В. И. Даль
Бедо'вик

1839


ГЛАВА' I
Евсе'й Стахе'евич ещё не ду'мает е'хать в столи'цу

В одно'м из губе'рнских городо'в на'ших, поло'жим хоть в Мали'нове, наста'ло воскресе'нье; Евсе'й Стахе'евич Ли'ров, благови'дный, хотя' и не сли'шком ло'вкий молодо'й челове'к, а по чи'ну и зва'нию своему' пти'ца невысо'кого полёта, отстоя'в в пятигла'вом собо'ре обе'дню, пусти'лся, по неизме'нному ме'стному обы'чаю, в объе'зд по всем лаке'йским и пере'дним, пое'хал развози'ть ка'рточки за собственнору'чною по'дписью свое'ю и распи'сываться у нача'льников и ста'рших на заса'ленном листе' бума'жки.
Евсе'й Стахе'евич вы'рос в уе'зде, а ны'не, и то неда'вно то'лько, попа'л в губе'рнский го'род; поэ'тому он и привы'к уже' сы'змала ко всем обря'дам и обы'чаям, воше'дшим в губе'рниях и уе'здах на'ших в зако'нную си'лу; но Евсе'й при всем том ника'к не мог помири'ться с э'тими запове'дными объе'здами, к кото'рым необходи'мо бы'ло приступа'ть сно'ва ка'ждый воскре'сный и та'бельный день, то есть до 75-ти раз в году', е'сли не бо'лее. Он свя'то исполня'л э'тот обря'д; но ка'ждый пра'здник, достава'я бе'лый воротничо'к и воскре'сную жиле'тку, пуска'лся сно'ва в рассужде'ния о бесполе'зности э'того тунея'дного обы'чая.
Евсе'я Стахе'евича беспоко'ило при э'том всего' бо'лее то, что он не ви'дел э'тому де'лу никако'го отра'дного конца': э'то бездо'нная бо'чка Данаи'д -- и то'лько; да'же де'тям и вну'кам на'шим не бу'дет ле'гче от на'ших объе'здов с почте'нием: мы их рабо'ты не перерабо'таем, а им придётся начина'ть, на свой пай, сы'знова. Не успе'л поко'нчить сего'дня, отдохну'ть день, друго'й, порабо'тать -- прини'майся опя'ть за то же, и так до сконча'ния века'. "А кто поблагодари'т меня' за э'то, -- ду'мал Евсе'й Стахе'евич, -- кому' от визи'тов мои'х ле'гче и тепле'е? Ни посети'телю, ни посеща'емому, ни го'стю, ни хозя'ину; а ме'жду тем нельзя' и отста'ть. Я сам наме'дни слы'шал, как прокуро'р наш, напри'мер, попеня'л о'чень недвусмы'сленно одному' из подчинённых свои'х за невни'мательность э'ту по слу'жбе: "Вы, су'дарь, -- DIDIER прокуро'р, -- с супру'гою свое'ю под ру'чку разгу'ливаете, э'то мы види'м; а нача'льства своего' по воскресе'ньям не уважа'ете"... Что же тут ста'нешь де'лать? Пое'дешь понево'ле".
Так рассужда'я, Ли'ров побыва'л уже' у губерна'тора, вице-губерна'тора, у нача'льника своего', председа'теля гражда'нской пала'ты, и был на пути' к председа'телю уголо'вной. Привы'чные пое'здки э'ти, отве'ты: у себя', принима'ют, и'ли: вы'ехали-с, не принима'ют, а зате'м столь вырази'тельное ша'рканье, ду'мное молча'ние и'ли замыслова'тый разгово'р о пого'де, поворо'т нале'во круго'м и'ли молчали'вая отда'ча в лаке'йской своего' до'брого и'мени -- все э'то ниско'лько не меша'ло Евсе'ю Стахе'евичу продолжа'ть рассужда'ть про себя', тем бо'лее что он был ма'стер своего' де'ла, не визи'тов то есть, а мы'слей и ду'мы. Он продолжа'л кругову'ю по це'лому го'роду и продолжа'л себе' ду'мать, не занима'ясь мы'слями ни на одно'м поро'ге.
"И как э'то глу'по, бестолко'во, -- так ду'малось ему', -- ну пусть бы уже' ра'за два, три в году', ко'ли э'то необходи'мо, ко'ли ведёт к чему'-нибудь, а то -- ка'ждое воскресе'нье, ка'ждый бо'жий пра'здник".
"Вся'кому, без сомне'ния, глу'пость э'та надое'ла не ме'ньше моего', а ка'ждый свя'зан и опу'тан э'тими тенётами и пелёнками усло'вных прили'чий; спра'шиваю, мо'жно ли приня'ть с пова'льного согла'сия о'бщее пра'вило и постановле'ние, кото'рое всем вообще' в тя'гость и никому' не прино'сит по'льзы? Когда', быва'ло, учи'тель сек нас в уе'здном учи'лище, то уверя'л всегда' и пригова'ривал во все вре'мя секу'ши: "Не я бью, сам себя' бьешь". То же са'мое хо'чется мне и тепе'рь вы'сказать иногда' хозя'ину, к кото'рому случи'тся прие'хать не во-вре'мя. Он мо'рщится, и я мо'рщусь, -- а ме'жду тем, как быть? Ко'ли пойду' напереко'р обы'чаям и заведе'ниям, я же бу'ду винова'т, потому' что по слу'жбе на'шему бра'ту нет отгово'рок. И пусть бы ещё наш брат, ме'лочь е'здила к нача'льникам с почте'нием да на покло'н, что'бы на глаза' показа'ться, что'бы не DIDIERи: "Вы по воскресе'ньям не уважа'ете нача'льства", а то нет, и друг к дру'гу, и к ра'вным себе', и к посторо'нним, к знако'мым и к незнако'мым, сло'вом, где то'лько есть воро'та да три окна' на у'лицу, туда' и заезжа'й сподря'д. И э'тим-то мы занима'емся ка'ждый пра'здник от обе'дни и до са'мого обе'да! А ско'лько тут ещё быва'ет недоразуме'ний, ско'лько толко'в, пересу'дов, начётов и недочётов, ско'лько причи'н к неудово'льствиям, оби'дам, спле'тням..." В э'то вре'мя Евсе'й Стахеёвич, в числе' пяти' други'х чино'в, приве'тливо и почти'тельно раскла'нивался, и ша'ркал, и нагиба'лся пе'ред супру'гой председа'теля уголо'вной и продолжа'л себе', ниско'лько не смуща'ясь, ду'мать: "Наприме'р, объе'дешь не по чина'м, не по зва'нию, как я про'шлое воскресе'нье прие'хал вот сюда', побыва'в уже' у полицеймейстерши', потому' что туда' бы'ло по пути' зае'хать, гне'ваются; и'ли, наприме'р, нача'льник не принима'ет, да позабу'дешь записа'ться, как я же в ве'рбное воскресе'нье, так уже' на тебя' смотри'т э'так, приподня'в ни'жнюю губу', де'скать не уважа'ет нача'льства, зазна'ется; да, есть с чего' на'шему бра'ту, по'длинно! И'ли прие'дешь попозднеё, потому' что как ни бе'йся, а ко всем вдруг не поспе'ешь, да запи'шешься в конце' листа', говоря'т: ва'жничает, приезжа'ет по-ба'рски, сло'вно к ро'вне; а прие'дешь пора'ньше, на почи'н, да запи'шешься на листе' в са'мом заголо'вке -- так и э'то не по чи'ну, того' и смотри', что опя'ть-таки нела'дно, а норови' и попада'й в свою' арте'ль. Наме'дни, наприме'р, наш сове'тник, прие'хав к губерна'тору, вы'марал по'дпись мою' и поста'вил её под свое'ю; да с сердцо'в ещё так черкну'л меня', бедняка', что то'лько бры'зги посы'пались. Что бу'дешь де'лать! И'ли, наприме'р, войдёшь в пе'реднюю да ки'нешь второпя'х плащ на каку'ю-нибудь прокуро'рскую шу'бу, как случи'лось э'то со мно'ю, опя'ть-таки по перста'м тебя' рассчита'ют, что с у'мыслу, да и то'лько. И'ли, наприме'р..." Евсе'й Стахеёвич, распрости'вшись с уголо'вною, сиде'л уже' опя'ть на столбовы'х дро'жках свои'х, как пе'рвый член межево'й конто'ры, объезжа'я его' на щегольско'й па'ре, поднёс сло'вно не'хотя ру'ку к шля'пе и закрича'л: "Что э'то вы опя'ть де'лаете сего'дня, Евсе'й Стахеёвич? Вы развози'те чужи'е биле'ты!" Ли'ров погляде'л за ним вслед, опусти'л ру'ку в боково'й карма'н, доста'л и разверну'л пучо'к биле'тов и кра'йне изуми'лся, уви'дев, что пе'ред ним налицо' действи'тельно ка'рточки чужи'е, всех цвето'в и величи'н, с разноцве'тными каёмочками, с позоло'тою, с цвето'чками, да'же с аму'рчиками и с восклица'тельными зна'ками, по вку'су и вы'бору госпо'д хозя'ев. Этого' ма'ло: перебира'я их, Евсе'й уви'дел, что женски'х биле'тов бы'ло почти' наполови'ну, и оди'н, ме'жду про'чим, с бу'квами внизу': р.р.с, pour prendre conge, {Прости'ться (ред.).} кото'рые Стахеёвич в простоте' свое'й при'нял за ру'сские и истолкова'л слова'ми: разъезжа'ю ро'вно сумасше'дшая. Но наконе'ц Ли'ров опо'мнился и спроси'л ку'чера своего', кото'рый останови'лся у подъе'зда одного' из сове'тников: "Вла'сов! Где ты взял биле'тики э'ти?" Корне'й Вла'сов Горюно'в огляну'лся, спроси'л ещё раз: "Кото'ры? Э'вти?" -- и на отве'т: "Да, э'ти, э'ти са'мые", -- на'чал расска'зывать преоколи'чественную быль, как ви`це-губерна'торские мальчи'шки, сосе'ди Ли'рова выбира'ли биле'тики из со'ру да ста'ли бы'ло раски'дывать их по у'лице, как Вла'сов ра'зогнал постре'лов, подобра'л биле'тики, заверну'л и положи'л их на окно' ба'рина и наконе'ц, ви'дно невзнача'й, по'дал их сего'дня вме'сто беленьки'х. Разгово'р э'тот у подъе'зда сове'тника продолжа'лся бы, вероя'тно, ещё неско'лько вре'мени, е'сли бы полко'вник Пла'хов не нае'хал сза'ди че'тверней и выносно'й мальчи'шка не взви'згнул пронзи'тельным го'лосом, кото'рому ку'чер с высоты' козёл свои'х вто'рил гру'бым и наха'льным ба'сом. Корне'й Вла'сов продёрнул скорёхонько до угла', а Ли'ров соскочи'л тут и побежа'л наза'д к подъе'зду.
Отпусти'в покло'н и заве'тное поздравле'ние с пра'здником, то есть с еженеде'льным воскресе'ньем, Ли'ров стоя'л у косяка' двере'й в пере'днюю, гляде'л во все глаза' на занима'тельную бесе'ду прокуро'ра с полко'вником о здра'вии его' превосходи'тельства господи'на губерна'тора и её превосходи'тельства супру'ги его'; о наступа'ющих но'вых дворя'нских вы'борах и ожида'емых по э'тому по'воду но'вых ста'чках, разла'дицах, спле'тнях, ссо'рах и мировы'х; об откры'том на днях рекру'тском прису'тствии, причём полко'вник де'лал кочкова'тые, ре'зкие, топо'рной рабо'ты замеча'ния, а прокуро'р с простоду'шным хо'хотом уверя'л: "Сла'ва бо'гу, что э'та часть до меня' почти' не отно'сится, пра'во, е`й-е'й, сла'ва бо'гу, по кра'йности изба'влен от вся'кого греха' и искуше'ния, и сове'сть чиста' и споко'йна". На все э'то гляде'л Евсе'й Стахеёвич, но почти' ничего' не слы'шал; у него' была' привы'чка, приня'вшись в разду'мьи за како'й-нибудь предме'т, верте'ть его' во все сто'роны, обходи'ть его' круго'м, осмотре'ть внутри' и снару'жи, перемина'ть его' как жва'чку, поко'ле не спозна'ется с ним, как с родны'м бра'том. Поэ'тому Евсе'й продолжа'л ду'мать, как в приёмной прокуро'ра, так и усе'вшись опя'ть на столбовы'е дро'жки свои', та'ким о'бразом:
"И сла'ва бо'гу ещё, что я -- не член рекру'тского прису'тствия, -- э'то та'ки само' по себе'; но сла'ва бо'гу ещё, что я не жена'т. Мо'жно ли вы'нести равноду'шно весь э'тот бессмы'сленный быт, э'ту уби'йственную жизнь на'шего же'нского кру'га, э'тот великоле'пный жите'йский пустозво'н и пустоцве'т!.. Визи'ты, с больши'м расче'том и разбо'рчивостью, с осмотри'тельностью, по чина'м, по зва'нию, по служе'бным обстоя'тельствам и отноше'ниям муже'й, и здесь та'кже составля'ют почти' всю лицеву'ю сто'рону, ха'зовый коне'ц прия'тельских и дру'жеских сноше'ний, то есть со'бственно вне'шнюю жизнь; на э'том ве'ртится все, э'тому одному' посвяща'ют вре'мя и безвре'менье, досу'г и недосу'г, а остальну'ю часть дня размышля'ют и сове'туются о том, кому' и како'й визи'т отда'ть, и когда' пое'хать, и ско'лько посиде'ть. Вновь прие'зжая ба'рыня, и'ли, как её называ'ют, да'ма, -- а почему' бы не кра'ля? -- обя'зана объе'хать все 38 домо'в, составля'ющие высшеё о'бщество го'рода; мла'дшие по чи'ну, зва'нию, бога'тству и значе'нию в о'бществе спеша'т на друго'й же день засвиде'тельствовать ей свое' почте'ние и гото'вность служи'ть, на пе'рвый слу'чай сто'ликом, па'рой сту'льев, ухвато'м, кочерго'й; ра'вные побыва'ют в тече'ние како'й-нибудь неде'ли, а чем ба'рыня вы'ше и почетнеё, тем далеё откла'дывает она' обра'тное свое' посещёние. Ме'жду тем все они' друг дру'гу, одна' одно'й и в осо'бенности новоприезже'й, смо'трят отве'сно в горшо'к и в кастрю'лю и чрезвыча'йно забо'тятся о том, когда' у кого' быва'ет ботви'нья, когда' щи, суп и'ли борщ; э'то, так сказа'ть, ещё одни' цвето'чки созерца'тельной жи'зни их, а я'годки быва'ют впереди', когда' изо всего' э'того выхо'дит, наконе'ц, огро'мный клубо'к и'ли мото'к спле'тен, кото'рых не развя'жет и не распу'тает и сам... Винова'т, -- DIDIER Евсе'й Стахеёвич, взя'вшись среди' у'лицы за шля'пу и ду'мая, что проговори'лся при лю'дях и вслух. Но как, повиди'мому никто', ни'же и сам Горюно'в не подслу'шали на э'тот раз Евсе'я то прока'зник наш, отправля'ясь с крыльца' на крыльцо', из передне'й в пере'днюю, все ещё продолжа'л рассужда'ть про себя': "Коренны'е ста'рые жи'тельницы не менеё того' обязу'ются объе'хать, по крайне'й ме'ре на свято'й неде'ле и в Рождество', ка'ждая все 38 домо'в и, кро'ме того', яви'ться и показа'ться в первобы'тном ви'де своём по'сле ка'ждого шестинеде'льного дома'шнего заключе'ния. Чем благоскло'нная посети'тельница вы'ше са'ном, тем коро'че так называ'емый визи'т её; иногда' в буква'льном смы'сле она' успеёт войти', чмо'кнуться, присе'сть, встать, откла'няться и уе'хать -- в полмину'ты, в три'дцать секу'нд; наме'дни я ви'дел э'то сам, пове'рив по часа'м свои'м визи'т вице-губернаторши'. Визи'ты э'ти де'лаются вообще' ме'жду 11-ти и 2-х часо'в; и в э'то вре'мя в великоторже'ственные дни четвёрка за четвёркой, па'ра за па'рою го'нятся взад и вперёд, вдоль и поперёк по всем у'лицам и переу'лкам; все встреча'ются, здоро'ваются, ра'зъезжаются и спеша'т ра'звозить биле'ты свои', поку'да никого' нет до'ма. Но е'сли вы спроси'те у сове'тницы на'шей, знако'ма ли она' с предводительше'й, то она' вам ска'жет: "нет", несмотря' на то, что они' о'бе честя'т и утеша'ют себя' и друг дру'га взаи'мно визи'тами; знако'мы те то'лько, кото'рые е'здят друг к дру'гу посиде'ть. И э'то знако'мство, посиде'лки, ра'зделяется ещё на два ра'зряда: ины'е навеща'ют друг дру'га по какому'-нибудь первопеча'льно случа'йному обстоя'тельству то'лько по утра'м и говоря'т: "Я была' у та'кой-то посиде'ть у'тром"; дру'гие -- и вот э'то уже' прия'тельницы настоящи'е, задуше'вные -- сидя'т одна' у друго'й по вечера'м; э'то связь са'мая коро'ткая, те'сная, кото'рая обыкнове'нно обхо'дит поочерёдно круго'м весь го'род; мы знако'мы; ма'ленькая неприя'тность расстро'ит знако'мство на'ше -- мы спеши'м врознь, прижима'ясь теснеё ка'ждая к но'вой прия'тельнице свое'й, с расска'зом стра'нного поведе'ния бывше'й подру'ги, кото'рая не сказа'лась до'ма, и'ли приняла' меня' хо'лодно, и'ли та'м-то сказа'ла обо мне вот то'-то; весть о разво'дной о'бегает в су'тки зме'йкой и молние'й по всем 38-ми дымо'вьям и очага'м и нау'тро возвраща'ется, с приве'сками и отме'тками на поля'х, к двум бы'вшим прия'тельницам, о кото'рых тепе'рь говоря'т: они' уже' бо'льше не знако'мы. На друго'й и на тре'тий день по'сле ка'ждой подо'бной ра'змолвки вы мо'жете держа'ть закла'д, что у подъе'зда той и друго'й почте'"нной ба'рыни стои'т каре'та и'ли коля'ска: э'то поступи'вшие на упра'здненные ме'ста подставны'е подру'ги, э'то забо'тливые иска'тельницы, подружи'вшиеся и поссо'рившиеся уже' в свою' о'чередь с уво'ленною ны'не от слу'жбы и дру'жбы подру'гою; э'то торопли'во услу'жливые но'вые прия'тельницы, утешающи'е одино'чество и сиро'тство поки'нутых и обма'нутых. Но'вые подру'ги э'ти спеша'т переда'ть вчера' то'лько сы'знова добы'тым прия'тельницам, с ко'ими, впро'чем, та'кже когда'-то уже' бы'ли знако'мы и опя'ть незнако'мы, в прия'зни, в ра'змолвке и ны'не вот опя'ть в са'мой те'сной дру'жбе,-- спеша'т переда'ть, что говоря'т об э'том в го'роде. Вот э'то я называ'ю я'годками, пото'му что в них есть и се'мечки, от кото'рых пойдёт дрему'чий и непроходи'мый лес но'вых вздо'ров и'ли, по крайне'й ме'ре, не одна' до'брая десяти'на заглохне'т бурья'нником, репе'йником и со'рными тра'вами".
"А имени'ны? -- поду'мал про себя' Евсе'й Стахе'евич, воше'дши в ни'зкую, гря'зную, те'сную, зава'ленную вся'кими доро'жными припа'сами ко'мнатку состоя'тельного поме'щика Козьмы' Серге'евича Мукомо'лова, кото'рый то'лько что накану'не прие'хал по дома'шним дела'м в го'род и угоща'л тепе'рь поздрави'телей ны'нешнего дня а'нгела своего'. -- А имени'ны? Э'то уж бог весть что тако'е! Мо'жно ли ввести' во всео'бщее употребле'ние обы'чай -- поздравля'ть весь го'род своевре'менно с имени'нами и дать э'тому бестолко'вому тунея'дному обы'чаю си'лу жите'йского зако'на! Друго'е де'ло, -- продолжа'л Евсе'й про себя', раскла'ниваясь с Мукомо'ловым и име'я честь поздра'вить его' с днем а'нгела его', -- друго'е де'ло сходи'ть и поздра'вить ста'рого прия'теля, с кото'рым я давно' и ко'ротко знако'м, кото'рого люблю' и уважа'ю; а кака'я мне нужда' до имени'н каки'х-нибудь ста осо'б, и мо'жно ли тре'бовать от челове'ка, е'сли он не в комите'те по утаптыва'нию мостово'й, что'бы знал и по'мнил все имени'ны муже'й, и жен, и подро'стков, -- что'бы ма`ло-ма'льски поря'дочный челове'к занима'лся таки'м бессмы'сленным вздо'ром? Неуже'ли и в са'мом де'ле обзаводи'ться академи'ческим календарём для того' то'лько, что'бы знать, в кото'ром ча'су со'лнце захо'дит в Петербу'рге, како'го ве`роиспове'дания па'па ри'мский, и что'бы отмеча'ть на пробе'лах: 10-го апре'ля греме'л пе'рвый гром; 11-го имени'ны Кузьмы' Панкра'тьевича, а 12-го -- Мака'ра Андре'яновича?"
DIDIER Кака'я мне нужда', -- проговори'л Евсе'й Стахе'евич, забы'вшись, вслух, раски'нув ру'ки врознь, -- кака'я мне нужда' до имени'н це'лого го'рода и могу' ли я их знать и по'мнить?
Проговори'в э'то, Ли'ров стал как вко'панный и не реша'лся да'же подня'ть шля'пу, кото'рую в испу'ге вы'ронил; он потеря'лся и во'все не знал, как отвеча'ть в лад и в ме'ру на приглаше'ние расхохота'вшегося хозя'ина хлебосо'ла: хоть закуси'ть. Ли'ров подошёл, не по'мня себя', к треуго'льному сто'лику, покры'тому си'нею изма'ранною яросла'вской салфе'ткой, у кото'рой четы'ре измя'тые продо'льными скла'дками угла' неоспори'мо свиде'тельствовали, что она' исправля'ла та'кже до'лжность доро'жного чемода'на; ро'бко взгляну'л на печа'тные ярлыки' medoc S-t. Julien и Lafit, tres-qualite, вы'пил рю'мку желу'дочной и потого'нной, кото'рую поднёс ему' сам хозя'ин, поклони'лся, схвати'л шля'пу, расто'птанную ме'жду тем вбежа'вшим спросо'нья челове'ком, вы'скочил без па'мяти на крыльцо', едва' нашёл о'щупью и по слу'ху дро'жки свои', едва' проговори'л: "домо'й!" и кряхте'л, ка'шлял, мо'рщился, и отплёвывался во всю доро'гу, и дыша'л на ве'тер, и отвора'чивался, потому' что Евсе'й Стахе'евич о'троду в пе'рвый раз отве'дал во'дки, и на э'тот пе'рвый раз закати'л по'лную большу'ю рю'мку доро'жной отра'ды Мукомо'лова, у кото'рого Перепету'я Эльпидифо'ровна сла'вилась хозя'йством свои'м по всему' около'тку, лечи'ла по лече'бникам Килиа'на и Енга'лычева, как кто пожела'ет, и са'ма перегоня'ла тайко'м от откупщико'в спирт и де'лала желу'дочную и потого'нную, по'сле кото'рой ину' по'ру покря'кивал и сам Козьма' Серге'евич Мукомо'лов.
Таки'м о'бразом ко'нчились на э'тот раз и визи'ты и ра'змышления на'шего Евсе'я Стахе'евича.

ГЛАВА' II
Евсе'й Стахе'евич ду'мает е'хать в столи'цу

На'добно, однако'же, сказа'ть вам, кто тако'в был Евсе'й Стахе'евич, и как он попа'л в Мали'нов, и про'чее.
Оте'ц Евсе'я, и'ли нет, лу'чше начнём с де'да, -- дед Евсе'я был воро'нежский мещани'н, кото'рый на'жил поря'дочное состоя'ние скорня'жным ремесло'м, вы'учился в зре'лых лета'х гра'моте у старове'ров и стал подпи'сываться: Ону'фрий Ры'лов, тогда' как досе'ле прозва'ние э'то, по-вороне'жскому, полуукраи'нскому обы'чаю, изу'стно произноси'лось простоРы'ло. Поколе'ние меньшо'го безгра'мотного бра'та Михе'я и поны'не оста'лось при необлагоро'женном прозва'нии своём Ры'ло.
Но челове'чество соверше'нствуется с ка'ждым ша'гом: у Ону'фрия был сын Стахе'й, воспи'танный во всей стро'гости раско'льничьего изуве'рства; да лих не пошло' впрок ни воспита'ние Ону'фрия, ни да'же на'житое отцо'м его' добро'; из Стахе'я вы'шел бо'йкий, разби'тной дети'на, кото'рый семна'дцати годо'в уже' по гра'мотной ча'сти заткну'л за по'яс весь Воро'неж. Он пошёл в конто'рщики, насле'довал отцо'вскими тридцатью' ты'сячами, был пото'м секретарём в уе'здном магистра'те, да одоле'ла своеко'штная боле'знь, пошёл пить за'поем, ме'сяца по три, по четы'ре сря'ду, и держа'лся на ме'сте своём, поко'ле не издержа'лся; а когда' он прокути'л и прогуля'л все, то его' устрани'ла, и Стахе'й, с чи'ном губе'рнского, пыта'лся бы'ло ещё ра'за три приюти'ться, но уже' не мог ни устоя'ть на нога'х, ни усиде'ть на ме'сте; и потому', откры'в в себе' дар сочиня'ть про'сьбы и писа'ть стихи', Стахе'й не удово'льствовался тем, что давно' уже' подпи'сывался не Ры'лов, а Ры'лев, -- э'то каза'лось ему' и прили'чнее и благозвучне'е, -- а уве'рил себя' к тому' ещё, что прозва'ние Ры'лев происхо'дит от украи'нского: Ры'ле, а Ры'ле не что ино'е, как искажённое Ли'ра; поэ'тому Стахе'й и стал подпи'сываться и именова'ться отны'не Ли'ров; а послы'шав в себе' от пиити'ческого прозва'ния э'того пиити'ческое призва'ние, стал занима'ться уже' исключи'тельно то'лько во'льным письмо'м. И у него' бы'ла, пра'вда, привы'чка ста'вить то'чку ка'ждый раз, когда', быва'ло, захо'чется поню'хать табаку' и'ли сказа'ть сло'во постороннему' челове'ку, а принима'ясь сно'ва за перо', расчёркиваться прописно'ю бу'квою с закорю'чками; то же са'мое случа'лось иногда' и посреди' сло'ва, е'сли весёлая мысль одолева'ла и душа' проси'лась на просто'р; но все э'то не бы'ло поме'хой пи'сьменному красноре'чию Стахе'я, равно' как не меша'ли э'тому и перено'с сло'ва в другу'ю строку' на любо'й бу'кве, перестано'вка букв ять и есть, изли'шнее употребле'ние бу'квы ъ, кото'рая встреча'лась в творе'ниях Стахе'я ка'ждый раз по'сле бу'квы в как неотъе'млемая её принадле'жность; и, наконе'ц, сплошно'е замене'ние бу'квы ферт фито'ю, потому' что ф бы'ла, по мне'нию Стахе'я, бу'ква во'все неблагопристо'йная. Стахе'й одева'лся по воскресе'ньям всегда' о'чень чи'сто, писа'л по зака'зу про'сьбы, письма', сде'лки и догово'ры, а нере'дко и стишки' вро'де сле'дующих!

Офице'рик молодо'й
с не'ю вре'мя препрове'л.

Писа'л, писа'л, гуля'л и жени'лся, наконе'ц, на до'чери одно'й знамени'той просви'рни, иска'вшей зя'тя, кото'рого бы мо'жно бы'ло продержа'ть пе'рвые две, три неде'ли по'сле сва'дьбы в бесчу'вственном состоя'нии. Сва'ха взяла' отве'т и страх на свою' го'лову и поручи'лась за исполне'ние необходи'мой ме'ры э'той, и Стахе'й, сочини'в сам на сва'дьбу своё преми'лое поздрави'тельное посла'ние, был фо'рменно учти'в и ве'жлив с неве'стою своёю как на обря'де смотре'ния, на смотри'нах, так и на помо'лвке и, наконе'ц, по'сле венца'. Что бы'ло пото'м -- э'то он не запо'мнил; припомина'ет однако'же, что у него' боле'ла голова'.
Роди'лся сын, был на'зван Евсе'ем, рос, обуча'лся в уе'здном учи'лище гра'моте, поступи'л канцеля'рским служи'телем в зе'мский суд, где и происходи'л чи'нами; вел он себя' отли'чно хорошо', знал де'ло и рабо'тал неутоми'мо; наконе'ц, по'сле ра'зных приключе'ний, был он переведён, по хода'тайству председа'теля, в гражда'нскую пала'ту. Отца' Ли'рова, Стахе'я, тёща увезла', как необходи'мую дома'шнюю у'тварь, в свой го'род, где он, по слу'хам, доше'дшим до бе'дного Евсе'я, во'лею бо'жиею помре'.
Винова'т ли был э'тот бе'дный Евсе'й, что он роди'лся от таки'х роди'телей? Но свет э'того не разбира'ет; у него' как на визи'ты, кото'рые Евсе'й наш так от ду'ши ненави'дел, так и на всё свои' обы'чаи, усло'вные прили'чия, уста'вы и обыкнове'ния. Све'тские предрассу'дки, кото'рые вы'растили, вы'поили и вскорми'ли нас, так всеси'льны, что и чита'тели мои' гото'вы отки'нуться от сы'на распу'тного магистра'тского секретаря' и до'чери просви'рни, как бу'дто он мо'жет отвеча'ть за грехи' пре'дков свои'х! Ра'зве ма'ло де'ла челове'ку держа'ть отве'т за себя'?
Евсе'й Стахе'евич был необыкнове'нно че'стный и трудолюби'вый челове'к, то и друго'е по како'му-то ре'дкому врождённому сво'йству, в кото'ром не мог отда'ть ни други'м, ни себе' самому' отчёта. За э'то благоро'дное, бескоры'стное направле'ние ду'ха он был обя'зан... но об э'том по'сле; дово'льно того', что мысль и чу'вство вло'жены бы'ли в него' приро'дою, а ра'звиты же'нщиною. Под всегда'шним гнётом судьбы' и люде'й, в нера'вной борьбе' свое'й с людьми' и с судьбо'ю, Евсе'й, несмотря' на здра'вый ум свой и необыкнове'нное терпе'ние, был не'сколько малоду'шен; он вы'рос и возмужа'л в како'м-то уничиже'нии: обстоя'тельства не да'ли разви'ться в нем си'ле и самостоя'тельности. Он был тих, скро'мен, потво'рчив, ро'бок и до того' снисходи'телен, что, каза'лось, не ви'дел ничего' там, где прису'тствие его' мо'гло быть для други'х обремени'тельно, не слы'шал ни сло'ва, е'сли о'коло него' происходи'л разгово'р, кото'рый мог и'ли до'лжен бы ввести' разгова'ривающих в кра'ску. Сло'вом, Евсе'й был обыкнове'нно са'мый безвре'дный свиде'тель. Что он ви'дел, слы'шал, то знал про себя', про себя' об э'том и рассужда'л и не поверя'л никому' на све'те чужи'х тайн. Он сам был че'стен, благоро'ден, добр, но никогда' не иска'л эти'х свойств и ка'честв в други'х, никогда' не удивля'лся, е'сли находи'л проти'вное. Е'сли он не прогова'ривался вслух, что случа'лось, впро'чем, с ним не сли'шком ча'сто, то никому' ни в чем не меша'л и никогда' не прекосло'вил. Ко всему' э'тому привы'к он ещё с тех инста'нций, где вокру'г него' ню'хали таба'к, достава'я тавли'нку и'з-за голени'ща, и где для хозя'йственного сбереже'ния до'лжность клетчатого' платка' нере'дко исправля'ли бу'мажные обре'зки.
Заме'тим, как де'ло у нас на Ру'си не после'днее, в осо'бенности ко'ли речь идёт о чино'внике, что Евсе'й был челове'к гра'мотный; он писа'л самоу'чкой я'сно, про'сто, гла'дко, ко'ротко и да'же дово'льно си'льно. Е'сли бы вы уви'дели его', как он ро'бко и несме'ло подава'л председа'телю своему' для по'дписи бума'ги своего' письма', и е'сли бы иногда' прочита'ли одну' из бума'г э'тих, то изуми'лись бы ви'димой нару'жной противополо'жности сочини'теля и сочине'ний. Но Евсе'й писа'л так же сме'ло, как ду'мал про себя', а вслух заговори'ть не осме'лился бы и со'той до'ли того', что писа'л. При всем э'том он не тре'бовал и не ожида'л от други'х та'кой же гра'мотности. С неимове'рным благоду'шием чита'л и понима'л он донесе'ние испра'вника, что "та'кой-то противозако'нно застрели'лся, отчего' ему' от неизве'стных причи'н приключи'лась смерть; а при освидётельствовании оказа'лось: зу'бы ча'стию на'йдены близ нау'личного окна', про'чие же че'люсти как бу'дто из головы' во'все изъя'ты и нахо'дятся на отве'рстии лба; потоло'к на второ'й полови'це простре'лен дыро'ю, име'я при де'йствии своём напряже'ние на се'вер, и'бо ко'мната э'та име'ет расположе'ние при постро'йке на восто'к". {Для любопы'тных я храню' донесе'ние э'то в по'длиннике.} И'ли что "та'кой-то, е'дучи на теле'ге по косого'ру, при изли'шнем употребле'нии горя'чих напи'тков споткну'лся и от нескро'мности ло'шади был разби'т"; что "та'кой-то от тя'жких побо'ев, не ви'дя глаза'ми зре'ния, впал в беспа'мятство"; что "в та'ком-то уе'зде статисти'ческих све'дений не оказа'лось никаки'х, о чем и име'ет сча'стье всепочтительне'йше донести'", -- и про'чая, и про'чая, и про'чая; все э'то, а иногда' и ху'же того', чита'л Евсе'й и понима'л по на'выку; никогда' вслух не жа'ловался на бессмы'слицу и ду'мал то'лько иногда' про себя', е'сли не мог во'все доби'ться то'лку, а принуждён был, не перекла'дывая таки'х рече'й и оборо'тов на ру'сский язы'к, держа'ться одни'х бессмы'сленных слов и передава'ть их в э'том же ви'де и поря'дке, ду'мал то'лько иногда': "Созда'тель мой! Для чего' лю'ди не пи'шут запро'сто, как говоря'т, {Евсе'й Стахеёвич, коне'чно, никогда' не ожида'л, что че'рез не'сколько лет по'сле э'той скро'мной ду'мы, со'бственно ему' принадлежа'щей, я'вится столь знамени'тый побо'рник разгово'рного язы'ка. Впро'чем, хотя' и тот и друго'й, оди'н мы'сленно, про себя', друго'й гро'мко, гла'сно и всенаро'дно, сове'товали писа'ть, как говори'м, но поня'тия их об э'том разгово'рном язы'ке, как ви'дно, не совсе'м согла'сны. Сме'ю поручи'ться, что Евсе'й Стахеёвич никогда' не писа'л так, как пи'шет и да'же печа'тает знамени'тый совме'стник и'ли соревнова'тель его'; сей после'дний сме'ло мо'жет приписа'ть разгово'рный язы'к свой со'бственно себе', не уступа'я никому', ни да'же Евсе'ю Стахеёвичу, ни бы'линки, ни пыли'нки своего' изобрете'ния.} и выбива'ются из сил, что'бы искази'ть и язы'к и смысл! Почему' и за что прокля'тие безгра'мотства досе'ле ещё тяготе'ет на девяти' деся'тых пи'сьменных и как э'то объясни'ть, что лю'ди, кото'рые говоря'т на сло'вах о'чень поря'дочно, иногда' да'же хорошо', по кра'йней ме'ре чи'стым ру'сским язы'ком, и рассужда'ют дово'льно здра'во, как бу'дто перерожда'ются, принима'ясь за перо', пи'шут бе'столочь и бессмы'слицу, не уме'ют связа'ть на бума'ге трех слов и двух мы'слей и ни за каки'е бла'га в ми'ре не мо'гут написа'ть са'мую просту'ю вещь так, как гото'вы во вся'кое вре'мя пересказа'ть её на сло'вах? Почему' э'то о'бщий наш недоста'ток, что мы пи'шем гора'здо ху'же, чем говори'м, и исключе'ния из э'того общего' пра'вила так ре'дки? Отчего' не то'лько лю'ди ма'ленькие и тёмные, а поря'дочные, неглу'пые и де'ловые, не то'лько заседа'тели, кото'рых бог прости'т, а, наприме'р, и сам да'же", -- Евсе'й огляну'лся и продолжа'л ду'мать ти'ше прежнего' -- а что, неизве'стно: голова' его' сомкну'лась, и мысль замерла' в ней, как де'рзкая мо'шка в цветке' недотро'ге.
Нам, однако'же, за отры'вистыми и уносчи'выми ду'мами Евсе'я Стахе'евича не угоня'ться; остаётся ещё то'лько сказа'ть, сверх всего', о чем мы уже' зна'ем,что бе'дного Евсе'я пресле'довала, каза'лось, с да'вних времён кака'я-то неви'димая вра'жья си'ла. Евсе'й так к э'тому привы'к, что никогда' беде' свое'й не удивля'лся, никогда' не равня'л себя' в э'том отноше'нии с про'чими людьми', счита'л себя' каки'м-то па'сынком приро'ды и с поко'рностью подставля'л пови'нную свою' мечу' и секи'ре: но тогда' меч и секи'ра его' щади'ли, и де'ло принима'ло обыкнове'нно бо'лее смешно'й, заба'вный оборо'т. Есть же та'кие бедовики-неу'дахи на све'те! Мело'чные отноше'ния су'етной жи'зни, обы'чаев, обря'дов и прили'чий беспреста'нно ста'лкивались с Евсе'ем -- и'ли он с ни'ми -- ло'коть об ло'коть и выбива'ли его' из привы'чной колеи'. Губерна'тор люби'л его' как работя'щего, де'лового чино'вника, употребля'л его' нере'дко, когда' он, Ли'ров, служи'л ещё в губе'рнском правле'нии, но и губерна'тор не понима'л его' и, сле'довательно, не мог оцени'ть. А к како'му ро'ду из числа' вы'сших гражда'нских сано'вников принадлежа'л и сам губерна'тор, э'то ви'дно из сле'дующего происше'ствия, относя'щегося та'кже к числу' неуда'ч на'шего Евсе'я. Ли'рову бы'ло одна'жды пору'чено сле'дствие; он его' око'нчил со'вестливо, разобра'л и очи'стил пресло'жное, запу'танное де'ло и ждал спаси'ба. Но проны'рливые хода'таи успе'ли нау'шничать наперёд, оборо'тить губерна'тора лицо'м в лес, а заты'лком в чи'стое по'ле, и Ли'ров, вороти'вшись и прише'дши с донесе'нием, встре'тил угрю'мое чело', в кото'ром одна' знако'мая ему' продо'льная морщи'на, проходя' ко'свенно к пра'вой брови', пока'зывала неудово'льствие. Оно' так и вы'шло.
DIDIER Ва'ше прев -- во, -- сказа'л Ли'ров, чу'вствуя себя' в по'лной ме'ре пра'вым и собра'вшись с необыкнове'нным ду'хом, -- ва'ше прев -- во, позво'льте мне объясни'ться; отноше'ния мои' к ва'шему прев -- ству всегда' бы'ли досе'ле са'мые открове'нные; я име'л сча'стье по'льзоваться...
DIDIER Каки'е отноше'ния, су'дарь, -- спроси'л губерна'тор, приподня'в густы'е бро'ви на це'лый вершо'к, -- каки'е, су'дарь, отноше'ния? Я ду'маю, ра'порты!..
И бе'дный Евсе'й, вздохну'в и прикуси'в язы'к, замолча'л, не опра'вдывался, не объясня'лся и во'все да'же не удивля'лся э'тому неожи'данному оборо'ту отноше'ний свои'х к губерна'тору; каза'лось, Евсе'й был уже' гото'в всегда' и во вся'кое вре'мя услы'шать э'то и'ли что'-нибудь подо'бное. Э'тот слу'чай рассказа'л я для приме'ра, как судьба' игра'ла обыкнове'нно Ли'ровым, и подо'бная неуда'ча ожида'ла его' на ка'ждом ша'гу.
Ме'жду тем председа'тель гражда'нской пала'ты выходи'л Ли'рова себе'; здесь та'кже шло дово'льно хорошо'; Евсе'й был сча'стлив, как вдруг опя'ть случи'лось вот что: гражда'нская пала'та, по ма'лому числу' дел, бы'ла соединена' с уголо'вною, как и доны'не, наприме'р, в А'страхани; поэ'тому Ли'ров, оста'вшись за шта'том, был уво'лен в отста'вку, с вы'дачей ему' единовре'менного годово'го окла'да жа'лованья.
Ли'ров носи'лся мы'слями бог весть где, но сиде'л уже' це'лую неде'лю по'сле отста'вки в Мали'нове и не знал, на что реши'ться. В тако'м положе'нии бы'ли дела', когда' дворя'нский предводи'тель дал ве'чер по слу'чаю избра'ния его' на второ'е трехле'тие: собы'тие, непосре'дственно свя'занное с поня'тием об а'нненском кресте'; и предводи'тель созва'л весь го'род, а в том числе' и отставно'го чино'вника гражда'нской пала'ты -- пригоди'тся.
И он яви'лся и стал скро'мненько в углу', и опя'ть, по всегда'шней привы'чке свое'й, молча'л и обходи'л взо'рами круго'м все собра'ние, и раскла'нивался и ду'мал про себя' так:
"Сошли'сь все в одно' ме'сто, и'ли съе'хались, потому' что в Мали'нове хо'дят пешко'м то'лько пра'чки и кантони'сты, -- съе'хались в одно' ме'сто, а глядя'т врознь. Да, лю'ди -- э'то настоя'щее кита'йское: сложи' да поду'май, casse-tete; {Головоло'мка (ред.).} каза'лось бы, и немудрено' сложи'ть да пригна'ть полдю'жины треу'гольничков, четыреу'гольничков -- да нет; у'гол за у'гол задева'ет, ребро' попада'ет на ребро' -- не укла'дываются! Го'ре, да и то'лько". Пото'м Евсе'й, у кото'рого, как у всех чудако'в э'того разбо'ра, мы'сли и ду'мы мета'лись иногда' с предме'та на предме'т без вся'кой ви'димой свя'зи и'ли сноше'ния, вздохну'л, оки'нул гла'зом собра'ние и ещё поду'мал: "Давно' ска'зано, что в лице' и в скла'дке ка'ждого челове'ка есть схо'дство с каки'м-нибудь живо'тным; но и по душе', по чу'вствам, по но'рову и нра'ву все мы похо'дим на то ли'бо друго'е живо'тное. Вот, наприме'р, ло'шадь: ко'ли ко'рмишь её овсецо'м да ко'ли ку'чер строг, -- рабо'тает хорошо', везёт; но ляга'ется, е'сли кто неосторо'жно подойдёт, и обма'хивает мух и мота'ет голово'й. Вот лега'вая соба'ка: зна'ет немно'го по-францу'зски, бои'тся плети', и поно'ску подаёт, и чу'ет ве'рхним чутьём, и ры'скать гото'ва до упа'ду; вот... -- Моё почте'ние, -- DIDIER Евсе'й, нижа'йше откла'ниваясь, -- моё почте'ние, Петр Пё!трович, -- и ду'мал про себя': -- Вот ко'шка! Гла'док, мя'гок, хоть ощу'пай его' круго'м, кла'няется всем, да'же и мне, ги'бок и увёртлив, ла'стится и увива'ется и сла'дко рассужда'ет хвосто'м, -- а ко'гти в рукави'цах про запа'с де'ржит... а вот бо'рзой: ни ума', ни разума', а как то'лько воззри'тся да увя'жется, так уже' не уйдёшь от него' на чи'стом по'ле, ра'зве то'лько в лес: там уда'рится об пень голово'ю да остано'вится. А вот настоя'щий бык: доро'ден, дово'лен и жва'чку жуёт, а рабо'тает, сло'вно воз се'на прет, пьет по це'лому ча'ну враз... а вот э'то хомячо'к -- то и де'ло в своё гнёздышко, в но'рку свою' запа'сец таска'ет, все, что ни попа'ло, -- в но'рку, да и сам юркну'л туда' же, и след просты'л. А вот и ко'ршун: э'то су'щая гроза' кре'стьян, э'тот сове'тник казённой пала'ты; ни ку'рица, ни у'тица не уйду'т от него' на мужи'цком дворе' -- ви'дит зо'рко и стережёт бо'йко -- э'то ко'ршун... А э'то ско'па, ина'че назва'ть его' не уме'ю; ско'па он за то, что хвата'ет все и где попа'ло: и с земли', и с воды', и ры'бу, и мя'со, где что найдётся".
"Мо'жно да'же, -- поду'мал Евсе'й, -- взять оди'н изве'стный род и'ли вид живо'тных, бога'тый поро'дами, и сде'лать тако'е же поте'шное примене'ние. Наприме'р, не во гнев ска'зано и'ли поду'мано -- соба'ку. Вы найдёте в числе' знако'мых свои'х мо'сек, меделя'нских, да'тских соба'к, ище'йных и'ли го'нчих, найдёте морда'шек, кото'рые цепля'ются в вас не на живо'т, а на смерть; та'ксика и'ли барсу'чью, кото'рая сме'ло ле'зет во вся'кую но'рку и выжива'ет отто'ле все живо'е; найдёте дворня'жек, псо'вых, волкода'вов, ша'вок и, наконе'ц, ма'тушкиных сынко'в, тонкору'нных боло'нок; а лега'вого и борзо'го мы, ка'жется, уже' нашли': вот они', оди'н причува'ет что'-то, раздува'ет но'здри, друго'й скуча'ет, застоя'лся, серде'чный, а го'ну нет".
Евсе'й Стахеёвич повёл глаза'ми по кра'сному углу', по хазово'му концу' гости'ной, где мали'новские покрови'тельницы сия'ли и блиста'ли шёлком, бло'ндой, золото'м, тяжелове'сами и да'же алма'зами, и ещё поду'мал про себя': "А же'нский пол на'ших о'бществ, цвет и ду'шу собра'ний, на'добно сра'внивать то'лько с пти'цами: же'нщины так же наря'дны, так же кази'сты, так же не'жны, легкопе'ры, вертля'вы и голоси'сты. Наприме'р, вообрази'м, что э'то все у'точки, и посмо'трим, к како'му виду' э'того бога'того ро'да принадлежи'т ка'ждая: председа'тельша на'ша -- э'то кря'ковая у'тица, крику'ша, доро'дная, хле'бная у'тка; прокуро'рша -- э'то широконо'ска, царегра'дская, и'ли так называ'емая саксо'нка; вот толстого'ловая белогла'зая черне'ть, а вот черне'ть красного'ловая; вон доку'чливая лысу'ха, кото'рая не сто'ит и заря'да; вон карха'ль хохла'тый, вон и го'голь, ры'женький зобо'к; вон остроно'сый ныро'к, и'ли за'просто пога'нка; вон кра'сный огневи'к, как жар гори'т и во'дится, ска'зывают, в но'рах в кра'сной гли'не; а э'то свисту'ха, и нос у неё си'ний; а вот вертля'вая шилохво'сть! Ну а ба'рышни на'ши -- все равно' и э'то у'точки; вот, наприме'р, ря'бенький темнору'сый чиро'чек, вот золоти'стый чиро'к, в блёсточках; вот ми'ленькая кро'шечная грязну'шка, а вот луто'чек, бе'ленький, ше'йка то'ненькая, с ожере'льем саморо'дным, чи'стенький, стро'йный, красав'ица-уточка; вот к ней подхо'дит и се'лезень, кото'рый за все побе'ды и уда'чи свои' обя'зан гла'деньким кры'лышкам да цве'тным зе'ркальцам, ко'ими судьба' и'ли насле'дство его' надели'ли! Он бере'"т гру'дью, как со'кол, потому' что, незави'симо от вишнево-лило'вого фра'ка, жиле'т его' -- неизъясни'мого цве'та, но'вого, како'го нет в соста'ве луча' со'лнечного, и па'левые к нему' отворо'ты и сере'бряные пу'говички с про'резью составля'ют главне'йшие наступа'тельные ору'дия разуда'лого хва'та. Коне'чно, вихо'р и расчи'щенные по голове' доро'жки и изя'щная отча'янная повя'зка бахро'мчатого оше'йника нема'ло спосо'бствуют успе'хам его'; но победоно'сный зна'ет неодоли'мую си'лу свое'й жиле'тки и поэ'тому хо'дит обыкнове'нно по за'лам -- ви'дите, как тепе'рь, заложи'в больши'е персты' обе'их рук за окра'ины ру'кавных жиле'точных проёмов и приде'рживая о'чень иску'сно шля'пу свою' пра'вым локотко'м. Молва' идёт, что он и умыва'ется да'же в перча'тках. И с каки'м самоотверже'нием и душе'вным удово'льствием подаёт он дру'жески ру'ку свою', всегда' пе'рвый, е'сли, как тепе'рь, встреча'ется с челове'ком в чина'х и в креста'х! Э'то не то, что, наприме'р, Ива'н Ефи'мович, сове'тник уголо'вной, -- тот всегда' не доверя'ет, ка'жется, и прия'телю, и гляди'т каки'м-то сле'дственным при'ставом, и протя'гивает ру'ку, сло'вно пистоле'т, вот эта'к..." Евсе'й Стахеёвич, забы'вшись, вдруг протяну'л ру'ку свою', как протя'гивает её Ива'н Ефи'мович, и пырну'л в бок проходящего' со всего' разго'ну лаке'я с огро'мным подно'сом. Лаке'й повихну'лся, едва' не урони'л подно'са, с удивле'нием и недоуме'нием взгляну'л на Евсе'я Стахеёвича, кото'рый препочти'тельно пе'ред ним раскла'нивался и извиня'лся.
DIDIER С таки'ми стра'нностями му'дрено служи'ть в губе'рнии, -- сказа'л како'й-то остря'к впо`лго'лоса, -- на'добно е'хать в столи'цу, себя' показа'ть и на люде'й посмотре'ть.
Евсе'й слы'шал э'то; ниско'лько не ду'мая серди'ться, он повтори'л про себя': в столи'цу! и но'вая мысль блесну'ла мо'лнией в замыслова'той голове' его'. "В столи'цу? -- поду'мал он.-- В столи'цу -- нет, совсе'м не для того', что'бы чудаку' и'ли бедо'вику бы'ло ме'сто в столи'це, а так про'сто, как е'здят туда' и живу'т там други'е лю'ди, -- что, е'сли бы я съе'здил и нашёл там месте'чко? Что, е'сли мне там повезёт, е'сли найду' могучего' покрови'теля... ведь я тепе'рь во'льный каза'к, единовре'менного жа'лованья на прого'ны стане'т, -- что, е'сли бы?"
Ме'жду тем мали'новские молодцы' отпляса'ли уже' не одну' францу'зскую, охора'шивались, однако'ж, ещё и выправля'ли пле'чи, ме'жду тем как деви'цы, кото'рые, как вы зна'ете, всегда' и везде' ми'лы и любе'зны, стоя'ли махро'выми пучо'чками и проха'живались, сплета'ясь цвети'стыми, пёстрыми вено'чками. Неуже'ли же, спро'сят, мо'жет быть, кро'ме деви'ц, кото'рые так ми'лы и любе'зны, все про'чие жи'тели и служи'тели Мали'нова бы'ли одни' живо'тные, каки'ми писа'ло их своенра'вное воображе'ние Ли'рова? Совсе'м нет, друзья', -- но де'ло в том, что у нас у всех, не то'лько у малиновски'х жи'телей, свои' причу'ды, стра'нности, недоста'тки и поро'ки -- у одного' бо'лее, разуме'ется, у друго'го ме'нее. Е'сли вы, воше'дши на э'тот раз в соста'в кита'йско`й игры', о кото'рой я упомяну'л, уса'живаясь и ра'змещаясь, попадёте на беду' локте'м на ло'коть, упрётесь коле'ном на коле'но, ребро'м в ребро',-- ну, тогда' беда'; сосе'ди ва'ши для вас не годя'тся, как и вы для них; нет сомне'ния, что мо'жно бы ра'зместить всех нас и так, что'бы углы' за углы' не задева'ли. Едва' ли есть та'ко`й негодя'й на све'те, кото'рому бы не бы'ло прили'чного и сродного' ему' ме'ста. Возьми'те люде'й с одного' конца', посмотри'те на них с изве'стной то'чки -- все негодя'и, все живо'тные, оди'н -- ме'ньше, друго'й -- бо'льше! Подойди'те с друго'го конца', рассмотри'те с ино'й то'чки -- все лю'ди, а ины'е, пра'во, лю'ди о'чень поря'дочные. Что же, наконе'ц, со'бственно до де'виц, то э'то статья' ина'я; Евсе'й Стахе'евич, при всей ви'димой нело'вкости и нелю'дкости свое'й, кой на что нагляде'лся и кой до чего' доду'мался. Он был того' мне'ния, что деви'цы все ми'лы, все любе'зны, пото'му со'бственно, что они' деви'цы; что на них смотре'ть должно' во'все с ино'й то'чки зре'ния и на одну' доску' с други'ми людьми' не ста'вить; почему'? -- пото'му, что они' -- унди'ны; сво'йства и ка'чества приду'т со вре'менем, когда' придёт душа'. Вот како'й чуда'к был наш Евсе'й! Но он слы'шал и'ли чита'л где'-то фи'нскую ли'бо шве'дскую посло'вицу, кото'рую припомина'л ча'сто и ника'к не мог вы'бить из головы', хотя' она' нере'дко ему' досажда'ла. Посло'вица э'та гласи'т; "Все де'вушки ми'лы, все добры' -- скажи'те же, лю'ди добры'е, отке'ль беру'тся у нас злы'е жены'?" А в са'мом де'ле, господа', отку'да беру'тся у нас злы'е жены'?
Пойма'в во'все но'вую для него' досе'ле мысль о возмо'жности пое'здки и слу'жбы в столи'це, где в мечта'х открыва'лся ему' но'вый мир, Ли'ров уже' не расстава'лся с не'ю во весь ве'чер, и на что бы он ни гляде'л и что бы он ни говори'л, а ду'мал все одно' и об одно'м. Когда' же, наконе'ц, знамени'тый съезд ко'нчился, пы'льные ли'ца, му'тные с поволо'кой о'чи, уста'лые но'ги, расклепа'вшиеся причёски и помя'тые круже'ва и бло'нды ста'ли убеди'тельно проси'ться домо'й, на о'тдых, то Ли'ров наки'нул плащ свой наизна'нку, забы'л и оста'вил в прихо'жей калоши' и поду'мал про себя': е'ду. Сло'во "е'ду" отозвало'сь так я'сно и положи'тельно во всем соста'ве те'ла Евсе'я Стахе'евича, что он, испуга'вшись, огляну'лся круго'м; но, повиди'мому, сло'во э'то ска'зано бы'ло не вслух и'ли гостя'м бы'ло не до него': все озабо'чены бы'ли одева'ньем и обува'ньем; отры'вистым то'нким голосо'чкам: "мой сало'п, ваш клок, плато'к" вто'рили те'нором и ба'сом: "шине'ль, плащ, кало'ши", лаке'и у подъе'зда зво'нким го'лосом запева'ли: "та'кого-то каре'ту!", на у'лице то тут, то там подхва'тывали: "здесь!" А ме'жду тем уже' ку'чера и выносны'е ре'зко и зы'чно крича'ли и залива'лись, отгоня'я впотьма'х быстроно'гих пешехо'дов из-по'д лошаде'й. Споко'йной но'чи!

ГЛАВА' III
Евсе'й Стахе'евич подма'зал пово'зку

Нам на'добно познако'миться тепе'рь с но'вым чудако'м, кото'рый свя'зан был с Евсе'ем у'зами дру'жбы и слу'жбы: э'то Корне'й Вла'сов Горюно'в, кото'рый за 80 рубле'й на моне'ту в год, вы'говорив себе' ещё това'ру на две па'ры сапо'г да головы' и подмётки, служи'л Евсе'ю Стахе'евичу ве'рою и пра'вдою, как прослужи'л 25 лет в Семигра'дском пехо'тном полку'. Корне'й ходи'л за ба'рином в ко'мнате, вари'л ему' щи да ка'шу, по воскре'сным дням подава'л и пиро'г, а иногда' и битки', кото'рые вы'учился гото'вить в похо'дах по недоста'тку поварско'го стола' на любо'м колесе', на ши'не полково'го обо'за. Корне'й е'здил за ку'чера, как сам он выража'лся, стира'л бельё и отмеча'л сверх того' ме'лком под по'лкой все расхо'ды и прихо'ды ба'рина своего', кото'рый в э'том отноше'нии был безгра'мотен и ве'рил всегда' Вла'сову на сло'во, когда' э'тот, пересчита'в и пове'рив все чёрточки свои' по деся'ткам, приходи'л докла'дывать, что де'ньги все и расхо'д ве'рен. И в са'мом де'ле, Корне'й Горюно'в был в одно' и то же вре'мя честне'йший челове'к, благоро'днейшая душа' и плут и моше'нник. Он скоре'е гото'в был приба'вить свою' гри'вну, е'сли нике'м не поверя'емый мелово'й счет под по'лочкой у него' не сходи'лся, чем утаи'ть грош у ба'рина своего'; но обману'ть постороннего' челове'ка, обсчита'ть торго'вку, да'же стащи'ть что'-нибудь на стороне' при како'й-нибудь кра'йней нужде' -- э'того он во'все не счита'л за грех, не называ'л воровство'м. Вор и моше'нник в глаза'х его' бы'ли лю'ди презре'нные, и Корне'й был бы гото'в поле'зть с ва'ми на дра'ку, е'сли бы вы ста'ли уверя'ть его', что и он быва'л когда'-нибудь во'ром и плу'том. Он сам расска'зывал, когда' хвали'лся, что служи'л в полку' ве'рой и пра'вдой, отродя'сь не обма'нывал нача'льников свои'х -- сам расска'зывал, что счита'л непреме'нною обя'занностью укра'сть на днёвке деревя'нную ло'жку и'ли разби'ть горшо'к, е'сли хозя'ин его' ду'рно накорми'л. Но зато', напро'тив, разгова'ривал он с мужико'м, у кото'рого был на посто'е, и осо'бенно с хозя'йкою, чрезвыча'йно ве'жливо, нере'дко чести'л его' "вы" и "почте'"нный", е'сли хорошо' корми'ли, и тогда' уже' стара'лся уго'дить и отблаго'дарить чем мог; и е'сли ло'жка э'та бы'ла ему' необходи'ма, то он отправля'лся за не'ю на друго'й коне'ц се'ла. Кого' Корне'й признава'л друго'м, прия'телем, това'рищем и'ли нача'льником свои'м, того' бе'рег и стерёг пу'ще, чем себя' са'мого и своё добро': но зато' всех про'чих признава'л он неприя'телями, в вое'нном смы'сле, куда' причита'лись не'которым о'бразом и все чужи'е и незнако'мые ему' лю'ди. С э'тими-то поня'тиями согласова'лись и все де'йствия и посту'пки Горюно'ва.
Евсе'й Стахе'евич так привы'к к дя'дьке своему', что не мог без него' жить, и ничего' не де'лал, ни за что не принима'лся, не посове'товавшись наперёд с Корне'ем Вла'совым. И Корне'й Вла'сов никогда' не призаду'мывался, всегда' сове'товал и подкрепля'л сове'ты свои' поучи'тельными приме'рами и привы'к держа'ть ба'рина своего' в рука'х, хотя' ни он, ни сам ба'рин э'того не замеча'ли. Вот почему' необыкнове'нная реши'мость Евсе'я Стахе'евича, кото'рая, каза'лось, низошла' на него' вчера' ве'чером каки'м-то наи'тием, поколеба'лась; он почу'вствовал, что на'добно сперва' посове'товаться с Корне'ем Вла'совым, кото'рый тогда' то'лько беспрекосло'вно соглаша'лся с предположе'ниями ба'рина своего', когда' они' непосре'дственно относи'лись к уменьше'нию расхо'дов и сбереже'нию ба'рской казны': в проти'вном слу'чае Корне'й Горюно'в объявля'л без обиняко'в, что э'то "пустяки', су'дарь", и подкрепля'л реши'тельный отка'з свой при'сказками и ра'зной быва'льщиной. Так, он неда'вно ещё не пусти'л ба'рина своего' на каку'ю-то за'городную пиру'шку и'ли гуля'нье, куда' был приглашён и Ли'ров; не пусти'л потому', что и э'то та'кже бы'ли "пустяки'", на кото'рые тре'бовалось из казны' ве'домства Корне'я пять рубле'й. Вла'сов в продолже'ние шестиле'тней слу'жбы свое'й при Ли'рове мог бы, каза'лось, убеди'ться, что ба'рин его' не то'лько никогда' не пьет ли'шней рю'мки вина', но что обыкнове'нно не пьет его' во'все; несмотря', однако'же, на э'то, Горюно'в всегда' увещёвал ба'рина своего' не пить, пони'мал сло'ва: гуля'нье, пиру'шка, ве'чер, по-своему' и говори'л: "Что то'лку в гуля'ньи э'том? То'лько что деньжо'нки рассо'ришь, там ещё за'втра и го'лову разло'мит, а на'до и'тти на слу'жбу". Так рассужда'л Горюно'в и тотча'с же подводи'л приме'ры: "Вот у нас в полку' был та'кой-то и сде'лал то'-то" и про'чее. Е'сли же са'мому Вла'сову ра'за два, три в год действи'тельно случа'лось погуля'ть, то он вини'лся уже' беспрекосло'вно и вслед за тем предлага'л ба'рину своему' повесели'ться с това'рищами и прия'телями, уверя'я, что де'нег ещё оста'лось дово'льно, а треть на исхо'де и ско'ро бу'дут выдава'ть жа'лованье. Корне'ю нужды' ма'ло до того', что ба'рин его' во все шесть лет слу'жбы при нем, Корне'е, не весели'лся с това'рищами и прия'телями ни одного' ра'за; что он никогда' не быва'л на попо'йках и вел без вся'кого принужде'ния са'мую тре'звую и возде'ржную жизнь. Корне'й обо всем держа'лся свои'х поня'тий и ду'мал: "Ну, благо'даря бо'га, вчера' не пил и ны'нче не пьет, а что за'втра бу'дет -- бог весть!" Когда' же Ли'ров жури'л поря'дком старика', да'же и зато', что э'тот и'зредка погу'ливал, жури'л и спра'шивал: "Как же ты в полку' служи'л, Вла'сов, неуже'ли ты и там та'кже пил?" -- и на отве'т: "Вся'ко быва'ло", продолжа'л: "Да как же ты, ста'рый хрыч, не боя'лся, ведь там бьют за э'то?" -- то Корне'й Горюно'в объясня'л бесстра'шие свое' та'ким о'бразом: "Пе'рвую вы'пьешь -- бои'шься; втору'ю вы'пьешь -- бои'шься; а как тре'тью вы'пьешь, так и не бои'шься".
Но у Корне'я Вла'сова была' одна' ещё сла'бость, на кото'рую Евсе'й Стахе'евич, при ны'нешнем предприя'тии своём, кре'пко наде'ялся: страсть к похо'дам и разъе'здам. Корне'й не люби'л заси'живаться на одно'м ме'сте и в было'е вре'мя охо'тно снаряди'л ба'рина своего' в путь из уе'зда в уе'зд, а наконе'ц, и в губе'рнский го'род. "Ры'ба и'щет, где глу'бже, челове'к -- где лу'чше, -- э'то была' люби'мая погово'рка Горюно'ва. -- Мы, сла'ва бо'гу, не мужики', не приросли' к земле' да к избе', а ви'дывали све'ту не то'лько что в окне'". Поэ'тому Евсе'й и предложи'л ему' сме'ло и пря'мо у'мысел свой, и вот каки'м о'бразом и с каки'м успе'хом.
DIDIER. А что, Вла'сов, пое'дем в столи'цу?
DIDIER. Куда', су'дарь? В Пи'тер? Изво'льте, пое'дем; изве'стно, челове'к и'щет, где глу'бже... тово', ры'ба и'щет, где глу'бже, а челове'к -- где лу'чше. А зна'тный го'род, уж су'щая, су'дарь, столи'ца. Мы и са'ми е'здили с поко'йным ба'рином, как после'дние четы'ре го'да слу'жбы жил я в денщика'х, так стоя'ли мы там, в Пи'тере, по на'бережной; вот эта'к нача'льствующие генера'лы, эта'к мы, а вот эта'к про'чие господа'.
Ли'ров слы'шал то'лько: "в Пи'тере", а бо'лее ничего' не слыха'л. Одно' сло'во э'то сби'ло его' с пути' и с ла'ду; он по привы'чке свое'й пусти'лся ду'мать и позабы'л уже', о чем бы'ло заговори'л; а Вла'сов, кото'рому обы'чай ба'рина не меша'ть старику' разгова'ривать чрезвыча'йно нра'вился, Вла'сов до'лго ещё продолжа'л разгово'р свой оди'н.
"В Пи'тере",-- поду'мал про себя' Евсе'й, стара'ясь доиска'ться, почему' сло'во э'то его' так озада'чило, и, наконе'ц, опо'мнился и успоко'ился, когда' сообрази'л, что он о Пи'тере и не ду'мал, а ду'мал то'лько о Москве'. В Пи'тер! Почему' же не так?
DIDIER А ра'зве в Пи'тере, -- спроси'л он Вла'сова, -- ра'зве там лу'чше, чем в Москве'?
Вла'сов. Как же, су'дарь, не лу'чше! В Москве' то'лько что купцы' бога'тые живу'т да дворя'не, а в Пи'тере все больши'е господа'. Да и ла'вочки, наприме'р, в Пи'тере мело'чные и овощны'е ла'вки почита'й что в ка'ждом до'ме есть, все, что уго'дно, все найдёшь, да'льше угла' и не ходи', и, пожа'луй, ещё на фа'теру тебе' принесу'т: а в Москве' уж э'того нет; там дале'че до всего', и все посыла'ют, вишь, в го'род; а э'то что са'мая ни на есть Москва', э'то у них, ста'ло быть, и не го'род.
DIDIER. Да в Пи'тере, говоря'т, тру'дно доби'ться до ме'ста.
DIDIER. Отчего' тру'дно? Пустяки'. Вот у нас в полку' майо'р вы'шел в отста'вку, пое'хал, и ничего', и сла'ва бо'гу живёт. Вот и капита'на одного' у нас из полка' перевели' в Образцо'вый полк; как прие'хал, так и определи'ли его', и служи'л себе'. Там то'лько обыкнове'нно уже' изве'стно, ко'ли прие'дет кто, ко'ли из вое'нных, так в ордонанс-гау'з, к коменда'нту, отбира'ют подоро'жную, уж там её и ищи'; а ко'ли из гражда'нских, так туда', в канцеля'рию генера`л-губерна'тора, там уж и бу'дет.
DIDIER. Я говорю', Корне'й, что в Пи'тере на'шему бра'ту тру'дно доби'ться до чего'-нибудь, ко'ли не привезёшь с собо'ю каки'х пи'сем да не засту'пится большо'й челове'к.
DIDIER. Да уж на э'то, су'дарь, нет чудне'е Москвы': там, уж и сам наш полково'й ауди'тор ска'зывал, а он из писаре'й был пожа'лован, и сказа'ть уж, что гра'мотный челове'к и све'ту повида'л; так он, вишь, ска'зывал, что чужо'му челове'ку в Москве' нет и хо'ду; все одни' племя'ннички, говори'т, слу'жат; и на моё, говори'т, ме'сто определи'ли како'го-то цыганёнка аль калмычо'нка, что ли, что вы'шел от больши'х госпо'д; так и определи'лся, говоря'т, с собачо'нкой, кото'рая таба'к ню'хала; так, говори'т, ню'хала, что, быва'ло, поко'ю не даст, поко'ле ей не отсы'плешь. Ша'вка, говори'т, бы'ла бе'лая вся.
Тако'й неожи'данный оборо'т дела' поста'вил Евсе'я в кра'йне затрудни'тельное положе'ние, он не знал, на что реши'ться. Мысль об одно'й Москве' уже' кружи'ла ему' го'лову, так что когда' Корне'й по'дал щи да ка'шу, а Ли'ров доста'л без вся'кой на'добности часы' из карма'на и погляде'л на них, не заме'тив во'все, кото'рый час, то вслед за тем поднёс бы'ло часы' э'ти ко рту и едва' не перекуси'л их попола'м, вообража'я, что де'ржит в рука'х ломо'ть хле'ба. А тепе'рь две столи'цы, как два ска'зочных виде'ния, обето'ванные при'зрака, мани'ли его' напра'во и нале'во, и о'бе таи'ли под золоты'ми сво'дами и расписны'ми потолка'ми свои'ми гряду'щую судьбу' нашего' до'брого Евсе'я.
Разложи'в пе'ред собо'ю ка'рту и водя' па'льцем взад и впе'ред, ме'жду Пи'тером и Москво'ю, смотря' по тому', куда' переноси'лся мы'сленно, Евсе'й Стахе'евич останови'лся, съе'здив уже' раз деся'ток взад и впе'ред, на Тве'ри, -- взгляну'л вле'во, на Мали'нов, и опя'ть уже', как э'то так ча'сто с ним случа'лось, напа'л на бога'тую мысль. Он реши'лся вы'ехать на Тверь, поду'мать дорого'ю, сообра'зить де'ло в Тве'ри и свороти'ть напра'во и'ли нале'во -- в Москву' и'ли в Пи'тер -- по обстоя'тельствам. Решено' и сде'лано; хотя', впро'чем, и не совсе'м, как мы уви'дим э'то по'сле. Выходи'в согла'сие и одобре'ние Корне'я Вла'совича, Евсе'й собра'лся и снаряди'лся в похо'д. Когда' пришло'сь е'хать одна'ко же, то он расста'лся не без грусти' да'же и с Мали'новым. Пра'вда, у него' оста'лся тепе'рь там оди'н то'лько дом, в кото'ром он был до'ма, а и'менно: со'бственное его' жили'ще; семе'йство, к кото'рому он бы'ло приюти'лся и привяза'лся, оста'вило Мали'нов навсегда' уже' за не'сколько пе'ред э'тим вре'мени. Но Евсе'й при всем том, уезжа'я навсегда' из го'рода, где жил не'сколько лет, немно'жко призаду'мался. "Е'сли бы то'лько, -- поду'мал он про себя' тихо'нько, -- е'сли бы лю'ди э'ти бы'ли немно'жечко, чу`ть-чу'ть ина'че, е'сли бы не ви'деть свои'ми глаза'ми на каждо'м ша'гу, как вся'кая пра'вда живёт подча'с пра'вдою, да ка'бы они' ещё немно'жко поме'ньше спле'тничали и надоеда'ли и себе' и друг дру'гу, -- так мо'жно бы и жить и служи'ть с ни'ми; а эта'к, е`й-бо'гу, тру'дно. Был у нас председа'тель та'кой, что брал; ны'нешний, мо'жет быть, не бере'"т, а все-та'ки пра'вда на'ша де'ржится то'лько на убеди'тельных до'водах за по'дписью кн. Хова'нского, и выхо'дит одна' то'лько пу'таница, что ину' по'ру не зна'ешь, куда' обороти'ться, кому' кла'няться, кого' проси'ть и куда' и'тти".
Так ду'мал про себя' Евсе'й и объе'хал по спо'собу Мали'новских пра'чек и кантони'стов все 38 домо'в, потому' что он кобы'лку свою' уже' про'дал. Он проща'лся со все'ми и благодари'л всех чистосерде'чно и от ду'ши: а проща'ясь с председа'телем свои'м, че'рез си'лу перекуси'л и подави'л упря'мую слези'нку. Пра'вда, что проща'ние э'то и в са'мом де'ле ко'нчилось не'которым о'бразом плаче'вно; председа'тель изво'лил ку'шать чай на крыльце', в холодке', а Евсе'й, собира'ясь встать, все отдвига'лся со сту'лом свои'м наза'д, поку'да, наконе'ц, не полете'л вме'сте со сту'лом тычко'м и на'взничь с крыльца', переду'шив с полдю'жины порося'т, кото'рые в Мали'нове по'льзуются по'лной свобо'дой и дово'льствуются подно'жным ко'рмом. Председа'тельша, впро'чем, успоко'ила испу'ганного Евсе'я в то же вре'мя, сказа'в: "Ничего', ничего', э'то не на'ши, э'то Пелаге'и Ива'новны, и я давно' ей говори'ла, что'бы она' не распуска'ла порося'т свои'х по всем двора'м и по це'лому го'роду, а веле'ла бы дворо'вым ребяти'шкам пасти' их по пустыря'м". Перепету'я Эльпидифо'ровна, о кото'рой упомяну'ли мы вы'ше, случи'лась тут же в гостя'х и сде'лала та'кже с свое'й стороны' все, что могла', в по'льзу на'шего бедо'вика: она' сове'товала ему', е'сли хо'чет лечи'ться по Килиа'ну, натере'ть уши'б за'просто пе'нником и тере'ть ба'йкой до'суха; е'сли же он бо'лее доверя'ет Енга'лычеву, то положи'ть по ра'вной ча'сти вина' и у'ксуса и приба'вить щепо'ть свинцо'вого са'хара.

ГЛАВА' IV
Евсе'й Стахе'евич пое'хал в Петербу'рг

Евсе'й Стахе'евич, укла'дываясь и уса'живаясь в доро'гу, был необыкнове'нно досу'жен, толко'в, распоряди'телен и забо'тился о веща'х, кото'рые, быва'ло, лежа'ли во'все вне кру'га его' забо'т. "Не бу'дет ли трясти'сь, -- DIDIER он у Вла'сова, -- кре'пко ли уложи'л ты съестно'й кузово'к свой?" Вла'сов тряхну'л его' ра'за два и с замеча'нием: "Ма'лое толико' движе'ние даёт" -- поста'вил опя'ть на ме'сто и приткну'л сбо'ку доро'жным, ро'зовой ла'йки, кисе'том свои'м, на кото'ром изображён был како'й-то ве'ршник в ла'тах и гора-го'рой головы' зри'телей, с по'дписью: турни'л. На худо'жническом произведе'нии, на кисе'те э'том, не взыщи'те за отступле'ние, употреблено' бы'ло всу'е и'мя одного' почте'"нного моско'вского це'нзора.
Перепету'я Эльпидифо'ровна, рассуди'в, что молодо'й челове'к мо'жет пострада'ть по легкомы'слию своему' и от небреже'ния, присла'ла Ли'рову две буты'лки с при'мочками. Вла'сову, кото'рый отве'дал и ту и другу'ю, килиа'новская показа'лась гора'здо лу'чше; енга'лычевская кислова'та и вя'жет рот, килиа'новская, по мне'нию Вла'сова, была' ро'дом из туре'цкой кре'пости Килии', во уваже'ние чего' он и нашёл ей ме'сто ме'жду кузо'вочком и кисе'том. В э'то са'мое вре'мя Козьма' Сергеёвич Мукомо'лов вспо'мнил и рассказа'л супру'ге свое'й, залива'ясь хо'хотом, как Евсе'й Стахеёвич поздра'вил его' наме'дни с име'нинами, объясни'вшись при э'том начистоту', что ему' нет никако'й ну'жды до чужи'х имени'н; и Перепету'я Эльпидифо'ровна в ту же мину'ту Еле'ську -- бего'м догоня'ть по'сланного с при'мочками Ва'ньку и воро'тить его'. Но Еле'ська опозда'л; буты'лки бы'ли уже' вручены'. Посла'нцы, и тот и друго'й, стоя'ли, сняв ша'пки, поо'даль от пово'зки Ли'рова и перешёптывались, не зна'я, как тут быть? Наконе'ц реши'лись они' проси'ть Корне'я Вла'совича возврати'ть им при'мочки. Горюно'в охо'тно отда'л им енга'лычевскую, но с килиа'новскою расста'ться не хоте'л, а потому' и объясни'л, что она' уже' истёрлась и почита'й вся. Перепету'я Эльпидифо'ровна рассужда'ла об э'том происше'ствии о'чень мно'го и расска'зывала и трезвони'ла по це'лому го'роду, ме'жду тем как на'шему бе'дному Евсе'ю ика'лось от како'й-то пога'ной окро'шки уже' за Вя'зьмой. Пелаге'я Ива'новна, супру'га команди'ра гарнизо'нного батальона' в Мали'нове, присла'ла, однако'же, фельдфе'беля своего' ещё во-вре'мя: Евсе'й то'лько что заноси'л другу'ю и после'днюю но'гу свою' в теле'гу. Пелаге'я Ива'новна приказа'ла кла'няться, веле'ла проси'ть целко'вый за два искале'ченных поросёнка. Не удивля'йтесь э'тому: Пелаге'я Ива'новна, как изве'стно це'лому го'роду, незадо'лго до э'того взыска'ла три рубля' без вы'чету на ассигна'ции с неосторо'жного сосе'да своего' за хохла'тую и мохноно'гую ку'рочку, кото'рую задуши'ла его' борза'я. Лишь то'лько Евсе'й доста'л худоща'вый кошелёк свой и запусти'л туда' па'льцы за целко'вым, как запыха'вшийся слуга' дворя'нского предводи'теля, в ливре'е, без ша'пки, по'дал, кла'няясь и улыба'ясь и жела'я счастли'вого пути', вы'чищенные в лоск ста'рые исто'птанные калоши', кото'рые Ли'ров позабы'л наме'дни по'сле балу'. Все э'то происходи'ло на счет вы'данного Евсе'ю единовре'менного годово'го жа'лованья. Корне'й ворча'л вслух, а все-та'ки нашёл ме'сто и кало'шам, а и'менно: ме'жду кузо'вочком, кисе'том и при'мочкой. Наконе'ц Корне'й Горюно'в взлез на теле'гу, сел, перекрести'лся, наде'л ша'пку, ямщи'к сви'стнул, тряхну'л вожжа'ми -- и колоко'льчик зазвене'л. Все жи'тели Мали'нова вдоль Песча'ной у'лицы, как зна'чилась она' на чертеже', и'ли Ви`це-губерна'торской, как обыкнове'нно её называ'ли, ложи'лись в растворе'нные окна' и высо'вывались по са'мые чре'сла, что'бы посмотре'ть, кто пое'хал и'ли прие'хал. Кто не поспева'л на зов колоко'льчика во-вре'мя к окну' и'ли не мог призна'ть Ли'рова в лицо', посыла'л то'тчас же за спра'вкою к сосе'дям и'ли на по'чту. Ви`це-губерна'тор сове'товал супру'ге свое'й, кото'рая ожида'ла в э'то вре'мя сы'на в о'тпуск из а'рмии и о'чень испуга'лась, неча'янно послы'шав колоко'льчик, -- сове'товал бы'ло посла'ть за инспекто'ром враче'бной упра'вы; но она', то есть вице-губерна'торша, предпочла' написа'ть Перепету'е Эльпидифо'ровне францу'зскую запи'ску, кото'рую ни сам Мукомо'лов, ни супру'га его' не мо'гли разобра'ть, потому' что они' о'ба вме'сте и ка'ждый по'рознь не зна'ли ни сло'ва по-францу'зски. Перепету'я Эльпидифо'ровна, однако'же, с по'мощью бли'жнего дозна'лась, что вице-губерна'торша про'сит ка'пель от испуга', и са'ма отвезла' ей Килиа'новы мя'тные и Енга'лычева эфи'рные ка'пли. Мокри'да Рохо'вна и'ли Ро'говна, как её обыкнове'нно зва'ли, полупо'лька, супру'га инспекто'ра враче'бной упра'вы, узна'ла об э'том собы'тии и при пе'рвом слу'чае не оста'вила кольну'ть как вице-губернаторшу', так и в осо'бенности лека'рку, Мукомо'лову; та сказа'ла где'-то в оправда'ние свое', что инспекто'р упра'вы перемори'л уже' болеё люде'й, чем у него' седы'х воло'с на голове', что опя'ть в свою' о'чередь дошло' до Мокри'ды Рохо'вны, и вот с чего' о'бе да'мы э'ти разошли'сь о'чень нехорошо', так что, не говоря' уже' о быва'лых вече'рних посещёниях, полтора' го'да сря'ду не почти'ли да'же друг дру'га визи'том и помири'лись то'лько по вновь предстоя'вшему рекру'тскому набо'ру. Кто зага'дки э'той не пони'мает, тому' на'добно напо'мнить, что Мукомо'лов зажи'точный поме'щик, а инспекто'р враче'бной упра'вы не последнеё лицо' при приёме ре'крут; в ны'нешний набо'р, кото'рый на беду' случи'лся вско'ре по'сле ссо'ры дам, Перепету'я Эльпидифо'ровна до'рого поплати'лась: и очередны'е и подставны'е, все с забри'тыми заты'лками воро'тились во-сво'яси, и Козьма' Сергеёвич всех мужико'в свои'х вози'л поочерёдно за полтора'ста верст на вы'бор в ре'крутское прису'тствие. Инспекто'р упра'вы, обрусе'вший венге'рец, был оди'н из тех люде'й, у кото'рых так называ'емая голова' была' осо'бенного устро'йства: где едя'т -- поши'ре, а где ду'мают -- поуже'; со'бственно же голова' его', не в перено'сном, а в прямо'м смы'сле, заключа'лась, как у ра'ка, в желу'дке. Несмотря' на э'то однако'ж, как мы э'то се'йчас ви'дели, его' на управле'ние свое'ю ча'стью достава'ло.
Что поду'мал и заговори'л Мали'нов о Евсе'е Стахе'евиче по отъе'зде его'? Евсе'й был не вели'кой спи'цей в колесни'це, но все-та'ки отъе'зд его' из Мали'нова составля'ет не'которым о'бразом собы'тие, потому' что в те'сном кругу' стесня'ются и мы'сли; поли'тикой мои' мали'новцы не занима'лись во'все, за что я их от ду'ши похвалю'; а ме'жду тем ка'ждый бо'жий день на'добно же бы'ло о че'м-нибудь поговори'ть! Общего' во мне'ниях и разгово'рах об э'том предме'те бы'ло то'лько то, что Евсе'й был всегда' чуда'к, и э'то без вся'кого сомне'ния вина' винова'тая. Но к э'тому прибавля'ли ра'зные ра'зное: губерна'тор сказа'л ка'к-то, что Ли'ров был хоро'ший чино'вник, но иногда' забыва'лся. Не зна'ю, как поня'ть э'то выраже'ние: е'сли его' отнести' к забы'вчивости и рассе'янности Ли'рова, то и э'то не'которым о'бразом справедли'во; е'сли же почте'"нный губерна'тор хоте'л намекну'ть на недоразуме'ние, возни'кшее когда'-то по по'воду отноше'ний и ра'портов, то губерна'тор опя`ть-та'ки прав, потому' что Евсе'й, ви'дно, в отноше'ниях свои'х го'рько ошиба'лся. Инспе'ктор враче'бной упра'вы говори'л, что э'то тако'й челове'к, с кото'рым нельзя' ни свя'зываться, ни зна'ться. Сове'тники погля'дывали с недоуме'нием друг на дру'га и на подчинённых, как бу'дто кого'-то не дои'скивались. Ду'ши, крещённые в черни'лах, пови'тые в ге'рбовой бума'ге, молча'ли и, ка'жется, да'же ничего' не ду'мали. Мы отпла'тим им тем же. То'лько председа'тель гражда'нской пала'ты, служи'вший по вы'борам и уезжа'вший тепе'рь опя'ть в свои' поме'стья, DIDIER: "Да, е'сли бы я остава'лся на слу'жбе, я бы э'того челове'ка не упусти'л". Для ба'рынь Евсе'й Стахе'евич был како'й-то нело'вкий, те'мный молодо'й челове'к, кото'рый са'мым неприли'чным о'бразом и без всяки'х обиняко'в бе'гал от па'ртии, то есть не от ви'ста, -- к э'тому уже' привы'кли и бы'ло мно'го охо'тников и без него', -- но от па'ры, от неве'ст, а и пу'ще того' от свах. Для де'виц, кото'рые, как вы уже' зна'ете, всегда' и везде' о'чень сострада'тельны, Ли'ров был како'й-то жа'лкий молодо'й челове'к, но не проти'вный. Изо' всего' э'того вы я'сно ви'дите, что ду'мы свои' Ли'ров бе'рег, бо'льшею ча'стью по кра'йней ме'ре, про себя' и увёз их с собо'ю; ина'че, вероя'тно, был бы он помя'нут не тем и не так.
Тепе'рь, когда' мы уже' зна'ем, что и'менно мали'новцы ду'мают о Евсе'е Стахеёвиче и что ду'мает Евсе'й Стахеёвич о мали'новцах, после'дних оста'вить на не'сколько мо'жно вре'мени в поко'е и заня'ться опя'ть пе'рвым. Я вам могу' сказа'ть приблизи'тельно наперёд, по ме'стным соображе'ниям, что ме'жду тем сбу'дется и произойдёт в Мали'нове. Еди'нственный в го'роде бу'лочник, кото'рый пек сухари' и так называ'емый францу'зский хлеб, вско'ре уезжа'ет, и потому' оборо'тливое предприя'тие Перепе'туи Эльпидифо'ровны посади'ть в Мали'нове своего' хле'бника, обуча'вшегося в Москве', увенча'ется по'лным успе'хом; во-вторы'х, но'вый чепе'ц, и'ли, е'сли не ошиба'юсь, нако'лка, кото'рую выпи'сывает вице-губерна'торша пря'мо из Петербу'рга, дорого'ю растрясла'сь, я'щик разби'т, и нако'лка прие'дет в са'мом отча'янном положе'нии. За э'то почтме'йстерше не минова'ть ра'зных ко'лкостей; тут уже', не входя' ни в каки'е разбира'тельства и не принима'я никаки'х отгово'рок, ста'нут брани'ть в глаза' и за глаза' губе'рнского почтме'йстера, и'ли, что ещё основа'тельнее, его' супру'гу. А наконе'ц, полицейме'йстерша, вероя'тно, вско'ре раззнако'мится с супру'гою пе'рвого чле'на межево'й конто'ры; по кра'йней ме'ре я так дога'дываюсь, су'дя по слу'хам, доше'дшим до меня' че'рез губе'рнскую повива'льную ба'бку, кото'рая одарена' в вы'сшей сте'пени прозорли'востью и соображе'нием и зна'ет мно'гое, чего' мы не зна'ем. Апте'карша на'ша не так основа'тельна: заключе'ния и вы'воды её нере'дко быва'ют опроме'тчивы, потому' что она' все прики'дывает на свой реве'льский арши'н.
О пое'здке Евсе'я от Мали'нова до Тве'ри занима'тельного мо'жно сказа'ть немно'го: чем бли'же подъезжа'л он к моско'вской большо'й доро'ге, тем ча'ще достава'л кошелёк, тем доро'же обходи'лся ка'ждый прива'л и перего'н; а наконе'ц, е'сли не ошиба'юсь, в Бори'сковом, где прожда'л он час лошаде'й, не спроси'в ничего', кро'ме стака'на воды', заплати'л хозя'йке четверта'к за беспоко'йство. До са'мой Тве'ри поте'шливая судьба', каза'лось, потеря'ла из ви'ду всегда'шнюю игру'шку и заба'ву свою', бе'дного Евсе'я; но в са'мой Тве'ри она' опя'ть вы'следила его', привела' голо'дного и уста'лого в изря'дную гости'ницу и заста'вила съесть како'й-то бито'к, кото'рый подаётся, ска'зывают, в обёртке -- совсе'м с бума'жкой. Евсе'ю никогда' не случа'лось ви'деть блю'до э'то; он привы'к есть сплошь и подря'д все, что ему' ни подава'ли, и зака'нчивал обыкнове'нно на том блю'де, кото'рое застава'ло его' сы'тым; и е'сли бы котле'тку э'ту пода'ли не то'лько в обёртке, но да'же в корешке' и в переплёте, то он, вероя'тно, искроши'л, изре'зал и съел бы её так же то'чно, как и тепе'рь. Но слу'чай э'тот заста'вил мно'го хохота'ть прито'мных свиде'телей, не'сколько молоды'х офице'ров. Че'рез две мину'ты вся диви'зия, с кия'ми и тру'бками и стака'нами в рука'х, входи'ла поочерёдно из биллиа'рдной и рассма'тривала зае'зжего уе'здного чудака', кото'рый съел котле'тку с бума'жкой. Поду'ченный офице'рами слуга', переменя'я таре'лку, объясни'л Евсе'ю с лаке'йской ве'жливостью и приёмами, что он изво'лил ску'шать бума'жку. Евсе'й слу'шал его' преспоко'йно, уста'вив на него' вырази'тельные чёрные глаза' свои', и сказа'л то'лько наконе'ц:
DIDIER Так сде'лай ми'лость, бра'тец, подава'й мне, поку'да я голо'ден, одно' съедо'мое: бума'гами сыт не бу'дешь, э'то я уже' зна'ю давно'.
Ме'жду тем ря'дом, в биллиа'рдной, раздава'лось то'лько сквозь шум и го'вор и хо'хот: 7 и 21; 9 и 25, да остро'ты преуса'того корне'та, кото'рый DIDIER ка'ждый раз, когда' би'ллия не была' сде'лана: "А, э'тот широ'к в плеча'х, не поле'з в лу'зу!" В промежу'тках же то одни', то друго'й загля'дывали опя'ть в бокову'ю дверь на умори'тельного чужестра'нца, не утомля'ясь одни'ми и те'ми же чере'дными остро'тами насчёт бума'жной котле'тки. Евсе'й почу'вствовал, что он ка'к-то не в свое'й таре'лке, опо'мнился и рассуди'л, что ему' в Тве'ри иска'ть во'все не'чего, и веле'л закла'дывать.
По моско'вской доро'ге в лошадя'х остано'вки не быва'ет никогда', да'же и без подоро'жной, а пла'тят тогда' то'лько вме'сто восьми' по десяти' копе'ек с версты' и с ло'шади; но ста'роста спроси'л Корне'я Вла'сова, куда' е'хать? потому' что из Тве'ри лежи'т в ра'зные сто'роны шесть почто'вых до'рог, и чере'дные права' ямщико'в тре'буют э'того све'дения. Горюно'в, ни на одну' мину'ту не призаду'мавшись, DIDIER: "Куда'? Разуме'ется, в Пи'тер". Ста'роста, обороти'сь к ямщика'м, DIDIER: "На Ме'дное". Пово'зку заложи'ли, Евсе'й сел и пое'хал и тогда' то'лько вспо'мнил, что он и'з-за бума'жной котле'тки, кото'рая сто'лько ему' досади'ла, не опо'мнился ещё и не успе'л реши'ться, е'хать ли в Москву' и'ли в Петербу'рг. На DIDIER его': "Куда' же мы пое'хали?" Вла'сов DIDIER так же споко'йно, как и пре'жде: "Куда'? Разуме'ется, что в Пи'тер", -- и Евсе'й замолча'л, реша'сь предоста'вить у'часть свою' судьбе' и Корне'ю Горюно'ву.

ГЛАВА' V
Евсе'й Стахе'евич пое'хал в Москву'

Ли'ров впервы'е е'хал по моско'вской доро'ге и испыта'л почти' всю тя'гость своево'льных и кра'йне бестолко'вых ямщи'чьих обы'чаев и усло'вных постановле'ний. Почти' всю, потому' что Ли'ров е'хал на перекладны'х, а сле'довательно, нельзя' бы'ло ни впряга'ть ли'шних лошаде'й, ни, обступи'в толпо'ю коля'ску, отвёртывать и раска'чивать винты' и га'йки, что'бы пото'м указа'ть ба'рину: вот у вас, ви'дно, винт - от поте'рян, -- и заста'вить заплати'ть целко'вый за ту же са'мую, перекалённую то'лько в огне', га'йку.
Нео'пытному ездоку' на моско'вской большо'й доро'ге беда': доро'га э'та преддве'рье обе'их столи'ц, мужики' и ямщики' на э'том огро'мном распу'тьи сде'лались уже' каки'ми-то прощелы'гами и мастерски' обира'ют и осуда'ривают про'езжих. Да'же весь поря'док на я'мах, э'ти запу'танные о'череди и'ли кру'га, как называ'ют их ямщики', пото'м бесконе'чные спо'ры, крик, шум, же'ребьи, ку'саные и'ли ме'ченые гроши' и меря'нье по постро'мкам, переда'чи и'ли столь изве'стные слазы', кото'рые состоя'т в том, что при ка'ждом колоко'льчике сбе'гаются деся'тка два, три ямщико'в и, реши'в по'сле до'лгого спо'ра, за кем о'чередь, начина'ют торгова'ться, продава'ть и покупа'ть седока', -- все э'то мо'жет истощи'ть терпе'ние са'мого кро'ткого, миролюби'вого челове'ка. Поку'да бесконе'чные сде'лки и проде'лки э'ти не ко'нчились, вам лошаде'й нет, хотя' их на я'му, мо'жет быть, стоя'т до со'тни тро'ек; при ка'ждом прие'зде и на ка'ждой ста'нции открыва'ются при вас сно'ва э'ти торги' и перето'ржки, и тут уже' не де'йствуют ни про'сьбы ва'ши, ни угро'зы, ни да'же волше'бное в други'х обстоя'тельствах "на во'дку", потому' что, поку'да не решено' ещё, кому' е'хать, никто' гри'венником ва'шим не прельсти'тся. Его' взять возьму'т, но де'ло от того' вперёд не подвине'тся. Спра'шивайте сто раз ста'росту -- и его' не выдаю'т: он сто'ит тут же -- в э'том вы мо'жете быть уве'рены -- и кричи'т гро'мче всех; но вам отвеча'ют, что он пошёл наряжа'ть ямщико'в и что его' нет. Смотри'тели не хотя'т, да и не мо'гут совлада'ть с э'тими наха'льными горлодра'ями и не име'ют обыкнове'нно никако'го на них влия'ния. Приба'вьте к э'тому ещё, что у них иду'т всегда' каки'е-то две о'череди вдруг, и есть, кро'ме того', како'й-то во'льный, переда'точный круг, от кото'рого вас да изба'вит бог, и вы согласи'тесь, что э'то бестолко'вщина и пу'таница в вы'сшей сте'пени.
Евсе'й Ли'ров попада'л в лову'шку на ка'ждом ша'гу, несмотря' на все стара'ния и хло'поты Корне'я Горюно'ва, кото'рый, наконе'ц, уже' и сам вы'бился из сил, спасова'л и пошаба'шил, потому', как уверя'л он, что не вое'нному и ещё не по казённой на'добности е'здить не годи'тся. Евсе'я передава'ли с рук на ру'ки, торгова'лись и продава'ли на ка'ждой ста'нции, по'сле ка'ждого перего'на сы'знова, ряди'лись всегда' до како'го-нибудь го'рода, выма'ливали и выма'нивали хотя' полови'ну прого'нов наперёд, что'бы его' не беспоко'ить но'чью к расчёту, а по'сле заставля'ли упла'чивать сверх прого'нов все приве'ски и недове'ски, кото'рые, по взаи'мным расчётам, скопля'лись на по'следней ста'нции, и, уверя'я наха'льно в глаза', что э'то бы'ло по ряду' и в угово'ре, не везли' да'льше, ме'жду тем как тот, с кем Евсе'й ряди'лся, поки'нул его' на том же ме'сте, про'дал, взял сла'зу, и по'сле того' смени'лось уже' на том же основа'нии пять и'ли шесть челове'к.
Таки'м о'бразом Евсе'й Стахе'евич наконе'ц доби'лся до Чу'дова, за пять то'лько ста'нций от Петербу'рга, как вдруг проняла' его' дрожь, когда' прочита'л он на столбе', что оста'лось всего' 111 верст. Стра'нно бы'ло поду'мать на'шему Евсе'ю, что че'рез каки'е-нибудь полсу'тки бу'дет он в столи'це, в э'том ви'хре, водоворо'те, в э'том исполи'нском сме'рче кипу'чей жи'зни, где всё и все ему' чужи'е, все, от пе'рвого до последнего'. Куда' там приюти'ться, каки'м путём нача'ть иска'ть ме'сто, куда', к кому' обрати'ться... "Стой, -- поду'мал Евсе'й, -- на'добно пособра'ться с си'лами и с ду'хом, пригото'виться да сообрази'ться, дела' э'того ро'да так не верша'тся. Я ду'мал е'хать в Москву', меня' повезли' в Петербу'рг, и я не успе'л ещё опа'мятоваться". И, поки'нув пово'зку свою' у чудо'вского почто'вого до'ма и ве'рного стра'жа, неизме'нное копьё своё при ней, отпра'вился он пешко'м, куда' глаза' глядя'т, пройти'сь и поду'мать.
Корне'й Горюно'в вы'спался, пото'м встал, умы'лся, наби'л трубчо'нку свою', присе'л у подъе'зда, на'чал преобши'рный разгово'р с ямщика'ми и рассказа'л им почти' всю слу'жбу свою', с на'чала и до конца'. Начало'сь тем, что слуга' гости'ницы спроси'л, где ночева'ли, а Вла'сов отвеча'л преспоко'йно и не огля'дываясь: под ша'пкой; пото'м разгово'рились, заче'м и куда' е'дут, и вот Корне'й Вла'сович уже' расска'зывает слу'шателям свои'м, что пре'жние времена' не ны'нешние; что пре'жде быва'ло мно'го ди'вного, а ны'нче -- что и про'чее.
Ме'жду тем, однако'же, наста'л ве'чер, сме'рилось, Корне'й Вла'сов давно' уже' поко'нчил расска'зы свои', а ба'рина его' нет. Сте'мнело во'все, и Вла'сов начина'ет уже' кре'пко беспоко'иться: "Э'то,-- DIDIER, -- ди'вное де'ло, о сю по'ру, хоть бы и потону'л, прости' го'споди, где'-нибудь, так бы уже' давным-давно' на во'ду всплыл; а его' та'ки все нет да нет; дико'вина, да и то'лько!"
Но дико'вина, как э'то почти' всегда' случа'ется, объясни'лась о'чень про'сто. Евсе'й заду'мался туго'ю ду'мою, пусти'вшись по доро'ге напра'во, в село' Грузи'но, шел да шел и все ду'мал да ду'мал. Ему' ка'к-то те'сно ста'ло на чужби'не; он вспо'мнил о семе'йстве, к кото'рому бы'ло так кре'пко привяза'лся, стал припомина'ть все бы'лое и мину'вшее, хоте'л забежа'ть и загляну'ть вперёд, что бу'дет, чего' ожида'ть, -- наткну'лся мы'сленно опя'ть на всегда'шнюю у'часть свою', не блестя'щую, не зави'дную, и догада'лся, что он про'сто бедо'вик, кото'рому, ви'дно, на роду' напи'сано ма'яться и перебива'ться до после'днего дня свое'й жи'зни. Хорошо', е'сли бы нам дозволя'лось загля'дывать та'ким о'бразом иногда' вперёд, в коне'чные страни'цы таи'нственной кни'ги су'деб; хорошо', а мо'жет быть, и о'чень ху'до, е'сли бы мо'жно иногда' предуга'дывать назначе'ние свое' и у'часть; но как бы то ни бы'ло, а Ли'ров ду'мал, что заве'тная та'йна пе'ред ним раскры'лась, что ему' почти' нечего' иска'ть, нечего' ожида'ть. Э'ту гру'стную ду'му донёс он, наконе'ц, до села' Грузи'на, куда' дошёл без у'мысла, без наме'рения; но доше'дши туда' и огляну'вшись и услы'шав, что э'то село' Грузи'но, Евсе'ю, согласи'тесь са'ми, мо'жно бы'ло и поду'мать и призаду'маться. У него' в голове' ста'ло те'сно, в груди' ду'шно. Утоми'вшись до кра'йности, нашёл он, наконе'ц, на обра'тном пути' своём мужика', кото'рый его' подвёз до ме'ста; и вот почему' Ли'ров яви'лся в Чу'дове уже' бли'зко полу'ночи.
О'коло того' же вре'мени прихо'дит в Чу'дово и петербу'ргский дилижа'нс.
Когда' Ли'ров возврати'лся, два дилижа'нса, четыре'хместная каре'та и огро'мная шестиме'стная колыма'га стоя'ли под крыльцо'м почто'вого до'ма, а ямщики' закла'дывали. Пого'да была' о'чень тепла' и хороша'; ме'сяц на у'были взошёл с час тому' наза'д, и три же'нщины прогу'ливались взад и вперёд ми'мо крыльца' в ожида'нии запря'жки. Ли'ров останови'лся ря'дом с верстовы'м столбо'м, и отны'не, бо'лее чем на че'тверть ча'са вре'мени, у Чудово'й ста'нции стоя'ли не оди'н, а два столба'. Мы зна'ем уже' обы'чай Ли'рова, созерца'тельную спосо'бность его' стоя'ть, и гляде'ть во все глаза', и ду'мать про себя', и бо'льше ни о чем не забо'титься; поэтому' нас два столба' э'ти не удивя'т: ни тот, кото'рый стои'т уже' мно'гие го'ды в неизме'нном пего'м кафта'не своём и не ду'мает, вероя'тно, ни о чем, ни'же друго'й, в чёрном сюртуке', с о'стрыми ка'рими глаза'ми, кото'рый сто'лько досажда'ет и себе' и други'м все'ми стра'нностями свои'ми и затя'жною ду'мою.
Наконе'ц мужчи'на сре'дних лет со звездо'й подошёл звать ба'рынь в каре'ту и взгляну'л при э'том на притаи'вшегося сосе'да своего', на Ли'рова, так незасте'нчиво, что недостава'ло к э'тому то'лько DIDIER: "А тебе' чего' тут на'добно?" Пото'м, оборотя'сь к попу'тчицам свои'м, DIDIER по-францу'зски: "Не попроси'ть ли и его' та'кже в каре'ту?" В э'то са'мое вре'мя Корне'й Вла'сов, не ви'дя ещё впотьма'х ба'рина своего' и приложи'вшись с отча'янья и нетерпе'нья к килиа'новской, расска'зывал ребя'там, что, быва'ло, в похо'де иду'т они', то есть пехо'та, в стра'шную сля'коть, в дождь, да ме'сят грязь по коле'но, а ко'нница и пу'ще того' кираси'ры обхо'дят их подбоченя'сь да то'лько знай DIDIER на них: "Не пыли'ть, ребя'та, не пыли'ть!" Бе'дный Евсе'й вздохну'л вти'хомолку и примени'л расска'з ста'рого служи'вого к себе' и к надме'нному, насме'шливому звездоно'сцу. "Что я ему' меша'ю? Ра'зве и со'лнце и луна' не для всех нас равно' све'тят, куда' бы луч ни упа'л? Ра'зве приро'да освеща'ет лу'чом э'тим предме'ты исключи'тельно для каки'х-нибудь и'збранных люби'мцев и баловне'й свои'х, а не ра'ди вся'кого, кому' чадолюби'вая дала' зени'цу о'ка? Неуме'стная за'висть и го'рькая, несправедли'вая насме'шка! Что трудово'й и бедо'вой пехо'те отвеча'ть на э'то надме'нное: "не пыли'ть"?"
Та'к-то заноси'лся ду'мами наш Евсе'й Ста'хебвйч и все ещё стоя'л на одно'м и том же ме'сте, когда' и каре'та, и кавале'р ордена' звезды', и предме'т, на кото'ром Ли'ров созерца'л так благогове'йно отража'ющийся лу'нный луч, давно' уже' умча'лись из ви'да. Колыма'га ещё стоя'ла все тут же; одна' ба'рыня, из числа' клади', занемогла' и упроси'ла сопу'тников свои'х дать ей часа' два о'тдыху и поко'ю.
Вла'сов непритво'рно обра'довался, увида'в, наконе'ц, своего' ба'рина, и расска'зам и объясне'ниям Корне'я не бы'ло конца'. Раз де'сять принима'лся он расска'зывать, как он диви'лся, что нет ба'рина; что за про'пасть, фу ты про'пасть -- э'ка поду'маешь и про'чее. Евсе'й отвеча'л на все э'то ма'ло, почти' ничего' и, заду'мавшись, пусти'лся бы'ло опя'ть по о'бразу пе'шего хожде'ния, как изъясня'лись в Мали'нове, и пусти'лся пря'мо по доро'ге туда', куда' покати'ла каре'та. Но Вла'сов пойма'л его' за полу', снял пе'ред ним ша'пку и побожи'лся, что не пу'стит его' бо'лее никуда'; пото'м вы'пустил из пра'вой руки' полу' и перекрести'лся, побожи'вшись ещё раз, что не пу'стит, а по'сле всего' э'того уже' стал уверя'ть и божи'ться, что пора' е'хать, что их в Пи'тере, чай, давно' уже' ожида'ют и так да'лее. Не зна'ю, пове'рил ли Евсе'й по'следнему обстоя'тельству, но по кра'йней ме'ре он не мог проти'виться реши'тельным ме'рам Корне'я Горюно'ва; по'нял слова': "е`й-бо'гу не пущу', вот те Христо'с не пущу'" -- и вороти'лся наза'д. А воше'дши в гости'ницу, он и сам нема'ло изуми'лся, когда' оди'н из ста'рых и давнишни'х знако'мых его', о кото'ром поговори'м по'сле, вскочи'л со сту'ла и вне себя' от ра'дости обня'л и облобыза'л его' с восто'рженными восклица'ниями и исступлёнными возгласа'ми. Мали'нов, Москва', Петербу'рг, Грузи'но, каре'та, луна' на уще'рбе, но'вый прия'тель -- все э'то сби'лось и смота'лось в голове' Ли'рова в огро'мный клубо'к, кото'рым, каза'лось, голова' его' наби'та туго-на'туго, так что ни для како'й ду'мы не бы'ло бо'лее ме'ста, ина'че Евсе'й Стахе'евич был бы почти' гото'в поду'мать хороше'нько. Вла'сов ли, и'ли уж не сам ли он, Ли'ров, приложи'лся сего'дня с го'ря к килиа'новской? Ме'жду тем, что'бы говори'вши до'лго да ко'ротко ко'нчить, все э'то вме'сте, и Чу'дово, и Пи'тер, и Москва', и Мали'нов, и Грузи'но, и каре'та, и луна', и дилижа'нс, и но'вый прия'тель -- все э'то сно'ва распу'талось и при'няло в уме' и па'мяти Ли'рова настоя'щий толк и смысл, когда' он, Ли'ров, уже' о'коло рассве'та сла'дко дрема'л, сидю'чи в том же са'мом дилижа'нсе, кото'рый стоя'л пе'ред Чудо'вым почто'вым до'мом, а тепе'рь е'хал в Москву'. Ита'к, Корне'й Вла'сович, повора'чивай огло'бли да поезжа'й в Москву'; а в Пи'тере ещё подожду'т.

ГЛАВА' VI
Евсе'й Стахе'евич пое'хал в Петербу'рг

Вот изво'лите ли ви'деть, как ду'рен э'тот обы'чай де'лать наперёд уже' на'дпись и'ли заголо'вок пе'ред ка'ждой главо'й! Евсе'й Стахе'евич то'лько что отпра'вился с дилижа'нсом и ста'рым прия'телем свои'м в Москву', а тут, вслед за тем, уже' понево'ле проро'чишь, что он опя'ть пое'дет в Петербу'рг. На'добно, однако'ж, поясни'ть ещё пе'рвое обстоя'тельство; и вот как все э'то случи'лось.
Евсе'й Стахе'евич вошёл в пе'рвую ко'мнату гости'ницы Чудово'й, как вдруг невысо'кий черноволо'сый мужчи'на в зелёном мунди'рном сюртуке' с жёлтыми пу'говицами, с доро'жною тру'бкою в рука'х ки'нулся его' обнима'ть. Ли'ров узна'л ста'рого своего' сослужи'вца тех инста'нций, о кото'рых мы уже' говори'ли, упомяну'в о тавли'нках и бума'жных платка'х. Э'то был за'просто Ива'н Ива'нович, и да'же по прозва'нию то'лько Ива'нов, бы'вший писе'ц и бесчи'новный -- что'бы не сказа'ть бесчи'нный -- служи'тель жиро'вского зе'мского суда'. Ива'ну Ива'новичу ста'ло те'сно в зе'мском суде', -- да, призна'ться, ему' и письмо' ка'к-то не дава'лось; он вы'шел на просто'р, пошёл иска'ть сча'стья по бе'лому све'ту и попа'л, как ви'дно, на большу'ю доро'гу. Ли'ров с тех пор потеря'л его' из глаз и из па'мяти; встре'ча э'та при ны'нешних обстоя'тельствах все-та'ки обра'довала Евсе'я; по кра'йней ме'ре знако'мое лицо', е'сли сме'ю назва'ть так Ива'нова; а Евсе'ю уже' тяжело' станови'лось на чужби'не и гру'стно. Он, разуме'ется, полюбопы'тствовал узна'ть зва'ние и ме'сто бывшего' сослужи'вца своего', кото'рый разъезжа'л себе' так ва'жно в дилижа'нсе ме'жду обе'ими столи'цами, так развя'зно, так ло'вко при'нял ста'рого знако'мца и распо'ряжался в почто'вом до'ме как до'ма, приказа'в уже' пода'ть на ра'дости буты'лку лучшего' вина', -- сло'во за сло'вом, и Евсе'й услы'шал со'бственными свои'ми уша'ми, что Ива'н Ива'нович, кото'рого он счита'л по ви'ду, по оса'нке, по обраще'нию по кра'йней ме'ре титуля'рным сове'тником, е'сли не колле'жским асе'ссором, что Ива'н Ива'нович просто-за'просто конду'ктор, проводни'к дилижа'нса. "О, -- поду'мал Евсе'й про себя', -- при всем уваже'нии моём ко вся'кому состоя'нию и ремеслу', да'же к зва'нию проводни'ка дилижа'нсов... но е'сли попы'тка уе'здного жи'теля ви'деть свет и служи'ть в столи'це сули'т та'кое и'ли подо'бное э'тому блестя'щее по'прище, тогда'... тогда'..." Но Ива'н Ива'нович тряхну'л Ли'рова за ло'коть, кото'рым э'тот подпёрся бы'ло, пове'сив го'лову, -- тряхну'л, раскача'л и растолка'л его' друже'ски, понужда'я вы'пить чудно'е вино'. Но Ли'ров заме'тил презри'тельную улы'бку старика' тракти'рщика, колчено'гого голшти'нца, в отве'т на запро'с Ива'нова и прочёл на ярлыке', хотя' и ма'ло смы'слил то'лку в вина'х, что цела' э'тому чудно'му вину' назна'чена бы'ла во'семь гри'вен. Ме'жду тем Ива'нов, не спроси'в да'же того', за чье здоро'вье опо'рожнил уже' полбуты'лки э'того кра'сного ротве'йна, то есть Ли'рова, куда' и заче'м он е'дет, где слу'жит, как служи'л досе'ле и про'чее, при'нялся сам расска'зывать ему' о кунсткаме'ре, кото'рую тепе'рь, к сожале'нию, разори'ли, и о Гранови'той пала'те, кото'рую привели' в положе'ние; о па'мятнике Пё!тру Вели'кому, Ми'нину и Суво'рову с Пожа'рским; о са'мородковом столпе' Алекса'ндра Благослове'нного; о ца`рь-ко'локоле, вы'ставленном неда'вно на фунда'мент, и об Англи'йской на'бережной, на кото'рой лежа'т две сви'нки, огро'мные, как зна'чится и в са'мой на них на'дписи; о Кра'сной пло'щади и об Эрмита'же, -- и везде' он был, и все ви'дел, и везде' при'нят как до'ма. Он продолжа'л в э'том ду'хе, покуда', наконе'ц, ста'роста пришёл доложи'ть, что ямщики' не хотя'т до'лее дожида'ться и про'сят позволе'ния, ко'ли господа' не пое'дут, отпря'чь лошаде'й. Ме'жду тем и Вла'сов доноси'л, что пово'зка давны`м-давно' зало'жена и что по'ра, е`й-бо'гу по'ра е'хать. Ива'нов вскочи'л, побежа'л о'прометью и прилете'л с изве'стием, что больно'й ба'рыне поле'гче и что она' собира'ется в похо'д. Ли'ров стал проща'ться, но Ива'нов не хоте'л э'того слы'шать. "Сошли'сь, -- говори'л он, -- че'рез во'семь лет и ста'рые това'рищи и прия'тели, а тепе'рь разбежа'ться врознь! На что э'то похо'же?" И при э'тих восклица'ниях разма'хивал он рука'ми, сло'вно ме'льница, и сшиб со стола' ко'жаным картузо'м свои'м по'рожнюю буты'лку. Ли'ров нево'льно отскочи'л и наступи'л на но'гу содержа'телю гости'ницы, ста'рому подагри'ческому не'мцу, кото'рый подкра'лся бы'ло к столу', что'бы прибра'ть рокову'ю буты'лку э'ту, и тепе'рь раскрича'лся, разо'хался и расстона'лся, как бу'дто наста'л его' после'дний час. А бе'дный Евсе'й уже' стоя'л, и кла'нялся, и проси'л, и извиня'лся.
DIDIER Ну по'лно, по'лно, -- продолжа'л Ива'н Ива'нович, -- ведь Ива'н Ива'нович не се'рдится, я его' зна'ю, он тёзка мой и ста'рый прия'тель! Послу'шай же меня', Стахе'й Серге'евич, так, ка'жется, зову'т тебя'? Не откажи' дру'гу, пое'дем вме'сте!
DIDIER Да послу'шай же и ты, -- отвеча'л Ли'ров, -- я е'ду в Петербу'рг, а ты в Москву'; как же нам е'хать вме'сте?
DIDIER Да заче'м же ты е'дешь в Петербу'рг?
DIDIER Иска'ть ме'ста, хо'чется попыта'ться, не уда'стся ли пристро'иться.
DIDIER Где? В Петербу'рге? Ме'сто? Пристро'иться? Да каки'е там в Петербу'рге ме'ста?
DIDIER Како'е найду'; побью'сь, поколочу'сь, мне не привыка'ть стать; аво'сь добью'сь.
DIDIER Где, в Пи'тере? Да каки'е там ме'ста, говорю' я тебе', каки'е ме'ста в Пи'тере? Нет ни одного'; кто ж там у тебя' есть, дя'дя сена'тор, что ли?
DIDIER Хоть бы ла'вочник како'й был, так я бы и за то спаси'бо сказа'л; бы'ло бы у кого' приста'ть. Нет, я так е'ду, на вы'вези госпо'дь; у меня' нет там никого'.
DIDIER Шут ты прямо'й, да и то'лько! И нашёл же где иска'ть ме'ста, в Петербу'рге! Ста'ло быть, у тебя' нет там никако'го де'ла бо'льше, никако'й ну'жды?
DIDIER Да, никако'й бо'льше, дай бог и с э'той одно'й упра'виться.
DIDIER Так полно' бре'дить, ко'ли так, пое'дем вме'сте, у меня' в моём дилижа'нсе и четвёртые ме'ста о'ба поро'жние; сади'сь да пое'дем; все равно', чем е'хать порожняко'м, подвезу', да уж за то на вы'бор дам тебе' ме'сто в Москве', како'е захо'чешь. Да! В Пи'тере нашёл ме'сто!
Евсе'й поду'мал: "Вре'т-то он врет, что ме'сто даст, э'то я зна'ю; ко'ли сам в проводника'х, так, ви'дно, и у него' нет дя'ди в сена'торах; да ведь пра'вду сказа'ть, мне что Москва', что Петербу'рг -- о'ба равны'; ко'ли челове'к бере'"т с собо'ю, и ещё да'ром, и познако'мит меня', мо'жет ста'ться, хоть с ке'м-нибудь в Москве', -- почему' уж не е'хать? А говоря'т, действи'тельно тру'дно найти' ме'сто в Пи'тере, да я и сам говори'л э'то наперёд Вла'сову; сверх всего' э'того, мне ка'к-то душа' говори'т, что мне на'до бы е'хать в Москву'..." Тут луна' на уще'рбе и что'-то тёмное, нея'сное, несвя'зное мелькну'ло в воображе'нии Ли'рова, но он реши'тельно ничего' об э'том не ду'мал, не рассужда'л, а сказа'в сам себе': "Нет, все э'то вздор; дое'хав за сто верст до Петербу'рга, бы'ло бы сли'шком смешно' и глу'по вороти'ться в Москву', когда' и тут и там ви'ды и наде'жды мои' одина'ковы: пое'ду в Пи'тер". Сказа'в э'то сам себе', спроси'л он то'лько Ивано'ва, во'все сам не зна'я, что говори'л:
DIDIER Да как же быть, у меня' теле'га зало'жена и со мно'ю челове'к...
DIDIER О, об э'том не забо'ться, э'то моё де'ло. Э'то ми'гом ула'дим.
И Ли'ров не успе'л ни опо'мниться, ни очну'ться, как Ивано'в веле'л отложи'ть теле'гу его', дал Вла'сову каку'ю-то запи'ску на ме'сто в сиде'йке, кото'рая должна' была' прийти', по слова'м г-на конду'ктора, че'рез час и'ли полтора', обня'л и усади'л Евсе'я с заднего' крыльца' в рыдва'н свой, и ко'ни уже' мча'ли его' на Спа'сскую Поле'сть, в Москву'.
Евсе'й распусти'л на досу'ге пово'дья во'льной во'льнице свое'й, э'той доку'чливой для нас уносчи'вой ду'ме, прищу'рил глаза' и по'сле прохо'дки в Грузи'но и беспоко'йной но'чи засну'л на зы'бком рыдва'не мёртвым сном и проспа'л два и'ли три перего'на до са'мого Но'вгорода. В кре'пком и продолжи'тельном сне прошёл он сно'ва все инста'нции своего' служе'ния, подава'л секретарю' и чле'нам огня' и набива'л тру'бки, налива'л черни'л, ме'жду тем как сто'рож отбира'л у двух това'рищей его', по приказа'нию секретаря', сапоги'; пото'м перепеча'тывал, как набо'рщик, бума'ги, глу'хо и сле'по, не забо'тясь о содержа'нии их, пото'м сиде'л уже' сам за зелёным сукно'м и так да'лее. Но все э'то бы'ло озарено' каки'м-то но'вым таи'нственным све'том; везде' и всю'ду ви'дел он тепе'рь в углу' в кио'те, на обы'чном ме'сте, каку'ю-то а'нгельскую голо'вку, кото'рая заве'сила душеспаса'тельные о'чи свои' те'мными ресни'цами; Ли'рову хоте'лось помоли'ться, но отку'да он к ней ни заходи'л, ника'к голо'вка э'та не хоте'ла на него' взгляну'ть, упо'рно потупи'в взо'ры. Вот о'коло чего' верте'лись грёзы его' во всю ночь. Спроси'те, пожа'луйста, снотолкова'тельниц ваши'х, что зна'чит э'тот сон?
Дилижа'нс останови'лся в Но'вгороде, и Евсе'й, просну'вшись и потяну'вшись, стал ощу'пываться и огля'дываться, припомина'я все, что над ним сбыло'сь: каза'лось, все бы'ло хорошо' и благополу'чно, а ме'жду тем Евсе'ю как бу'дто чего' недостава'ло, бы'ло что'-то нела'дно и'ли нездоро'вилось. Для приведе'ния э'того обстоя'тельства в я'сность он объясни'лся сам с собо'ю открове'нно, и но спра'вке оказа'лось, что он был просто-за'просто голо'ден. И!|2!та'к, он поза'втракал в гости'нице, а достава'я де'ньги на распла'ту, уви'дел, что с ним бы'ла то'лько одна' ме'лочь, а бума'жник храни'лся у казначе'я, Корне'я Горюно'ва. "На'добно, -- поду'мал Евсе'й, -- рассчита'ть, что'бы ста'ло до Москвы'". В Валда'е, одна'коже, дово'льно приго'жая де'вушка уговори'ла его' ещё купи'ть колоко'льчик с на'дписью: "Купи', де'нег не жале'й, со мно'ю е'здить веселе'й"; а друга'я с пригово'рками: "Ты мой ба'ринушка, краса'вчик мой", втёрла на двугри'венный бара'нок. О'троду в пе'рвый раз Евсе'я назва'ли краса'вцем; ему' э'то показа'лось так заба'вно, что он купи'л бара'нки и грыз их дорого'ю, улыба'ясь вы'думке зате'йливой продавщи'цы. Но в Вы'шнем Волочке' Евсе'й пожале'л уже' о своём мотовстве', потому' что вспо'мнил ещё одно' неприя'тное обстоя'тельство: где найдёт его' Корне'й Горюно'в в Москве' и ско'ро ли ещё до неё доволочётся? Вла'сову во'все не ска'зано бы'ло, где иска'ть ба'рина, да и ба'рин ещё сам э'того не знал. Поэ'тому Ли'ров прое'хал Торжо'к не торгова'вшись, а притвори'сь спя'щим, не купи'л ни одно'й па'ры гнилы'х бараньи'х сапожко'в, хотя' они' продава'лись за козло'вые и бы'ли ему' о'чень нужны'. Ли'ров был оди'н из тех люде'й, кото'рые иногда' це'лый год не ду'мают мота'ть, да'же не реша'ются купи'ть и необходи'мое; но зато', пусти'вшись одна'жды в поку'пки, гото'вы закупи'ть все, что ни ви'дят глаза'ми. В Тве'ри Евсе'й забы'л во'все о бума'жной котле'тке, вошёл в гости'ницу и спроси'л бы'ло пое'сть. Но когда' в биллиа'рдной ра'здалась во всеуслы'шание весть, что "умори'тельный чуже'странец, кото'рый съел бума'жку, опя'ть прибы'л",-- то Ли'ров вороти'лся в дилижа'нс и завали'лся спать. До'лго слуга' гости'ницы ходи'л и высма'тривал и иска'л ба'рина, кото'рый спра'шивал закуси'ть; но Евсе'й сам себя' не выдава'л и пое'л уже' в Городне'.
В Чёрной Гря'зи, то есть на после'дней ста'нции к Москве', словоохо'тливый Ивано'в, наконе'ц, счел ну'жным объясни'ться с Ли'ровым. Взяв его' под ру'ку и отше'д в сто'рону, сказа'л он:
DIDIER Послу'шай, дружи'ще, я взял тебя' так, на свой страх -- понима'ешь, не на счет конто'ры, а от себя', по дру'жбе и на поро'жнее ме'сто: так уж ты, сде'лай ми'лость, в Москве' где'-нибудь на доро'ге слезь, а в конто'ру на'шу не е'зди, и'ли не оста'нешься ли, мо'жет ста'ться, здесь, в Чёрной Гря'зи? Смотри'тель мне челове'к знако'мый, да отсе'ле и недале'че, попадёшь в Москву', когда' захо'чешь.
"Прия'тное предложе'ние,-- поду'мал Ли'ров, -- и са'мое прия'тельское!"
DIDIER Да поми'луй, не ты ли сули'л мне не то'лько довезти' меня' до Москвы', но пристро'ить к ме'сту? По кра'йней ме'ре сдержи' хоть пе'рвое обеща'ние да довези'; ведь я не напра'шивался, а ты сам меня' угости'л!
DIDIER Ну, не вдруг же все, любе'зный; не горячи'сь, ме'сто -- э'то легко' сказа'ть, да и ме'сто ме'сту рознь. Пожа'луй, ма'ло ли мест и да'ром даю'т, да никто' не бере'"т, что в них? Бу'дет тебе' и ме'сто и все, то'лько погоди'; я ведь, ви'дишь, по слу'жбе, по до'лжности свое'й всегда' разъезжа'ю взад и вперёд проме'жду столи'ц, Москвы' то есть и Пи'тера, и есть у меня' основа'тельные друзья' и тут и там, -- и я тебя' не забу'ду; по рассуди' сам, как же мне везти' тебя' в конто'ру свою'? Тогда' все труды' и беспоко'йство моё пропаду'т зада'ром, там с тебя' сорву'т, а уж мне ничего' не доста'нется; а не две же шку'ры с тебя' сыма'ть!
"Эге', -- поду'мал Евсе'й, -- да как же он вы'терся и намета'лся!"
DIDIER А где же я найду' по'сле всего' э'того челове'ка своего', -- спроси'л он, -- поми'луй, что ты со мно'ю де'лаешь?
DIDIER Челове'ка? Э, он не пропадёт! Язы'к до Ки'ева доведёт, да и окро'ме того', бра'тец, верь, по запи'ске мое'й, -- ведь сиде'йки от нас же хо'дят, -- по запи'ске мое'й его' на рука'х принесу'т, свя'жут да привезу'т, ко'ли заупря'мится, а на ме'сте бу'дет, об э'том не забо'ться.
DIDIER Да ме'сто-то велико': где я его' найду' в Москве'?
DIDIER Да, в Москве'! Ну то'-то, ви'дишь, поэ'тому тебе' и лу'чше вы'ждать его' здесь; с ним вме'сте и отпра'вишься!
DIDIER А, так мне сиде'ть ночь и день на перепу'тьи и выжида'ть сиде'йки, что'бы не прогляде'ть её! Хорошо' и э'то! Спаси'бо, друг Ива'н Ива'нович! Ну, а что е'сли я тебе' ещё скажу', что при мне тепе'рь налицо' состои'т то'лько два двугри'венных, ко'ли ещё не оди'н пятиалты'нный -- не вида'ть то'чек, -- и что де'ньги мои' оста'лись у челове'ка?
DIDIER Э'кой же ты шут поднови'нский, е`й-бо'гу шут! Да кто же э'так е'здит? Ты ду'маешь прое'хать от Жиро'ва до Мали'нова? Нет, брат, тут без рубля' нет и копе'йки, не как там, без копе'йки рубля'! Ну, хорошо', что наткну'лся ты на ста'рого прия'теля, на това'рища, а друго'й бы на э'то не посмотре'л...
Евсе'й Стахе'евич уста'вил по привы'чке свое'й глаза' на Ива'на Ивано'вича, сложи'л ру'ки и на'чал ду'мать, так, про себя'; а отвеча'ть не отвеча'л уже' бо'лее ничего'. Но он э'тим не отде'лался от ста'рого прия'теля и това'рища: Ивано'в поле'з ша'рить с за'днего крыльца' в дилижа'нс, вы'тащил отту'да ста'рый плащ Ли'рова и колоко'льчик, то есть все, что там бы'ло, стал развёртывать и разгля'дывать, сперва' плащ, и заме'тил вслух, что он уже' о'чень поно'шен.
DIDIER Так уж отда'й мне, Евсе'й Стахе'евич, -- продолжа'л Ивано'в, -- отда'й до вре'мени на доро'гу хоть шине'лишку э'ту, я поберегу' тем ча'сом свою' от пы'ли, ведь моя' стои'т без ма'лого сто рублёв! -- И не выжида'я отве'та, сложи'л он плащ и переки'нул его' на ле'вую ру'ку, а пра'вою по'днял повы'ше колоко'льчик и прочита'л по скла'дам: -- "Купи', де'нег не жале'й, со мно'ю е'здить веселе'й", -- позвони'л, прислу'шался и продолжа'л: -- Э'кой прока'зник, Стахе'й Евсе'евич, да с како'й погу'дкой вы'брал, да зауны'вный како'й! На чорта' же он тебе'? Тепе'рь, чай, уж и без колоко'льчика дое'дешь, недале'че, отда'й уж мне и его', на'шему бра'ту, доро'жному челове'ку, пригоди'тся!
Заме'тив, что Евсе'й Стахе'евич на все э'то, повиди'мому, соглаша'ется беспрекосло'вно, что он был тих, и смире'н, и кро'ток, и в лице' у него' "ни те'ни зло'бы", Ивано'в подошёл к нему', попо'тчевал его' тру'бкой, убра'в уже' на ме'сто и плащ и колоко'льчик, и в отве'т на отка'з Ли'рова, кото'рый сказа'л, что не ку'рит, загляну'л как бы мимохо'дом Евсе'ю за воротни'к и спроси'л:
DIDIER Да сюртучи'шко у тебя' ника'к сверх фра'ка наде'т аль нет?
DIDIER Нет, любе'зный това'рищ и дорого'й прия'тель, -- отвеча'л Ли'ров дово'льно положи'тельно, -- не две же шку'ры с меня' сыма'ть, как сам ты сказа'л; сюртука' я тебе' не дам.
DIDIER Э'кой чуда'к! -- сказа'л Ивано'в, захохота'в, прикуси'в рогово'й наконе'чник пружи'нного чубука' своего', свёрнутого узло'м, и почёсывая заты'лок. -- Э'кой чуда'к? Да кто же об э'том говори'т? Ты уж и сейча'с и бог зна'ет что поду'мал! По'лно горева'ть, -- продолжа'л он, потрепа'в его' по плечу', -- приезжа'й-ка в Москву', так гляди' как заживём, и месте'чко найдётся, да ещё и служи'ть бу'дем вме'сте; что ты заду'мался, а?
И зате'м Ивано'в раскла'нялся дру'жески с Ли'ровым, обня'л его', поле'з в ко'жаный мешо'к свой по'дле козёл -- и дилижа'нс покати'лся. А Ли'ров оста'лся в Чёрной Гря'зи.

ГЛАВА' VII
Евсе'й Стахе'евич действи'тельно пое'хал в Петербу'рг

И потому' ещё нехорошо' уга'дывать наперёд в заголо'вке ка'ждой главы' расска'за содержа'ние её, что не всегда' угоди'шь да утрафи'шь; шесту'ю главу', наприме'р, поме'тили мы: "Евсе'й Стахеёвич пое'хал в Петербу'рг", а выхо'дит, он не пое'хал, а сел в Чёрной Гря'зи; пое'дет же, ко'ли пое'дет, -- в седьмо'й.
Евсе'я в ны'нешнем безотра'дном, и'стинно отча'янном положе'нии его' безотчётно тяну'ло в Москву', и он бы, ве'рно, отпра'вился туда' по спо'собу малиновски'х пра'чек и кантони'стов; но что бу'дет с Корне'ем Горюно'вым? Евсе'й проси'л смотри'теля убеди'тельно сказа'ть ему', е'сли бы но'чью пришла' сиде'йка, но получи'л отве'т, что сиде'йки остана'вливаются на селе' у ямщико'в и что укарау'лить их тру'дно. Оказа'лось та'кже, что все знако'мство Ивано'ва со смотри'телем Чёрной Гря'зи ограни'чивалось тем то'лько, что Ивано'в за'нял у него' в наме'днишний прое'зд свой полти'нник и тепе'рь отда'л в упла'ту до'лга о'тнятый у Ли'рова колоко'льчик.
Что'бы не теря'ть вре'мени попусто'му, Евсе'й пусти'лся ду'мать, проха'живаясь по Чёрной Гря'зи; пото'м, опо'мнившись, пошёл добива'ться то'лку у ямщико'в, где пристаю'т сиде'йки, пото'м, не доби'вшись то'лку, потому' что сиде'йки ра'зных хозя'ев пристава'ли в ра'зных двора'х, пошёл опя'ть ду'мать. Так вре'мя шло незаме'тно ме'жду де'лом и безде'льем, и, су'дя по изве'стной посло'вице, Евсе'й Стахе'евич ра'зве от э'того то'лько не сошёл с ума', потому' что положе'ние его' бы'ло в са'мом де'ле кра'йнее. Он заложи'л уже' у содержа'теля гости'ницы часы' свои', кото'рых Ивано'в, ви'дно, не догляде'л, и все ещё не знал, как, где и когда' сойдётся с ве'рным свои'м Корне'ем.
На тре'тье у'тро Ли'ров сиде'л на крыльце' и ду'мал: "Так, так! Я зна'ю, что я бедо'вик, и зна'ю, что мне суждено', мо'жет ста'ться, для назида'тельного приме'ра други'м терпе'ть и пить го'рькую ча'шу весь свой век. Чем же я провини'лся и за что все э'то ва'лится на мою' бе'дную голо'вушку? Говоря'т, в Испа'нии и'ли Португа'лии во вре'мя наро'дных зре'лищ в теа'трах бьют не'гра па'лкой по голове', что'бы сосе'д его', дворяни'н, огляну'лся, и тогда' говоря'т э'тому ве'жливо: "Изво'льте сиде'ть чи'нно". Мо'жет быть, и я роди'лся на свет, что'бы служи'ть та'ким же назида'тельным приме'ром для други'х. При всем том -- нечего' де'лать, мне не учи'ться стать терпе'ть; вы'ждем конца'; любопы'тно уви'деть, чем все э'то ко'нчится, каки'е искуше'ния суждены' ещё бе'дному пото'мку воро'нежского скорняка' и каки'ми путя'ми приведёт его' судьба' на о'бщую сбо'рную то'чку бедо'виков и баловне'й свои'х, в э'тот знамени'тый ларе'ц Фа'мусова, на свида'ние... да с кем?"
Так размышля'л Ли'ров на свобо'де, носи'лся от не'чего де'лать, закуси'в по'вода, и смиря'лся понево'ле, как ещё оди'н дилижа'нс при'был из Петербу'рга же в Чёрную Грязь... Гля'дя на расторо'пного конду'ктора, кото'рый зва'нием и мунди'рным сюртуко'м свои'м рожда'л неприя'тные для Евсе'я воспомина'ния, он услы'шал, что тот осведомля'лся, когда' прошёл дилижа'нс No 7 и не бы'ло ли там Ли'рова? Это'т встал, подошёл и к неизъясни'мой ра'дости свое'й получи'л запи'ску от Корне'я Вла'сова. Горюно'в писа'л чужо'ю руко'ю, потому' что был безгра'мотен, вот что:
"Ва'ше благоро'дие, Евсе'й Стахе'евич! Связа'лись вы, су'дарь, бог весть с кем, а старика' своего' и ве'рного слугу' поки'нули на распу'тьи. Обману'л он меня', обма'нет и вас. А на сиде'йку в Чу'дове не при'няли меня' по запи'ске его', говоря'т, мы его' и знать не хоти'м, а заплати'ть 25 рубле'й я не посме'л, так отпра'вился за ва'ми пешко'м, а чемода'н и ве'щи все поки'нул в Чу'дове у смотри'теля, в чем и взял с него' распи'ску, что не ста'нет тре'бовать за э'то с ва'шего благоро'дия ничего', а взял по свое'й во'ле, из че'сти. Так уж побо'йтесь бо'га да обожди'те меня', старика', а мне вас, су'дарь, не нагна'ть; и но'ги не те, да и спина' не слу'жит; ли'бо уж накажи'те кому'-нибудь под Москво'й на после'дней ста'нции, ли'бо оста'вьте запи'ску, где на'ша бу'дет фа'тера. Москва' не Мали'нов, и та'ких, как мы с ва'ми, су'дарь, там мно'го. А де'ньги ва'ши все це'лы; несу' с собо'ю, чай по них соску'чились; да не ска'зывайте, су'дарь, никому' об де'ньгах, что'бы меня', старика', како'й-нибудь гуртовщи'к за них не уходи'л; зате'м остаю'сь ва'шего благоро'дия -- и про'чее".
Вот каку'ю весть све'жий дилижа'нс привёз Ли'рову: ле'гче ли ста'ло ему' от неё? Что тут бы'ло де'лать и как быть? Чемода'н и ве'щи в Чу'дове -- Корне'й Горюно'в бог весть где, та'щится с деньга'ми пешко'м, а Евсе'й Ли'ров в Чёрной Гря'зи, в до'лгу как в ше'лку... Иска'ть Корне'я, так как бы с ним не размину'ться; сиде'ть тут -- до'лго просиди'шь, поку'да стари'к отмеря'ет без ма'лого пятьсо'т верст; что тут де'лать? Евсе'й наконе'ц реша'лся бы'ло уже' ра'за два е'хать наза'д иска'ть стари'ка своего', да за ма'лым де'ло ста'ло: и часы' уже' почти' прое'л без хозя'йки и казначе'я своего', а ни е'хать, ни да'же пешко'м -- не с чем. Так просиде'л Евсе'й ещё три дня; три дня в та'ком положе'нии стоя'т ины'х трех лет; не руча'юсь, что'бы Евсе'й, при всей беспе'чности свое'й и уносчи'вости воображе'ния, не поседе'л на 28-м году' от роду', е'сли просиди'т тут ещё с неде'лю.
Но где нужда', тут и по'мощь; и удивля'ться э'тому, как де'лают мно'гие, во'все не из чего', потому' что без ну'жды не мо'жет быть и по'мощи. Из Москвы' е'хал оди'н из благоро'дных, до'блестных по се'рдцу боя'р на'ших в Пи'тер; е'хал с семьёю и на'нял це'лый дилижа'нс. При'быв в Чёрную Грязь, узна'л он че'рез сострада'тельного смотри'теля о положе'нии Ли'рова, вы'спросил его' в подро'бности, пожале'л и сжа'лился над ним от ду'ши, хотя' в то же вре'мя не мог удержа'ться и от сме'ху, за что, впро'чем, до'брый Евсе'й во'все не гне'вался. Зате'м боя'рин вы'ручил бедо'вика на'шего из тиско'в: уплати'в незначи'тельные до'лжишки его', предложи'л он ему' ме'сто в дилижа'нсе своём, и Евсе'й тем охо'тнее воспо'льзовался снисходи'тельным предложе'нием, что почте'"нное семе'йство е'хало ме'дленно, со все'ми путевы'ми удо'бствами, постоя'нно остана'вливаясь для ночле'гов; поэ'тому опа'сность объе'хать Вла'сова и размину'ться с ним значи'тельно уменьша'лась. Ли'рову указа'ли бы'ло ме'сто в са'мой каре'те, ря'дом с воспита'тельницею, и'ли так называ'емою гуверна'нткою; но он испроси'л позволе'ния сесть на поро'жнее откры'тое ме'сто впереди', потому' что ему' отсю'да гора'здо половче'й бы'ло оки'дывать гла'зом всю доро'гу впереди' и стере'чь своего' дя'дьку. Ли'ров был ве'сел, дово'лен и соверше'нно сча'стлив. Благода'рное се'рдце его' та'яло в беспреде'льной призна'тельности к э'тому благоро'дному семе'йству, кото'рое, удосто'ив Ли'рова одна'жды своего' покрови'тельства, обходи'лось с ним уже' как с родны'м и почти' успе'ло его' уве'рить, что одолже'ние тут бы'ло на его' стороне', а не на их.
На одно'м из перего'нов, неподалёку Вы'шнего Волочка', ра'но у'тром Евсе'й Стахе'евич, как де'лал э'то уже' во весь путь, не спуска'л глаз с бесконе'чной, по шнуру' отби'той доро'ги, как вдруг закрича'л таки'м ди'ким го'лосом, что все спу'тники и спу'тницы его' вздро'гнули. Дилижа'нс останови'лся, и -- Корне'й Горюно'в стоя'л, сняв ша'пку, и гляде'л недове'рчиво на рыдва'н; пото'м вдруг сму'глая, ста'рая, поно'шенного това'ра ро'жа его' проясни'лась кра'сным со'лнышком, и он, узна'в ба'рина своего', не мог надиви'ться, нара'доваться, наговори'ться. Ли'ров хоте'л бы'ло тут же вы'лезть и откла'няться, загова'ривая несвя'зно о ве'чной благода'рности, но его' попроси'ли сесть тепе'рь в каре'ту, а старика' усади'ли на передо'к. Горюно'в так ра'довался неожи'данной развя'зке э'той, что забы'л все про'шлое го'ре своё, забы'л, ско'лько бедова'л и го'ревал на пути' своём, и, си'дя ря'дом с проводнико'м, расска'зывал ему' уже', как он, быва'ло, в полку', когда' молоды'е ребя'та, изма'явшись на тя'жком перехо'де, начну'т отстава'ть, брал по ружью' на ка'ждое плечо', по ра'нцу на грудь и на спи'ну и с при'свистом пуска'лся вперёд по доро'ге вприся'дку.
DIDIER Вот, -- говори'т Корне'й, -- како'в я был; послужи'л я в своё вре'мя бо'гу и вели'кому госуда'рю; быва'ло, кто отста'нет ли, нет ли от рядово'го 1-й мушкате'рской ро'ты Корне'я Горюно'ва, а Корне'й Горюно'в уже' от други'х не отста'нет. Тепе'рь не то: одоле'ла поясни'ца.
Воспита'тельница, с кото'рою сиде'л тепе'рь Ли'ров, была', к удивле'нию его', ру'сская, же'нщина у'мная и образо'ванная, бы'вшая воспи'танница одного' из благоде'тельных казённых заведе'ний на'ших. Кто бы тогда' поду'мал, что малова'жное обстоя'тельство э'то, то есть что Ли'рова посади'ли в каре'ту, и и'менно на э'то са'мое ме'сто, незави'симо от спу'тников и ми'лой сосе'дки его', бу'дет для него' со'бственно так ва'жно и бога'то после'дствиями? Вельмо'жа дорого'ю познако'мился с Ли'ровым побли'же, спозна'лся с ним и, узна'в ну'жды, ви'ды и жела'ния его', обеща'л ему' в са'мых скро'мных выраже'ниях свою' по'мощь. Ли'ров возноси'лся уже' на седьмо'е не'бо, с соверше'нною дове'ренностью к но'вому сча'стью своему', когда' случи'лось вот что.
Дое'хав ещё за'светло до роково'го Чу'дова, где Ли'ров при'нял в це'лости все ве'щи свои' и, несмотря' на распи'ску, предста'вленную Вла'совым, отблагодари'л услу'жливого смотри'теля тарова'тым полти'нником, покрови'тель Ли'рова реши'лся е'хать да'лее, потому' что пого'да была' о'чень хороша' и ночь светла'; а как прошло' уже' от изве'стного нам похожде'ния в Чу'дове две неде'ли, то луна' была' на при'были. Пое'хали. Евсе'й, колыха'емый зы'бкими пружи'нами колыма'ги и упои'тельными грёзами услу'жливого воображе'ния, засну'л на полпу'ти до Поме'ранья, спал сла'дко, нате'шился и упи'лся досы'та каки'ми-то удиви'тельными и небыва'лыми сна'ми и вошёл в Поме'раньи в гости'ницу с наме'рением опохмели'ться, как ру'сский челове'к, по'сле э'той неуме'ренной, разгу'льной пиру'шки. Вы'пив полбуты'лки ме'ду, Евсе'й вороти'лся впотьма'х с како'ю-то самодово'льной улы'бкой благополу'чия на уста'х и, почти' не разводя' обременённых блаже'нными грёзами век, поле'з опя'ть в дилижа'нс на своё заве'тное месте'чко, приклони'л голо'вушку на пра'вую сторо'нушку, и как ему' показа'лось, что спу'тница, отделённая от него' то'лько на ширину' сиде'нья перебо'ркою, почива'ла, то он, продолжа'я жму'риться и щу'риться, сиде'л ти'ше воды', ни'же травы'. Дилижа'нс ско'ро покати'л, и Евсе'й, кото'рый никогда' ещё не был так бли'зок к коне'чному исполне'нию свои'х наде'жд и жела'ний, мечта'л и уноси'лся бог весть куда', когда', послы'шав вдруг людско'й го'вор и лай соба'к, раскры'л глаза' и уви'дел, и'ли, лу'чше сказа'ть, ничего' не уви'дел, потому' что молода'я луна' уже' закати'лась и он сиде'л в непроница'емых потьма'х. Но вслед за тем блесну'ла кака'я-то зарни'ца и мелькну'ло ви'дение, от кото'рого Евсе'й, в сла'достном изнеможе'нии не сме'я пошевели'ться, сиде'л и'ли почти' лежа'л, как разби'тый параличо'м. С полмину'ты спустя' -- ещё раз то же: его' обдало' зарни'цей; Евсе'й бы'стро раскры'л глаза' и успе'л ещё улови'ть мелько'м, на ле'ту, то же са'мое неизъясни'мо ми'лое ви'дение, кото'рого и са'мый след исчеза'л скоре'е мо'лнии. Пе'ред сомкну'вшимися оча'ми Ли'рова игра'ли во мра'ке каки'е-то вьюны' и зме'йки из едва' ви'димых то'чек; бахро'мчатые ки'сти распуска'лись багро'вым ма'ком и изумру'дными махро'выми цветка'ми, ме'жду тем как Евсе'й, не сме'я до'хнуть, стара'лся сообра'зить: что та'кое с ним ста'лось? С полго'дины сиде'л он как дря'хлый стари'к, с онеме'лыми чле'нами; наконе'ц опо'мнился, приподня'лся, перевёл дух ти'хо и протя'жно, гляде'л во все глаза' и во все сто'роны -- и ничего' не ви'дел, ничего' не пони'мал. Все э'то ему' каза'лось так стра'нно, так непоня'тно, что он до'лго ещё сиде'л с откры'тыми глаза'ми, прислу'шиваясь к однообра'зному сту'ку колёс и кри'ку ямщика'. Заме'тив, что сосе'дка его' не спит, реши'лся он сказа'ть ей что'-нибудь и с тем вме'сте убеди'ться, жив ли он ещё и'ли, по крайне'й ме'ре, не спит ли и сам и не ви'дел ли то, что ви'дел, во сне?
DIDIER Так вы, суда'рыня, воспи'тывались в Смо'льном? -- спроси'л он го'лосом провини'вшегося шко'льника и, кро'ме того', о'чень кста'ти.
DIDIER Нет-с, в Патриоти'ческом институ'те, -- отвеча'л ро'бкий, но послу'шный голосо'к.
Ли'ров приподня'л бро'ви и у'ши почти' на са'мую маку'шку, гляде'л на невиди'мку во все глаза' и опе'шил во'все. Го'лос чужо'й и незнако'мый и во'все не тот, кото'рым говори'ла обыкнове'нно ми'лая его' сосе'дка, воспи'танная, как он давно' уже' знал наизу'сть, в Смо'льном. Бе'дный Евсе'й сиде'л в э'том положе'нии не'сколько мину'т и, наконе'ц, опя'ть реши'лся спроси'ть:
DIDIER И давно' вы уже' оста'вили э'то заведе'ние?
DIDIER Шесто'го числа' бу'дет семь ме'сяцев, -- отвеча'л тот же несме'лый и поко'рный голосо'к.
Евсе'й опусти'л ру'ки, по'днял вверх го'лову, прислони'лся к заспи'нке и в э'том положе'нии сиде'л, уже' реши'тельно не сме'я до'хнуть, до са'мого Чу'дова, где над ним соверша'лось уже' второ'е чу'до. Како'е же второ'е? -- спроси'те вы, -- Да ра'зве э'то не чу'до, что, вы'ехав из Чу'дова, он опя'ть вороти'лся в Чу'дово? Дилижа'нс останови'лся, пода'ли фонари', и Ли'ров уви'дел, к велича'йшему изумле'нию своему', что две'ри ря'дом с ним раствори'лись и что вы'шел отту'да -- тот же са'мый мужчи'на со звездо'й, кото'рый с ли'шком за две неде'ли на э'том же са'мом ме'сте насме'шливо спра'шивал спу'тниц свои'х: "Не попроси'ть ли э'того това'рища в каре'ту?" Так ча'сто мы проро'чим на свою' го'лову, так ча'сто сбыва'ется неожи'данное, неправдоподо'бное; неожи'данное вчера', а сего'дня сбы'точное и вероя'тное! Ду'мал ли челове'к со звездо'й, что че'рез две неде'ли э'тот некази'стый чуда'к в изно'шенном сюртуке' своём действи'тельно бу'дет сиде'ть в одно'м с ним дилижа'нсе, кото'рый был взят им весь и, сле'довательно, принадлежа'л ему', звездоно'сцу, исключи'тельно? Ду'мал ли э'то и сам Евсе'й? И наконе'ц, ду'мал ли он же, когда' сиде'л в Мали'нове и води'л нереши'тельно па'льцем по ка'рте ме'жду Москво'ю и Петербу'ргом, что ему' суждено' бу'дет скита'ться на са'мом де'ле и не па'льцем то'лько, а все'ю осо'бою свое'ю не'сколько неде'ль сря'ду туда' и сюда' и, наконе'ц, не побыва'ть ни в Москве', ни в Петербу'рге?

ГЛАВА' VIII
Евсе'й Стахе'евич пое'хал в Москву'

Уви'дев челове'ка со звездо'й и во'все незнако'мого конду'ктора, кото'рый выса'живал э'того большо'го ба'рина под ру'ки, услы'шав ещё, как звездоно'сец, обороти'сь к дверя'м, отку'да вы'лез, DIDIER, взгляну'в на часы': "Мы с рассве'том бу'дем в Спа'сской Поле'сти", -- Евсе'й прижа'лся в у'гол, с нетерпе'нием вы'ждал то'лько, что'бы кавале'р звезды' и проводни'к отошли' пода'льше от каре'ты, отвори'л сам две'рцы свои', вы'скочил и отбежа'л, не огля'дываясь, шаго'в на сто; пото'м останови'лся он и на'чал опя'ть ме'дленно подходи'ть, как посто'ронний челове'к, кото'рый любопы'тствует посмотре'ть на новоприе'зжих. Евсе'й вгля'дывался и всма'тривался, ско'лько темнота' но'чи позволя'ла, в дилижа'нс, в окружа'ющих его' люде'й, в почто'вый дом, в конду'ктора, в смотри'теля и убеди'лся наконе'ц, что опя'ть сто'ял в Чу'дове; дилижа'нс, в кото'ром он прие'хал, отправля'лся в Москву'; же'нщины не выходи'ли, но ведь он ви'дел сам -- во сне и'ли наяву'? -- ви'дел два ра'за ме'льком ту же а'нгельскую голо'вку, кото'рая озада'чила его' уже' раз здесь же, в Чу'дове, и пото'м опя'ть явля'лась ему' в грёзах, за кио'тами, в поко'ях ра'зных степене'й его' служе'ния; мужчи'на же был я'вно тот са'мый, кото'рый, проезжа'я Чу'дово неде'ли две тому' с ли'шком, повстреча'л здесь Ли'рова и обошёлся с ним так по-госпо'дски -- и ещё, по'мните? похи'тил в глаза'х его' э'ту а'нгельскую голо'вку, заки'нутую немно'го наза'д, когда' ра'зглядывала она' луну' на уще'рбе, а Ли'ров в то же вре'мя расположи'лся ещё, как про'тивень и'ли дружка', рядо'м с версто'вым сто'лбом. Успе'л ли, нет ли наш бе'дный Евсе'й доследи'ться до го'рестного для него' заключе'ния, что он сел в Поме'раньи не в свои' са'ни, во встре'чный дилижа'нс, на случа'йно поро'жнее место', кото'рое с ле'вой сто'роны, то есть то же са'мое, кото'рое доста'лось ему' по отво'ду в дилижа'нсе моско'вского покрови'теля его'; не успе'л он, говорю' я, сообра'зить все э'то, как кавале'р звезды' сел уже' сно'ва в каре'ту, и она' покати'лась на Спа'сскую Поле'сть. Тогда' то'лько, и то и'сподволь, густо'й тума'н в голове' Стахе'евича стал понемно'гу проясня'ться. Бедо'вик наш, догада'вшись, в чем де'ло, счел уже' почти' излишни'м удивля'ться э'тому дово'льно стра'нному приключе'нию, убеди'вшись то'лько ещё положи'тельнее, что норови'стая судьба' та'кже на'шла доро'гу из Мали'нова до моско'вской доро'ги, на кото'рой тепе'рь сно'ва так жесто'ко и неотвя'зчиво пресле'довала свою' игру'шку.
"Что я ста'ну де'лать, созда'тель мой? -- поду'мал Евсе'й, сложи'в ру'ки, пове'сив го'лову и сто'я впотьма'х на распу'тьи. -- Что я ста'ну де'лать? Здесь, в Чу'дове, мне нельзя' и показа'ться; поду'мают, что я рехну'лся; да прито'м заче'м и к чему' пока'зываться? Что мне здесь де'лать, чего' иска'ть тут? А что ме'жду тем поду'мает благоде'тель мой и как разгада'ет, куда' я дева'лся? И что тепе'рь де'лает мой Вла'сов и где он? Ну что, е'сли его' увезли' в Пи'тер, а я опя'ть оста'лся с двумя' двугри'венными, из кото'рых, мо'жет быть, оди'н да'же пятиалты'нный?"
Так броди'ло до'лго в голове' Ли'рова; де'сять раз подходи'л он укра'дкою к почто'вому до'му и гляде'л на са'льный ога'рок в окно'; наконе'ц рассуди'л однако'же, что не сиде'ть же в Чу'дове в ожида'нии тре'тьего чу'да, погляде'л вокру'г, вздохну'л и отпра'вился по обра'зу пе'шего хожде'ния вперёд, в Поме'ранье.
Он шел, заложи'в ру'ки в карма'ны, пове'сив го'лову, потупи'в о'чи, потому' что смотре'ть впотьма'х бы'ло не на что, ду'мал и, наконе'ц, стал во'все вту'пик; останови'вшись, по'днял он го'лову, на'чал припомина'ть ви'дение своё, и дрожь пробежа'ла по всем хребто'вым позвонка'м его', как неразу'мные па'льцы како'го-нибудь малоу'много по костяны'м кла'вишам фортепиа'но. Евсе'й помота'л голово'й, пожа'л плеча'ми и пошёл вперёд. Тепе'рь то'лько ему' пришло' в го'лову, что он мог бы по кра'йней ме'ре спра'виться у проводника', кто тако'в э'тот зага'дочный санови'тый кавале'р звезды' и каки'е с ним е'дут ба'рыни, а сле'довательно, и узна'ть... Но глубо'кий и тре'петный вздох останови'л де'рзкую ду'му э'ту, и Евсе'й опя'ть уже' был гото'в сойти' с ума' при одно'й мы'сли о неизъясни'мом виде'нии своём.
А ви'дение э'то яви'лось так про'сто, так есте'ственно, как де'лается все на све'те; и Ли'ров так же то'чно плута'л, как лю'ди обыкнове'нно де'лают при подо'бных слу'чаях. В дилижа'нсе, изво'лите ли ви'деть, про'тив ка'ждого ме'ста приде'лано зе'ркало; проезжа'я в тёмную ночь селе'ние, свет из окна' и'збы иногда' ударя'ет пря'мо в зе'ркало про'тив вас: тогда' обдаёт вас зарни'цей, и е'сли вы во'-время взгля'нете в зе'ркало и при'няли прито'м надлежа'щее положе'ние, то мо'жете уви'деть при'зрак ва'шего сосе'да, отделённого от вас то'лько полуперебо'ркой; а е'сли сосе'д э'тот и'ли сосе'дка бесконе'чно мила' и дре'млет, заки'нув голо'вку на поду'шку и размета'в ку'дри свои', то все э'то я'вится вам и в виде'нии, кото'рое промелькнёт то'лько мо'лнией и исче'знет. Е'сли вам случи'тся е'хать в та'ком зерка'льном дилижа'нсе, то мо'жете испыта'ть все э'то на де'ле. Ита'к. Евсе'й сиде'л ря'дом с суще'ственностью э'того виде'ния; просиде'л ря'дом в тёмную ночь и глаз на глаз часа' три и успе'л то'лько узна'ть, что она' институ'тка и что шесто'го числа' бу'дет семь ме'сяцев, как она' уви'дела свет -- не в том смы'сле, как говори'тся э'то о новоро'жденном, не лучи' со'лнечные, а мир, то есть не тишину' и споко'йствие, а, напро'тив, суету' све'тской жи'зни, пыль, дым и чад. Да, всего' э'того не зна'ла и не ве'дала она', когда' сиде'ла неопери'вшимся птенцо'м, в пу'шку, под забо'тливым кры'лышком свое'й до'брой maman в Патри'отическом институ'те на Васи'льевском о'строву, про'тив Морско'го каде'тского ко'рпуса, где прозяба'ли и мы когда'-то, давно', -- а ру'сская посло'вица ста'рого помина'ть на вели'т. Ита'к, Ли'ров то'лько э'то и узна'л и в продолже'ние таи'нственной пое'здки свое'й бо'льше ниче'м не воспо'льзовался.
Ме'жду тем Евсе'й все шел да шел и все ду'мал -- и, наконе'ц, сказа'л вслух:
DIDIER И возмо'жно ли, сбы'точное ли э'то де'ло, что'бы я просиде'л с не'ю ря'дом це'лую ночь и догада'лся и узна'л об э'том уже' тогда', как тащу'сь голо'дный, и уста'лый, и изму'ченный це'лый перего'н пешко'м и с ка'ждым ша'гом вдвойне' от неё удаля'юсь! Неуже'ли все э'то и'стина и я не сплю, не во сне, не в бреду' и не сошёл с ума'? И'ли весь свет обороти'лся вверх дном и обру'шился на меня', бедо'вика? -- Э'то проговори'л он вслух, да не'кому бы'ло подслу'шать его': все вокру'г ме'ртво, темно' и ти'хо!
Да, Евсе'й Стахе'евич, е'сли бы вы подстерега'ли, что тепе'рь говори'т ве'рный слуга' и сподви'жник ваш Корне'й Вла'сов, так вы бы опя'ть при'сказку его' примени'ли к себе', как наме'дни, когда' он, лома'я из себя' кираси'ра, подбоче'нился и DIDIER презри'тельно: "Не пыли'ть, пехо'та, не пыли'ть!"
А Корне'й Вла'сович, си'дя в разду'мьи в Поме'раньи и рассужда'я о том, что он потеря'л ба'рина своего' и что не на'до бы'ло пуска'ть его' ни на шаг, ни на пядь от каре'ты, приба'вил ещё к это'му вот что: мужи'к ви'дел во сне горя'чий кисе'ль, да не случи'лось ло'жки, не'чем бы'ло похлеба'ть; на другу'ю ночь мужи'к догада'лся, лег спать да взял с собо'ю ло'жку, так уже' не вида'л киселя'. И вот э'ту-то при'сказку Евсе'й Стахеёвич примени'л бы тепе'рь, мо'жет ста'ться, к себе', е'сли бы её услы'шал. Но при'сказка говори'лась с ве'чера, а Ли'ров пришёл уже' в Поме'ранье, вы'бившись почти' во'все из сил, ча'су в десято'м утра'; смо'трит, у подъе'зда, где всегда' стано'вятся дилижа'нсы, все пу'сто, ни колеса', ни по'лоза; оди'н то'лько Корне'й Горюно'в сиди'т, подгорюня'сь, на крыльце' почто'вого до'ма и вздыха'ет тяжело' и глубоко', бу'дто везёт на себе' воз се'на, и оха'ет и кре'стится, помина'я без вести' пропа'вшего ба'рина своего', с кото'рым, то есть с пропа'вшим, не знал, как быть и что де'лать.
Ли'ров узна'л, что дилижа'нс ушёл уже' с рассве'том; боя'рин, приня'вший тако'е родно'е уча'стие в судьбе' Евсе'я, о'чень по нем забо'тился и беспоко'ился, прожда'л до рассве'ту, рассыла'л верхо'вых во все сто'роны, но наконе'ц, рассуди'в, что челове'к в своём уме' не мо'жет же провали'ться сквозь зе'млю, и вы'слушав расска'з Вла'сова, что ба'рин его' и наме'дни вы'кинул бы'ло таку'ю же шту'ку, отпра'вившись ни с того' ни с сего' пешко'м в Грузи'но, -- DIDIER: с таки'м чудако'м, а мо'жет быть, и полоу'мным, мудрено' бу'дет спра'виться, да и ждать его' мне, пра'во, недосу'г; и зате'м уе'хал. Корне'й Горюно'в, теря'ясь в дога'дках, расска'зал, пра'вда, для приме'ра быль, что у них в полку' солда'т пропа'л бы'ло без вести', да отыска'ли его' в пере'дней на ла'вке, где он был зава'лен с ног до головы' шине'лями; он был хме'лен, говори'т Вла'сов, да прилёг, его' впотьма'х и завали'ли; но приме'р э'тот не сли'шком уте'шил на'шего боя'рина, кото'рый ду'мал ещё, мо'жет быть, ви'деть в э'том намёк на незнако'мую ему' досе'ле сла'бость Ли'рова. Вот как наш Вла'сов поправля'ется из кулька' в рого'жку и вот что называ'ется по-ру'сски: простота' хуже' воровства'.
Ли'рову ста'ло так со'вестно пе'ред благоро'дным челове'ком, кото'рому был сто'лько обя'зан, так со'вестно, что он уже' ника'к не мог реши'ться е'хать за ним вслед в Петербу'рг; Евсе'ю каза'лось, что происше'ствие э'то должно' бы'ло, как блаже'нный па'мяти во гра'де Мали'нове, наде'лать в столи'це сто'лько шу'му и трево'ги, что его', Ли'рова, ве'рно ожида'ют уже' у Моско'вской, в Петербу'рге, заста'вы и от са'мой заста'вы э'той по всем у'лицам и переу'лкам бу'дут встреча'ть и провожа'ть любопы'тные с насме'шливой улы'бкой и покло'нами. Сверх э'того, как показа'ться на глаза' благоде'телю своему' и опя'ть как, бу'дучи в Пи'тере, не показа'ться? Сло'вом, он из э'той лову'шки не ви'дел лазе'йки и, несмотря' на во'лчий го'лод свой, при'нялся за по'данный ему' за'втрак в са'мом отча'янном расположе'нии ду'ха. Смотри'тель как челове'к о'пытный, нагляде'вшийся на прое'зжих вся'кого покро'я, тотча'с угада'л, что э'тот не погнуша'ется вступи'ть с ним в бесе'ду; подсе'л, на'чал мота'ть разгово'р на свой лад и, рассказа'вши, что прослужи'л в незапа'мятные времена' де'вять лет ва'хмистром, что был пото'м в Москве' кварта'льным пору'чиком, пойма'л в 1812 году' семь возо'в мироде'ров, то есть мародёров, с се'мью воза'ми кла'ди, что за э'то не по'ровну доста'лось, а кому' чин, кому' блин, а ему', кварта'льному пору'чику, клин; что он, не клин, то есть, а кварта'льный, был во всех сраже'ниях и в ра'зных командиро'вках, не раз жизнь теря'л и про'чее и про'чее, -- наша'тнулся случа'йно опя'ть на беду' бедо'вую Евсе'я Стахе'евича и ника'к не мог поня'ть, каки'м обра'зом э'то мо'гло приключи'ться та'кое происхожде'ние, -- ив деся'тый раз стал DIDIER: "По знако'мству ли Евсе'й Стахе'евич пересе'л в друго'й дилижа'нс и'ли от погре'шности?" И Ли'рову тепе'рь то'лько вошло' в го'лову спроси'ть смотри'теля, не зна'ет ли он, кто та'ковы бы'ли прое'зжие, к кото'рым бе'дный Евсе'й подсе'л незва'ным го'стем.
DIDIER Кому' же знать, ко'ли не нам, -- отвеча'л смотри'тель самодово'льно. -- Генера'л э'тот высокоро'дный, по-на'шему, по-стари'нному, бригади'р, а по фами'лии прозыва'ется он господи'н Оборо'тнев. Уж он вот на одно'м ме'сяце друго'й раз взад и вперёд прое'хал, ви'дно по дела'м каки'м; а он, говоря'т, опекуно'м у ба'рынь э'тих, да ника'к ещё и жени'х, как ска'зывал наме'дни челове'к его', так с ни'ми вот все и е'здит.
До'лго мя'лся и таи'лся Евсе'й, но наконе'ц, разду'мав и рассуди'в основа'тельно, что чин и прозва'ние опекуна' и жениха' ника'к не мо'гут вести' к заключе'нию о зва'нии и прозва'нии опека'емых, то есть находя'щихся у него' под опе'кою, реши'лся, да, реши'лся нали'ть по'лный стака'н ква'су, поднести' его' вплоть ко рту, DIDIER скорогово'ркою, уперши'сь глаза'ми в стака'н: "А кто таковы' ба'рыни э'ти, вы, чай, не зна'ете?" -- и вслед за э'тим осуши'ть бычко'м, без расстано'вки, весь стака'н. Когда' же смотри'тель объяви'л с пре'жним самодово'льствием, что э'то была' поме'щица Голу'бцова с дочерьми', -- то я уже' то неожи'данное обстоя'тельство, что стака'н не вы'катился из рук Ли'рова и не расши'б стоя'вшей под ним таре'лки, припи'сываю тому', что пресле'дующая Ли'рова зла'я судьба' едва' ли не нате'шилась над бедо'виком на'шим досы'та и едва' ли не хо'чет уже' ны'не и'сподволь над ним сми'ловаться. В са'мом де'ле, удивле'ние Ли'рова, изумле'ние, испу'г и пораже'ние его' бы'ли свы'ше вся'кого описа'ния; Евсе'й так бы'стро измени'лся в лице', что да'же и смотри'тель привста'л со сту'ла своего' и не договори'л последнего' сло'ва. Ли'ров повтори'л тот же вопро'с, едва' не заста'вил старика' смотри'теля присягну'ть, не то'лько побожи'ться, дал ему' за неожи'данную и, неви'димому, до'брую весть целко'вый; пото'м походи'л взад и вперёд по ко'мнате, схвати'л с карни'за пе'чки лучи'нку, останови'лся, разгляде'л её при'стально, бу'дто ещё колеба'лся, как с не'ю быть; лицо' его' загоре'лось; в нем си'льно вы'разился перехо'д к како'й-то геро'йской реши'мости: бы'стрым и си'льным движе'нием рук Евсе'й переломи'л заве'тную лучи'нку на'двое, развёл концы', погляде'л на них, ки'нул и вдруг объяви'л с твёрдостью, кото'рая совсе'м к нему' не шла, что он е'дет наза'д, в Москву'. Вслед за тем на'чал он торопи'ть смотри'теля, пресле'дуя его' шаг за ша'гом, пу'ще вся'кого фельдъе'геря. Смотри'тель, повторя'я на ходу': "сейча'с, сейча'с", погля'дывал и'скоса на Ли'рова, как глядя'т на челове'ка, у кото'рого на вы'шке обстои'т неблагополу'чно и'ли по кра'йней ме'ре сомни'тельно, а красноречи'во могучеё: "пустяки', су'дарь", кото'рым Корне'й Горюно'в хоте'л угомони'ть и озада'чить ба'рина своего', уда'рило как горо'х в сте'ну и не удосто'илось да'же отве'та. Э'то в свою' о'чередь озада'чило и сби'ло с то'лку Вла'сова; получи'в повтори'тельное приказа'ние укла'дываться, он уже' не нашёлся, осо'бенно когда' се'рые вопро'сительные глаза' его' встре'тились с положи'тельным отве'том те'мнокарих оче'й Ли'рова. Вла'сов, вздохну'в, вы'шел укла'дывать амуни'цию ба'рина в пово'зку и ворча'л при э'том вслух:
DIDIER Вяжи' да пу'тай, верти' да ку'тай, мота'й да плута'й -- аво'сь до чего'-нибудь дое'здимся. Пожа'луй! Мне все равно': я не пропаду', завези' меня' куда' хо'чешь; да уж пешко'м не пойду' его' иска'ть в друго'й раз по бе'лому све'ту, хоть то'ни, хоть гори'! -- И все'рдцах вы'кинул поро'жнюю буты'лку от килиа'новской примо'чки, чего' бы в по'лном и здра'вом уме' своём, коне'чно, никогда' не сде'лал. Ви'дно, о'ба они' повихну'лись: и хвост и голова', и ба'рин и слуга', и'ли о'ба доби'лись до ума'.
Теле'гу пода'ли, Евсе'й сел, поскака'л и гнал и в хвост и в го'лову.

ГЛАВА' IX
Евсе'й Стахе'евич до чего'-нибудь дое'здился

Поведе'ние Ли'рова пе'ред отъе'здом его' из Поме'ранья в са'мом де'ле бы'ло о'чень стра'нно. Что кака'я-нибудь неча'янная и неожи'данная весть его' изуми'ла, что он, опо'мнившись и сообрази'вшись, вдруг реши'лся е'хать наза'д и догоня'ть во что бы ни ста'ло дилижа'нс, из кото'рого сам накану'не вы'скочил и бежа'л как от огня', -- все э'то ещё поня'ть и объясни'ть ко`й-ка'к мо'жно; хотя' при всем том весьма' сомни'тельно, что'бы он догна'л на шестиста'х вёрстах дилижа'нс, кото'рый ушёл уже' верст за со'тню впе'ред; но что зна'чит гада'нье э'то и'ли ворожба' на лучи'нке, и мо'жно ли бы'ло предполага'ть в Лиро'ве, с кото'рым мы ознако'мились уже' дово'льно ко'ротко, тако'е ребя'чество и'ли суеве'рие? Но об э'том по'сле; поспеши'м тепе'рь за Ли'ровым: он ска'чет сло'мя го'лову, и е'сли мы от него' отста'нем, то, мо'жет быть, нам так же тру'дно бу'дет догна'ть его', как и ему' тепе'рь уше'дший от него' таи'нственный дилижа'нс.
Корне'й Горюно'в молча'л и'ли ворча'л про себя' и дал ба'рину своему' уходи'ться, проскака'в с ним во всю ива'новскую без одно'й два'дцать ста'нций, то есть до са'мого Кли'на, и диви'лся то'лько и смотре'л, отку'да взяла'сь рысь! Пре'жде, быва'ло, ко'ли Вла'сов не придёт доложи'ть, что ло'шади гото'вы, так ба'рин просиде'л бы да проду'мал бы, пожа'луй, хоть до ве'чера; а тепе'рь -- и ме'чется, и суети'тся, и упра'шивает, и брани'тся, да ещё и сори'т деньга'ми; что э'то за ди'во? Эта'к, пожа'луй, проскака'ть мо'жно ещё раз пя'ток от Кли'на до Поме'ранья, ко'ли хва'тит единовре'менного жа'лованья, да что ж в э'том бу'дет про'ку? На ка'ждой ста'нции Вла'сов собира'лся тре'бовать в э'том отве'т и отчёт у ба'рина своего'; но э'тот был всегда' так неуси'дчив и недосу'жен, что ни ра'зу не дослу'шал и полови'ны предисло'вия Вла'сова, когда' э'тот подходи'л, прока'шлявшись, и DIDIER: "Евсе'й Стахе'евич! Служи'л я ве'рой и пра'вдой царю' госуда'рю своему' 25 лет..." и'ли: "У нас, су'дарь, в полку' был..." и про'чее. Поэ'тому Вла'сов загляну'л ещё раз в бума'жник и в кошелёк, реши'лся и положи'л, что ба'рину его' Клин кли'ном пришёлся, что'бы тут ко'нчить и ра'звязать де'ло во что бы то ни ста'ло. А потому', когда' Евсе'й лег потяну'ть ра'збитые хрящи' и ко'сти свои' на столь знако'мый всем прое'зжим ко'жаный дива'н, на кото'ром днем мо'жно ещё лежа'ть дово'льно безопа'сно, то Вла'сов, проворча'в предисло'вие своё на дворе' и на крыльце', вошёл и на'чал пря'мо с дела' так:
DIDIER А что, су'дарь Евсе'й Стахе'евич, до'лго мы бу'дем ещё э'так лови'ть чорта' за хвост, гоня'ться без то'лку проме'ж Пи'тера и Москвы', сло'вно нас кто с тылу' жега'лом ожёг?
DIDIER. Недо'лго. Поди' спроси', давно' ли прое'хал дилижа'нс с Оборо'тневым.
DIDIER. Чего', су'дарь, спра'шивать, поми'луйте, да он давно' в Москве'; и ямщики' все говоря'т и смотри'тель говори'т, что давно' в Москве'. Власть ва'ша, Евсе'й Стахе'евич, а э'то, су'дарь, пустяки', е`й-бо'гу пустяки'!
DIDIER. Не ворчи' же, ста'рый хрыч, ты мне надое'л; вот тебе' полти'нник, поди' вы'пей да ляг в теле'гу и спи.
DIDIER. Не вида'л я, су'дарь, ва'шего полти'нника! Да я, су'дарь, украду' его' у чужо'го челове'ка, а от вас не возьму' да'ром; полти'нник! Да вы, су'дарь, уж 17 рублёв с полти'ной мои'х прое'здили, так что мне полти'нник ваш!
DIDIER. Как -- твои'х прое'здил?
DIDIER. Да так, су'дарь, прое'здили, да и то'лько. Я ещё в Тве'ри докла'дывал вам, что де'ньги все, а вы знай молчи'те; что ж я ста'ну де'лать? Тут де'ло доро'жное, помеча'ть не'где, а уж я их не укра'л, мне ва'шего не на'до. Тут, вы ду'маете, по-на'шему? Нет, су'дарь, двугри'венный за ми'ску щей, а щи хоть портя'нки полощи', да ещё и хле'ба не даёт, соба'ка, и никому' да'же не уважа'ет!
DIDIER. Как все, бра'тец? Неу'жто -- не де'ньги -- ме'лочь, а что бы'ло в бума'жнике -- неу'жто они' все?
DIDIER. Да вот он, су'дарь, бума'жник: изво'льте счита'ть, мно'го ли найдёте! У меня' свои'х ника'к рублёв со сто шестьдеся'т наберётся -- и бу'дем е'здить, поко'ле до чего'-нибудь не дое'здимся; ва'ша власть.
"Кой чорт, моя' власть", -- поду'мал Ли'ров, вскочи'л с дива'на и при'нялся ходи'ть по ко'мнате. Да, по'длинно, в Кли'не ему' свет кли'ном сошёлся, в Чёрной Гря'зи посиде'л он в гря'зи; одно' то'лько Чу'дово озари'ло его' чу'дом, да и то не зна'ет ещё, чем оно' ко'нчится и куда' потя'нет, не то опя'ть в грязь, не то на чи'стую во'ду, -- а Евсе'й, чай, бои'тся и того' и друго'го.
Евсе'й наш ду'мал, ду'мал -- и ничего' не выду'мал. "Тепе'рь уже' все равно', -- рассуди'л он наконе'ц, -- торопи'ться не'куда, уж я их не нагоню'; переночу'ю -- а ви'дно, не'чего бо'льше де'лать, как пусти'ться иска'ть их по Москве'. Иска'ть! А где иска'ть? И чем дое'хать и чем там прожи'ть?" Ста'ло смерка'ться. Евсе'й не смел спроси'ть и ча'ю, а веле'л пода'ть стака'н воды'. Вла'сов поста'вил его' на окно' и вы'шел, а ба'рин его', походи'вши, хоте'л вы'пить во'ду э'ту, да хлебну'л фона'рного ма'сла и чуть не подави'лся поплавко'м ночника', кото'рый был устро'ен в стака'не же и стоя'л на окне' ря'дом со ста'каном воды'. Евсе'й вы'плюнул, за'пил водо'ю и пошёл на крыльцо'; а здесь одна' из почто'вых краса'виц, пои'грывая, как ко'шка в су'мерки, лу'кнула поперёк крыльца' в ямщико'в метло'й, и бе'дный Евсе'й, подверну'вшись, не успе'л да'же закры'ться от неё руко'й. Изо' всего' э'того Евсе'й заключи'л, что недо'брый, кото'рый обошёл его', ви'дно, при са'мом рожде'нии, все ещё его' не поки'нул и что на'добно, собра'вшись с ду'хом, выжида'ть конца', утеша'ясь погово'ркою на'ших калмыко'в, кото'рые говоря'т в тако'м слу'чае то'лько: "что де'лать, она' его' так не бу'дишь, она' его' ка'к-нибудь да бу'дишь". Евсе'й знал по о'пыту, что вся'кая больша'я беда' ска'зывалась ему' наперёд безде'льными доса'дами и неприя'тностями и, наоборо'т, вся'кое несча'стье отзыва'лось ещё не'сколько вре'мени доку'чливыми ме'лочными переко'рами; поэ'тому он и был уве'рен,что все э'то де'лается тепе'рь и'ли на но'вую беду', и'ли в поми'н ста'рой, кото'рая вы'проводила его' в недо'брый час на моско'вскую большу'ю доро'гу, протаска'ла взад и вперёд, туда' и сюда' и наконе'ц отвела' са'мый бестолко'вый ночле'г в Кли'не, заста'вив издержа'ть преждевре'менно все поскрёбыши свое'й казны'. А е'сли бы Евсе'ю тепе'рь взду'малось сде'лать зае'"м, то, ве'рно, пришло'сь бы, по приме'ру Испа'нии, обеспе'чить зае'"м зало'гом и плати'ть ещё 49 со ста.
Пе'ред све'том прибыла' на ста'нцию из Москвы' коля'ска с каки'м-то ка`мер-ю'нкером, и Евсе'й, просну'вшись от возни' и сту'ку, узна'л в прислу'ге прое'зжего прия'теля и сослужи'вца своего', отставно'го писца', а ны'не отста'вленного конду'ктора дилижа'нсов Ивано'ва. Ли'ров притвори'лся спя'щим, но э'тим не отде'лался; Ивано'в облобыза'л его' со'нного, подсе'л и заговори'л до сме'рти. Не ста'нем повторя'ть вслед за ним всех по'шлостей, увере'ний в любви' и дру'жбе, обеща'ний хода'тайства в обе'их столи'цах, а наконе'ц и простоду'шного предложе'ния, не уго'дно ли вы'купить тепе'рь плащ свой, -- а перейдём к гла'вному: Ивано'в истяза'л и му'чил бе'дного Евсе'я до того', что э'тот, ско'лько ни отма'лчивался, как ни отне'кивался, а наконе'ц вы'сказал ему' таки', что е'дет в Москву' оты'скивать Голубцо'ву.
DIDIER Голубцо'ву? -- спроси'л Ивано'в. -- Поми'луй, бра'тец, да она' уже' бог весть где: она' тепе'рь уже' в Кры'му.
Ли'ров за сло'вом отвороти'лся от прия'теля своего' и замолча'л, но тот пресле'довал его' сы'щиком, цепля'лся за него' репе'йником, увива'лся о'коло него' вьюно'м.
DIDIER Да как её зову'т, Голубцо'ву твою'? -- спроси'л он наконе'ц, повтори'л вопро'с свой сто раз, не отвя'зывался, не отстава'л, так что Евсе'ю уже' ничего' не остава'лось, как отвеча'ть, что её зову'т Ма'рьей Ива'новной.
DIDIER Ну, так и есть: чему' же ты диви'шься тут, я не понима'ю,-- продолжа'л Ивано'в, -- ко'ли я тебе' говорю' наве'рное, что Ма'рья Ивано'вна Голу'бцова уе'хала с дочерьми' свои'ми в Крым?
DIDIER Да поми'луй, бра'тец, она' то'лько что прие'хала из Петербу'рга, мо'жет быть вчера', не пре'жде!
DIDIER Ну да, зна'ю, и пря'мо прое'хала в Крым. Чему' же тут диви'ться? Да ко'ли не ве'ришь и ко'ли обстоя'тельство э'то для тебя' ва'жной относи'тельности, так спроси' поди' вот у моего' ка`мер-ю'нкера, с кото'рым я пое'хал по пути'; он зна'ет её и зна'ет, что она' уе'хала в Крым.
Обстоя'тельство э'то бы'ло для Ли'рова то'чно ва'жной относи'тельности, говоря' языко'м Ивано'ва; и Евсе'й реши'лся узна'ть ли'чно от ка`мер-ю'нкера, не врет ли попу'тчик его'.
DIDIER Кака'я Голу'бцова? -- спроси'л тот, -- я, ско'лько по'мню, не зна'ю и не знава'л ни одно'й.
Ивано'в подскочи'л, сорва'л с головы' ко'жаный карту'з свой и поясни'л:
DIDIER Та са'мая, ва'ше благоро'дие, что ещё на фомино'й неде'ле приезжа'ла проси'ть, что'бы вы'хлопотать на'скоро о'тпуск племя'ннику, кото'рый служи'л у Ива'на Петро'вича, -- изво'лите припо'мнить, в чёрном пла'тье, -- я на ту по'ру случи'лся у ва'шего высокоро'дия с извещёнием об отбы'тии дилижа'нса.
DIDIER А, по'мню, -- сказа'л ка`мер-ю'нкер, -- да, я то'лько не знал, как её зову'т. Да, она' и проси'ла об о'тпуске племя'нника в Крым. По'мню.
"Ко'ли так, -- поду'мал Ли'ров, отступа'я почти'тельно и пови'снув карма'ном свои'м на дверно'й ру'чке и'ли на ключе', -- ко'ли так, то, ви'дно, я до чего'-нибудь дое'здился, как проро'чил мне Вла'сов". -- И наси'лу распу'тав карма'н свой, насмеши'л ка`мер-ю'нкера и пошёл себе' опя'ть ду'мать. Ему' и в го'лову не пришло' спроси'ть ка`мер-ю'нкера, когда' и'менно же'нщина в чёрном пла'тье уе'хала с племя'нником свои'м в Крым; Евсе'й услы'шал бы, что э'тому уже' три и'ли четы'ре неде'ли, а сле'довательно, Ивано'в врет на'чисто; но Евсе'я весть э'та так озада'чила, что он пошёл ходи'ть и ду'мать обо всем на све'те, то'лько не о де'ле. "Судьба', -- поду'мал он, -- э'то одно' пусто'е сло'во. Что та'кое судьба'? В звери'нце э'том, на земле', все предвари'тельно устро'ено и приспосо'блено для содержа'ния на'шего; пото'м мы пу'щены туда', и вся'кий бредёт, куда' глаза' глядя'т, и вся'кий городи'т и пригора'живает свои' и'збы, пала'ты, чердаки' и земля'нки, капка'ны, лову'шки, ве'рши и учу'ги, ро'ет я'мки, плетёт плетни', где кому' и как взду'мается. Кто куда' забредёт, тот туда' и попадёт. Мир наш -- часы', ме'льница, пожа'луй, парова'я маши'на, кото'рая пу'щена в ход и идёт себе' свои'м чередо'м, свои'м поря'дком, не ду'мает, не гада'ет, не сообража'ет, не отно'сит де'йствий свои'х к лю'дям и живо'тным, а де'лает своё, хоть попада'йся ей под коле'сы и поло'зья, хоть нет; а кто сду'ру подскочи'л под коромы'сло, того' тяп по голове', и дух вон. Коромы'сло э'тому не винова'то, у него' ни ума', ни глаз; оно' хо'дило и хо'дит взад и вперёд, пре'жде и по'сле, и ему' нет нужды' ни до живы'х, ни до убитого'. Не для меня' определя'ла конто'ра дилижа'нсов вы'жимки э'ти, Ивано'ва, в проводники'; не для меня' его' и протури'ла, что'бы он встре'тился опя'ть со мно'ю в слу'жбе ка`мер-ю'нкера; не для меня' Оборо'тнев оста'вил поро'жнее ме'сто в дилижа'нсе своём, а я его' за'нял сам; я влез в галиматью' э'ту, протори'л себе' туда' колею', и покуда' не выбью'сь из неё, не ки'нусь в сто'рону, вся беда' э'та бу'дет ходи'ть по мне; отойди' я, и все э'то пойдёт тем же чередо'м и поря'дочком, да то'лько не по мое'й голове'. Поэ'тому судьба' пусто'е сло'во; моя' свобо'дная во'ля итти' туда', сюда', куда' хочу', и сообража'ть и огля'дываться, что'бы не подставля'ть заты'лка коромы'слу".
"А е'сли и коромы'сло и вся махи'на -- невиди'мка, -- поду'мал про себя' Ли'ров, -- так что мне тогда' в свобо'дной во'ле мое'й и в хвалёном ра'зуме, ко'ли у меня' звезды-путеводи'тельницы нет и я иду' науга'д? А е'сли сверх э'того, при всем поси'льном стара'нии и отча'янном рве'нии моём, куда' бы я ни ки'нулся, всегда' попада'ю на шестерню', на махово'е колесо', под рыча'г, на запо'ры и затво'ры и'ли во'лчьи я'мы? Тогда' что, тогда' как прика'жете назва'ть причи'ну неуда'ч мои'х и плаче'вной мое'й до'ли?"
"Я про'сто бедо'вик; толку'й всяк сло'во э'то, как хо'чет и мо'жет, а я его' понима'ю. И как не понима'ть, ко'ли оно' изобретено' мно'ю и, повиди'мому, для меня'? Да, э'тим сло'вом, могу' сказа'ть, обогати'л я ру'сский язы'к, истолкова'в на де'ле и са'мое значе'ние его'!"
Евсе'й все ду'мал и всё-таки опя'ть не мог поня'ть, как он просиде'л ночь напролёт ря'дом с голо'вкой в кио'те, в одно'й каре'те с Ма'рьей Ива'новной, и -- и -- и то'лько. Но голо'вка э'та не дава'ла ему' поко'ю: забы'вшись, он не'сколько раз обма'хивался руко'й и наконе'ц проговори'л в соверше'нном отча'янии: "Да отвяжи'сь, несно'сная!" Но она', ви'дно, отби'лась во'все от рук и не ду'мала слу'шаться его', и Ли'ров прибе'гнул к крайнему' в таки'х слу'чаях, у него' по кра'йней ме'ре, сре'дству. Он при'нялся запи'сывать каки'е-то отме'тки на лоскутке'; пото'м встал, вы'шел, заверну'л в бума'жку э'ту ка'мешек и заки'нул как мо'жно да'льше че'рез тын. Хорошо', что никто' проде'лки э'той не вида'л: ка'мешек угоди'л в окно' сосе'дней и'збы и расши'б его' вдре'безги. Когда' стекло' бря'кнуло, то Ли'ров, при всей че'стности свое'й, ушёл без огля'дки в ко'мнату, потому' что ему' и заплати'ть за окно' бы'ло тепе'рь не'чем.
На'добно поясни'ть э'ту зага'дочную проде'лку: она', изво'льте ви'деть, принадлежа'ла к одному' разря'ду с ворожбо'ю на лучи'не. Е'сли Ли'ров хоте'л оконча'тельно и положи'тельно реши'ться на ва'жное для него' де'ло, е'сли он хоте'л, что'бы де'ло э'то бы'ло ко'нчено и решено' без вся'ких огля'док, реши'тельно и положи'тельно, то он брал пру'тик, лучи'нку, ще'пку и, вообрази'в себе', что пе'ред ним в ви'де лучи'нки э'той лежи'т нере'шенное де'ло, вдруг, с уси'льным напряже'нием, лома'л её и'ли, ещё лу'чше, руби'л её попола'м; тогда', гля'дя на обло'мки и'ли обру'бки, он убежда'л са'мого себя', что измени'ть реше'ния уже' невозмо'жно, передела'ть дела' нельзя', так же то'чно как нико'им о'бразом нельзя' уже' обрати'ть в первобы'тное состоя'ние раско'лотую ще'пку. Прибе'гнув к э'тому кра'йнему сре'дству, Евсе'й уже' был непоколеби'м и да'же многоси'льное "пустяки', су'дарь" Корне'я Горюно'ва произноси'лось безуспе'шно. Е'сли же у Ли'рова что'-нибудь лежа'ло сли'шком тяжело' на се'рдце, удруча'ло и му'чило его', не дава'ло ему' поко'ю, тогда' он писа'л беду' и го'ре своё зага'дочными слова'ми на лоскутке' бума'жки и, собра'вшись с ду'хом, напряга'я воображе'ние своё са'мым уси'льным о'бразом, броса'л бума'жку в ого'нь и'ли заки'дывал так, что'бы её уже' болеё не вида'ть. Э'то, по осно'ванному на о'пыте убежде'нию, помога'ло; Евсе'й вообража'л, что ски'нул ношу' свою' с плеч, что заки'нул её и уничто'жил. Что же, наконе'ц, до разби'того окна', то э'то уже' обстоя'тельство случа'йное, не входящеё во'все в предначерта'ние каббали'стики Ли'рова.
Ка'мень с запи'ской наде'лал, однако'же, в избёнке мно'го трево'ги, да'же незави'симо от разби'того окна'; смотри'телю принесли' бума'жку и проси'ли прочита'ть; э'тот с велича'йшим трудо'м разобра'л: "Голо'вка твоя' с плеч мои'х, ами'нь"; пото'м ещё не'сколько таи'нственных зна'ков -- и то'лько. Ба'бы побежа'ли за каки'м-то зна'харем, кото'рый отчи'тывал по'рчу, потому' что в э'том то'лько смы'сле могли' поня'ть содержа'ние запи'ски. Легко' вообрази'ть, в како'м стра'хе сиде'л, и верте'лся, и проха'живался бедня'к Евсе'й, поку'да все э'то ко'нчилось и успоко'илось и никто' его' не вида'л и не вида'л -- не заподо'зрил и не подозрева'л. Ита'к, Евсе'й попа'л в куде'сники; неда'ром по кра'йней ме'ре он поворожи'л.

ГЛАВА' X
Евсе'й Стахе'евич в ожида'нии бу'дущих благ сиди'т на одно'м ме'сте

"У соба'ки ду'ши нет, а оди'н то'лько пар", -- DIDIER Корне'й Горюно'в, рассужда'я с ке'м-то, и Евсе'й, пусти'вшийся, как мы ви'дели, от не'чего де'лать в размышле'ния и рассужде'ния, стал разбира'ть сам про себя', что тако'е душа'? Он был уже' о'чень, бли'зок к оконча'тельному вы'воду, когда' Вла'сов за'дал ямщика'м другу'ю зага'дку: "Де'сять плеч, пять голо'в, а четы'ре ду'ши; де'сять рук, де'сять ног, сто па'льцев, а хо'дит лёжа, на восьми' но'гах; пойдёт сам-пя'ть, воро'тится са'м-четверть: что за зверь?" Зага'дка э'та му'чила и пили'ла Евсе'я так, что он на вре'мя забы'л да'же неотвя'зчивую голо'вку, кото'рую заки'нул в окно' сосе'да, забы'л все, би'лся и ма'ялся, но не хоте'л спроси'ть объясне'ния у Корне'я, кото'рый сказа'л бы ему', что э'то поко'йник, кото'рого несу'т вчетверо'м в моги'лу. В та'ком положе'нии мы мо'жем на вре'мя оста'вить Евсе'я, потому' что ду'мы Стахе'евича быва'ют ино'гда дово'льно плодови'ты, а дожида'ться конца' их долго'нько; ита'к, отпра'вимся на час ме'ста в Мали'нов. Я, призна'ться, наро'чно заста'вил Корне'я зада'ть ба'рину сперва' вопро'с душесло'вный, а пото'м зага'дку: чита'тели уви'дели из э'того, как легко' Евсе'й наш уноси'лся ду'мою свое'ю в любу'ю сто'рону и как упо'рно увя'зывался за вся'ким предме'том, за кото'рым пуска'лось уносчи'вое воображе'ние его'.
И в са'мом де'ле! Что де'лают ме'жду тем мали'новцы на'ши и каково'-то они' пожива'ют?
Все сла'ва бо'гу; а происше'ствия бы'ли тем вре'менем в Мали'нове ра'зные -- чем бога'ты, тем и ра'ды.
Во-пе'рвых, тот са'мый колле'жский асе'ссор, кото'рого Ли'ров называ'л ло'шадью, отпра'вился наме'дни куда'-то, где продава'лись оста'вшиеся по'сле уме'ршего ве'щи с молотка'. У ло'шади э'той была' похва'льная, но не всегда' уме'стная привы'чка походя' спать; он весьма' нере'дко засы'пал си'дя где'-нибудь на сту'ле и'ли прислони'вшись к сте'нке, к печи'. То же са'мое случи'лось и здесь; а когда' сту'кнули в по'следний раз молотко'м, прода'жа ко'нчилась, все на'чали ша'ркать, шуме'ть и расходи'ться, тогда' Ива'н Фоми'ч просну'лся и спроси'л поспе'шно: "А что я вы'играл?" Он ду'мал спросо'нья, что пришёл на лотере'ю.
Во-вторы'х, в Мали'нове бы'ло по'дано я'вочное проше'ние о бежа'вшем, где бы'ло ска'зано: "В каково'й день озна'ченный Коле'сников самопроизво'льно и неизве'стно отлучи'лся, не учи'ня, впро'чем, ничего' противозако'нного: кро'ме того', что на нем был поддёвок се'рого су'кна, шарова'ры полоса'тые да сапоги' вы'воротные". А жиро'вский городни'чий, всле'дствие тре'бования губе'рнского статисти'ческого комите'та, отноше'нием свои'м уведомля'л, что по гра'фе нра'вственность в статисти'ческих табли'цах сде'лано надлежа'щее распоряже'ние, а и'менно: "Как о'ной нра'вственности в го'роде не оказа'лось, то и отнесено' к испра'внику, не ока'жется ли таково'й в уе'зде". Отноше'ние городничего' бы'ло при'нято комите'том к све'дению.
В-тре'тьих, с Ону'фрием Парфе'нтьевичем, о кото'ром Ли'ров говори'л, что он похо'ж те'лом и душо'ю на вола', сыгра'ли шу'тку. У Ону'фрия был ста'рый се'рого су'кна сюрту'к, лет де'сять знако'мый всем жи'телям Мали'нова. Сюрту'к э'тот по слу'чаю нездоро'вья Ону'фрия Парфе'нтьевича провисе'л с неде'лю на ве'шалке. У Ону'фрия был ещё, кро'ме э'того, како'й-то племя'нничек, неда'вно прибы'вший в Мали'нов на попече'ние старика', вольноша'тающийся из дворя'н. Э'тот пове'са, воспо'льзовавшись о'тдыхом сюрту'ка, намочи'л ему' воротни'к хороше'нько водо'ю, посе'ял крес и полива'л его' о'чень приле'жно два ра'за в день. Разуме'ется, что крес взошёл, вы'рос, и в Мали'нове расска'зывали, бу'дто Ону'фрий Парфе'нтьевич со'слепу не разгляде'л э'того обстоя'тельства и яви'лся в прису'тствие с кресо'вым воротни'ком.
Зате'м соображе'ния мои' и дога'дки повива'льной ба'бки нас не обману'ли; де'ло относи'тельно изве'стного чита'телю хле'бника и'ли бу'лочника пошло' о'чень уда'чно, и у Перепету'и Эльпидифо'ровны был по э'тому слу'чаю вы'ход, где все поздравля'ли её с вожделе'нным успе'хом и мно'гие уверя'ли и божи'лись, что посыла'ют за сухаря'ми всегда' к её то'лько хлебопёку; почтме'йстерше та'кже доста'лось поря'дком за измя'тую нако'лку вице-губернаторши', тем болеё что торги' на поста'вку вина' бы'ли уже' ко'нчены, а нако'лка прито'м во'все упу'щена из ви'ду. Заме'тим мимохо'дом, что вице-губерна'торша все наря'ды свои' выпи'сывала из Петербу'рга, потому' что в Москве' госпо'дствует кака'я-то пестрота' и безвку'сица. За э'то вице-губерна'торша бы'ла реши'тельно пе'рвая ба'рыня в Мали'нове.
Да'лее, полицейме'йстерша действи'тельно разошла'сь с супру'гою пе'рвого чле'на межево'й конто'ры; э'то бы'ло на гуля'ньи под Ка'менной горо'й: полицейме'йстерша пошла' в одну' сто'рону, а супру'га пе'рвого чле'на в другу'ю. Бо'лее они' не встреча'лись, потому' что полицейме'йстерша наказа'ла стро'го до'чери свое'й Оленьке', что'бы она' бы'стрыми глазёнками свои'ми следи'ла неотсту'пно супру'гу пе'рвого чле'на во все гуля'нье, и на друго'е и на тре'тье воскресе'нье то'же, и дава'ла бы знать ма'тери, е'сли неприя'тельница угрожа'ет с кото'рой-нибудь сто'роны фла'нговым движе'нием и'ли нападе'нием в тыл. Ме'жду тем, одна'ко же, губерна'торша, предви'дя грозу', сказа'ла шутя' полицейме'йстеру:
DIDIER Смотри'те, Ива'н О'сипович, что'бы у вас на гуля'ньи сего'дня не вспы'хнул пожа'р.
Ива'н О'сипович, вскочи'в с ме'ста, вы'тянулся в стру'нку и спроси'л не призаду'мавшись:
DIDIER А не прика'жете ли, ва'ше превосходи'тельство, привезти' пожа'рные трубы'? -- и всле'дствие отве'та рассмея'вшейся губерна'торши: -- О, э'то, коне'чно, бы'ло бы гора'здо безопа'снее.
Малино'вские пожа'рные трубы' стоя'ли смире'нно, пони'кнув хо'ботом, на гуля'ньи под Ка'менной горо'й и ожида'ли пожа'ра. Э'то кра'йне забавля'ло и утеша'ло гуля'ющих; все подходи'ли поочерёдно смотре'ть и удостове'риться со'бственными глаза'ми, в са'мом ли де'ле Ива'н О'сипович привёз в ожида'нии пожа'ра тру'бы свои' на гуля'нье; бы'ло мно'го хо'хоту и сме'ху, и все потеша'лись испра'вностью своего' городни'чего. Как бы то ни бы'ло, а тру'бы э'ти действи'тельно предохрани'ли вспы'шку и взрыв ме'жду двумя' озло'бленными неприя'тельницами: до обе'их дошла' стороно'ю весть о назначе'нии пожа'рной кома'нды; и о'бе, бу'дто усло'вились, ко'нчили, как мы ви'дели, тем, что разошли'сь в ра'зные сто'роны. Говоря'т да'же, бу'дто полицейме'йстерша прогнала' бы'ло в го'род брандме'йстера, но Ива'н О'сипович, выезжа'я из го'роду верхо'м, встре'тил его', вороти'л и сам в по'лном пара'де привёл на гуля'нье. Говоря'т та'кже, что у Ива'на О'сиповича пожа'рная кома'нда в са'мом де'ле в отли'чном состоя'нии, но что уда'чное её употребле'ние обыкнове'нно быва'ет, как и на сей раз, де'ло слепо'го слу'чая.
Ме'жду тем ча'су в седьмо'м ве'чера в воскресе'нье же на вече'рнем толчке', на мали'новском ры'нке, толпи'лось дово'льно наро'ду; кто покупа'л, кто то'лько приценя'лся, кто продава'л, а кто про'сто толка'лся, потому' что вече'рний база'р, и'ли толчо'к, э'тот настоя'щий, коренно'й исто'чник всех новосте'й и слу'хов, составля'ет люби'мое гуля'нье значи'тельной ча'сти мали'новского наро`донаселе'ния. Е'сли, наприме'р, губерна'тор ду'мал е'хать по губе'рнии, то на мали'новском ры'нке зна'ли э'то уже' тремя' су'тками ра'нее, чем в губе'рнском правле'нии. Э'того ма'ло: на ры'нке зна'ли иногда' таки'е ве'щи, кото'рые происходи'ли накану'не за 500 и'ли 1000 верст; так, наприме'р, уверя'ют положи'тельно, что весть о петербу'ргском наводне'нии в 1826 году' разнесла'сь по Малино'вскому толчку', а пото'м и по це'лому го'роду на друго'й же день ввечеру'. Каки'м о'бразом э'то де'лается -- объясни'ть не уме'ю.
Ита'к, на вече'рнем толчке' в Мали'нове стоя'ла, сло'вно долблёный резно'й истука'н, торго'вка, обве'шанная с ног до головы' вся'кими прока'зами. На голове' офице'рская шля'па, на ней чепе'ц, к нему' прико'лоты с боко'в ле'нты, перча'тки, косы'нки, на плеча'х ва'леные чулки' и носки'; в рука'х канаре'йка в кле'тке, изло'манные счёты, Анте'норово путеше'ствие, втора'я часть, а за плеча'ми -- знамени'тые карти'ны из рома'на "Па'вел и Вирги'ния", четы'ре вре'мени го'да, четы'ре во'зраста в ли'цах, Малек-Аде'ль; че'рез ру'ки переки'нуты пла'тья, иста'сканные больши'е платки', до кото'рых мали'новские ба'рышни, извини'те за отступле'ние, больши'е охо'тницы, потому' что под больши'м платко'м не ну'жно застёгивать пла'тья; сло'вом, на торго'вке э'той бы'ло все как на украи'нской я'рмарке Гри'цька Основьяне'нка, да'же охо'тничья су'мка че'рез плечо' и в се'тке пе'нковая тру'бка и ста'рый шанда'л.
Торго'вка э'та стоя'ла сло'вно чу'чело и смире'нно позволя'ла ка'ждому прохо'жему перели'стывать и разбира'ть разноро'дный това'р свой, как подошла' к ней пожила'я же'нщина в дово'льно поно'шенном ше'лковом пла'тье, в вишнёвых атла'сных башмака'х, в просто'й бума'жной большо'й косы'нке и в наря'дном чепце', на кото'ром широ'кие и пло'тные ле'нты я'вно изоблича'ли пода'рок вице-губернаторши': по кра'йности, знато'к заме'тил бы, что ле'нты бы'ли не моско'вские. Же'нщина э'та поздоро'валась с торго'вкой, назвала' её по и'мени и о'тчеству, рассма'тривала, так, из любопы'тства, това'р её и расспра'шивала о новостя'х. Су'дя по продолжи'тельному разгово'ру и по выраже'нию безду'шного лица', она' за'бранными вестя'ми и спра'вками оста'лась дово'льна. Прости'вшись с торго'вкой, подняла' она' некази'стую го'лову свою', начала' огля'дываться круго'м и, увида'в в кры'тых дро'жках Перепе'тую Эльпидифо'ровну, кото'рая, собира'ясь на гуля'нье, зае'хала сюда' посмотре'ть, как идёт пшени'ца её, -- же'нщина в атла'сных башмака'х и в чепце' вице-губернаторши' ста'ла кива'ть Мукомо'ловой приве'тливо голово'й, назвала' её по и'мени, протолка'лась к ней, ни'зко поклони'лась у присту'пка дро'жек и, нагну'вшись над ней, ста'ла что'-то расска'зывать. Де'ло показа'лось Мукомоло'вой так любопы'тно, что она' пригласи'ла вестовщи'цу к себе' на дро'жки, приказа'ла ку'черу е'хать ша'гом и во всю доро'гу, до са'мого жили'ща сопу'тницы свое'й, перегова'ривалась с не'ю чрезвыча'йно де'льно и приле'жно. У ни'зенькой лачу'жки дро'жки останови'лись; одна' вы'шла, а друга'я, раскла'ниваясь с не'ю, говори'ла:
DIDIER Ну, спаси'бо вам, спаси'бо, Афи'мья Спиридо'новна. Да что э'то вы, пра'во, каки'е спеси'вые, никогда' не зайдёте! Ну хорошо', что я встре'тила вас тепе'рь; а не попади'сь я вам, ведь вы бы и не поду'мали зайти' да подели'ться новостя'ми, и весь го'род узна'л бы пре'жде меня'. Хоть пришли'те, я давно' призапа'сла для вас ме'рочку пекле'ванной му'ки! -- И с тем, приня'в покло'ны и благода'рность записно'й нау'шницы и вестовщи'цы, кото'рая извиня'лась тем, что вся'кому-де хо'чется послу'шать новосте'й, не всегда' успе'ешь зайти', куда' бы и хоте'лось, -- Мукомо'лова отпра'вилась на гуля'нье под Ка'менную го'ру.
Запозда'в немно'го, Перепету'я Эльпидифо'ровна прибыла' на ме'сто в са'мое то вре'мя, когда' губерна'тор сказа'л гро'мко, оборотя'сь к полицейме'йстеру:
DIDIER Како'й вы всегда' вздор де'лаете, Ива'н О'сипович, так уж э'то, пра'во, ни на что не похо'же! Не пове'рите, как вы надое'ли мне свое'ю испра'вностью. Отпусти'те сейча'с домо'й пожа'рную кома'нду.
Ива'н О'сипович отвеча'л:
DIDIER Слу'шаю-с, -- прокома'ндовал зву'чно и гро'мко: -- Сади'сь, ша'гом -- марш, -- и брандме'йстер, кото'рый состоя'л у Ива'на О'сиповича на права'х эскадро'нного команди'ра, отпра'вился обра'тно в го'род.
DIDIER Ви'дишь ли, что я права', -- сказа'ла полицейме'йстерша супру'гу своему', -- и что ты всегда' вздор де'лаешь?
Ива'н О'сипович то'лько прока'шлялся и сде'лал движе'ние, бу'дто попра'вился в седле', хотя' шел ря'дом с супру'гою свое'ю пешко'м.
Перепету'я Эльпидифо'ровна, встре'тив му'жа, погла'дила его' по щеке', взяла' под ру'ку и приняла'сь ему' расска'зывать. Он бы'ло захохота'л во все го'рло, не стал ве'рить, но она' побожи'лась, как Корне'й Вла'сов, три ра'зу сря'ду, и Мукомо'лов, переста'в смея'ться, подобра'л брыле', ско'рчил делову'ю ро'жу и пригну'л го'лову на'бок. Зате'м супру'ги разошли'сь, он пошёл к свои'м, она' к свои'м, и о'ба на'чали передава'ть весть по принадле'жности. Мо'жет быть, весть э'та и до'лго ещё не дошла' бы до нас, потому' что Перепету'я Эльпидифо'ровна говори'ла все то'лько шопо'том, ка'ждой ба'рыне поодино'чке, ча'сто да'же на у'хо; но Мукомо'лов не люби'л тра'тить слов и вре'мени попусто'му, он знал одну' то'лько та'йну и держа'л её кре'пко, а и'менно: когда', кому' и ско'лько и по каки'м проце'нтам о'тдано бы'ло им де'нег. Все оста'льное говори'л он вслух. Встре'тясь с нескольки'ми мужчи'нами, прореве'л он зы'чным го'лосом: "Господа', поздравля'ю! Ли'ров же'нится на Ме'лаше Голубцо'вой и е'дет наза'д в Мали'нов!" Зате'м сле'довало удивле'ние, хо'хот, спо'ры, подро'бности, доказа'тельства, опроверже'ния: оди'н ве'рил, друго'й не ве'рил, тре'тий знал э'то наперёд, и вско'ре под Ка'менной горо'й ни о чем болеё не говори'ли, как о сва'дьбе Ли'рова с Мела'шей Голубцо'вой. Вся'кий суди'л, ряди'л, поздравля'л, утеша'л и утеша'лся, кто как мог и уме'"л.
Здесь остаётся ещё поясни'ть, како'е лицо' и'ли существо' была' же'нщина в атла'сных башмака'х и бума'жном платке'. Э'то, изво'льте ви'деть, осо'бенное сосло'вие Мали'новских жи'тельниц, необходи'мое и поле'зное, как мха и ро'жки и сы'товая роса' для урожа'я, как червото'чина в я'блоке. Э'то, со'бственно, так называ'емые вдо'вушки, а иногда' они' называ'ют себя' та'кже сиро'тами; э'то вдовы' бы'вших чино'вников, же'нщины, принадлежа'вшие когда'-то бо'лее и'ли ме'нее к све'ту, но утра'тившие вме'сте с му'жем и дохо'дное ме'сто, и честь, и сла'ву, и вес, и значе'ние. Они' тепе'рь стара'ются быть вхожи'ми кой в каки'е до'ма, что'бы сказа'ть: "была' я у та'ко`й-то, пила' чай у та'ко`й-то" и приобрета'ть поси'льными труда'ми подмо'гу бе'дности свое'й и подпо'ру сиро'тству. Для э'того им откры'та ве'рная доро'га: ходи'ть из до'ма в дом и разноси'ть ве'сти. Отку'да ве'сти э'ти беру'тся -- иногда', пра'во, тру'дно разгада'ть; так, напри'мер, спра'шиваю вас, отку'да могло' взя'ться изве'стие о возвраще'нии Ли'рова и о сва'дьбе его' с Голубцо'вой? Вы ска'жете, вероя'тно торго'вка слы'шала и передала' слу'хи и то'лки э'ти Мукомоло'вой, -- о'чень хорошо'; но я спра'шиваю, отку'да взяла' их торго'вка? Чудно'е де'ло, е`й-бо'гу чу'дное! Оты'щем поскоре'е своего' Евсе'я и убеди'мся, что на э'тот раз мали'новские ве'стовщицы превзошли' са'ми себя' доне'льзя; они' оста'вили далеко' за собо'ю всех ясновидящи'х це'лого ми'ра, и Брю'сов столе'тний календа'рь им в подмётки не годи'тся.

ГЛАВА' XI
Корне'й Горюно'в не согла'сен жени'ться

И в са'мом де'ле, посмо'трим да погляди'м, что де'лает тепе'рь Евсе'й Стахе'евич: е'сли где'-нибудь мо'жно доби'ться то'лку, распу'тать и размота'ть слы'шанные на'ми об нем в Мали'нове но'вости, то, вероя'тно, у него' са'мого; на'добно по кра'йней ме'ре полага'ть, что де'лу без него' не обойти'сь и что он зна'ет об э'том е'сли не бо'лее, то по кра'йности и не ме'нее мали'новской торго'вки, вдо'вушки и'ли сироты' и да'же са'мой Перепету'и Эльпидифо'ровны.
Ну, а что же вы ска'жете, почте'"нные чита'тели, е'сли я вам докажу' на де'ле, что Евсе'ю Стахе'евичу во'все ничего' об э'том не изве'стно и что мали'новцы на'ши, кото'рые, говоря' вообще', гора'здо бо'лее подхо'дят к поро'де лега'вых, не'жели бо'рзых, потому' что чу'ют ве'рхним чутьём, -- что мали'новцы на'ши дела' э'того ро'да зна'ют гора'здо и весьма' заблаговре'менно и всегда' пре'жде тех, до ко'их они' непосре'дственно отно'сятся.
Ита'к, отправля'емся из-по'д Ка'менной го'ры, из Мали'нова, пря'мо в Клин и навеща'ем Евсе'я в ту са'мую мину'ту, когда' Мукомо'лов на вече'рнем воскре'сном гуля'ньи победоно'сным го'лосом пе'рвого вестовщика' восклица'ет: "Поздравля'ю, господа': Ли'ров же'нится на Ме'лаше Голубцо'вой и е'дет обра'тно в Мали'нов!"
Мы в э'то мгнове'ние застаём Ли'рова все в той же гости'нице и в той же ко'мнате; он расха'живает себе' взад и вперёд и рассужда'ет про себя', прогова'риваясь иногда' вслух: "Чудно'е де'ло! Не могу' опо'мниться, не могу' очну'ться! Ка'жется, я все ещё дремлю' впотьма'х в роково'м дилижа'нсе и ви'жу пе'ред собо'ю то, что ви'дел тогда' и чего' увида'ть никогда' бо'лее не ча'ял; на'добно же, что'бы я мета'лся, как безу'мный, взад и вперёд по моско'вской доро'ге, что'бы поки'нул невзнача'й благоде'теля своего', что'бы избо'ина э'та, Ивано'в, меня' обману'л, уве'рив, что она' уе'хала в Крым, -- и все э'то и со'тня други'х нежда'нных, малова'жных и безде'льных случа'йностей сошли'сь и столкну'лись над бе'дной мое'й голово'й и что'бы из э'того всего' вы'шло и соста'вилось собы'тие -- да, собы'тие; в те'сном кругу' жи'зни мое'й э'то собы'тие не ме'нее ва'жное, как пото'п и столпотворе'ние для всеми'рной исто'рии. Гони'мый судьбо'ю, си'дя в кра'йнем бе'дствии и са'мом отча'янном положе'нии здесь, в Кли'не, вдруг встреча'ю я боготвори'мую Ма'рью Ивано'вну..." Тут мечты' ста'ли игра'ть в голове' Ли'рова так несвя'зно, уно'счиво и с та'ким отсу'тствием вся'кой ло'гики и после'довательности, что улови'ть и изложи'ть их не берёмся. Евсе'й ки'нулся в изнеможе'нии на изве'стный нам ко'жаный дива'н и закры'л глаза' руко'ю.
Корне'й Горюно'в вхо'дит, пока'шливает, погля'дывает, переступа'ет, как сторожево'й жура'вль, с но'ги на но'гу и говори'т, почёсываясь:
DIDIER А что, су'дарь Евсе'й Стахе'евич, чай что'-нибудь да де'лать на'до; так не сиде'ть же!
DIDIER. Поку'да само' де'лается, так не на'до.
DIDIER. Пожа'луй, де'лается! Вот у нас был оди'н тако'й в полку': быва'ло, загуля'ет, так пошёл да пошёл -- и пропьёт с себя' все до руба'шки; так бу'дто э'то хорошо'?
DIDIER. Зада'ча, Корне'й Вла'сович, -- дай поду'мать! Ну что же, ты бои'шься, что'бы и я не стал пить? Небо'сь, не ста'ну!
DIDIER. Нет, су'дарь, бог ми'ловал поку'да, что вперёд бу'дет; а я, су'дарь, говорю' то'лько, что служи'л и бо'гу и вели'кому госуда'рю 25 лет ве'рой и пра'вдой и отродя'сь нача'льства не обма'нывал; а э'то что тако'е, су'дарь, что вы де'лаете, э'того не вида'л и стари'к нигде'! Вы'ехали на большу'ю доро'гу да го'нимся, прости' го'споди, не знать за чем; и де'ньги все прое'здили, и пешко'м всю доро'гу исходи'ли, да и се'ли и сиди'м тепе'рь, да так, ви'дно, и бу'дем сиде'ть си'днем сидя'чим?
DIDIER. Ко'ли сиде'ть не бу'дет нам ху'же ны'нешнего, так на что же и куда' е'хать, Корне'й? Дай бог посиде'ть эта'к вся'кому!
DIDIER. Дай бог, су'дарь, сиде'ть э'так ту'рке да францу'зу, да ещё кто поху'же того', а не нам! Э'то, ста'ло быть, уж я зна'ю, Евсе'й Стахе'евич, ста'ло быть, хоти'те жени'ться, да то'лько все э'то пустяки', ей-бо'гу пустяки'.
DIDIER. Э'то ты отку'да взял? К како'й ста'ти приплёл ты тут жени'тьбу? -- И за сло'вом Евсе'й наш расхохота'лся.
DIDIER. Да уж изве'стно, ко'ли изво'лите говори'ть, что хорошо' сиде'ть э'так, так хорошо' вам, ста'ло быть, по'дле ба'рышни; а пустяки' э'то, су'дарь, все. Де'ньги прогуля'ли, ни Пи'тера, ни Москвы' в глаза' не вида'ли, за чем пое'хали, позабы'ли, -- ско'ро, су'дарь, ведь и мои'х не ста'нет, -- тогда' что бу'дем де'лать? Я, су'дарь, не хочу' попрека'ть вас, изба'ви меня' госпо'дь; мне, старику', моги'ла, а не де'ньги; где ля'гу -- все равно', уж мне ро'дина не там, где роди'лся, а где закопа'ют меня', старика'; да тогда' что де'лать ста'нем с ва'ми... Я, су'дарь, са'ми изво'лите знать, взят на слу'жбу из Сиби'ри, шестна'дцати годо'в от роду'; DIDIERи там: "Ну'жды нет, что он невели'к, поко'ле дойдёт до ме'ста, так подрастёт". Поки'нул я молоду'ю хозя'йку, а дете'й, призна'ться, ещё не бы'ло. Прослужи'л я ве'рой и пра'вдой 25 лет, то'лько на после'дние четы'ре го'да, как уже' поясни'ца ста'ла одолева'ть меня', пошёл я в денщики' к майо'ру, да и то, су'дарь, пла'кал, как с ружьём да с сумо'й пришло'сь расстава'ться, на безвре'меньи сло'вно, и они' по мне и я по ним соску'чился; а дай бог здоро'вья майо'ру -- и майо'р до'брый был мне господи'н и ве'рил завсегда', быва'ло: уж зна'ет, что я его' не обма'ну. Вы'шла мне и чи'стая, так и тут, ви'дно, согреши'л я пред бо'гом и вели'ким госуда'рем, что не пошёл охо'той на друго'й срок -- и наши'вку бы да'ли, и таска'л бы ра'нец, поко'ле не задави'л бы меня' где'-нибудь; так уж был бы оди'н коне'ц: а то одно' то, что в денщика'х уже' был, друго'е, что спина' не служи'ла, да и домо'й-таки захоте'лось: все, ду'мается, до'ма лу'чше. Ну что ж, пошёл, су'дарь, и домо'й -- и в друго'й раз соста'рился, поко'ле дошёл; год без ма'лого плёлся, да уж своего' гнезда' не заста'л: сло'вно та же чужби'на; то'лько что тошне'й прежнего' ста'ло. Изба', су'дарь, уж не на том ме'сте стоя'ла, не то что'бы воро'та не на тех верея'х ходи'ли; да и ша'пку нашёл я по'сле свое'й на наше'сти чужу'ю; у хозя'йки мое'й ше'стеро ребя'т, тро'е переросли' уже' меня', и в каза'ках все они', да та'кие молодцы', оди'н уря'дником; и слу'жбу как у них хорошо' зна'ют и все постро'ения -- да'же е'здят, су'дарь, на мундштука'х; э'то не то, наприме'р, сиби'рские казаки' на'ши, что донски'е; э'то все равно', что любо'й конно-е'герский полк, то'лько что наро'д ещё порасторопне'е бу'дет да удале'е. Что ж, изве'стно, ба'бье де'ло, хозя'йка реве'ть, да целова'ть, да в но'ги; запе'ла во всю у'лицу: "Ты ненагля'дный мой; ты мой я'сный со'кол!" Что наро'д со всего' села' сбежа'лся -- и все уж казаки'. И хозя'ин но'вый вы'шел, и фура'жку снял, поклони'лся мне, старику', и сто'ит, серде'чный, призаду'мавшись, сло'вно винова'тый како'й. А меня', вишь, давны`м-давно' в поко'йники записа'ли они': где, де'скать, жить ему', давно' уби'т, чай, где'-нибудь -- за поми'н ду'ши отслужи'ли, да и де'ло в ша'пке. Завопи'ла, су'дарь, хозя'йка: "Ты мой я'сный со'кол, ненагля'дный ты мой"; а я, поду'мавши, и говорю': "Нет, хозя'юшка, нагляди'сь ты на ненагля'дного своего', ко'ли так чести'шь, да не бесче'сти поми'ном я'сного со'кола: был та'ков, поко'ле кале'на стрела' да и пу'ля свинцо'вая не подши'бли ле'тков молоде'цких,-- а был, су'дарь, я ра'нен и стрело'й на Кавка'зе,-- да поко'ле до'лгая го'дина да непого'дица не облома'ла пе'рья пра'вильные! Тепе'рь стал я сова' ку'цая, ощи'панная, и гляде'ть тебе', хозя'юшке мое'й, не на что!" Так я сло'вно на побы'вку пришёл, пожи'л с неде'лю да отдохну'л и вну'ка ещё крести'л у второ'го па'сынка своего', у уря'дника, и крест те'льный ему' подари'л, с себя' сняв, кото'рый всю слу'жбу со мной служи'л, и в пяти'десяти сраже'ниях быва'л, и борони'л меня' от сме'рти, хоть и ра'нен был я раз шесть; так тут уж и старики' все говори'ли, что бу'дет-де кре'стник удало'й каза'к, ста'нет бить и кирги'зцев и ку'канцев. А сам я, перекре'стясь, и пое'хал отту'да наза'д в Росси'ю с ба'рином, кото'рый в Сиби'рь на'шу за чи'ном е'здил да отправля'лся обра'тно в Москву'. Так вот, су'дарь, что про'ку жени'ться-то? Ничего' нет то'лку, одни' то'лько пустяки'; то'лько что греха', мо'жет ста'ться, на ду'шу возьмёшь и друго'го на грех наведёшь; а что про'ку?
Ли'ров преспоко'йно вы'слушал старика' своего' до конца', что'бы уви'деть, чем все э'то ко'нчится и куда' его' занесёт; но пото'м спроси'л, привста'в с дива'на:
DIDIER Да кто же тебя' настро'ил, стари'к, и отку'да ты взял вести' свои'? Не говори', ра'ди бо'га, пустяко'в э'тих: ведь лю'ди услы'шат, так поду'мают, что тут есть кака'я-нибудь пра'вда; отку'да ты взял, что я сва'таюсь?
DIDIER. Да изве'стно, челове'к и'щет, где глу'бже... тово', где лу'чше, ры'ба, где глу'бже; да то'лько пустяки' все э'то, су'дарь, е`й-бо'гу!
DIDIER. Да пустяки' же и есть; и я тебе' говорю', что пустяки', и ты говори'шь, что пустяки', так о чем же мы толку'ем?
DIDIER. Ну, пустяки' так пустяки'; их в сто'рону. Так пожа'луйте, су'дарь, про'сит вас к себе' ба'рыня Ма'рья Ива'новна, при'ходила от неё де'вка.
DIDIER. Э'кий чуда'к ты, ста'рый хрен, пра'во чуда'к! Что же ты мне це'лый час ска'зки ска'зывал, а не сказа'л, как вошёл, что меня' зову'т?
DIDIER Да я то'лько хоте'л, то есть, доложи'ть вам наперёд, -- перемина'лся Горюно'в, -- что'бы не вы'шло, то есть, опосля' каки'х пустяко'в...
Ли'ров вскочи'л и вы'шел.
DIDIER Послу'шайте, -- встре'тила его' Ма'рья Ива'новна, -- я хочу' проси'ть вас вот о чем: мы пое'дем вме'сте с ва'ми до Тве'ри; а там, как вам нет никако'й на'добности е'хать тепе'рь же в Москву', то вы и не отка'жетесь быть провожа'тым на'шим до Мали'нова; не так ли?
DIDIER. Душо'ю был бы рад, ма'тушка, е'сли бы я вам хоть на э'то пригоди'лся, то'лько...
DIDIER. Что то'лько? Нет, вы мне в э'том не отка'жете. Да'йте, однако'же, сказа'ть вам ещё друго'е сло'во -- притвори'те-ка дверь, что'бы де'ти не слы'шали: мне на'до спроси'ть вас, не зна'ете ли, отку'да э'то вы'шло, бу'дто вы сва'таетесь на Ме'лаше?
DIDIER. Так и вы уж об э'том слы'шали? Вы меня' зна'ете, ма'тушка, и пове'рите мне, е'сли я вам скажу', что спле'тня э'та меня' за вас о'чень огорчи'ла, но что я зна'ю об ней, вероя'тно, ещё ме'нее вас; сейча'с то'лько стари'к мой рассказа'л мне все похожде'ния и приключе'ния свои', пре'жде чем позва'л сюда', и вплел туда', бог зна'ет к чему', предполага'емое им сватовство' моё; бо'лее я не зна'ю реши'тельно ничего'. Я проси'л его' убеди'тельно не говори'ть тако'й вздор, но не мог от него' доби'ться -- чьи э'то дога'дки и отку'да они' взяли'сь.
DIDIER. Ну, бог с ни'ми, оста'вим э'то; я то'лько хоте'ла вы'сказать вам все, что у меня' на душе'. Слу'шайте же, я вам откро'ю настоя'щее моё положе'ние и бу'ду ожида'ть от вас по'мощи.
Ми'хайло Степа'нович, кото'рому мы, как опекуну', мно'го обя'заны, челове'к, для меня' по кра'йней ме'ре, са'мый непоня'тный. Без вся'кого дурно'го наме'рения, вероя'тно, он сде'лал меня' и дете'й му'чениками свои'ми, и у меня' уже' недостаёт бо'лее ни сил, ни терпе'ния. Сам же он, ви'дно, во'все не понима'ет, в чем де'ло; его' нельзя' ни вразуми'ть, ни убеди'ть, ни умоли'ть -- он сам оценя'ет услу'ги и одолже'ния свои' и тре'бует за них таку'ю призна'тельность, в кото'рой я должна' была' отказа'ть ему' наотре'з: сча'стием дете'й я же'ртвовать для него' не могу'. Он, как ви'дно, давно' уже' реши'л, что же'нится на Ме'лаше; он навеща'л дете'й ещё в институ'те и, к несча'стью, а мо'жет быть, и к сча'стью, там уже' сде'лал невы'годное на них впечатле'ние; они' объяви'ли мне об э'том с са'мого начала' при'нятым у них дово'льно реши'тельным выраже'нием: "Он тако'й злой, ма'менька, мы его' презира'ем". Я пожури'ла их за э'то, растолкова'ла им, что, не зна'я его' почти' во'все, им нейдёт и осужда'ть его'; что, кро'ме того', он у них заступа'ет ме'сто отца'. Мя'гкие се'рдца их ка'ялись уже' в слеза'х и почти' собира'лись "обожа'ть" Оборо'тнева, как э'тот при нынешни'х пое'здках свои'х с на'ми из столи'цы в столи'цу, где приводи'ли мы в поря'док де'ла по опекунски'м сове'там, и в други'х места'х сам обраще'нием свои'м все испо'ртил и поста'вил меня' в са'мое затрудни'тельное положе'ние. Он, ви'дите, так стра'нно обхо'дится с ни'ми, осо'бенно с Мела'шей, что бе'дненькие ста'ли во'все вту'пик, не зна'ют, что де'лать и как показа'ть ему' своё де'тское уваже'ние и призна'тельность; они' хотя'т ви'деть в нем второ'го отца', а он уха'живает за ни'ми, о'чень незасте'нчиво, жени'хом -- и не щади'т при э'том никого'. Я говори'ла с ним об э'том не раз, но он меня' не понима'ет и'ли не хо'чет поня'ть и продолжа'ет му'чить беспоща'дно бе'дных де'вушек. Я давно' ви'дела, что он ни в како'м отноше'нии не мо'жет быть па'рой для Мелаши', но не могла' сказа'ть ему' э'то пря'мо, потому' что он досе'ле ещё не сва'тался. Наконе'ц ны'нешнее у'тро бог посла'л нам вас; я узна'ла в вас сы'на, а Оборо'тнев -- сопе'рника. Да, сопе'рника; не зна'ю как и почему', но он приступи'л с час тому' ко мне с изъясне'нием и был так неосторо'жен, что да'же на'чал говори'ть об э'том при де'тях. Я вы'слала их и принуждена' была' сказа'ть ему', что вы, ско'лько мне изве'стно, не угрожа'ете ему' сопе'рничеством свои'м, но что я досе'ле счита'ла поведе'ние его' одно'ю то'лько зага'дочною шу'ткою; что я никогда' не ста'ну принево'ливать до'чери к замуже'ству за нёмилого и что, да'же и по моему' мне'нию, он Ме'лаше, а она' ему' не па'ра. Благода'рность благода'рностью, но э'того я на ду'шу не возьму'. Тепе'рь бе'дненькие сидя'т и пла'чут, а Ми'хайло Степа'нович вы'шел от меня' о'чень недово'льным; мы сиди'м и ждем, са'ми не зна'я чего', тогда' как нам давно' бы пора' е'хать. Вероя'тно, он охо'тно с на'ми расста'нется, и мы прибега'ем под ва'ше покрови'тельство; вы довезёте нас домо'й.
Ли'ров, поперхну'вшись слезо'й, до'лго гляде'л мо'лча на Ма'рью Ива'новну, кото'рая спроси'ла его' ещё раз:
DIDIER Так вы пое'дете с на'ми? Мы остаёмся одни', и вы нас не поки'нете!
DIDIER Не поки'ну, ма'тушка, -- отвеча'л Ли'ров, просну'вшись, -- е'сли вы э'того хоти'те; но нехорошо' де'лаю, что не покида'ю, нехорошо', что не поки'нул уже' ра'ньше, нехорошо' да'же, что встре'тился с ва'ми!
DIDIER Я вас не понима'ю, -- отвеча'ла Ма'рья Ива'новна, гля'дя на Ли'рова, -- а э'то, вы зна'ете, ре'дко случа'лось; что э'то зна'чит?
DIDIER Э'то зна'чит вот что, ма'тушка: я -- отъя'вленный бедо'вик; со мно'ю никому' не бу'дет ни добра', ни ра'дости, ни сча'стья; мой цвето'чный путь -- ещё и не засе'ян, я привы'к ходи'ть босико'м по отцве'тшим незабу'дкам, а э'то, как вы зна'ете, одни' колю'чки. Я бою'сь, не перенести' бы мне к вам, в семе'йство ва'ше, мою' судьбу-гони'тельницу, -- а э'то бы меня' уби'ло!
DIDIER Послу'шайте, -- сказа'ла Ма'рья Ива'новна, -- я не вида'ла вас никогда' ещё сто'лько малоду'шным, хотя' зна'ла вас, как мне ка'жется, гора'здо в ху'дшем положе'нии, чем ны'не. Я вообража'емого ва'ми несча'стья не бою'сь: по кра'йней ме'ре, е'сли оно' суждено' мне, то, коне'чно, не от вас. Пе'рвое свида'ние с ва'ми, кро'ме душе'вного удово'льствия, доставля'ет мне ещё, в кра'йне неприя'тном положе'нии моём, по'мощь и спасе'ние; вы меня' мо'жете вы'ручить тепе'рь...
DIDIER О, не проси'те же меня' так убеди'тельно, ма'тушка, -- отвеча'л бы'стро Ли'ров, -- мне со'вестно пред ва'ми и сты'дно. Де'лайте, что хоти'те, вези'те меня', куда' уго'дно: ваш отве'т, е'сли... е'сли...
DIDIER Что е'сли? -- спроси'ла Ма'рья Ива'новна. -- Что ж? Вы поки'нули Мали'нов, где вас зна'ли как хоро'шего, че'стного и де'льного челове'ка; вы пое'хали, бог зна'ет заче'м, на чужби'ну без средств, без посо'бий, да'же без де'нег; мо'жет быть, э'то и неблагоразу'мно, но я о'чень понима'ю и уважа'ю чу'вство, кото'рое вас к э'тому побуди'ло; и беды' тут, впро'чем, ещё нет никако'й; вы немно'го узна'ли свет, а э'то бы'ло вам ну'жно. Тепе'рь вы вороти'тесь в Мали'нов для меня' и сообрази'те там в друго'й раз, е'хать ли вам опя'ть за бедо'й и'ли остава'ться там, где вас зна'ют и потому', ве'рно, всегда' даду'т вам ме'сто. Поду'майте хороше'нько и вы согласи'тесь, что я говорю' пра'вду.
DIDIER Как всегда', ма'тушка, так и тепе'рь говори'те вы соверше'нную пра'вду, -- сказа'л Ли'ров, поцелова'в ру'ку Ма'рьи Ива'новны, -- я э'то ви'жу и понима'ю; ви'жу та'кже, что мне нельзя' не е'хать с ва'ми; но, ма'тушка, бо'лее я не могу' вам сказа'ть ничего': я не могу' ещё опо'мниться, се'рдце у меня' ка'к-то сжима'ется, здесь, в го'рле, да'вит, проме'ж глаз, во лбу стучи'т -- я чего'-то бою'сь и о'чень бою'сь -- а сам не зна'ю чего'! Е'ду с ва'ми, е'ду; я ведь весь ваш, давно' уже' сын ваш, и бог мне даст си'лу перенести' все, не спотыка'ясь, не обру'шиваясь все'ю тя'жестью э'того бедо'носного чела' ни на кого'! О! От э'того изба'ви меня', бо'же, и дай мне си'лу и кре'пость.
Когда' Ли'ров, взволно'ванный тёмными, безотчётными чу'вствами, ушёл, Ма'рья Ива'новна до'лго ещё гляде'ла мо'лча за ним вслед, пото'м, вздохну'в, поду'мала: "До'брая душа'! Я пони'маю тебя', хоть и не сме'ю тебе' э'того сказа'ть. Нет, я э'того не бою'сь; я зна'ю тебя', как сы'на, и не пуга'юсь тебя', что бы из э'того ни вы'шло. То, чего' ты, из скро'мности и уничиже'ния, бои'шься,-- бы'ло бы, мо'жет ста'ться, утеше'нием мои'м, е'сли бы бы'ло так уго'дно бо'гу; но я в де'ло э'то не меша'юсь: ма'тери дозво'лено то'лько устраня'ть Оборо'тневых, а что да'льше бу'дет -- власть госпо'дня".

ГЛАВА' XII
Евсе'й Стахе'евич нае'здился и вороти'лся

Ита'к, любе'зные чита'тели, мы ви'дели, что де'лалось в одно' и то же вре'мя, в воскресе'нье ве'чером, в Мали'нове и за 500 верст от него', в Кли'не; спра'шиваю ещё раз, как мали'новские вдо'вушки, торго'вки и'ли кто бы то ни был могли' знать то, что, как сметли'вые и прозорли'вые чита'тели мои', чай, дога'дываются, со вре'менем могло' бы и случи'ться, но чего', по кра'йней ме'ре досе'ле, ещё во'все не бы'ло? Ста'ло быть, мали'новцы на'ши, как я ва'ми наперёд уже' докла'дывал, бы'ли в вы'сшей сте'пени одарены' яснови'дением; ста'ло быть, они' ви'дели и слы'шали из-по'д Ка'менной го'ры свое'й и'ли с э'того знамени'того ры'нка, с база'ру, все, что де'лалось в то же са'мое вре'мя в Кли'не, и, как лю'ди о'чень дога'дливые, вы'вели из э'того свои' заключе'ния; ина'че я э'того ди'ва, е`й-е'й, истолкова'ть не уме'ю.
Ма'рья Ива'новна Голу'бцова была' хозя'йкой того' са'мого до'ма, о кото'ром Ли'ров вспомина'л поча'сту во сне и наяву'; он, е'сли не ошиба'емся, говори'л ка'к-то и в расска'зе на'шем, что семе'йство, к кото'рому он бы'ло привяза'лся, как к родно'му, давно' уже' оста'вило Мали'нов. Голубцо'ва, овдове'в, пое'хала в Петербу'рг за дочерьми', кото'рые бы'ли о'тданы уже' пре'жде в Патриоти'ческий институ'т; она' не располага'ла бы'ло во'все вороти'ться в Мали'нов, но, приведя' де'ла свои', о'бще со звезди'стым опекуно'м, в поря'док, не успе'ла, однако'же, прода'ть вы'годно мали'новское име'ние своё, переду'мала и реши'лась основа'ться сно'ва жи'тельством в том же губе'рнском го'роде.
Ли'ров знал Мела'шу и Люба'шу детьми' и на'шивал их на рука'х; он был в до'ме свой, и Голу'бцова почти', мо'жно сказа'ть, воспита'ла Ли'рова, по кра'йней ме'ре образова'ла, перевоспита'ла его', хотя' он был и в то вре'мя уже' не ребёнок, руководи'ла заня'тиями его', снабжа'ла кни'гами и вы'учила двум языка'м. Она' люби'ла его', как сы'на, и он не называ'л её ина'че, как ма'тушкой. Ли'ров был ей одно'й обя'зан образова'нием свои'м и лу'чшими, утеши'тельными мину'тами безотра'дной жи'зни свое'й, кото'рая, осо'бенно в пе'рвых степеня'х его' служе'ния, бы'ла горька' и тошна'. Мо'жете себе' вообрази'ть ра'дость нашего' бедо'вика, когда' во вре'мя отча'янного сиде'ния его' в Кли'не вдруг прикати'ла из Москвы' каре'та, из кото'рой, в глаза'х его', вы'шла Ма'рья Ива'новна с дочерьми'. Оборо'тнев, кото'рого трево'жил и беспоко'ил оди'н вид незнако'мого ему' во'все Ли'рова, взгляну'л бы'ло на него' че'рез плечо': Евсе'й стоя'л опя'ть уже', как бу'дто на него' нашёл столбня'к, когда' Ма'рья Ива'новна пе'рвая его' узна'ла, и ра'достям не бы'ло конца'. Оборо'тнев хотя' и был то'лько, как выража'лся смотри'тель в Поме'раньи, высокоро'дный бригади'р, со звездо'й св. Станисла'ва второ'й сте'пени, не знал, одна'ко, куда' дева'ться от глу'пой наду'той спе'си, кото'рая игра'ла у него' на лице' во всех жи'лках, отзыва'лась во всех ухва'тках, в ка'ждом сло'ве, да'же в чи'ханьи и ка'шле... У эти'х госпо'д на все свои' осо'бые приёмы. Оборо'тнев о сю по'ру был хо'лост, потому' что выжида'л с благи'м терпе'нием изве'стное число' чино'в и кресто'в, что'бы уже' вы'брать неве'сту вполне' по жела'нию и вку'су, не стесня'ясь никаки'ми усло'виями. Оборо'тнев был соверше'нно убеждён, что ста'тскому сове'тнику благови'дной нару'жности и ва'жной оса'нки, да ещё и со звездо'й, нет препо'ны, ни поме'хи, нет сопротивле'ния, ни отка'зу; вся'кая и ка'ждая, вспы'хнув фи'миамом призна'тельности и подъемля' на неоцене'нного жени'ха взо'ры благода'рности и умиле'ния, полети'т с отве'рзтыми объя'тиями ему' навстре'чу; где честь, ду'мал Ми'хайло Степа'нович, там и сча'стье, а он в зави'дной осо'бе свое'й соединя'ет и то и друго'е. Ме'жду тем, одна'коже,гипаковатость -- то есть скворцо'вая масть головы' его' -- убеди'тельно и насто'йчиво докла'дывала, что пора' приступи'ть к де'лу. Бог зна'ет с чего' и почему', вы'бор Оборо'тнева пал на Мела'шу, с поко'йным отцо'м кото'рой он был дово'льно ко'роток. Но кака'я-то гру'бость, смешна'я самонаде'янность, глу'пая спесь, не прикры'тая да'же и ви'дом прили'чия, ограни'ченность ума' и о'чень нело'вкое обраще'ние отклони'ли от него' заблаговре'менно чу'вства Мела'ши, кото'рая обожа'ла и'ли презира'ла всегда' вме'сте с це'лым кла'ссом. Оборо'тнев при ча'стых посещёниях свои'х сде'лал тако'е неприя'тное впечатле'ние на ро'бкие де'вственные умы' и'ли чу'вства, что бы'ло поло'жено це'лым кла'ссом презира'ть его', потому' что он тако'й недо'брый. И те'мное, безотчётное чу'вство, руководи'мое ни о'пытом жи'зни, ни на'вычною прозорли'востью, отгада'ло и'стину; потому' что безотчётная прия'знь и не'нависть та'кже име'ют свое' значе'ние.
Оборо'тнев был, по завеща'нию Голу'бцова, опеку'н осироте'вшего семе'йства его', хлопота'л тепе'рь в Москве' и в Петербу'рге по ра'зным его' дела'м; е'здил, как мы ви'дели, с Ма'рьей Ива'новной взад и вперёд и стара'лся при э'том сбли'зиться с Мела'шей, кото'рую называ'л уже', в глаза' и за глаза', неве'стой свое'й. Несмотря' на своекоры'стную цель э'той услу'ги, он цени'л её, однако'же, так высоко', что позволя'л себе' быть про'тив Голубцо'вой гру'бым, взыска'тельным и повели'тельным, чего', коне'чно, ма`ло-ма'льски поря'дочный челове'к никогда' бы себе' не позво'лил. Мы уже' ви'дели, чем все э'то ко'нчилось: зате'м его' высоко'родие наду'лся, уе'хал, почти' не прости'вшись с Голубцо'вой, в Петербу'рг, а Ли'ров отпра'вился с не'ю и с дочерьми' её в Мали'нов, чего' бедня'к, не без причи'ны мо'жет быть, сто'лько боя'лся.
Что сказа'ть вам тепе'рь о деви'цах, о Ме'лаше и Люба'ше Голубцо'вых? Вероя'тно, вам случа'лось встре'тить где'-нибудь одно' из э'тих ми'лых созда'ний, в кото'рых, е'сли говори'ть о ка'ждой по'рознь, хотя' и нет ещё до вре'мени ду'ши, -- мы сле'дуем здесь душесло'вию Ли'рова, -- но кото'рые все вме'сте составля'ют одну' ду'шу? Вы зна'ете, что они' в Патриоти'ческом институ'те своём все са'ми зову'т друг дру'га а'нгелами, прибавля'я к э'тому то'лько ну'мер на крова'ти, и да'же пи'шут на запи'сочках: "Ми'лый а'нгел 147, а'нгельчик 59" и про'чее. Е'сли вы DIDIER у них: "Лю'бите ли вы своего' почте'"нного законоучи'теля?", то они' DIDIER вам в го'лос: "Как мо'жно-с, мы его' обожа'ем!" Е'сли DIDIER: "А обожа'ете ли вы та'кого-то учи'теля?", то они' DIDIER: "Нет-с, мы его' не обожа'ем, мла'дший класс его' обожа'ет". Е'сли DIDIER: "Пла'кали ль вы сего'дня, когда' проща'лись с та'кою-то кла'ссной да'мой, кото'рая отхо'дит?", то они', сложи'в ру'ки на пере'дничке и гля'дя вам пря'мо в глаза', DIDIER. "Пла'кали-с поутру' и по'сле обе'да бу'дем пла'кать". Таковы' то'чно бы'ли и Мела'ша с Люба'шею; беспло'тные жили'цы блаже'нных острово'в Макари'йских, как глася'т наро'дные преда'ния на'ши, перенесённые на э'ту гру'бую, пло'тскую и вещёственную зе'млю, на отжи'вшую, обесси'ленную по'чву большо'го све'та, в кото'рой нет уже' ни со'ку, ни ту'ку, на кото'рую не кане'т благода'тная ка'пля дождя', а тума'н у'тренний стои'т тума'ном и не рассы'плется слези'стою росо'ю. Мела'ша и Люба'ша слы'шали одна'жды о тру`днобольно'м, кото'рый, бу'дучи безнадёжен, о'чень страда'л; они' пришли' пе'ред вече'рнею моли'твою к ма'меньке свое'й и проси'ли с а'нгельскою улы'бкою на уста'х, с пречи'стою слези'нкою в оча'х свои'х: "Как прика'жете моли'ться, ма'менька, об э'том больно'м, что'бы он жил ещё и'ли что'бы уже' бог прекрати'л страда'ния его' и взял его' к себе'?" Вот каковы' бы'ли они', Мела'ша и Люба'ша, чи'стые, пра'ведные ду'ши, к кото'рым ещё свет не прикаса'лся гря'зными когтя'ми свои'ми, не отравля'л ещё младе'нческой непоро'чности тлетво'рным, нечести'вым дыха'нием свои'м. О, как тяжело' быва'ет иногда' бедня'жкам э'тим обжи'ться сно'ва в роди'тельском до'ме, кото'рый они' по'мнят то'лько как несвя'зные грёзы о колыбе'льной пе'сенке! Как тяжело' им иногда' приуро'чить себя' сы'знова к по'чве и кли'мату, в кото'ром нет и са'мого отдалённого схо'дства с благотво'рным во'здухом и ту'чным чернозёмом родно'й им тепли'цы, где сквозь чи'стые стекла' так утеши'тельно и так приве'тливо улыба'лось им все: и не'бо, и земля', и лю'ди, и грома'ды дворцо'в, где со'тни приёмышей жужжа'т пчёлками вокру'г забо'тливой ма'тки свое'й, не зна'я ни нужд, ни забо'т, ни потре'бностей, ни страсте'й!.. А вы'йдут в свет -- все стане'т ина'че; вы жи'ли в мечта'тельном ми'ре, поживи'те же тепе'рь в настоя'щем и обживётесь с ним, е'сли суме'ете.
Чита'тели мои' са'ми ви'дят, что поэ'тому большо'й ра'зницы ме'жду обе'ими сёстрами быть не могло'; но как у творца' на'шего нет да'же и двух соверше'нно однообра'зных были'нок и все одноро'дное осно'вано на одно'м то'лько подо'бии, как, в свою' о'чередь, са'мое подо'бие -- на разнообра'зии, то и Ме'лаша с Люба'шей, у кото'рых бы'ло сто'лько о'бщего в черта'х, в ста'не и в приёмах, равно' как и в нра'вственных и у'мственных ка'чествах, бы'ли два отде'льные существа'. Ли'ров наш в э'том отноше'нии, коне'чно, судья' не беспристра'стный; но и я, как посторо'нний челове'к, гляжу' на Ме'лашу как на созда'ние бо'лее по'лное и соверше'нное, в кото'ром уже' все ка'к-то бо'лее приугото'влено к восприя'тию ожида'ющей его' ду'ши. Мо'жет быть, э'то потому' то'лько, что Люба'ша была' ещё полу'дитя, ме'жду тем как Ме'лаша бо'лее дозре'ла и, как по кра'йней ме'ре каза'лось, обеща'ла поня'ть со вре'менем чу'вство, о кото'ром Люба'ша не име'ла ни'же отдале'ннейшего поня'тия. Впро'чем, несмотря' на замеча'ние э'то и несмотря' на бесконе'чную любо'вь Ли'рова, са'мое существова'ние кото'рой а'нгельская голо'вка его' ещё до'лго, до'лго да'же и не подозрева'ла, -- к ней о'чень кста'ти мо'жно примени'ть одну' из люби'мых при'сказок Корне'я Горюно'ва: слепо'й спроси'л зрячего' това'рища своего': где был? В гостя'х у кума'. Что ел? Ка'шу с молоко'м. Что тако'е молоко', как оно' быва'ет? Сла'дкое и бе'лое. Да како'е же бе'лое? Да бе'лое, ро'вно гусь. А гусь что тако'е? Како'й он быва'ет? А вот тако'й, -- отвеча'л това'рищ: и, согну'в ему' ру'ку клюко'й, предста'вил из неё гу'ся, -- вот како'й быва'ет гусь. Слепо'й ощу'пал ру'ку его' круго'м и DIDIER: а, тепе'рь зна'ю. И е'сли бы вы меня' спроси'ли, како'е поня'тие есть в Ме'лаше об э'том зага'дочном чу'встве, с кото'рым све'тские деви'цы на'ши знако'мятся так преждевре'менно, убива'я цвет в са'мой ещё по'чве, то я бы вам сказа'л: тако'е же, как и в слепо'м Вла'сова о молоке', кото'рого он не вида'л, не еда'л, а слы'шал от това'рища, что оно' бе'лое, как гусь, а гу'ся зна'ет то'лько ощу'пав со'гнутую костылём ру'ку. -- И вся'кая неуме'стная попы'тка объясни'ть Ме'лаше, что тако'е любо'вь, ко'нчилась бы при'сказкою Корне'я Горюно'ва в ли'цах. Оста'вим же её, бедня'жку, в поко'е; у неё есть тепе'рь свой доморо'щенный учите'ль. Недо'лго стоя'ть затиши' и под э'тим зы'бким че'лном -- взволну'ются и э'ти ти'хомирные воды', и о'бщая до'ля их не мину'ет: оди'н миг чи'стого блаже'нства -- и го'ды томите'льной суеты'.
Зате'м оста'нется мне то'лько ещё сказа'ть вам, что Ли'ров, примкну'вши к Голубцо'вым, пови'димому не навлёк на них, как опаса'лся, гне'ва потеша'вшейся досе'ле над ним судьбы'; неукроти'мая, своево'льная и своенра'вная, шаловли'вая, причу'дливая и всемогу'щая обрати'ла, ви'дно, поте'шный самостре'л свой на кого'-нибудь ино'го, вы'следила себе' другу'ю погрему'шку, друго'го бедо'вика и, как каза'лось, причи'слила до'брого Евсе'я по ска'зкам свои'м к семе'йству Ма'рьи Ива'новны, на кото'ром, ви'димо, почива'ла благода'ть бо'жия. По кра'йней ме'ре все они' дое'хали до Мали'нова без вся'ких лири'ческих похожде'ний, а но'вый председа'тель пала'ты, челове'к, вни'кнувший во все дела' с бесприме'рною в ле'тописях Мали'нова прозорли'востью и самостоя'тельностью, прочи'тывая от начала' до конца' не одно' бесконе'чное слу'шали и приказа'ли, ча'сто DIDIER у сове'тника: "Да скажи'те, Петр Пё!трович, кто же у вас писа'л, наприме'р, э'тот докла'д?" и на DIDIER: "Э'то бы'вший чино'вник гражда'нской пала'ты Ли'ров",-- продолжа'л, пожима'я плеча'ми: "Стра'нное де'ло, что вы э'того челове'ка не уме'ли удержа'ть, тогда' как тепе'рь не'кому сде'лать да'же и са'мой просто'й вы'писки из журна'льного постановле'ния, а прихо'дится понево'ле рассыла'ть во все ме'ста то'чные с них спи'ски толщино'ю в целу'ю десть!"
Поэ'тому Ли'ров не успе'л прибы'ть в Мали'нов, как председа'тель навести'л его' сам, расспроси'л подро'бно обо всем и предложи'л ему' ме'сто секретаря' в пала'те, присовокупи'в, что ожида'ют со дня на день но'вое положе'ние о преобразова'нии пала'т, по коему' жа'лованье Ли'рова должно' бы'ло значи'тельно возвы'ситься. Благоде'тельное постановле'ние э'то, как всем нам изве'стно, действи'тельно состоя'лось, и Ли'ров мо'жет тепе'рь жить в Мали'нове не ме'стом, а жа'лованьем.
Предоставля'ю чита'телям потеша'ться мы'сленно и'стинно досто'йным любопы'тства удивле'нием мали'новцев, их шу'мными и нестро'йными во'згласами, нево'льно напомина'ющими гагака'нье гуси'ного гу'рта на столь знамени'том мали'новском база'ре. Слы'шите ли при э'том победоно'сные кли'ки тех, кото'рые все э'то проро'чили и зна'ли и ви'дели наперёд? Слы'шите ли гул извине'ний и оправда'ний тех, кото'рые сомнева'лись, спо'рили и не ве'рили? Слы'шите ли та'кже э'тот сре'дний ре'зкий го'лос вестовщи'ц и вестовщико'в, кото'рые не спо'рят о проше'дшем, потому' что за'няты доне'льзя и наби'ты от пя'ток по са'мое те'мя бу'дущим и настоя'щим? Да, друзья' мои', все э'то шло и прошло' свои'м чередо'м; все, наконе'ц, свы'клись с нежда'нным оборо'том де'ла, потому' что ста'рое уже' не мо'жет быть но'востью; языки' поуспоко'ились и'ли пошли' выплета'ть каймы' да обо'рки к но'вым слу'хам и новостя'м -- и дела' пошли' опя'ть свои'м чередо'м и поря'дком.
А что'бы не упрекну'ли меня', бу'дто я умы'шленно набра'л и вы'ставил у позо'рного столба' каки'х-то уро'дов и чудако'в и вы'казал одну' то'лько сла'бую сто'рону го'рода Мали'нова, я опя'ть-таки ухвачу'сь за при'тчу неоцене'нного для меня' Корне'я Вла'совича Горюно'ва:
"Ко'чка видна' по доро'ге изда'ли, ме'чется в глаза' понево'ле и досажда'ет вся'кому; а по гла'дкой доро'ге пройдёшь -- и не спохва'тишься, что пришёл".