dmgold/last_poem_data · Datasets at Hugging Face

text stringlengths 0 3.24k
об их тела свой меч иступит.
и на последний хоровод
пятой громовою наступит.
когда утихнет ураган
и пламя господа потухнет,
он сам, как древний истукан,
на их поля лавиной рухнет.</s>во мне конец, во мне начало.
мной совершенное так мало!
но все ж я прочное звено
мне это счастие дано.
в россии новой, но великой,
поставят идол мой двуликий
на пекстк двух дорог,
где время, ветер и песок</s>была туманной и безвестной,
мцл в лунной вышине,
но воплощенной и телесной
теперь являться стала мне.
и вот – среди беседы чинной
я вдруг с растерянным лицом
снимаю волос, тонкий, длинный,
забытый на плече моем.
тут гость из-за стакана чаю
хитро косится на меня.
а я смотрю и понимаю,
тихонько ложечкой звеня
блажен, кто завлечен мечтою
в безвыходный, дремучий сон
и там внезапно сам собою
в нездешнем счастье уличен.</s>нет, есть во мне прксно, но стыдно
его назвать перед самим собой,
перед людьми ж – подавно с их обидной
душа не примирится похвалой.
и вот – живу, чудесный образ мой
скрыв под личиной низкой и ехидной
взгляни, мой друг по травке золотой
ползет паук с отметкой крестовидной.
пред ним ребенок спрячется за мать,
и ты сама спешишь его согнать
рукой брезгливой с шейки розоватой.
и он бежит от гнева твоего,
стыдясь себя, не ведая того,
что значит знак спины его мохнатой.</s>подпольной жизни созерцатель
и божьей милостью поэт, —
еще помедлю в этом мире
на много долгих зим и лет.
неуловимо, неприметно,
таясь и уходя во тьму,
все страхи, страсти и соблазны
на плечи слабые приму.
стиху простому, рифме скудной
я вверю тайный трепет тот,
что подымает шерстку мыши
и сердце маленькое жжет.</s>великая вокруг меня пустыня,
и я — великий в той пустыне постник.
взойдет ли день — я шторы опускаю,
чтоб солнечные бесы на стенах
кинематограф свой не учиняли.
настанет ночь — поддельным, слабым светом
я разгоняю мрак и в круге лампы
сгибаю спину и скриплю пером, —
а звезды без меня своей дорогой
пускай идут.
когда шумит мятеж,
голодный объедается до рвоты,
а сытого в подвале рвет от страха
вином и желчью, — я засов тяжелый
кладу на дверь, чтоб ветер революций
не разметал моих листов заветных.
и если редко женщина приходит
шуршать одеждой и сиять очами —
что ж? я порой готов полюбоваться
прельстительным и нежным микрокосмом</s>буря! ты армады гонишь
по разгневанным водам,
тучи вьешь и мачты клонишь,
прах подъемлешь к небесам.
реки вспять ты обращаешь,
на скалы бросаешь понт,
у старушки вырываешь
ветхий, вывернутый зонт.
вековые рощи косишь,
градом бьешь посев полей, –
только мудрым не приносишь
ни веселий, ни скорбей.
мудрый подойдет к окошку,
поглядит, как бьет гроза, –
и смыкает понемножку
пресыщенные глаза.</s>интриги бирж, потуги наций.
лавина движется вперед.
а всё под сводом прокураций
дух беззаботности живет.
и беззаботно так уснула,
поставив туфельки рядком,
неомрачимая урсула
у алинари за стеклом.
и не без горечи сокрытой
хожу и мыслю иногда,
что некто, мудрый и сердитый,
однажды поглядит сюда,
нечаянно развеселится,
весь мир улыбкой озаря,

об их тела свой меч иступит.

и на последний хоровод

пятой громовою наступит.

когда утихнет ураган

и пламя господа потухнет,

он сам, как древний истукан,

на их поля лавиной рухнет.</s>во мне конец, во мне начало.

мной совершенное так мало!

но все ж я прочное звено

мне это счастие дано.

в россии новой, но великой,

поставят идол мой двуликий

на пекстк двух дорог,

где время, ветер и песок</s>была туманной и безвестной,

мцл в лунной вышине,

но воплощенной и телесной

теперь являться стала мне.

и вот – среди беседы чинной

я вдруг с растерянным лицом

снимаю волос, тонкий, длинный,

забытый на плече моем.

тут гость из-за стакана чаю

хитро косится на меня.

а я смотрю и понимаю,

тихонько ложечкой звеня

блажен, кто завлечен мечтою

в безвыходный, дремучий сон

и там внезапно сам собою

в нездешнем счастье уличен.</s>нет, есть во мне прксно, но стыдно

его назвать перед самим собой,

перед людьми ж – подавно с их обидной

душа не примирится похвалой.

и вот – живу, чудесный образ мой

скрыв под личиной низкой и ехидной

взгляни, мой друг по травке золотой

ползет паук с отметкой крестовидной.

пред ним ребенок спрячется за мать,

и ты сама спешишь его согнать

рукой брезгливой с шейки розоватой.

и он бежит от гнева твоего,

стыдясь себя, не ведая того,

что значит знак спины его мохнатой.</s>подпольной жизни созерцатель

и божьей милостью поэт, —

еще помедлю в этом мире

на много долгих зим и лет.

неуловимо, неприметно,

таясь и уходя во тьму,

все страхи, страсти и соблазны

на плечи слабые приму.

стиху простому, рифме скудной

я вверю тайный трепет тот,

что подымает шерстку мыши

и сердце маленькое жжет.</s>великая вокруг меня пустыня,

и я — великий в той пустыне постник.

взойдет ли день — я шторы опускаю,

чтоб солнечные бесы на стенах

кинематограф свой не учиняли.

настанет ночь — поддельным, слабым светом

я разгоняю мрак и в круге лампы

сгибаю спину и скриплю пером, —

а звезды без меня своей дорогой

пускай идут.

когда шумит мятеж,

голодный объедается до рвоты,

а сытого в подвале рвет от страха

вином и желчью, — я засов тяжелый

кладу на дверь, чтоб ветер революций

не разметал моих листов заветных.

и если редко женщина приходит

шуршать одеждой и сиять очами —

что ж? я порой готов полюбоваться

прельстительным и нежным микрокосмом</s>буря! ты армады гонишь

по разгневанным водам,

тучи вьешь и мачты клонишь,

прах подъемлешь к небесам.

реки вспять ты обращаешь,

на скалы бросаешь понт,

у старушки вырываешь

ветхий, вывернутый зонт.

вековые рощи косишь,

градом бьешь посев полей, –

только мудрым не приносишь

ни веселий, ни скорбей.

мудрый подойдет к окошку,

поглядит, как бьет гроза, –

и смыкает понемножку

пресыщенные глаза.</s>интриги бирж, потуги наций.

лавина движется вперед.

а всё под сводом прокураций

дух беззаботности живет.

и беззаботно так уснула,

поставив туфельки рядком,

неомрачимая урсула

у алинари за стеклом.

и не без горечи сокрытой

хожу и мыслю иногда,

что некто, мудрый и сердитый,

однажды поглядит сюда,

нечаянно развеселится,

весь мир улыбкой озаря,