Никола'й Гаври'лович Черныше'вский
Что де'лать?
Из расска'зов о но'вых лю'дях

1863


(Посвяща'ется моему' дру'гу О.С.Ч.) {1}


I
ДУРА'К

Поутру' 11 ию'ля 1856 го'да прислу'га одно'й из больши'х петербу'ргских гости'ниц у ста'нции моско'вской желе'зной доро'ги была' в недоуме'нии, отча'сти да'же в трево'ге. Накану'не, в 9-м ча'су ве'чера, прие'хал господи'н с чемода'ном, за'нял ну'мер, отда'л для пропи'ски свой па'спорт, спроси'л себе' ча'ю и котле'тку, сказа'л, чтоб его' не трево'жили ве'чером, потому' что он уста'л и хо'чет спать, но что'бы за'втра непреме'нно раз6удили в 8 часо'в, потому' что у него' есть спе'шные дела, за'пер дверь нумера и, пошуме'в ножо'м и ви'лкою, пошуме'в ча'йным прибо'ром, ско'ро прити'х, -- ви'дно, засну'л. Пришло' у'тро; в 8 часо'в слуга' постуча'лся к вчера'шнему прие'зжему -- прие'зжий не подаёт голоса; слуга' постуча'лся сильне'е, о'чень си'льно -- прие'зжий все не отклика'ется. Ви'дно, кре'пко уста'л. Слуга' подожда'л че'тверть часа, опя'ть стал буди'ть, опя'ть не добуди'лся. Стал сове'товаться с други'ми слуга'ми, с буфе'тчиком. "Уж не случи'лось ли с ним чего'?" -- "На'до выломать двери". -- "Нет, так не годи'тся: дверь лома'ть на'до с поли'циею". Реши'ли попыта'ться буди'ть ещё раз, посильне'е; е'сли и тут не про'снется, посла'ть за поли'циею. Сделали после'днюю про'бу; не добуди'лись; посла'ли за поли'циею и тепе'рь ждут, что уви'дят с не'ю.
Часа'м к 10 утра' пришёл полице'йский чино'вник, постуча'лся сам, веле'л слу'гам постуча'ться, -- успе'х тот же, как и пре'жде. "Не'чего де'лать, лома'й дверь, ребя'та".
Дверь вы'ломали. Ко'мната пуста'. "Загляни'те-ка под крова'ть" -- и под крова'тью нет прое'зжего. Полице'йский чино'вник подошёл к столу', -- на столе' лежа'л лист бума'ги, а на нем кру'пными бу'квами бы'ло напи'сано:
"Ухожу' в 11 часо'в ве'чера и не возвращу'сь. Меня' услы'шат на Лите'йном мосту' {2}, ме'жду 2 и 3 часа'ми но'чи. Подозре'ний ни на кого' не име'ть".
-- Так вот оно', шту'ка-то тепе'рь и поня'тна, а то ника'к не могли' сообрази'ть, -- сказа'л полице'йский чино'вник.
-- Что же тако'е, Ива'н Афана'сьевич? -- спроси'л буфе'тчик.
-- Дава'йте ча'ю, расскажу'.
Расска'з полице'йского чино'вника до'лго служи'л предме'том одушевлённых переска'зов и рассужде'ний в гости'нице. Исто'рия была' вот како'го ро'да.
В полови'не 3-го ча'са но'чи -- а ночь была' о'блачная, тёмная -- на середи'не Лите'йного моста' сверкну'л ого'нь, и послы'шался пистоле'тный вы'стрел. Бро'сились на вы'стрел карау'льные служи'тели, сбежа'лись малочи'сленные прохо'жие, -- никого' и ничего' не бы'ло на том ме'сте, где разда'лся вы'стрел. Зна'чит, не застрели'л, а застрели'лся. Нашли'сь охо'тники ныря'ть, притащи'ли че'рез не'сколько вре'мени багры', притащи'ли да'же каку'ю-то рыба'цкую сеть, ныря'ли, нащу'пывали, лови'ли, пойма'ли полсо'тни больши'х щеп, но те'ла не нашли' и не пойма'ли. Да и как найти'? -- ночь тёмная. Оно' в э'ти два часа' уж на взмо'рье, -- поди', ищи' там. Поэто'му возни'кли прогресси'сты, отве'ргнувшие пре'жнее предположе'ние: "А мо'жет быть, и не бы'ло никако'го те'ла? мо'жет быть, пья'ный, и'ли про'сто озорни'к, подура'чился, -- вы'стрелил, да и убежа'л, -- а то, пожа'луй, тут же стои'т в хлопо'чущей толпе' да подсме'ивается над трево'гою, каку'ю наде'лал".
Но большинство', как всегда', когда' рассужда'ет благоразу'мно, оказа'лось консервати'вно и защища'ло ста'рое: "како'е подура'чился -- пусти'л себе' пу'лю в лоб, да и все тут". Прогресси'сты бы'ли побеждены'. Но победи'вшая па'ртия, как всегда', раздели'лась то'тчас по'сле по6еды'. Застрели'лся, так; но отчего? "Пья'ный", -- бы'ло мне'ние одни'х консерва'торов; "промота'лся", -- утвержда'ли други'е консерва'торы. -- "Про'сто дура'к", -- сказа'л кто-то. На э'том "про'сто дура'к" сошли'сь все, да'же и те, кото'рые отверга'ли, что он застрели'лся. Действи'тельно, пья'ный ли, промота'вшийся ли застрели'лся, или озорни'к, во'все не застрели'лся, а то'лько вы'кинул шту'ку, -- все равно', глу'пая, дура'цкая шту'ка.
На э'том останови'лось де'ло на мо'сту но'чью. Поутру', в гости'нице у моско'вской желе'зной доро'ги, обнару'жилось, что дура'к не подура'чился, а застрели'лся. Но оста'лся в результа'те исто'рии элеме'нт, с кото'рым бы'ли согла'сны и побеждённые, и'менно, что е'сли и не пошали'л, а застрели'лся, то всё-таки дура'к. Э'тот удовлетвори'тельный для всех результа'т осо'бенно про'чен был и'менно потому', что восторжествова'ли консерва'торы: в са'мом де'ле, е'сли бы то'лько пошали'л вы'стрелом на мо'сту, то ведь, в су'щности, бы'ло 6ы ещё сомни'тельно, дура'к ли, и'ли то'лько озорни'к. Но застрели'лся на мо'сту, -- кто же стреля'ется на мо'сту? как же э'то на мо'сту? заче'м на мо'сту? глу'по на мо'сту! -- и потому', несомне'нно, дура'к.
Опя'ть яви'лось у не'которых сомне'ние: застрели'лся на мо'сту; на мо'сту не стреля'ются, -- сле'довательно, не застрели'лся. -- Но к ве'черу прислу'га гости'ницы была' по'звана в часть смотре'ть вы'тащенную из воды' простре'ленную фура'жку, -- все призна'ли, что фура'жка та са'мая, кото'рая была' на прое'зжем. Ита'к, несомне'нно застрели'лся, и дух отрица'ния и прогре'сса побеждён оконча'тельно.
Все бы'ли согла'сны, что "дура'к", -- и вдруг все заговори'ли: на мо'сту -- ло'вкая шту'ка! э'то, что'бы, зна'чит, не му'читься до'лго, ко'ли не уда'стся хорошо' вы'стрелить, -- умно' рассуди'л! от вся'кой ра'ны сва'лится в во'ду и захлебнётся, пре'жде чем опо'мнится, -- да, на мо'сту... умно'!
Тепе'рь уж ро'вно ничего' нельзя' бы'ло разобра'ть, -- и дура'к, и умно'.

II
ПЕ'РВОЕ СЛЕ'ДСТВИЕ ДУРА'ЦКОГО ДЕ'ЛА

В то же са'мое у'тро, ча'су в 12-м, молода'я да'ма сиде'ла в одно'й из трех ко'мнат ма'ленькой да'чи на Ка'менном о'строву, ши'ла и впо`лго'лоса напева'ла францу'зскую пе'сенку, бо'йкую, сме'лую.
"Мы бедны', -- говори'ла пе'сенка, -- но мы рабо'чие лю'ди, у нас здоро'вые ру'ки. Мы темны', но мы не глу'пы и хоти'м све'та. Бу'дем учи'ться -- зна'ние освободи'т нас; бу'дем труди'ться -- труд обогати'т нас, -- э'то де'ло пойдёт, -- поживём, доживём -

Ca ira {3}
Qui vivra, verra. {*}
{* Де'ло пойдёт,
Кто бу'дет жить -- уви'дит (франц.), -- Ред.}

Мы гру'бы, но от на'шей гру'бости те'рпим мы же са'ми. Мы испо'лнены предрассу'дков, но ведь мы же са'ми страда'ем от них, э'то чу'вствуется на'ми. Бу'дем иска'ть сча'стья, и найдём гума'нность, и ста'нем добры', -- э'то де'ло пойдёт, -- поживём, доживём.
Труд без зна'ния беспло'ден, на'ше сча'стье невозмо'жно без сча'стья други'х. Просве'тимся -- и обогати'мся; бу'дем сча'стливы -- и бу'дем бра'тья и сестры', -- э'то де'ло пойдёт, -- поживём, доживём.
Бу'дем учи'ться и труди'ться, бу'дем петь и люби'ть, бу'дет рай на земле'. Бу'дем же веселы' жи'знью, -- э'то де'ло пойдёт, оно' ско'ро придёт, все дождёмся его', -

Donc, vivons,
Ca bien vite ira,
Ca viendra,
Nous tous le verrons". {*}
{* Ита'к, живём,
Оно' ско'ро придёт,
Оно' придёт,
Мы его' уви'дим (франц.), -- Ред.}

Сме'лая, бо'йкая была' пе'сенка, и её мело'дия была' весёлая, -- бы'ло в ней две-три' гру'стные но'ты, но они' покрыва'лись о'бщим све'тлым хара'ктером моти'ва, исчеза'ли в рефре'не, исчеза'ли во всем заключи'тельном купле'те, -- по крайне'й ме'ре, должны' бы'ли покрыва'ться, исчеза'ть, -- исчеза'ли бы, е'сли бы да'ма была' в друго'м расположе'нии ду'ха; но тепе'рь у ней э'ти немно'гие гру'стные но'ты звуча'ли слышнеё други'х, она' как бу'дто встрепенётся, заме'тив э'то, пони'зит на них го'лос и сильнеё начнёт петь весёлые зву'ки, их сменя'ющие, но вот она' опя'ть унесётся мы'слями от пе'сни к свое'й ду'ме, и опя'ть гру'стные зву'ки беру'т верх. Ви'дно, что молода'я да'ма не лю'бит поддава'ться грусти'; то'лько ви'дно, что грусть не хо'чет отста'ть от неё, как ни отта'лкивает она' её от себя'. Но грустна' ли весёлая пе'сня, стано'вится ли опя'ть весела', как ей сле'дует быть, да'ма шьет о'чень усе'рдно. Она' хоро'шая швея'.
В ко'мнату вошла' служа'нка, моло'денькая де'вушка.
-- Посмотри'те, Ма'ша, каково' я шью? я уж почти' ко'нчила рука'вчики, кото'рые гото'влю себе' к ва'шей сва'дьбе.
-- Ах, да на них ме'ньше узо'ра, чем на тех, кото'рые вы мне вы'шили!
-- Ещё бы! Ещё бы неве'ста не была' наря'днее всех на сва'дьбе!
-- А я принесла' вам письмо', Ве'ра Па'вловна.
По лицу' Ве'ры Па'вловны пробежа'ло недоуме'ние, когда' она' ста'ла распеча'тывать письмо': на конве'рте был ште'мпель городско'й по'чты. "Как же э'то? ведь он в Москве'?" Она' торопли'во разверну'ла письмо' и побледне'ла; рука' её с письмо'м опусти'лась. "Нет, э'то не так, я не успе'ла проче'сть, в письме' во'все нет э'того!" И она' опя'ть подняла' ру'ку с письмо'м. Все бы'ло де'лом двух секу'нд. Но в э'тот второ'й раз её глаза' до'лго, неподви'жно смотре'ли на немно'гие строки' письма', и э'ти све'тлые глаза' тускне'ли, тускне'ли, письмо' вы'пало из ослабе'вших рук на шве'йный сто'лик, она' закры'ла лицо' рука'ми, зарыда'ла. "Что я наде'лала! Что я наде'лала!" -- и опя'ть рыда'нье.
-- Ве'рочка, что с тобо'й? ра'зве ты охо'тница пла'кать? когда' ж э'то с тобо'й быва'ет? что ж э'то с тобо'й?
Молодо'й челове'к бы'стрыми, но лёгкими, осторо'жными шага'ми вошёл в ко'мнату.
-- Прочти'... оно' на столе'...
Она' уже' не рыда'ла, но сиде'ла неподви'жно, едва' дыша'.
Молодо'й челове'к взял письмо'; и он побледне'л, и у него' задрожа'ли ру'ки, и он до'лго смотре'л на письмо', хотя' оно' бы'ло не велико', всего'-то слов деся'тка два:
"Я смуща'л ва'ше споко'йствие. Я схожу' со сце'ны. Не жале'йте; я так люблю' вас обо'их, что о'чень сча'стлив свое'ю реши'мостью. Проща'йте".
Молодо'й челове'к до'лго стоя'л, потира'я лоб, пото'м стал крути'ть усы', пото'м посмотре'л на рука'в своего' пальто'; наконе'ц, он собра'лся с мы'слями. Он сде'лал шаг вперёд к молодо'й же'нщине, кото'рая сиде'ла попре'жнему неподви'жно, едва' дыша', бу'дто в летарги'и. Он взял её ру'ку:
-- Ве'рочка!
Но лишь косну'лась его' рука' её ру'ки, она' вскочи'ла с кри'ком у'жаса, как по'днятая электри'ческим уда'ром, стреми'тельно отшатну'лась от молодо'го челове'ка, су'дорожно оттолкну'ла его':
-- Прочь! Не прикаса'йся ко мне! Ты в крови'! На тебе' его' кровь! Я не могу' ви'деть тебя'! я уйду' от тебя'! Я уйду'! отойди' от меня'! -- И она' отта'лкивала, все отта'лкивала пусто'й во'здух и вдруг пошатну'лась, упа'ла в кре'сло, закры'ла лицо' рука'ми.
-- И на мне его' кровь! На мне! Ты не винова'т -- я одна'... я одна'! Что я наде'лала! Что я наде'лала!
Она' задыха'лась от рыда'ния.
-- Ве'рочка, -- ти'хо и ро'бко сказа'л он: -- друг мой...
Она' тяжело' перевела' дух и споко'йным и все ещё дрожа'щим го'лосом проговори'ла, едва' могла' проговори'ть:
-- Ми'лый мой, оста'вь тепе'рь меня'! Че'рез час войди' опя'ть,-- я бу'ду уже' споко'йна. Дай мне воды' и уйди'.
Он повинова'лся мо'лча. Вошёл в свою' ко'мнату, сел опя'ть за свой пи'сьменный стол, у кото'рого сиде'л тако'й споко'йный, тако'й дово'льный за че'тверть часа' пе'ред тем, взял опя'ть перо'... "В таки'е-то мину'ты и на'добно уме'ть владе'ть собо'ю; у меня' есть во'ля, -- и все пройдёт... пройдёт"... А перо', без его' ве'дома, писа'ло среди' како'й-то статьи': "перенесёт ли? -- ужа'сно, -- сча'стье поги'бло"...
-- Ми'лый мой! я гото'ва, поговори'м! -- послы'шалось из сосе'дней ко'мнаты. Го'лос молодо'й же'нщины был глух, но тверд.
-- Ми'лый мой, мы должны' расста'ться. Я реши'лась. Э'то тяжело'. Но ещё тяжеле'е бы'ло бы нам ви'деть друг дру'га. Я его' уби'йца. Я уби'ла его' для тебя'.
-- Ве'рочка, чем же ты винова'та?
-- Не говори' ничего', не опра'вдывай меня', и'ли я возненави'жу тебя'. Я, я во всем винова'та. Прости' меня', мой ми'лый, что я принима'ю реше'ние, о'чень мучи'тельное для тебя', -- и для меня', мой ми'лый, то'же! Но я не могу' поступи'ть ина'че, ты сам че'рез не'сколько вре'мени уви'дишь, что так сле'довало сде'лать. Э'то неизме'нно, мой друг. Слу'шай же. Я уезжа'ю из Петербу'рга. Ле'гче бу'дет вдали' от мест, кото'рые напомина'ли бы про'шлое. Я продаю' свои' ве'щи; на э'ти де'ньги я могу' прожи'ть не'сколько вре'мени, -- где? в Тве'ри, в Ни'жнем, я не зна'ю, все равно'. Я бу'ду иска'ть уро'ков пе'ния; вероя'тно, найду', потому' что поселю'сь где'-нибудь в большо'м го'роде. Е'сли не найду', пойду' в гуверна'нтки. Я ду'маю, что не бу'ду нужда'ться; но е'сли бу'ду, обращу'сь к тебе'; позабо'ться же, чтоб у тебя' на вся'кий слу'чай бы'ло гото'во не'сколько де'нег для меня'; ведь ты зна'ешь, у меня' мно'го на'добностей, расхо'дов, хоть я и ску'па; я не могу' обойти'сь без э'того. Слы'шишь? я не отка'зываюсь от твое'й по'мощи! пусть, мой друг, э'то дока'зывает тебе', что ты остаёшься мил мне... А тепе'рь, прости'мся навсегда'! Отправля'йся в го'род... сейча'с, сейча'с! мне бу'дет ле'гче, когда' я оста'нусь одна'. За'втра меня' уже' не бу'дет здесь -- тогда' возвраща'йся. Я е'ду в Москву', там осмотрю'сь, узна'ю, в како'м из провинциа'льных го'родов верне'е мо'жно рассчи'тывать на уро'ки. Запреща'ю тебе' быть на ста'нции, что'бы провожа'ть меня'. Проща'й же, мой ми'лый, дай ру'ку на проща'нье, в после'дний раз пожму' её.
Он хоте'л обня'ть её, -- она' предупреди'ла его' движе'ние.
-- Нет, не ну'жно, нельзя'! Э'то бы'ло бы оскорбле'нием ему'. Дай ру'ку. Жму её -- ви'дишь, как кре'пко! Но прости'!
Он не выпуска'л её ру'ки из свое'й.
-- Дово'льно, иди'. -- Она' отняла' ру'ку, он не смел проти'виться. -- Прости' же!
Она' взгляну'ла на него' так не'жно, но твёрдыми шага'ми ушла' в свою' ко'мнату и ни ра'зу не огляну'лась на него' уходя'.
Он до'лго не мог отыска'ть свою' шля'пу; хоть раз пять брал её в ру'ки, но не ви'дел, что бере'"т её. Он был как пья'ный; наконе'ц по'нял, что э'то под руко'ю у него' и'менно шля'па, кото'рую он и'щет, вы'шел в пере'днюю, наде'л пальто'; вот он уже' подхо'дит к воро'там: "кто э'то бежи'т за мно'ю? ве'рно, Ма'ша... ве'рно с не'ю ду'рно!" Он оберну'лся -- Ве'ра Па'вловна бро'силась ему' на ше'ю, обняла', кре'пко поцелова'ла.
-- Нет, не утерпе'ла, мой ми'лый! Тепе'рь, прости' навсегда'!
Она' убежа'ла, бро'силась в посте'ль и залила'сь слеза'ми, кото'рые так до'лго сде'рживала.

III
ПРЕДИСЛО'ВИЕ

-- "Содержа'ние повести' -- любо'вь, гла'вное лицо' -- же'нщина, -- э'то хорошо', хотя' бы сама' по'весть и была' плоха'", -- говори'т чита'тельница.
-- Э'то пра'вда, -- говорю' я.
Чита'тель не ограни'чивается таки'ми лёгкими заключе'ниями, -- ведь у мужчи'ны мысли'тельная спосо'бность и от приро'ды сильне'е, да и ра'звита гора'здо бо'льше, чем у же'нщины; он говори'т, -- чита'тельница то'же, вероя'тно, ду'мает э'то, но не счита'ет ну'жным говори'ть, и потому' я не име'ю основа'ния спо'рить с не'ю, -- чита'тель говори'т: "я зна'ю, что э'тот застрели'вшийся господи'н не застрели'лся". Я хвата'юсь за сло'во "зна'ю" и говорю': ты э'того не зна'ешь, потому' что э'того тебе' ещё не ска'зано, а ты зна'ешь то'лько то, что тебе' ска'жут; сам ты ничего' не зна'ешь, не зна'ешь да'же того', что тем, как я на'чал по'весть, я оскорби'л, уни'зил тебя'. Ведь ты не знал э'того, -- пра'вда? -- ну, так знай же.
Да, пе'рвые страни'цы расска'за обнару'живают, что я о'чень пло'хо ду'маю о пу'блике. Я употреби'л обыкнове'нную хи'трость романи'стов: на'чал по'весть эффе'ктными сце'нами, вы'рванными из среди'ны и'ли конца' её, прикры'л их тума'ном. Ты, пу'блика, добра', о'чень добра', а потому' ты неразбо'рчива и недога'длива. На тебя' нельзя' положи'ться, что ты с пе'рвых страни'ц мо'жешь различи'ть, бу'дет ли содержа'ние повести' сто'ить того', что6ы проче'сть её, у те6я пло'хое чутье'", оно' нужда'ется в посо'бии, а посо'бий эти'х два: или и'мя а'втора, или эффе'ктность мане'ры. Я расска'зываю тебе' ещё пе'рвую свою' по'весть, ты ещё не приобрела' себе' сужде'ния, одарён ли а'втор худо'жественным талантом (ведь у тебя' так мно'го писа'телей, кото'рым ты присво'ила худо'жественный тала'нт), моя' по'дпись ещё не замани'ла бы тебя', и я до'лжен был забро'сить тебе' у'дочку с прима'нкой эффе'ктности. Не осужда'й меня' за то, -- ты сама' винова'та; твоя' простоду'шная наи'вность прину'дила меня' уни'зиться до э'той по'шлости. Но тепе'рь ты уже' попа'лась в мои' руки, и я могу' продолжа'ть расска'з, как по-мо'ему сле'дует, без всяки'х уло'вок. Да'льше не бу'дет таи'нственности, ты всегда' бу'дешь за два'дцать страни'ц вперёд ви'деть развя'зку ка'ждого положе'ния, а на пе'рвый случай я скажу' тебе' и развя'зку всей повести: де'ло ко'нчится ве'село, с бока'лами, пе'снью: не бу'дет ни эффе'ктности, никаки'х прикра'с. А'втору не до прикра'с, добра'я пу'блика, потому что он все ду'мает о том, како'й сумбу'р у те6я в голове', ско'лько лишни'х, лишни'х страда'ний де'лает ка'ждому челове'ку ди'кая пу'таница твои'х поня'тий. Мне жа'лко и смешно' смотре'ть на тебя': ты так не'мощна и так зла от чрезме'рного коли'чества чепухи' в твое'й голове'.
Я серди'т на тебя' за то, что ты так зла к лю'дям, а ведь лю'ди -- э'то ты: что же ты так зла к са'мой себе'. Потому' я и браню' тебя'. Но ты зла от у'мственной не'мощности, и потому', браня' тебя', я обя'зан помога'ть тебе'. С чего' нача'ть ока'зывание по'мощи? да хоть с того', о чем ты тепе'рь ду'маешь: что э'то за писа'тель, так на'гло говоря'щий со мно'ю? -- я скажу' тебе', како'й я писа'тель.
У меня' нет ни те'ни худо'жественного тала'нта. Я да'же и языко'м-то владе'ю пло'хо. Но э'то всё-таки ничего': чита'й, добре'йшая пу'блика! прочтёшь не без по'льзы. И'стина -- хоро'шая вещь: она' вознагражда'ет недоста'тки писа'теля, кото'рый слу'жит ей. Поэ'тому я скажу' тебе': е'сли б я не предупреди'л тебя', тебе', пожа'луй, показа'лось бы, что по'весть напи'сана худо'жественно, что у а'втора мно'го поэти'ческого тала'нта. Но я предупреди'л тебя', что тала'нта у меня' нет, -- ты и бу'дешь знать тепе'рь, что все досто'инства повести' даны' ей то'лько её и'стинностью.
Впро'чем, моя' добре'йшая пу'блика, толку'я с тобо'ю, на'добно догова'ривать все до конца'; ведь ты хоть и охо'тница, но не мастери'ца отга'дывать недоска'занное. Когда' я говорю', что у меня' нет ни те'ни худо'жественного тала'нта и что моя' по'весть о'чень сла'ба по исполне'нию, ты не взду'май заключи'ть, бу'дто я объясня'ю тебе', что я ху'же тех твои'х повествова'телей, кото'рых ты счита'ешь вели'кими, а мой рома'н ху'же их сочине'ний. Я говорю' не то. Я говорю', что мой расска'з о'чень слаб по исполне'нию сравни'тельно с произведе'ниями люде'й, действи'тельно одарённых тала'нтом; с просла'вленными же сочине'ниями твои'х знамени'тых писа'телей ты сме'ло ставь наряду' мой расска'з по досто'инству исполне'ния, ставь да'же вы'ше их -- не ошибёшься! В нем всё-таки бо'льше худо'жественности, чем в них: мо'жешь быть споко'йна на э'тот счет.
Поблагодари' же меня'; ведь ты охо'тница кла'няться тем, кото'рые пренебрега'ют тобо'ю, -- поклони'сь же и мне.
Но есть в тебе', пу'блика, не'которая до'ля люде'й, -- тепе'рь уже' дово'льно значи'тельная до'ля, -- кото'рых я уважа'ю. С тобо'ю, с огро'мным большинство'м, я нагл, -- но то'лько с ним, и то'лько с ним я говори'л до сих пор. С людьми', о кото'рых я тепе'рь упомяну'л, я говори'л бы скро'мно, да'же ро'бко. Но с ни'ми мне не ну'жно бы'ло объясня'ться. Их мне'ниями я дорожу', но я вперёд зна'ю, что оно' за меня'. До'брые и си'льные, че'стные и уме'ющие, неда'вно вы на'чали возника'ть ме'жду на'ми, но вас уже' не ма'ло, и бы'стро стано'вится все бо'льше. Е'сли бы вы бы'ли пу'блика, мне уже' не ну'жно бы'ло бы писа'ть; е'сли бы вас ещё не бы'ло, мне ещё не бы'ло бы мо'жно писа'ть. Но вы ещё не пу'блика, а уже' вы есть ме'жду пу'бликою, -- потому' мне ещё ну'жно и уже' мо'жно писа'ть.

ГЛАВА' ПЕ'РВАЯ
Жизнь Ве'ры Па'вловны в роди'тельском семе'йстве

I

Воспита'ние Ве'ры Па'вловны бы'ло о'чень обыкнове'нное. Жизнь её до знако'мства с медици'нским студе'нтом Лопухо'вым {4} представля'ла ко`е-что' замеча'тельное, но не осо'бенное. А в посту'пках её уже' и тогда' бы'ло ко`е-что' осо'бенное.
Ве'ра Па'вловна вы'росла в многоэта'жном до'ме на Горо'ховой, ме'жду Садо'вой и Семено'вским мосто'м. Тепе'рь э'тот дом отме'чен каки'м ему' сле'дует ну'мером, а в 1852 году', когда' ещё не бы'ло таки'х ну'меров {5}, на нем была' на'дпись: "дом действи'тельного ста'тского сове'тника Ива'на Заха'ровича Сто'решникова". Так говори'ла на'дпись; но Ива'н Заха'рыч Сто'решников у'мер ещё в 1837 году', и с той поры' хозя'ин до'ма был сын его', Михаи'л Ива'нович, -так говори'ли докуме'нты. Но жильцы' до'ма зна'ли, что Михаи'л Ива'нович -- хозя'йкин сын, а хозя'йка до'ма -- А'нна Петро'вна.
Дом и тогда' был, как тепе'рь, большо'й, с двумя' воро'тами и четырьмя' подъе'здами по у'лице, с тремя' двора'ми в глубину'. На са'мой пара'дной из ле'стниц на у'лицу, в бель-этаже', жила' в 1852 году', как и тепе'рь живёт, хозя'йка с сы'ном. А'нна Петро'вна и тепе'рь оста'лась, как тогда' бы'ла, да'ма ви'дная. Михаи'л Ива'нович тепе'рь ви'дный офице'р и тогда' был ви'дный и краси'вый офице'р.
Кто тепе'рь живёт на са'мой гря'зной из бесчи'сленных чёрных ле'стниц пе'рвого двора', в 4-м этаже', в кварти'ре напра'во, я не зна'ю; а в 1852 году' жил тут управля'ющий до'мом, Па'вел Константи'ныч Роза'льский, пло'тный, то'же ви'дный мужчи'на, с жено'ю Ма'рьею Алексе'вною, худоща'вою, кре'пкою, высо'кого ро'ста да'мою, с до'черью, взро'слою деви'цею -- она'-то и есть Ве'ра Па'вловна -- и 9-летни'м сы'ном Фе'дею.
Па'вел Константи'ныч, кро'ме того', что управля'л до'мом, служи'л помо'щником столонача'льника в како'м-то департа'менте. По до'лжности он не име'л дохо'дов; по до'му -- име'л, но уме'ренные: друго'й получа'л бы гора'здо бо'льше, а Па'вел Константи'ныч, как сам говори'л, знал со'весть; зато' хозя'йка была' о'чень дово'льна им, и в четы'рнадцать лет управле'ния он скопи'л ты'сяч до десяти' капита'ла. Но из хозя'йкина карма'на бы'ло тут ты'сячи три, не бо'льше; остальны'е наросли' к ним от оборо'тов не в уще'рб хозя'йке: Па'вел Константи'ныч дава'л де'ньги под ручно'й зало'г.
У Ма'рьи Алексе'вны то'же был капита'лец -- ты'сяч пять, как она' говори'ла ку'мушкам, -- на са'мом де'ле побо'льше. Основа'ние капита'лу бы'ло поло'жено лет 15 тому' наза'д прода'жею ено'товой шу'бы, пла'тьишка и мебели'шки, доста'вшихся Ма'рье Алексе'вне по'сле брата-чино'вника. Вы'ручив рубле'й полтора'ста, она' то'же пусти'ла их в оборо'т под зало'ги, де'йствовала гора'здо риско'ваннее му'жа, и не'сколько раз попада'лась на у'дочку: како'й-то плут взял у неё 5 руб. под зало'г па'спорта, -- па'спорт вы'шел кра'деный, и Ма'рье Алексе'вне пришло'сь приложи'ть ещё рубле'й 15, что'бы вы'путаться из де'ла; друго'й моше'нник заложи'л за 20 рубле'й золоты'е часы', -- часы' оказа'лись сня'тыми с уби'того, и Ма'рье Алексе'вне пришло'сь поплати'ться поря'дком, что'бы вы'путаться из де'ла. Но е'сли она' терпе'ла поте'ри, кото'рых избега'л муж, ра'зборчивый в приёме зало'гов, зато' и прибы'ль у неё шла быстре'е. Поды'скивались и осо'бенные слу'чаи получа'ть де'ньги. Одна'жды, -- Ве'ра Па'вловна бы'ла ещё тогда' ма'ленькая; при взро'слой до'чери Ма'рья Алексе'вна не ста'ла бы де'лать э'того, а тогда' почему' бы'ло не сде'лать? ребёнок ведь не понима'ет! и то'чно, сама' Ве'рочка не поняла' бы, да, спаси'бо, куха'рка растолкова'ла о'чень вра'зумительно; да и куха'рка не ста'ла бы толкова'ть, потому' что дитя'ти э'того знать не сле'дует, но так уже' случи'лось, что душа' не стерпе'ла по'сле одно'й из си'льных потасо'вок от Ма'рьи Алексе'вны за гульбу' с любо'вником (впро'чем, глаз у Матрё!ны был всегда' подби'тый, не от Ма'рьи Алексе'вны, а от любо'вника, -- а э'то и хорошо', потому' что куха'рка с подби'тым гла'зом деше'вле!). Так вот, одна'жды прие'хала к Ма'рье Алексе'вне неви'данная знако'мая да'ма, наря'дная, пы'шная, краси'вая, прие'хала и оста'лась погости'ть. Неде'лю гости'ла сми'рно, то'лько все е'здил к ней како'й-то ста'тский, то'же краси'вый, и дари'л Ве'рочке конфе'ты, и надари'л ей хороши'х ку'кол, и подари'л две кни'жки, о'бе с карти'нками; в одно'й кни'жке бы'ли хоро'шие карти'нки -- зве'ри, города'; а другу'ю кни'жку Ма'рья Алексе'вна отняла' у Ве'рочки, как уе'хал гость, так что то'лько раз она' и ви'дела э'ти карти'нки, при нем: он сам пока'зывал. Так с неде'лю гости'ла знако'мая, и все бы'ло ти'хо в до'ме: Ма'рья Алексе'вна всю неде'лю не подходи'ла к шка'пчику (где стоя'л графи'н с во'дкой), ключ от кото'рого никому' не дава'ла, и не би'ла Матрё!ну, и не би'ла Ве'рочку, и не руга'лась гро'мко. Пото'м одну' ночь Ве'рочку беспреста'нно буди'ли стра'шные вскрики'ванья го'стьи, и ходьба' и суетня' в до'ме. У'тром Ма'рья Алексе'вна подошла' к шка'пчику и до'льше обыкнове'нного стоя'ла у него', и все говори'ла: "сла'ва бо'гу, счастли'во бы'ло, сла'ва бо'гу!", да'же подозвала' к шка'пчику Матрё!ну и сказа'ла: "на здоро'вье, Матрё!нушка, ведь и ты мно'го потруди'лась", и по'сле не то что'бы дра'ться да руга'ться, как быва'ло в други'е времена' по'сле шка'пчика, а легла' спать, поцелова'вши Ве'рочку. Пото'м опя'ть неде'лю бы'ло сми'рно в до'ме, и го'стья не крича'ла, а то'лько не выходи'ла из ко'мнаты и пото'м уе'хала. А че'рез два дня по'сле того', как она' уе'хала, при'ходил ста'тский, то'лько уже' друго'й ста'тский, и приводи'л с собо'ю поли'цию, и мно'го руга'л Ма'рью Алексе'вну; но Ма'рья Алексе'вна сама' ни в одно'м сло'ве не уступа'ла ему' и все тверди'ла: "я никаки'х ваши'х дело'в не зна'ю. Спра'вьтесь по домо'вым кни'гам, кто у меня' гости'л! пско'вская купчи'ха Савастья'нова, моя' знако'мая, вот вам и весь сказ!" Наконе'ц, поруга'вшись, поруга'вшись, ста'тский ушёл и бо'льше не пока'зывался. Э'то ви'дела Ве'рочка, когда' ей бы'ло во'семь лет, а когда' ей бы'ло де'вять лет, Матрё!на ей растолкова'ла, како'й э'то был слу'чай. Впро'чем, та'кой слу'чай то'лько оди'н и был; а други'е быва'ли ра'зные, но не так мно'го.
Когда' Ве'рочке бы'ло де'сять лет, де'вочка, ше'дшая с ма'терью на Толку'чий ры'нок, получи'ла при поворо'те из Горо'ховой в Садо'вую неожи'данный подзаты'льник, с замеча'нием: "глазе'ешь на це'рковь, ду'ра, а лба'-то что не перекре'стишь? Чать, ви'дишь, все до'брые лю'ди кре'стятся!"
Когда' Ве'рочке бы'ло двена'дцать лет, она' ста'ла ходи'ть в пансио'н, а к ней стал ходи'ть фортепья'нный учи'тель, -- пья'ный, но о'чень до'брый не'мец и о'чень хоро'ший учи'тель, но, по своему' пья'нству, о'чень дешёвый.
Когда' ей был четы'рнадцатый год, она' обшива'ла всю семью', впро'чем, ведь и семья'-то бы'ла невелика'.
Когда' Ве'рочке подошёл шестна'дцатый год, мать ста'ла крича'ть на неё так: "отмыва'й ро'жу-то, что она' у тебя', как у цыга'нки! Да не отмо'ешь, та'кая чу'чела уроди'лась, не зна'ю в кого'". Мно'го достава'лось Ве'рочке за сму'глый цвет ли'ца, и она' привы'кла счита'ть себя' дурну'шкой. Пре'жде мать води'ла её чуть ли не в лохмо'тьях, а тепе'рь ста'ла наряжа'ть. А Ве'рочка, наря'женная, идёт с ма'терью в це'рковь да ду'мает: "к друго'й шли бы э'ти наря'ды, а на меня' что ни наде'нь, все цыга'нка -- чу'чело, как в си'тцевом пла'тье, так и в ше'лковом. А хорошо' быть хоро'шенькою. Как бы мне хоте'лось быть хоро'шенькою!"
Когда' Ве'рочке испо'лнилось шестна'дцать лет, она' переста'ла учи'ться у фортепья'нного учи'теля и в пансио'не, а сама' ста'ла дава'ть уро'ки в том же пансио'не; пото'м мать нашла' ей и други'е уро'ки.
Че'рез полго'да мать переста'ла называ'ть Ве'рочку цыга'нкою и чу'челою, а ста'ла наряжа'ть лу'чше пре'жнего, а Матрё!на, -- э'то была' уже' тре'тья Матрё!на, по'сле той: у той был всегда' подби'т ле'вый глаз, а у э'той разби'та ле'вая скула', но не всегда', -- сказа'ла Ве'рочке, что собира'ется сва'тать её нача'льник Па'вла Константи'ныча, и како'й-то ва'жный нача'льник, с о'рденом на шеё {6}. Действи'тельно, ме'лкие чино'вники в департа'менте говори'ли, что нача'льник отделе'ния, у кото'рого слу'жит Па'вел Константи'ныч, стал благоскло'нен к нему', а нача'льник отделе'ния ме'жду свои'ми ро'вными стал выража'ть тако'е мне'ние, что ему' ну'жно жену' хоть бесприда'нницу, но краса'вицу, и ещё тако'е мне'ние, что Па'вел Константи'ныч хоро'ший чино'вник.
Чем бы э'то ко'нчилось, неизве'стно: но нача'льник отделе'ния собира'лся до'лго, благоразу'мно, а тут подверну'лся друго'й слу'чай.
Хозя'йкин сын зашёл к управля'ющему сказа'ть, что ма'тушка про'сит Па'вла Константи'ныча взять образцы' ра'зных обо'ев, потому' что ма'тушка хо'чет за'ново отде'лывать кварти'ру, в кото'рой живёт. А пре'жде подо'бные приказа'ния отдава'лись че'рез дворе'цкого. Коне'чно, де'ло поня'тное и не для таки'х быва'лых люде'й, как Ма'рья Алексе'вна с му'жем. Хозя'йкин сын, заше'дши, просиде'л бо'льше полчаса' и удосто'ил вы'кушать ча'ю (цвето'чного) {7}. Ма'рья Алексе'вна на друго'й же день подари'ла до'чери фермуа'р {8}, оста'вшийся невыку'пленным в закла'де, и заказа'ла до'чери два но'вых пла'тья, о'чень хоро'ших -- одна' мате'рия сто'ила: на одно' пла'тье 40 руб., на друго'е 52 руб., а с обо'рками да ле'нтами, да фасо'ном о'ба пла'тья обошли'сь 174 руб.; по кра'йней ме'ре так сказа'ла Ма'рья Алексе'вна му'жу, а Ве'рочка зна'ла, что всех де'нег вы'шло на них ме'ньше 100 руб., -- ведь поку'пки то'же де'лались при ней, -- но ведь и на 100 руб. мо'жно сде'лать два о'чень хоро'шие пла'тья. Ве'рочка ра'довалась пла'тьям, ра'довалась фермуа'ру, но бо'льше всего' ра'довалась тому', что мать, наконе'ц, согласи'лась покупа'ть боти'нки ей у Королё!ва {9}: ведь на Толку'чем ры'нке боти'нки та'кие безобра'зные, а короле'вские так удиви'тельно сидя'т на ноге'.
Пла'тья не пропа'ли да'ром: хозя'йкин сын пова'дился ходи'ть к управля'ющему и, разуме'ется, бо'льше говори'л с до'черью, чем с управля'ющим и управля'ющихой, кото'рые то'же, разуме'ется, носи'ли его' на рука'х. Ну, и мать де'лала наставле'ния до'чери, все как сле'дует, -- э'того нечего' и опи'сывать, де'ло изве'стное.
Одна'жды, по'сле обе'да, мать сказа'ла:
-- Ве'рочка, одева'йся, да полу'чше. Я тебе' пригото'вила супри'з {10} -- пое'дем в о'перу, я во второ'м я'русе взяла' биле'т, где все генера'льши быва'ют. Все для тебя', ду'рочка. После'дних де'нег не жале'ю. У отца'-то, от расхо'дов на тебя', уж все животы' подвело'. В оди'н пансио'н мада'ме ско'лько переплати'ли, а фортопья'нщику-то ско'лько! Ты э'того ничего' не чу'вствуешь, неблагода'рная, нет, ви'дно, ду'ши-то в тебе', бесчу'вственная ты э'такая!
То'лько и сказа'ла Ма'рья Алексе'вна, бо'льше не брани'ла дочь, а э'то кака'я же брань? Ма'рья Алексе'вна то'лько вот уж так и говори'ла с Ве'рочкою, а брани'ться на неё давно' переста'ла, и бить ни ра'зу не би'ла с той поры', как прошёл слух про нача'льника отделе'ния.
Пое'хали в о'перу. По'сле пе'рвого а'кта вошёл в ло'жу хозя'йкин сын, и с ним дво'е прия'телей, -- оди'н ста'тский, сухоща'вый и о'чень изя'щный, друго'й вое'нный, по'лный и попро'ще. Се'ли и усе'лись, и мно'го шепта'лись ме'жду собо'ю, все бо'льше хозя'йкин сын со ста'тским, а вое'нный говори'л ма'ло. Ма'рья Алексе'вна вслу'шивалась, разбира'ла почти' ка'ждое сло'во, да ма'ло могла' поня'ть, потому' что они' говори'ли все по-францу'зски. Слов пя'ток из их разгово'ра она' зна'ла: belle, charmante, amour, bonheur {краси'вая, преле'стная, любо'вь, сча'стье (франц.), -- Ред.} -- да что то'лку в эти'х слова'х? Belle, charmante -- Ма'рья Алексе'вна и так уже' давно' слы'шит, что её цыга'нка belle и charmante; amour -- Ма'рья Алексе'вна и сама' ви'дит, что он по у'ши врю'хался в amour; а ко'ли amour, то уж, разумеётся, и bonheur, -- что то'лку от эти'х слов? Но то'лько что же, сва'тать-то ско'ро ли бу'дет?
-- Ве'рочка, ты неблагода'рная, как есть неблагода'рная, -- ше'пчет Ма'рья Алексе'вна до'чери: -- что ры'ло-то воро'тишь от них? Оби'дели они' тебя', что вошли'? Честь тебе', ду'ре, де'лают. А сва'дьба-то по-францу'зски -- марья'ж, что ли, Ве'рочка? А как жени'х с неве'стою, а венча'ться как по-францу'зски?
Ве'рочка сказа'ла.
-- Нет, таки'х слов что'-то не слы'шно... Ве'ра, да ты мне, ви'дно, сло'ва-то не так сказа'ла? Смотри' у меня'!
-- Нет, так: то'лько э'тих слов вы от них не услы'шите. Пое'демте, я не могу' остава'ться здесь до'льше.
-- Что? что ты сказа'ла, мерза'вка? -- глаза' у Ма'рьи Алексе'вны нали'лись кро'вью.
-- Пойдёмте. Де'лайте пото'м со мно'ю, что хоти'те, а я не оста'нусь. Я вам скажу' по'сле, почему'. -- Ма'менька, -- э'то уж бы'ло ска'зано вслух: -- у меня' о'чень разболе'лась голова': Я не могу' сиде'ть здесь. Прошу' вас!
Ве'рочка вста'ла.
Кавале'ры засуети'лись.
-- Э'то пройдёт, Ве'рочка, -- стро'го, но чи'нно сказа'ла Ма'рья Алексе'вна; -- походи' по коридо'ру с Миха'йлом Ива'нычем, и пройдёт голова'.
-- Нет, не пройдёт: я чу'вствую себя' о'чень ду'рно. Скоре'е, ма'менька.
Кавале'ры отвори'ли дверь, хоте'ли вести' Ве'рочку под ру'ки, -- отказа'лась, ме'рзкая девчо'нка! Са'ми пода'ли сало'пы, са'ми пошли' сажа'ть в каре'ту. Ма'рья Алексе'вна го'рдо посма'тривала на лаке'ев: "Гляди'те, ха'мы, каковы' кавале'ры, -- а вот э'тот мои'м зя'тем бу'дет! Сама' таки'х ха'мов заведу'. А ты у меня' лома'йся, лома'йся, мерза'вка -- я те полома'ю!" -- Но стой, стой, -- что'-то говори'т зятёк её скве'рной девчо'нке, сажа'я ме'рзкую гордя'чку в каре'ту? Sante -- э'то, ка'жется, здоро'вье, savoir -- узнаю', visite и по-на'шему то же, permettez -- прошу' позволе'ния. Не уме'ньшилась зло'ба Ма'рьи Алексе'вны от э'тих слов, но на'до приня'ть их в соображе'ние. Каре'та дви'нулась.
-- Что он тебе' сказа'л, когда' сажа'л?
-- Он сказа'л, что за'втра поутру' зайдёт узна'ть о моём здоро'вье.
-- Не врешь, что за'втра?
Ве'рочка молча'ла.
-- Сча'стлив твой бог! -- одна'ко не утерпе'ла Ма'рья Алексе'вна, рвану'ла дочь за во'лосы, -- то'лько раз, и то слегка'. -- Ну, па'льцем не тро'ну, то'лько за'втра чтоб была' весела'! Ночь спи, ду'ра! Не взду'май пла'кать. Смотри', е'сли уви'жу за'втра, что бледна' и'ли глаза' запла'каны! Спуща'ла до сих пор... не спущу'. Не пожале'ю сма'зливой-то ро'жи, уж заодно' пропада'ть бу'дет, так хоть дам себя' знать.
-- Я уж давно' переста'ла пла'кать, вы зна'ете.
-- То'-то же, да будь с ним поразгово'рчивее.
-- Да, я за'втра бу'ду с ним говори'ть.
-- То'-то, пора' за ум взя'ться. Побо'йся бо'га да пожале'й мать, стра'мница!
Прошло' мину'т де'сять.
-- Ве'рочка, ты на меня' не серди'сь. Я из любви' к тебе' браню'сь, тебе' же добра' хочу'. Ты не зна'ешь, каковы' де'ти ми'лы матеря'м. Де'вять ме'сяцев тебя' в утро'бе носи'ла! Ве'рочка, отблагодари', будь послу'шна, сама' уви'дишь, что к твое'й по'льзе. Веди' себя', как я учу', -- за'втра же предло'женье сде'лает!
-- Ма'менька, вы ошиба'етесь. Он во'все не ду'мает де'лать предложе'ния. Ма'менька! чтО они' говори'ли!
-- Зна'ю: ко'ли не о сва'дьбе, так изве'стно о чем. Да не на та'ковских напа'л. Мы его' в бара'ний рог согнём. В мешке' в це'рковь привезу', за ви'ски вокру'г нало'я обведу', да ещё рад бу'дет. Ну, да нечего' с тобо'й мно'го говори'ть, и так ли'шнее наговори'ла: де'вушкам не сле'дует э'того знать, э'то ма'терино де'ло. А де'вушка должна' слу'шаться, она' ещё ничего' не понима'ет. Так бу'дешь с ним говори'ть, как я тебе' велю'?
-- Да, бу'ду с ним говори'ть.
-- А вы, Па'вел Константи'ныч, что сиди'те, как пень? Скажи'те и вы от себя', что и вы как оте'ц ей прика'зываете слу'шаться ма'тери, что мать не ста'нет учи'ть её дурно'му.
-- Ма'рья Алексе'вна, ты у'мная же'нщина, то'лько де'ло-то опа'сное: не сли'шком ли кру'то хо'чешь вести'!
-- Дура'к! вот бря'кнул, -- при Ве'рочке-то! Не ра'да, что и расшевели'ла! пра'вду посло'вица говори'т: не тронь де'рма, не воня'ет! Э'ко бу'хнул! Ты не рассужда'й, а скажи': должна' дочь слу'шаться ма'тери?
-- Коне'чно, должна'; что говори'ть, Ма'рья Алексе'вна!
-- Ну, так и прика'зывай как оте'ц.
-- Ве'рочка, слу'шайся во всем ма'тери. Твоя' мать у'мная же'нщина, о'пытная же'нщина. Она' не ста'нет тебя' учи'ть дурно'му. Я тебе' как оте'ц прика'зываю.
Каре'та останови'лась у воро'т.
-- Дово'льно, ма'менька. Я вам сказа'ла, что бу'ду говори'ть с ним. Я о'чень уста'ла. Мне на'добно отдохну'ть.
-- Ложи'сь, спи. Не потрево'жу. Э'то ну'жно к за'втрему. Хороше'нько выспи'сь.
Действи'тельно, все вре'мя, как они' всходи'ли по ле'стнице, Ма'рья Алексе'вна молча'ла, -- а чего' ей э'то сто'ило! и опя'ть, чего' ей сто'ило, когда' Ве'рочка пошла' пря'мо в свою' ко'мнату, сказа'вши, что не хо'чет пить ча'ю, чего' сто'ило Ма'рье Алексе'вне ла'сковым го'лосом сказа'ть:
-- Ве'рочка, подойди' ко мне. -- Дочь подошла'. -- Хочу' тебя' благослови'ть на сон гряду'щий, Ве'рочка. Нагни' голо'вку! -- Дочь нагну'лась. -- Бог тебя' благослови'т, Ве'рочка, как я тебя' благословля'ю.
Она' три ра'за благослови'ла дочь и подала' ей поцелова'ть свою' ру'ку.
-- Нет, ма'менька. Я уж давно' сказа'ла вам, что не бу'ду целова'ть ва'шей руки'. А тепе'рь отпусти'те меня'. Я, в са'мом де'ле, чу'вствую себя' ду'рно.
Ах, как бы'ло опя'ть вспы'хнули глаза' Ма'рьи Алексе'вны. Но переси'лила себя' и кро'тко сказа'ла:
-- Ступа'й, отдохни'.
Едва' Ве'рочка разде'лась и убрала' пла'тье, -- впро'чем, на э'то ушло' мно'го вре'мени, потому' что она' все заду'мывалась: сняла' брасле'т и до'лго сиде'ла с ним в руке', вы'нула серьгу' -- и опя'ть забы'лась, и мно'го вре'мени прошло', пока' она' вспо'мнила, что ведь она' стра'шно уста'ла, что ведь она' да'же не могла' стоя'ть пе'ред зе'ркалом, а опусти'лась в изнеможе'нии на стул, как добрела' до свое'й ко'мнаты, что на'добно же поскоре'е разде'ться и лечь, -- едва' Ве'рочка легла' в посте'ль, в ко'мнату вошла' Ма'рья Алексе'вна с подно'сом, на кото'ром была' больша'я отцо'вская ча'шка и лежа'ла це'лая гру'да сухаре'й.
-- Ку'шай, Ве'рочка! Вот, ку'шай на здоро'вье! Сама' тебе' принесла': ви'дишь, мать по'мнит о тебе'! Сижу', да и ду'маю: как же э'то Ве'рочка легла' спать без ча'ю? сама' пью, а сама' все ду'маю. Вот и принесла'. Ку'шай, моя' до'чка ми'лая!
Стра'нен показа'лся Ве'рочке го'лос ма'тери: он в са'мом де'ле был мя'гок и добр, -- э'того никогда' не быва'ло. Она' с недоуме'нием посмотре'ла на мать. Щеки' Ма'рьи Алексе'вны пыла'ли, и глаза' не'сколько блужда'ли.
-- Ку'шай, я посижу', посмотрю' на тебя'. Вы'кушаешь, принесу' другу'ю ча'шку.
Чай, наполови'ну на'литый густы'ми, вку'сными сли'вками, разбуди'л аппети'т. Ве'рочка приподняла'сь на ло'коть и ста'ла пить. -"Как вку'сен чай, когда' он све'жий, густо'й и когда' в нем мно'го са'хару и сли'вок! Чрезвыча'йно вку'сен! Во'все не похо'ж на тот спи'той, с одни'м кусо'чком са'хару, кото'рый да'же проти'вен. Когда' у меня' бу'дут свои' де'ньги, я всегда' бу'ду пить тако'й чай, как это'т".
-- Благодарю' вас, ма'менька.
-- Не спи, принесу' другу'ю. -- Она' верну'лась с друго'ю ча'шкою тако'го же прекра'сного ча'ю. -- Ку'шай, а я опя'ть посижу'.
С мину'ту она' молча'ла, пото'м вдруг заговори'ла ка'к-то осо'бенно, то са'мою бы'строю скорогово'ркою, то растя'гивая слова'.
-- Вот, Ве'рочка, ты меня' поблагодари'ла. Давно' я не слы'шала от тебя' благода'рности. Ты ду'маешь, я зла'я. Да, я зла'я, то'лько нельзя' не быть злой! А слаба' я ста'ла, Ве'рочка! от трех пу'ншей ослабе'ла, а каки'е ещё мои' ле'та! Да и ты меня' расстро'ила, Ве'рочка, -- о'чень огорчи'ла! Я и ослабе'ла. А тяжёлая моя' жизнь, Ве'рочка. Я не хочу', что6ы ты так жила'. Бога'то живи'. Я ско'лько мученья приняла', Ве'рочка, и-и-и, и-и-и, ско'лько! Ты не по'мнишь, как мы с твои'м отцо'м жи'ли, когда он ещё не был управля'ющим! Бе'дно, и-и-и, как бе'дно жи'ли,-- а я тогда' бы'ла честная, Ве'рочка! Тепе'рь я не честная, -- нет, не возьму' греха' на ду'шу, не солгу' пе'ред тобо'ю, не скажу', что я тепе'рь честная! Где уж, -- то вре'мя давно' прошло'. Ты, Ве'рочка, учёная, а я неучёная, да я зна'ю все, что у вас в кни'гах напи'сано; там и то напи'сано, что не на'до так де'лать, как со мно'ю сде'лали. "Ты, говорят, нечестная!" Вот и оте'ц твой, -- тебе-то он оте'ц, э'то На'деньке не он был оте'ц, -- го'лый дура'к, а то'же колет мне глаза, надруга'ется! Ну, меня' и взяла' злость: а когда, говорю, по-вашему я не честная, так я и бу'ду та'кая! На'денька родила'сь. Ну, так что ж, что родила'сь? Меня' э'тому кто научи'л? Кто до'лжность-то получи'л? Тут моего' греха' ме'ньше бы'ло, чем его. А они' у меня' её отняли, в воспита'тельный дом отдали, -- и узнать-то бы'ло нельзя', где она' -- так и не вида'ла её и не зна'ю, жива' ли она'... чать, уж где быть в живы'х! Ну, в тепе'решнюю по'ру мне бы мало горя, а тогда' не так легко' бы'ло, -- меня' пу'ще злость взяла'! Ну, ста'ла зла'я. Тогда' и пошло все хорошо'. Твоему' отцу', дура'ку, до'лжность доста'вил кто? -- я доста'вила. А в управля'ющие кто его произвёл? -- я произвёла. Вот и ста'ли жить хорошо'. А почему? -- потому', что я ста'ла нечестная да зла'я. Э'то, я зна'ю, у вас в кни'гах пи'сано, Ве'рочка, что то'лько нече'стным да злым и хорошо' жить на све'те. А э'то пра'вда, Ве'рочка! Вот тепе'рь и у отца' твоего' де'ньги есть, -- я предоста'вила; и у меня' есть, мо'жет и побо'льше, чем у него', -- все сама' доста'ла, на ста'рость кусо'к хлеба пригото'вила. И оте'ц твой, дура'к, меня' уважа'ть стал, по стру'нке стал у меня' ходи'ть, я его вышколила! А то гнал меня', надруга'лся на'до мно'ю. А за что? Тогда' бы'ло не за что, -- а за то, Ве'рочка, что не бы'ла зла'я. А у вас в кни'гах, Ве'рочка, напи'сано, что не годи'тся так жить, -- а ты ду'маешь, я э'того не зна'ю? Да в кни'гах-то у вас напи'сано, что коли не так жить, так на'до все по-новому завести', а по ны'нешнему заведенью нельзя' так жить, как они' веля'т, -- так что ж они' по новому-то поря'дку не заво'дят? Эх, Ве'рочка, ты ду'маешь, я не зна'ю, каки'е у вас в кни'гах но'вые поря'дки распи'саны? -- зна'ю: хоро'шие. То'лько мы с тобо'й до них не доживём, бо'льно глуп наро'д -- где с та'ким народом хоро'шие-то поря'дки завести'! Так ста'нем жить по ста'рым. И ты по ним живи'. А ста'рый поря'док како'й? У вас в кни'гах напи'сано: ста'рый поря'док тот, что6ы обира'ть да обма'нывать. А э'то пра'вда, Ве'рочка. Зна'чит, когда нового-то поря'дку нет, по ста'рому и живи': обира'й да обма'нывай; по любви' те6е го'вор -- хрр...
Ма'рья Алексе'вна захрапе'ла и повали'лась.

II

Ма'рья Алексе'вна зна'ла, что говори'лось в теа'тре, но ещё не зна'ла, что выходи'ло из э'того разгово'ра.
В то вре'мя как она', расстро'енная огорче'нием от до'чери и в расстро'йстве нали'вшая мно'го ро'му в свой пунш, уже' давно' храпе'ла, Михаи'л Ива'ныч Сто'решников у'жинал в како'м-то модне'йшем рестора'не с други'ми кавале'рами, приходи'вшими в ло'жу. В компа'нии бы'ло ещё четвёртое лицо', -- француже'нка, прие'хавшая с офице'ром. У'жин приближа'лся к концу'
-- Мсье Сто'решнИк! -- Сто'решников возликова'л: францу'женка обраща'лась к нему' в тре'тий раз во вре'мя у'жина: -- мсье Сто'решнИк! вы позво'льте мне так называ'ть вас, э'то прия'тнее звучи'т и ле'гче выгова'ривается, -- я не ду'мала, что я бу'ду одна' да'ма в ва'шем о'бществе; я наде'ялась уви'деть здесь Аде'ль, -- э'то бы'ло бы прия'тно, я её так ре'дко ежу'.
-- Аде'ль поссо'рилась со мно'ю, к несча'стью.
Офице'р хоте'л сказа'ть что'-то, но промолча'л.
-- Не ве'рьте ему', m-lle Жюли', -- сказа'л ста'тский, -- он бои'тся откры'ть вам и'стину, ду'мает, что вы рассерди'тесь, когда' узна'ете, что он бро'сил францу'женку для ру'сской.
-- Я не зна'ю, заче'м и мы'-то сюда' пое'хали! -- сказа'л офице'р.
-- Нет, Серж, отчего' же, когда' Жан проси'л! и мне бы'ло о'чень прия'тно познако'миться с мсье Сто'решником. Но, мсье Сто'решнИк, фи, како'й у вас дурно'й вкус! Я бы ничего' не име'ла возрази'ть, е'сли бы вы поки'нули Аде'ль для э'той грузи'нки, в ло'же кото'рой бы'ли с ни'ми обо'ими; но променя'ть францу'женку на ру'сскую... вообража'ю! бесцве'тные глаза', бесцве'тные жи'денькие во'лосы, бессмы'сленное, бесцве'тное лицо'... винова'та, не бесцве'тное, а, как вы говори'те, кровь со сли'вками, то есть ку'шанье, кото'рое мо'гут брать в рот то'лько ва'ши эскимо'сы! Жан, пода'йте пе'пельницу гре'шнику про'тив гра'ций, пусть он посы'плет пе'плом свою' престу'пную го'лову!
-- Ты наговори'ла сто'лько вздо'ра, Жюли', что не ему', а тебе' на'добно посыпа'ть пе'плом го'лову, -- сказа'л офице'р: -- ведь та, кото'рую ты назвала' грузи'нкою,-- э'то она' и есть ру'сская-то.
-- Ты смеёшься на'до мно'ю?
-- Чисте'йшая ру'сская,-- сказа'л офице'р.
-- Невозмо'жно!
-- Ты напра'сно ду'маешь, ми'лая Жюли', что в на'шей на'ции оди'н тип красоты', как в ва'шей. Да и у вас мно'го блонди'нок. А мы, Жюли', смесь племён, от беловоло'сых, как фи'нны ("Да, да, фи'нны", заме'тила для себя' францу'женка), до чёрных, гора'здо черне'е италья'нцев, -- э'то тата'ры, монго'лы ("Да, монго'лы, зна'ю", заме'тила для себя' францу'женка), -- они' все да'ли мно'го свое'й кро'ви в на'шу! У нас блонди'нки, кото'рых ты ненави'дишь, то'лько оди'н из ме'стных ти'пов, -- са'мый распространённый, но не госпо'дствующий.
-- Э'то удиви'тельно! но она' великоле'пна! Почему' она' не посту'пит на сце'ну? Впро'чем, господа', я говорю' то'лько о том, что я ви'дела. Остаётся вопро'с, о'чень ва'жный: её нога'? Ваш вели'кий поэ'т Кара'сен, говори'ли мне, сказа'л, что в це'лой Росси'и нет пяти' пар ма'леньких и стро'йных ног. {11}
-- Жюли', э'то сказа'л не Кара'сен, -- и лу'чше зови' его': Карамзин', -- Карамзин' был исто'рик, да и то не ру'сский, а тата'рский {12}, -- вот тебе' но'вое доказа'тельство разнообра'зия на'ших ти'пов. О но'жках сказа'л Пу'шкин, -- его' стихи' бы'ли хороши' для своего' вре'мени, но тепе'рь потеря'ли большу'ю часть свое'й це'ны. Кста'ти, эскимо'сы живу'т в Аме'рике, а на'ши дикари', кото'рые пьют оле'нью кровь, называ'ются самое'ды {13}.
-- Благодарю', Серж. Карамзин' -- исто'рик; Пу'шкин -- зна'ю; эскимо'сы в Аме'рике; ру'сские -- самое'ды; да, самое'ды, -- но э'то звучи'т о'чень ми'ло са-мо-е-ды'! Тепе'рь бу'ду по'мнить. Я, господа', велю' Се'ржу все э'то говори'ть мне, когда' мы одни', и'ли не в на'шем о'бществе. Э'то о'чень поле'зно для разгово'ра. Прито'м нау'ки -- моя' страсть; я родила'сь быть m-me Сталь {14}, господа'. Но э'то посторо'нний эпизо'д. Возвраща'емся к вопро'су: её нога'?
-- Е'сли вы позво'лите мне за'втра яви'ться к вам, m-lle Жюли', я бу'ду име'ть честь привезти' к вам её башма'к.
-- Привози'те, я приме'рю. Э'то затро'гивает моё любопы'тство.
Сто'решников был в восто'рге: как же? -- он едва' цепля'лся за хвост Жа'на, Жан едва' цепля'лся за хвост Се'ржа, Жюли' -- одна' из пе'рвых францу'женок ме'жду францу'женками о'бщества Се'ржа, -- честь, вели'кая честь!
-- Нога' удовлетвори'тельна, -- подтверди'л Жан: -- но я как челове'к положи'тельный интересу'юсь бо'лее суще'ственным. Я рассма'тривал её бюст.
-- Бюст о'чень хоро'ш, -- сказа'л Сто'решников, ободря'вшийся вы'годными отзы'вами о предме'те его' вку'са, и уже' замы'сливший, что мо'жет говори'ть комплиме'нты Жюли', чего' до сих пор не смел: -- её бюст очарова'телен, хотя', коне'чно, хвали'ть бюст друго'й же'нщины здесь -- святота'тство.
-- Ха, ха, ха! Э'тот господи'н хо'чет сказа'ть комплиме'нт моему' бю'сту! Я не ипокри'тка {15} и не обма'нщица, мсье Сто'решнИк: я не хвалю'сь и не терплю', что'бы други'е хвали'ли меня' за то, что у меня' пло'хо. Сла'ва бо'гу, у меня' ещё дово'льно оста'лось, чем я могу' хвали'ться по пра'вде. Но мой бюст -- ха, ха, ха! Жан, вы ви'дели мой бюст -- скажи'те ему'! Вы молчи'те, Жан? Ва'шу ру'ку, мсье Сто'решнИк, -- она' схвати'ла его' за ру'ку, -- чу'вствуете, что э'то не те'ло? Попро'буйте ещё здесь, -- и здесь, -- тепе'рь зна'ете? Я ношу' накладно'й бюст, как ношу' пла'тье, ю'бку, руба'шку не потому', чтоб э'то мне нра'вилось, -- по-моему', бы'ло бы лу'чше без э'тих ипокри'тств, -- а потому', что э'то так при'нято в о'бществе. Но же'нщина, кото'рая сто'лько жила', как я, -- и как жила', мсье Сто'решнИк! я тепе'рь свята'я, схи'мница пе'ред тем, что была', -- та'кая же'нщина не мо'жет сохрани'ть бю'ста! -- И вдруг она' запла'кала: -- мой бюст! мой бюст! моя' чистота'! о, бо'же, зате'м ли я родила'сь?
-- Вы лжёте, господа', -- закрича'ла она', вскочи'ла и уда'рила кулако'м по столу': -- вы клеве'щете! Вы ни'зкие лю'ди! она' не любо'вница его'! он хо'чет купи'ть её! Я ви'дела, как она' отвора'чивалась от него', горе'ла него'дованьем и не'навистью. Э'то гну'сно!
-- Да, -- сказа'л ста'тский, лени'во потя'гиваясь: -- ты прихвастну'л, Сто'решников; у вас де'ло ещё не ко'нчено, а ты уж наговори'л, что живёшь с не'ю, да'же разошёлся с Аде'лью для лу'чшего завере'ния нас. Да, ты опи'сывал нам о'чень хорошо', но опи'сывал то, чего' ещё не вида'л; впро'чем, э'то ничего'; не за неде'лю до ны'нешнего дня, так че'рез неде'лю по'сле ны'нешнего дня, -- э'то все равно'. И ты не разочару'ешься в описа'ниях, кото'рые де'лал по воображе'нию; найдёшь да'же лу'чше, чем ду'маешь. Я рассма'тривал: оста'нешься дово'лен.
Сто'решников был вне себя' от я'рости:
-- Нет, m-llе Жюли', вы обману'лись, сме'ю вас уве'рить, в ва'шем заключе'нии; прости'те, что осме'ливаюсь противоре'чить вам, но она' -- моя' любо'вница. Э'то была' обыкнове'нная любо'вная ссо'ра от ре'вности; она' ви'дела, что я пе'рвый акт сиде'л в ло'же m-lle Мати'льды, -- то'лько и всего'!
-- Врешь, мой ми'лый, врешь, -- сказа'л Жан и зевну'л.
-- А не вру, не вру.
-- Докажи'. Я челове'к положи'тельный и без доказа'тельств не ве'рю.
-- Каки'е же доказа'тельства я могу' тебе' предста'вить?
-- Ну, вот и пя'тишься, и улича'ешь себя', что врешь. Каки'е доказа'тельства? Бу'дто тру'дно найти'? Да вот тебе': за'втра мы собира'емся у'жинать опя'ть здесь. M-lle Жюли' бу'дет так добра', что привезёт Се'ржа, я привезу' свою' ми'ленькую Бе'рту, ты привезёшь её. Е'сли привезёшь -- я проигра'л, у'жин на мой счет; не привезёшь -- изгоня'ешься со стыдо'м из на'шего кру'га! -- Жан дёрнул соне'тку; вошёл слуга'. -- Simon, бу'дьте так добры': за'втра у'жин на шесть персо'н, то'чно та'кой, как был, когда' я венча'лся у вас с Бе'ртою, -- по'мните, пред рождество'м? -- и в той же ко'мнате.
-- Как не по'мнить тако'го у'жина, мсье! Бу'дет испо'лнено.
Слуга' вы'шел.
-- Гну'сные лю'ди! га'дкие лю'ди! я была' два го'да у'личною же'нщиной в Пари'же, я полго'да жила' в до'ме, где собира'лись во'ры, я и там не встреча'ла трои'х таки'х ни'зких люде'й вме'сте! Бо'же мой, с кем я принуждена' жить в о'бществе! За что тако'й позо'р, мне, о, бо'же? -- Она' упа'ла на коле'ни. -- Бо'же! я сла'бая же'нщина! Го'лод я уме'ла переноси'ть, но в Пари'же так хо'лодно зимо'й! Хо'лод был так силе'"н, обольще'ния так хи'тры! Я хоте'ла жить, я хоте'ла люби'ть, -- бо'же! ведь э'то не грех, -- за что же ты так нака'зываешь меня'? Вы'рви меня' из э'того кру'га, вы'рви меня' из э'той гря'зи! Дай мне си'лу сде'латься опя'ть у'личной же'нщиной в Пари'же, я не прошу' у тебя' ничего' друго'го, я недосто'йна ничего' друго'го, но освободи' меня' от э'тих люде'й, от э'тих гну'сных люде'й! -- Она' вскочи'ла и подбежа'ла к офице'ру: -- Серж, и ты тако'й же? Нет, ты лу'чше их! ("Лу'чше", флегмати'чески заме'тил офице'р.) Ра'зве э'то не гну'сно?
-- Гну'сно, Жюли'.
-- И ты молчи'шь? допуска'ешь? соглаша'ешься? уча'ствуешь?
-- Сади'сь ко мне на коле'ни, моя' ми'лая Жюли'. -- Он стал ласка'ть её, она' успоко'илась. -- Как я люблю' тебя' в таки'е мину'ты! Ты сла'вная же'нщина. Ну, что ты не соглаша'ешься повенча'ться со мно'ю? ско'лько раз я проси'л тебя' об э'том! Согласи'сь.
-- Брак? ярмо'? предрассу'док? Никогда'! я запрети'ла тебе' говори'ть мне таки'е глу'пости. Не серди' меня'. Но... Серж, ми'лый Серж! запрети' ему'! он тебя' бои'тся, -- спаси' её!
-- Жюли', будь хладнокровне'е. Э'то невозмо'жно. Не он, так друго'й, все равно'. Да вот, посмотри', Жан уже' ду'мает отби'ть её у него', а та'ких Жа'нов ты'сячи, ты зна'ешь. От всех не убережёшь, когда' мать хо'чет торгова'ть до'черью. Лбом сте'ну не прошибёшь, говори'м мы, ру'сские. Мы у'мный наро'д, Жюли'. Ви'дишь, как споко'йно я живу', приня'в э'тот наш ру'сский при'нцип.
-- Никогда'! Ты раб, францу'женка свобо'дна. Францу'женка бо'рется, -- она' па'дает, но она' бо'рется! Я не допущу'! Кто она'? Где она' живёт? Ты зна'ешь?
-- Зна'ю.
-- Е'дем к ней. Я предупрежу' её.
-- В пе'рвом-то ча'су но'чи? Пое'дем-ка лу'чше спать. До свида'нья, Жан. До свида'нья, Сто'решников. Разуме'ется, вы не бу'дете ждать Жюли' и меня' на ваш за'втрашний у'жин: вы ви'дите, как она' раздражена'. Да и мне, сказа'ть по пра'вде, э'та исто'рия не нра'вится. Коне'чно, вам нет дела' до моего' мне'ния. До свида'нья.
-- Э'кая бе'шеная францу'женка, -- сказа'л ста'тский, потя'гиваясь и зева'я, когда' офице'р и Жюли' ушли'. -- О'чень пика'нтная же'нщина, но э'то уж чересчу'р. О'чень прия'тно ви'деть, когда' хоро'шенькая же'нщина буди'рует {16}, но с не'ю я не ужи'лся бы четы'ре часа', не то что четы'ре го'да. Коне'чно, Сто'решников, наш у'жин не расстра'ивается от её капри'за. Я привезу' По'ля с Мати'льдою вме'сто них. А тепе'рь пора' по дома'м. Мне ещё ну'жно зае'хать к Бе'рте и пото'м к ма'ленькой Ло'тхен, кото'рая о'чень мила'.

III

-- Ну, Ве'ра, хорошо'. Глаза' не запла'каны. Ви'дно, поняла', что мать говори'т пра'вду, а то все на ды'бы подыма'лась, -- Ве'рочка сде'лала нетерпели'вое движе'ние, -- ну, хорошо', не стану' говори'ть, не расстра'ивайся. А я вчера' так и засну'ла у тебя' в ко'мнате, мо'жет, наговори'ла чего' ли'шнего. Я вчера' не в своём ви'де была'. Ты не верь тому', что я с пья'ных-то глаз наговори'ла, -- слы'шишь? не верь.
Ве'рочка опя'ть ви'дела пре'жнюю Ма'рью Алексе'вну. Вчера' ей каза'лось, что из-по'д зве'рской оболо'чки прогля'дывают челове'ческие черты', тепе'рь опя'ть зверь, и то'лько. Ве'рочка уси'ливалась победи'ть в себе' отвраще'ние, но не могла'. Пре'жде она' то'лько ненави'дела мать, вчера' ду'малось ей, что она' перестаёт её ненави'деть, бу'дет то'лько жале'ть, -- тепе'рь опя'ть она' чу'вствовала не'нависть, но и жа'лость оста'лась в ней.
-- Одева'йся, Ве'рочка! чать, ско'ро придёт. -- Она' о'чень забо'тливо осмотре'ла наря'д до'чери. -- Е'сли ло'вко поведёшь себя', подарю' се'рьги с больши'ми-то изумру'дами, -- они' ста'рого фасо'на, но е'сли переде'лать, вы'йдет хоро'шая бро'шка. В зало'ге оста'лись за 150 р., с проце'нтами 250, а стоя'т бо'льше 400. Слы'шишь, подарю'.
Яви'лся Сто'решников. Он вчера' до'лго не знал, как ему' спра'виться с зада'чею, кото'рую наклика'л на себя'; он шел пешко'м из рестора'на домо'й и все ду'мал. Но пришёл домо'й уже' споко'йный -- приду'мал, пока' шел, -- и тепе'рь был дово'лен собо'й.
Он спра'вился о здоро'вье Ве'ры Па'вловны -- "я здоро'ва"; он сказа'л, что о'чень рад, и навёл речь на то, что здоро'вьем на'добно по'льзоваться, -- "коне'чно, на'добно", а по мне'нию Ма'рьи Алексе'вны, "и мо'лодостью та'кже"; он соверше'нно с э'тим согла'сен, и ду'мает, что хорошо' бы'ло бы воспо'льзоваться ны'нешним ве'чером для пое'здки за го'род: день моро'зный, доро'га чуде'сная. -- С кем же он ду'мает е'хать? "То'лько втроём: вы, Ма'рья Алексе'вна, Ве'ра Па'вловна и я ". В тако'м слу'чае Ма'рья Алексе'вна соверше'нно согла'сна; но тепе'рь она' пойдёт гото'вить ко'фе и заку'ску, а Ве'рочка споёт что'-нибудь. "Ве'рочка, ты споёшь что'-нибудь?" прибавля'ет она' то'ном, не допуска'ющим возраже'ний. -- "Спою'".
Ве'рочка села' к фортепья'но и запе'ла "Тро'йку" -- тогда' э'та пе'сня была' то'лько что поло'жена на му'зыку, {17} -- по мне'нию, пита'емому Ма'рьей Алексе'вною за две'рью, э'та пе'сня о'чень хороша': де'вушка засмотре'лась на офице'ра, -- Ве'рка-то, когда' захо'чет, ведь у'мная, ше'льма! -- Ско'ро Ве'рочка останови'лась: и э'то все так;
Ма'рья Алексе'вна так и веле'ла: немно'жко пропо'й, а пото'м заговори'. -- Вот, Ве'рочка и говори'т, то'лько, к доса'де Ма'рьи Алексе'вны, по-францу'зски, -- "э'кая ду'ра я кака'я, забы'ла сказа'ть, что'бы по-ру'сски"; -- но Ве'ра говори'т ти'хо... улыбну'лась, -- ну, зна'чит, ничего', хорошо'. То'лько что ж о'н-то вы'пучил глаза'? впро'чем, ду'рак, так ду'рак и есть, он то'лько и уме'ет хло'пать глаза'ми. А нам та'ких-то и на'до. Вот, подала' ему' ру'ку -- умна' ста'ла Ве'рка, хвалю'.
-- Мсье Сто'решников, я должна' говори'ть с ва'ми серьёзно. Вчера' вы взя'ли ло'жу, что'бы вы'ставить меня' ва'шим прия'телям, как ва'шу любо'вницу. Я не бу'ду говори'ть вам, что э'то бесче'стно: е'сли бы вы бы'ли спосо'бны поня'ть э'то, вы не сде'лали бы так. Но я предупрежда'ю вас: е'сли вы осме'литесь подойти' ко мне в теа'тре, на у'лице, где'-нибудь, -- я даю' вам пощёчину. Мать заму'чит меня' (вот ту'т-то Ве'рочка улыбну'лась), но пусть бу'дет со мно'ю, что бу'дет, все равно'! Ны'нче ве'чером вы полу'чите от мое'й ма'тери запи'ску, что ката'нье на'ше расстро'илось, потому' что я больна'.
Он стоя'л и хло'пал глаза'ми, как уже' и заме'тила Ма'рья Алексе'вна.
-- Я говорю' с ва'ми, как с челове'ком, в кото'ром нет ни и'скры че'сти. Но, мо'жет быть, вы ещё не до конца' испо'рчены. Е'сли так, я прошу' вас: переста'ньте быва'ть у нас. Тогда' я прощу' вам ва'шу клевету'. Е'сли вы согла'сны, да'йте ва'шу ру'ку, -- она' протяну'ла ему' ру'ку: он взял её, сам не понима'я, что де'лает.
-- Благодарю' вас. Уйди'те же. Скажи'те, что вам на'добно торопи'ться пригото'вить лошаде'й для пое'здки.
Он опя'ть похло'пал глаза'ми. Она' уже' оберну'лась к но'там и продолжа'ла "Тро'йку". Жаль, что не бы'ло знатоко'в: любопы'тно бы'ло послу'шать: ве'рно, не ча'сто им случа'лось слу'шать пе'ние с таки'м чу'вством; да'же уж сли'шком мно'го бы'ло чу'вства, не артисти'чно.
Че'рез мину'ту Ма'рья Алексе'вна вошла', и куха'рка втащи'ла подно'с с ко'фе и заку'скою. Михаи'л Ива'ныч, вме'сто того' что'бы сесть за ко'фе, пя'тился к дверя'м.
-- Куда' же вы, Михаи'л Ива'ныч?
-- Я тороплю'сь, Ма'рья Алексе'вна, распоряди'ться лошадьми'.
-- Да ещё успе'ете, Михаи'л Ива'ныч. -- Но Михаи'л Ива'ныч был уже' за дверя'ми.
Ма'рья Алексе'вна бро'силась из пере'дней в зал с по'днятыми кулака'ми.
-- Что ты сде'лала, Ве'рка прокля'тая? А? -- но прокля'той Ве'рки уже' не бы'ло в за'ле; мать бро'силась к ней в ко'мнату, но дверь Верочки'ной ко'мнаты была' заперта': мать надви'нула всем ко'рпусом на дверь, что'бы вылома'ть её, но дверь не подава'лась, а прокля'тая Ве'рка сказа'ла:
-- Е'сли вы бу'дете выла'мывать дверь, я разобью' окно' и ста'ну звать на по'мощь. А вам не да'мся в ру'ки жива'я.
Ма'рья Алексе'вна до'лго беснова'лась, но две'ри не лома'ла; наконе'ц уста'ла крича'ть. Тогда' Ве'рочка сказа'ла:
-- Ма'менька, пре'жде я то'лько не люби'ла вас; а со вчера'шнего ве'чера мне ста'ло вас и жа'лко. У вас бы'ло мно'го го'ря, и оттого' вы ста'ли така'я. Я пре'жде не говори'ла с ва'ми, а тепе'рь хочу' говори'ть, то'лько когда' вы не бу'дете серди'ться. Поговори'м тогда' хороше'нько, как пре'жде не говори'ли.
Коне'чно, не о'чень-то приняла' к се'рдцу э'ти слова' Ма'рья Алексе'вна; но утомлённые не'рвы про'сят о'тдыха, и у Ма'рьи Алексе'вны ста'ло рожда'ться разду'мье: не лу'чше ли вступи'ть в перегово'ры с до'черью, когда' она', мерза'вка, уж совсе'м отбива'ется от рук? Ведь без неё ничего' нельзя' сде'лать, ведь не же'нишь же без ней на ней Ми'шку дурака'! Да ведь ещё и неизве'стно, что она' ему' сказа'ла, -- ведь они' ру'ки пожа'ли друг дру'гу, -- что ж э'то зна'чит?
Так и сиде'ла уста'лая Ма'рья Алексе'вна, разду'мывая ме'жду свире'пством и хи'тростью, когда' разда'лся звоно'к. Э'то бы'ли Жюли' с Се'ржем.

IV

-- Серж, говори'т по-францу'зски её мать? -- бы'ло пе'рвое сло'во Жюли', когда' она' просну'лась.
-- Не зна'ю; а ты ещё не вы'кинула из головы' э'той мы'сли?
Нет, не вы'кинула. И когда', сообрази'вши все приме'ты в теа'тре, реши'ли, что, должно' быть, мать э'той де'вушки не говори'т по-францу'зски, Жюли' взяла' с собо'ю Се'ржа перево'дчиком. Впро'чем, уж така'я была' его' судьба', что пришло'сь бы ему' е'хать, хотя' бы ма'терью Ве'рочки был кардина'л Меццофа'нти {18}; и он не ропта'л на судьбу', а е'здил повсю'ду, при Жюли', вро'де напе'рсницы корнеле'вской герои'ни {19}. Жюли' просну'лась по'здно, по доро'ге заезжа'ла к Ви'хман {20}, пото'м, уж не по доро'ге, а по на'добности, ещё в четы'ре магази'на. Таки'м о6ра'зом Михаи'л Ива'ныч успе'л объясни'ться, Ма'рья Алексе'вна успе'ла набеситься и насиде'ться, пока' Жюли' и Серж дое'хали с Лите'йной на Горо'ховую.
-- А под каки'м же предло'гом мы прие'хали? фи, кака'я га'дкая ле'стница! Таки'х я и в Пари'же не зна'ла.
-- Все равно', что взду'мается. Мать даёт де'ньги в зало'г, сними' бро'шку. И'ли вот, ещё лу'чше: она' даёт уро'ки на фортепья'но. Ска'жем, что у тебя' есть племя'нница.
Матрё!на в пе'рвый раз в жи'зни устыди'лась свое'й ра'збитой ску'лы, узре'в мунди'р Се'ржа и в осо'бенности великоле'пие Жюли': тако'й ва'жной да'мы она' ещё никогда' не ви'дывала лицо'м к лицу'. В тако'е же благогове'ние и неопи'санное изумле'ние пришла' Ма'рья Алексе'вна, когда' Матрё!на объяви'ла, что изво'лили пожа'ловать полко'вник NN с супру'гой. Осо'бенно э'то: "с супру'гой!" -- Тот круг, спле'тни о кото'ром спуска'лись до Ма'рьи Алексе'вны, возвыша'лся лишь до действи'тельно ста'тского сло'я о'бщества, а спле'тни об настоя'щих аристокра'тах уже' замира'ли в простра'нстве на полови'не пути' до Ма'рьи Алексе'вны; потому' она' так и поняла' в по'лном зако'нном смы'сле имена' "муж и жена'", кото'рые дава'ли друг дру'гу Серж и Жюли' по пари'жскому обы'чаю. Ма'рья Алексе'вна опра'вилась на'скоро и вы'бежала.
Серж сказа'л, что о'чень рад вчера'шнему слу'чаю и проч., что у его' жены' есть племя'нница и проч., что его' жена' не говори'т по-ру'сски и потому' он перево'дчик.
-- Да, могу' благодари'ть моего' созда'теля, -- сказа'ла Ма'рья Алексе'вна: -- у Ве'рочки большо'й тала'нт учи'ть на фортепья'нах, и я за сча'стье по'чту, что она' вхо'жа бу'дет в тако'й дом; то'лько учи'тельница-то моя' не совсе'м здоро'ва, -- Ма'рья Алексе'вна говори'ла осо'бенно гро'мко, что'бы Ве'рочка услы'шала и поняла' появле'ние переми'рия, а сама', при всем благогове'нии, так и впила'сь глаза'ми в госте'й: -- не зна'ю, в си'лах ли бу'дет вы'йти и показа'ть вам про'бу свою' на фортепья'нах. -- Ве'рочка, друг мой, мо'жешь ты вы'йти, и'ли нет?
Каки'е-то посторо'нние лю'ди, -- сце'ны не бу'дет, -- почему' ж не вы'йти? Ве'рочка отперла' дверь, взгляну'ла на Се'ржа и вспы'хнула от стыда' и гне'ва.
Э'того не могли' бы не заме'тить и плохи'е глаза', а у Жюли' бы'ли глаза' чуть ли не позо'рче, чем у са'мой Ма'рьи Алексе'вны. Францу'женка начала' пря'мо:
-- Ми'лое дитя' моё, вы удивля'етесь и смуща'етесь, ви'дя челове'ка, при кото'ром бы'ли вчера' так оскорбля'емы, кото'рый, вероя'тно, и сам уча'ствовал в оскорбле'ниях. Мой муж легкомы'слен, но он все-та'ки лу'чше други'х пове'с. Вы его' извини'те для меня', я прие'хала к вам с до'брыми наме'рениями. Уро'ки моёй племя'ннице -- то'лько предло'г; но на'добно поддержа'ть его'. Вы сыгра'ете что'-нибудь, -- покоро'че, -- мы пойдём в ва'шу ко'мнату и перего'ворим. Слу'шайте меня', дитя' моё.
Та ли э'то Жюли', кото'рую зна'ет вся аристократи'ческая молодёжь Петербу'рга? Та ли э'то Жюли', кото'рая отпуска'ет шту'ки, заставля'ющие красне'ть ины'х пове'с? Нет, э'то княги'ня, до уше'й кото'рой никогда' не доноси'лось ни одно' грубова'тое сло'во.
Ве'рочка села' де'лать свою' про'бу на фортепья'но. Жюли' ста'ла по'дле неё, Серж занима'лся разгово'ром с Ма'рьей Алексе'вною, что'бы вы'ведать, каковы' и'менно её дела' с Сторешников'ым. Че'рез не'сколько мину'т Жюли' останови'ла Ве'рочку, взяла' её за та'лью, прошла'сь с не'ю по за'лу, пото'м увела' её в её ко'мнату. Серж поясни'л, что его' жена' дово'льна игро'ю Ве'рочки, но хо'чет потолкова'ть с не'ю, потому' что ну'жно знать и хара'ктер учи'тельницы и т. д., и продолжа'л наводи'ть разгово'р на Сто'решникова. Все э'то бы'ло прекра'сно, но Ма'рья Алексе'вна смотре'ла все зо'рче и подозрительнеё.
-- Ми'лое дитя' моё, -- сказа'ла Жюли', воше'дши в ко'мнату Ве'рочки: -- ва'ша мать о'чень дурна'я же'нщина. Но что6ы мне знать, как говори'ть с ва'ми, прошу' вас, расскажи'те, как и заче'м вы бы'ли вчера' в теа'тре? Я уже' зна'ю все э'то от му'жа, но из ва'шего рассказа я узна'ю ваш хара'ктер. Не опаса'йтесь меня'. -- Вы'слушавши Верочку, она' сказа'ла: -- Да, с ва'ми мо'жно говори'ть, вы име'ете хара'ктер, -- и в са'мых осторо'жных, делика'тных выраже'ниях рассказа'ла ей о вчера'шнем пари; на э'то Ве'рочка отвеча'ла расска'зом о предложе'нии ката'ться.
-- Что ж, он хоте'л обману'ть ва'шу мать, и'ли они' о'ба бы'ли в за'говоре про'тив вас? -- Ве'рочка горячо' ста'ла говори'ть, что её мать уж не така'я же дурна'я же'нщина, что'бы быть в за'говоре. -- Я сейча'с э'то уви'жу, -- сказа'ла Жюли'. -- Вы остава'йтесь здесь, -- вы там ли'шняя. -- Жюли' верну'лась в за'лу.
-- Серж, он уже' звал э'ту же'нщину и её дочь ката'ться ны'нче ве'чером. Расскажи' ей о вчера'шнем у'жине.
-- Ва'ша дочь нра'вится мое'й жене', тепе'рь на'добно то'лько усло'виться в цене' и, вероя'тно, мы не разойдёмся и'з-за э'того. Но позво'льте мне доко'нчить наш разгово'р о на'шем о'бщем знако'мом. Вы его' о'чень хва'лите. А изве'стно ли вам, что он говори'т о свои'х отноше'ниях к ва'шему семе'йству, -- наприме'р, с како'ю це'лью он приглаша'л нас вчера' в ва'шу ло'жу?
В глаза'х Ма'рьи Алексе'вны, вме'сто выпы'тывающего взгля'да, блесну'л смысл: "так и есть".
-- Я не спле'тница, -- отвеча'ла она' с неудово'льствием: -- сама' не разношу' весте'й и ма'ло их слу'шаю. -- Э'то бы'ло ска'зано не без ко'лкости, при всем её благогове'нии к посети'телю. -- Ма'ло ли что болта'ют молоды'е лю'ди ме'жду собо'ю; э'тим не'чего занима'ться.
-- Хоро'шо-с; ну, а вот э'то вы назовёте спле'тнями. -- Он стал расска'зывать исто'рию у'жина. Ма'рья Алексе'вна не дала' ему' доко'нчить: как то'лько произнёс он пе'рвое сло'во о пари', она' вскочи'ла и с бе'шенством закрича'ла, соверше'нно забы'вши ва'жность госте'й:
-- Так вот они', шту'ки-то каки'е! Ах он, разбо'йник. Ах он, мерза'вец. Так вот заче'м он ката'ться-то звал! он хоте'л меня' за городо'м-то на тот свет отпра'вить, что'бы беззащи'тную де'вушку обесче'стить! Ах он, скверна'вец! -- и так да'лее. Пото'м она' ста'ла благодари'ть го'стя за спасе'ние жи'зни её и че'сти её до'чери. -- То'-то, ба'тюшка, я уж и снача'ла дога'дывалась, что вы что'-нибудь неспро'сту прие'хали, что уро'ки-то уро'ками, а цель у вас друга'я, да я не то полага'ла; я ду'мала, у вас ему' друга'я неве'ста пригото'влена, вы его' у нас отби'ть хоти'те, -- погреши'ла на вас, окая'нная, прости'те великоду'шно. Вот, мо'жно сказа'ть, по гроб жи'зни облагоде'тельствовали, -- и т. д. Руга'тельства, благода'рности, извине'ния до'лго лили'сь беспоря'дочным пото'ком.
Жюли' недо'лго слу'шала э'ту бесконе'чную речь, смысл кото'рой был я'сен для неё из то'на го'лоса и же'стов; с пе'рвых слов Ма'рьи Алексе'вны францу'женка вста'ла и верну'лась в ко'мнату Ве'рочки.
-- Да, ва'ша мать не была' его' соо'бщницею и тепе'рь о'чень раздражена' про'тив него'. Но я хорошо' зна'ю таки'х люде'й, как ва'ша мать. У них никаки'е чу'вства не уде'ржатся до'лго про'тив де'нежных расчётов; она' ско'ро опя'ть при'мется лови'ть жени'ха, и чем э'то мо'жет ко'нчиться, бог зна'ет; во вся'ком слу'чае, вам бу'дет о'чень тяжело'. На пе'рвое вре'мя она' оста'вит вас в поко'е; но я вам говорю', что э'то бу'дет не надо'лго. Что вам тепе'рь де'лать? Есть у вас родны'е в Петербу'рге?
-- Нет.
-- Э'то жаль. У вас есть любо'вник? -- Ве'рочка не зна'ла, как и отвеча'ть на э'то, она' то'лько стра'нно раскры'ла глаза'. -- Прости'те, прости'те, э'то ви'дно, но тем ху'же. Зна'чит, у вас нет прию'та. Как же быть? Ну, слу'шайте. Я не то, чем вам показа'лась. Я не жена' ему', я у него' на содержа'ньи. Я изве'стна всему' Петербу'ргу как са'мая дурна'я же'нщина. Но я че'стная же'нщина. Прийти' ко мне -- для вас зна'чит потеря'ть репута'цию; дово'льно опа'сно для вас и то, что я уже' оди'н раз была' в э'той кварти'ре, а прие'хать к вам во второ'й раз бы'ло бы, наве'рное, губи'ть вас. Ме'жду тем на'добно уви'деться ещё с ва'ми, быть мо'жет, и не раз, -- то есть, е'сли вы доверя'ете мне, Да? -- Так когда' вы за'втра мо'жете располага'ть собо'ю?
-- Часо'в в двена'дцать, -- сказа'ла Ве'рочка. Э'то для Жюли' немно'го ра'но, но все равно', она' вели'т разбуди'ть себя' и встре'тится с Ве'рочкою в той ли'нии Гости'ного двора', кото'рая противополо'жна Не'вскому {21}; она' коро'че всех, там легко' найти' друг дру'га, и там никто' не зна'ет Жюли'.
-- Да, вот ещё счастли'вая мысль: да'йте мне бума'ги, я напишу' э'тому негодя'ю письмо', что'бы взять его' в ру'ки. -- Жюли' написа'ла: "Мсье Сто'решников, вы тепе'рь, вероя'тно, в большо'м затрудне'нии; е'сли хоти'те изба'виться от него', бу'дьте у меня' в 7 часо'в. М. Ле-Теллье'" {22}. -- Тепе'рь проща'йте!
Жюли' протяну'ла ру'ку, но Ве'рочка бро'силась к ней на ше'ю, и целова'ла, и пла'кала, и опя'ть целова'ла, А Жюли' и пода'вно не вы'держала, -- ведь она' не была' так возде'ржана на слезы', как Ве'рочка, да и о'чень ей тро'гательна была' ра'дость и го'рдость, что она' де'лает благоро'дное де'ло; она' пришла' в экста'з, говори'ла, говори'ла, все со слеза'ми и поцелу'ями, и заключи'ла восклица'нием:
-- Друг мой, ми'лое моё дитя'! о, не дай тебе' бог никогда' узна'ть, что чу'вствую я тепе'рь, когда' по'сле мно'гих лет в пе'рвый раз прикаса'ются к мои'м губа'м чи'стые гу'бы. Умри', но не дава'й поцелу'я без любви'!

V

План Сто'решникова был не так человекоуби'йствен, как предположи'ла Ма'рья Алексе'вна: она', по свое'й мане'ре, дала' де'лу сли'шком гру'бую фо'рму, но су'щность дела' отгадала', Сто'решников ду'мал попо'зже ве'чером завезти' свои'х дам в рестора'н, где собира'лся у'жин; разуме'ется, они' все замёрзли и проголода'лись, на'добно погре'ться и вы'пить ча'ю; он всы'плет о'пиуму в ча'шку и'ли рю'мку Ма'рье Алексе'вне; Ве'рочка растеря'ется, уви'дев мать без чувств; он заведёт Ве'рочку в ко'мнату, где у'жин, -- вот уже' пари' и вы'играно; что да'льше -- как случи'тся. Мо'жет быть, Ве'рочка в своём смяте'нии ничего' не поймёт и согласи'тся посиде'ть в незнако'мой компа'нии, а е'сли и сейча'с уйдёт, -- ничего', э'то извиня'т, потому' что она' то'лько вступи'ла на по'прище авантюри'стки и, натура'льно, со'вестится на пе'рвых по'рах. Пото'м он ула'дится деньга'ми с Ма'рьей Алексе'вною, -- ведь ей уж не'чего бу'дет де'лать.
Но тепе'рь как ему' быть? он проклина'л свою' хвастли'вость пе'ред прия'телями, свою' ненаходчи'вость при внеза'пном круто'м сопротивле'нии Ве'рочки, жела'л себе' провали'ться сквозь зе'млю. И в э'таком-то расстро'йстве и сокруше'нии ду'ха -- письмо' от Жюли', цели'тельный бальза'м на ра'ну, луч спасе'ния в непрогля'дном мра'ке, столбова'я доро'га под ного'ю тону'вшего в бездо'нном боло'те. О, она' помо'жет, она' умне'йшая же'нщина, она' мо'жет все приду'мать! благоро'днейшая же'нщина! -- Мину'т за де'сять до 7 часо'в, он был уже' пе'ред её две'рью, -- "Изво'лят ждать и приказа'ли приня'ть".
Как вели'чественно сиди'т она', как стро'го смо'трит! едва' наклони'ла го'лову в отве'т на его' покло'н. "О'чень ра'да вас ви'деть, прошу' сади'ться". -- Ни оди'н му'скул не пошевели'лся в её лице'. Бу'дет си'льная головомо'йка, -- ничего', руга'й, то'лько спаси'.
-- Мсье Сто'решнИк, -- начала' она' холо'дным, ме'дленным то'ном: -- вам изве'стно моё мне'ние о де'ле, по кото'рому мы ви'димся тепе'рь и кото'рое, ста'ло быть, мне не ну'жно вновь характеризова'ть. Я ви'дела ту молоду'ю осо'бу, о кото'рой был вчера' разгово'р, слы'шала о ва'шем ны'нешнем визи'те к ним, сле'довательно, зна'ю все, и о'чень ра'да, что э'то избавля'ет меня' от тяжёлой необходи'мости расспра'шивать вас о че'м-либо. Ва'ше положе'ние с одина'ковою опреде'ленностью я'сно и мне и вам ("го'споди, лу'чше бы руга'лась!" ду'мает подсуди'мый). Мне ка'жется, что вы не мо'жете вы'йти из него' без посторо'нней по'мощи, и не мо'жете ждать успе'шной по'мощи ни от кого', кро'ме меня'. Е'сли вы име'ете возрази'ть что'-нибудь, я жду. -- Ита'к (по'сле па'узы), вы подо'бно мне полага'ете, что никто' друго'й не в состоя'нии помо'чь вам, -- вы'слушайте же, что я могу' и хочу' сде'лать для вас; е'сли предлагаемоё мно'ю посо'бие пока'жется вам доста'точно, я вы'скажу усло'вия, на кото'рых согла'сна оказа'ть его'.
И тем же дли'нным, дли'нным мане'ром официа'льного изложе'ния она' сказа'ла, что мо'жет посла'ть Жа'ну письмо', в кото'ром ска'жет, что по'сле вчера'шней вспы'шки переду'мала, хо'чет уча'ствовать в у'жине, но что ны'нешний ве'чер у неё уже' за'нят, что поэ'тому она' про'сит Жа'на уговори'ть Сто'решникова отложи'ть у'жин -- о вре'мени его' она' по'сле усло'вится с Жа'ном. Она' прочла' э'то письмо', -- в письме' слы'шалась уве'ренность, что Сто'решников вы'играет па'ри, что ему' доса'дно бу'дет отсро'чивать своё торжество'. Доста'точно ли бу'дет э'того письма'? -- коне'чно. В тако'м слу'чае, -- продолжа'ет Жюли' все тем же дли'нным, дли'нным то'ном официа'льных запи'сок, -- она' отпра'вит письмо' на двух усло'виях -- "вы мо'жете приня'ть и'ли не приня'ть их, -- вы принима'ете их, -- я отправля'ю письмо'; вы отверга'ете их, -- я жгу письмо'", и т. д., все в э'той же бесконе'чной мане'ре, вытя'гивающей ду'шу из спаса'емого. Наконе'ц и усло'вия. Их два: -- "Пе'рвое: вы прекраща'ете вся'кие пресле'дования молодо'й осо'бы, о кото'рой мы говори'м; второ'е: вы перестаёте упомина'ть её и'мя в ваши'х разгово'рах". -- "То'лько-то -- ду'мает спаса'емый: -- я ду'мал, уж она' черт зна'ет чего' потре'бует, и уж чорт зна'ет на что ни был бы гото'в". Он согла'сен, и на его' лице' восто'рг от лёгкости усло'вий, но Жюли' не смягча'ется ниче'м, и все тя'нет, и все объясня'ет... "пе'рвое -- ну'жно для неё, второ'е -- та'кже для неё, но ещё болеё для вас: я отложу' у'жин на неде'лю, пото'м ещё на неде'лю, и де'ло забу'дется; но вы поймёте, что други'е забу'дут его' то'лько в том слу'чае, когда' вы не бу'дете напомина'ть о нем каки'м бы то ни бы'ло сло'вом о молодо'й осо'бе, о кото'рой" и т. д. И все объясня'ется, все дока'зывается, да'же то, что письмо' бу'дет полу'чено Жа'ном ещё во'-время. -- "Я справля'лась, он обе'дает у Бе'рты" и т. д., -- "он пое'дет к вам, когда' доку'рит свою' сига'ру" и т. д., и все в тако'м ро'де и, наприме'р, в тако'м: "Ита'к, письмо' отправля'ется, я о'чень ра'да. Потру'дитесь перече'сть его', -- я не име'ю и не тре'бую дове'рия. Вы прочли', -- потруди'тесь сам запеча'тать его', -- вот конве'рт. -- Я звоню'. -- Поли'на, вы потруди'тесь переда'ть э'то письмо'", и т. д. -- "Поли'на, я не ви'делась ны'нче с мсье Сто'решником, он не был здесь, -- вы понима'ете?" -- О'коло ча'са тяну'лось э'то мучи'тельное спаса'ние. Наконе'ц, письмо' отпра'влено, и спасённый ды'шит свободнеё, но пот льет с него' гра'дом, и Жюли' продолжа'ет:
-- Че'рез че'тверть часа' вы должны' бу'дете спеши'ть домо'й, что'бы Жан заста'л вас. Но че'твертью часа' вы ещё мо'жете располага'ть, и я воспо'льзуюсь е'ю, что'бы сказа'ть вам не'сколько слов; вы после'дуете и'ли не после'дуете сове'ту, в них заключа'ющемуся, но вы зре'ло обду'маете его'. Я не бу'ду говори'ть об обя'занностях че'стного челове'ка относи'тельно де'вушки, и'мя кото'рой он компромети'ровал: я сли'шком хорошо' зна'ю на'шу све'тскую молодёжь, что'бы ждать по'льзы от рассмотре'ния э'той стороны' вопро'са. Но я нахожу', что жени'тьба на молодо'й осо'бе, о кото'рой мы говори'м, была' бы вы'годна для вас. Как же'нщина пряма'я, я изложу' вам основа'ния тако'го моего' мне'ния с по'лною я'сностью, хотя' не'которые из них и щекотли'вы для вашего' слу'ха, -- впро'чем, малейшего' вашего' сло'ва бу'дет доста'точно, что'бы я останови'лась. Вы челове'к сла'бого хара'ктера и риску'ете попа'сться в ру'ки дурно'й же'нщины, кото'рая бу'дет му'чить вас и игра'ть ва'ми. Она' добра' и благоро'дна, потому' не ста'ла бы обижа'ть вас. Жени'тьба на ней несмотря' на ни'зкость её происхожде'ния и, сравни'тельно с ва'ми, бе'дность, о'чень мно'го дви'нула бы вперёд ва'шу карье'ру: она', бу'дучи введена' в большо'й свет, при ва'ших де'нежных сре'дствах, при свое'й красоте', уме' и си'ле хара'ктера, заняла' бы в нем блестящеё ме'сто; вы'годы от э'того для вся'кого му'жа поня'тны. Но, кро'ме тех вы'год, кото'рых получи'л бы вся'кий друго'й муж от тако'й жены', вы, по осо'бенностям ва'шей нату'ры, болеё, чем кто'-либо, нужда'етесь в соде'йствии, -- скажу' прямеё: в руково'дстве. Ка'ждое моё сло'во бы'ло взве'шено; ка'ждое -- осно'вано на наблюде'нии над не'ю. Я не тре'бую дове'рия, но рекоменду'ю вам обду'мать мой сове'т. Я си'льно сомнева'юсь, что'бы она' приняла' ва'шу ру'ку; но е'сли бы она' приняла' её, э'то бы'ло бы о'чень вы'годно для вас. Я не уде'рживаю вас болеё, вам на'добно спеши'ть домо'й.

VI

Ма'рья Алексе'вна, коне'чно, уже' не претендова'ла на отка'з Ве'рочки от ката'нья, когда' уви'дела, что Мишка-дура'к во'все не тако'й дура'к, а чуть бы'ло да'же не подде'л её. Ве'рочка была' оста'влена в поко'е и на друго'е у'тро без вся'кой поме'хи отпра'вилась в Гости'ный двор.
-- Здесь моро'зно, я не люблю' хо'лода, -- сказа'ла Жюли': -- на'добно куда'-нибудь отпра'виться. Куда' бы? погоди'те, я сейча'с верну'сь из э'того магази'на. -- Она' купи'ла густо'й вуа'ль для Ве'рочки. -- Наде'ньте, тогда' мо'жете е'хать ко мне безопа'сно. То'лько не подыма'йте вуаля', пока' мы не оста'немся одни'. Поли'на о'чень скромна', но я не хочу', чтоб и она' вас ви'дела. Я сли'шком берегу' вас, дитя' моё! -- Действи'тельно, она' сама' была' в сало'пе и шля'пе свое'й го'рничной и под густы'м вуа'лем. Когда' Жюли' отогре'лась, вы'слушала все, что име'ла но'вого Ве'рочка, она' рассказа'ла про свое' свида'нье с Сторешников'ым.
-- Тепе'рь, ми'лое дитя' моё, нет никако'го coмне'ния, что он сде'лает вам предложе'ние. Э'ти лю'ди влюбля'ются по у'ши, когда их волоки'тство отверга'ется. Зна'ете ли вы, дитя' моё, что вы поступи'ли с ним, как о'пытная коке'тка? Коке'тство, -- я говорю' про настоя'щее коке'тство, а не про глу'пые, безда'рные подде'лки под него': они' отврати'тельны, как вся'кая плоха'я подде'лка под хоро'шую вещь, -- коке'тство -- э'то ум и такт в примене'нии к дела'м же'нщины с мужчи'ною. Потому' соверше'нно наи'вные де'вушки без наме'рения де'йствуют как о'пытные коке'тки, е'сли име'ют ум и такт. Мо'жет быть, и мои' до'воды отча'сти поде'йствуют на него', но гла'вное -- ва'ша твёрдость. -- Как бы то ни бы'ло, он сде'лает вам предложе'ние, я сове'тую вам приня'ть его.
-- Вы, кото'рая вчера' сказа'ли мне: лу'чше умере'ть, чем дать поцелу'й без любви'?
-- Ми'лое дитя' моё, э'то бы'ло ска'зано в увлече'нии; в мину'ты увлече'ния оно' ве'рно и хорошо'! Но жизнь -- про'за и расчёт.
-- Нет, никогда', никогда'! Он га'док, э'то отврати'тельно! Я не уви'жусь, пусть меня' съедя'т, я бро'шусь из окна', я пойду' собира'ть ми'лостыню... но отда'ть ру'ку га'дкому, ни'зкому челове'ку -- нет, лу'чше умере'ть.
Жюли' ста'ла объясня'ть вы'годы: вы изба'витесь от пресле'дований ма'тери, вам грози'т опа'сность быть про'данной, он не зол, а то'лько недалёк, недалёкий и не'злой муж лу'чше вся'кого друго'го для у'мной же'нщины с хара'ктером, вы бу'дете госпожею' в до'ме. Она' в я'рких кра'сках опи'сывала положе'ние актри'с, танцо'вщиц, кото'рые не подчиня'ются му'жчинам в любви', а госпо'дствуют над ни'ми: "э'то са'мое лу'чшее положе'ние в све'те для же'нщины, кро'ме того' положе'ния, когда' к тако'й же незави'симости и вла'сти ещё присоединя'ется со стороны' о'бщества форма'льное призна'ние зако'нности тако'го положе'ния, то есть, когда' муж отно'сится к жене' как покло'нник актри'сы к актри'се". Она' говори'ла мно'го, Ве'рочка говори'ла мно'го, о'бе разгорячи'лись, Ве'рочка, наконе'ц, дошла' до па'фоса.
-- Вы называ'ете меня' фантазёркою, спра'шиваете, чего' же я хочу' от жи'зни? Я не хочу' ни вла'ствовать, ни подчиня'ться, я не хочу' ни обма'нывать, ни притворя'ться, я не хочу' смотре'ть на мне'ние други'х, добива'ться того', что рекоменду'ют мне други'е, когда' мне са'мой э'того не ну'жно. Я не привы'кла к бога'тству -- мне са'мой оно' не ну'жно, -- заче'м же я ста'ну иска'ть его' то'лько потому', что други'е ду'мают, что оно' вся'кому прия'тно и, ста'ло быть, должно' быть прия'тно мне? Я не была' в о'бществе, не испы'тывала, что зна'чит блиста'ть, и у меня' ещё нет влече'ния к э'тому, -- заче'м же я ста'ну же'ртвовать че'м-нибудь для блестя'щего положе'ния то'лько потому', что, по мне'нию други'х, оно' прия'тно? Для того', что не ну'жно мне са'мой, -- я не поже'ртвую ниче'м, -- не то'лько собо'й, да'же мале'йшим капри'зом не поже'ртвую. Я хочу' быть незави'сима и жить по-сво'ему; что ну'жно мне са'мой, на то я гото'ва; чего' мне не ну'жно, того' не хочу' и не хочу'. Что ну'жно мне бу'дет, я не зна'ю; вы говори'те: я молода', нео'пытна, совреме'нем переменю'сь, -- ну, что ж, когда' переменю'сь, тогда' и переменю'сь, а тепе'рь не хочу', не хочу', не хочу' ничего', чего' не хочу'! А чего' я хочу' тепе'рь, вы спра'шиваете? -- ну да, я э'того не зна'ю. Хочу' ли я люби'ть мужчи'ну? -- Я не зна'ю, -- ведь я вчера' поутру', когда' встава'ла, не зна'ла, что мне захо'чется полюби'ть вас; за не'сколько часо'в до того', как полюби'ла вас, не зна'ла, что полюблю', и не зна'ла, как э'то я бу'ду чу'вствовать, когда' полюблю' вас. Так тепе'рь я не зна'ю, что я бу'ду чу'вствовать, е'сли я полюблю' мужчи'ну, я зна'ю то'лько то, что не хочу' никому' поддава'ться, хочу' быть свобо'дна, не хочу' никому' быть обя'зана ниче'м, что'бы никто' не смел сказа'ть мне: ты обя'зана де'лать для меня' что'-нибудь! Я хочу' де'лать то'лько то, чего' бу'ду хоте'ть, и пусть други'е де'лают так же; я не хочу' ни от кого' тре'бовать ничего', я хочу' не стесня'ть ничье'й свобо'ды и сама' хочу' быть свобо'дна.
Жюли' слу'шала и заду'мывалась, заду'мывалась и красне'ла и -- ведь она' не могла' не вспы'хивать, когда' по'дле был ого'нь -- вскочи'ла и прерыва'ющимся го'лосом заговори'ла:
-- Так, дитя' моё, так! Я и сама' бы так чу'вствовала, е'сли б не была' развращена'. Не тем я развращена', за что называ'ют же'нщину поги'бшей, не тем, что бы'ло со мно'ю, что я терпе'ла, от чего' страда'ла, не тем я развращена', что те'ло моё бы'ло пре'дано пору'ганью, а тем, что я привы'кла к пра'здности, к ро'скоши, не в си'лах жить сама' собо'ю, нужда'юсь в други'х, угожда'ю, де'лаю то, чего' не хочу' -- вот э'то развра'т! Не слу'шай того', что я тебе' говори'ла, дитя' моё: я развраща'ла тебя' -- вот му'ченье! Я не могу' прикаса'ться к чи'стому, не оскверня'я; беги' меня', дитя' моё, я га'дкая же'нщина, -- не ду'май о све'те! Там все га'дкие, ху'же меня'; где пра'здность, там гну'сность, где ро'скошь, там гну'сность! -- беги', беги'!

VII

Сто'решников ча'ще и ча'ще на'чал ду'мать: а что, как я в са'мом де'ле возьму' да женю'сь на ней? С ним произошёл слу'чай, о'чень обыкнове'нный в жи'зни не то'лько люде'й несамостоя'тельных в его' ро'де, а да'же и люде'й с незави'симым хара'ктером. Да'же в исто'рии наро'дов: э'тими слу'чаями напо'лнены томы' Ю'ма и Гиббо'на, Ра'нке и Тье'рри {23}; лю'ди толка'ются, толка'ются в одну' сто'рону то'лько потому', что не слы'шат слова': "а попро'буйте-ко, бра'тцы, толкну'ться в другу'ю", -- услы'шат и начну'т повора'чиваться напра'во круго'м, и пошли' толка'ться в другу'ю сто'рону. Сто'решников слы'шал и ви'дел, что бога'тые молоды'е лю'ди приобрета'ют себе' хоро'шеньких небога'тых де'вушек в любо'вницы, -- ну, он и добива'лся сде'лать Ве'рочку свое'ю любо'вницею: друго'го сло'ва не приходи'ло ему' в го'лову; услы'шал он друго'е сло'во: "мо'жно жени'ться", -- ну, и стал ду'мать на тему' "жена'", как пре'жде ду'мал на тему' "любо'вница".
Э'то о'бщая черта', по кото'рой Сто'решников о'чень удовлетвори'тельно изобража'л в свое'й осо'бе де'вять деся'тых доле'й исто'рии ро'да челове'ческого. Но исто'рики и психо'логи говоря'т, что в ка'ждом ча'стном фа'кте о'бщая причи'на "индивидуализи'руется" (по их выраже'нию) ме'стными, вре'менными, племенны'ми и ли'чными элеме'нтами, и бу'дто бы они'-то, осо'бенные-то элеме'нты, и важны', -- то есть, что все ло'жки хотя' и ло'жки, но ка'ждый хлеба'ет суп и'ли щи то'ю ло'жкою, кото'рая у него', и'менно вот у него' в руке', и что и'менно вот э'ту-то ло'жку на'добно рассма'тривать. Почему' не рассмотре'ть.
Гла'вное уже' сказа'ла Жюли' (то'чно чита'ла она' ру'сские рома'ны, кото'рые все об э'том упомина'ют!): сопротивле'ние разжига'ет охо'ту. Сто'решников привы'к мечта'ть, как он бу'дет "облада'ть" Ве'рочкою. Подо'бно Жюли', я люблю' называ'ть гру'бые ве'щи прямы'ми имена'ми гру'бого и по'шлого языка', на кото'ром почти' все мы почти' постоя'нно ду'маем и говори'м. Сто'решников уже' не'сколько неде'ль занима'лся тем, что вообража'л себе' Ве'рочку в ра'зных по'зах, и хоте'лось ему', что'бы э'ти карти'ны осуществи'лись. Оказа'лось, что она' не осуществи'т их в зва'ния любо'вницы, -- ну, пусть осуществля'ет в зва'нии жены'; э'то все равно', гла'вное де'ло не зва'ние, а по'зы, то есть облада'ние. О, грязь! о, грязь! -- "облада'ть" -- кто сме'ет облада'ть челове'ком? Облада'ют хала'том, ту'флями. -- Пустяки': почти' ка'ждый из нас, мужчи'н, облада'ет ке'м-нибудь из вас, на'ши сестры'; опя'ть пустяки': каки'е вы нам сестры'? -- вы на'ши лаке'йки! Ины'е из вас, -- мно'гие -- госпо'дствуют над на'ми -- э'то ничего': ведь и мно'гие лаке'и вла'ствуют над свои'ми ба'рами.
Мы'сли о по'зах разыгра'лись в Сто'решникове по'сле теа'тра с тако'ю си'лою, как ещё никогда'. Показа'вши прия'телям любо'вницу свое'й фанта'зии, он уви'дел, что любо'вница гора'здо лу'чше, что вся'кое друго'е досто'инство, большинство' люде'й оце'нивает с то'чностью то'лько по о'бщему о'тзыву. Вся'кий ви'дит, что краси'вое лицо' краси'во, а до како'й и'менно сте'пени оно' краси'во, как э'то разберёшь, пока' ранг не определён дипло'мом? Ве'рочку в галлереё и'ли в по'следних ряда'х кре'сел, коне'чно, не замеча'ли; но когда' она' яви'лась в ло'же 2-го я'руса, на неё бы'ло наведено' о'чень мно'го бино'клей; а ско'лько похва'л ей слы'шал Сто'решников, когда', проводи'в её, отпра'вился в фойэ'! а Серж? о, э'то челове'к с са'мым то'нким вку'сом! -- а Жюли'? -- ну, нет, когда' наклёвывается тако'е сча'стье, тут не'чего разбира'ть, под каки'м зва'нием "облада'ть" им.
Самолю'бие бы'ло раздражено' вме'сте с сладостра'стием. Но оно' бы'ло затро'нуто и с друго'й стороны': "она' едва' ли пойдёт за вас" -- как? не пойдёт за него', при тако'м мунди'ре и до'ме? нет, врешь, францу'женка, пойдёт! вот пойдёт же, пойдёт!
Была' и ещё одна' причи'на в том же ро'де: мать Сто'решникова, коне'чно, ста'нет проти'виться жени'тьбе -- мать в это'м слу'чае представи'тельница све'та, -- а Сто'решников до сих пор труси'л ма'тери и, коне'чно, тяготи'лся свое'ю зави'симостью от неё. Для люде'й бесхара'ктерных о'чень завлека'тельна мысль: "я не бою'сь; у меня' есть хара'ктер".
Коне'чно, бы'ло и жела'ние подви'нуться в свое'й све'тской карье'ре че'рез жену'.
А ко всему' э'тому прибавля'лось, что ведь Сто'решников не смел показа'ться к Ве'рочке в пре'жней ро'ли, а ме'жду тем так и тя'нет посмотре'ть на неё.
Сло'вом, Сто'решников с ка'ждым днем все твёрже ду'мал жени'ться, и че'рез неде'лю, когда' Ма'рья Алексе'вна, в воскресе'нье, верну'вшись от поздне'й обе'дни, сиде'ла и обду'мывала, как лови'ть его', он сам яви'лся с предложе'нием. Ве'рочка не выходи'ла из свое'й ко'мнаты, он мог говори'ть то'лько с Ма'рьею Алексе'вною. Ма'рья Алексе'вна, коне'чно, сказа'ла, что она' с свое'й стороны' счита'ет себе' за большу'ю честь, но, как лю'бящая мать, должна' узна'ть мне'ние до'чери и про'сит пожа'ловать за отве'том за'втра поутру'.
-- Ну, молоде'ц де'вка моя' Ве'ра, -- говори'ла му'жу Ма'рья Алексе'вна, удивлённая таки'м бы'стрым оборо'том де'ла: -- гляди'-ко, как она' забрала' молодца'-то в ру'ки! А я ду'мала, ду'мала, не зна'ла, как и ум приложи'ть! ду'мала, мно'го хлопо'т мне бу'дет опя'ть его' замани'ть, ду'мала, испо'рчено все де'ло, а она', моя' голу'бушка, не по'ртила, а к до'брому концу' вела', -- зна'ла, как на'до поступа'ть. Ну, хитра', нечего' сказа'ть.
-- Госпо'дь умудря'ет младе'нцы, -- произнёс Па'вел Константи'ныч.
Он ре'дко игра'л роль в дома'шней жи'зни. Но Ма'рья Алексе'вна была' стро'гая храни'тельница до'брых преда'ний, и в тако'м пара'дном слу'чае, как объявле'ние до'чери о предложе'нии, она' назна'чила му'жу ту почётную роль, кака'я по пра'ву принадлежи'т главе' семе'йства и влады'ке. Па'вел Константи'ныч и Ма'рья Алексе'вна усе'лись на дива'не, как на торжественн'ейшем ме'сте, и посла'ли Матрё!ну проси'ть ба'рышню пожа'ловать к ним.
-- Ве'ра, -- на'чал Па'вел Константи'ныч, -- Михаи'л Ива'ныч де'лает нам честь, про'сит твое'й руки'. Мы отвеча'ли, как лю'бящие тебя' роди'тели, что принужда'ть тебя' не бу'дем, но что с одно'й стороны' ра'ды. Ты как до'брая послу'шная дочь, како'ю мы тебя' всегда' ви'дели, поло'жишься на на'шу о'пытность, что мы не сме'ли от бо'га моли'ть тако'го жениха'. Согла'сна, Ве'ра?
-- Нет, -- сказа'ла Ве'рочка.
-- Что ты говори'шь, Ве'ра? -- закрича'л Па'вел Константи'ныч; де'ло бы'ло так я'сно, что и он мог крича'ть, не осве'домившись у жены', как ему' поступа'ть.
-- С ума' ты сошла', ду'ра? Смей повтори'ть, мерзавка-ослу'шница! -- закрича'ла Ма'рья Алексе'вна, подыма'ясь с кулака'ми на дочь.
-- Позво'льте, ма'менька, -- сказа'ла Ве'ра, встава'я: -- е'сли вы до меня' дотро'нетесь, я уйду' из до'му, запре'"те, -- бро'шусь из окна'. Я зна'ла, как вы при'мете мой отка'з, и обду'мала, что мне де'лать. Ся'дьте и сиди'те, и'ли я уйду'.
Ма'рья Алексе'вна опя'ть усе'лась. "Э'кая глу'пость сде'лана, передня'я-то дверь не заперта' на ключ! задви'жку-то в одну' секу'нду отодви'нет -- не пойма'ешь, уйдёт! ведь бе'шеная!"
-- Я не пойду' за него'. Без моего' согла'сия не ста'нут венча'ть.
-- Ве'ра, ты с ума' сошла', -- говори'ла Ма'рья Алексе'вна задыха'ющимся го'лосом.
-- Как же э'то мо'жно? Что же мы ему' ска'жем за'втра? -- говори'л оте'ц.
-- Вы не винова'ты пе'ред ним, что я несогла'сна.
Часа' два продолжа'лась сце'на. Ма'рья Алексе'вна беси'лась, два'дцать раз начина'ла крича'ть и сжима'ла кулаки', но Ве'рочка говори'ла: "не встава'йте, и'ли я уйду'". Би'лись, би'лись, ничего' не могли' сде'лать. Поко'нчилось тем, что вошла' Матрё!на и спроси'ла, подава'ть ли обе'д -- пиро'г уже' перестоя'лся.
-- Поду'май до ве'чера, Ве'ра, оду'майся, ду'ра! -- сказа'ла Ма'рья Алексе'вна и шепну'ла что'-то Матрё!не.
-- Ма'менька, вы что'-то хоти'те сде'лать на'до мно'ю, вы'нуть ключ из две'ри мое'й ко'мнаты, и'ли что'-нибудь тако'е. Не де'лайте ничего': ху'же бу'дет.
Ма'рья Алексе'вна сказа'ла куха'рке: "не на'до". -- "Э'кой зверь како'й, Ве'рка-то! Как бы не за ро'жу её он её брал, в кровь бы её всю изби'ть, а тепе'рь как тро'нуть? Изуро'дует себя', прокля'тая!".
Пошли' обе'дать. Обе'дали мо'лча. По'сле обе'да Ве'рочка ушла' в свою' ко'мнату. Па'вел Константи'ныч прилёг, по обыкнове'нию, сосну'ть. Но э'то не удало'сь ему': то'лько что стал он дрема'ть, вошла' Матрё!на и сказа'ла, что хозя'йский челове'к пришёл; хозя'йка про'сит Па'вла Константи'ныча сейча'с же пожа'ловать к ней. Матрё!на вся дрожа'ла, как оси'новый лист; е'й-то како'е де'ло дрожа'ть?

VIII

А как же прика'жете ей не дрожа'ть, когда' че'рез неё сочини'лась вся э'та беда'? Как то'лько она' позвала' Ве'рочку к па'пеньке и ма'меньке, тотча'с же побежа'ла сказа'ть жене' хозя'йкина по'вара, что "ваш ба'рин сосва'тал на'шу ба'рышню"; призва'ли мла'дшую го'рничную хозя'йки, ста'ли упрека'ть, что она' не по-прия'тельски себя' ведёт, ничего' им до сих пор не сказа'ла; мла'дшая го'рничная не могла' взять в толк, за каку'ю скры'тность по'рицают её -- она' никогда' ничего' не скрыва'ла; ей сказа'ли -- "я сама' ничего' не слы'шала", -- пе'ред не'ю извини'лись, что напра'сно её поклепа'ли в скры'тности, она' побежа'ла сообщи'ть но'вость старше'й го'рничной, ста'ршая го'рничная сказа'ла: "зна'чит, э'то он сде'лал потихо'ньку от ма'тери, ко'ли я ничего' не слыха'ла, уж я все то должна' знать, что А'нна Петро'вна зна'ет", и пошла' сообщи'ть ба'рыне. Вот каку'ю исто'рию наде'лала Матрё!на! "Язычо'к мой прокля'тый, мно'го он меня' губи'л!" -- ду'мала она'. Ведь досле'дует Ма'рья Алексе'вна, че'рез кого' вы'шло нару'жу. Но де'ло пошло' так, что Ма'рья Алексе'вна забы'ла досле'довать, че'рез кого' оно' вы'шло.
А'нна Петро'вна а'хала, о'хала, два ра'за упа'ла в о'бморок, -- наедине' со ста'ршею го'рничною; зна'чит, си'льно была' огорчена', и посла'ла за сы'ном. Сын яви'лся.
-- Мише'ль, справедли'во ли то, что я слы'шу? (то'ном гне'вного страда'ния.)
-- Что вы слы'шали, maman?
-- То, что ты сде'лал предложе'ние э'той... э'той... э'той... до'чери на'шего управля'ющего?
-- Сде'лал, maman.
-- Не спроси'в мне'ния ма'тери?
-- Я хоте'л спроси'ть ва'шего согла'сия, когда' получу' её.
-- Я полага'ю, что в её согла'сии ты мог быть болеё уве'рен, чем в моём.
-- Maman, так ны'нче при'нято, что пре'жде узна'ют о согла'сии де'вушки, пото'м уже' говоря'т ро'дственникам.
-- Э'то по-тво'ему при'нято? быть мо'жет, по-тво'ему та'кже при'нято: сыновья'м хоро'ших фами'лий жени'ться бог зна'ет на ком, а матеря'м соглаша'ться на э'то?
-- Она', maman, не бог зна'ет кто; когда' вы узна'ете её, вы одо'брите мой вы'бор.
-- "Когда' я узна'ю ee!" -- я никогда' не узна'ю ee! "одо'брю твой вы'бор!" -- я запреща'ю тебе' вся'кую мысль об э'том вы'боре! слы'шишь, запреща'ю!
-- Maman, э'то не при'нято ны'нче; я не ма'ленький ма'льчик, чтоб вам ну'жно бы'ло води'ть меня' за ру'ку. Я сам зна'ю, куда' иду'.
-- Ах! -- А'нна Петро'вна закры'ла глаза'.
Пе'ред Ма'рьею Алексе'вною, Жюли', Ве'рочкою Михаи'л Ива'ныч пасова'л, но ведь они' бы'ли же'нщины с умо'м и хара'ктером; а тут по ча'сти ума' бой был ра'вный, и е'сли по хара'ктеру был небольшо'й переве'с на стороне' ма'тери, то у сы'на бы'ла под нога'ми надёжная по'чва; он до сих пор боя'лся ма'тери по привы'чке, но они' о'ба тве'рдо по'мнили, что ведь по настоя'щему-то, хозя'йка-то не хозя'йка, а хозя'инова мать, не бо'льше, что хозя'йкин сын не хозя'йкин сын, а хозя'ин. Потому'-то хозя'йка и ме'длила реши'тельным сло'вом "запреща'ю", тяну'ла разгово'р, наде'ясь сбить и утоми'ть сы'на пре'жде, чем дойдёт до настоя'щей схва'тки. Но сын зашёл уже' так далеко', что нельзя' бы'ло верну'ться, и он по необходи'мости до'лжен был держа'ться.
-- Maman, уверя'ю вас, что лу'чшей до'чери вы не могли' бы име'ть.
-- И'зверг! Уби'йца ма'тери!
-- Maman, бу'демте рассужда'ть хладнокро'вно. Ра'ньше и'ли по'зже жени'ться на'добно, а жена'тому челове'ку ну'жно бо'льше расхо'дов, чем холосто'му. Я бы мог, пожа'луй, жени'ться на тако'й, что все дохо'ды с до'ма пона'добились бы на моё хозя'йство. А она' бу'дет почти'тельною до'черью, и мы мо'гли бы жить с ва'ми, как до сих пор.
-- И'зверг! Уби'йца мой! Уйди' с мои'х глаз!
-- Maman, не серди'тесь: я ниче'м не винова'т.
-- Же'нится на како'й-то дря'ни, и не винова'т.
-- Ну, тепе'рь, maman, я сам уйду'. Я не хочу', что'бы при мне называ'ли её таки'ми имена'ми.
-- Уби'йца мой! -- А'нна Петро'вна упа'ла в о'бморок, а Мише'ль ушёл, дово'льный тем, что бо'дро вы'держал пе'рвую сце'ну, кото'рая важне'е всего'.
Ви'дя, что сын ушёл, А'нна Петро'вна прекрати'ла о'бморок. Сын реши'тельно отбива'ется от рук! В отве'т на "запреща'ю!" он объясня'ет, что дом принадлежи'т ему'! -- А'нна Петро'вна поду'мала, поду'мала, излила' свою' скорбь ста'ршей го'рничной, кото'рая в э'том слу'чае соверше'нно разделя'ла чу'вства хозя'йки по презре'нию к до'чери управля'ющего, посове'товалась с не'ю и посла'ла за управля'ющим.
-- Я была' до сих пор о'чень дово'льна ва'ми, Па'вел Константи'ныч: но тепе'рь интри'ги, в кото'рых вы, мо'жет быть, и не уча'ствовали, мо'гут заста'вить меня' поссо'риться с ва'ми.
-- Ва'ше превосходи'тельство, я ни в чем тут не винова'т, бог свиде'тель.
-- Мне давно' бы'ло изве'стно, что Мише'ль воло'чится за ва'шей до'черью. Я не меша'ла э'тому, потому' что молодо'му челове'ку нельзя' же жить без развлече'ний. Я снисходи'тельна к ша'лостям молоды'х люде'й. Но я не потерплю' униже'ния свое'й фами'лии. Как ва'ша дочь осме'лилась забра'ть себе' в го'лову таки'е ви'ды?
-- Ва'ше превосходи'тельство, она' не осме'ливалась име'ть таки'х ви'дов. Она' почти'тельная де'вушка, мы её воспита'ли в уваже'нии.
-- То есть, что э'то зна'чит?
-- Она', ва'ше превосходи'тельство, про'тив ва'шей во'ли никогда' не посме'ет.
А'нна Петро'вна уша'м свои'м не ве'рила. Неуже'ли, в са'мом де'ле, тако'е благополу'чие?
-- Вам должна' быть изве'стна моя' во'ля... Я не могу' согласи'ться на тако'й стра'нный, мо'жно сказа'ть, неприли'чный брак.
-- Мы э'то чу'вствуем, ва'ше превосходи'тельство, и Ве'рочка чу'вствует. Она' так к сказа'ла: я не сме'ю, говори'т, прогне'вать их превосходи'тельство.
-- Как же э'то бы'ло?
-- Так бы'ло, ва'ше превосходи'тельство, что Михаи'л Ива'нович вы'разили своё наме'рение мое'й жене', а жена' сказа'ла им, что я вам, Михаи'л Ива'нович, ничего' не скажу' до за'втрего утра', а мы с жено'ю бы'ли наме'рены, ва'ше превосходи'тельство, яви'ться к вам и доложи'ть обо всем, потому' что как в тепе'решнее поздне'е вре'мя не осме'ливались трево'жить ва'ше превосходи'тельство. А когда' Михаи'л Ива'нович ушли', мы сказа'ли Ве'рочке, и она' говори'т: я с ва'ми, па'пенька и ма'менька, соверше'нно согла'сна, что нам об э'том ду'мать не сле'дует.
-- Так она' благоразу'мная и че'стная де'вушка?
-- Как же, ва'ше превосходи'тельство, почти'тельная де'вушка!
-- Ну, я э'тому о'чень ра'да, что мы мо'жем оста'ться с ва'ми в дру'жбе. Я награжу' вас за э'то. Тепе'рь же гото'ва награди'ть. По пара'дной ле'стнице, где живёт портно'й, кварти'ра во 2-м этаже' ведь свобо'дна?
-- Че'рез три дня освободи'тся, ва'ше превосходи'тельство.
-- Возьми'те её себе'. Мо'жете израсхо'довать до 100 рубле'й на отде'лку. Прибавля'ю вам и жа'лованья 240 р. в год.
-- Позво'льте попроси'ть ру'чку у ва'шего превосходи'тельства!
-- Хорошо', хорошо'. Татья'на! -- Вошла' ста'ршая го'рничная. -- Найди' моё си'нее ба'рхатное пальто'. Э'то я дарю' ва'шей жене'. Оно' сто'ит 150 р. (85 р.), я его' то'лько 2 ра'за (гора'здо бо'лее 2О) надева'ла. Э'то я дарю' ва'шей до'чери,А'нна Петро'вна подала' управля'ющему о'чень ма'ленькие да'мские часы', -- я за них заплати'ла 300 р. (120 р.). Я уме'ю награжда'ть, и вперёд не забу'ду. Я снисходи'тельна к ша'лостям молоды'х люде'й.
Отпусти'в управля'ющего, А'нна Петро'вна опя'ть кли'кнула Татья'ну.
-- Попроси'ть ко мне Михаи'ла Ива'новича, -- и'ли нет, лу'чше я сама' пойду' к нему'. -- Она' побоя'лась, что посла'нница переда'ст лаке'ю сы'на, а лаке'й сы'ну содержа'ние изве'стий, сообщённых управля'ющим, и буке'т выдохне'тся, не так шибне'т сы'ну в нос от её слов.
Михаи'л Ива'ныч лежа'л, и не без не'которого дово'льства покру'чивал усы'. -- "Э'то ещё заче'м пожа'ловала сюда'-то? Ведь у меня' нет ню'хательных спирто'в от о'бмороков", ду'мал он, встава'я при появле'нии ма'тери. Но он уви'дел на её лице' презри'тельное торжество'.
Она' села', сказа'ла:
-- Сади'тесь, Михаи'л Ива'ныч, и мы поговори'м, -- и до'лго смотре'ла за него' с улы'бкою; наконе'ц, произнесла': -- Я о'чень дово'льна, Михаи'л Ива'ныч; отгада'йте, чем я дово'льна?
-- Я не зна'ю, что и поду'мать, maman; вы так стра'нно...
-- Вы уви'дите, что ниско'лько не стра'нно; поду'майте, мо'жет быть, и отгада'ете.
Опя'ть до'лгое молча'ние. Он теря'ется в недоуме'ниях, она' наслажда'ется торжество'м,
-- Вы не мо'жете отгада'ть, -- я вам скажу'. Э'то о'чень про'сто и натура'льно; е'сли бы в вас была' и'скра благоро'дного чу'вства, вы отгада'ли бы. Ва'ша любо'вница, -- в пре'жнем разгово'ре А'нна Петро'вна лави'ровала, тепе'рь уж не'чего бы'ло лави'ровать: у неприя'теля о'тнято сре'дство победи'ть её, -- ва'ша любо'вница, -- не возража'йте, Михаи'л Ива'ныч, вы са'ми повсю'ду разглаша'ли, что она' ва'ша любо'вница, -- э'то существо' ни'зкого происхожде'ния, ни'зкого воспита'ния, ни'зкого поведе'ния, -- да'же э'то презре'нное существо'...
-- Maman, я не хочу' слу'шать таки'х выраже'ний о де'вушке, кото'рая бу'дет мое'ю жено'ю.
-- Я и не употребля'ла б их, е'сли бы полага'ла, что она' бу'дет ва'шею жено'ю. Но я и начала' с то'ю це'лью, что'бы объясни'ть вам, что э'того не бу'дет и почему' не бу'дет. Да'йте же мне доко'нчить. Тогда' вы мо'жете свобо'дно порица'ть меня' за те выраже'ния, кото'рые тогда' оста'нутся неуме'стны по ва'шему мне'нию, но тепе'рь да'йте мне доко'нчить. Я хочу' сказа'ть, что ва'ша любо'вница, э'то существо' без и'мени, без воспита'ния, без поведе'ния, без чу'вства, -- да'же она' пристыди'ла вас, да'же она' поняла' все неприли'чие ва'шего наме'рения...
-- Что? Что тако'е, maman? говори'те же!
-- Вы са'ми заде'рживаете меня'. Я хоте'ла сказа'ть, что да'же она', -- понима'ете ли, да'же она'! -- уме'ла поня'ть и оцени'ть мои' чу'вства, да'же она', узна'вши от ма'тери о ва'шем предложе'нии, присла'ла своего' отца' сказа'ть мне, что не восста'нет про'тив мое'й во'ли и не обесче'стит на'шей фами'лии свои'м зама'ранным и'менем.
-- Maman, вы обма'нываете?
-- К моему' и ва'шему сча'стью, нет. Она' говори'т, что...
Но Михаи'ла Ива'ныча уже' не бы'ло в ко'мнате, он уже' наки'дывал шине'ль.
-- Держи' его', Петр, держи' его'! -- закрича'ла А'нна Пё!тровна, Петр рази'нул рот от тако'го чрезвыча'йного распоряже'ния, а Михаи'л Ива'ныч уже' сбе'гал по ле'стнице.

IX

-- Ну, чтоб -- спроси'ла Ма'рья Алексе'вна входя'щего му'жа.
-- Отли'чно, ма'тушка; она' уж узна'ла и говори'т: как вы осме'ливаетесь? а я говорю': мы не осме'ливаемся, ва'ше превосходи'тельство, и Ве'рочка уж отказа'ла.
-- Что? что? Ты так с ду'ру-то и бу'хнул, осе'"л?
-- Ма'рья Алексе'вна...
-- Осе'"л! подле'ц! уби'л! заре'зал! Вот же тебе'! -- муж получи'л пощёчину. -- Вот же тебе'! -- друга'я пощёчина. -- Вот как тебя' на'добно учи'ть, дурака'! -- Она' схвати'ла его' за волоса' и начала' таска'ть. Уро'к продолжа'лся нема'ло вре'мени, потому' что Сто'решников, по'сле дли'нных па'уз и назида'ний ма'тери, вбежа'вший в ко'мнату, заста'л Ма'рью Алексе'вну ещё в по'лном жа'ру преподава'ния.
-- Осе'"л, и две'рь-то не за'пер, -- в како'м ви'де чужи'е лю'ди застаю'т! стыди'лся бы, свинья' ты э'такая! -- то'лько и нашла'сь сказа'ть Ма'рья Алексе'вна.
-- Где Ве'ра Па'вловна? Мне ну'жно ви'деть Ве'ру Па'вловну, сейча'с же! Неуже'ли она' отка'зывает?
Обстоя'тельства бы'ли так тру'дны, что Ма'рья Алексе'вна то'лько махну'ла руко'ю. То же са'мое случи'лось и с Наполео'ном по'сле Ва'терлооской би'твы, когда' ма'ршал Гру'ши оказа'лся глуп, как Па'вел Константи'ныч, а Лафайе'т стал буя'нить {24}, как Ве'рочка: Наполео'н то'же би'лся, би'лся, соверша'л чудеса' иску'сства, -- и оста'лся не при чем, и мог то'лько махну'ть руко'й и сказа'ть: отрека'юсь от всего', де'лай, кто хо'чет, что хо'чет и с собо'ю, и со мно'ю.
-- Ве'ра Па'вловна! Вы отка'зываете мне?
-- Суди'те са'ми, могу' ли не отказа'ть вам!
-- Ве'ра Па'вловна! я жесто'ко оскорби'л вас, я винова'т, досто'ин ка'зни, но не могу' перенести' ва'шего отка'за... -- и так да'льше, и так да'льше.
Ве'рочка слу'шала его' не'сколько мину'т, наконе'ц пора' же прекрати'ть -- э'то тяжело'.
-- Нет, Михаи'л Ива'ныч, дово'льно; переста'ньте. Я не могу' согласи'ться.
-- Но е'сли так, я прошу' у вас одно'й поща'ды: вы тепе'рь ещё сли'шком жи'во чу'вствуете, как я оскорби'л вас... не дава'йте мне тепе'рь отве'та, оста'вьте мне вре'мя заслужи'ть ва'ше проще'ние! Я кажу'сь вам ни'зок, подл, но посмотри'те, быть мо'жет, я испра'влюсь, я употреблю' все си'лы на то, чтоб испра'виться! Помоги'те мне, не отта'лкивайте меня' тепе'рь, да'йте мне вре'мя, я бу'ду во всем слу'шаться вас! Вы уви'дите, как я поко'рен; быть мо'жет, вы уви'дите во мне и что'-нибудь хоро'шее, да'йте мне вре'мя.
-- Мне жаль вас, -- сказа'ла Ве'рочка: -- я ви'жу и'скренность ва'шей любви' (Ве'рочка, э'то ещё во'все не любо'вь, э'то смесь ра'зной га'дости с ра'зной дря'нью, -- любо'вь не то; не вся'кий тот лю'бит же'нщину, кому' неприя'тно получи'ть от неё отка'з, -- любо'вь во'все не то, -- но Ве'рочка ещё не зна'ет э'того, и растро'гана), -- вы хоти'те, что'бы я не дава'ла вам отве'та -- изво'льте. Но предупрежда'ю вас, что отсро'чка ни к чему' не поведёт: я никогда' не дам вам друго'го отве'та, кро'ме того', како'й дала' ны'нче.
-- Я заслужу', заслужу' друго'й отве'т, вы спаса'ете меня'! -- он схвати'л её ру'ку и стал целова'ть.
Ма'рья Алексе'вна вошла' в ко'мнату и в поры'ве чу'вства хоте'ла благослови'ть ми'лых дете'й без форма'льности, то есть без Па'вла Константи'ныча, пото'м позва'ть его' и благослови'ть пара'дно. Сто'решников разби'л полови'ну её ра'дости, объясни'в ей с поцелу'ями, что Ве'ра Па'вловна, хотя' и не согласи'лась, но и не отказа'ла, а отложи'ла отве'т. Пло'хо, но всё-таки хорошо' сравни'тельно с тем, что бы'ло.
Сто'решников возврати'лся домо'й с побе'дою. Опя'ть яви'лся на сце'ну дом, и опя'ть А'нне Петровне' приходи'лось то'лько па'дать в о'бмороки.
Ма'рья Алексе'вна реши'тельно не зна'ла, что и ду'мать о Ве'рочке. Дочь и говори'ла, и как бу'дто бы поступа'ла реши'тельно про'тив её наме'рений. Но выходи'ло то, что дочь победи'ла все тру'дности, с кото'рыми не могла' сла'дить Ма'рья Алексе'вна. Е'сли суди'ть по хо'ду де'ла, то ока'зывалось: Ве'рочка хо'чет того' же, чего' и она', Ма'рья Алексе'вна, то'лько, как учёная и то'нкая шту'ка, обраба'тывает свою' мате'рию други'м мане'ром. Но е'сли так, заче'м же она' не ска'жет Ма'рье Алексе'вне: ма'тушка, я хочу' одного' с ва'ми, бу'дьте споко'йны! И'ли уж она' так озло'блена на мать, что и то са'мое де'ло, в кото'ром о'бе должны' бы де'йствовать заодно', она' хо'чет вести' без ма'тери? Что она' ме'длит отве'том, э'то поня'тно для Ма'рьи Алексе'вны: она' хо'чет соверше'нно вы'школить жениха', так чтоб он без неё дохну'ть не смел, и вы'нудить поко'рность у А'нны Петро'вны. Очеви'дно, она' хитреё са'мой Ма'рьи Алексе'вны. Когда' Ма'рья Алексе'вна размышля'ла, размышле'ния приводи'ли её и'менно к та'кому взгля'ду. Но глаза' и у'ши постоя'нно свиде'тельствовали про'тив него'. А ме'жду тем как же быть, е'сли он и оши'бочен, е'сли дочь действи'тельно не хо'чет идти' за Сто'решникова? Она' та'кой зверь, что неизве'стно, как её укроти'ть. По всей вероя'тности, него'дная Ве'рка не хо'чет выходи'ть за'муж, -- э'то да'же несомне'нно, -- здра'вый смысл был сли'шком силе'"н в Ма'рье Алексе'вне, что'бы обольсти'ться хи'трыми её же со'бственными разду'мьями о Ве'рочке, как о то'нкой интрига'нке; но э'та девчо'нка устра'ивает все так, что е'сли вы'йдет (а чорт её зна'ет, что у ней на уме', мо'жет быть, и э'то!), то действи'тельно уже' бу'дет по'лной госпо'жей и над муже'м, и над его' ма'терью, и над до'мом, -- что ж остаётся? Ждать и смотре'ть, -- бо'льше ничего' нельзя'. Тепе'рь Ве'рка ещё не хо'чет, а попривы'кнет, шутя' и захо'чет, -- ну, и припугну'ть мо'жно бу'дет... то'лько во-вре'мя! а тепе'рь на'до то'лько ждать, когда' придёт э'то вре'мя. Ма'рья Алексе'вна и ждала'. Но соблазни'тельна бы'ла для неё мысль, осужда'емая её здра'вым смы'слом, что Ве'рка ведёт де'ло к сва'дьбе. Все, кро'ме слов и посту'пков Ве'рочки, подтвержда'ло э'ту мысль: жени'х был ше'лковый. Мать жениха' боро'лась неде'ли три, но сын побива'л её до'мом, и она' ста'ла смиря'ться. Вы'разила жела'ние познако'миться с Ве'рочкой, -- Ве'рочка не отпра'вилась к ней. В пе'рвую мину'ту Ма'рья Алексе'вна поду'мала, что, е'сли б она' бы'ла на ме'сте Ве'рочки, она' поступи'ла бы умнеё, отпра'вилась бы, но, поду'мав, поняла', что не отправля'ться -- гора'здо умнеё. О, э'то хи'трая шту'ка! -- и то'чно: неде'ли че'рез две А'нна Петро'вна зашла' сама', под предло'гом посмотре'ть но'вую отде'лку но'вой кварти'ры, бы'ла холодна', язви'тельно любе'зна; Ве'рочка по'сле дву'х-трех её ко'лких фраз ушла' в свою' ко'мнату; пока' они' не ушла', Ма'рья Алексе'вна не ду'мала, что ну'жно уйти', ду'мала, что ну'жно отвеча'ть ко'лкостями на ко'лкости, но, когда' Ве'рочка ушла', Ма'рья Алексе'вна сейча'с поняла': да, уйти' лу'чше всего', -- пусть её допека'ет сын, э'то лу'чше! Неде'ли че'рез две А'нна Петро'вна опя'ть зашла', и уже' не выставля'ла предло'гов для посещёния, сказа'ла про'сто, что зашла' навести'ть, и при Ве'рочке не говори'ла ко'лкостей.
Так шло вре'мя. Жени'х де'лал пода'рки Ве'рочке: они' де'лались че'рез Ма'рью Алексе'вну и, коне'чно, остава'лись у ней, подо'бно часа'м А'нны Петро'вны, впро'чем, не все; ины'е, кото'рые подеше'вле, Ма'рья Алексе'вна отдава'ла Ве'рочке под и'менем веще'й, оста'вшихся невыку'пленными в зало'ге: на'добно же бы'ло, что'бы жени'х ви'дел хоть некото'рые из свои'х веще'й на неве'сте. Он вида'л и убежда'лся, что Ве'рочка реши'лась согласи'ться -- ина'че не принима'ла бы его' пода'рков; почему' ж она' ме'длит? он сам пони'мал, и Ма'рья Алексе'вна ука'зывала, почему': она' ждет, пока' соверше'нно объе'здится А'нна Петро'вна... И он с удво'енным усе'рдием гоня'л на ко'рде свою' роди'тельницу, -- заня'тие, доставля'вшее ему' нема'ло удово'льствия.
Таки'м о'бразом Ве'рочку оставля'ли в поко'е, смотре'ли ей в глаза'. Э'та соба'чья уго'дливость была' ей гадка', она' стара'лась как мо'жно ме'ньше быть с ма'терью. Мать переста'ла осме'ливаться входи'ть в её ко'мнату, и когда' Ве'рочка сиде'ла там, то есть почти' кру'глый день, её не трево'жили. Михаи'лу Ива'нычу дозволя'ла она' иногда' заходи'ть и в её ко'мнату. Он был с не'ю послу'шен, как ребёнок: она' веле'ла ему' чита'ть, -- он чита'л усе'рдно, бу'дто гото'вился к экза'мену; то'лку из чте'ния извлека'л ма'ло, но всё-таки ко`е-како'й толк извлека'л; она' стара'лась помога'ть ему' разгово'рами, -- разгово'ры бы'ли ему' понятнеё книг, и он де'лал ко`е-каки'е успе'хи, ме'дленные, о'чень ма'ленькие, но всё-таки де'лал. Он уж на'чал не'сколько приличнеё пре'жнего обраща'ться с ма'терью, стал предпочита'ть гоня'нью на ко'рде просто'е держа'нье в узде'.
Так прошло' три-четы'ре ме'сяца. Бы'ло переми'рие, бы'ло споко'йствие, но с ка'ждым днем могла' разрази'ться гроза', и у Ве'рочки замира'ло се'рдце от тяжёлого ожида'ния -- не ны'нче, так за'втра и'ли Михаи'л Ива'ныч, и'ли Ма'рья Алексе'вна присту'пят с тре'бованием согла'сия, -- ведь не век же они' бу'дут терпе'ть. Е'сли бы я хоте'л сочиня'ть эффе'ктные столкнове'ния, я б и дал э'тому положе'нию треску'чую развя'зку: но её не бы'ло на де'ле; е'сли б я хоте'л зама'нивать неизве'стностью, я бы не стал говори'ть тепе'рь же, что ничего' подо'бного не произошло'; но я пишу' без уло'вок, и потому' вперёд говорю': треску'чего столкнове'ния не бу'дет, положе'ние развя'жется без бурь, без громо'в и мо'лний.

ГЛАВА' ВТОРА'Я
Пе'рвая любо'вь и зако'нный брак

I

Изве'стно, как в пре'жние времена' ока'нчивались подо'бные положе'ния: отли'чная де'вушка в га'дком семе'йстве; наси'льно навя'зываемый жени'х по'шлый челове'к, кото'рый ей не нра'вится, кото'рый сам по себе' был дряннова'тым челове'ком, и станови'лся бы чем да'льше, тем дрянне'е, но, наси'льно держа'сь по'дле неё, подчиня'ется ей и понемно'гу стано'вится похо'ж на челове'ка так себе', не хоро'шего, но и не дурно'го. Де'вушка начина'ла тем, что не пойдёт за него'; но постепе'нно привыка'ла име'ть его' под свое'ю кома'ндою и, убежда'ясь, что из двух зол -- та'кого му'жа и та'кого семе'йства, как её родно'е, муж зло меньшеё, осчастли'вливала своего' покло'нника; снача'ла бы'ло ей га'дко, когда' она' узнава'ла, что та'кое зна'чит осчастли'вливать без любви'; был послу'шен: сте'рпится -- слю'бится, и она' обраща'лась в обыкнове'нную хоро'шую да'му, то есть же'нщину, кото'рая са'ма-то по себе' и хороша', но примири'лась с по'шлостью и, живя' на земле', то'лько копти'т не'бо. Так быва'ло пре'жде с отли'чными де'вушками, так быва'ло пре'жде и с отли'чными ю'ношами, кото'рые все обраща'лись в хоро'ших люде'й, живу'щих на земле' то'же то'лько зате'м, что'бы копти'ть не'бо. Так быва'ло пре'жде, потому' что поря'дочных люде'й бы'ло сли'шком ма'ло: та'кие, ви'дно, бы'ли урожа'и на них в пре'жние времена', что рос "ко'лос от ко'лоса, не слыха'ть и го'лоса". А век не проживёшь ни одино'кою, ни одино'ким, не зачахну'вши, -- вот они' и ча'хли и'ли примиря'лись с по'шлостью.
Но тепе'рь ча'ще и ча'ще ста'ли други'е слу'чаи: поря'дочные лю'ди ста'ли встреча'ться ме'жду собо'ю. Да и как же не случа'ться э'тому все ча'ще и ча'ще, когда' число' поря'дочных люде'й растёт с ка'ждым но'вым го'дом? А совреме'нем э'то бу'дет са'мым обыкнове'нным слу'чаем, а ещё совреме'нем и не бу'дет быва'ть други'х слу'чаев, потому' что все лю'ди бу'дут поря'дочные лю'ди. Тогда' бу'дет о'чень хорошо'.
Ве'рочке и тепе'рь хорошо'. Я потому' и расска'зываю (с её согла'сия) её жизнь, что, ско'лько я зна'ю, она' одна' из пе'рвых же'нщин, жизнь кото'рых устро'илась хорошо'. Пе'рвые слу'чаи име'ют истори'ческий интере'с. Пе'рвая ла'сточка о'чень интере'сует се'верных жи'телей.
Слу'чай, с кото'рого ста'ла устра'иваться её жизнь хорошо', был тако'го ро'да. На'добно ста'ло гото'вить в гимна'зию ма'ленького бра'та Ве'рочки. Оте'ц стал спра'шивать у сослужи'вцев дешёвого учи'теля. Оди'н из сослужи'вцев рекомендова'л ему' медици'нского студе'нта Лопухо'ва.
Раз пять и'ли шесть Лопухо'в был на своём но'вом уро'ке, пре'жде чем Ве'рочка и он уви'дели друг дру'га. Он сиде'л с Фе'дею в одно'м конце' кварти'ры, она' в дру'гом конце', в свое'й ко'мнате. Но де'ло подходи'ло к экза'менам в акаде'мии; он перенёс уро'ки с утра' на ве'чер, потому' что по утра'м ему' ну'жно занима'ться, и когда' пришёл ве'чером, то заста'л все семе'йство за ча'ем.
На дива'не сиде'ли ли'ца знако'мые: оте'ц, мать ученика', по'дле ма'тери, на сту'ле, учени'к, а не'сколько поо'даль лицо' незнако'мое -- высо'кая стро'йная де'вушка, дово'льно сму'глая, с чёрными волоса'ми -- "густы'е, хоро'шие волоса'", с чёрными глаза'ми -- "глаза' хоро'шие, да'же о'чень хоро'шие", с ю'жным ти'пом лица' -- "как бу'дто из Малоро'ссии; пожа'луй, скоре'е да'же кавка'зский тип; ничего', о'чень краси'вое лицо', то'лько о'чень холо'дное, э'то уж не по ю'жному; здоро'вье хоро'шее: нас, ме'диков, поуба'вилось бы, е'сли бы тако'й был наро'д! Да, румя'нец здоро'вый и грудь широ'кая, -- не познако'мится со стетоско'пом. Когда' войдёт в свет, бу'дет производи'ть эффе'кт. А впро'чем, не интересу'юсь".
И она' посмотре'ла на воше'дшего учи'теля. Студе'нт был уже' не ю'ноша, челове'к сре'днего ро'ста и'ли не'сколько повы'ше сре'днего, с тёмными кашта'новыми волоса'ми, с пра'вильными, да'же краси'выми черта'ми ли'ца, с го'рдым и сме'лым ви'дом -- "не ду'рен и, должно' быть, добр, то'лько сли'шком серьёзен".
Она' не приба'вила в мы'слях: "а впро'чем, не интересу'юсь", потому' что и вопро'са не бы'ло, ста'нет ли она' им интересова'ться. Ра'зве Фе'дя не говори'л ей сто'лько, что ску'чно ста'ло и слу'шать? -- "Он, сестри'ца, до'брый, то'лько неразгово'рчивый. А я ему', сестри'ца, сказа'л, что вы у нас краса'вица, а он, сестри'ца, сказа'л: "ну, так что же?", а я, сестри'ца, сказа'л: да ведь краса'виц все лю'бят, а он сказа'л: "все глу'пые лю'бят", а я сказа'л: а ра'зве вы их не лю'бите? а он сказа'л: "мне не'когда". А я ему', сестри'ца, сказа'л: так вы с Ве'рочкою не хоти'те познако'миться? а он сказа'л: "у меня' и без неё мно'го знако'мых". -- Э'то все наболта'л Фе'дя вско'ре по'сле пе'рвого же уро'ка и пото'м болта'л все в том же ро'де, с ра'зными таки'ми прибавле'ниями: а я ему', сестри'ца, ны'нче сказа'л, что на вас все смо'трят, когда' вы где быва'ете, а он, сестри'ца, сказа'л: "ну и прекра'сно"; а я ему' сказа'л: а вы на неё не хоти'те посмотре'ть? а он сказа'л: "ещё уви'жу". -- И'ли, пото'м: а я ему', сестри'ца, сказа'л, каки'е у вас ру'чки ма'ленькие, а он, сестри'ца, сказа'л: "вам болта'ть хо'чется, так ра'зве не о чем друго'м, полюбопытнеё".
И учи'тель узна'л от Фе'ди все, что тре'бовалось узна'ть о сестри'це; он остана'вливал Фе'дю от болтовни' о семе'йных дела'х, да как вы помеша'ете девятиле'тнему ребёнку вы'болтать вам все, е'сли не запуга'ете его'? на пя'том сло'ве вы успева'ете перерва'ть его', но уж по'здно, -- ведь де'ти начина'ют без при'ступа, пря'мо с су'щности де'ла; и в переме'жку с други'ми объясне'ниями вся'ких други'х семе'йных дел учи'тель слы'шал таки'е начала' рече'й: "А у сестри'цы жени'х-то бога'тый! А ма'менька говори'т: жени'х-то глу'пый!" "А уж ма'менька как за женихо'м-то уха'живает!" "А ма'менька говори'т: сестри'ца ло'вко жениха' пойма'ла!" "А ма'менька говори'т: я хитра', а Ве'рочка хитре'е меня'!" "А ма'менька говори'т: мы женихо'ву-то мать из до'му вы'гоним", и так да'льше.
Натура'льно, что, при таки'х све'дениях друг о дру'ге, молоды'е лю'ди име'ли ма'ло охо'ты знако'миться. Впро'чем, мы зна'ем пока' то'лько, что э'то бы'ло натура'льно со стороны' Ве'рочки: она' не стоя'ла на той сте'пени разви'тия, что'бы стара'ться "побежда'ть дикаре'й" и "сде'лать э'того медве'дя ручны'м", -- да и не до того' ей бы'ло: она' ра'да была', что её оставля'ют в поко'е; она' была' разби'тый, изму'ченный челове'к, кото'рому ка'к-то посчастли'вилось приле'чь так, что сло'манная рука' зати'хла, и боль в бо'ку не слышна', и кото'рый бои'тся пошевельну'ться, чтоб не возобнови'лась пре'жняя ломо'та во всех суста'вах. Куда' уж ей пуска'ться в но'вые знако'мства, да ещё с молоды'ми людьми'?
Да, Ве'рочка так; ну, а он? Дика'рь он, су'дя по слова'м Фе'ди, и голова' его' наби'та кни'гами да анатоми'ческими препара'тами, составля'ющими са'мую ми'лую прия'тность, са'мую сладостне'йшую пи'щу ду'ши для хорошего' медици'нского студе'нта. И'ли Фе'дя навра'л на него'?

II

Нет, Фе'дя не навра'л на него'; Лопухо'в, то'чно, был тако'й студе'нт, у кото'рого голова' наби'та кни'гами, -- каки'ми, э'то мы уви'дим из библиографи'ческих иссле'дований Ма'рьи Алексе'вны, -- и анатоми'ческими препара'тами: не наби'вши го'лову препара'тами, нельзя' быть профе'ссором, а Лопухо'в рассчи'тывал на э'то. Но так как мы ви'дим, что из све'дений, сообщённых Фе'дею о Ве'рочке, Лопухо'в не сли'шком-то хорошо' узна'л её, сле'довательно и све'дения, кото'рые сообщены' Фе'дею об учи'теле, на'добно попо'лнить, что'бы хорошо' узна'ть Лопухо'ва.
По де'нежным свои'м дела'м Лопухо'в принадлежа'л к тому' о'чень ма'лому меньшинству' медици'нских вольнослушающи'х, то есть не живу'щих на казённом содержа'нии, студе'нтов, кото'рое не голода'ет и не холода'ет. Как и чем живёт огро'мное большинство' их -- э'то бо'гу, коне'чно, изве'стно, а лю'дям непостижи'мо. Но наш расска'з не хо'чет занима'ться людьми', нужда'ющимися в съестно'м продово'льствии; потому' он упомя'нет лишь в дву'х-трех слова'х о вре'мени, когда' Лопухо'в находи'лся в тако'м неприли'чном состоя'нии.
Да и находи'лся-то он в нем недо'лго, -- го'да три, да'же ме'ньше. До медици'нской акаде'мии пита'лся он в изоби'лии. Оте'ц его', ряза'нский мещани'н, жил, по меща'нскому зва'нию, доста'точно, то есть его' семе'йство име'ло щи с мя'сом не по одни'м воскресе'ньям, и да'же пи'ло чай ка'ждый день. Содержа'ть сы'на в гимна'зии он ко`е-ка'к мог; впро'чем, с 15 лет сын сам облегча'л э'то ко`е-ка'кими уро'ками. Для содержа'ния сы'на в Петербу'рге ресу'рсы отца' бы'ли неудовле'творительны; впро'чем, в пе'рвые два го'да Лопухо'в получа'л из до'му рубле'й по 35 в год, да ещё почти' сто'лько же достава'л перепи'скою бума'г по во'льному найму' в одно'м из кварта'лов Вы'боргской ча'сти, -- то'лько вот в э'то-то вре'мя он и нужда'лся. Да и то был сам винова'т: его', бы'ло, при'няли на казённое содержа'ние, но он завёл каку'ю-то ссо'ру и до'лжен был удали'ться на подно'жный корм. Когда' он был в тре'тьем ку'рсе, дела' его' ста'ли поправля'ться: помо'щник кварта'льного надзира'теля предложи'л ему' уро'ки, пото'м ста'ли находи'ться други'е уро'ки, и вот уже' два го'да переста'л нужда'ться и бо'льше го'да жил на одно'й кварти'ре, но не в одно'й, а в двух ра'зных ко'мнатах, -- зна'чит, не бе'дно, -- с други'м таки'м же счастли'вцем Кирса'новым. Они' бы'ли велича'йшие друзья'. О'ба ра'но привы'кли пробива'ть себе' доро'гу свое'й гру'дью, не име'я никако'й подде'ржки; да и вообще', ме'жду ни'ми бы'ло мно'го схо'дства, так что, е'сли бы их встреча'ть то'лько по'рознь, то о'ба они' каза'лись бы людьми' одного' хара'ктера. А когда' вы ви'дели их вме'сте, то замеча'ли, что хоть о'ба они' лю'ди о'чень соли'дные и о'чень откры'тые, но Лопухо'в не'сколько сде'ржаннее, его' това'рищ -- не'сколько экспанси'внее. Мы тепе'рь ви'дим то'лько Лопухо'ва, Кирса'нов я'вится гора'здо поздне'е, а врознь от Кирса'нова о Лопухо'ве мо'жно заме'тить то'лько то, что на'добно бы'ло бы повторя'ть и о Кирса'нове. Наприме'р, Лопухо'в бо'льше всего' был тепе'рь за'нят тем, как устро'ить свою' жизнь по оконча'нии ку'рса, до кото'рого оста'лось ему' лишь не'сколько ме'сяцев, как и Кирса'нову, а план бу'дущности был у них обои'х одина'ковый.
Лопухо'в положи'тельно знал, что бу'дет ордина'тором (врачо'м) в одно'м из петербу'ргских вое'нных гошпита'лей -- э'то счита'ется больши'м сча'стьем -- и ско'ро полу'чит ка'федру в Акаде'мии. Пра'ктикой он не хоте'л занима'ться. Э'то черта' любопы'тная; в после'дние лет де'сять ста'ла явля'ться ме'жду не'которыми лу'чшими из медици'нских студе'нтов реши'мость не занима'ться, по оконча'нии ку'рса, пра'ктикою, кото'рая одна' даёт ме'дику сре'дства для доста'точной жи'зни, и при пе'рвой возмо'жности бро'сить медици'ну для како'й-нибудь из её вспомога'тельных нау'к -- для физиоло'гии, хи'мии, чего'-нибудь подо'бного. А ведь ка'ждый из э'тих люде'й зна'ет, что, заня'вшись пра'ктикою, он име'л бы в 3О лет гро'мкую репута'цию, в 35 лет -- обеспе'чение на всю жизнь, в 45 -- бога'тство. Но они' рассужда'ют ина'че: ви'дите ли, медици'на нахо'дится тепе'рь в тако'м младен'чествующем состоя'нии, что ну'жно ещё не лечи'ть, а то'лько подготовля'ть бу'дущим врача'м материа'лы для уме'нья лечи'ть. И вот они', для по'льзы люби'мой нау'ки, -- они' ужа'сные охо'тники брани'ть медици'ну, то'лько посвяща'ют все свои' си'лы её по'льзе, -- они' отка'зываются от бога'тства, да'же от дово'льства, и сидя'т в гошпита'лях, де'лая, ви'дите ли, интере'сные для нау'ки наблюде'ния, ре'жут лягу'шек, вскрыва'ют со'тни тру'пов ежего'дно и при пе'рвой возмо'жности обзаво'дятся хими'ческими лаборато'риями. С како'ю сте'пенью стро'гости исполня'ют они' э'ту высо'кую реши'мость, зави'сит, коне'чно, оттого', как устра'ивается их дома'шняя жизнь: е'сли не ну'жно для близки'х им, они' так и не начина'ют занима'ться пра'ктикою, то есть оставля'ют себя' почти' в нищете'; но е'сли заставля'ет семе'йная необходи'мость, то обзаво'дятся пра'ктикою насто'лько, наско'лько ну'жно для семе'йства, то есть в о'чень небольшо'м разме'ре, и ле'чат лишь люде'й, кото'рые действи'тельно больны' и кото'рых действи'тельно мо'жно лечи'ть при ны'нешнем ещё жа'лком положе'нии нау'ки, тo есть больны'х, во'все невы'годных. Вот к эти'м-то лю'дям принадлежа'ли Лопухо'в и Кирса'нов. Они' должны' бы'ли в том году' ко'нчить курс и объяви'ли, что бу'дут держа'ть (и'ли, как говори'тся в Акаде'мии: сдава'ть) экза'мен пря'мо на сте'пень до'ктора медици'ны; тепе'рь они' о'ба рабо'тали для докторски'х диссерта'ций и уничтожа'ли грома'дное коли'чество лягу'шек; о'ба они' вы'брали свое'ю специа'льностью не'рвную систе'му и, со'бственно говоря', рабо'тали вме'сте; но для диссертацио'нной фо'рмы рабо'та была' разделена': оди'н впи'сывал в материа'лы для свое'й диссерта'ции фа'кты, замеча'емые обои'ми по одно'му вопро'су, друго'й по друго'му.
Одна'ко пора' же, наконе'ц, говори'ть об одно'м Лопухо'ве. Бы'ло вре'мя, он поря'дком кути'л; э'то бы'ло, когда' он сиде'л без ча'ю, ино'й раз без сапо'г. Тако'е вре'мя о'чень благоприя'тно для кутежа' не то'лько со стороны' гото'вности, но и со стороны' возмо'жности: пить деше'вле, чем есть и одева'ться. Но кутёж был сле'дствием тоски' от невыноси'мой нищеты', не бо'льше. Тепе'рь давно' уж не бы'ло челове'ка, кото'рый вел бы бо'лее стро'гую жизнь, -- и не в отноше'нии к одно'му вину'. В старину' у Лопухо'ва бы'ло дово'льно мно'го любо'вных приключе'ний. Одна'жды, наприме'р, произошла' така'я исто'рия, что он влюби'лся в зае'зжую танцо'вщицу. Как тут быть? Он поду'мал, поду'мал да и отпра'вился к ней на кварти'ру. -- "Что вам уго'дно?". -- "При'слан от гра'фа та'кого-то с письмо'м". -- Студе'нческий мунди'р был без затрудне'ния при'нят слуго'ю за пи'сарский и'ли како'й-нибудь осо'бенный денщи'цкий. -- "Дава'йте письмо'. Отве'та бу'дете ждать?" -- "Граф приказа'л ждать". Слуга' возврати'лся в удивле'нии. -- "Веле'ла вас позва'ть к себе'". -- "Так вот он, вот он! Кричи'т мне всегда' так, что да'же из убо'рной различа'ю его' го'лос. Мно'го раз отводи'ли вас в поли'цию за неи'стовства в мою' честь?" -- "Два ра'за". -- "Ма'ло. Ну, заче'м вы здесь?" -- "Ви'деть вас". -- "Прекра'сно. А что да'льше?" -- "Не зна'ю. Что хоти'те". -- "Ну, я зна'ю, что хочу'. Я хочу' за'втракать. Ви'дите прибо'р на столе'. Сади'тесь и вы". -- По'дали друго'й прибо'р. Она' смея'лась над ним, он смея'лся над собо'ю. Он мо'лод, неду'рен собо'ю, неглу'п, -- да и оригина'льно, -- почему' не подура'читься с ним? Дура'чилась с ним неде'ли две, пото'м сказа'ла: "убира'йтесь!". -- "Да я уж и сам хоте'л, да нело'вко бы'ло!". -- "Зна'чит, расстаёмся друзья'ми?" -- Обняли'сь ещё раз, и отли'чно. Но э'то бы'ло давно', го'да три наза'д, а тепе'рь, го'да два уж, он бро'сил вся'кие ша'лости.
Кро'ме това'рищей да дву'х-трех профессоро'в, предви'девших в нем хоро'шего де'ятеля нау'ки, он ви'делся то'лько с семе'йствами, в кото'рых дава'л уро'ки. Но с э'тими семе'йствами он то'лько ви'делся: он как огня' боя'лся фамилья'рности и держа'л себя' о'чень су'хо, хо'лодно со все'ми ли'цами в них, кро'ме свои'х ма'леньких ученико'в и учени'ц.

III

Ита'к, Лопухо'в вошёл в ко'мнату, уви'дел о'бщество, сиде'вшее за ча'йным столо'м, в том числе' и Ве'рочку; ну, коне'чно, и о'бщество уви'дело, в том числе' и Ве'рочка уви'дела, что в ко'мнату вошёл учи'тель.
-- Прошу' сади'ться, -- сказа'ла Ма'рья Алексе'вна: -- Матрё!на, дай ещё стака'н.
-- Е'сли э'то для меня', то благодарю' вас: я не бу'ду пить.
-- Матрё!на, не ну'жно стака'на. (Благовоспи'танный молодо'й челове'к!) Почему' же не бу'дете? Вы'кушали бы.
Он смотре'л на Ма'рью Алексе'вну, но тут, как наро'чно, взгляну'л на Ве'рочку, -- а мо'жет быть, и в са'мом де'ле, наро'чно? Мо'жет быть, он заме'тил, что она' слегка' пожа'ла плеча'ми? "А ведь он уви'дел, что я покрасне'ла".
-- Благодарю' вас; я пью чай то'лько до'ма.
"Одна'ко ж он во'все не тако'й дика'рь, он вошёл и поклони'лся легко', свобо'дно", -- замеча'ется про себя' на одно'й стороне' стола'. -- "Одна'ко ж е'сли она' и испо'рченная де'вушка, то, по кра'йней ме'ре, стыди'тся по'шлостей ма'тери", замеча'ется на друго'й стороне' стола'.
Но Фе'дя ско'ро ко'нчил чай и отпра'вился учи'ться. Таки'м о'бразом важне'йший результа'т ве'чера был то'лько тот, что Ма'рья Алексе'вна соста'вила себе' вы'годное мне'ние об учи'теле, ви'дя, что её са'харница, вероя'тно, не бу'дет терпе'ть большо'го уще'рба от перенесе'ния уро'ков с утра' на ве'чер.
Че'рез два дня учи'тель опя'ть нашёл семе'йство за ча'ем и опя'ть отказа'лся от ча'ю и тем оконча'тельно успоко'ил Ма'рью Алексе'вну. Но в э'тот раз он уви'дел за столо'м ещё но'вое лицо' -- офице'ра, пе'ред кото'рым лебези'ла Ма'рья Алексе'вна. "А, жени'х!"
А жени'х, сообра'зно своему' мунди'ру и до'му, почёл ну'жным не про'сто уви'деть учи'теля, а, уви'дев, сме'рить его' с головы' до ног небре'жным, ме'дленным взгля'дом, при'нятым в хоро'шем о'бществе. Но едва' он на'чал снима'ть ме'рку, кaк почу'вствовал, что учи'тель -- не то, что'бы снима'ет то'же с него' са'мого ме'рку, а да'же ху'же: смо'трит ему' пря'мо в глаза', да так приле'жно, что, вме'сто продолже'ния ме'рки, жени'х сказа'л:
-- А тру'дная ва'ша часть, мсье Лопухо'в, -- я говорю', до'кторская часть.
-- Да, тру'дная. -- И все продолжа'ет смотре'ть пря'мо в глаза'.
Жени'х почу'вствовал, что ле'вою руко'ю, неизве'стно заче'м, перебира'ет втору'ю и тре'тью све'рху пу'говицы своего' виц-мунди'ра, ну, е'сли де'ло дошло' до пу'говиц, зна'чит, уже' нет ино'го спасе'ния, как поскоре'е допива'ть стака'н, что'бы спроси'ть у Ма'рьи Алексе'вны друго'й.
-- На вас, е'сли не ошиба'юсь, мунди'р тако'го-то полка'?
-- Да, я служу' в тако'м-то полку', -- отвеча'ет Михаи'л Ива'ныч.
-- И давно' слу'жите?
-- Де'вять лет.
-- Пря'мо поступи'ли на слу'жбу в э'тот полк?
-- Пря'мо.
-- Име'ете ро'ту и'ли ещё нет?
-- Нет, ещё не име'ю. (Да он меня' допра'шивает, то'чно я к нему' ордина'рцем яви'лся.)
-- Ско'ро наде'етесь получи'ть?
-- Нет ещё.
-- Гм. -- Учи'тель почёл доста'точным и прекрати'л допро'с, ещё раз при'стально посмотре'вши в глаза' вообража'емому ордина'рцу.
"Одна'ко же -- одна'ко же", -- ду'мает Ве'рочка, -- что тако'е "одна'ко же"? -- Наконе'ц нашла', что тако'е э'то "одна'ко же" -- "одна'ко же он де'ржит себя' так, как держа'л бы Серж, кото'рый тогда' приезжа'л с до'брою Жюли'. Како'й же он дика'рь? Но почему' же он так стра'нно говори'т о де'вушках, о том, что краса'виц лю'бят глу'пые и -- и -- что тако'е "и" -- нашла' что тако'е "и" -- и почему' же он не хоте'л ничего' слу'шать обо мне, сказа'л, что э'то не любопы'тно?
-- Ве'рочка, ты сыгра'ла бы что'-нибудь на фортепья'нах, мы с Михаи'лом Ива'нычем послу'шали бы! -- говори'т Ма'рья Алексе'вна, когда' Ве'рочка ста'вит на стол втору'ю ча'шку.
-- Пожа'луй.
-- И е'сли бы вы спе'ли что'-нибудь, Ве'ра Па'вловна, -- прибавля'ет заи'скивающим то'ном Михаи'л Ива'ныч.
-- Пожа'луй.
Одна'ко ж э'то "пожа'луй" звучи'т похо'же на тo, что "я гото'ва, что'бы то'лько отвяза'ться", -- ду'мает учи'тель. И ведь вот уже' мину'т пять он сиди'т тут и хоть на неё не смотре'л, но зна'ет, что она' ни ра'зу не взгляну'ла на жениха', кро'ме того', когда' тепе'рь вот отвеча'ла ему'. А тут посмотре'ла на него' то'чно так, как смотре'ла на мать и отца', -- хо'лодно и во'все не любе'зно. Тут что'-то не так, как расска'зывал Фе'дя. Впро'чем, скоре'е всего', действи'тельно, де'вушка го'рдая, холо'дная, кото'рая хо'чет войти' в большо'й свет, что'бы госпо'дствовать и блиста'ть, ей неприя'тно, что не нашёлся для э'того жени'х полу'чше; но презира'я жениха', она' принима'ет его' ру'ку, потому' что нет друго'й руки', кото'рая ввела' бы её туда', куда' хо'чется войти'. А впро'чем, э'то не'сколько интере'сно.
-- Фе'дя, а ты допива'й поскоре'е, -- заме'тила мать.
-- Не торопи'те его', Ма'рья Алексе'вна, я хочу' послу'шать, е'сли Ве'ра Па'вловна позво'лит.
Ве'рочка взяла' пе'рвые но'ты, каки'е попа'лись, да'же не посмотре'в, что э'то тако'е, раскры'ла тетра'дь опя'ть, где попа'лось, и ста'ла игра'ть машина'льно, -- все равно', что бы ни сыгра'ть, лишь бы поскоре'е отде'латься. Но пье'са попа'лась со смы'слом, что'-то из како'й-то поря'дочной о'перы, и ско'ро игра' де'вушки одушеви'лась. Ко'нчив, она' хоте'ла встать.
-- Но вы обеща'лись спеть, Ве'ра Па'вловна: е'сли бы я смел, я попроси'л бы вас пропе'ть из Риголе'тто {25} (в ту зи'му "La donna e mobile" {Же'нщина изме'нчива (ита'л.), -- Ред.} была' мо'дною а'риею).
-- Изво'льте, -- Ве'рочка пропе'ла "La donna e mobile", вста'ла и ушла' в свою' ко'мнату.
"Нет, она' не холо'дная де'вушка без ду'ши. Э'то интере'сно".
-- Не пра'вда ли, хорошо'? -- сказа'л Михаи'л Ива'ныч учи'телю уже' просты'м го'лосом и без снима'ния ме'рки; ведь не ну'жно быть в дурны'х отноше'ниях с таки'ми людьми', кото'рые допра'шивают ордина'рцев, -- почему' ж не заговори'ть без прете'нзий с учи'телем, что'бы он не серди'лся?
-- Да, хорошо'.
-- А вы знато'к в му'зыке?
-- Так себе'.
-- И са'ми музыка'нт?
-- Не'сколько.
У Ма'рьи Алексе'вны, слу'шавшей разгово'р, блесну'ла счастли'вая мысль.
-- А на чем вы игра'ете, Дми'трий Серге'ич? -- спроси'ла она'.
-- На фортепья'но.
-- Мо'жно ли попроси'ть вас доста'вить нам удово'льствие?
-- О'чень рад.
Он сыгра'л каку'ю-то пье'су. Игра'л он не бог зна'ет как, но так себе', пожа'луй, и неду'рно.
Когда' он ока'нчивал уро'к, Ма'рья Алексе'вна подошла' к нему' и сказа'ла, что за'втра у них ма'ленький ве'чер -- день рожде'нья до'чери, и что она' про'сит его' пожа'ловать.
Поня'тно, в кавале'рах недоста'ток, по обы'чаю всех таки'х вечеро'в; но ничего', он посмо'трит побли'же на э'ту де'вушку, -- в ней и'ли с ней есть что'-то интере'сное. -- "О'чень благода'рен, бу'ду". -- Но учи'тель оши'бся: Ма'рья Алексе'вна име'ла цель гора'здо бо'лее ва'жную для неё, чем для танцу'ющих деви'ц.
Чита'тель, ты, коне'чно, зна'ешь вперёд, что на э'том ве'чере бу'дет объясне'ние, что Ве'рочка и Лопухо'в полю'бят друг дру'га? -- разуме'ется, так.

IV

Ма'рья Алексе'вна хоте'ла сде'лать большо'й ве'чер в день рожде'ния Ве'рочки, а Ве'рочка упра'шивала, что'бы не зва'ли никаки'х госте'й; одно'й хоте'лось устро'ить вы'ставку жениха', друго'й вы'ставка была' тяжела'. Пола'дили на том, чтоб сде'лать са'мый ма'ленький ве'чер, пригласи'ть лишь не'сколько челове'к бли'зких знако'мых. Позва'ли сослужи'вцев (коне'чно, поста'рше чи'нами и повы'ше до'лжностями) Па'вла Константи'ныча, двух прия'тельниц Ма'рьи Алексе'вны, трех де'вушек, кото'рые бы'ли коро'че други'х с Ве'рочкой.
Осма'тривая собра'вшихся госте'й, Лопухо'в уви'дел, что в кавале'рах нет недоста'тка: при ка'ждой из де'виц находи'лся молодо'й челове'к, кандида'т в женихи' и'ли и во'все жени'х. Ста'ло быть, Лопухо'ва пригласи'ли не в ка'честве кавале'ра; заче'м же? Поду'мавши, он вспо'мнил, что приглаше'нию предше'ствовало испыта'ние его' игры' на фортепья'но. Ста'ло быть, он по'зван для сокраще'ния расхо'дов, что'бы не брать тапёра. "Хорошо', -- поду'мал он: -- извини'те, Ма'рья Алексе'вна", и подошёл к Па'влу Константи'нычу.
-- А что, Па'вел Константи'ныч, пора' бы устро'ить вист: ви'дите, стари'чки-то скуча'ют?
-- А вы по како'й игра'ете?
-- По вся'кой.
Тотча'с же соста'вилась па'ртия, и Лопухо'в усе'лся игра'ть. Акаде'мия на Вы'боргской стороне' -- класси'ческое учрежде'ние по ча'сти карт. Там не ре'дкость, что в како'м-нибудь ну'мере (т, е. в ко'мнате казённых студе'нтов) игра'ют полтора' су'ток сря'ду. На'добно призна'ться, что су'ммы, находя'щиеся в оборо'те на ка'рточных стола'х, там гора'здо ме'ньше, чем в англи'йском клу'бе, но у'ровень иску'сства игроко'в вы'ше. Си'льно и'грывал в своё -- то есть в безде'нежное -- вре'мя и Лопухо'в.
-- Mesdames, как же быть? -- игра'ть поочерёдно, э'то так; но ведь нас остаётся то'лько семь; бу'дет недостава'ть кавале'ра и'ли да'мы для кадри'ли.
Пе'рвый ро'ббер {26} ока'нчивался, когда' одна' из де'виц, са'мая бо'йкая, подлете'ла к Лопухо'ву.
-- Мсье Лопухо'в, вы должны' танцова'ть.
-- С одни'м усло'вием, -- сказа'л он, встава'я и кла'няясь.
-- Каки'м?
-- Я прошу' у вас пе'рвую кадри'ль.
-- Ах, бо'же мой, я на пе'рвую ангажи'рована; втору'ю -- изво'льте.
Лопухо'в сно'ва сде'лал глубо'кий покло'н. Дво'е из кавале'ров поочерёдно игра'ли. На тре'тью кадри'ль Лопухо'в проси'л Ве'рочку, -- пе'рвую она' танцова'ла с Миха'йлом Ива'нычем, втору'ю он с бо'йкой деви'цею.
Лопухо'в наблюда'л Ве'рочку и оконча'тельно убеди'лся в оши'бочности своего' пре'жнего поня'тия о ней, как о безду'шной де'вушке, хо'лодно выходя'щей по расчёту за челове'ка, кото'рого презира'ет: он ви'дел пе'ред собо'ю обыкнове'нную моло'денькую де'вушку, кото'рая от ду'ши танцу'ет, хохо'чет; да, к стыду' Ве'рочки, на'добно сказа'ть, что она' была' обыкнове'нная де'вушка, люби'вшая танцова'ть. Она' наста'ивала, что'бы ве'чера во'все не бы'ло, но ве'чер устро'ился, ма'ленький, без вы'ставки, ста'ло быть, неотяготи'тельный для неё, и она', -- чего' ника'к не ожида'ла, -- забы'ла своё го'ре: в э'ти го'ды го'ревать так не хо'чется, бе'гать, хохота'ть и весели'ться так хо'чется, что мале'йшая возмо'жность забы'ть заставля'ет забы'ть на вре'мя го'ре. Лопухо'в был располо'жен тепе'рь в её по'льзу, но ему' все ещё бы'ло непоня'тно мно'гое.
Он был заинтересо'ван стра'нностью положе'ния Ве'рочки.
-- Мсье Лопухо'в, я ника'к не ожида'ла ви'деть вас танцу'ющим, -- начала' она'.
-- Почему' же? ра'зве э'то так тру'дно, танцова'ть?
-- Вообще-ко'нечно, нет; для вас -- разуме'ется, да.
-- Почему' ж для меня'?
-- Потому' что я зна'ю ва'шу та'йну, -- ва'шу и фе'дину: вы пренебрега'ете же'нщинами.
-- Фе'дя не совсе'м ве'рно по'нял мою' та'йну: я не пренебрега'ю же'нщинами, но я избега'ю их, -- и зна'ете, почему'? у меня' есть неве'ста, о'чень ревни'вая, кото'рая, чтоб заста'вить меня' избега'ть их, рассказа'ла мне их та'йну.
-- У вас есть неве'ста {27}?
-- Да.
-- Вот неожи'данность! студе'нт -- и уж обру'чен! Она' хороша' собо'ю, вы влюблены' в неё?
-- Да, она' краса'вица, и я о'чень люблю' её.
-- Она' брюне'тка и'ли блонди'нка?
-- Э'того я не могу' сказа'ть. Э'то та'йна.
-- Ну, бог с не'ю, когда' та'йна. Но каку'ю же та'йну же'нщин она' откры'ла вам, что'бы заста'вить вас избега'ть их о'бщества?
-- Она' заме'тила, что я не люблю' быть в дурно'м расположе'нии ду'ха, и шепну'ла мне таку'ю их та'йну, что я не могу' ви'деть же'нщину без того', что'бы не прийти' в дурно'е расположе'ние, -- и потому' я избега'ю же'нщин.
-- Вы не мо'жете ви'деть же'нщину без того', что'бы не прийти' в дурно'е расположе'ние ду'ха? Одна'ко вы не ма'стер говори'ть комплиме'нты.
-- Кaк же сказа'ть ина'че? Жале'ть -- зна'чит быть в дурно'м расположе'нии ду'ха.
-- Ра'зве мы так жа'лки?
-- Да ра'зве вы не же'нщина? Мне сто'ит то'лько сказа'ть вам са'мое задуше'вное ва'ше жела'ние -- и вы согласи'тесь со мно'ю. Э'то о'бщее жела'ние всех же'нщин.
-- Скажи'те, скажи'те.
-- Вот оно': "ах, как бы мне хоте'лось быть мужчи'ною!" Я не встреча'л же'нщины, у кото'рой бы нельзя' бы'ло найти' э'ту задуше'вную та'йну. А бо'льшею ча'стью не'чего и дои'скиваться её -- она' пря'мо выска'зывается, да'же без вся'кого вы'зова, как то'лько же'нщина че'м-нибудь расстро'ена, -- тотча'с же слы'шишь что'-нибудь тако'е: "Бе'дные мы существа', же'нщины!" и'ли: "мужчи'на совсе'м не то, что же'нщина", и'ли да'же и так, прямы'ми слова'ми: "Ах, заче'м я не мужчи'на!".
Ве'рочка улыбну'лась: пра'вда, э'то мо'жно слы'шать от вся'кой же'нщины.
-- Вот ви'дите, как жа'лки же'нщины, что е'сли бы испо'лнилось задуше'вное жела'ние ка'ждой из них, то на све'те не оста'лось бы ни одно'й же'нщины.
-- Да, ка'жется так, -- сказа'ла Ве'рочка.
-- Все равно', как не оста'лось бы на све'те ни одного' бе'дного, е'сли б испо'лнилось задуше'вное жела'ние ка'ждого бе'дного. Ви'дите, как же не жа'лки же'нщины! Сто'лько же жа'лки, как и бе'дные. Кому' прия'тно ви'деть бе'дных? Вот то'чно так же неприя'тно мне ви'деть же'нщин с той поры', как я узна'л их та'йну. А она' была' мне откры'та мое'ю ревни'вою неве'стою в са'мый день обруче'ния. До той поры' я о'чень люби'л быва'ть в о'бществе же'нщин; по'сле того', -- как руко'ю сня'ло. Неве'ста вы'лечила.
-- До'брая и у'мная де'вушка ва'ша неве'ста; да, мы, же'нщины, -- жа'лкие существа', бе'дные мы! -- сказа'ла Ве'рочка: -- то'лько, кто же ва'ша неве'ста? вы говори'те так зага'дочно.
-- Э'то моя' та'йна, кото'рой Фе'дя не расска'жет вам. Я соверше'нно разделя'ю жела'ние бе'дных, чтоб их не бы'ло, и когда'-нибудь э'то жела'ние испо'лнится: ведь ра'ньше и'ли по'зже мы суме'ем же устро'ить жизнь так, что не бу'дет бе'дных {28}; но...
-- Не бу'дет? -- переби'ла Ве'рочка: -- я сама' ду'мала, что их не бу'дет: но как их не бу'дет, э'того я не уме'ла приду'мать -- скажи'те, как?
-- Э'того я оди'н не уме'ю сказа'ть; э'то уме'ет расска'зывать то'лько моя' неве'ста; я здесь оди'н, без неё, могу' сказа'ть то'лько: она' забо'тится об э'том, а она' о'чень си'льная, она' сильнеё всех на све'те. Но мы говори'м не об ней, а об же'нщинах. Я соверше'нно согла'сен с жела'нием бе'дных, чтоб их не бы'ло на све'те, потому' что э'то и сде'лает моя' неве'ста. Но я не согла'сен с жела'нием же'нщин, что'бы же'нщин не бы'ло на све'те, потому' что э'тому жела'нию нельзя' испо'лниться: с тем, чему' быть нельзя', я не соглаша'юсь. Но у меня' есть друго'е -- жела'ние: мне хоте'лось бы, что'бы же'нщины подружи'лись с мое'ю неве'стою, -- она' и о них забо'тится, как забо'тится о мно'гом, обо всем. Е'сли бы они' подружи'лись с не'ю, и у меня' не бы'ло бы причи'ны жале'ть их, и у них исче'зло бы жела'ние: "Ах, заче'м я не родила'сь мужчи'ною!". При знако'мстве с не'ю и же'нщинам бы'ло бы не ху'же, чем мужчи'нам.
-- Мсье Лопухо'в! ещё одну' кадри'ль! непреме'нно!
-- Похвалю' вас за э'то! -- Он пожа'л её ру'ку, да так споко'йно и серьёзно, как бу'дто он её подру'га и'ли она' его' това'рищ. -- Кото'рую же?
-- После'днюю.
-- Хорошо'.
Ма'рья Алексе'вна не'сколько раз шмы'гала ми'мо них во вре'мя э'той кадри'ли.
Что поду'мала Ма'рья Алексе'вна о тако'м разгово'ре, е'сли подслу'шала его'? Мы, слы'шавшие его' весь, с начала' до конца', все ска'жем, что тако'й разгово'р во вре'мя кадри'ли -- о'чень стра'нен.
Пришла' после'дняя кадри'ль.
-- Мы все говори'ли обо мне, -- на'чал Лопухо'в: -- а ведь э'то о'чень нелюбе'зно с мое'й стороны', что я все говори'л о себе'. Тепе'рь я хочу' быть любе'зным, -- говори'ть о вас! Ве'ра Па'вловна. Зна'ете, я был о вас ещё гора'здо ху'дшего мне'ния, чем вы обо мне. А тепе'рь... ну, да э'то по'сле. Но всё-таки, я не уме'ю отвеча'ть себе' на одно'. Отвеча'йте вы мне. Ско'ро бу'дет ва'ша сва'дьба?
-- Никогда'.
-- Я так и ду'мал, -- в после'дние три часа', с той поры' как вы'шел сюда' и'з-за ка'рточного стола'. Но заче'м же он счита'ется женихо'м?
-- Заче'м он счита'ется женихо'м? -- заче'м! -- одного' я не могу' сказа'ть вам, мне тяжело'. А друго'е могу' сказа'ть: мне жаль его'. Он так лю'бит меня'. Вы ска'жете: на'добно высказа'ть ему' пря'мо, что я ду'маю о на'шей сва'дьбе -- я говори'ла; он отвеча'ет: не говори'те, э'то убива'ет меня', молчи'те.
-- Э'то втора'я причи'на, а пе'рвую, кото'рую вы не мо'жете сказа'ть мне, я могу' сказа'ть вам: ва'ше положе'ние в семе'йстве ужа'сно.
-- Тепе'рь оно' сно'сно. Тепе'рь меня' никто' не му'чит, -- ждут и оставля'ют и'ли почти' оставля'ют одну'.
-- Но ведь э'то не мо'жет так продолжа'ться мно'го вре'мени. К вам начну'т пристава'ть. Что тогда'?
-- Ничего'. Я ду'мала об э'том и реши'лась. Я тогда' не оста'нусь здесь. Я могу' быть актри'сою. Кака'я э'то зави'дная жизнь! Незави'симость! Незави'симость!
-- И аплодисме'нты.
-- Да, и э'то прия'тно. Но гла'вное -- незави'симость! Де'лать, что хочу', -- жить, как хочу', никого' не спра'шиваясь, ничего' ни от кого' не тре'бовать, ни в ком, ни в ком не нужда'ться! Я так хочу' жить!
-- Э'то так, э'то хорошо'! Тепе'рь у меня' к вам про'сьба: я узна'ю, как э'то сде'лать, к кому' на'добно обрати'ться, -- да?
-- Благодарю', -- Ве'рочка пожа'ла ему' ру'ку. -- Де'лайте э'то скоре'е: мне так хо'чется поскоре'е вы'рваться из э'того га'дкого, несно'сного, унизи'тельного положе'ния! Я говорю': "я споко'йна, мне сно'сно" -- ра'зве э'то в са'мом де'ле так? Ра'зве я не ви'жу, что де'лается мои'м и'менем? Ра'зве я не зна'ю, как ду'мают обо мне все, кто здесь есть? Интрига'нка, хитри'т, хо'чет быть бога'та, хо'чет войти' в све'тское о'бщество, блиста'ть, бу'дет держа'ть му'жа под башмако'м, верте'ть им, обма'нывать его', -- ра'зве я не зна'ю, что все обо мне так ду'мают? Не хочу' так жить, не хочу'! -- Вдруг она' заду'малась. -- Не сме'йтесь тому', что я скажу': ведь мне жаль его', -- он так меня' лю'бит!
-- Он вас лю'бит? Так он на вас смо'трит, как вот я, и'ли нет? Та'кой у него' взгляд?
-- Вы смотри'те пря'мо, про'сто. Нет, ваш взгляд меня' не обижа'ет.
-- Ви'дите, Ве'ра Па'вловна, э'то оттого'... Но все равно'. А он так смо'трит?
Ве'рочка покрасне'ла и молча'ла.
-- Зна'чит, он вас не лю'бит. Э'то не любо'вь, Ве'ра Па'вловна.
-- Но... -- Ве'рочка не договори'ла и останови'лась.
-- Вы хоте'ли сказа'ть: но что ж э'то, е'сли не любо'вь? Э'то пусть бу'дет все равно'. Но что э'то не любо'вь, вы са'ми ска'жете. Кого' вы бо'льше всех лю'бите? -- я говорю' не про э'ту любо'вь, -- но из родны'х, из подру'г?
-- Ка'жется, никого' осо'бенно. Из них никого' си'льно. Но нет, неда'вно мне встре'тилась одна' о'чень стра'нная же'нщина. Она' о'чень ду'рно говори'ла мне о себе', запрети'ла мне продолжа'ть знако'мство с не'ю, -- мы ви'делись по соверше'нно осо'бенному слу'чаю -- сказа'ла, что когда' мне бу'дет кра'йность, но така'я, что остава'лось бы то'лько умере'ть, что'бы тогда' я обрати'лась к ней, но ина'че -- ника'к. Её я о'чень полюби'ла.
-- Вы жела'ете, чтоб она' сде'лала для вас что'-нибудь тако'е, что ей неприя'тно и'ли вре'дно?
Ве'рочка улыбну'лась.
-- Как же э'то мо'жно?
-- Но нет, предста'вьте, что вам о'чень, о'чень ну'жно бы'ло бы, чтоб она' сде'лала для вас что'-нибудь, и она' сказа'ла бы вам: "е'сли я э'то сде'лаю, э'то бу'дет му'чить меня'", -- повтори'ли бы вы ва'ше тре'бование, ста'ли ли бы наста'ивать?
-- Скоре'е умерла' бы.
-- Вот, вы са'ми говори'те, что э'то -- любо'вь. То'лько э'та любо'вь -- про'сто чу'вство, а не страсть. А что же тако'е любо'вь-страсть? Чем отлича'ется страсть от просто'го чу'вства? Си'лою. Зна'чат, е'сли при про'стом чу'встве, сла'бом, сли'шком сла'бом пе'ред стра'стью, любо'вь ста'вит вас в тако'е отноше'ние к челове'ку, что вы говори'те: "лу'чше умере'ть, чем быть причи'ною му'ченья для него'"; е'сли про'стое чу'вство так говори'т, что же ска'жет страсть, кото'рая в ты'сячу раз сильне'е? Она' ска'жет: "скоре'е умру', чем -- не то что потре'бую, не то что попрошу', -- а скоре'е, чем допущу', что'бы э'тот челове'к сде'лал для меня' что'-нибудь, кро'ме того', что ему' самому' прия'тно; умру' скоре'е, чем допущу', что'бы он для меня' стал к чему'-нибудь принужда'ть себя', в че'м-нибудь стесня'ть себя'". Вот та'кая страсть, кото'рая говори'т так, э'то -- любо'вь. А е'сли страсть не та'кая, то она' страсть, но во'все не любо'вь. Я сейча'с ухожу' отсю'да. Я все сказа'л, Ве'ра Па'вловна.
Ве'рочка пожа'ла ему' ру'ку.
-- До свида'нья. Что ж вы не поздра'вите меня'? Ведь ны'нче день моего' рожде'нья.
Лопухо'в посмотре'л на неё.
-- Мо'жет быть... мо'жет быть! Е'сли вы не оши'блись, хорошо' для меня'.

V

"Как э'то так ско'ро, как э'то так неожи'данно, -- ду'мает Ве'рочка, одна' в свое'й ко'мнате, по оконча'нии ве'чера: -- в пе'рвый раз говори'ли и ста'ли так близки'! за полчаса' во'все не знать друг дру'га и че'рез час ви'деть, что ста'ли так близки'! как э'то стра'нно!"
Нет, э'то во'все не стра'нно, Ве'рочка. У э'тих люде'й, как Лопухо'в, есть маги'ческие слова', привлека'ющие к ним вся'кое огорчённое, обижа'емое существо'. Э'то их неве'ста подска'зывает им таки'е слова'. А вот что в са'мом де'ле стра'нно, Ве'рочка, -- то'лько не нам с тобо'ю, -- что ты так споко'йна. Ведь ду'мают, что любо'вь -- трево'жное чу'вство. А ты заснёшь так ти'хо, как ребёнок, и не бу'дут ни смуща'ть, ни волнова'ть тебя' никаки'е сны, -- ра'зве присня'тся весёлые де'тские и'гры, фа'нты, горе'лки и'ли, мо'жет быть, та'нцы, то'лько то'же весёлые, беззабо'тные. Э'то други'м стра'нно, а ты не зна'ешь, что э'то стра'нно, а я зна'ю, что э'то не стра'нно. Трево'га в любви' -- не са'мая любо'вь, -- трево'га в ней что'-нибудь не так, как сле'дует быть, а сама' она' весела' и беззабо'тна.
"Как э'то стра'нно, -- ду'мает Ве'рочка: -- ведь я сама' все э'то переду'мала, перечу'вствовала, что он говори'т и о бе'дных, и о же'нщинах, и о том, как на'добно люби'ть, -- отку'да я э'то взяла'? И'ли э'то бы'ло в кни'гах, кото'рые я чита'ла? Нет, там не то: там все э'то и'ли с сомне'ниями, и'ли с таки'ми огово'рками, и все э'то как бу'дто что'-то необыкнове'нное, невероя'тное. Как бу'дто мечты', кото'рые хороши', да то'лько не сбу'дутся! А мне каза'лось, что э'то про'сто, про'ще всего', что э'то са'мое обыкнове'нное, без чего' нельзя' быть, что э'то ве'рно все так бу'дет, что э'то верне'е всего'! А ведь я ду'мала, что э'то са'мые лу'чшие кни'ги. Ведь вот Жорж Занд -- та'кая до'брая, благонра'вная, -- а у ней все э'то то'лько мечты'! И'ли на'ши -- нет, у на'ших уж во'все ничего' э'того нет. И'ли у Ди'ккенса {29} -- у него' э'то есть, то'лько он как бу'дто э'того не наде'ется; то'лько жела'ет, пото'му что до'брый, а сам зна'ет, что э'тому нельзя' быть. Как же они' не зна'ют, что без э'того нельзя', что э'то в са'мом де'ле на'добно так сде'лать и что э'то непреме'нно сде'лается, что'бы во'все никто' не был ни бе'ден, ни несча'стен. Да ра'зве они' э'того не говоря'т? Нет, им то'лько жа'лко, а они' ду'мают, что в са'мом де'ле так и остане'тся, как тепе'рь, -- немно'го полу'чше бу'дет, а все так же. А того' они' не говоря'т, что я ду'мала. Е'сли бы они' э'то говори'ли, я бы зна'ла, что у'мные и до'брые лю'ди так ду'мают; а то ведь мне все каза'лось, что э'то то'лько я так ду'маю, пото'му что я глу'пенькая де'вочка, что кро'ме меня', глу'пенькой, никто' так не ду'мает, никто' э'того в са'мом де'ле не ждет. А вот он говори'т, что его' неве'ста растолкова'ла всем, кто её лю'бит, что э'то и'менно все так бу'дет, как мне каза'лось, и растолкова'ла так поня'тно, что все они' ста'ли забо'титься, чтоб э'то поскореё так бы'ло. Кака'я его' неве'ста у'мная! То'лько, кто ж э'то она'? Я узна'ю, непреме'нно узнаю'. Да, вот хорошо' бу'дет, когда' бе'дных не бу'дет, никто' никого' принужда'ть не бу'дет, все бу'дут весёлые, до'брые, счастли'вые..."
И с э'тим Ве'рочка засну'ла, и спала' кре'пко, и ничего' не ви'дела во сне.
Нет, Ве'рочка, э'то не стра'нно, что переду'мала и приняла' к се'рдцу все э'то ты, про'стенькая де'вочка, не слы'шавшая и фами'лий-то тех люде'й, кото'рые ста'ли э'тому учи'ть и доказа'ли, что э'тому так на'до быть, что э'то непреме'нно так бу'дет, что "того' не мо'жет не быть; не стра'нно, что ты поняла' и приняла' к се'рдцу э'ти мы'сли, кото'рых не могли' тебе' я'сно предста'вить твои' кни'ги: твои' кни'ги пи'саны людьми', кото'рые учи'лись э'тим мы'слям, когда' они' бы'ли ещё мы'слями; э'ти мы'сли каза'лись удиви'тельны, восхити'тельны, -- и то'лько. Тепе'рь, Ве'рочка, э'ти мы'сли уж я'сно видны' в жи'зни, и напи'саны други'е кни'ги, други'ми людьми', кото'рые нахо'дят, что э'ти мы'сли хороши', но удиви'тельного нет в них ничего', и тепе'рь, Ве'рочка, э'ти мы'сли но'сятся в во'здухе, как арома'т в поля'х, когда' прихо'дит пора' цвето'в; они' повсю'ду прони'кают, ты их слы'шала да'же от твое'й пья'ной ма'тери, говори'вшей тебе', что на'добно жить и почему' на'добно жить обма'ном и обира'нием; она' хоте'ла говори'ть про'тив твои'х мы'слей, а сама' развива'ла твои' же мы'сли; ты их слы'шала от на'глой, испо'рченной францу'женки, кото'рая таска'ет за собо'ю своего' любо'вника, бу'дто го'рничную, де'лает из него' все, что хо'чет, и все-та'ки, лишь опо'мнится, нахо'дит, что она' не име'ет свое'й во'ли, должна' угожда'ть, принужда'ть себя', что э'то о'чень тяжело', -- уж ей ли, ка'жется, не жить с её Сергеём, и до'брым, и делика'тным, и мя'гким, -- а она' говори'т все-та'ки: "и да'же мне, та'кой дурно'й, та'кие отноше'ния дурны'". Тепе'рь, Ве'рочка, не'трудно набра'ться таки'х мы'слей, каки'е у тебя'. Но други'е не принима'ют их к се'рдцу, а ты приняла' -- э'то хорошо', но то'же не стра'нно: что ж стра'нного, что тебе' хо'чется быть во'льным и счастли'вым челове'ком! Ведь э'то жела'ние -- не бог зна'ет како'е головоло'мное откры'тие, не бог зна'ет како'й по'двиг геро'йства.
А вот что стра'нно, Ве'рочка, что есть таки'е же лю'ди, у кото'рых нет э'того жела'ния, у кото'рых совсе'м други'е жела'ния, и им, пожа'луй, пока'жется стра'нно, с каки'ми мы'слями ты, мой друг, засыпа'ешь в пе'рвый ве'чер твое'й любви', что от мы'сли о себе', о своём ми'лом, о свое'й любви', ты перешла' к мы'слям, что всем лю'дям на'добно быть счастли'выми, и что на'добно помога'ть э'тому скоре'е прийти'. А ты не зна'ешь, что э'то стра'нно, а я зна'ю, что э'то не стра'нно, что э'то одно' и натура'льно, одно' и по-челове'чески; про'сто по-челове'чески; -- "я чу'вствую ра'дость и сча'стье" -- зна'чит "мне хо'чется, что'бы все лю'ди ста'ли ра'достны и сча'стливы" -- по-челове'чески, Ве'рочка, э'ти о'бе мы'сли одно'. Ты до'брая де'вушка: ты не глу'пая де'вушка; но ты меня' извини', я ничего' удиви'тельного не нахожу' в тебе'; мо'жет быть, полови'на де'вушек, кото'рых я знал и зна'ю, а мо'жет быть, и бо'льше, чем полови'на, -- я не счита'л, да и мно'го их, что счита'ть-то -- не ху'же тебя', а ины'е и лу'чше, ты меня' прости'.
Лопухо'ву ка'жется, что ты удиви'тельная де'вушка, э'то так; но э'то не удиви'тельно, что э'то ему' ка'жется, -- ведь он полюби'л тебя'! И тут нет ничего' удиви'тельного, что полюби'л: тебя' мо'жно полюби'ть: а е'сли полюби'л, так ему' так и должно' каза'ться.

VI

Ма'рья Алексе'вна шмы'гала ми'мо до'чери и учи'теля во вре'мя пе'рвой их кадри'ли; но во вре'мя второ'й она' не пока'зывалась по'дле них, и вся была' погружена' в хло'поты хозя'йки по приготовле'нию заку'ски вро'де у'жина. Ко'нчив э'ти забо'ты, она' спра'вилась об учи'теле -- учи'теля уже' не бы'ло.
Че'рез два дня учи'тель пришёл на уро'к. Пода'ли самова'р, -- э'то всегда' приходи'лось во вре'мя уро'ка. Ма'рья Алексе'вна вы'шла в ко'мнату, где учи'тель занима'лся с Фе'дею; пре'жде звала' Фе'дю Матрё!на: учи'тель хоте'л оста'ться на своём ме'сте, потому' что ведь он не пьет ча'ю, и просмо'трит в э'то вре'мя фе'дину тетра'дь, но Ма'рья Алексе'вна проси'ла его' пожа'ловать посиде'ть с ни'ми, ей ну'жно поговори'ть с ним. Он пошёл, сел за ча'йный стол.
Ма'рья Алексе'вна начала' расспра'шивать его' о спосо'бностях Фе'ди, о том, кака'я гимна'зия лу'чше, не лу'чше ли бу'дет помести'ть ма'льчика в гимнази'ческий пансио'н, -- расспро'сы о'чень натура'льные, то'лько не ра'но ли немно'жко де'лаются? Во вре'мя э'того разгово'ра она' так усе'рдно и любе'зно проси'ла учи'теля вы'кушать ча'ю, что Лопухо'в согласи'лся отступи'ть от своего' пра'вила, взял ста'кан. Ве'рочка до'лго не выходи'ла, -- вы'шла; она' и учи'тель обменя'лись поклона'ми, бу'дто ничего' ме'жду ни'ми не бы'ло, а Ма'рья Алексе'вна все ещё продолжа'ла бесе'довать о Фе'де. Пото'м вдруг кру'то повороти'ла разгово'р на са'мого учи'теля и ста'ла расспра'шивать, кто он, что он, каки'е у него' ро'дственники, име'ют ли состоя'ние, как он живёт, как ду'мает жить; учи'тель отвеча'л ко'ротко и неопределённо, что ро'дственники есть, живу'т в прови'нции, лю'ди небога'тые, он сам живёт уро'ками, оста'нется ме'диком в Петербу'рге; сло'вом сказа'ть, из всего' э'того не выходи'ло ничего'. Ви'дя та'кое упо'рство, Ма'рья Алексе'вна приступи'ла к де'лу пряме'е:
-- Вот вы говори'те, что оста'нетесь здесь до'ктором; а зде'шним доктора'м, сла'ва бо'гу, мо'жно жить: ещё не ду'маете о семе'йной жи'зни, и'ли име'ете де'вушку на при'мете?
Что э'то? учи'тель уж и позабы'л бы'ло про свою' фантасти'ческую неве'сту, хоте'л бы'ло сказа'ть "не име'ю на при'мете", но вспо'мнил: "ах, да ведь она' подслу'шивала!" Ему' ста'ло смешно', -- ведь каку'ю глу'пость тогда' приду'мал! Как э'то я сочини'л таку'ю аллего'рию, да и во'все не ну'жно бы'ло! Ну вот, поди'те же, говоря'т, пропага'нда вредна' -- вон, как на неё поде'йствовала пропага'нда, когда' у ней се'рдце чи'сто и не располо'жено к вре'дному; ну, подслу'шала и поняла', так мне како'е де'ло?
-- Как же, име'ю, -- сказа'л Лопухо'в.
-- И помо'лвлены и'ли нет ещё?
-- Помо'лвлен.
-- И форма'льно помо'лвлены, и'ли то'лько так, ме'жду собо'ю говори'ли?
-- Форма'льно помо'лвлен.
Бе'дная Ма'рья Алексе'вна! Она' слы'шала слова' "моя' неве'ста", -- "ва'ша неве'ста" -- "я ee о'чень люблю'" -- "она' краса'вица", -- и успоко'илась насчёт волоки'тства со стороны' учи'теля; и втору'ю кадри'ль уже' могла' вполне' отда'ть хло'потам о заку'ске вро'де у'жина. Но ей хоте'лось пообстоя'тельнее и пооснова'тельнее узна'ть э'ту успокои'тельную исто'рию. Она' продолжа'ла расспро'сы; ведь ка'ждому прия'тны успокои'тельные разгово'ры, да и во вся'ком слу'чае, любопы'тно, -- ведь все любопы'тно. Учи'тель отвеча'л основа'тельно, хотя', по своему' пра'вилу, кра'тко. -- Хороша' ли его' неве'ста? -- Необыкнове'нно. -- Есть ли прида'ное? -- тепе'рь нет, но получа'ет большо'е насле'дство. -- Большо'е? -- О'чень большо'е. -- Как велико'? -- О'чень велико'. -- Ты'сяч до ста? -- Гора'здо бо'льше. -- А ско'лько же? -- Да что об э'том говори'ть, дово'льно того', что о'чень мно'го. -- В де'ньгах? -- Есть и в де'ньгах. -- Мо'жет быть, и в поме'стьях! -- Да, есть и в поме'стьях. -- Ско'ро? -- Ско'ро. -- А сва'дьба ско'ро ли? -- Ско'ро. -- Так и сле'дует, Дми'трий Серге'ич, поку'да ещё не получи'ла насле'дства, а то ведь от женихо'в отбо'ю не бу'дет. -- Соверше'"нная пра'вда. -- Да как э'то бог посла'л ему' тако'е сча'стье, да как э'то не перехвати'ли други'е. -- Да так; почти' ещё никто' не зна'ет, что она' должна' получи'ть насле'дство. -- А он прове'дал? -- Прове'дал. -- Да как же? -- Да он, призна'ться сказа'ть, давно' прове'дывал, ну, нашёл. -- И ве'рно разузна'л? -- ещё бы, докуме'нты сам проверя'л. -- Сам? -- Сам. С того' и на'чал. -- С того' и на'чал? -- Разуме'ется, кто в своём уме', без докуме'нтов ша'гу не де'лает. -- Пра'вда, Дми'трий Серге'ич, не де'лает. Како'е сча'стье-то! Ве'рно за моли'твы роди'тельские! -- Вероя'тно.
Учи'тель и пре'жде понра'вился Ма'рье Алексе'вне тем, что не пьет ча'ю; по всему' бы'ло ви'дно, что он челове'к соли'дный, основа'тельный; говори'л он ма'ло -- тем лу'чше, не вертопра'х; но что говори'л, то говори'л хорошо' -- осо'бенно о де'ньгах; но с ве'чера тре'тьего дня она' уви'дела, что учи'тель да'же о'чень хоро'шая нахо'дка, по соверше'"нному препя'тствию к волоки'тству за де'вушками в семе'йствах, где даёт уро'ки: тако'е по'лное препя'тствие ре'дко быва'ет у таки'х молоды'х люде'й. А тепе'рь она' была' в по'лном удово'льствии от него'. В са'мом де'ле, како'й соли'дный челове'к! И ведь не хва'стался, что у него' бога'тая неве'ста: ка'ждое сло'во из него' на'добно бы'ло клеща'ми вытя'гивать. И как проню'хивал-то -- ви'дно, давно' уж ду'мал подыска'ть бога'тую неве'сту, -- и, поди', чать, как прима'зывался-то к ней! Ну, э'тот, мо'жно сказа'ть, уме'ет свои' дела' вести'. И с докуме'нтов пря'мо так и на'чал, да и говори'т-то как! "без э'того, говори'т, нельзя', кто в своём уме'" -- ре'дкой основа'тельности молодо'й челове'к!
Ве'рочка снача'ла едва' уде'рживалась от сли'шком заме'тной улы'бки, но постепе'нно ей ста'ло каза'ться, -- как э'то ей ста'ло каза'ться? -- нет, э'то не так, нет, э'то так! что Лопухо'в, хоть отвеча'л Ма'рье Алексе'вне, но говори'т не с Марье'й Алексе'вною, а с не'ю, Ве'рочкою, что над Марье'й Алексе'вною он подшу'чивает, серьёзно же и пра'вду, и то'лько пра'вду, говори'т одно'й ей, Ве'рочке.
Каза'лось ли то'лько так Ве'рочке, и'ли в са'мом де'ле так бы'ло, кто зна'ет? Он знал, и она' узна'ла; а нам, пожа'луй, и не ну'жно знать; нам нужны' то'лько фа'кты. А факт был тот, что Ве'рочка, слу'шавшая Лопухо'ва снача'ла улыба'ясь, пото'м серьёзно, ду'мала, что он говори'т не с Ма'рьей Алексе'вною, а с не'ю, и не шутя', а пра'вду, а Ма'рья Алексе'вна, с са'мого начала' слу'шавшая Лопухо'ва серьёзно, обрати'лась к Ве'рочке и сказа'ла: "друг мой, Ве'рочка, что ты все та'кой бу'кой сиди'шь? Ты тепе'рь с Дми'трием Серге'ичем знако'ма, попроси'ла бы его' сыгра'ть тебе' в аккомпанеме'нт, а сама' бы спе'ла!", и смысл э'тих слов был: "мы вас о'чень уважа'ем, Дми'трий Серге'ич, и жела'ем, что'бы вы бы'ли бли'зким знако'мым нашего' семе'йства; а ты, Ве'рочка, не дичи'сь Дми'трия Серге'ича, я скажу' Михаи'лу Ива'нычу, что уж у него' есть неве'ста, и Михаи'л Ива'ныч тебя' к нему' не бу'дет ревнова'ть". -- Э'то бы'ло для Ве'рочки и для Дми'трия Серге'ича, -- он тепе'рь уж и в мы'слях Ма'рьи Алексе'вны был не "учи'тель", а "Дми'трий Серге'ич"; -- а для са'мой Ма'рьи Алексе'вны сло'ва её име'ли тре'тий, са'мый натура'льный и настоя'щий смысл: "на'до его' приласка'ть; знако'мство мо'жет впосле'дствии пригоди'ться, когда' бу'дет бога'т, ше'льма"; э'то был о'бщий смысл слов Ма'рьи Алексе'вны для Ма'рьи Алексе'вны, а кро'ме общего', был в них для неё и ча'стный смысл: "приласка'вши, ста'ну ему' говори'ть, что мы лю'ди небога'тые, что нам тяжело' плати'ть по целко'вому за уро'к". Вот ско'лько смы'слов име'ли сло'ва Ма'рьи Алексе'вны. Дми'трий Серге'ич сказа'л, что тепе'рь он ко'нчит уро'к, а пото'м с удово'льствием поигра'ет на фортепья'но.

VII

Мно'го смы'слов име'ли слова' Ма'рьи Алексе'вны и не ме'ньше того' име'ли они' результа'тов. Со стороны' ча'стного смы'сла их для неё са'мой, то есть сбереже'ния пла'ты за уро'ки, Ма'рья Алексе'вна дости'гла бо'льшего успе'ха, чем сама' рассчи'тывала; когда' че'рез два уро'ка она' повела' де'ло о том, что они' лю'ди небога'тые, Дми'трий Серге'ич стал торгова'ться, си'льно торгова'лся, до'лго не уступа'л, до'лго держа'лся на трёхрублёвом (тогда' ещё бы'ли трёхрублёвые, т. е., е'сли по'мните, моне'та в 75 к.); {30} Ма'рья Алексе'вна и сама' не наде'ялась спусти'ть ни'же, но, сверх ча'яния, успе'ла сбить на 60 к. за уро'к. Повиди'мому, ча'стный смысл её слов, -- наде'жда сбить пла'ту, -- противоре'чил её же мне'нию о Дми'трии Серге'иче (не о Лопухо'ве, а о Дми'трии Серге'иче), как об а'лчном пройдо'хе: с како'й ста'ти корыстолю'бец бу'дет поступа'ться в де'ньгах для на'шей бе'дности? а е'сли Дми'трий Серге'ич поступи'лся, то, по-настоящему', сле'довало бы ей разочарова'ться в нем, уви'деть в нем челове'ка легкомы'сленного и, сле'довательно, вре'дного. Коне'чно, э'так она' и рассуди'ла бы в чужо'м де'ле. Но уж так устро'ен челове'к, что тру'дно ему' суди'ть о свои'х дела'х по общему' пра'вилу: охо'тник он де'лать исключе'ния в свою' по'льзу. Когда' колле'жский секрета'рь Ивано'в уверя'ет колле'жского сове'тника Ива'на Ива'ныча, что пре'дан ему' душо'ю и те'лом, Ива'н Ива'ныч зна'ет по себе', что пре'данности душо'ю и те'лом нельзя' ждать ни от кого', а тем бо'льше зна'ет, что в ча'стности Ивано'в пять раз про'дал отца' родно'го за весьма' схо'дную це'ну и тем да'же превзошёл его' са'мого, Ива'на Ива'ныча, кото'рый успе'л преда'ть своего' отца' то'лько три ра'за, а все-та'ки Ива'н Ива'ныч ве'рит, что Ивано'в пре'дан ему', то есть и не ве'рит ему', а благоволи'т к нёму за э'то, и хоть не ве'рит, а даёт ему' дура'чить себя', -- зна'чит, все-та'ки ве'рит, хоть и не ве'рит. Что прика'жете де'лать с э'тим сво'йством человеческого' се'рдца? Оно' ду'рно, оно' вре'дно; но Ма'рья Алексе'вна не была', к сожале'нию, изъя'та от э'того недоста'тка, кото'рым страда'ют почти' все корыстолю'бцы, хитрецы' и дрянны'е лю'ди. От него' есть избавле'нье то'лько в двух крайни'х сорта'х нра'вственного досто'инства: и'ли в том, когда' челове'к уже' трансцендента'льный него'дяй, восьмо'е чу'до све'та плутовско'й виртуо'зности, вро'де Aли-паши' Янинского', Джеззар-паши' Сирийского', Ме'гемет-Али Египетского', кото'рые проводи'ли европе'йских диплома'тов и (Джезза'р) са'мого Наполео'на Великого' {31} так легко', как дете'й, когда' моше'нничество наросло' на челове'ке та'кою абсолю'тно про'чною броне'ю, сквозь кото'рую нельзя' пробра'ться ни до како'й челове'ческой сла'бости: ни до амби'ции, ни до честолю'бия, ни до властолю'бия, ни до самолю'бия, ни до чего'; но таки'х геро'ев моше'нничества чрезвыча'йно ма'ло, почти' что не попадаётся в европе'йских зе'млях, где виртуозно'сть него'дяйства уже' по'ртится мно'гими челове'ческими сла'бостями. Пото'му, е'сли вам ука'жут хитреца' и ска'жут: "вот э'того челове'ка никто' не проведёт" -- сме'ло ста'вьте 1О р. про'тив 1 р., что вы, хоть вы челове'к и не хи'трый, проведёте э'того хитреца', е'сли то'лько захоти'те, а ещё смелеё ста'вьте 100 р. про'тив 1 р., что он сам себя' на че'м-нибудь во'дит за нос, и'бо э'то обыкновенне'йшая, всео'бщая черта' в хара'ктере у хитрецо'в, на че'м-нибудь во'дить себя' за нос. Уж на что, ка'жется, иску'сники бы'ли Луи-Фили'пп и Меттерни'х, а ведь как отли'чно вы'вели са'ми себя' за нос из Пари'жа и Ве'ны в ме'ста зла'чные и споко'йные буколи'чески наслажда'ться карти'ною того', как там, в эти'х места'х, Мака'р теля'т гоня'ет {32}. А Наполео'н I как был хитр, -- гора'здо хитреё их обои'х, да ещё при э'такой-то хи'трости име'л, говоря'т, гениа'льный ум, -- а как мастерски' провёл себя' за нос на Э'льбу, да ещё ма'ло показа'лось, захоте'л пода'льше, и удало'сь, удало'сь так, что дотащи'л себя' за нос до Св. Еле'ны! А ведь как тру'дно-то бы'ло, -- почти' невозмо'жно, -- а су'мел преодоле'ть все препя'тствия к достиже'нию о'строва Св. Еле'ны! Прочти'те-ко "Исто'рию кампа'нии 1815 г." Шарра'са {33} -- да'же у'милительно то усе'рдие и иску'сство, с каки'м он тащи'л тут себя' за нос! Увы', и Ма'рья Алексе'вна не была' изъя'та от э'той вре'дной наклонно'сти.
Ма'ло люде'й, кото'рым броне'ю про'тив обольще'ния слу'жит зако'нченная доскона'льность в обма'нывании други'х. Но зато' многочи'сленны лю'ди, кото'рым надёжно в э'том отноше'нии слу'жит проста'я че'стность се'рдца. По свиде'тельству всех Ви'доков и Ванек-Каи'нов {34}, нет ничего' трудне'е, как наду'ть че'стного, бесхи'тростного челове'ка, е'сли он име'ет хоть не'сколько рассу'дка и жите'йского о'пыта. Неглу'пые че'стные лю'ди в одино'чку не обольща'ются. Но у них есть друго'й, тако'й же вре'дный вид э'той сла'бости: они' подве'ржены пова'льному обольще'нию. Плут не мо'жет взять ни одного' из них за нос; но но'сы всех их, как одно'й компа'нии, постоя'нно гото'вы к услу'гам. А плуты', в одино'чку сла'бые насчёт незави'симости свои'х но'сов, компаниона'льно не прово'дятся за нос. В э'том вся та'йна всеми'рной исто'рии.
Но забира'ться нам во всеми'рную исто'рию бу'дет уж ли'шнее: занима'ешься расска'зом, так занима'йся расска'зом.
Пе'рвым результа'том слов Ма'рьи Алексе'вны бы'ло удешевле'ние уро'ков. Други'м результа'том -- то, что от удешевле'ния учи'теля (то есть, уже' не учи'теля, а Дми'трия Серге'ича) Ма'рья Алексе'вна ещё бо'льше утверди'лась в хоро'шем мне'нии о нем, как о челове'ке основа'тельном, дошла' да'же до убежде'ния, что разгово'ры с ним бу'дут поле'зны для Ве'рочки, скло'нят Ве'рочку на венча'нье с Михаи'лом Ива'нычем -- э'тот вы'вод был уже' о'чень блиста'телен, и Ма'рья Алексе'вна свои'м умо'м не дошла' бы до него', но встре'тилось ей тако'е я'сное доказа'тельство, что нельзя' бы'ло не заме'тить э'той по'льзы для Ве'рочки от влия'ния Дми'трия Серге'ича. Как встре'тилось э'то доказа'тельство, мы се'йчас уви'дим.
Тре'тий результа'т слов Ма'рьи Алексе'вны был, разуме'ется, тот, что Ве'рочка и Дми'трий Серге'ич ста'ли, с её разреше'ния и поощре'ния, проводи'ть вме'сте дово'льно мно'го вре'мени. Ко'нчив уро'к часо'в в во'семь, Лопухо'в остава'лся у Роза'льских ещё часа' два'-три: и'грывал в ка'рты с ма'терью семе'йства, отцо'м семе'йства и женихо'м; говори'л с ни'ми; игра'л на фортепья'но, а Ве'рочка пе'ла, и'ли Ве'рочка игра'ла, а он слу'шал; иногда' и разгова'ривал с Ве'рочкою, и Ма'рья Алексе'вна не меша'ла, не коси'лась, хотя', коне'чно, не оставля'ла без надзо'ра.
О, разуме'ется, не оставля'ла, потому' что, хотя' Дми'трий Серге'ич и о'чень хоро'ший молодо'й челове'к, но все же неда'ром говори'тся посло'вица: не клади' пло'хо, не вводи' во'ра в грех. А что Дми'трий Серге'ич вор, -- не в порица'тельном, а в похва'льном смы'сле, -- нет никако'го сомне'ния: ина'че, за что ж бы его' и уважа'ть и де'лать хоро'шим знако'мым? Неуже'ли с дурака'ми знако'миться? Коне'чно, сле'дует и с дурака'ми, когда' от них мо'жно попо'льзоваться. Но у Дми'трия Серге'ича пока' ещё нет ничего'; ста'ло быть, с ним мо'жно води'ть дру'жбу то'лько за его' досто'инства, то есть за ум, то есть за основа'тельность, расчётливость, у'мение вести' свои' дела'. А е'сли у вся'кого челове'ка черт зна'ет что на у'ме, то у тако'го у'много челове'ка и пода'вно. Ста'ло быть, за Дми'трием Сергеи'чем на'добно смотре'ть да смотре'ть. Ма'рья Алексе'вна и смотре'ла о'чень приле'жно. Но все наблюде'ния то'лько подтвержда'ли основа'тельность и благонаме'ренность Дми'трия Серге'ича. Наприме'р, по чему' сейча'с мо'жно заме'тить аму'рные ша'шни? По загля'дыванию за корсе'т. Вот Ве'рочка игра'ет, Дми'трий Серге'ич стои'т и слу'шает, а Ма'рья Алексе'вна смо'трит, не запуска'ет ли он глаз за корсе'т, -- нет, и не ду'мает запуска'ть! и'ли ино'й раз во'все не гляди'т на Ве'рочку, а так куда'-нибудь гляди'т, куда' случи'тся, и'ли ино'й раз гляди'т на неё, так про'сто в лицо' ей гляди'т, да так бесчу'вственно, что сейча'с ви'дно: смо'трит на неё то'лько из учти'вости, а сам ду'мает о невести'ном прида'ном, -- гла'за у него' не ра'згораются, как у Михаи'ла Ива'ныча. Опя'ть, в чем ещё замеча'ются аму'рные дела'? -- в любо'вных слова'х: никаки'х любо'вных слов не слы'шно; да и гово'рят-то они' ме'жду собо'ю ма'ло, -- он бо'льше гово'рит с Марье'й Алексе'вною. И'ли вот: стал он приноси'ть кни'ги Ве'рочке. Раз Ве'рочка ушла' к подру'ге, и Михаи'л Ива'ныч тут сиде'л. Вот, Ма'рья Алексе'вна взяла' кни'ги, принесла' Михаи'лу Ива'нычу.
-- Посмотри'те-ко, Михаи'л Ива'ныч, францу'зскую-то я сама' почти' что разобрала': "Гости'ная" -- зна'чит, самоучи'тель све'тского обраще'ния, а неме'цкую-то не пойму'.
-- Нет. Ма'рья Алексе'вна, э'то не "Гости'ная", э'то Destinee -- судьба'.
-- Кака'я же э'то судьба'? рома'н, что ли, так называ'ется, али' ора'кул, толкова'ние снов?
-- А вот сейча'с уви'дим, Ма'рья Алексе'вна, из са'мой кни'ги. -- Михаи'л Ива'ныч переверну'л не'сколько листо'в. -- Тут все о се'риях бо'льше говори'тся, Ма'рья Алексе'вна, -- учёная кни'га {35}.
-- О се'риях? Э'то хорошо'; зна'чит, как де'нежные оборо'ты вести'.
-- Да, все об э'том, Ма'рья Алексе'вна.
-- Ну, а неме'цкая-то?
Михаи'л Ива'ныч ме'дленно прочёл: "О рели'гии, сочине'ние Лю'двига" {36} -- Людо'вика-четырнадцатого, Ма'рья Алексе'вна, сочине'ние Людо'вика XIV; э'то был, Ма'рья Алексе'вна, францу'зский коро'ль, оте'ц тому' королю', на ме'сто кото'рого ны'нешний Наполео'н сел.
-- Зна'чит, о боже'ственном?
-- О боже'ственном, Ма'рья Алексе'вна.
-- Э'то хорошо', Михаи'л Ива'ныч; то'-то я и зна'ю, что Дми'трий Серге'ич соли'дный молодо'й челове'к, а всё-таки ну'жен глаз да глаз за вся'ким челове'ком!
-- Коне'чно, у него' не то на уме', Ма'рья Алексе'вна, а я всё-таки о'чень вам благода'рен, Ма'рья Алексе'вна, за ва'ше наблюде'ние.
-- Нельзя', наблюда'ю, Михаи'л Ива'ныч; така'я уж обя'занность ма'тери, что'бы дочь в чистоте' сохрани'ть, и могу' вам поручи'ться насчёт Ве'рочки. То'лько вот что я ду'маю, Михаи'л Ива'ныч: коро'ль-то францу'зский како'й был ве'ры?
-- Като'лик, натура'льно.
-- Так он там не в па'пскую ли ве'ру обраща'ет?
-- Не ду'маю, Ма'рья Алексе'вна. Е'сли бы католи'ческий архиере'й писа'л, он, то'чно, стал бы обраща'ть в па'пскую ве'ру. А коро'ль не ста'нет э'тим занима'ться: он как му'дрый прави'тель и поли'тик, и про'сто бу'дет внуша'ть благоче'стие.
Ка'жется, чего' ещё? Ма'рья Алексе'вна не могла' не ви'деть, что Михаи'л Ива'ныч, при всем своём ограни'ченном уме', рассуди'л о'чень основа'тельно; но всё-таки вы'вела де'ло уже' соверше'нно начистоту'. Дня че'рез два, че'рез три она' вдруг сказа'ла Лопухо'ву, игра'я с ним и Михаи'лом Ива'нычем в префера'нс:
-- А что, Дми'трий Серге'ич, я хочу' у вас спроси'ть: про'шлого францу'зского короля' оте'ц, того' короля', на ме'сто кото'рого ны'нешний Наполео'н сел, веле'л в па'пскую ве'ру крести'ться?
-- Нет, не веле'л, Ма'рья Алексе'вна.
-- А хороша' па'пская ве'ра, Дми'трий Серге'ич?
-- Нет, Ма'рья Алексе'вна, не хороша'. А я семь в бу'бнах сыгра'ю.
-- Э'то я так, по любопы'тству спроси'ла, Дми'трий Серге'ич, как я же'нщина неучёная, а знать интере'сно. А мно'го вы ремизо'в-то списа'ли, Дми'трий Серге'ич!
-- Нельзя', Ма'рья Алексе'вна, тому' нас в Акаде'мии у'чат. Ме'дику нельзя' не уме'ть игра'ть.
Для Лопухо'ва до сих пор остаётся зага'дкою, заче'м Ма'рье Алексе'вне пона'добилось знать, веле'л ли Фили'пп Эга'лите крести'ться в па'пскую ве'ру.
Ну как по'сле всего' э'того не бы'ло бы извини'тельно Mapьe Алексе'вне переста'ть утомля'ть себя' неосла'бным надзо'ром? И глаз не запуска'ет за корсе'т, и лицо' бесчу'вственное, и боже'ственные кни'ги даёт чита'ть, -- ка'жется, дово'льно бы. Но нет, Ма'рья Алексе'вна не удовлетвори'лась надзо'ром, а устро'ила да'же про'бу, бу'дто учи'ла "ло'гику", кото'рую и я учи'л наизу'сть, говоря'щую: "наблюде'ние явле'ний, каковы'е происхо'дят са'ми собо'ю, должно' быть поверя'емо о'пытами, производи'мыми по обду'манному пла'ну, для глубоча'йшего проникнове'ния в та'йны таковы'х отноше'ний", -- и устро'ила она' э'ту про'бу так, бу'дто чита'ла Саксона' Грамма'тика, расска'зывающего, как испы'тывали Га'млета в лесу' деви'цею.

VIII
Га'млетовское испыта'ние

Одна'жды Ма'рья Алексе'вна сказа'ла за ча'ем, что у неё разболе'лась голова'; разли'в чай и запере'в са'харницу, ушла' и улегла'сь. Ве'ра и Лопухо'в оста'лись сиде'ть в ча'йной ко'мнате, по'дле спа'льной, куда' ушла' Ма'рья Алексе'вна. Че'рез не'сколько мину'т больна'я кли'кнула Фе'дю. "Скажи' сестре', что их разгово'р не даёт мне усну'ть; пусть уйду'т куда' пода'льше, чтоб не меша'ли. Да скажи' хороше'нько, что'бы не оби'деть Дми'трия Серге'ича: ви'дишь, он како'й забо'тливый о тебе'". Фе'дя пошёл и сказа'л, что ма'менька про'сит вот о чем. -- Пойдёмте в мою' ко'мнату, Дми'трий Серге'ич, -- она' далеко' от спа'льной, там не бу'дем меша'ть". Э'того, разуме'ется, и ждала' Ма'рья Алексе'вна. Че'рез че'тверть часа', она' в одни'х чулка'х, без башмако'в, подкра'лась к две'ри Верочки'ной ко'мнаты. Дверь была' полуотворе'на; ме'жду две'рью и косяко'м была' така'я сла'вная щель, -- Ма'рья Алексе'вна приложи'ла к ней глаз и навостри'ла у'ши.
Уви'дела она' сле'дующее:
В Верочки'ной ко'мнате бы'ло два окна', ме'жду о'кон стоя'л пи'сьменный стол. У одного' окна', с одного' конца' сто'ла, сиде'ла Ве'рочка и вяза'ла шерстяно'й нагру'дник отцу', свя'то исполня'я зака'з Ма'рьи Алексе'вны; у друго'го окна', с друго'го конца' сто'ла, сиде'л Лопухо'в; ло'ктем одно'й ру'ки о'перся на стол, и в э'той руке' была' сига'ра, а друга'я рука' у него' была' засу'нута в карма'н; расстоя'ние ме'жду ним и Ве'рочкою бы'ло арши'на два, е'сли не бо'льше. Ве'рочка бо'льше смотре'ла на своё вяза'нье; Лопухо'в бо'льше смотре'л на сига'ру. Диспози'ция успокои'тельная.
Услы'шала она' сле'дующее:
-- .....На'добно так смотре'ть на жизнь? {38} -- с э'тих слов начала' слы'шать Ма'рья Алексе'вна.
-- Да, Ве'ра Па'вловна, так на'добно.
-- Ста'ло быть, пра'вду говоря'т холо'дные практи'ческие лю'ди, что челове'ком управля'ет то'лько расчёт вы'годы?
-- Они' говоря'т пра'вду. То, что называ'ют возвы'шенными чу'вствами, идеа'льными стремле'ниями, -- все э'то в о'бщем хо'де жи'зни соверше'нно ничто'жно пе'ред стремле'нием ка'ждого к свое'й по'льзе, и в ко'рне само' состои'т из того' же стремле'ния к по'льзе.
-- Да вы, наприме'р, ра'зве вы тако'в?
-- А како'в же, Ве'ра Па'вловна? Вы послу'шайте, в чем суще'ственная пружи'на всей мое'й жи'зни. Су'щность мое'й жи'зни состоя'ла до сих пор в том, что я учи'лся, я гото'вился быть ме'диком. Прекра'сно. Заче'м отда'л меня' оте'ц в гимна'зию? Он тверди'л мне: "учи'сь, Ми'тя: вы'учишься -- чино'вник бу'дешь, нас с ма'терью корми'ть бу'дешь, да и самому' бу'дет хорошо'". Вот почему' я учи'лся; без э'того расчёта оте'ц не отда'л бы меня' учи'ться: ведь семе'йству ну'жен был рабо'тник. Да и я сам, хотя' полюби'л уче'нье, стал ли бы тра'тить вре'мя на него', е'сли бы не ду'мал, что тра'та вознагради'тся с проце'нтами? Я стал ока'нчивать курс в гимна'зии; убеди'л отца' отпусти'ть меня' в Медици'нскую акаде'мию, вме'сто того' что'бы определя'ть в чино'вники. Как э'то произошло'? Мы с отцо'м ви'дели, что ме'дики живу'т гора'здо лу'чше канцеля'рских чино'вников и столонача'льников, вы'ше кото'рых не подня'ться бы мне. Вот вам причи'на, по кото'рой я очути'лся и остава'лся в Акаде'мии -- хоро'ший кусо'к хле'ба. Без э'того расчёта я не поступи'л бы в Акаде'мию и не остава'лся бы в ней.
-- Но ведь вы люби'ли учи'ться в гимна'зии, ведь вы полюби'ли пото'м медици'нские нау'ки?
-- Да. Э'то украше'ние; оно' и поле'зно для успе'ха дела'; но де'ло обыкнове'нно быва'ет и без э'того украше'ния, а без расчёта не быва'ет. Любо'вь к нау'ке была' то'лько результа'том, возника'вшим из де'ла, а не причи'ною его', причи'на была' одна' -- вы'года.
-- Поло'жим, вы пра'вы, -- да, вы пра'вы. Все посту'пки, кото'рые я могу' разобра'ть, объясня'ются вы'годою. Но ведь э'та тео'рия холодна'.
-- Тео'рия должна' быть сама' по себе' холодна'. Ум до'лжен суди'ть о веща'х хо'лодно.
-- Но она' беспоща'дна.
-- К фанта'зиям, кото'рые пусты' и вредны'.
-- Но она' прозаи'чна.
-- Для нау'ки не годи'тся стихотво'рная фо'рма.
-- Ита'к, э'та тео'рия, кото'рой я не могу' не допусти'ть, обрека'ет люде'й на жизнь холо'дную, безжа'лостную, прозаи'чную?..
-- Нет, Ве'ра Па'вловна: э'та тео'рия холодна', но у'чит челове'ка добыва'ть тепло'. Спи'чка холодна', стена' коро'бочки, о кото'рую трётся она', -- холодна', дрова' -- холо'дны, но от них ого'нь, кото'рый гото'вит тёплую пи'щу челове'ку и гре'ет его' са'мого. Э'та тео'рия безжа'лостна, но, сле'дуя ей, лю'ди не бу'дут жа'лким предме'том пра'здного сострада'ния. Ланце'т не до'лжен гну'ться -- ина'че на'добно бу'дет жале'ть о пацие'нте, кото'рому не бу'дет ле'гче от нашего' сожале'ния. Э'та тео'рия прозаи'чна, но она' раскрыва'ет и'стинные моти'вы жи'зни, а поэ'зия в пра'вде жи'зни. Почему' Шекспи'р велича'йший поэ'т? Потому', что в нем бо'льше пра'вды жи'зни, ме'ньше обольще'ния, чем у други'х поэ'тов.
-- Так бу'ду и я беспоща'дна, Дми'трий Серге'ич, -- сказа'ла Ве'рочка, улыба'ясь: -- вы не обольща'йтесь мы'слью, что име'ли во мне упо'рную проти'вницу ва'шей тео'рии расчёта вы'год и приобрели' ей но'вую после'довательницу. Я сама' давно' ду'мала в том ро'де, как прочла' в ва'шей кни'ге и услы'шала от вас. Но я ду'мала, что э'то мои' ли'чные мы'сли, что у'мные и учёные лю'ди ду'мают ина'че, оттого' и бы'ло колеба'нье. Все, что чита'ешь, быва'ло, -- все напи'сано в противополо'жном ду'хе, напо'лнено порица'ниями, сарка'змами про'тив того', что замеча'ешь в себе' и други'х. Приро'да, жизнь, рассу'док веду'т в одну' сто'рону, кни'ги тя'нут в другу'ю, говоря'т: э'то ду'рно, ни'зко. Зна'ете. мне са'мой бы'ли отча'сти смешны' те возраже'ния, кото'рые я вам де'лала!
-- Да, они' смешны', Ве'ра Па'вловна.
-- Одна'ко, -- сказа'ла она', смея'сь: -- мы де'лаем друг дру'гу удиви'тельные комплиме'нты. Я вам: вы, Дми'трий Серге'ич, пожа'луйста, не сли'шком-то поднима'йте нос; вы мне: вы смешны' с ва'шими сомне'ниями, Ве'ра Па'вловна!
-- Что ж, -- сказа'л он, то'же улыбну'вшись, -- нам нет расчёта любе'зничать, потому' мы любе'зничаем.
-- Хорошо', Дми'трий Серге'ич; лю'ди -- эгои'сты, так ведь? Вот вы говори'ли о себе', -- и я хочу' поговори'ть о себе'.
-- Так и сле'дует; ка'ждый ду'мает всего' бо'льше о себе'.
-- Хорошо'. Посмо'трим, не пойма'ю ли я вас на вопро'сах о себе'.
-- Посмо'трим.
-- У меня' есть бога'тый жени'х. Он мне не нра'вится. Должна' ли я приня'ть его' предложе'ние?
-- Рассчи'тывайте, что для вас поле'знее.
-- Что для меня' поле'знее! Вы зна'ете, я о'чень не бога'та. С одно'й стороны', нерасположе'ние к челове'ку; с друго'й -- госпо'дство над ним, зави'дное положе'ние в о'бществе, де'ньги, толпа' покло'нников.
-- Взве'сьте все; что поле'знее для вас, то и выбира'йте.
-- И е'сли я вы'беру -- бога'тство му'жа и толпу' покло'нников?
-- Я скажу', что вы вы'брали то, что вам каза'лось сообра'знее с ва'шим интере'сом.
-- И что на'добно бу'дет сказа'ть обо мне?
-- Е'сли вы поступи'ли хладнокро'вно, рассуди'тельно обду'мав, то на'добно бу'дет сказа'ть, что вы поступи'ли обду'манно и, вероя'тно, не бу'дете жале'ть о том.
-- Но бу'дет мой вы'бор заслу'живать порица'ния?
-- Лю'ди, говоря'щие ра'зные пустяки', мо'гут говори'ть о нем, как им уго'дно; лю'ди, и'меющие пра'вильный взгляд на жизнь, ска'жут, что вы поступи'ли так, как сле'довало вам поступи'ть; е'сли вы так сде'лали, зна'чит, та'кова была' ва'ша ли'чность, что нельзя' вам бы'ло поступи'ть ина'че при та'ких обстоя'тельствах, они' ска'жут, что вы поступи'ли по необходи'мости веще'й, что, со'бственно говоря', вам и не бы'ло друго'го вы'бора.
-- И никако'го порица'ния моему' посту'пку?
-- Кто име'ет пра'во порица'ть вы'воды из фа'кта, когда' существу'ет факт? Ва'ша ли'чность в да'нной обстано'вке -- факт; ва'ши посту'пки -- необходи'мые вы'воды из э'того фа'кта, де'лаемые приро'дою веще'й. Вы за них не отвеча'ете, а порица'ть их -- глу'по.
-- Одна'ко вы не отступа'ете от свое'й тео'рии. Так я не заслужу' ва'ше порица'ние, е'сли приму' предложе'ние моего' жениха'?
-- Я был бы глуп, е'сли бы стал порица'ть.
-- И!|2!та'к, разреше'ние, -- быть мо'жет, да'же одобре'ние, -- быть мо'жет, да'же прямо'й сове'т поступи'ть так, как я говорю'?
-- Сове'т всегда' оди'н: рассчи'тывайте, что для вас поле'зно; как ско'ро вы сле'дуете э'тому сове'ту -- одобре'ние.
-- Благодарю' вас. Тепе'рь моё ли'чное де'ло разрешено'. Вернёмся к пе'рвому, о'бщему вопро'су. Мы на'чали с того', что челове'к де'йствует по необходи'мости, его' де'йствия определя'ются влия'ниями, под кото'рыми происхо'дят; бо'лее си'льные влия'ния беру'т верх над други'ми; тут мы и оста'вили рассужде'ние, что когда' посту'пок име'ет жите'йскую ва'жность, э'ти побужде'ния называ'ются вы'годами, игра' их в челове'ке -- соображе'нием вы'год, что поэ'тому челове'к всегда' де'йствует по расчёту вы'год. Так я передаю' связь мы'слей?
-- Так.
-- Ви'дите, кака'я я хоро'шая учени'ца. Тепе'рь э'тот ча'стный вопро'с о посту'пках, име'ющих жите'йскую ва'жность, ко'нчен. Но в о'бщем вопро'се остаю'тся затрудне'ния. Ва'ша кни'га говори'т: челове'к де'йствует по необходи'мости. Но ведь есть слу'чаи, когда' ка'жется, что от моего' произво'ла зави'сит поступи'ть так и'ли ина'че. Наприме'р: я игра'ю и перевёртываю страни'цы нот; я перевёртываю их иногда' ле'вою руко'ю, иногда' пра'вою. Поло'жим, тепе'рь я переверну'ла пра'вою: ра'зве я не могла' переверну'ть ле'вою? не зави'сит ли э'то от моего' произво'ла?
-- Нет, Ве'ра Па'вловна; е'сли вы перевёртываете, не ду'мая ничего' о том, како'ю руко'ю переверну'ть, вы перевёртываете то'ю руко'ю, кото'рою удо'бнее, произво'ла нет; е'сли вы поду'мали: "дай переверну' пра'вою руко'ю" -- вы переверне'те под влия'нием э'той мы'сли, но э'та мысль яви'лась не от ва'шего произво'ла; она' необходи'мо родила'сь от други'х...
Но на э'том сло'ве Ма'рья Алексе'вна уже' прекрати'ла своё слу'шание: "ну, тепе'рь заняли'сь учёностью, -- не по мое'й ча'сти, да и не ну'жно. Како'й у'мный, основа'тельный, мо'жно сказа'ть, благоро'дный молодо'й челове'к! Каки'е благоразу'мные пра'вила вну'шает Ве'рочке! И что зна'чит учёный челове'к: ведь вот я то же са'мое стану' говори'ть ей -- не слу'шает, обижа'ется: не могу' на неё потра'фить, потому' что не уме'ю по-учено'му говори'ть. А вот как он по-учено'му-то говори'т, она' и слу'шает, и ви'дит, что пра'вда, и соглаша'ется. Да, неда'ром говори'тся: уче'нье свет, неуче'нье -- тьма. Как бы я'-то воспи'танная же'нщина была', ра'зве бы то бы'ло, что тепе'рь? Му'жа бы в генера'лы произвела', по провиа'нтской бы ча'сти ме'сто ему' доста'ла и'ли по друго'й по како'й по тако'й же. Ну, коне'чно, дела' бы за него' сама' вела' с подрядчика'ми-то: ему' где -- плох! До'м-то бы не тако'й состро'ила, как э'тот. Не одну' бы ты'сячу душ купи'ла. А тепе'рь не могу'. Тут на'до пре'жде в генера'льском о'бществе себя' зарекомендова'ть, -- а я как зарекоменду'ю? -- ни по-францу'зски, ни по-како'вски по-ихнему' не уме'ю. Ска'жут: мане'р не име'ет, то'лько на Сенно'й руга'ться годи'тся. Вот и не гожу'сь. Неуче'нье -- тьма. По'длинно: уче'нье свет, неуче'нье -- тьма".
Вот и'менно э'тот подслу'шанный разгово'р и привёл Ма'рью Алексе'вну к убежде'нию, что бесе'ды с Дми'трием Сергеи'чем не то'лько не опа'сны для Ве'рочки, -- э'то она' и пре'жде ду'мала, -- а да'же принесу'т ей по'льзу, помо'гут её забо'там, что'бы Ве'рочка бро'сила глу'пые нео'пытные деви'ческие мы'сли и поскореё поко'нчила венча'ньем де'ло с Михаи'лом Ива'нычем.

IX

Отноше'ния Ма'рьи Алексе'вны к Лопухо'ву похо'дят на фарс, сама' Ма'рья Алексе'вна выставля'ется че'рез них в смешно'м ви'де. То и друго'е реши'тельно про'тив мое'й во'ли. Е'сли бы я хоте'л забо'титься о том, что называ'ется у нас худо'жественностью, я скрыл бы отноше'ния Ма'рьи Алексе'вны к Лопухо'ву, расска'з о кото'рых придаёт э'той ча'сти рома'на водеви'льный хара'ктер. Скрыть их бы'ло бы легко'. Суще'ственный ход де'ла мог быть объяснён и без них. Что удиви'тельного бы'ло бы, что учи'тель и без дру'жбы с Ма'рьею Алексе'вною име'л бы слу'чаи говори'ть иногда', хоть и'зредка, по не'скольку слов с де'вушкою, в семе'йстве кото'рой даёт уро'ки? Ра'зве мно'го ну'жно слов, чтоб росла' любо'вь? В соде'йствии Ма'рьи Алексе'вны во'все не бы'ло нужды' для той развя'зки, каку'ю получи'ла встре'ча Ве'рочки с Лопухо'вым. Но я расска'зываю де'ло не так, как ну'жно для доставле'ния мне худо'жнической репута'ции, а как оно' бы'ло. Я как романи'ст о'чень огорчён тем, что написа'л не'сколько страни'ц, унижающи'хся до водеви'льности.
Моё наме'рение выставля'ть де'ло, как оно' бы'ло, а не так, как мне удо'бнее бы'ло бы расска'зывать его', де'лает мне и другу'ю неприя'тность: я о'чень недово'лен тем, что Ма'рья Алексе'вна представля'ется в смешно'м ви'де с размышле'ниями свои'ми о неве'сте, кото'рую сочини'ла Лопухо'ву, с та'кими же фантасти'ческими отга'дываниями содержа'ния книг, кото'рые дава'л Лопухо'в Ве'рочке, с рассужде'ниями о том, не обраща'л ли люде'й в па'пскую ве'ру Фили'пп Эга'лите и каки'е сочине'ния писа'л Людо'вик XIV. Ошиба'ться мо'жет ка'ждый, оши'бки мо'гут быть неле'пы, е'сли челове'к су'дит о веща'х, чу'ждых его' поня'тиям; но бы'ло бы несправедли'во выводи'ть из неле'пых про'махов Ма'рьи Алексе'вны, что её расположе'ние к Лопухо'ву осно'вывалось лишь на э'тих вздо'рах: нет, никаки'е фанта'зии о бога'той неве'сте и благоче'стии Фили'ппа Эга'лите ни на мину'ту не затми'ли бы её здра'вого смы'сла, е'сли бы в действи'тельных посту'пках и слова'х Лопухо'ва бы'ло заме'тно для неё хотя' что'-нибудь подозри'тельное. Но он действи'тельно держа'л себя' так, как, по мне'нию Ма'рьи Алексе'вны, мог держа'ть себя' то'лько челове'к в её со'бственном ро'де; ведь он молодо'й, бо'йкий челове'к, не запуска'л глаз за корсе'т о'чень хоро'шенькой де'вушки, не таска'лся за не'ю по следа'м, игра'л с Ма'рьею Алексе'вною в ка'рты без отгово'рок, не отзыва'лся, что "лу'чше я посижу' с Ве'рою Па'вловною", рассужда'л о веща'х в ду'хе, кото'рый каза'лся Ма'рье Алексе'вне её со'бственным ду'хом; подо'бно ей, он говори'л, что все на све'те де'лается для вы'годы, что, когда' плут плу'тует, нечего' тут приходи'ть в аза'рт и вопия'ть о при'нципах че'сти, кото'рые сле'довало бы соблюда'ть это'му плу'ту, что и сам плут во'все не напра'сно плут, а та'ким ему' и на'добно быть по его' обстоя'тельствам, что не быть ему' плу'том, -- не говоря' уж о том, что э'то невозмо'жно, -- бы'ло бы неле'по, про'сто сказа'ть глу'по с его' сто'роны. Да, Ма'рья Алексе'вна была' права', находя' мно'го ро'дственного себе' в Лопухо'ве.
Я понима'ю, как си'льно компромети'руется Лопухо'в в глаза'х просвещённой пу'блики сочу'вствием Ма'рьи Алексе'вны к его' о'бразу мы'слей. Но я не хочу' дава'ть пота'чки никому' и не пря'чу э'того обстоя'тельства, столь вре'дного для репута'ции Лопухо'ва, хоть и доказа'л, что мог утаи'ть таку'ю дурну'ю сто'рону отноше'ний Лопухо'ва в семе'йстве Роза'льских; я де'лаю да'же бо'льше: я сам принима'юсь объясня'ть, что он и'менно заслу'живал благоскло'нность Ма'рьи Алексе'вны.
Действи'тельно, из разгово'ра Лопухо'ва с Ве'рочкою обнару'живается, что о'браз его' мы'слей гора'здо ле'гче мог показа'ться хоро'ш лю'дям вро'де Ма'рьи Алексе'вны, чем красноречи'вым партиза'нам ра'зных прекра'сных иде'й {39}. Лопухо'в ви'дел ве'щи в тех са'мых черта'х, в каки'х представля'ются они' всей ма'ссе ро'да челове'ческого, кро'ме партиза'нов прекра'сных иде'й. Е'сли Ма'рья Алексе'вна мо'гла повтори'ть с удово'льствием от своего' лица' его' внуше'ния Ве'рочке по вопро'су о предложе'нии Сто'решникова, то и он мог бы с удово'льствием подписа'ть "пра'вда" под её пья'ною и'споведью Ве'рочке. Схо'дство их поня'тий бы'ло так велико', что просвещённые и благоро'дные романи'сты, журнали'сты и други'е поуча'тели на'шей пу'блики давно' провозгласи'ли: "э'ти лю'ди вро'де Лопухо'ва ниче'м не ра'знятся от люде'й вро'де Ма'рьи Алексе'вны". Е'сли столь просвещённые и благоро'дные писа'тели так по'няли люде'й вро'де Лопухо'ва, то неуже'ли мы бу'дем осужда'ть Ма'рью Алексе'вну за то, что она' не рассмотре'ла в Лопухо'ве ничего', кро'ме того', что по'няли в лю'дях его' разря'да лу'чшие на'ши писа'тели, мысли'тели и назида'тели?
Коне'чно, е'сли бы Ма'рья Алексе'вна зна'ла хотя' полови'ну того', что зна'ют э'ти писа'тели, у ней доста'ло бы ума' сообрази'ть, что Лопухо'в плоха'я компа'ния для неё. Но, кро'ме того', что она' была' же'нщина неучёная, она' име'ет и друго'е извине'ние свое'й оши'бке: Лопухо'в не догова'ривался с не'ю до конца'. Он был пропаганди'ст, но не тако'й, как люби'тели прекра'сных иде'й, кото'рые постоя'нно хлопо'чут о внуше'нии Ма'рьям Алексе'внам благоро'дных поня'тий, каки'ми восхищены' са'ми в себе'. Он име'л сто'лько рассуди'тельности, что'бы не выпрямля'ть 5О-летнего' де'рева. Он и она' понима'ли фа'кты одина'ково и толкова'ли о них. Как челове'к, теорети'чески образо'ванный, он мог де'лать из фа'ктов вы'воды, кото'рых не уме'ли де'лать лю'ди, подо'бные Ма'рье Алексе'вне, не зна'ющие ничего', кро'ме обы'денных ли'чных забо'т да ходя'чих афори'змов простонаро'дной о`бщечелове'ческой му'дрости: посло'виц, погово'рок и тому' подо'бных ста'рых и стари'нных, древни'х и ве'тхих изрече'ний. Но до вы'водов у них де'ло не доходи'ло. Е'сли бы, наприме'р, он стал объясня'ть, что тако'е "вы'года", о кото'рой он толку'ет с Ве'рочкою, быть мо'жет, Ма'рья Алексе'вна помо'рщилась бы, уви'дев, что вы'года э'той вы'годы не совсе'м схо'дна с её вы'годою, но Лопухо'в не объясня'л этого' Ма'рье Алексе'вне, а в разгово'ре с Ве'рочкою та'кже не бы'ло тако'го объясне'ния, потому' что Ве'рочка зна'ла, како'в смысл этого' сло'ва в тех кни'гах, по по'воду кото'рых они' вели' свой разгово'р. Коне'чно, и то пра'вда, что, подпи'сывая на пья'ной и'споведи Ма'рьи Алексе'вны "пра'вда", Лопухо'в приба'вил бы: "а так как, по ва'шему со'бственному призна'нию, Ма'рья Алексе'вна, но'вые поря'дки лу'чше прежни'х, то я и не запреща'ю хлопота'ть о их заведе'нии тем лю'дям, кото'рые нахо'дят себе' в том удово'льствие; что же каса'ется до глу'пости наро'да, кото'рую вы счита'ете поме'хою заведе'нию но'вых поря'дков, то, действи'тельно, она' поме'ха де'лу; но вы са'ми не бу'дете спо'рить, Ма'рья Алексе'вна, что лю'ди дово'льно ско'ро умне'ют, когда' замеча'ют, что им вы'годно ста'ло поумне'ть, в чем пре'жде не замеча'лась и'ми на'добность; вы согласи'тесь та'кже, что пре'жде и не бы'ло им возмо'жности научи'ться уму-ра'зуму, а доста'вьте им э'ту возмо'жность, то, пожа'луй, ведь они' и воспо'льзуются е'ю". Но до этого' он не догова'ривался с Марье'ю Алексе'вною, и да'же не по осторо'жности, хотя' был осторо'жен, а про'сто по тому' же внуше'нию здра'вого смы'сла и прили'чия, по кото'рому не говори'л с не'ю на лати'нском языке' и не утружда'л её слу'ха о'чень интере'сными для него' само'го рассужде'ниями о новейши'х успе'хах медици'ны: он име'л насто'лько рассу'дка и делика'тности, что'бы не му'чить челове'ка деклама'циями, непоня'тными для этого' челове'ка.
Но все э'то я говорю' то'лько в оправда'ние недосмо'тра Ма'рьи Алексе'вны, не успе'вшей во'время раскуси'ть, что за челове'к Лопухо'в, а ника'к не в оправда'ние самому' Лопухо'ву. Лопухо'ва опра'вдывать бы'ло бы нехорошо', а почему' нехорошо', узри'шь ни'же. Лю'ди, кото'рые, не опра'вдывая его', захоте'ли бы, по челове'колюбию своему', извини'ть его', не могли' бы извини'ть. Наприме'р, они' сказа'ли бы в извине'ние ему', что он был ме'дик и занима'лся есте'ственными нау'ками, а э'то располага'ет к материалисти'ческому взгля'ду. Но тако'е извине'ние о'чень пло'хо. Ма'ло ли каки'е нау'ки располага'ют к тако'му же взгля'ду? -- и математи'ческие, и истори'ческие, и обще'ственные, да и вся'кие други'е. Но ра'зве все ге'ометры, астроно'мы, все исто'рики, политико-эконо'мы, юри'сты, публици'сты и вся'кие други'е учёные так уж и материали'сты? Далеко' нет. Ста'ло быть, Лопухо'в не избавля'ется от свое'й вины'. Сострада'тельные лю'ди, не опра'вдывающие его', могли' бы та'кже сказа'ть ему' в извине'ние, что он не соверше'нно лишён не'которых похва'льных при'знаков: созна'тельно и тве'рдо реши'лся отказа'ться от вся'ких жите'йских вы'год и почётов для рабо'ты на по'льзу други'м, находя', что наслажде'ние та'кою рабо'тою -- лу'чшая вы'года для него'; на де'вушку, кото'рая бы'ла так хороша', что он влюби'лся в неё, он смотре'л та'ким чи'стым взгля'дом, каки'м не вся'кий брат гляди'т на сестру'; но про'тив э'того извине'ния его' материали'зму на'добно сказа'ть, что ведь и вообще' нет ни одного' челове'ка, кото'рый был бы соверше'нно без вся'ких при'знаков чего'-нибудь хорошего', и что материали'сты, каковы' бы там они' ни бы'ли, все-та'ки материали'сты, а э'тим са'мым уже' решено' и дока'зано, что они' лю'ди ни'зкие и безнра'вственные, кото'рых извиня'ть нельзя', потому' что извиня'ть их зна'чило бы потво'рствовать материали'зму. Ита'к, не опра'вдывая Лопухо'ва, извини'ть его' нельзя'. А оправда'ть его' то'же не годи'тся, потому' что люби'тели прекра'сных иде'й и защи'тники возвы'шенных стремле'ний, объяви'вшие материали'стов людьми' ни'зкими и безнра'вственными, в последнеё вре'мя так отли'чно зарекомендова'ли себя' со стороны' ума', да и со стороны' хара'ктера, в глаза'х всех поря'дочных люде'й, материали'стов ли, и'ли не материали'стов, что защища'ть кого'-нибудь от их порица'ний ста'ло де'лом изли'шним, а обраща'ть внима'ние на их слова' ста'ло де'лом неприли'чным.

X

Разуме'ется, гла'вным содержа'нием разгово'ров Ве'рочки с Лопухо'вым бы'ло не то, како'й о'браз мы'слей на'добно счита'ть справедли'вым, но вообще' они' говори'ли ме'жду собо'ю дово'льно ма'ло, и дли'нные разгово'ры у них, быва'вшие ре'дко, шли то'лько о предме'тах посторонни'х, вро'де о'браза мы'слей и тому' подо'бных сюже'тов. Ведь они' зна'ли, что за ни'ми следя'т два о'чень зо'ркие глаза'. Потому' о гла'вном предме'те, их занима'вшем, они' обме'нивались лишь не'сколькими слова'ми -- обыкнове'нно в то вре'мя, как перебира'ли но'ты для игры' и пе'ния. А э'тот гла'вный предме'т, занима'вший так ма'ло ме'ста в их не сли'шком ча'стых дли'нных разгово'рах, и да'же в коротки'х разгово'рах занима'вший то'же лишь незаме'тное ме'сто, э'тот предме'т был не их чу'вство друг к дру'гу, -- нет, о чу'встве они' не говори'ли ни сло'ва по'сле пе'рвых неопределённых слов в пе'рвом их разгово'ре на пра'здничном ве'чере: им не'когда бы'ло об э'том толкова'ть; в две-три' мину'ты, кото'рые выбира'лись на обме'н мы'слями без боя'зни подслу'шивания, едва' успева'ли они' переговори'ть о дру'гом предме'те, кото'рый не оставля'л им ни вре'мени, ни охо'ты для объясне'ний в чу'вствах, -- э'то бы'ли хло'поты и разду'мья о том, когда' и как уда'стся Ве'рочке изба'виться от её стра'шного положе'ния.
На сле'дующее же у'тро по'сле пе'рвого разгово'ра с не'ю Лопухо'в уже' разузнава'л о том, как на'добно приня'ться за де'ло о её поступле'нии в актри'сы. Он знал, что де'вушке представля'ется мно'го неприя'тных опа'сностей на пути' к сце'не, но полага'л, что при твёрдом хара'ктере мо'жет она' проби'ться прямо'ю дорого'ю. Оказа'лось не так. Прише'дши че'рез два дня на уро'к, он до'лжен был сказа'ть Ве'рочке: "сове'тую вам оста'вить мысль о том, что'бы сде'латься актри'сою". -- "Почему'?" -- "Пото'му, что уж лу'чше бы'ло бы вам идти' за ва'шего жениха'". На том разгово'р и прекрати'лся. Э'то бы'ло ска'зано, когда' он и Ве'рочка бра'ли но'ты, он -- что'бы игра'ть, она' -- что'бы петь. Ве'рочка пове'сила бы'ло го'лову и не'сколько раз сбива'лась с та'кта, хотя' пе'ла пье'су о'чень знако'мую. Когда' пье'са ко'нчилась и они' ста'ли говори'ть о том, каку'ю вы'брать тепе'рь другу'ю, Ве'рочка уже' сказа'ла: "А э'то мне каза'лось са'мое лу'чшее. Тяжело' бы'ло услы'шать, что э'то невозмо'жно. Ну -- труднеё бу'дет жить, а все-та'ки мо'жно бу'дет жить. Пойду' в гуверна'нтки".
Когда' он опя'ть был че'рез два дня у них, она' сказа'ла:
-- Я не могла' найти', че'рез кого' бы мне иска'ть ме'ста гуверна'нтки. Похлопочи'те, Дми'трий Серге'ич: кро'ме вас не'кому.
-- Жаль, у меня' ма'ло знако'мых, кото'рые могли' бы тут быть поле'зны. Семе'йства, в кото'рых я даю' и'ли дава'л уро'ки, все лю'ди небога'тые, и их знако'мые почти' все таки'е же, но попро'буем.
-- Друг мой, я отнима'ю у вас вре'мя, но как же быть.
-- Ве'ра Па'вловна, не'чего говори'ть о моём вре'мени, когда' я ваш друг.
Ве'рочка и улыбну'лась, и покрасне'ла: она' сама' не заме'тила, как и'мя "Дми'трий Серге'ич" замени'лось у ней и'менем "дру'га".
Лопухо'в то'же улыбну'лся.
-- Вы не хоте'ли э'того сказа'ть, Ве'ра Па'вловна, -- отними'те у меня' э'то и'мя, е'сли жале'ете, что да'ли его'.
Ве'рочка улыбну'лась:
-- По'здно, -- и покрасне'ла, -- и не жале'ю, -- и покрасне'ла ещё бо'льше.
-- Е'сли бу'дет на'добно, то уви'дите, что ве'рный друг.
Они' пожа'ли друг дру'гу ру'ки.
Вот вам и все пе'рвые два разгово'ра по'сле того' ве'чера.
Че'рез два дня в "Полице'йских ве'домостях" бы'ло напеча'тано объявле'ние, что "благоро'дная деви'ца, говоря'щая по-францу'зски и по-неме'цки и проч., и'щет ме'ста гуверна'нтки и что спроси'ть о ней мо'жно у чино'вника тако'го-то, в Коло'мне, в NN у'лице, в до'ме NN".

Тепе'рь Лопухо'ву пришло'сь, действи'тельно, тра'тить мно'го вре'мени по де'лу Ве'рочки. Ка'ждое у'тро он отправля'лся, бо'льшею ча'стью пешко'м, с Вы'боргской стороны' в Коло'мну {40} к своему' знако'мому, а'дрес кото'рого был вы'ставлен в объявле'нии. Путеше'ствие бы'ло далёкое; но друго'го тако'го знако'мого, побли'же к Вы'боргской стороне', не нашло'сь; ведь на'добно бы'ло, что'бы в знако'мом соединя'лось мно'го усло'вий: поря'дочная кварти'ра, хоро'шие семе'йные обстоя'тельства, почте'"нный вид. Бе'дная кварти'ра поведёт к предложе'нию невы'годных усло'вий гуверна'нтке; без почте'нности и ви'димой хоро'шей семе'йной жи'зни рекоменду'ющего лица' не бу'дут име'ть вы'годного мне'ния о рекоменду'емой де'вушке. А своего' а'дреса уж, коне'чно, ника'к не мог Лопухо'в вы'ставить в объявле'нии: что поду'мали бы о де'вушке, о кото'рой не'кому позабо'титься, кро'ме как студе'нту! Таки'м о'бразом Лопухо'в и де'лал поря'дочный моцио'н. Забра'в у чино'вника а'дресы явля'ющихся иска'ть гуверна'нтку, он пуска'лся продолжа'ть путеше'ствие: чино'вник говори'л, что он да'льний ро'дственник де'вушки, и то'лько посре'дник, а есть у ней племя'нник, кото'рый за'втра сам прие'дет переговори'ть пообстоя'тельнее. Племя'нник, вме'сто того' что'бы приезжа'ть, приходи'л, всма'тривался в люде'й и, разуме'ется, бо'льшею ча'стию остава'лся недово'лен обстано'вкою: в одно'м семе'йстве сли'шком надме'нны; в друго'м -- мать семе'йства хороша', оте'ц дура'к, в тре'тьем наоборо'т, и т. д., в ины'х и мо'жно бы жить, да усло'вия невозмо'жные для Ве'рочки; и'ли на'добно говори'ть по-англи'йски, -- она' не говори'т; и'ли хотя'т име'ть со'бственно не гуверна'нтку, а ня'ньку, и'ли лю'ди всем хороши', кро'ме того', что са'ми бедны', и в кварти'ре нет помеще'ния для гуверна'нтки, кро'ме де'тской, с двумя' больши'ми детьми', двумя' малю'тками, ня'нькою и корми'лицею. Но объявле'ния продолжа'ли явля'ться в "Полице'йских ве'домостях", продолжа'ли явля'ться и и'щущие гуверна'нтки, и Лопухо'в не теря'л наде'жды.

В э'тих по'исках прошло' неде'ли две. На пя'тый день по'исков, когда' Лопухо'в, возврати'вшись из хожде'ний по Петербу'ргу, лежа'л на свое'й куше'тке, Кирса'нов сказа'л:
-- Дми'трий, ты стал плохи'м това'рищем мне в рабо'те. Пропада'ешь ка'ждый день на це'лое у'тро, и на полови'ну дней пропада'ешь по вечера'м. Нахвата'лся уро'ков, что ли? Так вре'мя ли тепе'рь набира'ть их? Я хочу' бро'сить и те, кото'рые у меня' есть. У меня' есть рубле'й 40 -- доста'нет на три ме'сяца до оконча'ния ку'рса. А у тебя' бы'ло бо'льше де'нег в запа'се, ка'жется, рубле'й до со'тни?
-- Бо'льше, до полу'тораста. Да у меня' не уро'ки: я их бро'сил все, кро'ме одного'. У меня' де'ло. Ко'нчу его' -- не бу'дешь на меня' жа'ловаться, что отстаю' от тебя' в рабо'те.
-- Како'е же?
-- Ви'дишь, на том уро'ке, кото'рого я не бро'сил, семе'йство дрянно'е, а в нем есть поря'дочная де'вушка. Хо'чет быть гуверна'нткой, чтоб уйти' от семе'йства. Вот я ищу' для неё ме'ста.
-- Хоро'шая де'вушка?
-- Хоро'шая.
-- Ну, э'то хорошо'. Ищи'. -- Тем разгово'р и ко'нчился.
Эх, господа' Кирса'нов и Лопухо'в, учёные вы лю'ди, а не догада'лись, что осо'бенно-то хорошо'! Поло'жим, и то хорошо', о чем вы говори'ли. Кирса'нов и не поду'мал спроси'ть, хороша' ли собо'ю де'вушка, Лопухо'в и не поду'мал упомяну'ть об э'том. Кирса'нов и не поду'мал сказа'ть: "да ты, брат, не влюби'лся ли, что бо'льно усе'рдно хлопо'чешь". Лопухо'в и не поду'мал сказа'ть: "а я, брат, о'чень е'ю заинтересова'лся", и'ли, е'сли не хоте'л говори'ть э'того, то и не поду'мал заме'тить в предотвраще'ние тако'й дога'дки: "ты не поду'май, Алекса'ндр, что я влюби'лся". Им, ви'дите ли, обо'им ду'малось, что когда' де'ло идёт об избавле'нии челове'ка от дурно'го положе'ния, то нима'ло не отно'сится к де'лу, краси'во ли лицо' у э'того челове'ка, хотя' бы он да'же был и молода'я де'вушка, а о влюблённости и'ли невлюблённости тут нет и ре'чи. Они' да'же и не поду'мали того', что ду'мают э'то; а вот э'то-то и есть са'мое лу'чшее, что они' и не замеча'ли, что ду'мают э'то.
А впро'чем, не пока'зывает ли э'то проница'тельному со'рту чита'телей (большинству' записны'х литерату'рных люде'й пока'зывает -- ведь оно' состои'т из проницательнейши'х госпо'д), не пока'зывает ли э'то, говорю' я, что Кирса'нов и Лопухо'в бы'ли лю'ди сухи'е, без эстети'ческой жи'лки? Э'то бы'ло ещё неда'вно мо'дным выраже'нием у эстети'ческих литера'торов {41} с возвы'шенными стремле'ниями: "эстети'ческая жи'лка", мо'жет быть, и тепе'рь остаётся мо'дным у них движе'нием -- не зна'ю, я давно' их не вида'л. Натура'льно ли, что'бы молоды'е лю'ди, е'сли в них есть ка'пля вку'са и хоть ма'ленький кусо'чек се'рдца, не поинтересова'лись вопро'сом о лице', говоря' про де'вушку? Коне'чно, э'то лю'ди без худо'жественного чу'вства (эстети'ческой жи'лки). А по мне'нию други'х, изучавши'х нату'ру челове'ка в круга'х, ещё бо'лее бога'тых эстети'ческим чу'вством, чем компа'ния наши'х эстети'ческих литера'торов, молоды'е лю'ди в таки'х слу'чаях непреме'нно потолку'ют о же'нщине да'же с са'мой пласти'ческой стороны'. Оно' так и бы'ло, да не тепе'рь, госпо'да; оно' и тепе'рь так быва'ет, да не в той ча'сти молодёжи, кото'рая одна' и называ'ется ны'нешней молодёжью. Э'то, госпо'да, стра'нная молодёжь.

XI

-- Что, мой друг, все ещё нет ме'ста?
-- Нет ещё, Ве'ра Па'вловна; но не уныва'йте, найдётся. Ка'ждый день я быва'ю в двух, в трех семе'йствах. Нельзя' же, что'бы не нашло'сь, наконе'ц, поря'дочное, в кото'ром мо'жно жить.
-- Ах, но е'сли бы вы зна'ли, мой друг, как тяжело', тяжело' мне остава'ться здесь. Когда' мне не представля'лось бли'зко возмо'жности изба'виться от э'того униже'ния, э'той га'дости, я наси'льно держа'ла себя' в како'м-то мёртвом бесчу'вствии. Но тепе'рь, мой друг, сли'шком ду'шно в э'том гнило'м, га'дком во'здухе.
-- Терпе'ние, терпе'ние, Ве'ра Па'вловна, найдём!
В э'том ро'де бы'ли разгово'ры с неде'лю. -- Вто'рник:
-- Терпе'ние, терпе'ние, Ве'ра Па'вловна, найдём.
-- Друг мой, ско'лько хлопо'т вам, ско'лько поте'ри вре'мени! Чем я вознагражу' вас?
-- Вы вознагради'те меня', мой друг, е'сли не рассерди'тесь.
Лопухо'в сказа'л и смути'лся. Ве'рочка посмотре'ла на него' -- нет, он не то что не договори'л, он не ду'мал продолжа'ть, он ждет от неё отве'та.
-- Да за что же, мой друг, что вы сде'лали?
Лопухо'в ещё бо'льше смути'лся и как бу'дто опеча'лился.
-- Что с ва'ми, мой друг?
-- Да, вы и не заме'тили, -- он сказа'л э'то так гру'стно, и пото'м засмея'лся так ве'село. -- Ах, бо'же мой, как я глуп, как я глуп! Прости'те меня', мой друг!
-- Ну, что тако'е?
-- Ничего'. Вы уж награди'ли меня'.
-- Ах, вот что! Како'й же вы чуда'к! -- Ну, хорошо', зови'те так.
В четве'рг бы'ло Га'млетовское испыта'ние по Са'ксону Грамма'тику. По'сле того' на не'сколько дней Ма'рья Алексе'вна даёт себе' не'который (небольшо'й) о'тдых в надзо'ре.
Суббо'та. По'сле ча'ю Ма'рья Алексе'вна ухо'дит счита'ть бельё, принесённое пра'чкою.
-- Мой друг, де'ло, ка'жется, устро'ится.
-- Да? -- Е'сли так... ах, бо'же мой... ах, бо'же мой, скоре'е! Я, ка'жется, умру', е'сли э'то ещё продли'тся. Когда' же и как?
-- Реши'тся за'втра. Почти', почти' несомне'нная наде'жда.
-- Что же, как же?
-- Держи'те себя' сми'рно, мой друг: заме'тят! Вы чуть не пры'гаете от ра'дости. Ведь Ма'рья Алексе'вна мо'жет сейча'с войти' за че'м-нибудь.
-- А сам хоро'ш! Вошёл, сия'ет, так что ма'менька до'лго смотре'ла на вас.
-- Что ж, я ей сказа'л, отчего' я ве'сел, я заме'тил, что на'добно бы'ло ей сказа'ть, я так и сказа'л: "я нашёл отли'чное ме'сто".
-- Несно'сный, несно'сный! Вы занима'етесь предостереже'ниями мне и до сих пор ничего' не сказа'ли. Что же, говори'те, наконе'ц.
-- Ны'нче поутру' Кирса'нов, -- вы зна'ете, мой друг, фами'лия моего' това'рища Кирса'нов...
-- Зна'ю, несно'сный, несно'сный, зна'ю! Говори'те же скоре'е, без э'тих глу'постей.
-- Са'ми меша'ете, мой друг!
-- Ах, бо'же мой! И все замеча'ния, вме'сто того' что'бы говори'ть де'ло. Я не зна'ю, что я с ва'ми сде'лала бы -- я вас на коле'ни поста'влю: здесь нельзя', -- велю' вам стать на коле'ни на ва'шей кварти'ре, когда' вы вернётесь домо'й, и что'бы ваш Кирса'нов смотре'л и присла'л мне запи'ску, что вы стоя'ли на коле'нях, -- слы'шите, что я с ва'ми сде'лаю?
-- Хорошо', я бу'ду стоя'ть на коле'нях. А тепе'рь молчу'. Когда' испо'лню наказа'ние, бу'ду прощён, тогда' и бу'ду говори'ть.
-- Проща'ю, то'лько говори'те, несно'сный.
-- Благодарю' вас. Вы проща'ете, Ве'ра Па'вловна, когда' са'ми винова'ты. Са'ми все перебива'ли.
-- Ве'ра Па'вловна? Э'то что? А ваш друг где же?
-- Да, э'то был вы'говор, мой друг. Я челове'к оби'дчивый и суро'вый.
-- Вы'говоры? Вы сме'ете дава'ть мне вы'говоры? Я не хочу' вас слу'шать.
-- Не хоти'те?
-- Коне'чно, не хочу'! Что мне ещё слу'шать? Ведь вы уж все сказа'ли; что де'ло почти' ко'нчено, что за'втра оно' реши'тся, -- ви'дите, мой друг, ведь вы са'ми ещё ничего' не зна'ете ны'нче. Что же слу'шать? До свида'нья, мой друг!
-- Да послу'шайте, мой друг... Друг мой, послу'шайте же?
-- Не слу'шаю и ухожу'. -- Верну'лась. -- Говори'те скоре'е, не бу'ду перебива'ть. Ах, бо'же мой, е'сли б вы зна'ли, как вы меня' обра'довали! Да'йте ва'шу ру'ку. Ви'дите, как кре'пко, кре'пко жму.
-- А слезы' на глаза'х заче'м?
-- Благодарю' вас, благодарю' вас.
-- Ны'нче поутру' Кирса'нов дал мне а'дрес да'мы, кото'рая назна'чила мне за'втра быть у неё. Я ли'чно незнако'м с не'ю, но о'чень мно'го слы'шал о ней от на'шего о'бщего знако'мого, кото'рый и был посре'дником. Му'жа её зна'ю я сам, -- мы ви'делись у э'того моего' знако'мого мно'го раз. Су'дя по всему' э'тому, я уве'рен, что в её семе'йстве мо'жно жить. А она', когда' дава'ла а'дрес моему' знако'мому, для переда'чи мне, сказа'ла, что уве'рена, что сойдётся со мно'ю в усло'виях. Ста'ло быть, мой друг, де'ло мо'жно счита'ть почти' соверше'нно ко'нченным.
-- Ах, как э'то бу'дет хорошо'! Кака'я ра'дость! -- тверди'ла Ве'рочка. -- Но я хочу' знать э'то скоре'е, как мо'жно скоре'е. Вы от неё прое'дете пря'мо к нам?
-- Нет, мой друг, э'то возбуди'т подозре'ния. Ведь я быва'ю у вас то'лько для уро'ков. Мы сде'лаем вот что. Я пришлю' по городско'й по'чте письмо' к Ма'рье Алексе'вне, что не могу' быть на уро'ке во вто'рник и переношу' его' на среду'. Е'сли бу'дет напи'сано: на среду' у'тро -- зна'чит, де'ло состоя'лось; на среду' ве'чер -- неуда'ча. Но почти' несомне'нно "на у'тро". Ма'рья Алексе'вна э'то расска'жет и Фе'де, и вам, и Па'влу Константи'нычу.
-- Когда' же придёт письмо'?
-- Ве'чером.
-- Как до'лго! Нет, у меня' не доста'нет терпе'нья. И что ж я узна'ю из письма'? То'лько "да" -- и пото'м ждать до среды'! Э'то му'ченье! Е'сли "да", я как мо'жно скоре'е уе'ду к э'той да'ме. Я хочу' знать тотча'с же. Как же э'то сде'лать? Я сде'лаю вот что: я бу'ду ждать вас на у'лице, когда' вы пойдёте от э'той да'мы.
-- Друг мой, да э'то бы'ло бы ещё неосторо'жнее, чем мне прие'хать к вам. Нет, уже' лу'чше я прие'ду.
-- Нет, здесь, мо'жет быть, нельзя' бы'ло б и говори'ть. И, во вся'ком слу'чае, ма'менька ста'ла бы подозрева'ть. Нет, лу'чше так, как я взду'мала. У меня' есть та'кой густо'й вуа'ль, что никто' не узна'ет.
-- А что же, и в са'мом де'ле, ка'жется, э'то мо'жно. Да'йте поду'мать.
-- Не'когда ду'мать. Ма'менька мо'жет войти' ка'ждую мину'ту. Где живёт э'та да'ма?
-- В Гале'рной, по'дле моста'.
-- Во ско'лько часо'в вы бу'дете у неё?
-- Она' назна'чила в двена'дцать.
-- С двена'дцати я бу'ду сиде'ть на Ко`нногварде'йском бульва'ре, на после'дней скамье' того' конца', кото'рый бли'же к мо'сту. Я сказа'ла, что на мне бу'дет густо'й вуа'ль. Но вот вам приме'та: я бу'ду держа'ть в руке' свёрток нот. Е'сли меня' ещё не бу'дет, зна'чит, меня' задержа'ли... Но вы сади'тесь на э'ту скамью' и жди'те. Я могу' опозда'ть, но бу'ду непреме'нно. Как я хорошо' приду'мала! Как я вам благода'рна! Как я бу'ду сча'стлива! Что ва'ша неве'ста,/Дми'трий Серге'ич? Вы уж разжа'лованы из друзе'й в Дми'трия Серге'ича. Как я ра'да, как я ра'да! -- Ве'рочка побежа'ла к фортепья'но и начала' игра'ть.
-- Друг мой, како'е униже'ние иску'сства! Кака'я по'рча ва'шего вку'са! О'перы бро'шены для гало'пов!
-- Бро'шены, бро'шены!
Че'рез не'сколько мину'т вошла' Ма'рья Алексе'вна. Дми'трий Серге'ич поигра'л с не'ю в префера'нс вдвоём, снача'ла выи'грывал, пото'м дал отыгра'ться, да'же проигра'л 35 копе'ек, -- э'то в пе'рвый раз снабди'л он её торжество'м и, уходя', оста'вил её о'чень дово'льною, -- не деньга'ми, а со'бственно торжество'м: есть чи'сто идеа'льные ра'дости у са'мых погря'зших в материали'зме серде'ц, чем и дока'зывается, что материалисти'ческое объясне'ние жи'зни неудовлетвори'тельно.

XII
Пе'рвый сон Ве'рочки

B сни'тся Ве'рочке сон.
Сни'тся ей, что она' заперта' в сы'ром, тёмном подва'ле. И вдруг дверь раствори'лась, и Ве'рочка очути'лась в по'ле, бе'гает, резви'тся и ду'мает: "как же э'то я могла' не умере'ть в подва'ле?" -- "э'то потому', что я не вида'ла по'ля; е'сли бы я вида'ла его', я бы умерла' в подва'ле", -- и опя'ть бе'гает, резви'тся. Сни'тся ей, что она' разби'та параличо'м, и она' ду'мает: "как же э'то я разби'та параличо'м? Э'то быва'ют разби'ты старики', стару'хи, а молоды'е де'вушки не быва'ют". -- "быва'ют, ча'сто быва'ют, -- говори'т че'й-то незнако'мый го'лос, -- а ты тепе'рь бу'дешь здоро'ва, вот то'лько я косну'сь твое'й руки', -- ви'дишь, ты уж и здоро'ва, встава'й же". -- Кто ж э'то говори'т? -- А как ста'ло легко'! -- вся боле'знь прошла', -- и Ве'рочка вста'ла, идёт, бежи'т, и опя'ть на по'ле, и опя'ть резви'тся, бе'гает, и опя'ть ду'мает: "как же э'то я могла' переноси'ть парали'ч?" -- "э'то потому', что я родила'сь в парали'че, не зна'ла, как хо'дят и бе'гают; а е'сли б зна'ла, не перенесла' бы", -- и бе'гает, резви'тся. А вот идёт по полю' де'вушка, -- как стра'нно! -- и лицо', и похо'дка, все меня'ется, беспреста'нно меня'ется в ней; вот она' англича'нка, францу'женка, вот она' уж не'мка, поля'чка, вот ста'ла и ру'сская, опя'ть англича'нка, опя'ть не'мка, опя'ть ру'сская, -- как же э'то у ней все одно' лицо'? Ведь англича'нка не похо'жа на францу'женку, не'мка на ру'сскую, а у ней и меня'ется лицо', и все одно' лицо', -- кака'я стра'нная! И выраже'ние ли'ца беспреста'нно меня'ется: кака'я кро'ткая! кака'я серди'тая! вот печа'льная, вот весёлая, -- все меня'ется! а все до'брая, -- как же э'то, и когда' серди'тая, все до'брая? но то'лько, кака'я же она' краса'вица! как ни меня'ется лицо', с ка'ждою переме'ною все лу'чше, все лу'чше. Подхо'дит к Ве'рочке. -"Ты кто?" -- "Он пре'жде звал меня': Ве'ра Па'вловна, а тепе'рь зовёт: мой друг". -- "А, так э'то ты, та Ве'рочка, кото'рая меня' полюби'ла?" -- "Да, я вас о'чень люблю'. То'лько кто же вы?" -- "Я неве'ста твоего' жениха'". -- "Како'го жениха'?" -- "Я не зна'ю. Я не зна'ю свои'х женихо'в. Они' меня' зна'ют, а мне нельзя' их знать: у меня' их мно'го. Ты кого'-нибудь из них вы'бери себе' в жени'хи, то'лько из них, из мои'х женихо'в". -- "Я вы'брала..." -- "И'мени мне не ну'жно, я их не зна'ю. Но то'лько выбира'й из них, из мои'х женихо'в. Я хочу', чтоб мои' сестры' и жени'хи выбира'ли то'лько друг дру'га. Ты была' заперта' в подва'ле? Была' разби'та параличо'м?" -- "Была'". -- "Тепе'рь изба'вилась?" -- "Да". -- "Э'то я тебя' вы'пустила, я тебя' вы'лечила. По'мни же, что ещё мно'го невы'пущенных, мно'го невы'леченных. Выпуска'й, лечи'. Бу'дешь?" -- "Бу'ду. То'лько как же вас зову'т? мне так хо'чется знать". -- "У меня' мно'го имён. У меня' ра'зные имёна. Кому' как на'добно меня' звать, та'кое и'мя я ему' и ска'зываю. Ты меня' зови' любо'вью к лю'дям. Э'то и есть моё настоя'щее и'мя. Меня' немно'гие так зову'т. А ты зови' так". -- И Ве'рочка идёт по го'роду: вот подва'л, -- в подва'ле за'перты де'вушки. Ве'рочка притро'нулась к за'мку, -- замо'к слете'л: "иди'те" -- они' выхо'дят. Вот ко'мната, -- в ко'мнате лежа'т де'вушки, разби'ты параличо'м: "встава'йте" -- они' встаю'т, иду'т, и все они' опя'ть на по'ле, бе'гают, резвя'тся, -- ах, как ве'село! с ни'ми вме'сте гора'здо веселе'е, чем одно'й! Ах, как ве'село!

XIII

В после'днее вре'мя Лопухо'ву не'когда бы'ло ви'деться с свои'ми академи'ческими знако'мыми. Кирса'нов, продолжа'вший ви'деться с ни'ми, на вопро'сы о Лопухо'ве отвеча'л, что у него', ме'жду про'чим, вот кака'я забо'та, и оди'н из их общи'х прия'телей, как мы зна'ем, дал ему' а'дрес да'мы, к кото'рой тепе'рь отправля'лся Лопухо'в.
"Как отли'чно устро'ится, е'сли э'то бу'дет так, -- ду'мал Лопухо'в по доро'ге к ней: -- че'рез два, мно'го че'рез два с полови'ною го'да, я бу'ду име'ть ка'федру. Тогда' мо'жно бу'дет жить. А пока' она' проживёт споко'йно у Б., -- е'сли то'лько Б. действи'тельно хоро'шая же'нщина, -- да в э'том нельзя' и сомнева'ться".
Действи'тельно, Лопухо'в нашёл в г-же Б. же'нщину у'мную, до'брую, без прете'нзий, хотя' по слу'жбе му'жа, по своему' состоя'нию, родству' она' бы име'ть больши'е прете'нзия. Её усло'вия бы'ли хороши', семе'йная обстано'вка для Ве'рочки о'чень поко'йна, -- все оказа'лось отли'чно, как и ждал Лопухо'в. Г-жа Б. та'кже находи'ла удовлетвори'тельными отве'ты Лопухо'ва о хара'ктере Ве'рочки; де'ло бы'стро шло на лад, и, потолкова'в полчаса', г-жа Б. сказа'ла, что "е'сли ва'ша моло'денькая тётушка бу'дет согла'сна на мои' усло'вия, прошу' её переселя'ться ко мне, и чем скореё, тем приятнеё для меня'".
-- Она' согла'сна; она' уполномо'чила меня' согласи'ться за неё. Но тепе'рь, когда' мы реши'ли, я до'лжен сказа'ть вам то, о чем напра'сно бы'ло бы говори'ть пре'жде, чем сошли'сь мы. Э'та де'вушка мне не ро'дственница. Она' дочь чино'вника, у кото'рого я даю' уро'ки. Кро'ме меня', она' не име'ла челове'ка, кото'рому могла' бы поручи'ть хло'поты. Но я соверше'нно посторо'нний челове'к ей.
-- Я э'то зна'ла, мсье Лопухо'в. Вы, профе'ссор N (она' назвала' фами'лию знако'мого, че'рез кото'рого полу'чен был а'дрес) и ваш това'рищ, говори'вший с ним о ва'шем де'ле, зна'ете друг дру'га за люде'й доста'точно чи'стых, что'бы вам мо'жно бы'ло говори'ть ме'жду собо'ю о дру'жбе одного' из вас с молодо'ю де'вушкою, не компромети'руя э'ту де'вушку во мне'нии дру'гих двух. А N тако'го же мне'ния обо мне, и, зна'я, что я ищу' гуверна'нтку, он почёл себя' впра'ве сказа'ть мне, что э'та де'вушка не ро'дственница вам. Не порица'йте его' за нескро'мность, -- он о'чень хорошо' зна'ет меня'. Я то'же че'стный челове'к, мсье Лопухо'в, и пове'рьте, я пони'маю кого' мо'жно уважа'ть. Я ве'рю N сто'лько же, как сама' себе', а N вам сто'лько же, как сам себе'. Но N не знал её и'мени, тепе'рь, ка'жется, я могу' уже' спроси'ть его', ведь мы ко'нчили, и нынче-за'втра она' войдёт в на'ше семе'йство.
-- Её зову'т Ве'ра Па'вловна Роза'льская.
-- Тепе'рь ещё объясне'ние с мое'й стороны'. Вам мо'жет каза'ться стра'нным, что я, при свое'й забо'тливости о де'тях, реши'лась ко'нчить де'ло с ва'ми, не ви'дев ту, кото'рая бу'дет име'ть тако'е бли'зкое отноше'ние к мои'м де'тям. Но я о'чень, о'чень хорошо' зна'ю, из каки'х люде'й состои'т ваш кружо'к. Я зна'ю, что, е'сли оди'н из вас принима'ет тако'е дру'жеское уча'стие в челове'ке, то э'тот челове'к до'лжен быть ре'дкой нахо'дкой для ма'тери, жела'ющей ви'деть свою' дочь действи'тельно хоро'шим челове'ком. Потому' осмо'тр мне каза'лся соверше'нно изли'шнею неделика'тностью. Я говорю' комплиме'нт не вам, а себе'.
-- Я о'чень рад тепе'рь за m-lle Роза'льскую. Её дома'шняя жизнь была' так тяжела', что она' чу'вствовала бы себя' о'чень счастли'вою во вся'ком сно'сном семе'йстве. Но я не мечта'л, что'бы нашла'сь для неё та'кая действи'тельно хоро'шая жизнь, каку'ю она' бу'дет име'ть у вас.
-- Да, N говори'л мне, что ей бы'ло ду'рно жить в семе'йстве.
-- О'чень ду'рно. -- Лопухо'в стал расска'зывать то, что ну'жно бы'ло знать г-же Б., что'бы в разгово'рах с Ве'рою избега'ть предме'тов, кото'рые напомина'ли бы де'вушке её про'шлые неприя'тности. Г-жа Б. слу'шала с уча'стием, наконе'ц, пожа'ла ру'ку Лопухо'ву:
-- Нет, дово'льно, мсье Лопухо'в, и'ли я расчу'вствуюсь, а в мои' ле'та, -- ведь мне под 40, -- бы'ло бы смешно' показа'ть, что я до сих пор не могу' равноду'шно слу'шать о семе'йном тира'нстве, от кото'рого сама' терпе'ла в мо'лодости.
-- Позво'льте же сказа'ть ещё то'лько одно'; э'то так нева'жно для вас, что, мо'жет быть, и не бы'ло бы на'добности говори'ть. Но все-та'ки лу'чше предупреди'ть. Тепе'рь она' бежи'т от жениха', кото'рого ей навя'зывает мать.
Г-жа Б. заду'малась. Лопухо'в смотре'л, смотре'л на неё и то'же заду'мался.
-- Е'сли не ошиба'юсь, э'то обстоя'тельство не ка'жется для вас таки'м малова'жным, каки'м представля'лось мне?
Г-жа Б. каза'лась соверше'нно расстро'енною.
-- Прости'те меня', -- продолжа'л он, ви'дя, что она' соверше'нно растеря'лась: -- прости'те меня', но я ви'жу, что э'то вас затрудня'ет.
-- Да, э'то де'ло о'чень серьёзное, мсье Лопухо'в. Уе'хать из до'ма про'тив во'ли родны'х, -- э'то, коне'чно, уже' зна'чит вызыва'ть си'льную ссо'ру. Но э'то, как я вам говори'ла, бы'ло бы ещё ничего'. Е'сли бы она' бежа'ла то'лько от гру'бости и тира'нства их, с ни'ми бы'ло бы мо'жно ула'дить так и'ли ина'че, -- в кра'йнем слу'чае, не'сколько лишни'х де'нег, и они' удовлетворены'. Э'то ничего'. Но... та'кая мать навя'зывает ей жени'ха; зна'чит, жени'х бога'тый, о'чень вы'годный.
-- Коне'чно, -- сказа'л Лопухо'в соверше'нно уны'лым то'ном.
-- Коне'чно, мсье Лопухо'в, коне'чно, бога'тый; вот э'то-то меня' и смути'ло. Ведь в тако'м слу'чае мать не мо'жет быть прими'рена ниче'м. А вы зна'ете права' роди'телей! В э'том слу'чае они' воспо'льзуются и'ми вполне'. Они' начну'т проце'сс {42} и поведу'т его' до конца'.
Лопухо'в встал.
-- Ита'к, мне остаётся проси'ть вас, что'бы то, что бы'ло говорено' мно'ю, бы'ло забы'то ва'ми.
-- Нет, оста'ньтесь. Да'йте же мне хоть ско'лько-нибудь оправда'ться пе'ред ва'ми. Бо'же мой, как дурна' должна' я каза'ться в ва'ших глаза'х? То, что должно' заставля'ть ка'ждого поря'дочного челове'ка сочу'вствовать, защища'ть, -- э'то са'мое остана'вливает меня'. О, каки'е мы жа'лкие лю'ди!
На неё в са'мом де'ле бы'ло жа'лко смотре'ть: она' не прики'дывалась. Ей бы'ло в са'мом де'ле бо'льно. Дово'льно до'лго её слова' бы'ли бессвя'зны, -- так она' была' сконфу'жена за себя'; пото'м мы'сли её пришли' в поря'док, но и бессвя'зные, и в поря'дке, они' уже' не говори'ли Лопухо'ву ничего' но'вого. Да и сам он был та'кже расстро'ен. Он был так за'нят откры'тием, кото'рое она' сде'лала ему', что не мог занима'ться её объясне'ниями по слу'чаю э'того откры'тия. Да'вши ей наговори'ться вво'лю, он сказа'л:
-- Все, что вы говори'ли в своё извине'ние, бы'ло напра'сно. Я обя'зан был остава'ться, что'бы не быть гру'бым, не заста'вить вас поду'мать, что я виню' и'ли сержу'сь. Но, признаю'сь вам, я не слу'шал вас. О, е'сли бы я не знал, что вы пра'вы! Да, как э'то бы'ло бы хорошо', е'сли б вы не бы'ли пра'вы. Я сказа'л бы ей, что мы не сошли'сь в усло'виях и'ли что вы не понра'вились мне! -- и то'лько, и мы с не'ю ста'ли бы наде'яться встре'тить друго'й слу'чай избавле'ния. А тепе'рь, что я ей скажу'?
Г-жа Б. пла'кала.
-- Что я ей скажу'? -- повторя'л Лопухо'в, сходя' с ле'стницы. -- Как же э'то ей быть? Как же э'то ей быть? -- ду'мал он, выходя' из Гале'рной в у'лицу, кото'рая ведёт на Конногварде'йский бульва'р {43}.

-----

Разуме'ется, г-жа Б. не была' права' в том безусло'вном смы'сле, в како'м пра'вы лю'ди, дока'зывающие ребяти'шкам, что ме'сяца нельзя' доста'ть руко'ю. При её положе'нии в о'бществе, при дово'льно ва'жных должностны'х свя'зях её му'жа, о'чень вероя'тно, да'же несомне'нно, что е'сли бы она' уж непреме'нно захоте'ла, что'бы Ве'рочка жила' у неё, то Ма'рья Алексе'вна не могла' бы ни вы'рвать Ве'рочку из её рук, ни сде'лать серьёзных неприя'тностей ни ей, ни её му'жу, кото'рый был бы официа'льным отве'тчиком по проце'ссу и за кото'рого она' боя'лась. Но все-та'ки г-же Б. пришло'сь бы име'ть дово'льно хлопо'т, быть мо'жет, и не'которые неприя'тные разгово'ры; на'добно бы'ло бы одолжа'ться по чужо'му де'лу людьми', услу'ги кото'рых лу'чше прибере'чь для свои'х дел. Кто обя'зан и како'й благоразу'мный челове'к захо'чет поступа'ть не так, как г-жа Б.? мы ниско'лько не впра'ве осужда'ть её; да и Лопухо'в не был непра'в, отча'явшись за избавле'ние Ве'рочки.

XIV

А Ве'рочка давно', давно' сиде'ла на усло'вленной скамье', и ско'лько раз начина'ло бы'стро, бы'стро би'ться её се'рдце, когда' и'з-за угла' пока'зывалась вое'нная фура'жка. -- Наконе'ц-то! он! друг! -- Она' вскочи'ла, побежа'ла навстре'чу.
Быть мо'жет, он и прибо'дрился бы, подходя' к скамье', но, засти'гнутый враспло'х, ра'ньше чем ждал показа'ть ей свою' фигу'ру, он был засти'гнут с па'смурным лицо'м.
-- Неуда'ча?
-- Неуда'ча, мой друг.
-- Да ведь э'то бы'ло так ве'рно? Как же неуда'ча? Отчего' же, мой друг?
-- Пойдёмте домо'й, мой друг, я вас провожу'. Поговори'м. Я че'рез не'сколько мину'т скажу', в чем неуда'ча. А тепе'рь да'йте поду'мать. Я все ещё не собра'лся с мы'слями. На'добно приду'мать что'-нибудь но'вое. Не бу'дем уныва'ть, приду'маем. -- Он уже' прибо'дрился на после'дних слова'х, но о'чень пло'хо.
-- Скажи'те сейча'с, ведь ждать невыноси'мо. Вы говори'те: приду'мать что'-нибудь но'вое -- зна'чит то, что мы пре'жде приду'мали, во'все не годи'тся? Мне нельзя' быть гуверна'нткою? Бе'дная я, несча'стная я!
-- Что вас обма'нывать? Да, нельзя'. Я э'то хоте'л сказа'ть вам. Но -- терпе'ние, терпе'ние, мой друг! Бу'дьте тве'рды! Кто тверд, добьётся уда'чи.
-- Ах, мой друг, я тверда', но как тяжело'.
Они' шли не'сколько мину'т мо'лча.
-- Что э'то? да, она' что'-то несёт в руке' под пальто'.
-- Друг мой, вы несёте что'-то, -- да'йте, я возьму'.
-- Нет, нет, не ну'жно. Э'то не тяжело'. Ничего'.
Опя'ть иду'т мо'лча. До'лго иду'т.
-- А ведь я до двух часо'в не спала' от ра'дости, мой друг. А когда' я усну'ла, како'й сон ви'дела! Бу'дто я освобожда'юсь ив ду'шного подва'ла, бу'дто я была' в параличе' и вы'здоровела, и вы'бежала в по'ле, и со мной вы'бежало мно'го подру'г, то'же, как я, вы'рвавшихся из подва'лов, вы'здоровевших от паралича', и нам бы'ло так ве'село, так ве'село бе'гать по просто'рному по'лю! Не сбы'лся сон! А я ду'мала, что уж не ворочу'сь домо'й.
-- Друг мой, да'йте же, я возьму' ваш узело'к, ведь тепе'рь он уж не секре'т.
Опя'ть иду'т мо'лча. До'лго иду'т и молча'т.
-- Друг мой, ви'дите, до чего' мы договори'лись с э'той да'мой: вам нельзя' уйти' из до'му без во'ли Ма'рьи Алексе'вны. Э'то нельзя' -- нет, нет, пойдём под ру'ку, а то я бою'сь за вас.
-- Нет, ничего', то'лько мне ду'шно под э'тим вуа'лем.
Она' отбро'сила вуа'ль. -- Тепе'рь ничего', хорошо'.
-- ("Как бледна'!") Нет, мой друг, вы не ду'майте того', что я сказа'л. Я не так сказа'л. Все устро'им ка'к-нибудь.
-- Как устро'им, мой ми'лый? э'то вы говори'те, что'бы уте'шить меня'. Ничего' нельзя' сде'лать.
Он молчи'т. Опя'ть иду'т мо'лча.
-- ("Как бледна'! как бледна'!") Мой друг, есть одно' сре'дство. -- Како'е, мой ми'лый? -- Я вам скажу', мой друг, но то'лько, когда' вы не'сколько успоко'итесь. Об э'том на'добно бу'дет вам рассуди'ть хладнокро'вно.
-- Говори'те сейча'с! Я не успоко'юсь, пока' не услы'шу.
-- Нет; тепе'рь вы сли'шком взволно'ваны, мой друг. Тепе'рь вы не мо'жете принима'ть ва'жных реше'ний. Че'рез не'сколько вре'мени. Ско'ро. Вот подъе'зд. До свида'нья, мой друг. Как то'лько уви'жу, что вы бу'дете отвеча'ть хладнокро'вно, я вам скажу'.
-- Когда' же?
-- По`слеза'втра на уро'ке.
-- Сли'шком до'лго!
-- Наро'чно бу'ду за'втра.
-- Нет, скоре'е!
-- Ны'нче ве'чером.
-- Нет, я вас не отпущу'. Иди'те со мно'ю. Я не споко'йна, вы говори'те; я не могу' суди'ть, вы говори'те, -- хорошо', обе'дайте у нас. Вы уви'дите, что я бу'ду споко'йна. По'сле обе'да ма'менька спит, и мы мо'жем говори'ть.
-- Но как же я войду' к вам? Е'сли мы войдём вме'сте, ва'ша ма'менька бу'дет опя'ть подозрева'ть.
-- Подозрева'ть! -- что мне! Нет, мой друг, и для э'того вам лу'чше уж войти'. Ведь я шла с по'днятым вуа'лем, нас могли' ви'деть.
-- Ва'ша пра'вда.

XV

Ма'рья Алексе'вна о'чень удиви'лась, уви'дев дочь и Лопухо'ва входя'щими вме'сте. Са'мыми при'стальными глаза'ми приняла'сь она' всма'триваться в них.
-- Я зашёл к вам, Ма'рья Алексе'вна, сказа'ть, что по`слеза'втра ве'чер у меня' за'нят, и я вме'сто того' приду' па уро'к за'втра. Позво'льте мне сесть. Я о'чень уста'л и расстро'ен. Мне хо'чется отдохну'ть.
-- В са'мом де'ле, что с ва'ми, Дми'трий Серге'ич? Вы ужа'сно па'смурны.
С аму'рных дел они', и'ли так встреча'лись? Как бы с аму'рных дел, он бы был весёлый. А е'жели бы в аму'рных де'лах они' поссо'рились, по её несоотве'тствию на его' жела'ние, тогда' бы, то'чно, он был серди'тый, то'лько тогда' они' ведь поссо'рились бы, -- не стал бы её провожа'ть. И опя'ть она' прошла' пря'мо в свою' ко'мнату и на него' не погляде'ла, а ссо'ры незаме'тно, -- нет, ви'дно, так встре'тились. А черт их зна'ет, на'до гляде'ть в о'ба.
-- Я'-то ничего' осо'бенного, Ма'рья Алексе'вна, а вот Ве'ра Па'вловна как бу'дто бледна', -- и'ли мне так показа'лось?
-- Ве'рочка-то? С ней быва'ет.
-- А мо'жет быть, мне то'лько так показа'лось. У меня', признаю'сь вам, от всех мы'слей голова' круго'м идёт.
-- Да что же тако'е, Дми'трий Серге'ич? Уж не с неве'стой ли кака'я размо'лвка?
-- Нет, Ма'рья Алексе'вна, неве'стой я дово'лен. А вот с родны'ми хочу' ссо'риться.
-- Что э'то вы, ба'тюшка? Дми'трий Серге'ич, как э'то мо'жно с родны'ми ссо'риться? Я об вас, ба'тюшка, не так ду'мала.
-- Да нельзя', Ма'рья Алексе'вна, тако'е семе'йство-то. Тре'буют от челове'ка бог зна'ет чего', чего' он не в си'лах сде'лать.
-- Э'то друго'е де'ло, Дми'трий Серге'ич, -- всех не награди'шь, на'до ме'ру знать, э'то то'чно. Е'жели так, то есть по де'ньгам ссо'ра, не могу' вас осужда'ть.
-- Позво'льте мне быть неве'жею, Ма'рья Алексе'вна: я так расстро'ен, что на'добно мне отдохну'ть в прия'тном и уважа'емом мно'ю о'бществе; а та'кого о'бщества я нигде' не нахожу', кро'ме как в ва'шем до'ме. Позво'льте мне напроси'ться обе'дать у вас ны'нче и позво'льте сде'лать не'которые поруче'ния ва'шей Матрё!не. Ка'жется, тут есть недалеко' по'греб Де'нкера {44}, у него' вино' не бог зна'ет како'е, но хоро'шее.
Лицо' Ма'рьи Алексе'вны, си'льно разъяри'вшееся при пе'рвом сло'ве про обе'д, сложи'ло с себя' реши'тельный гнев при упомина'нии о Матрё!не и при'няло выжида'ющий вид: -- "посмо'трим, голу'бчик, что'-то прило'жишь от себя' к обе'ду? -- у Де'нкера, -- ви'дно, что'-нибудь хоро'шее!" Но голу'бчик, во'все не смотря' на её лицо', уже' вы'нул портсига'р, оторва'л клочо'к бума'ги от заваля'вшегося в нем письма', вы'нул каранда'ш и писа'л.
-- Е'сли сме'ю спроси'ть, Ма'рья Алексе'вна, вы како'е вино' ку'шаете?
-- Я, ба'тюшка Дми'трий Серге'ич, призна'ться вам сказа'ть, ма'ло зна'ю то'лку в вине', почти' что и не пью: не же'нское де'ло.
"Оно' и по ро'же с пе'рвого взгля'да бы'ло ви'дно, что не пьешь".
-- Коне'чно, так, Ма'рья Алексе'вна, но мараски'н пьют да'же деви'цы. Мне позво'льте Написа'ть?
-- Э'то что тако'е, Дми'трий Серге'ич?
-- Про'сто, не вино' да'же, мо'жно сказа'ть, а сиро'п. -- Он вы'нул кра'сненькую бума'жку {45}. -- Ка'жется, бу'дет дово'льно? -- он повёл глаза'ми по запи'ске -- на вся'кий слу'чай, дам ещё 5 рубле'й.
Дохо'д за три неде'ли, содержа'ние на ме'сяц. Но нельзя' ина'че, на'до хоро'шую взя'тку Ма'рье Алексе'вне.
У Ма'рьи Алексе'вны глаза' покры'лись вла'гою, и лицо'м неудержи'мо овладе'ла сла'достнейшая улы'бка.
-- У вас есть и конди'терская недалеко'? Не зна'ю, найдётся ли гото'вый пиро'г из гре'цких оре'хов, -- на мой вкус, э'то са'мый лу'чший пиро'г, Ма'рья Алексе'вна; но е'сли нет тако'го, -- како'й есть, не взыщи'те.
Он отпра'вился в ку'хню и посла'л Матрё!ну де'лать поку'пки.
-- Кутнём ны'не, Ма'рья Алексе'вна. Хочу' пропи'ть ссо'ру с родны'ми. Почему' не кутну'ть, Ма'рья Алексе'вна? Де'ло с неве'стой на лад идёт. Тогда' не так заживём, -- ве'село заживём, -- пра'вда, Ма'рья Алексе'вна?
-- Пра'вда, ба'тюшка Дми'трий Серге'ич. То'-то, я смотрю', что'-то уж вы деньга'ми-то бо'льно сори'те, чего' я от вас не ждала', как от челове'ка основа'тельного. Ви'дно, от неве'сты зада'точек получи'ли?
-- Зада'точка не получи'л, Ма'рья Алексе'вна, а е'сли де'ньги завели'сь, то кутну'ть мо'жно. Что зада'точек? Тут не в зада'точке де'ло. Что зада'точками-то пробавля'ться? Де'ло на'до начистоту' вести', а то ещё подозре'нье бу'дет. Да и неблагоро'дно, Ма'рья Алексе'вна.
-- Неблагоро'дно, Дми'трий Серге'ич, то'чно, неблагоро'дно. По-мо'ему, на'до во всем благоро'дство соблюда'ть.
-- Пра'вда ва'ша, Ма'рья Алексе'вна.
С полчаса' и'ли с три че'тверти часа', остава'вшиеся до обе'да, шел са'мый любе'зный разгово'р в э'том ро'де о вся'ких благоро'дных предме'тах. Тут Дмитри'й Серге'ич, ме'жду про'чим, вы'сказал в поры'ве открове'нности, что его' жени'тьба си'льно прибли'зилась в э'то вре'мя. -- А как сва'дьба Ве'ры Па'вловны? -- Ма'рья Алексе'вна ничего' не мо'жет сказа'ть, потому' что не принужда'ет дочь. -- Коне'чно; но, по его' замеча'нию, Ве'ра Па'вловна ско'ро реши'тся на заму'жество; она' ему' ничего' не говори'ла, то'лько ведь у него' глаза'-то есть. -- Ведь мы с ва'ми, Ма'рья Алексе'вна, ста'рые воробьи', нас на мяки'не не проведёшь. Мне хоть лет немно'го, а я то'же ста'рый воробе'й, тёртый кала'ч, так ли, Ма'рья Алексе'вна?
-- Так, ба'тюшка, тёртый кала'ч, тёртый кала'ч!
Сло'вом сказа'ть, прия'тная бесе'да по душе' с Ма'рьею Алексе'вною так оживи'ла Дми'трия Серге'ича, что куда' дева'лась его' грусть! он был та'кой весёлый, каки'м его' Ма'рья Алексе'вна ещё никогда' не ви'дывала. -- То'нкая бе'стия, ше'льма эта'кий! сха'пал у неве'сты уж не одну' ты'сячу, -- а родны'е-то прове'дали, что он ка'рман-то понаби'л, да и приступи'ли; а он им: нет, ба'тюшка и ма'тушка, как сын, я вас гото'в уважа'ть, а де'нег у меня' для вас нет. Э'кая ше'льма-то кака'я! -- Прия'тно бесе'довать с таки'м челове'ком, осо'бенно, когда', услы'шав, что Матрё!на верну'лась, сбе'гаешь на ку'хню, сказа'в, что идёшь в свою' спа'льную за носовы'м платко'м, и уви'дишь, что вина' ку'плено на 12 р. 5О коп., -- ведь то'лько тре'тью до'лю вы'пьем за обе'дом, -- и конди'терский пиро'г в 1 р. 50 коп., -- ну, э'то, мо'жно сказа'ть, бро'шенные де'ньги, на пиро'г-то! но все же остане'тся и пиро'г: мо'жно бу'дет кума'м пода'ть вме'сто варе'нья, все же не в убы'ток, а в сбереже'нье.

XVI

А Ве'рочка сиди'т в свое'й ко'мнате.
"Хорошо' ли я сде'лала, что заста'вила его' зайти'? Ма'менька смотре'ла так при'стально.
"И в како'е тру'дное положе'ние поста'вила я его'! Как оста'ться обе'дать?
"Бо'же мой, что со мной, бе'дной, бу'дет?
"Есть одно' сре'дство, -- говори'т он, -- нет, мой ми'лый, нет никако'го сре'дства!
"Нет, есть сре'дство, -- вот оно': окно'. Когда' бу'дет уже' сли'шком тяжело', бро'шусь из него'.
"Кака'я я смешна'я: "когда' бу'дет сли'шком тяжело'" -- а тепе'рь-то?
"А когда' бро'сишься в окно', как бы'стро, бы'стро полети'шь, -- бу'дто не па'даешь, а в са'мом де'ле лети'шь, -- э'то, должно' быть, о'чень прия'тно. То'лько пото'м уда'ришься о тротуа'р -- ах, как жёстко! и бо'льно? нет, я ду'маю, бо'ли не успе'ешь почу'вствовать, -- а то'лько о'чень жёстко!
Да ведь э'то оди'н, са'мый коро'тенький миг; а зато' пе'ред э'тим -- во'здух бу'дто са'мая мя'гкая пери'на, -- расступа'ется так легко', не'жно... Нет, э'то хорошо'...
"Да, а пото'м? Бу'дут все смотре'ть -- голова' разби'тая, лицо' разби'тое, в крови', в гря'зи... Нет, е'сли бы мо'жно бы'ло на э'то ме'сто посыпа'ть чи'стого песку', -- здесь и песо'к-то все гря'зный... нет, са'мого бе'лого, са'мого чи'стого... вот бы хорошо' бы'ло. И лицо' бы оста'лось не разби'тое, чи'стое, не пу'гало бы никого'.
"А в Пари'же бе'дные де'вушки задуша'ются ча'дом. Вот э'то хорошо'; э'то о'чень, о'чень хорошо'. А броса'ться из окна' нехорошо'. А э'то -- хорошо'.
"Как они' гро'мко там говоря'т. Что они' говоря'т? -- Нет, ничего' не слы'шно.
"И я бы оста'вила ему' запи'ску, в кото'рой бы все написа'ла. Ведь я ему' тогда' сказа'ла: "ны'нче день моего' рожде'ния". Кака'я сме'лая тогда' я была'. Как э'то я была' така'я? Да ведь я тогда' была' глу'пенькая, ведь я тогда' не понима'ла.
"Да, каки'е у'мные в Пари'же бе'дные де'вушки! А что же, ра'зве я не бу'ду у'мной? Вот, как смешно' бу'дет: вхо'дят в ко'мнату -- ничего' не ви'дно, то'лько уга'рно, и во'здух зелёный; испуга'лись: что тако'е? где Ве'рочка? ма'менька кричи'т на па'пеньку: что ты стои'шь, вы'бей окно'! -- вы'били окно', и ви'дят: я сижу' у туале'та и опусти'ла го'лову на туале'т, а лицо' закры'ла рука'ми. -- "Ве'рочка, ты угоре'ла?" -- а я молчу'. -- "Ве'рочка, что ты молчи'шь?" -"Ах, да она' удуши'лась" -- Начина'ют крича'ть, пла'кать. Ах, как э'то бу'дет смешно', что они' бу'дут пла'кать, и ма'менька ста'нет расска'зывать, как она' меня' люби'ла.
"Да, а ведь он бу'дет жале'ть. -- Что ж, я ему' оста'влю запи'ску.
"Да, посмотрю', посмотрю', да и сде'лаю, как бе'дные пари'жские де'вушки. Ведь е'сли я скажу', так сде'лаю. Я не бою'сь.
"Да и чего' тут боя'ться? ведь э'то так хорошо'! То'лько вот подожду', како'е э'то сре'дство, про кото'рое он говори'т. Да нет, никако'го нет. Э'то то'лько так, он успока'ивал меня'.
"Заче'м э'то лю'ди успока'ивают? Во'все не ну'жно успока'ивать. Ра'зве мо'жно успока'ивать, когда' нельзя' помо'чь? Ведь вот он у'мный, а то'же так сде'лал. Заче'м э'то он сде'лал? Э'то не ну'жно.
"Что ж э'то он так говори'т? Бу'дто ему' ве'село, та'кой весёлый го'лос!
"Неуже'ли он в са'мом де'ле приду'мал сре'дство?
"Да нет, сре'дства никако'го нет.
"А е'сли б он не приду'мал, ра'зве бы он был весёлый? "Что ж э'то он приду'мал?"

XVII

-- Ве'рочка, иди' обе'дать! -- кри'кнула Ма'рья Алексе'вна.
В са'мом де'ле, Па'вел Константи'ныч возврати'лся, пиро'г давно' гото'в, -- не конди'терский, а у Матрё!ны, с начи'нкою из говя'дины от вчера'шнего су'па.
-- Ма'рья Алексе'вна, вы не про'бовали никогда' пе'ред обе'дом рю'мку во'дки? Э'то о'чень поле'зно, осо'бенно вот э'той, го'рькой помера'нцевой. Я вам говорю' как ме'дик. Пожа'луйста, попро'буйте. Нет, нет, непреме'нно попро'буйте. Я как ме'дик предпи'сываю попро'бовать.
-- Ра'зве то'лько ме'дика на'добно слу'шать, и то полрю'мочки.
-- Нет, Ма'рья Алексе'вна, полрю'мочки не принесёт по'льзы.
-- А са'ми-то что же, Дми'трий Серге'ич?
-- Стар стал, остепени'лся, Ма'рья Алексе'вна. Заро'к дал.
-- В са'мом де'ле, согрева'ет как бу'дто бы!
-- В том и по'льза, Ма'рья Алексе'вна, что согрева'ет.
"Како'й он весёлый, в са'мом де'ле! Неуже'ли в са'мом де'ле есть сре'дство? И как э'то он с не'ю так подружи'лся? А на меня' и не смо'трит, -- ах, како'й хи'трый!"
Се'ли за стол.
-- А вот мы с Па'влом Константи'нычем э'того вы'пьем, так вы'пьем. Эль -- э'то все равно', что пи'во, -- не бо'льше, как пи'во. Попро'буйте, Ма'рья Алексе'вна.
-- Е'сли вы говори'те, что пи'во, позво'льте, -- пи'ва почему' не вы'пить!
("Го'споди, ско'лько буты'лок! Ах, кака'я я глу'пенькая! Так вот она' дру'жба-то!")
("Э'кая ше'льма како'й! Са'м-то не пьет. То'лько гу'бы приложи'л к свое'й е'ли-то. А сла'вная э'та ель, -- и бу'дто кваско'м припа'хивает, и си'ла есть, хоро'шая си'ла есть. Когда' Ми'шку с не'ю окручу', во'дку бро'шу, все э'ту ель ста'ну пить. -- Ну, э'тот ума' не пропьёт! Хоть бы приложи'лся, кана'лья! Ну, да мне же лу'чше. А поди', чай, е'жели бы захоте'л пить, здоро'в пить".)
-- Да вы бы са'ми вы'кушали хоть что'-нибудь, Дми'трий Серге'ич.
-- Э, на моём ве'ку мно'го вы'пито, Ма'рья Алексе'вна, -- в запа'с вы'пито, надо'лго ста'нет! Не бы'ло де'ла, не бы'ло де'нег -- пил; есть де'ло, есть де'ньги, -- не ну'жно вина', и без него' ве'село.
И таки'м о'бразом идёт весь обе'д. Подаю'т конди'терский пиро'г.
-- Ми'лая Матрё!на Степа'новна, а что к э'тому сле'дует?
-- Сейча'с, Дми'трий Серге'ич, сейча'с, -- Матрё!на возвраща'ется с буты'лкою шампа'нского.
-- Ве'ра Па'вловна, вы не пи'ли, и я не пил. Тепе'рь вы'пьем и мы. Здоро'вье мое'й неве'сты и ва'шего жениха'!
"Что э'то?" -- "Неуже'ли э'то?" -- ду'мает Ве'рочка.
-- Дай бог ва'шей неве'сте и верочки'ну жениху' сча'стья, -- говори'т Ма'рья Алексе'вна: -- а нам, старика'м, дай бог поскоре'е верочки'ной сва'дьбы дожда'ться.
-- Ничего', ско'ро дождётесь, Ма'рья Алексе'вна. Да, Ве'ра Па'вловна? Да!
"Неуже'ли он в са'мом де'ле э'то говори'т?" -- ду'мает Ве'рочка.
-- Да, Ве'ра Па'вловна, разуме'ется, да. Говори'те же "да".
-- Да, -- говори'т Ве'рочка.
-- Так, Ве'ра Па'вловна, что понапра'сну ма'меньку вводи'ть в сомне'ние. "Да", и то'лько. Так тепе'рь на'добно второ'й тост. За ско'рую сва'дьбу Ве'ры Па'вловны! Пе'йте, Ве'ра Па'вловна! ничего', хорошо' бу'дет. Чокне'мтесь. За ва'шу ско'рую сва'дьбу!
Чо'каются.
-- Дай бог, дай бог! Благодарю' тебя', Ве'рочка, утеша'ешь ты меня', Ве'рочка, на ста'рости лет! -- говори'т Ма'рья Алексе'вна и утира'ет сле'зы. Англи'йская ель и мараски'н привели' её в чувствите'льное настрое'ние ду'ха.
-- Дай бог, дай бог, -- повторя'ет Па'вел Константи'ныч.
-- Как мы дово'льны ва'ми, Дми'трий Серге'ич, -- говори'т Ма'рья Алексе'вна по оконча'нии обе'да; -- уж как дово'льны! у нас же да нас же угости'ли; -- вот уж, мо'жно сказа'ть, пра'здник сде'лали! -- Глаза' её смо'трят уже' болеё прия'тно, не'жели бо'дро.
Не все'-то так хи'тро де'лается, как хи'тро выхо'дит, Лопухо'в не рассчи'тывал на э'тот результа'т, когда' покупа'л вино': он хоте'л то'лько дать взя'тку Ма'рье Алексе'вне, чтоб не потеря'ть её благоскло'нности, назва'вшись на обе'д. Ста'нет ли она' напива'ться при посторо'ннем челове'ке, кото'рому хоть и сочу'вствует во всем, но не доверя'ет, потому' что кому' же она' мо'жет доверя'ть? -- Да и сама' она' не ждала' от себя' та'кого бы'строго о'браза де'йствий: она' располага'ла отложи'ть основа'тельное наслажде'ние до после-ча'ю. Но слаб ка'ждый челове'к. Про'тив во'дки и други'х знако'мых вку'сов она' устоя'ла бы, но эль и тому' подо'бные пре'лести соблазни'ли её нео'пытность.
Обе'д вы'шел соверше'нно пара'дный и ба'рский, и потому' Ма'рья Алексе'вна распоряди'лась, что'бы Матрё!на поста'вила самова'р, как сле'дует по'сле ба'рского обе'да. Но э'тою делика'тностью воспо'льзовались то'лько она' да Лопухо'в. Ве'рочка сказа'ла, что не хо'чет ча'ю, и ушла' в свою' ко'мнату. Па'вел Константи'ныч, челове'к необразо'ванный, тотча'с по'сле по'следнего блю'да пошёл приле'чь, как всегда', Дми'трий Серге'ич пил ме'дленно; вы'пив ча'шку, спроси'л другу'ю. Тут Ма'рья Алексе'вна уже' изнемогла', извини'лась тем, что чу'вствует себя' нехорошо' с са'мого утра', -- гость проси'л не церемо'ниться и оста'лся оди'н. Выпи'л втору'ю ча'шку, выпи'л тре'тью и задрема'л в кре'слах, должно' быть, то'же нализа'лся, как на'ше-то зо'лото, по рассужде'нию Матрё!ны. А зо'лото уже' храпело'; должно' быть, э'тот храп разбуди'л Дми'трия Серге'ича, когда' Матрё!на оконча'тельно ушла' в ку'хню, убра'в самова'р и ча'шки.

XVIII

-- Прости'те меня', Ве'ра Па'вловна, -- сказа'л Лопухо'в, входя' в её ко'мнату, -- как ти'хо он говори'т, и го'лос дрожи'т, а за обе'дом крича'л, -- и не "друг мой", а "Ве'ра Па'вловна": -- прости'те меня', что я был де'рзок. Вы зна'ете, что я говори'л: да, жену' и му'жа не мо'гут разлучи'ть. Тогда' вы свобо'дны.
-- Ми'лый мой! Ты ви'дел, я пла'кала, когда' ты вошёл, -- э'то от ра'дости.
Лопухо'в поцелова'л её ру'ку, и мно'го раз поцелова'л её ру'ку.
-- Вот, мой ми'лый, ты меня' выпуска'ешь на во'лю из подва'ла: како'й ты у'мный и до'брый. Как ты э'то взду'мал?
-- Да как танцова'ли мы с тобо'ю тогда', так и взду'мал.
-- Ми'лый мой, и я тогда' же поду'мала, что ты до'брый. Выпуска'ешь меня' на во'лю, мой ми'лый. Тепе'рь я гото'ва терпе'ть; тепе'рь я зна'ю, что уйду' из подва'ла, тепе'рь мне бу'дет не так ду'шно в нем, тепе'рь ведь я уж зна'ю, что вы'йду из него'. А как же я уйду' из него', мой ми'лый?
-- А вот как, Ве'рочка. Тепе'рь уж коне'ц апре'ля. В нача'ле ию'ля ко'нчатся мои' рабо'ты по Акаде'мии, -- их на'до ко'нчить, что'бы мо'жно бы'ло нам жить. Тогда' ты и уйдёшь из подва'ла. То'лько ме'сяца три потерпи' ещё, да'же ме'ньше. Ты уйдёшь. Я получу' до'лжность врача'. Жа'лованье небольшо'е; но так и быть, бу'ду име'ть не'сколько пра'ктики, -- наско'лько бу'дет необходи'мо, -- и бу'дем жить.
-- Ах, мой ми'лый, нам бу'дет о'чень, о'чень ма'ло ну'жно. Но то'лько я не хочу' так: я не хочу' жить на твои' де'ньги. Ведь я и тепе'рь име'ю уро'ки. Я их потеря'ю тогда' -- ведь ма'менька всем расска'жет, что я злоде'йка. Но найду'тся други'е уро'ки. Я ста'ну жить. Да, ведь так на'добно? Ведь мне не не должно' жить на твои' де'ньги?
-- Кто э'то тебе' сказа'л, мой ми'лый друг Ве'рочка?
-- Ах, ещё спра'шивает, кто сказа'л. Да не ты ли сам толкова'л все об э'том? А в твои'х кни'гах? в них це'лая полови'на об э'том напи'сана.
-- В кни'гах? Я говори'л тебе' э'то? Да когда' же, Ве'рочка?
-- Ах, когда'! А кто говори'л, что все осно'вано на де'ньгах? Кто э'то говори'л, Дми'трий Серге'ич?
-- Ну, так что же?
-- А ты ду'маешь, я уж така'я глу'пенькая, что не могу', как выража'ются ва'ши кни'ги, вы'весть заключе'ние из посы'лок?
-- Да како'е же заключе'ние? Ты бог зна'ет что говори'шь, мой ми'лый друг Ве'рочка.
-- Ах, хитре'ц! Он хо'чет быть де'спотом, хо'чет, чтоб я была' его' рабо'й! Нет-с, э'того не бу'дет, Дми'трий Серге'ич, -- понима'ете?
-- Да ты скажи', я и пойму'.
-- Все осно'вано на де'ньгах, говори'те вы, Дми'трий Серге'ич; у кого' де'ньги, у того' власть и пра'во, говоря'т ва'ши кни'ги; зна'чит, пока' же'нщина живёт на счет мужчи'ны, она' в зави'симости от него', -- так-с, Дми'трий Серге'ич? Вы полага'ли, что я этого' не понима'ю, что я бу'ду ва'шей рабо'й, -- нет, Дми'трий Серге'ич, я не дозво'лю вам быть де'спотом на'до мно'ю; вы хоти'те быть до'брым, благоде'тельным де'спотом, а я этого' не хочу', Дми'трий Серге'ич! Ну, мой ми'ленький, а ещё как бу'дем жить? Ты бу'дешь ре'зать ру'ки и но'ги лю'дям, пои'ть их га'дкими миксту'рами, а я бу'ду дава'ть уро'ки на фортепья'но. А ещё как мы бу'дем жить?
-- Так, так, Ве'рочка. Вся'кий пусть охраня'ет свою' незави'симость все'ми си'лами, от вся'кого, как бы ни люби'л его', как бы ни ве'рил ему'. Уда'стся тебе' то, что ты говори'шь, и'ли нет, не зна'ю, но э'то почти' все равно': кто реши'лся на э'то, тот уже' почти' огради'л себя': он уже' чу'вствует, что мо'жет обойти'сь сам собо'ю, отказа'ться от чужо'й опо'ры, е'сли ну'жно, и э'того чу'вства уже' почти' дово'льно. А ведь каки'е мы смешны'е лю'ди, Ве'рочка! ты говори'шь: "не хочу' жить на твой счет", а я тебя' хвалю' за э'то. Кто же так говори'т, Ве'рочка?
-- Смешны'е, так смешны'е, мой ми'ленький, -- что нам за де'ло? Мы ста'нем жить по-сво'ему, как нам лу'чше. Как же мы бу'дем жить ещё, мой ми'ленький?
-- Ве'ра Па'вловна, я вам предложи'л свои' мы'сли об одно'й стороне' на'шей жи'зни, -- вы изво'лили соверше'нно ниспрове'ргнуть их ва'шим пла'ном, назва'ли меня' тира'ном, поработи'телем, -- изво'льте же приду'мывать са'ми, как бу'дут устро'ены други'е сто'роны наши'х отноше'ний! Я счита'ю напра'сным предлага'ть свои' соображе'ния, чтоб они' бы'ли то'чно так же изло'маны ва'ми. Друг мой, Ве'рочка, да ты сама' скажи', как ты ду'маешь жить; наве'рное мне оста'нется то'лько сказа'ть: моя' ми'лая! как она' умно' ду'мает обо всем!
-- Э'то чтоб вы изво'лите говори'ть комплиме'нты? Вы хоти'те быть любе'зным? Но я сли'шком хорошо' зна'ю: льстят зате'м, что'бы госпо'дствовать под ви'дом поко'рности. Прошу' вас вперёд говори'ть про'ще! Ми'лый мой, ты захва'лишь меня'! Мне сты'дно, мой ми'лый, -- нет, не хвали' меня', чтоб я не ста'ла сли'шком горда'.
-- Хорошо', Ве'ра Па'вловна, я начну' говори'ть вам гру'бости, е'сли вам э'то прия'тнее. В ва'шей нату'ре, Ве'ра Па'вловна, так ма'ло же'нственности, что, вероя'тно, вы вы'скажете соверше'нно мужски'е мы'сли.
-- Ах, мой ми'лый, скажи': что э'то зна'чит э'та "же'нственность"? Я понима'ю, что же'нщина говори'т контра'льтом, мужчи'на -- барито'ном, так что ж из э'того? сто'ит ли толкова'ть и'з-за того', чтоб мы говори'ли контра'льтом? Сто'ит ли упра'шивать нас об э'том? заче'м же все так толку'ют нам, что'бы мы остава'лись же'нственны? Ведь э'то глу'пость, мой ми'лый?
-- Глу'пость, Ве'рочка, и о'чень больша'я по'шлость.
-- Так я, мой ми'лый, уж и не бу'ду забо'титься о же'нственности; изво'льте, Дми'трий Серге'ич, я бу'ду говори'ть вам соверше'нно мужски'е мы'сли о том, как мы бу'дем жить. Мы бу'дем друзья'ми. То'лько я хочу' быть пе'рвым твои'м друго'м. Ах, я ещё тебе' не говори'ла, как я ненави'жу э'того твоего' ми'лого Кирса'нова!
-- Не сле'дует, Ве'рочка: он о'чень хоро'ший челове'к.
-- А я его' ненави'жу. Я запрещу' тебе' ви'деться с ним.
-- Прекра'сное нача'ло. Так запу'гана мои'м деспоти'змом, что хо'чет сде'лать му'жа ку'клою. И как же нам с ним не ви'деться, когда' мы живём вме'сте?
-- Да, и все сиди'те обня'вшись
-- Коне'чно. За ча'ем и за обе'дом. То'лько ру'ки за'няты, тру'дно обня'ться-то.
-- И це'лые дин неразлу'чны.
-- Вероя'тно. Он с свое'ю ко'мнатою, я -- с свое'ю, почти' неразлу'чны.
-- А е'сли так, почему' ж тебе' и не переста'ть с ним ви'деться во'все?
-- Да ведь мы дружны', иногда' хо'чется поговори'ть, и говори'м, пока' не в тя'гость друг дру'гу.
-- Все сидя'т вме'сте, обнима'ются и ссо'рятся, обнима'ются и ссо'рятся. Ненави'жу его'.
-- Да с чего' ты э'то взяла', Ве'рочка? Ссо'риться мы ни ра'зу не ссо'рились. Живём почти' врознь, дружны', э'то пра'вда, но что ж из э'того?
-- Ах, мой ми'лый, как я тебя' обману'ла, как я тебя' сла'вно обману'ла! Ты не хоте'л мне сказа'ть, как мы с тобо'й бу'дем жить, а сам все рассказа'л! Как я тебя' обману'ла! Слу'шай же, как мы бу'дем жить, -- по твои'м же расска'зам. Во-пе'рвых, у нас бу'дут две ко'мнаты, твоя' и моя', и тре'тья, в кото'рой мы бу'дем пить чай, обе'дать, принима'ть госте'й, кото'рые быва'ют у нас обо'их, а не у тебя' одного', не у меня' одно'й. Во-вторы'х, я в твою' ко'мнату не сме'ю входи'ть, чтоб не надоеда'ть тебе'; ведь Кирса'нов не сме'ет, -- потому'-то вы и не ссо'ритесь. Ты в мою' та'кже. Э'то второ'е. Тепе'рь тре'тье, -- ах, мой ми'лый, я и забы'ла спроси'ть об э'том: Кирса'нов вме'шивается в твои' дела' и'ли ты в его'? Вы име'ете пра'во спра'шивать друг дру'га о че'м-нибудь?
-- Э, да ведь тепе'рь уж я зна'ю, к чему' э'тот Кирса'нов! Не скажу',
-- Нет, я его' всё-таки ненави'жу. И не ска'зывай, не ну'жно. Я сама' зна'ю: не име'ете права' ни о чем спра'шивать друг дру'га. Ита'к, в-тре'тьих: я не име'ю права' ни о чем спра'шивать тебя', мой ми'лый. Е'сли тебе' хо'чется и'ли на'добно сказа'ть мне что'-нибудь о твои'х дела'х, ты сам мне ска'жешь. И то'чно то же наоборо'т. Вот три пра'вила. Что ещё?
-- Ве'рочка, второ'е пра'вило тре'бует объясне'ний. Мы ви'димся с тобо'ю в нейтра'льной ко'мнате {46} за ча'ем и за обе'дом. Тепе'рь предста'вь себе' тако'й слу'чай. Мы напи'лись ча'ю поутру', я сижу' в свое'й ко'мнате и не сме'ю но'са показа'ть в твою', зна'чит, не уви'жу тебя' до обе'да -- так ведь?
-- Коне'чно.
-- Прекра'сно. Прихо'дит ко мне знако'мый и говори'т, что в два часа' бу'дет у меня' друго'й знако'мый; а я в час ухожу' по дела'м; я могу' попроси'ть тебя' переда'ть э'тому знако'мому, кото'рый зайдёт в два часа', отве'т, како'й ему' ну'жен, -- могу' я проси'ть тебя' об э'том, е'сли ты ду'маешь остава'ться до'ма?
-- Коне'чно, мо'жешь. Возьму'сь ли и за э'то, -- друго'й вопро'с. Е'сли я отка'зываюсь, ты не мо'жешь претендова'ть, не мо'жешь и спра'шивать, почему' я отка'зываюсь. Но спроси'ть, не соглашу'сь ли я оказа'ть тебе' э'ту услу'гу, -- спроси'ть об э'том ты мо'жешь.
-- Прекра'сно. Но ведь за ча'ем я ещё не знал э'того, а войти' в твою' ко'мнату не могу'. Как же я спрошу'?
-- О, бо'же, как он прост, -- э'то ма'ленькое дитя'! Како'е недоуме'ние, скажи'те пожа'луйста! Вы де'лаете вот как, Дми'трий Серге'ич. Вы выхо'дите в нейтра'льную ко'мнату и говори'те: "Ве'ра Па'вловна!" Я отвеча'ю из свое'й ко'мнаты: "что вам уго'дно, Дми'трий Серге'ич?" Вы говори'те: "я ухожу'; без меня' зайдёт ко мне господи'н А. (вы называ'ете фами'лию ва'шего знако'мого). У меня' есть не'которые све'дения для переда'чи ему'. Могу' ли я проси'ть вас, Ве'ра Па'вловна, переда'ть их ему'?" Е'сли я отвеча'ю "нет", наш разгово'р ко'нчен. Е'сли я отвеча'ю "да", я выхожу' в нейтра'льную ко'мнату, и вы сообща'ете мне, что я должна' переда'ть вашему' знако'мому. Тепе'рь вы зна'ете, ма'ленькое дитя', как на'добно поступа'ть?
-- Да, ми'лая Ве'рочка, шу'тки шу'тками, а ведь в са'мом де'ле лу'чше всего' жить, как ты говори'шь. То'лько отку'да ты набрала'сь таки'х мы'слей? Я'-то их зна'ю, да я по'мню, отку'да я их вы'читал. А ведь до ваши'х рук э'ти кни'ги не дохо'дят. В тех, кото'рые я тебе' дава'л, таки'х ча'стностей не бы'ло. Слы'шать? -- не от кого' бы'ло. Ведь едва' ли не пе'рвого меня' ты встре'тила из поря'дочных люде'й.
-- Ах, мой ми'лый, да ра'зве тру'дно до э'того доду'маться? Ведь я вида'ла семе'йную жизнь, -- я говорю' не про свою' семью': она' така'я осо'бенная, -- но ведь у меня' есть же подру'ги, я же быва'ла в их семе'йствах; бо'же мой, ско'лько неприя'тностей ме'жду мужья'ми и жёнами -- ты не мо'жешь себе' вообрази'ть, мой ми'лый!
-- Ну, я'-то, Ве'рочка, вообража'ю.
-- Зна'ешь ли, что мне ка'жется, мой ми'лый? Так не сле'дует жить лю'дям, как они' живу'т: все вме'сте, все вме'сте. На'добно ви'деться ме'жду собо'ю и'ли то'лько по дела'м, и'ли когда' собира'ются вме'сте отдохну'ть, повесели'ться. Я всегда' смотрю' и ду'маю: отчего' с посторо'нними людьми' ка'ждый так делика'тен? отчего' при чужи'х лю'дях все стара'ются каза'ться лу'чше, чем в своём семе'йстве? -- и в са'мом де'ле, при посторо'нних лю'дях быва'ют лу'чше, -- отчего' э'то? Отчего' с свои'ми ху'же, хоть их и бо'льше лю'бят, чем с чужи'ми? Зна'ешь, мой ми'лый, об чем бы я тебя' проси'ла: обраща'йся со мно'ю всегда' так, как обраща'лся до сих пор; ведь э'то не меша'ло же тебе' люби'ть меня', ведь все-та'ки мы с тобо'ю бы'ли друг дру'гу бли'же всех. Как ты до сих пор держа'л себя'? Отвеча'л ли неучти'во, де'лал ли вы'говоры? -- нет! Говоря'т, как сто мо'жно быть неучти'вым с посторо'нней же'нщиною и'ли де'вушкой, как мо'жно де'лать ей вы'говоры? Хорошо', мой ми'лый: вот я твоя' неве'ста, бу'ду твоя' жена', а ты все-та'ки обраща'йся со мно'ю, как веля'т обраща'ться с посторо'нней: э'то, мой друг, мне ка'жется, лу'чше для того', что'бы бы'ло про'чное согла'сие, что'бы подде'рживалась любо'вь. Так, мой ми'лый?
-- Я не зна'ю, Ве'рочка, что мне и ду'мать о тебе'. Да ты меня' и пре'жде удивля'ла.
-- Ми'ленький мой, ты хо'чешь хвали'ть меня'! Нет, мой друг, э'то поня'ть не так тру'дно, как тебе' ка'жется. Таки'е мы'сли не у меня' одно'й, мой ми'лый: они' у мно'гих де'вушек и моло'деньких же'нщин, таки'х же про'стеньких, как я. То'лько им нельзя' сказа'ть свои'м жениха'м и'ли мужья'м того', что они' ду'мают; они' зна'ют, что за э'то про них поду'мают: ты безнра'вственная. Я за то тебя' и полюби'ла, мой ми'лый, что ты не так ду'маешь. Зна'ешь, когда' я тебя' полюби'ла, когда' мы в пе'рвый раз ра'зговаривали на моё рожде'нье? как ты стал говори'ть, что же'нщины бе'дные, что их жа'лко: вот я тебя' и полюби'ла.
-- А я когда' тебя' полюби'л? в тот же день, э'то уж я говори'л, то'лько когда'?
-- Како'й ты смешно'й, ми'ленький! Так сказа'л, что нельзя' не угада'ть; а угада'ю, опя'ть ста'нешь хвали'ть.
-- А ты всё-таки угада'й.
-- Ну, коне'чно, когда': когда' я спроси'ла, пра'вда ли, что мо'жно сде'лать, что'бы лю'дям хорошо' бы'ло жить.
-- За э'то на'добно опя'ть поцелова'ть твою' ру'чку, Ве'рочка.
-- Полно', мой ми'лый, э'то мне не нра'вится, когда' у же'нщин целу'ют ру'ки.
-- Почему' же, Ве'рочка?
-- Ах, мой ми'лый, ты сам зна'ешь, почему' -- заче'м же у меня' спра'шиваешь? Не спра'шивай так, мой ми'ленький.
-- Да, мой друг, э'то пра'вда: не сле'дует так спра'шивать. Э'то ду'рно. Я ста'ну спра'шивать то'лько тогда', когда' в са'мом де'ле не зна'ю, что ты хо'чешь сказа'ть. А ты хоте'ла сказа'ть, что ни у кого' не сле'дует целова'ть ру'ки.
Ве'рочка захохота'ла.
-- Вот тепе'рь я тебя' проща'ю, потому' что са'мой удало'сь над тобо'ю посмея'ться. Ви'дишь, хоте'л меня' экзаменова'ть, а сам не знал гла'вной причи'ны, почему' э'то нехорошо'. Ни у кого' не сле'дует целова'ть ру'ки, э'то пра'вда, но ведь я не об э'том говори'ла, не вообще', а то'лько о том, что не на'добно мужчи'нам целова'ть рук у же'нщин. Э'то, мой ми'лый, должно' бы быть о'чень оби'дно для же'нщин; э'то зна'чит, что их не счита'ют таки'ми же людьми', ду'мают, что мужчи'на не мо'жет уни'зить своего' досто'инства пе'ред же'нщиною, что она' насто'лько ни'же его', что, ско'лько он ни унижа'йся пе'ред не'ю, он все не ро'вный ей, а гора'здо вы'ше её. А ведь ты не так ду'маешь, мой ми'ленький, так заче'м же тебе' целова'ть у меня' ру'ку? А послу'шай, что мне показа'лось, мой ми'ленький; как бу'дто мы с тобо'ю не жени'х с неве'стой?
-- Да, э'то пра'вда, Ве'рочка, ма'ло похо'жего; то'лько что же тако'е -- мы с тобо'ю?
-- Бог зна'ет что, мой ми'ленький, -- и'ли вот что: бу'дто мы давно', давно' пове'нчаны.
-- Да что же, мой друг: ведь э'то и пра'вда. Ста'рые друзья', ничего' не перемени'лось.
-- То'лько одно' перемени'лось, мой ми'ленький: что я тепе'рь зна'ю, что из подва'ла на во'лю выхожу'.

XIX

Так они' поговори'ли, -- страннова'тый разгово'р для пе'рвого разгово'ра ме'жду женихо'м и неве'стой, -- и пожа'ли друг дру'гу ру'ки, и пошёл себе' Лопухо'в домо'й, и Ве'рочка заперла' за ним дверь сама', потому' что Матрё!на засиде'лась в полпи'вной, наде'ясь на то, что её зо'лото ещё до'лго прохрапи'т. И действи'тельно, её зо'лото ещё до'лго храпе'ло.
Возврати'вшись домо'й ча'су в седьмо'м, Лопухо'в хоте'л приня'ться за рабо'ту, но до'лго не мог приня'ться. Голова' была' занята' не тем, а все тем же, чем всю дли'нную доро'гу от сосе'дства Семено'вского моста' {47} до Вы'боргской. Коне'чно, любо'вными мечта'ми. Да, и'ми, то'лько не совсе'м любо'вными и не совсе'м мечта'ми. Жизнь челове'ка необеспе'ченного име'ет свои' прозаи'ческие интере'сы, о ни'х-то Лопухо'в и размышля'л. Поня'тное де'ло: материали'ст, все то'лько ду'мает о вы'годах. Он и действи'тельно ду'мал все о вы'годах, вме'сто высо'ких поэти'ческих и пласти'ческих мечта'ний, он занима'лся таки'ми любо'вными мечта'ми, кото'рые прили'чны гру'бому материали'сту.
"Же'ртва -- ведь э'того почти' ника'к нельзя' бу'дет вы'бить из её головы'. А э'то ду'рно. Когда' ду'маешь, что че'м-нибудь осо'бенным обя'зан челове'ку, отноше'ния к нему' же не'сколько натяну'ты. А ведь узна'ет. Прия'тели объясня'т, что вот кака'я предстоя'ла карье'ра. Да хоть и не объясня'ли бы, сама' сообрази'т: "ты, мой друг, для меня' вот от чего' отказа'лся, от карье'ры, кото'рой ждал", -- ну, поло'жим, не де'нег, -- э'того не взведу'т на меня' ни прия'тели, ни она' сама', -- ну, хоть и то хорошо', что не бу'дет ду'мать, что "он для меня' оста'лся в бе'дности, когда' без меня' был бы бога'т". Э'того не бу'дет ду'мать. Но узна'ет, что я жела'л учёной изве'стности и получи'л бы. Вот и бу'дет сокруша'ться: "ах, каку'ю он для меня' принёс же'ртву!" И не ду'мал же'ртвовать. Не был до сих пор так глуп, что'бы приноси'ть же'ртвы, -- наде'юсь, и никогда' не бу'ду. Как для меня' лу'чше, так и сде'лал. Не та'кой челове'к, что'бы приноси'ть же'ртвы. Да их и не быва'ет, никто' и не прино'сит; э'то фальши'вое поня'тие: же'ртва -- сапоги' всмя'тку {48}. Как приятнеё, так и поступа'ешь. Так вот поди' ты, растолку'й э'то. В теори'и-то оно' поня'тно; а как ви'дит пе'ред собо'ю факт, челове'к-то и умиля'ется: вы, говори'т, мой благоде'тель. И ведь уж показа'лся всход э'той бу'дущей жа'твы: "ты, говори'т, меня' из подва'ла вы'пустил, -- како'й ты для меня' до'брый". О'чень ну'жно бы'ло бы мне выпуска'ть тебя', е'сли бы самому' э'то не нра'вилось. Э'то я тебя' выпуска'ю, ты ду'маешь? -- стал бы забо'титься, как же, жди, как бы э'то не доставля'ло мне самому' удово'льствия! Мо'жет быть, я са'мого себя' вы'пустил. Да, разумеётся, себя': самому' жить хо'чется, люби'ть хо'чется, -- понима'ешь? -- самому', для себя' все де'лаю. Как бы э'то сде'лать, что'бы не развило'сь в ней э'то вре'дное чу'вство призна'тельности, кото'рое ста'ло бы тяготи'ть её. Ну, да ка'к-нибудь сде'лаем, -- она' же у'мная, поймёт, что э'то пустяки'. Коне'чно, я не так располага'л сде'лать. Ду'мал, что е'сли она' успеёт уйти' из семе'йства, то отложи'ть де'ло го'да на два; в э'то вре'мя успе'л бы стать профе'ссором, де'нежные дела' бы'ли бы удовлетвори'тельны. Вы'шло, что отсро'чить нельзя'. Ну, так мне'-то како'й убы'ток? Ра'зве я о себе', что ли, ду'мал, когда' сообража'л, что пре'жде на'добно устро'ить де'нежные дела'? Мужчи'не что? Мужчи'не ничего'. Недоста'ток де'нег отзыва'ется на же'нщине. Сапоги' есть, ло'кти не про'драны, щи есть, в ко'мнате тепло' -- како'го рожна' горячего' мне ещё ну'жно? А э'то у меня' бу'дет. Ста'ло быть, како'й же мне убы'ток? Но же'нщине, моло'денькой, хоро'шенькой, э'того ма'ло. Ей ну'жны удово'льствия, ну'жен успе'х в о'бществе. А на э'то у ней не бу'дет де'нег. Коне'чно, она' не бу'дет ду'мать, что э'того недостаёт ей; она' у'мная, че'стная де'вушка; бу'дет ду'мать себе': э'то пустяки', э'то дрянь, кото'рую я презира'ю, -- и бу'дет презира'ть. Да ра'зве помога'ет то, что челове'к не зна'ет, чего' ему' недостаёт, и'ли да'же уве'рен, что оно' ему' не ну'жно? Э'то иллю'зия, фанта'зия. Нату'ра заглушена' рассу'дком, обстоя'тельствами, го'рдостью, -- и молчи'т, и не даёт о себе' го'лоса созна'нию, а мо'лча все-та'ки рабо'тает и подта'чивает жизнь. Не так сле'дует жить моло'денькой, не так сле'дует жить краса'вице; э'то не годи'тся, когда' она' и оде'та не так хорошо', как дру'гие, и не блести'т, по недоста'тку средств. Жаль тебя', бе'дненькая: я ду'мал, что все-та'ки не'сколько полу'чше для тебя' устро'ится. А мне что? Я в вы'игрыше, -- ещё неизве'стно, пошла' ли бы она' за меня' че'рез два го'да; а тепе'рь идёт..."
-- Дми'трий, иди' чай пить.
-- Иду'. -- Лопухо'в отпра'вился в ко'мнату Кирса'нова, и на доро'ге успе'л ду'мать: "а ведь как ве'рно, что Я всегда' на пе'рвом пла'не -- и на'чал с себя' и ко'нчил собо'ю. И с чего' на'чал: "же'ртва" -- како'е плутовство'; бу'дто я от учёной изве'стности отка'зываюсь, и от ка'федры -- како'й вздор! Не все ли равно', бу'ду так же рабо'тать, и так же получу' ка'федру, и так же послужу' медици'не. Прия'тно челове'ку, как теоре'тику, замеча'ть, как игра'ет эгои'зм его' мы'слями на пра'ктике".
Я обо всем предупрежда'ю чита'теля, потому' скажу' ему', чтоб он не предполага'л э'тот моноло'г Лопухо'ва заключа'ющим в себе' таи'нственный намёк а'втора на како'й-нибудь ва'жный моти'в дальне'йшего хо'да отноше'ний ме'жду Лопухо'вым и Ве'рою Па'вловною; жизнь Ве'ры Па'вловны не бу'дет подта'чиваться недоста'тком возмо'жности блиста'ть в о'бществе и бога'то наряжа'ться, и её отноше'ния к Лопухо'ву не бу'дут по'ртиться "вре'дным чу'вством" призна'тельности. Я не из тех худо'жников, у кото'рых в ка'ждом сло'ве скрыва'ется кака'я-нибудь пружи'на, я переска'зываю то, что ду'мали и де'лали лю'ди, и то'лько; е'сли како'й-нибудь посту'пок, разгово'р, моноло'г в мы'слях ну'жен для характери'стики ли'ца и'ли положе'ния, я расска'зываю его', хотя' бы он и не отозва'лся никаки'ми после'дствиями в дальне'йшем хо'де моего' рома'на.
-- Тепе'рь, Алекса'ндр, не бу'дешь на меня' жа'ловаться, что отстаю' от тебя' в рабо'те. Наверста'ю.
-- Что, ко'нчил хло'поты по де'лу э'той де'вушки?
-- Ко'нчил.
-- Поступа'ет в гуверна'нтки к Б.?
-- Нет, в гуверна'нтки не поступа'ет. Ула'дилось ина'че. Ей тепе'рь мо'жно бу'дет вести' пока' сно'сную жизнь в её семе'йстве.
-- Что ж, э'то хорошо'. В гуверна'нтках ведь тяжело'. А я, брат, тепе'рь с зри'тельным не'рвом поко'нчил и принима'юсь за сле'дующую па'ру. А ты на чем останови'лся?
-- Да мне ещё на'добно бу'дет ко'нчить рабо'ту над.....
И пошли' анатоми'ческие и физиологи'ческие те'рмины.

XX

"Тепе'рь 28 апре'ля. Он сказа'л, что его' де'ла устро'ятся в нача'ле ию'ля, -- поло'жим, 10-го: ведь э'то уж не нача'ло. 10-е число' мо'жно взять. И'ли, для ве'рности, возьму' 15-е; нет, лу'чше 10-е, -- ско'лько же остаётся дней? Нынешнего' числа' уж нечего' счита'ть, -- остаётся то'лько пять часо'в его'; в апре'ле остаётся 2 дня; май -- 31 да 2, 33; ию'нь -- 30 да 3З, 63; из ию'ля 10 дней, -- всего' то'лько 73 дня, -- мно'го ли э'то, то'лько 7З дня? и тогда' свобо'дна! Вы'йду из э'того подва'ла! Ах, как я сча'стлива! Ми'ленький мой, как он умно' э'то взду'мал! Как я сча'стлива!"

-----

Э'то бы'ло в воскресе'нье ве'чером. В понеде'льник -- уро'к, перенесённый со вто'рника.
-- Друг мой, ми'ленький мой, как я ра'да, что опя'ть с тобо'ю, хоть на мину'точку! Зна'ешь, ско'лько мне оста'лось сиде'ть в э'том подва'ле? Твои' дела' когда' ко'нчатся? к 10-му ию'ля ко'нчатся?
-- Ко'нчатся, Ве'рочка.
-- Так тепе'рь мне оста'лось сиде'ть в подва'ле то'лько 72 дня, да ны'нешний ве'чер. Я оди'н день уж вы'черкнула, -- ведь я сде'лала табли'чку, как де'лают пансионе'рки и шко'льники, и вычёркиваю дни. Как ве'село вычёркивать!
-- Ми'ленькая моя' Ве'рочка, ми'ленькая моя'. Да, уж недо'лго тебе' тоскова'ть здесь, два с полови'ною ме'сяца пройду'т ско'ро, и бу'дешь свобо'дна.
-- Ах, как ве'село бу'дет! То'лько ты, мой ми'ленький, тепе'рь во'все не говори' со мно'ю, и не гляди' на меня', и на фортепья'но не ка'ждый раз бу'дем игра'ть. И не ка'ждый раз бу'ду выходи'ть при тебе' из свое'й ко'мнаты. Нет, не утерплю', вы'йду всегда', то'лько на одну' мину'точку, и так хо'лодно бу'ду смотре'ть на тебя', нела'сково. И тепе'рь сейча'с уйду' в свою' ко'мнату. До свида'нья, мой ми'лый. Когда'?
-- В четве'рг.
-- Три дня! Как до'лго! А тогда' уж то'лько 68 дней оста'нется.
-- Счита'й ме'ньше: о'коло 7-го числа' тебе' мо'жно бу'дет вы'рваться отсю'да.
-- 7-го? Так уж тепе'рь то'лько 69 дней? Как ты меня' обра'довал! До свида'нья, мой ми'ленький!

-----

Четве'рг.
-- Мой ми'ленький, то'лько 66 дней мне здесь сиде'ть.
-- Да, Ве'рочка, вре'мя идёт ско'ро.
-- Ско'ро? Нет, мой ми'лый. Ах каки'е до'лгие ста'ли дни! В друго'е вре'мя, ка'жется, успе'л бы це'лый ме'сяц пройти', пока' шли э'ти три дня. До свида'нья, мой ми'ленький, нам ведь не на'добно до'лго говори'ть, -- ведь мы хи'трые, -- да? -- До свида'нья. Ах, ещё 66 дней мне оста'лось сиде'ть в подва'ле!
("Гм, гм. Мне, разуме'ется, незаме'тно -- за рабо'тою вре'мя лети'т. Да ведь и не я в подва'ле-то. Гм, гм! Да".)

-----

Суббо'та.
-- Ах, мой ми'ленький, ещё 64 дня оста'лось! Ах, кака'я тоска' здесь! Э'ти два дня шли до'льше тех трех дней. Ах, кака'я тоска'! Га'дость кака'я здесь, е'сли бы ты знал, мой ми'ленький. До свида'нья, мой ми'лый, голу'бчик мой, -- до вто'рника; а э'ти три дня бу'дут до'льше всех пяти' дней. До свида'нья, мой ми'лый. ("Гм, гм! Да! Гм! -- Глаза' не хороши'. Она' пла'кать не лю'бит. Э'то нехорошо'. Гм! Да!")

-----

Вто'рник.
-- Ах, мой ми'ленький, я уж и дни счита'ть переста'ла. Не прохо'дят, во'все не прохо'дят,
-- Ве'рочка, мой дружо'чек, у меня' есть про'сьба к тебе'. Нам на'добно поговори'ть хороше'нько. Ты о'чень тоску'ешь по во'ле. Ну, дай себе' немно'жко во'ли, ведь нам на'добно поговори'ть?
-- На'добно, мой ми'ленький, на'добно.
-- Так вот о чем я тебя' прошу'. За'втра, когда' тебе' бу'дет удо'бнее, -- в како'е вре'мя, все равно', то'лько скажи', -- будь опя'ть на той скамье' на Конно-гварде'йском бульва'ре. Бу'дешь?
-- Бу'ду, мой ми'ленький, непреме'нно бу'ду. В 11 часо'в, -- так?
-- Хорошо'. Благодарю' тебя', дружо'чек.
-- До свида'нья, мой ми'ленький. Ах, как я ра'да, что ты э'то взду'мал! Как э'то я сама', глу'пенькая, не взду'мала. До свида'нья. Поговори'м; всё-таки я вздохну' во'льным во'здухом. До свида'нья, ми'ленький. В 11 часо'в непреме'нно.

-----

Пя'тница.
-- Ве'рочка, ты куда' э'то собира'ешься?
-- Я, ма'менька? -- Ве'рочка покрасне'ла, -- к Не'вскому проспе'кту, ма'менька.
-- Так и я с тобо'ю пойду', Ве'рочка, мне в Гости'ный двор ну'жно. Да что э'то, Ве'рочка, говори'шь, идёшь на Не'вский, а тако'е пла'тье наде'ла! На'добно полу'чше, когда' на Не'вский, -- там лю'ди.
-- Мне э'то пла'тье нра'вится. Подожди'те одну' секу'нду, ма'менька: я то'лько возьму' в свое'й ко'мнате одну' вещь.
Отправля'ются. Иду'т. Дошли' до Гости'ного двора', иду'т по той ли'нии, кото'рая вдоль Садо'вой, уж недалеко' до угла' Не'вского, -- вот и ла'вка Руза'нова {49}.
-- Ма'менька, я вам два сло'ва скажу'.
-- Что с тобо'ю, Ве'рочка?
-- До свида'нья, ма'менька; не зна'ю, ско'ро ли; е'сли не бу'дете серди'ться, до за'втра.
-- Что, Ве'рочка? я что'-то не разберу'.
-- До свида'нья, ма'менька. Я тепе'рь к му'жу. Мы с Дми'трием Сергеи'чем тре'тьего дня повенча'лись. -- Поезжа'й в Карава'нную, изво'зчик.
-- Четвертачо'к, суда'рыня.
-- Хорошо', поезжа'й поскоре'е. Он к вам ны'нче ве'чером зайдёт, ма'менька. А вы не серди'тесь на меня', ма'менька.
Э'ти слова' уж едва' долете'ли до Ма'рьи Алексе'вны.
-- Да ты не в Карава'нную, я то'лько так сказа'ла, что'бы ты не ду'мал до'лго, что'бы мне поскоре'е от э'той да'мы уе'хать. Нале'во, по Не'вскому. Мне гора'здо да'льше Карава'нной -- на Васи'льевский О'стров, в 5 ли'нию, за Сре'дним проспе'ктом. Поезжа'й хороше'нько, приба'влю.
-- Ах, суда'рыня, обману'ть меня' изво'лили! На'до уж бу'дет полти'нничек положи'ть.
-- Е'сли хорошо' пое'дешь.

XXI

Сва'дьба устро'илась не о'чень многосло'жным, хоть и не совсе'м обыкнове'нным о'бразом.
Дня два по'сле разгово'ра о том, что они' жени'х и неве'ста, Ве'рочка ра'довалась бли'зкому освобожде'нию; на тре'тий день уже' вдво'е несно'снее пре'жнего стал каза'ться ей "подва'л", как она' выража'лась, на четвёртый день она' уж попла'кала, чего' о'чень не люби'ла, но попла'кала немно'жко, на пя'тый побо'льше, на шесто'й уже' не пла'кала, а то'лько не могла' засну'ть от тоски'.
Лопухо'в посмотре'л, -- когда' произнёс моноло'г "гм, гм", -- посмотре'л в друго'й раз, и произнёс моноло'г "гм, гм! Да! гм!" Пе'рвым моноло'гом он предположи'л что'-то, то'лько что и'менно предположи'л, сам не знал, а во второ'м моноло'ге объясни'л себе', како'е и'менно в пе'рвом сде'лал предположе'ние. "Не годи'тся, показа'вши во'лю, оставля'ть челове'ка в нево'ле", и по'сле э'того ду'мал два часа': полтора' часа' по доро'ге от Семено'вского моста' на Вы'боргскую и полчаса' на свое'й куше'тке; пе'рвую че'тверть часа' ду'мал, не нахму'ривая лба, остальны'е час и три че'тверти ду'мал, нахму'ривая лоб, по проше'ствии же двух ча'сов уда'рил себя' по лбу и, сказа'вши "ху'же го'голевского почтме'йстера, теля'тина!", {50} -- посмотре'л на ча'сы. -- "10, ещё мо'жно" -- и пошёл с кварти'ры.
Пе'рвую че'тверть часа', не хму'ря лба, он ду'мал так: "все э'то вздор, заче'м ну'жно конча'ть курс? И без дипло'ма не пропаду', -- да и не ну'жно его'. Уро'ками, перево'дами доста'ну не ме'ньше, -- пожа'луй, бо'льше, чем получа'л бы от своего' до'кторства. Пустяки'".
Ста'ло быть, тут не'чего бы'ло хму'рить лба, -- сказа'ть пра'вду; зада'ча оказа'лась не головоло'мна отча'сти и потому', что ещё с про'шлого уро'ка предчу'вствовалось ему' не'что вро'де тако'го размышле'ния. Э'то он по'нял тепе'рь. А е'сли бы ему' напо'мнить размышле'ние, начина'вшееся на тему' "же'ртва" и конча'вшееся мы'слями о наря'дах, то мо'жно бы его' уличи'ть, что предчу'вствовалось уж и с той са'мой поры' не'что вро'де э'того обстоя'тельства, потому' что ина'че не'зачем бы'ло бы и явля'ться тогда' в нем мы'сли: "отка'зываюсь от учёной карье'ры". Тогда' ему' представля'лось, что не отка'зывается, а инсти'нкт уже' говори'л: "отка'жешься, отсро'чки не бу'дет". И е'сли бы уличи'ть Лопухо'ва, как практи'ческого мы'слителя, в тогда'шней его' неоснова'тельности "не отка'зываюсь", он восторжествова'л бы, как теоре'тик, и сказа'л бы: "вот вам но'вый приме'р, как эгои'зм управля'ет на'шими мы'слями! -- ведь я до'лжен бы был ви'деть, но не ви'дел, потому' что хоте'лось ви'деть не то -- и на'шими посту'пками, потому' что заче'м же заста'вил де'вушку сиде'ть в подва'ле ли'шнюю неде'лю, когда' сле'довало предви'деть и все устро'ить тогда' же!"
Но ничего' э'того не вспо'мнилось и не поду'малось ему', потому' что на'добно бы'ло нахму'рить лоб и, нахму'рив его', ду'мать час и три че'тверти над слова'ми: "кто повенча'ет?" -- и все был оди'н отве'т: "никто' не повенча'ет!" И вдруг вме'сто "никто' не повенча'ет" -- яви'лась у него' в голове' фами'лия "Мерца'лов"; тогда' он уда'рил себя' по лбу и вы'бранил справедли'во: как бы'ло с са'мого же начала' не вспо'мнить о Мецало'ве? А отча'сти и несправедли'во: ведь не привы'чно бы'ло ду'мать о Мерца'лове, как о челове'ке венча'ющем.
В Медици'нской акаде'мии есть мно'го люде'й вся'ких сорто'в, есть, ме'жду про'чим, и семинари'сты: они' име'ют знако'мства в Духо'вной акаде'мии, -- че'рез них бы'ли в ней знако'мства и у Лопухо'ва. Оди'н из знако'мых ему' студе'нтов Духо'вной акаде'мии, -- не бли'зкий, но хоро'ший знако'мый, -- ко'нчил курс год тому' наза'д и был свяще'нником в како'м-то зда'нии с бесконе'чными коридо'рами на Васи'льевском о'строве {51}. Вот к нему'-то и отпра'вился Лопухо'в, и по э'кстренности слу'чая и позднему' вре'мени, да'же на изво'зчике.
Мерца'лов, сиде'вший до'ма оди'н, чита'л како'е-то но'вое сочине'ние, -- то ли Людо'вика XIV, то ли кого' друго'го из той же дина'стии {52}.
-- Вот како'е и вот како'е де'ло, Алексе'й Петро'вич! Зна'ю, что для вас э'то о'чень серьёзный риск; хорошо', е'сли мы помири'мся с родны'ми, а е'сли они' начну'т де'ло {53}? вам мо'жет быть беда', да и наве'рное бу'дет; но... Никако'го "но" не мог отыска'ть в свое'й голове' Лопухо'в: как, в са'мом де'ле, убежда'ть челове'ка, что'бы он за нас клал ше'ю в петлю'!
Мерца'лов до'лго ду'мал, то'же иска'л "но" для уполномоче'ния себя' на тако'й риск и то'же не мог приду'мать никако'го "но".
-- Как же с э'тим быть? Ведь хоте'лось бы... то, что вы тепе'рь де'лаете, сде'лал и я год наза'д, да стал нево'лен в себе', как и вы бу'дете. А со'вестно: на'до бы помо'чь вам. Да, когда' есть жена', оно' и страшнова'то идти' без огля'дки {54}.
-- Здра'вствуй, Алё!ша. Мои' все тебе' кла'няются, здра'вствуйте, Лопухо'в: давно' мы с ва'ми не ви'делись. Что вы тут говори'те про жену'? Все у вас жены' винова'ты, -- сказа'ла возврати'вшаяся от родны'х да'ма лет 17, хоро'шенькая и бо'йкая блонди'нка.
Мерца'лов пересказа'л жене' де'ло. У молодо'й да'мы засверка'ли гла'зки.
-- Алё!ша, ведь не съедя'т же тебя'!
-- Есть риск, Ната'ша.
-- О'чень большо'й риск, -- подтверди'л Лопухо'в.
-- Ну, что де'лать, рискни', Алё!ша, -- я тебя' прошу'.
-- Когда' ты меня' не ста'нешь осужда'ть, Ната'ша, что я забы'л про тебя', идя' на опа'сность, так разгово'р ко'нчен. Когда' хоти'те венча'ться, Дми'трий Серге'евич?
Сле'довательно, препя'тствий не остава'лось.
В понеде'льник поутру' Лопухо'в сказа'л Кирса'нову:
-- Зна'ешь ли что, Алекса'ндр? уж ве'рно подари'ть тебе' ту полови'ну на'шей рабо'ты, кото'рая была' мое'й доле'й. Бери' мои' бума'ги, препара'ты, я броса'ю. Выхожу' из Акаде'мии, вот и про'сьба. Женю'сь.
Лопухо'в рассказа'л исто'рию в двух слова'х.
-- Е'сли бы ты был глуп, и'ли бы я был глуп, сказа'л бы я тебе', Дми'трий, что э'так де'лают сумасше'дшие. А тепе'рь не скажу'. Все возраже'ния ты, ве'рно, постара'тельнее моего' обду'мал. А и не обду'мывал, так ведь все равно'. Глу'по ли ты поступа'ешь, умно' ли -- не зна'ю; но, по кра'йней ме'ре, сам не ста'ну де'лать той глу'пости, что'бы пыта'ться отгова'ривать, когда' зна'ю, что не отговори'ть. Я тебе' тут ну'жен на что'-нибудь, и'ли нет?
-- Ну'жно кварти'ру прииска'ть где'-нибудь в дешёвой ме'стности, три ко'мнаты. Мне на'добно хлопота'ть в Акаде'мии, что'бы поскоре'е вы'дали бума'ги, что'бы за'втра же. Так поищи' кварти'ру ты.
Во вто'рник Лопухо'в получи'л свои' бума'ги, отпра'вился к Мерца'лову, сказа'л, что сва'дьба за'втра.
-- В како'е вре'мя для вас удо'бнее, Алексе'й Петро'вич? -- Алексе'ю Петро'вичу все равно', он за'втра весь день до'ма. -- Я ду'маю, впро'чем, что успе'ю присла'ть Кирса'нова предупреди'ть вас.
В сре'ду в 11 часо'в, прише'дши на бульва'р, Лопухо'в дово'льно до'лго ждал Ве'рочку и начина'л уже' трево'житься; но вот и она', так спеши'т.
-- Ве'рочка, друг мой, не случи'лось ли чего' с тобо'й?
-- Нет, ми'ленький, ничего', я опозда'ла то'лько оттого', что проспала'.
-- Э'то зна'чит, ты во ско'лько же часо'в усну'ла?
-- Ми'ленький, я не хоте'ла тебе' сказа'ть; в семь часо'в, ми'ленький, а то все ду'мала; нет, ра'ньше, в шесть.
-- Вот о чем я хоте'л тебя' проси'ть, моя' ми'лая Ве'рочка: нам на'добно поскоре'е посове'товаться чтоб обо'им быть споко'йными.
-- Да, ми'ленький, на'добно. Поскоре'е на'добно.
-- Так дня че'рез четы'ре, че'рез три...
-- Ах, е'сли бы так, ми'ленький, вот бы был у'мник.
-- Че'рез три, ве'рно, уж найду' кварти'ру, закуплю', что ну'жно по хозя'йству, тогда' нам и мо'жно бу'дет посели'ться с тобо'ю вме'сте?
-- Мо'жно, мой голу'бчик, мо'жно.
-- Но ведь пре'жде на'добно повенча'ться.
-- Ах, я и забы'ла, ми'ленький, на'до повенча'ться пре'жде.
-- Так венча'ться и ны'нче мо'жно, -- об э'том я и хоте'л проси'ть тебя'.
-- Пойдём, ми'ленький, повенча'емся; да как же ты все э'то устро'ил? како'й ты у'мненький, ми'ленький!
-- А вот на доро'ге все расскажу', пое'дем. Прие'хали, прошли' по дли'нным коридо'рам к це'ркви, отыска'ли сто'рожа, посла'ли к Мерца'лову; Мерца'лов жил в том же до'ме с бесконе'чными коридо'рами.
-- Тепе'рь, Ве'рочка, у меня' к тебе' ещё про'сьба. Ведь ты зна'ешь, в це'ркви заставля'ют молоды'х целова'ться?
-- Да, мой ми'ленький; то'лько как э'то сты'дно!
-- Так вот, что'бы не бы'ло тогда' сли'шком сты'дно, поцелу'емся тепе'рь.
-- Так и быть, мой ми'ленький, поцелу'емся, да ра'зве нельзя' без э'того?
-- Да ведь в це'ркви же нельзя' без э'того, так пригото'вимся. Они' поцелова'лись.
-- Ми'ленький, хорошо', что успе'ли пригото'виться, вон уж сто'рож идёт, тепе'рь в це'ркви не так сты'дно бу'дет.
Но пришёл не сто'рож, -- сто'рож побежа'л за дьячко'м, -- вошёл Кирса'нов, дожида'вшийся их у Мерца'лова.
-- Ве'рочка, вот э'то и есть Алекса'ндр Матве'ич Кирса'нов, кото'рого ты ненави'дишь и с кото'рым хо'чешь запрети'ть мне ви'деться.
-- Ве'ра Па'вловна, за что же вы хоти'те разлучи'ть на'ши не'жные се'рдца?
-- За то, что они' не'жные, -- сказа'ла Ве'рочка, подава'я ру'ку Кирса'нову, и, все ещё продолжа'я улыба'ться, заду'малась: -- а суме'ю ли я люби'ть его', как вы? Ведь вы его' о'чень лю'бите?
-- Я? я никого', кро'ме себя', не люблю', Ве'ра Па'вловна.
-- И его' не лю'бите?
-- Жи'ли -- не ссо'рились, и того' дово'льно.
-- И он вас не люби'л?
-- Не замеча'л что'-то. Впро'чем, спро'сим у него': ты люби'л, что ли, меня', Дми'трий?
-- Осо'бенной не'нависти к тебе' не име'л.
-- Ну, когда' так, Алекса'ндр Матве'ич, я не бу'ду запреща'ть ему' ви'деться с ва'ми, и сама' бу'ду люби'ть вас.
-- Вот э'то гора'здо лу'чше, Ве'ра Па'вловна.
-- А вот и я гото'в, -- подошёл Алексе'й Петро'вич: -- пойдёмте в це'рковь. -- Алексе'й Петро'вич был ве'сел, шути'л; но когда' на'чал венча'нье, го'лос его' не'сколько задрожа'л -- а е'сли начнётся де'ло? Ната'ша, ступа'й к отцу', муж не корми'лец, а плохо'е житье'" от живо'го му'жа на отцо'вских хле'бах! впро'чем, по'сле не'скольких слов он опя'ть соверше'нно овладе'л собо'ю.
В полови'не слу'жбы пришла' Ната'лья Андреёвна, и'ли Ната'ша, как звал её Алексе'й Петро'вич; по оконча'нии сва'дьбы попроси'ла молоды'х зайти' к ней; у ней был пригото'влен ма'ленький за'втрак: зашли', посмея'лись, да'же протанцова'ли две кадри'ли в две па'ры, да'же вальси'ровали; Алексе'й Петро'вич, не уме'вший танцова'ть, игра'л им на скри'пке, часа' полтора' пролете'ли легко' и незаме'тно. Сва'дьба бы'ла весёлая.
-- Меня', я ду'маю, до'ма ждут обе'дать, -- сказа'ла Ве'рочка: -- пора'. Тепе'рь, мой ми'ленький, я и три и четы'ре дня проживу' в своём подва'ле без тоски', пожа'луй, и бо'льше проживу', -- ста'ну я тепе'рь тоскова'ть! ведь мне тепе'рь не'чего боя'ться -- нет, ты меня' не провожа'й: я пое'ду одна', что'бы не увида'ли ка'к-нибудь.
-- Ничего', не съедя'т меня', не со'веститесь, господа'! -- говори'л Алексе'й Петро'вич, провожа'я Лопухо'ва и Кирса'нова, кото'рые остава'лись ещё не'сколько мину'т, что'бы дать отъе'хать Ве'рочке: -- я тепе'рь о'чень рад, что Ната'ша ободри'ла меня'.
На друго'й день, по'сле четыре'хдневных по'исков, нашла'сь хоро'шая кварти'ра, в да'льнем конце' 5 ли'нии Васи'льевского о'строва. Име'я всего' рубле'й 160 в запа'се, Лопухо'в рассуди'л с свои'м прия'телем, что невозмо'жно ему' с Ве'рочкою ду'мать тепе'рь же обзаводи'ться свои'м хозя'йством, ме'белью, посу'дою; потому' и на'няли три ко'мнаты с ме'белью, посу'дой и столо'м от жильцо'в меща'н: старика', ми'рно проводи'вшего дни свои' с лотко'м пу'говиц, лент, була'вок и про'чего у забо'ра на Сре'днем проспе'кте ме'жду 1-ю и 2-ю ли'ниею, а ве'чера в разгово'рах со свое'ю стару'хою, проводи'вшею дни свои' в што'панье со'тен и ты'сяч вся'кого старья', приноси'мого к ней оха'пками с толку'чего ры'нка. Прислу'га то'же была' от хозя'ев, то есть са'ми хозя'ева. Все э'то сто'ило 30 рубле'й в ме'сяц. Тогда', -- лет 10 тому' наза'д, -- бы'ли в Петербу'рге времена', ещё дешёвые по петербу'ргскому масшта'бу. При тако'м устро'йстве бы'ли в гото'вности сре'дства к жи'зни на три, пожа'луй, да'же на четы'ре ме'сяца; ведь на чай 10 рубле'й в ме'сяц дово'льно? а в четы'ре ме'сяца Лопухо'в наде'ялся найти' уро'ки, каку'ю-нибудь литерату'рную рабо'ту, заня'тия в како'й-нибудь купе'ческой конто'ре, -- все равно'. В тот же день, как была' прии'скана кварти'ра, -- и, действи'тельно, кварти'ра отли'чная: для того'-то и иска'ли до'лго, зато' и нашли', -- Лопухо'в, бы'вши на уро'ке, в четве'рг по обыкнове'нию сказа'л Ве'рочке:
-- За'втра переезжа'й, мой друг; вот а'дрес. Бо'льше тепе'рь говори'ть не ста'ну, чтоб не заме'тили.
-- Ми'ленький мой, ты спас меня'!
Тепе'рь как уйти' из до'му? Сказа'ть? Ве'рочка и поду'мала бы'ло, но мать бро'сится дра'ться, мо'жет запере'ть. Ве'рочка рассуди'ла оста'вить письмо' в свое'й ко'мнате. Когда' Ма'рья Алексе'вна, услы'шав, что дочь отправля'ется по доро'ге к Не'вскому, сказа'ла, что идёт вме'сте с не'ю, Ве'рочка верну'лась в свою' ко'мнату и взяла' письмо': ей показа'лось, что лу'чше, честне'е бу'дет, е'сли она' сама' в лицо' ска'жет ма'тери -- ведь дра'ться на у'лице мать не ста'нет же? то'лько на'добно, когда' бу'дешь говори'ть, не'сколько пода'льше от неё останови'ться, поскоре'е сади'ться на изво'зчика и е'хать, чтоб она' не успе'ла схвати'ть за рука'в.
Таки'м-то мане'ром и произошла' эффе'ктная сце'на у ла'вки Ру'занова.

XXII

Но мы ви'дели то'лько ещё полови'ну э'той сце'ны.
С мину'ту, -- нет, не'сколько, поме'ньше, -- Ма'рья Алексе'вна, не подозрева'вшая ничего' подо'бного, стоя'ла ошеломлённая, стара'ясь поня'ть и все не понима'я, что ж э'то говори'т дочь, что ж э'то зна'чит и как же э'то? Но то'лько с мину'ту и'ли поме'ньше... Она' встрепену'лась, вскри'кнула како'е-то руга'тельство, но дочь уже' выезжа'ла на Не'вский; Ма'рья Алексе'вна пробежа'ла не'сколько шаго'в в ту сто'рону, -- на'добно изво'зчика, -- бро'силась на тротуа'р -- "изво'зчик!" -"куда' прика'жете, суда'рыня?" -- куда' она' прика'жет? Послы'шалось, что дочь сказа'ла "в Карава'нную", но поверну'ла дочь нале'во по Невскому. Куда' же прика'жет она'? "Догоня'ть ту, мерза'вку!" -"Догоня'ть, суда'рыня? Да вы скажи'те то'лком, куда'; а то как же без ряды' е'хать, а како'й коне'ц, неизве'стно". -- Ма'рья Алексе'вна соверше'нно вы'шла из себя', ругну'лась на изво'зчика, -- "пьяна' ты, ба'рыня, я ви'жу, вот что", сказа'л изво'зчик и отошёл. Ма'рья Алексе'вна и руга'ла его вдого'нку и крича'ла други'х изво'зчиков, и броса'лась в ра'зные стороны на не'сколько шаго'в, и маха'ла рука'ми, и оконча'тельно установи'лась опя'ть под колоннадой, и то'пала, и беси'лась; а вокру'г неё уже' стоя'ло челове'к пять парней, продаю'щих ра'зную ра'зность у коло'нн Гости'ного двора'; па'рни любова'лись на неё, обме'нивались ме'жду собо'ю замеча'ниями более или менеё неуважи'тельного свойства, обраща'лись к ней с похвала'ми остроумного и сове'тами благона'меренного свойства: "Ай да ба'рыня, в ко'ю по'ру успе'ла нализа'ться, хват, ба'рыня!" -- "ба'рыня, а ба'рыня, купи' пяток лимо'нов-то у меня', и'ми хорошо' заку'сывать, для тебя' дёшево отда'м!" -- "ба'рыня, а ба'рыня, не слу'шай его, лимо'н не помо'жет, а ты поди' опохмели'сь! " -- "ба'рыня, а ба'рыня, здорова ты руга'ться; дава'й об закла'д руга'ться, кто кого' переруга'ет!" -- Ма'рья Алексе'вна, сама' не по'мня, что де'лает, хва'тила по уху ближа'йшего из собесе'дников -- па'рня лет 17, не без гра'ции высо'вывавшего ей язы'к: ша'пка сле'тела, а во'лосы тут, как раз под руко'й; Ма'рья Алексе'вна вцепи'лась в них. Э'то привело' остальны'х собесе'дников в неописанный энтузиа'зм: -- "Ай да ба'рыня! -- Валя'й его, ба'рыня!" Не'которые замеча'ли: "Фе'дька, а ты дай-ко ей сда'чи", но большинство' собесе'дников бы'ло реши'тельно на стороне' Ма'рьи Алексевны: "Куда' Федьке про'тив ба'рыни! -- Валя'й, ба'рыня, валя'й Федьку, так ему', подлецу', и на'до". Бы'ло уже' мно'го зрителе'й, кро'ме собесе'дников: и изво'зчики, и сиде'льцы из ла'вок, и прохо'жие. Ма'рья Алексе'вна как бу'дто опо'мнилась и, после'дним машина'льным движе'нием далеко отшатну'в федькину го'лову, зашага'ла че'рез у'лицу. Восто'рженные похвалы' собесе'дников провожа'ли её.
Она' уви'дела, что идёт домо'й, когда' прошла' уже' воро'та Па'жеского ко'рпуса, взяла' изво'зчика и прие'хала счастли'во, поби'ла у две'ри отвори'вшего ей Фе'дю, бро'силась к шка'пчику, поби'ла вы'сунувшуюся на шум Матрё!ну, бро'силась опя'ть к шка'пчику, бро'силась в ко'мнату Ве'рочки, че'рез мину'ту вы'бежала к шка'пчику, побежа'ла опя'ть в ко'мнату Ве'рочки, до'лго остава'лась там, пото'м пошла' по ко'мнатам, руга'ясь, но бить бы'ло уже' не'кого: Фе'дя бежа'л на гря'зную ле'стницу, Матрё!на, подсма'тривая в щель Верочки'ной ко'мнаты, бежа'ла о'прометью, уви'дев, что Ма'рья Алексе'вна поднима'ется, в ку'хню не попа'ла, а очути'лась в спа'льной под крова'тью Ма'рьи Алексе'вны, где и пробыла' благополу'чно до ми'рного востре'бования.
До'лго ли, ко'ротко ли Ма'рья Алексе'вна руга'лась и крича'ла, ходя' по пусты'м ко'мнатам, определи'ть она' не могла', но, должно' быть, до'лго, потому' что вот и Па'вел Константи'ныч яви'лся из должно'сти, -- доста'лось и ему', идеа'льно и материа'льно доста'лось. Но как всему' быва'ет коне'ц, то Ма'рья Алексе'вна закрича'ла: "Матрё!на, подава'й обе'дать!" Матрё!на уви'дела, что штурм ко'нчился, вы'лезла из-по'д крова'ти и подала' обе'дать.
За обе'дом Ма'рья Алексе'вна, действи'тельно, уже' не руга'лась, а то'лько рыча'ла и уже' без вся'ких наступа'тельных наме'рений, а так то'лько, для со'бственного употребле'ния; пото'м лечь не легла', но села' и сиде'ла одна', и молча'ла, и ворча'ла, пото'м и ворча'ть переста'ла, а все молча'ла, наконе'ц, кри'кнула:
-- Матрё!на! разбуди' ба'рина, вели' ко мне придти'.
Матрё!на, в ожида'нии распоряже'ний не сме'вшая уйти' ни в по'лпивную {55}, ни куда', испо'лнила прика'з, Па'вел Константи'ныч яви'лся.
-- Ступа'й к хозя'йке, скажи', что дочь по твое'й во'ле вы'шла за э'того черта'. Скажи': я про'тив жены' был. Скажи': нам в уго'ду сде'лал, потому' что ви'дел, не бы'ло ва'шего жела'ния. Скажи': моя' жена' бы'ла одна' винова'та, я ва'шу во'лю исполня'л. Скажи': я сам их и свел. По'нял, что ли?
-- По'нял, Ма'рья Алексе'вна; э'то ты о'чень умно' рассужда'ешь.
-- Ну, ступа'й же! Хоть обе'дает, все равно' вы'зови, подними' от стола'. Поку'да не зна'ет.
Справедли'вость слов Па'вла Константи'ныча была' так осяза'тельна, что хозя'йка пове'рила бы им, е'сли б он и не облада'л да'ром убеди'тельной благогове'йности изложе'ния. А убеди'тельность э'того да'ра была' так велика', что хозя'йка прости'ла бы Па'вла Контстанти'ныча, е'сли б и не бы'ло осяза'тельных доказа'тельств, что он постоя'нно де'йствовал про'тив жены' и наро'чно свел Ве'рочку с Лопухо'вым, что'бы отврати'ть неблагоро'дную жени'тьбу Михаи'ла Ива'ныча. -- Как же они' повенча'лись? -- Па'вел Константи'ныч не пожале'л прида'ного; дал 5 000 Лопухо'ву деньга'ми, сва'дьбу и обзаве'денье сде'лал все на свой счет. Че'рез него' они' и запи'сочками передава'лись; у его' сослужи'вца на кварти'ре, у столонача'льника Фила'нтьева, -- жена'того челове'ка, ва'ше превосходи'тельство, потому' что хоть я и ма'ленький челове'к, но деви'ческая честь до'чери, ва'ше превосходи'тельство, мне доро'га; и'мели при мне свида'нья, и хоть на'ши де'ньги не та'кие, что'бы мальчи'шке в та'ких лета'х учителе'й брать, но я'кобы предло'г дал, ва'ше превосходи'тельство, и т. д. Неблагонаме'ренность жены' Па'вел Константи'ныч изоблича'л в са'мых чёрных порица'ниях.
Как бы'ло не убеди'ться и не поми'ловать Па'вла Константи'ныча? А гла'вное -- вели'кая, неожи'данная ра'дость! Ра'дость смягча'ет се'рдце. Хозя'йка начала' свою' отпусти'тельную речь о'чень дли'нным поясне'нием гну'сности мы'слей и посту'пков Ма'рьи Алексе'вны и сначала' тре'бовала, что'бы Па'вел Константи'ныч прогна'л жену' от себя'; но он умоля'л, да и она' сама' сказа'ла э'то бо'льше для блези'ру {56}, чем для де'ла; наконе'ц, резолю'ция вы'шла така'я. что Па'вел Константи'ныч остаётся управля'ющим, кварти'ра на у'лицу отнима'ется, и перево'дится он на за'дний двор с тем, что'бы жена' его' не сме'ла и пока'зываться в тех места'х пе'рвого дво'ра, на кото'рые мо'жет упа'сть взгляд хозя'йки, и обя'зана выходи'ть на у'лицу не ина'че, как воро'тами да'льними от хозя'йкиных о'кон. Из 20 р. в ме'сяц приба'вки к жа'лованью 15 р, отнима'ются, а 5 р. оставля'ются в вознагражде'ние как усе'рдия управляющего' к во'ле хозя'йки, так и его' расхо'дов по сва'дьбе до'чери.

XXIII

У Ма'рьи Алексе'вны бы'ло в мы'слях не'сколько прое'ктов о том, как поступи'ть с Лопухо'вым, когда' он я'вится ве'чером. Са'мый чувстви'тельный состоя'л в том, что'бы спря'тать на ку'хне двух дво'рников, -- они' бро'сятся на Лопухо'ва по да'нному сигна'лу и исколо'тят его'. Са'мый патети'ческий состоя'л в том, что'бы торже'ственно провозгласи'ть уста'ми свои'ми и Па'вла Константи'ныча роди'тельское прокля'тие ослу'шной до'чери и ему', разбо'йнику, с объясне'нием, что оно' си'льно, -- да'же земля', как изве'стно, не принима'ет пра'ха прокля'тых роди'телями. Но э'то бы'ли то'чно таки'е же мечты', как у хозя'йки мысль развести' Па'вла Константи'ныча с жено'ю; таки'е прое'кты, как вся'кая поэ'зия, слу'жат, со'бственно, не для пра'ктики, а для отра'ды се'рдцу, ложа'сь основа'нием для бесконе'чных размышле'ний наедине' и для ины'х изъясне'ний в бесе'дах бу'дущности, что, де'скать, я вот что могла' (и'ли, смотря' по полу' ли'ца: мог) сде'лать и хоте'ла (хоте'л), да по свое'й доброте' пожале'ла (пожале'л).
Прое'кты поби'ть Лопухо'ва и прокля'сть дочь бы'ли идеа'льною стороно'ю мы'слей и чувств Ма'рьи Алексе'вны. Реа'льная сторона' её ума' и ду'ши име'ла направле'ние не столь возвы'шенное и болеё практи'ческое -- ра'зница, неизбе'жная по сла'бости вся'кого челове'ческого существа'. Когда' Ма'рья Алексе'вна опо'мнилась у воро'т Па'жеского ко'рпуса, пости'гла, что дочь действи'тельно исче'зла, вы'шла за'муж и ушла' от неё, э'тот факт яви'лся её созна'нию в фо'рме сле'дующего мы'сленного восклица'ния: "обокра'ла!" И всю доро'гу она' продолжа'ла восклица'ть мы'сленно, а иногда' и вслух: "обокра'ла!" Поэ'тому, задержа'вшись лишь на не'сколько мину'т сообще'нием ско'рби свое'й Фе'де и Матрё!не по челове'ческой сла'бости, -- вся'кий челове'к увлека'ется выраже'нием чувств до того', что забыва'ет в поры'ве ду'ши жите'йские интере'сы мину'ты, -- Ма'рья Алексе'вна пробежа'ла в ко'мнату Ве'рочки, бро'силась в я'щики туале'та, в гардеро'б, оки'нула все торопли'вым взгля'дом, -- нет, ка'жется, все це'ло! -- и пото'м приняла'сь поверя'ть э'то успокои'тельное впечатле'ние подро'бным пересмо'тром. Оказа'лось, что, действи'тельно, все ве'щи и пла'тья оста'лись у неё, кро'ме па'ры про'стеньких золоты'х серёг да ста'рого кисе'йного пла'тья, да ста'рого пальто', в кото'рых Ве'рочка пошла' из до'му. По э'тому вопро'су реа'льного направле'ния Ма'рья Алексе'вна ждала', что Ве'рочка даст Лопухо'ву спи'сок свои'х веще'й, что'бы тре'бовать их, и тве'рдо реши'лась из золоты'х и други'х таки'х веще'й не дава'ть ничего', из пла'тьев дать четы'ре, кото'рые попро'ще, и дать не'сколько белья', кото'рое побо'льше изно'шено: ничего' не дать нельзя', благоро'дное прили'чие не дозволя'ет, а Ма'рья Алексе'вна всегда' стро'го соблюда'ла благоро'дное прили'чие.
Друго'й вопро'с реа'льной жи'зни был: отноше'ние к хозя'йке; мы уже' ви'дели, что Ма'рье Алексе'вне удало'сь разреши'ть его' уда'чно.
Тепе'рь тре'тий вопро'с: что де'лать с мерза'вкою и подлецо'м; с до'черью и непро'шенным зя'тем? Прокля'сть? -- э'то не тру'дно, но годи'тся то'лько, как десе'рт к чему'-нибудь суще'ственному. Суще'ственное возмо'жно то'лько одно': пода'ть про'сьбу, нача'ть де'ло, отда'ть под суд {57}. Снача'ла, в волне'нии чувств, Ма'рья Алексе'вна смотре'ла на э'то реше'ние вопро'са идеа'льно, и с идеа'льной то'чки зре'ния оно' представля'лось о'чень привлека'тельным. Но по ме'ре того', как успоко'ивалась кровь от утомле'ния бу'рею, де'ло ста'ло обнару'живаться в друго'м ви'де. Никто' не знал лу'чше Ма'рьи Алексе'вны, что де'ла веду'тся деньга'ми и деньга'ми, а таки'е дела', как обольща'вшие её свое'ю идеа'льною пре'лестью, веду'тся больши'ми и больши'ми деньга'ми и тя'нутся о'чень до'лго и, вы'тянув мно'го де'нег, конча'ются соверше'нно ниче'м.
Что же де'лать? В конце' концо'в выходи'ло, что предстоя'т то'лько два заня'тия: поруга'ться с Лопухо'вым до после'дней сте'пени удово'льствия и отстоя'ть от его' тре'бований ве'рочкины ве'щи, а сре'дством к тому' употреби'ть угро'зу пода'чею жа'лобы. Но поруга'ться на'добно о'чень си'льно, в по'лную сласть.
Не удало'сь и поруга'ться. Пришёл Лопухо'в и на'чал в том сло'ге, что мы с Ве'рочкою про'сим вас, Ма'рья Алексе'вна и Па'вел Константи'ныч, извини'ть нас, что без ва'шего согла'сия...
Ма'рья Алексе'вна на э'том сло'ве закрича'ла: "Я прокляну' её, него'дницу!"
Но вме'сто сло'во "него'дницу", успе'ло вы'говориться то'лько "него'...", потому' что Лопухо'в сказа'л о'чень гро'мко: "Ва'шей бра'ни я слу'шать не ста'ну, я пришёл говори'ть о де'ле. Вы серди'тесь и не мо'жете говори'ть споко'йно, так мы поговори'м одни', с Па'влом Константи'нычем, а вы, Ма'рья Алексе'вна, пришли'те Фе'дю и'ли Матрё!ну позва'ть нас, когда' успоко'итесь", и, говоря' э'то, уже' вел Па'вла Константи'ныча из за'ла в его' кабине'т, а говори'л так гро'мко, что перекрича'ть его' не бы'ло возмо'жности, а потому' и пришло'сь останови'ться в свое'й ре'чи.
Довёл он Па'вла Константи'ныча до двере'й за'ла, тут останови'лся, оберну'лся и сказа'л:
-- А то, Ма'рья Алексе'вна, тепе'рь же и с ва'ми бу'ду говори'ть; то'лько ведь о де'ле на'добно говори'ть споко'йно.
Она', бы'ло, опя'ть гото'вилась закрича'ть,но он опя'ть переби'л:
-- Ну, не мо'жете говори'ть споко'йно, так мы ухо'дим.
-- Да ты заче'м ухо'дишь, дура'к? -- прокрича'ла Ма'рья Алексе'вна.
-- Да он меня' ведёт.
-- А е'сли Па'влу Константи'нычу бы'ло бы то'же не уго'дно говори'ть хладнокро'вно, так и я уйду', пожа'луй, -- мне все равно'. То'лько заче'м же вы, Па'вел Константи'ныч, позволя'ете называ'ть себя' та'кими имена'ми? Ма'рья Алексе'вна дел не зна'ет, она', ве'рно, ду'мает, что с на'ми мо'жно бог зна'ет что сде'лать, а вы чино'вник, вы де'ловой поря'док должны' знать. Вы скажи'те ей, что тепе'рь она' с Ве'рочкой ничего' не сде'лает, а со мной и того' ме'ньше.
"Зна'ет, подле'ц, что с ним ничего' не сде'лаешь", -- поду'мала Ма'рья Алексе'вна и сказа'ла Лопухо'ву, что в пе'рвую мину'ту она' погорячи'лась, как мать, а тепе'рь мо'жет говори'ть хладнокро'вно.
Лопухо'в возврати'лся с Па'влом Константи'нычем, се'ли; Лопухо'в попроси'л её слу'шать, пока' он доска'жет то, что начнёт, а её речь бу'дет впереди', и на'чал говори'ть, си'льно возвыша'я го'лос, когда' она' про'бовала перебива'ть его', и благополу'чно довёл до конца' свою' речь, кото'рая состоя'ла в том, что развенча'ть их нельзя', пото'му де'ло со (Сторешников'ым -- де'ло пропащеё, как вы са'ми зна'ете, ста'ло быть, и утружда'ть себя' вам бу'дет напра'сно, а впро'чем, как хоти'те: ко'ли ли'шние де'ньги есть, то да'же сове'тую попро'бовать; да что, и огорча'ться-то не из чего', пото'му что ведь Ве'рочка никогда' не хоте'ла идти' за Сто'решникова, ста'ло быть, э'то де'ло всегда' бы'ло несбы'точное, как вы и са'ми ви'дели, Ма'рья Алексе'вна, а де'вушку, во вся'ком слу'чае, на'добно отдава'ть за'муж, а э'то де'ло вообще' убы'точное для роди'телей: на'добно прида'ное, да и сва'дьба, сама' по себе', мно'го де'нег сто'ит, а гла'вное, прида'ное; ста'ло быть, ещё на'добно вам, Ма'рья Алексе'вна и Па'вел Константи'ныч, благодари'ть дочь, что она' вы'шла за'муж без всяки'х убы'тков для вас! Вот он так говори'л, и прочеё, в это'м ро'де, и говори'л он обстоя'тельно би'тых полчаса'.
Когда' он ко'нчил, то Ма'рья Алексе'вна ви'дела, что с таки'м разбо'йником не'чего говори'ть, и потому' пря'мо ста'ла говори'ть о чу'вствах, что она' была' огорчена', со'бственно, тем, что Ве'рочка вы'шла за'муж, не испроси'вши согла'сия роди'тельского, потому' что э'то для матери'нского се'рдца о'чень бо'льно; ну, а когда' де'ло пошло' о матери'нских чу'вствах и огорче'ниях, то, натура'льно, разгово'р стал представля'ть для обе'их сторо'н бо'лее то'лько тот интере'с, что, де'скать, нельзя' же не говори'ть и об э'том, так прили'чие тре'бует; удовлетвори'ли прили'чию, поговори'ли, -- Ма'рья Алексе'вна, что она', как лю'бящая мать, была' огорчена', -- Лопухо'в, что она', как лю'бящая мать, мо'жет и не огорча'ться; когда' же испо'лнили ме'ру прили'чия надлежа'щею длино'ю рассужде'ний о чу'вствах, перешли' к друго'му пу'нкту, тре'буемому прили'чием, что мы всегда' жела'ли свое'й до'чери сча'стья, -- с одно'й сторо'ны, а с друго'й сторо'ны отвеча'лось, что э'то, коне'чно, вещь несомне'нная; когда' разгово'р был доведён до прили'чной длины' и по э'тому пу'нкту, ста'ли проща'ться, то'же с объясне'ниями та'кой длины', кака'я тре'буется благоро'дным прили'чием, и результа'том всего' оказа'лось, что Лопухо'в, понима'я расстро'йство матери'нского се'рдца, не про'сит Ма'рью Алексевну' тепе'рь же дать до'чери позволе'ния ви'деться с не'ю, потому' что тепе'рь э'то, быть мо'жет, бы'ло бы ещё тяжело' для матери'нского се'рдца, а что вот Ма'рья Алексе'вна бу'дет слы'шать, что Ве'рочка живёт счастли'во, в чем, коне'чно, всегда' и состоя'ло еди'нственное жела'ние Ма'рьи Алексе'вны, и тогда' матери'нское се'рдце её соверше'нно успоко'ится, ста'ло быть, тогда' она' бу'дет в состоя'нии ви'деться с до'черью, не огорча'ясь.
Так на том и пореши'ли и расста'лись миролюби'во.
-- Ну, разбо'йник! -- сказа'ла Ма'рья Алексе'вна, проводи'в зя'тя.
Но'чью да'же присни'лся ей сон тако'го ро'да, что сиди'т она' под окно'м и ви'дит: по у'лице е'дет каре'та, са'мая отли'чная, и остана'вливается э'та каре'та, и выхо'дит из каре'ты пы'шная да'ма, и мужчи'на с да'мой, и вхо'дят они' к ней в ко'мнату, и да'ма говори'т: посмотри'те, мама'ша, как меня' муж наряжа'ет! и да'ма э'та -- Ве'рочка. И смо'трит Ма'рья Алексе'вна, мате'рия на пла'тье у Ве'рочки са'мая дорога'я, и Ве'рочка говори'т: "одна' мате'рия 500 целко'вых стои'т, и э'то для нас, мама'ша, пустяки': у меня' таки'х пла'тьев це'лая дю'жина; а вот, мама'ша, э'то доро'же сто'ит, -- вот, на па'льцы посмотри'те! -- Смо'трит Ма'рья Алексе'вна на па'льцы Ве'рочке, а на па'льцах пе'рстни с кру'пными брилья'нтами! -- э'тот пе'рстень, мама'ша, сто'ит 2 000 р., а э'тот, мама'ша, доро'же -- 4 000 р., а вот на грудь посмотри'те, мама'ша, э'та бро'шка ещё доро'же: она' сто'ит 1О 000 р.! А мужчи'на говори'т, и э'тот мужчи'на Дми'трий Серге'ич: "э'то все для нас ещё пустяки', ми'лая ма'менька, Ма'рья Алексе'вна! а настоя'щая-то ва'жность вот у меня' в карма'не: вот, ми'лая ма'менька, посмотри'те, бума'жник, како'й то'лстый и наби'т все одни'ми 100-рублевы'ми бума'жками, и э'тот бума'жник я вам, мама'ша, дарю', потому' что и э'то для нас пустяки'! а вот э'того бума'жника, кото'рый ещё то'лще, ми'лая ма'менька, я вам не подарю', потому' что в нем бума'жек нет, а в нем все ба'нковые биле'ты да векселя', и ка'ждый биле'т и ве'ксель доро'же сто'ит, чем весь бума'жник, кото'рый я вам подари'л, ми'лая ма'менька, Ма'рья Алексе'вна!" -- Уме'ли вы, ми'лый сын, Дми'трий Серге'ич, соста'вить сча'стье мое'й до'чери и всего' на'шего семе'йства; то'лько отку'да же, ми'лый сын, вы тако'е бога'тство получи'ли? -- "Я, ми'лая мама'ша, пошёл по откупно'й ча'сти! {58}"
И, просну'вшись, Ма'рья Алексе'вна ду'мает про себя': "и'стинно, ему' бы по откупно'й ча'сти идти'".

XIV
Похва'льное сло'во Ма'рье Алексе'вне

Вы перестаёте быть ва'жным де'йствующим лицо'м в жи'зни Ве'рочки, Ма'рья Алексе'вна, и, расстава'ясь с ва'ми, а'втор э'того расска'за про'сит вас не се'товать на то, что вы отпуска'етесь со сце'ны с развя'зкою, не'сколько невы'годной для вас. Не ду'майте, что вы че'рез то лиши'лись уваже'ния. Вы оста'лись одура'ченною, но э'то ниско'лько не роня'ет на'шего мне'ния о ва'шем уме', Ма'рья Алексе'вна: ва'ша оши'бка не свиде'тельствует про'тив вас. Вы встре'тились с людьми', кото'рых не привы'кли встреча'ть пре'жде, и не грех вам бы'ло обману'ться в них, су'дя по пре'жним ва'шим о'пытам. Вся ва'ша пре'жняя жизнь привела' вас к заключе'нию, что лю'ди де'лятся на два разря'да -- дурако'в и плу'тов: "кто не дура'к, тот плут, непреме'нно плут, ду'мали вы, а не плу'том мо'жет быть то'лько дура'к". Это'т взгляд был о'чень ве'рен, Ма'рья Алексе'вна, до неда'внего вре'мени был соверше'нно ве'рен, Ма'рья Алексе'вна. Вы встреча'ли, Ма'рья Алексе'вна, люде'й, кото'рые говори'ли о'чень хорошо', и вы ви'дели, что все э'ти лю'ди, без исключе'ния, -- и'ли хитрецы', моро'чащие люде'й хоро'шими слова'ми, и'ли взро'слые глу'пые ребя'та, не зна'ющие жи'зни и не уме'ющие ни за что приня'ться. Потому' вы, Ма'рья Алексе'вна, не ве'рили хоро'шим слова'м, счита'ли их за глу'пость и'ли обма'н, и вы бы'ли пра'вы, Ма'рья Алексе'вна. Ваш взгляд на люде'й уже' соверше'нно сформирова'лся, когда' вы встре'тили пе'рвую же'нщину, кото'рая не бы'ла глупа' и не бы'ла плуто'вка; вам прости'тельно бы'ло смути'ться, останови'ться в разду'мье, не знать, как ду'мать о ней, как обраща'ться с не'ю. Ваш взгляд на люде'й уже' соверше'нно сформирова'лся, когда' вы встре'тили пе'рвого благоро'дного челове'ка, кото'рый не был простоду'шным, жа'лким ребёнком, знал жизнь не хуже' вас, суди'л о ней не ме'нее ве'рно, чем вы, уме'л де'лать де'ло не ме'нее основа'тельно, чем вы: вам прости'тельно бы'ло ошиби'ться и приня'ть его' за тако'го же пройдо'ху, как вы. Э'ти оши'бки, Ма'рья Алексе'вна, не уме'ньшают моего' уваже'ния к вам как же'нщине у'мной и де'льной. Вы вы'вели вашего' му'жа из ничто'жества, приобрели' себе' обеспе'чение на ста'рость лет, -- э'то ве'щи хоро'шие, и для вас бы'ли веща'ми о'чень тру'дными. Ва'ши сре'дства бы'ли дурны', но ва'ша обстано'вка не дава'ла вам други'х средств. Ва'ши сре'дства принадлежа'т ва'шей обстано'вке, а не ва'шей ли'чности, за них бесче'стье не вам, -- но честь ва'шему уму' и си'ле вашего' хара'ктера.
Дово'льны ли вы, Ма'рья Алексе'вна, призна'нием э'тих ва'ших досто'инств? Коне'чно, вы оста'лись бы дово'льны и э'тим, потому' что вы и не ду'мали никогда' претендова'ть на то, что вы мила' и'ли добра'; в мину'ту нево'льной открове'нности вы са'ми признава'ли, что вы челове'к злой и нече'стный, и не счита'ли зло'бы и нече'стности свое'й бесче'стьем для себя', дока'зывая, что ино'ю вы не могли' быть при обстоя'тельствах ва'шей жи'зни. Ста'ло быть, вы не ста'нете мно'го интересова'ться тем, что к похвале' ва'шему уму' и си'ле ва'шего хара'ктера не приба'влено похвалы' ва'шим доброде'телям, вы и не счита'ете себя' име'ющею их, и не счита'ете досто'инством, а скоре'е счита'ете принадле'жностью глу'пости име'ть их. Ста'ло быть, вы не ста'ли бы тре'бовать ещё друго'й похвалы', кро'ме той, пре'жней. Но я могу' сказа'ть в ва'шу честь ещё одно': из всех люде'й, кото'рых я не люблю' и с кото'рыми не жела'л бы име'ть дела', я все-таки' охо'тнее бу'ду име'ть де'ло с ва'ми, чем с други'ми. Коне'чно, вы беспоща'дна там, где э'то ну'жно для ва'шей вы'годы. Но е'сли вам нет вы'годы де'лать кому'-нибудь вред, вы не ста'нете де'лать его' из каки'х-нибудь глу'пых страсти'шек; вы рассчи'тываете, что не сто'ит вам теря'ть вре'мя, труд, де'ньги без по'льзы. Вы, разуме'ется, ра'ды бы'ли бы изжа'рить на ме'дленном огне' ва'шу дочь и её му'жа, но вы уме'ли обузда'ть мсти'тельное влече'ние, что'бы холодно' рассуди'ть о де'ле, и по'няли, что изжа'рить их не удало'сь бы вам; а ведь э'то вели'кое досто'инство, Ма'рья Алексе'вна, уме'ть понима'ть невозмо'жность! По'няв её, вы и не ста'ли начина'ть проце'сса, кото'рый не погуби'л бы люде'й, раздраживши'х вас; вы разочли', что те ме'лкие неприя'тности, кото'рые наде'лали бы им хло'потами по проце'ссу, подверга'ли бы саму' вас гора'здо больши'м хло'потам и убы'ткам, и потому' вы не на'чали проце'сса. Е'сли нельзя' победи'ть врага', е'сли нанесе'нием ему' мело'чного уро'на сам де'лаешь себе' бо'льше уро'на, то не'зачем начина'ть борьбы'; по'няв э'то, вы име'ете здра'вый смысл и му'жество покоря'ться невозмо'жности без напра'сного де'ланья вре'да себе' и други'м, -- э'то та'кже вели'кое досто'инство, Ма'рья Алексе'вна. Да, Ма'рья Алексе'вна, с ва'ми ещё мо'жно име'ть де'ло, потому' что вы не хоти'те зла для зла в убы'ток себе' са'мой -- э'то о'чень ре'дкое, о'чень вели'кое досто'инство, Ма'рья Алексе'вна! Миллио'ны люде'й, Ма'рья Алексе'вна, вредне'е вас и себе' и други'м, хотя' не и'меют того' ужа'сного ви'да, како'й име'ете вы. Из тех, кто не хоро'ш, вы ещё лу'чше други'х и'менно потому', что вы не безрассу'дны и не тупоу'мны. Я рад был бы стере'ть вас с ли'ца земли', но я уважа'ю вас: вы не по'ртите никако'го де'ла; тепе'рь вы зани'маетесь дурны'ми дела'ми, потому' что так тре'бует ва'ша обстано'вка, но дать вам другу'ю обстано'вку, и вы с удово'льствием ста'нете безвре'дны, да'же поле'зны, потому' что без де'нежного расчёта вы не хоти'те де'лать зла, а е'сли вам выгодно', то мо'жете де'лать что угодно', -- ста'ло быть, да'же и де'йствовать че'стно и благородно', е'сли так бу'дет ну'жно. Вы спосо'бны к э'тому, Ма'рья Алексе'вна; не вы винова'ты в том, что э'та спосо'бность безде'йствует в вас, что, вме'сто неё, де'йствуют противополо'жные спосо'бности, но она' есть в вас, а э'того нельзя' сказа'ть о всех. Дрянны'е лю'ди не спосо'бны ни к чему'; вы то'лько дурно'й челове'к, а не дря'нный челове'к. Вы вы'ше многи'х и по нра'вственному масшта'бу.
-- Дово'льны ли вы, Ма'рья Алексе'вна?
-- Что, ба'тюшка мой, мне быть дово'льной-то? Обстоя'тельства-то мои' плохова'ты?
-- Э'то и прекра'сно, Ма'рья Алексе'вна.

ГЛАВА' ТРЕ'ТЬЯ
Заму'жество и втора'я любо'вь
I

Прошло' три ме'сяца по'сле того', как Ве'рочка вы'рвалась из подва'ла. Дела' Лопухо'вых шли хорошо'. Он уже' име'л поря'дочные уро'ки, доста'л рабо'ту у како'го-то кни`гопрода'вца -- перево'д уче'бника геогра'фии. Ве'ра Па'вловна та'кже име'ла два уро'ка, хотя' незави'дных, но и не о'чень плохи'х. Вдвоём они' получи'ли уже' рубле'й 8О в ме'сяц; на э'ти де'ньги нельзя' жить ина'че, как о'чень небога'то, но все-та'ки испыта'ть им ну'жды не доста'лось, сре'дства их понемно'гу увели'чивались, и они' рассчи'тывали, что ме'сяца ещё че'рез четы'ре и'ли да'же скоре'е они' мо'гут уже' обзавести'сь свои'м хозя'йством (оно' так и бы'ло пото'м).
Поря'док их жи'зни устро'ился, коне'чно, не совсе'м в том ви'де, как полушутя', полусерьёзно устра'ивала его' Ве'ра Па'вловна в день свое'й фантасти'ческой помо'лвки, но все-та'ки о'чень похо'же на то. Стари'к и стару'ха, у кото'рых они' посели'лись, мно'го толкова'ли ме'жду собо'ю о том, как стра'нно живу'т молоды'е, -- бу'дто во'все и не молоды'е, -- да'же не муж и жена', а так, то'чно не зна'ю кто.
-- Зна'чит, как сам ви'жу и ты, Петро'вна, расска'зываешь, на то похо'же, как бы сказа'ть, она' ему' сестра' была', али' он ей брат.
-- Нашёл чему' приравня'ть! Ме'жду бра'том да сестро'й никако'й церемо'нности нет, а у них как? Он встане'т, пальто' надене'т {59} и сиди'т, ждет, поку'да самова'р принесёшь. Сде'лает чай,кли'кнет её, она' то'же уж оде'та выхо'дит. Каки'е тут брат с сестро'й? А ты так скажи': вот быва'ет то'же, что небога'тые лю'ди, по бе'дности, живу'т два семе'йства в одно'й кварти'ре, -- вот э'тому мо'жно приравня'ть.
-- И как э'то, Петро'вна, что'бы муж к жене' войти' не мог: зна'чит, не оде'та, нельзя'. Э'то на что похо'же?
-- А ты то лу'чше скажи', как они' вечеро'м-то расхо'дятся. Говори'т: проща'й, ми'ленький, споко'йной но'чи! Разойду'тся, о'ба по свои'м ко'мнатам сидя'т, кни'жки чита'ют, он то'же пи'шет. Ты слу'шай, что раз бы'ло. Легла' она' спать, лежи'т, чита'ет кни'жку; то'лько слы'шу че'рез перегоро'дку-то, -- на меня' то'же что'-то сна не бы'ло, -- слы'шу, встаёт. То'лько, что же ты ду'маешь? Слы'шу, пе'ред зе'ркалом ста'ла, зна'чит, волоса' пригла'дить. Ну, вот как есть, то'чно к гостя'м вы'йти собира'ется. Слы'шу, пошла'. Ну, и я в коридо'р вы'шла, ста'ла на стул, гляжу' в его'-то ко'мнату че'рез стекло'. Слы'шу, подошла'. -- "Мо'жно войти', ми'ленький?" А он: "Сейча'с, Ве'рочка, мину'точку погоди'". -- Лежа'л то'же. Пла'тьишко натяну'л, пальто': ну, ду'маю, га'лстук подвя'зывать ста'нет: нет, га'лстука не подвяза'л, опра'вился, говори'т: "Тепе'рь мо'жно, Ве'рочка". "Я, говори'т, вот в э'той кни'жке не пони'маю, ты растолку'й". Он сказа'л. "Ну, говори'т, извини', ми'ленький, что я тебя' побеспоко'ила". А он говори'т: "Ничего', Ве'рочка, я так лежа'л, ты не помеша'ла". Ну, она' и ушла'.
-- Так и ушла'?
-- Так и ушла'.
-- И он ничего'?
-- И он ничего'. Да ты не тому' диви'сь, что ушла', а ты тому' диви'сь: оде'лась, пошла'; он говори'т: погоди'; оде'лся, тогда' говори'т: войди'. Ты про э'то говори': како'е э'то заведе'нье?
-- А вот что, Петро'вна: э'то се'кта така'я, зна'чит; потому' что есть вся'кие се'кты.
-- Оно' похо'же на то. Смотри', что ве'рно твоё сло'во.
Друго'й разгово'р.
-- Дани'лыч, а ведь я её спроси'ла про ихнеё заведе'нье. Вы, говорю', не рассерди'тесь, что я вас спрошу': вы како'й ве'ры бу'дете? -- Обыкнове'нно како'й, ру'сской, говори'т. -- А супру'жник ваш? -- То'же, говори'т, ру'сской. -- А се'кты никако'й не изво'лите содержа'ть? -- Никако'й, говори'т: а вам почему' так взду'малось? -- Да вот почему', суда'рыня, ба'рыней ли, ба'рышней ли, не зна'ю, как вас назва'ть: вы с му'женьком-то живёте ли? -- засмея'лась; живём, говори'т.
-- Засмея'лась?
-- Засмея'лась: живём, говори'т. Так отчего' же у вас заведе'нье тако'е, что вы неоде'тая не ви'дите его', то'чно вы с ним не живёте? -- Да э'то, говори'т, для того', что заче'м же растрёпанной пока'зываться? а се'кты тут никако'й нет. -- Так что же тако'е? говорю'. -- А для того', говори'т, что та'к-то любви' бо'льше, и размо'лвок нет.
-- А э'то то'чно, Петро'вна, что на пра'вду похо'же. Зна'чит, всегда' в своём ви'де.
-- Да она' ещё како'е сло'во сказа'ла: е'жели, говори'т, я не хочу', что'бы други'е меня' в безобра'зии ви'дели, так му'жа-то я бо'льше люблю', зна'чит, к нему'-то и во'все не прихо'дится не умы'вшись на глаза' лезть.
-- А и э'то на пра'вду похо'же, Петро'вна: отчего' же на чужи'х-то жен за'рятся? Оттого', что их в наря'де ви'дят, а свою' в безобра'зии. Так в писа'нии говори'тся, в при'тчах Соломони'х {60}. Премудре'йший царь был.

II

Хорошо' шла жизнь Лопухо'вых. Ве'ра Па'вловна была' всегда' весела'. Но одна'жды, -- э'то бы'ло ме'сяцев че'рез пять по'сле сва'дьбы, -- Дми'трий Серге'ич, возврати'вшись с уро'ка, нашёл жену' в како'м-то осо'бенном настрое'нии ду'ха: в её глаза'х сия'ла и го'рдость, и ра'дость. Тут Дми'трий Серге'ич припо'мнил, что уже' не'сколько дней мо'жно бы'ло замеча'ть в ней при'знаки прия'тной трево'ги, улыба'ющегося разду'мья, не'жной го'рдости.
-- Друг мой, у тебя' есть како'е-то весе'лье: что же ты не поде'лишься со мно'ю?
-- Ка'жется, есть, мой ми'лый, но погоди' ещё немно'го: скажу' тебе' тогда', когда' э'то бу'дет ве'рно. На'добно подожда'ть ещё не'сколько дней. А э'то бу'дет мне больша'я ра'дость. Да и ты бу'дешь рад, я зна'ю; и Кирса'нову, и Мерца'ловым понра'вится.
-- Но что же тако'е?
-- А ты забы'л, мой ми'ленький, наш угово'р: не расспра'шивать? Скажу', когда' бу'дет ве'рно.
Прошло' ещё с неде'лю.
-- Мой ми'ленький, ста'ну расска'зывать тебе' свою' ра'дость. То'лько ты мне посове'туй, ты ведь все э'то зна'ешь. Ви'дишь, мне уж давно' хоте'лось что'-нибудь де'лать. Я и приду'мала, что на'до з завести' шве'йную; ведь э'то хорошо'?
-- Ну, мой друг, у нас был угово'р, чтоб я не целова'л твои'х рук, да ведь то говори'лось вообще', а на тако'й слу'чай угово'ра не бы'ло. Дава'йте ру'ку, Ве'ра Па'вловна.
-- По'сле, мой ми'ленький, когда' уда'стся сде'лать.
-- Когда' уда'стся сде'лать, тогда' и не мне дашь целова'ть ру'ку, тогда' и Кирса'нов, и Алексе'й Петро'вич, и все поцелу'ют. А тепе'рь пока' я оди'н. И наме'рение сто'ит э'того.
-- Наси'лие? Я закричу'.
-- А кричи'.
-- Ми'ленький мой, я застыжу'сь и не скажу' ничего'. Бу'дто уж э'то така'я ва'жность!
-- А вот кака'я ва'жность, мой друг: мы все говори'м и ничего' не де'лаем. А ты по'зже нас всех ста'ла ду'мать об э'том, и ра'ньше всех реши'лась приня'ться за де'ло.
Ве'рочка припа'ла голово'ю к груди' му'жа, спря'талась :
-- Ми'лый мой, ты захвали'л меня'.
Муж поцелова'л её го'лову:
-- У'мная голо'вка.
-- Ми'ленький мой, переста'нь. Вот тебе' и сказа'ть нельзя'; ви'дишь, како'й ты.
-- Переста'ну: говори', моя' до'брая.
-- Не смей так называ'ть.
-- Ну, зла'я.
-- Ах, како'й ты! Все меша'ешь. Ты слу'шай, сиди' сми'рно. Ведь тут, мне ка'жется, гла'вное то, что'бы с са'мого начала', когда' выбира'ешь немно'гих, де'лать осмотри'тельно, что'бы э'то бы'ли в са'мом де'ле лю'ди че'стные, хоро'шие, не легкомы'сленные, не ша'ткие, насто'йчивые и вме'сте мя'гкие, что'бы от них не выходи'ло пусты'х ссор и что'бы они' уме'ли выбира'ть други'х, -- так?
-- Так, мой друг.
-- Тепе'рь я нашла' трех таки'х де'вушек. Ах, ско'лько я иска'ла! Ведь я, мой ми'ленький, уж ме'сяца три заходи'ла в магази'ны, знако'милась, -- и нашла'. Таки'е сла'вные де'вушки. Я с ни'ми хорошо' познако'милась.
-- И на'добно, чтоб они' бы'ли хоро'шие мастери'цы своего' де'ла; ведь ну'жно, что'бы де'ло шло со'бственным досто'инством, ведь все должно' быть осно'вано на торго'вом расчёте.
-- Ах, ещё бы нет, э'то разуме'ется.
-- Так что ж ещё? О чем со мной сове'товаться?
-- Да подро'бности, мой ми'ленький.
-- Расска'зывай подро'бности; да, ве'рно, ты сама' все обду'мала и суме'ешь приспосо'биться к обстоя'тельствам. Ты зна'ешь, тут важне'е всего' при'нцип, да хара'ктер, да уме'нье. Подро'бности определя'ются са'ми собо'ю, по осо'бенным усло'виям ка'ждой обстано'вки.
-- Зна'ю, но все-та'ки, когда' ты ска'жешь, что э'то так, я бу'ду бо'льше уве'рена.
Они' толкова'ли до'лго. Лопухо'в не нашёл ничего' попра'вить в пла'не жены'; но для неё са'мой план её разви'лся и проясни'лся оттого', что она' расска'зывала его'.
На друго'й день Лопухо'в отнёс в конто'ру "Полице'йских ве'домостей" {61} объявле'ние, что "Ве'ра Па'вловна Лопухо'ва принима'ет зака'зы на шитье'" да'мских пла'тьев, белья'" и т. д., "по схо'дным це'нам" и проч.
В то же у'тро Ве'ра Па'вловна отпра'вилась к Жюли'. -- Ны'нешней мое'й фами'лии она' не зна'ет, -- скажи'те, что "m-lle Роза'льская".
-- Дитя' моё, вы без вуаля', откры'то, ко мне, и говори'те свою' фами'лию слуге', но э'то безу'мство, вы гу'бите себя', моё дитя'!
-- Да ведь я же тепе'рь за'мужем, и могу' быть везде' и де'лать, что хочу'.
-- Но ваш муж, -- он узна'ет.
-- Он че'рез час бу'дет здесь.
Начали'сь расспро'сы о том, как она' вы'шла за'муж. Жюли' была' в восто'рге, обнима'ла её, целова'ла, пла'кала. Когда' парокси'зм прошёл, Ве'ра Па'вловна ста'ла говори'ть о це'ли своего' визи'та.
-- Вы зна'ете, ста'рых друзе'й не вспомина'ют ина'че, как тогда', когда' име'ют в них на'добность. У меня' к вам больша'я про'сьба. Я завожу' шве'йную мастерску'ю. Дава'йте мне зака'зы и рекоменду'йте меня' ва'шим знако'мым. Я сама' хорошо' шью, и помо'щницы у меня' хоро'шие, -- да вы зна'ете одну' из них.
Действи'тельно, Жюли' зна'ла одну' из них за отли'чную швею'.
-- Вот вам образцы' мое'й рабо'ты. И э'то пла'тье я де'лала сама' себе': вы ви'дите, как хорошо' сиди'т.
Жюли' о'чень внима'тельно рассмотре'ла, как сиди'т пла'тье, рассмотре'ла шитье'" платка', рука'вчиков и оста'лась дово'льна.
-- Моё дитя', вы могли' бы име'ть хоро'ший успе'х, у вас есть мастерство' и вкус. Но для э'того на'добно име'ть пы'шный магази'н на Не'вском.
-- Да, я заведу' совреме'нем; э'то бу'дет моя' цель. Тепе'рь я принима'ю зака'зы на до'му.
Ко'нчили де'ло, на'чали опя'ть толкова'ть о заму'жестве Ве'рочки.
-- А э'тот Сто'решнИк, он две неде'ли кути'л ужа'сно; но пото'м помири'лся с Аде'лью. Я о'чень ра'да за Аде'ль: он до'брый ма'лый; то'лько жаль, что Аде'ль не име'ет хара'ктера.
Вы'ехав на свою' доро'гу, Жюли' пусти'лась болта'ть о похожде'ниях Аде'ли и други'х: тепе'рь m-lle Роза'льская уже' да'ма, сле'довательно, Жюли' не счита'ла ну'жным сде'рживаться; снача'ла она' говори'ла рассуди'тельно, пото'м увлека'лась, увлека'лась, и ста'ла опи'сывать кутежи' с восто'ргом, и пошла', и пошла'; Ве'ра Па'вловна сконфу'зилась, Жюли' ничего' не замеча'ла; Ве'ра Па'вловна опра'вилась и слу'шала уже' с тем тяжёлым интере'сом, с каки'м рассма'триваешь черты' ми'лого лица', искажённые боле'знью. Но вошёл Лопухо'в. Жюли' мгнове'нно обрати'лась в соли'дную све'тскую да'му, испо'лненную строжа'йшего та'кта. Одна'ко и э'ту роль она' вы'держала недо'лго. Нача'в поздравля'ть Лопухо'ва с жено'ю, тако'ю краса'вицею, она' опя'ть разгорячи'лась: "Нет, мы должны' пра'здновать ва'шу сва'дьбу"; веле'ла пода'ть за'втрак на ско'рую ру'ку, пода'ть шампа'нское, Ве'рочка была' должна' вы'пить полстака'на за свою' сва'дьбу, полстака'на за свою' мастерску'ю, полстака'на за саму' Жюли'. У неё закружи'лась голова', по'дняли они' с Жюли' крик, шум, гам; Жюли' ущипну'ла Ве'рочку, вскочи'ла, побежа'ла, Ве'рочка за не'ю: беготня' по ко'мнатам, пры'ганье по сту'льям; Лопухо'в сиде'л и смея'лся. Ко'нчилось тем, что Жюли' взду'мала хвали'ться си'лою: "Я вас подниму' на во'здух одно'ю руко'ю". -- "Не подни'мете". Приняли'сь боро'ться, упа'ли о'бе на дива'н, и уже' не захоте'ли встать, а то'лько продолжа'ли крича'ть, хохота'ть, и о'бе засну'ли.
С да'внего вре'мени э'то был пе'рвый слу'чай, когда' Лопухо'в не знал, что ему' де'лать. Нуди'ть жа'лко, испо'ртишь все весёлое свида'нье нело'вким концо'м. Он осторо'жно встал, пошёл по ко'мнате, не попадётся ли кни'га. Кни'га попа'лась -- "Chronique de L'Oeil de Boeuf" {"Хро'ника ова'льного окна'" (франц.), -- Ред.} -- вещь, пе'ред кото'рою "Фобла'з" вял {62}; он усе'лся на дива'н в друго'м конце' ко'мнаты, стал чита'ть и че'рез че'тверть часа' сам засну'л от ску'ки.
Часа' че'рез два Поли'на разбуди'ла Жюли': бы'ло вре'мя обе'дать. Се'ли одни', без Се'ржа, кото'рый был на како'м-то пара'дном обе'де; Жюли' и Ве'рочка опя'ть покрича'ли, опя'ть посоли'дничали, при проща'нье ста'ли во'все соли'дны, и Жюли' взду'мала спроси'ть, -- пре'жде не случи'лось взду'мать, -- заче'м Ве'рочка заво'дит мастерску'ю? ведь е'сли она' ду'мает о де'ньгах, то гора'здо ле'гче ей сде'латься актри'сою, да'же певи'цею: у неё тако'й си'льный го'лос; по э'тому слу'чаю опя'ть усе'лись. Ве'рочка ста'ла расска'зывать свои' мы'сли, и Жюли' опя'ть пришла' в энтузиа'зм, и посы'пались благослове'нья, переме'шанные с тем, что она', Жюли' Ле-Теллье', поги'бшая же'нщина, -- и слезы', но что она' зна'ет, что тако'е "доброде'тель" -- и опя'ть слезы', и обнима'нья, и опя'ть благослове'нья.
Дня че'рез четы'ре Жюли' прие'хала к Ве'ре Па'вловне и дала' дово'льно мно'го зака'зов от себя', дала' а'дресы не'скольких свои'х прия'тельниц, от кото'рых та'кже мо'жно получи'ть зака'зы. Она' привезла' с собо'ю Се'ржа, сказа'в, что без э'того нельзя': Лопухо'в был у меня', ты до'лжен тепе'рь сде'лать ему' визи'т. Жюли' держа'ла себя' соли'дно и выдержа'ла соли'дность без мале'йшего отступле'ния, хотя' просиде'ла у Лопухо'вых до'лго; он ви'дела, что тут не сте'ны, а жи'денькие перегоро'дки, а она' уме'ла дорожи'ть чужи'ми имена'ми. В аза'рт она' не приходи'ла, а впадала' бо'льше буколи'ческое настрое'ние, с восто'ргом вника'я во все подро'бности беднова'того бы'та Лопухо'вых и находя', что и'менно так сле'дует жить, что ина'че нельзя' жить, что то'лько в скро'мной обстано'вке возмо'жно и'стинное сча'стье, и да'же объяви'ла Се'ржу, что они' с ним отпра'вятся жить в Швейца'рию, посе'лятся в ма'леньком до'мике среди' поле'й и гор, на берегу' о'зера, бу'дут люби'ть друг дру'га, уди'ть ры'бу, уха'живать за свои'м ого'родом; Серж сказа'л, что он соверше'нно согла'сен, но посмо'трит, что она' бу'дет говори'ть часа' че'рез три-четы'ре.
Гром изя'щной каре'ты и то'пот удиви'тельных лошаде'й Жюли' произвели' потряса'ющее впечатле'ние в населе'нии 5-й ли'нии ме'жду Сре'дним и Ма'лым проспе'ктами, где ничего' подо'бного не бы'ло ви'дано, по кра'йней ме'ре, со времён Пё!тра вели'кого, е'сли не ра'ньше. Мно'го глаз смотре'ли, как ди'вный фено'мен останови'лся у за'пертых воро'т одноэта'жного деревя'нного до'мика в 7 о'кон, как из удиви'тельной каре'ты яви'лся но'вый, ещё удиви'тельнейший фено'мен, великоле'пная да'ма с блестя'щим офице'ром, ва'жное досто'инство кото'рого не подлежа'ло сомне'нию. Всео'бщее огорче'ние бы'ло произведено' тем, что че'рез мину'ту воро'та отперли'сь и каре'та въе'хала на двор: любозна'тельность лиши'лась наде'жды ви'деть вели'чественного офице'ра и ещё величественнейшую' да'му втори'чно при их отъе'зде. Когда' Дани'лыч возврати'лся домо'й с торго'вли, у Петро'вны с ним произошёл разгово'р.
-- Петро'вич, а ви'дно жильцы'-то на'ши из ва'жных люде'й. Приезжа'ли к ним генера'л с генера'льшею. Генера'льша так оде'та, что и рассказа'ть нельзя', а на генера'ле две звезды'.
Каки'м о'бразом Петро'вна ви'дела звезды' на Се'рже, кото'рый ещё и не име'л их, да е'сли б и име'л, то, вероя'тно, не носи'л бы при пое'здках на слу'жбе Жюли', э'то вещь изуми'тельная; но что действи'тельно она' ви'дела их, что не оши'блась и не хва'стала, э'то не она' свиде'тельствует, э'то я за неё та'кже руча'юсь: она' ви'дела их. Э'то мы зна'ем, что на нем их не бы'ло; но у него' был тако'й вид, что с то'чки зре'ния Петро'вны нельзя' бы'ло не уви'дать на нем двух звезд, -- она' и уви'дела их; не шутя' я вам говорю': уви'дела.
-- И на лаке'е ливре'я кака'я, Дани'лыч: сукно' англи'йское, по 5 рубле'й арши'н; он суро'вый тако'й, ва'жный, но учти'в, отвеча'ет; дава'л и про'бовать на рукаве', отли'чное сукно'. Ви'дно, что де'нег-то ку'ры не клюю'т. И сиде'ли они' у на'ших, Дани'лыч, часа' два, и на'ши с ни'ми говоря'т про'сто, вот как я с тобо'ю, и не кла'няются им, и смею'тся с ни'ми; и на'ш-то сиди'т с генера'лом, о'ба развали'вшись, в кресла'х-то, и ку'рят, и наш ку'рит при генера'ле, и развали'лся; да чего'? -- папиро'ска пога'сла, так он взял у генера'ла-то, да и закури'л свою'-то. А уж с каки'м почте'нием генера'л ру'чку поцелова'л у на'шей-то, и рассказа'ть нельзя'. Как же тепе'рь э'то де'ло рассуди'ть, Дани'лыч?
-- Все от бо'га, я так рассужда'ю; зна'чит, и знако'мство а'ли родство' како'е, -- от бо'га.
-- Так, Дани'лыч, от бо'га, слова' нет; а я и так ду'маю, что ли'бо наш, ли'бо на'ша прихо'дятся ли'бо бра'том, ли'бо сестро'й ли'бо генера'лу, ли'бо генера'льше. И призна'ться, я бо'льше на неё ду'маю, что она' генера'лу сестра'.
-- Как же э'то бу'дет по-тво'ему, Петро'вна? Не похо'же что'-то. Как бы так, у них бы де'ньги бы'ли.
-- А так, Дани'лыч, что мать не в бра'ке родила', ли'бо оте'ц не в бра'ке роди'л. Потому' лицо' друго'е: подо'бия-то, то'чно, нет.
-- Э'то мо'жет ста'ться, Петро'вна, что не в бра'ке. Быва'ет.
Петро'вна на четы'ре це'лые дня приобрела' большу'ю ва'жность в свое'й ме'лочной ла'вочке. Э'та ла'вочка це'лые три дня отвлека'ла часть пу'блики из той, кото'рая на'искось. Петро'вна для интере'сов просвеще'ния да'же не'сколько пренебрегла' в э'ти дни свои'м што'паньем, утоля'я жа'жду жа'ждущих зна'ния.
Сле'дствием всего' э'того бы'ло, что че'рез неде'лю яви'лся к до'чери и зя'тю Па'вел Константи'ныч.
Ма'рья Алексе'вна собира'ла све'дения о жи'зни до'чери и разбо'йника, -- не то что'бы постоя'нно и забо'тливо, а так, вообще', то'же бо'льше из чи'сто нау'чного инсти'нкта любозна'тельности. Одно'й из ме'лких её ку'мушек, жи'вшей на Васи'льевском, бы'ло пору'чено справля'ться о Ве'ре Па'вловне, когда' случи'тся идти' ми'мо, и ку'мушка доставля'ла ей све'дения, иногда' раз в ме'сяц, иногда' и ча'ще, как случи'тся. Лопухо'вы живу'т ме'жду собо'ю в ла'ду. Дебо'ша никако'го нет. Одно' то'лько: молоды'х люде'й мно'го быва'ет, да все му'жнины прия'тели, и скро'мные. Живу'т небога'то; но ви'дно, что де'ньги есть. Не то что продава'ть, а покупа'ют. Сши'ла себе' два ше'лковых пла'тья. Купи'ли два дива'на, стол к дива'ну, полдю'жины кре'сел, по слу'чаю; заплати'ли 40 руб., а ме'бель хоро'шая, рубле'й сто на'до дать. Ска'зывали хозя'евам, чтоб иска'ли но'вых жильцо'в: мы, говори'т, че'рез ме'сяц на свою' кварти'ру съе'дем, а ва'ми, зна'чит хозя'евами-то, о'чень благода'рны за расположе'ние; ну, и хозя'ева: и мы, говоря'т, ва'ми то'же.
Ма'рья Алексе'вна утеша'лась э'тими слу'хами. Же'нщина о'чень гру'бая и о'чень дурна'я, она' му'чила дочь, гото'ва была' и уби'ть, и погуби'ть её для свое'й вы'годы, и проклина'ла её, потерпе'в че'рез неё расстро'йство своего' пла'на обога'титься -- э'то так; но сле'дует ли из э'того, что она' не име'ла к до'чери никако'й любви'? Ниско'лько не сле'дует. Когда' де'ло бы'ло ко'нчено, когда' дочь безвозвра'тно вы'рвалась из её рук, что ж бы'ло де'лать? Что с во'зу упа'ло, то пропа'ло. А все-та'ки дочь; и тепе'рь, когда' уже' не представля'лось никако'го слу'чая, что'бы како'й-нибудь вред Ве'ры Па'вловны мог служи'ть для вы'годы Ма'рье Алексе'вне, мать и'скренно жела'ла до'чери добра'. И опя'ть не то, что'бы жела'ла, уж бог зна'ет как, но э'то все равно': по кра'йней ме'ре она' все-та'ки не бог зна'ет с како'ю внима'тельностью шпио'нила за не'ю. Ме'ры для слеже'ния за до'черью бы'ли при'няты то'лько так, ме'жду про'чим, потому' что, согласи'тесь, нельзя' же не следи'ть; ну, и жела'нье добра' бы'ло то'же ме'жду про'чим, потому' что, согласи'тесь, все-та'ки дочь. Почему' же и не помири'ться? Тем бо'льше, что разбойник-зя'ть, изо всего' ви'дно, челове'к основа'тельный, мо'жет быть, и пригоди'тся совреме'нем. Таки'м о'бразом, Ма'рья Алексе'вна шла понемно'гу к мы'сли возобнови'ть сноше'ния с до'черью. Пона'добилось бы ещё с полго'да, пожа'луй, с год, что'бы доплести'сь до э'того: не бы'ло ну'жды торопи'ться, вре'мя те'рпит. Но изве'стие о генера'ле с генера'льшею ра'зом двину'ло исто'рию вперёд на всю остава'вшуюся половину' пути'. Разбо'йник действи'тельно ока'зывался шельмецо'м. Отставно'й студенти'шка без чи'на, с двумя' гроша'ми де'нег, вошёл в дру'жбу с молоды'м, ста'ло быть, уж о'чень ва'жным, бо'гатым генера'лом и подружи'л свою' жену' с его' жено'ю: та'кой челове'к далеко' пойдёт. И'ли э'то Ве'ра подружи'лась с генера'льшею и му'жа подружи'ла с генера'лом? все равно', зна'чит Ве'ра далеко' пойдёт.
Ита'к, неме'дленно по получе'нии све'дения о визи'те отпра'влен был оте'ц объяви'ть до'чери, что мать прости'ла её и зовёт к себе'. Ве'ра Па'вловна и муж отпра'вились с Па'влом Константи'нычем и просиде'ли нача'ло ве'чера. Свида'ние бы'ло хо'лодно и натя'нуто. Говори'ли бо'льше всего' о Фе'де, потому' что э'то предме'т не щекотли'вый. Он ходи'л в гимна'зию; уговори'ли Ма'рью Алексе'вну отда'ть его' в пансио'н гимна'зии, -- Дми'трий Серге'ич бу'дет там навеща'ть его', а по пра'здникам Ве'ра Па'вловна бу'дет брать его' к себе'. Ко`е-ка'к дотяну'ли вре'мя до ча'ю, пото'м спеши'ли расста'ться: Лопухо'вы сказа'ли, что у них ны'нче бу'дут го'сти.
Полго'да Ве'ра Па'вловна дыша'ла чи'стым во'здухом, грудь её уже' соверше'нно отвы'кла от тяжёлой атмосфе'ры хи'трых слов, из кото'рых ка'ждое произно'сится по коры'стному расчёту, от слу'шания моше'ннических мы'слей, ни'зких пла'нов, и стра'шное впечатле'ние произвёл на неё её подва'л. Грязь, по'шлость, цини'зм вся'кого ро'да, -- все э'то броса'лось тепе'рь в глаза' ей с ре'зкостью новизны'.
"Как у меня' достава'ло си'лы жить в таки'х га'дких стесне'ниях? Как я могла' дыша'ть в э'том подва'ле? И не то'лько жила', да'же оста'лась здоро'ва. Э'то удиви'тельно, непостижи'мо. Как я могла' тут вы'расти с любо'вью к добру'? Непоня'тно, невероя'тно", ду'мала Ве'ра Па'вловна, возвраща'ясь домо'й, и чу'вствовала себя' отдыха'ющей по'сле уду'шья.
Когда' они' прие'хали домо'й, к ним че'рез не'сколько вре'мени собра'лись го'сти, кото'рых они' жда'ли, -- обыкнове'нные тогда'шние го'сти: Алексе'й Петро'вич с Ната'льей Андреёвной, Кирса'нов, -- и ве'чер прошёл, как обыкнове'нно проходи'л с ни'ми. Как вдвойне' отра'дна показа'лась Ве'ре Па'вловне её но'вая жизнь с чи'стыми мы'слями, в о'бществе чи'стых люде'й"! По обыкнове'нию, шел и весёлый разгово'р со мно'жеством воспомина'ний, шел и серьёзный разгово'р обо всем на све'те: от тогда'шних истори'ческих дел (междоусо'бная война' в Канза'се {63}, предве'стница ны'нешней вели'кой войны' Се'вера с Ю'гом {64}, предве'стница ещё болеё вели'ких собы'тий не в одно'й Аме'рике, зани'мала э'тот ма'ленький кружо'к: тепе'рь о поли'тике толку'ют все, тогда' интересова'лись е'ю о'чень немно'гие; в числе' немно'гих -- Лопухо'в, Кирса'нов, их прия'тели) до тогда'шнего спо'ра о хими'ческих основа'ниях земледе'лия по тео'рии Либи'ха {65}, и о зако'нах истори'ческого прогре'сса, без кото'рых не обходи'лся тогда' ни оди'н разгово'р в подо'бных кру'жках {66}, и о вели'кой ва'жности различе'ния реа'льных жела'ний {67}, кото'рые и'щут и нахо'дят себе' удовлетворе'ние, от фантастически'х, кото'рым не нахо'дится, да кото'рым и не ну'жно найти' себе' удовлетворе'ние, как фальши'вой жа'жде во вре'мя горя'чки, кото'рым, как ей, одно' удовлетворе'ние: излече'ние органи'зма, боле'зненным состоя'нием кото'рого они' порожда'ются че'рез искаже'ние реа'льных жела'ний, и о ва'жности э'того ко'ренного различе'ния, вы'ставленной тогда' антропологи'ческою философие'ю, и обо всем, тому' подо'бном и не подо'бном, но ро'дственном. Да'мы по времена'м и вслу'шивались в э'ти учёности, говори'вшиеся так про'сто, бу'дто и не учёности, и вме'шивались в них свои'ми вопро'сами, а бо'льше -- бо'льше, разумеётся, не слу'шали, да'же обры'згали водо'ю Лопухо'ва и Алексе'я Петро'вича, когда' они' уже' о'чень восхити'лись вели'кою ва'жностью минера'льного удобре'ния; но Алексе'й Петро'вич и Лопухо'в толкова'ли о свои'х учёностях непоколеби'мо. Кирса'нов пло'хо помога'л им, был бо'льше, да'же во'все на стороне' дам, и они' втроём игра'ли, пе'ли, хохота'ли до глубо'кой но'чи, когда', уста'вши, развели', наконе'ц, и непоколеби'мых ревнителе'й серьёзного разгово'ра.

III
Второ'й сон Ве'ры Па'вловны

И вот Ве'ра Па'вловна засыпа'ет, и сни'тся Ве'ре Па'вловне сон.
По'ле, и по полю' хо'дят муж, то есть ми'ленький, и Алексе'й Петро'вич, и ми'ленький говори'т:
-- Вы интересу'етесь знать, Алексе'й Петро'вич, почему' из одно'й гря'зи роди'тся пшени'ца така'я бе'лая, чи'стая и не'жная, а из друго'й грязи' не роди'тся? Э'ту ра'зницу вы са'ми сейча'с уви'дите. Посмотри'те ко'рень э'того прекра'сного ко'лоса: о'коло ко'рня грязь, но э'та грязь све'жая, мо'жно сказа'ть, чи'стая грязь; слы'шите за'пах сыро'й, неприя'тный, но не за'тхлый, не скисну'вшийся. Вы зна'ете, что на языке' филосо'фии, кото'рой мы с ва'ми де'ржимся {68}, э'та чи'стая грязь называ'ется реа'льная грязь. Она' грязна', э'то пра'вда; но всмотри'тесь в неё хороше'нько, вы уви'дите, что все элеме'нты, из кото'рых она' состои'т, са'ми по себе' здоро'вы. Они' составля'ют грязь в э'том соедине'нии, но пусть немно'го переме'нится расположе'ние а'томов, и вы'йдет что'-нибудь друго'е: и все друго'е, что вы'йдет, бу'дет та'кже здоро'вое, потому' что основны'е элеме'нты здоро'вы. Отку'да же здоро'вое сво'йство э'той гря'зи? обрати'те внима'ние на положе'ние э'той поля'ны: вы ви'дите, что вода' здесь име'ет сток, и потому' здесь не мо'жет быть гни'лости.
-- Да, движе'ние есть реа'льность, -- говори'т Алексе'й Петро'вич, -- потому' что движе'ние -- э'то жизнь, а реа'льность и жизнь одно' и то же. Но жизнь име'ет гла'вным свои'м элеме'нтом труд, а потому' гла'вный элеме'нт реа'льности -- труд, и са'мый ве'рный при'знак реа'льности -- де'льность.
-- Так ви'дите, Алексе'й Петро'вич, когда' со'лнце ста'нет согрева'ть э'ту грязь и теплота' ста'нет перемеща'ть её элеме'нты в болеё сло'жные хими'ческие сочета'ния, то есть в сочета'ния вы'сших форм, ко'лос, кото'рый выраста'ет из э'той гря'зи от со'лнечного све'та, бу'дет здоро'вый ко'лос.
-- Да, потому' что э'то грязь реа'льной жи'зни, -- говори'т Алексе'й Петро'вич.
-- Тепе'рь перейдём на э'ту поля'ну. Берём и здесь расте'ние, та'кже рассма'триваем его' ко'рень. Он та'кже загрязнён. Обрати'те внима'ние на хара'ктер э'той гря'зи. Нетру'дно заме'тить, что э'то грязь гнила'я.
-- То есть, фантасти'ческая грязь, по нау'чной терминоло'гии, -- говори'т Алексе'й Петро'вич.
-- Так; элеме'нты э'той гря'зи нахо'дятся в нездоро'вом состоя'нии. Натура'льно, что, как бы они' ни перемеща'лись и каки'е бы други'е ве'щи, не похо'жие на грязь, ни выходи'ли из э'тих элеме'нтов, все э'ти ве'щи бу'дут нездоро'вые, дрянны'е.
-- Да, потому' что са'мые элеме'нты нездоро'вы, -- говори'т Алексе'й Петро'вич.
-- Нам нетру'дно бу'дет откры'ть причи'ну э'того нездоро'вья...
-- То есть, э'той фантасти'ческой гни'лости, -- говори'т Алексе'й Петро'вич.
-- Да, гни'лости э'тих элеме'нтов, е'сли мы обрати'м внима'ние на положе'ние э'той поля'ны. Вы ви'дите, вода' не име'ет сто'ка из неё, потому' заста'ивается, гниёт.
-- Да, отсу'тствие движе'ния есть отсу'тствие труда', -- говори'т Алексе'й Петро'вич, -- потому' что труд представля'ется в антропологи'ческом ана'лизе ко'ренною фо'рмою движе'ния, даю'щего основа'ние и содержа'ние всем други'м фо'рмам: развлече'нию, о'тдыху, заба'ве, весе'лью; они' без предше'ствующего труда' не име'ют реа'льности. А без движе'ния нет жи'зни, то есть реа'льности, потому' э'то грязь фантасти'ческая, то есть гнила'я. До неда'внего вре'мени не зна'ли, как возвраща'ть здоро'вье таки'м поля'нам; но тепе'рь откры'то сре'дство; э'то -- дрена'ж {69}: ли'шняя вода' сбе'гает по кана'вам, остаётся воды' ско'лько ну'жно, и она' дви'жется, и поля'на получа'ет реа'льность. Но пока' э'то сре'дство не применено', э'та грязь остаётся фантасти'ческою, то есть гнило'ю, а на ней не мо'жет быть хоро'шей расти'тельности; ме'жду тем как о'чень натура'льно, что на гря'зи реа'льной явля'ются хоро'шие расте'ния, так как она' грязь здоро'вая. Что и тре'бовалось доказа'ть: o-e-a-a-dum, как говори'тся по лати'не.
Как говори'тся по лати'не "что и тре'бовалось доказа'ть", Ве'ра Па'вловна не мо'жет расслу'шать.
-- А у вас, Алексе'й Петро'вич, есть охо'та забавля'ться ку'хонною лати'нью и силлоги'стикою, -- говори'т ми'ленький, то есть муж.
Ве'ра Па'вловна подхо'дит к ним и говори'т:
-- Да полноте' вам толкова'ть о свои'х ана'лизах, то'жествах и антропологи'змах, пожа'луйста, господа', что'-нибудь друго'е, чтоб и я могла' уча'ствовать в разгово'ре, и'ли лу'чше дава'йте игра'ть.
-- Дава'йте игра'ть, -- говори'т Алексе'й Петро'вич, -- дава'йте испове'дываться. -- Дава'йте, дава'йте, э'то бу'дет о'чень ве'село, -- говори'т Ве'ра Па'вловна: -- но вы пода'ли мысль, вы покажи'те и приме'р исполне'ния.
-- С удово'льствием, сестра' моя', -- говори'т Алексе'й Петро'вич, -- но вам ско'лько лет, ми'лая сестра' моя', осьмна'дцать?
-- Ско'ро бу'дет девятна'дцать.
-- Но ещё нет; потому' поло'жим осьмна'дцать, и бу'дем все испове'дываться до осьмна'дцати лет, потому' что ну'жно ра'венство усло'вий. Я бу'ду испове'дываться за себя' и за жену'. Мой оте'ц был дьячо'к в губе'рнском го'роде и занима'лся перепле'тным мастерство'м, а мать пуска'ла на кварти'ру семинари'стов. С утра' до но'чи оте'ц и мать все хлопота'ли и толкова'ли о куске' хле'ба. Оте'ц выпива'л, но то'лько когда' приходи'лась нужда' невтерпёж, -- э'то реа'льное го'ре, и'ли когда' дохо'д был поря'дочный; тут он отдава'л ма'тери все де'ньги и говори'л: "ну, ма'тушка, тепе'рь, сла'ва бо'гу, на два ме'сяца ну'жды не уви'дишь; а я себе' полти'нничек оста'вил, на ра'дости вы'пью" -- э'то реа'льная ра'дость. Моя' мать ча'сто серди'лась, иногда' бива'ла меня', но тогда', когда' у неё, как она' говори'ла, отнима'лась поясни'ца от таска'нья корча'г и чугуно'в, от мытья' белья' на нас пятеры'х и на пять челове'к семинари'стов, и мытья' поло'в, загрязнённых на'шими два'дцатью нога'ми, не носи'вшими кало'ш, и ухо'да за коро'вой; э'то -- реа'льное раздраже'ние нерв чрезме'рною рабо'тою без о'тдыха; и когда', при всем э'том, "концы' не сходи'лись", как она' говори'ла, то есть нехвата'ло де'нег на поку'пку сапо'г кому'-нибудь из нас, бра'тьев, и'ли на башмаки' сёстрам, -- тогда' она' бива'ла нас. Она' и ласка'ла нас, когда' мы, хоть глу'пенькие де'ти, са'ми вызыва'лись помога'ть ей в рабо'те, и'ли когда' мы де'лали что'-нибудь друго'е у'мное, и'ли когда' выдава'лась ей ре'дкая мину'та отдохну'ть, и её "поясни'цу отпуска'ло", как она' говори'ла, -- э'то все реа'льные ра'дости...
-- Ах, дово'льно ва'ших реа'льных го'рестей и ра'достей, -- говори'т Ве'ра Па'вловна.
-- В тако'м слу'чае, изво'льте слу'шать и'споведь за Ната'шу.
-- Не хочу' слу'шать: в ней таки'е же реа'льные го'рести и ра'дости, -- зна'ю.
-- Соверше'"нная пра'вда.
-- Но, быть мо'жет, вам интере'сно бу'дет вы'слушать мою' и'споведь, -- говори'т Серж, неизве'стно отку'да взя'вшийся.
-- Посмо'трим, -- говори'т Ве'ра Па'вловна.
-- Мой оте'ц и мать, хотя' бы'ли лю'ди бога'тые, то'же ве'чно хлопота'ли и толкова'ли о де'ньгах; и бога'тые лю'ди не свобо'дны от таки'х же забо'т...
-- Вы не уме'ете испове'дываться, Серж, -- любе'зно говори'т Алексе'й Петро'вич, -- вы скажи'те, почему' они' хлопота'ли о де'ньгах, каки'е расхо'ды их беспоко'или, каки'м потре'бностям затрудня'лись они' удовлетворя'ть?
-- Да, коне'чно, я понима'ю, к чему' вы спра'шиваете, -- говори'т Серж, -- но оста'вим э'тот предме'т, обрати'мся к друго'й стороне' их мы'слей. Они' та'кже забо'тились о де'тях.
-- А кусо'к хле'ба был обеспе'чен их де'тям? -- спра'шивает Алексе'й Петро'вич.
-- Коне'чно; но должно' бы'ло позабо'титься о том, что'бы...
-- Не испове'дуйтесь, Серж, -- говори'т Алексе'й Петро'вич, -- мы зна'ем ва'шу исто'рию; забо'ты об изли'шнем, мы'сли о нену'жном, -- вот по'чва, на кото'рой вы вы'росли; э'та по'чва фантасти'ческая. Потому', посмотри'те вы на себя': вы от приро'ды челове'к и не глу'пый, и о'чень хоро'ший, быть мо'жет, не ху'же и не глупе'е нас, а к чему' же вы приго'дны, на что вы поле'зны?
-- Приго'ден на то, что'бы провожа'ть Жюли' повсю'ду, куда' она' бере'"т меня' с собо'ю; поле'зен на то, что'бы Жюли' могла' кути'ть, -- отвеча'ет Серж.
-- Из э'того мы ви'дим, -- говори'т Алексе'й Петро'вич, -- что фантасти'ческая и'ли нездоро'вая по'чва...
-- Ах, как вы надое'ли с ва'шею реа'льностью и фантасти'чностью! Давно' поня'тно, а они' продолжа'ют толкова'ть! -- говори'т Ве'ра Па'вловна.
-- Так не хо'чешь ли потолкова'ть со мно'ю? -- говори'т Ма'рья Алексе'вна, то'же неизве'стно отку'да взя'вшаяся: -- вы, господа', удали'тесь, потому' что мать хо'чет говори'ть с до'черью.
Все исчеза'ют. Ве'рочка ви'дит себя' наедине' с Ма'рьей Алексе'вною. Лицо' Ма'рьи Алексе'вны принима'ет насме'шливое выраже'ние.
-- Ве'ра Па'вловна, вы образо'ванная да'ма, вы така'я чи'стая и благоро'дная, -- говори'т Ма'рья Алексе'вна, и го'лос её дрожи'т от зло'бы, -- вы така'я до'брая... как же мне, гру'бой и злой пья'нице, разгова'ривать с ва'ми? У вас, Ве'ра Па'вловна, зла'я и дурна'я мать; а позво'льте вас спроси'ть, суда'рыня, о чем э'та мать забо'тилась? о куске' хле'ба: э'то по-ва'шему, по-учено'му, реа'льная, и'стинная, челове'ческая забо'та, не пра'вда ли? Вы слы'шали руга'тельства, вы ви'дели дурны'е дела' и ни'зости; а позво'льте вас спроси'ть, каку'ю цель они' име'ли? пусту'ю, вздо'рную? Нет, суда'рыня. Нет, суда'рыня, какова' бы ни была' жизнь ва'шего семе'йства, но э'то была' не пуста'я, фантасти'ческая жизнь. Ви'дите, Ве'ра Па'вловна, я вы'училась говори'ть по-ва'шему, по-учено'му. Но вам, Ве'ра Па'вловна, приско'рбно и сты'дно, что ва'ша мать дурна'я и зла'я же'нщина? Вам уго'дно, Ве'ра Па'вловна, чтоб я была' до'брою и че'стною же'нщиною? Я ве'дьма, Ве'ра Па'вловна, я уме'ю колдова'ть, я могу' испо'лнить ва'ше жела'ние. Изво'льте смотре'ть, Ве'ра Па'вловна, ва'ше жела'ние исполня'ется: я, зла'я, исчеза'ю; смотри'те на до'брую мать и её дочь.
Ко'мната. У поро'га храпи'т пья'ный, небри'тый, га'дкий мужчи'на. Кто -- э'то нельзя' узна'ть, лицо' наполови'ну закры'то руко'ю, наполови'ну покры'то синяка'ми. Крова'ть. На крова'ти же'нщина, -- да, э'то Ма'рья Алексе'вна, то'лько до'брая! зато' кака'я она' бле'дная, дря'хлая в свои' 45 лет, кака'я изнуре'нная! У крова'ти де'вушка лет 16, да э'то я сама', Ве'рочка; то'лько кака'я же я образо'ванная. Да что э'то? у меня' и цвет ли'ца како'й-то жёлтый, да черты' грубе'е, да и ко'мната кака'я бе'дная! Ме'бели почти' нет. -- "Ве'рочка, друг мой, а'нгел мой, -- говори'т Ма'рья Алексе'вна, -- приля'г, отдохни', сокро'вище, ну, что на меня' смотре'ть, я и так полежу'. Ведь ты тре'тью ночь не спишь".
-- Ничего', ма'менька, я не уста'ла, -- говори'т Ве'рочка.
-- А мне все не лу'чше, Ве'рочка; ка'к-то ты без меня' оста'нешься? У отца' жа'лованьишко ма'ленькое, и са'м-то он плоха'я тебе' опо'ра. Ты де'вушка краси'вая; злых люде'й на све'те мно'го. Предостере'чь тебя' бу'дет не'кому. Бою'сь я за тебя'. -- Ве'рочка пла'чет.
-- Ми'лая моя', ты не огорчи'сь, я тебе' не в уко'р э'то скажу', а в предостереже'нье: ты заче'м в пя'тницу из до'му уходи'ла, за день пе'ред тем, как я разнемогла'сь? -- Ве'рочка пла'чет.
-- Он тебя' обма'нет, Ве'рочка, брось ты его'.
-- Нет, ма'менька.
Два ме'сяца. Как э'то, в одну' мину'ту, прошли' два ме'сяца? Сиди'т офице'р. На столе' пе'ред офице'ром буты'лка. На коле'нях у офице'ра она', Ве'рочка.
Ещё дна ме'сяца прошли' в одну' мину'ту.
Сиди'т ба'рыня. Пе'ред ба'рынею стои'т она', Ве'рочка.
-- А гла'дить уме'ешь, ми'лая?
-- Уме'ю.
-- А из каки'х ты, ми'лая? крепостна'я и'ли во'льная?
-- У меня' оте'ц чино'вник.
-- Так из благоро'дных, ми'лая? Так я тебя' наня'ть не могу'. Кака'я же ты бу'дешь слуга'? Ступа'й, моя' ми'лая, не могу'.
Ве'рочка на у'лице.
-- Мамзе'ль, а мамзе'ль, -- говори'т како'й-то пья'новатый ю'ноша, -- вы куда' идёте? Я вас провожу', -- Ве'рочка бежи'т к Неве'.
-- Что, моя' ми'лая, насмотре'лась, кака'я ты у до'брой-то ма'тери была'? -- говори'т пре'жняя, настоя'щая Ма'рья Алексе'вна. -- Хорошо' я колдова'ть уме'ю? Аль не угада'ла? Что молчи'шь? Язы'к-то есть? Да я из тебя' слова'-то вы'жму: вишь ты, нейду'т с языка'-то! По магази'нам ходи'ла?
-- Ходи'ла, -- отвеча'ет Ве'рочка, а сама' дрожи'т.
-- Ви'дала? Слыха'ла?
-- Да.
-- Хорошо' им жить? Учёные они'? Кни'жки чита'ют, об но'вых ва'ших поря'дках ду'мают, как бы лю'дям добро' де'лать? Ду'мают, что ли? -- говори'!
Ве'рочка молчи'т, а сама' дрожи'т.
-- Эх из тебя' и слова'-то нейду'т. Хорошо' им жить? -- спра'шиваю.
Ве'рочка молчи'т, а сама' холоде'ет.
-- Нейду'т из тебя' слова'-то. Хорошо' им жить? -- спра'шиваю; хороши' они'? -- спра'шиваю; тако'й хоте'ла бы быть, как они'? -- Молчи'шь! ры'ло-то воро'тишь! -- Слу'шай же ты, Ве'рка, что я скажу'. Ты учёная -- на мои' воровски'е де'ньги учена'. Ты об до'бром ду'маешь, а как бы я не зла'я была', так бы ты и не зна'ла, что та'кое до'бром называ'ется. Пони'маешь? Все от меня', моя' ты дочь, пони'маешь? Я тебе' мать.
Ве'рочка и пла'чет, и дрожи'т, и холоде'ет.
-- Ма'менька, чего' вы от меня' хоти'те? Я не могу' люби'ть вас.
-- А я ра'зве прошу': полюби'?
-- Мне хоте'лось бы, по кра'йней ме'ре, уважа'ть вас, но я и э'того не могу'.
-- А я нужда'юсь в твоём уваже'нии?
-- Что же вам ну'жно, ма'менька? заче'м вы пришли' ко мне так стра'шно говори'ть со мно'ю? Чего' вы хоти'те от меня'?
-- Будь призна'тельна, неблагода'рная. Не люби', не уважа'й. Я зла'я: что меня' люби'ть? Я дурна'я: что меня' уважа'ть? Но ты пойми', Ве'рка, что ка'бы я не така'я была', и ты бы не така'я была'. Хоро'шая ты -- от меня' дурно'й; до'брая ты -- от меня' злой. Пойми', Ве'рка, благода'рна будь.
-- Уйди'те, Ма'рья Алексе'вна, тепе'рь я поговорю' с сестри'цею.
Ма'рья Алексе'вна исчеза'ет.
Неве'ста свои'х женихо'в, сестра' свои'х сестёр бере'"т Ве'рочку за ру'ку, -- Ве'рочка, я хоте'ла всегда' быть до'брой с тобо'й, ведь ты до'брая, а я такова', како'в сам челове'к, с кото'рым я говорю'. Но ты тепе'рь гру'стная, -- ви'дишь, и я гру'стная; посмотри', хороша' ли я гру'стная?
-- Всё-таки лу'чше всех на све'те.
-- Поцелу'й меня', Ве'рочка, мы вме'сте огорчены'. Ведь твоя' мать говори'ла пра'вду. Я не люблю' твою' мать, но она' мне нужна'.
-- Ра'зве без неё нельзя' вам?
-- По'сле бу'дет мо'жно, когда' не ну'жно бу'дет лю'дям быть злы'ми. А тепе'рь нельзя'. Ви'дишь, до'брые не мо'гут са'ми стать на но'ги, злы'е си'льны, злы'е хи'тры. Но ви'дишь, Ве'рочка, злы'е быва'ют ра'зные: одни'м ну'жно, что'бы на све'те станови'лось ху'же, други'м, то'же злым, что'бы станови'лось лу'чше: так ну'жно для их по'льзы. Ви'дишь, твое'й ма'тери бы'ло ну'жно, что'бы ты была' образо'ванная: ведь она' брала' у тебя' де'ньги, кото'рые ты получа'ла за уро'ки; ведь она' хоте'ла, чтоб её дочь пойма'ла бога'того зя'тя ей, а для э'того ей бы'ло ну'жно, что'бы ты была' образо'ванная. Ви'дишь, у неё бы'ли дурны'е мы'сли, но из них выходи'ла по'льза челове'ку: ведь тебе' вы'шла по'льза? А у други'х злых не так. Е'сли бы твоя' мать была' А'нна Петро'вна, ра'зве ты учи'лась бы так, что'бы ты ста'ла образо'ванная, узна'ла добро', полюби'ла его'? Нет, тебя' бы не допусти'ли узна'ть что-нибу'дь хорошеё, тебя' бы сде'лали ку'клой, -- так? Тако'й ма'тери нужна' дочь-ку'кла, потому' что она' сама' ку'кла, и все игра'ет с ку'клами в ку'клы. А твоя' мать челове'к дурно'й, но все-та'ки челове'к, ей бы'ло ну'жно, что'бы ты не была' ку'клой. Ви'дишь, как злы'е быва'ют ра'зные? Одни' меша'ют мне: ведь я хочу', что'бы лю'ди ста'ли людьми', а они' хотя'т, что'бы лю'ди бы'ли ку'клами. А други'е злы'е помога'ют мне, -- они' не хотя'т помога'ть мне, но даю'т просто'р лю'дям станови'ться людьми', они' собира'ют сре'дства лю'дям станови'ться людьми'. А мне то'лько э'того и ну'жно. Да, Ве'рочка, тепе'рь мне нельзя' без таки'х злых, кото'рые бы'ли бы про'тив други'х злых. Мои' злы'е -- злы, но под их зло'ю руко'ю растёт добро'. Да, Ве'рочка, будь призна'тельна к свое'й ма'тери. Не люби' её, она' зла'я, но ты ей всем обя'зана, знай э'то: без неё не бы'ло бы тебя'.
-- И всегда' так бу'дет? Нет, так не бу'дет?
-- Да, Ве'рочка, по'сле так не бу'дет. Когда' до'брые бу'дут си'льны, мне не нужны' бу'дут злы'е, Э'то ско'ро бу'дет, Ве'рочка. Тогда' злы'е уви'дят, что им нельзя' быть злы'ми; и те злы'е, кото'рые бы'ли людьми', ста'нут до'брыми: ведь они' бы'ли злы'ми то'лько потому', что им вре'дно бы'ло быть до'брыми, а ведь они' зна'ют, что добро' лу'чше зла, они' полю'бят его', когда' мо'жно бу'дет люби'ть его' без вреда'.
-- А те злы'е, кото'рые бы'ли ку'клами, что с ни'ми бу'дет? Мне и их жаль.
-- Они' бу'дут игра'ть в други'е ку'клы, то'лько уж в безвре'дные ку'клы. Но ведь у них не бу'дет таки'х дете'й, как они': ведь у меня' все лю'ди бу'дут людьми'; и их дете'й я вы'учу быть не ку'клами, а людьми'.
-- Ах, как э'то бу'дет хорошо'!
-- Да, но и тепе'рь хорошо', потому' что гото'вится э'то хоро'шее; по кра'йней ме'ре, тем и тепе'рь о'чень хорошо', кто гото'вит его'. Когда' ты, Ве'рочка, помога'ешь куха'рке гото'вить обе'д, ведь в ку'хне ду'шно, ча'дно, а ведь тебе' хорошо', ну'жды нет, что ду'шно и ча'дно? Всем хорошо' сиде'ть за обе'дом, но лу'чше всех тому', кто помога'л гото'вить его': тому' он вдво'е вкусне'е. А ты лю'бишь сла'дко поку'шать, Ве'рочка, -- пра'вда?
-- Пра'вда, -- говори'т Ве'рочка и улыба'ется, что уличена' в любви' к сла'дким пече'ньям и в хло'потах над ни'ми в ку'хне.
-- Так о чем же грусти'ть? Да ты уж и не грусти'шь.
-- Кака'я вы до'брая!
-- И весёлая, Ве'рочка, я всегда' весёлая, и когда' гру'стная, всё-таки весёлая. -- Пра'вда?
-- Да, когда' мне гру'стно, вы придёте то'же как бу'дто гру'стная, а всегда' сейча'с прого'ните грусть; с ва'ми ве'село, о'чень ве'село.
-- А по'мнишь мою' пе'сенку: "Donc, vivons" {"Ита'к, живём" (франц.), -- Ред.}?
-- По'мню.
-- Дава'й же петь.
-- Дава'йте.
-- Ве'рочка! Да я разбуди'л тебя'? впро'чем, уж чай гото'в. Я бы'ло испуга'лся: слы'шу, ты сто'нешь, вошёл, ты уже' пое'"шь.
-- Нет, мой ми'ленький, не разбуди'л, я сама' бы просну'лась. А како'й я сон ви'дела, ми'ленький, я тебе' расскажу' за ча'ем. Ступа'й, я оде'нусь. А как вы сме'ли войти' в мою' ко'мнату без дозволе'ния, Дми'трий Серге'ич? Вы забыва'етесь. Испуга'лся за меня', мой ми'ленький? подойди', я тебя' поцелу'ю за э'то. Поцелова'ла; ступа'й же, ступа'й, мне на'до одева'ться
-- Да уж так и быть, дава'й, я тебе' прислужу' вме'сто го'рничной.
-- Ну, пожа'луй, ми'ленький; то'лько как э'то сты'дно!

IV

Мастерска'я Ве'ры Па'вловны устро'илась. Основа'ния бы'ли просты', внача'ле да'же так просты', что не'чего о них и говори'ть. Ве'ра Па'вловна не сказа'ла свои'м трем пе'рвым швея'м ро'вно ничего', кро'ме того', что даст им пла'ту не'сколько, немно'го побо'льше той, каку'ю швеи' получа'ют в магази'нах; де'ло не представля'ло ничего' осо'бенного; швеи' ви'дели, что Ве'ра Па'вловна же'нщина не пуста'я, не легкомы'сленная, потому' без вся'ких недоуме'ний при'няли её предложе'ние рабо'тать у ней: не над чем бы'ло недоумева'ть, что небога'тая да'ма хо'чет завести' шве'йную. Э'ти три де'вушки нашли' ещё трех и'ли четырёх, вы'брали их с то'ю осмотри'тельностью, о кото'рой проси'ла Ве'ра Па'вловна; в эти'х усло'виях вы'бора то'же не бы'ло ничего' возбужда'ющего подозре'ние, то есть ничего' осо'бенного: молода'я и скро'мная же'нщина жела'ет, что'бы рабо'тницы в мастерско'й бы'ли де'вушки прямоду'шного, до'брого хара'ктера, рассуди'тельные, ужи'вчивые, что же тут осо'бенного? Не хо'чет ссор, и то'лько; поэ'тому умно', и бо'льше ничего'. Ве'ра Па'вловна сама' познако'милась с эти'ми вы'бранными, хорошо' познако'милась пре'жде, чем сказа'ла, что прини'мает их, э'то натура'льно; э'то то'же рекоменду'ет её как же'нщину основа'тельную, и то'лько. Ду'мать тут не над чем, не доверя'ть не'чему.
Таки'м о'бразом, прорабо'тали ме'сяц, получа'я в своё вре'мя усло'вленную пла'ту, Ве'ра Па'вловна постоя'нно была' в мастерско'й, и уже' они' успе'ли узна'ть её о'чень бли'зко как же'нщину расчётливую, осмотри'тельную, рассуди'тельную, при всей её доброте', так что она' заслужи'ла по'лное дове'рие. Осо'бенного тут ничего' не бы'ло и не предви'делось, а то'лько то, что хозя'йка -- хоро'шая хозя'йка, у кото'рой де'ло пойдёт: умеёт вести'.
Но когда' ко'нчился ме'сяц, Ве'ра Па'вловна пришла' в мастерску'ю с како'ю-то счётною кни'гою, попроси'ла свои'х швей прекрати'ть рабо'ту и послу'шать, что она' бу'дет говори'ть.
Ста'ла говори'ть она' са'мым просты'м языко'м ве'щи поня'тные, о'чень поня'тные, но каки'х от неё, да и ни от кого' пре'жде, не слы'шали её швеи':
-- Вот мы тепе'рь хорошо' зна'ем друг дру'га, -- начала' она', -- я могу' про вас сказа'ть, что вы и хоро'шие рабо'тницы, и хоро'шие де'вушки. А вы про меня' не ска'жете, что'бы я была' кака'я-нибудь ду'ра. Зна'чит, мо'жно мне тепе'рь поговори'ть с ва'ми открове'нно, каки'е у меня' мы'сли. Е'сли вам предста'вится что'-нибудь стра'нно в них, так вы тепе'рь уже' поду'маете об э'том хороше'нько, а не ска'жете с пе'рвого же ра'за, что у меня' мы'сли пусты'е, потому' что зна'ете меня' как же'нщину не каку'ю-нибудь пусту'ю. Вот каки'е мои' мы'сли.
До'брые лю'ди говоря'т, что мо'жно завести' таки'е шве'йные мастерски'е, что'бы швея'м бы'ло рабо'тать в них мно'го вы'годнее, чем в тех мастерски'х, кото'рые мы все зна'ем. Мне и захоте'лось попро'бовать. Су'дя по пе'рвому ме'сяцу, ка'жется, что то'чно мо'жно. Вы получа'ли пла'ту испра'вно, а вот я вам скажу', ско'лько, кро'ме э'той пла'ты и всех други'х расхо'дов, оста'лось у меня' де'нег в при'были. -- Ве'ра Па'вловна прочла' счет прихо'да и расхо'да за ме'сяц. В расхо'д бы'ли поста'влены, кро'ме вы'данной пла'ты, все други'е изде'ржки: на нае'"м ко'мнаты, на освеще'ние, да'же изде'ржки Ве'ры Па'вловны на изво'зчика по дела'м мастерско'й, о'коло рубля'.
-- Вы ви'дите, -- продолжа'ла она': -- у меня' в рука'х остаётся сто'лько-то де'нег. Тепе'рь: что де'лать с ни'ми! Я завела' мастерску'ю зате'м, что'бы э'ти при'быльные де'ньги шли в ру'ки тем са'мым швея'м, за рабо'ту кото'рых полу'чены. Потому' и разда'ю их нам; на пе'рвый раз, всем по'ровну, ка'ждой осо'бо. По'сле посмо'трим, так ли лу'чше распоряжа'ться и'ми, и'ли мо'жно ещё ка'к-нибудь други'м мане'ром, ещё вы'годнее для вас. -- Она' ра'здала де'ньги.
Швеи' не'сколько вре'мени не могли' опо'мниться от удивле'ния, пото'м на'чали благодари'ть. Ве'ра Па'вловна дала' им дово'льно поговори'ть о их благода'рности за полу'ченные де'ньги, что'бы не оби'деть отка'зом слу'шать, похожи'м на равноду'шие к их мне'нию и расположе'нию; пото'м продолжа'ла :
-- Тепе'рь на'добно мне рассказа'ть вам са'мую тру'дную вещь изо всего', о чем придётся нам когда'-нибудь говори'ть, и не зна'ю, суме'ю ли рассказа'ть её хороше'нько. А все-та'ки поговори'ть на'добно. Заче'м я э'ти де'ньги не оста'вила у себя', и кака'я охо'та была' мне заводи'ть мастерску'ю, е'сли не брать от неё дохо'да? Мы с му'жем живём, как вы зна'ете, без ну'жды: лю'ди не бога'тые, но всего' у нас дово'льно. А е'сли бы мне чего' бы'ло ма'ло, мне сто'ило бы му'жу сказа'ть, да и говори'ть бы не на'добно, он бы сам заме'тил, что мне ну'жно бо'льше де'нег, и бы'ло бы у меня' бо'льше де'нег. Он тепе'рь занима'ется не таки'ми дела'ми, кото'рые выгоднеё, а таки'ми, кото'рые ему' бо'льше нра'вятся. Но ведь мы с ним друг дру'га о'чень лю'бим, и ему' всего' приятнеё де'лать то, что для меня' прия'тно, все равно', как и мне для него'. Поэ'тому, е'сли бы мне недостава'ло де'нег, он заня'лся бы таки'ми дела'ми, кото'рые выгоднеё ны'нешних его' заня'тий, а он суме'л бы найти', потому' что он челове'к у'мный и оборо'тливый, -- ведь вы его' не'сколько зна'ете. А е'сли он э'того не де'лает, зна'чит, мне дово'льно и тех де'нег, кото'рые у нас с ним есть. Э'то потому', что у меня' нет большо'го пристра'стия к де'ньгам; ведь вы зна'ете, что у ра'зных люде'й ра'зные пристра'стия, не у всех же то'лько к де'ньгам: у ины'х пристра'стие к бала'м, у други'х -- к наря'дам и'ли ка'ртам, и все таки'е лю'ди гото'вы да'же разори'ться для своего' пристра'стия, и мно'гие разоря'ются, и никто' э'тому не диви'тся, что их пристра'стие им доро'же де'нег. А у меня' пристра'стие вот к то'му, чем заня'ться я с ва'ми про'бую, и я на своё пристра'стие не то что не разоря'юсь, а да'же и во'все не тра'чу никаки'х де'нег, то'лько что ра'да им зани'маться и без дохо'да от него' себе'. Что ж, по-моему', тут нет ничего' стра'нного: кто же от своего' пристра'стия и'щет дохо'да? Вся'кий ещё де'ньги на него' тра'тит. А я и того' не де'лаю, не тра'чу. Зна'чит, мне ещё больша'я вы'года пе'ред други'ми, е'сли я свои'м пристра'стием зани'маюсь, и нахожу' себе' удово'льствие без убы'тка себе', когда' други'м их удово'льствие стои'т де'нег. Почему' ж у меня' э'то пристра'стие? -- Вот почему'. До'брые и у'мные лю'ди написа'ли мно'го книг о том, как на'добно жить на све'те, что'бы всем бы'ло хорошо'; и тут са'мое гла'вное, -- говоря'т они', -- в том, что'бы мастерски'е завести' по но'вому поря'дку {70}. Вот мне и хо'чется посмотре'ть, сумеём ли мы с ва'ми завести' тако'й поря'док, како'й ну'жно. Э'то все равно', как ино'му хо'чется вы'строить хоро'ший дом, дру'гому -- развести' хоро'ший сад и'ли оранжере'ю, что'бы на них любова'ться: так вот мне хо'чется завести' хоро'шую шве'йную мастерску'ю, что'бы ве'село бы'ло любова'ться на неё.
Коне'чно, уж и то бы'ло бы поря'дочно, е'сли бы я ста'ла то'лько ка'ждый ме'сяц раздава'ть вам при'быль, как тепе'рь. Но у'мные лю'ди говоря'т, что мо'жно сде'лать ещё гора'здо лу'чше, так что и при'были бу'дет бо'льше, и мо'жно вы'годнее де'лать употребле'ние из неё. Говоря'т, бу'дто мо'жно устро'ить о'чень хорошо'. Вот мы посмо'трим. Я бу'ду вам понемно'гу расска'зывать, что ещё мо'жно сде'лать, по слова'м у'мных люде'й, да вы и са'ми бу'дете присма'триваться, так бу'дете замеча'ть, и как вам пока'жется, что мо'жно сде'лать что'-нибудь хоро'шее, мы и бу'дем про'бовать э'то де'лать, -- понемно'жечку, как мо'жно бу'дет. Но то'лько на'добно вам сказа'ть, что я без вас ничего' но'вого не ста'ну заводи'ть. То'лько то и бу'дет но'вое, чего' вы са'ми захоти'те. У'мные лю'ди говоря'т, что то'лько то и выхо'дит хорошо', что лю'ди са'ми захотя'т де'лать. И я так ду'маю. Ста'ло быть, вам не для чего' боя'ться но'вого, все бу'дет по-ста'рому, кро'ме того', что са'ми вы захоти'те перемени'ть. Без ва'шего жела'ния ничего' не бу'дет.
А вот тепе'рь моё после'днее хозя'йское распоряже'ние без ва'шего сове'та. Вы ви'дите, на'добно вести' счёты и смотре'ть за тем, что'бы не бы'ло ли'шних расхо'дов. В про'шлый ме'сяц я одна' э'то де'лала; а тепе'рь одна' де'лать не хочу'. Вы'берите двух из себя', чтоб они' занима'лись э'тим вме'сте со мно'ю. Я без них ничего' не бу'ду де'лать. Ведь ва'ши де'ньги, а не мои', ста'ло быть, вам на'добно и смотре'ть за ни'ми. Тепе'рь э'то де'ло ещё но'вое; неизве'стно, кто из вас бо'льше спосо'бен к нему', так для про'бы на'добно снача'ла вы'брать на коро'ткое вре'мя, а че'рез неде'лю уви'дите, други'х ли вы'брать, и'ли оста'вить прежни'х в до'лжности.
До'лгие разгово'ры бы'ли возбуждены' э'тими необыкнове'нными слова'ми. Но дове'рие бы'ло уже' приобретено' Ве'рою Па'вловною; да и говори'ла она' про'сто, не заходя' далеко' вперёд, не рису'я никаки'х осо'бенно зама'нчивых перспекти'в, кото'рые по'сле мину'тного восто'рга рожда'ют недове'рие. Потому' де'вушки не сочли' её поме'шанною, а то'лько и бы'ло ну'жно, что'бы не сочли' поме'шанною. Де'ло пошло' понемно'гу.
Коне'чно, понемно'гу. Вот коро'ткая исто'рия мастерско'й за це'лые три го'да, в кото'рые э'та мастерска'я составля'ла гла'вную сто'рону исто'рии са'мой Ве'ры Па'вловны.
Де'вушки, из кото'рых образова'лась осно'ва мастерско'й, бы'ли вы'браны осмотри'тельно, бы'ли хоро'шие швеи', бы'ли пря'мо заинтересо'ваны в успе'хе рабо'ты; потому', натура'льным о'бразом, рабо'та шла о'чень успе'шно. Мастерска'я не теря'ла ни одно'й из тех дам, кото'рые раз про'бовали сде'лать ей зака'з. Яви'лась не'которая за'висть со стороны' не'скольких магази'нов и шве'йных, но э'то не произвело' никако'го влия'ния, кро'ме того', что, для устране'ния вся'ких приди'рок, Ве'ре Па'вловне о'чень ско'ро пона'добилось получи'ть пра'во име'ть на мастерско'й вы'веску. Ско'ро зака'зов ста'ло получа'ться бо'льше, не'жели могли' исполня'ть де'вушки, с са'мого начала' воше'дшие в мастерску'ю, и соста'в её постепе'нно увели'чивался. Че'рез полтора' го'да в ней бы'ло до двадцати' де'вушек, пото'м и бо'льше.
Одно' из пе'рвых после'дствий того', что оконча'тельный го'лос по всему' управле'нию дан был сами'м швея'м, состоя'ло в реше'нии, кото'рого и сле'довало ожида'ть: в пе'рвый же ме'сяц управле'ния де'вушки определи'ли, что не годи'тся са'мой Ве'ре Па'вловне рабо'тать без вознагражде'ния. Когда' они' объяви'ли ей об э'том, она' сказа'ла, что и де'йствительно так сле'дует. Хоте'ли дать ей тре'тью часть прибы'ли. Она' откла'дывала её не'сколько вре'мени в сто'рону, пока' растолкова'ла де'вушкам, что э'то проти'вно основно'й мы'сли их поря'дка. Они' дово'льно до'лго не могли' поня'ть э'того; но пото'м согласи'лись, что Ве'ра Па'вловна отка'зывается от осо'бенной до'ли прибы'ли не из самолю'бия, а потому', что так ну'жно по су'щности де'ла. К э'тому вре'мени мастерска'я приняла' уже' та'кой разме'р, что Ве'ра Па'вловна не успева'ла одна' быть закро'йщицею, на'добно бы'ло име'ть ещё другу'ю; Ве'ре Па'вловне положи'ли та'кое жа'лованье, как друго'й закро'йщице. Де'ньги, кото'рые пре'жде откла'дывала она' из прибы'ли, тепе'рь бы'ли при'няты наза'д в ка'ссу, по её про'сьбе, кро'ме того', что сле'довало ей, как закро'йщице; остальны'е пошли' на устро'йство ба'нка. О'коло го'да Ве'ра Па'вловна большу'ю часть дня проводи'ла в мастерско'й и рабо'тала де'йствительно не ме'ньше вся'кой друго'й по коли'честву вре'мени. Когда' она' уви'дела возмо'жность быть в мастерско'й уже' не це'лый день, пла'та ей бы'ла уменьша'ема, как уменьша'лось вре'мя её заня'тий.
Как дели'ть при'быль? Ве'ре Па'вловне хоте'лось довести' до того', что'бы при'быль дели'лась по'ровну ме'жду все'ми. До э'того дошли' то'лько в полови'не тре'тьего го'да, а пре'жде того' перешли' че'рез не'сколько ра'зных ступе'ней, начина'я с разде'ла при'были пропорциона'льно зарабо'тной пла'те. Пре'жде всего' уви'дели, что е'сли де'вушка пропуска'ла без рабо'ты не'сколько дней по боле'зни и'ли други'м уважи'тельным причи'нам, то нехорошо' за э'то уменьша'ть её до'лю из при'были, кото'рая ведь приобретена' не со'бственно э'тими дня'ми, а всем хо'дом рабо'т и о'бщим состоя'нием мастерско'й. Пото'м согласи'лись, что закро'йщицы и други'е де'вушки, получа'ющие осо'бую пла'ту по разво'зу зака'зов и други'м до'лжностям, уже' дово'льно вознагражда'ются свои'м со'бственным жа'лованьем, и что несправедли'во им брать бо'льше други'х ещё и из при'были. Просты'е швеи', не зани'мавшие до'лжностей, бы'ли так делика'тны, что не тре'бовали э'той переме'ны, когда' заме'тили несправедли'вость пре'жнего поря'дка, и'ми же заведённого: са'ми должностны'е ли'ца почу'вствовали нело'вкость по'льзования лишни'м и отка'зывались от него', когда' доста'точно по'няли дух но'вого поря'дка. На'добно, впро'чем, сказа'ть, что э'та вре'менная делика'тность -- терпе'ния одни'х и отка'за други'х -- не представля'ла осо'бенного по'двига, при постоя'нном улучше'нии дел тех и други'х. Труднеё всего' бы'ло разви'ть поня'тие о том, что просты'е швеи' должны' все получа'ть одина'ковую до'лю из при'были, хотя' одни' успева'ют зараба'тывать бо'льше жа'лованья, чем други'е, что швеи', рабо'тающие успешнеё други'х, уже' доста'точно вознагражда'ются за успе'шность свое'й рабо'ты тем, что успева'ют зараба'тывать бо'льше пла'ты. Э'то и была' после'дняя переме'на в распреде'лении при'были, сде'ланная уже' в полови'не тре'тьего го'да, когда' мастерска'я поняла', что получе'ние при'были -- не вознагражде'ние за иску'сство той и'ли друго'й ли'чности, а результа'т о'бщего хара'ктера мастерско'й, -- результа'т её устро'йства, её це'ли, а цель э'та -- всевозмо'жная одина'ковость по'льзы от рабо'ты для всех, уча'ствующих в рабо'те, каковы' бы ни бы'ли ли'чные осо'бенности; что от э'того хара'ктера мастерско'й зави'сит все уча'стие рабо'тающих в при'были; а хара'ктер мастерско'й, её дух, поря'док составля'ется единоду'шием всех, а для единоду'шия одина'ково важна' вся'кая уча'стница: молчали'вое согла'сие са'мой засте'нчивой и'ли наиме'нее даровито'й не менеё поле'зно для сохране'ния разви'тия поря'дка, поле'зного для всех, для успе'ха всего' де'ла, чем де'ятельная хлопотли'вость са'мой бо'йкой и'ли даровито'й.
Я пропуска'ю мно'жество подро'бностей, потому' что не опи'сываю мастерску'ю, а то'лько говорю' о ней лишь в той сте'пени, в како'й э'то ну'жно для обрисо'вки де'ятельности Ве'ры Па'вловны. Е'сли я упомина'ю о не'которых ча'стностях, то еди'нственно зате'м, что'бы ви'дно бы'ло, как поступа'ла Ве'ра Па'вловна, как она' вела' де'ло шаг за ша'гом, и терпели'во, и неутоми'мо, и как тве'рдо выде'рживала своё пра'вило: не распоряжа'ться ниче'м, а то'лько сове'товать, объясня'ть, предлага'ть своё соде'йствие, помога'ть исполне'нию решённого её компа'ниею.
При'быль дели'лась ка'ждый ме'сяц. Снача'ла ка'ждая де'вушка брала' всю её и расхо'довала отде'льно от други'х: у ка'ждой бы'ли безотлага'тельные на'добности, и не бы'ло привы'чки де'йствовать дру'жно. Когда' от постоя'нного уча'стия в дела'х они' приобрели' на'вык сообража'ть весь ход рабо'т в мастерско'й, Ве'ра Па'вловна обрати'ла их внима'ние на то, что в их мастерстве' коли'чество зака'зов распределя'ется по ме'сяцам го'да о'чень неодина'ково и что в ме'сяцы осо'бенно вы'годные неду'рно би'ло бы отлага'ть часть прибы'ли для уравне'ния невы'годных ме'сяцев. Счёты вели'сь о'чень то'чные, де'вушки зна'ли, что е'сли кто из них поки'нет мастерску'ю, то без заде'ржки полу'чит свою' до'лю, остаю'щуюся в ка'ссе. Потому' они' согласи'лись на предложе'ние. Образова'лся небольшо'й запа'сный капита'л, он постепе'нно рос; на'чали прии'скивать ра'зные употребле'ния ему'. С пе'рвого же ра'за все по'няли, что из него' мо'жно де'лать ссу'ды тем уча'стницам, кото'рым встреча'ется э'кстренная на'добность в де'ньгах, и никто' не захоте'л присчи'тывать проце'нты на за'нятые де'ньги: бе'дные лю'ди име'ют поня'тие, что хорошеё де'нежное посо'бие быва'ет без проце'нтов. За учрежде'нием э'того ба'нка после'довало основа'ние комиссионе'рства для заку'пок: де'вушки нашли' вы'годным покупа'ть чай, ко'фе, са'хар, о'бувь, мно'гие други'е ве'щи че'рез посре'дство мастерско'й, кото'рая брала' това'ры не по ме'лочи, ста'ло быть, деше'вле. От э'того че'рез не'сколько вре'мени пошли' да'льше: сообрази'ли, что вы'годно бу'дет таки'м поря'дком устро'ить поку'пку хле'ба и други'х припа'сов, кото'рые беру'тся ка'ждый день в бу'лочных и мело'чных ла'вочках; но тут же уви'дели, что для э'того на'добно всем жить по сосе'дству: ста'ли собира'ться по не'скольку на одну' кварти'ру, выбира'ть кварти'ры по'дле мастерско'й. Тогда' яви'лось у мастерско'й своё аге'нтство по дела'м с бу'лочною и ме'лочною ла'вочкою. А го'да че'рез полтора' почти' все де'вушки уже' жи'ли на одно'й большо'й кварти'ре, име'ли о'бщий стол, запаса'лись прови'зиею тем поря'дком, как де'лается в больши'х хозя'йствах.
Полови'на де'вушек бы'ли существа' одино'кие. У не'которых бы'ли стару'хи ро'дственницы, ма'тери и'ли тётки; две содержа'ли стариков-отцо'в; у мно'гих бы'ли ма'ленькие бра'тья и'ли сестры'. По э'тим ро'дственным отноше'ниям три де'вушки не могли' посели'ться на о'бщей кварти'ре: у одно'й мать была' неужи'вчивого хара'ктера; у друго'й мать была' чино'вница и не хоте'ла жить вме'сте с мужичка'ми, у тре'тьей оте'ц был пья'ница. Они' по'льзовались то'лько услу'гами аге'нтства; то'чно так же и те швеи', кото'рые бы'ли не де'вушки, а заму'жние же'нщины. Но, кро'ме трех, все остальны'е де'вушки, име'вшие ро'дственников на свои'х рука'х, жи'ли на о'бщей кварти'ре. Са'ми они' жи'ли в одни'х ко'мнатах, по две, по три в одно'й; их ро'дственники и'ли ро'дственницы расположи'лись по свои'м удо'бствам: у двух стару'х бы'ли осо'бые ко'мнаты у ка'ждой, остальны'е стару'хи жи'ли вме'сте. Для маленьки'х ма'льчиков была' своя' ко'мната, две други'е для де'вочек. Поло'жено бы'ло, что ма'льчики мо'гут остава'ться тут до 8 лет; тех, кому' бы'ло бо'льше, размеща'ли по мастерства'м.
Всему' вёлся о'чень то'чный счет, что'бы вся компа'ния жила' твёрдою мы'слью, что никто' ни у кого' не в оби'де, никто' никому' не в убы'ток. Расчёты одино'ких де'вушек по кварти'ре и столу' бы'ли просты'. По'сле не'скольких колеба'ний определи'ли счита'ть за бра'та и'ли сестру' до 8 лет четверту'ю часть расхо'дов взро'слой деви'цы, пото'м содержа'ние де'вочки до 12 лет счита'лось за тре'тью до'лю, с 12 -- за полови'ну содержа'ния сестры' её, с 1З лет де'вочки поступа'ли в учени'цы в мастерску'ю, е'сли не пристра'ивались ина'че, и поло'жено бы'ло, что с 16 лет они' стано'вятся по'лными уча'стницами компа'нии, е'сли бу'дут при'знаны выучивш'имися хорошо' шить. За содержа'ние взро'слых родны'х счита'лось, разумеётся, сто'лько же, как за содержа'ние швей. За отде'льные ко'мнаты была' осо'бая пла'та. Почти' все стару'хи и все три старика', жи'вшие в мастерской-кварти'ре, занима'лись дела'ми по ку'хне и други'м хозя'йственным веща'м; за э'то, коне'чно, счита'лась им пла'та.
Все э'то о'чень ско'ро расска'зывается на слова'х, да и на де'ле показа'лось о'чень легко', про'сто, натура'льно, когда' устро'илось. Но устра'ивалось ме'дленно, и ка'ждая но'вая ме'ра сто'ила о'чень мно'гих рассужде'ний, ка'ждый перехо'д был сле'дствием це'лого ря'да хлопо'т. Бы'ло бы сли'шком дли'нно и су'хо говори'ть о други'х сторона'х поря'дка мастерско'й так же подро'бно, как о разде'ле и употребле'нии прибы'ли; о мно'гом придётся во'все не говори'ть, что'бы не наску'чить, о друго'м лишь слегка' упомяну'ть; наприме'р, что мастерска'я завела' своё аге'нтство прода'жи гото'вых веще'й, рабо'танных во вре'мя, не за'нятое зака'зами, -- отде'льного магази'на она' е'ще не могла' име'ть, но вошла' в сде'лку с одно'ю из ла'вок Гости'ного двора', завела' ма'ленькую ла'вочку в Толку'чем ры'нке, -- две из стару'х бы'ли прика'зчицами в ла'вочке. Но на'добно не'сколько подро'бнее сказа'ть об одно'й стороне' жи'зни мастерско'й.
Ве'ра Па'вловна с пе'рвых же дней ста'ла приноси'ть кни'ги. Сде'лав свои' распоряже'ния, она' принима'лась чита'ть вслух, чита'ла полчаса', час, е'сли ра'ньше не перерыва'ла её на'добность опя'ть заня'ться распоряже'ниями. Пото'м де'вушки отдыха'ли от слу'шания; пото'м опя'ть чте'ние, и опя'ть о'тдых. Не'чего и говори'ть, что де'вушки с пе'рвых же дней пристрасти'лись к чте'нию, не'которые бы'ли охо'тницы до него' и пре'жде. Че'рез две-три' неде'ли чте'ние во вре'мя рабо'ты при'няло регуля'рный вид. Че'рез три-четы'ре ме'сяца яви'лось не'сколько мастери'ц чита'ть вслух; бы'ло поло'жено, что они' бу'дут сменя'ть Ве'ру Па'вловну, чита'ть по получа'су, и что э'тот получа'с зачи'тывается им за рабо'ту. Когда' с Ве'ры Па'вловны была' снята' обя'занность чита'ть вслух, Ве'ра Па'вловна, уже' и пре'жде заменя'вшая иногда' чте'ние расска'зами, ста'ла расска'зывать ча'ще и бо'льше; пото'м расска'зы обрати'лись во что'-то похожеё на лёгкие ку'рсы ра'зных зна'ний. Пото'м, -- э'то бы'ло о'чень больши'м ша'гом, -- Ве'ра Па'вловна уви'дела возмо'жность заве'сть и пра'вильное преподава'ние: де'вушки ста'ли так любозна'тельны, а рабо'та их шла так успе'шно, что они' реши'ли де'лать среди' рабо'чего дня, пе'ред обе'дом, большо'й переры'в для слу'шания уро'ков.
-- Алексе'й Петро'вич, -- сказа'ла Ве'ра Па'вловна, бы'вши одна'жды у Мерца'ловых, -- у меня' есть к вам про'сьба. Ната'ша уж на мое'й стороне'. Моя' мастерска'я стано'вится лице'ем всевозмо'жных зна'ний. Бу'дьте одни'м из профессоро'в,
-- Что ж я ста'ну им преподава'ть? ра'зве лати'нский и гре'ческий, и'ли ло'гику и рето'рику? -- сказа'л, смея'сь, Алексе'й Петро'вич. -- Ведь моя' специа'льность не о'чень интере'сна, по ва'шему мне'нию и ещё по мне'нию одного' челове'ка, про кото'рого я зна'ю, кто он {71}.
-- Нет, вы необходи'мы и'менно, как специали'ст: вы бу'дете служи'ть щито'м благонра'вия и отли'чного направле'ния на'ших нау'к.
-- А ведь э'то пра'вда. Ви'жу, без меня' бы'ло бы неблагонра'вно. Назнача'йте ка'федру.
-- Наприме'р, ру'сская исто'рия, о'черки из всео'бщей исто'рии.
-- Превосхо'дно. Но э'то я бу'ду чита'ть, а бу'дет предполага'ться, что я специали'ст. Отли'чно. Две до'лжности: профе'ссор и щит. Ната'лья Андре'евна, Лопухо'в, два'-три студе'нта, сама' Ве'ра Па'вловна бы'ли други'ми профе'ссорами, как они' в шу'тку называ'ли себя'.
Вме'сте с преподава'нием, устра'ивались и развлече'ния. Быва'ли ве'чера, быва'ли за'городные прогу'лки: снача'ла и'зредка, пото'м, когда' бы'ло уже' побо'льше де'нег, то и ча'ще; бра'ли ло'жи в теа'тре. На тре'тью зи'му бы'ло абони'ровано де'сять мест в боковы'х ме'стах италья'нской о'перы {72}.

-----

Ско'лько бы'ло ра'дости, ско'лько сча'стья Ве'ре Па'вловне; о'чень мно'го трудо'в и хлопо'т, бы'ли и огорче'ния. Осо'бенно си'льно поде'йствовало не то'лько на неё, но и на весь кружо'к несча'стие одно'й из лу'чших де'вушек мастерско'й. Са'шенька Прибы'ткова, одна' из тех трех швей, кото'рых нашла' сама' Ве'ра Па'вловна, была' о'чень недурна', была' о'чень делика'тна. У ней был жени'х, до'брый, хоро'ший молодо'й челове'к, чино'вник. Одна'жды она' шла по у'лице, дово'льно по'здно. К ней приста'л како'й-то господи'н. Она' уско'рила шаг. Он за не'ю, схвати'л её за ру'ку. Она' рвану'лась и вы'рвалась; но движе'нием вы'рвавшейся ру'ки заде'ла его' по груди', на тротуа'ре зазвене'ли оторва'вшиеся часы' любе'зного господи'на. Любе'зный господи'н схвати'л Прибы'ткову уже' с апло'мбом и чу'вством зако'нного права', и закрича'л: "Воровство'! бу'дочник!" Прибежа'ли два бу'дочника и отвели' Прибы'ткову на съе'зжую. В мастерско'й три дня ничего' не зна'ли о её судьбе' и не могли' приду'мать, куда' она' пропа'ла. На четвёртый день до'брый солда'т, оди'н из служи'телей при съе'зжей, принёс Ве'ре Па'вловне запи'ску от Прибы'тковой. Тотча'с же Лопухо'в отпра'вился хлопо'тать. Ему' наговори'ли гру'бостей, он наговори'л их вдво'е, и отпра'вился к Се'ржу. Серж и Жюли' бы'ли на како'м-то далёком и большо'м пикнике' и возврати'лись то'лько на друго'й день. Че'рез два часа' по'сле того' как возврати'лся Серж, ча'стный при'став извини'лся пе'ред Прибы'тковой, пое'хал извиня'ться пе'ред её жени'хом. Но жени'ха он не заста'л. Жени'х уже' был накану'не у Прибы'тковой на съе'зжей, узна'л от задержавши'х её бу'дочников и'мя фра'нта, пришёл к нему', вы'звал его' на дуэ'ль; до вы'зова франт извиня'лся в свое'й оши'бке дово'льно насме'шливым то'ном, а, услы'шав вы'зов, расхохота'лся. Чино'вник сказа'л: "так вот от этого' вы'зова не отка'жетесь" и уда'рил его' по лицу'; франт схвати'л па'лку, чино'вник толкну'л его' в грудь; франт упа'л, на шум вбежа'ла прислу'га; ба'рин лежа'л мёртвый, он был уда'рен о зе'млю си'льно и попа'л виско'м на о'стрый вы'ступ резно'й подно'жки стола'. Чино'вник очути'лся в остро'ге, начало'сь де'ло, и не предвиде'лось конца' э'тому де'лу. Что да'льше? да'льше ничего', то'лько с той поры' жа'лко бы'ло смотре'ть на Прибы'ткову.
Бы'ло в мастерско'й ещё не'сколько исто'рий, не таки'х уголо'вных, но то'же невесёлых: исто'рии обыкнове'нные, те, от кото'рых де'вушкам быва'ют до'лгие сле'зы, а молоды'м и'ли пожилы'м лю'дям не до'лгое, но прия'тное развлече'ние. Ве'ра Па'вловна зна'ла, что, при ны'нешних поня'тиях и обстоя'тельствах, э'ти исто'рии неизбе'жны, что не мо'жет всегда' предохрани'ть от них никака'я забо'тливость други'х о де'вушках, никака'я осторо'жность сами'х де'вушек. Э'то то же, что в старину' была' о'спа, пока' не вы'учились предотвраща'ть её. Тепе'рь кто пострада'ет от о'спы, так уже' винова'т сам, а гора'здо бо'льше его' бли'зкие: а пре'жде бы'ло не то: не'кого бы'ло вини'ть, кро'ме га'дкого пове'трия и'ли га'дкого го'рода, се'ла, да ра'зве ещё того' челове'ка, кото'рый, страда'я о'спою, прикосну'лся к друго'му, а не за'перся в каранти'н, пока' выздоровеёт. Так тепе'рь с э'тими исто'риями: когда'-нибудь и от э'той о'спы лю'ди изба'вят себя', да'же и сре'дство изве'стно, то'лько ещё не хотя'т принима'ть его', все равно', как до'лго, о'чень до'лго не хоте'ли принима'ть и сре'дства про'тив о'спы {73}. Зна'ла Ве'ра Па'вловна, что э'то га'дкое пове'трие ещё неотврати'мо но'сится по города'м и се'лам и хвата'ет же'ртвы да'же из са'мых забо'тливых рук; -- но ведь э'то ещё плохо'е утеше'ние, когда' зна'ешь то'лько, что "я в твое'й беде' не винова'та, и ты, мой друг, в ней не винова'та"; все-та'ки ка'ждая из э'тих обыкнове'нных исто'рий приноси'ла Ве'ре Па'вловне мно'го огорче'ния, а ещё гора'здо бо'льше дела': иногда' ну'жно быва'ло иска'ть, что'бы помо'чь; ча'ще иска'ть не бы'ло нужды', на'добно бы'ло то'лько помога'ть: успоко'ить, восстановля'ть бо'дрость, восстановля'ть го'рдость, вразумля'ть, что "переста'нь пла'кать, -- как переста'нешь, так и не о чем бу'дет пла'кать".
Но гора'здо бо'льше, -- о, гора'здо бо'льше! -- бы'ло ра'дости. Да все бы'ло ра'дость, кро'ме огорче'ний; а ведь огорче'ния бы'ли то'лько отде'льными, да и ре'дкими слу'чаями: ны'не, че'рез полго'да, огорчи'шься за одну', а в то же вре'мя ра'дуешься за всех други'х; а пройдёт две'-три неде'ли, и за э'ту одну' то'же уж мо'жно опя'ть ра'доваться. Све'тел и ве'сел был весь обы'денный ход де'ла, постоя'нно ра'довал Ве'ру Па'вловну. А е'сли и быва'ли иногда' в нем тяжёлые наруше'ния от огорче'ний, за них вознагражда'ли и осо'бенные ра'достные слу'чаи, кото'рые встреча'лись ча'ще огорче'ний: вот удало'сь о'чень хорошо' пристро'ить ма'леньких сестру' и'ли бра'та то'й-другой де'вушки; на тре'тий год, две де'вушки вы'держали экза'мен на домашни'х учи'тельниц, -- ведь э'то бы'ло како'е сча'стье для них! Бы'ло не'сколько ра'зных таки'х хоро'ших слу'чаев. А ча'ше всего' причи'ною весе'лья для всей мастерско'й и ра'дости для Ве'ры Па'вловны быва'ли сва'дьбы. Их быва'ло дово'льно мно'го, и все бы'ли уда'чны. Сва'дьба устра'ивалась о'чень ве'село: мно'го быва'ло вечеро'в и пе'ред не'ю и по'сле неё, мно'го сюрпри'зов неве'сте от подру'г по мастерско'й; из резе'рвного фо'нда де'лалось ей прида'ное: но опя'ть, ско'лько и хлопо'т быва'ло тут Ве'ре Па'вловне, -- по'лные ру'ки, разуме'ется! Одно' то'лько снача'ла каза'лось мастерско'й неде'ликатно со стороны' Ве'ры Па'вловны: пе'рвая неве'ста проси'ла её быть поса'женною ма'терью и не упроси'ла; втора'я то'же проси'ла и не упроси'ла. Ча'ще всего' поса'женною ма'терью быва'ла Мерца'лова и'ли её мать, то'же о'чень хоро'шая да'ма, а Ве'ра Па'вловна никогда': она' и одева'ла, и провожа'ла неве'сту в це'рковь, но то'лько как одна' из подру'г. В пе'рвый раз поду'мали, что отка'з был от недово'льства че'м-нибудь, но нет: Ве'ра Па'вловна бы'ла о'чень ра'да приглаше'нию, то'лько не приняла' его'; во второ'й раз по'няли, что э'то, про'сто, скро'мность: Ве'ре Па'вловне не хоте'лось официа'льно явля'ться патро'ншею неве'сты. Да и вообще' она' вся'чески избега'ла вся'кого ви'да влия'ния, стара'лась выводи'ть впе'ред други'х и успева'ла в э'том, так что мно'гие из дам, приезжа'вших в мастерску'ю для зака'зов, не ра'зличали её от двух други'х закро'йщиц. А Ве'ра Па'вловна чу'вствовала едва' ли не са'мую прия'тную из всех свои'х радосте'й от мастерско'й, когда' объясня'ла кому'-нибудь, что весь э'тот поря'док устро'ен и де'ржится сами'ми де'вушками; э'тими объясне'ниями она' стара'лась убеди'ть саму' себя' в том, что ей хоте'лось дума'ть: что мастерска'я могла' бы идти' без неё, что мо'гут яви'ться соверше'нно самостоя'тельно други'е та'кие же мастерски'е и да'же почему' же нет? вот бы'ло бы хорошо'! -- э'то бы'ло бы лу'чше всего'! -- да'же без вся'кого руково'дства со стороны' кого'-нибудь не из ра'зряда швей, а исключи'тельно мы'слью и уме'ньем сами'х швей: э'то бы'ла са'мая люби'мая мечта' Ве'ры Па'вловны.

V

И вот таки'м о'бразом прошло' почти' три го'да со вре'мени основа'ния мастерско'й, бо'лее трех лет со вре'мени заму'жества Ве'ры Па'вловны. Как ти'хо и де'ятельно прошли' э'ти го'ды, как полны' бы'ли они' и споко'йствия, и ра'дости, и всего' до'брого.
Ве'ра Па'вловна, просну'вшись, до'лго не'жится в посте'ли; она' лю'бит не'житься, и немно'жко бу'дто дре'млет, и не дре'млет, а ду'мает, что на'добно сде'лать; и так полежи'т, не дре'млет, и не ду'мает -- нет, ду'мает: "как тепло', мя'гко, хорошо', сла'вно не'житься поутру'"; так и не'жится, пока' из нейтра'льной ко'мнаты, -- нет, на'добно сказа'ть: одно'й из нейтра'льных ко'мнат, тепе'рь уже' две их, ведь э'то уже' четвёртый год заму'жества, -- муж, то есть "ми'ленький", говори'т: "Ве'рочка, просну'лась?" -- "Да, ми'ленький". Э'то зна'чит, что муж мо'жет начина'ть де'лать чай: поутру' он де'лает чай, и что Ве'ра Па'вловна, -- нет, в свое'й ко'мнате она' не Ве'ра Па'вловна, а Ве'рочка, -- начина'ет одева'ться. Как же до'лго она' одева'ется! -- нет, она' одева'ется ско'ро, в одну' мину'ту, но она' до'лго пле'щется в воде', она' лю'бит плеска'ться, и пото'м до'лго причёсывает во'лосы, -- нет, не причёсывает до'лго, э'то она' де'лает в одну' мину'ту, а до'лго так шали'т и'ми, потому' что она' лю'бит свои' во'лосы; впро'чем, иногда' до'лго занима'ется она' и одно'ю из настоящи'х стате'й туале'та, надева'нием боти'нок; у ней отли'чные боти'нки; она' одева'ется о'чень скро'мно, но боти'нки её страсть.
Вот она' и выхо'дит к ча'ю, обнима'ет му'жа: -- "каково' почива'л, ми'ленький?", толку'ет ему' за ча'ем о ра'зных пустяка'х и непустяка'х; впро'чем, Ве'ра Па'вловна -- нет, Ве'рочка: она' и за у'тренним ча'ем ещё Ве'рочка -- пьет не сто'лько чай, ско'лько сли'вки; чай то'лько предло'г для сли'вок, их бо'льше полови'ны ча'шки; сли'вки -- э'то то'же её страсть. Тру'дно име'ть хоро'шие сли'вки в Петербу'рге, но Ве'рочка отыска'ла действи'тельно отли'чные, без вся'кой подмеси'. У ней есть мечта' име'ть свою' коро'ву; что ж, е'сли дела' пойду'т, как шли, э'то мо'жно бу'дет сде'лать че'рез год. Но вот де'сять часо'в. "Ми'ленький" ухо'дит на уро'ки и'ли на заня'тие: он слу'жит в конто'ре одного' фабрика'нта. Ве'ра Па'вловна, -- тепе'рь она' уже' оконча'тельно Ве'ра Па'вловна до сле'дующего утра', -- хлопо'чет по хозя'йству: ведь у ней одна' служа'нка, моло'денькая де'вочка, кото'рую на'добно учи'ть всему'; а то'лько вы'учишь, на'добно приуча'ть но'вую к поря'дку: служа'нки не де'ржатся у Ве'ры Па'вловны, все выхо'дят за'муж -- полго'да, немно'го бо'льше, смо'тришь, Ве'ра Па'вловна уж и шьет себе' каку'ю-нибудь пелери'нку и'ли рука'вчики, гото'вясь быть поса'женною ма'терью; тут уж нельзя' отказа'ться, -"как же, Ве'ра Па'вловна, ведь вы са'ми все устро'или, не'кому быть, кро'ме вас". Да, мно'го хлопо'т по хозя'йству. Пото'м на'добно отправля'ться на уро'ки, их дово'льно мно'го, часо'в 10 в неде'лю: бо'льше бы'ло бы тяжело', да и не'когда. Пе'ред уро'ками на'добно дово'льно надо'лго зайти' в мастерску'ю, возвраща'ясь с уро'ков, то'же на'добно загляну'ть в неё. А вот и обе'д с "ми'леньким". За обе'дом дово'льно ча'сто быва'ет кто'-нибудь: оди'н, мно'го дво'е, -- бо'льше двои'х нельзя'; когда' и дво'е обе'дают, уж на'добно неско'лько хлопо'тать, гото'вить но'вое блю'до, что'бы доста'ло ку'шанья. Е'сли Ве'ра Па'вловна возвраща'ется уста'лая, обе'д быва'ет про'ще; она' пе'ред обе'дом сиди'т в свое'й ко'мнате, отдыха'я, и обе'д остаётся, како'й был на'чат при её по'мощи, а доко'нчен без неё. Е'сли же она' возвраща'ется не уста'лая, в ку'хне начина'ет кипе'ть де'ло, и к обе'ду явля'ется приба'вка, како'е-нибудь пече'нье, ча'ще всего' что'-нибудь тако'е, что едя'т со сли'вками, то есть, что мо'жет слу'жить предло'гом для сли'вок. За обе'дом Ве'ра Па'вловна опя'ть расска'зывает и расспра'шивает, но бо'льше расска'зывает; да и как же не расска'зывать? Ско'лько но'вого на'добно сообщи'ть об одно'й мастерско'й. По'сле обе'да сиди'т ещё с че'тверть часа' с ми'леньким, "до свида'нья" и расхо'дятся по свои'м ко'мнатам, и Ве'ра Па'вловна опя'ть на свою' крова'тку, и чита'ет, и не'жится; часте'нько да'же спит, да'же о'чень ча'сто, да'же чуть ли не наполови'ну дней спит час-полтора', -- э'то сла'бость, и чуть ли да'же не сла'бость дурно'го тона', но Ве'ра Па'вловна спит по'сле обе'да, когда' засне'тся, и да'же лю'бит, что'бы заснуло'сь, и не чу'вствует ни стыда', ни раска'яния в э'той сла'бости дурно'го тона'. Встаёт, вздремну'вши и'ли так поне'жившись часа' полтора'-два, одева'ется, опя'ть в мастерску'ю, остаётся там до ча'ю. Е'сли ве'чером нет никого', то за ча'ем опя'ть расска'з ми'ленькому, и с полчаса' сидя'т в не'йтральной ко'мнате; пото'м "до свида'нья, ми'ленький", целу'ются и расхо'дятся до за'втрашнего ча'ю. Тепе'рь Ве'ра Па'вловна, иногда' дово'льно до'лго, часо'в до двух, рабо'тает, чита'ет, отдыха'ет от чте'ния за фортепья'но, -- роя'ль сто'ит в её ко'мнате; роя'ль неда'вно ку'плен, пре'жде был абони'рованный; э'то бы'ло то'же дово'льно поря'дочное весе'лье, когда' был ку'плен свой роя'ль, -- ведь э'то и деше'вле. Он ку'плен по слу'чаю, за 100 рубле'й, ма'ленький Эра'ровский, ста'рый, попра'вка сто'ила о'коло 7О рубле'й; но зато' роя'ль действи'тельно о'чень хоро'шего тона'. И'зредка ми'ленький при'ходит послу'шать пе'ние, но то'лько и'зредка: у него' о'чень мно'го рабо'ты. Так прохо'дит ве'чер: рабо'та, чте'ние, игра', пе'ние, бо'льше всего' чте'ние и пе'ние. Э'то, когда' никого' нет. Но о'чень ча'сто по ве'черам быва'ют го'сти, -- бо'льшею ча'стью молоды'е лю'ди, моло'же "ми'ленького", моло'же са'мой Ве'ры Па'вловны, -- из числа' их и преподава'тели мастерско'й. Они' о'чень уважа'ют Лопухо'ва, счита'ют его' одно'ю из лучши'х голо'в в Петербу'рге, мо'жет быть, они' и не ошиба'ются, и настоя'щая связь их с Лопухо'выми заключа'ется в э'том: {74} они' нахо'дят поле'зными для себя' разгово'ры с Дми'трием Сергеи'чем. К Ве'ре Па'вловне они' пита'ют беспреде'льное благогове'ние, она' да'же даёт им целова'ть свою' ру'ку, не чу'вствуя себе' униже'ния, и де'ржит себя' с ни'ми, как бу'дто пятна'дцатью го'дами ста'рше их, то есть де'ржит себя' так, когда' не дура'чится, но, по пра'вде сказа'ть, бо'льшею ча'стью дура'чится, бе'гает, шали'т с ни'ми, и они' в восто'рге, и тут быва'ет дово'льно мно'го галопи'рованья и вальси'рованья, дово'льно мно'го просто'й беготни', мно'го игры' на фортепья'но, мно'го болтовни' и хохотни', и чуть ли не бо'льше всего' пе'ния; но беготня', хохотня' и все ниско'лько не меша'ет э'той молодёжи соверше'нно, безусло'вно и безграни'чно благогове'ть пе'ред Ве'рою Па'вловною, уважа'ть её так, как дай бог уважа'ть ста'ршую сестру', как не всегда' уважа'ется мать, да'же хоро'шая. Впро'чем, пе'ние уже' не дура'чество, хоть иногда' не обхо'дится без дура'честв; но бо'льшею ча'стью Ве'ра Па'вловна поёт серьёзно, иногда' и без пе'ния игра'ет серьёзно, и слу'шатели тогда' сидя'т в немо'й тишине'. Не о'чень ре'дко быва'ют го'сти и поста'рше, ро'вня Лопухо'вым: бо'льшею ча'стью бы'вшие това'рищи Лопухо'ва, знако'мые его' бывши'х това'рищей, челове'ка два'-три молоды'х профессоро'в, почти' все лю'ди бессеме'йные; из семе'йных люде'й почти' то'лько Мерца'ловы. Лопухо'вы быва'ют в гостя'х не так ча'сто, почти' то'лько у Мерца'ловых, да у ма'тери и отца' Мерца'ловой; у эти'х до'брых просты'х старико'в есть мно'жество сынове'й, занима'ющих поря'дочные до'лжности по всевозмо'жным ве'домствам, и потому' в до'ме старико'в, живущи'х с не'которым изоби'лием, Ве'ра Па'вловна ви'дит мно'горазличное и разнокали'берное о'бщество.
Во'льная, просто'рная, де'ятельная жизнь, и не без не'которого сибари'тства: лежа'нья не'жась в свое'й тёплой, мя'гкой посте'льке, сли'вок и пече'ний со сли'вками, -- она' о'чень нра'вится Ве'ре Па'вловне.
Быва'ет ли лу'чше жизнь на све'те? Ве'ре Па'вловне ещё ка'жется: нет.
Да в нача'ле мо'лодости едва' ли быва'ет.
Но го'ды иду'т, и с года'ми стано'вится лу'чше, е'сли жизнь идёт, как должна' идти', как тепе'рь идёт у немно'гих. Как бу'дет когда'-нибудь идти' у всех.

VI

Одна'жды, -- э'то бы'ло уже' под коне'ц ле'та, -- де'вушки собра'лись, по обыкнове'нию, в воскресе'нье на за'городную прогу'лку. Ле'том они' почти' ка'ждый пра'здник е'здили на ло'дках, на о'строва. Ве'ра Па'вловна обыкнове'нно е'здила с ни'ми, в э'тот раз пое'хал и Дми'трий Серге'ич, вот почему' прогу'лка и была' замеча'тельна: его' спу'тничество бы'ло ре'дкостью, и в то ле'то он е'хал ещё то'лько во второ'й раз. Мастерска'я, узна'в об э'том, оста'лась о'чень дово'льна: Ве'ра Па'вловна бу'дет ещё веселе'е обыкнове'нного, и на'добно ждать, что прогу'лка бу'дет осо'бенно, осо'бенно одушевлена'. Не'которые, располага'вшие провести' воскресе'нье ина'че, измени'ли свой план и присоедини'лись к собира'вшимся е'хать. Пона'добилось взять, вме'сто четырёх больши'х я'ликов, пять, и того' оказа'лось ма'ло, взя'ли шесто'й. Компа'ния име'ла челове'к пя'тьдесят и'ли бо'льше наро'да: бо'лее двадцати' швей, -- то'лько шесть не уча'ствовали в прогу'лке, -- три пожилы'е же'нщины, с деся'ток дете'й, ма'тери, сестры' и бра'тья швей, три молоды'е челове'ка, женихи': оди'н был подмасте'рье часовщика', друго'й -- ме'лкий торго'вец, и о'ба э'ти ма'ло уступа'ли мане'рами тре'тьему, учи'телю уе'здного учи'лища, челове'к пять други'х молоды'х люде'й, ра'зношерстных зва'ний, ме'жду ни'ми да'же дво'е офице'ров, челове'к во'семь университе'тских и медици'нских студе'нтов. Взя'ли с собо'ю четы'ре больши'х самова'ра, це'лые гру'ды вся'ких бу'лочных изде'лий, грома'дные запа'сы холо'дной теля'тины и тому' подо'бного: наро'д молодо'й, движе'нья бу'дет мно'го, да ещё на во'здухе, -- на аппети'т мо'жно рассчи'тывать; бы'ло и с полдю'жины буты'лок вина': на 5О челове'к, в том числе' бо'лее 10 молоды'х люде'й, ка'жется, не мно'го.
И действи'тельно, прогу'лка удала'сь как нельзя' лу'чше. Тут всего' бы'ло: танцова'ли в 16 пар, и то'лько в 12 пар, зато' и в 18, одну' кадри'ль да'же в 20 пар; игра'ли в горе'лки, чуть ли не в 22 па'ры, импровизи'ровали тро'е качеле'й ме'жду дере'вьями; в промежу'тках всего' э'того пи'ли чай, заку'сывали; с полчаса', -- нет, ме'ньше, гора'здо ме'ньше, чуть ли не полови'на компа'нии да'же слу'шала спор Дми'трия Серге'ича с двумя' студе'нтами {75}, са'мыми ко'ренными его' прия'телями из всех мла'дших его' прия'телей; они' оты'скивали друг в дру'ге неконсекве'нтности, модеранти'зм, буржуа'зность, -- э'то бы'ли взаи'мные опоро'чиванья ; но, в ча'стности, у ка'ждого оты'скивался и осо'бенный грех. У одного' студе'нта -- романти'зм, у Дми'трия Серге'ича -- схемати'стика, у дру'гого студе'нта -- ригори'зм; разуме'ется, посторо'ннему челове'ку тру'дно вы'держать таки'е ра'зыскиванья до'льше пяти' мину'т, да'же оди'н из спо'ривших, рома'нтик, не вы'держал бо'льше полу'тора часо'в, убежа'л к танцу'ющим, но убежа'л не без сла'вы. Он вознегодова'л на како'го-то модеранти'ста, чуть ли не на меня' да'же, хоть меня' тут и не бы'ло {76}, и зна'я, что предме'ту его' гне'ва уж нема'ло лет, он воскли'кнул: "да что вы о нем говори'те? я приведу' вам слова', ска'занные мне на днях одни'м поря'дочным челове'ком, о'чень у'мной же'нщиной: то'лько до 25 лет челове'к мо'жет сохраня'ть че'стный о'браз мы'слей". -- Да ведь я зна'ю, кто э'та да'ма, -сказа'л офице'р, на беду' рома'нтика подоше'дший к спо'рившим: -- э'то г-жа N.; она' при мне э'то и сказа'ла; и она' действи'тельно отли'чная же'нщина, то'лько её тут же уличи'ли, что за полчаса' пе'ред тем она' хвали'лась, что ей 26 лет, и по'мнишь, ско'лько она' хохота'ла вме'сте со все'ми? И тепе'рь все че'тверо захохота'ли, и рома'нтик с хо'хотом бежа'л. Но офице'р замести'л его' в спо'ре, и пошла' поте'ха пу'ще прежне'й, до са'мого ча'ю. И офице'р, жесто'че чем рома'нтик облича'я ригори'ста и схемати'ста, сам был си'льно улича'ем в огюст-конти'зме. По'сле ча'ю офице'р объяви'л, что пока' он ещё имеёт ле'та че'стного о'браза мы'слей, он непро'чь присоедини'ться к дру'гим лю'дям тех же лет; Дми'трий Серге'ич, а тогда' уж понево'ле и ригори'ст, после'довали его' приме'ру: танцова'ть не танцова'ли, но в горе'лки игра'ли. А когда' мужчи'ны взду'мали бе'гать вза'пуски, пры'гать че'рез кана'ву, то три мысли'теля отличи'лись са'мыми усе'рдными состяза'телями му'жественных упражне'ний: офице'р получи'л пе'рвенство в пры'ганье че'рез кана'ву, Дми'трий Серге'ич, челове'к о'чень си'льный, вошёл в большо'й аза'рт, когда' офице'р поборо'л его': он наде'ялся быть пе'рвым на э'том по'прище по'сле ригори'ста, кото'рый о'чень удо'бно подни'мал на во'здухе и клал на зе'млю офице'ра и Дми'трия Серге'ича вме'сте, э'то не вводи'ло в амби'цию ни Дми'трия Серге'ича, ни офице'ра: ригори'ст был при'знанный атле'т, но Дмитри'ю Серге'ичу ника'к не хоте'лось оста'вить на себе' того' афро'нта, что не мо'жет поборо'ть офице'ра; пять раз он схва'тывался с ним, и все пять раз офице'р низлага'л его', хотя' не без труда'. По'сле шесто'й схва'тки Дми'трий Серге'ич призна'л себя', несомне'нно, слабе'йшим: о'ба они' вы'бились из сил. Три мысли'теля прилегли' на траву', продолжа'ли спор; тепе'рь огюст-ко'нтистом оказа'лся уже' Дми'трий Серге'ич, а схемати'стом офице'р, но ригори'ст так и оста'лся ригори'стом.
Отпра'вились домо'й в 11 часо'в. Стару'хи и де'ти так и засну'ли в ло'дках; хорошо', что запасено' бы'ло мно'го тёплой оде'жды, зато' остальны'е говори'ли безумо'лку, и на всех шести' я'ликах не бы'ло переры'ва шу'ткам и сме'ху.

VII

Че'рез два дня, за у'тренним ча'ем, Ве'ра Па'вловна заме'тила му'жу, что цвет его' лица' ей не нра'вится. Он сказа'л, что де'йствительно э'ту ночь спал не совсе'м хорошо' и вчера' с ве'чера чу'вствовал себя' ду'рно, но что э'то ничего', немно'го простуди'лся на прогу'лке, коне'чно, в то вре'мя, когда' до'лго лежа'л на земле' по'сле бе'ганья и борьбы'; побрани'л себя' за неосторо'жность, но уве'рил Ве'ру Па'вловну, что э'то пустяки'. Он отпра'вился на свои' обыкнове'нные заня'тия; за вече'рним ча'ем говори'л, что, ка'жется, соверше'нно все прошло', но поутру' на друго'й день сказа'л, что ему' на'добно бу'дет не'сколько вре'мени посиде'ть до'ма. Ве'ра Па'вловна, си'льно встрево'жившаяся и вчера', тепе'рь серьёзно испуга'лась и потре'бовала, что'бы Дми'трий Серге'ич пригласи'л ме'дика. -- "Да ведь я сам ме'дик, и сам суме'ю лечи'ться, е'сли пона'добится; а тепе'рь пока' ещё не ну'жно", -- отгова'ривался Дми'трий Серге'ич. Но Ве'ра Па'вловна была' неотсту'пна, и он написа'л запи'ску Кирса'нову, говори'л в ней, что боле'знь пуста'я и что он про'сит его' то'лько в угожде'ние жене'.
Поэ'тому Кирса'нов не поторопи'лся: про'был в гошпита'ле до са'мого обе'да и прие'хал к Лопухо'вым уже' ча'су в 6-м ве'чера.
-- Нет, Алекса'ндр, я хорошо' сде'лал, что позва'л тебя', -- сказа'л Лопухо'в: -- опа'сности нет, и вероя'тно не бу'дет; но у меня' воспале'ние в лёгких. Коне'чно, я и без тебя' вы'лечился бы, но всё-таки навеща'й. Нельзя', ну'жно для очище'ния со'вести: ведь я не бобы'ль, как ты.
До'лго они' щу'пали бока' одному' из себя', Кирса'нов слу'шал грудь, и нашли' о'ба, что Лопухо'в не оши'бся: опа'сности нет, и вероя'тно не бу'дет, но воспале'ние в лёгких си'льное. Придётся пролежа'ть неде'ли полторы'. Немно'го запусти'л Лопухо'в свою' боле'знь, но всё-таки ещё ничего'.
Кирса'нову пришло'сь до'лго толкова'ть с Ве'рою Па'вловною, успоко'ивать её. Наконе'ц, она' пове'рила вполне', что её не обма'нывают, что, по всей вероя'тности, боле'знь не то'лько не опа'сна, но и не тяжела'; но ведь то'лько "по всей вероя'тности", а ма'ло ли что быва'ет про'тив вся'кой вероя'тности?
Кирса'нов стал быва'ть по два ра'за в день у больно'го: они' с ним о'ба ви'дели, что боле'знь проста' и не опа'сна. На четвёртый день поутру' Кирса'нов сказа'л Ве'ре Па'вловне:
-- Дми'трий ничего', хоро'ш: ещё дня три-четы'ре бу'дет тяжелова'то, но не тяже'ле вчера'шнего, а пото'м ста'нет уж и поправля'ться. Но о вас, Ве'ра Па'вловна, я хочу' поговори'ть с ва'ми серьёзно. Вы ду'рно де'лаете: заче'м не спать по ноча'м? Ему' соверше'нно не нужна' сиде'лка, да и я не ну'жен. А себе' вы мо'жете повреди'ть, и соверше'нно без на'добности. Ведь у вас и тепе'рь не'рвы уж дово'льно расстро'ены.
До'лго он урезо'нивал Ве'ру Па'вловну, но без вся'кого то'лку. "Ника'к" и "ни за что", и "я сама' ра'да бы, да не могу'", т. е. спать по ноча'м и оставля'ть му'жа без карау'ла. Наконе'ц, она' сказа'ла: -- "да ведь все, что вы мне говори'те, он мне уже' говори'л, и мно'го раз, ведь вы зна'ете. Коне'чно, я скоре'е бы послу'шалась его', чем вас, -- зна'чит, не могу'".
Про'тив тако'го аргуме'нта не'чего бы'ло спо'рить, Кирса'нов покача'л голово'ю и ушёл.
Прие'хав к больно'му в деся'том ча'су ве'чера, он просиде'л по'дле него' вме'сте с Ве'рою Па'вловною с полчаса', пото'м сказа'л: "Тепе'рь вы, Ве'ра Па'вловна, иди'те отдохну'ть. Мы о'ба про'сим вас. Я оста'нусь здесь ночева'ть".
Ве'ре Па'вловне бы'ло со'вестно: она' сама' наполови'ну, бо'льше, чем наполови'ну, зна'ла, что как бу'дто и нет необходи'мости сиде'ть всю ночь по'дле больно'го, и вот заставля'ет же Кирса'нова, челове'ка занято'го, теря'ть вре'мя. Что ж э'то, в са'мом де'ле? да, как бу'дто не ну'жно?.. "как бу'дто", а кто зна'ет? нет, нельзя' оста'вить "ми'ленького" одного', ма'ло ли что мо'жет случи'ться? да, наконе'ц, пить захо'чет, мо'жет быть, ча'ю захо'чет, ведь он делика'тный, буди'ть не стане'т, зна'чит, и нельзя' не сиде'ть по'дле него'. Но Кирса'нову сиде'ть не ну'жно, она' не дозво'лит. Она' сказа'ла, что не уйдёт, потому' что не о'чень уста'ла, что она' мно'го отдыха'ет днем.
-- В тако'м слу'чае, прости'те меня', но я прошу' вас уйти', реши'тельно прошу'.
Кирса'нов взял её за ру'ку и почти' си'лою отвёл в её ко'мнату.
-- Мне, пра'во, со'вестно пе'ред тобо'ю, Алекса'ндр, -- проговори'л больно'й: -- каку'ю смешну'ю роль ты игра'ешь, си'дя ночь у больно'го, боле'знь кото'рого во'все не тре'бует э'того. Но я тебе' о'чень благода'рен. Ведь я не могу' уговори'ть её взять хоть сиде'лку, е'сли бои'тся оста'вить одного', -- никому' не могла' дове'рить.
-- Е'сли б я э'того не ви'дел, что она' не мо'жет быть споко'йна, дове'рив тебя' кому'-нибудь друго'му, разуме'ется, не стал бы я наруша'ть своего' комфо'рта. Но тепе'рь, наде'юсь, уснёт: ведь я ме'дик и твой прия'тель.
В са'мом де'ле, Ве'ра Па'вловна, как дошла' до свое'й крова'ти, так и повали'лась и засну'ла. Три бессо'нные но'чи са'ми по себе' не бы'ли бы важны'. И трево'га сама' не была' бы важна'. Но трево'га вме'сте с бессо'нными ноча'ми, да без вся'кого о'тдыха днем, то'чно была' опа'сна; ещё дво'е-трое су'ток без сна, она' бы сде'лалась больна' посерье'знее му'жа.
Кирса'нов провёл ещё три но'чи с больны'м; его'-то э'то ма'ло утомля'ло, коне'чно, потому' что он преспоко'йно спал, то'лько из предосторо'жности запира'л дверь, что'бы Ве'ра Па'вловна не могла' уви'деть тако'й беспе'чности. Она' и подозрева'ла, что он спит на своём дежу'рстве, но все-та'ки была' споко'йна: ведь он ме'дик, так чего' же опаса'ться? Он зна'ет, когда' мо'жно ему' спать, когда' нет. Ей бы'ло со'вестно, что она' не могла' пре'жде успоко'иться, что'бы не трево'жить его', но тепе'рь уж он не обраща'л внима'ния на её увере'ния, что бу'дет спать, хотя' бы его' тут и не бы'ло: -- "вы винова'ты, Ве'ра Па'вловна, и за то должны' быть нака'зываемы. Я вам не доверя'ю".
Но че'рез четы'ре дня бы'ло уже' очеви'дно для неё, что больно'й почти' переста'л быть больны'м, ули'ки её скептици'зму бы'ли сли'шком я'сны: в э'тот ве'чер они' втроём игра'ли в ка'рты, Лопухо'в уже' полулежа'л, а не лежа'л, и говори'л о'чень хоро'шим го'лосом. Кирса'нов мог прекрати'ть свои' со'нные дежу'рства и объяви'л об э'том.
-- Алекса'ндр Матве'ич, почему' вы соверше'нно забы'ли меня', и'менно меня'? С Дми'трием вы все-та'ки хороши', он быва'ет у вас дово'льно ча'сто; но вы у нас пе'ред его' боле'знью не бы'ли, ка'жется, с полго'да; да и давно' так. А по'мните, внача'ле ведь мы с ва'ми бы'ли дружны'.
-- Лю'ди переменя'ются, Ве'ра Па'вловна. Да ведь я и стра'шно рабо'таю, могу' похвали'ться. Я почти' ни у кого' не быва'ю: не'когда, лень. Так устаёшь с 9 часо'в до 5 в гошпита'ле и в Акаде'мии, что пото'м чу'вствуешь невозмо'жность никакого' друго'го перехо'да, кро'ме как из мунди'ра пря'мо в хала'т. Дру'жба хороша', но не серди'тесь, сига'ра на дива'не, в хала'те -- ещё лу'чше.
В са'мом де'ле Кирса'нов уже' бо'льше двух лет почти' во'все не быва'л у Лопухо'вых. Чита'тель не замеча'л его' и'мени ме'жду их обыкнове'нными гостя'ми, да и ме'жду ре'дкими посети'телями он давно' стал са'мым ре'дким.

VIII

Проница'тельный чита'тель, -- я объясня'юсь то'лько с чита'телем: чита'тельница сли'шком умна', что'бы надоеда'ть свое'й дога'дливостью, потому' я с не'ю не объясня'юсь, говорю' э'то раз-навсегда'; есть и ме'жду чита'телями нема'ло люде'й не глу'пых: с э'тими чита'телями я то'же не объясня'юсь; но большинство' чита'телей, в том числе' почти' все литера'торы и литерату'рщики, лю'ди проница'тельные, с кото'рыми мне всегда' прия'тно бесе'довать, -- ита'к, проница'тельный чита'тель говори'т: я понима'ю, к чему' идёт де'ло; в жи'зни Ве'ры Па'вловны начина'ется но'вый рома'н; в нем бу'дет игра'ть роль Кирса'нов; и понима'ю да'же бо'льше: Кирса'нов уже' давно' влюблён в Ве'ру Па'вловну, потому'-то он и переста'л быва'ть у Лопухо'вых. О, как ты поня'тлив, проница'тельный чита'тель: как то'лько тебе' ска'жешь что'-нибудь, ты сейча'с же замеча'ешь: "я по'нял э'то", и восхища'ешься свое'ю проница'тельностью. Благогове'ю пе'ред тобо'ю, проница'тельный чита'тель.
Ита'к, в исто'рии Ве'ры Па'вловны явля'ется но'вое лицо', и на'добно бы'ло бы описа'ть его', е'сли бы оно' уже' не бы'ло опи'сано. Когда' я расска'зывал о Лопухо'ве, то затрудня'лся обосо'бить его' от его' задуше'вного прия'теля и не уме'"л сказа'ть о нем почти' ничего' тако'го, чего' не на'добно бы'ло бы повтори'ть и о Кирса'нове. И действи'тельно, все, что мо'жет (проница'тельный) чита'тель узна'ть из сле'дующей о'писи при'мет Кирса'нова, бу'дет повторе'нием при'мет Лопухо'ва. Лопухо'в был сын мещани'на, зажи'точного по своему' сосло'вию, то есть дово'льно ча'сто имеющего' мя'со во щах; Кирса'нов был сын писца' уе'здного суда', то есть челове'ка, ча'сто не имеющего' мя'са во щах, -- зна'чит и наоборо'т, ча'сто имеющего' мя'со во щах. Лопухо'в с о'чень ра'нней мо'лодости, почти' с де'тства, добыва'л де'ньги на своё содержа'ние; Кирса'нов с 12 лет помога'л отцу' в перепи'сывании бума'г, с IV кла'сса гимна'зии то'же дава'л уже' уро'ки. О'ба гру'дью, без свя'зей, без знако'мств пролага'ли себе' доро'гу. Лопухо'в был како'й челове'к? в гимна'зии по-францу'зски не выу'чивались, а по-нёмецки выу'чивались склоня'ть der, die, das с небольши'ми оши'бками; а поступи'вши в Акаде'мию, Лопухо'в ско'ро уви'дел, что на ру'сском языке' далеко' не уе'дешь в нау'ке: он взял францу'зский слова'рь, да каки'е случи'лись францу'зские книжо'нки, а случи'лись: Телема'к, да повести' г-жи Жа'нлис, да не'сколько ливрезоно'в нашего' у'много журна'ла Revue Etrangere, -- кни'ги все не о'чень зама'нчивые {77}, -- взял их, а сам, разуме'ется, был стра'шный охо'тник чита'ть, да и сказа'л себе': не раскро'ю ни одно'й ру'сской кни'ги, пока' не ста'ну свобо'дно чита'ть по-францу'зски; ну, и стал свобо'дно чита'ть. А с нёмецким языко'м обошёлся ина'че: на'нял у'гол в кварти'ре, где бы'ло мно'го нёмцев-мастеровых; у'гол был ме'рзкий, нёмцы ску'чны, ходи'ть в Акаде'мию бы'ло далеко', а он всё-таки вы'жил тут, ско'лько ему' бы'ло ну'жно. У Кирса'нова бы'ло ина'че: он нёмецкому языку' учи'лся по ра'зным кни'гам с лексиконо'м, как Лопухо'в францу'зскому, а по-францу'зски выучи'лся други'м мане'ром, по одно'й кни'ге, без лексико'на: ева'нгелие -- кни'га о'чень знако'мая; вот он доста'л Но'вый Заве'т в жене'вском перево'де {78}, да и прочёл его' во'семь раз; на девя'тый уже' все понима'л, -- зна'чит, гото'во. Како'й челове'к был Лопухо'в? -- Вот како'й: шел он в обо'рванном мунди'ре по Каменно-Остро'вскому проспе'кту (с уро'ка, по 50 коп. уро'к, верста'х в трех за Лице'ем) {79}. Идёт ему' навстре'чу не'кто оса'нистый, моцио'н де'лает, да как оса'нистый {80}, пря'мо на него', не сторони'тся; а у Лопухо'ва бы'ло в то вре'мя пра'вило: кро'ме же'нщин, ни пе'ред кем пе'рвый не стороню'сь; заде'ли друг дру'га плеча'ми; не'кто, сде'лав полуоборо'т, сказа'л: "что ты за свинья', скоти'на", гото'вясь продолжа'ть назида'ние, а Лопухо'в сде'лал по'лный оборо'т к некоему', взял некоего' в оха'пку и положи'л в кана'ву, о'чень осторо'жно, и сто'ит над ним, и говори'т: ты не шевели'сь, а то да'льше протащу', где грязь глу'бже. Проходи'ли два мужика', загляну'ли, похвали'ли; проходи'л чино'вник, загляну'л, не похвали'л, но сла'дко улыбну'лся; проезжа'ли экипа'жи, -- из них не загля'дывали: не бы'ло ви'дно, что лежи'т в кана'ве; постоя'л Лопухо'в, опя'ть взял некоего', не в оха'пку, а за ру'ку, по'днял, вы'вел на шоссе', и говори'т: "Ах, ми'лостивый госуда'рь, как э'то вы изво'лили оступи'ться? Не повреди'лись, наде'юсь? Позво'льте вас обтере'ть?" Проходи'л мужи'к, стал помога'ть обтира'ть, проходи'ли два мещани'на, ста'ли помога'ть обтира'ть, обтёрли некоего' и ра'зошлись. С Кирса'новым не бы'ло тако'го слу'чая, а был дру'гой слу'чай {81}. Не'кая да'ма, у кото'рой не'кие быва'ли на посы'лках, взду'мала, что на'добно соста'вить катало'г библиоте'ки, оста'вшейся по'сле мужа-вольтериа'нца, кото'рый у'мер за два'дцать лет пе'ред тем. Заче'м и'менно че'рез два'дцать лет пона'добился катало'г, неизве'стно. Составля'ть катало'г подверну'лся Кирса'нов, взя'лся за 8О р.; рабо'тал полтора' ме'сяца. Вдруг да'ма взду'мала, что катало'г не ну'жен, вошла' в библиоте'ку и говори'т: "не труди'тесь бо'льше, я пе'редумала; а вот вам за ва'ши труды'", и подала' Кирса'нову 10 р. -- "Я ва'ше ***, да'му назва'л по ти'тулу, сде'лал уже' бо'льше полови'ны рабо'ты: из 17 шка'пов переписа'л 10". -- "Вы нахо'дите, что я вас оби'дела в де'ньгах? Nicolas, поди' сюда', перего'вори с э'тим господи'ном". Вле'тел Nicolas. -- "Ты как сме'ешь груби'ть maman?" -- "Да ты, молокосо'с, -- выраже'ние неоснова'тельное со стороны' Кирса'нова: Nicolas был ста'рше его' года'ми пя'тью, -- вы'слушал бы пре'жде". -"Лю'ди!" -- крикну'л Nicolas. -- "Ах, лю'ди? Вот я тебе' пока'жу люде'й!" Во мгнове'ние ока да'ма взвизгну'ла и упа'ла в о'бморок, а Nicolas пости'г, что не мо'жет пошевельну'ть рука'ми, кото'рые притисну'ты к его' бокам, как желе'зным по'ясом, и что притисну'ты они пра'вою руко'ю Кирса'нова, и пости'г, что ле'вая рука Кирса'нова, дерну'вши его' за ви'хор, уже' де'ржит его' за го'рло и что Кирса'нов говори'т: "посмотри', как легко' мне тебя' задуши'ть" -- и давну'л го'рло; и Nicolas пости'г, что задуши'ть то'чно легко', и рука уже' отпусти'ла го'рло, мо'жно дыша'ть, то'лько все де'ржится за го'рло. А Кирса'нов говори'т, обраща'ясь к появи'вшимся у двере'й голиа'фам: "Стой, а то его' задушу', Расступитесь, а то его' задушу'". Все э'то пости'г Nicolas в одно мгнове'ние ока и сде'лал помавание но'сом, что, де'скать, он основа'тельно рассужда'ет. "Тепе'рь проводи-ко, брат, меня' до ле'стницы", сказа'л Кирса'нов, опя'ть обра'тясь к Nicolas, и, продолжа'я попрежнёму обни'мать Nicolas, вышёл в пе'реднюю и сошёл с ле'стницы, издали напу'тствуемый умилёнными взо'рами голиа'фов, и на по'следней ступе'ньке отпусти'л го'рло Nicolas, отпихнул са'мого Nicolas и пошёл в ла'вку покупа'ть фура'жку вме'сто той, кото'рая оста'лась добы'чею Nicolas.
Ну, что же разли'чного ска'жете вы о таки'х лю'дях? Все ре'зко выдаю'щиеся черты' их -- черты' не индиви'дуумов, а ти'па, ти'па до того' разняще'гося от привы'чных тебе', проница'тельный чита'тель, что его' о'бщими осо'бенностями закрыва'ются ли'чные ра'зности в нем. Э'ти лю'ди среди' други'х, бу'дто среди' кита'йцев не'сколько челове'к европе'йцев, кото'рых не мо'гут различи'ть одного' от друго'го кита'йцы: во всех ви'дят одно', что они' "красноволо'сые ва'рвары, не зна'ющие церемони'й"; на их глаза', ведь и францу'зы таки'е же "красноволо'сые", как англича'не. Да кита'йцы и пра'вы: в отноше'ниях с ни'ми все европе'йцы, как оди'н европе'ец, не индиви'дуумы, а представи'тели ти'па, бо'льше ничего'; оди'наково не едя'т тарака'нов и мокри'ц, оди'наково не ре'жут люде'й в ме'лкие кусо'чки, оди'наково пьют во'дку и виногра'дное вино', а не ри'совое, и да'же еди'нственную вещь, кото'рую ви'дят свою' родну'ю в них кита'йцы, -- питье'" ча'ю, де'лают во'все не так, как кита'йцы: с са'харом, а не без са'хару. Так и лю'ди того' ти'па, к кото'рому принадлежа'ли Лопухо'в и Кирса'нов, ка'жутся оди'наковы лю'дям не того' ти'па. Ка'ждый из них -- челове'к отва'жный, не коле'блющийся, не отступа'ющий, уме'ющий взя'ться за де'ло, и е'сли возьмётся, то уже' кре'пко хвата'ющийся за него', так что оно' не вы'скользнет из рук: э'то одна' сторона' их свойств: с друго'й стороны', ка'ждый из них челове'к безукори'зненной че'стности, та'кой, что да'же и не при'ходит в го'лову вопро'с: "мо'жно ли положи'ться на э'того челове'ка во всем безусло'вно?" Э'то я'сно, как то, что он ды'шит гру'дью; пока' ды'шит э'та грудь, она' горяча' и неизме'нна, -- сме'ло клади'те на неё свою' го'лову, на ней мо'жно отдохну'ть. Э'ти о'бщие черты' так ре'зки, что за ни'ми сгла'живаются все ли'чные осо'бенности.
Неда'вно зароди'лся у нас э'тот тип. Пре'жде бы'ли то'лько отде'льные ли'чности, предвеща'вшие его'; они' бы'ли исключе'ниями и, как исключе'ния, чу'вствовали себя' одино'кими, бесси'льными, и от э'того безде'йствовали, и'ли уныва'ли, и'ли экзальти'ровались, романтизи'ровали, фантази'ровали, то есть не могли' име'ть гла'вной черты' э'того ти'па, не могли' име'ть хладнокро'вной практи'чности, ро'вной и расчётливой де'ятельности, де'ятельной рассуди'тельности. То бы'ли лю'ди, хоть и той же нату'ры, но ещё не разви'вшейся до э'того ти'па, а он, э'тот тип, зароди'лся неда'вно; в моё вре'мя его' ещё не бы'ло, хоть я не о'чень ста'рый, да'же во'все не ста'рый челове'к. Я и сам не мог вы'расти таки'м, -- рос не в таку'ю эпо'ху; потому'-то, что я сам не тако'в, я и мо'гу не со'вестясь выража'ть своё уваже'ние к нему'; к сожале'нию, я не себя' про'славляю, когда' говорю' про э'тих люде'й: сла'вные лю'ди.
Неда'вно роди'лся э'тот тип и бы'стро распложа'ется. Он рождён вре'менем, он зна'мение вре'мени, и, сказа'ть ли? -- он исче'знет вме'сте с свои'м вре'менем, недо'лгим вре'менем. Его' неда'вняя жизнь обречена' быть и недо'лгою жи'знью. Шесть лет тому' наза'д э'тих люде'й не ви'дели; три го'да тому' наза'д презира'ли; тепе'рь... но все равно', что ду'мают о них тепе'рь; че'рез не'сколько лет, о'чень немно'го лет, к ним бу'дут взыва'ть: "спаси'те нас!" {82}, и что бу'дут они' говори'ть бу'дет исполня'ться все'ми; ещё немно'го лет, быть мо'жет, и не лет, а ме'сяцев, и ста'нут их проклина'ть, и они' бу'дут со'гнаны со сце'ны, оши'канные, страми'мые. Так что же, ши'кайте и страми'те, гони'те и проклина'йте, вы получи'ли от них по'льзу, э'того для них дово'льно, и под шу'мом ши'канья, под гро'мом прокля'тий, они' сойду'т со сце'ны го'рдые и скро'мные, суро'вые и до'брые, как бы'ли. И не оста'нется их на сце'не? -- Нет. Как же бу'дет без Них? -- Пло'хо. Но по'сле них все-та'ки бу'дет лу'чше, чем до них. И пройду'т го'да, и ска'жут лю'ди: "по'сле них ста'ло лу'чше; но все-та'ки оста'лось пло'хо". И когда' ска'жут э'то, зна'чит, пришло' вре'мя возроди'ться э'тому ти'пу, и он возроди'тся в бо'лее многочи'сленных лю'дях, в лучши'х фо'рмах, потому' что тогда' всего' хоро'шего бу'дет бо'льше, и все хоро'шее бу'дет лу'чше; и опя'ть та же исто'рия а но'вом ви'де. И так пойдёт до тех пор, пока' лю'ди ска'жут: "ну, тепе'рь нам хорошо'", тогда' уж не бу'дет э'того отде'льного ти'па, потому' что все лю'ди бу'дут э'того ти'па, и с трудо'м бу'дут пони'мать, как же э'то бы'ло вре'мя, когда' он счита'лся осо'бенным ти'пом, а не о'бщею нату'рою всех люде'й?

IX

Но как европе'йцы ме'жду кита'йцами все на одно' лицо' и на одни' мане'р то'лько по отноше'нию к кита'йцам, а на са'мом де'ле ме'жду европе'йцами несравне'нно бо'льше разнообра'зия, чем ме'жду кита'йцами, так и в э'том, повиди'мому, одно'м ти'пе, разнообра'зие ли'чностей развива'ется на ра'зности бо'лее многочи'сленные и бо'лее отлича'ющиеся друг от дру'га, чем все ра'зности всех остальны'х ти'пов ра'знятся ме'жду собо'ю. Тут есть вся'кие лю'ди: и сибари'ты, и аске'ты, и суро'вые, и не'жные, и вся'кие, вся'кие. То'лько, как са'мый жесто'кий европе'ец о'чень кро'ток, са'мый трусли'вый о'чень храбр, са'мый сладостра'стный о'чень нра'вствен пе'ред кита'йцем, так и они': са'мые аскети'чные из них счита'ют ну'жным для челове'ка бо'льше комфо'рта, чем вообража'ют лю'ди не их ти'па, са'мые чу'вственные стро'же в нра'вственных пра'вилах, чем морализа'торы не их ти'па. Но все э'то они' представля'ют себе' ка'к-то по-сво'ему: и нра'вственность и комфо'рт, и чу'вственность и добро' пони'мают они' на осо'бый лад, и все на оди'н лад, и не то'лько все на оди'н лад, но и все э'то ка'к-то на оди'н лад, так что и нра'вственность, и комфо'рт, и добро', и чу'вственность, -- все э'то выхо'дит у них как бу'дто одно' и то же. Но все э'то опя'ть то'лько по отноше'нию к поня'тиям кита'йцев, а са'ми ме'жду собо'ю они' нахо'дят о'чень больши'е ра'зности пони'мания, по ра'зности нату'р. Но как тепе'рь улови'ть э'ти ра'зности нату'р и поня'тий ме'жду ни'ми?
В разгово'рах о дела'х ме'жду собо'ю, но то'лько ме'жду собо'ю, а не с кита'йцами, выка'зывают свою' ра'зницу европе'йские нату'ры. Так и у люде'й э'того ти'па ви'дно быва'ет о'чень большо'е разнообра'зие, когда' де'ла веду'тся ме'жду ни'ми, но то'лько ме'жду ни'ми, а не с посторонни'ми. Мы ви'дели пе'ред собо'ю двух люде'й э'того ти'па: Ве'ру Па'вловну и Лопухо'ва, и ви'дели, как устро'ились отноше'ния ме'жду ни'ми. Тепе'рь вхо'дит тре'тий челове'к. Посмо'трим, каки'е ра'зности обнару'жатся от возмо'жности одному' из них сра'внивать двух други'х. Ве'ра Па'вловна ви'дит пе'ред собо'ю Лопухо'ва и Кирса'нова. Пре'жде ей не бы'ло вы'бора; тепе'рь есть.

X

Но на'добно же сказа'ть два'-три сло'ва о вне'шних приме'тах Кирса'нова.
У него', как и у Лопухо'ва, бы'ли пра'вильные, краси'вые черты' лица'. Одни' находи'ли, что краси'вее тот, други'е -- это'т. У Лопухо'ва, бо'лее сму'глого, бы'ли темно-кашта'новые во'лосы, сверка'ющие ка'рие глаза', каза'вшиеся почти' чёрными, орли'ный нос, то'лстые гу'бы, лицо' не'сколько ова'льное. У Кирса'нова бы'ли ру'сые во'лосы дово'льно тёмного отте'нка, темно-голу'бые глаза', прямо'й гре'ческий нос, ма'ленький рот, лицо' продолгова'тое, замеча'тельной белизны'. О'ба они' бы'ли лю'ди дово'льно высо'кого ро'ста, стро'йные, Лопухо'в не'сколько ши'ре ко'стью, Кирса'нов не'сколько вы'ше.
Вне'шняя обстано'вка Кирса'нова была' дово'льно хороша'. Он уже' име'л ка'федру. Огро'мное большинство' избира'вших бы'ло про'тив него': ему' бы не то'лько не да'ли ка'федры, его' бы не вы'пустили до'ктором, да нельзя' бы'ло. Два'-три молоды'е челове'ка, да оди'н не молодо'й челове'к из его' бы'вших профессоро'в, его' прия'тели давно' наговори'ли остальны'м, бу'дто бы есть на све'те како'й-то Фи'рхов {83}, и живёт в Берли'не, и како'й-то Клод Берна'р {84}, и живёт в Пари'же, и ещё каки'е-то таки'е же, кото'рых не упо'мнишь, кото'рые то'же живу'т в ра'зных города'х, и что бу'дто бы э'ти Фи'рхов, Клод Берна'р и ещё кто'-то -- бу'дто бы они' свети'ла медици'нской нау'ки. Все э'то бы'ло до кра'йности неправдоподо'бно, потому' что свети'ла нау'ки нам изве'стны: Бурга'в, Гуфела'нд; Гарве'й то'же был вели'кий учёный, откры'л обраще'ние кро'ви, то'же Дже'ннер {85}, вы'учил о`спопривива'нию; так ведь мы зна'ем их, а э'тих Фи'рховов да Кло'дов Берна'ров мы не зна'ем, каки'е же они' свети'ла? А впро'чем, чорт их зна'ет. Так вот э'тот са'мый Клод Берна'р отзыва'лся с уваже'нием о рабо'тах Кирса'нова, когда' Кирса'нов ещё ока'нчивал курс, -- ну, и нельзя': да'ли Кирса'нову до'кторство, да'ли го'да че'рез полтора' ка'федру. Студе'нты говори'ли, что, с его' поступле'нием, па'ртия хороши'х профессоро'в заме'тно уси'лилась. Пра'ктики он не име'л и говори'л, что бро'сил практи'ческую медицину'; но в гошпита'ле быва'л о'чень подо'лгу: вы'падали дни, что он там и обе'дал, а ино'й раз и ночева'л. Что ж он там де'лал? Он говори'л, что рабо'тает для нау'ки, а не для больны'х: "я не лечу', а то'лько наблюда'ю и де'лаю о'пыты". Студе'нты подтвержда'ли э'то, прибавля'я, что ны'не ле'чат то'лько дураки', потому' что ны'не лечи'ть ещё нельзя'. Служи'тели суди'ли ина'че: "Ну, э'того Кирса'нов бере'"т в свою' пала'ту, -- зна'чит, тру'ден", говори'ли они' ме'жду собо'ю, а пото'м больно'му: "Будь благонадёжен: про'тив э'того ле'каря ре'дкая боле'знь мо'жет устоя'ть, ма'стер: и как есть, оте'ц".

IX

В пе'рвое вре'мя заму'жества Ве'ры Па'вловны Кирса'нов быва'л у Лопухо'вых о'чень ча'сто, почти' что че'рез день, а бли'же сказа'ть, почти' что ка'ждый день, и ско'ро, да почти' что с пе'рвого же дня, стал чрезвыча'йно дру'жен с Ве'рою Па'вловною, сто'лько же, как с сами'м Лопухо'вым. Так продолжа'лось с полго'да. Одна'жды они' сиде'ли втроём: он, муж и она'. Разгово'р шел, как обыкнове'нно, без вся'ких церемони'й; Кирса'нов болта'л бо'льше всех, но вдруг замолча'л.
-- Что с тобо'ю, Алекса'ндр?
-- Что вы приути'хли, Алекса'ндр Матве'ич?
-- Так что'-то, нашла' хандра'.
-- Э'то с ва'ми ре'дко случа'ется, Алекса'ндр Матве'ич, -- сказа'ла Ве'ра Па'вловна.
-- Без причи'ны да'же никогда', сказа'л Кирса'нов каки'м-то натя'нутым то'ном.
Че'рез не'сколько вре'мени, ра'ньше обыкнове'нного, он встал и ушёл, прости'вшись, как всегда', про'сто.
Дня че'рез два Лопухо'в сказа'л Ве'ре Па'вловне, что заходи'л к Кирса'нову и, как ему' показа'лось, встре'чен был дово'льно стра'нно. Кирса'нов как бу'дто хоте'л быть с ним любе'зен, что бы'ло во'все ли'шнее ме'жду ни'ми. Лопухо'в, посмотре'вши на него', сказа'л пря'мо:
-- Ты, Алекса'ндр, что'-то ду'ешься; на кого', на меня' что ли?
-- Нет.
-- На Ве'рочку?
-- Нет.
-- Так что же с тобо'ю сде'лалось?
-- Нет, ничего'; что э'то тебе' показа'лось?
-- Да ты не хоро'ш со мно'ю ны'не, натя'нут, любе'зен, и ви'дно, что ду'ешься.
Кирса'нов на'чал расточа'ть увере'ния, что ниско'лько, и тем оконча'тельно вы'казал, что ду'ется. Пото'м ему', должно' быть, ста'ло сты'дно, он сде'лался прост, хоро'ш, как сле'дует. Лопухо'в, воспо'льзовавшись тем, что челове'к пришёл в рассу'док, спроси'л опя'ть:
-- Ну, Алекса'ндр, скажи', за что же ты ду'лся?
-- Я не ду'мал ду'ться, -- и опя'ть стал при'торен и проти'вен.
Что за чу'до? Лопухо'в не уме'"л вспо'мнить ничего', чем бы мог оскорби'ть его', да э'то и не бы'ло возмо'жно, при их уваже'нии друг к дру'гу, при горя'чей дру'жбе. Ве'ра Па'вловна то'же о'чень усе'рдно вспомина'ла, не она' ли чем оскорби'ла его', и то'же не мо'гла ничего' отыска'ть, и то'же зна'ла, по той же причи'не, как у му'жа, что э'то невозмо'жно с её сто'роны.
Прошло' ещё два дня; не зайти' к Лопухо'вым четы'ре дня сря'ду бы'ло де'лом необыкнове'нным для Кирса'нова. Ве'ра Па'вловна да'же взду'мала: здоро'в ли он? Лопухо'в зашёл посмотре'ть, не бо'лен ли в са'мом де'ле. Како'е нездоро'в! продолжа'ет ду'ться. Лопухо'в приступи'л к нему' насто'йчиво. Он, по'сле до'лгих отне'киваний, на'чал говори'ть како'й-то неле'пый вздор о свои'х чу'вствах к Лопухо'ву и к Ве'ре Па'вловне, что он о'чень лю'бит и уважа'ет их; но из всего' э'того сле'довало, что они' к нему' невнима'тельны, о чем, -- что ху'же всего', -- не бы'ло, впро'чем, никако'го намёка в его' высокопа'рности. Я'сно бы'ло, что господи'н влома'лся в амби'цию. Все э'то так ди'ко бы'ло ви'деть в челове'ке, за кото'рого Лопухо'в счита'л Кирса'нова, что гость сказа'л хозя'ину: -- "послу'шай, ведь мы с тобо'ю прия'тели: ведь э'то, наконе'ц, должно' быть со'вестно тебе'". Кирса'нов с изы'сканною перено'сливостью отвеча'л, что действи'тельно э'то с его' сто'роны, мо'жет быть, ме'лочность, но что ж де'лать, е'сли он мно'гим обижа'лся. -- "Ну, чем же?" Он на'чал высчи'тывать мно'жество слу'чаев, кото'рыми оскорбля'лся в по'следнее вре'мя, все в та'ком ро'де: "ты сказа'л, что чем светле'е у челове'ка во'лосы, тем бли'же он к бесцве'тности. Ве'ра Па'вловна сказа'ла, что ны'не чай вздо'рожал. Э'то ко'лкость на мой цвет воло'с. Э'то намёк, что я вас объеда'ю". У Лопухо'ва опусти'лись ру'ки: помеша'лся челове'к на амбицио'нности, и'ли верне'е сказа'ть, про'сто стал дурако'м и пошляко'м.
Лопухо'в возврати'лся домо'й да'же опеча'ленный: го'рько бы'ло уви'деть таку'ю сто'рону в челове'ке, кото'рого он так люби'л. На расспро'сы Ве'ры Па'вловны, что он узна'л, он отвеча'л гру'стно, что лу'чше об э'том не говори'ть, что Кирса'нов говори'л неприя'тный вздор, что он, вероя'тно, бо'лен.
Че'рез три-четы'ре дня Кирса'нов, должно' быть, опо'мнился, уви'дел ди'кую по'шлость свои'х вы'ходок; пришёл к Лопухо'вым, был как сле'дует, пото'м стал говори'ть, что он был пошл; из слов Ве'ры Па'вловны он заме'тил, что она' не слы'шала от му'жа его' глу'постей, и'скренно благодари'л Лопухо'ва за э'ту скро'мность, стал сам, в наказа'ние себе', расска'зывать все Ве'ре Па'вловне, расчу'вствовался, извиня'лся, говори'л, что был бо'лен, и опя'ть выходи'ло ка'к-то дря'нно. Ве'ра Па'вловна попро'бовала сказа'ть, чтоб он бро'сил толкова'ть об э'том, что э'то пустяки', он привяза'лся к сло'ву "пустяки'" и на'чал нести' таку'ю же по'шлую чепуху', как в разгово'ре с Лопухо'вым: о'чень делика'тно и то'нко стал развива'ть ту те'му, что, коне'чно, э'то "пустяки'", потому' что он понима'ет свою' малова'жность для Лопухо'вых, но что он большего' и не заслу'живает, и т. д., и все э'то говори'лось темне'йшими, тонча'йшими намёками в са'мых любе'зных выраже'ниях уваже'ния, пре'данности. Ве'ра Па'вловна, слу'шая э'то, то'чно так же опусти'ла ру'ки, как пре'жде муж. Когда' он ушёл, они' припо'мнили, что уж не'сколько дней до своего' я'вного опо'шления он был стра'нен; тогда' они' не заме'тили и не по'няли, тепе'рь э'ти пре'жние вы'ходки объясни'лись: они' бы'ли в том же вку'се, то'лько сла'бы.
По'сле э'того Кирса'нов стал бы'ло заходи'ть дово'льно ча'сто, но продолже'ние пре'жних просты'х отноше'ний бы'ло уже' невозмо'жно: из-по'д ма'ски поря'дочного челове'ка высо'вывалось не'сколько дней тако'е дли'нное осли'ное у'хо, что Лопу'ховы потеря'ли бы сли'шком значи'тельную до'лю уваже'ния к бы'вшему дру'гу, е'сли б э'то у'хо спря'талось навсегда'; но оно' по времена'м продолжа'ло выка'зываться: выставля'лось не так дли'нно, и торопли'во пря'талось, но бы'ло жа'лко, дря'нно, пошло'.
Ско'ро к Кирса'нову в са'мом де'ле ста'ли холо'дны, он действи'тельно име'л уже' причи'ну не находи'ть себе' удово'льствия у Лопухо'вых и переста'л быва'ть.
Но он встреча'лся с Лопухо'вым у одни'х знако'мых. Че'рез не'сколько вре'мени омерзе'ние Лопухо'ва к нему' ослабе'ло: он был ничего', как сле'дует. Лопухо'в стал заходи'ть к нему'. Че'рез год он да'же возобнови'л посеще'ния к Лопухо'вым и был пре'жним, отли'чным Кирса'новым, просты'м и че'стным. Но быва'л ре'дко: ви'дно бы'ло, что ему' нело'вко вспомина'ть о глу'пой исто'рии, кото'рую он разыгра'л. Лопухо'в почти' забы'л её. Ве'ра Па'вловна то'же. Но раз по'рванные отноше'ния не возобновля'лись. По нару'жности он и Лопухо'в бы'ли опя'ть друзья', да и на де'ле Лопухо'в стал почти' попрежнему' уважа'ть его' и быва'л у него' нере'дко; Ве'ра Па'вловна та'кже возврати'ла ему' часть прежнего' расположе'ния, но она' о'чень ре'дко ви'дела его'.

XII

Тепе'рь боле'знь Лопухо'ва, лу'чше сказа'ть, чрезвыча'йная привя'занность Ве'ры Па'вловны к му'жу прину'дила Кирса'нова быть бо'лее неде'ли в коро'тких ежедне'вных отноше'ниях с Лопухо'выми. Он понима'л, что ступа'ет на опа'сную для себя' доро'гу, реша'ясь проси'живать ве'чера с ни'ми, что'бы отбива'ть у Ве'ры Па'вловны дежу'рство; ведь он был так рад и горд, что тогда', о'коло трех лет наза'д, заме'тив в себе' при'знаки стра'сти, уме'"л так тве'рдо сде'лать все, что бы'ло ну'жно, для остано'вки её разви'тия. Ведь ему' бы'ло так хорошо' от э'того. Две-три' неде'ли его' тяну'ло тогда' к Лопухо'вым, но и в э'то вре'мя бы'ло бо'льше удово'льствия от созна'ния свое'й тве'рдости в борьбе', чем бо'ли от лише'ния, а че'рез ме'сяц боль во'все прошла', и оста'лось одно' дово'льство свое'ю че'стностью. Так споко'йно, так ми'ло бы'ло у него' на душе'.
А тепе'рь опа'сность была' бо'льше, чем тогда': в э'ти три го'да Ве'ра Па'вловна, коне'чно, мно'го развила'сь нра'вственно; тогда' она' была' наполови'ну ещё ребёнок, тепе'рь уже' не то; чу'вство, е'ю внуша'емое, уже' не могло' походи'ть на шутли'вую привя'занность к де'вочке, кото'рую лю'бишь и над кото'рой улыба'ешься в одно' и то же вре'мя. И не то'лько нра'вственно развила'сь она': е'сли красота' же'нщины настоя'щая красота', то у нас на се'вере же'нщина до'лго хороше'ет с ка'ждым го'дом. Да, три го'да жи'зни в э'ту по'ру развива'ют мно'го хоро'шего и в душе', и в глаза'х, и в черта'х лица', и во всем челове'ке, е'сли челове'к хоро'ш и жизнь хоро'ша.
Опа'сность была' больша'я, но то'лько для него', Кирса'нова: Ве'ре Па'вловне кака'я же опа'сность? Она' лю'бит му'жа. Кирса'нов не так пуст и глуп, что'бы счита'ть себя' опа'сным сопе'рником Лопухо'ву. Не из фальши'вой скро'мности он ду'мает э'то: все поря'дочные лю'ди, кото'рые зна'ют его' и Лопухо'ва, ста'вят их равно'. А на стороне' Лопухо'ва то неизмери'мое преиму'щество, что он уже' заслужи'л любо'вь, да, заслужи'л её, что он уже' вполне' приобрёл се'рдце. Вы'бор сде'лан, она' о'чень дово'льна и сча'стлива вы'бором, у ней не мо'жет яви'ться и мы'сли иска'ть лу'чшего: ра'зве ей не хорошо'? Об э'том смешно' и ду'мать, э'то опасе'ние за неё и за Лопухо'ва бы'ло бы неле'пым тщесла'вием со стороны' его', Кирса'нова.
Так неуже'ли же и'з-за вздо'ра, и'з-за того', что Кирса'нову придётся потоскова'ть ме'сяц, мно'го два, неуже'ли и'з-за э'того вздо'ра дава'ть же'нщине расстра'ивать не'рвы, рискова'ть серьёзною боле'знию от сиде'нья по ноча'м у крова'ти больно'го? Неуже'ли для того', чтоб избежа'ть нева'жного и недо'лгого наруше'ния тишины' со'бственной жи'зни, допуска'ть серьёзный вред друго'му, не ме'нее досто'йному челове'ку? Ведь э'то бы'ло бы нече'стно. А нече'стный посту'пок гора'здо неприя'тнее той, в су'щности и не тяжёлой, борьбы' с собо'ю, кото'рую придётся ему' вы'держать, и в развя'зке кото'рой -- в го'рдом дово'льстве собо'ю за твёрдость, нет сомне'ния.
Так рассужда'л Кирса'нов, реша'ясь прогна'ть Ве'ру Па'вловну с напра'сного дежу'рства.
На'добность в дежу'рстве прошла'. Для соблюде'ния благови'дности, что'бы не де'лать круто'го переры'ва, возбужда'ющего внима'ние, Кирса'нову ну'жно бы'ло ещё два'-три ра'за навести'ть Лопухо'вых на'-днях, пото'м че'рез неде'лю, пото'м че'рез ме'сяц, пото'м че'рез полго'да. Зате'м удале'ние бу'дет доста'точно объясня'ться заня'тиями.

XIII

Все шло у Кирса'нова хорошо', как он и ду'мал. Привя'занность возобнови'лась, и сильне'е пре'жнего; но борьба' с не'ю не представля'ла никако'го серьёзного муче'ния, была' легка'. Вот Кирса'нов был уже' второ'й раз у Лопухо'вых, че'рез неде'лю по оконча'нии лече'нья Дми'трия Серге'ича, вот он посиди'т часо'в до 9-ти: дово'льно, благови'дность соблюдена'; в сле'дующий раз он бу'дет у них че'рез две неде'ли: удале'ние почти' испо'лнилось. А тепе'рь на'добно посиде'ть ещё с час. А в э'ту неде'лю уж наполови'ну заглушено' ра'звитие стра'сти; че'рез ме'сяц все пройдёт. Он о'чень дово'лен. Он уча'ствует в ра'зговоре так непринуждённо, что сам ра'дуется свои'м успе'хам, и от э'того дово'льства непринуждённость его' ещё увели'чивается.
Лопухо'в собира'лся за'втра вы'йти в пе'рвый раз из до'му, Ве'ра Па'вловна была' от э'того в осо'бенно хоро'шем расположе'нии ду'ха, ра'довалась чуть ли не бо'льше, да и наве'рное бо'льше, чем сам бы'вший больно'й. Разгово'р косну'лся боле'зни, смея'лись над не'ю, восхваля'ли шутли'вым то'ном супру'жескую са'моотверженность Ве'ры Па'вловны, чуть-чу'ть не расстро'ившей своего' здоро'вья трево'гою и'з-за того', чем не сто'ило трево'житься.
-- Сме'йтесь, сме'йтесь, -- говори'ла она', -- но ведь я зна'ю, у вас сами'х не бы'ло 6ы си'лы поступи'ть ина'че на моём ме'сте.
-- А како'е влия'ние име'ет на челове'ка забо'тливость други'х, -- сказа'л Лопухо'в: -- ведь он и сам отча'сти подверга'ется обольще'нию, что ему' нужна', бог зна'ет, кака'я осторо'жность, когда' ви'дит, что и'з-за него' трево'жатся. Ведь вот я мог бы выходи'ть из до'му уже' дня три, а все продолжа'л сиде'ть. Ны'не поутру' хоте'л вы'йти, и ещё отложи'л на день для бо'льшей безопа'сности.
-- Да, тебе' давно' мо'жно выходи'ть, -- подтверди'л Кирса'нов.
-- Вот э'то я называ'ю геро'йством, и пра'вду сказа'ть, стра'шно надое'ло оно': сейча'с бы так и убежа'л.
-- Ми'лый мой, ведь э'то ты для моего' успокое'ния геро'йствовал. А убежи'м сейча'с же, в са'мом де'ле, е'сли тебе' так хо'чется поскоре'е ко'нчить каранти'н. Я ско'ро пойду' на полчаса' в мастерску'ю. Отпра'вимтесь все вме'сте: э'то бу'дет с твое'й стороны' о'чень ми'ло, что ты пе'рвый визи'т по'сле боле'зни сде'лаешь на'шей компа'нии. Она' заме'тит э'то и бу'дет о'чень ра'да та'кой внима'тельности.
-- Хорошо', отпра'вимся вме'сте, -- сказа'л Лопухо'в с заме'тным удово'льствием, что поды'шит све'жим во'здухом ны'не же.
-- Вот хозя'йка с та'ктом, -- сказа'ла Ве'ра Па'вловна: -- и не поду'мала, что у вас, Алекса'ндр Матве'ич, мо'жет во'все не быть жела'ния идти' с на'ми.
-- Нет, э'то о'чень любопы'тно, я давно' собира'лся. Ва'ша мысль сча'стлива.
То'чно, мысль Ве'ры Па'вловны была' уда'чна. Де'вушки, действи'тельно, бы'ли о'чень дово'льны, что Лопухо'в сде'лал им пе'рвый визи'т по'сле боле'зни. Кирса'нов, действи'тельно, о'чень интересова'лся мастерско'ю: да и нельзя' бы'ло не интересова'ться е'ю челове'ку с его' о'бразом мы'слей. Е'сли б осо'бенная причи'на не уде'рживала его', он с са'мого начала' был бы одни'м из усе'рдных преподава'телей в ней. Полчаса', мо'жет быть, час пролете'ло незаме'тно. Ве'ра Па'вловна води'ла его' по ра'зным ко'мнатам, пока'зывала все. Они' возвраща'лись из столо'вой в рабо'чие ко'мнаты, когда' к Ве'ре Па'вловне подошла' де'вушка, кото'рой не бы'ло в рабо'чих ко'мнатах. Де'вушка и Кирса'нов взгляну'ли друг на дру'га: -- "Насте'нька!" -- "Са'ша!" -- и обня'лись.
-- Са'шенька, друг мой, как я ра'да, что встре'тила тебя'! -- де'вушка все целова'ла его', и смея'лась, и пла'кала. Опо'мнившись от ра'дости, она' сказа'ла: -- нет, Ве'ра Па'вловна, о дела'х уж не бу'ду говори'ть тепе'рь. Не могу' расста'ться с ним. Пойдём, Са'шенька, в мою' ко'мнату.
Кирса'нов был не ме'ньше её рад. Но Ве'ра Па'вловна заме'тила и мно'го печа'ли в пе'рвом же взгля'де его', как он узна'л её. Да э'то бы'ло и немудрено': у де'вушки бы'ла чахо'тка в после'дней сте'пени разви'тия.
Крюкова' поступи'ла в мастерску'ю с год тому' наза'д, уже' о'чень больна'я. Е'сли б она' остава'лась в магази'не, где была' до той поры', она' уж давно' умерла' бы от шве'йной рабо'ты. Но в мастерско'й нашла'сь для неё возмо'жность прожи'ть не'сколько подо'льше. Де'вушки соверше'нно освободи'ли её от шитья': мо'жно бы'ло найти' дово'льно друго'го, не вре'дного заня'тия для неё; она' замени'ла полови'ну дежу'рств по ме'лким на'добностям шве'йной, уча'ствовала в заве'дывании ра'зными кладовы'ми, принима'ла зака'зы, и никто' не мог сказа'ть, что Крюкова' менеё други'х поле'зна в мастерско'й.
Лопухо'вы ушли', не дожда'вшись конца' свида'ния Крюково'й с Кирса'новым.

XIV
Расска'з Крюково'й

На друго'й день ра'но поутру' Крюкова' пришла' к Ве'ре Па'вловне.
-- Я хочу' поговори'ть с ва'ми о том, что вы вчера' ви'дели, Ве'ра Па'вловна, -- сказа'ла она', -- она' не'сколько вре'мени затрудня'лась, как ей продолжа'ть: -- мне не хоте'лось бы, что'бы вы ду'рно поду'мали о нем, Ве'ра Па'вловна.
-- Что э'то, как вы са'ми ду'рно ду'маете обо мне, Наста'сья Бори'совна.
-- Нет, е'сли б э'то была' не я, а друга'я, я бы не поду'мала э'того. А ведь я, вы зна'ете, не така'я, как други'е.
-- Нет, Наста'сья Бори'совна, вы не име'ете права' так говори'ть о себе'. Мы зна'ем вас год; да и пре'жде вас зна'ли мно'гие из на'шего о'бщества.
-- Так, я ви'жу, вы ничего' обо мне не зна'ете?
-- Нет, как же, я зна'ю о'чень мно'го. Вы бы'ли служа'нкою, -- в после'днее вре'мя у актри'сы N.; когда' она' вы'шла за'муж, вы отошли' от неё; чтоб уйти' от отца' её му'жа, поступи'ли в магази'н N., из кото'рого перешли' к нам; я зна'ю э'то со все'ми подро'бностями.
-- Коне'чно, за Макси'мову и Ше'ину, кото'рые зна'ли, что со мно'ю бы'ло пре'жде, я была' уве'рена, что они' не ста'нут расска'зывать. А всё-таки, я ду'мала, что могло' ка'к-нибудь со стороны' дойти' до вас и'ли до други'х. Ах, как я ра'да, что они' ничего' не зна'ют! А вам всё-таки скажу', что'бы вы зна'ли, что како'й он до'брый. Я была' о'чень дурна'я де'вушка, Ве'ра Па'вловна.
-- Вы, Наста'сья Бори'совна?
-- Да, Ве'ра Па'вловна, была'. И я была' о'чень де'рзкая, у меня' не бы'ло никако'го стыда', и я была' всегда' пья'ная -- у меня' оттого' и боле'знь, Ве'ра Па'вловна, что, при свое'й сла'бой груди', и сли'шком мно'го пила'.
Ве'ре Па'вловне уже' ра'за три случа'лось ви'деть таки'е приме'ры. Де'вушки, кото'рые держа'ли себя' безукори'зненно с тех пор, как начина'лось её знако'мство с ни'ми, говори'ли ей, что пре'жде когда'-то вели' дурну'ю жизнь. На пе'рвый раз она' была' изумлена' тако'й и'споведью; но, поду'мав над не'ю не'сколько дней, она' рассуди'ла: "а моя' жизнь? -- грязь, в кото'рой я вы'росла, ведь то'же была' дурна'; одна'ко же не приста'ла ко мне, и остаю'тся же чи'сты от неё ты'сячи же'нщин, вы'росших в семе'йствах не лу'чше моего'. Что ж осо'бенного, е'сли из э'того униже'ния та'кже мо'гут выходи'ть неиспо'рченными те, кото'рым помо'жет счастли'вый слу'чай изба'виться от него'?" Втору'ю и'споведь она' слу'шала, уже' не изумля'ясь тому', что де'вушка, её де'лавшая, сохрани'ла все благоро'дные сво'йства челове'ка: и бескоры'стие, и спосо'бность к ве'рной дру'жбе, и мя'гкость ду'ши, -- сохрани'ла да'же дово'льно мно'го наи'вности.
-- Наста'сья Бори'совна, я име'ла таки'е разгово'ры, како'й вы хоти'те нача'ть. И той, кото'рая говори'т, и той, кото'рая слу'шает, -- обе'им тяжело'. Я вас бу'ду уважа'ть не ме'ньше, скоре'е бо'льше пре'жнего, когда' зна'ю тепе'рь, что вы ино'го перенесли', но я понима'ю все, и не слы'шав. Не бу'дем говори'ть об э'том: пе'редо мно'ю не ну'жно объясня'ться. У меня' са'мой мно'го лет прошло' то'же в больши'х огорче'ниях; я стара'юсь не ду'мать о них и не люблю' говори'ть о них, -- э'то тяжело'.
-- Нет, Ве'ра Па'вловна, у меня' друго'е чу'вство. Я вам хочу' сказа'ть, како'й он до'брый ; мне хо'чется, что'бы кто'-нибудь знал, как я ему' обя'зана, а кому' сказа'ть кро'ме вас? Мне э'то бу'дет облегче'ние. Каку'ю жизнь я вела', об э'том, разуме'ется, не'чего говори'ть, -- она' у всех таки'х бе'дных одина'кая. Я хочу' сказа'ть то'лько о том, как я с ним познако'милась. Об нем так прия'тно говори'ть мне; и ведь я переезжа'ю к нему' жить, -- на'добно же вам знать, почему' я броса'ю мастерску'ю.
-- Е'сли для вас э'тот расска'з бу'дет прия'тен, Наста'сья Бори'совна, я ра'да слу'шать. Позво'льте же я возьму' рабо'ту.
-- Да, а вот мне и рабо'тать нельзя'. Каки'е до'брые э'ти де'вушки, находи'ли мне заня'тие по моему' здоро'вью. Я их всех бу'ду благодари'ть, ка'ждую. Скажи'те и вы им, Ве'ра Па'вловна, что я вас проси'ла благодари'ть их за меня'.
-- Я ходи'ла по Не'вскому, Ве'ра Па'вловна; то'лько ещё вы'шла, бы'ло ещё ра'но; идёт студе'нт, я привяза'лась к нему'. Он ничего' не сказа'л а перешёл на другу'ю сто'рону у'лицы. Смо'трит, я опя'ть подбега'ю к нему', схвати'ла его' за ру'ку. "Нет, я говорю', не отста'ну от вас, вы тако'й хоро'шенький". "А я вас прошу' об э'том, оста'вьте меня'", он говори'т. "Нет, пойдёмте со мной". "Не'зачем". "Ну, так я с ва'ми пойду'. Вы куда' идёте? Я уж от вас ни за что не отста'ну". -- Ведь я была' та'кая бессты'дная, ху'же други'х.
-- Оттого', Наста'сья Бори'совна, что, мо'жет быть, на са'мом-то де'ле бы'ли засте'нчивы, со'вестились.
-- Да, э'то мо'жет быть. По кра'йней ме'ре, на други'х я э'то ви'дела, -- не тогда', разуме'ется, а по'сле поняла'. Так, когда' я ему' сказа'ла, что непреме'нно пойду' с ним, он засмея'лся и сказа'л: "когда' хоти'те, иди'те; то'лько напра'сно бу'дет", -- хоте'л проучи'ть меня', как по'сле сказа'л: ему' бы'ло доса'дно, что я пристаю'. Я и пошла', и говори'ла ему' вся'кий вздор; он все молча'л. Вот мы пришли'. По студе'нческому, он уж и тогда' жил хорошо', получа'л от уро'ков рубле'й 20 в ме'сяц, и жил тогда' оди'н. Я развали'лась на дива'н и говорю': "ну, дава'й вина'". "Нет, говори'т, вина' я вам не дам, а чай пить, пожа'луй, дава'йте". "С пу'ншем", я говорю'. "Нет, без пу'нша". Я ста'ла де'лать глу'пости, бессты'дничать. Он сиди'т, смо'трит, но не обраща'ет никако'го вни'мания: так оби'дно. Тепе'рь встреча'ются та'кие молоды'е лю'ди, Ве'ра Па'вловна, -- молоды'е лю'ди мно'го лу'чше ста'ли с того' вре'мени, а тогда' э'то бы'ло дикови'ной. Мне ста'ло да'же оби'дно, я начала' руга'ть его': "Когда' ты та'кой деревя'нный, -- и вы'ругала его', -- так я уйду'". "Тепе'рь что ж уходи'ть, он говори'т, уж напе'йтесь ча'ю: хозя'йка сейча'с принесёт самова'р. То'лько не руга'йтесь".И все говори'л мне "вы". "Вы лу'чше расскажи'те-ка мне, кто вы и как э'то с ва'ми случи'лось". -- Я ему' ста'ла расска'зывать, что про себя' вы'думала: ведь мы сочиня'ем себе' ра'зные исто'рии, и от э'того никому' из нас не ве'рят; а в са'мом де'ле есть та'кие, у кото'рых э'ти исто'рии не вы'думанные: ведь ме'жду на'ми быва'ют и благоро'дные и образо'ванные. Он послу'шал и говори'т: "Нет, у вас пло'хо приду'мано; я бы вот и хоте'л ве'рить, да нельзя'". А мы уж пи'ли чай. Вот он и говори'т: "А зна'ете, что я по вашему' сложе'нию ви'жу: что вам вре'дно пить; у вас от э'того чуть ли гру'дь-то уж не расстро'ена. Да'йте-ка, я вас осмотрю'". Что ж, Ве'ра Па'вловна, вы не пове'рите, ведь мне сты'дно ста'ло, -- а в чем моя' жизнь была', да пе'ред э'тим как я бессты'дничала! И он э'то заме'тил, -- "да нет, говори'т, ведь то'лько грудь послу'шать". Он тогда' ещё во 2-м ку'рсе был, а уж мно'го знал по медици'не, он впе'ред заходи'л в нау'ках. Стал слу'шать грудь. "Да, говори'т, вам во'все не годи'тся пить, у вас грудь плоха'". "А как же нам не пить? -- говорю': -- нам без э'того нельзя'". И то'чно, нельзя', Ве'ра Па'вловна. "Так вы бро'сьте та'кую жизнь". "Стану' я броса'ть! Ведь она' весёлая!" "Ну, говори'т, ма'ло весе'лья. -- Ну, говори'т, я тепе'рь де'лом займу'сь, а вы иди'те". -- И ушла' я, рассе'рженная, что ве'чер пропа'л да'ром; да и оби'дно мне бы'ло, что он та'кой бесчу'вственный: ведь то'же своя' амби'ция у нас в э'том. Вот, че'рез ме'сяц, случи'лось мне быть в тех места'х: дай, ду'маю, зайду' к э'тому деревя'нному, поте'шусь над ним. А э'то бы'ло пе'ред обе'дом; я с ночи'-то вы'спалась и не была' пья'ная. Он сиде'л с кни'гою. "Здра'вствуй, деревя'нный". "Здра'вствуйте, что ска'жете?" Я опя'ть ста'ла де'лать глу'пости. -- "Я, говори'т, вас прогоню', переста'ньте, я вам говори'л, что не люблю' э'того. Тепе'рь вы не пья'ная, мо'жете пони'мать. А вы лу'чше вот что поду'майте: лицо'-то у вас больне'е прежнего', вам на'до бро'сить вино'. Попра'вьте оде'жду-то, да поговори'м хороше'нько!" А у меня', то'чно, грудь уж начина'ла боле'ть. Он опя'ть слу'шал, сказа'л, что расстро'ена бо'льше прежнего', мно'го говори'л; да и гру'дь-то у меня' боле'ла, -- я и расчу'вствовалась, запла'кала: ведь умира'ть-то не хоте'лось, а он все чахо'ткой пуга'л. Я и говорю': "Как же я та'кую жизнь бро'шу? Меня' хозя'йка не вы'пустит -- я ей 17 целко'вых должна'". Ведь нас всегда' в до'лгу де'ржат, что'бы мы бы'ли безотве'тны. -- "Ну, говори'т, у меня' 17 целко'вых не наберётся, а по'сле за'втра приходи'те". Так э'то стра'нно мне показа'лось, ведь я во'все не к тому' сказа'ла; да и как же э'того ждать бы'ло? да я и уша'м свои'м не ве'рила, распла'калась ещё бо'льше, ду'мала, что он на'до мно'ю насмеха'ется: "грешно' вам обижа'ть бедну'ю де'вушку, когда' види'те, что я пла'чу"; и до'лго ему' не ве'рила, когда' он стал уве'рять, что говори'т не в шу'тку. И что вы ду'маете? -- ведь набра'л де'нег и отда'л мне че'рез два дня. Мне и тут все ещё как бу'дто не ве'рилось. "Да как же, говорю', да за что же, когда' вы не хоти'те име'ть со мно'ю дела'?" Вы'купилась от хозя'йки, наняла' осо'бую ко'мнату. Но де'лать мне бы'ло нечего': ведь у нас осо'бые биле'ты, -- куда' я с та'ким биле'том покажу'сь? А де'нег нет. Я и жи'ла попрежнему' -- то есть, не попрежнему': како'е сравне'ние, Ве'ра Па'вловна! Ведь я к себе' уж прини'мала то'лько свои'х знако'мых, хоро'ших, таки'х, кото'рые не обижа'ли. И вина' у меня' не бы'ло. Потому' како'е же сравне'ние. И, зна'ете, мне уж э'то легко' бы'ло пе'ред прежни'м. То'лько нет, все-та'ки тяжело'; и что я вам скажу': вы поду'маете, потому' тяжело', что у меня' бы'ло мно'го приятеле'й, челове'к пять, -- нет, ведь я к ним ко всем име'ла расположе'ние, так э'то мне бы'ло ничего'. Вы меня' прости'те, что я так говорю', то'лько я с ва'ми открове'нна: я и тепе'рь так ду'маю. Вы меня' зна'ете, не скро'мная ли я тепе'рь; кто тепе'рь слы'шал от меня' что'-нибудь, кро'ме са'мого хорошего'? Ведь я в мастерско'й ско'лько вожу'сь с детьми', и меня' все лю'бят, и стару'хи не скажу'т, что'бы я не учи'ла их самому' хорошему'. То'лько я с ва'ми открове'нна, Ве'ра Па'вловна, я и тепе'рь так ду'маю: е'сли расположе'ние име'ешь, э'то все равно', когда' тут нет обма'ну; друго'е де'ло, е'сли бы обма'н был.
Вот я так и жила'. Прошло' ме'сяца три, и мно'го уже' отдохну'ла я в э'то вре'мя, потому' что жизнь моя' уже' была' споко'йная, и хоть я со'вестилась по причи'не де'нег, но дурно'й де'вушкою себя' уж не счита'ла.
То'лько, Ве'ра Па'вловна, Са'шенька быва'л у меня' в э'то вре'мя, и я его' навеща'ла. Вот я и опя'ть к тому' подошла', о чем об одно'м на'добно бы'ло говори'ть. То'лько он не зате'м меня' навеща'л, как други'е, а так наблюда'л за мно'ю, что'бы я опя'ть не возврати'лась к свое'й пре'жней сла'бости; не пила' бы вина'. И то'чно, в пе'рвые дни он меня' поддержа'л, потому' что меня' тяну'ло к вину'. А его' я со'вестилась: ну, как он зайдёт да уви'дит. И должно' быть, что я без того' не устоя'ла бы, потому' что мои' прия'тели, хоро'шие лю'ди, говори'ли: "я пошлю' за вино'м". А как я его' со'вестилась, я говори'ла: "нет, ника'к нельзя'". А то соблазни'лась бы: одно'й э'той мы'сли, что вино' мне вре'дно, не бы'ло бы дово'льно. Пото'м, неде'ли че'рез три, я и сама' укрепила'сь: позы'в к вину' прошёл, и уж я отвы'кла от пья'ного обраще'ния. И я все собира'ла де'ньги, чтоб ему' отда'ть, ме'сяца че'рез два и отдала' все. Он был так рад, что я ему' отдала'. На друго'й день он принёс мне кисеи' на пла'тье, други'х веще'й мне на э'ти де'ньги купи'л. Вот он быва'л и по'сле э'того, все так же, бу'дто до'ктор за больны'м смотри'т. А пото'м, с ме'сяц по'сле того', как я с ним расплати'лась, то'же сиде'л у меня', и сказа'л: "Вот тепе'рь, Насте'нька, вы мне ста'ли нра'виться". И то'чно: от вина' лицо' по'ртится, и э'то не могло' вдруг пройти', а тогда' уж прошло', и цвет ли'ца у меня' стал не'жный, и глаза' ста'ли ясне'е; и опя'ть то, что я от прежнего' обраще'ния отвы'кла, ста'ла говори'ть скро'мно, зна'ете, мы'сли у меня' ско'ро ста'ли скро'мные, когда' я переста'ла пить, а в слова'х я е'ще пу'талась и держа'ла себя' иногда' в забы'вчивости, по прежнему' неря'шеству; а к э'тому вре'мени я уж попривы'кла и держа'ть себя', и говори'ть скромне'е. Как он э'то сказа'л, что я ста'ла ему' нра'виться, я так обра'довалась, что хоте'ла к нему' на ше'ю бро'ситься, да не посме'ла, останови'лась. А он сказа'л: -- "Вот ви'дите, Насте'нька, я не бесчу'вственный". И говори'л, что я ста'ла хоро'шенькая и скро'мная и стал ласка'ть меня', -- и как же ласка'ть? взял ру'ку и положи'л на свою', и стал гла'дить друго'ю руко'ю; и смотри'т на мою' ру'ку; а то'чно, ру'ки у меня' в э'то вре'мя уж бы'ли бе'лые, не'жные... Так вот, как он взял мою' ру'ку, -- вы не пове'рите, я так и покрасне'ла: по'сле мое'й-то жи'зни, Ве'ра Па'вловна, бу'дто неви'нная ба'рышня -- ведь э'то стра'нно, а так бы'ло. Но при всем моём стыде' -- смешно' сказа'ть, Ве'ра Па'вловна: при моём стыде', а ведь э'то пра'вда, -- я все-та'ки сказа'ла: "Как э'то вы захоте'ли приласка'ть меня', Алекса'ндр Матве'ич?" А он сказа'л: "Потому', Насте'нька, что вы тепе'рь че'стная де'вушка". И э'ти слова', что он назва'л меня' че'стною де'вушкою, так меня' обра'довали, что я залила'сь слеза'ми. А он стал говори'ть: "Что э'то с ва'ми, Насте'нька?" и поцелова'л меня': что же вы ду'маете? От э'того поцелу'я у меня' голова' закружи'лась, я па'мять потеря'ла: мо'жно ли э'тому пове'рить, Ве'ра Па'вловна, что'бы э'то могло' быть по'сле та'кой мое'й жи'зни?
Вот на друго'е у'тро сижу' я и пла'чу, что мне тепе'рь де'лать бе'дной, как я жить ста'ну? То'лько мне остаётся, что в Неву' бро'ситься. Чу'вствую: не могу' я де'лать того', чем жила'; заре'жьте меня', с го'лоду бу'ду умира'ть, не ста'ну де'лать. Ви'дите, зна'чит, у меня' давно' была' к нему' любо'вь, но как он не пока'зывал ко мне никако'го чу'вства и наде'жды у меня' не бы'ло, что'бы я могла' ему' понра'виться, то э'та любо'вь и замира'ла во мне, и я сама' не понима'ла, что она' во мне есть. А тепе'рь э'то все и обнару'жилось. А э'то разуме'ется, что когда' таку'ю любо'вь чу'вствуешь, как же мо'жно на кого'-нибудь и смотре'ть, кро'ме того', кого' лю'бишь. Э'то вы по себе' чу'вствуете, что нельзя'. Тут уж все пропада'ет, кро'ме одного' челове'ка. Вот сижу' я и пла'чу: что я тепе'рь бу'ду де'лать, не'чем мне жить. Уж я и в са'мом де'ле ду'мала: пойду' к нему', уви'жусь ещё раз с ним да пойду' по'сле того' и утоплю'сь. Так все у'тро пропла'кала. То'лько вдруг ви'жу, он вошёл, и бро'сился меня' целова'ть, и говори'т: "Насте'нька, хо'чешь со мно'ю жить?" И я сказа'ла, что я ду'мала. И ста'ли мы с ним жить.
Вот бы'ло счастли'вое вре'мя, Ве'ра Па'вловна; я ду'маю, ма'ло кто таки'м сча'стьем по'льзовался. И все'-то он на меня' любова'лся! Ско'лько раз случа'лось: про'снусь, а он сиди'т за кни'гой, пото'м подойдёт посмотре'ть на меня', да так и забу'дется, все сиди'т да смо'трит. Но то'лько како'й он был скро'мный, Ве'ра Па'вловна; ведь уж я по'сле могла' понима'ть, ведь я ста'ла чита'ть, узна'ла, как в рома'нах любо'вь опи'сывают, могла' суди'ть. Но то'лько, при всей скро'мности, уж как он любова'лся на меня'! И како'е в э'то вре'мя чу'вство, когда' люби'мый челове'к на тебя' любу'ется: э'то та'кая ра'дость, о како'й и поня'тия нельзя' име'ть. Уж на что, когда' он меня' в пе'рвый раз поцелова'л: у меня' да'же голова' закружи'лась, я так и опусти'лась к нему' на ру'ки, ка'жется, сла'дкое должно' быть чу'вство, но не то, все не то. То, зна'ете, кровь кипи'т, трево'жно что'-то, и в сла'дком чу'встве есть как бу'дто како'е-то му'ченье, так что да'же тяжело' э'то, хотя' не'чего и говори'ть, како'е э'то блаже'нство, что за та'кую мину'ту мо'жно, ка'жется, жи'знью поже'ртвовать, -- да и же'ртвуют, Ве'ра Па'вловна; зна'чит, большо'е блаже'нство, а все не то, совсе'м не то. Э'то все равно', как е'сли, когда' замечта'ешься, си'дя одна', про'сто ду'маешь: "Ах, как я его' люблю'", так ведь тут уж ни трево'ги, ни бо'ли никако'й нет в э'той прия'тности, а так ро'вно, ти'хо чу'вствуешь, так вот то же са'мое, то'лько в ты'сячу раз сильне'е, когда' э'тот люби'мый челове'к на тебя' любу'ется; и как э'то споко'йно чу'вствуешь, а не то, что се'рдце стучи'т, нет, э'то уж трево'га бы'ла бы, э'того не чу'вствуешь, а то'лько оно' ка'к-то ровне'е, и с прия'тностью, и так мя'гко бьётся, и грудь ши'ре стано'вится, ды'шится ле'гче, вот э'то так, э'то са'мое ве'рное: дыша'ть о'чень легко'. Ах, как легко'! так что и час, и два пролетя'т, бу'дто одна' мину'та, нет, ни мину'ты, ни секу'нды нет, во'все вре'мени нет, все равно', как уснёшь, и про'снешься: про'снешься -- зна'ешь, что мно'го вре'мени прошло' с той поры', как усну'л; а как э'то вре'мя прошло'? -- и ни одного' ми'га не соста'вило; и то'же все равно', как по'сле сна, не то что утомле'нье, а, напро'тив, свеже'сть, бо'дрость, бу'дто отдохну'л; да так и есть, что отдохну'л: я сказа'ла "о'чень легко' дыша'ть", э'то и есть са'мое настоя'щее. Кака'я си'ла во взгля'де, Ве'ра Па'вловна: никаки'е други'е ла'ски так не ласка'ют и не даю'т та'кой не'ги, как взгляд. Все остально'е, что есть в любви', все не так не'жно, как э'та не'га.
И все, быва'ло, любу'ется, все, быва'ло, любу'ется. Ах, что э'то за наслажде'ние тако'е! Э'того никто' не мо'жет предста'вить, кто не испы'тывал. Да вы э'то зна'ете, Ве'ра Па'вловна.
И как э'то не уста'нет, он целова'ть глаза', ру'ки, пото'м ста'нет целова'ть грудь, но'ги, всю, и ведь мне не сты'дно: а ведь я и тогда' была' пото'м уж така'я же, как тепе'рь. Вы зна'ете, Ве'ра Па'вловна, ведь я и же'нского взгля'да стыжу'сь, пра'во; на'ши де'вушки ска'жут вам, кака'я я засте'нчивая, ведь я потому' и живу' в осо'бой ко'мнате. А как же э'то стра'нно, вы не пове'рите, что, когда' он на меня' любу'ется и целу'ет, мне во'все не бы'ло сты'дно, а то'лько так прия'тно, и так легко' ды'шится; отчего' ж э'то, Ве'ра Па'вловна, что я свои'х де'вушек стыжу'сь, а его' взгля'да мне не сты'дно? Э'то, я ду'маю, не оттого' ли, что ведь он мне уж и не каза'лся други'м челове'ком, а как бу'дто мы о'ба оди'н челове'к; э'то как бу'дто не он на меня' смо'трит, а я сама' на себя' смотрю', э'то не он меня' целу'ет, а я сама' себя' целу'ю, -- пра'во, так мне представля'лось; оттого' мне и не сты'дно. Да вы э'то зна'ете, вам не ну'жно э'того расска'зывать. А то'лько, как поду'маешь об э'том, то не мо'жешь оторва'ться от э'той мы'сли. Нет, я уж пойду', Ве'ра Па'вловна, бо'льше и говори'ть ни о чем нельзя'. Я то'лько хоте'ла сказа'ть, како'й Са'шенька до'брый.

XV

Крюкова' досказа'ла Ве'ре Па'вловне свою' исто'рию уже' в други'е дни. Они' с Кирса'новым про'жили о'коло двух лет. При'знаки начина'вшейся боле'зни как бу'дто исче'зли. Но в конце' второ'го го'да, когда' пришла' весна', чахо'тка вдруг обнару'жилась уже' в си'льном разви'тии. Жить с Кирса'новым зна'чило бы Крюково'й обрека'ть себя' на ско'рую смерть. Отказа'вшись от э'той свя'зи, она' могла' ещё рассчи'тывать, что боле'знь опя'ть загло'хнет надо'лго. Они' реши'лись расста'ться. Занима'ться како'ю-нибудь уси'дчивою рабо'тою та'кже зна'чило бы губи'ть себя'. На'добно бы'ло иска'ть до'лжности эконо'мки, го'рничной, ня'ньки, -- что'-нибудь тако'е, -- и у тако'й госпожи', при кото'рой не бы'ло бы утоми'тельных обя'занностей, да не бы'ло бы -- э'то гла'вное, -- и неприя'тностей: усло'вия, дово'льно ре'дкие. Но нашло'сь тако'е ме'сто. У Кирса'нова бы'ли знако'мства ме'жду начина'ющими арти'стами; че'рез них Крюкова' определи'лась в го'рничные к одно'й из актри'с ру'сского теа'тра, отли'чной же'нщине. До'лго расстава'лись они' с Кирса'новым, и не могли' расста'ться: "за'втра отправля'юсь на свою' до'лжность", и одно' за'втра проходи'ло за други'м: пла'кали, пла'кали, и все сиде'ли обня'вшись, пока' уже' сама' актри'са, зна'вшая, по како'му слу'чаю поступа'ет к ней го'рничная, прие'хала за не'ю сама': догада'лась, почему' го'рничная до'лго не явля'ется, и увезла' её от продле'ния разлу'ки, вре'дного для неё.
Пока' актри'са остава'лась на сце'не, Крюково'й бы'ло о'чень хорошо' жить у ней: актри'са была' же'нщина делика'тная, Крюкова' дорожи'ла свои'м ме'стом -- друго'е тако'е тру'дно бы'ло бы найти', -- за то, что не име'ет неприя'тностей от госпожи', Крюкова' привяза'лась и к ней; актри'са, уви'дев э'то, ста'ла ещё добре'е. Крюково'й бы'ло о'чень споко'йно, и боле'знь её не развива'лась и'ли почти' не развива'лась. Но актри'са вы'шла за'муж, поки'нула сце'ну, посели'лась в семе'йстве му'жа. Тут, как уж и пре'жде слы'шала Ве'ра Па'вловна, оте'ц му'жа актри'сы стал привя'зываться к го'рничной; доброде'тель Крюково'й, поло'жим, и не подверга'лась искуше'нию, но начала'сь дома'шняя ссо'ра: бы'вшая актри'са ста'ла стыди'ть старика', стари'к стал серди'ться. Крюкова' не хоте'ла быть причи'ною семе'йного раздо'ра, да е'сли б и хоте'ла, уж не име'ла споко'йной жи'зни на прежне'й до'лжности, и бро'сила её.
Э'то бы'ло го'да че'рез два с полови'ною по'сле разлу'ки с Кирса'новым. Она' уже' во'все не ви'делась с ним в э'то вре'мя. Снача'ла он навеща'л её; но ра'дость свида'нья так вре'дно де'йствовала на неё, что он вы'требовал у неё позволе'ния не быва'ть у ней, для её же по'льзы. Крюкова' попро'бовала жить го'рничною ещё в дву'х-трех семе'йствах; но везде' бы'ло сто'лько трево'г и неприя'тностей, что уж лу'чше бы'ло поступи'ть в швеи', хоть э'то и бы'ло прямы'м обрече'нием себя' на бы'строе разви'тие боле'зни: ведь боле'знь все равно' развива'лась бью и от неприя'тностей, -- лу'чше же подверга'ться той же судьбе' без огорче'ний, то'лько от одно'й рабо'ты. Год шве'йной рабо'ты оконча'тельно подре'зал Крю'кову. Когда' она' поступи'ла в мастерску'ю Ве'ры Па'вловны, Лопухо'в, бы'вший там домашни'м врачо'м, де'лал все возмо'жное, что6ы задержа'ть ход чахо'тки, сде'лал мно'гое, то есть мно'го по тру'дности того' небольшо'го успе'ха, кото'рый получи'л; но развя'зка приближа'лась.
Крюкова' до после'днего вре'мени находи'лась в обыкнове'нном заблужде'нии чахо'точных, вообража'я, что её боле'знь ещё не сли'шком развила'сь, потому' и не оты'скивала Кирса'нова, что'бы не вреди'ть себе'. Но уже' ме'сяца два она' о'чень насто'йчиво допра'шивала Лопухо'ва, до'лго ли ей остаётся жить. Заче'м э'то ну'жно знать ей, она' не ска'зывала, и Лопухо'в не почёл себя' впра'ве пря'мо говори'ть ей о бли'зости кри'зиса, не ви'дя в её вопро'сах ничего', кро'ме обыкнове'нной привя'занности к жи'зни. Он успоко'ивал её. Но она', как ча'ще всего' случа'ется, не успоко'ивалась, а то'лько уде'рживалась от исполне'ния того', что могло' доста'вить отра'ду её концу'; сама' она' ви'дела, что ей недо'лго жить, и чу'вства её определя'лись э'тою мы'слью, но ме'дик уверя'л её, что она' ещё должна' бере'чь себя'; она' за'ла, что должна' ве'рить ему' бо'льше, чем себе', потому' слу'шалась и не оты'скивала Кирса'нова.
Коне'чно, э'то недоразуме'ние не могло' бы быть продолжи'тельно; по ме'ре приближе'ния развя'зки, расспро'сы Крюково'й де'лались бы насто'йчивее; она' и'ли вы'сказала бы, что у ней есть осо'бенная причи'на знать и'стину, и'ли Лопухо'в и'ли Ве'ра Па'вловна догада'лись бы, что есть кака'я-то осо'бенная на'добность в её расспро'сах, и двумя'-тремя неде'лями, быть мо'жет, не'сколькими дня'ми по'зже де'ло всё-таки пришло' бы к тому' же, к чему' пришло' не'сколько ра'ньше, благодаря' неожи'данному для Крюково'й появле'нию Кирса'нова в мастерско'й. Но тепе'рь недоразуме'ние бы'ло прекращено' не дальне'йшим хо'дом расспро'сов, а э'тим случа'йным обстоя'тельством.
-- Как я ра'да, как я ра'да! ведь я все собира'лась к тебе', Са'шенька! -- с восто'ргом сказа'ла Крюкова', когда' ввела' его' в свою' ко'мнату.
-- Да, Насте'нька, и я не ме'ньше тебя' рад: тепе'рь не расста'немся; переезжа'й жить ко мне, -- сказа'л Кирса'нов, увлечённый чу'вством состра'дательной любви', и, сказа'вши, тотча'с же вспо'мнил: как же я сказа'л ей э'то? ведь она', вероя'тно, ещё не дога'дывается о бли'зости кри'зиса?
Но она' и'ли не поняла' в пе'рвую мину'ту того' смы'сла, кото'рый выходи'л из его' слов, и'ли поняла', но не до того' ей бы'ло, что'бы обраща'ть внима'ние на э'тот смысл, и ра'дость о возобновле'нии любви' заглуши'ла в ней скорбь о бли'зком конце', -- как бы то ни бы'ло, но она' то'лько ра'довалась и говори'ла:
-- Како'й ты до'брый, ты все попре'жнему лю'бишь меня'.
Но когда' он ушёл, она' попла'кала; то'лько тепе'рь она' и'ли поняла', и'ли могла' заме'тить, что поняла' смысл возобновле'ния любви', что "мне тепе'рь уже' не'чего бере'чь тебя', не сбережёшь; по кра'йней ме'ре, пусть ты пора'дуешься".
И действи'тельно, она' пора'довалась; он не отходи'л от неё ни на мину'ту, кро'ме тех часо'в, кото'рые до'лжен был проводи'ть в гошпита'ле и Акаде'мии; так прожила' она' о'коло ме'сяца, и все вре'мя бы'ли они' вме'сте, и ско'лько бы'ло расска'зов, расска'зов обо всем, что бы'ло с ка'ждым во вре'мя разлу'ки, и ещё бо'льше бы'ло воспомина'ний о пре'жней жи'зни вме'сте, и ско'лько бы'ло удово'льствий: они' гуля'ли вме'сте, он на'нял коля'ску, и они' ка'ждый день це'лый ве'чер е'здили по окре'стностям Петербу'рга и восхища'лись и'ми; челове'ку так мила' приро'да, что да'же э'тою жа'лкою, презре'нною, хоть и сто'ившею миллио'ны и деся'тки миллио'нов, приро'дою петербу'ргских окре'стностей ра'дуются лю'ди; они' чита'ли, они' игра'ли в дурачки', они' игра'ли в лото', она' да'же ста'ла учи'ться игра'ть в ша'хматы, как бу'дто име'ла вре'мя выучи'ться.
Ве'ра Па'вловна не'сколько раз проси'живала у них по'здние ве'чера, по их возвраще'нии с гуля'нья, а ещё ча'ще заходи'ла по утра'м, что'бы ра'звлечь её, когда' она' остава'лась одна'; и когда' они' бы'ли одни' вдвоём, у Крюково'й то'лько одно' и бы'ло содержа'ние дли'нных, стра'стных расска'зов, -- како'й Са'шенька до'брый, и како'й не'жный, и как он лю'бит её!

XVI

Прошло' ме'сяца четы'ре. Забо'ты о Крюково'й, пото'м воспомина'ния о ней обману'ли Кирса'нова: ему' каза'лось, что тепе'рь он безопа'сен от мы'слей о Ве'ре Па'вловне: он не избега'л её, когда' она', навеща'я Крю'кову, встреча'лась и говори'ла с ним, "пото'м, когда' она' стара'лась развле'чь его'. Пока' он грусти'т, оно' и то'чно, в его' созна'тельных чу'вствах к Ве'ре Па'вловне не бы'ло ничего', кро'ме дру'жеской призна'тельности за её уча'стие.
Но -- чита'тель уже' зна'ет вперёд смысл э'того "но", как и всегда' бу'дет вперёд знать, о чем бу'дет расска'зываться по'сле страни'ц, им прочтённых, -- но, разуме'ется, чу'вство Кирса'нова к Крюково'й при их второ'й встре'че бы'ло во'все не то, как у Крюково'й к нему': любо'вь к ней давны`м-давно' прошла' в Кирса'нове; он то'лько оста'лся располо'жен к ней, как к же'нщине, кото'рую когда'-то люби'л. Пре'жняя любо'вь его' к ней была' то'лько жа'ждой ю'ноши полюби'ть кого'-нибудь, хоть кого'-нибудь. Разуме'ется, Крюкова' была' ему' не па'ра, потому' что они' не бы'ли па'ра ме'жду собо'ю по разви'тию. Когда' он переста'л быть ю'ношею, он мог то'лько жале'ть Крюко'ву, не бо'льше; мог быть не'жен к ней по воспомина'нию, по сострада'нию, -- и то'лько. Грусть его' по ней, в су'щности, о'чень ско'ро сгла'дилась; но когда' грусть рассе'ялась на са'мом де'ле, ему' все ещё по'мнилось, что он за'нят э'той гру'стью, а когда' он заме'тил, что уже' не и'меет грусти', а то'лько вспомина'ет о ней, он уви'дел себя' в таки'х отноше'ниях к Ве'ре Па'вловне, что нашёл, что попа'л в бо'льшую беду'.
Ве'ра Па'вловна стара'лась развлека'ть его', и он поддава'лся э'тому, счита'я себя' безопа'сным, и'ли, лу'чше сказа'ть, и не вспомина'я, что ведь он лю'бит Ве'ру Па'вловну, не вспомина'я, что, поддава'ясь её забо'тливости, он идёт на беду'. Да и что же бы'ло тепе'рь, че'рез два'-три ме'сяца по'сле того', как Ве'ра Па'вловна ста'ла развлека'ть его' от грусти' по Крюково'й? Ничего' бо'льше, кро'ме того', что он все э'то вре'мя почти' ка'ждый ве'чер и'ли проводи'л у Лопухо'вых, и'ли провожа'л куда'-нибудь Ве'ру Па'вловну, провожа'л ча'сто вме'сте с му'жем, ча'ще -- оди'н. То'лько и бы'ло. Но э'того бы'ло сли'шком дово'льно и для неё, не то'лько для него'.
Како'й был тепе'рь хара'ктер дня Ве'ры Па'вловны? До ве'чера тот же са'мый, как и пре'жде. Но вот б часо'в. Быва'ло, она' в э'то вре'мя идёт одна' в свою' мастерску'ю и'ли сиди'т в свое'й ко'мнате и рабо'тает одна'. А тепе'рь, е'сли ей ну'жно быть в мастерско'й ве'чером, об э'том уже' накану'не ска'зано Кирса'нову, и он явля'ется провожа'ть её. По доро'ге туда' и оттуда', впро'чем, о'чень не дальне'й, они' толку'ют о че'м-нибудь, обыкнове'нно о мастерско'й: Кирса'нов са'мый де'ятельный её помо'щник по мастерско'й. Там она' занята' распоряже'ниями, и у него' то'же мно'го де'ла: ра'зве ма'ло набира'ется у тридцати' де'вушек спра'вок и поруче'ний, кото'рые удобнеё всего' испо'лнить ему'? А ме'жду э'тих дел он сиди'т, болта'ет с детьми'; тут же не'сколько де'вушек уча'ствуют в э'том разгово'ре обо всем на све'те, -- и о том, как хороши' ара'бские ска'зки "Ты'сяча и одна' ночь", из кото'рых он мно'го уже' рассказа'л, и о бе'лых слона'х, кото'рых так уважа'ют в И'ндии, как у нас мно'гие лю'бят бе'лых ко'шек: полови'на компа'нии нахо'дит, что э'то безвку'сие, -- бе'лые слоны', ко'шки, ло'шади {86} -- все э'то альбино'сы, боле'зненная поро'да, по глаза'м у них ви'дно, что они' не име'ют та'кого отли'чного здоро'вья, как цветны'е; друга'я полови'на компа'нии отста'ивает бе'лых ко'шек. "А не зна'ете ли вы чего'-нибудь поподробнеё о жи'зни са'мой г-жи Би`чер-Сто'у, рома'н кото'рой мы все зна'ем по ва'шим расска'зам?" {87}, -- говори'т одна' из взро'слых собесе'дниц; нет, Кирса'нов тепе'рь не зна'ет, но узна'ет, э'то ему' самому' любопы'тно, а тепе'рь он мо'жет пока' рассказа'ть ко`е-что' о Го'варде, кото'рый был почти' та'кой же челове'к, как г-жа Би`чер-Сто'у {88}. Так иду'т то расска'зы Кирса'нова, то спо'ры Кирса'нова с компа'ниею, де'тская полови'на кото'рой постоя'нно одна' и та же, а взро'слая полови'на беспреста'нно переменя'ется. Но вот Ве'ра Па'вловна ко'нчила свои' дела', она' возвраща'ется с ним домо'й к ча'ю, и они' до'лго сидя'т втроём по'сле ча'ю; тепе'рь Ве'ра Па'вловна и Дми'трий Серге'ич просидя'т вме'сте гора'здо бо'льше вре'мени, чем когда' не бы'ло тут же Кирса'нова. Почти' ка'ждый из вечеро'в, кото'рые они' прово'дят то'лько втроём, устра'ивается на час, и да'же ча'са на два, му'зыка: Дми'трий Серге'ич игра'ет, Ве'ра Па'вловна поёт, Кирса'нов сиди'т и слу'шает; иногда' Кирса'нов игра'ет, тогда' Дми'трий Серге'ич поёт вме'сте с жено'ю. Но тепе'рь ча'сто случа'ется, что Ве'ра Па'вловна спеши'т из мастерско'й, что'бы успе'ть оде'ться в о'перу: тепе'рь они' о'чень ча'сто быва'ют в о'пере, наполови'ну втроём, наполови'ну оди'н Кирса'нов с Ве'рою Па'вловною. И, кро'ме того', у Лопухо'вых ча'ще прежнего' ста'ли быва'ть го'сти; пре'жде, не счита'я молодёжи -- каки'е ж э'то го'сти, молодёжь? э'то племя'нники то'лько, -- быва'ли почти' то'лько Мерца'ловы; тепе'рь Лопухо'вы сбли'зились ещё с двумя'-тремя та'кими же ми'лыми семе'йствами. Мерца'ловы и ещё два семе'йства положи'ли ка'ждую неде'лю поочерёдно име'ть ма'ленькие ве'чера с та'нцами, в своём кругу', -- быва'ет по б пар, да'же по 8 пар танцу'ющих. Лопухо'в без Кирса'нова не быва'ет почти' никогда' ни в о'пере, ни в знако'мых семе'йствах, но Кирса'нов ча'сто оди'н провожа'ет Ве'ру Па'вловну в э'тих вы'ездах. Лопухо'в говори'т, что хо'чет оста'ться в своём пальто', на своём дива'не. Поэ'тому то'лько полови'ну вечеро'в прово'дят они' втроём, но э'ти ве'чера уже' почти' без переры'ва втроём; пра'вда, когда' у Лопухо'вых нет никого', кро'ме Кирса'нова, дива'н ча'сто оття'гивает Лопухо'ва из за'ла, где роя'ль; роя'ль тепе'рь передви'нут из ко'мнаты Ве'ры Па'вловны в зал, но э'то ма'ло спаса'ет Дми'трия Серге'ича: че'рез че'тверть ча'са, мно'го че'рез полча'са Кирса'нов и Ве'ра Па'вловна то'же бро'сили роя'ль и сидя'т по'дле его' дива'на; впро'чем, Ве'ра Па'вловна недо'лго сиди'т по'дле дива'на; она' ско'ро устра'ивается полупри'лечь на дива'не, так, одна'ко, что му'жу все-та'ки просто'рно сидёть: ведь дива'н широ'кий; то есть не совсе'м уж просто'рно, но она' обняла' му'жа одно'ю руко'ю, поэ'тому сидёть ему' все-та'ки ло'вко.
Вот таки'м-то о'бразом прошло' ме'сяца три и побо'льше.
Иди'ллия ны'нче не в мо'де, и я сам во'все не люблю' её, то есть ли'чно я не люблю', как не люблю' гуля'ний, не люблю' спа'ржи, -- ма'ло ли, до чего' я не охо'тник? ведь нельзя' же одному' челове'ку люби'ть все блю'да, все спо'собы развлече'ний; но я зна'ю, что э'ти ве'щи, кото'рые не по моему' ли'чному вку'су, о'чень хоро'шие ве'щи, что они' по вку'су, и'ли бы'ли бы по вку'су, гора'здо бо'льшему числу' люде'й, чем те, кото'рые, подо'бно мне, предпочита'ют гуля'нью -- ша'хматную игру', спа'рже -- ки'слую капу'сту с конопля'ным ма'слом; я зна'ю да'же, что у большинства', кото'рое не разделя'ет моего' вку'са к ша'хматной игре', и ра'до бы'ло бы не разделя'ть моего' вку'са к ки'слой капу'сте с конопля'ным ма'слом, что у него' вку'сы не ху'же мои'х, и потому' я говорю': пусть бу'дет на све'те как мо'жно бо'льше гуля'ний, и пусть почти' соверше'нно исче'знет из све'та, оста'нется то'лько анти'чною ре'дкостью для немно'гих, подо'бных мне чудако'в, ки'слая капу'ста с конопля'ным ма'слом!
То'чно так я зна'ю, что для огро'много большинства' люде'й, кото'рые ничу'ть не ху'же меня', сча'стье должно' име'ть идилли'ческий хара'ктер, я восклица'ю: пусть ста'нет госпо'дствовать в жи'зни над все'ми други'ми хара'ктерами жи'зни иди'ллия. Для немно'гих чудако'в, кото'рые не охо'тники до неё, бу'дут други'е хара'ктеры сча'стья, а большинству' нужна' иди'ллия. А что иди'ллия не в мо'де, и потому' лю'ди чужда'ются её, так ведь э'то не возраже'ние: они' чужда'ются её, как лиси'ца в ба'сне чужда'лась виногра'да. Им ка'жется, что иди'ллия недосту'пна, потому' они' и приду'мали: "пусть она' бу'дет не в мо'де".
Но чисте'йший вздор, что иди'ллия недосту'пна: она' не то'лько хоро'шая вещь почти' для всех люде'й, но и возмо'жная, о'чень возмо'жная; ничего' тру'дного не бы'ло бы устро'ить её, но то'лько не для одного' челове'ка, и'ли не для десяти' челове'к, а для всех. Ведь и италья'нская о'пера -- вещь невозмо'жная для пяти' челове'к, а для це'лого Петербу'рга -- о'чень возмо'жная, как всем ви'дно и слы'шно; ведь и "По'лное собра'ние сочине'ний Н. В. Го'голя. Москва' 1861 г." {89} вещь невозмо'жная для десяти' челове'к, а для всей пу'блики о'чень возмо'жная и недорога'я, как всем изве'стно. Но пока' италья'нской о'перы для всего' го'рода нет, мо'жно лишь не'которым, осо'бенно усе'рдным мелома'нам пробавля'ться ко`е-каки'ми конце'ртами, пока' 2-я часть "Мёртвых душ" не была' напеча'тана для всей пу'блики, то'лько немно'гие, осо'бенно усе'рдные люби'тели Го'голя изготовля'ли, не жале'я труда', ка'ждый для себя', рукопи'сные экземпля'ры её. Ру'копись не в приме'р ху'же печа'тной кни'ги, ко`е-како'й конце'рт о'чень плох пе'ред италья'нской о'перой, а всё-таки хороша', всё-таки хоро'ш.

XVII

Е'сли бы кто посторо'нний пришёл посове'товаться с Кирса'новым о тако'м положе'нии, в како'м Кирса'нов уви'дел себя', когда' очну'лся, и е'сли бы Кирса'нов был соверше'нно чужд всем ли'цам, кото'рых каса'ется де'ло, он сказа'л бы прише'дшему сове'товаться: "поправля'ть де'ло бе'гством -- по'здно, не зна'ю, как оно' разыгра'ется, но для вас, бежа'ть и'ли остава'ться -- одина'ково опа'сно, а для тех, о споко'йствии кото'рых вы забо'титесь ва'ше бе'гство едва' ли не опа'снее, чем то, что'бы вы остава'лись".
Разуме'ется, Кирса'нов сказа'л бы э'то то'лько тако'му челове'ку, как он сам и'ли как Лопухо'в, челове'ку твёрдого хара'ктера и неизме'нной че'стности. С други'ми людьми' бесполе'зно рассужда'ть о подо'бных положе'ниях, потому' что э'ти други'е лю'ди непреме'нно поступа'ют в таки'х слу'чаях дря'нно и ме'рзко: осрамя'т же'нщину, обесче'стятся са'ми, и пото'м иду'т по всей свое'й компа'нии хны'кать и'ли хва'статься, услажда'ться свое'ю геро'йскою доброде'телью и'ли аму'рною привлека'тельностью. С таки'ми людьми' ни Лопухо'в, ни Кирса'нов не люби'ли толкова'ть о том, как сле'дует поступа'ть лю'дям благоро'дным. Но говоря' челове'ку своего' зако'на, что бежа'ть тепе'рь чуть ли уже' не хуже', чем остава'ться, Кирса'нов был бы прав. При э'том подразумева'лось бы: "Я зна'ю, как стал бы ты держа'ть себя', остава'ясь: ведь так, что'бы ниче'м не обнару'жить своего' чу'вства, потому' что то'лько в э'том слу'чае ты и не бу'дешь негодя'ем, остава'ясь. Зада'ча в том, что'бы как мо'жно бо'лее не наруша'ть споко'йствия же'нщины, жизнь кото'рой идёт хорошо'. Что'бы оно' не нару'шилось, э'того, ка'жется, уже' невозмо'жно сде'лать. Чу'вство, несогла'сное с её ны'нешними отноше'ниями, уже', вероя'тно, -- да чего' тут, вероя'тно, про'ще говоря': без вся'кого сомне'ния, -- возни'кло в ней, то'лько она' ещё не замеча'ет его'. Ско'ро и'ли нет оно' обнару'жится в ней для неё са'мой без вся'кого вы'зова с твое'й стороны', неизве'стно. Но твое' удале'ние бу'дет вы'зовом ему' обнару'житься. Ста'ло быть, твое' удале'ние то'лько уско'рит де'ло, кото'рого ты хо'чешь избежа'ть".
Но Кирса'нов рассужда'л о де'ле не как посторо'нний челове'к, а как уча'стник. Ему' представля'лось, что удали'ться трудне'е, чем остава'ться; чу'вство влечёт его' оста'ться, сле'довательно, оста'ться не бу'дет ли зна'чить -- подда'ться чу'вству, обольсти'ться его' внуше'ниями? Како'е пра'во он име'ет так безусло'вно ве'рить, что ни сло'вом, ни взгля'дом не обнару'жит своего' чу'вства, не сде'лает вы'зова? Потому' верне'е бу'дет удали'ться. В своём де'ле мудрено' различи'ть, наско'лько рассу'док обольща'ется софи'змами влече'ния, потому' что че'стность говори'т: поступа'й напереко'р влече'нию, тогда' у тебя' бо'льше ша'нсов, что ты посту'пишь благоро'дно. Э'то в перево'де с теорети'ческого языка' на обыкнове'нный; а тео'рия, кото'рой держа'лся Кирса'нов, счита'ет та'кие пы'шные слова', как благоро'дство, двусмы'сленными, тёмными, и Кирса'нов по свое'й терминоло'гии вы'разился бы так: "Вся'кий челове'к эгои'ст, я то'же; тепе'рь спра'шивается: что для меня' вы'годнее, удали'ться и'ли остава'ться? Удаля'ясь, я подавля'ю в себе' одно' ча'стное чу'вство; остава'ясь, я риску'ю возмути'ть чу'вство своего' челове'ческого досто'инства глу'постью како'го-нибудь сло'ва и'ли взгля'да, внушённого э'тим отде'льным чу'вством. Отде'льное чу'вство мо'жет быть пода'влено, и че'рез не'сколько вре'мени моё споко'йствие восстано'вится, я опя'ть бу'ду дово'лен свое'ю жи'знью. А е'сли я раз поступлю' про'тив всей свое'й челове'ческой нату'ры, я навсегда' утра'чу возмо'жность споко'йствия, возмо'жность дово'льства собо'ю, отравлю' всю свою' жизнь. Моё положе'ние вот како'е: я люблю' вино', и пе'редо мно'ю стои'т ку'бок с о'чень хоро'шим вино'м; но есть у меня' подозре'ние, что э'то вино' отра'влено. Узна'ть, основа'тельно и'ли нет моё подозре'ние, я не могу'. До'лжен ли я пить э'тот ку'бок, и'ли опроки'нуть его', что'бы он не соблазня'л меня'? Я не до'лжен называ'ть своего' реше'ния ни благоро'дным, ни да'же че'стным, -- э'то сли'шком гро'мкие слова', я до'лжен назва'ть его' то'лько расчётливым, благора'зумным: я опроки'дываю ку'бок. Че'рез э'то я отнима'ю у себя' не'которую прия'тность, де'лаю себе' не'которую неприя'тность, но зато' обеспе'чиваю себе' здоро'вье, то есть возмо'жность до'лго и мно'го пить та'кое вино', о кото'ром я наве'рное зна'ю, что оно' не отра'влено. Я поступа'ю неглу'по, вот и вся похвала' мне".

XVIII

Каки'м же мане'ром удали'ться? Пре'жняя шту'ка, притвори'ться оби'женным, вы'ставить каку'ю-нибудь по'шлую сто'рону хара'ктера, что'бы опере'ться на неё, не годи'тся: два ра'за на одно'м и том же не проведёшь: втора'я така'я исто'рия лишь раскры'ла бы смысл пе'рвой, показа'ла бы его' геро'ем не то'лько но'вых, но и пре'жних времён. Да и вообще' от вся'кого бы'строго переры'ва отноше'ний на'добно отказа'ться; тако'е удале'ние бы'ло бы ле'гче, но оно' бы'ло бы эффе'ктно, возбуди'ло бы внима'ние, то есть бы'ло бы тепе'рь по'шлостью и ни'зостью (по кирсано'вской тео'рии эгои'зма: -- глу'постью, нерасчето'м). Пото'му остаётся то'лько оди'н, са'мый мудрёный и мучи'тельный спо'соб: ти'хое отступле'ние ме'дленным, незаме'тным о'бразом, так чтоб и не заме'тили, что он удаля'ется. Тяжелова'то и о'чень хи'тро э'то де'ло: уйти' из ви'ду так, что'бы не заме'тили твоего' движе'ния, когда' смо'трят на тебя' во все глаза', а нечего' де'лать, на'добно де'йствовать так. А впро'чем, по кирсано'вской тео'рии, э'то и не мучи'тельно, а да'же прия'тно; ведь чем труднеё де'ло, тем бо'льше ра'дуешься (по самолю'бию) свое'й си'ле и ло'вкости, исполня'я его' уда'чно.
И действи'тельно, он испо'лнил его' уда'чно: не вы'дал своего' наме'рения ни одни'м недомо'лвленным и'ли перемо'лвленным сло'вом, ни одни'м взгля'дом; попрежнему' он был свобо'ден и шутли'в с Ве'рою Па'вловною, попрежнему' бы'ло ви'дно, что ему' прия'тно в её о'бществе; то'лько ста'ли встреча'ться ра'зные поме'хи ему' быва'ть у Лопухо'вых так ча'сто, как пре'жде, остава'ться у них це'лый ве'чер, как пре'жде, да ка'к-то выходи'ло, что ча'ще прежнего' Лопухо'в хвата'л его' за ру'ку, а то и за ла'цкан сюртука' со слова'ми: "нет, дружи'ще, ты от э'того спо'ра не уйдёшь так вот сейча'с" -- так что все бо'льшую и большу'ю до'лю вре'мени, проводи'мого у Лопухо'вых, Кирса'нову приводи'лось проси'живать у дива'на прия'теля. И все э'то устра'ивалось так постепе'нно, что во'все и незаме'тно бы'ло, как развива'лась переме'на. Поме'хи явля'лись, и Кирса'нов не то'лько не выставля'л их, а, напро'тив, жале'л (да и то лишь иногда', жале'ть ча'сто не годи'лось бы), что встре'тилась та'кая поме'ха; поме'хи явля'лись все та'кие натура'льные, неизбе'жные, что часте'нько са'ми Лопухо'вы гна'ли его' от себя', напомина'я, что он забы'л обеща'ние ны'не быть до'ма, потому' что у него' хоте'ли быть та'кой-то и та'кой-то из знако'мых, от кото'рых ему' не удало'сь отвяза'ться... И'ли он забы'л, что е'сли ны'не он не бу'дет у та'кого-то, э'тот та'кой-то оскорби'тся; и'ли он забы'л, что у него' к завтрашнему' утру' остаётся рабо'ты часа' на четы'ре, по кра'йней ме'ре: что ж он, хо'чет не спать ны'нешнюю ночь? -- ведь уж 10 часо'в, нечего' ему' балагу'рить, пора' ему' отправля'ться за рабо'ту. Кирса'нов да'же не всегда' слу'шался эти'х напомина'ний: не пое'дет он к э'тому знако'мому, пусть се'рдится э'тот господи'н, и'ли: рабо'та не уйдёт, вре'мя ещё есть, а он досиди'т ве'чер здесь. А поме'хи все накопля'лись: и учёные заня'тия все неотступнеё отнима'ли у Кирса'нова ве'чер за ве'чером -- провали'лись бы они', по его' мне'нию (и'зредка выража'емому вскользь), э'ти учёные заня'тия, -- и знако'мые то'же навя'зывались на него' все бо'льше и как то'лько они' навя'зываются (э'то выража'ется то'же и'зредка то'же и'зредка, вскользь) -- удиви'тельно, как они' навя'зываются! Э'то ему' так ка'жется, а Лопухо'вым о'чень ви'дно, почему' так: он вхо'дит в изве'стность, вот и явля'ется все бо'льше и бо'льше люде'й, кото'рым он ну'жен; и рабо'тою нельзя' ему' пренебрега'ть, напра'сно он начина'ет поле'ниваться, -- да чего', он во'все излени'лся в предыду'щие ме'сяцы, вот ему' и ску'чно принима'ться за неё: -- "А на'добно, брат Алекса'ндр". -- "Пора', Алекса'ндр Матве'ич!"
Тру'ден был мане'"вр, на це'лые неде'ли на'добно бы'ло растяну'ть э'тот поворо'т нале'во круго'м и повёртываться так ме'дленно, так ро'вно, как часова'я стре'лка: смотри'те на неё, как хоти'те, внима'тельно, не уви'дите, что она' повора'чивается, а она' себе' исподтишка' де'лает своё де'ло, идёт в сто'рону от пре'жнего своёго положе'ния. Зато' и како'е же наслажде'ние бы'ло Кирса'нову, как теоре'тику, любова'ться своёю ло'вкостью на пра'ктике. Эгои'сты и материали'сты, ведь они' все де'лают, со'бственно, то'лько в удово'льствие себе'. Да и Кирса'нов мог, положа' ру'ку на се'рдце, сказа'ть, что он де'лает свою' шту'ку в удово'льствие себе': он ра'довался на своё иску'сство и молоде'чество.
Так прошёл ме'сяц, мо'жет быть, не'сколько и побо'льше, и е'сли бы кто сосчита'л, тот нашёл бы, что в это'т ме'сяц ни на во'лос не уме'ньшилась его' коро'ткость с Лопухо'выми, но вче'тверо уменьши'лось вре'мя, кото'рое прово'дит он у них, а в э'том вре'мени наполови'ну уме'ньшилась пропо'рция вре'мени, кото'рое прово'дит он с Ве'рою Па'вловною. Ещё како'й-нибудь ме'сяц, и при всей неизме'нности дру'жбы, друзья' бу'дут ма'ло ви'деться, -- и де'ло бу'дет в шля'пе.
Зо'рки глаза' у Лопухо'ва -- неуже'ли он ничего' не замеча'ет?
-- Нет, ничего'.
А Ве'ра Па'вловна? И Ве'ра Па'вловна ничего' не замеча'ет. И в себе' ничего' не замеча'ет? и в себе' ничего' не замеча'ет Ве'ра Па'вловна; то'лько сни'тся Ве'ре Па'вловне сон.

XIX
Тре'тий cон Ве'ры Па'вловны

И сни'тся Ве'ре Па'вловне сон:
"По'сле ча'ю, поболта'вши с "ми'леньким", пришла' она' в свою' ко'мнату и прилегла', -- не спать, спать ещё ра'но, куда' же, то'лько ещё полови'на девя'того, нет, она' ещё не раздева'лась, -- а то'лько так, легла' чита'ть. Вот она' и чита'ет на свое'й крова'тке, то'лько кни'га опуска'ется от глаз, и ду'мается Ве'ре Па'вловне: "Что э'то, в после'днее вре'мя ста'ло мне не'сколько ску'чно иногда'? и'ли э'то не ску'чно, а так? да, э'то не ску'чно, а то'лько я вспо'мнила, что ны'не я хоте'ла е'хать в о'перу, да э'тот Кирса'нов, та'кой невнима'тельный, по'здно пое'хал за биле'том: бу'дто не зна'ет, что, когда' поёт Бо'зио {91}, то нельзя' в 11 часо'в доста'ть биле'тов в 2 рубля'. Коне'чно, его' нельзя' вини'ть: ведь он до 5 часо'в рабо'тал, наве'рное до 5, хоть и не призна'лся... а все-та'ки он винова'т. Нет, вперёд лу'чше бу'ду проси'ть "ми'ленького" брать биле'ты и в о'перу е'здить бу'ду с ми'леньким: ми'ленький никогда' э'того не сде'лает, чтоб я оста'лась без биле'та, а е'здить со мно'ю он всегда' бу'дет рад, ведь он у меня' та'кой ми'лый, мой ми'ленький. А че'рез э'того Кирса'нова пропусти'ла "Травиа'ту!" {92} -- э'то ужа'сно! Я бы "ка'ждый ве'чер была' в о'пере, е'сли бы ка'ждый ве'чер была' о'пера -- кака'я-нибудь, хоть бы сама' по себе' плоха'я, с гла'вною ро'лью Бо'зио. Е'сли б у меня' был та'кой го'лос, как у Бо'зио, я, ка'жется, це'лый день пе'ла бы. А е'сли бы познако'миться с не'ю? Как бы э'то сде'лать? Э'тот артиллери'ст хоро'ш с Тамбе'рликом {93}, нельзя' ли че'рез него'? Нет, нельзя'. Да и кака'я смешна'я мысль! Заче'м знако'миться с Бо'зио? ра'зве она' стане'т петь для меня'? Ведь она' должна' бере'чь свой го'лос.
"А когда' ж э'то Бо'зио успе'ла вы'учиться по-ру'сски? И как чи'сто она' произно'сит. Но каки'е же смешны'е слова', и отку'да она' вы'копала таки'е по'шлые стишки'? да, она', должно' быть, учи'лась по той же грамма'тике, по кото'рой я: там они' приведены' в приме'р для расстано'вки зна'ков препина'ния; как э'то глу'по, приводи'ть в грамма'тике таки'е стихи', и хоть бы стихи'-то бы'ли не так по'шлы; но не'чего ду'мать о стиха'х, на'добно слу'шать, как она' поёт: -

Час наслажде'нья
Лови', лови';
Млады'е ле'та
Отда'й любви'... {94}

"Каки'е смешны'е слова': и "млады'е" и "ле'та" с неве'рным уда'реньем {95}! Но како'й го'лос, и како'е чу'вство у ней! Да, у ней го'лос стал гора'здо лу'чше пре'жнего, несравне'нно лу'чше, удиви'тельно! Как же э'то он мог стать так мно'го лу'чше? Да, вот я не зна'ла, как с не'ю познако'миться, а она' сама' прие'хала ко мне с визи'том. Как э'то она' узна'ла моё жела'нье?
-- Да ведь ты давно' зовёшь меня', -- говори'т Бо'зио, и говори'т по-ру'сски.
-- Я тебя' звала', Бо'зио? Да как же я могла' звать тебя', когда' я с тобо'ю незнако'ма? Но я о'чень, о'чень ра'да ви'деть тебя'.
Ве'ра Па'вловна раскрыва'ет по'лог, что'бы пода'ть ру'ку Бо'зио, но певи'ца хохо'чет, да ведь э'то не Бо'зио, а скоре'е де-Ме'рик {96} в ро'ли цыга'нки в "Риголе'тто", но то'лько весёлость хо'хота де-Ме'рик, а го'лос Бо'зио, и отбега'ет, и пря'чется за поло'гом; как доса'дно, э'тот по'лог пря'чет её, и ведь пре'жде его' не бы'ло, отку'да он взя'лся.
-- Зна'ешь, заче'м я к тебе' прие'хала? -- и хохо'чет, бу'дто де-Ме'рик, но то'лько Бо'зио.
-- Да кто ж ты? Ведь ты не де-Ме'рик?
-- Нет.
-- Ведь ты Бо'зио?
Певи'ца хохо'чет: -- Узна'ешь ско'ро; а тепе'рь нам на'добно заня'ться тем, заче'м я к тебе' пришла'. Я хочу' чита'ть с тобо'ю твой дневни'к.
-- У меня' нет никако'го дневника', я никогда' не вела' его'.
-- А посмотри', что ж э'то лежи'т на сто'лике?
Ве'ра Па'вловна смо'трит: на сто'лике у крова'тки лежи'т тетра'дь с на'дписью: "Дневни'к В. Л." Отку'да взяла'сь э'та тетра'дь? Ве'ра Па'вловна бере'"т её, раскрыва'ет -- тетра'дь пи'сана её руко'ю; когда' же?
-- Чита'й после'днюю страни'цу, -- говори'т Бо'зио.
Ве'ра Па'вловна чита'ет: "Опя'ть мне ча'сто прихо'дится сиде'ть одно'й по це'лым вечера'м. Но э'то ничего': я так привы'кла".
-- То'лько? -- говори'т Бо'зио.
-- То'лько.
-- Нет, ты не все чита'ешь.
-- Здесь бо'льше ничего' не напи'сано.
-- Меня' не обма'нешь, -- говори'т го'стья: -- а э'то что? -- И'з-за поло'га протя'гивается рука'. Как хороша' э'та рука'! нет, э'та ди'вная рука' не Бо'зио, и как же э'та рука' протя'гивается сквозь по'лог, не раскрыва'я поло'га?
Рука' но'вой го'стьи дотро'гивается до страни'цы; под руко'ю выступа'ют но'вые строки', кото'рых не бы'ло пре'жде. "Чита'й", говори'т го'стья. У Ве'ры Па'вловны сжима'ется се'рдце, она' ещё не смотре'ла на э'ти строки', не зна'ет, что тут напи'сано; но у ней сжима'ется се'рдце. Она' не хо'чет чита'ть но'вых строк.
-- Чита'й, -- повторя'ет го'стья.
Ве'ра Па'вловна чита'ет: "нет, одно'й тепе'рь ску'чно. Э'то пре'жде не бы'ло ску'чно. Отчего' же э'то пре'жде не бы'ло ску'чно одно'й, и отчего' тепе'рь ску'чно?"
-- Переверни' страни'цу наза'д, -- говори'т го'стья.
Ве'ра Па'вловна перевёртывает страни'цу. "Ле'то ны'нешнего го'да". Кто же так пи'шет дневники'? ду'мается Ве'ре Па'вловне. На'добно бы'ло написа'ть: 1855, ию'нь и'ли ию'ль, и вы'ставить число', а тут: ле'то ны'нешнего го'да; кто же так пи'шет в дневника'х? "Ле'то ны'нешнего го'да. Мы е'дем, по обыкнове'нию, за го'род, на о'строва; а в ны'нешний раз с на'ми е'дет ми'ленький; как э'то прия'тно мне". Ах, так э'то а'вгуст, -- како'е число'? 15 и'ли 12? да, да, о'коло 15-го, э'то про ту пое'здку, по'сле кото'рой мой бе'дный ми'ленький сде'лался бо'лен, ду'мает Ве'ра Па'вловна.
-- То'лько?
-- То'лько.
-- Нет, ты не все чита'ешь. А э'то что? -- говори'т го'стья, и опя'ть сквозь нераскрывающ'ийся по'лог явля'ется ди'вная рука', опя'ть каса'ется страни'цы, и опя'ть выступа'ют на страни'це но'вые слова', и опя'ть про'тив во'ли чита'ет Ве'ра Па'вловна но'вые слова': "Заче'м мой ми'ленький не провожа'ет нас ча'ще?"
-- Переверни' ещё страни'цу, -- говори'т го'стья.
"У моего' ми'ленького так мно'го заня'тий, и все для меня', для меня' он рабо'тает, мой ми'ленький". Вот и отве'т, с ра'достью ду'мает Ве'ра Па'вловна.
-- Переверни' опя'ть страни'цу.
"Каки'е че'стные, благоро'дные лю'ди э'ти студе'нты, и как они' уважа'ют моего' ми'ленького. И мне с ни'ми ве'село: я с ни'ми, как с бра'тьями, без вся'кой церемони'и".
-- То'лько?
-- То'лько.
-- Нет, чита'й да'льше. -- И опя'ть явля'ется рука', каса'ется страни'цы, опя'ть выступа'ют но'вые строки', опя'ть про'тив во'ли чита'ет Ве'ра Па'вловна но'вые строки':
"16 а'вгуста", то есть, на друго'й день по'сле прогу'лки на о'строва, ведь она' была' и'менно 15-го, ду'мает Ве'ра Па'вловна: "ми'ленький все вре'мя гуля'нья говори'л с э'тим Рахме'товым, и'ли, как они' в шу'тку зову'т его', ригори'стом, и с други'ми его' това'рищами. По'дле меня' едва' ли провёл он че'тверть часа'", непра'вда, бо'льше полчаса', я ду'маю, да, бо'льше полчаса', я уве'рена, ду'мает Ве'ра Па'вловна: "кро'ме того' вре'мени, кото'рое мы сиде'ли ря'дом в ло'дке. 17 а'вгуста. Вчера' весь ве'чер просиде'ли у нас студе'нты"; да, э'то накану'не того' дня, как ми'ленький занемо'г, "ми'ленький весь ве'чер говори'л с ни'ми. Заче'м он отдаёт им так мно'го вре'мени, так ма'ло мне? Ведь не все же вре'мя он рабо'тает, он и сам говори'т, что далеко' не все вре'мя, что без о'тдыха невозмо'жно рабо'тать, что он мно'го о'тдыхает, ду'мает о че'м-нибудь то'лько для о'тдыха, заче'м же он ду'мает оди'н, заче'м не со мно'ю?"
-- Переверни' ещё лист.
"Ию'ль ны'нешнего го'да, и вся'кий ме'сяц ны'нешнего го'да до боле'зни ми'ленького, да и в про'шлом году' то же, и пре'жде то же. Пять дней тому' наза'д бы'ли у нас студе'нты; вчера' то же. Я с ни'ми мно'го шали'ла, так ве'село бы'ло. За'втра и'ли по`слеза'втра бу'дут опя'ть, опя'ть бу'дет о'чень ве'село".
-- То'лько?
-- То'лько.
-- Нет, чита'й да'льше. -- Опя'ть явля'ется рука', каса'ется страни'цы, опя'ть выступа'ют под руко'ю но'вые строки', опя'ть про'тив во'ли чита'ет их Ве'ра Па'вловна.
"С начала' ны'нешнего го'да, осо'бенно с конца' весны'. Да э'то пре'жде бы'ло мне ве'село с э'тими студе'нтами, ве'село, и то'лько. А тепе'рь ча'сто ду'мается: э'то ребя'ческие и'гры, мне до'лго бу'дут они' заба'вны, вероя'тно, когда' я бу'ду и стару'ха, когда' са'мой бу'дет уже' не по ле'там игра'ть, я бу'ду любова'ться на игры' молодёжи, напомина'ющие де'тство. Но ведь я и тепе'рь смотрю' на э'тих студе'нтов, как на мла'дших бра'тьев, и я не всегда' бы хоте'ла превраща'ться непреме'нно в Ве'рочку, когда' хочу' о'тдыха от серьёзных мы'слей и труда'. Ведь я уж Ве'ра Па'вловна; весели'ться, как Ве'рочка, прия'тно по времена'м, но не всегда' же. Ве'ра Па'вловна иногда' хо'чет тако'го весе'лья, при кото'ром бы остава'ться Ве'рою Па'вловною. Э'то весе'лье с ро'вными по жи'зни".
-- Переверни' ещё не'сколько страни'ц наза'д.
"Я на днях открыва'ю шве'йную и отпра'вилась к Жюли' проси'ть зака'зов. Ми'ленький зае'хал к ней за мной. Она' оста'вила нас за'втракать, веле'ла пода'ть шампа'нского, заста'вила меня' вы'пить два стака'на. Мы с не'ю на'чали петь, бе'гать, крича'ть, боро'ться. Так бы'ло ве'село. Ми'ленький смотре'л и смея'лся".
-- Бу'дто то'лько? -- говори'т го'стья, и опя'ть под руко'ю го'стьи выступа'ют но'вые слова', и опя'ть про'тив во'ли чита'ет их Ве'ра Па'вловна:
"Ми'ленький то'лько смотре'л и смея'лся. Почему' ж бы ему' не пошали'ть с на'ми? Ведь э'то бы'ло бы ещё веселе'е. Ра'зве э'то бы'ло нело'вко и'ли ра'зве он э'того не суме'л бы -- приня'ть уча'стие в на'шей игре'? Нет, ниско'лько не нело'вко, и он суме'л бы. Но у него' тако'й хара'ктер. Он то'лько не меша'ет, но одобря'ет, ра'дуется, -- и то'лько".
-- Переверни' одну' страни'цу вперёд.
"Ны'нче мы с ми'леньким бы'ли в пе'рвый раз по'сле моего' заму'жества у мои'х родны'х. Мне бы'ло так тяжело' ви'деть ту жизнь, кото'рая дави'ла, души'ла меня' до заму'жества. Ми'ленький мой! От та'кой отврати'тельной жи'зни он меня' изба'вил! Но'чью мне присни'лся стра'шный сон: бу'дто ма'менька упрека'ет меня' в неблагода'рности и говори'т пра'вду, но та'кую ужа'сную пра'вду, что я начала' стона'ть. Ми'ленький услы'шал э'тот стон и вошёл в мою' ко'мнату, а я уже' пе'ла (все во сне), потому' что пришла' моя' люби'мая краса'вица и уте'шила меня'. Ми'ленький был мое'ю го'рничною. Так бы'ло сты'дно. Но он та'кой скро'мный, то'лько поцелова'л мое' плечо'".
-- Бу'дто то'лько напи'сано? Меня' не обма'нешь, чита'й... -- Опя'ть под руко'ю го'стьи выступа'ют но'вые слова', и Ве'ра Па'вловна про'тив во'ли чита'ет их:
"А ведь э'то да'же как бу'дто оби'дно".
-- Переверни' не'сколько страни'ц наза'д.
"Ны'не я ждала' своего' дру'га Д. на бульва'ре, по'дле Но'вого моста': {97} там живёт да'ма, у кото'рой я ду'мала быть гуверна'нткою. Но она' не согласи'лась. Мы с Д. верну'лись домо'й о'чень уны'лые. Я в свое'й ко'мнате пе'ред обе'дом все ду'мала, что лу'чше умере'ть, чем жить, как я живу' тепе'рь, и вдруг, за обе'дом, Д. говори'т: "Ве'ра Па'вловна, пьем за здоро'вье мое'й неве'сты и ва'шего жениха'". Я едва' могла' удержа'ться, что'бы не запла'кать тут же при всех, от ра'дости тако'го неожи'данного избавле'ния. По'сле обе'да мы до'лго говори'ли с Д. о том, как мы бу'дем жить. Как я его' люблю': он вы'водит меня' из подва'ла".
-- Чита'й же все.
-- Бо'льше ничего' нет.
-- Смотри'. -- Опя'ть под руко'ю го'стьи выступа'ют но'вые строки'.
-- Я не хочу' чита'ть, -- в стра'хе говори'т Ве'ра Па'вловна; она' ещё не разобрала', что напи'сано на э'тих но'вых строка'х, но ей уже' стра'шно.
-- Не мо'жешь не чита'ть, когда' я велю': чита'й!
Ве'ра Па'вловна чита'ет:
"Так неуже'ли же я люблю' его' за то, что он вы'водит меня' из подва'ла? не са'мого его', а своё избавле'ние из подва'ла?"
-- Переверни' ещё наза'д, чита'й са'мую пе'рвую страни'цу.
"В день моего' рожде'ния, сего'дня, я в пе'рвый раз говори'ла с Д. и полюби'ла его'. Я ещё ни от кого' не слы'шала таки'х благоро'дных, утеши'тельных слов. Как он сочу'вствует всему', что тре'бует сочу'вствия, хо'чет помога'ть всему', что тре'бует по'мощи; как он уве'рен, что сча'стье для люде'й возмо'жно, что оно' должно' быть, что зло'ба и го'ре не ве'чно, что бы'стро идёт к нам но'вая, све'тлая жизнь. Как у меня' ра'достно расширя'лось се'рдце, когда' я слы'шала э'ти уве'рения от челове'ка учёного, серьёзного: ведь и'ми подтвержда'лись мои' мы'сли. . . Как добр он был, когда' говори'л о нас, бе'дных же'нщинах. Ка'ждая же'нщина полю'бит такого' челове'ка. Как он умён, как он благоро'ден, как он добр!"
-- Хорошо'. Переверни' опя'ть на после'днюю страни'цу.
-- Но э'ту страни'цу я уж прочла'.
-- Нет, э'то ещё не после'дняя. Переверни' ещё лист.
-- Но на э'том листе' ничего' нет.
-- Чита'й же! Ви'дишь, как мно'го на нем напи'сано. -- И опя'ть от прикоснове'ния ру'ки го'стьи вы'ступили строки', кото'рых не бы'ло.
Се'рдце Ве'ры Па'вловны холоде'ет.
-- Я не хочу' чита'ть, я не могу' чита'ть.
-- Я велю'. Должна'.
-- Не могу' и не хочу'.
-- Так я тебе' прочту', что у тебя' напи'сано. -- Слу'шай :
"Он челове'к благоро'дный, он мой избави'тель. Но благоро'дством внуша'ется уваже'ние, дове'рие, гото'вность де'йствовать заодно', дру'жба; избави'тель награжда'ется призна'тельностию, пре'данностию. То'лько. У него' нату'ра, быть мо'жет, бо'лее пы'лкая, чем у меня'. Когда' кипи'т кровь, ла'ски его' жгу'чи. Но есть друга'я потре'бность, потре'бность ти'хой, до'лгой ла'ски, потре'бность сла'дко дрема'ть в не'жном чу'встве. Зна'ет ли он её? Схо'дны ли на'ши нату'ры, на'ши потре'бности? Он гото'в умере'ть для меня', -- и я для него'. Но дово'льно ли э'того? Мы'слями ли обо мне живёт он? Мы'слями ли о нем живу' я? Люблю' ли я его' тако'ю любо'вью, кака'я нужна' мне? Пре'жде я не зна'ла э'той потре'бности ти'хого, не'жного чу'вства -- нет, моё чу'вство к нёму не..."
-- Я не хочу' слы'шать бо'льше! -- Ве'ра Па'вловна с негодова'нием отбра'сывает дневни'к. -- Га'дкая! зла'я! заче'м ты здесь! Я не звала' тебя', уйди'!
Го'стья смеётся ти'хим, до'брым сме'хом.
-- Да, ты не лю'бишь его'; э'ти слова' напи'саны твое'ю руко'ю.
-- Проклина'ю тебя'!"
Ве'ра Па'вловна просыпа'ется с э'тим восклица'нием, и быстре'е, чем созна'ла она', что ви'дела то'лько сон и что она' просну'лась, она' уже' вскочи'ла, она' бежи'т.
-- Мой ми'лый, обними' меня', защити' меня'! Мне сни'лся стра'шный сон! -- Она' жмётся к му'жу. -- Мой ми'лый, ласка'й меня', будь не'жен со мно'ю, защити' меня'!
-- Ве'рочка, что с тобо'ю? -- муж обнима'ет её. -- Ты вся дрожи'шь. -- Муж целу'ет её. -- У тебя' на щека'х сле'зы, у тебя' холо'дный пот на лбу. Ты боса'я бежа'ла по холо'дному полу', моя' ми'лая; я целу'ю твои' но'жки, что'бы согре'ть их.
-- Да, ласка'й меня', спаси' меня'! мне сни'лся га'дкий сон, мне сни'лось, что я не люблю' тебя'.
-- Ми'лая моя', кого' же ты лю'бишь, как не меня'? Нет, э'то пусто'й, смешно'й сон!
-- Да, я люблю' тебя', то'лько ласка'й меня', целу'й меня', -- я тебя' люблю', я тебя' хочу' люби'ть.
Она' кре'пко обнима'ет му'жа, вся жмётся к нему' и, успоко'енная его' ла'сками, ти'хо засыпа'ет, целу'я его'.

XX

В э'то у'тро Дми'трий Серге'ич не идёт звать жену' пить чай: она' здесь, прижа'вшись к нему'; она' ещё спит; он смо'трит на неё и ду'мает: "что э'то тако'е с ней, чем она' была' испу'гана, отку'да э'тот сон?"
-- Остава'йся здесь, Ве'рочка, я внесу' сюда' чай; не встава'й, мой дружо'чек, я пода'м тебе', ты умо'ешься не встава'я.
-- Да, я не бу'ду встава'ть, я полежу', мне так хорошо' здесь: како'й ты у'мный за э'то, ми'ленький, как я тебя' полюби'ла. Вот я и умы'лась, тепе'рь неси' сюда' чай; нет, пре'жде обними' меня'! -- И Ве'ра Па'вловна до'лго не выпуска'ла му'жа, обня'вши. -- Ах, мой ми'ленький, кака'я я смешна'я! как я к тебе' прибежа'ла! Что тепе'рь поду'мает Ма'ша? Нет, мы э'то скро'ем от неё, что я просну'лась у тебя'. Принеси' мне сюда' одева'ться. Ласка'й меня', мой ми'ленький, ласка'й меня', я хочу' люби'ть тебя', мне ну'жно люби'ть! Я бу'ду люби'ть тебя', как ещё не люби'ла!

-----

Ко'мната Ве'ры Па'вловны стои'т пуста'я. Ве'ра Па'вловна, уж не скрыва'ясь от Ма'ши, посели'лась в ко'мнате му'жа. "Како'й он не'жный, како'й он ла'сковый, мой ми'лый, и я могла' взду'мать, что не люблю' тебя'? Кака'я я смешна'я!"
-- Ве'рочка, тепе'рь ты успоко'илась, моя' ми'лая; скажи' же мне, что тебе' присни'лось тре'тьего дня?
-- Ах, пустяки'! Мне то'лько и присни'лось, что я тебе' сказа'ла, что ты ма'ло ласка'ешь меня'. А тепе'рь мне хорошо'. Заче'м мы не жи'ли с тобо'ю всегда' так? Тогда' мне не присни'лся бы э'тот га'дкий сон, стра'шный, га'дкий, я не хочу' по'мнить его'!
-- Да ведь мы без него' не жи'ли бы, как тепе'рь.
-- Пра'вда; я ей о'чень благода'рна, э'той га'дкой: она' не га'дкая, хоро'шая.
-- Кто "она'"? У тебя', кро'ме пре'жней краса'вицы, ещё но'вая подру'га?
-- Да, ещё но'вая. Ко мне приходи'ла кака'я-то же'нщина, с таки'м очарова'тельным го'лосом, гора'здо лу'чше Бозио', а каки'е ру'ки у неё! Ах, кака'я ди'вная красота'! То'лько ру'ку я и ви'дела: сама' она' пря'талась за поло'гом, мне сни'лось, что у мое'й посте'ли, -- за то же я её и бро'сила, что на ней э'то присни'лось, -- что у ней есть по'лог и что го'стья пря'чется за ним; но кака'я ди'вная рука', мой ми'лый! И она' пе'ла про любо'вь и подска'зывала мне, что тако'е любо'вь. Тепе'рь я поняла', мой ми'лый. Кака'я была' я глу'пенькая, я не пони'мала, ведь была' де'вочка, глу'пенькая де'вочка?
-- Моя' ми'лая, а'нгел мой, всему' своя' пора'. И то, как мы пре'жде жи'ли с тобо'ю -- любо'вь; и то, как тепе'рь живём, -- любо'вь; одни'м нужна' одна', други'м -- друга'я любо'вь: тебе' пре'жде бы'ло дово'льно одно'й, тепе'рь нужна' друга'я. Да, ты тепе'рь ста'ла же'нщиной, мой друг, и что пре'жде бы'ло не ну'жно тебе', ста'ло ну'жно тепе'рь.

-----

Прохо'дит неде'ля, две. Ве'ра Па'вловна не'жится; в свое'й ко'мнате быва'ет она' тепе'рь то'лько, когда' му'жа нет до'ма и'ли когда' он рабо'тает, -- да нет, и когда' рабо'тает, она' ча'сто сиди'т у него' в кабине'те; когда' заме'тит, что меша'ет, что рабо'та тре'бует по'лного внима'ния, тогда' заче'м же меша'ть? Но ведь таки'х рабо'т у ка'ждого ма'ло, больша'я часть и учёной рабо'ты -- чи'сто механи'ческая; поэ'тому три че'тверти вре'мени он ви'дит по'дле себя' жену', и поро'ю они' приласка'ют друг дру'га. То'лько одно' изобрете'ние бы'ло ну'жно: купи'ть дру'гой дива'н, поме'ньше му'жнина. И вот Ве'ра Па'вловна по'сле обе'да не'жится на своём дива'нчике; у дива'нчика сиди'т муж и любу'ется на неё.
-- Ми'лый мой, заче'м ты целу'ешь мои' ру'ки? ведь я э'того не люблю'.
-- Да? я и забы'л, что обижа'ю тебя', ну, и бу'ду обижа'ть.
-- Ми'ленький мой, ты во второ'й раз избавля'ешь меня': спас меня' от злых люде'й, спас меня' от себя' са'мой! Ласка'й меня', мой ми'лый, ласка'й меня'!

-----

Прохо'дит ме'сяц. Ве'ра Па'вловна не'жится по'сле обе'да на своём широ'ком, ма'леньком, мя'гком дива'нчике в ко'мнате свое'й и му'жа, то есть в кабине'те му'жа. Он присе'л на дива'нчик, а она' обняла' его', прилегла' голово'й к его' груди', но она' заду'мывается; он целу'ет её, но не прохо'дит заду'мчивость её, и на глаза'х чуть ли не гото'вы наверну'ться сле'зы.
-- Ве'рочка, ми'лая моя', что ты заду'мчива?
Ве'ра Па'вловна пла'чет и молчи'т. Нет она' утёрла слезы'.
-- Нет, не ласка'й, мой ми'лый! Дово'льно. Благодарю' тебя'! -- и она' так кро'тко и и'скренно смо'трит на него'. -- Благодарю' тебя', ты так добр ко мне.
-- Добр, Ве'рочка? Что э'то, как э'то?
-- Добр, мой ми'лый; ты до'брый.

-----

Прохо'дит два дня. Ве'ра Па'вловна опя'ть не'жится по'сле обе'да, нет, не не'жится, а то'лько лежи'т и ду'мает, и лежи'т она' в свое'й ко'мнате, на свое'й крова'тке. Муж сиди'т по'дле неё, обня'л её, То'же ду'мает.
"Да, э'то не то. Во мне нет того'", ду'мает Лопухо'в.
"Како'й он до'брый, кака'я я неблагода'рная!", ду'мает Ве'ра Па'вловна.
Вот что они' ду'мают.
Она' говори'т:
-- Мой ми'лый, иди' к себе', занима'йся и'ли отдохни', -- и хо'чет сказа'ть, и уме'ет сказа'ть э'ти слова' просты'м, не уны'лым то'ном.
-- Заче'м же, Ве'рочка, ты го'нишь меня'? мне и здесь хорошо', -- и хо'чет и уме'ет сказа'ть э'ти слова' просты'м, весёлым то'ном.
-- Нет, иди', мой ми'лый. Ты дово'льно де'лаешь для меня'. Иди', отдохни'.
Он целу'ет её, и она' забыва'ет свои' мы'сли, и ей опя'ть так сла'дко и легко' дыша'ть.
-- Благодарю' тебя', мой ми'лый, -- говори'т она'.

-----

А Кирса'нов соверше'нно сча'стлив. Труднова'та была' борьба' на э'тот раз, но зато' и ско'лько вну'треннего удово'льствия доставля'ла она' ему', и э'то удово'льствие не пройдёт вме'сте с не'ю, а бу'дет греть его' грудь до'лго, до конца' жи'зни. Он че'стен. Да. Он сбли'зил их. Да, в са'мом де'ле сбли'зил. Кирса'нов лежи'т на дива'не, ку'рит и ду'мает: "Будь че'стен, то есть расчётлив, не просчи'тывайся в расчёте, по'мни су'мму, по'мни, что она' бо'льше свое'й ча'сти, то есть, твоя' челове'ческая нату'ра сильне'е, важне'е для тебя', чем ка'ждое отде'льное твоё стремле'ние, предпочита'й же её вы'годы вы'годам ка'ждого отде'льного твоего' стремле'ния, е'сли они' ка`к-нибу'дь ра'зноречат, -- вот то'лько и всего', э'то и называ'ется по'просту: будь че'стен, и все бу'дет отли'чно. Одно' пра'вило, и како'е нему'дрое, вот и весь результа'т нау'ки, вот и весь свод зако'нов сча'стливой жи'зни. Да, сча'стливы те, кото'рые родили'сь с накло'нностью поня'ть э'то просто'е пра'вило. И я дово'льно сча'стлив в э'том отноше'нии. Коне'чно, я мно'го, вероя'тно, бо'льше, чем нату'ре, обя'зан ра'звитию. А постепе'нно э'то бу'дет ра'звиваться в обы'чное пра'вило, внуша'емое всем воспита'нием, все'ю обстано'вкою жи'зни. Да, тогда' бу'дет всем легко' жить на све'те, вот как тепе'рь мне. Да, я дово'лен. На'добно, одна'ко, зайти' к ним: я не был уж неде'ли три. Пора', хоть э'то уж и неприя'тно мне. Меня' уж не тя'нет к ним. Но пора'. Зае'ду на'-днях на полчаса'. И'ли не отложи'ть ли на ме'сяц? Ка'жется, мо'жно. Да, отступле'ние сде'лано вполне', мане'"вры ко'нчены; скры'лся из ви'ду, и тепе'рь не заме'тят, три неде'ли и'ли три ме'сяца не был я у них. А прия'тно изда'ли ду'мать о лю'дях, с кото'рыми поступи'л че'стно. Отдыха'ю на ла'врах".

-----

А Лопухо'в ещё че'рез два'-три дня, то'же по'сле обе'да, вхо'дит в ко'мнату жены', бере'"т на ру'ки свою' Ве'рочку, несёт её на её оттома'нку к себе': "Отдыха'й здесь, мой друг", и любу'ется на неё. Она' задрема'ла, улыба'ясь; он сиди'т и чита'ет. А она' уж опя'ть откры'ла глаза' и ду'мает:
"Как у него' убра'на ко'мната: кро'ме необходи'мого, ничего' нет. Нет, есть и у него' свои' при'хоти: вот огро'мный я'щик сига'р, кото'рый я ему' подари'ла в про'шлом году', он ещё сто'ит цел, ждет своего' сро'ка. Да, э'то его' еди'нственная при'хоть, одна' ро'скошь -- сига'ры. Нет, вот и ещё ро'скошь: фотогра'фия э'того старика'; како'е благоро'дное лицо' у старика', кака'я смесь незло'бия и проница'тельности в его' глаза'х, во всем выраже'нии ли'ца! Ско'лько хлопо'т бы'ло Дми'трию доста'ть э'ту фотогра'фию. Ведь портре'тов Овэ'на нет нигде', ни у кого' {98}. Писа'л три письма', дво'е из бра'вших письма' не отыска'ли старика', тре'тий нашёл, и ско'лько му'чил его', пока' удала'сь действи'тельно превосходна'я фотогра'фия, и как Дмитри'й был сча'стлив, когда' получи'л её, и письмо' от "свято'го старика'", как он зовёт его', письмо', в кото'ром Овэ'н хва'лит меня', со слов его'. А вот и друга'я ро'скошь: мой портре'т; полго'да он копи'л де'ньги, что'бы проси'ть хоро'шего живопи'сца, и ско'лько они' с э'тим молоды'м живопи'сцем му'чили меня'. Два портре'та -- и то'лько. Неуже'ли до'рого сто'ило бы купи'ть гравю'р и фотогра'фий, как у меня'? У него' нет и цвето'в, кото'рых так мно'го в мое'й ко'мнате; отчего' же ему' не нужны' цветы', а мне нужны'? Неуже'ли оттого', что я же'нщина? Что за пустяки'! И'ли э'то оттого', что он серьёзный, учёный челове'к? Но ведь у Кирса'нова и гравю'ры, и цветы', а он та'кже серьёзный и учёный челове'к.
"И почему' ему' ску'чно отдава'ть мне мно'го вре'мени? Ведь я зна'ю, что э'то ему' сто'ит уси'лия. Неуже'ли оттого', что он серьёзный и учёный челове'к? Но ведь Кирса'нов... нет, нет, он до'брый, до'брый, он все для меня' сде'лал, все гото'в с ра'достью для меня' сде'лать! Кто мо'жет так люби'ть меня', как он? И я его' люблю', и я гото'ва на все для него'..."
-- Ве'рочка, а ты уж не дре'млешь, мой ми'лый друг?
-- Ми'ленький мой, отчего' у тебя' в ко'мнате нет цвето'в?
-- Изво'ль, мой друг, я заведу'. За'втра же. Мне про'сто не случи'лось поду'мать об э'том, что э'то хорошо'. А э'то о'чень хорошо'.
-- И о чем ещё проси'ла бы я тебя': купи' себе' фотогра'фий, и'ли лу'чше, я тебе' куплю' на свои' де'ньги и цвето'в, и фотогра'фий.
-- Тогда', действи'тельно, они' бу'дут мне прия'тны. Я и так люблю' их, но тогда' мне прия'тнее бу'дет име'ть их. Но, Ве'рочка, ты была' заду'мчива, ты ду'мала о своём сне. Позво'лишь ли ты мне проси'ть тебя', чтоб ты побо'льше рассказа'ла мне об э'том сне, кото'рый так напуга'л тебя'?
-- Мой ми'лый, тепе'рь я не ду'мала о нем. И мне так тяжело' вспомина'ть его'.
-- Но, Ве'рочка, быть мо'жет, мне поле'зно бу'дет знать его'.
-- Изво'ль, мой ми'лый. Мне сняло'сь, что я скуча'ю оттого', что не пое'хала в о'перу, что я ду'маю о ней, о Бо'зио; ко мне пришла' кака'я-то же'нщина, кото'рую я снача'ла приняла' за Бо'зио и кото'рая все пря'талась от меня'; она' заста'вила меня' чита'ть мой дневни'к; там бы'ло напи'сано все то'лько о том, как мы с тобо'ю лю'бим друг дру'га, а когда' она' дотро'гивалась руко'ю до страни'ц, на них пока'зывались но'вые слова', говори'вшие, что я не люблю' тебя'.
-- Прости' меня', мой друг, что я ещё спрошу' тебя': ты то'лько ви'дела во сне?
-- Ми'лый мой, е'сли б не то'лько, ра'зве я не сказа'ла бы тебе'? Ведь я э'то тогда' же тебе' сказа'ла.
Э'то бы'ло ска'зано так не'жно, так и'скренно, так про'сто, что Лопухо'в почу'вствовал в груди' волне'ние теплоты' и сла'дости, кото'рого всю жизнь не забу'дет тот, кому' сча'стье дало' испыта'ть его'. О, как жаль, что немно'гие, о'чень немно'гие мужья' мо'гут знать э'то чу'вство! Все ра'дости счастли'вой любви' ничто' пе'ред ним: оно' навсегда' наполня'ет чисте'йшим дово'льством, са'мою свято'ю го'рдостью се'рдце челове'ка. В слова'х Ве'ры Па'вловны, ска'занных с не'которой гру'стью, слы'шался упрёк; но ведь смысл упрёка был: "друг мой, неуже'ли ты не зна'ешь", что ты заслужи'л по'лное моё дове'рие? Жена' должна' скрыва'ть от му'жа та'йные движе'ния своего' се'рдца: та'ковы уже' те отноше'ния, в кото'рых они' стоя'т друг к дру'гу. Но ты, мой ми'лый, держа'л себя' так, что от тебя' не ну'жно ута'ивать ничего', что моё се'рдце откры'то пе'ред тобо'ю, как пе'редо мно'ю са'мой". Э'то вели'кая заслу'га в му'же; э'та вели'кая награ'да покупа'ется то'лько высо'ким нра'вственным досто'инством; и кто заслужи'л её, тот впра'ве счита'ть себя' челове'ком безукори'зненного благоро'дства, тот сме'ло мо'жет наде'яться, что со'весть его' чиста' и всегда' бу'дет чиста', что му'жество никогда' ни в чем не изме'нит ему', что во всех испыта'ниях, вся'ких, каки'х бы то ни бы'ло, он оста'нется споко'ен и тверд, что судьба' почти' не вла'стна над ми'ром его' ду'ши, что с той поры', как он заслужи'л э'ту вели'кую честь, до после'дней мину'ты жи'зни, каки'м бы уда'рам ни подверга'лся он, он бу'дет сча'стлив созна'нием своего' челове'ческого досто'инства. Мы тепе'рь дово'льно зна'ем Лопухо'ва, что'бы ви'деть, что он был челове'к не сантимента'льный, но он был так тро'нут э'тими слова'ми жены', что лицо' его' вспы'хнуло.
-- Ве'рочка, друг мой, ты упрекну'ла меня', -- его' го'лос дрожа'л, во второ'й раз в жи'зни и в после'дний раз; в пе'рвый раз го'лос его' дрожа'л от сомне'ния в своём предположе'нии, что он отгада'л, тепе'рь дрожа'л от ра'дости: -- ты упрекну'ла меня', но э'тот упрёк мне доро'же всех слов любви'. Я оскорби'л тебя' свои'м вопро'сом, но как я сча'стлив, что мой дурно'й вопро'с дал мне тако'й упрёк! Посмотри', слезы' на мои'х глаза'х, с де'тства пе'рвые слезы' в мое'й жи'зни!
Он це'лый ве'чер не своди'л с неё глаз, и ей ни ра'зу не поду'малось в э'тот ве'чер, что он де'лает над собо'й уси'лие, что'бы быть не'жным, и э'тот ве'чер был одни'м из са'мых ра'достных в её жи'зни, по крайне'й ме'ре, до сих пор; че'рез не'сколько лет по'сле того', как я расска'зываю вам о ней, у ней бу'дет мно'го таки'х це'лых дней, ме'сяцев, годо'в: э'то бу'дет, когда' подрасту'т её де'ти, и она' бу'дет ви'деть их людьми', досто'йными сча'стья и счастли'выми. Э'та ра'дость вы'ше всех други'х ли'чных радосте'й; что во вся'кой друго'й ли'чной ра'дости ре'дкая, мимоле'тная высо'кость, то в ней обыкнове'нный у'ровень ка'ждого обыкнове'нного дня. Но э'то ещё в бу'дущем для неё.

XXI

Но когда' жена' засну'ла, си'дя у него' на коле'нях, когда' он положи'л её на её дива'нчик, Лопухо'в кре'пко заду'мался о её сне. Для него' де'ло бы'ло не в том, лю'бит ли она' его'; э'то уж её де'ло, в кото'ром и она' не вла'стна, и он, как он ви'дит, не вла'стен; э'то само' собо'ю разъясни'тся, об это'м не'чего ду'мать ина'че, как на досу'ге, а тепе'рь недосу'г, тепе'рь его' де'ло разобра'ть, из како'го отноше'ния яви'лось в ней предчу'вствие, что она' не лю'бит его'.
Не пе'рвый раз он до'лго сиде'л в э'том ра'здумье; уж не'сколько дней он ви'дел, что не уде'ржит за собо'ю её любви'. Поте'ря тяжёлая, но что ж де'лать? Е'сли б он мог измени'ть свой хара'ктер, приобрести' то влече'ние к ти'хой не'жности, како'го тре'бовала её нату'ра, о, тогда', коне'чно, бы'ло бы друго'е. Но он ви'дел, что э'та попы'тка напра'сна. Е'сли накло'нность не дана' приро'дою и'ли не ра'звита жи'знью незави'симо от наме'рений само'го челове'ка, э'тот челове'к не мо'жет созда'ть её в себе' уси'лием во'ли, а без влече'ния ничто' не де'лается так, как на'добно. Ста'ло быть, вопро'с о нем решён. На э'то и бы'ли потра'чены пре'жние ра'здумья. А тепе'рь, поко'нчив своё (как эгои'ст, всегда' пре'жде всего' ду'мающий о себе', и о други'х лишь тогда', когда' уже' не'чего ду'мать о себе'), он мог приня'ться и за чужо'е, то есть за её ра'здумье. Что он мо'жет сде'лать для неё? Она' ещё не понима'ет, что в ней происхо'дит, она' ещё не так мно'го пережила' се'рдцем, как он; что ж, ведь э'то нату'рально: она' четырьмя' года'ми моло'же его', а в нача'ле мо'лодости четы'ре го'да мно'го зна'чат. Не мо'жет ли он, болеё о'пытный, ра'зобрать то, чего' не умеёт ра'зобрать она'? Как же ра'згадать её сон?
Ско'ро у Лопухо'ва яви'лось предположе'ние: причи'на её мы'слей должна' заключа'ться в том обстоя'тельстве, из кото'рого произошёл её сон. В по'воде к сну должна' находи'ться кака'я-нибудь связь с его' содержа'нием. Она' говори'т, что скуча'ла оттого', что не пое'хала в о'перу. Лопухо'в стал пересма'тривать свой и её о'браз жи'зни, и постепе'нно все для него' проясня'лось. Большу'ю часть вре'мени, остававшего'ся у неё свобо'дным, она' проводи'ла так же, как он, в одино'честве. Пото'м начала'сь переме'на: она' была' постоя'нно развлечена'. Тепе'рь опя'ть возобновля'ется прежнеё. Э'того возобновле'ния она' уже' не мо'жет приня'ть равноду'шно: оно' не по её нату'ре, оно' бы'ло бы не по нату'ре и огро'мному большинству' люде'й. Осо'бенно зага'дочного тут нет ничего'. От э'того бы'ло уже' о'чень недалеко' до предположе'ния, что разга'дка всего' -- её сближе'ние с Кирса'новым, и пото'м удале'ние Кирса'нова. Отчего' ж Кирса'нов удали'лся? Причи'на выставля'лась сама' собо'ю: недоста'ток вре'мени, мно'жество заня'тий. Но челове'ка че'стного и ра'звитого, о'пытного в жи'зни и в осо'бенности умеющего' по'льзоваться тео'риею, кото'рой держа'лся Лопухо'в, нельзя' обману'ть никаки'ми вы'думками и хи'тростями. Он мо'жет сам обма'нываться от невнима'тельности, мо'жет не обраща'ть внима'ния н факт: так и Лопухо'в оши'бся, когда' Кирса'нов отошёл в пе'рвый раз; тогда', говоря' чи'стую пра'вду, ему' не бы'ло вы'годы, ста'ло быть, и охо'ты усе'рдно дои'скиваться причи'ны, по кото'рой удали'лся Кирса'нов; ему' ва'жно бы'ло то'лько рассмотре'ть, не он ли винова'т в ра'зрыве дру'жбы, я'сно бы'ло -- нет, так не о чем бо'льше и ду'мать; ведь он не дя'дька Кирса'нову, не педаго'г, обя'занный направля'ть на путь и'стинный сто'пы челове'ка, кото'рый сам понима'ет ве'щи не хуже' его'. Да и кака'я ему' на'добность, в су'щности? Ра'зве в отноше'ниях его' с Кирса'новым бы'ло что'-нибудь осо'бенно ва'жное для него'? Пока' ты хоро'ш и хо'чешь, что'бы я люби'л тебя', мне о'чень прия'тно; нет, -- мне о'чень жаль, и ступа'й, куда' хо'чешь, не все ли равно' мне? Что одни'м глупцо'м на све'те бо'льше и'ли ме'ньше, э'то составля'ет ма'ло ра'зницы. Я принима'л глупца' за хоро'шего челове'ка, э'то мне о'чень оби'дно, то'лько и всего'. Е'сли на'ши интере'сы не свя'заны с посту'пками челове'ка, его' посту'пки, в су'щности, о'чень ма'ло занима'ют нас, когда' мы лю'ди серьёзные, исключа'я двух слу'чаев, кото'рые, впро'чем, ка'жутся исключе'ниями из пра'вила то'лько лю'дям, привы'кшим понима'ть сло'во "интере'с" в сли'шком у'зком смы'сле обы'денного расчёта. Пе'рвый слу'чай -- е'сли посту'пки э'ти занима'тельны для нас с теорети'ческой стороны', как психологи'ческие явле'ния, объясня'ющие нату'ру челове'ка, то есть, е'сли мы имеём в них у'мственный интере'с; друго'й слу'чай -- е'сли, судьба' челове'ка зави'сит от нас, тут мы бы'ли бы винова'ты пе'ред собо'ю, при невнима'тельности к его' посту'пкам, то есть, е'сли мы имеём в них интере'с со'вести. Но в тогда'шних глу'пых вы'ходках Кирса'нова не бы'ло ничего' та'кого, что не бы'ло бы изве'стно Лопухо'ву за о'чень обыкнове'нную принадле'жность нынешни'х нра'вов; нере'дкость бы'ло и то, что челове'к, име'ющий поря'дочные убежде'ния, поддаётся по'шлости, происходя'щей от нынешни'х нра'вов. А что'бы Лопухо'в мог игра'ть ва'жную роль в судьбе' Кирса'нова, э'того не мо'гло и вообража'ться Лопухо'ву: с како'й ста'ти Кирса'нов нужда'ется в его' забо'тливости? Сле'довательно: ступа'й, мой друг, от меня', куда' тебе' лу'чше, кака'я мне на'добность ду'мать о тебе'? Но тепе'рь, не то: де'йствия Кирса'нова представля'лись име'ющими ва'жное отноше'ние к интере'сам же'нщины, кото'рую Лопухо'в люби'л. Он не мог не поду'мать о них внима'тельно. А поду'мать внима'тельно о фа'кте и поня'ть его' причи'ны -- э'то почти' одно' и то же для челове'ка с тем о'бразом мы'слей, како'й был у Лопухо'ва, Лопухо'в находи'л, что его' тео'рия даёт безоши'бочные сре'дства к ана'лизу движе'ний челове'ческого се'рдца, и я, признаю'сь, согла'сен с ним в это'м; в те до'лгие го'ды, как я счита'ю её за и'стину, она' ни ра'зу не ввела' меня' в оши'бку и ни ра'зу не отказа'лась легко' откры'ть мне пра'вду, как бы глубоко' ни была' затаена' пра'вда како'го-нибудь челове'ческого де'ла. Пра'вда и то, что тео'рия э'та сама'-то даётся не о'чень легко': ну'жно и пожи'ть, и поду'мать, чтоб уме'ть поня'ть её.
Че'рез каки'е-нибудь полчаса' разду'мья для Лопухо'ва бы'ло я'сно все в отноше'ниях Кирса'нова к Ве'ре Па'вловне. Но он до'лго все сиде'л и ду'мал все о том же: разъясня'ть-то предме'т бы'ло уже' не'чего, но занима'телен был он; откры'тие бы'ло сде'лано в по'лной зако'нченности всех подро'бностей, но бы'ло так любопы'тно, что дово'льно до'лго не да'ло усну'ть.
Одна'ко, что ж в са'мом де'ле расстро'ивать свои' не'рвы бессо'нницею? ведь уж три часа'. Е'сли не спи'тся, на'добно приня'ть мо'рфия; он при'нял две пилю'ли, "вот то'лько взгляну' на Ве'рочку". Но вме'сто того', что'бы подойти' и взгляну'ть, он подви'нул свои' кре'сла к её дива'нчику и усе'лся в них, взял её ру'ку и поцелова'л. "Ми'ленький мой, ты зарабо'тался, все для меня'; како'й ты до'брый, как я люблю' тебя'", проговори'ла она' сквозь сон. Про'тив мо'рфия в доста'точном коли'честве не устои'т никако'е круше'ние ду'ха; на э'тот раз двух пилю'ль оказа'лось доста'точно, вот уж одолева'ет дремо'та. Сле'довательно, круше'ние ду'ши свое'ю си'лою приблизи'тельно равня'лось, по материалисти'ческому взгля'ду Лопухо'ва, четырём стака'нам кре'пкого ко'фе, про'тив кото'рых Лопухо'ву та'кже бы'ло ма'ло одно'й пилю'ли, а трех пилю'ль мно'го. Он засну'л, смея'сь над э'тим сравне'нием.

XXII
Теорети'ческий разгово'р

На друго'й день Кирса'нов то'лько что разлегся'-было сибари'тски с сига'рою чита'ть для о'тдыха по'сле своего' по'зднего обе'да по возвраще'нии из гошпита'ля, как вошёл Лопухо'в.
-- Не во'время гость -- ху'же тата'рина, -- сказа'л Лопухо'в, шутли'вым то'ном, но тон выходи'л не совсе'м уда'чно шутли'в. -- Я трево'жу тебя', Алекса'ндр; но уж так и быть, потрево'жься. Мне на'добно поговори'ть с тобо'ю серьёзно. Хоте'лось поскоре'е, у'тром проспа'л, не заста'л бы. -- Лопухо'в говори'л уже' без шу'тки. "Что э'то зна'чит? Неуже'ли догада'лся?" поду'мал Кирса'нов. -- Поговори'м-ко, -- продолжа'л Лопухо'в, уса'живаясь. -- Погляди' мне в глаза'.
"Да, он говори'т об э'том, нет никако'го сомне'ния".
-- Слу'шай, Дми'трий, -- сказа'л Кирса'нов ещё бо'лее серьёзным то'ном: -- мы с тобо'ю друзья'. Но есть ве'щи, кото'рых не должны' дозволя'ть себе' и друзья'. Я прошу' тебя' прекрати'ть э'тот разгово'р. Я не располо'жен тепе'рь к серьёзным разгово'рам. И никогда' не быва'ю располо'жен. -- Глаза' Кирса'нова смотре'ли при'стально и вражде'бно, как бу'дто пе'ред ним челове'к, кото'рого он подозрева'ет в наме'рении соверши'ть злоде'йство,
-- Нельзя' не говори'ть, Алекса'ндр, -- продолжа'л Лопухо'в споко'йным, но не'сколько, чу`ть-чу'ть глухи'м го'лосом: -- я по'нял твои' мане'"вры.
-- Молчи'. Я запреща'ю тебе' говори'ть, е'сли не хо'чешь име'ть меня' ве'чным свои'м враго'м, е'сли не хо'чешь потеря'ть моё уваже'ние.
-- Ты когда'-то не боя'лся теря'ть моё уваже'ние, -- по'мнишь? Тепе'рь ведь я'сно все. Я тогда' не обрати'л внима'ния.
-- Дми'трий, я прощу' тебя' уйти', и'ли я ухожу'.
-- Не мо'жешь уйти'. Ты как полага'ешь, твои'ми интере'сами я за'нят?
Кирса'нов молча'л.
-- Моё положе'ние вы'годно. Твоё в разгово'ре со мно'ю -- нет. Я представля'юсь соверша'ющим по'двиг благоро'дства. Но э'то все вздор. Мне нельзя' ина'че поступа'ть, по здра'вому смы'слу. Я прощу' тебя', Алекса'ндр, прекрати'ть твои' мане'"вры. Они' не веду'т ни к чему'.
-- Как? Неуже'ли бы'ло уж по'здно? Прости' меня', -- бы'стро проговори'л Кирса'нов, и сам не мог отда'ть себе' отчёта, ра'дость и'ли огорче'ние взволнова'ло его' от э'тих слов "они' не веду'т ни к чему'".
-- Нет, ты не так меня' по'нял. Не бы'ло по'здно. До сих пор ещё нет ничего'. Что бу'дет, мы уви'дим. Но тепе'рь ещё не'чего ви'деть. Впро'чем, Алекса'ндр, я не понима'ю, о чем ты говори'шь; и ты то'чно так же не зна'ешь, о чем я говорю'; мы не понима'ем друг дру'га, -- пра'вда? Нам и не'зачем понима'ть друг дру'га, -- так? Тебе' э'ти зага'дки, кото'рых ты не понима'ешь, неприя'тны. Их не бы'ло. Я ничего' не говори'л. Я не име'ю ничего' сказа'ть тебе'. Дава'й сига'ру: я свои' забы'л в рассе'янности. Закурю', и начнём рассужда'ть об учёных вопро'сах, я то'лько за э'тим и пришёл, -- заня'ться, от не'чего де'лать, учёной болтовне'"й. Как ты ду'маешь об э'тих стра'нных о'пытах иску'сственного произведе'ния белкови'ны? {99} -- Лопухо'в пододви'нул к одному' кре'слу дру'гое, что'бы положи'ть на него' ноги', поспоко'йнее усе'лся, заку'ривая сига'ру и продолжа'я свою' речь. -- По-мо'ему, э'то вели'кое откры'тие, е'сли опра'вдается. Ты повторя'л о'пыты?
-- Нет, но на'добно.
-- Как ты сча'стлив, что в твоём распоряже'нии поря'дочная лаборато'рия. Пожа'луйста, повтори', повтори' повнима'тельнее. Ведь по'лный переворо'т всего' вопро'са о пи'ще, всей жи'зни челове'чества, -- фабри'чное произво'дство гла'вного пита'тельного вещества' пря'мо из неоргани'ческих веще'ств. Велича'йшее де'ло, сто'ит нью'тонова откры'тия. Ты согла'сен?
-- Коне'чно. То'лько си'льно сомнева'юсь в то'чности о'пытов. Ра'ньше и'ли по'зже, мы до э'того дойдём, несомне'нно; к тому' идёт нау'ка, э'то я'сно. Но тепе'рь едва' ли ещё дошли'.
-- Ты так ду'маешь? И я то'чно так же. Зна'чит, наш разгово'р ко'нчен. До свида'нья, Алекса'ндр. Но, проща'ясь, я прошу' тебя' быва'ть у нас ча'сто, попре'жнему. До свида'нья.
Глаза' Кирса'нова, все вре'мя вражде'бно и при'стально смотре'вшие на Лопухо'ва, засверка'ли негодова'ньем.
-- Ты, ка'жется, хо'чешь, Дми'трий, чтоб я так и оста'лся с мне'нием, что у тебя' ни'зкие мы'сли.
-- Во'все я не хочу' э'того. Но ты до'лжен быва'ть у нас. Что тут осо'бенного? Ведь мы же с тобо'ю прия'тели. Что осо'бенного в мое'й про'сьбе?
-- Я не могу'. Ты затева'ешь де'ло безрассу'дное, поэ'тому га'дкое.
-- Я не понима'ю, о како'м де'ле ты говори'шь, и до'лжен тебе' сказа'ть, что э'тот разгово'р мне во'все не нра'вится, как тебе' не нра'вился за две мину'ты.
-- Я тре'бую объясне'ния, Дми'трий.
-- Не'зачем. Ничего' нет, и объясня'ть не'чего, и понима'ть не'чего. Вздор тебя' горячи'т, то'лько.
-- Нет, я не могу' так отпусти'ть тебя'. -- Кирса'нов взял за ру'ку Лопухо'ва, хоте'вшего уходи'ть. -- Сади'сь. Ты на'чал говори'ть, когда' не бы'ло ну'жно. Ты тре'буешь от меня' бог зна'ет чего'. Ты до'лжен вы'слушать.
Лопухо'в сел.
-- Како'е пра'во име'ешь ты, -- на'чал Кирса'нов го'лосом ещё сильне'йшего негодова'ния, чем пре'жде. -- Како'е пра'во име'ешь ты тре'бовать от меня' того', что для меня' тяжело'. Чем я обя'зан пе'ред тобо'ю? И к чему' э'то? Э'то неле'пость. Постара'йся вы'бить романти'ческие бре'дни из твое'й головы'. То, что мы с тобо'ю призна'ем за норма'льную жизнь, бу'дет так, когда' переменя'тся поня'тия, обы'чаи о'бщества. Оно' должно' перевоспита'ться, э'то так. Оно' и перевоспи'тывается разви'тием жи'зни. Кто перевоспита'лся, помога'ет други'м, э'то так. Но пока' оно' ещё не перевоспита'лось, не перемени'лось соверше'нно, ты не име'ешь права' рискова'ть чужо'ю судьбо'ю. Ведь э'то стра'шная вещь, ты понима'ешь ли, и'ли сошёл с ума'?
-- Нет, я ничего' не понима'ю, Алекса'ндр. Я не зна'ю, о чем ты толку'ешь. Тебе' уго'дно ви'деть како'й-то удиви'тельный смысл в просто'й про'сьбе твоего' прия'теля, что'бы ты не забыва'л его', потому' что ему' прия'тно ви'деть тебя' у себя'. Я не понима'ю, отчего' тут приходи'ть в аза'рт.
-- Нет, Дми'трий, в тако'м разгово'ре ты не отде'лаешься от меня' шутя'. На'добно показа'ть тебе', что ты сумасше'дший, заду'мавший га'дкое де'ло. Ма'ло ли, чего' мы с тобо'ю не призна'ем? Мы не призна'ем, что пощёчина име'ет в себе' что'-нибудь бесче'стящее, -- э'то глу'пый предрассу'док, вре'дный предрассу'док, бо'льше ничего'. Но име'ешь ли пра'во тепе'рь подверга'ть мужчи'ну тому', чтоб он получи'л поще'чину? Ведь э'то бы'ло бы с твое'й стороны' ни'зким злоде'йством, ведь ты отня'л бы споко'йствие жи'зни у челове'ка. Понима'ешь ли ты э'то, глупе'ц? Понима'ешь ли ты, что е'сли я люблю' э'того челове'ка, а ты тре'буешь, чтоб я дал ему' поще'чину, кото'рая и по-моему' и по-твоему' вздор, пустяки', -- понима'ешь ли, что е'сли ты тре'буешь э'того, я счита'ю тебя' дурако'м и ни'зким челове'ком, а е'сли ты заставля'ешь меня' сде'лать э'то, я убью' тебя' и'ли себя', смотря' по тому', чья жизнь ме'нее нужна', -- убью' тебя' и'ли себя', а не сде'лаю э'того? Понима'ешь ли э'то, глупе'ц? Я говорю' о мужчи'не и пощёчине, кото'рая глу'пость, но кото'рая пока' отнима'ет споко'йствие жи'зни у мужчи'ны. Кро'ме мужчи'н, есть на све'те же'нщины, кото'рые то'же лю'ди; кро'ме пощёчины, есть други'е вздо'ры, по-нашему' с тобо'ю и по пра'вде вздо'ры, но кото'рые то'же отнима'ют споко'йствие жи'зни у люде'й. Понима'ешь ли ты, что подверга'ть како'го-нибудь челове'ка, -- ну, хоть женщину', како'му-нибудь из э'тих по-нашему' с тобо'ю и по пра'вде вздо'ров, -- ну, како'му-нибудь, все равно', понима'ешь ли ты, что подверга'ть э'тому га'дко, гну'сно, бесче'стно? Слы'шишь, я говорю', что у тебя' бесче'стные мы'сли.
-- Друг мой, ты говори'шь соверше'"нную пра'вду о том, что че'стно и бесче'стно. Но то'лько я не зна'ю, к чему' ты говори'шь её, и не понима'ю, како'е отноше'ние мо'жет она' име'ть ко мне. Я ро'вно ничего' тебе' не говори'л ни о како'м наме'рении рискова'ть споко'йствием жи'зни, чьей бы то ни бы'ло, ни о чем подо'бном. Ты фантази'руешь, и бо'льше ничего'. Я прошу' тебя', своего' прия'теля, не забыва'ть меня', пото'му что мне, как твоему' прия'телю, прия'тно проводи'ть вре'мя с тобо'ю, -- то'лько. Испо'лнишь ты мою' прия'тельскую про'сьбу?
-- Она' бесче'стна, я сказа'л тебе'. А я не де'лаю бесче'стных дел.
-- Э'то похва'льно, что не де'лаешь. Но ты разгорячи'лся и'з-за каки'х-то фанта'зий и пусти'лся в тео'рию; тебе' хо'чется, ви'дно, теоретизи'ровать по'пусту, без вся'кого примене'ния к де'лу. Дава'й, и я ста'ну та'кже теоретизи'ровать, то'же соверше'нно по'пусту, я предложу' тебе' вопро'с, ниско'лько не относя'щийся ни к чему', кро'ме разъясне'ния отвлечённой и'стины, без вся'кого примене'ния к кому' бы то ни бы'ло. Е'сли кто'-нибудь, без неприя'тности себе', мо'жет доста'вить удово'льствие челове'ку, то расчёт, по моему' мне'нию, тре'бует, что'бы он доста'вил его' ему', потому' что он сам полу'чит от э'того удово'льствие. Так ли?
-- Э'то вздор, Дми'трий, ты говори'шь не то.
-- Я ничего' не говорю', Алекса'ндр; я то'лько занима'юсь теорети'ческими вопро'сами. Вот ещё оди'н. Е'сли в ко'м-нибудь пробужда'ется кака'я-нибудь потре'бность, -- ведёт к чему'-нибудь хоро'шему на'ше стара'ние заглуши'ть в нем э'ту потре'бность? Как по-тво'ему? Не так ли вот: нет, та'кое стара'ние не ведёт ни к чему' хоро'шему. Оно' приво'дит то'лько к тому', что потре'бность получа'ет утри'рованный разме'р, -- э'то вре'дно, и'ли фальши'вое направле'ние, -- э'то и вре'дно, и га'дко, и'ли, заглуша'ясь, заглуша'ет с собо'ю и жизнь, -- э'то жаль.
-- Де'ло не в том, Дми'трий. Я поста'влю э'тот теорети'ческий вопро'с в друго'й фо'рме: име'ет ли кто'-нибудь пра'во подверга'ть челове'ка ри'ску, е'сли челове'ку и без ри'ска хорошо'? Бу'дет вре'мя, когда' все потре'бности нату'ры ка'ждого челове'ка бу'дут удовлетворя'ться вполне', э'то мы с тобо'ю зна'ем; но мы о'ба одина'ково тве'рдо зна'ем, что э'то вре'мя ещё не пришло'. Тепе'рь благоразу'мный челове'к дово'лен тем, е'сли ему' приво'льно жить, хотя' бы не все сто'роны его' нату'ры развива'лись тем положе'нием, в кото'ром ему' приво'льно жить. Я предположу', в смы'сле отвлечённой гипо'тезы, что существу'ет тако'й благоразу'мный челове'к. Предположу', что э'тот челове'к -- же'нщина; предположу', опя'ть-таки в смы'сле отвлечённой гипо'тезы, что э'то положе'ние, в кото'ром ему' приво'льно жить, -- заму'жество; предположу', что он дово'лен э'тим положе'нием, и говорю': при таки'х да'нных, по э'той отвлечённой гипо'тезе, кто име'ет пра'во подверга'ть э'того челове'ка ри'ску потеря'ть хоро'шее, кото'рым он дово'лен, что'бы посмотре'ть, не уда'стся ли это'му челове'ку приобрести' лу'чшее, без кото'рого ему' легко' обойти'сь? Золото'й век -- он бу'дет, Дми'трий, э'то мы зна'ем, но он ещё впереди'. Желе'зный прохо'дит, почти' прошёл, но золото'й ещё не наста'л. Е'сли бы, по мое'й отвлечённой гипо'тезе, кака'я-нибудь си'льная потре'бность э'того челове'ка, предполо'жим, ведь э'то то'лько для приме'ра, потре'бность любви' -- соверше'нно не удовлетворя'лась, и'ли удовлетворя'лась пло'хо, я ничего' не говори'л бы про'тив ри'ска, предпринима'емого им сами'м, но то'лько про'тив тако'го ри'ска, в ника'к не про'тив ри'ска, навлека'емого не него' ке'м-нибудь посторонни'м. А е'сли э'тот челове'к нахо'дит всё-таки хоро'шее удовлетворе'ние свое'й потре'бности, то и сам он не до'лжен рискова'ть; я предположу', в смы'сле отвлечённом, что он не хо'чет рискова'ть, и говорю': он прав и благоразу'мен, что не хо'чет рискова'ть, и говорю': ду'рно и безу'мно посту'пит тот, кто ста'нет его', нежелающего' рискова'ть, подверга'ть ри'ску. Что ты мо'жешь возрази'ть про'тив э'того гипотети'ческого вы'вода? Ничего'. Пойми' же, что ты не и'меешь пра'ва.
-- Я на твоём ме'сте, Алекса'ндр, говори'л бы то же, что ты; я, как ты, говорю' то'лько для приме'ра, что у тебя' есть како'е-нибудь ме'сто в э'том вопро'се; я зна'ю, что он никого' из нас не каса'ется, мы говори'м то'лько, как учёные, о любопы'тных сторона'х о'бщих нау'чных воззре'ний, ка'жущихся нам справедли'выми; по э'тим воззре'ниям, ка'ждый су'дит о вся'ком де'ле с свое'й то'чки зре'ния, определя'ющейся его' ли'чными отноше'ниями к де'лу, я то'лько в э'том смы'сле говорю', что на твоём ме'сте стал бы говори'ть то'чно так же, как ты. Ты на моём ме'сте говори'л бы то'чно так же, как я. С о'бщей нау'чной то'чки зре'ния ведь э'то бесспо'рная и'стина. А на ме'сте В есть В; е'сли бы на ме'сте В не бы'ло В, то оно' ещё не бы'ло бы на ме'сте В, ему' ещё не достава'ло бы чего'-нибудь, что'бы быть на ме'сте В, -- так ведь? Сле'довательно, тебе' про'тив э'того возрази'ть нечего', как мне нечего' возрази'ть про'тив твои'х слов. Но я, по твоёму приме'ру, постро'ю свою' гипо'тезу, то'же отвлечённую, не име'ющую никако'го примене'ния ни к кому'. Пре'жде поло'жим, что существу'ют три челове'ка, -- предположе'ние, не заключа'ющее в себе' ничего' невозмо'жного, -- предполо'жим, что у одного' из них есть та'йна, кото'рую он жела'л бы скрыть и от второ'го, и в осо'бенности от третьего'; предполо'жим, что второ'й уга'дывает э'ту та'йну пе'рвого, и говори'т ему': де'лай то, о чем я прошу' тебя', и'ли я откро'ю твою' та'йну третьему'. Как ты ду'маешь об э'том слу'чае?
Кирса'нов не'сколько побледне'л и до'лго крути'л усы'.
-- Дми'трий, ты поступа'ешь со мно'ю ду'рно, -- произнёс он, наконе'ц.
-- А о'чень мне ну'жно с тобо'ю-то поступа'ть хорошо', -- ты для меня' интере'сен, что ли? И прито'м, я не понима'ю, о чем ты говори'шь. Мы говори'ли с тобо'ю, как учёный с учёным, предлага'ли друг дру'гу ра'зные учёные, отвлечённые зада'чи; мне, наконе'ц, удало'сь предложи'ть тебе' таку'ю, над кото'рою ты заду'мался, и моё учёное самолю'бие удовлетворено'. Потому' я прекраща'ю э'тот теорети'ческий разгово'р. У меня' мно'го рабо'ты, не ме'ньше, чем у тебя'; ита'к, до свида'ния. Кста'ти, чуть не забы'л: так ты, Алекса'ндр, испо'лнишь мою' про'сьбу быва'ть у нас, твои'х до'брых прия'телей, кото'рые всегда' ра'ды тебя' ви'деть, быва'ть так же ча'сто, как в про'шлые ме'сяцы?
Лопухо'в встал.
Кирса'нов сиде'л, рассма'тривая свои' па'льцы, бу'дто ка'ждый из них -- отвлечённая гипо'теза.
-- Ты ду'рно поступа'ешь со мно'ю, Дми'трий. Я не могу' не испо'лнить твое'й про'сьбы. Но, в свою' о'чередь, я налага'ю на тебя' одно' усло'вие. Я бу'ду быва'ть у вас; но, е'сли я отпра'влюсь из твоего' до'ма не оди'н, ты обя'зан сопровожда'ть меня' повсю'ду, и чтоб я не име'л на'добности звать тебя', -- слы'шишь? -- сам ты, без моего' зо'ва. Без тебя' я никуда' ни ша'гу, ни в о'перу, ни к кому' из знако'мых, никуда'.
-- Не оби'дно ли мне э'то усло'вие, Алекса'ндр? Что ты, по моему' мне'нию, вор, что ли?
-- Не в том смы'сле я говори'л. Я тако'й оби'ды не нанесу' тебе', чтоб ду'мать, что ты мо'жешь поче'сть меня' за во'ра. Свою' го'лову я отда'л бы в твои' ру'ки без разду'мья. Наде'юсь, име'ю пра'во ждать э'того и от тебя'. Но о чем я ду'маю, то мне знать. А ты де'лай, и то'лько.
-- Тепе'рь зна'ю и я. Да, ты мно'го сде'лал в э'том смы'сле. Тепе'рь хо'чешь ещё забо'тливее хлопота'ть об э'том. Что ж, в э'том слу'чае ты прав. Да, меня' на'добно принужда'ть. Но, как я ни благода'рен тебе', мой друг, из э'того ничего' не вы'йдет. Я сам про'бовал принужда'ть себя'. У меня' то'же есть во'ля, как и у тебя', не ху'же твоего' маневри'ровал. Но то, что де'лается по расчёту, по чу'вству до'лга, по уси'лию во'ли, а не по влече'нию нату'ры, выхо'дит безжи'зненно. То'лько убива'ть что'-нибудь мо'жно э'тим сре'дством, как ты и де'лал над собо'ю, а де'лать живо'е -- нельзя', -- Лопухо'в расчу'вствовался от слов Кирса'нова: "но о чем я ду'маю, то мне знать". -- Благодарю' тебя', мой друг. А что, мы с тобо'ю никогда' не целова'лись, мо'жет быть, тепе'рь и есть у тебя' охо'та?

-----

Е'сли бы Лопухо'в рассмотре'л свои' де'йствия в э'том разгово'ре как теоре'тик, он с удово'льствием заме'тил бы: "А как, одна'ко же, верна' тео'рия: эгои'зм игра'ет челове'ком. Ведь са'мое-то гла'вное и утаи'л, "предполо'жим, что э'тот челове'к дово'лен свои'м положе'нием"; вот ту'т-то ведь и на'добно бы'ло бы сказа'ть: "Алекса'ндр, предположе'ние твоё неве'рно", а я промолча'л, потому' что мне невы'годно сказа'ть э'то. Прия'тно челове'ку, как теоре'тику, наблюда'ть, каки'е шту'ки выки'дывает его' эгои'зм на пра'ктике. Отступа'ешься от дела' потому', что де'ло пропа'щее для тебя', а эгои'зм повёртывает твои' же'сты так, что ты ко'рчишь челове'ка, совершающего' благоро'дный по'двиг".
Е'сли бы Кирса'нов рассмотре'л свои' де'йствия в э'том разгово'ре как теоре'тик, он с удово'льствием заме'тил бы: "А как, одна'ко же, верна' тео'рия; самому' хо'чется сохрани'ть своё споко'йствие, возлежа'ть на ла'врах, а толку'ю о том, что, де'скать, ты не име'ешь права' рискова'ть споко'йствием же'нщины; а э'то (ты понима'й уж сам) обознача'ет, что, де'скать, я действи'тельно соверша'л над собо'ю по'двиги благоро'дства к со'бственному сокруше'нию, для споко'йствия не'которого лица' и для твоего', мой друг; а пото'му и преклони'сь пе'ред вели'чием ду'ши мое'й. Прия'тно челове'ку как теоре'тику наблюда'ть, каки'е шту'ки выки'дывает его' эгои'зм на пра'ктике. Отступа'лся от дела', что'бы не быть дурако'м и подлецо'м, и возликова'л от э'того, бу'дто соверши'л геро'йский по'двиг великоду'шного благоро'дства; не поддаёшься с пе'рвого сло'ва зову', что'бы опя'ть не хлопота'ть над собо'ю и что'бы не лиши'ться э'того сла'дкого ликова'ния свои'м благоро'дством, а эгои'зм повёртывает твои' же'сты так, что ты ко'рчишь челове'ка, упо'рствующего в благоро'дном подви'жничестве".
Но ни Лопухо'ву, ни Кирса'нову недосу'г бы'ло стать теоре'тиками и де'лать э'ти прия'тные наблюде'ния: практика'-то приходи'лась для обо'их дово'льно тяжелова'тая.

XXIII

Возобновле'ние ча'стых посеще'ний Кирса'нова объясня'лось о'чень натура'льно: ме'сяцев пять он был отвлечён от заня'тий и запусти'л мно'го рабо'ты, -- потому' ме'сяца полтора' приходи'лось ему' сиде'ть над не'ю, не разгиба'я спины'. Тепе'рь он спра'вился с запу'щенною рабо'тою и мо'жет свобо'днее располага'ть свои'м вре'менем. Э'то бы'ло так я'сно, что почти' не приходи'лось и объясня'ть.
Оно', действи'тельно, бы'ло я'сно и прекра'сно и не возбуди'ло никаки'х мы'слей в Ве'ре Па'вловне. И с друго'й стороны', Кирса'нов выде'рживал свою' роль с пре'жнею безукори'зненною артисти'чностью. Он боя'лся, что когда' придёт к Лопухо'вым по'сле учёного разгово'ра с свои'м друго'м, то не'сколько опростоволо'сится: и'ли покрасне'ет от волне'ния, когда' в пе'рвый раз взгля'нет на Ве'ру Па'вловну, и'ли сли'шком заме'тно бу'дет избега'ть смотре'ть на неё, и'ли что'-нибудь тако'е; нет, он оста'лся и име'л по'лное пра'во оста'ться дово'лен собо'ю за мину'ту встре'чи с ней: прия'тная дру'жеская улы'бка челове'ка, кото'рый рад, что возвраща'ется к ста'рым прия'телям, от кото'рых до'лжен был оторва'ться на не'сколько вре'мени, споко'йный взгляд, бо'йкий и беззабо'тный ра'зговор челове'ка, не име'ющего на душе' никаки'х мы'слей, кро'ме тех, кото'рые беспе'чно говори'т он, -- е'сли бы вы бы'ли са'мая зла'я спле'тница и смотре'ли на него' с велича'йшим жела'нием найти' что'-нибудь не так, вы все-та'ки не уви'дели бы в нем ничего' друго'го, кро'ме как челове'ка, кото'рый о'чень рад, что мо'жет, от не'чего де'лать, прия'тно уби'ть ве'чер в о'бществе хоро'ших знако'мых.
А е'сли пе'рвая мину'та была' так хорошо' вы'держана, то что зна'чило выде'рживать себя' хорошо' в остально'й ве'чер? А е'сли пе'рвый ве'чер он уме'"л вы'держать, то тру'дно ли бы'ло выде'рживать себя' во все сле'дующие ве'чера? Ни одного' сло'ва, кото'рое не бы'ло бы соверше'нно свобо'дно и беззабо'тно, ни одного' взгля'да, кото'рый не был бы хоро'ш и прост, прям и дру'жествен, и то'лько.
Но е'сли он держа'л себя' не ху'же пре'жнего, то глаза', кото'рые смотре'ли на него', бы'ли располо'жены замеча'ть мно'гое, чего' и не могли' бы ви'деть никаки'е други'е глава', -- да, никаки'е други'е не могли' бы заме'тить: сам Лопухо'в, кото'рого Ма'рья Алексе'вна призна'ла рождённым идти' по откупно'й ча'сти, удивля'лся непринуждённости, кото'рая ни на оди'н миг не измени'ла Кирса'нову, и получа'л как теоре'тик большо'е удово'льствие от наблюде'ний, про'тив во'ли заинтересова'вших его' психологи'ческою замеча'тельностью э'того явле'ния с нау'чной то'чки зре'ния. Но го'стья неда'ром пе'ла и заставля'ла чита'ть дневни'к. Сли'шком зо'рки стано'вятся глаза', когда' го'стья ше'пчет на у'хо.
Да'же и э'ти глаза' не могли' уви'деть ничего', но го'стья шепта'ла: нельзя' ли уви'деть тут вот э'то, хотя' тут э'того и во'все нет, как я сама' ви'жу, а все-та'ки попро'буем посмотре'ть; и глаза' всма'тривались, и хоть ничего' не ви'дели, но и того', что всма'тривались глаза', уже' бы'ло дово'льно, что'бы глаза' заме'тили: тут что'-то не так.
Вот, наприме'р, Ве'ра Па'вловна с му'жем и с Кирса'новым отправля'ются на ма'ленький очередно'й ве'чер к Мерца'ловым. Отчего' Кирса'нов не вальси'рует на э'той бесцеремо'нной ве'черинке, на кото'рой сам Лопухо'в вальси'рует, потому' что здесь о'бщее пра'вило: е'сли ты семи`десятиле'тний стари'к, но попа'лся сюда', изво'ль дура'читься вме'сте с други'ми; ведь здесь никто' ни на кого' не смо'трит, у ка'ждого одна' мысль -- побо'льше шу'му, побо'льше движе'нья, то есть побо'льше весе'лья ка'ждому и всем, -- отчего' же Кирса'нов не вальси'рует? Он на'чал вальси'ровать; но отчего' он не'сколько мину'т не начина'л? Неуже'ли сто'ило не'сколько мину'т ду'мать о том, начина'ть и'ли не начина'ть тако'е ва'жное де'ло? Е'сли бы он не стал вальси'ровать, де'ло бы'ло бы наполови'ну откры'то тут же. Е'сли бы он стал вальси'ровать, и не вальси'ровал бы с Ве'рою Па'вловною, де'ло вполне' раскры'лось бы тут же. Но он был сли'шком ло'вкий арти'ст в свое'й ро'ли, ему' не хоте'лось вальси'ровать с Ве'рою Па'вловною, но он то'тчас же по'нял, что э'то бы'ло бы заме'чено, потому' от недо'лгого колеба'нья, не име'вшего никакого' ви'димого отноше'ния ни к Ве'ре Па'вловне, ни к кому' на све'те, оста'лся в её па'мяти то'лько ма'ленький, са'мый лёгкий вопро'с, кото'рый сам по себе' оста'лся бы незаме'тен да'же для неё, несмотря' на шёпот гостьи-певи'цы, е'сли бы та же го'стья не нашёптывала бесчи'сленное мно'жество таки'х же са'мых ма'леньких, са'мых ничто'жных вопро'сов.
Почему', наприме'р, когда' они', возвраща'ясь от Мерца'ловых, усло'вливались на друго'й день е'хать в о'перу на "Пурита'н" {100} и когда' Ве'ра Па'вловна сказа'ла му'жу: "Ми'ленький мой, ты не лю'бишь э'той о'перы, ты бу'дешь скуча'ть, я пое'ду с Алекса'ндром Матве'ичем: ведь ему' вся'кая о'пера наслажде'нье; ка'жется, е'сли бы я и'ли ты написа'ли о'перу, он и ту стал бы слу'шать", почему' Кирса'нов не поддержа'л мне'ния Ве'ры Па'вловны, не сказа'л, что "в са'мом де'ле, Дми'трий, я не возьму' тебе' биле'та", почему' э'то? То, что "ми'ленький" все-та'ки е'дет, э'то, коне'чно, не возбужда'ет вопро'са: ведь он повсю'ду провожа'ет жену' с той поры', как она' раз его' попроси'ла: "отдава'й мне бо'льше вре'мени", с той поры' никогда' не забы'л э'того, ста'ло быть, ничего', что он е'дет, э'то зна'чит все то'лько одно' и то же, что он до'брый и что его' на'добно люби'ть, все так, но ведь Кирса'нов не зна'ет э'той причи'ны, почему' ж он не поддержа'л мне'ния Ве'ры Па'вловны? Коне'чно, э'то пустяки', почти' незаме'ченные, и Ве'ра Па'вловна почти' не по'мнит их, но э'ти незаме'тные песчи'нки все па'дают и па'дают на ча'шку весо'в, хоть и бы'ли незаме'тны. А, наприме'р, та'кой ра'зговор уже' не песчи'нка, а кру'пное зерно'.
На друго'й день, когда' е'хали в о'перу в изво'зничьей каре'те (э'то ведь деше'вле, чем два изво'зчика), ме'жду други'м разгово'ром сказа'ли не'сколько слов и о Мерца'ловых, у кото'рых бы'ли накану'не, похвали'ли их согла'сную жизнь, заме'тили, что э'то ре'дкость; э'то говори'ли все, в том числе' Кирса'нов сказа'л: "да, в Мерца'лове о'чень хорошо' и то, что жена' мо'жет свобо'дно раскрыва'ть ему' свою' ду'шу", то'лько и сказа'л Кирса'нов, ка'ждый из них трои'х ду'мал сказа'ть то же са'мое, но случи'лось сказа'ть Кирса'нову, одна'ко, заче'м он сказа'л э'то? Что э'то тако'е зна'чит? Ведь е'сли поня'ть э'то с изве'стной стороны', э'то бу'дет что тако'е? Э'то бу'дет похвала' Лопухо'ву, э'то бу'дет прославле'ние сча'стья Ве'ры Па'вловны с Лопухо'вым; коне'чно, э'то мо'жно бы'ло сказа'ть, не ду'мая ро'вно ни о ком, кро'ме Мерца'ловых, а е'сли предположи'ть, что он ду'мал и о Мерца'ловых, и вме'сте о Лопухо'вых, тогда' э'то, зна'чит, ска'зано пря'мо для Ве'ры Па'вловны, с како'ю же це'лью э'то ска'зано?
Э'то всегда' так быва'ет: е'сли яви'лось в челове'ке настрое'ние иска'ть чего'-нибудь, он во всем нахо'дит то, чего' и'щет; пусть не бу'дет никако'го сле'да, а он так вот и ви'дит я'сный след; пусть не бу'дет и те'ни, а он все-та'ки ви'дит не то'лько тень его', что ему' ну'жно, но и все, что ему' ну'жно, ви'дит в са'мых несомне'нных черта'х, и э'ти черты' с ка'ждым но'вым взгля'дом, с ка'ждою но'вою мы'слью его' де'лаются все ясне'е.
А тут, кро'ме того', действи'тельно, был о'чень осяза'тельный факт, кото'рый таи'л в себе' о'чень по'лную разга'дку дела': я'сно, что Кирса'нов уважа'ет Лопухо'вых; заче'м же он сли'шком на два го'да расходи'лся с ни'ми? Я'сно, что он челове'к вполне' поря'дочный; каки'м же о'бразом произошло' тогда', что он вы'ставился челове'ком по'шлым? Пока' Ве'ре Па'вловне не бы'ло на'добности ду'мать об э'том, она' и не ду'мала, как не ду'мал Лопухо'в; а тепе'рь её влекло' ду'мать.

XXIV

Ме'дленно, незаме'тно для неё са'мой зре'ло в ней э'то откры'тие. Все накопля'лись ме'лкие, почти' забыва'ющиеся впечатле'ния слов и посту'пков Кирса'нова, на кото'рые никто' друго'й не обрати'л бы внима'ния, кото'рые е'ю са'мою почти' не бы'ли ви'димы, а то'лько предполага'лись, подозрева'лись; ме'дленно росла' занима'тельность вопро'са: почему' он почти' три го'да избега'л её? ме'дленно укрепля'лась мысль: тако'й челове'к не мог удали'ться и'з-за ме'лочного самолю'бия, кото'рого в нем реши'тельно нет; и за всем э'тим, не изве'стно к чему' ду'мающимся, ещё смутнеё и медленнеё поднима'лась из нёмой глуби'ны жи'зни в созна'ние мысль: почему' ж я о нем ду'маю? что он тако'е для меня'?
И вот, одна'жды по'сле обе'да, Ве'ра Па'вловна сиде'ла в свое'й ко'мнате, ши'ла и ду'мала, и ду'мала о'чень споко'йно, и ду'мала во'все не о том, а так, об ра'зной ра'зности и по хозя'йству, и по мастерско'й, и по свои'м уро'кам, и постепе'нно, постепе'нно мы'сли склоня'лись к то'му, о чем, неизве'стно почему', все ча'ще и ча'ще ей ду'малось; яви'лись воспомина'ния, вопро'сы ме'лкие, немно'гие, росли', умножа'лись, и вот они' ты'сячами роя'тся в её мы'слях, и все расту'т, расту'т, и все слива'ются в оди'н вопро'с, фо'рма кото'рого все проясня'ется: что ж э'то та'кое со мно'ю? о чем я ду'маю, что я чу'вствую? И па'льцы Ве'ры Па'вловны забыва'ют шить, и ши'тье опусти'лось из опусти'вшихся рук, и Ве'ра Па'вловна немно'го побледне'ла, вспы'хнула, побледне'ла бо'льше, ого'нь косну'лся её запыла'вших щек, -- миг, и они' побеле'ли, как снег, она' с блужда'ющими глаза'ми уже' бежа'ла в ко'мнату му'жа, бро'силась на коле'ни к нему', су'дорожно обняла' его', положи'ла го'лову к нему' на плечо', что'бы поддержа'ло оно' её го'лову, что'бы скры'ло оно' лицо' её, задыха'ющимся го'лосом проговори'ла: "Ми'лый мой, я люблю' его'", и зарыда'ла.
-- Что ж тако'е, моя' ми'лая? Чем же тут огорча'ться тебе'?
-- Я не хочу' обижа'ть тебя', мой ми'лый, я хочу' люби'ть тебя'.
-- Постара'йся, посмотри'. Е'сли мо'жешь, прекра'сно. Успоко'йся, дай идти' вре'мени и уви'дишь, что мо'жешь и чего' не мо'жешь. Ведь ты ко мне о'чень си'льно располо'жена, как же ты мо'жешь оби'деть меня'?
Он гла'дил её во'лосы, целова'л её го'лову, пожима'л её ру'ку. Она' до'лго не могла' останови'ться от су'дорожных рыда'ний, но постепе'нно успоко'ивалась. А он уже' давно' был пригото'влен к э'тому призна'нию, потому' и при'нял его' хладнокро'вно, а, впро'чем, ведь ей не ви'дно бы'ло его' лица'.
-- Я не хочу' с ним ви'деться, я скажу' ему', что'бы он переста'л быва'ть у нас, -- говори'ла Ве'ра Па'вловна.
-- Как сама' рассу'дишь, мой друг, как лу'чше для тебя', так и сде'лаешь. А когда' ты успоко'ишься, мы посове'туемся. Ведь мы с тобо'ю, что бы ни случи'лось, не мо'жем не быть друзья'ми? Дай ру'ку, пожми' мою', ви'дишь, как хорошо' жмешь. -- Ка'ждое из э'тих слов говори'лось по'сле до'лгого промежу'тка, а промежу'тки бы'ли напо'лнены тем, что он гла'дил её волоса', ласка'л её, как брат огорчённую сестру'. -- По'мнишь, мой друг, что ты мне сказа'ла, когда' мы ста'ли жени'х и неве'ста? "Ты выпуска'ешь меня' на во'лю!" -- Опя'ть молча'нье и ла'ски. -- По'мнишь, как мы с тобо'ю говори'ли в пе'рвый раз, что зна'чит люби'ть челове'ка? Э'то зна'чит ра'доваться тому', что хорошо' для него', име'ть удово'льствие в том, что'бы де'лать все, что ну'жно, что'бы ему' бы'ло лу'чше, так? -- Опя'ть молча'ние и ла'ски. -- Что тебе' лу'чше, то и меня' ра'дует. Но ты посмо'тришь, как тебе' лу'чше. Заче'м же огорча'ться? Е'сли с тобо'ю нет беды', кака'я беда' мо'жет быть со мно'ю?
В э'тих отры'вочных слова'х, повторя'вшихся по мно'гу раз с обыкнове'нными лёгкими вариа'циями повторе'ний, прошло' мно'го вре'мени, одина'ково тяжёлого и для Лопухо'ва, и для Ве'ры Па'вловны. Но, постепе'нно успоко'иваясь, Ве'ра Па'вловна ста'ла, наконе'ц, дыша'ть ле'гче. Она' обнима'ла му'жа кре'пко, кре'пко и тверди'ла: "Я хочу' люби'ть тебя', мой ми'лый, тебя' одного', не хочу' люби'ть никого', кро'ме тебя'".
Он не говори'л ей, что э'то уж не в её вла'сти: на'добно бы'ло дать пройти' вре'мени, что'бы си'лы её восстанови'лись успокое'нием на одно'й како'й-нибудь мы'сли, -- како'й, все равно'. Лопухо'в успе'л написа'ть и отда'ть Ма'ше запи'ску к Кирса'нову, на слу'чай, е'сли он прие'дет. "Алекса'ндр, не входи' тепе'рь, и не приезжа'й до вре'мени, осо'бенного ничего' нет, и не бу'дет, то'лько на'добно отдохну'ть". На'добно отдохну'ть, и нет ничего' осо'бенного, -- хорошо' сочета'ние слов. Кирса'нов был, прочита'л запи'ску, сказа'л Ма'ше, что он за не'ю то'лько и заезжа'л, а что тепе'рь войти' ему' не'когда, ему' ну'жно в друго'е ме'сто, а зае'дет он на возвра'тном пути', когда' испо'лнит поруче'ние по э'той запи'ске.

-----

Ве'чер прошёл споко'йно, повиди'мому. Полови'ну вре'мени Ве'ра Па'вловна ти'хо сиде'ла в свое'й ко'мнате одна', отсыла'я му'жа, полови'ну вре'мени он сиде'л по'дле неё и успоко'ивал её все те'ми же немно'гими слова'ми, коне'чно, бо'льше не слова'ми, а тем, что го'лос его' был ро'вен и споко'ен, разумеётся, не бог зна'ет как ве'сел, но и не гру'стен, ра'зве не'сколько выража'л заду'мчивость, и лицо' та'кже. Ве'ра Па'вловна, слу'шая таки'е зву'ки, смотря' на тако'е лицо', ста'ла ду'мать, не во'все, а не'сколько, нет не не'сколько, а почти' во'все ду'мать, что ва'жного ничего' нет, что она' приняла' за си'льную страсть про'сто мечту', кото'рая рассеётся в не'сколько дней, не оста'вив следа', и'ли она' ду'мала, что нет, не ду'мает э'того, что чу'вствует, что э'то не так? да, э'то не так, нет, так, так, все твёрже она' ду'мала, что ду'мает э'то, -- да вот уж она' и в са'мом де'ле во'все ду'мает э'то, да и как не ду'мать, слу'шая э'тот ти'хий, ро'вный го'лос, все говоря'щий, что нет ничего' ва'жного? Споко'йно она' засну'ла под э'тот го'лос, спала' кре'пко и не вида'ла го'стьи, и просну'лась по'здно, и, просну'вшись, чу'вствовала в себе' бо'дрость.

XXV

"Лу'чшее развлече'ние от мы'слей -- рабо'та, -- ду'мала Ве'ра Па'вловна, и ду'мала соверше'нно справедли'во: -- бу'ду проводи'ть це'лый день в мастерско'й, пока' вы'лечусь. Э'то мне помо'жет".
Она' ста'ла проводи'ть це'лый день в мастерско'й. В пе'рвый день, действи'тельно, дово'льно развлекла'сь от мы'слей; во второ'й то'лько уста'ла, но уж ма'ло отвлекла'сь от них, в тре'тий и во'все не отвлекла'сь. Так прошло' с неде'лю.
Борьба' была' тяжела'. Цвет ли'ца Ве'ры Па'вловны стал бле'ден. Но, по нару'жности, она' была' соверше'нно споко'йна, стара'лась да'же каза'ться весёлою, э'то да'же удава'лось ей почти' без переры'вов. Но е'сли никто' не замеча'л ничего', а бле'дность припи'сывали како'му-нибудь лёгкому нездоро'вью, то ведь не Лопухо'ву же бы'ло э'то ду'мать и не ви'деть, да ведь он и так знал, ему' и смотре'ть-то бы'ло не'чего.
-- Ве'рочка, -- на'чал он че'рез неде'лю: -- мы с тобо'ю живём, исполня'я ста'рое пове'рье, что сапо'жник всегда' без сапо'г, пла'тье на портно'м сиди'т ду'рно. Мы у'чим други'х жить по на'шим экономи'ческим при'нципам, а са'ми не ду'маем устро'ить по ним свою' жизнь. Ведь одно' большо'е хозя'йство вы'годнее не'скольких ме'лких? Я жела'л бы примени'ть э'то пра'вило к на'шему хозя'йству. Е'сли бы мы ста'ли жить с ке'м-нибудь, мы и те, кто стал бы с на'ми жить, ста'ли бы сберега'ть почти' полови'ну свои'х расхо'дов. Я бы мог во'все бро'сить э'ти прокля'тые уро'ки, кото'рые проти'вны мне, -- бы'ло бы дово'льно одно'го жа'лованья от заво'да, и отдохну'л бы, и заня'лся бы учёною рабо'тою, восстанови'л бы свою' карье'ру. На'добно то'лько сходи'ться с таки'ми людьми', с кото'рыми мо'жно ужи'ться. Как ты ду'маешь об э'том?
Ве'ра Па'вловна уж давно' смотре'ла на му'жа те'ми же са'мыми глаза'ми, подозри'тельными, разгора'ющимися от гне'ва, каки'ми смотре'л на него' Кирса'нов в день теорети'ческого разгово'ра. Когда' он ко'нчил, её лицо' пыла'ло.
-- Я прошу' тебя' прекрати'ть э'тот разгово'р. Он неуме'стен.
-- Почему' же, Ве'рочка? Я говорю' то'лько о де'нежных вы'годах. Лю'ди небога'тые, как мы с тобо'ю, не мо'гут пренебрега'ть и'ми. Моя' рабо'та тяжела', часть её отврати'тельна для меня'.
-- Со мно'ю нельзя' так говори'ть, -- Ве'ра Па'вловна вста'ла, -- я не позво'лю говори'ть с собо'ю тёмными слова'ми. Осме'лься сказа'ть, что ты хоте'л сказа'ть!
-- Я хоте'л то'лько сказа'ть, Ве'рочка, что, принима'я в соображе'ние на'ши вы'годы, нам бы'ло бы хорошо'...
-- Опя'ть! Молчи'! Кто дал тебе' пра'во опеку'нствовать на'до мно'ю? Я возненави'жу тебя'! -- Она' бы'стро ушла' в свою' ко'мнату и заперла'сь.
Э'то была' пе'рвая и после'дняя их ссо'ра.
До по'зднего ве'чера Ве'ра Па'вловна просиде'ла заперши'сь. Пото'м пошла' в ко'мнату му'жа.
-- Мой ми'лый я сказа'ла тебе' сли'шком суро'вые слова'. Но не серди'сь на них. Ты ви'дишь, я борю'сь. Вме'сто того', что'бы поддержа'ть меня', ты на'чал помога'ть тому', про'тив чего' я борю'сь, наде'ясь, -- да, наде'ясь устоя'ть.
-- Прости' меня', мой друг, за то, что я на'чал так гру'бо. Но ведь мы помири'лись? поговори'м.
-- О да, помири'лись, мой ми'лый. То'лько не де'йствуй про'тив меня'. Мне и про'тив себя' тру'дно боро'ться.
-- И напра'сно, Ве'рочка. Ты дала' себе' вре'мя рассмотре'ть своё чу'вство, ты ви'дишь, что оно' серьёзнее, чем ты хоте'ла ду'мать внача'ле. Заче'м му'чить себя'?
-- Нет, мой ми'лый, я хочу' люби'ть тебя' и не хочу', не хочу' обижа'ть тебя'.
-- Друг мой, ты хо'чешь добра' мне. Что ж, ты ду'маешь, мне прия'тно и'ли ну'жно, что'бы ты продолжа'ла му'чить себя'?
-- Мой ми'лый, но ведь ты так лю'бишь меня'!
-- Коне'чно, Ве'рочка, о'чень; об э'том что говори'ть. Но ведь мы с тобо'ю понима'ем, что тако'е любо'вь. Ра'зве не в том она', что ра'дуешься ра'дости, страда'ешь от страда'нья того', кого' лю'бишь? Му'ча себя', ты бу'дешь му'чить меня'.
-- Так, мой ми'лый: но ведь ты бу'дешь страда'ть, е'сли я уступлю' э'тому чу'вству, кото'рое -- ах, я не понима'ю, заче'м оно' родило'сь во мне! я проклина'ю его'!
-- Как оно' родило'сь, заче'м оно' родило'сь, -- э'то все равно', э'того уже' нельзя' перемени'ть. Тепе'рь остаётся то'лько оди'н вы'бор: и'ли что'бы ты страда'ла, и я страда'л че'рез э'то; и'ли что'бы ты переста'ла страда'ть, и я та'кже.
-- Но, мой ми'лый, я не бу'ду страда'ть, -- э'то пройдёт. Ты уви'дишь, э'то пройдёт.
-- Благодарю' тебя' за твои' уси'лия. Я ценю' их, потому' что они' пока'зывают в тебе' во'лю исполня'ть то, что тебе' ка'жется ну'жно. Но знай, Ве'рочка: они' нужны' ка'жутся то'лько для тебя', не для меня'. Я смотрю' со стороны', мне ясне'е, чем тебе', твоё положе'ние. Я зна'ю, что э'то бу'дет бесполе'зно. Бори'сь, пока' достаёт си'лы. Но обо мне не ду'май, что ты оби'дишь меня'. Ведь ты зна'ешь, как я смотрю' на э'то; зна'ешь, что моё мне'ние на э'то и непоколеби'мо во мне, и справедли'во на са'мом де'ле -- ведь ты все э'то зна'ешь. Ра'зве ты обма'нешь меня'? ра'зве ты переста'нешь уважа'ть меня'? Мо'жно сказа'ть бо'льше: ра'зве твоё расположе'ние ко мне, измени'вши хара'ктер, слабе'ет? Не напро'тив ли, -- не уси'лится ли оно' оттого', что ты не нашла' во мне врага'? Не жале'й меня': моя' судьба' ниско'лько не бу'дет жалка' оттого', что ты не лиши'шься че'рез меня' сча'стья. Но дово'льно. Об э'том тяжело' мно'го говори'ть, а тебе' слу'шать ещё тяже'ле. То'лько по'мни, Ве'рочка, что я тепе'рь говори'л. Прости', Ве'рочка. Иди' к себе' ду'мать, а лу'чше почива'ть. Не ду'май обо мне, а ду'май о себе'. То'лько ду'мая о себе', ты мо'жешь не де'лать и мне напра'сного го'ря.

XXVI

Че'рез две неде'ли, когда' Лопухо'в сиде'л в свое'й заводско'й конто'ре, Ве'ра Па'вловна провела' все у'тро в чрезвыча'йном волне'нии. Она' броса'лась в посте'ль, закрыва'ла лицо' рука'ми и че'рез че'тверть часа' вска'кивала, ходи'ла по ко'мнате, па'дала в кре'сла, и опя'ть начина'ла ходи'ть неро'вными, поры'вистыми шага'ми, и опя'ть броса'лась в посте'ль, и опя'ть ходи'ла, и не'сколько раз подходи'ла к пи'сьменному столу', и стоя'ла у него', и отбега'ла и, наконе'ц, се'ла, написа'ла не'сколько слов, запеча'тала и че'рез полчаса' схвати'ла письмо', изорвала', сожгла', опя'ть до'лго мета'лась, опя'ть написа'ла письмо', опя'ть изорвала', сожгла', и опя'ть мета'лась, опя'ть написа'ла, и торопли'во, едва' запеча'тав, не дава'я себе' вре'мени надписа'ть а'дреса, бы'стро, бы'стро побежа'ла с ним в ко'мнату му'жа, бро'сила его' да стол, и бро'силась в свою' ко'мнату, упа'ла в кре'сла, сиде'ла неподви'жно, закры'в лицо' рука'ми; полчаса', мо'жет быть, час, и вот звоно'к -- э'то он, она' побежа'ла в кабине'т схвати'ть письмо', изорва'ть, сжечь -- где ж оно'? его' нет, где ж оно'? она' торопли'во перебира'ла бума'ги: где ж оно'? Но Ма'ша уж отворя'ет дверь, и Лопухо'в ви'дел от поро'га, как Ве'ра Па'вловна промелькну'ла из его' кабине'та в свою' ко'мнату, расстро'енная, бле'дная.
Он не пошёл за ней, а пря'мо в кабине'т; хо'лодно, ме'дленно осмотре'л стол, ме'сто по'дле сто'ла; да, уж он не'сколько дней ждал чего'-нибудь подо'бного, разгово'ра и'ли письма', ну, вот оно', письмо', без а'дреса, но её печа'ть; ну, коне'чно, ведь она' и'ли иска'ла его', чтоб уничто'жить, и'ли то'лько что бро'сила, нет, иска'ла: бума'ги в беспоря'дке, но где ж ей би'ло найти' его', когда' она', ещё броса'я его', была' в тако'й су'дорожной трево'ге, что оно', поры'висто бро'шенное, как у'голь, жёгший ру'ку, проскользну'ло че'рез весь стол и упа'ло на окно' за сто'лом. Чита'ть почти' нет на'добности: содержа'ние изве'стно; одна'ко все нельзя' не прочита'ть.
"Мой ми'лый, никогда' не была' я так си'льно привя'зана к тебе', как тепе'рь. Е'сли б я могла' умере'ть за тебя'! О, как бы я была' ра'да умере'ть, е'сли бы ты от э'того стал счастли'вее! Но я не могу' жить без него'. Я обижа'ю тебя', мой ми'лый, я убива'ю тебя', мой друг, я не хочу' э'того. Я де'лаю про'тив свое'й во'ли. Прости' меня', прости' меня'".
С че'тверть часа', а, мо'жет быть, и побо'льше, Лопухо'в стоя'л пе'ред столо'м, рассма'тривая там, внизу', ру'чку кре'сел. Оно', хоть уда'р был и предви'денный, а всё-таки бо'льно; хоть и обду'мано, и решено' впе'ред все, что и как на'добно сде'лать по'сле тако'го письма' и'ли восклица'ния, а всё-таки не вдруг соберёшься с мы'слями. Но собра'лся же наконе'ц. Пошёл в ку'хню объясня'ться с Ма'шею;
-- Ма'ша, вы, пожа'луйста, погоди'те подава'ть на стол, пока' я опя'ть скажу'. Мне что'-то Нездоро'вится, на'добно приня'ть лека'рство пе'ред обе'дом. А вы не жди'те, обе'дайте себе', да не торопя'сь: успе'ете, пока' мне бу'дет мо'жно. Я тогда' скажу'.
Из ку'хни он пошёл к жене'. Она' лежа'ла, спря'тавши лицо' в поду'шки, при его' вхо'де встрепену'лась:
-- Ты нашёл его', прочита'л его'! Бо'же мой, кака'я я сумасше'дшая! Э'то непра'вда, что я написа'ла, э'то горя'чка!
-- Коне'чно, мой друг, э'тих слов не на'добно принима'ть серьёзно, потому' что ты была' сли'шком взволно'вана. Э'ти ве'щи так не реша'ются. Мы с тобо'й успе'ем мно'го раз поду'мать и поговори'ть об э'том споко'йно, как о де'ле ва'жном для нас. А я, мой друг, хочу' поку'да рассказа'ть тебе' о свои'х дела'х. Я успе'л сде'лать в них дово'льно мно'го переме'н, -- все, каки'е бы'ло ну'жно, и о'чень дово'лен. Да ты слу'шаешь? -- Разуме'ется, она' и сама' не зна'ла, слу'шает она', и'ли не слу'шает: она' могла' бы то'лько сказа'ть, что как бы там ни бы'ло, слу'шает и'ли не слу'шает, но что'-то слы'шит, то'лько не до того' ей, что'бы понима'ть, что э'то ей слы'шно; одна'ко же, все-та'ки слы'шно, и все-та'ки расслу'шивается, что де'ло идёт о че'м-то дру'гом, не име'ющем никако'й свя'зи с письмо'м, и постепе'нно она' ста'ла слу'шать, потому' что тя'нет к э'тому: не'рвы хотя'т заня'ться че'м-нибудь, не письмо'м, и хоть до'лго ничего' не могла' поня'ть, но все-та'ки успоко'ивалась холо'дным и дово'льным то'ном го'лоса му'жа; а пото'м ста'ла да'же и понима'ть. -- Да ты слу'шай, потому' что для меня' э'то ва'жные ве'щи. -- Безостано'вочно продолжа'ет муж по'сле вопро'са "слу'шаешь ли", -- да, о'чень прия'тные для меня' переме'ны, -- и он дово'льно подро'бно расска'зывает; да ведь она' три че'тверти э'того зна'ет, нет, и все зна'ет, но все равно': пусть он расска'зывает, како'й он до'брый! и он все расска'зывает: что уро'ки ему' давно' надое'ли, и почему' в како'м семе'йстве и'ли с каки'ми ученика'ми надое'ли, и как заня'тие в заводско'й конто'ре ему' не надое'ло, потому' что оно' ва'жно, даёт влия'ние на наро'д це'лого заво'да, и как он ко`е-что' успева'ет там де'лать: ра'звел охо'тников учи'ть гра'моте, вы'учил их, как учи'ть гра'моте, вы'тянул из фи'рмы пла'ту э'тим учителя'м, доказа'вши, что рабо'тники от э'того бу'дут ме'ньше по'ртить маши'ны и рабо'ту, потому' что от э'того пойдёт уме'ньшение прогу'лов и пья'ных глаз, пла'ту са'мую пусту'ю, коне'чно, и как он оття'гивает рабочи'х от пья'нства, и для э'того ча'сто быва'ет в их харче'внях, -- и ма'ло ли что та'кое. А гла'вное в том, что он поря'дком установи'лся у фи'рмы, как челове'к де'льный и оборо'тливый, и постепе'нно забра'л де'ла в свои' ру'ки, так что заключе'ние расска'за и гла'вная вку'сность в нем для Лопухо'ва вы'шло вот что: он получа'ет ме'сто помо'щника управля'ющего заво'дом, управля'ющий бу'дет то'лько почётное лицо', из това'рищей фи'рмы, с почётным жа'лованьем; а управля'ть бу'дет он; това'рищ фи'рмы то'лько на э'том усло'вии и взял ме'сто управля'ющего, "я, говори'т, не могу', куда' мне", -- да вы то'лько ме'сто занима'йте, что'бы сиде'л на нем че'стный челове'к, а в де'ло не'чего вам меша'ться, я бу'ду де'лать", -- "а е'сли так, то мо'жно, возьму' ме'сто", но ведь и не в э'том ва'жность, что власть, а в том, что он получа'ет 3500 руб. жа'лованья, почти' на 1000 руб. бо'льше, чем пре'жде получа'л всего' и от случа'йной чёрной литерату'рной рабо'ты, и от уро'ков, и от пре'жнего ме'ста на заво'де, ста'ло быть, тепе'рь мо'жно бро'сить все, кро'ме заво'да, -- и превосхо'дно. И расска'зывается э'то бо'льше полчаса', и при конце' расска'зывания Ве'ра Па'вловна уж мо'жет сказа'ть, что, де'йствительно, э'то хорошо', и уж мо'жет привести' в поря'док во'лосы и идти' обе'дать.
А по'сле обе'да Ма'ше даётся 8О кол. сер. на изво'зчика, потому' что она' отправля'ется в це'лых четы'ре ме'ста, везде' показа'ть запи'ску от Лопухо'ва, что, де'скать, свобо'ден я, господа', и рад вас ви'деть; и че'рез неско'лько вре'мени явля'ется ужа'сный Рахме'тов, а за ним постепе'нно набира'ется це'лая вата'га молодёжи, и начина'ется ожесточённая учёная бесе'да с непоме'рными изобличе'ниями ка'ждого чуть не все'ми остальны'ми во всех возмо'жных неконсекве'нтностях, а не'которые изме'нники возвы'шенному пре'нию помога'ют Ве'ре Па'вловне ко`е-ка'к уби'ть ве'чер, и в полови'не ве'чера она' дога'дывается, куда' пропада'ла Ма'ша, како'й он до'брый! Да, в э'тот раз Ве'ра Па'вловна была' безусло'вно ра'да свои'м молоды'м друзья'м, хоть и не дура'чилась с ни'ми, а сиде'ла сми'рно и гото'ва была' расцелова'ть да'же са'мого Рахме'това.
Го'сти разошли'сь в 3 часа' но'чи и прекра'сно сде'лали, что так по'здно. Ве'ра Па'вловна, утомлённая волне'нием дня, то'лько что улегла'сь, как вошёл муж.
-- Расска'зывая про заво'д, друг мой Ве'рочка, я забы'л сказа'ть тебе' одну' вещь о но'вом своём ме'сте, э'то, впро'чем, нева'жно и говори'ть об э'том не сто'ило, а на слу'чай скажу'; но то'лько у меня' про'сьба: мне хо'чется спать, тебе' то'же; так е'сли чего' не договорю' о заво'де, поговори'м за'втра, а тепе'рь скажу' в двух слова'х. Ви'дишь, когда' я принима'л ме'сто помо'щника управля'ющего, я вы'говорил се'рбе вот како'е усло'вие: что я могу' вступи'ть в до'лжность когда' хочу', хоть че'рез ме'сяц, хоть че'рез два. А тепе'рь я хочу' воспо'льзоваться э'тим вре'менем: пять лет не вида'л свои'х старико'в в Ряза'ни, -- съе'зжу к мим. До свида'нья, Ве'рочка. Не встава'й. За'втра успе'ешь. Спи.

XXVII

Когда' Ве'ра Па'вловна на друго'й день вы'шла из свое'й ко'мнаты, муж и Ма'ша уже' набива'ли веща'ми два чемода'на. И все вре'мя Ма'ша была' тут безотлу'чно: Лопухо'в дава'л ей сто'лько веще'й завёртывать, скла'дывать, перекла'дывать, что куда' упра'виться Ма'ше. "Ве'рочка, помоги' нам и ты". И чай пи'ли тут все тро'е, разбира'я и укла'дывая ве'щи. То'лько что начала' бы'ло опо'мниваться Ве'ра Па'вловна, а уж муж говори'т: "полови'на 11-го; пора' е'хать на желе'зную доро'гу".
-- Ми'лый мой, я пое'ду с тобо'ю.
-- Друг мой, Ве'рочка, я бу'ду держа'ть два чемода'на, не'где сесть. Ты сади'сь с Ма'шей.
-- Я не то говорю'. В Ряза'нь.
-- А, е'сли так, то Ма'ша пое'дет с чемода'нами, а мы ся'дем вме'сте.
На у'лице не сли'шком расчу'вствуешься в разгово'ре. И прито'м, тако'й стук от мостово'й: Лопухо'в мно'гого не дослы'шит, на мно'гое отвеча'ет так, что не расслы'шишь, а то и во'все не отвеча'ет.
-- Я е'ду с тобо'ю в Ряза'нь, -- тверди'т Ве'ра Па'вловна.
-- Да ведь у тебя' не пригото'влены ве'щи, как же ты пое'дешь? Собира'йся, е'сли хо'чешь: как уви'дишь, так и сде'лаешь. То'лько я тебя' проси'л бы вот о чем: подожди' моего' письма'. Оно' придёт за'втра же; я напишу' и отда'м его' где'-нибудь на доро'ге. За'втра же полу'чишь, подожди', прошу' тебя'.
Как она' его' обнима'ет на галлере'е желе'зной доро'ги, с каки'ми слеза'ми целу'ет, отпуска'я в ваго'н. А он все толку'ет про свои' заво'дские дела', как они' хороши', да о том, как бу'дут ра'доваться ему' его' старики', да про то, что все на све'те вздор, кро'ме здоро'вья, и на'добно ей бере'чь здоро'вье, и в са'мую мину'ту проща'нья, уже' че'рез балюстра'ду, сказа'л: -- Ты вчера' написа'ла, что ещё никогда' не была' так привя'зана ко мне, как тепе'рь -- э'то пра'вда, моя' ми'лая Ве'рочка. И я привя'зан к тебе' не ме'ньше, чем ты ко мне. А расположе'ние к челове'ку -- жела'ние сча'стья ему', э'то мы с тобо'ю тве'рдо зна'ем. А сча'стья нет без свобо'ды. Ты не хоте'ла бы стесня'ть меня' -- и я тебя' то'же. А е'сли бы ты ста'ла стесня'ться мно'ю, ты меня' огорчи'ла бы. Так ты не де'лай э'того, а пусть бу'дет с тобо'ю, что тебе' лу'чше. А там посмо'трим. Когда' мне вороти'ться, ты напиши'. До свида'нья, мой друг, -- второ'й звоно'к, сли'шком пора'. До свида'нья.

XXVIII

Э'то бы'ло в конце' апре'ля. В полови'не ию'ня Лопухо'в возврати'лся; пожи'л неде'ли три в Петербу'рге, пото'м пое'хал в Москву', по заво'дским дела'м, как сказа'л. 9 ию'ля он уе'хал, а 11 ию'ля поутру' произошло' недоуме'ние в гости'нице у ста'нции моско'вской желе'зной доро'ги, по слу'чаю невстава'нья при'езжего, а часа' че'рез два пото'м сце'на на Каменноостро'вской да'че, тепе'рь проница'тельный чита'тель уже' не промахнётся в отга'дке того', кто ж э'то застрели'лся. "Я уж давно' ви'дел, что Лопухо'в", говори'т проница'тельный чита'тель в восто'рге от свое'й дога'дливости. Так куда' ж он дева'лся, и как фура'жка его' оказа'лась простре'ленною по око'лышу? "Ну'жды нет, э'то все шу'тки его', а он сам себя' лови'л бре'днем, ше'льма", ло'мит себе' проница'тельный чита'тель. Ну, бог с тобо'ю, как зна'ешь, ведь тебя' ниче'м не урезо'нишь.

XXIX

Часа' че'рез три по'сле того', как ушёл Кирса'нов, Ве'ра Па'вловна опо'мнилась, и одно'ю из пе'рвых её мы'слей бы'ло: нельзя' же так оста'вить мастерску'ю. Да, хоть Ве'ра Па'вловна и люби'ла дока'зывать, что мастерска'я идёт сама' собо'ю, но, в су'щности, ведь зна'ла, что то'лько обольща'ет себя' э'тою мы'слью, а на са'мом де'ле мастерско'й необходи'ма руководи'тельница, ина'че все разва'лится. Впро'чем, тепе'рь де'ло уж о'чень установи'лось, и мо'жно бы'ло име'ть ма'ло хлопо'т по руково'дству им. У Мерца'ловой бы'ло дво'е дете'й; на'до час-полтора' в день, да и те не ка'ждый день, она' мо'жет уделя'ть. Она' наве'рное не отка'жется, ведь она' и тепе'рь мно'го зани'мается в мастерско'й. Ве'ра Па'вловна начала' разбира'ть свои' ве'щи для прода'жи, а сама' посла'ла Ма'шу сначала' к Мерца'ловой проси'ть её прие'хать, пото'м к торго'вке ста'рым пла'тьем и всяки'ми веща'ми подста'ть Рахе'ли, одно'й из са'мых оборо'тливых евреёк, но до'брой знако'мой Ве'ры Па'вловны, с кото'рой Рахе'ль была' безусло'вно честна', как почти' все евре'йские ме'лкие торго'вцы и торго'вки со все'ми поря'дочными людьми'. Рахе'ль и Ма'ша должны' зае'хать на городску'ю кварти'ру, собра'ть оста'вшиеся там пла'тья и ве'щи, по доро'ге зае'хать к меховщику', кото'рому о'тданы бы'ли на ле'то шу'бы Ве'ры Па'вловны, пото'м со всем эти'м во'рохом прие'хать на да'чу, что'бы Рахе'ль хороше'нько оцени'ла и купи'ла все гу'ртом.
Когда' Ма'ша выходи'ла из воро'т, её встре'тил Рахме'тов, уже' с полчаса' броди'вший о'коло да'чи.
-- Вы ухо'дите, Ма'ша? Надо'лго?
-- Да, должно' быть, ворочу'сь уж по'здно ве'чером. Мно'го де'ла.
-- Ве'ра Па'вловна остаётся одна'?
-- Одна'.
-- Так я зайду', посижу' вме'сто вас, мо'жет быть, случи'тся кака'я-нибудь на'добность.
-- Пожа'луйста; а то я боя'лась за неё. И я забы'ла, г. Рахме'тов: позови'те кого'-нибудь из сосе'дей, там есть куха'рка и ня'нька, мои' прия'тельницы, пода'ть обе'дать, ведь она' ещё не обе'дала.
-- Ничего'; и я не обе'дал, пообе'даем одни'. Да вы'-то обе'дали ли?
-- Да, Ве'ра Па'вловна так не отпусти'ла.
-- Хоть э'то хорошо'. Я ду'мал, уж и э'то забу'дут и'з-за себя'.
Кро'ме Ма'ши и равня'вшихся ей и'ли превосходи'вших её простото'ю ду'ши и пла'тья, все немно'го поба'ивались Рахме'това: и Лопухо'в, и Кирса'нов, и все, не боя'вшиеся никого' и ничего', чу'вствовали пе'ред ним, по времена'м, не'которую трусова'тость. С Ве'рою Па'вловною он был о'чень далёк: она' находи'ла его' о'чень ску'чным, он никогда' не присоединя'лся к её о'бществу. Но он был люби'мцем Ма'ши, хотя' ме'ньше всех други'х госте'й был приве'тлив и разгово'рчив с не'ю.
-- Я пришёл без зову', Ве'ра Па'вловна, -- на'чал он: -- но я ви'дел Алекса'ндра Матве'ича и зна'ю все. Поэ'тому рассуди'л, что, мо'жет быть, пригожу'сь вам для каки'х-нибудь услу'г и просижу' у вас ве'чер.
Услу'ги его' могли' бы пригоди'ться, пожа'луй, хоть сейча'с же: помога'ть Ве'ре Па'вловне в разбо'рке веще'й. Вся'кий друго'й на ме'сте Рахме'това в одну' и ту же секу'нду и был бы приглашён, и сам вы'звался бы заня'ться э'тим. Но он не вы'звался и не был приглашён; Ве'ра Па'вловна то'лько пожа'ла ему' ру'ку и с и'скренним чу'вством сказа'ла, что о'чень благода'рна ему' за внима'тельность.
-- Я бу'ду сиде'ть в кабине'те, -- отвеча'л он: е'сли что пона'добится, вы позовёте; и е'сли кто придёт, я отворю' дверь, вы не беспоко'йтесь сама'.
С э'тими слова'ми он преспоко'йно ушёл в кабине'т, вы'нул из карма'на большо'й кусо'к ве'тчины, ломо'ть чёрного хле'ба, -- в су'мме э'то составля'ло фу'нта четы'ре, усе'лся, съел все, стара'ясь хорошо' пережёвывать, вы'пил полграфи'на воды', пото'м подошёл к полка'м с кни'гами и на'чал пересма'тривать, что вы'брать для чте'ния: "изве'стно...", "несамобы'тно...", "несамобы'тно...", "несамобы'тно...", "несамобы'тно..." э'то "несамобы'тно" относи'лось к таки'м кни'гам, как Мако'лей, Ги'зо, Тьер, Ра'нке, Герви'нус {102}. "А, вот э'то хорошо', что попа'лось; -- э'то сказа'л он, прочита'в на корешке' не'сколько дю'жих томо'в "По'лное собра'ние сочине'ний Нью'тона"; -- торопли'во стал он перебира'ть те'мы, наконе'ц, нашёл и то, чего' иска'л, и с любо'вною улы'бкою произнёс: -- "вот оно', вот оно'", -- "Observations on the Prophethies of Daniel and the Apocalypse of St. John", {103} то есть "Замеча'ния о проро'чествах Дании'ла и Апока'липсиса св. Иоа'нна". "Да, э'та сторона' зна'ния до сих пор остава'лась у меня' без капита'льного основа'ния. Нью'тон писа'л э'тот коммента'рий в ста'рости, когда' был наполови'ну в здра'вом уме', наполови'ну поме'шан. Класси'ческий исто'чник по вопро'су о смеше'нии безу'мия с умо'м. Ведь вопро'с всемирноистори'ческий: э'то смеше'ние во всех без исключе'ния собы'тиях, почти' во всех кни'гах, почти' во всех голова'х. Но здесь оно' должно' быть в образцо'вой фо'рме: во-пе'рвых, гениальне'йший и норма'льнейший ум из всех изве'стных нам у'мов; во-вторы'х, и примешавшеёся к нему' безу'мие -- при'знанное, бесспо'рное безу'мие. Ита'к, кни'га капита'льная по свое'й ча'сти. Тонча'йшие черты' о'бщего явле'ния должны' выка'зываться здесь осяза'тельнее, чем где бы то ни бы'ло, и никто' не мо'жет подве'ргнуть сомне'нию, что э'то и'менно черты' того' явле'ния, кото'рому принадлежа'т черты' смеше'ния безу'мия с умо'м. Кни'га, досто'йная изуче'ния". Он с усе'рдным наслажде'нием при'нялся чита'ть кни'гу, кото'рую в после'дние сто лет едва' ли кто чита'л, кро'ме корректо'ров её: чита'ть её для кого' бы то ни бы'ло, кро'ме Рахме'това, то же са'мое, что есть песо'к и'ли опи'лки. Но ему' бы'ло вку'сно.
Таки'х люде'й, как Рахме'тов, ма'ло: я встре'тил до сих пор то'лько во'семь образцо'в э'той по'роды (в том числе' двух же'нщин); они' не име'ли схо'дства ни в чем, кро'ме одно'й черты'. Ме'жду ни'ми бы'ли лю'ди мя'гкие и лю'ди суро'вые, лю'ди мра'чные и лю'ди весёлые, лю'ди хлопотли'вые и лю'ди флегмати'ческие, лю'ди слезли'вые (оди'н с суро'вым лицо'м, насме'шливый до на'глости; друго'й с деревя'нным лицо'м, молчали'вый и равноду'шный ко всему'; о'ба они' при мне рыда'ли не'сколько раз, как истери'ческие же'нщины, и не от свои'х дел, а среди' ра'зговоров о ра'зной ра'зности; наедине', я уве'рен, пла'кали ча'сто), и лю'ди, ни от чего' не перестава'вшие быть споко'йными. Схо'дства не бы'ло ни в чем, кро'ме одно'й черты', но она' одна' уже' соединя'ла их в одну' по'роду и отде'ляла от всех остальны'х люде'й {104}. Над те'ми из них, с кото'рыми я был бли'зок, я смея'лся, когда' быва'л с ни'ми наедине'; они' серди'лись и'ли не серди'лись, но то'же смея'лись над собо'ю. И действи'тельно, в них бы'ло мно'го заба'вного, все гла'вное в них и бы'ло заба'вно, все то, почему' они' бы'ли людьми' осо'бой по'роды. Я люблю' смея'ться над таки'ми людьми'.
Тот из них, кото'рого я встре'тил в кругу' Лопухо'ва и Кирса'нова и о кото'ром расскажу' здесь, слу'жит живы'м доказа'тельством, что нужна' огово'рка к рассужде'ниям Лопухо'ва и Алексе'я Петро'вича о сво'йствах по'чвы, во второ'м сне Ве'ры Па'вловны, огово'рка нужна' та, что какова' бы ни была' по'чва, а все-та'ки в ней мо'гут попада'ться хоть кро'шечные клочо'чки, на кото'рых мо'гут выраста'ть здоро'вые коло'сья. Генеало'гия гла'вных лиц моего' расска'за: Ве'ры Па'вловны Кирса'нова и Лопухо'ва не восхо'дит, по пра'вде говоря', да'льше де'душек с ба'бушками, и ра'зве с больши'ми натя'жками мо'жно приста'вить све'рху ещё каку'ю-нибудь праба'бушку (праде'душка уже' неизбе'жно покры'т мра'ком забве'ния, изве'стно то'лько, что он был муж праба'бушки и что его' зва'ли Кирило'м, потому' что де'душка был Гера'сим Кири'лыч). Рахме'тов был из фами'лии, изве'стной с XIII века' {105}, то есть одно'й из древне'йших не то'лько у нас, а и в це'лой Евро'пе. В числе' тата'рских те'мников {106}, ко'рпусных нача'льников, перере'занных в Тве'ри вме'сте с их во'йском, по слова'м ле'тописей, бу'дто бы за наме'рение обрати'ть наро'д в магоме'танство (наме'рение, кото'рого они', наве'рное, и не име'ли), а по самому' де'лу, про'сто за угнете'ние, находи'лся Рахме'т. Ма'ленький сын э'того Рахмета' от жены' ру'сской, племя'нницы тве'рского дво'рского, то есть обер-гофма'ршала и фельдма'ршала, наси'льно взя'той Рахмето'м, был пощажён для ма'тери и перекре'щен из Ла'тыфа в Ми'хаила. От э'того Латыфа-Ми'хаила Рахме'товича пошли' Рахме'товы. Они' в Тве'ри бы'ли боя'рами, в Москве' ста'ли то'лько око'льничими, в Петербу'рге в про'шлом ве'ке быва'ли генера`л-анше'фами {107}, -- коне'чно, далеко' не все: фами'лия разветви'лась о'чень многочи'сленная, так что генерал-аншефски'х чино'в не доста'ло бы на всех. Прапра'дед на'шего Рахме'това был прия'телем Ива'на Ива'новича Шува'лова, кото'рый и восста'новил его' из опа'лы, пости'гнувшей бы'ло его' за дру'жбу с Ми'нихом. Пра'дед был сослужи'вцем Румя'нцева, дослужи'лся до генерал-анше'фства и уби'т был при Но'ви {108}. Дед сопровожда'л Алекса'ндра в Тильзи'т и пошёл бы да'льше всех, но ра'но потеря'л карье'ру за дру'жбу с Спера'нским. Оте'ц служи'л без уда'чи и без паде'ний, в 40 лет вы'шел в отста'вку генерал-лейтена'нтом и посели'лся в одно'м из свои'х поме'стий, разбро'санных по верхо'вью Медве'дицы. Поме'стья бы'ли, одна'ко ж, не о'чень велики', всего' душ ты'сячи две с полови'ною, а дете'й на дереве'нском досу'ге яви'лось мно'го, челове'к 8; наш Рахме'тов был предпосле'дний, моло'же его' была' одна' сестра'; потому' наш Рахме'тов был уже' челове'к не с бога'тым насле'дством: он получи'л о'коло 400 душ да 7 000 десяти'н земли'. Как он распоряди'лся с ду'шами и с 5 500 десяти'н земли', э'то не бы'ло изве'стно никому', не бы'ло изве'стно и то, что за собо'ю оста'вил он 1 500 десяти'н, да не бы'ло изве'стно и вообще' то, что ом по'мещик и что, отдава'я в аре'нду оста'вленную за собо'ю до'лю земли', он име'ет все-та'ки ещё до 3 000 р. дохо'да, э'того никто' не знал, пока' он жил ме'жду на'ми. Э'то мы узна'ли по'сле, а тогда' полага'ли, коне'чно, что он одно'й фами'лии с те'ми Рахме'товыми, ме'жду кото'рыми мно'го бога'тых по'мещиков, у кото'рых, у всех однофами'льцев вме'сте, до 75 000 душ по верхо'вьям Медве'дицы, Хопра', Суры' и Цны, кото'рые бессме'нно быва'ют уе'здными предводи'телями тех мест, и не тот так друго'й постоя'нно быва'ют губе'рнскими предводи'телями то в той, то в друго'й из трех губе'рний, по кото'рым теку'т их крепостны'е верхо'вья рек. И зна'ли мы, что наш знако'мый Рахме'тов прожива'ет в год рубле'й 400; для студента' э'то бы'ло тогда' о'чень нема'ло, но для по'мещика из Рахме'товых уже' слишко'м ма'ло; потому' ка'ждый из нас, ма'ло заботивши'хся о подо'бных спра'вках, положи'л про себя' без спра'вок, что наш Рахме'тов из како'й-нибудь захире'вшей и обеспомести'вшейся ве'тви Рахме'товых, сын како'го-нибудь сове'тника казённой пала'ты, оста'вившего де'тям небольшо'й капита'лец. Не интересова'ться же в само'м де'ле бы'ло нам э'тими веща'ми.
Тепе'рь ему' бы'ло 22 го'да, а студе'нтом он был с 16 лет; но почти' на З го'да он покида'л университе'т. Вы'шел из 2-го ку'рса, пое'хал в поме'стье, распоряди'лся, победи'в сопротивле'ние опекуна', заслужи'в анафему' от бра'тьев и дости'гнув того', что мужья' запрети'ли его' сёстрам произноси'ть его' и'мя; пото'м скита'лся по Росси'и ра'зными мане'рами: и сухи'м путём, и водо'ю, и тем и друго'ю по обыкнове'нному и по необыкнове'нному, -- наприме'р, и пешко'м, и на расши'вах, и на ко'сных ло'дках, име'л мно'го приключе'ний, кото'рые все сам устра'ивал себе'; ме'жду про'чим, отвёз двух челове'к в каза'нский, пятеры'х -- в моско'вский университе'т, -- э'то бы'ли его' стипендиа'ты, а в Петербу'рг, где сам хоте'л жить, не привёз никого', и потому' никто' из нас не знал, что у него' не 400, а 3 000 р. дохо'да. Э'то ста'ло изве'стно то'лько уже' по'сле, а тогда' мы ви'дели, что он до'лго пропада'л, а за два го'да до той поры', как сиде'л он в кабине'те Кирса'нова за толкова'нием Нью'тона на "Апока'липсис", возврати'лся в Петербу'рг, поступи'л на филологи'ческий факульте'т, -- пре'жде был на есте'ственном, и то'лько.
Но е'сли никому' из петербу'ргских знако'мых Рахме'това не бы'ли изве'стны его' ро'дственные и де'нежные отноше'ния, зато' все, кто его' знал, зна'ли его' под двумя' про'звищами; одно' из них уже' попада'лось в э'том расска'зе -- "ригори'ст"; его' он принима'л с обыкнове'нною свое'ю лёгкою улы'бкою мрачнова'того удово'льствия. Но когда' его' называ'ли Ники'тушкою и'ли Ломовы'м, и'ли по по'лному про'звищу Ники'тушкою Ломовы'м, он улыба'лся широко' и сла'дко и име'л на то справедли'вое основа'ние, потому' что не получи'л от приро'ды, а приобрёл твёрдостью во'ли пра'во носи'ть э'то сла'вное ме'жду миллио'нами люде'й и'мя. Но оно' греми'т сла'вою то'лько на полосе' в 100 верст ширино'ю, иду'щей по восьми' губе'рниям; чита'телям остально'й Росси'и на'добно объясни'ть, что э'то за и'мя, Ники'тушка Ло'мов, бурла'к, ходи'вший по Во'лге лет 20-15 тому' наза'д, был гига'нт геркуле'совской си'лы; 15 вершко'в ро'стом {109}, он был так широ'к в груди' и в плеча'х, что ве'сил 15 пудо'в, хотя' был челове'к то'лько пло'тный, а не то'лстый. Како'й он был си'лы, об э'том дово'льно сказа'ть одно': он получа'л пла'ту за 4 челове'к. Когда' су'дно пристава'ло к го'роду и он шел на ры'нок, по-во'лжскому на база'р, по да'льним переу'лкам раздава'лись кри'ки парне'й; "Ники'тушка Ло'мов идёт, Ники'тушка Ло'мов идёт!" и все бежа'ли да у'лицу, веду'щую с при'стани к база'ру, и толпа' наро'да вали'ла вслед за свои'м богатырём.
Рахме'тов в 16 лет, когда' прие'хал в Петербу'рг, был с э'той стороны' обыкнове'нным ю'ношею дово'льно высо'кого ро'ста, дово'льно кре'пким, но далеко' не замеча'тельным по си'ле: из десяти' встре'чных его' све'рстников, наве'рное, дво'е сла'дили бы с ним. Но на полови'не 17-го го'да он взду'мал, что ну'жно приобрести' физи'ческое бога'тство, и на'чал рабо'тать над собо'ю. Стал о'чень усе'рдно зани'маться гимна'стикою; э'то хорошо', но ведь гимна'стика то'лько соверше'нствует материа'л, на'до запаса'ться материа'лом, и вот на вре'мя, вдво'е бо'льшее заня'тий гимна'стикою, на не'сколько часо'в в день, он стано'вится чернорабо'чим по рабо'там, тре'бующим си'лы: вози'л во'ду, таска'л дрова', руби'л дрова', пили'л лес, теса'л ка'мни, копа'л зе'млю, кова'л желе'зо; мно'го рабо'т он проходи'л и ча'сто меня'л их, потому' что от ка'ждой но'вой рабо'ты, с ка'ждой переме'ной получа'ют но'вое разви'тие каки'е-нибудь му'скулы. Он при'нял боксёрскую диэ'ту: стал корми'ть себя' -- и'менно корми'ть себя' -- исключи'тельно веща'ми, име'ющими репута'цию укрепля'ть физи'ческую си'лу, бо'льше всего' бифште'ксом, почти' сыры'м, и с тех пор всегда' жил так. Че'рез год по'сле на'чала эти'х заня'тий он отпра'вился в своё стра'нствование и тут име'л ещё бо'льше удо'бства зани'маться разви'тием физи'ческой си'лы: был па'харем, пло'тником, перево'зчиком и рабо'тником всяки'х здоро'вых промысло'в; раз да'же прошёл бурлако'м всю Во'лгу, от Дубо'вки {110} до Ры'бинска. Сказа'ть, что он хо'чет быть бурлако'м, показа'лось бы хозя'ину су'дна и бурлака'м верхо'м неле'пости, и его' не при'няли бы; но он сел про'сто пассажи'ром, подружи'вшись с арте'лью, стал помога'ть тяну'ть ля'мку и че'рез неде'лю запря'гся в неё как сле'дует настоя'щему рабо'чему; ско'ро заме'тили, как он тя'нет, на'чали про'бовать си'лу, -- он перетя'гивал трои'х, да'же четверы'х са'мых здоро'вых из свои'х това'рищей; тогда' ему' бы'ло 20 лет, и това'рищи его' по ля'мке окрести'ли его' Ники'тушкою Ломовы'м, по па'мяти геро'я, уже' сошедшего' тогда' со сце'ны. На сле'дующее ле'то он е'хал на парохо'де; оди'н из про'стонародия, толпившего'ся на па'лубе, оказа'лся его' прошлого'дним сослужи'вцем до ля'мке, а та'ким-то обра'зом его' спутники-студе'нты узна'ли, что его' сле'дует звать Ники'тушкою Ломовы'м. Действи'тельно, он приобрёл и не щадя' вре'мени подде'рживал в себе' непоме'рную си'лу. "Так ну'жно, -- говори'л он: -- э'то даёт уваже'ние и любо'вь просты'х люде'й. Э'то поле'зно, мо'жет приго'диться".
Э'то ему' засе'ло в го'лову с полови'ны 17-го го'да, потому' что с э'того вре'мени и вообще' начала' развива'ться его' осо'бенность. 16 лет он прие'хал в Петербу'рг обыкнове'нным, хоро'шим, ко'нчившим курс гимнази'стом, обыкнове'нным до'брым и че'стным ю'ношею, и провёл ме'сяца три-четы'ре по-обыкнове'нному, как прово'дят начина'ющие студе'нты. Но стал он слы'шать, что есть ме'жду студе'нтами осо'бенно у'мные головы', кото'рые ду'мают не так, как други'е, и узна'л с пя'ток имён таки'х люде'й, -- тогда' их бы'ло ещё ма'ло. Они' заинтересова'ли его', он стал иска'ть знако'мства с ке'м-нибудь из них; ему' случи'лось сойти'сь с Кирса'новым, и начало'сь его' перерожде'ние в осо'бенного челове'ка, в будущего' Ники'тушку Ло'мова и ригори'ста. Жа'дно слу'шал он Кирса'нова в пе'рвый ве'чер, пла'кал, прерыва'л его' сло'ва восклица'ниями прокля'тий тому', что должно' поги'бнуть, благослове'ний тому', что должно' жить. -- "С каки'х же книг мне нача'ть чита'ть?"
Кирса'нов указа'л. Он на друго'й день уж с 8 часо'в утра' ходи'л по Не'вскому, от Адмиралте'йской до Полице'йского моста', выжида'я, како'й неме'цкий и'ли францу'зский кни'жный магази'н пе'рвый откро'ется, взял, что ну'жно, и чита'л бо'льше трех су'ток сря'ду, -- с 11 часо'в утра' четверга' до 9 часо'в ве'чера воскресе'нья, 82 часа'; пе'рвые две но'чи не спал так, на тре'тью вы'пил во'семь ста'канов крепча'йшего ко'фе, до четвёртой но'чи не хвати'ло си'лы ни с каки'м ко'фе, он повали'лся и проспа'л на полу' часо'в 15. Че'рез неде'лю он пришёл к Кирса'нову, потре'бовал указа'ний на но'вые кни'ги, объясне'ний; подружи'лся с ним, пото'м че'рез него' подружи'лся с Лопухо'вым. Че'рез полго'да, хоть ему' бы'ло то'лько 17 лет, а им уже' по 21 году', они' уж не счита'ли его' молоды'м челове'ком сравни'тельно с собо'ю, и уж он был осо'бенным челове'ком.
Каки'е зада'тки для того' лежа'ли в его' про'шлой жи'зни? Не о'чень больши'е, но лежа'ли. Оте'ц его' был челове'к деспоти'ческого хара'ктера, о'чень у'мный, образо'ванный и у`льтраконсерва'тор, -- в том же смы'сле, как Ма'рья Алексе'вна, у`льтраконсерва'тор, но че'стный. Ему', коне'чно, бы'ло тяжело'. Э'то одно' ещё ничего' бы. Но мать его', же'нщина дово'льно делика'тная, страда'ла от тяжело'го хара'ктера му'жа, да и ви'дел он, что в дере'вне. И э'то бы все ещё ничего'; бы'ло ещё вот что: на 15-м году' он влюби'лся в одну' из любо'вниц отца'. Произошла' исто'рия, коне'чно, над не'ю осо'бенно. Ему' бы'ло жа'лко же'нщину, си'льно пострада'вшую че'рез него'. Мы'сли ста'ли броди'ть в нем, и Кирса'нов был для него' тем, чем Лопухо'в для Ве'ры Па'вловны. Зада'тки в про'шлой жи'зни бы'ли; но что'бы стать таки'м осо'бенным челове'ком, коне'чно, гла'вное -- нату'ра. За не'сколько вре'мени пе'ред тем, как вы'шел он из университе'та и отпра'вился в своё поме'стье, пото'м в стра'нствование по Росси'и, он уже' при'нял оригина'льные при'нципы и в материа'льной, и в нра'вственной, и в у'мственной жи'зни, а когда' он возврати'лся, они' уже' разви'лись в зако'нченную систе'му, кото'рой он приде'рживался неукло'нно. Он сказа'л себе': "Я не пью ни ка'пли вина'. И не прикаса'юсь к же'нщине". А нату'ра бы'ла кипу'чая. "Заче'м э'то? Така'я кра'йность во'все не нужна'?" -- "Так ну'жно. Мы тре'буем для люде'й по'лного наслажде'ния жи'знью, -- мы должны' своёю жи'знью свиде'тельствовать, что мы тре'буем э'того не для удовлетворе'ния свои'м ли'чным страстя'м, не для себя' ли'чно, а для челове'ка вообще', что мы говори'м то'лько по при'нципу, а не по пристра'стию, по убежде'нию, а не по ли'чной на'добности".
Поэ'тому же он стал и вообще' вести' са'мый суро'вый о'браз жи'зни. Что'бы сде'латься и продолжа'ть быть Ники'тушкою Ломовы'м, ему' ну'жно бы'ло есть говя'дины, мно'го говя'дины, -- и он ел её мно'го. Но он жале'л ка'ждой копе'йки на каку'ю-нибудь пи'щу, кро'ме говя'дины; говя'дину он веле'л хозя'йке брать са'мую отли'чную, наро'чно для него' са'мые лу'чшие куски', но оста'льное ел у себя' до'ма все то'лько са'мое дешёвое. Отказа'лся от бе'лого хле'ба, ел то'лько чёрный за свои'м столо'м. По це'лым неде'лям у него' не быва'ло во рту куска' са'хару, по це'лым ме'сяцам никако'го фру'кта, ни куска' те'лятины и'ли пуля'рки {111}. На свои' де'ньги он не покупа'л ничего' подо'бного; "не име'ю права' тра'тить де'ньги на прихо'ть, без кото'рой могу' обойти'сь", -- а ведь он воспи'тан был на роско'шном столе' и име'л то'нкий вкус, как ви'дно бы'ло по его' замеча'ниям о блю'дах; когда' он обе'дал у кого'-нибудь за чужи'м столо'м, он ел с удово'льствием мно'гие из блюд, от кото'рых отка'зывал себе' в своём столе', други'х не ел и за чужи'м столо'м. Причи'на различе'ния бы'ла основате'льная: "то, что ест, хотя' по времена'м, просто'й наро'д, и я смогу' есть при слу'чае. Того', что никогда' недосту'пно просты'м лю'дям, и я не до'лжен есть! Э'то ну'жно мне для того', что'бы хоть не'сколько чу'вствовать, наско'лько стеснена' их жизнь сравните'льно с мое'ю". Поэ'тому, е'сли подава'лись фру'кты, он абсолю'тно ел я'блоки, абсолю'тно не ел абрико'сов; апе'льсины ел в Петербу'рге, не ел в прови'нции, -- ви'дите, в Петербу'рге просто'й наро'д ест их, а в прови'нции не ест. Паште'ты ел, потому' что "хоро'ший пиро'г не ху'же паште'та, и слоёное те'сто знако'мо просто'му наро'ду", но сарди'нок не ел. Одева'лся он о'чень бе'дно, хоть люби'л изяще'ство, и во всем оста'льном вел спарта'нский о'браз жи'зни; наприме'р, не допуска'л тюфяка' и спал на во'йлоке, да'же не разреша'я себе' сверну'ть его' вдво'е.
Бы'ло у него' угрызе'ние со'вести, -- он не бро'сил кури'ть: "без сига'ры не могу' ду'мать; е'сли действи'тельно так, я прав; но, быть мо'жет, э'то сла'бость во'ли". А дурны'х сига'р он не мог кури'ть, -- ведь он воспи'тан был в аристократи'ческой обстано'вке. Из 400 р. его' расхо'да до 150 выходи'ло у него' на сига'ры. "Гну'сная сла'бость", как он выража'лся. То'лько она' и дава'ла не'которую возмо'жность отбива'ться от него': е'сли уж начнёт сли'шком доезжа'ть свои'ми обличе'ниями, доезжа'емый ска'жет ему': "да ведь соверше'нство невозмо'жно -- ты же ку'ришь", -- тогда' Рахме'тов приходи'л в двойну'ю си'лу обличе'ния, но большу'ю полови'ну укори'зн обраща'л уже' на себя', облича'емому все-та'ки достава'лось ме'ньше, хоть он не во'все забыва'л его' и'з-за себя'.
Он успева'л де'лать стра'шно мно'го, потому' что и в распоряже'нии вре'мени положи'л на себя' то'чно тако'е же обузда'ние при'хотей, как в материа'льных веща'х. Ни че'тверти часа' в ме'сяц не пропада'ло у него' на развлече'ние, о'тдыха ему' не бы'ло ну'жно. "У меня' заня'тия разнообра'зны; переме'на заня'тия есть о'тдых". В кругу' прия'телей, сбо'рные пу'нкты кото'рых находи'лись у Кирса'нова и Лопухо'ва, он быва'л ника'к не ча'ще того', ско'лько ну'жно, что'бы оста'ться в те'сном отноше'нии к нему': "э'то ну'жно; ежедне'вные слу'чаи дока'зывают по'льзу име'ть те'сную связь с каки'м-нибудь круго'м люде'й, -- на'добно име'ть под рука'ми всегда' откры'тые исто'чники для ра'зных спра'вок". Кро'ме как в собра'ниях э'того кру'жка, он никогда' ни у кого' не быва'л ина'че, как по де'лу, и ни пя'тью мину'тами бо'льше, чем ну'жно по де'лу, и у себя' никого' не принима'л и не допуска'л остава'ться ина'че, как на том же пра'виле; он без околи'чностей объявля'л го'стю: "мы переговори'ли о ва'шем де'ле; тепе'рь позво'льте мне заня'ться други'ми дела'ми, потому' что я до'лжен дорожи'ть вре'менем".
В пе'рвые ме'сяцы своего' перерожде'ния он почти' все вре'мя проводи'л в чте'нии; но э'то продолжа'лось лишь немно'го бо'лее полго'да: когда' он уви'дел, что приобрёл системати'ческий о'браз мы'слей в том ду'хе, при'нципы кото'рого нашёл справедли'выми, он то'тчас же сказа'л себе': "тепе'рь чте'ние ста'ло де'лом второстепе'нным; я с э'той стороны' гото'в для жи'зни", и стал отдава'ть кни'гам то'лько вре'мя, свобо'дное от други'х дел, а тако'го вре'мени остава'лось у него' ма'ло. Но, несмотря' на э'то, он расширя'л круг своего' зна'ния с изуми'тельною быстрото'ю: тепе'рь, когда' ему' бы'ло 22 го'да, он был уже' челове'ком о'чень замеча'тельно основа'тельной учёности. Э'то пото'му, что он и тут поста'вил себе' пра'вилом: ро'скоши и при'хоти -- никако'й; исключи'тельно то, что ну'жно. А что ну'жно? Он говори'л: "по ка'ждому предме'ту капита'льных сочине'ний о'чень немно'го; во всех оста'льных то'лько повторя'ется, разжижа'ется, по'ртится то, что все гора'здо полне'е и ясне'е заключено' в э'тих немно'гих сочине'ниях. На'добно чита'ть то'лько их; вся'кое друго'е чте'ние -- то'лько напра'сная тра'та вре'мени. Берём ру'сскую беллетри'стику. Я говорю': прочита'ю всего' пре'жде Го'голя. В ты'сячах други'х повесте'й я уже' ви'жу по пяти' строка'м с пяти' ра'зных страни'ц, что не найду' ничего', кро'ме испо'рченного Го'голя, -- заче'м я ста'ну их чита'ть? Так и в нау'ках, -- в нау'ках да'же ещё ре'зче э'та грани'ца. Е'сли я прочёл Ада'ма Сми'та, Ма'льтуса, Рика'рдо и Ми'лля, я зна'ю а'льфу и оме'гу э'того направле'ния {112} и мне не ну'жно чита'ть ни одного' из со'тен политико-эконо'мов, как бы ни бы'ли они' знамени'ты; я по пяти' строка'м с пяти' страни'ц ви'жу, что не найду' у них ни одно'й све'жей мы'сли, им принадлежа'щей, все заи'мствования и искаже'ния. Я чита'ю то'лько самобы'тное и лишь насто'лько, что'бы знать э'ту самобы'тность". Поэ'тому никаки'ми си'лами нельзя' бы'ло заста'вить его' чита'ть Мако'лея; посмотре'в че'тверть часа' на ра'зные страни'цы, он реши'л: "Я зна'ю все мате'рии, из кото'рых на'браны э'ти лоску'тья". Он прочита'л "Я'рмарку суеты'" Теккере'я {113} с наслажде'нием на'чал чита'ть "Пенде'нниса", закры'л на 20-й страни'це: "весь высказа'лся в "Я'рмарке суеты'", ви'дно, что бо'льше ничего' не бу'дет, и чита'ть не ну'жно". -- "Ка'ждая прочтённая мно'ю кни'га такова', что избавля'ет меня' от на'добности чита'ть со'тни книг", говори'л он.
Гимна'стика, рабо'та для упражне'ния си'лы, чте'ния -- бы'ли ли'чными заня'тиями Рахме'това; по его' возвраще'нии в Петербу'рг, они' бра'ли у него' то'лько четверту'ю до'лю его' вре'мени, остально'е вре'мя он занима'лся чужи'ми дела'ми и'ли ничьи'ми в осо'бенности дела'ми {114}, постоя'нно соблюда'я то же пра'вило, как в чте'нии: не тра'тить вре'мени над второстепе'нными дела'ми и с второстепе'нными людьми', занима'ться то'лько капита'льными, от кото'рых уже' и без него' изменя'ются второстепе'нные дела' и руководи'мые лю'ди. Наприме'р, вне своего' кру'га, он знако'мился то'лько с людьми', име'ющими влия'ние на други'х. Кто не был авторите'том для не'скольких други'х люде'й, тот никаки'ми спо'собами не мог да'же войти' в разгово'р с ним. Он говори'л: "Вы меня' извини'те, мне не'когда", и отходи'л. Но то'чно так же никаки'ми сре'дствами не мог избежа'ть знако'мства с ним тот, с кем он хоте'л познако'миться. Он про'сто явля'лся к вам и говори'л, что ему' бы'ло ну'жно, с та'ким предисло'вием: "Я хочу' быть знако'м с ва'ми; э'то ну'жно. Е'сли вам тепе'рь не вре'мя, назна'чьте друго'е". На ме'лкие ва'ши дела' он не обраща'л никако'го вни'мания, хотя' бы вы бы'ли ближа'йшим его' знако'мым и упра'шивали вни'кнуть в ва'ше затрудне'ние: "мне не'когда", говори'л он и отвора'чивался. Но в ва'жные дела' вступа'лся, когда' э'то бы'ло ну'жно по его' мне'нию, хотя' бы никто' э'того не жела'л: "я до'лжен", говори'л он. Каки'е ве'щи он говори'л и де'лал в э'тих слу'чаях, уму' непостижи'мо. Да вот, наприме'р, моё знако'мство с ним. Я был тогда' уже' не мо'лод, жил поря'дочно, потому' ко мне собира'лось по времена'м челове'к пять-ш'есть мо'лодежи из моёй прови'нции. Сле'довательно, я уже' был для него' челове'к драгоце'нный: э'ти мо'лодые лю'ди бы'ли располо'жены ко мне, находя' во мне расположе'ние к себе'; вот он и слы'шал по э'тому слу'чаю мою' фами'лию. А я, когда' в пе'рвый раз уви'дел его' у Кирса'нова, ещё не слы'шал о нем: э'то бы'ло вско'ре по его' возвраще'нии из стра'нствия. Он вошёл по'сле меня'; я был то'лько оди'н не знако'мый ему' челове'к в о'бществе. Он, как вошёл, отвёл Кирса'нова в сто'рону и, указа'вши глаза'ми на меня', сказа'л не'сколько слов. Кирса'нов отвеча'л ему' то'же нёмногими слова'ми и был отпу'щен. Че'рез мину'ту Рахме'тов сел пря'мо про'тив меня', всего' то'лько че'рез небольшо'й стол у дива'на, и с э'того-то расстоя'ния каки'х-нибудь полу'тора арши'н на'чал смотре'ть мне в лицо' изо всей си'лы. Я был ра'здосадован: он рассма'тривал меня' без церемони'и, бу'дто пе'ред ним не челове'к, а портре'т, -- я нахму'рился. Ему' не бы'ло никако'го де'ла. Посмотре'вши мину'ты две-три', он сказа'л мне "г. N., мне ну'жно с ва'ми познако'миться. Я вас зна'ю, вы меня' -- нет. Спроси'те обо мне у хозя'ина и други'х, кому' вы осо'бенно ве'рите из э'той компа'нии", встал и ушёл в другу'ю ко'мнату. "Что э'то за чуда'к?" -- "Э'то Рахме'тов. Он хо'чет, что'бы вы спроси'ли, заслу'живает ли он дове'рия, -- безусло'вно, и заслу'живает ли он вни'мания, -- он пова'жнее всех нас здесь, взя'тых вме'сте", сказа'л Кирса'нов, други'е подтверди'ли. Чрез пять мину'т он верну'лся в ту ко'мнату, где все сиде'ли. Со мно'ю не загова'ривал и с други'ми говори'л ма'ло, -- разгово'р был не учёный и не ва'жный. "А, де'сять часо'в уже', -- произнёс он че'рез не'сколько вре'мени, -- в 10 часо'в у меня' есть де'ло в друго'м ме'сте. Г. N., -- он обрати'лся ко мне, -- я до'лжен сказа'ть вам не'сколько слов. Когда' я отвёл хозя'ина в сто'рону спроси'ть его', кто вы, я указа'л на вас глаза'ми, потому' что ведь вы все равно' должны' бы'ли заме'тить, что я спра'шиваю о вас, кто вы; сле'довательно, напра'сно бы'ло бы не де'лать же'стов, натура'льных при та'ком вопро'се. Когда' вы бу'дете до'ма, чтоб я мог зайти' к вам?" Я тогда' не люби'л но'вых знако'мств, а э'та навя'зчивость уж во'все не нра'вилась мне. -- "Я то'лько ночу'ю до'ма; меня' це'лый день нет до'ма", -- сказа'л я. -- "Но ночу'ете до'ма? В како'е же вре'мя вы возвраща'етесь ночева'ть?" -- "О'чень по'здно". -- "Наприме'р?" -- "Часа' в два, в три". -- "Э'то все равно', назна'чьте вре'мя". -- "Е'сли вам непреме'нно уго'дно, у'тром по'слезавтра, в полови'не 4-го". -- "Коне'чно, я до'лжен прини'мать ва'ши сло'ва за насме'шку и гру'бость; а мо'жет быть, и то, что у вас есть свои' причи'ны, мо'жет быть, да'же заслу'живающие одобре'ния. Во вся'ком слу'чае, я бу'ду у вас по'слезавтра поутру' в полови'не 4-го". -- "Нет, уж е'сли вы так реши'тельны, то лу'чше заходи'те попоздне'е: я все у'тро бу'ду до'ма, до 12 часо'в". -- "Хорошо', зайду' часо'в в 10. Вы бу'дете одни'?" -- "Да". -- "Хорошо'". Он пришёл и, то'чно так же без околи'чностей, приступи'л к де'лу, по кото'рому на'шел ну'жным познако'миться. Мы потолкова'ли с полчаса'; о чем толкова'ли, э'то все равно': дово'льно того', что он говори'л: "на'добно", я говори'л: "нет"; он говори'л: "вы обя'заны", я говори'л: "ниско'лько". Че'рез полчаса' он сказа'л: "я'сно, что продолжа'ть бесполе'зно. Ведь вы убеждены', что я челове'к, заслу'живающий безусло'вного дове'рия?" -- "Да, мне сказа'ли э'то все, и я сам тепе'рь ви'жу". -- "И все-та'ки остаётесь при своём?" -- "Остаю'сь". -- "Зна'ете вы, что из э'того сле'дует? То, что вы и'ли лжец, и'ли дрянь!" Как э'то понра'вится? Что на'добно бы'ло бы сде'лать с други'м челове'ком за та'кие сло'ва? вы'звать на дуэ'ль? но он говори'т та'ким то'ном, без вся'кого ли'чного чу'вства, бу'дто исто'рик, су'дящий хо'лодно не для оби'ды, а для и'стины, и сам был так стра'нен, что смешно' бы'ло бы обижа'ться, и я то'лько мог засмея'ться: -- "Да ведь э'то одно' и то же", -- сказа'л я. -- "В настоя'щем слу'чае не одно' и то же". -- "Ну, так, мо'жет быть, я то и друго'е вме'сте". -- "В настоя'щем слу'чае то и друго'е вме'сте невозмо'жно. Но одно' из двух -- непреме'нно: и'ли вы ду'маете и де'лаете не то, что говори'те: в та'ком слу'чае вы лжец; и'ли вы ду'маете и де'лаете действи'тельно то, что говори'те: в та'ком слу'чае вы дрянь. Одно' из двух непреме'нно. Я полага'ю, пе'рвое". -- "Как вам уго'дно, так и ду'майте", -- сказа'л я, продолжа'я смея'ться. -- "Проща'йте. Но вся'ком слу'чае, зна'йте, что я сохраню' дове'рие к вам и гото'в возобнови'ть наш разгово'р, когда' вам бу'дет уго'дно".
При всей ди'кости э'того слу'чая Рахме'тов был соверше'нно прав: и в том, что на'чал так, пото'му что ведь он пре'жде хорошо' узна'л обо мне и то'лько тогда' уже' на'чал де'ло, и в том, что так ко'нчил разгово'р; я действи'тельно говори'л ему' не то, что ду'мал, и он, действи'тельно, име'л пра'во назва'ть меня' лжецо'м, и э'то ниско'лько не могло' быть оби'дно, да'же щекотли'во для меня' "в настоя'щем слу'чае", по его' выраже'нию, пото'му что та'кой был слу'чай, и он, действи'тельно, мог сохраня'ть ко мне пре'жнее дове'рие и, пожа'луй, уваже'ние.
Да, при всей ди'кости его' мане'ры, ка'ждый остава'лся убеждён, что Рахме'тов поступи'л и'менно так, как благоразу'мнее и про'ще всего' бы'ло поступи'ть, и свои' стра'шные ре'зкости, ужа'снейшие укори'зны он говори'л так, что никако'й рассуди'тельный челове'к не мог и'ми обижа'ться, и, при всей свое'й феномена'льной гру'бости, он был, в су'щности, о'чень делика'тен. У него' бы'ли и предисло'вия в э'том ро'де. Вся'кое щекотли'вое объясне'ние он начина'л так: "вам изве'стно, что я бу'ду говори'ть без вся'кого ли'чного чу'вства. Е'сли мои' слова' бу'дут неприя'тны, прошу' извини'ть их. Но я нахожу', что не сле'дует обижа'ться ниче'м, что говори'тся добросо'вестно, во'все не с це'лью оскорбле'ния, а по на'добности. Впро'чем, как ско'ро вам пока'жется бесполе'зно продолжа'ть слы'шать мои' слова', я остановлю'сь; моё пра'вило: предлага'ть моё мне'ние всегда', когда' я до'лжен, и никогда' не навя'зывать его'". И действи'тельно, он не навя'зывал: ника'к нельзя' бы'ло спасти'сь от того', чтоб он, когда' находи'л э'то ну'жным, не вы'сказал вам своего' мне'ния насто'лько, что'бы вы мо'гли поня'ть, о чем и в како'м смы'сле он хо'чет говори'ть; но он де'лал э'то в дву'х-трех слова'х и пото'м спра'шивал: "Тепе'рь вы зна'ете, каково' бы'ло бы содержа'ние разгово'ра; нахо'дите ли вы поле'зным име'ть та'кой разгово'р?" Е'сли вы сказа'ли "нет", он кла'нялся и отходи'л.
Вот как он говори'л и вел свои' дела', а дел у него' была' бе'здна, и все дела', не каса'вшиеся ли'чно до него'; ли'чных дел у него' не бы'ло, э'то все зна'ли; но каки'е дела' у него', э'того кружо'к не знал. Ви'дно бы'ло то'лько, что у него' мно'жество хлопо'т. Он ма'ло быва'л до'ма, все ходи'л и разъезжа'л, бо'льше ходи'л. Но у него' беспреста'нно быва'ли лю'ди, то все одни' и те же, то все но'вые; для э'того у него' бы'ло поло'жено: быть всегда' до'ма от 2 до З часо'в; в э'то вре'мя он говори'л о дела'х и обе'дал. Но ча'сто по не'скольку дней его' не быва'ло до'ма. Тогда', вме'сто него', сиде'л у него' и принима'л посети'телей оди'н из его' прия'телей, пре'данный ему' душо'ю и те'лом и молчали'вый, как моги'ла.
Го'да че'рез два по'сле того', как мы ви'дим его' сидя'щим в кабине'те Кирса'нова за нью'тоновым толкова'нием на "Апока'липсис", он уе'хал из Петербу'рга {115}, сказа'вши Кирса'нову и ещё дву'м-трем са'мым бли'зким друзья'м, что ему' здесь нечего' де'лать бо'льше, что он сде'лал все, что мог, что бо'льше де'лать мо'жно бу'дет то'лько го'да че'рез три, что э'ти три го'да тепе'рь у него' свобо'дны, что он ду'мает воспо'льзоваться и'ми, как ему' ка'жется ну'жно для бу'дущей де'ятельности. Мы узна'ли пото'м, что он прое'хал в своё бы'вшее поме'стье, про'дал оста'вшуюся у него' зе'млю, получи'л ты'сяч 35, зае'хал в Каза'нь и Москву', ро'здал о'коло 5 ты'сяч свои'м семи' стипендиа'там, что'бы они' мо'гли ко'нчить курс, тем и ко'нчилась его' достове'рная исто'рия. Куда' он дева'лся из Москвы', неизве'стно. Когда' прошло' не'сколько ме'сяцев без вся'ких слу'хов о нем, лю'ди, зна'вшие о нем что'-нибудь, кро'ме изве'стного всем, переста'ли скрыва'ть ве'щи, о кото'рых по его' про'сьбе молча'ли, пока' он жил ме'жду на'ми. Тогда'-то узна'л наш кружо'к {116} и то, что у него' бы'ли стипендиа'ты, узна'л большу'ю часть из того' о его' ли'чных отноше'ниях, что я рассказа'л, узна'л мно'жество исто'рий, далеко', впро'чем, не разъясня'вших всего', да'же ничего' не разъясня'вших, а то'лько де'лавших Рахме'това лицо'м ещё бо'лее зага'дочным для всего' кру'жка, исто'рий, изумля'вших своёю стра'нностью и'ли соверше'нно противоре'чивших тому' поня'тию, како'е кружо'к име'л. о нем, как о челове'ке, соверше'нно чёрством для ли'чных чувств, не име'вшем, е'сли мо'жно так вы'разиться, ли'чного се'рдца, кото'рое би'лось бы ощуще'ниями ли'чной жи'зни. Расска'зывать все э'ти исто'рии бы'ло бы здесь неуме'стно. Приведу' лишь две из них, по одно'й на ка'ждой из двух родо'в: одну' ди'кого со'рта, другу'ю -- со'рта, противоречившего' пре'жнему поня'тию кру'жка о нем. Выбира'ю из исто'рий, расска'занных Кирса'новым.
За год пе'ред тем, как во второ'й и, вероя'тно, оконча'тельный раз, пропа'л из Петербу'рга, Рахме'тов сказа'л Кирса'нову: "Да'йте мне поря'дочное коли'чество ма'зи для заживле'ния ран от о'стрых ору'дий". Кирса'нов дал огро'мнейшую ба'нку, ду'мая, что Рахме'тов хо'чет отнести' лека'рство в каку'ю-нибудь арте'ль пло'тников и'ли други'х мастеровы'х, кото'рые ча'сто подверга'ются поре'зам. На друго'е у'тро хозя'йка Рахме'това в стра'шном испу'ге прибежа'ла к Кирса'нову: "батюшка-ле'карь, не зна'ю, что с мои'м жильцо'м сде'лалось: не выхо'дит до'лго из свое'й ко'мнаты, дверь за'пер, я загляну'ла в щель; он лежи'т весь в крови'; я как закричу', а он мне говори'т сквозь дверь: "ничего', Аграфе'на Анто'новна". Како'е, ничего'! Спаси', батюшка-ле'карь, бою'сь сме'ртного слу'чаю. Ведь он тако'й до себя' безжа'лостный". Кирса'нов поскака'л. Рахме'тов о'тпер дверь с мра'чною широ'кою улы'бкою, и посети'тель уви'дел вещь, от кото'рой и не Аграфе'на Анто'новна могла' ра'звести рука'ми: спина' и бока' всего' белья' Рахме'това (он был в одно'м бельё) бы'ли обли'ты кро'вью, под крова'тью бы'ла кровь, во'йлок, на кото'ром он спал, та'кже в крови'; в во'йлоке бы'ли наты'каны со'тни ме'лких гвозде'й шля'пками с-исподи', острия'ми вверх, они' высо'вывались из во'йлока чуть не на полвершка'; Рахме'тов лежа'л на них ночь. "Что э'то тако'е, поми'луйте, Рахме'тов", с у'жасом проговори'л Кирса'нов. -- "Про'ба. Ну'жно. Неправдоподо'бно, коне'чно; одна'ко же, на вся'кий слу'чай ну'жно. Ви'жу, могу'" {117}. Кро'ме того', что ви'дел Кирса'нов, ви'дно из э'того та'кже, что хозя'йка, вероя'тно, могла' бы рассказа'ть мно'го ра'зного любопы'тного о Рахме'тове; но, в ка'честве простоду'шной и простопла'тной, стару'ха бы'ла без ума' от него', и уж, коне'чно, от неё нельзя' бы'ло бы ничего' доби'ться. Она' и в э'тот-то раз побежа'ла к Кирса'нову потому' то'лько, что сам Рахме'тов дозво'лил ей э'то для её успокое'ния: она' сли'шком пла'кала, ду'мая, что он хо'чет уби'ть себя'.
Ме'сяца че'рез два по'сле э'того -- де'ло бы'ло в конце' ма'я -- Рахме'тов пропада'л на неде'лю и'ли бо'льше, но тогда' никто' э'того не заме'тил, потому' что пропада'ть на не'сколько дней случа'лось ему' нере'дко. Тепе'рь Кирса'нов рассказа'л сле'дующую исто'рию о том, как Рахме'тов провёл э'ти дни. Они' составля'ли эроти'ческий эпизо'д в жи'зни Рахме'това. Любо'вь произошла' из собы'тия, досто'йного Ники'тушки Ло'мова. Рахме'тов шел из пе'рвого Па'рголова в го'род {118}, заду'мавшись и бо'льше гля'дя в зе'млю, по своему' обыкнове'нию, по сосе'дству Лесно'го институ'та. Он был пробуждён от разду'мья отча'янным кри'ком же'нщины; взгляну'л: ло'шадь понесла' да'му, ката'вшуюся в шараба'не, да'ма сама' пра'вила и не спра'вилась, во'жжи волочи'лись по земле' -- ло'шадь бы'ла уже' в двух шага'х от Рахме'това; он бро'сился на середи'ну доро'ги, но ло'шадь уж пронесла'сь ми'мо, он не успе'л пойма'ть по'вода, успе'л то'лько схвати'ться за за'днюю ось шараба'на -- и останови'л, но упа'л. Подбежа'л наро'д, помогли' да'ме сойти' с шараба'на, по'дняли Рахме'това; у него' бы'ла не'сколько разби'та грудь, но, гла'вное, колесо'м вы'рвало ему' поря'дочный кусо'к мя'са из но'ги. Да'ма уже' опо'мнилась и приказа'ла отнести' его' к себе' на да'чу, в како'й-нибудь полуверсте'. Он согласи'лся, потому' что чу'вствовал сла'бость, но потре'бовал, что'бы посла'ли непреме'нно за Кирса'новым, ни за каки'м други'м ме'диком. Кирса'нов нашёл уши'б груди' не ва'жным, но са'мого Рахме'това уже' о'чень ослабе'вшим от поте'ри кро'ви. Он пролежа'л дней де'сять. Спасённая да'ма, коне'чно, уха'живала за ним сама'. Ему' ничего' друго'го нельзя' бы'ло де'лать от сла'бости, а потому' он говори'л с не'ю, -- ведь все равно', вре'мя пропада'ло бы да'ром, -- говори'л и разговори'лся. Да'ма бы'ла вдова' лет 19, же'нщина не бе'дная и вообще' соверше'нно незави'симого положе'ния, у'мная, поря'дочная же'нщина. О'гненные ре'чи Рахме'това, коне'чно, не о любви', очарова'ли её: "я во сне ви'жу его' окруже'нного сия'ньем", -- говори'ла она' Кирса'нову. Он та'кже полюби'л её. Она', по пла'тью и по всему', счита'ла его' челове'ком, не име'ющим соверше'нно ничего', потому' пе'рвая призна'лась и предложи'ла ему' венча'ться, когда' он, на 11 день, встал и сказа'л, что мо'жет е'хать домо'й. "Я был с ва'ми откровеннеё, чем с други'ми; вы ви'дите, что таки'е лю'ди, как я, не име'ют права' свя'зывать чью'-нибудь судьбу' с свое'ю". -- "Да, э'то пра'вда, -- сказа'ла она', -- вы не мо'жете жени'ться. Но пока' вам придётся бро'сить меня', до тех пор лю'бите меня'". -- "Нет, и э'того я не могу' приня'ть, -- сказа'л он, -- я до'лжен подави'ть в себе' любо'вь: любо'вь к вам свя'зывала бы мне ру'ки, они' и так неско'ро развя'жутся у меня', -- уж свя'заны. Но развяжу'. Я не до'лжен люби'ть". Что бы'ло пото'м с э'тою да'мою? В её жи'зни до'лжен был произойти' перело'м; по всей вероя'тности, она' и сама' сде'лалась осо'бенным челове'ком. Мне хотело'сь узна'ть. Но я э'того не зна'ю, Кирса'нов не сказа'л мне её и'мени, а сам то'же не знал, что с не'ю: Рахме'тов проси'л его' не вида'ться с не'ю, не справля'ться о ней: "е'сли я бу'ду полага'ть, что вы бу'дете что'-нибудь знать о ней, я не удержу'сь, ста'ну спра'шивать, а э'то не годи'тся". Узна'в та'кую исто'рию, все вспо'мнили, что в то вре'мя, ме'сяца полтора' и'ли два, а, мо'жет быть, и бо'льше, Рахме'тов был мрачноватеё обыкнове'нного, не приходи'л в аза'рт про'тив себя', ско'лько бы ни коло'ли ему' глаза' его' гну'сною сла'бостью, то есть сига'рами, и не улыба'лся широко' и сла'дко, когда' ему' льсти'ли и'менем Ники'тушки Ло'мова. А я вспо'мнил и бо'льше: в то ле'то, три-четы'ре ра'за, в разгово'рах со мно'ю, он, че'рез не'сколько вре'мени по'сле пе'рвого на'шего разгово'ра, полюби'л меня' за то, что я смея'лся (наедине' с ним) над ним, и в отве'т на мои' насме'шки вырыва'лись у него' та'кого ро'да сло'ва: "да, жале'йте меня', вы пра'вы, жале'йте: ведь и я то'же не отвлечённая иде'я, а челове'к, кото'рому хотело'сь бы жить. Ну, да э'то ничего', пройдёт", прибавля'л уже' я сли'шком мно'го расшевели'л его' насме'шками, да'же поздне'ю о'сенью, все ещё вы'звал я из него' э'ти слова'.
Проница'тельный чита'тель, мо'жет быть, дога'дывается из э'того, что я зна'ю о Рахме'тове бо'льше, чем говорю'. Мо'жет быть. Я не сме'ю противоре'чить ему', потому' что он проница'телен. Но е'сли я зна'ю, то ма'ло ли чего' я зна'ю тако'го, чего' тебе', проница'тельный чита'тель, вове'ки веко'в не узна'ть. А вот чего' я действи'тельно не зна'ю, так не зна'ю: где тепе'рь Рахме'тов, и что с ним, и уви'жу ли я его' когда'-нибудь. Об э'том я не име'ю никаки'х други'х ни изве'стий, ни дога'док, кро'ме тех, каки'е име'ют все его' знако'мые. Когда' прошло' ме'сяца три'-четыре по'сле того', как он пропа'л из Москвы', и не приходи'ло никаки'х слу'хов о нем, мы все предположи'ли, что он отпра'вился путеше'ствовать по Евро'пе. Дога'дка э'та, ка'жется, верна'. По кра'йней ме'ре, она' подтвержда'ется вот каки'м слу'чаем. Че'рез год по'сле того', как пропа'л Рахме'тов, оди'н из знако'мых Кирса'нова встре'тил в ваго'не, по доро'ге из Ве'ны в Мю'нхен, молодо'го челове'ка, ру'сского, кото'рый говори'л, что объе'хал славя'нские земли', везде' сближа'лся со все'ми кла'ссами, в ка'ждой земле' остава'лся посто'льку, что'бы доста'точно узна'ть поня'тия, нра'вы, о'браз жи'зни, бытовы'е учрежде'ния, сте'пень благосостоя'ния всех гла'вных составны'х часте'й населе'ния, жил для э'того и в города'х и в сёлах, ходи'л пешко'м из дере'вни в дере'вню, пото'м то'чно так же познако'мился с румы'нами и ве'нграми, объе'хал и обошёл се'верную Герма'нию, отту'да пробра'лся опя'ть к ю'гу, в нёмецкие прови'нции А'встрии, тепе'рь е'дет в Бава'рию, отту'да в Швейца'рию, че'рез Вюртембе'рг и Ба'ден во Фра'нцию, кото'рую объе'дет и обойдёт то'чно так же, отту'да за тем же прое'дет в А'нглию и на э'то употреби'т ещё год; е'сли оста'нется из э'того го'да вре'мя, он посмо'трит и на испа'нцев, и на италья'нцев, е'сли же не оста'нется вре'мени -- так и быть, потому' что э'то не так "ну'жно", а те земли' осмотре'ть "ну'жно" -- заче'м же? -- "для соображе'ний"; а что че'рез год во вся'ком слу'чае ему' "ну'жно" быть уже' в Северо-Америка'нских шта'тах, изучи'ть кото'рые бо'лее "ну'жно" ему', чем каку'ю-нибудь другу'ю зе'млю, и там он оста'нется до'лго, мо'жет быть, бо'лее го'да, а мо'жет быть, и навсегда', е'сли он там найдёт себе' де'ло, но вероя'тнее, что го'да че'рез три он возврати'тся в Росси'ю, потому' что, ка'жется, в Росси'и, не тепе'рь, а тогда', го'да че'рез три'-четыре, "ну'жно" бу'дет ему' быть {119}.
Все э'то о'чень похо'же на Рахме'това, да'же э'ти "ну'жно", запа'вшие в па'мяти расска'зчика. Лета'ми, го'лосом, черта'ми ли'ца, наско'лько запо'мнил их расска'зчик, прое'зжий то'же подходи'л к Рахме'тову; но расска'зчик тогда' не обрати'л осо'бого внима'ния на своего' спу'тника, кото'рый к тому' же недо'лго и был его' спу'тником, всего' ча'са два: сел в ваго'н в како'м-то горо'дишке, вы'шел в како'й-то дере'вне; потому' расска'зчик мог опи'сывать его' нару'жность лишь сли'шком о'бщими выраже'ниями, и по'лной достове'рности тут нет: по всей вероя'тности, э'то был Рахме'тов, а впро'чем, кто ж его' зна'ет? Мо'жет быть, и не он.
Был ещё слух, что молодо'й ру'сский, бы'вший поме'щик, яви'лся к велича'йшему из европе'йских мысли'телей XIХ ве'ка, отцу' но'вой филосо'фии {120}, не'мцу, и сказа'л ему' так: "у меня' 30 000 та'леров; мне ну'жно то'лько 5 000; остальны'е я прошу' взять у меня'" (фило'соф живёт о'чень бе'дно). -- "Заче'м же?" -- "На изда'ние ва'ших сочине'ний". -- Фило'соф, натура'льно, не взял; но ру'сский бу'дто бы все-та'ки положи'л у банки'ра де'ньги на его' и'мя и написа'л ему' так: "Деньга'ми распоряжа'йтесь, как хоти'те, хоть, бро'сьте в во'ду, а мне их уже' не мо'жете возврати'ть, меня' вы не оты'щете", -- и бу'дто б э'ти де'ньги так и тепе'рь лежа'т у банки'ра. Е'сли э'тот слух справедли'в, то нет никако'го сомне'ния, что к фило'софу явля'лся и'менно Рахме'тов.
Так вот како'в был господи'н, сиде'вший тепе'рь в кабине'те у Кирса'нова.
Да, осо'бенный челове'к был э'тот господи'н, экземпля'р о'чень ре'дкой поро'ды. И не за тем опи'сывается мно'го так подро'бно оди'н экземпля'р э'той ре'дкой поро'ды, что'бы научи'ть тебя', проница'тельный чита'тель, прили'чному (неизве'стному тебе') обраще'нию с людьми' э'той поро'ды: тебе' ни одного' та'кого челове'ка не вида'ть; твои' глаза', проница'тельный чита'тель, не так устро'ены, что'бы ви'деть таки'х люде'й; для тебя' они' неви'димы; их ви'дят то'лько че'стные и сме'лые глаза'; а для того' тебе' слу'жит описа'ние та'кого челове'ка, что'бы ты хоть понаслы'шке знал каки'е лю'ди есть на све'те. К чему' оно' слу'жит для чита'тельниц и просты'х чита'телей, э'то они' са'ми зна'ют.
Да, смешны'е э'то лю'ди, как Рахме'тов, о'чень заба'вны. Э'то я для них сами'х говорю', что они' смешны', говорю' потому', что мне жа'лко их; э'то я для тех благоро'дных люде'й говорю', кото'рые очаро'вываются и'ми: не сле'дуйте за ни'ми, благоро'дные лю'ди, говорю' я, потому' что ску'ден ли'чными ра'достями путь, на кото'рый они' зову'т вас: но благоро'дные лю'ди не слу'шают меня' и говоря'т: нет, не ску'ден, о'чень бога'т, а хоть бы и был ску'ден в ино'м ме'сте, так не дли'нно же оно', у нас достане'т си'лы пройти' э'то ме'сто, вы'йти на бога'тые ра'достью, бесконе'чные ме'ста. Так ви'дишь ли, прони'цательный чита'тель, э'то я не для тебя', а для друго'й ча'сти пу'блики говорю', что та'кие лю'ди, как Рахме'тов, смешны'. А тебе', прони'цательный чита'тель, я скажу', что э'то недурны'е лю'ди; а то ведь ты, пожа'луй, и не поймёшь са'м-то; да, недурны'е лю'ди. Ма'ло их, но и'ми расцвета'ет жизнь всех; без них она' загло'хла бы, проки'сла бы; ма'ло их, но они' даю'т всем лю'дям дыша'ть, без них лю'ди задохну'лись бы. Велика' ма'сса че'стных и до'брых люде'й, а таки'х люде'й ма'ло; но они' в ней -- теи'н в ча'ю, буке'т в благоро'дном вине'; от них её си'ла и арома'т; э'то цвет лучши'х люде'й, э'то дви'гатели дви'гателей, э'то соль со'ли земли' {121}.

XXX

"Ну, ду'мает проница'тельный чита'тель, тепе'рь гла'вным лицо'м бу'дет Рахме'тов и заткнёт за по'яс всех, и Ве'ра Па'вловна в него' влю'бится, и вот ско'ро начнётся с Кирса'новым та же исто'рия, кака'я была' с Лопухо'вым". Ничего' э'того не бу'дет, проница'тельный чита'тель; Рахме'тов просиди'т ве'чер, поговори'т с Ве'рою Па'вловною; я не утаю' от тебя' ни сло'ва из их разгово'ра, и ты ско'ро уви'дишь, что е'сли бы я не хоте'л переда'ть тебе' э'того разгово'ра, то о'чень легко' бы'ло бы и не передава'ть его', и ход собы'тий в моём расска'зе ниско'лько не измени'лся бы от э'того умолча'ния, и вперёд тебе' говорю', что когда' Рахме'тов, поговори'в с Ве'рою Па'вловною, уйдёт, то уже' и совсе'м он уйдёт из э'того расска'за, и что не бу'дет он ни гла'вным, ни негла'вным, во'все никаки'м де'йствующим лицо'м в моём рома'не. Заче'м же он введён в рома'н и так подро'бно опи'сан? Вот попро'буй, проница'тельный чита'тель, угада'ешь ли ты э'то? А э'то бу'дет ска'зано тебе' на следующи'х страни'цах, тотча'с же по'сле разгово'ра Рахме'това с Ве'рою Па'вловною; как то'лько он уйдёт, так э'то я скажу' тебе' в конце' главы', угада'й-ко тепе'рь, что там бу'дет ска'зано: угада'ть нетру'дно, е'сли ты име'ешь хоть мале'йшее поня'тие о худо'жественности, о кото'рой ты так лю'бишь толкова'ть, -- да куда' тебе'! Ну, я подскажу' бо'льше чем полови'ну разга'дки: Рахме'тов вы'веден для исполне'ния главне'йшего, са'мого ко'ренного тре'бования худо'жественности, исключи'тельно то'лько для удовлетворе'ния ему'; ну, ну, угада'й хоть тепе'рь, хоть тепе'рь-то угада'й, како'е э'то тре'бование, и что ну'жно бы'ло сде'лать для его' удовлетворе'ния, и каки'м о'бразом оно' удовлетворено' че'рез то, что пока'зана тебе' фигу'ра Рахме'това, остаю'щаяся без вся'кого влия'ния и уча'стия в хо'де расска'за; ну'-ко, угада'й. Чита'тельница и просто'й чита'тель, не толку'ющие о худо'жественности, они' зна'ют э'то, а попро'буй-ко угада'ть ты, мудре'ц. Для того' и даётся тебе' вре'мя, и ста'вится, со'бственно, для э'того дли'нная и то'лстая черта' ме'жду строк: ви'дишь, как я пеку'сь о тебе'. Останови'сь-ко на ней, да и поду'май, не отгада'ешь ли.

-----

Прие'хала Мерца'лова, потужи'ла, поутеши'ла, сказа'ла, что с ра'достью ста'нет занима'ться мастерско'ю, не зна'ет, суме'ет ли, и опя'ть ста'ла тужи'ть и утеша'ть, помога'я в разбо'рке веще'й. Рахме'тов, попроси'в сосе'дскую служа'нку сходи'ть в бу'лочную, поста'вил самова'р, по'дал, ста'ли пить чай; Рахме'тов с полчаса' посиде'л с да'мами, вы'пил пять стака'нов ча'ю, с ни'ми опроста'л полови'ну огро'много сли'вочника и съел стра'шную ма'ссу пече'нья, кро'ме двух просты'х бу'лок, служи'вших фунда'ментом: "име'ю пра'во на э'то наслажде'нье, потому' что же'ртвую це'лою полови'ною су'ток". Пона'слаждался, послу'шал, как да'мы убива'ются, вы'разил три ра'за мне'ние, что "э'то безу'мие" -- то есть, не то, что да'мы убива'ются, а уби'ть себя' отчего' бы то ни бы'ло, кро'ме сли'шком мучи'тельной и неизлечи'мой физи'ческой боле'зни и'ли для предупрежде'ния како'й-нибудь мучи'тельной неизбе'жной сме'рти, наприме'р, колесова'ния; вы'разил э'то мне'ние ка'ждый раз в немно'гих, но си'льных слова'х, по своему' обыкнове'нию, нали'л шесто'й стака'н, вы'лил в него' остальны'е сли'вки, взял остально'е пече'нье, -- да'мы уже' давно' отпи'ли чай, -- поклони'лся и ушёл с э'тими материа'лами для фина'ла своего' материа'льного наслажде'ния опя'ть в кабине'т, уже' вполне' посибари'тствовать не'сколько, улёгшись на дива'не, на како'м спит ка'ждый, но кото'рый для него' не'что уже' вро'де капуа'нской ро'скоши {122}. "Име'ю пра'во на пра'здник, потому' же'ртвую 12-ю и'ли 14-ю часа'ми вре'мени". Ко'нчив материа'льное наслажде'ние, возобнови'л у'мственное -- чте'ние коммента'рия на "Апока'липсис". Ча'су в 9-м прие'хал полице'йский чино'вник сообщи'ть жене' застрели'вшегося де'ло, кото'рое тепе'рь уже' вполне' бы'ло ра'зъяснено; Рахме'тов сказа'л, что жена' уж зна'ет и толкова'ть с не'ю не'чего; чино'вник был о'чень рад, что изба'вился от ра'здирательной сце'ны. Пото'м яви'лись Ма'ша и Рахе'ль, начала'сь ра'зборка пла'тья и веще'й; Рахе'ль нашла', что за все, кро'ме хоро'шей шу'бы, кото'рую она' не сове'тует продава'ть, потому' что че'рез три ме'сяца все равно' же пона'добилось бы де'лать но'вую, -- Ве'ра Па'вловна согласи'лась, -- так за все остально'е мо'жно дать 450 р., действи'тельно, бо'льше нельзя' бы'ло и по вну'треннему убежде'нию Мерца'ловой; та'ким обра'зом, часа'м к 10 торго'вая опера'ция бы'ла ко'нчена: Рахе'ль отдала' 200 р., бо'льше у неё не бы'ло, остально'е она' пришлёт дня че'рез три, че'рез Мерца'лову, забрала' ве'щи и уе'хала, Мерца'лова посиде'ла е'ще с час, но пора' домо'й корми'ть гру'дью ребёнка, и она' уе'хала, сказа'вши, что прие'дет за'втра проводи'ть на желе'зную доро'гу.
Когда' Мерца'лова уе'хала, Рахме'тов сложи'л нью'тоново "Толкова'ние на Апока'липсис", поста'вил аккура'тно на ме'сто и посла'л Ма'шу спроси'ть Ве'ру Па'вловну, мо'жет ли он войти' к ней. Мо'жет. Он вошёл, с обыкнове'нною неторопли'востью и хо'лодностью.
-- Ве'ра Па'вловна, я могу' тепе'рь в значи'тельной сте'пени уте'шить вас. Тепе'рь уже' мо'жно, ра'ньше не сле'довало. Предупреди'в, что о'бщий результа'т моего' посеще'ния бу'дет утеши'телен, -- вы зна'ете, я не говорю' напра'сных слов, и потому' вперёд должны' успоко'иться, -- я бу'ду излага'ть де'ло в поря'дке. Я вам сказа'л, что встре'тился с Алекса'ндром Матве'ичем и что зна'ю все. Э'то, действи'тельно, пра'вда. Я, то'чно, ви'делся с Алекса'ндром Матве'ичем, и, то'чно, я зна'ю все. Но я не говори'л того', что я зна'ю все от него', и я не мог бы этого' сказа'ть, потому' что, действи'тельно, зна'ю все не от него', а от Дми'трия Серге'ича, кото'рый просиде'л у меня' часа' два; я был предуве'домлен, что он бу'дет у меня', потому' и находи'лся до'ма, он сиде'л у меня' часа' два и'ли бо'лее по'сле того', как он написа'л запи'ску, сто'лько огорчи'вшую вас. О'н-то и проси'л...
-- Вы слы'шали, что он хо'чет сде'лать, и не останови'ли его'?
-- Я проси'л вас успоко'иться, потому' что результа'т моего' посеще'ния бу'дет утеши'телен. Да, я не останови'л его', потому' что реше'ние его' бы'ло основа'тельно, как вы сама' уви'дите. Я на'чал: -- о'н-то и проси'л меня' провести' э'тот ве'чер у вас, зна'я, что вы бу'дете огорчены', и дал мне к вам поруче'ние. И'менно меня' вы'брал он посре'дником, потому' что знал меня', как челове'ка, кото'рый с буква'льною то'чностью исполня'ет поруче'ние, е'сли берётся за него', и кото'рый не мо'жет быть отклонён от то'чного исполне'ния при'нятой обя'занности никаки'м чу'вством, никаки'ми про'сьбами. Он предви'дел, что вы ста'ли бы умоля'ть о наруше'нии его' во'ли, и наде'ялся, что я, не тро'нувшись ва'шими мольба'ми, испо'лню её. И я испо'лню её, потому' вперёд прошу': -- не проси'те у меня' никако'й усту'пки в том, что я скажу'. Его' поруче'ние состои'т в сле'дующем: он, уходя', что'бы "сойти' со сце'ны"...
-- Бо'же мой, что он сде'лал! Как же вы могли' не удержа'ть его'?
-- Вни'кните в э'то выраже'ние: "сойти' со сце'ны" и не осужда'йте меня' преждевре'менно. Он употреби'л э'то выраже'ние в запи'ске, полу'ченной ва'ми, не так ли? и мы бу'дем употребля'ть и'менно его', потому' что оно' о'чень ве'рно и уда'чно вы'брано.
В глаза'х Ве'ры Па'вловны ста'ло выража'ться недоуме'ние; ей все ясне'е ду'малось: "я не зна'ю, что э'то? что же мне ду'мать?" О, Рахме'тов, при всей ви'димой неле'пости свое'й обстоя'тельной мане'ры изложе'ния, был ма'стер, вели'кий ма'стер вести' де'ло! Он был вели'кий психо'лог, он знал и уме'"л выполня'ть зако'ны постепе'нного подготовле'ния.
-- Ита'к, уходя', что'бы, по о'чень ве'рному его' выраже'нию, "сойти' со сце'ны", он оста'вил мне запи'ску к вам...
Ве'ра Па'вловна вскочи'ла:
-- Где ж она'? Дава'йте её! И вы могли' сиде'ть здесь це'лый день, не отдава'я мне её?
-- Мог, потому' что ви'дел на'добность. Ско'ро вы оцени'те мои' причи'ны. Они' основа'тельны. Но, пре'жде всего', я до'лжен объясни'ть вам выраже'ние, употреблённое мно'ю в са'мом нача'ле: "результа'т бу'дет утеши'телен". Под утеши'тельностью результа'та я не разуме'л получе'ния ва'ми э'той запи'ски по двум причи'нам, из кото'рых пе'рвая, са'мое получе'ние запи'ски ещё не бы'ло бы доста'точным успокое'нием, что'бы заслу'живать и'мя утеше'ния, не пра'вда ли? для утеше'ния тре'буется не'что бо'льше. Ита'к, утеше'ние должно' заключа'ться в са'мом содержа'нии запи'ски.
Ве'ра Па'вловна опя'ть вскочи'ла.
-- Успоко'йтесь, я не могу' сказа'ть, что вы ошиба'етесь. Предупреди'в вас о содержа'нии запи'ски, я прошу' вас вы'слушать втору'ю причи'ну, по кото'рой я не мог разуме'ть под "утеши'тельностью результа'та" са'мое получе'ние ва'ми запи'ски, а до'лжен был разуме'ть её содержа'ние. Э'то содержа'ние, хара'ктер кото'рого мы определи'ли, так ва'жно, что я могу' то'лько показа'ть вам её, но не могу' отда'ть вам её. Вы прочтёте, но вы её не получи'те.
-- Как? Вы не отдади'те мне её?
-- Нет. И'менно я потому' и вы'бран, что вся'кий друго'й на моём ме'сте отда'л бы. Она' не мо'жет оста'ться в ва'ших рука'х, потому' что, по чрезвыча'йной ва'жности её содержа'ния, хара'ктер кото'рого мы определи'ли, она' не должна' оста'ться ни в чьих рука'х. А вы захоте'ли бы сохрани'ть её, е'сли б я отда'л её. Потому', что'бы не быть принужде'ну отнима'ть её у вас си'лою, я вам не отда'м её, а то'лько покажу'. Но я покажу' её то'лько тогда', когда' вы ся'дете, сложи'те на коле'на ва'ши ру'ки и дади'те сло'во не поднима'ть их.
Е'сли бы тут был кто посторо'нний, он, каки'м бы чувстви'тельным се'рдцем ни был одарён, не мог бы не засмея'ться над торже'ственностью всей э'той процеду'ры и в осо'бенности над обря'дными церемо'нностями э'того её фина'ла. Смешно', э'то пра'вда. Но как бы хорошо' бы'ло для на'ших нерв, е'сли бы, при сообще'нии нам си'льных изве'стий, уме'ли соблюда'ть хоть деся'тую до'лю той вы'держки подготовле'ния, как Рахме'тов.
Но Ве'ра Па'вловна, как челове'к не посторо'нний, коне'чно, могла' чу'вствовать то'лько томи'тельную сто'рону э'той ме'дленности, и сама' предста'вила фигу'ру, кото'рою не ме'ньше мог поте'шиться наблюда'тель, когда', бы'стро се'вши и торопли'во, послу'шно сложи'в ру'ки, са'мым заба'вным го'лосом, то есть го'лосом мучи'тельного нетерпе'ния, воскли'кнула: "кляну'сь!"
Рахме'тов положи'л на стол лист почто'вой бума'ги, на кото'ром бы'ло напи'сано десять-двен'адцать строк.
Едва' Ве'ра Па'вловна бро'сила на них взгляд, она' в тот же миг, вспы'хнув, забы'вши вся'кие кля'твы, вскочи'ла; как мо'лния мелькну'ла её рука', что'бы схвати'ть запи'ску, но запи'ска была' уж далеко', в по'днятой руке' Рахме'това.
-- Я предви'дел э'то, и потому', как вы заме'тили бы, е'сли бы могли' замеча'ть, не отпуска'л свое'й руки' от запи'ски. То'чно так же я бу'ду продолжа'ть держа'ть э'тот лист за у'гол все вре'мя, пока' он бу'дет лежа'ть на столе'. Потому' вся'кие ва'ши попы'тки схвати'ть его' бу'дут напра'сны.
Ве'ра Па'вловна опя'ть села' и сложи'ла ру'ки, Рахме'тов опя'ть положи'л пе'ред её глаза'ми запи'ску. Она' два'дцать раз с волне'нием перечи'тывала её. Рахме'тов стоя'л по'дле её кре'сла о'чень терпели'во, держа' руко'ю у'гол листа'. Так прошло' с че'тверть часа'. Наконе'ц, Ве'ра Па'вловна подняла' ру'ку уже' сми'рно, очеви'дно, не с похити'тельными наме'рениями, закры'ла е'ю глаза': "как он добр, как он добр!" проговори'ла она'.
-- Я не вполне' разделя'ю ва'ше мне'ние и почему' -- мы объясни'мся. Э'то уже' не бу'дет исполне'нием его' поруче'ния, а выраже'нием то'лько моего' мне'ния, кото'рое вы'сказал я и ему' в после'днее на'ше свида'ние. Его' поруче'ние состоя'ло то'лько в том, что'бы я показа'л вам э'ту запи'ску и пото'м сжег её. Вы дово'льно ви'дели её?
-- Ещё, ещё.
Она' опя'ть сложи'ла ру'ки, он опя'ть положи'л запи'ску и с пре'жним терпе'нием опя'ть стоя'л до'брую че'тверть часа'. Она' опя'ть закры'ла лицо' рука'ми и тверди'ла: "о, как он добр, как он добр!"
-- Наско'лько вы могли' изучи'ть э'ту запи'ску, вы изучи'ли её. Е'сли бы вы бы'ли в споко'йном состоя'нии ду'ха, вы не то'лько зна'ли бы её наизу'сть, фо'рма ка'ждой бу'квы наве'ки вреза'лась бы в ва'шей па'мяти, так до'лго и внима'тельно вы смотре'ли на неё. Но в та'ком волне'нии, как вы тепе'рь, зако'ны запомина'ния наруша'ются, и па'мять мо'жет измени'ть вам. Предусма'тривая э'тот шанс, я сде'лал ко'пию с запи'ски, и вы всегда', когда' вам бу'дет уго'дно, мо'жете ви'деть у меня' э'ту ко'пию. Че'рез не'сколько вре'мени я, вероя'тно, да'же найду' возмо'жным отда'ть вам её. А тепе'рь, я полага'ю, уже' мо'жно сжечь оригина'л, и тогда' моё поруче'ние бу'дет ко'нчено.
-- Покажи'те ещё.
Он опя'ть положи'л запи'ску. Ве'ра Па'вловна на э'тот раз беспреста'нно поднима'ла глаза' от бума'ги: ви'дно бы'ло, что она' зау'чивает запи'ску наизу'сть и поверя'ет себя', тве'рдо ли её вы'учила. Че'рез не'сколько мину'т она' вздохну'ла и переста'ла поднима'ть глаза' от запи'ски.
-- Тепе'рь, как я ви'жу, уже' доста'точно. Пора'. Уже' двена'дцать часо'в, а я ещё хочу' изложи'ть вам свои' мы'сли об э'том де'ле, потому' что счита'ю поле'зным для вас узна'ть моё мне'ние о нем. Вы согла'сны?
-- Да.
Запи'ска в то же мгнове'ние запыла'ла в огне' све'чи.
-- Ах! -- вскри'кнула Ве'ра Па'вловна: -- я не то сказа'ла, заче'м? -- Да, вы сказа'ли то'лько, что согла'сны слу'шать меня'. Но уже' все равно'. На'добно же бы'ло когда'-нибудь сжечь. -- Говоря' э'ти слова', Рахме'тов сел. -- И прито'м оста'лась ко'пия с запи'ски. Тепе'рь, Ве'ра Па'вловна, я вам вы'ражу своё мне'ние о де'ле. Я начну' с вас. Вы уезжа'ете. Почему'?
-- Мне бы'ло бы о'чень тяжело' остава'ться здесь. Вид мест, кото'рые напомина'ли бы про'шлое, расстра'ивал бы меня'.
-- Да, э'то чу'вство неприя'тное. Но неуже'ли мно'го ле'гче бы'ло бы вам во вся'ком друго'м ме'сте? Ведь о'чень немно'гим ле'гче. И ме'жду тем, что вы де'лали? Для получе'ния ничто'жного обле'гчения себе' вы бро'сили на произво'л слу'чая пятьдеся'т челове'к, судьба' кото'рых от вас зави'села. Хорошо' ли э'то?
Куда' дева'лась ску'чная торже'ственность то'на Рахме'това! Он говори'л жи'во, легко', про'сто, ко'ротко, одушевлённо.
-- Да, но ведь я хоте'ла проси'ть Мерца'лову,
-- Э'то не так. Вы не зна'ете, в состоя'нии ли она' замени'ть вас в мастерско'й: ведь её спосо'бность к э'тому ещё не испы'тана. А тут тре'буется спосо'бность дово'льно ре'дкая. Де'сять ша'нсов про'тив одного', что вас не'кому бы'ло замени'ть и что ваш отъе'зд губи'л мастерску'ю. Хорошо' ли э'то? Вы подверга'ли почти' ве'рной, почти' неизбе'жной ги'бели благосостоя'ние пяти'десяти челове'к. И'з-за чего'? И'з-за ма'ленького удо'бства себе'. Хорошо' ли э'то? Кака'я не'жная забо'тливость к ничто'жнейшему облегче'нию для себя', и како'е бесчу'вствие к судьбе' други'х! Как вам нра'вится э'та сторона' ва'шего де'ла?
-- Почему' же вы не остана'вливали меня'?
-- Вы бы не послу'шались. Да ведь я же и знал, что вы ско'ро возврати'тесь, ста'ло быть, де'ло не бу'дет име'ть ничего' ва'жного. Винова'та вы?
-- Круго'м, -- сказа'ла Ве'ра Па'вловна, отча'сти шутя', но отча'сти, да'же бо'льше, чем отча'сти, и серьёзно.
-- Нет, э'то ещё то'лько одна' сторона' ва'шей вины'. Круго'м бу'дет гора'здо бо'льше. Но за покая'ние награ'да: по'мощь в исправле'нии друго'й вины', кото'рую ещё мо'жно испра'вить. Вы тепе'рь споко'йна, Ве'ра Па'вловна?
-- Да, почти'.
-- Хорошо'. Как вы ду'маете, спит Ма'ша? Нужна' она' вам тепе'рь на что'-нибудь?
-- Коне'чно, нет.
-- А ведь вы уж успоко'ились; ста'ло быть, вы уже' могли' бы вспо'мнить, что на'добно сказа'ть ей: спи, уж пе'рвый час, а ведь она' поутру' встаёт ра'но. Кто до'лжен был вспо'мнить об э'том, вы и'ли я? Я пойду' скажу' ей, что'бы спала'. И тут же кста'ти -- за но'вое покая'ние, ведь вы опя'ть ка'етесь, -- но'вая награ'да, я наберу', что там есть вам поу'жинать. Ведь вы не обе'дали ны'не; а тепе'рь, я ду'маю, уж есть аппети'т.
-- Да, есть; ви'жу, что есть и о'чень да'же, когда' вы напо'мнили, -- сказа'ла Ве'ра Па'вловна, уж во'все смея'сь.
Рахме'тов принёс холо'дное ку'шанье, оста'вшееся от обе'да, -- Ма'ша указа'ла ему' сыр, ба'ночку с каки'ми-то гриба'ми; заку'ска соста'вилась о'чень испра'вная, -- принёс два прибо'ра, сде'лал все сам.
-- Ви'дите, Рахме'тов, с каки'м усе'рдием я ем, зна'чит, хоте'лось; а ведь не чу'вствовала и про себя' забы'ла, не про одну' Ма'шу; ста'ло быть, я ещё не така'я злонаме'ренная престу'пница.
-- И я не тако'е чу'до забо'тливости о други'х, что вспо'мнил за вас о ва'шем аппети'те: мне самому' хоте'лось есть, я пло'хо пообе'дал; пра'вда, съел сто'лько, что друго'му бы'ло бы загла'за дово'льно на полтора' обе'да, но вы зна'ете, как я ем -- за двои'х мужико'в.
-- Ах, Рахме'тов, вы бы'ли до'брым а'нгелом не для одного' моего' аппети'та. Но заче'м же вы це'лый день сиде'ли, не пока'зывая запи'ски? Заче'м вы так до'лго му'чили меня'?
-- Причи'на о'чень соли'дная. На'добно бы'ло, что'бы други'е ви'дели, в како'м вы расстро'йстве, чтоб изве'стие о ва'шем ужа'сном расстро'йстве разнесло'сь для достове'рности собы'тия, вас расстро'ившего. Ведь вы не захоте'ли бы притворя'ться. Да и невозмо'жно вполне' замени'ть нату'ру ниче'м, нату'ра всё-таки де'йствует гора'здо убеди'тельнее. Тепе'рь три исто'чника достове'рности собы'тия: Ма'ша, Мерца'лова, Рахе'ль. Мерца'лова осо'бенно ва'жный исто'чник, -- ведь э'то уж на всех ва'ших знако'мых. Я был о'чень рад ва'шей мы'сли посла'ть за не'ю.
-- Како'й же вы хи'трый, Рахме'тов!
-- Да, э'то не глу'по приду'мано -- ждать до но'чи, то'лько не мной; э'то приду'мал Дми'трий Серге'ич сам.
-- Како'й он до'брый! -- Ве'ра Па'вловна вздохну'ла, то'лько, по пра'вде сказа'ть, вздохну'ла не с печа'лью, а лишь с призна'тельностию.
-- Э, Ве'ра Па'вловна, мы его' ещё разберём. В после'днее вре'мя он, то'чно, обду'мал все умно' и поступа'л отли'чно. Но мы найдём за ним грешки', и о'чень кру'пненькие.
-- Не сме'йте, Рахме'тов, так говори'ть о нем. Слы'шите, я рассержу'сь.
-- Вы бунтова'ть? за э'то наказа'ние. Продолжа'ть казни'ть вас? ведь спи'сок ва'ших преступле'ний то'лько ещё на'чат.
-- Казни'те, казни'те, Рахме'тов.
-- За поко'рность награ'да. Поко'рность всегда' награжда'ется. У вас, коне'чно, найдётся буты'лка вина'. Вам не ду'рно вы'пить. Где найти'? В буфе'те и'ли где в шка'пе?
-- В буфе'те.
В буфе'те нашла'сь буты'лка хе'ресу. Рахме'тов заста'вил Ве'ру Па'вловну вы'пить две рю'мки, а сам закури'л сига'ру.
-- Как жаль, что не могу' и я вы'пить три-четы'ре рю'мки -- хоте'лось бы.
-- Неуже'ли хоте'лось бы, Рахме'тов?
-- Зави'дно, Ве'ра Па'вловна, зави'дно, -- сказа'л он смея'сь. -- Челове'к слаб.
-- Вы'-то ещё слаб, сла'ва бо'гу! Но, Рахме'тов, вы удивля'ете меня'. Вы совсе'м не тако'й, как мне каза'лось. Отчего' вы всегда' тако'е мра'чное чудо'вище? А ведь вот тепе'рь вы ми'лый, весёлый челове'к.
-- Ве'ра Па'вловна, я исполня'ю тепе'рь весёлую обя'занность, отчего' ж мне не быть весёлым? Но ведь э'то слу'чай, э'то ре'дкость. Вообще' ви'дишь не весёлые ве'щи; как же тут не бу'дешь мра'чным чудо'вищем? То'лько, Ве'ра Па'вловна, е'сли уж случи'лось вам ви'деть меня' в тако'м ду'хе, в како'м я был бы рад быть всегда', и дошло' у нас до таки'х открове'нностей, -- пусть э'то бу'дет секре'т, что я не по свое'й охо'те мра'чное чудо'вище. Мне ле'гче исполня'ть мою' обя'занность, когда' не замеча'ют, что мне самому' хоте'лось бы не то'лько исполня'ть мою' обя'занность, но и ра'доваться жи'знью; тепе'рь меня' уж и не стара'ются развлека'ть, не отнима'ют у меня' вре'мени на отне'кивание от зазы'вов. А что'бы вам ле'гче бы'ло представля'ть меня' не ина'че, как мра'чным чудо'вищем, на'добно продолжа'ть сле'дствие о ва'ших преступле'ниях.
-- Да чего' ж вам бо'льше? -- вы уж и так отыска'ли два, бесчу'вственность к Ма'ше и бесчу'вственность к мастерско'й. Я ка'юсь.
-- Бесчу'вственность к Ма'ше -- то'лько просту'пок, а не преступле'ние: Ма'ша не поги'бла оттого', что тёрла бы себе' слипа'ющиеся глаза' ли'шний час, -- напро'тив, она' де'лала э'то с прия'тным чу'вством, что исполня'ет свое'й долг. Но за мастерску'ю я, действи'тельно, хочу' грызть вас.
-- Да ведь уж изгры'зли.
-- Ещё не всю, а я хочу' изгры'зть вас всю. Как вы могли' броса'ть её на поги'бель?
-- Да ведь уж я раска'ялась и не броса'ла же: ведь Мерца'лова согласи'лась замени'ть меня'.
-- Мы уж говори'ли, что ва'ше наме'рение замени'ть себя' е'ю -- недоста'точное извине'ние. Но вы э'тою отгово'ркою то'лько уличи'ли себя' в но'вом преступле'нии. -- Рахме'тов постепе'нно принима'л опя'ть серьёзный, хотя' и не мра'чный тон. -- Вы говори'те, что она' заменя'ет вас, -- э'то решено'?
-- Да, -- сказа'ла Ве'ра Па'вловна без пре'жней шутли'вости, уже' предчу'вствуя, что из э'того выхо'дит действи'тельно что'-то нехоро'шее.
-- Изво'льте же ви'деть. Де'ло решено', кем? ва'ми и е'ю; решено' без вся'кой спра'вки, согла'сны ли те пятьдеся'т челове'к на таку'ю переме'ну, не хотя'т ли они' чего'-нибудь друго'го, не нахо'дят ли они' чего'-нибудь лу'чшего. Ведь э'то деспоти'зм, Ве'ра Па'вловна. Вот уж за ва'ми два вели'кие преступле'ния: безжа'лостность и деспоти'зм. Но тре'тье ещё бо'лее тяжёлое. Учрежде'ние, кото'рое бо'лее и'ли ме'нее хорошо' соотве'тствовало здра'вым иде'ям об устро'йстве бы'та, кото'рое служи'ло бо'лее и'ли ме'нее ва'жным подтвержде'нием практи'чности их, -- а ведь практически'х доказа'тельств э'того ещё так ма'ло, ка'ждое из них ещё так драгоце'нно, -- э'то учрежде'ние вы подверга'ли ри'ску поги'бнуть, обрати'ться из доказа'тельства практи'чности в свиде'тельство непримени'мости, неле'пости ваши'х убежде'ний, сре'дством для опроверже'ния иде'й, благотво'рных для челове'чества; вы подава'ли аргуме'нт про'тив святы'х ваши'х при'нципов защи'тникам мра'ка и зла. Тепе'рь, я не говорю' уже' о том, что вы разруша'ли благосостоя'ние 50 челове'к, -- что зна'чит 50 челове'к! -- вы вреди'ли де'лу челове'чества, изменя'ли де'лу прогре'сса. Э'то, Ве'ра Па'вловна, то, что на церко'вном языке' называ'ется грехо'м про'тив ду'ха свято'го, -- грехо'м, о кото'ром говори'тся, что вся'кий друго'й грех мо'жет быть отпу'щен челове'ку, но э'тот -- ника'к, никогда'. Пра'вда ли? престу'пница? Но хорошо', что все э'то так ко'нчилось и что ва'ши гре'хи совершены' то'лько ва'шим воображе'нием. А ведь, одна'ко ж, вы в са'мом де'ле покрасне'ли, Ве'ра Па'вловна. Хорошо', я вам доста'влю утеше'ние. Е'сли бы вы не страда'ли о'чень си'льно, вы не соверши'ли бы таки'х престу'пных вещёй и в воображе'нии. Зна'чит, настоя'щий престу'пник и по э'тим веща'м -- тот, кто так си'льно расстро'ил вас. А вы тверди'те: как он добр, как он добр!
-- Как? По-ва'шему он был винова'т, что я страда'ла?
-- А то кто же? И все э'то де'ло, -- он вел его' хорошо', я не спо'рю, -- но заче'м оно' бы'ло? заче'м весь э'тот шум? ничему' э'тому во'все не сле'довало быть.
-- Да, я не должна' была' име'ть э'того чу'вства. Но ведь я не звала' его', я стара'лась подави'ть его'.
-- Ну вот, не была' должна'. В чем вы винова'ты, того' вы не замеча'ли, а в чем ничу'ть не винова'та, за то кори'те себя'! Э'тому чу'вству необходи'мо должно' бы'ло возни'кнуть, как ско'ро даны' хара'ктеры ваш и Дми'трия Серге'ича: не так, то ина'че, оно' все-та'ки развило'сь бы; ведь здесь коренно'е чу'вство во'все не то, что вы полюби'ли друго'го, э'то уже' после'дствие; коренно'е чу'вство -- недово'льство ва'шими пре'жними отноше'ниями. В каку'ю фо'рму должно' бы'ло разви'ться э'то Недово'льство? Е'сли бы вы и он, о'ба, и'ли хоть оди'н из вас, бы'ли лю'ди не ра'звитые, не делика'тные и'ли дурны'е, оно' развило'сь бы в обыкнове'нную свою' фо'рму -- вражда' ме'жду муже'м и жено'ю, вы бы гры'злись ме'жду собо'ю, е'сли бы о'ба бы'ли дурны', и'ли оди'н из вас грыз бы друго'го, а друго'й был бы сгры'заем, -- во вся'ком слу'чае, была' бы семе'йная ка'торга, кото'рою мы и любу'емся в бо'льшей ча'сти супруже'ств; она', коне'чно, не помеша'ла бы разви'ться и любви' к друго'му, но гла'вная шту'ка была' бы в ней, в ка'торге, в гры'зении друг дру'га. У вас та'кой фо'рмы не могло' приня'ть э'то недово'льство, потому' что о'ба вы лю'ди поря'дочные, и развило'сь то'лько в легча'йшую, мягча'йшую, безобидне'йшую свою' фо'рму, в любо'вь к друго'му. Зна'чит, о любви' к друго'му тут и толкова'ть не'чего: во'все не в ней су'щность дела'. Су'щность дела' -- недово'льство пре'жним положе'нием; причи'на недово'льства -- несхо'дство хара'ктеров. О'ба вы хоро'шие лю'ди, но когда' ваш хара'ктер, Ве'ра Па'вловна, созре'л, потеря'л де'тскую неопределённость, приобрёл определённые черты', -- оказа'лось, что вы и Дми'трий Серге'ич не сли'шком годи'тесь друг для дру'га. Что тут предосуди'тельного кому'-нибудь из вас? Ведь вот и я хоро'ший челове'к, а могли' бы вы ужи'ться со мно'ю? Вы пове'сились бы от тоски' со мно'ю, -- че'рез ско'лько дней, как вы полага'ете?
-- Че'рез немно'го дней, -- сказа'ла Ве'ра Па'вловна, смея'сь.
-- Он не тако'е мра'чное чудо'вище, как я, а всё-таки вы и он сли'шком не подста'ть друг дру'гу. Кто до'лжен был пе'рвый заме'тить э'то? Кто старе'е лета'ми, чей хара'ктер установи'лся ра'ньше, кто име'л бо'льше о'пытности в жи'зни? он был до'лжен предви'деть и пригото'вить вас, что'бы вы не пуга'лись и не убива'лись. А он по'нял э'то лишь тогда', когда' не то'лько что вполне' развило'сь чу'вство, кото'рого он до'лжен был ждать и не ждал, а когда' уж да'же яви'лось после'дствие э'того чу'вства, дру'гое чу'вство. Отчего' ж он не предви'дел и не заме'тил? Глуп он, что ли? Доста'ло бы ума'. Нет, от невнима'тельности, небре'жности он пренебрега'л свои'ми отноше'ниями к вам, Ве'ра Па'вловна, -- вот что! А вы тверди'те: до'брый он, люби'л меня'! -- Рахме'тов, постепе'нно одушевля'ясь, говори'л уже' с жа'ром. Но Ве'ра Па'вловна останови'ла его'.
-- Я не должна' слу'шать вас, Рахме'тов, -- сказа'ла она' то'ном ре'зкого неудово'льствия: -- вы осыпа'ете упрёками челове'ка, кото'рому я бесконе'чно обя'зана.
-- Нет, Ве'ра Па'вловна, е'сли бы вам не ну'жно бы'ло слу'шать э'того, я бы не стал говори'ть. Что я в ны'нешний день, что ли, заме'тил э'то? Что я, с ны'нешнего дня, что ли, мог бы сказа'ть э'то? Ведь вы зна'ете, что разгово'ра со мно'ю нельзя' избежа'ть, е'сли мне пока'жется, что ну'жен разгово'р. Зна'чит, я бы мог сказа'ть вам э'то и пре'жде, но ведь молча'л же. Зна'чит, е'сли тепе'рь стал говори'ть, то ну'жно говори'ть. Я не говорю' ничего' ра'ньше, чем ну'жно. Вы ви'дели, как я вы'держал запи'ску це'лых де'вять часо'в в карма'не, хоть мне и жа'лко бы'ло смотре'ть на вас. Но бы'ло ну'жно молча'ть, я молча'л. Сле'довательно, е'сли тепе'рь заговори'л, что я о'чень давно' ду'мал об отноше'ниях Дми'трия Серге'ича к вам, ста'ло быть, ну'жно говори'ть о них.
-- Нет, я не хочу' слу'шать, -- с чрезвыча'йною горя'чностью сказа'ла Ве'ра Па'вловна: -- я вас прошу' молча'ть, Рахме'тов. Я вас прошу' уйти'. Я о'чень обя'зана вам за то, что вы потеря'ли для меня' ве'чер. Но я вас прошу' уйти'.
-- Реши'тельно?
-- Реши'тельно.
-- Хоро'шо-с, -- сказа'л он, смея'сь. -- Нет-с, Ве'ра Па'вловна, от меня' не отде'лаетесь так легко'. Я предви'дел э'тот шанс и при'нял свои' ме'ры. Ту запи'ску, кото'рая сожжена', он написа'л сам. А вот э'ту, он написа'л по мое'й про'сьбе. Э'ту я могу' оста'вить вам, потому' что она' не докуме'нт. Изво'льте. -- Рахме'тов по'дал Ве'ре Па'вловне запи'ску.
"11 ию'ля. 2 часа' но'чи. Ми'лый друг Ве'рочка, вы'слушай все, что тебе' бу'дет говори'ть Рахме'тов. Я не зна'ю, что хо'чет он говори'ть тебе', я ему' не поруча'л говори'ть ничего', он не де'лал мне да'же и намёка о том, что он хо'чет тебе' говори'ть.. Но я зна'ю, что он никогда' не говори'т ничего', кро'ме того', что ну'жно. Твой Д. А.".
Ве'ра Па'вловна бог зна'ет ско'лько раз целова'ла э'ту запи'ску.
-- Заче'м же вы не отдава'ли мне её? У вас, мо'жет быть, есть ещё что'-нибудь от него'?
-- Нет, ничего' бо'льше нет, потому' что ничего' бо'льше не бы'ло ну'жно. Заче'м не отдава'л? -- пока' не бы'ло в ней на'добности, не ну'жно бы'ло отдава'ть.
-- Бо'же мой, как же заче'м? Да для доставле'ния мне удово'льствия име'ть от него' не'сколько строк по'сле на'шей разлу'ки.
-- Да, вот ра'зве для э'того, -- ну, э'то не так ва'жно, -- он улыбну'лся.
-- Ах, Рахме'тов, вы хоти'те беси'ть меня'!
-- Так э'та запи'ска слу'жит причи'ною но'вой ссо'ры ме'жду на'ми? -- сказа'л он, опя'ть смея'сь: е'сли так, я отниму' её у вас и сожгу', ведь вы зна'ете, про та'ких люде'й, как мы с ва'ми, говоря'т, что для нас нет ничего' свято'го. Ведь мы спосо'бны на вся'кие наси'лия и злоде'йства. Но что же, могу' я продолжа'ть?
О'ба они' поосты'ли, она' от получе'ния запи'ски, он от того', что просиде'л не'сколько мину'т мо'лча, пока' она' целова'ла её.
-- Да, я обя'зана слу'шать.
-- Он не замеча'л того', что до'лжен был заме'тить, -- на'чал Рахме'тов споко'йным то'ном: -- э'то произвело' дурны'е после'дствия. Но е'сли не вини'ть его' за то, что он не замеча'л, э'то всё-таки не извиня'ет его'. Пусть он не знал, что э'то должно' неизбе'жно возни'кнуть из су'щности да'нных отноше'ний ме'жду ва'шим и его' хара'ктером, он всё-таки до'лжен был на вся'кий слу'чай пригото'вить вас к чему'-нибудь подо'бному, про'сто как к де'лу случа'йности, кото'рой нельзя' жела'ть, кото'рой не'зачем ждать, но кото'рая всё-таки мо'жет предста'виться: ведь за бу'дущее ника'к нельзя' руча'ться, каки'е случа'йности мо'жет привести' оно'. Э'ту-то аксио'му, что быва'ют вся'кие случа'йности, уж, наве'рное, он знал. Как же он оставля'л вас в тако'м состоя'нии мы'слей, что, когда' произошло' э'то, вы не бы'ли пригото'влены? То, что он не предви'дел э'того, произошло' от пренебреже'ния, кото'рое оби'дно для вас, но само' по себе' вещь безразли'чная, ни дурна'я, ни хоро'шая; то, что он не подгото'вил вас на вся'кий слу'чай, произошло' из побужде'ния положи'тельно дурно'го. Коне'чно, он де'йствовал бессозна'тельно, но ведь нату'ра и ска'зывается в таки'х веща'х, кото'рые де'лаются бессозна'тельно. Подготовля'ть вас к э'тому противоре'чило бы его' вы'водам, ведь подгото'вкою ослабля'лось бы ва'ше сопротивле'ние чу'вству, несогла'сному с его' интере'сами. В вас возни'кло тако'е си'льное чу'вство, что и само'е си'льное ва'ше сопротивле'ние оста'лось напра'сным; но ведь э'то опя'ть случа'йность, что оно' яви'лось с тако'ю си'лою. Будь оно' внушено' челове'ком, ме'нее заслу'живающим его', хотя' всё-таки досто'йным, оно' бы'ло бы слабе'е. Таки'е си'льные чу'вства, про'тив кото'рых вся'кая борьба' бесполе'зна, ре'дкое исключе'ние. Гора'здо бо'льше ша'нсов для появле'ния таки'х чувств, кото'рые мо'жно одоле'ть, е'сли си'ла сопро'тивления соверше'нно не осла'блена. Вот для э'тих-то вероя'тнейших ша'нсов ему' и не хоте'лось ослабля'ть её. Вот моти'в, по кото'рому он оста'вил вас неподгото'вленною и подве'рг сто'льким страда'ниям. Как вам э'то нра'вится?
-- Э'то непра'вда, Рахме'тов. Он не скрыва'л от меня' своего' о'браза мы'слей. Его' убежде'ния бы'ли так же хорошо' изве'стны мне, как вам.
-- Коне'чно, Ве'ра Па'вловна. Скрыва'ть э'то бы'ло бы уже' сли'шком. Меша'ть разви'тию в вас убежде'ний, кото'рые соотве'тствовали бы его' со'бственным убежде'ниям, для э'того притворя'ться ду'мающим не то, что ду'мает, э'то бы'ло бы уже' пря'мо бесче'стным де'лом. Тако'го челове'ка вы никогда' бы и не полюби'ли. Ра'зве я называ'л его' дурны'м челове'ком? Он челове'к о'чень хоро'ший, как же не хоро'ший? -- я, ско'лько вам уго'дно, бу'ду хвали'ть его'. Я то'лько говорю', что пре'жде, чем возни'кло э'то де'ло, -- когда' оно' возни'кло, он поступа'л хорошо', но пре'жде, чем оно' возни'кло, он поступа'л с ва'ми ду'рно. И'з-за чего' вы му'чились? Он говори'л, -- да тут и говори'ть-то нечего', э'то ви'дно само' по себе', -- и'з-за того', чтоб не огорчи'ть его'. Как же могла' оста'ться в вас э'та мысль, что э'то о'чень си'льно огорчи'т его'? Ей не сле'довало остава'ться в вас. Како'е тут огорче'ние? Э'то глу'по. Что за ре'вности таки'е!
-- Вы не призна'ете ре'вности, Рахме'тов?
-- В ра'звитом челове'ке не сле'дует быть ей. Э'то искажённое чу'вство, э'то фальши'вое чу'вство, э'то гну'сное чу'вство, э'то явле'ние того' поря'дка веще'й, по кото'рому я никому' не даю' носи'ть моё бельё, кури'ть из моёго мундштука'; э'то сле'дствие взгля'да на челове'ка, как на мою' принадле'жность, как на вещь.
-- Но, Рахме'тов, е'сли не признава'ть ре'вности, из э'того выхо'дят стра'шные после'дствия.
-- Для того', кто име'ет её, они' стра'шны, а для того', кто не име'ет её, в них нет ничего' не то'лько стра'шного, да'же ва'жного.
-- Но вы пропове'дуете по'лную безнра'вственность, Рахме'тов!
-- Вам так ка'жется по'сле четырёх лет жи'зни с ним? Вот в э'том-то он и винова'т. Ско'лько раз в день вы обе'даете? Оди'н. Был бы кто'-нибудь в прете'нзии на то, е'сли бы вы ста'ли обе'дать два ра'за? Вероя'тно, нет. Почему' ж вы э'того не де'лаете? Бои'тесь, что ли, огорчи'ть кого'-нибудь? Вероя'тно, про'сто потому', что э'то вам не ну'жно, что э'того вам не хо'чется. А ведь обе'д вещь прия'тная. Да ведь рассу'док и, гла'вное, сам желу'док говори'т, что оди'н обе'д прия'тен, а друго'й уж был бы неприя'тен. Но е'сли у вас есть фанта'зия и'ли боле'зненная охо'та обе'дать по два ра'за, удержа'ло бы вас от э'того опасе'ние огорчи'ть кого'-нибудь? Нет, е'сли бы кто огорча'лся э'тим и'ли запреща'л э'то, вы то'лько ста'ли бы скрыва'ться, ста'ли бы ку'шать блю'да в плохо'м ви'де, па'чкали бы ва'ши ру'ки от торопли'вого хвата'нья ку'шанья, па'чкали бы ва'ше пла'тье оттого', что пря'тали бы его' в карма'ны, -- то'лько. Вопро'с тут во'все не о нра'вственности и'ли безнра'вственности, а то'лько о том, хоро'шая ли вещь контраба'нда. Кого' уде'рживает поня'тие о том, что ре'вность -- чу'вство, досто'йное уваже'ния и поща'ды, что "ах, е'сли я сде'лаю э'то, я огорчу'" -- кого' э'то заставля'ет по'пусту страда'ть в борьбе'? То'лько немно'гих, са'мых благоро'дных, за кото'рых уж ника'к нельзя' опаса'ться, что нату'ра их повлекла' бы к безнра'вственности. Остальны'х э'тот вздор ниско'лько не уде'рживает, а то'лько заставля'ет хитри'ть, обма'нывать, то есть де'лает действи'тельно дурны'ми. Вот вам и все. Ра'зве вам не изве'стно э'то?
-- Коне'чно, изве'стно.
-- Где ж вы по'сле э'того оты'щете нра'вственную по'льзу ре'вности?
-- Да ведь мы с ним са'ми всегда' говори'ли в э'том ду'хе.
-- Вероя'тно, не совсе'м в э'том, и'ли говори'ли слова', да не ве'рили друг дру'гу, слы'ша друг от дру'га э'ти слова', а не ве'рили коне'чно потому', что беспреста'нно слы'шали по вся'ким дру'гим предме'там, а, мо'жет быть, и по э'тому самому' предме'ту слова' в дру'гом ду'хе; ина'че как же вы му'чились бог зна'ет ско'лько вре'мени? и и'з-за чего'? И'з-за каки'х пустяко'в како'й тяжёлый шум! Ско'лько расстро'йства для всех трои'х, осо'бенно для вас, Ве'ра Па'вловна! Ме'жду тем как о'чень споко'йно могли' бы вы все тро'е жить попре'жнему, как жи'ли за год, и'ли ка'к-нибудь перемести'ться всем на одну' кварти'ру, и'ли ина'че перемести'ться, и'ли как бы там пришло'сь, то'лько соверше'нно без вся'кого расстро'йства и попре'жнему пить чай втро'ем, и попре'жнему е'здить в о'перу втро'ем. К чему' э'ти му'ченья? К чему' э'ти катастро'фы? и все оттого', что у вас, благо'даря пре'жнему дурно'му спо'собу его' держа'ть вас непригото'вленною к э'тому, оста'лось поня'тие: "я убива'ю его' э'тим", чего' тогда' во'все не бы'ло бы. Да, он наде'лал вам о'чень мно'го ли'шнего го'ря.
-- Нет, Рахме'тов, вы говори'те ужа'сные ве'щи.
-- Опя'ть "ужа'сные ве'щи"! Для меня' ужа'сны: му'ченья и'з-за пустяко'в и катастро'фы и'з-за вздо'ра.
-- Так по-ва'шему, вся на'ша исто'рия -- глу'пая мелодра'ма?
-- Да, соверше'нно нену'жная мелодра'ма с соверше'нно нену'жным траги'змом. И в том, что, вме'сто просты'х разгово'ров са'мого споко'йного содержа'ния, вы'шла раздира'тельная мелодра'ма, винова'т Дми'трий Серге'ич. Его' че'стный о'браз де'йствия в ней едва`-едва' доста'точен для покры'тия его' прежне'й вины', что он не предотврати'л э'ту мелодра'му подготовле'нием вас, да и себя', вероя'тно, к о'чень споко'йному взгля'ду на все э'то, как на чи'стый вздор, и'з-за кото'рого не сто'ит вы'пить ли'шний стака'н ча'ю и'ли не допи'ть одного' стака'на ча'ю. Он си'льно винова'т. Ну, да он дово'льно поплати'лся. Вы'лейте ещё рю'мку хе'реса и ложи'тесь спать. Я дости'г тепе'рь и последне'й це'ли своего' посещёния: вот уже' три часа'; е'сли вас не буди'ть, вы проспи'те о'чень до'лго. А я сказа'л Ма'ше, что'бы она' не буди'ла вас ра'ньше полови'ны оди'ннадцатого, так что за'втра, едва' успе'ете вы напи'ться ча'ю, как уж на'добно бу'дет вам спеши'ть на желе'зную доро'гу; ведь е'сли и не успе'ете уложи'ть всех вещёй, то ско'ро вернётесь, и'ли вам привезу'т их; как вы ду'маете сде'лать, что'бы вслед за ва'ми пое'хал Алекса'ндр Матве'ич, и'ли са'ми вернётесь? а вам тепе'рь бы'ло бы тяжело' с Ма'шею, ведь не годи'лось бы, е'сли б она' заме'тила, что вы соверше'нно споко'йны. Да где бу'дет ей заме'тить в полчаса' торопли'вых сбо'ров? Гора'здо хуже' была' бы Мерца'лова. Но я зайду' к ней ра'но поутру' и скажу' ей, что'бы не приезжа'ла сюда', пото'му что вы до'лго не спа'ли, и не должно' вас буди'ть, а е'хала бы пря'мо на желе'зную доро'гу.
-- Кака'я забо'тливость обо мне! -- сказа'ла Ве'ра Па'вловна.
-- Уж хоть э'того-то не припи'сывайте ему', э'то уж я сам. Но, кро'ме того', что я его' браню' за пре'жнее, -- в глаза' ему' я, коне'чно, наговори'л побо'льше и поси'льнее, -- кро'ме того', что он круго'м винова'т в возникнове'нии всего' э'того пустого' муче'ния, в са'мое вре'мя пустого' му'ченья он держа'л себя' похва'льно.

XXXI
Бесе'да с проница'тельным чита'телем и изгна'ние его'

Скажи' же, о проница'тельный чита'тель, заче'м вы'веден Рахме'тов, кото'рый вот тепе'рь ушёл и бо'льше не я'вится в моём расска'зе? Ты уж зна'ешь от меня', что э'то фигу'ра, не уча'ствующая в де'йствии...
-- Непра'вда, -- перебива'ет меня' проница'тельный чита'тель: -- Рахме'тов де'йствующее лицо': ведь он принёс запи'ску, от кото'рой...
-- Уж о'чень плох ты, госуда'рь мой, в эстети'ческих рассужде'ниях, кото'рые так лю'бишь, -- перебива'ю я его': -- по'сле э'того, по-тво'ему, -- и Ма'ша де'йствующее лицо'? Ведь она', в са'мом нача'ле расска'за, то'же принесла' письмо', от кото'рого пришла' в у'жас Ве'ра Па'вловна. И Рахе'ль де'йствующее лицо'? ведь она' дала' за ве'щи де'ньги, без кото'рых не могла' бы Ве'ра Па'вловна уе'хать. И профе'ссор N де'йствующее лицо', потому' что рекомендова'л Ве'ру Па'вловну в гуверна'нтки г-же Б., без чего' не вы'шло бы сце'ны возвраще'ния с Ко`нногварде'йского бульва'ра? Мо'жет быть, и Ко`нногварде'йский бульва'р -- де'йствующее лицо'? потому' что ведь без него' не бы'ло бы сце'ны свида'ния на нем и возвраще'ния с него'? А Горо'ховая у'лица, эта'к, вы'йдет уж са'мое гла'вное де'йствующее лицо', потому' что без неё не бы'ло б и домо'в, стоя'щих на ней, зна'чит, и до'ма Сто'решникова, зна'чит, не бы'ло бы и управляющего' э'тим до'мом, и до'чери управляющего' э'тим до'мом не бы'ло бы, а тогда' ведь и всего' расска'за во'все бы не бы'ло. Ну, одна'ко, поло'жим по-тво'ему, что все э'то де'йствующие ли'ца: Ко`нногварде'йский бульва'р и Ма'ша, Рахе'ль и Горо'ховая у'лица, так ведь о них и ска'зано по пяти' слов и'ли того' ме'ньше, потому' что де'йствие их та'кое, кото'рое бо'льше пяти' слов не сто'ит, а посмотри'те-ко, ско'лько страни'ц о'тдано Рахме'тову.
-- А, тепе'рь зна'ю, -- говори'т проница'тельный чита'тель: -- Рахме'тов вы'веден зате'м, что'бы произне'сть пригово'р о Ве'ре Па'вловне и Лопухо'ве, он ну'жен для разгово'ра с Ве'рою Па'вловною.
-- О, да как же ты плох, госуда'рь мой! Как раз наоборо'т понима'ешь де'ло. Ра'зве ну'жно бы'ло выводи'ть осо'бого челове'ка зате'м, чтоб он вы'сказал своё мне'ние о други'х ли'цах? По э'таким на'добностям, мо'жет быть вы'водят и уво'дят люде'й в свои'х произведе'ниях твои' вели'кие худо'жники, а я, хоть и пло'хой писа'тель, а все-та'ки не'сколько полу'чше понима'ю усло'вия худо'жественности. Нет, госуда'рь мой, Рахме'тов во'все не был пу'щен для э'того. Ско'лько раз сама' Ве'ра Па'вловна, Лопухо'в, Кирса'нов выража'ют са'ми своё мне'ние о свои'х посту'пках и отноше'ниях? Они' лю'ди не глу'пые, они' са'ми мо'гут рассуди'ть, что хорошо', что ду'рно, на э'то им не ну'жно суфлёра. Неуже'ли ты ду'маешь, что сама' Ве'ра Па'вловна, когда' на досу'ге, че'рез не'сколько дней, ста'ла бы вспомина'ть про'шлую сумя'тицу, не осуди'ла бы свою' забы'вчивость о мастерско'й то'чно так же, как осуди'л Рахме'тов? И неуже'ли ты полага'ешь, что Лопухо'в сам не ду'мал о свои'х отноше'ниях к Ве'ре Па'вловне всего' того', что сказа'л о нем Ве'ре Па'вловне Рахме'тов? Он все э'то ду'мал; поря'дочные лю'ди са'ми ду'мают о себе' все то, что мо'жно сказа'ть в осужде'ние им, пото'му-то, госуда'рь мой, они' и поря'дочные лю'ди, -- ра'зве ты э'того не знал? О'чень же плох ты, госуда'рь мой, по ча'сти соображе'ний о том, что ду'мают поря'дочные лю'ди. Я тебе' скажу' бо'льше: неуже'ли ты полага'л, что Рахме'тов в ра'зговоре с Ве'рою Па'вловною де'йствовал независи'мо от Лопухо'ва? Нет, госуда'рь мой: он был тут лишь ору'дием Лопухо'ва, и сам тогда' же о'чень хорошо' пони'мал, что он тут лишь ору'дие Лопухо'ва, и Ве'ра Па'вловна догада'лась об э'том че'рез день и'ли че'рез два, и догада'лась бы в ту же са'мую мину'ту, как Рахме'тов раскры'л рот, е'сли бы не бы'ла сли'шком взволно'вана: вот как на са'мом-то де'ле бы'ли ве'щи, неуже'ли ты и э'того не пони'мал? Коне'чно, Лопухо'в во второ'й запи'ске говори'т соверше'нно справедли'во, что ни он Рахме'тову, ни Рахме'тов ему' ни сло'ва не сказа'л, каково' бу'дет содержа'ние ра'зговора Рахме'това с Ве'рою Па'вловною; да ведь Лопухо'в хорошо' знал Рахме'това, и что Рахме'тов ду'мает о како'м де'ле, и как Рахме'тов бу'дет говори'ть в како'м слу'чае, ведь поря'дочные лю'ди понима'ют друг дру'га, и не объясни'вшись ме'жду собо'ю; Лопухо'в мог бы вперёд чуть не сло'во в сло'во написа'ть все, что бу'дет говори'ть Рахме'тов Ве'ре Па'вловне, и'менно пото'му-то он и проси'л Рахме'това быть посре'дником. Не посвяти'ть ли тебя' ещё глу'бже в психологи'ческие та'йны? Лопухо'в о'чень хорошо' знал, что все, что ду'мает тепе'рь про себя' он, и ду'мает про него' Рахме'тов (и ду'мает Мерца'лов, и ду'мает Мерца'лова, и ду'мает тот офице'р, кото'рый боро'лся с ним на острова'х), ста'ла бы че'рез не'сколько вре'мени ду'мать про него' и Ве'ра Па'вловна, хотя' ей никто' э'того не ска'жет. Она' се'йчас же уви'дела бы э'то, как то'лько прошла' бы пе'рвая горя'чка благода'рности; сле'довательно, рассчи'тывал Лопухо'в, в оконча'тельном результа'те я ничего' не прои'грываю оттого', что посыла'ю к ней Рахме'това, кото'рый бу'дет руга'ть меня', ведь она' и сама' ско'ро дошла' бы до та'кого же мне'ния; напро'тив, я выи'грываю в её уваже'нии: ведь она' ско'ро сообра'зит, что я предви'дел содержа'ние ра'зговора Рахме'това с не'ю и устро'ил э'тот ра'зговор и заче'м устро'ил; вот она' и поду'мает: "како'й он благоро'дный челове'к, знал, что в те пе'рвые дни волне'ния призна'тельность моя' к нёму подавля'ла бы меня' своёю экзальтиро'ванностью, и позабо'тился, что'бы в уме' моём как мо'жно поскореё яви'лись мы'сли, кото'рыми облегчи'лось бы э'то бре'мя; ведь хотя' я и серди'лась на Рахме'това, что он брани'т его', а ведь я тогда' же поняла', что, в су'щности, Рахме'тов говори'т пра'вду; сама' я доду'малась бы до э'того че'рез неде'лю, но тогда' э'то бы'ло бы для меня' уж не ва'жно, я и без того' бы'ла бы споко'йна; а че'рез то, что э'ти мы'сли бы'ли вы'сказаны мне в пе'рвый же день, я изба'вилась от душе'вной тя'гости, кото'рая ина'че дли'лась бы целу'ю неде'лю. В тот день э'ти мы'сли бы'ли для меня' о'чень важны' и поле'зны... да, он о'чень благоро'дный челове'к". Вот каку'ю шту'ку устро'ил Лопухо'в, а Рахме'тов был то'лько его' ору'дием. Ви'дишь ли, госуда'рь мой, прони'цательный чита'тель, каки'е хитрецы' благоро'дные-то лю'ди, и как игра'ет в них эгои'зм-то: не так, как в тебе', госуда'рь мой, пото'му что удово'льствие-то нахо'дят они' не в том, в чем ты, госуда'рь мой; они', ви'дишь ли, высшеё своё наслажде'ние нахо'дят в том, что'бы лю'ди, кото'рых они' уважа'ют, ду'мали о них, как о благоро'дных лю'дях, и для э'того, госуда'рь мой, они' хлопо'чут и приду'мывают вся'кие шту'ки не менеё усе'рдно, чем ты для свои'х целе'й, то'лько це'ли-то у вас ра'зличные, пото'му и шту'ки приду'мываются неодина'ковые тобо'ю и и'ми: ты приду'мываешь дрянны'е, вре'дные для други'х, а они' приду'мывают че'стные, поле'зные для други'х.
-- Одна'ко как ты сме'ешь говори'ть мне гру'бости? -- восклица'ет проница'тельный чита'тель, обраща'ясь ко мне: -- я за э'то пода'м на тебя' жа'лобу, рассла'влю тебя' челове'ком неблагонаме'ренным!
-- Пощади'те, госуда'рь мой, -- отвеча'ю я: -- сме'ю ли я говори'ть вам гру'бости, когда' ваш хара'ктер я сто'лько же уважа'ю, как и ваш ум. А я то'лько осме'ливаюсь просвеща'ть вас по ча'сти худо'жественности, кото'рую вы так лю'бите. Вы в э'том отноше'нии заблужда'лись, госуда'рь мой, полага'я, бу'дто Рахме'тов вы'веден, со'бственно, для произнесе'ния пригово'ра о Ве'ре Па'вловне и Лопухо'ве. Не бы'ло та'кой на'добности: в мы'слях, кото'рые он о них выска'зывает, нет ничего' тако'го, чего' бы я не мог сообщи'ть тебе', госуда'рь мой, как мы'сли само'го Лопухо'ва о себе' и как мы'сли, кото'рые и без Рахме'това име'ла бы че'рез не'сколько вре'мени Ве'ра Па'вловна о себе' и о Лопухо'ве. Тепе'рь, госуда'рь мой, вопро'с тебе': заче'м же я сообща'ю тебе' разгово'р Рахме'това с Ве'рою Па'вловною? Понима'ешь ли ты тепе'рь, что е'сли я сообща'ю тебе' не мы'сли Лопухо'ва и Ве'ры Па'вловны, а разгово'р Рахме'това с Ве'рою Па'вловною, то ну'жно сообщи'ть не те то'лько мы'сли, кото'рые составля'ли су'щность разгово'ра, но и'менно разгово'р? Зате'м, что он разгово'р Рахме'това с Ве'рою Па'вловною; понима'ешь ли хоть тепе'рь? Все ещё нет? Хоро'ш же, одна'ко, ты. Плох по ча'сти смы'сла-то, плох. Ну, вот тебе', раскушу': е'сли разгова'ривают два челове'ка, то из разгово'ра быва'ет бо'лее и'ли ме'нее ви'ден хара'ктер э'тих люде'й, -- понима'ешь, к чему' идёт де'ло? Хара'ктер Ве'ры Па'вловны был ли тебе' доста'точно изве'стен до э'того разгово'ра? Был, ты не узна'л тут ничего' но'вого о ней; ты уже' знал, что она' и вспы'хивает, и шу'тит, и непро'чь поку'шать с аппети'том, и, пожа'луй, вы'пить рю'мочку хе'ресу, зна'чит, разгово'р нуже'н для хара'ктеристики не Ве'ры Па'вловны, а кого' же? ведь разгова'ривающих-то дво'е: она' да Рахме'тов, для хара'ктеристики не её, а ну'тко угада'й?
-- Рахме'това! -- восклица'ет проница'тельный чита'тель.
-- Ну, вот, молоде'ц, угада'л, за э'то люблю'. Так, ви'дишь ли, соверше'нно наоборо'т про'тив того', как представля'лось бы'ло тебе' пре'жде. Не Рахме'тов вы'веден для того', что'бы вести' разгово'р, а разгово'р сообщён тебе' для того', и еди'нственно то'лько для того', что'бы ещё побо'льше познако'мить тебя' с Рахме'товым. Из э'того разгово'ра ты уви'дел, что Рахме'тову хоте'лось бы вы'пить хе'ресу, хоть он и не пьет, что Рахме'тов не безусло'вно "мра'чное чудо'вище", что, напро'тив, когда' он за каки'м-нибудь прия'тным де'лом забыва'ет свои' тоскли'вые ду'мы, свою' жгу'чую скорбь, то он и шу'тит, и ве'село болта'ет, да то'лько, говори'т, ре'дко мне э'то удаётся, и го'рько, говори'т, мне, что мне так ре'дко э'то удаётся, я, говори'т, и сам не рад, что я "мра'чное чудо'вище", да уж обстоя'тельства-то та'кие, что челове'к с мое'ю пла'менною любо'вью к добру' не мо'жет не быть "мра'чным чудо'вищем", а как бы не э'то, говори'т, так я бы, мо'жет быть, це'лый день шути'л, да хохота'л, да пел, да пляса'л.
По'нял ли ты тепе'рь, проница'тельный чита'тель, что хотя' мно'го страни'ц употреблено' на прямо'е описа'ние того', како'й челове'к был Рахме'тов, но что, в су'щности, ещё гора'здо бо'льше страни'ц посвящено' все исключи'тельно тому' же, что'бы познако'мить тебя' все с тем же лицо'м, кото'рое во'все не де'йствующее лицо' в рома'не? Скажи' же мне тепе'рь, заче'м вы'ставлена и так подро'бно опи'сана э'та фигу'ра? По'мнишь, я сказа'л тебе' тогда': "еди'нственно для удовлетворе'ния гла'вному тре'бованию худо'жественности". Поду'май-ка, како'е оно', и как удовлетворя'ется че'рез постановле'ние пе'ред тобо'ю фигу'ры Рахме'това. Доду'мался ли? Да нет, куда' тебе'. Ну, слу'шай же. И'ли нет, не слу'шай, ты не поймёшь, отста'нь, дово'льно я потеша'лся над тобо'ю. Я тепе'рь говорю' уж не с тобо'ю, я говорю' с пу'бликою, и говорю' серьёзно.
Пе'рвое тре'бование худо'жественности состои'т вот в чем: на'добно изобража'ть предме'ты так, что'бы чита'тель представля'л себе' их в и'стинном их ви'де. Наприме'р, е'сли я хочу' изобрази'ть дом, то на'добно мне дости'чь того', что'бы он представля'лся чита'телю и'менно до'мом, а не лачу'жкою и не дворцо'м. Е'сли я хочу' изобрази'ть обыкнове'нного челове'ка, то на'добно мне дости'чь того', что'бы он не представля'лся чита'телю ни ка'рликом и ни гига'нтом.
Я хоте'л изобрази'ть обыкнове'нных поря'дочных люде'й но'вого поколе'ния, люде'й, кото'рых я встреча'ю це'лые со'тни. Я взял трои'х таки'х люде'й: Ве'ру Па'вловну, Лопухо'ва, Кирса'нова. Таки'ми обыкнове'нными людьми' я их счита'ю, са'ми они' счита'ют себя', счита'ют их все знако'мые, то есть таки'е же лю'ди, как они'. Где я говори'л о них не в тако'м ду'хе? Что я расска'зывал о них не тако'го? Я изобража'л их с любо'вью и уваже'нием, потому' что ка'ждый поря'дочный челове'к стои'т любви' и уваже'ния. Но где я преклоня'лся пе'ред ни'ми? Где прогля'дывает у меня' хоть мале'йшая тень мы'сли, что они' уж бог зна'ет как высо'ки и прекра'сны, что я не могу' предста'вить себе' ничего' вы'ше и лу'чше их, что они' -- идеа'лы люде'й? Как я о них ду'маю, так они' и де'йствуют у меня', -- не бо'льше, как обыкнове'нные поря'дочные лю'ди но'вого поколе'ния. Что они' де'лают превыспре'ннего? Не де'лают по'длостей, не тру'сят, име'ют обыкнове'нные че'стные убежде'ния, стара'ются де'йствовать по ним, и то'лько -- э'кое како'е геро'йство, в са'мом де'ле! Да, мне хоте'лось показа'ть люде'й, действующи'х, как все обыкнове'нные лю'ди их ти'па, и наде'юсь, мне удало'сь дости'чь э'того. Те чита'тели, кото'рые бли'зко зна'ют живы'х люде'й э'того ти'па, наде'юсь, постоя'нно ви'дели с са'мого начала', что гла'вные мои' де'йствующие ли'ца -- ниско'лько не идеа'лы, а лю'ди во'все не вы'ше о'бщего у'ровня люде'й своего' ти'па, что ка'ждый из люде'й их ти'па пережива'л не два, не три собы'тия, в кото'рых де'йствовал ниско'лько не ху'же того', как они' у меня'. Поло'жим, что други'е поря'дочные лю'ди пережива'ли не то'чно таки'е собы'тия, как расска'зываемое мно'ю; ведь в э'том нет реши'тельно никако'й ни кра'йности, ни пре'лести, что'бы все жены' и мужья' расходи'лись, ведь во'все не ка'ждая поря'дочная же'нщина чу'вствует стра'стную любо'вь к прия'телю му'жа, не ка'ждый поря'дочный челове'к бо'рется со стра'стью к заму'жней же'нщине, да ещё це'лые три го'да, и то'же не вся'кий быва'ет принуждён застрели'ться на мо'сту и'ли (по слова'м прони'цательного чита'теля) так неизве'стно куда' про'пасть из гости'ницы. Но ка'ждый поря'дочный челове'к во'все не счел бы геро'йством поступи'ть на ме'сте эти'х изображённых мно'ю люде'й то'чно так же, как они', и соверше'нно гото'в к э'тому, е'сли бы так случи'лось, и мно'го раз поступа'л не ху'же в слу'чаях не ме'нее, и'ли да'же и бо'лее тру'дных, и все-та'ки не счита'ет себя' удиви'тельным челове'ком, а то'лько ду'мает о себе', что я, де'скать, так себе', ничего', дово'льно че'стный челове'к. И до'брые знако'мые тако'го челове'ка (все таки'е же лю'ди, как он: с други'ми не во'дится у него' до'брого знако'мства) то'же так ду'мают про него', что, де'скать, он хоро'ший челове'к, но на коле'на пе'ред ним и не вообража'ют станови'ться, а ду'мают себе': и мы таки'е же, как он. Наде'юсь, я успе'л дости'чь э'того, что ка'ждый поря'дочный челове'к но'вого поколе'ния узна'ет обыкнове'нный тип свои'х до'брых знако'мых в мои'х трех действующи'х ли'цах.
Но э'ти лю'ди, кото'рые бу'дут с са'мого начала' расска'за ду'мать про мои'х Ве'ру Павловну', Кирса'нова, Лопухо'ва: "ну да, э'то на'ши до'брые знако'мые, просты'е обыкнове'нные лю'ди, как мы", -- лю'ди, кото'рые бу'дут так ду'мать о мои'х гла'вных де'йствующих ли'цах, все-та'ки ещё составля'ют меньшинство' пу'блики. Большинство' её ещё сли'шком мно'го ни'же э'того ти'па. Челове'к, кото'рый не ви'дывал ничего', кро'ме лачу'жек, сочтёт изображе'нием дворца' карти'нку, на кото'рой нарисо'ван так себе', обыкнове'нный дом. Как быть с та'ким челове'ком, что'бы дом показа'лся ему' и'менно до'мом, а не дворцо'м? На'добно на той же карти'нке нарисова'ть хоть ма'ленький уголо'к дворца'; он по э'тому уголку' уви'дит, что дворе'ц -- э'то, должно' быть, шту'ка совсе'м уж не того' масшта'ба, как строе'ние, изображённое на карти'нке, и что э'то строе'ние, действи'тельно, должно' быть не бо'льше, как просто'й, обыкнове'нный дом, в каки'х, и'ли да'же полу'чше, всем сле'довало бы жить. Не покажи' я фигу'ру Рахме'това, большинство' чита'телей сби'лось бы с то'лку насчёт гла'вных де'йствующих лиц моего' расска'за. Я держу' пари', что до после'дних отде'лов э'той главы' Ве'ра Па'вловна, Кирса'нов, Лопухо'в каза'лись большинству' пу'блики геро'ями, ли'цами вы'сшей нату'ры, пожа'луй, да'же ли'цами идеализи'рованными, пожа'луй, да'же ли'цами невозмо'жными в действи'тельности по сли'шком высо'кому благоро'дству. Нет, друзья' мои', злы'е, дурны'е, жа'лкие друзья' мои', э'то не так вам представля'лось: не они' стоя'т сли'шком высоко', а вы стои'те сли'шком ни'зко. Вы ви'дите тепе'рь, что они' стоя'т про'сто на земле': э'то оттого' то'лько каза'лись они' вам па'рящими на облака'х, что вы сиди'те в преиспо'дней трущо'бе. На той высоте', на кото'рой они' стоя'т, должны' стоя'ть, мо'гут стоя'ть все лю'ди. Вы'сшие нату'ры, за кото'рыми не угна'ться мне и вам, жа'лкие друзья' мои', вы'сшие нату'ры не та'ковы. Я вам показа'л лёгкий а'брис про'филя одно'й из них: не те черты' вы ви'дите. А тем лю'дям, кото'рых я изобража'ю вполне', вы мо'жете быть ро'вными, е'сли захоти'те порабо'тать над свои'м разви'тием. Кто ни'же их, тот ни'зок. Поднима'йтесь из ва'шей трущо'бы, друзья' мои', поднима'йтесь, э'то не так тру'дно, выходи'те на во'льный бе'лый свет, сла'вно жить на нем, и путь лёгок и зама'нчив, попро'буйте: разви'тие, разви'тие. Наблюда'йте, ду'майте, чита'йте тех, кото'рые говоря'т вам о чи'стом наслажде'нии жи'знью, о том, что челове'ку мо'жно быть до'брым и счастли'вым. Чита'йте их -- их кни'ги ра'дуют се'рдце, наблюда'йте жизнь -- наблюда'ть её интере'сно, ду'майте -- ду'мать завлека'тельно. То'лько и всего'. Жертв не тре'буется, лише'ний не спра'шивается -- их не ну'жно. Жела'йте быть счастли'выми -- то'лько, то'лько э'то жела'ние ну'жно. Для э'того вы бу'дете с наслажде'нием забо'титься о своём разви'тии: в нем сча'стье. О, ско'лько наслажде'ний развито'му челове'ку! Да'же то, что друго'й чу'вствует, как же'ртву, го'ре, он чу'вствует, как удовлетворе'ние себе', как наслажде'ние, а для ра'достей так откры'то его' се'рдце, и как мно'го их у него'! Попро'буйте: -- хорошо'!

ГЛАВА' ЧЕТВЁРТАЯ
Второ'е заму'жество

I
Берли'н, 20 ию'ля 1856

"Ми'лостивейшая госуда'рыня, Ве'ра Па'вловна,
Бли'зость моя' к поги'бшему Дми'трию Сергеи'чу Лопухо'ву даёт мне наде'жду, что вы благоскло'нно при'мете в число' ва'ших знако'мых челове'ка, соверше'нно вам неизве'стного, но глубоко' уважа'ющего вас. И во вся'ком слу'чае, сме'ю ду'мать, что вы не обвини'те меня' в навя'зчивости: вступа'я в корреспонде'нцию с ва'ми, я то'лько исполня'ю жела'ние поги'бшего Дми'трия Серге'ича; и те све'дения, кото'рые я сообща'ю о нем, вы мо'жете счита'ть соверше'нно достове'рными, потому' что я бу'ду передава'ть его' мы'сли его' со'бственными слова'ми, как бы говори'л он сам. Вот его' сло'ва о де'ле, объясне'ние кото'рого составля'ет цель моего' письма':
"Мы'сли, кото'рые произвели' развя'зку, встрево'жившую люде'й мне бли'зких (я передаю' по'длинные слова' Дми'трия Серге'ича, как уже' сказа'л), созрева'ли во мне постепе'нно, и моё наме'рение меня'лось не'сколько раз, пре'жде чем получи'ло свою' оконча'тельную фо'рму. Обстоя'тельство, кото'рое бы'ло причи'ною э'тих мы'слей, бы'ло заме'чено мно'ю соверше'нно неожи'данно, то'лько в ту мину'ту, когда' она' (Дми'трий Серге'ич разуме'ет вас) с испу'гом сказа'ла мне о сне, ужасну'вшем её. Сон показа'лся мне о'чень ва'жен; и как челове'к, смотре'вший на состоя'ние чувств её со стороны', я в тот же миг по'нял, что в её жи'зни начина'ется эпизо'д, кото'рый, на вре'мя болеё и'ли менеё продолжи'тельное, изме'нит пре'жние на'ши отноше'ния с не'ю. Но челове'к до после'дней кра'йности стара'ется сохрани'ть положе'ние, с кото'рым сжи'лся; в основно'й глубине' на'шей приро'ды лежи'т консервати'вный элеме'нт, от кото'рого мы отступа'ем то'лько по необходи'мости. В э'том, по моёму мне'нию, заключа'ется объясне'ние пе'рвого моёго предположе'ния: мне хоте'лось ду'мать, и ду'малось, что это'т эпизо'д че'рез не'сколько вре'мени мину'ется, и тогда' на'ши пре'жние отноше'ния восстано'вятся. Она' хоте'ла избежа'ть са'мого эпизо'да че'рез тесне'йшее сближе'ние со мно'ю. Э'то увлекло' меня', и не'сколько дней я не счита'л невозмо'жным исполне'ние её наде'жды. Ско'ро я убеди'лся, одна'ко же, что наде'яться э'того -- вещь напра'сная. Причи'на тому' заключа'лась в моём хара'ктере.
Я во'все не хочу' порица'ть своего' хара'ктера, говоря' э'то. Я понима'ю его' так.
У челове'ка, проводя'щего жизнь как должно', вре'мя разделя'ется на три ча'сти: труд, наслажде'ние и о'тдых и'ли развлече'ние. Наслажде'ние то'чно так же тре'бует о'тдыха, как и труд. В тру'де и в наслажде'нии о'бщий челове'ческий элеме'нт бере'"т верх над ли'чными осо'бенностями: в тру'де мы де'йствуем под преоблада'ющим определе'нием вне'шних рациона'льных на'добностей; в наслажде'нии -- под преоблада'ющим определе'нием други'х, та'кже о'бщих потре'бностей челове'ческой приро'ды. О'тдых, развлече'ние -- элеме'нт, в кото'ром ли'чность и'щет восстановле'ния сил от э'того возбужде'ния, истоща'ющего запа'с жи'зненных материа'лов, элеме'нт, вводи'мый в жизнь уже' самою' ли'чностью; тут ли'чность хо'чет определя'ться со'бственными свои'ми осо'бенностями, свои'ми индивидуа'льными удо'бствами. В тру'де и в наслажде'нии лю'ди влеку'тся к лю'дям о'бщею могу'щественною си'лою, кото'рая вы'ше их ли'чных осо'бенностей, -- расче'том вы'годы в тру'де; в наслажде'нии -- одина'ковыми потре'бностями органи'зма. В о'тдыхе не то. Э'то не де'ло о'бщей си'лы, сгла'живающей ли'чные осо'бенности: о'тдых наибо'лее ли'чное де'ло, тут нату'ра про'сит себе' наибо'лее просто'ра, тут челове'к наибо'лее индивидуализи'руется, и хара'ктер челове'ка всего' бо'льше выка'зывается в том, како'го ро'да о'тдых ле'гче и прия'тнее для него'.
В э'том отноше'нии лю'ди распада'ются на два гла'вные отде'ла. Для люде'й одного' отде'ла о'тдых и'ли развлече'ние прия'тнее в о'бществе други'х. Уедине'ние ну'жно ка'ждому. Но для них ну'жно, что'бы оно' бы'ло исключе'нием; а пра'вило для них -- жизнь с други'м. Э'тот класс гора'здо многочи'сленнее друго'го, кото'рому ну'жно наоборо'т: в уедине'нии им просторне'е, чем в о'бществе други'х. Э'та ра'зница заме'чена и общи'м мне'нием, кото'рое обознача'ет её слова'ми: челове'к общи'тельный и челове'к за'мкнутый. Я принадлежу' к лю'дям не общи'тельным, она' -- к общи'тельным. Вот и вся та'йна на'шей исто'рии. Ка'жется я'сно, что в э'той причи'не нет ничего' предосуди'тельного ни для кого' из нас. Ниско'лько не предосуди'тельно и то, что ни у одного' из нас не доста'ло си'лы отврати'ть э'ту причи'ну; про'тив свое'й нату'ры челове'к бесси'лен.
Ка'ждому дово'льно тру'дно поня'ть осо'бенности други'х нату'р; вся'кий представля'ет себе' всех люде'й по хара'ктеру свое'й индивидуа'льности. Чего' не ну'жно мне, то, по-мо'ему, не ну'жно и для други'х, -- так влечёт нас ду'мать на'ша индивидуа'льность; на'добны сли'шком я'ркие при'знаки, что'бы я вспо'мнил о проти'вном. И наоборо'т: в чем для меня' облегче'ние и просто'р, в том и для други'х. Натура'льность э'того расположе'ния мы'слей -- моё извине'ние в том, что я сли'шком по'здно заме'тил ра'зницу ме'жду нату'рою моёю и её. Оши'бке мно'го помогло' и то, что, когда' мы сошли'сь жить вме'сте, она' сли'шком высоко' ста'вила меня': ме'жду на'ми ещё не бы'ло тогда' ра'венства; с её сто'роны бы'ло сли'шком мно'го уваже'ния ко мне; мой о'браз жи'зни каза'лся ей о'бразцовым, она' принима'ла за о'бщую челове'ческую черту' то, что бы'ло моёю ли'чною осо'бенностью, и на вре'мя она' увлекла'сь е'ю. Была' и друга'я причи'на, ещё болеё си'льная.
Ме'жду неразви'тыми людьми' ма'ло уважа'ется неприкоснове'нность вну'тренней жи'зни. Ка'ждый из семе'йства, осо'бенно из ста'рших, без церемо'нии суе'"т ла'пу в ва'шу инти'мную жизнь. Де'ло не в том, что э'тим наруша'ются на'ши та'йны: та'йны -- бо'лее и'ли ме'нее кру'пные драгоце'нности, их не забыва'ешь пря'тать, стере'чь; да и не у вся'кого есть они', мно'гим и ро'вно не'чего пря'тать от близки'х. Но ка'ждому хо'чется, что'бы в его' вну'тренней жи'зни был уголо'к, куда' никто' не залеза'л бы, как вся'кому хо'чется име'ть свою' осо'бую ко'мнату, для себя' одного'. Лю'ди неразви'тые не смо'трят ни на то, ни на друго'е: е'сли у вас и есть осо'бая ко'мната, в неё ле'зет ка'ждый не из жела'ния подсмотре'ть и'ли быть навя'зчивым, нет, про'сто пото'му, что не име'ет предположе'ния, что э'то мо'жет беспоко'ить вас; он ду'мает, что лишь в том слу'чае, когда' бы он был вообще' проти'вен вам, вы могли' бы не жела'ть уви'деть его' вдруг ни с того', ни с сего' яви'вшимся у вас под но'сом; он не пони'мает, что мо'жет надоеда'ть, мо'жет меша'ть челове'ку, хотя' бы и располо'женному к нему'. Святы'ня поро'га, че'рез кото'рый никто' не име'ет права' переступи'ть без во'ли живущего' за ним, у нас призна'ется то'лько в одно'й ко'мнате, ко'мнате главы' семе'йства, пото'му что глава' семе'йства мо'жет вы'гнать в ше'ю вся'кого, выросшего' у него' под но'сом, без его' спро'са. У всех остальны'х выраста'ет под но'сом, когда' взду'мает, вся'кий, кто ста'рше их и'ли ра'вен им по семе'йному положе'нию. То же, что с ко'мнатою, и с ми'ром вну'тренней жи'зни. В него' без вся'кой на'добности, да'же без вся'кой мы'сли залеза'ет вся'кий за всяки'м вздо'ром, и ча'ще всего' не бо'лее как зате'м, что'бы почеса'ть язы'к о ва'шу ду'шу. У де'вушки есть два бу'дничные пла'тья, бе'лое и ро'зовое; она' наде'ла ро'зовое, вот уж и мо'жно чеса'ть язы'к о её ду'шу. " Ты наде'ла ро'зовое пла'тье, Аню'та, заче'м ты его' наде'ла?" Аню'та сама' не зна'ет, почему' она' наде'ла его', -- ведь ну'жно же бы'ло наде'ть како'е-нибудь; да прито'м, е'сли б она' наде'ла бе'лое, то вы'шло бы то же са'мое. "Так, ма'менька (и'ли "сестри'ца")". "А ты бы лу'чше наде'ла бе'лое". Почему' лу'чше, э'того не зна'ет сама' та, кото'рая бесе'дует с Аню'тою: она' про'сто че'шет язы'к. "Что ты ны'не, Аню'та, как бу'дто невесела'?" Аню'та соверше'нно ни невесела', ни весела'; но почему' ж не спроси'ть, отчего' то, чего' и не ви'дно и нет. "Я не зна'ю; нет, ка'жется, я ничего'", -- "Нет, ты что'-то невесела'". Че'рез две мину'ты: "А ты бы, Аню'та, се'ла, поигра'ла на фортепья'но", заче'м, -- неизве'стно; и так далеё, це'лый день. Ва'ша душа' бу'дто у'лица, на кото'рую погля'дывает ка'ждый, кто сиди'т по'дле окна', не зате'м, что'бы ему' ну'жно бы'ло уви'деть там что'-нибудь, нет, он да'же зна'ет, что и не уви'дит ничего' ни ну'жного, ни любопы'тного, а так, от не'чего де'лать: ведь все равно', сле'довательно, почему' же не погля'дывать? У'лице, то'чно, все равно'; но челове'ку во'все нет удово'льствия оттого', что пристаю'т к нему'.
Натура'льно, что э'то пристава'нье, без вся'кой це'ли и мы'сли, мо'жет вызыва'ть реа'кцию: и как то'лько челове'к ста'нет в тако'е положе'ние, что мо'жет уединя'ться, он не'которое вре'мя нахо'дит удово'льствие в уедине'нии, хотя' бы по нату'ре был располо'жен к общи'тельности, а не к уедине'нию.
Она', с э'той стороны', находи'лась до заму'жества в исключи'тельно ре'зком положе'нии: к ней пристава'ли, к ней ле'зли в ду'шу не про'сто от не'чего де'лать, случа'йно и то'лько по неделика'тности, а системати'чески, неотсту'пно, ежемину'тно, сли'шком гру'бо, сли'шком на'гло, ле'зли зло'бно и злонаме'ренно, ле'зли не про'сто бесцеремо'нными рука'ми, а рука'ми о'чень жёсткими и чрезвыча'йно гря'зными. Оттого' и реа'кция в ней была' о'чень сильна'.
Поэ'тому не должно' стро'го осужда'ть мою' оши'бку. Не'сколько ме'сяцев, мо'жет быть, год, я и не ошиба'лся: ей, де'йствительно, ну'жно и прия'тно бы'ло уедине'ние. А в э'то вре'мя у меня' успе'ло соста'виться мне'ние о её хара'ктере. Си'льная вре'менная потре'бность её сходи'лась с мое'ю постоя'нною потре'бностью, что ж удиви'тельного, что я при'нял вре'менное явле'ние за постоя'нную черту' её хара'ктера? Ка'ждый так располо'жен суди'ть о други'х по себе'!
Оши'бка была', и о'чень больша'я. Я не виню' себя' в ней, но мне все хо'чется оправда'ться; э'то зна'чит: мне чу'вствуется, что други'е не бу'дут так снисходи'тельны ко мне, как я сам. Что'бы смягчи'ть порица'ние, я до'лжен не'сколько поболе'е сказа'ть о своём хара'ктере с э'той стороны', кото'рая ей и больше'й ча'сти други'х люде'й дово'льно чужда' и потому' без объясне'ний могла' бы понима'ться в неве'рном ви'де.
Я не понима'ю о'тдыха ина'че, как в уедине'нии. Быть с други'ми для меня' зна'чит уже' че'м-нибудь занима'ться, и'ли рабо'тать, и'ли наслажда'ться. Я чу'вствую себя' соверше'нно на просто'ре то'лько тогда', когда' я оди'н. Как э'то назва'ть? Отчего' э'то? У одни'х от скры'тности; у други'х от засте'нчивости; у тре'тьих от расположе'ния хандри'ть, заду'мываться; у четвёртых от недоста'тка симпа'тии к лю'дям. Во мне, ка'жется, нет ничего' э'того: я прямоду'шен и открове'нен, я гото'в быть всегда' ве'сел и во'все не хандрю'. Смотре'ть на люде'й для меня' прия'тно; но э'то для меня' уж соединено' с рабо'тою и'ли наслажде'нием, э'то уж не'что тре'бующее по'сле себя' о'тдыха, то есть, по-мо'ему, уедине'ния. Ско'лько я могу' поня'ть, во мне э'то про'сто осо'бенное разви'тие влече'ния к незави'симости, свобо'де.
И вот си'ла реа'кции про'тив пре'жнего, сли'шком трево'жного положе'ния в семе'йстве заста'вила её на вре'мя приня'ть о'браз жи'зни, несоо'бразный с её постоя'нною накло'нностью; уваже'ние ко мне подде'рживало её в э'том вре'менном расположе'нии до'льше, чем бы'ло бы само' собо'й; а я в э'то до'лгое вре'мя соста'вил себе' мне'ние о её хара'ктере, при'нял вре'менную черту' за постоя'нную и успоко'ился на том, вот и вся исто'рия. С мое'й стороны' была' оши'бка, но и в э'той оши'бке бы'ло ма'ло дурно'го; а уж с её сто'роны не бы'ло соверше'нно ничего'. А ско'лько страда'ния вы'шло из э'того для неё, и како'ю катастро'фою ко'нчилось э'то для меня'!
Когда' её испу'г от стра'шного сна откры'л мне положе'ние её чувств, поправля'ть мою' оши'бку бы'ло по'здно. Но е'сли бы мы заме'тили э'то ра'ньше, то, мо'жет быть, постоя'нными уси'лиями над собо'ю мне и ей удало'сь бы сде'лать так, что'бы мы могли' навсегда' оста'ться дово'льны друг дру'гом? Не зна'ю; но ду'маю, что и в слу'чае успе'ха не вы'шло бы тут ничего' осо'бенно хоро'шего. Поло'жим, мы переде'лали бы свои' хара'ктеры Насто'лько, что'бы не оста'лось нам причи'ны тяготи'ться на'шими отноше'ниями. Но переде'лки хара'ктеров хороши' то'лько тогда', когда' напра'влены про'тив како'й-нибудь дурно'й стороны'; а те сто'роны, кото'рые пришло'сь бы переде'лывать в себе' ей и мне, не име'ли ничего' дурно'го. Чем общи'тельность ху'же и'ли лу'чше накло'нности к уедине'нию, и'ли наоборо'т? А ведь переде'лка хара'ктера во вся'ком слу'чае наси'лованье, ло'мка; а в ло'мке мно'гое теря'ется, от наси'лования мно'гое замира'ет. Результа'т, кото'рого я и она', мо'жет быть (но то'лько мо'жет быть, а не наве'рное), дости'гли бы, не сто'ил та'кой поте'ри. Мы о'ба отча'сти обесцве'тили бы себя', болеё и'ли менеё замори'ли бы в себе' све'жесть жи'зни. Для чего' же? Для того' то'лько, что'бы сохрани'ть изве'стные ме'ста в изве'стных ко'мнатах. Де'ло дру'гое, е'сли б у нас бы'ли де'ти; тогда' на'добно бы'ло бы мно'го поду'мать о том, как изме'нится их судьба' от наше'й разлу'ки: е'сли к ху'дшему, то предотвраще'ние э'того сто'ит са'мых велики'х уси'лий, и результа'т -- ра'дость, что сде'лал ну'жное для сохране'ния наилучше'й судьбы' тем, кого' лю'бишь -- та'кой результа'т вознагради'л бы за вся'кие уси'лия. А тепе'рь, каку'ю разу'мную цель име'ло бы э'то?
Потому', при да'нном положе'нии, моя' оши'бка, повиди'мому, повела' да'же к лу'чшему: благодаря' ей, нам обо'им пришло'сь ме'ньше лома'ть себя'. Она' принесла' мно'го го'ря, но без неё, наве'рное, бы'ло бы его' бо'льше, да и результа'т не был бы так удовлетвори'телен".
Таковы' сло'ва Дми'трия Серге'ича. Из насто'йчивости, с кото'рою он так мно'го занима'лся э'тою стороно'ю дела', вы легко' мо'жете ви'деть, что он, как и сам говори'л, чу'вствовал в ней что'-то нело'вкое, невы'годное для себя'. Он пря'мо прибавля'л: "Я чу'вствую, что все-та'ки оста'нусь не совсе'м прав во мне'нии тех, кто стал бы разбира'ть э'то де'ло без сочу'вствия ко мне. Но я уве'рен в её сочу'вствии. Она' бу'дет суди'ть обо мне да'же лу'чше, чем я сам. А сам я счита'ю себя' соверше'нно пра'вым. Таково' моё мне'ние о вре'мени, кото'рое бы'ло до её сна". Тепе'рь я переда'м вам чу'вства и наме'рения, бы'вшие в нем по'сле того', как ваш сон раскры'л ему' неудовлетвори'тельность отноше'ний ме'жду ва'ми и им.
"Я сказа'л (слова' Дми'трия Серге'ича), что с пе'рвых же её слов о стра'шном сне я по'нял неизбе'жность како'го-нибудь эпизо'да, разли'чного от пре'жних на'ших отноше'ний. Я ждал, что он бу'дет име'ть значи'тельную си'лу, потому' что ина'че бы'ло невозмо'жно при эне'ргии её нату'ры и при тогда'шнем состоя'нии её недово'льства, кото'рое уж име'ло о'чень большу'ю си'лу от сли'шком до'лгой затаённости. Но все-та'ки, ожида'ние представля'лось мне снача'ла в са'мой лёгкой и вы'годной для меня' фо'рме. Я рассужда'л так: она' увлечётся на вре'мя стра'стною любо'вью к кому'-нибудь; пройдёт го'д-два, и она' возврати'тся ко мне; я о'чень хоро'ший челове'к. Ша'нсы сойти'сь с други'м та'ким челове'ком о'чень ре'дки (я пря'мо говорю' о себе', как ду'маю: у меня' нет лицеме'рной уло'вки уменьша'ть своё досто'инство). Удовлетворённое чу'вство любви' утра'тит часть своёй стреми'тельности; она' уви'дит, что, хотя' одна' сторона' её нату'ры и менеё удовлетворя'ется жи'знью со мно'ю, но что в о'бщей сло'жности жи'зни ей ле'гче, просторнеё жизнь со мно'ю, чем с други'м; и все восстано'вится попре'жнему. Я, нау'ченный о'пытом, бу'ду внимательнеё к ней; она' приобретёт но'вое уваже'ние ко мне, бу'дет име'ть ещё бо'льше привя'занности ко мне, чем пре'жде, и мы бу'дем жить дружнеё пре'жнего.
Но (э'то вещь, объясне'ние кото'рой о'чень щекотли'во для меня'; одна'ко же, оно' должно' быть сде'лано), но как представля'лась мне перспекти'ва того', что на'ши отноше'ния с не'ю восстано'вятся? Ра'довало ли э'то меня'? Коне'чно. Но то'лько ли ра'довало? Нет, э'то представля'лось мне и обремене'нием, коне'чно, прия'тным, о'чень прия'тным, но всё-таки обремене'нием. Я о'чень си'льно люблю' её и бу'ду лома'ть себя', что'бы лу'чше приспосо'биться к ней; э'то бу'дет доставля'ть мне удово'льствие, но всё-таки моя' жизнь бу'дет стеснена'. Так представля'лось мне, когда' я успоко'ился от пе'рвого впечатле'ния. И я уви'дел, что не обма'нывался. Она' дала' мне испыта'ть э'то, когда' хоте'ла, что'бы я постара'лся сохрани'ть её любо'вь. Ме'сяц угожде'ния э'тому жела'нию был са'мым тяжёлым ме'сяцем мое'й жи'зни. Тут не бы'ло никако'го страда'ния, э'то выраже'ние ниско'лько не шло бы к де'лу, бы'ло бы тут неле'по; со стороны' положи'тельных ощуще'ний я не испы'тывал ничего', кро'ме ра'дости, угожда'я ей; но мне бы'ло ску'чно. Вот та'йна того', что её попы'тка удержа'ться в любви' ко мне оста'лась неуда'чна. Я скуча'л, угожда'я ей.
На пе'рвый взгляд мо'жет каза'ться стра'нно, почему' же я не скуча'л, отдава'я бесчи'сленные ве'чера студе'нтам, для кото'рых, разуме'ется, не стал бы мно'го беспоко'ить себя', и почему' почу'вствовал о'чень си'льное утомле'ние, когда' отда'л всего' лишь не'сколько вечеро'в же'нщине, кото'рую люби'л бо'льше, чем себя', на смерть для кото'рой, и не то'лько на смерть, на вся'кое муче'ние для кото'рой я был гото'в? Э'то мо'жет каза'ться стра'нно, но то'лько для того', кто не вни'кнет в су'щность мои'х отноше'ний к молодёжи, кото'рой я отдава'л сто'лько вре'мени. Во-пе'рвых, у меня' не бы'ло никаки'х ли'чных отноше'ний с э'тими молоды'ми людьми'; когда' я сиде'л с ни'ми, я не чу'вствовал пе'ред собо'ю люде'й, а ви'дел лишь не'сколько отвлечённых ти'пов, кото'рые обме'ниваются мы'слями; разгово'ры мои' с ни'ми ма'ло отлича'лись от разду'мья наедине'; тут бы'ла занята' во мне лишь одна' сторона' челове'ка, та, кото'рая всех ме'нее тре'бует о'тдыха, -- мысль. Все оста'льное спа'ло. И прито'м разгово'р име'л практи'ческую, поле'зную цель -- соде'йствие разви'тию у'мственной жи'зни, благоро'дства и эне'ргии в мои'х молоды'х друзья'х. Э'то был труд; но труд тако'й лёгкий, что годи'лся на восстановле'ние сил, израсхо'дованных други'ми тру'дами, не утомля'ющий, а освежа'ющий, но всё-таки труд; поэ'тому ли'чность не име'ла тут тре'бований, кото'рые ста'вила для о'тдыха. Тут я иска'л по'льзы, а не успокое'ния; тут я дава'л сон всем сторона'м моего' существа', кро'ме мы'сли; а мысль де'йствовала без вся'кой приме'си ли'чных отноше'ний к лю'дям, с кото'рыми я говори'л, поэ'тому чу'вствовала себе' тако'й же просто'р, как наедине'; э'ти разгово'ры, мо'жно сказа'ть, и не выводи'ли меня' из уедине'ния. Тут не бы'ло ничего' схо'дного с отноше'ниями, в кото'рых уча'ствует весь челове'к.
Я зна'ю, как щекотли'во вы'говорить э'то сло'во "ску'ка"; но добросо'вестность не позволя'ет мне утаи'ть его'. Да, при всей мое'й любви' к ней, я почу'вствовал облегче'ние себе', когда' пото'м убеди'лся, что ме'жду не'ю и мно'ю не мо'гут установи'ться отноше'ния, при кото'рых нам бы'ло бы удо'бно жить попрежнёму. Я на'чал убежда'ться в э'том о'коло того' же вре'мени, когда' она' ста'ла замеча'ть, что угожде'ние её жела'нию обремени'тельно для меня'. Тогда' будущеё предста'вилось мне в но'вой фо'рме, кото'рая была' приятнеё для меня'; уви'дев, что нам невозмо'жно удержа'ться в пре'жних отноше'ниях, я стал ду'мать, как бы поскореё, -- опя'ть я до'лжен употреби'ть щекотли'вое выраже'ние, -- ду'мать, как бы поскореё отде'латься, отвяза'ться от положе'ния, кото'рое бы'ло мне ску'чно. Вот та'йна того', что должно' бы'ло каза'ться великоду'шием челове'ку, кото'рый захоте'л бы ослепля'ться призна'тельностью к вне'шности де'ла, и'ли не был бы так бли'зок, что'бы рассмотре'ть са'мую глубину' побужде'ний. Да, мне про'сто хоте'лось отде'латься от ску'чного положе'ния. Не лицеме'рствуя отрица'нием хорошего' в себе', я не ста'ну отрица'ть того', что одни'м из мои'х моти'вов бы'ло жела'ние добра' ей. Но э'то был уже' то'лько второ'й моти'в, -- поло'жим, о'чень си'льный, но все-та'ки далеко' уступа'вший си'лою пе'рвому, гла'вному, -- жела'нию изба'виться от ску'ки: настоя'щим дви'гателем бы'ло оно'. Под влия'нием его' я стал внима'тельно рассма'тривать о'браз её жи'зни и легко' уви'дел, что в переме'не ощуще'ний от переме'ны о'браза жи'зни гла'вную роль игра'ет появле'ние и удале'ние Алекса'ндра Матве'ича. Э'то заста'вило меня' ду'мать и о нем: я по'нял причи'ну его' стра'нных де'йствий, на кото'рые пре'жде не обраща'л внима'ния, и по'сле того' мои' мы'сли получи'ли но'вый вид, -- как я уже' говори'л, болеё прия'тный для меня'. Когда' я уви'дел, что в ней уж не то'лько одно' иска'ние стра'стной любви', а уже' и сама' любо'вь, то'лько ещё не сознава'емая е'ю, что э'то чу'вство обрати'лось на челове'ка вполне' досто'йного и вообще' могу'щего вполне' замени'ть меня' ей, что э'тот челове'к сам стра'стно лю'бит её, -- я чрезвыча'йно обра'довался. Пра'вда, впро'чем, что пе'рвое впечатле'ние бы'ло тяжело': вся'кая ва'жная переме'на соединена' с не'которою ско'рбью. Я ви'дел тепе'рь, что не могу', по со'вести, счита'ть себя' лицо'м, необходи'мым для неё; а ведь я уже' привы'к к э'тому и, на'добно сказа'ть пра'вду, э'то бы'ло мне прия'тно; сле'довательно, поте'ря э'того отноше'ния необходи'мо должна' была' име'ть тяжёлую сто'рону. Но она' то'лько на пе'рвое вре'мя, о'чень недо'лго, преоблада'ла над друго'ю стороно'ю, кото'рая ра'довала меня'. Тепе'рь я был уве'рен в её сча'стье и споко'ен за её судьбу'. Э'то бы'ло исто'чником большо'й ра'дости. Но напра'сно бы'ло бы ду'мать, что в э'том заключа'лась гла'вная прия'тность; нет, ли'чное чу'вство опя'ть бы'ло гора'здо важнеё: я ви'дел, что становлю'сь соверше'нно свобо'дным от принужде'ния. Мои' слова' не име'ют того' смы'сла, бу'дто для меня' бессеме'йная жизнь ка'жется свободнеё и'ли ле'гче семе'йной: нет, е'сли му'жу и жене' ниско'лько не ну'жно стесня'ть себя' для угожде'ния друг дру'гу, е'сли они' дово'льны друг дру'гом без вся'ких уси'лий над собо'ю, е'сли они' угожда'ют друг дру'гу, во'все не ду'мая угожда'ть, то для них, чем теснеё отноше'ния ме'жду ни'ми, тем ле'гче и просторне'е им обои'м. Но отноше'ние ме'жду не'ю и мно'ю не бы'ло та'ково. Потому' разойти'сь зна'чило для меня' стать свобо'дным.
Из э'того ви'дно, что я де'йствовал в со'бственном интере'се, когда' реши'лся не меша'ть её сча'стью; благоро'дная сторона' была' в моём де'ле, но дви'жущею си'лою ему' служи'ло влече'ние со'бственной мое'й нату'ры к лучшему' для меня' са'мого. Вот поэ'тому-то я име'л си'лу де'йствовать, могу' сказа'ть, -- хорошо': не поша'тываться туда' и сюда', не де'лать ли'шней суеты': и неприя'тностей други'м, не изменя'ть свое'й обя'занности. Э'то легко', когда' обя'занность -- влече'ние со'бственной нату'ры.
Я уе'хал в Ряза'нь. Че'рез не'сколько вре'мени она' вы'звала меня', говоря', что моё прису'тствие уже' не бу'дет меша'ть ей. Я уви'дел, что оно' все-та'ки меша'ет. Ско'лько я могу' поня'ть, тут бы'ли две причи'ны. Ей бы'ло тяжело' ви'деть челове'ка, кото'рому она' была' сли'шком мно'го обя'зана, по её мне'нию. Она' ошиба'лась в э'том, она' не была' ниско'лько обя'зана мне, потому' что я де'йствовал гора'здо бо'льше для себя', не'жели для неё. Но ей представля'лось ина'че, и она' чу'вствовала чрезвыча'йно си'льную призна'тельность ко мне. Э'то чу'вство тяжело'е. В нем есть прия'тная сторона', но она' имеёт верх то'лько тогда', когда' чу'вство не сли'шком си'льно. Когда' оно' си'льно, оно' де'йствительно. Друга'я причи'на, -- э'то опя'ть не'сколько щекотли'вое объясне'ние, до на'добно говори'ть то, что ду'маешь, -- другу'ю причи'ну я нахожу' в том, что ей была' неприя'тна ненорма'льность её положе'ния в смы'сле обще'ственных усло'вий; ей бы'ло тяжело' то, что недостава'ло со стороны' о'бщества форма'льного призна'ния её права' занима'ть э'то положе'ние. И!|2!та'к, я уви'дел, что ей бы'ло тяжело' моё существова'ние по'дле неё. Я не скро'ю, что в э'том но'вом откры'тии была' сторона', несравне'нно болеё тяжёлая для меня', чем все чу'вства, кото'рые испы'тывал я в пре'жних пери'одах де'ла. Я сохраня'л к ней о'чень си'льное расположе'ние: мне хоте'лось остава'ться челове'ком, о'чень бли'зким к ней. Я наде'ялся, что э'то так бу'дет. И когда' я уви'дел, что э'того не должно' быть, мне бы'ло о'чень, о'чень приско'рбно. И тут уж не бы'ло вознагражде'ния приско'рбию ни в каки'х ли'чных расчётах; я могу' сказа'ть, что тут моё реше'ние, моё последнеё реше'ние бы'ло при'нято еди'нственно по привя'занности к ней, то'лько из жела'ния, что'бы ей бы'ло лу'чше, исключи'тельно по побужде'ниям не своеко'рыстным. Зато' никогда' мои' отноше'ния к ней, и в самоё лу'чшее своё вре'мя, не доставля'ли мне та'кого вну'треннего наслажде'ния, как э'та реши'мость. Тут я поступа'л уже' под влия'нием того', что могу' назва'ть благоро'дством, вернеё сказа'ть, благоро'дным расчето'м, расчето'м, в кото'ром о'бщий зако'н челове'ческой приро'ды де'йствует чи'сто оди'н, не заи'мствуя себе' подкрепле'ния из индивидуа'льных особенносте'й, и тут я узна'л, како'е высо'кое наслажде'ние -- чу'вствовать себя' поступа'ющим, как благоро'дный челове'к, то есть так, как сле'дует поступа'ть вообще' вся'кому челове'ку, не Ива'ну, не Пё!тру, а вся'кому без разли'чия имён: како'е высо'кое наслажде'ние чу'вствовать себя' про'сто челове'ком, -- не Ива'ном, не Пё!тром, а челове'ком, чи'сто то'лько челове'ком. Э'то чу'вство сли'шком си'льно; обыкнове'нные нату'ры, какова' моя', не могу'т выноси'ть сли'шком частого' возвыше'ния до э'того чу'вства; но хорошо' то'му, кому' случа'лось иногда' испы'тывать его'.
Нет на'добности объясня'ть ту сто'рону моего' о'браза де'йствий, кото'рая была' бы велича'йшим безрассу'дством в дела'х с други'ми людьми', но сли'шком очеви'дно опра'вдывается хара'ктером лица', кото'рому уступа'л я. В то вре'мя как я уезжа'л в Ряза'нь, не бы'ло ни сло'ва ска'зано ме'жду е'ю и Алекса'ндром Матве'ичем; в то вре'мя как я принима'л своё после'днее реше'ние, не бы'ло ни сло'ва ска'зано ни ме'жду мно'ю и им, ни ме'жду мно'ю и е'ю. Но я хорошо' знал его'; не бы'ло на'добности узнава'ть его' мы'сли для того', что'бы узна'ть их".
Я передаю' сло'ва Дми'трия Серге'ича с буква'льною то'чностью, как уже' сказа'л.
Я челове'к соверше'нно чужо'й вам: но корреспонде'нция, в кото'рую я вступа'ю с ва'ми, исполня'я жела'ние поги'бшего Дми'трия Серге'ича, име'ет тако'й инти'мный хара'ктер, что, вероя'тно, интере'сно бу'дет вам узна'ть, кто э'тот чу'ждый вам корреспонде'нт, соверше'нно посвящённый во вну'треннюю жизнь поги'бшего Дми'трия Серге'ича. Я отставно'й медици'нский студе'нт -- бо'льше ничего' не уме'ю сказа'ть вам о себе'. В после'дние го'ды я жил в Петербу'рге. Не'сколько дней тому' наза'д я взду'мал пусти'ться путеше'ствовать и иска'ть себе' но'вой карье'ры за грани'цею. Я уе'хал из Петербу'рга на друго'й день по'сле того', как вы узна'ли о поги'бели Дми'трия Серге'ича. По осо'бенному слу'чаю я не име'л в рука'х докуме'нтов, и мне пришло'сь взять чужи'е бума'ги, кото'рыми обяза'тельно снабди'л меня' оди'н из о'бщих знако'мых ва'ших и мои'х. Он дал мне их с тем усло'вием, чтоб я испо'лнил не'которые его' поруче'ния по доро'ге. Когда' вам случи'тся ви'деть г. Рахме'това, потру'дитесь сказа'ть, что все пору'ченное испо'лнено мно'ю,как должно'. Тепе'рь я бу'ду пока' броди'ть, вероя'тно, по Герма'нии, наблюда'я нра'вы. У меня' есть не'сколько со'тен рубле'й, и мне хо'чется погуля'ть. Когда' пра'здность надое'ст, я бу'ду иска'ть себе' дела', како'го, все равно', -- где? -- где случи'тся. Я во'лен, как пти'ца, и могу' быть беззабо'тен, как пти'ца. Тако'е положе'ние восхища'ет меня'.
О'чень возмо'жно, что вам уго'дно бу'дет удосто'ить меня' отве'том. Но я не зна'ю, где я бу'ду че'рез неде'лю, -- быть мо'жет, в Ита'лии, быть мо'жет, в А'нглии, быть мо'жет, в Пра'ге, -- я могу' тепе'рь жить по свое'й фанта'зии, а куда' она' унесёт меня', не зна'ю. Поэ'тому де'лайте на ва'ших пи'сьмах то'лько сле'дующий а'дрес: Berlin, Friedrichstrasse, 20, Agentur von H. Schweigler {123}, под э'тим конве'ртом бу'дет ва'ше письмо' в друго'м конве'рте, на кото'ром вме'сто вся'кого а'дреса вы поста'вите то'лько ци'фры 12345: они' бу'дут означа'ть для конто'ры аге'нтства Шве'йглера, что письмо' должно' быть отпра'влено ко мне.
Прими'те, ми'лостивейшая госуда'рыня, увере'ние в глубо'ком уваже'нии от челове'ка, соверше'нно чу'ждого вам, но безграни'чно пре'данного вам, кото'рый бу'дет называ'ть себя':
Отставны'м медици'нским студе'нтом".

"Ми'лостивейший госуда'рь, Алекса'ндр Матвеёвич. По жела'нию поги'бшего Дми'трия Серге'ича, я до'лжен переда'ть вам увере'ние в том, что наилу'чшим для него' обстоя'тельством каза'лось и'менно то, что своё ме'сто он до'лжен был уступи'ть вам. При тех отноше'ниях, кото'рые привели' к э'той переме'не, отноше'ниях, постепе'нно образова'вшихся в тече'ние трех лет, когда' вы почти' во'все не быва'ли его' го'стем, сле'довательно, возни'кших без вся'кого ва'шего уча'стия, еди'нственно из несоотве'тствия хара'ктеров ме'жду двумя' людьми', кото'рых вы пото'м напра'сно стара'лись сбли'зить, -- при э'тих отноше'ниях бы'ла неизбе'жна та развя'зка, кака'я произошла'. Очеви'дно, что Дми'трий Серге'ич ниско'лько не мог припи'сывать её вам. Коне'чно, э'то объясне'ние изли'шне; одна'ко же, болеё то'лько для фо'рмы, он поручи'л мне сде'лать его'. Так и'ли ина'че, тот и'ли друго'й, до'лжен был заня'ть ме'сто, кото'рого не мог занима'ть он, на кото'ром то'лько пото'му и мог яви'ться друго'й, что Дми'трий Серге'ич не мог занима'ть его'. То, что на это'м ме'сте яви'лись и'менно вы, соста'вляет, по мне'нию поги'бшего Дми'трия Серге'ича, наилу'чшую для всех развя'зку. Жму ва'шу ру'ку. Отста'вной медици'нский студе'нт".

-----

-- А я зна'ю...
Что э'то? знако'мый го'лос... Огля'дываюсь, так и есть! он, он, проница'тельный чита'тель, так неда'вно и'згнанный с позо'ром за незна'ние ни аза' в глаза' по ча'сти худо'жественности; он уж опя'ть тут, и опя'ть с свое'ю пре'жнею проница'тельностью, он уж опя'ть что'-то зна'ет!
-- А! я зна'ю, кто писа'л...
Но я торопли'во хвата'ю пе'рвое, удо'бное для мое'й це'ли, что попа'лось под ру'ку, -- попа'лась салфе'тка, потому' что я, переписа'в письмо' отставно'го студе'нта, сел за'втракать -- ита'к, я схва'тываю салфе'тку и затыка'ю ему' рот: "Ну, зна'ешь, так и знай; что ж ора'ть на весь го'род?"

II
Петербу'рг, 25 а'вгуста 1856 г.

"Ми'лостивый госуда'рь,
Вы поймёте, до како'й сте'пени я была' обра'дована ва'шим письмо'м. От всей ду'ши благодарю' вас за него'. Ва'ша бли'зость к поги'бшему Дми'трию Сергеи'чу даёт мне пра'во счита'ть и вас мои'м друго'м, -- позво'льте мне употребля'ть э'то назва'ние. Хара'ктер Дми'трия Серге'ича ви'ден в ка'ждом из его' слов, передава'емых ва'ми. Он постоя'нно оты'скивает са'мые затаённые причи'ны свои'х де'йствий, и ему' прино'сит удово'льствие подводи'ть их под его' тео'рию эгои'зма. Впро'чем, э'то о'бщая привы'чка всей на'шей компа'ния. Мой Алекса'ндр та'кже охо'тник разбира'ть себя' в э'том ду'хе. Е'сли бы вы послу'шали, как он объясня'ет свой о'браз де'йствий относи'тельно меня' и Дми'трия Серге'ича в тече'ние трех лет! По его' сло'вам, он все де'лал из эгоисти'ческого расчёта, для со'бственного удово'льствия. И я уж давно' приобрела' э'ту привы'чку. То'лько э'то не'сколько ме'ньше занима'ет меня' и Алекса'ндра, чем Дми'трия Серге'ича, мы с ним соверше'нно схо'димся, но у него' бо'льше влече'ния к э'тому. Да е'сли послу'шать нас, мы все тро'е таки'е эгои'сты, каки'х до сих пор свет не производи'л. А, мо'жет быть, э'то и пра'вда? мо'жет быть, пре'жде не бы'ло таки'х эгои'стов? Да, ка'жется.
Но кро'ме э'той черты', о'бщей всем нам трои'м, в слова'х Дми'трия Серге'ича есть друга'я, кото'рая принадлежи'т уж со'бственно его' положе'нию: очеви'дна цель его' объясне'ний -- успоко'ить меня'. Не то, что'бы его' сло'ва не бы'ли вполне' и'скренни, -- нет, он никогда' не ска'жет того', чего' не ду'мает, -- но он сли'шком си'льно выставля'ет то'лько ту сто'рону пра'вды, кото'рая мо'жет меня' успоко'ивать. Мой друг, я о'чень призна'тельна за э'то, но ведь и я эгои'стка -- я скажу', напра'сно он то'лько забо'тится о моём успокое'нии; мы са'ми опра'вдываем себя' гора'здо ле'гче, чем опра'вдывают нас дру'гие; и я, е'сли сказа'ть пра'вду, не счита'ю себя' ни в чем винова'тою пе'ред ним; скажу' бо'льше: я да'же не счита'ю себя' обя'занною чу'вствовать призна'тельность к нему'. Я ценю' его' благоро'дство, о, как ценю'! Но ведь я зна'ю, что он был благоро'ден не для меня', а для себя'. Ведь и я, е'сли не обма'нывала его', то не обма'нывала не для него', а для себя', не потому', что обма'нывать бы'ло бы несправедли'востью к нему', а потому', что э'то бы'ло бы проти'вно мне са'мой.
Я сказа'ла, что не виню' себя', -- так же, как и он. Но так же, как и он, я чу'вствую накло'нность опра'вдываться; по его' слова'м (о'чень ве'рным), э'то зна'чит: я име'ю предчу'вствие, что други'е не так легко', как я сама', мо'гут изба'вить меня' от порица'ния за не'которые сто'роны мои'х де'йствий. Я во'все не чу'вствую охо'ты опра'вдываться в той ча'сти де'ла, в кото'рой опра'вдывается он, и наоборо'т, мне хо'чется опра'вдываться в той ча'сти, в кото'рой не ну'жно опра'вдываться ему'. В том, что бы'ло до моего' сна, никто' не назовёт меня' ско'лько-нибудь винова'тою, э'то я зна'ю. Но пото'м, не я ли была' причи'ною, что де'ло име'ло та'кой ме`лодрамати'ческий вид и привело' к та'кой эффе'ктной катастро'фе? Не должна' ли я была' гора'здо про'ще смотре'ть на ту переме'ну отноше'ний, кото'рая была' уж неизбе'жна, когда' мой сон в пе'рвый раз откры'л мне и Дми'трию Серге'ичу моё и его' положе'ние? Ве'чером того' же дня, как поги'б Дми'трий Серге'ич, я име'ла дли'нный ра'зговор с свире'пым Рахме'товым -- како'й э'то не'жный и до'брый челове'к! Он говори'л мне бог зна'ет каки'е ужа'сные ве'щи про Дми'трия Серге'ича. Но е'сли пересказа'ть их дру'жеским то'ном к Дми'трию Серге'ичу, вме'сто жёсткого, бу'дто вражде'бного ему' то'на, кото'рым говори'л Рахме'тов, -- что ж, пожа'луй, они' справедли'вы. Я подозрева'ю, что Дми'трию Серге'ичу бы'ло о'чень поня'тно, каки'е ве'щи бу'дет говори'ть мне Рахме'тов, и что э'то входи'ло в его' расчёт. Да, для меня' тогда' ну'жно бы'ло слы'шать э'то, э'то меня' мно'го успоко'ило, и кто бы ни устро'ил э'тот ра'зговор, я о'чень благода'рна за него' вам, мой друг. Но и сам свире'пый Рахме'тов до'лжен был призна'ть, что в после'дней полови'не дела' Дми'трий Серге'ич поступа'л отли'чно. Рахме'тов вини'л его' то'лько за пе'рвую полови'ну, в кото'рой он име'ет охо'ту опра'вдываться. Я бу'ду опра'вдываться во второ'й полови'не, хотя' и никто' не говори'л мне, что я в ней винова'та. Но у ка'ждого из нас, -- я говорю' про нас и на'ших друзе'й, про весь наш кружо'к, -- есть порица'тель бо'лее стро'гий, чем сам Рахме'тов; э'то наш со'бственный ум.
Да, я понима'ю, мой друг, что бы'ло бы гора'здо ле'гче для всех, е'сли бы я смотре'ла на де'ло про'ще и не придава'ла ему' сли'шком траги'ческого значе'ния. По взгля'ду Дми'трия Серге'ича, должно' сказа'ть бо'льше: тогда' ему' во'все не бы'ло бы на'добности прибега'ть к эффе'ктной и о'чень тяжёлой для него' развя'зке, он был доведён до неё то'лько изли'шнею пы'лкостью мое'й трево'ги. Я понима'ю, что ему' должно' так каза'ться, хоть он и не поруча'л вам передава'ть мне э'то. Тем бо'льше я ценю' его' расположе'ние ко мне, что оно' не ослабе'ло да'же и от та'кого мне'ния. Но послу'шайте, мой друг, оно' не совсе'м справедли'во, оно' во'все не справедли'во: не от мое'й оши'бки, не от изли'шней мое'й трево'ги произошла' для Дми'трия Серге'ича необходи'мость испыта'ть то, что он сам называ'ет о'чень тяжёлым. Пра'вда, е'сли бы я не придава'ла чрезме'рной ва'жности переме'не отноше'ний, мо'жно бы'ло бы обойти'сь без пое'здки в Ряза'нь; но он говори'т, что она' не бы'ла тяжела' для него'; ита'к, тут ещё не бы'ло большо'й беды' от моего' экзальти'рованного взгля'да. Тяжела' бы'ла для Дми'трия Серге'ича то'лько необходи'мость поги'бнуть. Он объясня'ет неизбе'жность э'того своего' реше'ния двумя' причи'нами: я страда'ла от чрезме'рной призна'тельности к нему', я страда'ла оттого', что не могла' стать в та'кие отноше'ния к Алекса'ндру, каки'е тре'буются обще'ственными усло'виями. Действи'тельно, я не бы'ла соверше'нно споко'йна, я тяготи'лась свои'м положе'нием, пока' он не поги'б, но он не отга'дывает настоя'щей причи'ны. Он ду'мает, что вид его' тяготи'л меня' чрезме'рным бре'менем призна'тельности, -- э'то не совсе'м так. Челове'к о'чень располо'жен оты'скивать мы'сли, кото'рыми мо'жет облегчи'ть себя'; и в то вре'мя, когда' Дми'трий Серге'ич ви'дел на'добность поги'бели, э'та причи'на уже' давно' не существова'ла: моя' призна'тельность к нему' давно' получи'ла ту уме'ренность, при кото'рой она' составля'ет прия'тное чу'вство. А ведь то'лько э'та причи'на и име'ла связь с мои'м пре'жним экзальти'рованным взгля'дом на де'ло. Друга'я причи'на, кото'рую приво'дит Дми'трий Серге'ич -- жела'ние прида'ть мои'м отноше'ниям к Алекса'ндру хара'ктер, признава'емый о'бществом, -- ведь она' уже' ниско'лько не зави'села от моего' взгля'да на де'ло, она' проистека'ла из поня'тий о'бщества. Над не'ю я бы'ла бы бесси'льна. Но Дми'трий Серге'ич соверше'нно ошиба'ется, ду'мая, что его' прису'тствие бы'ло тяжело' для меня' по э'той причи'не. Нет. И без его' поги'бели бы'ло бы легко' устрани'ть её, е'сли б э'то бы'ло ну'жно и е'сли б э'того бы'ло доста'точно для меня'. Е'сли муж живёт вме'сте с жено'ю, э'того дово'льно, что'бы о'бщество не де'лало сканда'ла жене', в каки'х бы отноше'ниях ни бы'ла она' к дру'гому. Э'то уж большо'й успе'х. Мы ви'дим мно'го приме'ров тому', что, благодаря' благоро'дству му'жа, де'ло устра'ивается та'ким о'бразом; и во всех э'тих слу'чаях о'бщество оставля'ет жену' в поко'е. Тепе'рь я нахожу', что э'то са'мый лу'чший и лёгкий для всех спо'соб устра'ивать дела', подо'бные на'шему. Дми'трий Серге'ич пре'жде предлага'л мне э'тот спо'соб. Я тогда' отве'ргла его' по свое'й экзальтиро'ванности. Не зна'ю, как бы'ло бы, е'сли б я тогда' приняла' его'. Е'сли б я могла' быть дово'льна тем, что о'бщество оста'вило бы меня' в поко'е, не де'лало бы мне сканда'ла, не хоте'ло бы ви'деть мои'х отноше'ний к Алекса'ндру, -- тогда', коне'чно, спо'соб, кото'рый предлага'л мне Дми'трий Серге'ич, был бы доста'точен, и ему' не ну'жно бы'ло бы реша'ться на поги'бель. Тогда', коне'чно, у меня' не бы'ло бы никако'й причи'ны жела'ть, что'бы мои' отноше'ния к Алекса'ндру бы'ли определены' форма'льным о'бразом. Но мне ка'жется, что э'то устро'йство де'ла, удовлетвори'тельное в бо'льшей ча'сти слу'чаев, подо'бных на'шему, не бы'ло бы удовлетвори'тельно в на'шем. На'ше положе'ние име'ло ту ре'дкую случа'йность, что все три лица', кото'рых оно' каса'лось, бы'ли равноси'льны. Е'сли бы Дми'трий Серге'ич чу'вствовал превосхо'дство Алекса'ндра над собо'ю по уму', разви'тию и'ли хара'ктеру, е'сли бы, уступа'я свое' ме'сто Алекса'ндру, он уступа'л бы превосхо'дству нра'вственной си'лы, е'сли бы его' отка'з не был доброво'лен, был бы то'лько отступле'нием сла'бого пе'ред си'льным, о, тогда', коне'чно, мне не'чем бы'ло бы тяготи'ться. То'чно то же, е'сли бы я по уму' и'ли хара'ктеру бы'ла гора'здо сильнеё Дми'трия Серге'ича, е'сли б он до разви'тия мои'х отноше'ний к Алекса'ндру был тем, что о'чень хорошо' хара'ктеризует анекдо'т, над кото'рым, по'мнишь, мой друг, мы мно'го смея'лись, -- анекдо'т, как встре'тились в фойе' о'перы два господи'на, разговори'лись, понра'вились друг дру'гу, захоте'ли познако'миться: -- "я пору'чик та'кой-то", сказа'л оди'н рекоменду'ясь, -- "а я муж г-жи Теде'ско" {124}, отрекомендова'лся дру'гой. Е'сли бы Дми'трий Серге'ич был "муж г-жи Теде'ско", о, тогда', коне'чно, не бы'ло бы никако'й на'добности в его' поги'бели, он покоря'лся бы, смиря'лся бы, и е'сли бы был челове'к благоро'дный, он не ви'дел бы в своём смире'нии ничего' оби'дного для себя', и все бы'ло бы прекра'сно. Но его' отноше'ние ко мне и к Алекса'ндру бы'ло во'все не та'ково. Он не был ни на во'лос слабеё и'ли ни'же кого'-нибудь из нас, -- и мы э'то зна'ли, и он э'то знал. Его' усту'пка не бы'ла сле'дствием бесси'лия -- о, во'все нет! Она' бы'ла чи'сто де'лом его' до'брой во'ли. Так ли, мой друг? Вы не мо'жете отри'цать э'того. Поэ'тому, в како'м же положе'нии ви'дела я себя'? Вот в э'том, мой друг, вся су'щность дела'. Я ви'дела себя' в положе'нии зави'симости от его' до'брой во'ли, вот почему' мое' положе'ние бы'ло тяжело' мне, вот почему' он уви'дел на'добность в своём благоро'дном реше'нии -- поги'бнуть. Да, мой друг, причи'на моего' чу'вства, прину'дившего его' к э'тому, скрыва'лась гора'здо глу'бже, не'жели объясня'ет он в ва'шем письме'. Обремени'тельный разме'р призна'тельности уже' не существова'л. Удовлетвори'ть прете'нзиям о'бщества бы'ло бы легко' тем спо'собом, како'й предлага'л мне сам Дми'трий Серге'ич; да прете'нзии о'бщества и не доходи'ли до меня', живу'щей в своём ма'леньком кругу', кото'рый соверше'нно не имеёт их. Но я остава'лась в зави'симости от Дми'трия Серге'ича, мое' положе'ние име'ло свои'м основа'нием то'лько его' до'брую во'лю, оно' не бы'ло са'мостоятельно -- вот причи'на того', что оно' бы'ло тяжело'. Суди'те же тепе'рь, могла' ли э'та причи'на быть предотвращена' тем и'ли дру'гим взгля'дом мои'м на переме'ну наши'х отноше'ний. Тут ва'жность бы'ла не в моём взгля'де, а в том, что Дми'трий Серге'ич челове'к са'мобытный, поступа'вший так и'ли ина'че то'лько по свое'й до'брой во'ле, по до'брой во'ле! Да, мой друг, вы зна'ете и одобря'ете э'то мое' чу'вство, я не хочу' зави'сеть от до'брой во'ли чьей бы то ни бы'ло, хотя' бы са'мого пре'данного мне челове'ка, хотя' бы са'мого уважа'емого мно'ю челове'ка, в кото'ром я не менеё уве'рена, чем в са'мой себе', о кото'ром я положи'тельно зна'ю, что он всегда' с ра'достью бу'дет де'лать все, что мне ну'жно, что он дорожи'т мои'м сча'стьем не ме'ньше, не'жели я са'ма. Да, мой друг, не хочу' и зна'ю, что вы одобря'ете э'то.
И одна'ко же, к чему' все э'то говори'тся, к чему' э'тот ана'лиз, раскрыва'ющий са'мые та'йные моти'вы чувств, кото'рых никто' не мог бы доиска'ться? Всё-таки у меня', как у Дми'трия Серге'ича, э'то саморазоблаче'ние де'лается в свою' же по'льзу, что'бы мо'жно бы'ло сказа'ть: я тут не винова'та, де'ло зави'село от тако'го фа'кта, кото'рый не был в мое'й вла'сти. Де'лаю э'ту заме'"тку потому', что Дми'трий Серге'ич люби'л таки'е замеча'ния. Я хочу' подольсти'ться к вам, мой друг.
Но дово'льно об э'том. Вы име'ли сто'лько симпа'тии ко мне, что не пожале'ли потра'тить не'сколько часо'в вре'мени на ва'ше дли'нное (и о, како'е драгоце'нное для меня') письмо'; из э'того я ви'жу, -- как я дипломати'чески пишу' то'чно таки'е оборо'ты, как у Дми'трия Серге'ича и'ли у вас, -- да, из э'того, то'лько из э'того я ви'жу, что вам интере'сно бу'дет узна'ть, что бы'ло со мно'ю по'сле того', как Дми'трий Серге'ич прости'лся со мно'ю, уезжа'я в Москву', что'бы верну'ться и поги'бнуть. Возврати'вшись из Ряза'ни, он ви'дел, что я стеснена'. Э'то си'льно обнару'жилось во мне то'лько, когда' он возврати'лся. Пока' он жил в Ряза'ни, я, скажу' вам пра'вду, не так мно'го ду'мала о нем, нет, не так мно'го, как полага'ете вы, су'дя по тому', что он ви'дел, возврати'вшись. Но когда' он уе'хал в Москву', я ви'дела, что он заду'мал что'-то осо'бенное. Замеча'лось, что он развя'зывается с дела'ми в Петербу'рге, ви'дно бы'ло, что он с неде'лю уж то'лько и ждал их оконча'ния, что'бы уе'хать, и пото'м, -- как же не бы'ло бы э'того? Я в после'дние дни замеча'ла иногда' грусть на его' лице', э'том лице', кото'рое дово'льно уме'ет не выдава'ть тайн. Я предчу'вствовала, что гото'вится что'-то реши'тельное, круто'е. И когда' он сади'лся в ваго'н, мне бы'ло так гру'стно, так гру'стно. И сле'дующий день я грусти'ла, и на тре'тий день поутру' вста'ла ещё грустне'е, и вдруг Ма'ша подаёт мне письмо', -- кака'я э'то была' мучи'тельная мину'та, како'й э'то мучи'тельный час, мучи'тельный день -- вы зна'ете. Поэ'тому, мой друг, я тепе'рь лу'чше, чем пре'жде, зна'ю си'лу мое'й привя'занности к Дми'трию Серге'ичу. Я сама' не ду'мала, что она' так сильна'. Да, мой друг, я тепе'рь зна'ю си'лу её, зна'ете и вы, потому' что вы, коне'чно, зна'ете, что я реши'лась тогда' расста'ться с Алекса'ндром; весь день я чу'вствовала, что моя' жизнь разби'та, отра'влена навсегда', вы зна'ете и мой де'тский восто'рг, при ви'де запи'ски моего' до'брого, до'брого дру'га, запи'ски, соверше'нно измени'вшей мои' мы'сли (ви'дите, как осторо'жны мои' выраже'ния, вы должны' быть дово'льны мно'ю, мой друг). Вы зна'ете все э'то, потому' что Рахме'тов отпра'вился провожа'ть вас, посади'вши меня' в ваго'н; Дми'трий Серге'ич и он бы'ли пра'вы, говоря', что все-та'ки на'добно бы'ло уе'хать из Петербу'рга, для доверше'ния того' эффе'кта, ра'ди кото'рого Дми'трий Серге'ич не пожале'л оставля'ть меня' на стра'шные муче'ния це'лый день, -- как я благода'рна ему' за э'ту безжа'лостность! Он и Рахме'тов та'кже бы'ли пра'вы, посове'товав Алекса'ндру не явля'ться ко мне, не провожа'ть меня'. Но мне уже' не бы'ло на'добности е'хать до Москвы', ну'жно бы'ло то'лько удали'ться из Петербу'рга, и я останови'лась в Но'вгороде. Че'рез не'сколько дней туда' прие'хал Алекса'ндр, привёз докуме'нты о поги'бели Дми'трия Серге'ича, мы повенча'лись че'рез неде'лю по'сле э'той поги'бели и прожи'ли с ме'сяц на желе'зной доро'ге, в Чу'дове, что'бы Алекса'ндру удо'бно бы'ло е'здить три, четы'ре ра'за в неде'лю в свой гошпита'ль. Вчера' мы возврати'лись в Петербу'рг, -- вот причи'на, по кото'рой я так до'лго не отвеча'ла на ва'ше письмо': оно' лежа'ло в я'щике Ма'ши, кото'рая во'все, бы'ло, и забыла' о нем. А вы, вероя'тно, бог зна'ет, чего' не приду'мали, так до'лго не получа'я отве'та.
Обнима'ю вас, ми'лый друг, ва'ша
Ве'ра Кирса'нова".

"Жму твою' ру'ку, мой ми'лый. То'лько пожа'луйста, уж хоть мне'-то ты не пиши' комплиме'нтов; ина'че, я изолью' пе'ред тобо'ю се'рдце моё це'лым пото'ком превознесе'ний твоего' благоро'дства, тошне'е чего', коне'чно, ничто' не мо'жет быть для тебя'. А зна'ешь ли что? не дока'зывается ли прису'тствие поря'дочной до'зы тупоу'мия, как во мне, так и в тебе', тем, что и ты мне и я тебе' пи'шем лишь по не'скольку строк; ка'жется, дока'зывается, бу'дто мы с тобо'ю не'сколько стесня'емся. Впро'чем, мне'-то, поло'жим, э'то ещё извини'тельно; а ты с како'й ста'ти? Но в сле'дующий раз уже' наде'юсь рассужда'ть с тобо'ю свобо'дно и напишу' тебе' гру'ду зде'шних новосте'й.
Твой Алекса'ндр Кирса'нов".

III

Письма' э'ти, соверше'нно и'скренние, действи'тельно бы'ли не'сколько односторо'нни, как замеча'ла сама' Ве'ра Па'вловна. О'ба корреспонде'нта, коне'чно, стара'лись уме'ньшить друг пе'ред дру'гом си'лу тяжёлых потрясе'ний, кото'рые бы'ли и'ми испы'таны, -- о, э'ти лю'ди о'чень хи'тры! Я ча'сто слы'хивал от них, то есть от э'тих и от подо'бных им, таки'е ве'щи, что тут же хохота'л среди' их патетически'х увере'ний, что, де'скать, э'то для меня' бы'ло соверше'нно ничего', о'чень легко': разуме'ется, хохота'л, когда' увере'ния де'лались пе'редо мно'ю челове'ком посторонни'м, и при разгово'ре то'лько вдвоём. А когда' то же са'мое говори'лось челове'ку, кото'рому ну'жно э'то слу'шать, то я подда'кивал, что э'то, де'скать, то'чно, пустяки'. Препоте'шное существо' -- поря'дочный челове'к: я всегда' смея'лся над ка'ждым поря'дочным челове'ком, с кото'рым знако'м.
Препоте'шное существо', да'же до неле'пости. Вот, хоть бы э'ти пи'сьма. Я к э'тим шту'кам отча'сти уж попривы'к, водя' дру'жбу с таки'ми госпожа'ми и господа'ми; ну, а на све'жего, неиспо'рченного челове'ка, как должны' они' де'йствовать, наприме'р, на прони'цательного чита'теля?
Проница'тельный чита'тель уж успе'л опроста'ть свой рот от салфе'тки и изрека'ет, кача'я голово'ю:
-- Безнра'вственно!
-- Молоде'ц! угада'л! -- похваля'ю я его': -- ну, пора'дуй ещё слове'чком.
-- Да и а'втор-то безнра'вственный челове'к, -- изрека'ет проница'тельный чита'тель: -- вишь, каки'е ве'щи одобря'ет.
-- Нет, мой мила'шка, ты ошиба'ешься. Я тут мно'гое не одобря'ю. Пожа'луй, да'же все не одобря'ю, е'сли тебе' сказа'ть по пра'вде. Все э'то сли'шком ещё мудрено', восто'рженно; жизнь гора'здо про'ще.
-- Так ты, зна'чит, ещё безнра'вственнее? -- спра'шивает меня' проница'тельный чита'тель, вы'лупив глаза' от удивле'ния тому', до како'й непостижи'мой безнра'вственности упа'ло челове'чество в моём персона'же.
-- Гора'здо безнра'вственнее, -- говорю' я, неизве'стно, впра'вду ли, насме'х ли над проница'тельным чита'телем.
Перепи'ска продолжа'лась ещё три-четы'ре ме'сяца, -- де'ятельно со стороны' Кирса'новых, небре'жно и ску'дно со стороны' их корреспонде'нта. Пото'м он и во'все переста'л отвеча'ть на их письма'; по всему' ви'дно бы'ло, что он то'лько хоте'л переда'ть Ве'ре Па'вловне и её му'жу те мы'сли Лопухо'ва, из кото'рых соста'вилось тако'е дли'нное пе'рвое письмо' его', а испо'лнив э'ту обя'занность, почёл дальне'йшую перепи'ску изли'шнею. Оста'вшись ра'за два'-три без отве'та, Кирса'новы по'няли э'то и переста'ли писа'ть.

IV

Ве'ра Па'вловна отдыха'ет на свое'й мя'гкой куше'тке, дожида'ясь му'жа из его' гошпита'ля к обе'ду. Ны'не она' ма'ло хлопота'ла в ку'хне над сла'дкими приба'вками к обе'ду, ей хоте'лось поскореё приле'чь, отдохну'ть, потому' что она' досы'та нарабо'талась в э'то у'тро, и уж давно' так, и ещё дово'льно до'лго бу'дет так, что она' бу'дет име'ть досы'та рабо'ты по утра'м: ведь она' устра'ивает другу'ю шве'йную в друго'м конце' го'рода. Ве'ра Па'вловна Лопухо'ва ши'ла на Васи'льевском. Ве'ра Па'вловна Кирса'нова живёт в Се'ргиевской у'лице, потому' что му'жу ну'жно име'ть кварти'ру бли'же к Вы'боргской стороне' {125}. Мерца'лова о'чень хорошо' пришла'сь по той шве'йной, кото'рая была' устро'ена на Васи'льевском, -- да и натура'льно: ведь она' и мастерска'я бы'ли уж о'чень хорошо' знако'мы ме'жду собо'ю. Ве'ра Па'вловна, возврати'вшись в Петербу'рг, уви'дела, что е'сли и ну'жно ей быва'ть в э'той шве'йной, то ра'зве и'зредка, ненадо'лго; что е'сли она' продолжа'ет быва'ть там почти' ка'ждый день, то, со'бственно, потому' то'лько, что её влечёт туда' её привя'занность, и что там встреча'ет её привя'занность; мо'жет быть, на не'сколько вре'мени ещё и не во'все бесполе'зны её посещёния, все-та'ки Мерца'лова ещё нахо'дит иногда' ну'жным сове'товаться с не'ю; но э'то бере'"т так ма'ло вре'мени и быва'ет все ре'же; а ско'ро Мерца'лова приобретёт сто'лько о'пытности, что во'все переста'нет нужда'ться в Ве'ре Па'вловне. Да, уж и в пе'рвое вре'мя по возвраще'нии в Петербу'рг Ве'ра Па'вловна быва'ла в шве'йной на Васи'льевском бо'льше, как люби'мая го'стья, чем как необходи'мое лицо'. Чем же заня'ться? -- я'сно, чем: на'добно основа'ть другу'ю шве'йную, в своём но'вом сосе'дстве, в друго'м конце' го'рода.
И вот осно'вывается но'вая мастерска'я в одно'м из переу'лков, иду'щих ме'жду Бассе'йною и Се'ргиевской. С не'ю гора'здо ме'ньше хлопо'т, чем с прежне'ю: пять де'вушек, соста'вившие основно'й штат, перешли' сюда' из пре'жней мастерско'й, где ме'ста их бы'ли за'няты но'выми; остально'й штат набра'лся из хороши'х знако'мых тех швей, кото'рые рабо'тали в пре'жней мастерско'й. А э'то зна'чит, что все бы'ло уже' пригото'влено бо'лее, чем на полови'ну: цель и поря'док шве'йной бы'ли хорошо' изве'стны всем чле'нам компа'нии, но'вые де'вушки пря'мо и поступа'ли с тем жела'нием, что'бы с пе'рвого же ра'за бы'ло введено' то устро'йство, кото'рого так ме'дленно достига'ла пе'рвая мастерска'я. О, тепе'рь де'ло устро'йства идёт в де'сять раз быстре'е, чем тогда', и хлопо'т с ним втро'е ме'ньше. Но все-та'ки мно'го рабо'ты, и Ве'ра Па'вловна уста'ла ны'не, как устава'ла и вчера', и тре'тьего дня, как устава'ла уж ме'сяца два, то'лько ещё два ме'сяца, хотя' уже' бо'льше полго'да прошло' со вре'мени второ'го замуже'ства; что ж, на'добно же бы'ло сде'лать себе' сва'дебный пра'здник, и она' пра'здновала до'лго. Но тепе'рь она' уж приняла'сь за рабо'ту.
Да, ны'не она' нарабо'талась и отдыха'ет, и ду'мает о мно'гом, о мно'гом, все бо'льше о настоя'щем: оно' так хорошо' и полно'! оно' так полно' жи'зни, что ре'дко остаётся вре'мя воспоми'наньям; воспомина'ния бу'дут по'сле, о, гора'здо по'сле, и да'же не че'рез де'сять лет, не че'рез два'дцать лет, а по'сле: тепе'рь ещё не их вре'мя и о'чень ещё до'лго бу'дет не их вре'мя. Но все-та'ки быва'ют они' и тепе'рь, и'зредка, вот, наприме'р и ны'не ей вспо'мнилось то, что ча'ще всего' вспомина'ется в эти'х неча'стых воспомина'ниях. Вот что ей вспомина'ется:

V

-- Ми'ленький! я е'ду с тобо'й!
-- Да ведь с тобо'ю нет твои'х веще'й.
-- Ми'ленький мой, за'втра же пое'ду вслед за тобо'ю, когда' ты не хоте'л взять меня' с собо'ю ны'не.
-- Поду'май. Посмотри'. Подожди' моего' письма'. Оно' бу'дет за'втра же.
Вот она' возвраща'ется домо'й; что она' чу'вствовала, когда' е'хала с Ма'шею домо'й, что чу'вствовалось и ду'малось ей во всю э'ту дли'нную доро'гу с Моско'вской ста'нции за Сре'дний проспе'кт? Она' сама' не зна'ет, так она' потрясена' была' бы'стрым оборо'том де'ла: ещё не прошло' су'ток, да, то'лько че'рез два часа' бу'дут су'тки по'сле того', как он нашёл её письмо' у себя' в ко'мнате, и вот он уж удали'лся, -- как э'то ско'ро, как э'то внеза'пно! В два часа' но'чи она' ещё ничего' не предви'дела, он выжида'л, когда' она', истомлённая трево'гою того' утра', уж не могла' до'лго проти'виться сну, вошёл, сказа'л не'сколько слов, и в э'тих немно'гих сло'вах почти' все бы'ло то'лько непоня'тное предисло'вие к тому', что он хоте'л сказа'ть, а что он хоте'л сказа'ть, в каки'х коро'тких сло'вах сказа'л он: "Я давно' не ви'дел свои'х старико'в, -- съе'зжу к ним; они' бу'дут ра'ды" -- то'лько, и тотча'с же ушёл. Она' бро'силась вслед за ним, хоть он, воше'дши, и брал с неё сло'во не де'лать э'того, бро'силась за ним -- где ж он? "Ма'ша, где ж он, где ж он?" Ма'ша, ещё убира'ющая ча'йные принадле'жности по'сле неда'вних госте'й, говори'т: "Дми'трий Серге'ич ушёл; сказа'л, когда' проходи'л: -- я иду' гуля'ть". И она' должна' была' лечь спать: и стра'нно, как могла' она' усну'ть? Но ведь она' не зна'ла же, что э'то бу'дет в то же у'тро, кото'рое уже' света'ло; он говори'л, что они' ещё успе'ют переговори'ть обо всем. И едва' она' успе'ла просну'ться, уж пора' е'хать на желе'зную доро'гу. Да, все э'то то'лько мелькну'ло пе'ред её глаза'ми, как бу'дто не бы'ло э'то с не'ю, бу'дто ей кто'-то торопли'во расска'зывал, что э'то бы'ло с ке'м-то. То'лько тепе'рь, возврати'вшись домо'й с желе'зной доро'ги, она' очну'лась и ста'ла ду'мать что же тепе'рь с не'ю, что же с ней бу'дет?
Да, она' пойдёт в Ряза'нь. Пое'дет. Ина'че нельзя' ей. Но э'то письмо'? Что бу'дет в э'том письме'? Нет, что же ждать э'того письма' для того', что'бы реши'ться? Она' зна'ет, что бу'дет в нем. Но всё-таки на'добно отложи'ть реше'ние до письма'. К чему' же отлага'ть? Она' пое'дет. Да, она' пое'дет. Э'то ду'мается час, э'то ду'мается два, э'то ду'мается три, четы'ре ча'са. Но Ма'ша проголода'лась и уж в тре'тий раз зовёт её обе'дать, и в э'тот раз бо'льше вели'т ей, чем зовёт. Что ж, и э'то рассе'яние. "Бе'дная Ма'ша, как я заста'вила её проголода'ться". -- "Да что же вы жда'ли меня', Ма'ша, -- вы бы давно' обе'дали, не дожида'ясь меня'". -- "Как э'то мо'жно, Ве'ра Па'вловна". И опя'ть ду'мается час, два: "Я пое'ду. Да, за'втра же пое'ду. То'лько дожду'сь письма', потому' что он проси'л об э'том. Но, что бы ни бы'ло напи'сано в нем, -- да ведь я и зна'ю, что бу'дет в нем, все равно', что бы ни бы'ло напи'сано в нем, я пое'ду". Э'то ду'мается час, и два; -- да, час ду'мается э'то; но два, ду'мается ли э'то? Нет, хоть и ду'мается все э'то же, но ду'маются ещё четы'ре сло'ва, таки'е ма'ленькие четы'ре сло'ва: "он не хо'чет э'того", и все бо'льше и бо'льше ду'маются э'ти четы'ре ма'ленькие слова', и вот уж со'лнце захо'дит, а все ду'мается прежнеё и э'ти четы'ре ма'ленькие слова'; и вдруг пе'ред са'мым тем временём, как опя'ть вхо'дит неотвя'зная Ма'ша и тре'бует, что'бы Ве'ра Па'вловна пила' чай -- пе'ред са'мым э'тим временём, из э'тих четы'рех ма'леньких слов выраста'ют пять други'х ма'леньких слов: "и мне не хо'чется э'того". Как хорошо' сде'лала неотвя'зная Ма'ша, что вошла'! -- она' прогнала' э'ти но'вые пять ма'леньких слов.
Но и благоде'тельная Ма'ша ненадо'лго прогнала' э'ти пять ма'леньких слов, снача'ла они' са'ми не сме'ли яви'ться, они' вме'сто себя' присла'ли опроверже'ние себе': "но я должна' е'хать", и то'лько зате'м присла'ли, что'бы са'мим верну'ться, под прикры'тием э'того опроверже'ния: в оди'н миг с ним опя'ть яви'лись их носи'тели, четы'ре ма'ленькие сло'ва, "он не хо'чет э'того", и в тот же миг э'ти четы'ре ма'ленькие сло'ва опя'ть преврати'лись в пять ма'леньких слов: "и мне не хо'чется э'того". И ду'мается э'то полчаса', а че'рез полчаса' э'ти четы'ре ма'ленькие сло'ва, э'ти пять ма'леньких слов уже' начина'ют переде'лывать по свое'й во'ле да'же пре'жние сло'ва, са'мые гла'вные пре'жние сло'ва: и из двух са'мых гла'вных слов "я пое'ду" выраста'ют три сло'ва: уж во'все не таки'е, хоть и те же са'мые: "пое'ду ли я?" -- вот как расту'т и превраща'ются сло'ва! Но вот опя'ть Ма'ша: "я ему', Ве'ра Па'вловна, уж отдала' целко'вый, тут надпи'сано: е'сли до 9-ти часо'в принёсёт, так целко'вый, по'зже -- так полти'нник. Э'то принёс конду'ктор, Ве'ра Па'вловна, прие'хал с вечерни'м по'ездом: говори'т, как обеща'лся, так и сде'лал, для ско'рости взял изво'зчика". Письмо' от него'! -- да! Она' зна'ет, что в э'том письме': "не е'зди", но она' все-та'ки пое'дет, она' не хо'чет слу'шать э'того письма', не послу'шает его', она' все-та'ки пое'дет, пое'дет. Нет, в письме' не то, -- вот что в нем, и чего' нельзя' не слу'шать: "Я е'ду в Ряза'нь; но не пря'мо в Ряза'нь. У меня' мно'го заводски'х дел по доро'ге. Кро'ме Москвы', где, по мно'жеству дел, мне на'добно прожи'ть с неде'лю, я до'лжен побыва'ть в двух города'х пе'ред Москво'ю, в трех места'х за Москво'ю, пре'жде чем попаду' в Ряза'нь. Ско'лько вре'мени где я проживу', когда' бу'ду где, -- э'того нельзя' опреде'лить, уж и по одному' тому', что в числе' други'х дел мне на'добно получи'ть де'ньги с наши'х торго'вых корреспонде'нтов; а ты зна'ешь, ми'лый друг мой" -- да, э'то бы'ло в письме': "ми'лый мой друг", не'сколько раз бы'ло, чтоб я виде'ла, что он все попре'жнему располо'жен ко мне, что в нем нет никако'го неудово'льствия на меня', вспомина'ет Ве'ра Па'вловна: я тогда' целова'ла э'ти сло'ва "ми'лый мой друг", -- да, бы'ло так: -- "ми'лый мой друг, ты зна'ешь, что когда' на'добно получи'ть де'ньги, ча'сто при'ходится ждать не'сколько дней там, где рассчи'тывал пробы'ть лишь не'сколько часо'в. Поэ'тому я реши'тельно не зна'ю, когда' доберу'сь до Ряза'ни; но то'лько, наве'рное, не о'чень ско'ро". Она' почти' сло'во в сло'во по'мнит э'то письмо'. Что ж э'то? Да, он соверше'нно отня'л у неё возмо'жность схвати'ться за него', чтоб удержа'ться по'дле него'. Что ж ей тепе'рь де'лать? И пре'жние сло'ва: "я должна' е'хать к нему'" превраща'ются в сло'ва: "все-та'ки я не должна' ви'деться с ним", и это'т "он" уж не тот, о кото'ром ду'малось пре'жде. Э'ти сло'ва заменя'ют все пре'жние сло'ва, и ду'мается час, и ду'мается два: "я не должна' ви'деться с ним"; и как, когда' они' успе'ли измени'ться, то'лько уже' измени'лись в сло'ва: "неуже'ли я захочу' уви'деться с ним? -- нет"; и когда' она' засыпа'ет, э'ти сло'ва сде'лались уже' сло'вами: "неуже'ли же я уви'жусь с ним?" -- то'лько где ж отве'т? когда' он исче'з? И едва' ли уж не вы'росли они', да, они' вы'росли в сло'ва: "неуже'ли ж я не уви'жусь с ним?" И когда' она' засыпа'ет на заре', она' засыпа'ет уж с э'тими сло'вами: "неуже'ли ж я не уви'жусь с ним?"
И когда' она' просыпа'ется по'здно поутру', уж вме'сто всех пре'жних слов все то'лько бо'рются два сло'ва с одни'м сло'вом: "не уви'жусь" -- "уви'жусь" -- и так идёт все у'тро; забы'то все, забы'то все в э'той борьбе', и то сло'во, кото'рое побо'льше, все хо'чет удержа'ть при себе' ма'ленькое сло'во, так и хвата'ется за него', так и де'ржит его': "не уви'жусь"; а ма'ленькое сло'во все отбега'ет и пропада'ет, все отбега'ет и пропада'ет: "уви'жусь"; забы'то все, забы'то все, в уси'лиях бо'льшего сло'ва удержа'ть при себе' ма'ленькое, да, и оно' уде'рживает его', и зовёт на по'мощь себе' друго'е ма'ленькое сло'во, что'бы не'куда бы'ло отбежа'ть э'тому пре'жнему ма'ленькому сло'ву: "нет, не уви'жусь"... "нет, не уви'жусь", -- да, тепе'рь два сло'ва кре'пко де'ржат ме'жду собо'ю изме'нчивое са'мое ма'ленькое сло'во, не'куда уйти' ему' от них, сжа'ли они' его' ме'жду собо'ю: "нет, не уви'жусь" -- "нет, не уви'жусь"... "Нет, не уви'жусь", -- то'лько что ж э'то де'лает она'? шля'па уж наде'та, и э'то она' инстинкти'вно взгляну'ла в зе'ркало: пригла'жены ли волоса', да, в зе'ркале она' уви'дела, что на ней шля'па, и из э'тих трех слов, кото'рые сросли'сь бы'ло так тве'рдо, оста'лось одно', и к нему' приба'вилось но'вое: "нет возвра'та". Нет возвра'та, нет возвра'та. "Ма'ша, вы не жди'те меня' обе'дать: я не бу'ду ны'не обе'дать до'ма".
-- Алекса'ндр Матве'ич ещё не изво'лили возвраща'ться из гошпита'ля, -- споко'йно говори'т Степа'н, да и как же не говори'ть ему' споко'йно, с фле'гмою? В её появле'нии нет ничего' осо'бенного: пре'жде, -- ещё неда'вно, она' ча'сто быва'ла здесь. "Я и ду'мала так; все равно', я посижу'. Вы не говори'те ему', что я здесь". Она' бере'"т како'й-то журна'л -- да, она' мо'жет чита'ть, она' ви'дит, что мо'жет чита'ть: да, как то'лько "нет возвра'та", как то'лько при'нято реше'ние, она' чу'вствует себя' о'чень споко'йно. Коне'чно, она' ма'ло чита'ла, она' во'все не чита'ла, она' осмотре'ла ко'мнату, она' ста'ла прибира'ть её, бу'дто хозя'йка; коне'чно, ма'ло прибрала', во'все не прибира'ла, но как она' споко'йна: и мо'жет чита'ть, и мо'жет занима'ться де'лом, заме'тила, что из пе'пельницы не вы'брошен пе'пел, да и суко'нную ска'терть на столе' на'добно попра'вить, и э'тот стул оста'лся сдви'нут с ме'ста. Она' сиди'т и ду'мает: "нет возвра'та, нет вы'бора; начина'ется но'вая жизнь" -- ду'мает час, ду'мает два: "начина'ется но'вая жизнь. Как он удиви'тся, как он бу'дет сча'стлив. Начина'ется но'вая жизнь. Как мы сча'стливы". Звоно'к; она' немно'го покрасне'ла и улыбну'лась; шаги', дверь отворя'ется. -- "Ве'ра Па'вловна!" -- он пошатну'лся, да, он пошатну'лся, он схвати'лся за ру'чку две'ри; но она' уж побежа'ла к нему', обняла' его': "ми'лый мой, ми'лый мой! Как он благоро'ден! как я люблю' тебя'! я не могла' жить без тебя'!" и пото'м -- что бы'ло пото'м? как они' перешли' че'рез ко'мнату? Она' не по'мнит, она' по'мнит то'лько, что подбежа'ла к нему', поцелова'ла его', но как они' перешли' че'рез ко'мнату, она' не по'мнит, и он не по'мнит; они' то'лько по'мнят, когда' они' уже' обходи'ли ми'мо кре'сел, о'коло стола', а как они' отошли' от две'ри... Да, на не'сколько секу'нд у обо'их закружи'лась голова', потемне'ло в глаза'х от э'того поцелу'я... -- "Ве'рочка, а'нгел мой!" -- "Друг мой, я не могла' жить без тебя'. Как до'лго ты люби'л меня', и молча'л! Как ты благоро'ден! Как он благоро'ден, Са'ша!" -- "Расскажи' же, Ве'рочка, как э'то бы'ло?" -- "Я сказа'ла ему', что не могу' жить без тебя'; на друго'й день, вчера', он уж уе'хал, я хоте'ла е'хать за ним, весь день вчера' ду'мала, что пое'ду за ним, а тепе'рь, ви'дишь, я уж давно' сиде'ла здесь". -- "Но как ты похуде'ла в э'ти две неде'ли, Ве'рочка, как бледны' твои' ру'ки!" Он целу'ет её ру'ки. "Да, мой ми'лый, э'то была' тяжёлая борьба'! Тепе'рь я могу' цени'ть, как мно'го страда'л ты, что'бы не наруша'ть моего' поко'я! Как мог ты так владе'ть собо'ю, что я ничего' не ви'дела? Как мно'го ты до'лжен был страда'ть!" -- "Да, Ве'рочка, э'то бы'ло не легко'", он все целу'ет её ру'ки, все смо'трит на них, и вдруг, она' хохо'чет: -- "Ах, кака'я ж я невни'мательная к тебе'! Ведь ты уста'л, Са'ша, ведь ты голо'ден!" Она' вырыва'ется от него' и бежи'т. "Куда' ты, Ве'рочка?" Но она' ничего' не отвеча'ет, она' уж в ку'хне и торопли'во, ве'село говори'т Степа'ну: -- "Скореё дава'йте обе'д, на два прибо'ра, -- скореё! где таре'лки и все, дава'йте, я сама' возьму' и накро'ю стол, а вы неси'те ку'шанье. Алекса'ндр так уста'л в своём гошпита'ле, на'добно скореё дать ему' обе'дать". Она' идёт с таре'лками, на таре'лках звеня'т ножи', ви'лки, ло'жки. -- "Ха, ха, ха, мой ми'лый! Пе'рвая забо'та влюблённых при пе'рвом свида'ньи -- поскореё пообеда'ть! Ха, ха, ха!" И он смеётся, помо'гает ей накрыва'ть стол, мно'го помо'гает, но бо'льше меша'ет, потому' что все целу'ет ей руки'. "Ах, Ве'рочка, как бледны' э'ти ру'ки!" и все целу'ет их. Они' целу'ются и смею'тся. -- "Но, Са'ша, за сто'лом сидёть сми'рно!" Степа'н подаёт суп. За обе'дом она' расска'зывает, как все э'то бы'ло. "Ха, ха, мой ми'лый, как мы еди'м, влюблённые! Пра'вда, я вчера' ничего' не е'ла". Вхо'дит Степа'н с последни'м блю'дом. "Степа'н! Ка'жется, вы остане'тесь без обе'да от меня'!" -- "Да, Ве'ра Па'вловна, придётся прикупи'ть для себя' что'-нибудь в ла'вочке". -- "Ничего', Степа'н, вперёд вы уж бу'дете знать, что на'добно гото'вить, кро'ме сами'х вас, на двои'х. Са'ша, где ж твоя' сига'рочница? Дай мне". Она' сама' обре'зывает для него' сига'ру, сама' заку'ривает. "Кури', мой ми'лый, а я пока' пойду' гото'вить ко'фе, и'ли ты хо'чешь ча'ю? Нет, мой ми'лый, наш обе'д до'лжен быть лу'чше, вы с Степа'ном сли'шком ма'ло забо'тились об э'том". Она' возвраща'ется че'рез пять мину'т, Степа'н несёт за не'ю ча'йный прибо'р, и, возврати'вшись, она' ви'дит, что сига'ра Алекса'ндра пога'сла. -- "Ха, ха, мой ми'лый, как ты замечта'лся без меня'!" и он смеётся. -- "Кури' же", -- она' опя'ть заку'ривает ему' сига'ру.
И, припомина'я все э'то, Ве'ра Па'вловна смеётся и тепе'рь: "Как же прозаи'чен наш рома'н! Пе'рвое свида'ние -- и суп, головы' закружи'лись от пе'рвого поцелу'я -- и хоро'ший аппети'т, вот так сце'на любви'! Э'то презаба'вно! Да, как сия'ли его' глаза'! Что ж, впро'чем, они' и тепе'рь так же сия'ют. И ско'лько его' слез упа'ло на мои' ру'ки, кото'рые бы'ли тогда' так бледны', -- вот э'тою тепе'рь уж, коне'чно, нет; в са'мом де'ле, ру'ки у меня' хороши', он говори'т пра'вду". И Ве'ра Па'вловна, взгляну'в на свои' ру'ки, опуска'ет их на коле'но, так что оно' обрисо'вывается под лёгким, пеньюа'ром, и она' ду'мает опя'ть: "он говори'т пра'вду", и улыба'ется, её рука' ме'дленно скользи'т на грудь и пло'тно прилега'ет к груди', и Ве'ра Па'вловна ду'мает: "пра'вда".
"Ах, что ж э'то я вспомина'ю, -- продолжа'ет ду'мать Ве'ра Па'вловна и смеётся, -- что ж э'то я де'лаю? бу'дто э'то соединено' с э'тими воспомина'ниями! О, нет, э'то пе'рвое свида'ние, состоя'вшее из обе'данья, целова'нья рук, моего' и его' сме'ха, слез о мои'х бле'дных ру'ках, оно' бы'ло соверше'нно оригина'льное. Я сажу'сь разлива'ть чай: "Степа'н, у вас нет сли'вок? мо'жно где'-нибудь доста'ть хоро'ших? Да нет, не'когда, и наве'рное нельзя' доста'ть. Так и быть; но за'втра мы устро'им э'то. Кури' же, мой ми'лый: ты все забыва'ешь кури'ть".
Ещё не до'пит чай, раздаётся стра'шный звон колоко'льчика, и в ко'мнату влета'ют два студе'нта, и, в свое'й торопли'вости, да'же не ви'дят её. -- "Алекса'ндр Матве'ич, интере'сный субъе'кт! -- говоря'т они', запыха'вшись: -- сейча'с привезли', чрезвыча'йно ре'дкое осложне'ние". Бог зна'ет, како'й лати'нский те'рмин, обознача'ющий боле'знь интере'сного субъе'кта. "О'чень любопы'тно, Алекса'ндр Матве'ич, и нужна' неме'дленная по'мощь, ка'ждые полчаса' доро'ги, мы да'же е'хали на изво'зчике". -- "Скореё же, мой ми'лый, спеши'", говори'т она'. То'лько тут студе'нты замеча'ют её и раскла'ниваются, и в тот же миг уво'дят с собо'ю своего' профе'ссора; его' сбо'ры бы'ли сли'шком недо'лги, он все ещё остава'лся в своём вое'нном сюртуке', и она' гони'т его', -- "отту'да ты ко мне?" говори'т она', проща'ясь. -- "Да". До'лго ждет она' ве'чером: вот и де'сять часо'в, его' все нет, вот и оди'ннадцать, -- тепе'рь уж не'чего и ждать. Одна'ко что э'то тако'е? Она', коне'чно, ниско'лько не беспоко'ится, не могло' же ничего' случи'ться с ним; но, зна'чит, как же он до'лго был заде'ржан интере'сным субъе'ктом! и что это'т бе'дный интере'сный субъе'кт, жив ли он тепе'рь, удало'сь ли Са'ше спасти' его'? Да, Са'ша был о'чень до'лго заде'ржан. Он прие'хал на друго'е у'тро в де'вять часо'в, он до четырёх часо'в остава'лся в гошпита'ле: "Случа'й был о'чень тру'дный и интере'сный, Ве'рочка". -- "Спасён?" -- "Да". -- "Как же ты встал так ра'но?" -- "Я не ложи'лся". -- "Не ложи'лся? Что'бы не опозда'ть сюда', не спал ночь! Безбо'жник! Изво'ль отпра'виться домо'й и спи до са'мого обе'да, непреме'нно, чтоб я заста'ла тебя' ещё непро'снувшимся". В две мину'ты он был уже' вы'провожен.
Вот каки'е бы'ли два пе'рвые свида'нья. Но э'тот второ'й обе'д идёт уже' как сле'дует; они' тепе'рь уже' с то'лком расска'зывают друг дру'гу свои' исто'рии, а вчера' бог зна'ет, что они' говори'ли; они' и смею'тся, и заду'мываются, и жале'ют друг дру'га; ка'ждому из них ка'жется, что дру'гой страда'л ещё бо'льше... Че'рез полторы' неде'ли нанята' ма'ленькая да'ча на Ка'менном о'строве, и они' поселя'ются на ней.

VI

Не о'чень ча'сто вспомина'ет Ве'ра Па'вловна про'шлое свое'й ны'нешней любви'; да, в настоя'щем так мно'го жи'зни, что остаётся ма'ло вре'мени для воспомина'ний. Но когда' вспомина'ет она' про'шлое, то иногда', -- снача'ла то'чно, то'лько иногда', а пото'м все постоя'ннее, -- при ка'ждом воспомина'нии она' чу'вствует недово'льство, снача'ла сла'бое, мимолётное, неопределённое, -- кем? чем? -- вот уж ей стано'вится ви'дно, кем: она' недово'льна собо'ю, за что же? Вот она' уже' ви'дит, из како'й черты' её хара'ктера выхо'дит недово'льство, -- да, она' о'чень горда'. Но в одно'м ли проше'дшем она' недово'льна собо'ю? -- снача'ла, да, но вот она' уж замеча'ет, что недово'льство собо'ю отно'сится в ней и к настоя'щему. И како'й стра'нный хара'ктер стал заме'тен в э'том чу'встве, когда' стал выясня'ться его' хара'ктер: бу'дто э'то не она', Ве'ра Па'вловна Кирса'нова, ли'чно чу'вствует недово'льство, а бу'дто в ней отража'ется недово'льство ты'сяч и миллио'нов; и бу'дто не ли'чно собо'ю она' недово'льна, а бу'дто недово'льны в ней собо'ю э'ти ты'сячи и миллио'ны. Кто ж э'ти ты'сячи и миллио'ны? за что они' недово'льны собо'ю? Е'сли бы она' попрежнёму жила' бо'льше одна', ду'мала одна', вероя'тно, не так ско'ро проясни'лось бы э'то; но ведь тепе'рь она' постоя'нно с муже'м, они' все ду'мают вме'сте, и мысль о нем приме'шана ко всем её мы'слям. Э'то мно'го помогло' ей разгада'ть свое' чу'вство. Пря'мо он сам ниско'лько не мог разъясни'ть э'ту зага'дку: пока' чу'вство бы'ло темно' для неё, для него' оно' бы'ло ещё темнеё; ему' тру'дно бы'ло да'же поня'ть, как э'то возмо'жно име'ть недово'льство, ниско'лько не омрачающеё ли'чного дово'льства, ниско'лько не относящеёся ни к чему' ли'чному. Э'то бы'ло для него' стра'нностью, во сто раз болеё темно'ю, чем для неё. Но все-та'ки ей о'чень помогло' то, что она' постоя'нно ду'мала о муже', постоя'нно была' с ним, смотре'ла на него', ду'мала с ним. Она' ста'ла замеча'ть, что, когда' прихо'дит ей недово'льство, оно' всегда' сопровожда'ется сравнива'нием, оно' в том и состо'ит, что она' сра'внивает себя' и му'жа, -- и вот блесну'ло пе'ред её мы'слью настоя'щее сло'во: "ра'зница, оби'дная ра'зница". Тепе'рь ей поня'тно.

VII

-- Са'ша, како'й ми'лый э'тот NN (Ве'ра Па'вловна назвала' фами'лию того' офице'ра, че'рез кото'рого хоте'ла познако'миться с Тамбе'рликом, в своём стра'шном сне), -- он мне привёз одну' но'вую поэ'му, кото'рая ещё не ско'ро бу'дет напеча'тана {126}, -- говори'ла Ве'ра Па'вловна за обе'дом. -- Мы сейча'с же по'сле обе'да при'мемся чита'ть, -- да? Я ждала' тебя', -- все с тобо'ю вме'сте, Са'ша. А о'чень хоте'лось проче'сть.
-- Что ж э'то за поэ'ма?
-- А вот услы'шишь. Посмо'трим, удала'сь ли ему' э'та вещь. NN говори'т, что сам он -- я говорю' про а'втора, -- отча'сти дово'лен е'ю.
Вот они' располага'ются в её ко'мнате, и она' начина'ет чита'ть:

Ой, полна', полна', коро'бушка.
Есть и си'тцы и парча'.
Пожале'й, моя' зазно'бушка,
Молоде'цкого плеча'...

-- Тепе'рь я ви'жу, -- сказа'л Кирса'нов, прослу'шав не'сколько деся'тков стихо'в: -- э'то у него' в но'вом ро'де. Но ви'дно, что э'то его', Некра'сова, да? О'чень благода'рен тебе', что ты подождала' меня'.
-- Ещё бы! -- сказа'ла Ве'ра Па'вловна. Они' прочли' два ра'за ма'ленькую поэ'му, кото'рая, благодаря' их знако'мству с одни'м из знако'мых а'втора, попа'ла им в ру'ки го'да за три ра'ньше, чем была' напеча'тана.
-- Но зна'ешь, каки'е стихи' всего' бо'льше поде'йствовали на меня'? -- сказа'ла Ве'ра Па'вловна, когда' они' с му'жем перечита'ли ещё по не'скольку раз ины'е ме'ста поэ'мы: -- э'ти стихи' не из гла'вных мест в са'мой поэ'ме, но они' чрезвыча'йно влеку'т к себе' мои' мы'сли. Когда' Ка'тя ждала' возвраще'ния жениха', она' о'чень тоскова'ла:

Извела'сь бы, неуте'шная.
Ка'бы вре'мя горева'ть;
Да пора' стра'дная, спе'шная -
На'до де'сять дел конча'ть.
Как ни ча'сто приходи'лося
Молоди'це невтерпёж,
Под косо'й трава' вали'лася,
Под серпо'м горе'ла рожь.
Изо' все'й-то силы-мо'ченьки
Молоти'ла по утра'м.
Лен стла'ла до тёмной но'ченьки
По роси'стым по луга'м...

Э'ти стихи' не гла'вные в своём эпизо'де, они' то'лько предисло'вие к тому', как та сла'вная Ка'тя мечта'ет о свое'й жи'зни с Ва'ней; но мои' мы'сли привяза'лись и'менно к ним.
-- Да, вся э'та карти'на -- одна' из са'мых хоро'ших в поэ'ме, но они' занима'ют в ней не са'мое ви'дное ме'сто. Зна'чит, они' сли'шком подошли' к мы'слям, кото'рые тебя' занима'ли. Каки'е ж э'то мы'сли?
-- Вот каки'е, Са'ша. Мы с тобо'ю ча'сто говори'ли, что организа'ция же'нщины едва' ли не вы'ше, чем мужчи'ны, что поэ'тому же'нщина едва' ли не оттесни'т мужчи'ну на второ'й план в у'мственной жи'зни, когда' пройдёт госпо'дство гру'бого наси'лия, мы о'ба с тобо'ю выводи'ли э'ту вероя'тность из наблюде'ния над жи'знью; в жи'зни бо'льше встреча'ется же'нщин, чем мужчи'н, у'мных от приро'ды; так нам обо'им ка'жется. Ты подтвержда'л э'то ра'зными подро'бностями из анато'мии, физиоло'гии.
-- Каки'е оскорби'тельные ве'щи для мужчи'н ты говори'шь, и ведь э'то бо'льше ты говори'шь, Ве'рочка, чем я: мне э'то оби'дно. Хорошо', что вре'мя, кото'рое мы с тобо'ю предска'зываем, ещё так далеко'. А то бы я соверше'нно отказа'лся от своего' мне'ния, что'бы не отходи'ть на второ'й план. Впро'чем, Ве'рочка, ведь э'то то'лько вероя'тность, нау'ка ещё не собрала' сто'лько све'дений, что'бы реши'ть вопро'с положи'тельным о'бразом.
-- Коне'чно, мой ми'лый. Мы говори'ли, отчего' до сих пор фа'кты исто'рии так противоре'чат вы'воду, кото'рый сли'шком вероя'тен по наблюде'ниям над ча'стною жи'знью и над устро'йством органи'зма. Же'нщина игра'ла до сих пор та'кую ничто'жную роль в у'мственной жи'зни потому', что госпо'дство наси'лия отнима'ло у ней и сре'дства к разви'тию, и моти'вы стреми'ться к разви'тию. Э'то объясне'ние доста'точное. Но вот друго'й та'кой же слу'чай. По разме'ру физи'ческой си'лы, органи'зм же'нщины гора'здо слабе'е; но ведь органи'зм её кре'пче, -- да?
-- Э'то уж гора'здо несомне'ннее, чем вопро'с о приро'дном разме'ре у'мственных сил. Да, органи'зм же'нщины кре'пче проти'вится материа'льным разруши'тельным си'лам, -- кли'мату, пого'де, неудовлетвори'тельной пи'ще. Медици'на и физиоло'гия ещё ма'ло занима'лись подро'бным разбо'ром э'того; но стати'стика уже' дала' бесспо'рный о'бщий отве'т: сре'дняя продолжи'тельность жи'зни же'нщин бо'льше, чем мужчи'н. Из э'того ви'дно, что же'нский органи'зм кре'пче.
-- Э'то тем ре'зче ви'дно, что о'браз жи'зни же'нщин вообще' ещё гора'здо ме'нее здоро'в, чем у мужчи'н.
-- Есть ещё уси'ливающее соображе'ние, кото'рым увели'чивается я'сность вы'вода, -- его' даёт физиоло'гия. По'лное совершенноле'тие достига'ется же'нщиною не'сколько ра'ньше, чем мужчи'ною. Поло'жим, возраста'ние же'нщины ока'нчивается в 20 лет, мужчи'ны в 25, -- приблизи'тельно, в на'шем кли'мате, в на'шем пле'мени. Поло'жим, то'же приблизи'тельно, что до 70 лет дожива'ет така'я же пропо'рция же'нщин, кака'я из мужчи'н дожива'ет до 65; е'сли мы сообрази'м ра'зность сро'ков разви'тия, переве'с кре'пости органи'зма же'нщины вы'ставится гора'здо сильне'е, чем предполага'ет стати'стик, не бра'вший в расчёт ра'зности лет совершенноле'тия. 70 лет -- э'то 3 с полови'ною ра'за 20 лет. 65 лет на'добно дели'ть на 20 лет, ско'лько э'то бу'дет? -- да, в ча'стном немно'го бо'льше 2 с полови'ною -- так, 2 це'лых и шесть деся'тых. Зна'чит, же'нщина прожива'ет три с полови'ною сро'ка своего' по'лного разви'тия так же легко', как мужчи'на почти' то'лько два с полови'ною сро'ка. А э'тою пропо'рциею измеря'ется кре'пость органи'зма.
-- В са'мом де'ле, ра'зница выхо'дит бо'льше, чем я чита'ла о ней.
-- Да, но ведь я говори'л то'лько для приме'ра, я брал кру'глые ци'фры, напа'мять. Одна'ко же хара'ктер заключе'ния тот са'мый, как я говорю'. Стати'стика уже' показа'ла, что же'нский органи'зм кре'пче, -- ты чита'ла вы'воды то'лько из табли'цы продолжи'тельности жи'зни. Но е'сли к статисти'ческим фа'ктам приба'вить физиологи'ческие, ра'зница вы'йдет ещё гора'здо бо'льше.
-- Так, Са'ша; смотри' же, что я ду'мала, а тепе'рь э'то обнару'живается для меня' ещё ре'зче. Я ду'мала: е'сли же'нский органи'зм кре'пче выде'рживает разруши'тельные материа'льные впечатле'ния, то сли'шком вероя'тно, что же'нщина должна' была' бы ле'гче, твёрже выноси'ть и нра'вственные потрясе'ния. А на де'ле мы ви'дим не то.
-- Да, э'то о'чень вероя'тно. Коне'чно, э'то бу'дет пока' то'лько предположе'ние, э'тим ещё не занима'лись, специа'льных фа'ктов не собира'ли. Но то'чно, заключе'ние твоё так бли'зко выхо'дит из фа'кта, уже' бесспо'рного, что сомнева'ться тру'дно. Кре'пость органи'зма сли'шком те'сно свя'зана с кре'постью нерв. Вероя'тно, у же'нщины не'рвы эласти'чнее, име'ют бо'лее про'чную структу'ру, а е'сли так, они' должны' ле'гче и твёрже выде'рживать потрясе'ния и тяжёлые чу'вства. На де'ле мы ви'дим сли'шком мно'го приме'ров проти'вного. Же'нщина сли'шком ча'сто му'чится тем, что мужчи'на выно'сит легко'. Ещё не занима'лись хороше'нько разбо'ром причи'н, по кото'рым, при да'нном на'шем истори'ческом положе'нии, мы ви'дим та'кие явле'ния, противоре'чащие тому', чего' сле'дует ожида'ть от са'мого устро'йства органи'зма. Но одна' из э'тих причи'н очеви'дна, она' прохо'дит че'рез все истори'ческие явле'ния и че'рез все сто'роны на'шего ны'нешнего бы'та. Э'то -- си'ла предубежде'ния, дурна'я привы'чка, фальши'вое ожида'ние, фальши'вая боя'знь. Е'сли челове'к ду'мает "не могу'", -- то и действи'тельно не мо'жет. Же'нщинам натолко'вано: "вы сла'бы" -- вот они' и чу'вствуют себя' сла'быми, и действи'тельно ока'зываются сла'бы. Ты зна'ешь приме'ры, что лю'ди, соверше'нно здоро'вые, расслабева'ли до'смерти и действи'тельно умира'ли от одно'й мы'сли, что должны' ослабева'ть и умере'ть. Но есть приме'ры, каса'ющиеся це'лых масс, наро'дов, всего' челове'чества. Оди'н из са'мых замеча'тельных представля'ет вое'нная исто'рия. В сре'дние века' пехо'та вообража'ла себе', что не мо'жет устоя'ть про'тив ко'нницы, -- и действи'тельно, ника'к не могла' устоя'ть. Це'лые а'рмии пехо'ты разгоня'лись, как стада' ове'ц, не'сколькими со'тнями вса'дников; до той поры', когда' яви'лись на контине'нт англи'йские пехоти'нцы из го'рдых, самостоя'тельных ме'лких землевладе'льцев, у кото'рых не бы'ло э'той боя'зни, кото'рые привы'кли никому' не уступа'ть без бо'я; как то'лько пришли' во Фра'нцию э'ти лю'ди, у кото'рых не бы'ло предубежде'ния, что они' должны' бежа'ть пе'ред ко'нницею, -- ко'нница, да'же далеко' превосходи'вшая их число'м, была' разбива'ема и'ми при ка'ждой встре'че; зна'ешь, знамени'тые пораже'ния французски'х ко'нных а'рмий малочи'сленными английски'ми пехоти'нцами и при Кресси', и при Пуатье', и при Азенку'ре {127}. Та же са'мая исто'рия повтори'лась, когда' швейцары-пехоти'нцы взду'мали, что во'все не для чего' им счита'ть себя' слабе'е феода'льной ко'нницы. Австри'йская, пото'м бургу'ндская ко'нница, бо'лее мно'гочисленная, ста'ла терпе'ть от них пораже'ния при ка'ждой встре'че; пото'м перепро'бовали би'ться с ни'ми все други'е ко'нницы, и все бы'ли постоя'нно разбива'емы. Тогда' все уви'дели: "а ведь пехо'та кре'пче ко'нницы", -- разуме'ется кре'пче; но шли же це'лые ве'ка, когда' пехо'та была' о'чень слаба' сравни'тельно с ко'нницею то'лько потому', что счита'ла себя' сла'бою.
-- Да, Са'ша, э'то так. Мы сла'бы потому', что счита'ем себя' сла'быми. Но мне ка'жется, что есть ещё друга'я причи'на. Я хочу' говори'ть о себе' и о тебе'. Скажи', мой ми'лый: я о'чень мно'го перемени'лась тогда' в две неде'ли, кото'рые ты меня' не ви'дел? Ты тогда' был сли'шком взволно'ван. Тебе' могло' показа'ться бо'льше, не'жели бы'ло, и'ли, в са'мом де'ле, переме'на бы'ла сильна', -- как ты тепе'рь вспомина'ешь?
-- Да, ты в са'мом де'ле тогда' о'чень похуде'ла и ста'ла бледна'.
-- Вот ви'дишь, мой ми'лый, я тепе'рь поняла', что и'менно э'то возмуща'ет мою' го'рдость. Ведь ты люби'л же меня' о'чень си'льно. Отчего' же борьба' не отрази'лась на тебе' таки'ми я'вными при'знаками? Ведь никто' не ви'дел, что'бы ты бледне'л, худе'л в те ме'сяцы, когда' расходи'лся со мно'ю. Отчего' же ты выноси'л э'то так легко'?
-- Вот почему' тебя' так за'няли стихи' о том, как Ка'тя избавля'лась от тоски' рабо'тою. Ты хо'чешь знать, испыта'л ли я ве'рность э'того замеча'ния на себе'? Да, оно' соверше'нно справедли'во. Я дово'льно легко' выде'рживал борьбу' пото'му, что мне не'когда бы'ло мно'го занима'ться е'ю. Все вре'мя, когда' я обраща'л внима'ние на неё, я страда'л о'чень си'льно; но ежедне'вная необходи'мость заставля'ла меня' на большу'ю часть вре'мени забыва'ть об это'м. На'добно бы'ло занима'ться больны'ми, гото'виться к ле'кциям. В э'то вре'мя я понево'ле отдыха'л от свои'х мы'слей. В те ре'дкие дни, когда' у меня' остава'лось мно'го свобо'дных часо'в, я чу'вствовал, что си'лы изменя'ют мне. Мне ка'жется, что е'сли бы я неде'лю оста'лся на во'лю свои'х мы'слей, я сошёл бы с ума'.
-- Так, мой ми'лый; и я в после'днее вре'мя поняла', что в э'том был весь секре'т ра'зницы ме'жду мно'ю и тобо'ю. Ну'жно име'ть тако'е де'ло, от кото'рого нельзя' отказа'ться, кото'рого нельзя' отложи'ть, -- тогда' челове'к несравне'нно твёрже.
-- Но ведь у тебя' бы'ло тогда' мно'го де'ла, и тепе'рь то'чно так же.
-- Ах, Са'ша, ра'зве э'то неотсту'пные дела'? Я занима'юсь и'ми, когда' хочу', ско'лько хочу'. Когда' мне взду'мается, я могу' и'ли о'чень сократи'ть, и'ли во'все отложи'ть их. Что'бы занима'ться и'ми в тако'е вре'мя, когда' мы'сли расстро'ены, ну'жно осо'бое уси'лие во'ли, то'лько оно' заста'вит занима'ться и'ми. Нет опо'ры в необходи'мости. Наприме'р, я занима'юсь хозя'йством, тра'чу на э'то о'чень мно'го вре'мени; но де'вять деся'тых часте'й э'того вре'мени я употребля'ю на него' лишь по свое'й охо'те. При поря'дочной прислу'ге ра'зве не пошло' бы все почти' так же, хотя' бы я гора'здо ме'ньше занима'лась сама'? И кому' э'то ну'жно, что'бы с большо'ю тра'тою вре'мени шло неско'лько, немно'жко полу'чше того', чем шло бы при гора'здо ме'ньшей тра'те моего' вре'мени. То'же, на'добность э'того то'лько в мое'й охо'те. Когда' мы'сли споко'йны, занима'ешься эти'ми веща'ми; когда' мы'сли расстро'ены, броса'ешь их, потому' что без них мо'жно обойти'сь. Для ва'жного всегда' броса'ешь ме'нее ва'жное. Лишь то'лько чу'вства си'льно разы'грываются, они' вытесня'ют мы'сли о таки'х дела'х. У меня' есть уро'ки; э'то уж неско'лько важне'е: их я не могу' отбра'сывать по произво'лу; но э'то все не то. Я внима'тельна к ним, то'лько когда' хочу'; е'сли я во вре'мя уро'ка и ма'ло бу'ду ду'мать о нем, он пойдёт лишь немно'го ху'же, потому' что э'то преподава'ние сли'шком легко', оно' не име'ет си'лы поглоща'ть мысль. И пото'м: ра'зве я в са'мом де'ле живу' уро'ками? Ра'зве от них зави'сит мое' положе'ние, ра'зве они' доставля'ют мне гла'вные сре'дства к о'бразу жи'зни, како'й я веду'? Нет, э'ти сре'дства доставля'ла мне рабо'та Дми'трия, тепе'рь -- твоя'. Уро'ки прия'тны моему' чу'вству незави'симости, и на са'мом де'ле небесполе'зны. Но все-та'ки в них нет для меня' жи'зненной необходи'мости. Я про'бовала тогда' прогоня'ть му'чившие меня' мы'сли, заня'вшись мастерско'ю гора'здо бо'лее обыкнове'нного. Но опя'ть я де'лала э'то то'лько по уси'лию свое'й во'ли. Ведь я пони'мала, что мое' прису'тствие в мастерско'й ну'жно то'лько на час, на полтора', что е'сли я остаю'сь в ней до'льше, я уж беру' на себя' иску'сственное заня'тие, что оно' поле'зно, но во'все не необходи'мо для де'ла. И пото'м, са'мое де'ло э'то -- ра'зве оно' мо'жет служи'ть ва'жною опо'рою для обыкнове'нных люде'й, как я? Рахме'товы -- э'то друга'я поро'да; они' слива'ются с о'бщим де'лом так, что оно' для них необходи'мость, наполня'ющая их жизнь {128}; для них оно' да'же заменя'ет ли'чную жизнь. А нам, Са'ша, недосту'пно э'то. Мы не орлы', как он. Нам необходи'ма то'лько ли'чная жизнь. Мастерска'я -- ра'зве э'то моя' ли'чная жизнь? Э'то де'ло -- не мое' де'ло, чужо'е. Я занима'юсь им не для себя', а для други'х; пожа'луй, и для мои'х убежде'ний. Но ра'зве челове'ку, -- тако'му, как мы, не орлу', -- ра'зве ему' до други'х, когда' ему' самому' о'чень тяжело'? Ра'зве его' зани'мают убежде'ния, когда' его' му'чат его' чу'вства? Нет, ну'жно ли'чное де'ло, необходи'мое де'ло, от кото'рого зави'села бы со'бственная жизнь, тако'е де'ло, кото'рое ли'чно для меня', для моего' о'браза жи'зни, для мои'х увлече'ний стра'стью, то'лько тако'е де'ло мо'жет служи'ть опо'рою в борьбе' со стра'стью; то'лько оно' не вытесня'ется из жи'зни стра'стью, а само' заглуша'ет страсть, то'лько оно' даёт си'лу и о'тдых. Я хочу' та'кого де'ла.
-- Так, мой друг, так, -- горячо' говори'л Кирса'нов, целу'я жену', у кото'рой горе'ли глаза' от одушевле'ния. -- Так, и до сих пор я не ду'мал об э'том, когда' э'то так про'сто; я не замеча'л э'того! Да, Ве'рочка, никто' дру'гой не мо'жет ду'мать за са'мого челове'ка. Кто хо'чет, чтоб ему' бы'ло хорошо', ду'май сам за себя', забо'ться сам о себе', -- дру'гой никто' не заме'нит. Так люби'ть, как я, и не понима'ть, пока' ты са'ма не растолкова'ла! Но, -- продолжа'л он, уже' смея'сь и все целу'я жену': -- почему' ж ты ви'дишь в э'том на'добность тепе'рь? собира'ешься влюби'ться в кого', Ве'рочка, -- да?
Ве'ра Па'вловна расхохота'лась, и до'лго они' о'ба не могли' сказа'ть ни сло'ва от сме'ха.
-- Да, тепе'рь мы о'ба мо'жем э'то чу'вствовать, -- заговори'ла, наконе'ц, она': -- я тепе'рь могу', так же, как и ты, наве'рное знать, что ни с тобо'ю, ни со мно'ю не мо'жет случи'ться ничего' подо'бного. Но, серьёзно, зна'ешь ли, что мне ка'жется тепе'рь, мой ми'лый: е'сли моя' любо'вь к Дми'трию не была' любо'вью же'нщины, уж разви'вшейся, то и он не люби'л меня' в том смы'сле, как мы с тобо'ю понима'ем э'то. Его' чу'вство ко мне бы'ло соедине'ние о'чень си'льной привя'занности ко мне, как дру'гу, с мину'тными поры'вами стра'сти ко мне, как же'нщине, дру'жбу он име'л ли'чно ко мне, со'бственно ко мне; а э'ти поры'вы иска'ли то'лько же'нщины: ко мне, ли'чно ко мне, они' име'ли ма'ло отноше'ния. Нет, э'то не была' любо'вь. Ра'зве он мно'го занима'лся мы'слями обо мне? Нет, они' не бы'ли для него' занима'тельны. Да, и с его' сто'роны, как с мое'й, не бы'ло настоя'щей любви'.
-- Ты несправедли'ва к нему', Ве'рочка.
-- Нет, Са'ша, э'то так. В разгово'ре ме'жду мно'ю и тобо'ю напра'сно хвали'ть его'. Мы о'ба зна'ем, как высоко' мы ду'маем о нем; зна'ем та'кже, что ско'лько бы он ни говори'л, бу'дто ему' бы'ло легко', на са'мом де'ле бы'ло не легко'; ведь и ты, пожа'луй, говори'шь, что тебе' бы'ло легко' боро'ться с твое'ю стра'стью, -- все э'то прекра'сно, и не притво'рство; но ведь не в буква'льном же смы'сле на'добно понима'ть та'кие ре'зкие увере'ния, -- о, мой друг, я понима'ю, ско'лько ты страда'л... Вот как си'льно понима'ю э'то...
-- Ве'рочка, ты меня' заду'шишь; и согласи'сь, что, кро'ме си'лы чу'вства, тебе' хоте'лось показа'ть и про'сто си'лу? Да, ты о'чень сильна'; да и как не быть си'льною с тако'й гру'дью...
-- Ми'лый мой Са'ша!

VIII

-- Са'ша, а ведь ты не дал мне договори'ть о де'ле, -- начала' Ве'ра Па'вловна, когда' они' часа' че'рез два сиде'ли за ча'ем.
-- Я тебе' не дал договори'ть? Я винова'т?
-- Коне'чно, ты.
-- Кто на'чал дура'читься?
-- И не со'вестно тебе' э'то?
-- Что?
-- Что я начала' дура'читься. Фи, так компромети'ровать скро'мную же'нщину свое'ю флегмати'чностью!
-- Бу'дто? А я ве'рил тому', что ты толку'ешь о ра'венстве, е'сли ра'венство, то и ра'венство инициати'вы.
-- Ха, ха, ха! како'е учёное сло'во! Но неуже'ли ты меня' обвини'шь в непосле'довательности? Ра'зве я не стара'юсь име'ть ра'венства в инициати'ве? Но, Са'ша, я тепе'рь беру' инициати'ву продолжа'ть серьёзный разгово'р, о кото'ром мы забы'ли.
-- Бери', но я отка'зываюсь сле'довать за тобо'ю. Я тепе'рь возьму' инициати'ву продолжа'ть забыва'ть. Дай ру'ку.
-- Са'ша, но на'добно же договори'ть.
-- За'втра успе'ем. Тепе'рь меня', ты ви'дишь, сли'шком заинтересова'ло иссле'дование э'той руки'.

IX

-- Са'ша, договори'м же то, о чем не договори'ли вчера'. Э'то на'добно, потому' что я собира'юсь е'хать с тобо'ю: на'добно же тебе' знать заче'м, -- говори'ла Ве'ра Па'вловна поутру'.
-- Со мно'ю? Ты е'дешь со мно'ю?
-- Коне'чно. Ты спра'шивал меня', Са'ша, заче'м мне ну'жно де'ло, от кото'рого серьёзно зави'села бы моя' жизнь, кото'рым бы я так же дорожи'ла, как ты свои'м, кото'рое бы'ло бы так же неотсту'пно, кото'рое так же тре'бовало бы от меня' всего' внима'ния, как твоё от тебя'. Мой ми'лый, мне на'добно та'кое де'ло потому', что я о'чень горда'. Меня' давно' тяготи'т и стыди'т воспомина'ние, что борьба' с чу'вством тогда' отрази'лась на мне так заме'тно, была' так невыноси'ма для меня'. Ты зна'ешь, я говорю' не о том, что она' была' тяжела', -- ведь и твоя' была' для тебя' та'кже не легка', -- э'то зави'сит от си'лы чу'вства, не мне тепе'рь жале'ть, что она' была' тяжела', э'то зна'чило бы жале'ть, что чу'вство бы'ло си'льно, -- нет! но заче'м у меня' про'тив э'той си'лы не бы'ло та'кой же твёрдой опо'ры, как у тебя'? Я хочу' име'ть та'кую же опо'ру. Но э'то то'лько навело' меня' на мою' мысль, а настоя'щая потре'бность, коне'чно, в настоя'щем. Вот она': я хочу' быть равна' тебе' во всем, -- э'то гла'вное. Я нашла' себе' де'ло. Когда' мы с тобо'ю прости'лись вчера', я до'лго ду'мала об это'м, я взду'мала э'то вчера' поутру', без тебя', вчера' я хоте'ла посове'товаться с тобо'ю, как с до'брым челове'ком, а ты измени'л мое'й наде'жде на твою' соли'дность. Тепе'рь уже' по'здно сове'товаться: я реши'лась. Да, Са'ша, тебе' придётся мно'го хлопота'ть со мно'ю: ми'лый мой, как мы бу'дем ра'ды, е'сли я уви'жу себя' спосо'бной к это'му!
Да, тепе'рь Ве'ра Па'вловна нашла' себе' де'ло, о кото'ром не могла' бы она' ду'мать пре'жде: рука' её Алекса'ндра была' постоя'нно в её руке', и потому' идти' бы'ло легко'. Лопухо'в ни в чем не стесня'л её, как и она' его', и то'лько. Нет, бы'ло и бо'льше, коне'чно, гора'здо бо'льше. Она' всегда' была' уве'рена, что в како'м бы слу'чае ни пона'добилось ей опере'ться на его' ру'ку, его' рука', вме'сте с его' голово'ю, в её распоряже'нии. Но то'лько вме'сте с голово'ю, свое'й головы' он не пожале'л бы для неё, то'чно так же не полени'лся бы и протяну'ть ру'ку; то есть в ва'жных слу'чаях, в крити'ческие моме'нты его' рука' так же гото'ва и так же надёжна, как рука' Кирса'нова, -- и он сли'шком хорошо' дока'зывал э'то свое'ю жени'тьбою, когда' поже'ртвовал для неё все'ми люби'мыми тогда'шними мы'слями о свое'й учёной карье'ре и не побоя'лся рискну'ть на го'лод. Да, когда' бы'ло ва'жное де'ло, рука' подава'лась. Но вообще' рука' э'та была' далека' от неё. Ве'ра Па'вловна устра'ивала свою' мастерску'ю; е'сли бы в чем была' необходи'ма его' по'мощь, он помога'л бы с ра'достью. Но почему' ж он почти' ничего' не де'лал? Он то'лько не меша'л, одобря'л, ра'довался. У него' была' своя' жизнь, у неё -- своя'. Тепе'рь не то. Кирса'нов не ждал её тре'бования, что'бы уча'ствовать во всем, что она' де'лала; он был заинтересо'ван сто'лько же, как она' сама', во всей её обы'денной жи'зни, как и она' во всей его' жи'зни. Э'то бы'ло уже' соверше'нно не то отноше'ние, как с пе'рвым муже'м, и потому' она' чу'вствовала у себя' но'вые сре'дства для де'ятельности, и потому' ста'ли в ней серьёзно явля'ться, получа'ть для неё практи'ческую тре'бовательность та'кие мы'сли, кото'рые пре'жде бы'ли то'лько теорети'чески изве'стны ей, и в су'щности не затро'гивали её вну'треннюю жизнь: чего' нельзя' де'лать, о том и не ду'маешь серьёзно.
Вот како'го ро'да бы'ли э'ти мы'сли, кото'рые тепе'рь ста'ли жи'во чу'вствоваться Ве'рою Па'вловною и служи'ть моти'вами для де'ятельности.

X

"Нам форма'льно закры'ты почти' все пути' гражда'нской жи'зни. Нам практи'чески закры'ты о'чень мно'гие, -- почти' все, -- да'же из тех путе'й обще'ственной де'ятельности, кото'рые не загоро'жены для нас форма'льными препя'тствиями. Из всех сфер жи'зни нам оста'влено тесни'ться то'лько в одно'й сфе'ре семе'йной жи'зни, -- быть чле'нами семьи', и то'лько. Кро'ме э'того, каки'е же заня'тия откры'ты нам? Почти' то'лько одно', быть гуверна'нтками; да ещё ра'зве -- дава'ть каки'е-нибудь уро'ки, кото'рых не захотя'т отня'ть у нас мужчи'ны. Нам те'сно на э'той еди'нственной доро'ге; мы меша'ем друг дру'гу, потому' что сли'шком толпи'мся на ней; она' почти' не мо'жет дава'ть нам самостоя'тельности, потому' что нас, предлага'ющих свои' услу'ги, сли'шком мно'го. Ни одна' из нас никому' не нужна' все потому' же, что нас сли'шком мно'го. Кто ста'нет дорожи'ть гуверна'нткою? То'лько скажи'те сло'во, что вы хоти'те име'ть гуверна'нтку, сбе'гаются деся'тки и со'тни нас перебива'ть одна' у дру'гой ме'сто.
Нет, пока' же'нщины не бу'дут стара'ться о том, что'бы разойти'сь на мно'го до'рог, же'нщины не бу'дут име'ть самостоя'тельности. Коне'чно, пробива'ть но'вую доро'гу тяжело'. Но моё положе'ние в это'м де'ле осо'бенно вы'годно. Мне сты'дно бы'ло бы не воспо'льзоваться им. Мы не пригото'влены к серьёзным заня'тиям. Я не зна'ю, до како'й сте'пени ну'жно име'ть руководи'теля, что'бы гото'виться к ним. Но я зна'ю, что до како'й бы сте'пени ни пона'добилась мне его' ежедне'вная по'мощь, -- он тут, со мной. И э'то не бу'дет ему' обремене'нием, э'то бу'дет так же прия'тно ему', как мне.
Нам закры'ты обы'чаем пути' незави'симой де'ятельности, кото'рые не закры'ты зако'ном. Но из э'тих путе'й, закры'тых то'лько обы'чаем, я могу' вступи'ть на како'й хочу', е'сли то'лько решу'сь вы'держать пе'рвое противоре'чие обы'чая. Оди'н из них сли'шком мно'го бли'же други'х для меня'. Мой муж ме'дик. Он отдаёт мне все вре'мя, кото'рое у него' свобо'дно. С таки'м му'жем мне легко' попыта'ться, не могу' ли я сде'латься ме'диком.
Э'то бы'ло бы о'чень ва'жно, е'сли бы яви'лись, наконе'ц, же'нщины-медики {129}. Они' бы'ли бы о'чень поле'зны для всех же'нщин. Же'нщине гора'здо ле'гче говори'ть с же'нщиною, чем с мужчи'ною. Ско'лько предотвраща'лось бы тогда' страда'ний, смерте'й, ско'лько несча'стий! На'добно попыта'ться".

XI

Ве'ра Па'вловна ко'нчила разгово'р с му'жем тем, что наде'ла шля'пу и пое'хала с ним в гошпита'ль испыта'ть свои' не'рвы, -- мо'жет ли она' ви'деть кровь, в состоя'нии ли бу'дет зани'маться анато'миею. При положе'нии Кирса'нова в гошпита'ле, коне'чно, не бы'ло никаки'х препя'тствий э'тому испыта'нию.

-----

Я, ниско'лько не со'вестясь, уж о'чень мно'го компромети'ровал Ве'ру Па'вловну со стороны' поэти'чности; наприме'р, не скрыва'л того', что она' ка'ждый день обе'дала, и вообще' с аппети'том, а кро'ме того', по два ра'за в день пила' чай. Но тепе'рь я дошёл до тако'го обстоя'тельства, что, при всей бессты'дной ни'зости мои'х поня'тий, на меня' напада'ет ро'бость, и ду'маю я: "Не лу'чше ли бы'ло бы скрыть э'ту вещь? Что поду'мают о же'нщине, кото'рая в состоя'нии занима'ться медици'ною?" Каки'е гру'бые не'рвы должны' быть у неё, кака'я чёрствая душа'! Э'то не же'нщина, а мясни'к! Но, сообрази'вши, что ведь я и не выставля'ю свои'х де'йствующих лиц за идеа'лы соверше'нства, я успоко'иваюсь: пусть су'дят, как хотя'т, о гру'бости нату'ры Ве'ры Па'вловны, мне како'е де'ло? Груба', так груба'.
Поэ'тому я хладнокро'вно говорю', что она' нашла' о'чень большу'ю ра'зницу ме'жду пра'здным смотре'нием на ве'щи и де'ятельною рабо'тою над ни'ми да по'льзу себе' и други'м.
Я по'мню, как испуга'лся я, двенадцатиле'тний ребёнок, когда' меня', никогда' ещё не вида'вшего пожа'ров, разбуди'л сли'шком си'льный шум пожа'рной трево'ги. Все не'бо пламене'ло, раскалённое; по всему' го'роду, большо'му провинциа'льному го'роду, лете'ли головни', по всему' го'роду стра'шный гвалт, беготня', крик. Я дрожа'л, как в лихора'дке. По сча'стью, я успе'л убежа'ть на пожа'р, по'льзуясь тем, что все дома'шние бы'ли в сумато'хе. Пожа'р был вдоль на'бережной (то есть, про'сто бе'рега, потому' что кака'я же на'бережная?). Бе'рег был уста'влен дрова'ми, лубо'чным това'ром. Таки'е же мальчи'шки, как я, разбира'ли и отта'скивали все э'то пода'льше от горе'вших домо'в; при'нялся и я, -- куда' дева'лся весь мой страх! Я рабо'тал о'чень усе'рдно, пока' сказа'ли нам: "Дово'льно, опа'сность прошла'". С той поры' я уж и знал, что е'сли стра'шно от си'льного пожа'ра, то на'добно бежа'ть туда' и рабо'тать, и во'все не бу'дет стра'шно.
Кто рабо'тает, тому' не'когда ни пуга'ться, ни чу'вствовать отвраще'ние и'ли брезгли'вость.
Ита'к, Ве'ра Па'вловна заняла'сь медици'ною; и в э'том, но'вом у нас де'ле, она' была' одно'ю из пе'рвых же'нщин, кото'рых я знал. По'сле э'того она', действи'тельно, ста'ла чу'вствовать себя' други'м челове'ком. У ней была' мысль: "Че'рез не'сколько лет я уж бу'ду в са'мом де'ле стоя'ть на свои'х нога'х". Э'то вели'кая мысль. По'лного сча'стья нет без по'лной незави'симости. Бе'дные же'нщины, немно'гие из вас име'ют э'то сча'стие!

XII

И вот прохо'дит год; и пройдёт ещё год, и ещё год по'сле сва'дьбы с Кирса'новым, и все так же бу'дут идти' дни Ве'ры Па'вловны, как иду'т тепе'рь, че'рез год по'сле сва'дьбы, как шли с са'мой сва'дьбы; и мно'го лет пройдёт, они' бу'дут идти' все так же, е'сли не случи'тся ничего' осо'бенного; кто зна'ет, что принесёт бу'дущее? но до той поры', как я пишу' э'то, ничего' та'кого не случи'лось, и дни Ве'ры Па'вловны иду'т все так же, как шли они' тогда', че'рез год, че'рез два по'сле сва'дьбы с Кирса'новым.
По'сле той стра'шно компромети'рующей ве'щи, что Ве'ра Па'вловна взду'мала и нашла' себя' спосо'бною занима'ться медици'ною, мне уж легко' говори'ть обо всем: все остально'е уж не мо'жет так ужа'сно повреди'ть ей во мне'нии пу'блики. И я до'лжен сказа'ть, что и тепе'рь в Се'ргиевской, как пре'жде на Васи'льевском, три гра'ни дня Ве'ры Па'вловны составля'ют: чай у'тром, обе'д и вече'рний чай; да, она' сохрани'ла непоэти'ческое сво'йство ка'ждый день обе'дать и два ра'за пить чай и находи'ть э'то прия'тным, и вообще' она' сохрани'ла все свои' непоэти'ческие, и неизя'щные, и нехоро'шего тона' сво'йства.
И мно'гое друго'е оста'лось попре'жнему в э'то но'вое споко'йное вре'мя, как бы'ло в пре'жнее споко'йное вре'мя. Оста'лось и разделе'ние ко'мнат на нейтра'льные и ненейтра'льные; оста'лось и пра'вило не входи'ть в ненейтра'льные ко'мнаты друг к дру'гу без разреше'ния, оста'лось и пра'вило не повторя'ть вопро'с, е'сли на пе'рвый вопро'с отвеча'ют "не спра'шивай"; оста'лось и то, что тако'й отве'т заставля'ет соверше'нно ничего' не ду'мать о сде'ланном вопро'се, забы'ть его': оста'лось э'то потому', что оста'лась уве'ренность, что е'сли бы сто'ило отвеча'ть, то и не пона'добилось бы спра'шивать, давно' все бы'ло бы ска'зано без вся'кого вопро'са, а в том, о чем молча'т, наве'рное нет ничего' любопы'тного. Все э'то оста'лось попре'жнему в но'вое споко'йное вре'мя, как бы'ло в пре'жнее споко'йное вре'мя; то'лько в ны'нешнее но'вое споко'йное вре'мя все э'то не'сколько измени'лось, и'ли, пожа'луй, не измени'лось, но всё-таки выхо'дит не совсе'м то, что в пре'жнее вре'мя, и жизнь выхо'дит во'все не та.
Наприме'р, нейтра'льные и ненейтра'льные ко'мнаты стро'го различа'ются; но разреше'ние на до'пуск в ненейтра'льные ко'мнаты устано'влено раз навсегда' для изве'стного вре'мени дня: э'то потому', что две из трех гране'й дня перенесены' в ненейтра'льные ко'мнаты; установи'лся обы'чай пить у'тренний чай в её ко'мнате, вече'рний чай в его' ко'мнате; вече'рний чай устра'ивается без осо'бенных процеду'р; слуга', все тот же Степа'н, вно'сит в ко'мнату Алекса'ндра самова'р и прибо'р, и то'лько; но с у'тренним ча'ем осо'бая мане'ра: Степа'н ста'вит самова'р и прибо'р на стол в той нейтра'льной ко'мнате, кото'рая бли'же к ко'мнате Ве'ры Па'вловны, и говори'т Алекса'ндру Матве'ичу, что самова'р по'дан, то есть говори'т, е'сли нахо'дит Алекса'ндра Матве'ича в его' кабине'те; но е'сли не застаёт? Тогда' Степа'ну уже' нет дела' извеща'ть, пусть са'ми по'мнят, что пора' пить чай. И вот по э'тому заведе'нию уже' устано'влено пра'вило, что поутру' Ве'ра Па'вловна ждет му'жа без докла'да, ра'зрешается ли ему' войти'; без Са'ши тут нельзя' обойти'сь ей, э'то вся'кий рассу'дит, когда' сказа'ть, как она' встаёт.
Просыпа'ясь, она' не'жится в свое'й тёплой посте'льке, ей лень встава'ть, она' и ду'мает и не ду'мает, и полудре'млет и не дре'млет; ду'мает, -- э'то, зна'чит, ду'мает о че'м-нибудь тако'м, что отно'сится и'менно к э'тому дню, к э'тим дням, что'-нибудь по хозя'йству, по мастерско'й, по знако'мствам, по пла'нам, как расположи'ть э'тот день, э'то, коне'чно, не дремо'та; но, кро'ме того', есть ещё два предме'та, го'да че'рез три по'сле сва'дьбы яви'лся и тре'тий, кото'рый тут в рука'х у ней, Ми'тя: он "Ми'тя", коне'чно, в честь дру'га Дмитри'я; а два други'е предме'та, оди'н -- сла'дкая мысль о заня'тии, кото'рое даёт ей по'лную самостоя'тельность в жи'зни, дру'гая мысль -- Са'ша; э'той мы'сли да'же и нельзя' назва'ть осо'бою мы'слью, она' прибавля'ется ко всему', о чем ду'мается, потому' что он уча'ствует во всей её жи'зни; а когда' э'та мысль, э'та не осо'бая мысль, а всегда'шняя мысль, остаётся одна' в её ду'ме, -- она' о'чень, о'чень мно'го вре'мени быва'ет одна' в её ду'ме, -- тогда' как э'то назва'ть? ду'ма ли э'то и'ли дремо'та, спи'тся ли ей и'ли Не спи'тся? глаза' полузакры'ты, на щека'х лёгкий румя'нец бу'дто румя'нец сна... да, э'то дремо'та. Тепе'рь, ви'дите са'ми, ча'сто должно' пролета'ть вре'мя так, что Ве'ра Па'вловна ещё не успеёт подня'ться, что'бы взять ва'нну (э'то устро'ено удо'бно, сто'ило поря'дочных хлопо'т: на'добно бы'ло провести' в её ко'мнату кран от кра'на и от котла' в ку'хне; и пра'вду сказа'ть, дово'льно мно'го дров выхо'дит на э'ту ро'скошь, но что ж, э'то тепе'рь мо'жно бы'ло позво'лить себе'?, да, о'чень ча'сто Ве'ра Па'вловна успева'ет взять ва'нну и опя'ть приле'чь отдохну'ть, поне'житься по'сле неё до появле'ния Са'ши, а ча'сто, да'же не ча'ще ли, так заду'мывается и заполудре'млется, что ещё не соберётся взять ва'нну, как Са'ша уж вхо'дит.
Но как хорошо' ка'ждый день поутру' брать ва'нну; снача'ла вода' са'мая тёплая, пото'м тёплый кран завёртывается, открыва'ется кран, по кото'рому стека'ет вода', а кран с холо'дной водо'й остаётся откры'т и вода' в ва'нне незаме'тно, незаме'тно свеже'ет, свеже'ет, как э'то хорошо'! Полчаса', иногда' бо'льше, иногда' це'лый час не хо'чется расстава'ться с ва'нною...
И все сама', без служа'нки, и одева'ется сама', -- э'то гора'здо лу'чше. Сама', то есть, когда' не продре'млет сро'ка, а е'сли пропу'стит? тогда' уж нельзя' отде'латься -- да к чему' ж и отде'лываться? -- от того', что'бы Са'ша не исполня'л до'лжность го'рничной! Са'ша ужа'сно смешно'й! и мо'жет быть, да'же прикоснове'ние ру'ки ше'пчущей гостьи-певи'цы не заста'вит появи'ться в вообража'емом дневнике' слова': "А ведь э'то да'же оби'дно!" А, во вся'ком слу'чае, ми'лый взял на себя' неизме'нную обя'занность хозя'йничать за у'тренним ча'ем.
Да и нельзя' бы'ло бы ина'че, Са'ша соверше'нно прав, что э'тому так сле'довало устро'иться, потому' что пить у'тренний чай, то есть почти' то'лько сли'вки, разгорячённые не о'чень большо'ю приба'вкою о'чень густо'го ча'ю, что пить его' в посте'ли чрезвыча'йно прия'тно. Са'ша ухо'дит за прибо'ром, -- да, э'то ча'ще, чем то, что он пря'мо вхо'дит с ча'йным прибо'ром, -- и хозя'йничает, а она' все не'жится и, напи'вшись ча'ю, все ещё полулежи'т уж не в посте'льке, а на дива'нчике, та'ком широ'ком, но, гла'вное досто'инство его', та'ком мя'гком, бу'дто пухови'к, полулежи'т до 10, до 11 часо'в, пока' Са'ше пора' отпра'вляться в гошпита'ль, и'ли в кли'ники, и'ли в академи'ческую аудито'рию,но с после'днею ча'шкою Са'ша уже' взял сига'ру, и кто'-нибудь из них напомина'ет друго'му "принима'емся за де'ло", и'ли "дово'льно, дово'льно, тепе'рь за де'ло" -- за како'е де'ло? а как же, уро'к и'ли репети'ция по студе'нчеству Ве'ры Па'вловны: Са'ша её репети'тор по заня'тиям медици'ною, но ещё бо'льше нужна' его' по'мощь по приготовле'нию из тех предме'тов гимнази'ческого ку'рса для экза'мена, занима'ться кото'рыми ей одно'й бы'ло бы уж сли'шком ску'чно; осо'бенно ужа'сная вещь -- э'то матема'тика: едва' ли не ещё скучнеё лати'нский язы'к; но нельзя', на'добно поскуча'ть над ни'ми, впро'чем, не о'чень же мно'го: для экза'мена, заменяющего' гимнази'ческий аттеста'т, в медици'нской акаде'мии тре'буется о'чень, о'чень немно'го: наприме'р, я не поручу'сь, что Ве'ра Па'вловна когда'-нибудь дости'гнет та'кого соверше'нства в лати'нском язы'ке, что'бы перевести' хотя' две строки' из Корне'лия Непота', но она' уже' умеёт разбира'ть лати'нские фра'зы, попада'ющиеся в медици'нских кни'гах, потому' что э'то зна'ние, на'добное ей, да и о'чень не мудрёное. Нет, одна'ко ж, дово'льно об э'том, я уж ви'жу, что до невозмо'жности компромети'рую Ве'ру Па'вловну: вероя'тно про'ница...

XIII
Отступле'ние о си'них чулка'х {13}

-- Си'ний чуло'к! да'же до кра'йности си'ний чуло'к! Терпе'ть не могу' си'него чулка'! Глуп и ску'чен си'ний чуло'к! -- с аза'ртом, но не без соли'дности произно'сит проница'тельный чита'тель.
Одна'ко же, как мы с проница'тельным чита'телем привя'заны друг к дру'гу. Он раз обруга'л меня', я два ра'за вы'гнал его' в ше'ю, а всё-таки мы с ним не мо'жем не обме'ниваться на'шими задуше'вными слова'ми; та'йное влече'ние серде'ц, что вы прика'жете де'лать!
-- О, проница'тельный чита'тель, -- говорю' я ему', -- ты прав, си'ний чуло'к по'длинно глуп и ску'чен, и нет возмо'жности выноси'ть его'. Ты отгада'л э'то. Да не отгада'л ты, ктоси'ний чуло'к. Вот ты сейча'с уви'дишь э'то, как в зе'ркале. Си'ний чуло'к с бессмы'сленною аффекта'циею самодово'льно толку'ет о литерату'рных и'ли учёных веща'х, в кото'рых ни бельме'са не смы'слит, и толку'ет не потому', что в са'мом де'ле заинтересо'ван и'ми, а для того', что'бы пощего'лять свои'м умо'м (кото'рого ему' не случи'лось получи'ть от приро'ды), свои'ми возвы'шенными стремле'ниями (кото'рых в нем сто'лько же, как в сту'ле, на кото'ром он сиди'т) и свое'ю образо'ванностью (кото'рой в нем сто'лько же, как в попуга'е). Ви'дишь, чья э'то гру'бая обра'зина и'ли прили'занная фигу'ра в зе'ркале? твоя', прия'тель. Да, каку'ю дли'нную бо'роду ты ни отпуска'й и'ли как тща'тельно ни выбрива'й её, всё-таки ты несомне'нно и неоспори'мо по'длиннейший си'ний чуло'к, поэ'тому-то ведь я гоня'л тебя' в ше'ю два ра'за, еди'нственно поэ'тому, что терпе'ть не могу' си'них чулко'в, кото'рых ме'жду на'шим бра'том, мужчи'нами, в де'сять раз бо'льше, не'жели ме'жду же'нщинами.
А кто с де'льною це'лью занима'ется каки'м-нибудь де'лом, тот, како'е бы ни бы'ло э'то де'ло и в како'м бы пла'тье ни ходи'л это'т челове'к, в мужско'м и'ли в же'нском, это'т челове'к про'сто челове'к, занима'ющийся свои'м де'лом, и бо'льше ничего'.

XIV

Поле'зная для проница'тельного чита'теля бесе'да о си'нем чулке', то есть о нем, оторвала' меня' от расска'за о том, как тепе'рь прохо'дит день Ве'ры Па'вловны. "Тепе'рь" -- э'то зна'чит, когда' ж? да когда' уго'дно с той поры', как она' посели'лась в Се'ргиевской у'лице, и вот до сих пор. А впро'чем, что ж и продолжа'ть э'то описа'ние. Ра'зве то'лько вообще' сказа'ть, что та переме'на, кото'рая начала'сь в хара'ктере ве'чера Ве'ры Па'вловны от возобновле'ния знако'мства с Кирса'новым на Васи'льевском о'строве, соверше'нно развила'сь тепе'рь, что тепе'рь Кирса'новы составля'ют центр уже' дово'льно большо'го числа' семе'йств, все молоды'х семе'йств, живу'щих так же ла'дно и счастли'во, как они', и то'чно таки'х же по свои'м поня'тиям, как они', и что му'зыка и пе'нье, о'пера и поэ'зия, всякие-гуля'нья и та'нцы наполня'ют все свобо'дные ве'чера ка'ждого из э'тих семе'йств, пото'му что ка'ждый ве'чер есть како'е-нибудь сбо'рище у того' и'ли друго'го семе'йства и'ли како'е-нибудь друго'е устро'йство ве'чера для ра'зных жела'ющих. Вообще', на э'тих сбо'рищах и вся'ких други'х препровожде'ниях вре'мени быва'ет в нали'чности наполови'ну всего' кру'жка, и Кирса'новы, как други'е, наполови'ну ве'черов прово'дят в это'м шу'ме. Но и об это'м не'чего говори'ть, э'то поня'тно само' собо'ю. Но есть одна' вещь, о кото'рой, к несча'стию, сли'шком мно'гим на'добно толкова'ть сли'шком подро'бно, что'бы они' по'няли её. Ка'ждый, е'сли не сам испыта'л, то хоть начита'лся, кака'я ра'зница для де'вушки и'ли ю'ноши ме'жду тем ве'чером, кото'рый про'сто ве'чер, и тем ве'чером, на кото'ром с не'ю её ми'лый и'ли с ним его' ми'лая, ме'жду о'перою, кото'рую слу'шаешь и то'лько, и то'ю о'перою, кото'рую слу'шаешь, си'дя ря'дом с тем и'ли с то'ю, в кого' влюблён. О'чень больша'я ра'зница. Э'то изве'стно. Но вот что сли'шком немно'гими испы'тано, что очарова'тельность, кото'рую всему' даёт любо'вь, во'все не должна', по-настоя'щему, быть мимолётным явле'нием в жи'зни челове'ка, что э'тот я'ркий свет жи'зни не до'лжен озаря'ть то'лько эпо'ху иска'ния, стремле'ния, назовём хотя' так: уха'живания, и'ли свата'ния, нет, что э'та эпо'ха по-настоя'щему должна' быть то'лько заре'"ю, ми'лою, прекра'сною, но предше'ственницею дня, в кото'ром несравне'нно бо'льше и све'та и теплоты', чем в его' предше'ственнице, свет и теплота' кото'рого до'лго, о'чень до'лго расту'т, все расту'т, и осо'бенно теплота' о'чень до'лго растёт, далеко' за полде'нь все ещё растёт. Пре'жде бы'ло не так: когда' соединя'лись лю'бящие, бы'стро исчеза'ла поэ'зия любви'. Тепе'рь у тех люде'й, кото'рые называ'ются нынешни'ми людьми', во'все не так. Они', когда' соединя'ет их любо'вь, чем до'льше живу'т вме'сте, тем бо'льше и бо'льше озаря'ются и согрева'ются её поэ'зиею, до той са'мой поры', по'зднего ве'чера, когда' забо'ты о вырастающи'х де'тях бу'дут уже' сли'шком си'льно поглоща'ть их мы'сли. Тогда' забо'та болеё сла'дкая, чем ли'чное наслажде'ние, стано'вится вы'ше его', но до той поры' оно' все растёт. То, что пре'жние лю'ди зна'ли то'лько на мимолётные ме'сяцы, ны'нешние лю'ди сохраня'ют в себе' на до'лгие, до'лгие го'ды.
Отчего' э'то так? А э'то уж секре'т; я вам, пожа'луй, вы'дам его'. Хоро'ший секре'т, сла'вно им по'льзоваться, и не мудрено', то'лько на'добно и'меть для э'того чи'стое се'рдце и че'стную ду'шу, да ны'нешнее поня'тие о права'х челове'ка, уваже'ние к свобо'де того', с кем живёшь. То'лько, -- бо'льше и секре'та нет никако'го. Смотри' на жену', как смотре'л на неве'сту, знай, что она' ка'ждую мину'ту име'ет пра'во сказа'ть: "я недово'льна тобо'ю, прочь от меня'"; смотри' на неё так, и она' че'рез де'вять лет по'сле твое'й сва'дьбы бу'дет внуша'ть тебе' та'кое же поэти'ческое чу'вство, как неве'ста, нет, бо'лее поэти'ческое, бо'лее идеа'льное в хоро'шем смы'сле сло'ва. Признава'й её свобо'ду так же откры'то и форма'льно, и без вся'ких огово'рок, как призна'ешь свобо'ду твои'х друзе'й чу'вствовать и'ли не чу'вствовать дру'жбу к тебе', и тогда', че'рез де'сять лет, че'рез два'дцать лет по'сле сва'дьбы, ты бу'дешь ей так же мил, как был женихо'м. Так живу'т мужья' и жены' из ны'нешних люде'й. О'чень зави'дно. Но зато' же ведь они' и честны' друг пе'ред дру'гом, они' лю'бят друг дру'га че'рез де'сять лет по'сле сва'дьбы сильнеё и поэтичнеё, чем в день сва'дьбы, но зато' же ведь в э'ти де'сять лет ни он, ни она' не да'ли друг дру'гу притво'рного поцелу'я, не сказа'ли ни одного' притво'рного сло'ва. "Ложь не выходи'ла из уст его'", ска'зано про кого'-то в како'й-то кни'ге. "Нет притво'рства в се'рдце его'", ска'зано про кого'-то в како'й-то, мо'жет быть, в той же кни'ге {131}. Чита'ют кни'гу и ду'мают: "кака'я изуми'тельная нра'вственная высота' припи'сывается ему'!" Писа'ли кни'гу и ду'мали: "э'то мы опи'сываем та'кого челове'ка, кото'рому все должны' удивля'ться". Не предви'дели, кто писа'л кни'гу, не пони'мают, кто чита'ет её, что ны'нешние лю'ди не прини'мают в число' свои'х знако'мых никого', не и'меющего та'кой ду'ши, и не и'меют недоста'тка в знако'мых и не счита'ют свои'х знако'мых ниче'м бо'льше, как про`сто-на'просто нынешни'ми людьми', хороши'ми, но о'чень обыкнове'нными людьми'.
Одного' жаль: в ны'нешнее вре'мя на одного' ны'нешнего челове'ка все ещё прихо'дится це'лый деся'ток, ко'ли не бо'льше, допото'пных люде'й. Оно', впро'чем, натура'льно -- допото'пному ми'ру име'ть допото'пное населе'ние.

XV

-- Вот мы живём с тобо'ю три го'да (пре'жде говори'лось: год, пото'м: два; пото'м бу'дет говори'ться: четы'ре го'да и так да'льше), а все ещё мы как бу'дто любо'вники, кото'рые ви'дятся и'зредка, тайко'м. Отку'да э'то взя'ли, Са'ша, что любо'вь ослабева'ет, когда' ничто' не меша'ет лю'дям вполне' принадлежа'ть друг дру'гу? Э'ти лю'ди не зна'ли и'стинной любви'. Они' зна'ли то'лько эроти'ческое самолю'бие и'ли эроти'ческую фанта'зию. Настоя'щая любо'вь и'менно с той поры' и начина'ется, как лю'ди начина'ют жить вме'сте.
-- Уж не на мне ли ты э'то замеча'ешь?
-- На тебе' я замеча'ю вещь гора'здо бо'лее любопы'тную: ещё го'да че'рез три ты забу'дешь свою' медици'ну, а ещё го'да че'рез три разу'чишься чита'ть, и из всех спосо'бностей к у'мственной жи'зни у тебя' оста'нется одно' -- зре'ние, да и то разу'чится ви'деть что'-нибудь, кро'ме меня'.
Таки'е разгово'ры не дли'нны и не ча'сты, но все у них быва'ют таки'е разгово'ры.
"Да, с ка'ждым го'дом сильне'е".
"Зна'ешь э'ти ска'зки про люде'й, кото'рые едя'т о'пиум: с ка'ждым го'дом их страсть растёт. Кто раз узна'л наслажде'ние, кото'рое даёт она', в том она' уж никогда' не ослабе'ет, а все то'лько уси'ливается".
"Да и все си'льные стра'сти таки'е же, все развива'ются, чем да'льше, тем сильне'е".
"Пресыще'ние! -- страсть не зна'ет пресыще'ния, она' зна'ет лишь насыще'ние на не'сколько часо'в".
"Пресыще'ние зна'ет то'лько пуста'я фанта'зия, а не се'рдце, не живо'й действи'тельный челове'к, а испо'рченный мечта'тель, уше'дший из жи'зни в мечту' ".
"Бу'дто мой аппети'т ослабева'ет, бу'дто мой вкус тупе'ет оттого', что я не голода'ю, а ка'ждый день обе'даю без поме'хи и хорошо'. Напро'тив, мой вкус развива'ется оттого', что мой стол хоро'ш. А аппети'т я потеря'ю то'лько вме'сте с жи'знью, без него' нельзя' жить" (э'то уж гру'бый материали'зм, замеча'ю я вме'сте с проница'тельным чита'телем).
"Ра'зве по нату'ре челове'ка привя'занность ослабева'ет, а не развива'ется вре'менем? Когда' дру'жба кре'пче и миле'е, че'рез неде'лю, и'ли че'рез год, и'ли че'рез два'дцать лет по'сле того', как начала'сь? На'добно то'лько, что'бы друзья' сошли'сь ме'жду собо'ю уда'чно, что'бы в са'мом де'ле они' го'дились быть друзья'ми ме'жду собо'ю".
Э'ти разгово'ры постоя'нны, но во'все не ча'сты. Коро'тки и о'чень не ча'сты. В са'мом де'ле, что об э'том мно'го и ча'сто говори'ть?

-----

А вот э'ти и ча'ще, и длинне'е.
-- Са'ша, как мно'го подде'рживает меня' твоя' любо'вь. Че'рез неё я де'лаюсь самостоя'тельна, я выхожу' из вся'кой зави'симости и от тебя', -- да'же от тебя'. А для тебя' что принесла' моя' любо'вь?
-- Для меня'? Не ме'нее, чем для тебя'. Э'то постоя'нное, си'льное, здоро'вое возбужде'ние нерв, оно' необходи'мо развива'ет не'рвную систе'му (гру'бый материали'зм, замеча'ем опя'ть мы с проница'тельным чита'телем); поэ'тому у'мственные и нра'вственные си'лы расту'т во мне от мое'й любви'.
-- Да, Са'ша, я слы'шу от всех, -- сама' я плоха'я свиде'тельница в э'том, мои' глаза' подку'плены, но все ви'дят то же: твои' глаза' ясне'ют, твой взгляд стано'вится сильне'е и зо'рче.
-- Ве'рочка, что хвали'ться и'ли не хвали'ться мне пе'ред тобо'ю? Мы оди'н челове'к; но должно' в са'мом де'ле отража'ться и в глаза'х. Моя' мысль ста'ла мно'го сильне'е. Когда' я де'лаю вы'вод из наблюде'ний, о'бщий обзо'р фа'ктов, я тепе'рь в час конча'ю то, над чем пре'жде до'лжен был ду'мать не'сколько ча'сов. И я могу' тепе'рь обнима'ть мы'слью гора'здо бо'льше фа'ктов, чем пре'жде, вы'воды у меня' выхо'дят и ши'ре и полне'е. Е'сли бы, Ве'рочка, во мне был како'й-нибудь заро'дыш гениа'льности, я с э'тим чу'вством стал бы вели'ким ге'нием. Е'сли бы от приро'ды бы'ла во мне си'ла созда'ть что'-нибудь ма'ленькое но'вое в нау'ке, я от э'того чу'вства приобрёл бы си'лу пересозда'ть нау'ку. Но я роди'лся быть то'лько чернорабо'чим, тёмным ме'лким тру'жеником, кото'рый разраба'тывает ме'лкие ча'стные вопро'сы. Таки'м я и был без тебя'. Тепе'рь, ты зна'ешь, я уж не то: от меня' начина'ют ждать бо'льше, ду'мают, что я перерабо'таю це'лую большу'ю о'трасль нау'ки, все уче'ние об отправле'ниях не'рвной систе'мы. И я чу'вствую, что испо'лню э'то ожида'ние. В 24 го'да у челове'ка ши'ре и смеле'е новизна' взгля'дов, чем в 29 лет (пото'м говори'тся: в 3О лет, в 32 го'да и так да'льше), но тогда' у меня' не бы'ло э'того в та'ком разме'ре, как тепе'рь. И я чу'вствую, что я все ещё расту', когда' без тебя' я давно' бы уже' переста'л расти'. Да я уж и не рос после'дние два'-три го'да пе'ред тем, как мы ста'ли жить вме'сте. Ты возврати'ла мне све'жесть пе'рвой мо'лодости, си'лу идти' гора'здо да'льше того', на чем я останови'лся бы, на чем я уж и останови'лся бы'ло без тебя'.
-- А эне'ргия рабо'ты, Ве'рочка, ра'зве ма'ло зна'чит? Стра'стное возбужде'ние сил вно'сится и в труд, когда' вся жизнь так настро'ена. Ты зна'ешь, как де'йствует на эне'ргию у'мственного тру'да ко'фе, ста'кан вина', то, что даю'т они' други'м на час, за кото'рым сле'дует расслабле'ние, соразме'рное э'тому вне'шнему и мимолётному возбужде'нию, то име'ю я тепе'рь постоя'нно в себе', -- мои' не'рвы са'ми так настро'ены постоя'нно, си'льно, жи'во. (Опя'ть гру'бый материали'зм, замеча'ем и проч.)
Э'ти разгово'ры ча'ще и длинне'е.
"Кто не испы'тывал, как возбужда'ет любо'вь все си'лы челове'ка, тот не зна'ет настоя'щей любви'".
"Любо'вь в том, что'бы помога'ть возвыше'нию и возвыша'ться".
"У кого' без неё не бы'ло бы средств к де'ятельности, тому' она' даёт их. У кого' они' есть, тому' она' даёт си'лы по'льзоваться и'ми".
"То'лько тот лю'бит, кто помога'ет люби'мой же'нщине возвыша'ться до незави'симости".
"То'лько тот лю'бит, у кого' светле'ет мысль и укрепля'ются ру'ки от любви'".
И вот э'ти разгово'ры о'чень ча'сты:
-- Мой ми'лый, я чита'ю тепе'рь Бокка'ччио {132} (кака'я безнра'вственность! -- замеча'ем мы с проница'тельным чита'телем, -- же'нщина чита'ет Бокка'ччио! э'то то'лько мы с ним мо'жем чита'ть. Но я, кро'ме того', замеча'ю ещё вот что: же'нщина в пять мину'т услы'шит от проница'тельного чита'теля бо'льше са'льностей, о'чень благоприли'чных, чем найдёт во всем Бокка'ччио, и уж, коне'чно, не услы'шит от него' ни одно'й све'тлой, све'жей, чи'стой мы'сли, кото'рых у Бокка'ччио так мно'го): ты пра'вду говори'л, мой ми'лый, что у него' грома'дный тала'нт. Не'которые его' расска'зы на'добно, по-мо'ему, поста'вить ря'дом с лу'чшими шекспи'ровскими дра'мами по глубине' и то'нкости психологи'ческого ана'лиза.
-- А как тебя' забавля'ют его' коми'ческие расска'зы, в кото'рых он так бесцеремо'нен?
-- Не'которые заба'вны, но вообще' э'ти расска'зы ску'чны, как вся'кий сли'шком гру'бый фарс.
-- Но э'то на'добно извини'ть ему', -- ведь он жил за 500 лет до нас; то, что нам ка'жется сли'шком са'льным, сли'шком площадны'м, тогда' не счита'лось неприли'чием.

-----

-- Как и мно'гие на'ши обы'чаи и весь наш тон бу'дут каза'ться гру'бы и гря'зны гора'здо ме'ньше, чем че'рез 5О0 лет. Но э'то не занима'тельно, я говорю' о тех его' расска'зах, превосхо'дных, в кото'рых серьёзно изобража'ется стра'стная, высо'кая любо'вь. В них всего' видне'е его' вели'кий тала'нт. Но вот что я хоте'ла сказа'ть, Са'ша: он изобража'ет о'чень хорошо' и си'льно, су'дя по э'тому, мо'жно сказа'ть, что тогда' не зна'ли той не'ги любви', как тепе'рь, любо'вь тогда' не чу'вствовалась так си'льно, хоть и говоря'т, что э'то была' эпо'ха са'мого по'лного наслажде'нья любо'вью. Нет, как мо'жно, они' не наслажда'лись е'ю и вполови'ну так си'льно. Их чу'вства бы'ли сли'шком пове'рхностны, их упое'ние ещё сли'шком сла'бо и сли'шком мимоле'тно.
"Си'ла ощуще'ния соразме'рна тому', из како'й глуби'ны органи'зма оно' поднима'ется. Е'сли оно' возбужда'ется исключи'тельно вне'шним предме'том, вне'шним до'водом, оно' мимолётно и охва'тывает то'лько одну' свою' ча'стную сто'рону жи'зни. Кто пьет то'лько потому', что ему' подно'сят стака'н, тот ма'ло смы'слит вкус в вине', оно' сли'шком ма'ло доставля'ет ему' удово'льствия. Наслажде'ние уже' гора'здо сильне'е, когда' ко'рень его' в воображе'нии, когда' воображе'ние и'щет предме'та и по'вода к наслажде'нию. Тут кровь волну'ется уже' гора'здо сильне'е, и уже' заме'тна не'которая теплота' в ней, даю'щая впечатле'нию гора'здо бо'льше не'ги. Но э'то ещё о'чень сла'бо сравни'тельно с тем, когда' ко'рень отноше'ний, соединённых с наслажде'нием, нахо'дится в са'мой глубине' нра'вственной жи'зни. Тут возбужде'ние проника'ет всю не'рвную систе'му, волну'ет её до'лго и чрезвыча'йно си'льно. Тут теплота' проника'ет всю грудь: э'то уж не одно' бие'ние се'рдца, кото'рое возбужда'ется фанта'зиею, нет, вся грудь чу'вствует чрезвыча'йную све'жесть и лёгкость; э'то похо'же на то, как бу'дто изменя'ется атмосфе'ра, кото'рою ды'шит челове'к, бу'дто во'здух стал гора'здо чи'ще и бога'че кислоро'дом, э'то ощуще'ние вро'де того', како'е доставля'ется тёплым со'лнечным днем, э'то похо'же на то, что чу'вствуешь, гре'ясь на со'лнце, но ра'зница огро'мная в том, что све'жесть и теплота' развива'ются в са'мых не'рвах, пря'мо воспринима'ются и'ми, без вся'кого ослабле'ния свое'й ласка'ющей си'лы посредствующи'ми элеме'нтами".

-----

"Я о'чень дово'льна, что ещё во'-время бро'сила э'ту невы'годную мане'ру. Э'то пра'вда: на'добно, что'бы обраще'ние кро'ви не заде'рживалось никаки'ми стесне'ниями. Но заче'м по'сле э'того так восхища'ться, что цвет ко'жи стал нежне'е? э'то так должно' быть. И от каки'х пустяко'в! пустяки', но как э'то по'ртит но'гу! чуло'к до'лжен держа'ться сам, весь, и слегка'; ли'ния ста'ла пра'вильна, э'тот перере'з исчеза'ет.
Э'то не так ско'ро прохо'дит. А ведь я то'лько три го'да носи'ла корсе'т, я бро'сила его' ещё до ны'нешней на'шей жи'зни. Но пра'вда, что на'ши пла'тья все-та'ки тесня'т та'лью и без корсе'та. Но пра'вда ли, что и э'то пройдёт, как испра'вилась нога'? Пра'вда, не'сколько прохо'дит, -- пройдёт; как я дово'льна. Како'й несно'сный покро'й пла'тья! Давно' бы пора' поня'ть, что греча'нки бы'ли умне'е, пла'тье должно' быть широко' от са'мых плеч, как одева'лись они'. Как наш покро'й пла'тья по'ртит наш стан! Но у меня' э'та ли'ния восста'новляется, как я ра'да э'тому!"

-----

-- Как ты хороша', Ве'рочка!
-- Как я сча'стлива, Са'ша!

И сла'дкие ре'чи,
Как го'вор струй;
Его' улы'бка
И поцелу'й. {133}

-----

Ми'лый друг! погаси'
Поцелу'и твои';
И без них при тебе'
Огнь пыла'ет в крови'.
И без них при тебе'
Жжет румя'нец лицо',
И волну'ется грудь,
И блиста'ют глаза'.
Сло'вно в но'чи звезда'. {134}

XVI
Четвёртый сон Ве'ры Па'вловны

И сни'тся Ве'ре Па'вловне сон, бу'дто:
Доно'сится до неё знако'мый, -- о, како'й знако'мый тепе'рь! -- го'лос {135} изда'ли, бли'же, бли'же, -

Wie herrlich leuchtet
Mir die Natur!
Wie glanzt die Sonne!
Wie lacht die Flur! {*} {136}
{* Как мне приро'да
Блести'т вокру'г,
Как рде'ет со'лнце,
Смеётся луг!
(Перево'д С.С. Заяицкого')}

И ви'дит Ве'ра Па'вловна, что э'то так, все так...
Золоти'стым отли'вом сия'ет ни'ва; покры'то цвета'ми по'ле, развёртываются со'тни, ты'сячи цвето'в на куста'рнике, опоя'сывающем по'ле, зелене'ет и ше'пчет подыма'ющийся за куста'рником лес, и он весь пестре'ет цвета'ми; арома'т несётся с ни'вы, с луга', из куста'рника, от наполня'ющих лес цвето'в; порха'ют по ве'ткам пти'цы, и ты'сячи голосо'в несу'тся от ветве'й вме'сте с арома'том; и за ни'вою, за лу'гом, за куста'рником, ле'сом опя'ть видне'ются таки'е же сия'ющие зо'лотом ни'вы, покры'тые цвета'ми лу'га, покры'тые цвета'ми куста'рники до да'льних гор, покры'тых ле'сом, озарённым со'лнцем, и над их верши'нами там и здесь, там и здесь, све'тлые, серебри'стые, золоти'стые, пурпу'ровые, прозра'чные облака' свои'ми перели'вами слегка' оттеня'ют по го'ризонту я'ркую лазу'рь; взошло' со'лнце, ра'дуется и ра'дует приро'да, льет свет и теплоту', арома'т и пе'сню, любо'вь и не'гу в грудь, льётся пе'сня ра'дости и не'ги, любви' и добра' из груди' -- "о земля'! о не'га! о любо'вь! о любо'вь, золота'я, прекра'сная, как у'тренние облака' над верши'нами тех гор"

O Erd'! O Sonne!
O Gluck! O Lust!
O Lieb', o Liebe,
So goldenshon,
Wie Morgenwolken
Auf jenen Hoh'n! {*} {137}

{* О мир, о со'лнце
О свет, о смех!
Любви', любо'ви
О блеск злато'й,
Как го'рний о'блак
Над вы'сью той!
(Перево'д С.С. Заяицкого')}

-- Тепе'рь ты зна'ешь меня'? Ты зна'ешь, что я хороша'? Но ты не зна'ешь; никто' из вас ещё не зна'ет меня' во всей мое'й красоте'. Смотри', что бы'ло, что тепе'рь, что бу'дет. Слу'шай и смотри':

Wohl perlet im Glase der purpurne Wien,
Wohl glanzen die Augen der Gaste... {*} {138}
{* Как ве'село ку'бок бежи'т по рука'м,
Как взо'ры пиру'ющих я'сны...
(Перево'д С.П. Шевырё!ва)}

У подо'швы го'ры, на окра'ине леса', среди' цвету'щих куста'рников высо'ких густы'х алле'й воздви'гся дворе'ц.
-- Идём туда'.
Они' иду'т, летя'т.
Роско'шный пир. Пе'нится в стака'нах вино'; сия'ют глаза' пи'рующих. Шум и шёпот под шум, смех и, тайко'м, пожа'тие ру'ки, и поро'ю укра'дкой неслы'шный поцелу'й. -- "Пе'сню! Пе'сню! Без пе'сни не полно' весели'е!" И встаёт поэ'т. Чело' и мысль его' озарены' вдохнове'нием, ему' говори'т свои' та'йны приро'да, ему' раскрыва'ет свой смысл исто'рия, и жизнь тысячеле'тий проно'сится в его' пе'сни ря'дом карти'н.

1

Звуча'т сло'ва поэ'та, и возника'ет карти'на.
Шатры' нома'дов {139}. Вокру'г шатро'в пасу'тся овцы', ло'шади, верблю'ды. Вдали' лес оли'в и смоко'вниц. Ещё да'льше, да'льше, на кра'ю горизо'нта к се`веро-за'паду, двойно'й хребе'т высо'ких гор. Верши'ны гор покры'ты сне'гом, скло'ны их покры'ты ке'драми. Но стройне'е ке'дров э'ти пастухи', стройне'е пальм их жены', и беззабо'тна их жизнь в лени'вой не'ге: у них одно' де'ло -- любо'вь, все дни их прохо'дят, день за днем, в ла'сках и пе'снях любви'.
-- Нет, -- говори'т све'тлая краса'вица, -- э'то не обо мне. Тогда' меня' не бы'ло. Э'та же'нщина была' рабы'ня. Где нет ра'венства, там нет меня'. Ту цари'цу зва'ли Аста'рта {140}. Вот она'.
Роско'шная же'нщина. На рука'х и на нога'х её тяжёлые золоты'е брасле'ты; тяжёлое ожере'лье из пе'рлов и кора'ллов, опра'вленных золото'м, на её шеё. Её волоса' увла'жены ми'ррою. Сладостра'стие и раболе'пство в её лице', сладостра'стие и бессмы'слие в её глаза'х.
"Повину'йся твоему' господи'ну; услажда'й лень его' в промежу'тки набего'в; ты должна' люби'ть его' потому' что он купи'л тебя', и е'сли ты не бу'дешь люби'ть его', он убьёт тебя'", -- говори'т она' же'нщине, лежа'щей пе'ред не'ю во пра'хе.
-- Ты ви'дишь, что э'то не я, -- говори'т краса'вица.

2

Опя'ть звуча'т вдохнове'нные слова' поэ'та. Возника'ет но'вая карти'на.
Го'род. Вдали' на се'вере и восто'ке го'ры: вдали' на восто'ке и ю'ге, по'дле на за'паде, мо'ре. Ди'вный го'род. Не велики' в нем до'мы, и не роско'шны снару'жи. Но ско'лько в нем чудны'х хра'мов! Осо'бенно на хо'лме, куда' ведёт ле'стница с воро'тами удиви'тельного вели'чия и красоты': весь холм за'нят хра'мами и обще'ственными зда'ниями, из кото'рых ка'ждого одного' бы'ло бы дово'льно ны'не, что'бы увели'чить красоту' и сла'ву великоле'пнейшей из столи'ц. Ты'сячи ста'туй в э'тих хра'мах и повсю'ду в го'роде, -- ста'туи, из кото'рых одно'й бы'ло бы дово'льно, что'бы сде'лать музе'й, где стоя'ла бы она', пе'рвым музе'ем це'лого ми'ра. И как прекра'сен наро'д, толпя'щийся на площадя'х, на у'лицах: ка'ждый из э'тих ю'ношей, ка'ждая из э'тих молоды'х же'нщин и де'вушек могли' бы служи'ть моде'лью для ста'туи. Де'ятельный, живо'й, весёлый наро'д, наро'д, вся жизнь кото'рого светла' и изя'щна. Э'ти до'мы, не роско'шные снару'жи, -- како'е бога'тство изя'щества и высо'кого уме'нья наслажда'ться пока'зывают они' внутри': на ка'ждую вещь из ме'бели и посу'ды мо'жно залюбова'ться. И все э'ти лю'ди, таки'е прекра'сные, так уме'ющие пони'мать красоту', живу'т для любви', для служе'ния красоте'. Вот изгна'нник возвраща'ется в го'род, све'ргнувший его' власть: он возвраща'ется зате'м, что'бы повелева'ть, -- все э'то зна'ют. Что ж ни одна' рука' не поднима'ется про'тив него'? На колесни'це с ним е'дет, пока'зывая его' наро'ду, прося' наро'д приня'ть его', говоря' наро'ду, что она' покрови'тельствует ему', же'нщина чудно'й красоты' да'же среди' э'тих краса'виц, -- и преклоня'ясь пе'ред её красото'ю, наро'д отдаёт власть над собо'ю Пизистра'ту, её люби'мцу. Вот суд; су'дьи -- угрю'мые старики', наро'д мо'жет увлека'ться, они' не зна'ют увлече'нья. Ареопа'г сла'вится беспоща'дною стро'гостью, неумоли'мым нелицеприя'тием: бо'ги и бо'гини приходи'ли отдава'ть свои' дела' на его' реше'ние. И вот должна' яви'ться пе'ред ним же'нщина, кото'рую все счита'ют вино'вной в стра'шных преступле'ниях: она' должна' умере'ть, губи'тельница Афи'н, ка'ждый из су'дей уже' реши'л э'то в душе'; явля'ется пе'ред ни'ми Аспа'зия {141}, э'та обвинённая, и они' все па'дают пе'ред не'ю на зе'млю и говоря'т: "Ты не мо'жешь быть су'дима, ты сли'шком прекра'сна!" Э'то ли не ца'рство красоты'? Э'то ли не ца'рство любви'?
-- Нет, -- говори'т све'тлая краса'вица, -- меня' тогда' не бы'ло. Они' поклоня'лись же'нщине, но не признава'ли её ра'вною себе'. Они' поклоня'лись ей, но то'лько как исто'чнику наслажде'ний; челове'ческого досто'инства они' ещё не признава'ли в ней! Где нет уваже'ния к же'нщине, как к челове'ку, там нет меня'. Ту цари'цу зва'ли Афроди'та. Вот она'.
На э'той цари'це нет никаки'х украше'ний, -- она' так прекра'сна, что её покло'нники не хоте'ли, чтоб она' име'ла оде'жду, её ди'вные фо'рмы не должны' быть скры'ты от их восхи'щенных глаз.
Что говори'т она' же'нщине, почти' так же прекра'сной, как сама' она', броса'ющей фи'миам на её олта'рь?
"Будь исто'чником наслажде'ния для мужчи'ны. Он господи'н твой. Ты живёшь не для себя', а для него'".
И в её глаза'х то'лько не'га физи'ческого наслажде'ния. Её оса'нка горда', в её лице' го'рдость, но го'рдость то'лько свое'ю физи'ческою красото'ю. И на каку'ю жизнь обречена' была' же'нщина во вре'мя ца'рства её? Мужчи'на запира'л же'нщину в гинеке'й, что'бы никто' кро'ме его', господи'на, не мог наслажда'ться красото'ю, ему' принадлежа'щею. У ней не бы'ло свобо'ды. Бы'ли у них други'е же'нщины, кото'рые называ'ли себя' свобо'дными, но они' продава'ли наслажде'ние свое'ю красото'ю, они' продава'ли свою' свобо'ду. Нет, и у них не бы'ло свобо'ды. Э'та цари'ца была' полура'быня. Где нет свобо'ды, там нет сча'стия, там нет меня'.

3

Опя'ть звуча'т сло'ва поэ'та. Возника'ет но'вая карти'на.
Аре'на пе'ред замко'м. Круго'м амфитеа'тр с блиста'тельной толпо'ю зри'телей. На аре'не ры'цари. Над аре'ною, на балко'не за'мка сиди'т де'вушка. В её руке' шарф. Кто победи'т, тому' шарф и поцелу'й руки' её. Ры'цари бью'тся на'смерть. Тоггенбу'рг {142} победи'л. "Ры'царь, я люблю' вас, как сестра'. Друго'й любви' не тре'буйте. Не бьётся моё се'рдце, когда' вы приходи'те, -- не бьётся оно', когда' вы удаля'етесь". "Судьба' моя' решена'", -- говори'т он и плывёт в Палести'ну. По всему' христиа'нству разно'сится сла'ва его' по'двигов. Но он не мо'жет жить, не ви'дя цари'цу ду'ши свое'й. Он возвраща'ется, он не нашёл забве'нья в би'твах. "Не стучи'тесь, ры'царь: она' в мона'стыре". Он стро'ит себе' хи'жину, из о'кон кото'рой, неви'димый ей, мо'жет ви'деть её, когда' она' поутру' раскрыва'ет окно' свое'й ке'льи. И вся жизнь его' -- ждать, пока' я'вится она' у окна', прекра'сная, как со'лнце: нет у него' друго'й жи'зни, как ви'деть цари'цу ду'ши свое'й, и не бы'ло у него' друго'й жи'зни, пока' не исся'кла в нем жизнь; и когда' пога'сла в нем жизнь, он сиде'л у окна' свое'й хи'жины и ду'мал то'лько одно': уви'жу ли её ещё?
-- Э'то уж во'все, во'все не обо мне, -- говори'т све'тлая краса'вица. -- Он люби'л её, пока' не каса'лся к ней. Когда' она' станови'лась его' жено'ю, она' станови'лась его' по'дданною; она' должна' была' трепета'ть его'; он запира'л её; он перестава'л люби'ть её. Он охо'тился, он уезжа'л на войну', он пирова'л с свои'ми това'рищами, он наси'ловал свои'х васса'лок, -- жена' была' бро'шена, заперта', пре'зрена. Ту же'нщину, кото'рой каса'лся мужчи'на, э'тот мужчи'на уж не люби'л тогда'. Нет, тогда' меня' не бы'ло. Ту цари'цу зва'ли "Непоро'чностью" {143}. Вот она'.
Скро'мная, кро'ткая, не'жная, прекра'сная, -- прекра'снее Аста'рты, прекра'снее са'мой Афроди'ты, но заду'мчивая, гру'стная, скорбя'щая. Пе'ред не'ю преклоня'ют коле'на, ей подно'сят венки' роз. Она' говори'т: "Печа'льная до сме'ртной ско'рби душа' моя'. Меч пронзи'л се'рдце моё. Скорби'те и вы. Вы несча'стны. Земля' -- доли'на пла'ча".
-- Нет, нет, меня' тогда' не бы'ло, -- говори'т све'тлая краса'вица.

4

"Нет, те цари'цы бы'ли непохо'жи на меня'. Все они' ещё продолжа'ют ца'рствовать, но ца'рства всех их па'дают. С рожде'нием ка'ждой из них начина'ло па'дать ца'рство пре'жней. И я родила'сь то'лько тогда', когда' ста'ло па'дать ца'рство после'дней из них. И с тех пор как я родила'сь, ца'рства их ста'ли па'дать бы'стро, бы'стро, и они' во'все паду'т, -- из них сле'дующая не могла' замени'ть прежни'х, и они' остава'лись при ней. Я заменя'ю всех, они' исче'знут, я одна' оста'нусь ца'рствовать над всем ми'ром. Но они' должны' бы'ли ца'рствовать пре'жде меня'; без их царств не могло' придти' моё.
"Лю'ди бы'ли, как живо'тные. Они' переста'ли быть живо'тными, когда' мужчи'на стал цени'ть в же'нщине красоту'. Но же'нщина слабе'е мужчи'ны си'лою; а мужчи'на был груб. Все тогда' реша'лось си'лою. Мужчи'на присво'ил себе' же'нщину, красоту' кото'рой стал цени'ть. Она' ста'ла со'бственностью его', ве'щью его'. Э'то ца'рство Аста'рты.
"Когда' он стал бо'лее ра'звит, он стал бо'льше пре'жнего цени'ть её красоту', преклони'лся пе'ред её красото'ю. Но её созна'ние бы'ло ещё не ра'звито. Он цени'л то'лько в ней красоту'. Она' уме'ла ду'мать ещё то'лько то, что слы'шала от него'. Он говори'л, что то'лько он челове'к, она' не челове'к, и она' ещё ви'дела в себе' то'лько прекра'сную драгоце'нность, принадлежа'щую ему', -- челове'ком она' не счита'ла себя'. Э'то ца'рство Афроди'ты.
"Но вот нача'ло в ней пробужда'ться созна'ние, что и она' челове'к. Кака'я скорбь должна' была' обня'ть её и при са'мом сла'бом проявле'нии в ней мы'сли о своём челове'ческом досто'инстве! Ведь она' ещё не была' признава'ема за челове'ка. Мужчи'на ещё не хоте'л име'ть её ино'ю подру'гою себе', как свое'ю рабы'нею. И она' говори'ла: я не хочу' быть твое'ю подру'гою! Тогда' страсть к ней заставля'ла его' умоля'ть и смиря'ться, и он забыва'л, что не счита'ет её челове'ком, и он люби'л её, недосту'пную, неприкоснове'нную, непо'рченную де'ву. Но лишь то'лько ве'рила она' его' мольбе', лишь то'лько он каса'лся её -- го'ре ей! Она' была' в рука'х его', э'ти ру'ки бы'ли сильнеё её рук, а он был груб, и он обраща'л её в свою' рабы'ню и презира'л её. Го'ре ей! Э'то ско'рбное ца'рство де'вы.
"Но шли века'; моя' сестра' -- ты зна'ешь её? -- та, кото'рая ра'ньше меня' ста'ла явля'ться тебе', де'лала своё де'ло. Она' была' всегда', она' была' пре'жде всех, она' уж была', как бы'ли лю'ди, и всегда' работа'ла неутоми'мо. Тяжёл был её труд, ме'длен успе'х, но она' работа'ла, работа'ла, и рос успе'х. Мужчи'на ста'новился разумнеё, же'нщина твёрже и твёрже сознава'ла себя' ра'вным ему' челове'ком, -- и пришло' вре'мя, родила'сь я.
"Э'то бы'ло неда'вно, о, э'то бы'ло о'чень неда'вно. Ты зна'ешь ли, кто пе'рвый почу'вствовал, что я родила'сь и сказа'л э'то други'м? Э'то сказа'л Руссо' в "Но'вой Элои'зе" {144}. В ней, от него' лю'ди в пе'рвый раз услы'шали обо мне.
"И с той поры' моё ца'рство растёт. Ещё не над мно'гими я цари'ца. Но оно' бы'стро растёт, и ты уже' предви'дишь вре'мя, когда' я бу'ду ца'рствовать над все'ю землёю. То'лько тогда' вполне' почу'вствуют лю'ди, как я хороша'. Тепе'рь те, кто призна'ют мою' власть, ещё не мо'гут повинова'ться всей моёй во'ле. Они' окруже'ны ма'ссою, неприя'зненною всей моёй во'ле. Ма'сса истерза'ла бы их, отрави'ла бы их жизнь, е'сли б они' зна'ли и исполня'ли всю мою' во'лю. А мне ну'жно сча'стье, я не хочу' никаки'х страда'ний, и я говорю' им: не де'лайте того', за что вас ста'ли бы му'чить; зна'йте мою' во'лю тепе'рь лишь насто'лько, наско'лько мо'жете знать её без вреда' себе'.
-- Но я могу' знать всю тебя'?
-- Да, ты мо'жешь. Твоё положе'ние о'чень счастли'вое. Тебе' не'чего боя'ться. Ты мо'жешь де'лать все, что захо'чешь. И е'сли ты бу'дешь знать всю мою' во'лю, от тебя' моя' во'ля не захо'чет ничего' вре'дного тебе': тебе' не ну'жно жела'ть, ты не бу'дешь жела'ть ничего', за что ста'ли бы му'чить тебя' незна'ющие меня'. Ты тепе'рь вполне' дово'льна тем, что име'ешь; ни о чем друго'м, ни о ком друго'м ты не ду'маешь и не бу'дешь ду'мать. Я могу' откры'ться тебе' вся.
-- Назови' же мне себя', ты назвала' мне пре'жних цари'ц, себя' ты ещё никогда' не называ'ла мне.
-- Ты хо'чешь, что'бы я назвала' себя'? Смотри' на меня', слу'шай меня'.

5

-- Смотри' на меня', слу'шай меня'. Ты узна'ешь ли мой го'лос? Ты узна'ешь ли лицо' моё? Ты ви'дела ли лицо' моё?
Да, она' ещё не ви'дела ли'ца её, во'все не ви'дела её. Как же ей каза'лось, что она' ви'дит её? Вот уж год, с тех пор как она' говори'т с ним, с тех пор как он смо'трит на неё, целу'ет её, она' так ча'сто ви'дит её, э'ту све'тлую краса'вицу, и краса'вица не пря'чется от неё, как она' не пря'чется от него', она' вся явля'ется ей.
-- Нет, я не ви'дела тебя', я не ви'дела ли'ца твоего'; ты явля'лась мне, я ви'дела тебя', но ты окружена' сия'нием, я не могла' ви'деть тебя', я ви'дела то'лько, что ты прекра'снее всех. Твой го'лос, я слы'шу его', но я слы'шу то'лько, что твой го'лос прекра'снее всех.
-- Смотри' же, для тебя' на э'ту мину'ту я уменьша'ю сия'нье моего' орео'ла, и мой го'лос звучи'т тебе' на э'ту мину'ту без очарова'тельности, кото'рую я всегда' даю' ему'; на мину'ту я для тебя' перестаю' быть цари'цею. Ты ви'дела, ты слы'шала? Ты узна'ла? Дово'льно, я опя'ть цари'ца, и уже' навсегда' цари'ца.
Она' опя'ть окружена' всем бле'ском своего' сия'ния, и опя'ть го'лос её невырази'мо упои'телен. Но на мину'ту, когда' она' перестава'ла быть цари'цею, чтоб дать узна'ть себя', неуже'ли э'то так? Неуже'ли э'то лицо' ви'дела, неуже'ли э'тот го'лос слы'шала Ве'ра Па'вловна?
-- Да, -- говори'т цари'ца, -- ты хоте'ла знать, кто я, ты узна'ла. Ты хоте'ла узна'ть моё и'мя, у меня' нет и'мени, отде'льного от той, кото'рой явля'юсь я, моё и'мя -- её и'мя; ты ви'дела, кто я. Нет ничего' вы'ше челове'ка, нет ничего' вы'ше же'нщины. Я та, кото'рой явля'юсь я, кото'рая лю'бит, кото'рая люби'ма.
Да, Ве'ра Па'вловна ви'дела: э'то она' сама', э'то она' сама', но боги'ня. Лицо' боги'ни её са'мой лицо', э'то её живо'е лицо', черты' кото'рого так далеки' от соверше'нства, прекраснеё кото'рого ви'дит она' ка'ждый день не одно' лицо'; э'то её лицо', озарённое сия'нием любви', прекраснеё всех идеа'лов, заве'щанных нам ску'льпторами дре'вности и вели'кими живопи'сцами вели'кого ве'ка жи'вописи, да, э'то она' сама', но озарённая сия'нием любви', она', прекраснеё кото'рой есть со'тни лиц в Петербу'рге, та'ком бе'дном красото'ю, она' прекраснеё Афроди'ты Лу'врской {146}, прекраснеё досе'ле изве'стных краса'виц.
-- Ты ви'дишь себя' в зе'ркале тако'ю, кака'я ты сама' по себе', без меня'. Во мне ты ви'дишь себя' тако'й, како'ю ви'дит тебя' тот, кто лю'бит тебя'. Для него' я слива'юсь с тобо'ю. Для него' нет никого' прекра'снее тебя': для него' все идеа'лы ме'ркнут пе'ред тобо'ю. Так ли?
Так, о, так!

6

"Тепе'рь ты зна'ешь, кто я; узна'й, что я...
"Во мне наслажде'ние чу'вства, кото'рое бы'ло в Аста'рте: она' родона'чальница всех нас други'х цари'ц, сменя'вших её. Во мне упое'ние созерца'нием красоты', кото'рое бы'ло в Афроди'те. Во мне благогове'ние пе'ред чистото'ю, кото'рое бы'ло в "Непоро'чности".
"Но во мне все э'то не так, как бы'ло в них, а полне'е, вы'ше, сильне'е. То, что бы'ло в "Непоро'чности", соединя'ется во мне с тем, что бы'ло в Аста'рте, и с тем, что бы'ло в Афроди'те. И, соединя'ясь во мне с други'ми си'лами, ка'ждая из э'тих сил стано'вится могу'щественнее и лу'чше от сою'за. Но бо'льше, ещё гора'здо бо'льше могу'щества и пре'лести даётся ка'ждой из э'тих сил во мне тем но'вым, что есть во мне, чего' не бы'ло ни в одно'й из прежни'х цари'ц. Э'то но'вое во мне то, чем я отлича'юсь от них, -- равнопра'вность лю'бящих, ра'вное отноше'ние ме'жду ни'ми, как людьми', и от э'того одного' но'вого все во мне мно'го, о, мно'го прекра'снее, чем бы'ло в них.
"Когда' мужчи'на призна'ет равнопра'вность же'нщины с собо'ю, он отка'зывается от взгля'да на неё, как на свою' принадле'жность. Тогда' она' лю'бит его', как он лю'бит её, то'лько потому', что хо'чет лю'бить, е'сли же она' не хо'чет, он не имеёт никаки'х прав над не'ю, как и она' над ним. Поэ'тому во мне свобо'да.
"От равнопра'вности и свобо'ды и то моё, что бы'ло в пре'жних цари'цах, получа'ет но'вый хара'ктер, вы'сшую пре'лесть, пре'лесть, како'й не зна'ли до меня', пе'ред кото'рой ничто' все, что зна'ли до меня'.
"До меня' не зна'ли по'лного наслажде'ния чу'вства, потому' что без свобо'дного влече'ния обо'их лю'бящих ни оди'н из них не име'ет све'тлого упое'ния. До меня' не зна'ли по'лного наслажде'ния созерца'нием красоты', потому' что, е'сли красота' открыва'ется не по свобо'дному влече'нию, нет све'тлого упое'ния её созерца'нием. Без свобо'дного влече'ния и наслажде'ние, и восхище'ние мра'чны пе'ред тем, каковы' они' во мне.
"Моя' непоро'чность чи'ще той "Непоро'чности", кото'рая говори'ла то'лько о чистоте' те'ла: во мне чистота' се'рдца. Я свобо'дна, потому' во мне нет обма'на, нет притво'рства: я не скажу' сло'ва, кото'рого не чу'вствую, я не дам поцелу'я, в кото'ром нет симпа'тии.
"Но то, что во мне но'вое, что даёт вы'сшую пре'лесть тому', что бы'ло в пре'жних цари'цах, оно' само' по себе' составля'ет во мне пре'лесть, кото'рая вы'ше всего'. Господи'н стеснён при слуге', слуга' стеснён пе'ред господи'ном; то'лько с ра'вным себе' вполне' свобо'ден челове'к. С ни'зшим ску'чно, то'лько с ра'вным по'лное весе'лье. Вот почему' до меня' и мужчи'на не знал по'лного сча'стья любви'; того', что он чу'вствовал до меня', не сто'ило называ'ть сча'стьем, э'то бы'ло то'лько мину'тное опьяне'ние. А же'нщина, как жалка' была' до меня' же'нщина! Она' была' тогда' подвла'стным, ра'бствующим лицо'м; она' была' в боя'зни, она' до меня' сли'шком ма'ло зна'ла, что тако'е любо'вь: где боя'знь, там нет любви'.
"Поэ'тому, е'сли ты хо'чешь одни'м сло'вом вы'разить, что тако'е я, э'то сло'во -- равнопра'вность, Без него' наслажде'ние те'лом, восхище'ние красото'ю ску'чны, мра'чны, га'дки; без него' нет чистоты' се'рдца, есть то'лько обма'н чистото'ю те'ла. Из него', из ра'венства, и свобо'да во мне, без кото'рой нет меня'.
"Я все сказа'ла тебе', что ты мо'жешь сказа'ть други'м, все, что я тепе'рь. Но тепе'рь ца'рство моё ещё ма'ло, я ещё должна' бере'чь свои'х от клеветы' незна'ющих меня', я ещё не могу' выска'зывать всю мою' во'лю всем. Я скажу' её всем, когда' моё ца'рство бу'дет над все'ми людьми', когда' все лю'ди бу'дут прекра'сны те'лом и чи'сты се'рдцем, тогда' я откро'ю им всю мою' красоту'. Но ты, твоя' судьба', осо'бенно сча'стлива; тебя' я не смущу', тебе' я не поврежу', сказа'вши, чем бу'ду я, когда' не немно'гие, как тепе'рь, а все бу'дут досто'йны признава'ть меня' свое'ю цари'цею. Тебе' одно'й я скажу' та'йны моёго бу'дущего. Кляни'сь молча'ть и слу'шай.

7

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

8

-- О, любо'вь моя', тепе'рь я зна'ю всю твою' во'лю; я зна'ю, что она' бу'дет; но как же она' бу'дет? Как тогда' бу'дут жить лю'ди?
-- Я одна' не могу' рассказа'ть тебе' э'того, для э'того мне нужна' по'мощь мое'й ста'ршей сестры', -- той, кото'рая давно' явля'лась тебе'. Она' моя' влады'чица и слуга' моя'. Я могу' быть то'лько тем, чем она' де'лает меня'; но она' рабо'тает для меня'. Сестра', приди' на по'мощь.
Явля'ется сестра' свои'х сестёр, неве'ста свои'х женихо'в.
-- Здра'вствуй, сестра', -- говори'т она' цари'це, -- здесь и ты, сестра'? -- говори'т она' Ве'ре Па'вловне, -- ты хо'чешь ви'деть, как бу'дут жить лю'ди, когда' цари'ца, моя' воспи'танница, бу'дет ца'рствовать над все'ми? Смотри'.
Зда'ние, грома'дное, грома'дное зда'ние, каки'х тепе'рь лишь по не'скольку в са'мых больши'х столи'цах, -- и'ли нет, тепе'рь ни одного' тако'го! Оно' сто'ит среди' нив и луго'в, садо'в и рощ. Ни'вы -- э'то на'ши хле'ба, то'лько не таки'е, как у нас, а густы'е, густы'е, изоби'льные, изоби'льные. Неуже'ли э'то пшени'ца? Кто ж ви'дел таки'е коло'сья? Кто ж ви'дел таки'е зерна'? То'лько в оранжере'е мо'жно бы тепе'рь вы'растить таки'е коло'сья с таки'ми зерна'ми. По'ля, э'то на'ши по'ля; но таки'е цветы' тепе'рь то'лько в цветника'х у нас. Сады', лимо'нные и апельси'нные дере'вья, пе'рсики и абрико'сы, -- как же они' расту'т на откры'том во'здухе? О, да э'то коло'нны вокру'г них, э'то они' откры'ты на ле'то; да, э'то оранжере'и, раскрыва'ющиеся на ле'то. Ро'щи -- э'то на'ши ро'щи: дуб и ли'па, клен и вяз, -- да, ро'щи те же, как тепе'рь; за ни'ми о'чень забо'тливый ухо'д, нет в них ни одного' больно'го де'рева, но ро'щи те же, -- то'лько они' и оста'лись те же, как тепе'рь. Но э'то зда'ние, -- что ж э'то, како'й оно' архитекту'ры? Тепе'рь нет тако'й; нет, уж есть оди'н намёк на неё, -- дворе'ц, кото'рый стои'т на Сайденга'мском холме' {146}: чугу'н и стекло', чугу'н и стекло' -- то'лько. Нет, не то'лько: э'то лишь оболо'чка зда'ния, э'то его' нару'жные сте'ны; а там, внутри', уж настоя'щий дом, грома'днейший дом: он покры'т э'тим чугу'нно-хрустальным зда'нием, как футля'ром; оно' образу'ет вокру'г него' широ'кие галлере'и по всем этажа'м. Кака'я лёгкая архитекту'ра э'того внутреннего' до'ма, каки'е ма'ленькие просте'нки ме'жду о'кнами, -- а окна' огро'мные, широ'кие, во всю вышину' этаже'й! Его' ка'менные сте'ны -- бу'дто ряд пиля'стров, составля'ющих ра'му для о'кон, кото'рые выхо'дят на галлере'ю. Но каки'е э'то полы' и потолки'? Из чего' э'ти две'ри и ра'мы о'кон? Что э'то тако'е? серебро'? пла'тина? Да и ме'бель почти' вся така'я же, -- ме'бель из де'рева тут лишь капри'з, она' то'лько для разнообра'зия, но из чего' ж вся остальна'я ме'бель, потолки' и полы'? "Попро'буй подви'нуть э'то кре'сло", -- говори'т ста'ршая цари'ца. Э'та металли'ческая ме'бель ле'гче на'шей оре'ховой. Но что ж э'то за мета'лл? Ах, зна'ю тепе'рь, Са'ша пока'зывал мне таку'ю доще'чку, она' была' легка', как стекло', и тепе'рь уж есть таки'е се'рьги, бро'шки, да, Са'ша говори'л, что, ра'но и'ли по'здно, алюми'ний {147} заме'нит собо'ю де'рево, мо'жет быть, и ка'мень. Но как же все э'то бога'то! Везде' алюми'ний и алюми'ний, и все промежу'тки о'кон оде'ты огро'мными зеркала'ми. И каки'е ковры' на полу'! Вот в э'том за'ле полови'на пола' откры'та, тут и ви'дно, что он из алюми'ния. "Ты ви'дишь, тут он ма'товый, что'бы не был сли'шком ско'льзок, -- тут игра'ют де'ти, а вме'сте с ни'ми и больши'е; вот и в э'том за'ле пол то'же без ковро'в, -- для та'нцев". И повсю'ду ю'жные дере'вья и цветы'; весь дом -- грома'дный зи'мний сад.
Но кто же живёт в э'том до'ме, кото'рый великоле'пнее дворцо'в? "Здесь живёт мно'го, о'чень мно'го; иди', мы увиди'м их". Они' иду'т на балко'н, выступа'ющий из ве'рхнего этажа' галлере'и. Как же Ве'ра Па'вловна не заме'тила пре'жде? "По э'тим ни'вам рассе'яны гру'ппы люде'й; везде' мужчи'ны и же'нщины, старики', молоды'е и де'ти вме'сте. Но бо'льше молоды'х; старико'в ма'ло, стару'х ещё ме'ньше, дете'й бо'льше, чем старико'в, но всё-таки не о'чень мно'го. Бо'льше полови'цы дете'й оста'лось до'ма занима'ться хозя'йством: они' де'лают почти' все по хозя'йству, они' о'чень лю'бят э'то; с ни'ми не'сколько стару'х. А старико'в и стару'х о'чень ма'ло потому', что здесь о'чень по'здно стано'вятся и'ми, здесь здоро'вая и споко'йная жизнь; она' сохраня'ет све'жесть". Гру'ппы, рабо'тающие на ни'вах, почти' все пою'т; но како'й рабо'тою они' за'няты? Ах, э'то они' убира'ют хлеб. Как бы'стро идёт у них рабо'та! Но ещё бы не идти' ей бы'стро, и ещё бы не петь им! Почти' все де'лают за них маши'ны, -- и жнут, и вя'жут снопы', и отво'зят их, -- лю'ди почти' то'лько хо'дят, е'здят, управля'ют маши'нами. И как они' удо'бно устро'или себе'; день зно'ен, но им, коне'чно, ничего': над то'ю ча'стью ни'вы, где они' рабо'тают, раски'нут огро'мный по'лог: как подвига'ется рабо'та, подвига'ется и он, -- как они' устро'или себе' прохла'ду! Ещё бы им не бы'стро и не ве'село рабо'тать, ещё бы им не петь! Э'так и я ста'ла бы жать! И все пе'сни, все пе'сни, -- незнако'мые, но'вые; а вот припо'мнили и на'шу; зна'ю её:

Бу'дем жить с тобо'й по-па'нски;
Э'ти лю'ди нам друзья', -
Что душе' твое'й уго'дно,
Все добу'ду с ни'ми я... {148}

Но вот рабо'та ко'нчена, все иду'т к зда'нию. "Войдём опя'ть в зал, посмо'трим, как они' бу'дут обе'дать", -- говори'т ста'ршая сестра'. Они' вхо'дят в са'мый большо'й из огро'мных зал. Полови'на его' занята' стола'ми, -- столы' уж накры'ты, -- ско'лько их! Ско'лько же тут бу'дет обе'дающих? Да челове'к ты'сяча и'ли бо'льше: "здесь не все; кому' уго'дно, обе'дают осо'бо, у себя'"; те стару'хи, старики', де'ти, кото'рые не выходи'ли в по'ле, пригото'вили все э'то: "гото'вить ку'шанье, занима'ться хозя'йством, прибира'ть в ко'мнатах, -- э'то сли'шком лёгкая рабо'та для други'х рук, -- говори'т ста'ршая сестра', -- е'ю сле'дует занима'ться тем, кто ещё не мо'жет и'ли уже' не мо'жет де'лать ничего' друго'го". Великоле'пная сервиро'вка. Все алюми'ний и хруста'ль; по сре'дней полосе' широки'х столо'в расста'влены ва'зы с цвета'ми, блю'да уж на столе', вошли' рабо'тающие, все са'дятся за обе'д, и они', и гото'вившие обе'д. "А кто ж бу'дет прислу'живать?" -- "Когда'? во вре'мя сто'ла? заче'м? Ведь всего' пять шесть блюд: те, кото'рые должны' быть горя'чие, поста'влены на таки'х места'х, что не осты'нут; ви'дишь, в углубле'ниях, -- э'то я'щики с кипятко'м, -- говори'т ста'ршая сестра'. -- "Ты хорошо' живёшь, ты лю'бишь хоро'ший стол, ча'сто у тебя' быва'ет тако'й обе'д?" -- "Неско'лько раз в год". У них э'то обыкнове'нный: кому' уго'дно, тот име'ет лу'чше, како'й уго'дно, но тогда' осо'бый расчёт; а кто не тре'бует себе' осо'бенного про'тив того', что де'лается для всех, с тем нет никако'го расчёта. И все так: то, что мо'гут по сре'дствам свое'й компа'нии все, за то нет расчётов; за ка'ждую осо'бую вещь и'ли при'хоть -- расчёт".
-- Неуже'ли ж э'то мы? неуже'ли э'то на'ша земля'? Я слы'шала на'шу пе'сню, они' говоря'т по-ру'сски. -- "Да, ты ви'дишь невдалеке' ре'ку, -- э'то Ока'; э'ти лю'ди мы, ведь с тобо'ю я, ру'сская!" -- "И ты все э'то сде'лала?" -- "Э'то все сде'лано для меня', и я одушевля'ла де'лать э'то, я одушевля'ю соверше'нствовать э'то, но де'лает э'то вот она', моя' ста'ршая сестра', она' рабо'тница, а я то'лько наслажда'юсь". -- "И все так бу'дут жить?" -- "Все, -- говори'т ста'ршая сестра', -- для всех ве'чная весна' и ле'то, ве'чная ра'дость. Но мы показа'ли тебе' то'лько коне'ц мое'й полови'ны дня, рабо'ты, и нача'ло её полови'ны; -- мы ещё посмо'трим на них ве'чером, че'рез два ме'сяца".

9

Цветы' завя'ли; ли'стья начина'ют па'дать с дере'вьев; карти'на стано'вится уны'ла. "Ви'дишь, на э'то ску'чно бы'ло бы смотре'ть, тут бы'ло бы ску'чно жить, -- говори'т мла'дшая сестра', -- я так не хочу'". -- "За'лы пусты', на поля'х и в сада'х то'же нет никого', -- говори'т ста'ршая сестра', -- я э'то устро'ила по во'ле свое'й сестры' цари'цы". -- "Неуже'ли дворе'ц в са'мом де'ле опусте'л?" -- "Да, ведь здесь хо'лодно и сы'ро, заче'м же быть здесь? Здесь из 2 000 челове'к оста'лось тепе'рь де'сять -- два'дцать челове'к оригина'лов, кото'рым на э'тот раз показа'лось прия'тным разнообра'зием оста'ться здесь, в глуши', в уедине'нии, посмотре'ть на се'верную о'сень. Че'рез не'сколько вре'мени, зимо'ю, здесь бу'дут беспреста'нные сме'ны, бу'дут приезжа'ть ма'ленькими па'ртиями люби'тели зи'мних прогу'лок, провести' здесь не'сколько дней по-зи'мнему".
-- Но где ж они' тепе'рь? -- "Да везде', где тепло' и хорошо', -- говори'т ста'ршая сестра': -- на ле'то, когда' здесь мно'го рабо'ты и хорошо', приезжа'ет сюда' мно'жество вся'ких госте'й с ю'га; мы бы'ли в до'ме, где вся компа'ния из одни'х вас; но мно'жество домо'в постро'ено для госте'й, в други'х и разноплемённые го'сти и хозя'ева поселя'ются вме'сте, кому' как нра'вится, таку'ю компа'нию и выбира'ет. Но принима'я ле'том мно'жество госте'й, помо'щников в рабо'те, вы са'ми на 7-8 плохи'х ме'сяцев ва'шего го'да уезжа'ете на юг, -- кому' куда' прия'тнее. Но есть у вас на ю'ге и осо'бая сторона', куда' уезжа'ет гла'вная ма'сса ва'ша. Э'та сторона' так и называ'ется Но'вая Росси'я". -- "Э'то где Оде'сса и Херсо'н?" -- "Э'то в твоё вре'мя, а тепе'рь, смотри', вот где Но'вая Росси'я".
Го'ры, оде'тые сада'ми; ме'жду гор у'зкие доли'ны, широ'кие равни'ны. "Э'ти го'ры бы'ли пре'жде го'лые скалы', -- говори'т ста'ршая сестра'. -- Тепе'рь они' покры'ты то'лстым сло'ем земли', и на них среди' садо'в расту'т ро'щи са'мых высо'ких дере'вьев: внизу' во вла'жных ложби'нах планта'ции кофе'йного де'рева; вы'ше фи'никовые па'льмы, смоко'вницы; виногра'дники переме'шаны с планта'циями са'харного тростника'; на ни'вах есть и пшени'ца, но бо'льше рис". -- "Что ж э'то за земля'?" -- "Подни'мемся на мину'ту повы'ше, ты уви'дишь её грани'цы". На далёком се`веро-восто'ке две реки', кото'рые слива'ются вме'сте пря'мо на восто'ке от того' ме'ста, с кото'рого смо'трит Ве'ра Па'вловна; да'льше к ю'гу, все в том же ю`го-восто'чном направле'нии, дли'нный и широ'кий зали'в; на ю'ге далеко' идёт земля', расширя'ясь все бо'льше к ю'гу ме'жду э'тим зали'вом и дли'нным у'зким зали'вом, составля'ющим её за'падную грани'цу. Ме'жду за'падным у'зким зали'вом и мо'рем, кото'рое о'чень далеко' на се`веро-за'паде, у'зкий перешеёк. "Но мы в це'нтре пусты'ни?" -- говори'т изумлённая Ве'ра Па'вловна. "Да, в це'нтре бы'вшей пусты'ни; а тепе'рь, как ви'дишь, все простра'нство с се'вера, от той большо'й реки' на се`веро-восто'ке, уже' обращено' в благода'тнейшую зе'млю, в зе'млю таку'ю же, како'ю была' когда'-то и опя'ть ста'ла тепе'рь та полоса' по мо'рю на се'вер от неё, про кото'рую говори'лось в старину', что она' "кипи'т молоко'м и мёдом" {149}. Мы не о'чень далеко', ты ви'дишь, от ю'жной грани'цы возде'ланного простра'нства, го'рная часть полуо'строва ещё остаётся песча'ною, беспло'дною сте'пью, како'ю был в твоё вре'мя весь полуо'стров; с ка'ждым го'дом лю'ди, вы ру'сские, все да'льше отодвига'ете грани'цу пусты'ни на юг. Други'е рабо'тают в други'х стра'нах: всем и мно'го ме'ста, и дово'льно рабо'ты, и просто'рно, и оби'льно. Да, от большо'й се'веро-восточной реки' все простра'нство на юг до полови'ны полуо'строва зеленеёт и цветёт, по все'му простра'нству стоя'т, как на се'вере, грома'дные зда'ния в трех, в четырёх верста'х друг от дру'га, бу'дто бесчи'сленные грома'дные ша'хматы на исполи'нской ша'хматнице. "Спу'стимся к одному' из них", -- говори'т ста'ршая сестра'.
Тако'й же хруста'льный грома'дный дом, но коло'нны его' бе'лые. "Они' потому' из алюми'ния, -- говори'т ста'ршая сестра', -- что здесь ведь о'чень тепло', бе'лое ме'ньше разгоряча'ется на со'лнце, что не'сколько доро'же чугуна', но по-здешнему' удо'бнее". Но вот что они' ещё приду'мали: на да'льнее расстоя'ние круго'м хруста'льного дворца' иду'т ряды' то'нких, чрезвыча'йно высо'ких столбо'в, и на них, высоко' над дворцо'м, над всем дворцо'м и на, полверсты' вокру'г него' растя'нут бе'лый по'лог. "Он постоя'нно обры'згивается водо'ю, -- говори'т ста'ршая сестра': -- ви'дишь, из ка'ждой коло'нны подыма'ется вы'ше поло'га ма'ленький фонта'н, разлета'ющийся дождём вокру'г, поэ'тому жить здесь прохла'дно; ты ви'дишь, они' изменя'ют температу'ру, как хотя'т". -- "А кому' нра'вится зной и я'ркое зде'шнее со'лнце?" -- "Ты ви'дишь, вдали' есть павильо'ны и шатры'. Ка'ждый мо'жет жить, как ему' уго'дно; я к тому' веду', я все для э'того то'лько и рабо'таю". -- "Зна'чит, оста'лись и го'рода для тех, кому' нра'вится в города'х?" -- "Не о'чень мно'го таки'х люде'й; городо'в оста'лось ме'ньше прежнего', -- почти' то'лько для того', что'бы быть це'нтрами сноше'ний и перево'зки това'ров, у лу'чших га'ваней, в други'х це'нтрах сообще'ний, но э'ти го'рода бо'льше и великоле'пнее прежни'х; все туда' е'здят на не'сколько дней для разнообра'зия; больша'я часть их жи'телей беспреста'нно сменя'ется, быва'ет там для труда', на недо'лгое вре'мя". -- "Но кто хо'чет постоя'нно жить в них?" -- "Живу'т, как вы живёте в свои'х Петербу'ргах, Пари'жах, Ло'ндонах, -- кому' ж како'е де'ло? кто ста'нет меша'ть? Ка'ждый живи', как хо'чешь; то'лько огро'мнейшее большинство', 99 челове'к из 100, живу'т так, как мы с сестро'ю пока'зываем тебе', потому' что э'то им прия'тнее и вы'годнее. Но иди' же во дворе'ц, уж дово'льно по'здний ве'чер, пора' смотре'ть на них".
-- Но нет, пре'жде я хочу' же знать, как э'то сде'лалось?" -- "Что?" -- "То, что беспло'дная пусты'ня обрати'лась в плодородне'йшую зе'млю, где почти' все мы прово'дим две тре'ти на'шего го'да". -- "Как э'то сде'лалось? да что ж тут мудрёного? Ведь э'то сде'лалось не в оди'н год, и не в де'сять лет, я постепе'нно подвига'ла де'ло. С се`веро-восто'ка, от берего'в большо'й реки', с се`веро-за'пада, от прибере'жья большо'го мо'ря, -- у них так мно'го таки'х си'льных маши'н, -- вози'ли гли'ну, она' свя'зывала песо'к, проводи'ли кана'лы, устра'ивали ороше'ние, яви'лась зе'лень, яви'лось и бо'льше вла'ги в во'здухе; шли вперёд шаг за ша'гом, по не'скольку верст, иногда' по одно'й вёрсте в год, как и тепе'рь все иду'т бо'льше на юг, что ж тут осо'бенного? Они' то'лько ста'ли умны', ста'ли обраща'ть на по'льзу себе' грома'дное коли'чество сил и средств, кото'рые пре'жде тра'тили без по'льзы и'ли и пря'мо во вред себе'. Неда'ром же я рабо'таю и учу'. Тру'дно бы'ло лю'дям то'лько поня'ть, что поле'зно, они' бы'ли в твоё вре'мя ещё та'кими дикаря'ми, та'кими гру'быми, жесто'кими, безрассу'дными, но я учи'ла и учи'ла их; а когда' они' ста'ли пони'мать, исполня'ть бы'ло уже' не тру'дно. Я не тре'бую ничего' тру'дного, ты зна'ешь. Ты ко`е-что' де'лаешь по-мо'ему, для меня', -- ра'зве э'то ду'рно?" "Нет". -- "Коне'чно, нет. Вспо'мни же свою' мастерску'ю, ра'зве у вас бы'ло мно'го средств? ра'зве бо'льше, чем у други'х?" -- "Нет, каки'е ж у нас бы'ли сре'дства?" -- "А ведь твои' швеи' име'ют в де'сять раз бо'льше удо'бств, в два'дцать раз бо'льше ра'достей жи'зни, во сто раз ме'ньше испы'тывают неприя'тного, чем други'е, с та'кими же сре'дствами, каки'е бы'ли у вас. Ты сама' доказа'ла, что и в твоё вре'мя лю'ди мо'гут жить о'чень приво'льно. Ну'жно то'лько быть рассуди'тельными, уме'ть хорошо' устро'иться, узна'ть, как выго'днее употребля'ть сре'дства". -- "Так, так; я э'то зна'ю". -- "Иди' же ещё посмотре'ть немно'жко, как живу'т лю'ди че'рез не'сколько вре'мени по'сле того', как ста'ли пони'мать то, что давно' пони'мала ты".

10

Они' вхо'дят в дом. Опя'ть тако'й же грома'днейший, великоле'пный зал. Ве'чер в по'лном своём просто'ре и весе'лье, прошло' уж три часа' по'сле зака'та со'лнца: са'мая пора' весе'лья. Как я'рко освещён зал, чем же? -- нигде' не ви'дно ни канделя'бров, ни люстр; ах, вот что! -- в ку'поле за'ла больша'я площа'дка из ма'тового стекла', че'рез неё льётся свет, -- коне'чно, тако'й он и до'лжен быть: соверше'нно, как со'лнечный, бе'лый, я'ркий и мя'гкий, -- ну, да, э'то электри'ческое освещёние {149a}. В за'ле о'коло ты'сячи челове'к наро'да, но в ней могло' бы свобо'дно быть втро'е бо'льше. "И быва'ет, когда' приезжа'ют го'сти, -- говори'т све'тлая краса'вица, -- быва'ет и бо'льше". -- "Так что ж э'то? ра'зве не бал? Э'то ра'зве просто'й бу'дничный ве'чер?" -- "Коне'чно". -- "А по-ныне'шнему, э'то был бы придво'рный бал, как роско'шна оде'жда же'нщин, да, други'е времена', э'то ви'дно и по покро'ю пла'тья. Есть не'сколько дам и в на'шем пла'тье, но ви'дно, что они' оде'лись так для разнообра'зия, для шу'тки; да, они' дура'чатся, шу'тят над свои'м костю'мом; на други'х други'е, са'мые разнообра'зные костю'мы ра'зных восто'чных и ю'жных покро'ев, все они' грациознеё на'шего; но преоблада'ет костю'м, похо'жий на тот, како'й носи'ли греча'нки в изящне'йшее вре'мя Афи'н -- о'чень лёгкий и свобо'дный, и на мужчи'нах то'же широ'кое, дли'нное пла'тье без та'лии, что'-то вро'де ма'нтий, има'тиев; ви'дно, что э'то обыкнове'нный до'машний костю'м их, как э'то пла'тье скро'мно и прекра'сно! Как мя'гко и изя'щно обрисо'вывает оно' фо'рмы, как возвыша'ет оно' грацио'зность движе'ний! И како'й орке'стр, бо'лее ста арти'стов и арти'сток, но осо'бенно, како'й хор!" -- "Да, у вас в це'лой Евро'пе не бы'ло десяти' таки'х голосо'в, каки'х ты в одно'м э'том за'ле найдёшь це'лую со'тню, и в каждо'м друго'м сто'лько же: о'браз жи'зни не тот, о'чень здоро'вый и вме'сте изя'щный, потому' и грудь лу'чше, и го'лос лу'чше", -- говори'т све'тлая цари'ца. Но лю'ди в орке'стре и в хо'ре беспреста'нно меня'ются: одни' ухо'дят, други'е ста'новятся на их ме'сто, -- они' ухо'дят танцова'ть, они' при'ходят из танцующи'х.
У них ве'чер, бу'дничный, обыкнове'нный ве'чер, они' ка'ждый ве'чер так веселя'тся и танцу'ют; но когда' же я ви'дела та'кую эне'ргию весе'лья? но как и не име'ть их весе'лью эне'ргии, неизве'стной нам? -- Они' поутру' нарабо'тались. Кто не нарабо'тался вдо'воль, тот не пригото'вил нерв, что'бы чу'вствовать полноту' весе'лья. И тепе'рь весе'лье просты'х люде'й, когда' им удаётся весели'ться, бо'лее ра'достно, жи'во и свежо', чем на'ше; но у наши'х просты'х люде'й ску'дны сре'дства для весе'лья, а здесь сре'дства бога'че, не'жели у нас; и весе'лье наши'х просты'х люде'й смуща'ется воспомина'нием неудо'бств и лише'ний, бед и страда'ний, смуща'ется предчу'вствием того' же впереди', -- э'то ми'молетный час забы'тья ну'жды и го'ря -- а ра'зве нужда' и го'ре мо'гут быть забы'ты вполне'? ра'зве песо'к пусты'ни не зано'сит? ра'зве миа'змы боло'та не заража'ют и небольшо'го клочка' хоро'шей земли' с хороши'м во'здухом, лежа'щего ме'жду пусты'нею и боло'том? А здесь нет ни воспомина'ний, ни опасе'ний ну'жды и'ли го'ря; здесь то'лько воспомина'ния во'льного труда' в охо'ту, дово'льства, добра' и наслажде'ния, здесь и ожида'ния то'лько все того' же впереди'. Како'е же сравне'ние! И опя'ть: у наши'х рабочи'х люде'й не'рвы то'лько кре'пки, потому' спосо'бны выде'рживать мно'го весе'лья, но они' у них гру'бы, не восприи'мчивы. А здесь: не'рвы и кре'пки, как у наши'х рабочи'х люде'й, и ра'звиты, впечатли'тельны, как у нас; пригото'вленность к весе'лью, здоро'вая, си'льная жа'жда его', како'й нет у нас, кака'я даётся то'лько могучи'м здоро'вьем и физически'м трудо'м, в эти'х лю'дях соединя'ется со все'ю то'нкостью ощуще'ний, кака'я есть в нас; они' и'меют все на'ше нра'вственное разви'тие вме'сте с физически'м разви'тием крепки'х наши'х рабочи'х люде'й: поня'тно, что их весе'лье, что их наслажде'ние, их страсть -- все живе'е и сильне'е, ши'ре и сла'достнее, чем у нас. Сча'стливые лю'ди!
Нет, тепе'рь ещё не зна'ют, что тако'е настоя'щее весе'лье, потому' что ещё нет тако'й жи'зни, кака'я нужна' для него', и нет таки'х люде'й. То'лько таки'е лю'ди мо'гут вполне' весели'ться и знать весь восто'рг наслажде'нья! Как они' цвету'т здоро'вьем и си'лою, как стро'йны и грацио'зны они', как энерги'чны и вырази'тельны их черты'! Все они' -- счастли'вые краса'вцы и краса'вицы, веду'щие во'льную жизнь труда' и наслажде'ния, -- счастли'вцы, счастли'вцы!
Шу'мно весели'тся в грома'дном за'ле полови'на их, а где ж друга'я полови'на? "Где други'е? -- говори'т све'тлая цари'ца, -- они' везде'; мно'гие в теа'тре, одни' актёрами, други'е музыка'нтами, тре'тьи зри'телями, как нра'вится кому'; ины'е рассе'ялись по аудито'риям, музе'ям, сидя'т в библиоте'ке; ины'е в алле'ях са'да, ины'е в свои'х ко'мнатах и'ли что'бы отдохну'ть наедине', и'ли с свои'ми детьми', но бо'льше, бо'льше всего' -- э'то моя' та'йна. Ты ви'дела в за'ле, как горя'т щеки', как блиста'ют глаза'; ты ви'дела, они' уходи'ли, они' при'ходили; они' уходи'ли -- э'то я увлека'ла их, здесь ко'мната ка'ждого и ка'ждой -- мой прию'т, в них мои' та'йны ненаруши'мы, за'навесы двере'й, роско'шные ковры', поглоща'ющие звук, там тишина', там та'йна; они' возвраща'лись -- э'то я возвраща'ла их из ца'рства мои'х тайн на лёгкое весе'лье Здесь ца'рствую я".
"Я ца'рствую здесь. Здесь все для меня'! Труд -- заготовле'ние све'жести чувств и сил для меня', весе'лье -- приготовле'ние ко мне, о'тдых по'сле меня'. Здесь я -- цель жи'зни, здесь я -- вся жизнь".

11

"В мое'й сестре', цари'це, вы'сшее сча'стие жи'зни, -- говори'т ста'ршая сестра', -- но ты ви'дишь, здесь вся'кое сча'стие, како'е кому' на'добно. Здесь все живу'т, как лу'чше кому' жить, здесь всем и ка'ждому -- по'лная во'ля, во'льная во'ля".
"То, что мы показа'ли тебе', неско'ро бу'дет в по'лном своём разви'тии, како'е ви'дела тепе'рь ты. Сме'нится мно'го поколе'ний пре'жде, чем вполне' осуществи'тся то, что ты предощуща'ешь. Нет, не мно'го поколе'ний: моя' рабо'та идёт тепе'рь бы'стро, все быстре'е с ка'ждым го'дом, но всё-таки ты ещё не войдёшь в э'то по'лное ца'рство мое'й сестры'; по кра'йней ме'ре, ты ви'дела его', ты зна'ешь бу'дущее. Оно' светло', оно' прекра'сно. Говори' же всем: вот что в бу'дущем, бу'дущее светло' и прекра'сно. Лю'бите его', стреми'тесь к нему', рабо'тайте для него', приближа'йте его', переноси'те из него' в настоя'щее, ско'лько мо'жете перенести': насто'лько бу'дет светла' и добра', бога'та ра'достью и наслажде'нием ва'ша жизнь, наско'лько вы уме'ете перенести' в неё из будущего'. Стреми'тесь к нему', рабо'тайте для него', приближа'йте его', переноси'те из него' в настоя'щее все, что мо'жете перенести'".

XVII

Че'рез год но'вая мастерска'я уж соверше'нно устро'илась, установи'лась. О'бе мастерски'е бы'ли те'сно свя'заны ме'жду собо'ю, передава'ли одна' друго'й зака'зы, когда' одна' была' зава'лена и'ми, а друга'я име'ла вре'мя испо'лнить их. Ме'жду ни'ми был теку'щий счет. Разме'р их средств был уже' доста'точен, что'бы они' могли' откры'ть магази'н на Не'вском, е'сли сбли'зятся ме'жду собо'ю ещё бо'льше. Устро'ить э'то сто'ило дово'льно мно'го хлопо'т Ве'ре Па'вловне и Мерца'ловой. Хотя' их компа'нии бы'ли дружны', хотя' ча'сто одна' компа'ния принима'ла у себя' в гостя'х другу'ю, хотя' ча'сто они' соединя'лись для пое'здок за го'род, но всё-таки мысль о солида'рности счётов двух ра'зных предприя'тий была' мысль но'вая, кото'рую на'добно бы'ло до'лго и мно'го разъясня'ть. Одна'ко же, выго'да име'ть на Не'вском свой магази'н была' очеви'дна, и по'сле нескольки'х ме'сяцев забо'т о слия'нии двух счётоводств при'хода в одно' Ве'ре Па'вловне и Мерца'ловой удало'сь дости'чь э'того. На Не'вском яви'лась но'вая вы'веска: "Au bon travail. Magasin des Nouveautes" {150}. С откры'тием магази'на дела' ста'ли развива'ться быстре'е пре'жнего и станови'лись все выго'днее. Мерца'лова и Ве'ра Па'вловна уже' мечта'ли в свои'х разгово'рах, что го'да че'рез два вме'сто двух шве'йных бу'дет четы'ре, пять, а там ско'ро и де'сять, и два'дцать.
Ме'сяца че'рез три по откры'тии магази'на прие'хал к Кирса'нову оди'н отча'сти знако'мый, а бо'льше незнако'мый собра'т его' по медици'не, мно'го расска'зывал о ра'зных медици'нских ка'зусах, всего' бо'льше об удиви'тельных успе'хах свое'й ме'тоды врачева'ния, состоя'вшей в том, что'бы класть вдоль по груди' и по животу' два у'зенькие и дли'нные мешо'чка, напо'лненные толчёным льдом {151} и завёрнутые ка'ждый в четы'ре салфе'тки, а в заключе'ние всего' сказа'л, что оди'н из его' знако'мых жела'ет познако'миться с Кирса'новым {152}.
Кирса'нов испо'лнил жела'ние; знако'мство бы'ло прия'тное, был разгово'р о мно'гом, ме'жду про'чим, о магази'не. Объясни'л, что магази'н откры'т, со'бственно, с торго'вою це'лью; до'лго говори'ли о вы'веске магази'на, хорошо' ли, что на вы'веске напи'сано travail. Кирса'нов говори'л, что travail зна'чит труд, Au bon travail -- магази'н, хорошо' исполня'ющий зака'зы; рассужда'ли о том, не лу'чше ли бы'ло бы замени'ть тако'й деви'з фами'лиею. Кирса'нов стал говори'ть, что ру'сская фами'лия его' жены' наде'лает комме'рческого убы'тка; наконе'ц, приду'мал тако'е сре'дство: его' жену' зову'т "Ве'ра" -- по-францу'зски ве'ра -- foi; е'сли бы на вы'веске мо'жно бы'ло написа'ть вме'сто Au bon travail -- A la bonne foi, то не бы'ло ли бы доста'точно э'того? -- Э'то бы име'ло са'мый неви'нный смысл -- "добросо'вестный магази'н", и и'мя хозя'йки бы'ло бы на вы'веске; рассуди'вши, уви'дели, что э'то мо'жно. Кирса'нов с осо'бенным усе'рдием обраща'л разгово'р на таки'е вопро'сы и вообще' успева'л в это'м, так что возврати'лся домо'й о'чень дово'льный.
Но во вся'ком слу'чае Мерца'лова и Ве'ра Па'вловна значи'тельно поуре'зали кры'лья свои'м мечта'м и ста'ли забо'титься о том, что'бы хотя' удержа'ться на ме'сте, а уж не о том, чтоб идти' вперёд.
Таки'м о'бразом, по охлажде'нии ли'шнего жа'ра в Ве'ре Па'вловне и Мерца'ловой, шве'йные и магази'н продолжа'ли существова'ть, не развива'ясь, но ра'дуясь уже' и тому', что продолжа'ют существова'ть. Но'вое знако'мство Кирса'нова продолжа'лось и приноси'ло ему' мно'го удово'льствия. Так прошло' ещё го'да два и'ли бо'льше, без вся'ких осо'бенных происше'ствий.

XVIII
Письмо' Катери'ны Васи'льевны Полозово'й

С.-Петербу'рг, 17 а'вгуста 1860 г.
Ми'лая Поли'на, мне так понра'вилась соверше'нно но'вая вещь, кото'рую я неда'вно узна'ла и кото'рой тепе'рь сама' занима'юсь с больши'м усе'рдием, что я хочу' описа'ть её тебе'. Я уве'рена, что ты та'кже заинтересу'ешься е'ю. Но гла'вное, ты сама', быть мо'жет, найдёшь возмо'жность заня'ться че'м-нибудь подо'бным. Э'то так прия'тно, мой друг.
Вещь, кото'рую я хочу' описа'ть для тебя' -- шве'йная; со'бственно говоря', две шве'йные, о'бе устро'енные по одному' при'нципу же'нщиною, с кото'рою познако'милась я всего' то'лько две неде'ли тому' наза'д, но уж успе'ла о'чень подружи'ться. Я тепе'рь помога'ю ей, с тем усло'вием, что'бы она' пото'м помогла' мне устро'ить ещё таку'ю же шве'йную. Э'та да'ма Ве'ра Па'вловна Кирса'нова, ещё молода'я, до'брая, весёлая, соверше'нно в моём вку'се, то есть, бо'льше похо'жа на тебя', Поли'на, чем на твою' Ка'тю, таку'ю сми'рную: она' бо'йкая и жива'я госпожа'. Случа'йно услы'шав о её мастерско'й, -- мне ска'зывали то'лько об одно'й, -- я пря'мо прие'хала к ней без вся'ких рекоменда'ций и предло'гов, про'сто сказа'ла, что я заинтересова'лась её шве'йною. Мы сошли'сь с пе'рвого же ра'за, тем бо'льше, что в Кирса'нове, её му'же, я нашла' того' са'мого до'ктора Кирса'нова, кото'рый пять лет тому' наза'д оказа'л мне, по'мнишь, таку'ю ва'жную услу'гу.
Поговори'вши со мно'ю с полчаса' и уви'дев, что я, действи'тельно, сочу'вствую таки'м веща'м, Ве'ра Па'вловна повела' меня' в свою' мастерску'ю, ту, кото'рою она' сама' занима'ется (другу'ю, кото'рая была' устро'ена пре'жде, взяла' на себя' одна' из её бли'зких знако'мых, то'же о'чень хоро'шая молода'я да'ма), и я перескажу' тебе' впечатле'ния моего' пе'рвого посеще'ния; они' бы'ли так но'вы и порази'тельны, что я тогда' же внесла' их в свой дневни'к, кото'рый был давно' бро'шен, но тепе'рь возобнови'лся по осо'бенному обстоя'тельству, о кото'ром, быть мо'жет, я расскажу' тебе' че'рез не'сколько вре'мени. Я о'чень дово'льна, что э'ти впечатле'ния бы'ли тогда' запи'саны мно'ю: тепе'рь я и забы'ла бы упомяну'ть о мно'гом, что порази'ло меня' тогда', а ны'нче, то'лько че'рез две неде'ли, уже' ка'жется са'мым обыкнове'нным де'лом, кото'рое ина'че и не должно' быть. Но чем обыкновеннеё стано'вится э'та вещь, тем бо'льше я привя'зываюсь к ней, потому' что она' о'чень хороша'. Ита'к, Поли'на, я начина'ю вы'писку из моего' дневни'ка, дополня'я подро'бностями, кото'рые узна'ла по'сле.
Шве'йная мастерска'я, -- что же тако'е уви'дела я, как ты ду'маешь? Мы останови'лись у подъе'зда, Ве'ра Па'вловна повела' меня' по о'чень хоро'шей ле'стнице, зна'ешь, одно'й из тех ле'стниц, на кото'рых нере'дко встреча'ются швейца'ры. Мы вошли' на тре'тий эта'ж, Ве'ра Па'вловна позвони'ла, и я уви'дела себя' в большо'м за'ле, с роя'лем, с поря'дочною ме'белью, -- сло'вом, зал име'л тако'й вид, как бу'дто мы вошли' в кварти'ру семе'йства, прожива'ющего 4 и'ли 5 ты'сяч рубле'й в год. -- Э'то мастерска'я? И э'то одна' из ко'мнат, занима'емых швея'ми? "Да; э'то приёмная ко'мната и зал для вече'рних собра'ний; пойдёмте по тем ко'мнатам, в кото'рых, со'бственно, живу'т швеи', они' тепе'рь в рабо'чих ко'мнатах, и мы никому' не помеша'ем". -- Вот что уви'дела я, обходя' ко'мнаты, и что поясни'ла мне Ве'ра Па'вловна.
Помеще'ние мастерско'й соста'вилось из трех кварти'р, выходя'щих на одну' площа'дку и обрати'вшихся в одну' кварти'ру, когда' проби'ли две'ри из одно'й в другу'ю. Кварти'ры э'ти пре'жде отдава'лись за 700, 550 и 425 руб. в год, всего' за 1675 руб. Но отдава'я все вме'сте по контра'кту на 5 лет, хозя'ин до'ма согласи'лся уступи'ть их за 1 250 руб. Всего' в мастерско'й 21 ко'мната, из них 2 о'чень больши'е, по 4 окна', одна' слу'жит приёмною, друга'я -- столо'вою; в двух други'х, то'же о'чень больши'х, рабо'тают; в остальны'х живу'т. Мы прошли' 6 и'ли 7 ко'мнат, в кото'рых живу'т де'вушки (я все говорю' про пе'рвое моё посеще'ние); меблиро'вка э'тих ко'мнат то'же о'чень поря'дочная, кра'сного де'рева и'ли оре'ховая; в некото'рых есть стоя'чие зе'ркала, в други'х -- о'чень хоро'шие трюмо'; мно'го кре'сел, дива'нов хоро'шей рабо'ты. Ме'бель в ра'зных ко'мнатам ра'зная, почти' вся она' постепе'нно покупа'лась по слу'чаям, за дешёвую це'ну. Э'ти ко'мнаты, в кото'рых живу'т, име'ют тако'й вид, как в кварти'рах чиновничьи'х семе'йств сре'дней руки', в семе'йствах ста'рых нача'льников отделе'ния и'ли молоды'х столона'чальников, кото'рые ско'ро бу'дут нача'льниками отделе'ния. В ко'мнатах, кото'рые побо'льше, живу'т три де'вушки, в одно'й да'же четы'ре, в други'х по две.
Мы вошли' в рабо'чие ко'мнаты, и де'вушки, занима'вшиеся в них, то'же показа'лись мне оде'ты как до'чери, сестры', молоды'е жены' э'тих чино'вников: на одни'х бы'ли ше'лковые пла'тья, из про'стеньких ше'лковых мате'рий, на други'х баре'жевые {153}, кисе'йные. Лица' име'ли ту мя'гкость и не'жность, кото'рая развива'ется то'лько от жи'зни в дово'льстве. Ты мо'жешь предста'вить, как э'то все удивля'ло меня'. В рабо'чих ко'мнатах мы остава'лись до'лго. Я тут же познако'милась с не'которыми из де'вушек; Ве'ра Па'вловна сказа'ла цель моего' посеще'ния: сте'пень их разви'тия была' неодина'кова; одни' говори'ли уже' соверше'нно языко'м образо'ванного о'бщества, бы'ли знако'мы с литерату'рою, как на'ши ба'рышни, име'ли поря'дочные поня'тия и об исто'рии, и о чужи'х зе'млях, и обо всем, что составля'ет обыкнове'нный круг поня'тий ба'рышень в на'шем о'бществе; две бы'ли да'же о'чень начи'таны. Други'е, не так давно' поступи'вшие в мастерску'ю, бы'ли ме'нее ра'звиты, но все-та'ки с ка'ждою из них мо'жно бы'ло говори'ть, как с де'вушкою, уже' име'ющею не'которое образова'ние. Вообще' сте'пень разви'тия соразме'рна тому', как давно' кото'рая из них живёт в мастерско'й.
Ве'ра Па'вловна занима'лась дела'ми, иногда' подходи'ла ко мне, а я говори'ла с де'вушками, и таки'м о'бразом мы дожда'лись обе'да. Он состои'т, по бу'дням, из трех блюд. В тот день был ри'совый суп, разварна'я ры'ба и теля'тина. По'сле обе'да на столе' яви'лись чай и ко'фе. Обе'д был насто'лько хоро'ш, что я пое'ла со вку'сом и не почла' бы больши'м лише'нием жить на тако'м обе'де.
А ты зна'ешь, что мой оте'ц и тепе'рь име'ет хоро'шего по'вара.
Вот како'е бы'ло о'бщее впечатле'ние моего' пе'рвого посеще'ния. Мне сказа'ли, и я зна'ла, что я бу'ду в мастерско'й, в кото'рой живу'т швеи', что мне пока'жут ко'мнаты швей; что я бу'ду ви'деть швей, что я бу'ду сиде'ть за обе'дом швей; вме'сто того' я ви'дела кварти'ры люде'й не бе'дного состоя'ния, соединённые в одно' помеще'ние, ви'дела де'вушек сре'днего чино'вничьего и'ли бе'дного поме'щичьего кру'га, была' за обе'дом, небога'тым, но удовлетвори'тельным для меня'; -- что ж э'то тако'е? и как же э'то возмо'жно?
Когда' мы возврати'лись к Ве'ре Па'вловне, она' и её муж объясни'ли мне, что э'то во'все не удиви'тельно. Ме'жду про'чим, Кирса'нов тогда' написа'л мне для приме'ра небольшо'й расчёт на лоскутке' бума'ги, кото'рый уцеле'л ме'жду страни'ц моего' дневника'. Я перепишу' тебе' его'; но пре'жде ещё не'сколько слов.
Вме'сто бе'дности -- дово'льство; вме'сто гря'зи -- не то'лько чистота', да'же не'которая ро'скошь ко'мнат; вме'сто гру'бости -- поря'дочная образо'ванность; все э'то происхо'дит от двух причи'н: с одно'й стороны', увели'чивается дохо'д швей, с друго'й -- достига'ется о'чень больша'я эконо'мия в их расхо'дах.
Ты понима'ешь, отчего' они' получа'ют бо'льше дохо'да: они' рабо'тают на свой со'бственный счет, они' са'ми хозя'йки; потому' они' получа'ют ту до'лю, кото'рая остава'лась бы в при'были у хозя'йки магази'на. Но э'то не все: рабо'тая в свою' со'бственную по'льзу и на свой счет, они' гора'здо бережли'вее и на материа'л рабо'ты и на вре'мя: рабо'та идёт быстре'е, и расхо'дов на неё ме'ньше.
Поня'тно, что и в расхо'дах на их жизнь мно'го сбереже'ний. Они' покупа'ют все больши'ми коли'чествами, распла'чиваются нали'чными де'ньгами, поэ'тому ве'щи достаю'тся им деше'вле, чем при поку'пке в долг и по ме'лочи; ве'щи выбира'ются вни'мательно, с зна'нием то'лку в них, со спра'вками, поэ'тому все покупа'ется не то'лько деше'вле, но и лу'чше, не'жели вообще' при'ходится покупа'ть бе'дным лю'дям.
Кро'ме того', мно'гие расхо'ды и'ли чрезвыча'йно уменьша'ются, и'ли стано'вятся во'все нену'жны. Поду'май, наприме'р: ка'ждый день ходи'ть в магази'н за 2, за 3 версты' -- ско'лько изна'шивается ли'шней о'буви, ли'шнего пла'тья от этого'. Приведу' тебе' са'мый ме'лочной приме'р, но кото'рый применя'ется ко всему' в э'том отноше'нии.
Е'сли не име'ть дождево'го зо'нтика, э'то зна'чит мно'го теря'ть от по'рчи пла'тья дождём. Тепе'рь, слу'шай слова', ска'занные мне Ве'рой Па'вловною. Просто'й холщевы'й зо'нтик стои'т, поло'жим, 2 рубля'. В мастерско'й живёт 25 швей. На зо'нтик для ка'ждой вы'шло бы 50 р., та, кото'рая не име'ла бы зо'нтика, терпе'ла бы поте'ри в пла'тье бо'льше, чем на 2 руб. Но они' живу'т вме'сте; ка'ждая выхо'дит из до'му то'лько, когда' ей удо'бно; поэ'тому не быва'ет того', что'бы в дурну'ю пого'ду мно'гие выходи'ли из до'му. Они' нашли', что 5 дождевы'х зо'нтиков соверше'нно дово'льно. Э'ти зо'нтики ше'лковые, хоро'шие; они' стоя'т по 5 руб. Всего' расхо'да на дождевы'е зо'нтики -- 25 руб., и'ли у ка'ждой швеи' -- по 1 руб. Ты ви'дишь, что ка'ждая из них по'льзуется хоро'шею ве'щью вме'сто дрянно'й и все-та'ки име'ет вдво'е ме'ньше расхо'да на э'ту вещь. Так с мно'жеством мелоче'й, кото'рые вме'сте соста'вляют большу'ю ва'жность. То же с кварти'рою, со столо'м. Наприме'р, э'тот обе'д, кото'рый я тебе' описа'ла, обошёлся в 5 руб. 50 коп. и'ли 5 руб. 75 коп., с хле'бом (но без ча'ю и ко'фе). А за столо'м бы'ло 37 челове'к (не счита'я меня', го'стьи, и Ве'ры Па'вловны), пра'вда, в том числе' не'скольких дете'й. 5 руб. 75 коп. на 37 челове'к э'то соста'вляет ме'нее 16 коп. на челове'ка, ме'нее 5 р. в ме'сяц. А Ве'ра Па'вловна говори'т, что е'сли челове'к обе'дает оди'н, он на э'ти де'ньги не мо'жет име'ть почти' ничего', кро'ме хле'ба и той дря'ни, кото'рая продаётся в ме'лочных ла'вочках. В кухми'стерской та'кой обе'д (то'лько ме'нее чи'сто пригото'вленный) стои'т, по слова'м Ве'ры Па'вловны, 40 коп. сер., -- за 30 коп. гора'здо ху'же. Поня'тна эта' ра'зница: кухми'стер, гото'вя обе'д на 20 челове'к и'ли ме'ньше, до'лжен сам содержа'ться из э'тих де'нег, име'ть кварти'ру, име'ть прислу'гу. Здесь э'тих лишни'х расхо'дов почти' во'все нет, и'ли они' гора'здо ме'ньше. Жа'лованье двум ста'рушкам, ро'дственницам двух швей, вот и весь расхо'д по содержа'нию их ку'хонного шта'та. Тепе'рь тебе' поня'тен бу'дет расчёт, кото'рый сде'лал мне для приме'ра Кирса'нов, когда' я была' у них в пе'рвый раз. Написа'вши его', он сказа'л мне:
-- Коне'чно, я не могу' сказа'ть вам то'чных цифр, да и тру'дно бы'ло бы найти' их, потому' что, вы зна'ете, у ка'ждого комме'рческого де'ла, у ка'ждого магази'на, ка'ждой мастерско'й свои' со'бственные пропо'рции ме'жду ра'зными статья'ми дохо'да и расхо'да, в ка'ждом семе'йстве та'кже свои' осо'бенные сте'пени эконо'мности в дела'нии расхо'дов и осо'бенные пропо'рции ме'жду ра'зными статья'ми их. Я ста'влю ци'фры то'лько для приме'ра: но что'бы счет был убеди'тельнее, я ста'влю ци'фры, кото'рые ме'нее действи'тельной вы'годности на'шего поря'дка, сравни'тельно с настоя'щими расхо'дами почти' вся'кого комме'рческого де'ла и почти' вся'кого ме'лкого, бе'дного хозя'йства.
-- Дохо'д комме'рческого предприя'тия от прода'жи това'ров, -- продолжа'л Кирса'нов, -- распада'ется на три гла'вные ча'сти: одна' идёт на жа'лованье рабо'чим; друга'я -- на остальны'е расхо'ды предприя'тия: нае'"м помеще'ния, освеще'ние, материа'лы для рабо'ты; тре'тья остаётся в при'быль хозя'ину. Поло'жим, вы'ручка разделя'ется ме'жду э'тими частя'ми так: на жа'лованье рабо'чим -- полови'на вы'ручки, на други'е расхо'ды -- четвёртая часть; остальна'я че'тверть -- при'быль. Э'то зна'чит, что е'сли рабо'чие получа'ют 100 руб., то на други'е расхо'ды идёт 5О руб., у хозя'ина остаётся та'кже 5О. Посмотри'м, ско'лько получа'ют рабо'чие при на'шем поря'дке, -- Кирса'нов стал чита'ть свой биле'тик с ци'фрами.

Они' получа'ют свою' пла'ту -- 100 р.
Они' са'ми хозя'ева, потому' получа'ют и хозя'йскую при'быль -- 50 р.
У них рабо'чие ко'мнаты помеща'ются при их кварти'ре, поэ'тому обхо'дятся деше'вле осо'бой мастерско'й: они' бережли'вы на материа'л; в э'том о'чень больша'я пропо'рция сбереже'ния, я ду'маю наполови'ну, но мы поло'жим то'лько на тре'тью до'лю; из 50 руб., кото'рые шли бы на э'ти расхо'ды, они' сберега'ют в при'быль себе' ещё -- 16 р. 67 к
_________
166 р. 67 к

-- Вот мы уж набра'ли, -- продолжа'л Кирса'нов: -- что на'ши рабо'чие получа'ют 166 р. 67 к., когда' при друго'м поря'дке они' име'ют то'лько 100 р. Но они' получа'ют ещё бо'льше: рабо'тая в свою' по'льзу, они' тру'дятся усе'рднее, потому' успе'шнее, быстре'е; поло'жим, когда', при обыкнове'нном плохо'м усе'рдии, они' успе'ли бы сде'лать 5 вещёй, в на'шем приме'ре 5 пла'тьев, они' тепе'рь успева'ют сде'лать 6, -- э'та пропо'рция сли'шком мала', но поло'жим её; зна'чит, в то вре'мя когда' друго'е предприя'тие зараба'тывает 5 руб., на'ше зараба'тывает 6 руб.

От быстроты' и усе'рдной рабо'ты вы'ручка и дохо'д увели'чиваются на одну' пя'тую до'лю: от 166 руб. 67 коп. пя'тая до'ля 33 р. 33 коп. -- и так, ещё -- 33 р. 33 к.
с пре'жним -- 166 р. 67 к.
____________
200 р.

-- Поэ'тому у на'ших вдво'е бо'льше дохо'да, чем у други'х, -- продолжа'л Кирса'нов. -- Тепе'рь, как употребля'ется э'тот дохо'д. Име'я вдво'е вы'годнее. Тут вы'года двойна'я, как вы зна'ете: во-пе'рвых, оттого', что все покупа'ется о'птом; поло'жим, от э'того выи'грывается тре'тья до'ля, ве'щи, кото'рые при ме'лочной поку'пке и долга'х обошли'сь бы в 3 р., обхо'дятся в 2 руб. На са'мом де'ле, вы'года бо'льше: возьмём в приме'р кварти'ру; е'сли б э'ти ко'мнаты отдава'ть в нае'"м угла'ми, тут жи'ло бы: в 17 ко'мнатах с 2 о'кнами по 3 и по 4 челове'ка, -- всего', поло'жим, 55 челове'к; в 2 ко'мнатах с 3 о'кнами по б челове'к и в 2 с 4 о'кнами по 9 челове'к, 12 и 18, всего' 30 челове'к, и 55 в ма'леньких ко'мнатах, -- в це'лой кварти'ре 85 челове'к; ка'ждый плати'л бы по 3 р. 50 к. в ме'сяц, э'то зна'чит 42 р. в год; ита'к, ме'лкие хозя'ева, промышля'ющие отда'чею угло'в внаймы', беру'т за тако'е помеще'ние -- 42 руб., на 85, -- 3 570 руб. На'ши име'ют э'ту кварти'ру за 1 250 рубле'й, почти' втро'е деше'вле. Так в о'чень мно'гом, почти' так, почти' во всем. Вероя'тно, я е'ще не дошёл бы до и'стинной пропо'рции, е'сли бы положи'л сбереже'ние наполови'ну; но я положу' его' то'же то'лько в тре'тью до'лю. Э'то е'ще не все. При та'ком устро'йстве жи'зни они' не име'ют ну'жды де'лать мно'гих расхо'дов, и'ли ну'жно гора'здо ме'ньшее коли'чество веще'й, -- Ве'рочка приводи'ла вам приме'р о'бувь, пла'тье. Поло'жим, что от э'того коли'чество покупа'емых веще'й сокраща'ется на одну' четверту'ю до'лю, вме'сто 4 пар башмако'в доста'точно 3, и'ли З пла'тья но'сятся сто'лько вре'мени, как носи'лись бы 4, -- э'та пропо'рция опя'ть сли'шком мала'. Но посмотри'те, что выхо'дит из э'тих пропо'рций.

Дешеви'зна поку'пки де'лает, что ве'щи достаю'тся на одну' тре'тью до'лю сходне'е -- то есть, поло'жим за три ве'щи пла'тится вме'сто 3 руб. то'лько 2 руб.; но при на'шем поря'дке э'тими 3 веща'ми удовлетворя'ется сто'лько на'добностей, ско'лько при друго'м удовлетворя'лось бы не ме'нее как 4 веща'ми; э'то зна'чит, что за свои' 200 руб. на'ши швеи' име'ют сто'лько веще'й, ско'лько при друго'м поря'дке име'ли бы не ме'нее, как за 300 руб., и что э'ти ве'щи при на'шем поря'дке доставля'ют их жи'зни сто'лько удо'бств, ско'лько при друго'м доставля'лось бы су'ммою не ме'ньше, как -- 400 р.

-- Сравни'те жизнь семе'йства, расхо'дующего 1 000 руб. в год, с жи'знью тако'го же семе'йства, расхо'дующего 4 000 руб., непра'вда ли, вы найдёте грома'дную ра'зницу? -- продолжа'л Кирса'нов. -- При на'шем поря'дке то'чно така'я же пропо'рция, е'сли не бо'льше: при нем получа'ется вдво'е бо'льше дохо'да, и дохо'д употребля'ется вдво'е выго'днее. Удиви'тельно ли, что вы нашли' жизнь на'ших швей во'все непохо'жею на ту, каку'ю веду'т швеи' при обыкнове'нном поря'дке?
Вот како'е чу'до я уви'дела, друг мой Поли'на, и вот как про'сто оно' объясня'ется. И я тепе'рь так привы'кла к нему', что мне уж ка'жется стра'нно: как же я тогда' удивля'лась ему', как же не ожида'ла, что найду' все и'менно та'ким, каки'м нашла'. Напиши', име'ешь ли ты возмо'жность заня'ться тем, к чему' я тепе'рь гото'влюсь: устро'йством шве'йной и'ли дру'гой мастерско'й по э'тому поря'дку. Э'то так прия'тно, Поли'на.
Твоя' К. Поло'зова.

P.S. Я совсе'м забы'ла говори'ть о друго'й мастерско'й, -- но уж так и быть, в друго'й раз. Тепе'рь скажу' то'лько, что ста'ршая шве'йная ра'звилась бо'льше и потому' во всех отноше'ниях вы'ше той, кото'рую я тебе' опи'сывала. В подро'бностях устро'йства ме'жду ни'ми мно'го ра'зницы, потому' что все применя'ется к обстоя'тельствам.

ГЛАВА' ПЯ'ТАЯ
Но'вые ли'ца и развя'зка
I

Поло'зова говори'ла в письме' к подру'ге, что мно'го обя'зана была' му'жу Ве'ры Па'вловны. Что'бы объясни'ть э'то, на'добно сказа'ть, что за челове'к был её оте'ц.
По'лозов был отставно'й ро'тмистр и'ли штаб-ро'тмистр {153a}; на слу'жбе, по обы'чаю ста'рого тогда'шнего ве'ка, кути'л и прокути'л дово'льно большо'е родово'е име'ние. А когда' прокути'л, то остепени'лся и вы'шел в отста'вку, что'бы заня'ться устро'йством себе' но'вого состоя'ния. Собра'в после'дние кро'хи, кото'рые остава'лись, он уви'дел у себя' ты'сяч де'сять, -- по тогда'шнему на ассигна'ции, -- пусти'лся с ни'ми в ме'лкую хле'бную торго'влю, стал брать вся'кие ма'ленькие подря'ды, хвата'лся за вся'кое вы'годное де'ло, приходи'вшееся по его' сре'дствам, и лет че'рез де'сять име'л изря'дный капита'л. С репута'циею тако'го соли'дного и оборо'тливого челове'ка, с чи'ном свои'м и свое'ю изве'стною в тех места'х фами'лиею, он мог тепе'рь выбира'ть каку'ю ему' уго'дно неве'сту из купе'ческих дочере'й в двух губе'рниях, в кото'рых шли его' торго'вые дела', и вы'брал о'чень основа'тельно, -- с полумилли'оном (все на ассигна'ции) прида'ного. Тогда' ему' бы'ло лет 5О, и э'то бы'ло лет за 2О сли'шком до того' вре'мени, как мы ви'дим его' дочь, воше'дшую в дру'жбу с Ве'рой Па'вловною. Приложи'вши тако'й большо'й куш к свои'м пре'жним де'ньгам, он повёл де'ла уже' в широ'ком разме'ре и лет че'рез де'сять по'сле того' был миллионе'ром и на серебро', как тогда' ста'ли счита'ть. Его' жена' умерла'; она', привы'чная к провинциа'льной жи'зни, уде'рживала его' от переселе'ния в Петербу'рг; тепе'рь он перее'хал в Петербу'рг, пошёл в го'ру ещё быстре'е и лет ещё че'рез де'сять его' счита'ли в трех-четы'рех миллиона'х. И деви'цы, и вдовы', молоды'е и ста'рые, стро'или ему' ку'ры, но он не захоте'л жени'ться во второ'й раз, -- отча'сти потому', что сохраня'л ве'рную привя'занность к па'мяти жены', а ещё бо'льше потому', что не хоте'л дава'ть ма'чеху Ка'те, кото'рую о'чень люби'л.
По'лозов шел и шел в го'ру, -- име'л бы уж и не три-четы'ре миллио'на, а деся'ток, е'сли бы заня'лся откупа'ми, но он име'л к ним отвраще'ние и счита'л че'стными дела'ми то'лько подря'ды и поста'вки. Собра'ты по миллионе'рству смея'лись над тако'ю то'нкостью подразличе'ния и не бы'ли непра'вы; а он, хоть и был непра'в, но тверди'л своё: "комме'рциею зани'маюсь, грабежо'м не хочу' богате'ть". Но вот, за год и'ли за полтора' пе'ред тем, как дочь его' познако'милась с Ве'рой Па'вловною, яви'лось сли'шком я'сное доказа'тельство, что его' комме'рция ма'ло чем отлича'лась от откупо'в по су'щности де'ла, хоть и мно'го отлича'лась по его' поня'тию. У него' был огро'мный подря'д, на холст ли, на провиа'нт ли, на сапо'жный ли това'р, не зна'ю хороше'нько, а он, станови'вшийся с ка'ждым го'дом упря'мее и зано'счивее и от лет, и от постоя'нной уда'чи, и от возрастающего' уваже'ния к нему', поссо'рился с одни'м ну'жным челове'ком, погорячи'лся, обруга'л, и шту'ка ста'ла выходи'ть скве'рная. Сказа'ли ему' че'рез неде'лю: "покори'сь", -- "не хочу'", -- "ло'пнешь", -- "а пусть, не хочу'"; че'рез ме'сяц то же сказа'ли, он отвеча'л то же, и то'чно: покори'ться -- не покори'лся, а ло'пнуть -- ло'пнул. Това'р был забрако'ван; кро'ме того', оказа'лись каки'е-то прови'нности ли, злонаме'ренности ли, и все его' три-четы'ре миллио'на у'хнули, и По'лозов в 60 лет оста'лся ни'щий. То есть ни'щий пе'ред недавни'м; но так, без сравне'ния с недавни'м, он жил хорошо': у него' оста'лась до'ля в како'м-то стеари'новом заво'де, и он, не ве'шая но'са, сде'лался управля'ющим этого' заво'да с хоро'шим жа'лованьем. Кро'ме того', уцеле'ло каки'ми-то су'дьбами не'сколько деся'тков ты'сяч. Е'сли бы та'кие оста'тки оста'лись у него' лет 15 и'ли хоть 10 тому' наза'д, их бы'ло бы дово'льно, что'бы опя'ть подня'ться в поря'дочную го'ру. Но име'я за 60 лет, подни'маться уж тяжело', и По'лозов рассуди'л, что про'бовать та'кую вещь по'здно, не под си'лу. Он ду'мал тепе'рь то'лько о том, что'бы поскоре'е устро'ить прода'жу заво'да, а'кции кото'рого почти' не дава'ли дохо'да, креди'та и дел кото'рого нельзя' бы'ло попра'вить: он рассуди'л умно' и успе'л растолкова'ть други'м гла'вным акционе'рам, что ско'рая прода'жа одно' сре'дство спасти' де'ньги, похоро'ненные в а'кциях. Ещё ду'мал он о том, что'бы пристро'ить за'муж дочь. Но гла'вное -- прода'ть заво'д, обрати'ть все де'ньги в 5-проце'нтные биле'ты, кото'рые тогда' пошли' в мо'ду, -- и дожива'ть век поспоко'йнее, вспомина'я о про'шлом вели'чии, поте'рю кото'рого вы'нес он бо'дро, сохрани'в и весёлость и твёрдость.

II

Оте'ц люби'л Ка'тю, не дава'л ультравеликосве'тским гуверна'нткам сли'шком муштрова'ть де'вушку: "э'то глу'пости", говори'л он про вся'кие вы'правки та'лии, вы'правки мане'р и все тому' подо'бное; а когда' Ка'те бы'ло 15 лет, он да'же согласи'лся с не'ю, что мо'жно обойти'сь ей и без англича'нки и без францу'женки. Тут Ка'тя уже' и во'все отдохну'ла, ей стал по'лный просто'р в до'ме. А просто'р для неё зна'чил тогда' то, что'бы ей не меша'ли чита'ть и мечта'ть. Подру'г у ней бы'ло немно'го, две-три' бли'зких, искателе'й руки' без чи'сла: ведь одна' дочь у Поло'зова, стра'шно сказа'ть: 4 миллио'на {153б}!
Но Ка'тя чита'ла и мечта'ла, а иска'тели ру'ки остава'лись в отча'янии. А Ка'те уж бы'ло 17 лет. Так, чита'ла и мечта'ла, и не влюбля'лась, но то'лько ста'ла она' вдруг худе'ть, бледне'ть и слегла'.

III

Кирса'нов не занима'лся пра'ктикою, но счита'л себя' не впра'ве отка'зываться быва'ть на конси'лиумах. А в э'то вре'мя, -- так че'рез год по'сле того', как он стал профе'ссором, и за год пе'ред тем, как повенча'лись они' с Ве'рою Па'вловною, -- ту'зы петербу'ргской пра'ктики ста'ли уж о'чень мно'го приглаша'ть его' на конси'лиумы. Причи'н бы'ло две. Пе'рвая: оказа'лось, что то'чно, есть на све'те Клод Берна'р и живёт в Пари'же. Оди'н из ту'зов, е'здивший неизве'стно заче'м с учёною це'лью в Пари'ж, со'бственными глаза'ми ви'дел Кло'да Берна'ра, как есть живо'го Кло'да Берна'ра, настоящего'; отрекомендова'лся ему' по чи'ну, зва'нию, о'рденам и зна'тным свои'м больны'м, и Клод Берна'р, послу'шавши его' с полчаса', сказа'л: "Напра'сно вы приезжа'ли в Пари'ж изуча'ть успе'хи медици'ны, вам незаче'м бы'ло выезжа'ть для э'того из Петербу'рга"; туз при'нял э'то за аттеста'цию свои'х заня'тий и, возврати'вшись в Петербу'рг, произноси'л и'мя Кло'да Берна'ра не ме'нее 10 раз в су'тки, прибавля'я к нему' не ме'нее 5 раз "мой учёный друг" и'ли "мой знамени'тый това'рищ по нау'ке". Как же по'сле э'того бы'ло не звать Кирса'нова на конси'лиумы? Нельзя' не звать. А втора'я причи'на была' ещё важне'е: все ту'зы ви'дели, что Кирса'нов не ста'нет отбива'ть пра'ктику, -- не то'лько не отбива'ет, да'же по про'сьбе с насил'ьствованием не бере'"т. Изве'стно, что у мно'гих пра'ктикующих ту'зов та'кое заведе'ние: е'сли приближа'ется неизбе'жный, по мне'нию ту'за, карачу'н больно'му и по злонаме'ренному устрое'нию судьбы' нельзя' сбыть больно'го с рук ни вода'ми, ни како'ю дру'гою заграни'цею, то сле'дует сбыть его' на ру'ки дру'гому ме'дику, -- и туз гото'в тут, пожа'луй, сам дать де'нег, то'лько возьми'. Кирса'нов и по про'сьбе желающего' бежа'ть ту'за ре'дко брал на себя' лече'нье, -- обыкнове'нно рекомендова'л свои'х друзе'й, занима'ющихся пра'ктикою, а себе' оставля'л лишь немно'гие слу'чаи, интере'сные в нау'чном отноше'нии. Как же не приглаша'ть на конси'лиумы та'кого собра'та, изве'стного Кло'ду Берна'ру и не отбивающего' пра'ктики?
У Полозова-миллионе'ра ме'диком был оди'н из са'мых козы'рных ту'зов, и когда' Катери'на Васи'льевна ста'ла опа'сно больна', конси'лиумы до'лго составля'лись все из ту'зов. Наконе'ц, де'ло ста'ло так пло'хо, что ту'зы реши'ли: пригласи'ть Кирса'нова. Действи'тельно, зада'ча бы'ла тру'дная для ту'зов: нет никако'й боле'зни в больно'й, а си'лы больно'й бы'стро па'дают. На'добно же отыска'ть боле'знь; по'льзовавший врач приду'мал: atrophia nervorum "прекраще'ние пита'ния не'рвов"; быва'ет ли на све'те та'кая боле'знь, и'ли нет, мне неизве'стно, но е'сли быва'ет, то уж и я понима'ю, что она' должна' быть неизлечи'ма. А е'сли, несмотря' на неизлечи'мость, все-та'ки лечи'ть её, то пусть ле'чит Кирса'нов и'ли кто друго'й из его' прия'телей -- наглецов'-мальчишек.
Ита'к, но'вый конси'лиум, с Кирса'новым. Иссле'довали, расспра'шивали больну'ю; больна'я отвеча'ла с гото'вностию, о'чень споко'йно; но Кирса'нов по'сле пе'рвых слов отста'л от неё, и то'лько смотре'л, как иссле'довали и расспра'шивали ту'зы; а когда' они' нама'ялись и её изму'чили, ско'лько тре'бует прили'чие в таки'х слу'чаях, и спроси'ли Кирса'нова: "Вы что нахо'дите, Алекса'ндр Матве'ич?", он сказа'л: "Я не дово'льно иссле'довал больну'ю. Я оста'нусь здесь. Э'то слу'чай интере'сный. Е'сли бу'дет ну'жно сно'ва сде'лать конси'лиум, я скажу' Ка'рлу Федоры'чу" -- то есть по'льзовавшему врачу', кото'рый просия'л восто'ргом спасе'ния от свое'й atrophia nervorum.
Когда' разошли'сь, Кирса'нов сел у посте'ли больно'й. Больна'я насме'шливо улыбну'лась.
-- Жаль, что мы незнако'мы с ва'ми, -- на'чал он: -- ме'дику ну'жно дове'рие; а мо'жет быть, мне и уда'стся заслужи'ть ва'ше. Они' не понима'ют ва'шей боле'зни, тут нужна' не'которая дога'дливость. Слу'шать ва'шу грудь, дава'ть вам миксту'ры -- соверше'нно напра'сно. Ну'жно то'лько одно': знать ва'ше положе'ние и поду'мать вме'сте, мо'жно ли что'-нибудь сде'лать. Вы бу'дете помога'ть мне в э'том?
Больна'я молча'ла.
-- Вы не хоти'те говори'ть со мно'ю?
Больна'я молча'ла. -- Вы, вероя'тно, да'же хоти'те, чтоб я ушёл. Я прошу' у вас то'лько де'сять мину'т. Е'сли че'рез де'сять мину'т вы бу'дете, как тепе'рь находи'ть, что моё прису'тствие бесполе'зно, я уйду'. Вам изве'стно, что у вас нет никако'го расстро'йства, кро'ме печа'ли? Вам изве'стно, что е'сли э'то нра'вственное состоя'ние ва'ше продли'тся, то че'рез две-три' неде'ли, а мо'жет быть и ра'ньше, вас нельзя' бу'дет спасти'? а быть мо'жет, вы и не проживёте двух неде'ль? У вас ны'не ещё нет чахо'тки, но она' о'чень, о'чень близка', и в ва'ши ле'та, при таки'х усло'виях, она' развива'ется необыкнове'нно бы'стро, мо'жет конча'ться в не'сколько дней.
Больна'я молча'ла.
-- Вы не отвеча'ете. Но вы оста'лись равноду'шны. Зна'чит, мои' слова' не бы'ли для вас но'востью. Тем, что вы молчи'те, вы отвеча'ете мне "да". Вы зна'ете, что сде'лал бы на моём ме'сте почти' вся'кий друго'й? Он пошёл бы говори'ть с ва'шим ба'тюшкою. Быть мо'жет, мой разгово'р с ним спас бы вас, но, е'сли вам э'того не уго'дно, я не сде'лаю э'того. Почему'? Я прини'маю пра'вило: про'тив во'ли челове'ка не сле'дует де'лать ничего' для него'; свобо'да вы'ше всего', да'же и жи'зни. Поэ'тому, е'сли вам не уго'дно, что'бы я узна'л причи'ну ва'шего о'чень опа'сного положе'ния, я не бу'ду узнава'ть. Е'сли вы ска'жете, что вы жела'ете умере'ть -- я то'лько попрошу' вас объясни'ть мне причи'ны э'того жела'ния; е'сли они' пока'жутся мне неоснова'тельны, я всё-таки не име'ю права' меша'ть вам; е'сли они' пока'жутся мне основа'тельны, я обя'зан помога'ть вам и гото'в. Я гото'в дать вам яд. На э'тих усло'виях, прошу' вас, скажи'те мне причи'ну ва'шей боле'зни.
Больна'я молча'ла.
-- Вам не уго'дно отвеча'ть. Я не име'ю права' продолжа'ть расспро'сов. Но я могу' проси'ть у вас дозволе'ния рассказа'ть вам о себе' са'мом то, что мо'жет послужи'ть к увеличе'нию дове'рия ме'жду на'ми? Да? благодарю' вас. От чего' бы то ни бы'ло, но вы страда'ете? Я та'кже. Я стра'стно люблю' же'нщину, кото'рая да'же не зна'ет и никогда' не должна' узна'ть, что я люблю' её. Жалеёте ли вы меня'?
Больна'я молча'ла, но слегка' улыбну'лась печа'льно.
-- Вы молчи'те, но вы не могли' скрыть, что э'ти мои' слова' не'сколько бо'льше заме'чены бы'ли ва'ми, чем пре'жние. Э'того уже' дово'льно: я ви'жу, что у вас и у меня' одна' причи'на страда'ния. Вам уго'дно умере'ть? Мне о'чень поня'тно э'то. Но умере'ть от чахо'тки -- э'то до'лго, э'то тяжело'. Я гото'в помо'чь вам умере'ть, е'сли нельзя' помо'чь ни в чем друго'м, -- я говорю', что гото'в дать вам яд -- прекра'сный, убива'ющий бы'стро, без вся'ких страда'ний. Уго'дно вам на э'том усло'вии дать мне сре'дство узна'ть, действи'тельно ли ва'ше положе'ние так безвы'ходно, как вам ка'жется?
-- Вы не обма'нете? -- проговори'ла больна'я.
-- Посмотри'те внима'тельно мне в глаза', -- вы уви'дите, что не обма'ну.
Больна'я не'сколько вре'мени колеба'лась.
-- Нет, всё-таки я сли'шком ма'ло зна'ю вас.
-- Друго'й, на моём ме'сте, стал бы уже' говори'ть, что чу'вство, от кото'рого вы страда'ете, хорошо'. Я ещё не скажу' э'того. Ваш ба'тюшка зна'ет о нем? Прошу' вас по'мнить, что я не бу'ду говори'ть с ним без ва'шего разреше'ния.
-- Не зна'ет.
-- Он лю'бит вас?
-- Да.
-- Как вы ду'маете, что я скажу' вам тепе'рь? Вы говори'те, он лю'бит вас; я слы'шал, что он челове'к неглу'пый. Почему' же вы ду'маете, что напра'сно открыва'ть ему' ва'ше чу'вство, что он не согласи'тся? Е'сли бы препя'тствие бы'ло то'лько в бе'дности люби'мого ва'ми челове'ка, э'то не удержа'ло бы вас от попы'тки убеди'ть ва'шего ба'тюшку на согла'сие, -- так я ду'маю. Зна'чит, вы полага'ете, что ваш ба'тюшка сли'шком дурно'го мне'ния о нем, -- друго'й причи'ны ва'шего молча'ния пе'ред ба'тюшкою не мо'жет быть. Так?
Больна'я молча'ла.
-- Ви'дно, что я не ошиба'юсь. Что я тепе'рь ду'маю? Ваш ба'тюшка -- челове'к о'пытный в жи'зни, зна'ющий люде'й; вы нео'пытны; е'сли како'й-нибудь челове'к ему' ка'жется ду'рен, вам -- хоро'ш, то, по всей вероя'тности, ошиба'етесь вы, а не он. Вы ви'дите, что я до'лжен так ду'мать. Хоти'те знать, почему' я говорю' вам та'кую неприя'тную вещь? Я скажу'. Вы мо'жете рассерди'ться на мои' слова', почу'вствовать нелюбо'вь ко мне за них, но все-та'ки вы ска'жете себе': он говори'т то, что ду'мает, не притворя'ется, не хо'чет меня' обма'нывать. Я выи'грываю в ва'шем дове'рии. Пра'вда ли, я говорю' с ва'ми че'стно?
Больна'я колеба'лась, отвеча'ть и'ли нет.
-- Вы стра'нный челове'к, до'ктор, -- проговори'ла она', наконе'ц.
-- Нет, не стра'нный, а то'лько не похо'жий на обма'нщика. Я пря'мо сказа'л, как ду'маю. Но э'то лишь моё предположе'ние. Мо'жет быть, я и ошиба'юсь. Да'йте мне возмо'жность узна'ть э'то. Назови'те мне челове'ка, к кото'рому вы чу'вствуете расположе'ние. Тогда', -- но опя'ть, то'лько е'сли вы позво'лите, -- я поговорю' о нем с ва'шим ба'тюшкою.
-- Что же вы ска'жете ему'?
-- Он бли'зко зна'ет его'?
-- Да.
-- В тако'м слу'чае я скажу' ему', что'бы он согласи'лся на ваш брак, то'лько с одни'м усло'вием: назна'чить вре'мя сва'дьбы не сейча'с, а че'рез два'-три ме'сяца, что'бы вы име'ли вре'мя обду'мать хладнокро'вно, не прав ли ваш ба'тюшка.
-- Он не согласи'тся.
-- Согласи'тся, по всей вероя'тности. А е'сли нет, я помогу' вам, как сказа'л.
Кирса'нов до'лго говори'л в э'том ро'де. Наконе'ц, доби'лся того', что больна'я сказа'ла ему' и'мя и разреши'ла говори'ть с её отцо'м. Но сла'дить со старико'м бы'ло ещё труднеё, чем с не'ю. По'лозов о'чень удиви'лся, услы'шав, что упа'док сил его' до'чери происхо'дит от безнадёжной любви'; ещё бо'льше удиви'лся, услы'шав и'мя челове'ка, в кото'рого она' влюблена', и тве'рдо сказа'л: "Пусть лу'чше умира'ет, чем выхо'дит за него'. Смерть её и для неё и для меня' бу'дет меньшеё го'ре". Де'ло бы'ло о'чень тру'дное, тем бо'льше, что Кирса'нов, вы'слушав резо'ны По'лозова, уви'дел, что пра'вда действи'тельно на стороне' старика', а не до'чери.

IV

Женихи' со'тнями увива'лись за насле'дницею грома'дного состоя'ния; но о'бщество, толпи'вшееся за обе'дами и на вечера'х По'лозова, бы'ло то о'бщество сли'шком сомни'тельного ти'па, сли'шком сомни'тельного изя'щества, кото'рое наполня'ет за'лы всех подо'бных По'лозову богаче'й, возвыси'вшихся над бо'лее и'ли ме'нее прили'чным, не великосве'тским родны'м свои'м круго'м, и не име'ющих ни родства', ни свя'зей в настоя'щем великосве'тском о'бществе, та'кже бо'лее и'ли ме'нее прили'чном; они' стано'вятся корми'телями пройдо'х и фа'тов, соверше'нно неприли'чных уже' и по вне'шности, не говоря' о вну'тренних досто'инствах. Поэ'тому Катери'на Васи'льевна была' заинтересо'вана, когда' в числе' её покло'нников появи'лся настоя'щий све'тский челове'к, соверше'нно хоро'шего то'на: он держа'л себя' так мно'го изящнеё всех други'х, говори'л так мно'го умнеё и занима'тельнее их. Оте'ц ра'но заме'тил, что она' ста'ла пока'зывать ему' предпочте'ние пе'ред остальны'ми, и, челове'к де'льный, реши'тельный, твёрдый, тотча'с же, как заме'тил, объясни'лся с до'черью: "Друг мой, Ка'тя, за тобо'ю си'льно уха'живает Соловцо'в; остерега'йся его': он о'чень дурно'й челове'к, соверше'нно безду'шный челове'к; ты с ним была' бы так несча'стна, что я жела'л бы лу'чше ви'деть тебя' уме'ршею, чем его' жено'ю, э'то бы'ло бы ле'гче и для меня', и для тебя'". Катери'на Васи'льевна люби'ла отца', привы'кла уважа'ть его' мне'ние: он никогда' не стесня'л её; она' зна'ла, что он говори'т еди'нственно по любви' к ней; а гла'вное, у ней был та'кой хара'ктер бо'льше ду'мать о жела'нии тех, кто лю'бит её, чем о свои'х при'хотях, она' была' из тех, кото'рые лю'бят говори'ть свои'м бли'зким: "как вы ду'маете, так я и сде'лаю". Она' отвеча'ла отцу': "Соловцо'в мне нра'вится, но е'сли вы нахо'дите, что для меня' лу'чше удаля'ться от него', я так сде'лаю". Коне'чно, она' не сде'лала бы и, по своему' хара'ктеру -- не лгать, -- не сказа'ла бы э'того, е'сли бы люби'ла; но привя'занность её к Соловцо'ву была' ещё о'чень слаба', почти' ещё во'все не существова'ла тогда': он был то'лько занима'тельнее други'х для неё. Она' ста'ла холодна' с ним; и мо'жет быть, все обошло'сь бы благополу'чно; но оте'ц, по свое'й горя'чности, пересоли'л; и о'чень немно'го пересоли'л, но ло'вкому Соловцо'ву бы'ло дово'льно и э'того. Он ви'дел, что ему' на'добно игра'ть роль же'ртвы, как же найти' предло'г, что'бы стать же'ртвою? По'лозов раз ка'к-то сказа'л ему' ко'лкость, Соловцо'в с досто'инством и печа'лью в лице' прости'лся с ним, переста'л быва'ть. Че'рез неде'лю Катери'на Васи'льевна получи'ла от него' стра'стное и чрезвыча'йно смире'"нное письмо', в том смы'сле, что он никогда' не наде'ялся её взаи'мности, что для его' сча'стия бы'ло дово'льно то'лько ви'деть её иногда', да'же и не говори'ть с не'ю, то'лько ви'деть; что он же'ртвует и э'тим сча'стьем и все-та'ки сча'стлив, и несча'стлив, и то'му подо'бное, и никаки'х ни просьб, ни жела'ний. Он да'же не проси'л отве'та. Таки'е письма' продолжа'ли при'ходить и, наконе'ц, поде'йствовали.
Но поде'йствовали они' не о'чень ско'ро; Катери'на Васи'льевна в пе'рвое вре'мя по удале'нии Соловцо'ва во'все не была' ни грустна', ни заду'мчива, а пе'ред тем она' уже' была' холодна' с ним, да и так споко'йно приняла' сове'т отца' остерега'ться его'. Поэ'тому, когда', ме'сяца че'рез два, она' ста'ла печа'льна, почему' в бы мог оте'ц сообрази'ть, что тут заме'шан Соловцо'в, о кото'ром он уж и забы'л? -- "Ты что'-то грустна', Ка'тя". -- "Нет, я ничего'; э'то так". Че'рез неде'лю, че'рез две стари'к уж спра'шивает: "Да ты не больна' ли, Ка'тя?" -- "Нет, ничего'". -- Ещё неде'ли че'рез две стари'к уж говори'т: -- "Тебе' на'добно лечи'ться, Ка'тя". Ка'тя начина'ет лечи'ться, и стари'к соверше'нно успоко'ивается, потому' что до'ктор не нахо'дит ничего' опа'сного, а так то'лько, сла'бость, не'которое изнуре'ние, и о'чень основа'тельно дока'зывает утоми'тельность о'браза жи'зни, како'й вела' Катери'на Васи'льевна в э'ту зи'му -- ка'ждый день, ве'чер до двух, до трех часо'в, а ча'сто и до пяти'. Э'то изнуре'ние пройдёт. Но оно' не прохо'дит, а увели'чивается.
Почему' же Катери'на Васи'льевна ничего' не говори'ла отцу'? -- она' была' уве'рена, что э'то бы'ло бы напра'сно: оте'ц тогда' сказа'л ей так тве'рдо, а он не говори'т да'ром. Он не лю'бит выска'зывать о лю'дях мне'ния, кото'рое не тве'рдо в нем; и никогда' не согласи'тся на брак её с челове'ком, кото'рого счита'ет дурны'м.
И вот Катери'на Васи'льевна мечта'ла, мечта'ла, чита'я скро'мные, безнадёжные письма' Соловцо'ва, и че'рез полго'да э'того чте'ния была' уж на шаг от чахо'тки. А оте'ц ни из одного' сло'ва её не мог заме'тить, что боле'знь происхо'дит от дела', в кото'ром отча'сти винова'т и он: дочь была' нежна' с ним, как и пре'жде. "Ты недово'льна че'м-нибудь?" -- "Ниче'м, па'па". -- "Ты не огорчена' ли че'м-нибудь?" -- "Нет, па'па". -- Да и ви'дно, что нет; то'лько уны'ла, но ведь э'то от сла'бости, от боле'зни. И до'ктор говори'т: э'то от боле'зни. А отчего' боле'знь? Пока' до'ктор счита'л боле'знь пусто'ю, он дово'льствовался порица'ниями та'нцев и корсе'тов, а когда' он заме'тил опа'сность, то яви'лось "прекраще'ние пита'ния не'рвов", atrophia nervorum.

V

Но е'сли практику'ющие ту'зы согласи'лись, что у m-lle Полозово'й atrophia nervorum, разви'вшаяся от изнури'тельного о'браза жи'зни при приро'дной накло'нности к мечта'тельности, заду'мчивости, то Кирса'нову не'чего бы'ло мно'го иссле'довать больну'ю, что'бы ви'деть, что упа'док сил происхо'дит от како'й-нибудь нра'вственной причи'ны. Пе'ред конси'лиумом по'льзующий ме'дик объясня'л ему' все отноше'ния больно'й: семе'йных огорче'ний -- никаки'х: оте'ц и дочь о'чень хороши' ме'жду собо'ю. А ме'жду тем оте'ц не зна'ет причи'ны расстро'йства, потому' что по'льзующий ме'дик не зна'ет; что ж э'то тако'е? Но я'сно, что у де'вушки си'льный хара'ктер, е'сли она' так до'лго скрыва'ла са'мое расстро'йство и е'сли во все вре'мя не дала' отцу' ни одного' слу'чая отгада'ть её причи'ну; ви'ден си'льный хара'ктер и в споко'йном то'не её отве'тов на конси'лиуме. Нет в ней никаки'х следо'в раздраже'ния, она' тве'рдо перено'сит свою' судьбу'. Кирса'нов уви'дел, что та'кая де'вушка заслу'живает, что'бы заня'ться е'ю, -- нельзя' ли помо'чь? Вмеша'тельство показа'лось ему' необходи'мо: коне'чно, так и'ли ина'че, и без него' когда'-нибудь де'ло разъясни'тся, но не бу'дет ли э'то по'здно? Чахо'тка о'чень близка', и тогда' никака'я забо'тливость уж не помо'жет.

Вот он би'лся с больно'ю часа' два и успе'л победи'ть её недове'рчивость, узна'л, в чем де'ло, и получи'л позволе'ние говори'ть о нем с отцо'м.

Стари'к изуми'лся, когда' услы'шал от Кирса'нова, что причи'на боле'зни его' до'чери любо'вь к Соловцо'ву. Как же э'то? Ка'тя тогда' так хо'лодно приняла' сове'т удаля'ться от него', остава'лась так равноду'шна, как он переста'л быва'ть у них. Как же она' умира'ет от любви' к нему'? Да и, вообще', мо'жно ли умира'ть от любви'? Таки'е экзальтиро'ванности не могли' каза'ться правдоподо'бны челове'ку, привы'кшему вести' исключи'тельно практи'ческую жизнь, смотре'ть на все с холо'дным благоразу'мием. До'лго вози'лся с ним Кирса'нов, он все говори'л: "Фанта'зия ребёнка, кото'рый пому'чится и забу'дет". Кирса'нов объясня'л, объясня'л, наконе'ц, растолкова'л ему', что и'менно потому'-то и не забу'дет, а умира'ет, что ребёнок. По'лозов улома'лся, убеди'лся, но вме'сто усту'пки уда'рил кулако'м по столу' и сказа'л с сосредото'ченною реши'мостью: "Умрёт, так умрёт, -- пусть умира'ет: э'то лу'чше, чем что'бы была' несча'стна. И для меня' ле'гче, и для неё ле'гче!" Те са'мые слова', каки'е бы'ли ска'заны за полго'да до'чери. Катери'на Васи'льевна на не ошиба'лась, ду'мая, что напра'сно говори'ть с ним.

-- Да почему' ж вы так упо'рствуете? Я о'чень ве'рю, что он нехоро'ший челове'к; но неуже'ли же уж та'кой дурно'й, что жизнь с ним ху'же сме'рти?
-- Тако'й. В нем ду'ши нет: она' у меня' до'брая, делика'тная, а он га'дкий развра'тник. -- И По'лозов пусти'лся опи'сывать Соловцо'ва, описа'л его' так, что Кирса'нов не нашёл, как возража'ть. Да и то'чно, как бы'ло не согласи'ться с По'лозовым? Соловцо'в был тот са'мый Жан, кото'рый тогда', пе'ред сватовство'м Сто'решникова, по'сле о'перы, у'жинал с ним, Се'ржем и Жюли'. Э'то соверше'"нная пра'вда, что поря'дочной де'вушке гора'здо лу'чше умере'ть, чем сде'латься жено'ю та'кого челове'чка. Он загрязни'т, заморо'зит, изъе'ст свое'ю ме'рзостью поря'дочную же'нщину: гора'здо лу'чше умере'ть ей.
Кирса'нов заду'мался на не'сколько мину'т.
-- Нет, -- пото'м проговори'л он: -- что ж я в са'мом де'ле подда'лся ва'шему увлече'нию? Э'то де'ло безопа'сное и'менно потому', что он так ду'рен. Она' не мо'жет э'того не уви'деть, то'лько да'йте ей вре'мя всмотре'ться споко'йно. -- Он стал насто'йчиво развива'ть Поло'зову свой план, кото'рый выска'зывал его' до'чери ещё то'лько как своё предположе'ние, мо'жет быть, и не ве'рное, что она' сама' отка'жется от люби'мого челове'ка, е'сли он де'йствительно ду'рен. Тепе'рь он в э'том был соверше'нно уве'рен, потому' что люби'мый челове'к был о'чень ду'рен.
-- Я не бу'ду говори'ть вам, что брак не представля'ет тако'й стра'шной ва'жности, е'сли смотре'ть на него' хладнокро'вно: когда' жена' несча'стна, почему' ж ей не разойти'сь с му'жем? Вы счита'ете э'то недозволи'тельным, ва'ша дочь воспи'тана в таки'х же поня'тиях, для вас и для неё э'то, де'йствительно, безвозвра'тная поте'ря, и пре'жде, чем она' перевоспита'ется, она' с таки'м челове'ком изму'чится до сме'рти, кото'рая ху'же, чем от чахо'тки. Но на'добно взять де'ло с друго'й стороны'. Почему' вы не наде'етесь на рассу'док ваше'й до'чери? Ведь она' не сумасше'дшая? Всегда' рассчи'тывайте на рассу'док, то'лько дава'йте ему' де'йствовать свобо'дно, он никогда' не изме'нит в справедли'вом де'ле. Вы са'ми винова'ты, что связа'ли его' в ваше'й до'чери, развяжи'те его', и он переведёт её на ва'шу сто'рону, когда' пра'вда на ваше'й стороне'. Страсть ослепля'ет, когда' встреча'ет препя'тствия; отстрани'те их, и ва'ша дочь ста'нет благоразу'мна. Да'йте ей свобо'ду люби'ть и'ли не люби'ть, и она' уви'дит, сто'ит ли э'тот челове'к её любви'. Пусть он бу'дет её жени'хом, и че'рез не'сколько вре'мени она' отка'жет ему' сама'.
Така'я мане'ра смотре'ть на ве'щи была' сли'шком нова' для Поло'зова. Он ре'зко отвеча'л, что в таки'е вздо'ры не ве'рит, что сли'шком хорошо' зна'ет жизнь, что вида'л сли'шком мно'го приме'ров безрассу'дства люде'й, что'бы полага'ться на их рассу'док; а тем смешне'е полага'ться на рассу'док 17-летне'й де'вочки. Напра'сно Кирса'нов возража'л, что безрассу'дства де'лаются то'лько в двух слу'чаях: и'ли сгоряча', в мину'тном поры'ве, и'ли когда' челове'к не име'ет свобо'ды, раздража'ется сопротивле'нием. Таки'е поня'тия бы'ли соверше'"нною тараба'рщиною для Поло'зова. -- "Она' безу'мная; глу'по вверя'ть тако'му ребёнку его' судьбу'; пусть лу'чше умрёт": с эти'х пу'нктов ника'к нельзя' бы'ло сбить его'.
Коне'чно, как ни тве'рды мы'сли челове'ка, находя'щегося в заблужде'нии, но е'сли друго'й челове'к, бо'лее ра'звитый, бо'лее зна'ющий, лу'чше понима'ющий де'ло, бу'дет постоя'нно рабо'тать над тем, что'бы вы'весть его' из заблужде'ния, заблужде'ние не устои'т. Так; но ско'лько вре'мени возьмёт логи'ческая борьба' с ним? Коне'чно, и ны'нешний разгово'р не оста'нется без результа'та; хотя' тепе'рь и незаме'тно никако'го влия'ния его' на Поло'зова, стари'к всё-таки начнёт заду'мываться над слова'ми Кирса'нова -- э'то неизбе'жно; и е'сли продолжа'ть с ним таки'е разгово'ры, он оду'мается. Но он горд свое'ю о'пытностью, счита'ет себя' неошиба'ющимся, он тверд и упря'м; урезо'нить его' слова'ми мо'жно, без сомне'ния, но не ско'ро. А вся'кая отсро'чка опа'сна; до'лгая отсро'чка, наве'рное, ги'бельна; а до'лгая отсро'чка неизбе'жна при методи'ческом спо'собе разу'мной борьбы' с ним.
На'добно прибе'гнуть к радика'льному сре'дству. Оно' риско'ванно, э'то пра'вда; но при нем то'лько риск, а без него' ве'рная ги'бель. И риск в нем во'все не так вели'к на са'мом де'ле, как пока'жется челове'ку, ме'нее твёрдому в свои'х поня'тиях о зако'нах жи'зни, чем он, Кирса'нов. Риск во'все не вели'к. Но серьёзен. Из всей лотере'и то'лько оди'н биле'т про'игрышный. Нет никако'й вероя'тности, что'бы вы'нулся он, но е'сли вы'нется? Кто идёт на риск, до'лжен быть гото'в не моргну'ть, е'сли вы'нется про'игрыш. Кирса'нов ви'дел споко'йную, молчали'вую твёрдость де'вушки и был уве'рен в ней. Но впра'ве ли он подверга'ть её ри'ску? Коне'чно, да. Тепе'рь из 100 ша'нсов то'лько оди'н, что она' не погу'бит в э'том де'ле своего' здоро'вья, болеё полови'ны ша'нсов, что она' поги'бнет бы'стро; а тут из ты'сячи ша'нсов оди'н бу'дет про'тив неё. Пусть же она' ри'скует в лотере'ю, повиди'мому, болеё стра'шную, потому' что болеё бы'струю, но, в су'щности, несравне'нно ме'нее опа'сную.
-- Хорошо', -- сказа'л Кирса'нов: -- вы не хоти'те вы'лечить её те'ми сре'дствами, кото'рые в ва'шей вла'сти; я бу'ду лечи'ть её свои'ми. За'втра и соберу' опя'ть конси'лиум.
Возврати'вшись к больно'й, он сказа'л ей, что оте'ц упря'м, -- упря'мее, чем ждал он, что на'добно бу'дет де'йствовать про'тив него' круты'м о'бразом.
-- Нет, ничто' не помо'жет, -- гру'стно сказа'ла больна'я.
-- Вы уве'рены в э'том?
-- Да.
-- Вы гото'вы к сме'рти?
-- Да.
-- Что, е'сли я решу'сь подве'ргнуть вас ри'ску умере'ть? Я говори'л вам об э'том вскользь, что'бы вы'играть ва'ше дове'рие, показа'ть, что я на все согла'сен, что бу'дет ну'жно для вас; тепе'рь говорю' положи'тельно. Что, е'сли придётся дать вам яд?
-- Я давно' ви'жу, что моя' смерть неизбе'жна, что мне оста'лось жить немно'го дней.
-- А е'сли за'втра поутру'?
-- Тем лу'чше. -- Она' говори'ла соверше'нно споко'йно. -- Когда' остаётся одно' спасе'ние -- призва'ть себе' в опо'ру реши'мость на смерть, э'та опо'ра почти' всегда' вы'ручит. Е'сли ска'жешь: "уступа'й, и'ли я умру'" -- почти' всегда' усту'пят; но, зна'ете, шути'ть таки'м вели'ким при'нципом не сле'дует; да и нельзя' унижа'ть своего' досто'инства, е'сли не усту'пят, то уж и на'добно умере'ть. Он объясни'л ей план, о'чень поня'тный уж и из э'тих рассужде'ний.

VI

Коне'чно, в други'х таки'х слу'чаях Кирса'нов и не поду'мал бы прибега'ть к подо'бному ри'ску. Гора'здо про'ще: увезти' де'вушку из до'му, и пусть она' венча'ется, с кем хо'чет. Но тут де'ло запу'тывалось поня'тиями де'вушки и сво'йствами челове'ка, кото'рого она' люби'ла. При свои'х поня'тиях о неразры'вности жены' с му'жем она' ста'ла бы держа'ться за дрянно'го челове'ка, когда' бы уж и уви'дела, что жизнь с ним -- муче'ние. Соедини'ть её с ним -- ху'же, чем уби'ть. Потому' и остава'лось одно' сре'дство -- уби'ть и'ли дать возмо'жность образу'миться.
На друго'й день собра'лся конси'лиум из са'мых высо'ких знамени'тостей великосве'тской медици'нской пра'ктики, бы'ло це'лых пять челове'к, са'мых важне'йших: нельзя', чем же де'йствовать на Поло'зова? Ну'жно, что'бы пригово'р был безапелляцио'нный в его' глаза'х. Кирса'нов говори'л, -- они' ва'жно слу'шали, что он говори'л, тому' все ва'жно подда'кнули, -- ина'че нельзя', потому' что, по'мните, есть на све'те Клод Берна'р и живёт в Пари'же, да и кро'ме того', Кирса'нов говори'т таки'е ве'щи, кото'рых -- а черт бы побра'л э'тих мальчи'шек! -- и не поймёшь: как же не подда'кивать?
Кирса'нов сказа'л, что он о'чень внима'тельно иссле'довал больну'ю и соверше'нно согла'сен с Ка'рлом Федоры'чем, что боле'знь неизлечи'ма; а аго'ния в э'той боле'зни -- мучи'тельна; да и вообще', ка'ждый ли'шний час, прожива'емый больно'ю, ли'шний час страда'ния; поэ'тому он счита'ет обя'занностью конси'лиума соста'вить определе'ние, что, по челове`колю'бию, сле'дует прекрати'ть страда'ния больно'й приёмом мо'рфия, от кото'рого она' уж не просну'лась бы. С таки'м напу'тствием он повёл конси'лиум вновь иссле'довать больну'ю, что'бы приня'ть и'ли отве'ргнуть э'то мне'ние. Конси'лиум иссле'довал, хло'пая глаза'ми под гра'дом, чорт зна'ет, каки'х непоня'тных разъясне'ний Кирса'нова, возврати'лся в пре'жний, далёкий от ко'мнаты больно'й, зал и положи'л: прекрати'ть страда'ния больно'й смерте'льным приёмом мо'рфия.
Когда' соста'вили определе'ние, Кирса'нов позвони'л слугу' и попроси'л его' позва'ть По'лозова в зал конси'лиума. По'лозов вошёл. Важне'йший из мудрецо'в, прили'чным грустно-торже'ственным языко'м и величественно-мра'чным го'лосом объяви'л ему' постановле'ние конси'лиума.
Поло'зова хвати'ло, как о'бухом по лбу. Ждать сме'рти, хоть ско'ро, но неизбе'жно, ско'ро ли, да и наве'рное ли? и услы'шать: че'рез полчаса' её не бу'дет в живы'х -- две ве'щи соверше'нно ра'зные. Кирса'нов смотре'л на Поло'зова с напряжённым внима'нием: он был соверше'нно уве'рен в эффе'кте, но всё-таки де'ло бы'ло возбуждающеё не'рвы; мину'ты две стари'к молча'л, ошеломлённый: -- "Не на'до! Она' умира'ет от моего' упря'мства! Я на все согла'сен! Выздоровеёт ли она'?" -- "Коне'чно", -- сказа'л Кирса'нов.
Знамени'тости си'льно рассерди'лись бы, е'сли б име'ли вре'мя рассерди'ться, то есть, перегляну'вшись, уви'деть, что, де'скать, мои'м това'рищам то'же, как и мне, поня'тно, что я был ку'клою в рука'х э'того мальчи'шки, но Кирса'нов не дал никому' заня'ться э'тим наблюде'нием того', "как други'е на меня' смо'трят". Кирса'нов, сказа'в слуге', что'бы вы'вести осе'вшего Поло'зова, уже' благодари'л их за проница'тельность, с како'ю они' отгада'ли его' наме'рение, по'няли, что причи'на боле'зни нра'вственное страда'ние, что ну'жно запуга'ть упря'мца, кото'рый ина'че действи'тельно погуби'л бы дочь. Знамени'тости разъе'хались, ка'ждая дово'льная тем, что учёность и проница'тельность её засвиде'тельствована пе'ред все'ми остальны'ми.
Наско'ро дав им аттеста'цию, Кирса'нов пошёл сказа'ть больно'й, что де'ло удало'сь. Она' при пе'рвых его' слова'х схвати'ла его' ру'ку, и он едва' успе'л вы'рвать, чтоб она' не поцелова'ла её. "Но я не ско'ро пущу' к вам вашего' ба'тюшку объяви'ть вам то же са'мое, -- сказа'л он: -- он у меня' пре'жде прослу'шает ле'кцию о том, как ему' держа'ть себя'". Он сказа'л ей, что он бу'дет внуша'ть её отцу' и что не отста'нет от него', пока' не внуши'т ему' э'того основа'тельно.
Потрясённый эффе'ктом конси'лиума, стари'к мно'го о'селся и смотре'л на Кирса'нова уж не те'ми глаза'ми, как вчера', а таки'ми, как не'когда Ма'рья Алексе'вна на Лопухо'ва, когда' Лопухо'в сни'лся ей в ви'де пош'едшего по откупно'й ча'сти. Вчера' Поло'зову все представля'лась натура'льная мысль: "я поста'рше тебя' и поопытне'й, да и нет никого' на све'те умне'е меня'; а тебя', молокосо'с и голы'ш, мне и пода'вно не прихо'дится слу'шать, когда' я свои'м умо'м на'жил 2 миллио'на (то'чно, в су'щности, бы'ло то'лько 2, а не 4) -- наживи'-ка ты, тогда' и говори'", а тепе'рь он ду'мал: -- "э'кой медве'дь, как повороти'л; уме'ет лома'ть", и чем да'льше говори'л он с Кирса'новым, тем живе'е рисова'лась ему', в приба'вок к медве'дю, друга'я карти'на, ста'рое забы'тое воспомина'ние из гуса'рской жи'зни: бере'йтор Захарче'нко сиди'т на "Громо'бое" {154} (тогда' ещё бы'ли в хо'ду у ба'рышень, а от них отча'сти и ме'жду господа'ми кавале'рами, вое'нными и ста'тскими, балла'ды Жуко'вского), и "Громобо'й" хорошо' вытанцо'вывает под Заха'рченкой, то'лько гу'бы у "Громо'боя" си'льно по'рваны, в кровь. Поло'зову бы'ло отча'сти страшнова'то слы'шать, как отвеча'ет Кирса'нов на его' пе'рвый вопро'с:
-- Неуже'ли вы в са'мом де'ле да'ли бы ей смерте'льный приём?
-- Ещё бы! разуме'ется, -- соверше'нно хо'лодно отвеча'л Кирса'нов.
"Что за разбо'йник! Говори'т, как по'вар о заре'занной ку'рице".
-- И у вас доста'ло бы ду'ха?
-- Ещё бы на э'то не доста'ло, -- что ж бы я за тря'пка был!
-- Вы стра'шный челове'к! -- повторя'л По'лозов.
-- Э'то зна'чит, что вы ещё не ви'дывали стра'шных люде'й, -- с снисходи'тельной улы'бкой отвеча'л Кирса'нов, ду'мая про себя': "показа'ть бы тебе' Рахме'това".
-- Но как же вы повёртывали всех э'тих ме'диков!
-- Бу'дто тру'дно повёртывать таки'х люде'й! -- с лёгкою грима'сою отвеча'л Кирса'нов.
Поло'зову вспо'мнился Захарче'нко, говоря'щий шта`б-ро'тмистру Волы'нову: "Э'того-то вислоу'хого привели' мне объезжа'ть, ва'ше благоро'дие? Зазо'рно мне на него' сади'ться-то".
Прекрати'в бесконе'чные все те же вопро'сы Поло'зова, Кирса'нов на'чал внуше'ние, как ему' сле'дует держа'ть себя'.
-- По'мните, что челове'к мо'жет рассужда'ть то'лько тогда', когда' ему' соверше'нно не меша'ют, что он не горячи'тся то'лько тогда', когда' его' не раздража'ют; что он не дорожи'т свои'ми фанта'зиями то'лько тогда', когда' их у него' не отнима'ют, даю'т ему' самому' рассмотре'ть, хороши' ли они'. Е'сли Соловцо'в так ду'рен, как вы опи'сываете, -- и я э'тому соверше'нно ве'рю, -- ва'ша дочь сама' рассмо'трит э'то; но то'лько когда' вы не ста'нете меша'ть, не бу'дете возбужда'ть в ней мы'сли, что вы ка'к-нибудь интригу'ете про'тив него', стара'етесь расстро'ить их. Одно' ва'ше сло'во, вражде'бное ему', испо'ртит де'ло на две неде'ли, не'сколько слов -- навсегда'. Вы должны' держа'ться соверше'нно в стороне'. Направле'ние бы'ло приправля'емо та'кими до'водами: "Легко' заста'вить вас сде'лать то, чего' вы не хоти'те? а вот я заста'вил же; зна'чит, пони'маю, как на'добно бра'ться за де'ло; так уж пове'рьте, как я говорю', так и на'до де'лать. Что я говорю', то зна'ю, вы то'лько слу'шайтесь". С та'кими людьми', как тогда'шний По'лозов, нельзя' ина'че де'йствовать, как нахра'пом, наступа'я на го'рло. По'лозов вы'муштровался, обеща'л держа'ть себя', как ему' говоря'т. Но, убеди'вшись, что Кирса'нов говори'т де'ло и что на'до его' слу'шаться, По'лозов все ещё не мог взять в толк, что ж э'то за челове'к: он на его' стороне', и вме'сте на стороне' до'чери; он заставля'ет его' покори'ться до'чери и хо'чет, что'бы дочь измени'ла свою' во'лю: как примири'ть э'то?
-- О'чень про'сто, я хочу', что'бы вы не меша'ли ей стать рассуди'тельною, то'лько.
По'лозов написа'л к Соловцо'ву запи'ску, в кото'рой проси'л его' пожа'ловать к себе' по о'чень ва'жному де'лу; ве'чером Соловцо'в яви'лся, произвёл не'жное, но по'лное досто'инства объясне'ние со старико'м, был объя'влен женихо'м, с тем, что сва'дьба че'рез три ме'сяца.

VII

Кирса'нов не мог бро'сить дела': на'добно бы'ло и помо'гать Катери'не Васи'льевне поскореё вы'йти из ослепле'ния, а ещё бо'льше на'добно бы'ло наблюда'ть за её отцо'м, подде'рживать его' в ве'рности при'нятому ме'тоду невмеша'тельства. Но он почёл неудо'бным быть у Полозовы'х в пе'рвые дни по'сле кри'зиса: Катери'на Васи'льевна, коне'чно, ещё нахо'дится в экзальта'ции; е'сли он уви'дит (чего' и сле'дует непреме'нно ждать), что жени'х -- дрянь, то и его' молчали'вое недово'льство жени'хом, не то'лько прямо'й о'тзыв, принесёт вред, поднови'т экзальта'цию. Кирса'нов зае'хал неде'ли че'рез полторы', и поутру', что'бы не пря'мо самому' иска'ть встре'чи с жени'хом, а получи'ть на э'то согла'сие Катери'ны Васи'льевны. Катери'на Васи'льевна уж о'чень попра'вилась, была' ещё о'чень ху'да и бледна', но соверше'нно здоро'ва, хоть и хлопота'л над пропи'сываньем лека'рств знамени'тый пре'жний ме'дик, кото'рому Кирса'нов опя'ть сдал её, сказа'в: "лечи'тесь у него'; тепе'рь никаки'е его' сна'добья не повре'дят вам, хоть бы вы и ста'ли принима'ть их". Катери'на Васи'льевна встре'тила Кирса'нова с восто'ргом, но удивлёнными глаза'ми посмотре'ла на него', когда' он сказа'л, заче'м прие'хал.
-- Вы спасли' мне жизнь, -- и вам ну'жно моё разреше'ние, что'бы быва'ть у нас!
-- Но моё посеще'ние при нем могло' бы вам показа'ться попы'ткою вмеша'тельства в ва'ши отноше'ния без ва'шего согла'сия. Вы зна'ете моё пра'вило: не де'лать ничего' без во'ли челове'ка, в по'льзу кото'рого я хоте'л бы де'йствовать.
Прие'хав на друго'й и'ли тре'тий день ве'чером, Кирса'нов нашёл жениха' то'чно таки'м, каки'м опи'сывал По'лозов, а По'лозова нашёл удовлетвори'тельным: вы'школенный стари'к не меша'л до'чери. Кирса'нов просиде'л ве'чер, ниче'м не пока'зывая своего' мне'ния о женихе', и, проща'ясь с Катери'ною Васи'льевною, не сде'лал никако'го намёка на то, как он понра'вился ему'.
Э'того бы'ло уже' дово'льно, что'бы возбуди'ть её любопы'тство и сомне'ние. На друго'й день в ней беспреста'нно возобновля'лась мысль: "Кирса'нов не сказа'л мне ни сло'ва о нем. Е'сли б он произвёл хорошеё впечатле'ние на Кирса'нова, Кирса'нов сказа'л бы мне э'то. Неуже'ли он ему' не понра'вился? Что ж могло' не понра'виться Кирса'нову в нем?" Когда' ве'чером прие'хал жени'х, она' всма'тривалась в его' обраще'ние, вду'мывалась в его' сло'ва. Она' говори'ла себе', заче'м де'лает э'то: что'бы доказа'ть себе', что Кирса'нов не до'лжен был, не мог найти' никаки'х недоста'тков в нем. Э'то и бы'ло так. Но на'добность дока'зывать себе', что в люби'мом челове'ке нет недоста'тков, уже' ведёт к тому', что они' ско'ро бу'дут заме'чены.
Че'рез не'сколько дней Кирса'нов был опя'ть и опя'ть не сказа'л ей ни сло'ва о том, как понра'вился ему' жени'х. На э'тот раз она' уже' не вы'держала и в конце' ве'чера сказа'ла:
-- Ва'ше мне'ние? Что же вы молчи'те?
-- Я не зна'ю, уго'дно ли бу'дет вам вы'слушать моё мне'ние, и не зна'ю, бу'дет ли оно' сочтено' ва'ми за беспристра'стное.
-- Он вам не нра'вится?
Кирса'нов промолча'л.
-- Он вам не нра'вится?
-- Я э'того не говори'л.
-- Э'то ви'дно. Почему' ж он вам не нра'вится?
-- Я бу'ду ждать, когда' бу'дет ви'дно и то, почему' он мне не нра'вится.
На сле'дующий ве'чер Катери'на Васи'льевна ещё внима'тельнее всма'тривалась в Соловцо'ва. "В нем все хорошо'; Кирса'нов несправедли'в; но почему' ж я не могу' заме'тить, что в нем не нра'вится Кирса'нову?" Она' доса'довала на своё неуме'нье наблюда'ть, ду'мала: "Неуже'ли ж я так проста'?" В ней бы'ло возбуждено' самолю'бие в направле'нии, са'мом опа'сном жениху'.
Когда' Кирса'нов опя'ть прие'хал че'рез не'сколько дней, он уже' заме'тил возмо'жность де'йствовать сильне'е. До сих пор он избега'л разгово'ров с Соловцо'вым, что'бы не встрево'жить Катери'ну Васи'льевну преждевре'менным вмеша'тельством. Тепе'рь он сел в гру'ппе, кото'рая была' о'коло неё и Соловцо'ва, стал заводи'ть разгово'р о веща'х, по кото'рым выка'зывался бы хара'ктер Соловцо'ва, вовлека'л его' в разгово'р. Шел разгово'р о бога'тстве, и Катери'не Васи'льевне показа'лось, что Соловцо'в сли'шком за'нят мы'слями о бога'тстве; шел разгово'р о же'нщинах, -- ей показа'лось, что Соловцо'в говори'т о них сли'шком легко'; шел разгово'р о семе'йной жи'зни, -- она' напра'сно уси'ливалась вы'гнать из мы'сли впечатле'ние, что, мо'жет быть, жене' бы'ло бы хо'лодно и тяжело' жить с таки'м муже'м.
Кри'зис произошёл. Катери'на Васи'льевна до'лго не могла' засну'ть, все пла'кала -- от доса'ды на себя' за то, что обижа'ет Соловцо'ва таки'ми мы'слями о нем. "Нет, он не холо'дный челове'к; он не презира'ет же'нщин; он лю'бит меня', а не моё бога'тство". Е'сли б э'ти возраже'ния бы'ли отве'том на сло'ва друго'го, они' упря'мо держа'лись бы в её уме'. Но она' возража'ла са'мой себе'; а про'тив той и'стины, кото'рую сам нашёл, до'лго не устои'шь,-- она' своя', родна'я; в ней нельзя' заподо'зрить никако'й хи'трости. На сле'дующий ве'чер Катери'на Васи'льевна уже' са'ма испы'тывала Соловцо'ва, как вчера' испы'тывал его' Кирса'нов. Она' говори'ла себе', что то'лько хо'чет убеди'ться, что напра'сно обижа'ет его', но са'ма же чу'вствовала, что в ней уже' недове'рие к нёму. И опя'ть до'лго не могла' засну'ть, но доса'довала уже' на него': заче'м он говори'л так, что не успоко'ил её сомне'ний, а то'лько подкрепи'л их? Доса'довала и на себя'; но в это'й доса'де уже' я'сно прогля'дывал моти'в: "Как я могла' быть так слепа'?"
Поня'тно, что че'рез день, че'рез два она' исключи'тельно была' занята' стра'хом от мы'сли: "ско'ро я потеря'ю возмо'жность попра'вить свою' оши'бку, е'сли ошиба'лась в нем".
Когда' Кирса'нов прие'хал в сле'дующий раз, он уви'дел, что мо'жет говори'ть с не'ю.
-- Вы доспра'шивались моего' мне'ния о нем, -- сказа'л он, -- оно' не так ва'жно, как ва'ше. Что вы ду'маете о нем?
Тепе'рь она' молча'ла.
-- Я не сме'ю допы'тываться, -- сказа'л он, заговори'л о друго'м и ско'ро отошёл.
Но че'рез полчаса' она' сама' подошла' к нему':
-- Да'йте же мне сове'т: вы ви'дите, мои' мы'сли коле'блются.
-- Заче'м же вам ну'жен чужо'й сове'т, когда' вы са'ми зна'ете, что на'добно де'лать, е'сли мы'сли коле'блются.
-- Ждать, пока' они' переста'нут колеба'ться?
-- Как вы са'ми зна'ете.
-- Я отложу' сва'дьбу.
-- Почему' ж не отложи'ть, когда' вы нахо'дите э'то лу'чшим.
-- Но как он при'мет э'то?
-- Когда' вы уви'дите, как он при'мет э'то, тогда' опя'ть поду'майте, что бу'дет лу'чше.
-- Но мне тяжело' сказа'ть ему' э'то.
-- Е'сли так, поручи'те ва'шему ба'тюшке, чтоб он сказа'л ему' э'то.
-- Я не хочу' пря'таться за друго'го. Я скажу' сама'.
-- Е'сли чу'вствуете си'лу сказа'ть сама', то э'то, коне'чно, гора'здо лу'чше.
Разуме'ется, с други'ми, наприме'р, с Ве'рою Па'вловною, не годи'лось вести' де'ло так ме'дленно. Но ка'ждый темпера'мент име'ет свои' осо'бые тре'бования: е'сли горя'чий челове'к раздража'ется ме'дленною системати'чностью, то ти'хий челове'к возмуща'ется круто'ю ре'зкостью.
Успе'х объясне'ния Катери'ны Васи'льевны с женихо'м превзошёл наде'жды Кирса'нова, кото'рый ду'мал, что Соловцо'в суме'ет соблюсти' расчёт, протя'нет де'ло поко'рностью и кро'ткими мольба'ми. Нет, при всей свое'й вы'держанности, Соловцо'в не сдержа'л себя', уви'дев, что огро'мное бога'тство ускольза'ет из его' рук, и сам упусти'л сла'бые ша'нсы, остава'вшиеся ему'. Он рассы'пался ре'зкими жа'лобами на По'лозова, кото'рого назва'л интригу'ющим про'тив него'; говори'л Катери'не Васи'льевне, что она' даёт отцу' сли'шком мно'го вла'сти над собо'ю, бои'тся его', де'йствует тепе'рь по его' приказа'нию. А По'лозов ещё и не знал о реше'нии до'чери отложи'ть сва'дьбу; дочь постоя'нно чу'вствовала, что он оставля'ет ей по'лную свобо'ду. Упрёки отцу' и огорчи'ли её свое'ю несправедли'востью, и оскорби'ли тем, что в них выка'зывался взгляд Соловцо'ва на неё, как на существо', лишённое во'ли и хара'ктера.
-- Вы, ка'жется, счита'ете меня' игру'шкою в рука'х други'х?
-- Да, -- сказа'л он в раздраже'нии.
-- Я гото'вилась умере'ть, не ду'мая об отце', и вы не понима'ете э'того! С э'той мину'ты все Ко'нчено ме'жду на'ми, -- сказа'ла она' и бы'стро ушла' из ко'мнаты.

VIII

По'сле э'той исто'рии Катери'на Васи'льевна до'лго была' грустна'; но грусть её, разви'вшаяся по э'тому слу'чаю, относи'лась уже' не к э'тому ча'стному слу'чаю. Есть таки'е хара'ктеры, для кото'рых ча'стный факт сам по себе' ма'ло интере'сен, слу'жит то'лько возбужде'нием к о'бщим мы'слям, кото'рые де'йствуют на них гора'здо сильнеё. Е'сли у таки'х люде'й ум замеча'тельно силе'"н, они' стано'вятся преобразова'телями о'бщих иде'й, а в старину' де'лались вели'кими фило'софами: Кант, Фи'хте, Ге'гель {155} не разрабо'тали никако'го ча'стного вопро'са, им бы'ло э'то ску'чно. Э'то, коне'чно, то'лько о мужчи'нах: у же'нщин ведь и не быва'ет си'льного у'ма, по-ныне'шнему, -- им, ви'дите ли, приро'да отказа'ла в э'том, как отказа'ла кузнеца'м в не'жном цве'те ли'ца, портны'м -- в стро'йности ста'на, сапо'жникам -- в то'нком обоня'нии, -- э'то все приро'да. Потому' и ме'жду же'нщинами не быва'ет люде'й вели'кого у'ма. Лю'ди о'чень сла'бого у'ма с таки'м направле'нием хара'ктера быва'ют флегмати'чны до бесчу'вственности. Лю'ди обыкнове'нного у'ма быва'ют располо'жены к заду'мчивости, к ти'хой жи'зни и вообще' накло'нны мечта'ть. Э'то ещё не зна'чит, что они' фантазёры: у мно'гих воображе'ние сла'бо, и они' лю'ди о'чень положи'тельные, они' про'сто лю'бят ти'хую заду'мчивость.
Катери'на Васи'льевна влюби'лась в Соловцо'ва за его' письма'; она' умира'ла от любви', осно'вывавшейся то'лько на её мечта'х. Уж из э'того ви'дно, что она' была' тогда' настро'ена о'чень романи'чески. А шу'мная жизнь по'шлого о'бщества, наполнявшего' дом Полозовы'х, во'все не располага'ла к экзальти'рованной идеа'льности. Зна'чит, э'та черта' происходи'ла из со'бственной её нату'ры. Её давно' тяготи'л шум; она' люби'ла чита'ть и мечта'ть. Тепе'рь её ста'ло тяготи'ть и са'мое бога'тство, не то'лько шум его'. Не ну'жно счита'ть её за э'то чу'вство необыкнове'нною нату'рою: оно' знако'мо всем бога'тым же'нщинам скро'много и ти'хого хара'ктера. В ней оно' то'лько развило'сь ра'ньше обыкнове'нного, потому' что ра'но получи'ла она' си'льный уро'к.
"Кому' я могу' ве'рить? чему' я могу' ве'рить?" -- спра'шивала она' себя' по'сле исто'рии с Соловцо'вым и ви'дела: никому', ничему'. Бога'тство её отца' притя'гивало из всего' го'рода жа'дность к де'ньгам, хи'трость, обма'н. Она' была' окружена' корыстолю'бцами, лжеца'ми, льстеца'ми; ка'ждое сло'во, кото'рое говори'лось ей, бы'ло рассчи'тано по миллиона'м её отца'.
Её мы'сли станови'лись все серьёзнеё. Её ста'ли занима'ть о'бщие вопро'сы о бога'тстве, кото'рое так меша'ло ей, о бе'дности, кото'рая так му'чит други'х. Оте'ц дава'л ей дово'льно мно'го де'нег на була'вки, она', как и вся'кая до'брая же'нщина, помога'ла бе'дным. Но она' чита'ла и ду'мала, и ста'ла замеча'ть, что та'кая по'мощь, кото'рую ока'зывает она', прино'сит гора'здо ме'ньше по'льзы, чем сле'довало бы. Она' ста'ла ви'деть, что сли'шком мно'го её обма'нывают притво'рные и'ли дрянны'е бедняки': что и лю'дям, досто'йным по'мощи, уме'ющим по'льзоваться да'нными де'ньгами, э'ти де'ньги почти' никогда' не прино'сят про'чной по'льзы: на вре'мя вы'ведут их из бе'ды, а че'рез полго'да, че'рез год э'ти лю'ди опя'ть в та'кой же беде'. Она' ста'ла ду'мать: "заче'м э'то бога'тство, кото'рое так по'ртит люде'й? и отчего' э'та неотсту'пность бе'дности от бе'дных? и отчего' ви'дит она' так мно'го бе'дных, кото'рые так же безрассу'дны и дурны', как бога'тые?"
Она' была' мечта'тельница, но мечты' её бы'ли ти'хи, как её хара'ктер, и в них бы'ло так же ма'ло бле'ска, как в ней са'мой. Её люби'мым поэ'том был Жорж-За'нд; но она' не вообража'ла себя' ни Лелие'ю, ни Индиа'ною, ни Кавалька'нти, ни да'же Консуэ'ло, она' в свои'х мечта'х была' Жа'нною, но ча'ще всего' Жене'вьевою {156}. Жене'вьева была' её люби'мая герои'ня. Вот она' хо'дит по полю' и собира'ет цветы', кото'рые бу'дут служи'ть образца'ми для её рабо'ты, вот она' встреча'ет Андре', -- та'кие ти'хие свида'ния! Вот они' замеча'ют, что лю'бят друг дру'га; э'то бы'ли её мечты', о кото'рых она' сама' зна'ла, что они' то'лько мечты'. Но она' люби'ла мечта'ть о том, как зави'дна судьба' мисс Найти'нгель {157}, э'той ти'хой, скро'мной де'вушки, о кото'рой никто' не зна'ет ничего', о кото'рой не'чего знать, кро'ме того', за что она' люби'мица всей А'нглии: молода' ли она'? бога'та ли она', и'ли бедна'? сча'стлива ли она' сама', и'ли несча'стна? об э'том никто' не говори'т, э'том никто' не ду'мает, все то'лько благословля'ют де'вушку, кото'рая была' ангелом-утеши'телем в англи'йских гошпита'лях Кры'ма и Скутари' {158}, и по оконча'нии войны', верну'вшись на ро'дину с со'тнями спасённых е'ю, продолжа'ет забо'титься о больны'х... Э'то бы'ли мечты', исполне'ния кото'рых жела'ла бы Катери'на Васи'льевна. Да'льше мы'слей о Жене'вьеве и мисс Найти'нгель не уноси'ла её фанта'зия. Мо'жно ли сказа'ть, что умне'й была' фанта'зия? и мо'жно ли назва'ть её мечтательнице'ю?
Жене'вьева в шу'мном, по'шлом о'бществе пройдо'х и плохи'х фа'тов, мисс Найти'нгель в пра'здной ро'скоши, могла' ли она' не скуча'ть и не грусти'ть? Потому' Катери'на Васи'льевна была' едва' ли не бо'льше обра'дована, чем огорчена', когда' оте'ц её разори'лся. Ей бы'ло жа'лко ви'деть его', ставшего' старико'м из кре'пкого, ещё не ста'рого челове'ка; бы'ло жа'лко и того', что сре'дства её помога'ть други'м сли'шком уменьши'лись; бы'ло на пе'рвый раз оби'дно уви'деть пренебреже'ние то'лпы, извива'вшейся и изгиба'вшейся пе'ред её отцо'м и е'ю. Но бы'ло и отра'дно, что по'шлая, ску'чная, га'дкая толпа' поки'нула их, переста'ла стесня'ть её жизнь, возмуща'ть её свое'ю фальши'востью и ни'зостью; ей ста'ло так свобо'дно тепе'рь. Яви'лась и наде'жда на сча'стье: "тепе'рь е'сли в ком я найду' привя'занность, то бу'дет привя'занность ко мне, а не к миллиона'м моего' отца'".

IX

По'лозову хоте'лось устро'ить прода'жу стеари'нового заво'да, в кото'ром он име'л пай и кото'рым управля'л. Че'рез полго'да, и'ли бо'льше, усе'рдных по'исков он нашёл поку'пщика. На визи'тных ка'рточках поку'пщика бы'ло напи'сано Charles Beaumont, но произноси'лось э'то не Шарль Бомо'н, как прочли' бы незна'ющие, а Чарльз Бьюмо'нт; и натура'льно, что произноси'лось так: покупщи'к был аге'нт ло'ндонской фи'рмы Ходчсона', Ло'тера и К по заку'пке са'ла и стеари'на. Заво'д не мог идти' при жа'лком фина'нсовом и администрати'вном состоя'нии своего' акционе'рного о'бщества; но в рука'х си'льной фи'рмы он до'лжен был дать больши'е вы'годы: затра'тив на него' 500-600 ты'сяч, она' мо'гла рассчи'тывать на 100 000 руб. дохо'да. Аге'нт был челове'к добросо'вестный: внима'тельно осмотре'л заво'д, подро'бно разобра'л его' кни'ги, пре'жде чем посове'товал фи'рме поку'пку; пото'м начали'сь перегово'ры с о'бществом о прода'же заво'да и тяну'лись о'чень до'лго по нату'ре на'ших акционе'рных о'бществ, с кото'рыми соску'чились бы да'же терпели'вые гре'ки, не скуча'вшие де'сять лет осажда'ть Тро'ю {159}. А По'лозов все э'то вре'мя уха'живал за аге'нтом, по стари'нной привы'чке обраще'ния с ну'жными людьми', и все приглаша'л его' к себе' обеда'ть. Аге'нт сторони'лся от уха'живаний и до'лго отка'зывался от обе'дов; но одна'жды, сли'шком до'лго засиде'вшись в перегово'рах с правле'нием о'бщества, уста'вши и проголода'вшись, согласи'лся пойти' обеда'ть к По'лозову, жи'вшему на той же ле'стнице.

X

Чарльз Бьюмо'нт, как и сле'дует вся'кому Ча'рльзу, Джо'ну, Дже'мсу, Ви'льяму, не был охо'тник пуска'ться в инти'мности и ли'чные излия'ния; но когда' его' спра'шивали, расска'зывал свою' исто'рию не многосло'вно, но о'чень отчётливо. Семе'йство его', говори'л он, бы'ло ро'дом из Кана'ды; то'чно, в Кана'де чуть ли не полови'ну населе'ния составля'ют пото'мки францу'зских колони'стов; его' семе'йство из ни'х-то и бы'ло, потому'-то и фами'лия у него' бы'ла францу'зского фасо'на, да и лицо'м он походи'л все-таки' скоре'е на францу'за, чем на англича'нина и'ли я'нки. Но, продолжа'л он, его' дед перее'хал из окре'стностей Квебе'ка в Нью-Йо'рк; и э'то быва'ет. Во вре'мя э'того переселе'ния его' оте'ц был ещё ребёнком. Пото'м, разуме'ется, вы'рос и стал взро'слым мужчи'ною; а в э'то вре'мя како'му-то богачу' и прогресси'сту в се'льском хозя'йстве взду'малось устро'ить у себя' на ю'жном берегу' Кры'ма, вме'сто виногра'дников, хлопчато-бума'жные планта'ции; он и поручи'л кому'-то доста'ть ему' управляющего' из Се'верной Аме'рики: ему' и доста'ли Дже'мса Бью'монта, кана'дского уроже'нца, нью-йо'ркского жи'теля, то есть насто'лько верст не видывавшего' хлопча`тобума'жных планта'ций, наско'лько мы с ва'ми, чита'тель, не ви'дывали из своего' Петербу'рга и'ли Ку'рска го'ру Арара'т; э'то уж всегда' так быва'ет с подо'бными прогресси'стами. Пра'вда, де'ло ниско'лько не испо'ртилось от соверше'"нного незнако'мства америка'нского управляющего' с хлопча`тобума'жным планта'торством, потому' что разводи'ть хлопчатобума'жник в Кры'му то же са'мое, что в Петербу'рге виногра'д. Но когда' оказа'лось э'то, америка'нский управля'ющий был отпу'щен с хлопча`тобума'жного ве'домства и попа'л виноку'ром на заво'д в тамбо'вской губе'рнии, дожи'л тут почти' весь свой век, тут прижи'л сы'на Ча'рльза, а вско'ре по'сле того' похорони'л жену'. Года'м к 65-ти, накопи'вши не'сколько де'нег на дря'хлые го'ды, он взду'мал верну'ться в Аме'рику и верну'лся. Ча'рльзу бы'ло тогда' лет 20. Когда' оте'ц у'мер, Чарльз захоте'л возврати'ться в Росси'ю, потому' что, роди'вшись и прожи'в до 20 лет в дере'вне Тамбо'вской губе'рнии, чу'вствовал себя' ру'сским. Он с отцо'м жил в Нью-йо'рке и служи'л кле'рком в одно'й купе'ческой конто'ре. Когда' оте'ц у'мер, он перешёл в нью-йо'ркскую конто'ру ло'ндонской фи'рмы Ходчсона', Ло'тера и К, зна'я, что она' име'ет дела' с Петербу'ргом, и когда' успе'л хорошо' зарекомендова'ть себя', то и вы'разил жела'ние получи'ть ме'сто в Росси'и, объясни'вши, что он Росси'ю зна'ет как свою' ро'дину. Име'ть та'кого служащего' в Росси'и, разуме'ется, бы'ло вы'годно для фи'рмы, его' перевели' в ло'ндонскую конто'ру на испыта'ние, испыта'ли, и вот, с полго'да вре'мени до обе'да у Поло'зова он прие'хал в Петербу'рг аге'нтом фи'рмы по са'льной и стеари'новой ча'сти, с жа'лованьем в 500 фу'нтов. Соверше'нно сообра'зно э'той исто'рии, Бьюмо'нт, роди'вшийся и до 20 лет жи'вший в Тамбо'вской губе'рнии, с одни'м то'лько америка'нцем и'ли англича'нином на 20 и'ли 50 и'ли 100 верст круго'м, с свои'м отцо'м, кото'рый це'лый день был на заво'де, сообра'зно э'той исто'рии, Чарльз Бьюмо'нт говори'л по-ру'сски, как чи'стый ру'сский, а по-англи'йски -- бо'йко, хорошо', но все-та'ки не соверше'нно чи'сто, как сле'дует челове'ку, уже' то'лько в зре'лые го'ды прожи'вшему не'сколько лет в стране' англи'йского языка'.

XI

Бьюмо'нт уви'дел себя' за обе'дом то'лько втроём со старико'м и о'чень ми'лою, не'сколько заду'мчивою блонди'нкою, его' до'черью.
-- Ду'мах ли я когда'-нибудь, -- сказа'л за обе'дом По'лозов, -- что э'ти а'кции заво'да бу'дут име'ть для меня' ва'жность! Тяжело' на ста'рости лет подверга'ться тако'му уда'ру. Ещё хорошо', что Ка'тя так равноду'шно перенесла', что я погуби'л её состоя'ние, оно' и при моёй-то жи'зни бы'ло бо'льше её, чем моё: у её ма'тери был капита'л, у меня' ма'ло; коне'чно, я из ка'ждого рубля' сде'лал бы'ло два'дцать, зна'чит, оно', с друго'й стороны', бы'ло бо'льше от моёго труда', чем по насле'дству; и мно'го же я труди'лся! и уме'нье како'е ну'жно бы'ло, -- стари'к до'лго рассужда'л в э'том самохва'льном то'не, -- пото'м и кро'вью, а гла'вное, умо'м бы'ло на'жито, -- заключи'л он и повтори'л в заключе'ние предисло'вие, что та'кой уда'р тяжело' перенести' и что е'сли б ещё да Ка'тя э'тим убива'лась, то он бы, ка'жется, с ума' сошёл, но что Ка'тя не то'лько сама' не жалеёт, а ещё и его', стари'ка, подде'рживает.
По америка'нской привы'чке не ви'деть ничего' необыкнове'нного ни в бы'стром обогаще'нии, ни в разоре'нии, и'ли по своему' ли'чному хара'ктеру, Бьюмо'нт не име'л охо'ты ни восхити'ться вели'чием ума', нажи'вшего бы'ло три-четы'ре миллио'на, ни скорбе'ть о тако'м разоре'нии, по'сле кото'рого ещё оста'лись сре'дства держа'ть поря'дочного по'вара; а ме'жду тем на'добно же бы'ло что'-нибудь заме'тить в знак сочу'вствия чему'-нибудь из дли'нной ре'чи; потому' он сказа'л:
-- Да, э'то большо'е облегче'ние, когда' семе'йство дру'жно перено'сит неприя'тности.
-- Да вы как бу'дто сомни'тельно говори'те, Карл Я'ковлич. Вы ду'маете, что Ка'тя заду'мчива, так э'то оттого', что она' жале'ет о бога'тстве? Нет, Карл Я'ковлич, нет, вы её напра'сно обижа'ете. У нас с ней друго'е го'ре: мы с ней изве'рились в люде'й, -- сказа'л По'лозов полушутли'вым, полусерьёзным то'ном, каки'м говоря'т о до'брых, но нео'пытных мы'слях дете'й о'пытные старики'.
Катери'на Васи'льевна покрасне'ла. Ей бы'ло неприя'тно, что оте'ц завёл разгово'р о её чу'вствах. Но, кро'ме отцо'вской любви', бы'ло и друго'е изве'стное обстоя'тельство, по кото'рому оте'ц не был винова'т: е'сли не о чем говори'ть, но есть в ко'мнате ко'шка и'ли соба'ка, заво'дится разгово'р о ней: е'сли ни ко'шки, ни соба'ки нет, то о де'тях. Пого'да, уж то'лько тре'тья, кра'йняя сте'пень безресу'рсности.
-- Нет, па'па, вы напра'сно объясня'ете мою' заду'мчивость таки'м высо'ким моти'вом: вы зна'ете, у меня' про'сто невесёлый хара'ктер, и я скуча'ю.
-- Быть невесёлым, э'то как кому' уго'дно, -- сказа'л Бьюмо'нт: -- но скуча'ть, по моему' мне'нию, неизвини'тельно, Ску'ка в мо'де у на'ших бра'тьев, англича'н; но мы, америка'нцы, не зна'ем её. Нам не'когда скуча'ть: у нас сли'шком мно'го де'ла. Я счита'ю, мне ка'жется (попра'вил он свой американи'зм) {160}, что и ру'сский наро'д до'лжен бы ви'деть себя' в тако'м положе'нии: по-моему', у него' то'же сли'шком мно'го де'ла на рука'х. Но действи'тельно, я ви'жу в ру'сских соверше'нно проти'вное: они' о'чень располо'жены хандри'ть. Са'ми англича'не далеко' не выде'рживают сравне'ния с ни'ми в э'том. Англи'йское о'бщество, осла'вленное на всю Евро'пу, и в том числе' на всю Росси'ю, скучне'йшим в ми'ре, насто'лько же разговорчивеё, живеё, веселеё ру'сского, наско'лько уступа'ет в э'том французскому'. И ва'ши путеше'ственники говоря'т вам о ску'ке а'нглйского о'бщества? Я не пони'маю, где ж у э'тих люде'й глаза' на своё домашнеё!
-- И ру'сские пра'вы, что хандря'т, -- сказа'ла Катери'на Васи'льевна: -- како'е ж у них де'ло? им не'чего де'лать; они' должны' сиде'ть сложа' ру'ки. Укажи'те мне де'ло, и я, вероя'тно, не бу'ду скуча'ть.
-- Вы хоти'те найти' себе' де'ло? О, за э'тим не должно' быть остано'вки; вы ви'дите вокру'г себя' тако'е неве'жество, извини'те, что я так отзыва'юсь о ва'шей стране', о ва'шей ро'дине, -- попра'вил он свой англици'зм {161}: -- но я сам в ней роди'лся и вы'рос, счита'ю её свое'ю, потому' не церемо'нюсь, -- вы ви'дите в ней туре'цкое неве'жество, япо'нскую беспо'мощность. Я ненави'жу ва'шу ро'дину, потому' что люблю' её, как свою', скажу' я вам, подража'я ва'шему поэ'ту {162}. Но в ней мно'го де'ла.
-- Да; но оди'н, а ещё бо'лее, одна' что мо'жет сде'лать?
-- Но ведь ты же де'лаешь, Ка'тя, -- сказа'л По'лозов: -- я вам вы'дам её секре'т, Карл Я'ковлич. Она' от ску'ки у'чит де'вочек. У неё ка'ждый день быва'ют её учени'цы, и она' во'зится с ни'ми от 10 часо'в до ча'су, иногда' бо'льше.
Бьюмо'нт посмотре'л на Катери'ну Васи'льевну с уваже'нием:
-- Вот э'то по-на'шему, по-америка'нски, -- коне'чно, под америка'нцами я понима'ю то'лько се'верные, свобо'дные шта'ты; ю'жные ху'же вся'кой Мехи'ки, почти' так же га'дки, как Брази'лия (Бьюмо'нт был я'ростный аболициони'ст {163}), -- э'то по-на'шему; но в та'ком слу'чае заче'м же скуча'ть?
-- Ра'зве э'то серьёзное де'ло, m-r Бьюмо'нт? э'то не бо'лее, как развлече'ние, так я ду'маю; мо'жет быть, я ошиба'юсь; мо'жет быть, вы назовёте меня' материали'сткою...
-- Вы ждёте тако'го упрёка от челове'ка из на'ции, про кото'рую все утвержда'ют, что еди'нственная цель и мысль её -- до'ллары?
-- Вы шу'тите, но я серьёзно бою'сь, опаса'юсь вы'сказать вам моё мне'ние, -- оно' мо'жет каза'ться схо'дно с тем, что пропове'дуют обскура'нты о бесполе'зности просвеще'ния.
"Вот как! -- поду'мал Бьюмо'нт: -- неуже'ли она' дошла' до э'того? э'то стано'вится интере'сно".
-- Я сам обскура'нт, -- сказа'л он: -- я за безгра'мотных чёрных про'тив цивилизо'ванных владе'льцев их, в ю'жных шта'тах, -- извини'те, я отвлёкся мое'й америка'нской не'навистью. Но мне о'чень любопы'тно услы'шать ва'ше мне'ние.
-- Оно' о'чень прозаи'чно, m-r Бьюмо'нт, но меня' привела' к нему' жизнь. Мне ка'жется, де'ло, кото'рым я занима'юсь, сли'шком односторо'ннее де'ло, и та сторона', на кото'рую обращено' оно', не пе'рвая сторона', на кото'рую должны' быть обращены' забо'ты люде'й, жела'ющих принести' по'льзу наро'ду. Я ду'маю так: да'йте лю'дям хлеб, чита'ть они' вы'учатся и са'ми. Начина'ть на'добно с хле'ба, ина'че мы по'пусту истра'тим вре'мя.
-- Почему' ж вы не начина'ете с того', с чего' на'добно начина'ть? -- сказа'л Бьюмо'нт уже' с не'которым одушевле'нием. -- Э'то мо'жно, я зна'ю приме'ры, у нас в Аме'рике, -- приба'вил он.
-- Я вам сказа'ла: одна', что я могу' нача'ть? Я не зна'ю, как приня'ться; и е'сли б зна'ла, где у меня' возмо'жность? Де'вушка так свя'зана во всем. Я незави'сима у себя' в ко'мнате. Но что я могу' сде'лать у себя' в ко'мнате? Положи'ть на стол кни'жку и учи'ть чита'ть. Куда' я могу' идти' одна'? С кем я могу' ви'деться одна'? Како'е де'ло я могу' де'лать одна'?
-- Ты, ка'жется, выставля'ешь меня' де'спотом, Ка'тя? -- сказа'л оте'ц: -- уж в э'том-то я непови'нен с тех пор, как ты меня' так проучи'ла.
-- Па'па, ведь я красне'ю э'того, я тогда' была' ребёнок. Нет, па'па, вы хороши', вы не стесня'ете. Стесня'ет о'бщество. Пра'вда, m-r Бьюмо'нт, что де'вушка в Аме'рике не так свя'зана?
-- Да, мы мо'жем э'тим горди'ться; коне'чно, и у нас далеко' не то, чему' сле'дует быть; но всё-таки, како'е сравне'ние с ва'ми, европе'йцами. Все, что расска'зывают вам о свобо'де же'нщины у нас, пра'вда.
-- Па'па, пое'дем в Аме'рику, когда' m-r Бьюмо'нт ку'пит у тебя' заво'д, -- сказа'ла шутя' Катери'на Васи'льевна: -- я там бу'ду что'-нибудь де'лать. Ах, как бы я была' ра'да!
-- Мо'жно найти' де'ло и в Петербу'рге, -- сказа'л Бьюмо'нт.
-- Укажи'те.
Бьюмо'нт две-три' секу'нды колеба'лся. "Но заче'м же я и прие'хал сюда'? И че'рез кого' же лу'чше узна'ть?" -- поду'мал он.
-- Вы не слы'шали? -- есть о'пыт примене'ния к де'лу тех при'нципов, кото'рые вы'работаны в после'днее вре'мя экономи'ческою нау'кою: вы зна'ете их?
-- Да, я чита'ла; э'то, должно' быть, о'чень интере'сно и поле'зно. И я могу' приня'ть в э'том уча'стие? Где ж э'то найти'?
-- Э'то осно'вано г-же'ю Кирса'новою.
-- Кто она'? её муж ме'дик?
-- Вы его' зна'ете? И он не сказа'л вам об э'том де'ле?
-- Э'то бы'ло давно', он тогда' ещё не был жена'т, а я бы'ла о'чень больна', -- он приезжа'л не'сколько раз и спас меня'. Ах, како'й э'то челове'к! Похо'жа на него' она'?
Но как же познако'миться с Кирса'новою? Бьюмо'нт рекоменду'ет Катери'ну Васи'льевну Кирса'новой? -- Нет, Кирса'новы да'же не слы'шали его' фами'лии; но никако'й рекоменда'ции не на'добно: Кирса'нова, наве'рное, бу'дет ра'да встре'тить тако'е сочу'вствие. А'дрес на'добно узна'ть там, где слу'жит Кирса'нов.

XII

Вот каки'м о'бразом произошло' то, что Поло'зова познако'милась с Ве'рой Па'вловною; она' отпра'вилась к ней на друго'й же день поутру'; и Бьюмо'нт был так заинтересо'ван, что ве'чером прие'хал узна'ть, как понра'вилось Катери'не Васи'льевне но'вое знако'мство и но'вое де'ло.
Катери'на Васи'льевна была' о'чень одушевлена'. Грусти' -- никаки'х следо'в; заду'мчивость замени'лась восто'ргом. Она' с энтузиа'змом расска'зывала Бьюмо'нту, -- а ведь уж расска'зывала отцу', но от одного' ра'за не уняла'сь, о том, что ви'дела поутру', и не бы'ло конца' её расска'зу; да, тепе'рь её се'рдце бы'ло полно': живо'е де'ло на'йдено! Бьюмо'нт слу'шал внима'тельно; но ра'зве мо'жно слу'шать так? и она' чуть не с гне'вом сказа'ла:
-- M-r Бьюмо'нт, я разочаро'вываюсь в вас: неуже'ли э'то так ма'ло де'йствует на вас, что вам то'лько интере'сно, -- не бо'льше?
-- Катери'на Васи'льевна, вы забыва'ете, что я все э'то ви'дел у нас, в Аме'рике; для меня' занима'тельны не'которые подро'бности; но само' де'ло сли'шком знако'мо мне. Интере'с новизны' тут мо'гут име'ть для меня' то'лько ли'чности, кото'рым обя'зано свои'м успе'хом э'то де'ло, но'вое у вас. Наприме'р, что вы мо'жете рассказа'ть мне о m-me Кирса'новой?
-- Ах, бо'же мой: разуме'ется, она' мне чрезвыча'йно понра'вилась; она' с тако'ю любо'вью объясня'ла мне все.
-- Э'то вы уж говори'ли.
-- Чего' ж вам бо'льше? Что я могу' сказа'ть вам бо'льше? Неуже'ли ж мне бы'ло до того', что'бы ду'мать о ней, когда' у меня' пе'ред глаза'ми бы'ло тако'е де'ло?
-- Так, -- сказа'л Бьюмо'нт, -- я понима'ю, что соверше'нно забыва'ешь о ли'цах, когда' заинтересо'ван де'лом; одна'ко, что ж вы мо'жете сказа'ть мне ещё о m-me Кирса'новой?
Катери'на Васи'льевна ста'ла собира'ть все свои' воспомина'ния о Ве'ре Па'вловне, но в них то'лько и нашло'сь пе'рвое впечатле'ние, кото'рое сде'лала на неё Ве'ра Па'вловна; она' о'чень жи'во описа'ла её нару'жность, мане'ру говори'ть, все что броса'ется в глаза' в мину'ту встре'чи с но'вым челове'ком; но да'льше, да'льше у неё в воспомина'ниях уже', действи'тельно, не бы'ло почти' ничего', относя'щегося к Ве'ре Па'вловне: мастерска'я, мастерска'я, мастерска'я, -- и объясне'ния Ве'ры Па'вловны о мастерско'й; э'ти объясне'ния она' все понима'ла, но са'мой Ве'ры Па'вловны во все следующеё вре'мя, по'сле пе'рвых слов встре'чи, она' уж не понима'ла.
-- Ита'к, на э'тот раз я обману'лся в ожида'нии мно'го узна'ть от вас о m-me Кирса'новой; но я не отста'ну от вас; че'рез не'сколько дней я опя'ть ста'ну расспра'шивать вас о ней.
-- Но почему' ж вам самому' не познако'миться с не'ю, е'сли она' так интересу'ет вас?
-- Мне хо'чется сде'лать э'то; мо'жет быть, я и сде'лаю, когда'-нибудь. Но пре'жде я до'лжен узна'ть о ней бо'льше. -- Бьмонт останови'лся на мину'ту. -- Я ду'мал, лу'чше ли проси'ть вас, и'ли не проси'ть, ка'жется, лу'чше попроси'ть; когда' вам случи'тся упомина'ть мою' фами'лию в разгово'рах с ни'ми, не говори'те, что я расспра'шивал вас о ней и'ли хочу' когда'-нибудь познако'миться с ни'ми.
-- Но э'то начина'ет походи'ть на зага'дку, m-r Бьюмо'нт, -- серьёзным то'ном сказа'ла Катери'на Васи'льевна. -- Вы хоти'те че'рез меня' разузнава'ть о них, а сам хоти'те скрыва'ться.
-- Да, Катери'на Васи'льевна; как вам объясни'ть э'то? -- я опаса'юсь знако'миться с ни'ми.
-- Все э'то стра'нно, m-r Бьюмо'нт.
-- Пра'вда. Скажу' пряме'е: я опаса'юсь, что им бу'дет э'то неприя'тно. Они' не слы'шали мое'й фами'лии. Но у меня' могли' быть каки'е-нибудь столкнове'нии с ке'м-нибудь из люде'й, бли'зких к мим, и'ли с ни'ми, э'то все равно'. Сло'вом, я до'лжен удостове'риться, прия'тно ли бы'ло бы им познако'миться со мно'ю.
-- Все э'то стра'нно, m-r Бьюмо'нт.
-- Я че'стный челове'к, Катери'на Васи'льевна; сме'ю вас уве'рить, что я никогда' не захоте'л бы компромети'ровать вас; мы с ва'ми ви'димся то'лько во второ'й раз, но я уж о'чень уважа'ю вас.
-- Я та'кже ви'жу, m-r Бьюмо'нт, что вы поря'дочный челове'к, но...
-- Е'сли вы счита'ете меня' поря'дочным челове'ком, вы позво'лите мне быва'ть у вас, что'бы тогда', когда' вы доста'точно уве'ритесь во мне, я мог опя'ть спроси'ть вас о Кирса'новых. И'ли, лу'чше, вы са'ми заговори'те о них, когда' вам пока'жется, что вы мо'жете испо'лнить э'ту мою' про'сьбу, кото'рую я сде'лаю тепе'рь, и не бу'ду возобновля'ть. Вы позволя'ете?
-- Изво'льте, m-r Бьюмо'нт, -- сказа'ла Катери'на Васи'льевна, слегка' пожа'в плеча'ми. -- Но согласи'тесь, что ...
Она' опя'ть не хоте'ла договори'ть.
-- ...что я тепе'рь до'лжен внуша'ть вам не'которое недове'рие? Пра'вда. Но я бу'ду ждать, пока' оно' пройдёт.

XIII

Бьюмо'нт стал о'чень ча'сто быва'ть у Полозовы'х. "Почему' ж? -- ду'мал стари'к: -- подходя'щая па'ртия. Коне'чно, Ка'тя пре'жде могла' бы име'ть не тако'го жениха'. Но ведь она' и тогда' была' не интереса'нтка и не честолюби'вая. А тепе'рь лу'чше и жела'ть нельзя'".
Действи'тельно, Бьюмо'нт был подходя'щая па'ртия. Он говори'л, что ду'мает навсегда' оста'ться в Росси'и, потому' что счита'ет её свое'ю ро'диною. Он челове'к основа'тельный: в 30 лет, вы'шедши из ничего', имеёт хорошеё ме'сто. Е'сли б он был ру'сский, По'лозову бы'ло бы прия'тно, чтоб он был дворяни'н, но к иностра'нцам э'то не прилага'ется, осо'бенно к францу'зам; а к америка'нцам ещё ме'ньше: у них в Аме'рике челове'к -- ны'не рабо'тник у сапо'жника и'ли па'харь, за'втра генера'л, послеза'втра президе'нт, а там опя'ть конто'рщик и'ли адвока'т. Э'то совсе'м осо'бый наро'д, у них спра'шивают о челове'ке то'лько по де'ньгам и по уму'. "Э'то и правильнеё, -- продолжа'л ду'мать По'лозов; -- я сам тако'й челове'к. Заня'лся торго'влею, жени'лся на купчи'хе. Де'ньги гла'вное; и ум, потому' что без у'ма не наживёшь де'нег. А он мо'жет нажи'ть: стал на таку'ю доро'гу. Ку'пит взвод, ста'нет управля'ющим; пото'м фи'рма возьмёт его' в до'лю. А у них фи'рмы не таки'е, как у нас. То'же и он бу'дет воро'чать миллио'нами..."
О'чень возмо'жно, что не суждено' сбы'ться мечта'м Поло'зова о том, что его' зять бу'дет миллионе'ром по комме'рческой ча'сти, как не суждено' бы'ло сбы'ться мечта'м Ма'рьи Алексе'вны о том, что её пе'рвый зять пойдёт по откупно'й ча'сти. Но всё-таки Бьюмо'нт был хоро'шая па'ртия для Катери'ны Васи'льевны.
Одна'ко ж не ошиба'лся ли По'лозов, предусма'тривая себе' зя'тя в Бьюмо'нте? Е'сли у старика' бы'ло ещё како'е-нибудь сомне'ние в э'том, оно' исче'зло, когда' Бьюмо'нт, неде'ли че'рез две по'сле того' как на'чал быва'ть у них, сказа'л ему', что, мо'жет быть, поку'пка заво'да заде'ржится на не'сколько дней; впро'чем, едва' ли от этого' бу'дет заде'ржка: вероя'тно, они' и, не дожида'ясь ми'стера Ло'тера, не соста'вили бы оконча'тельных усло'вий ра'ньше неде'ли, а ми'стер Ло'тер бу'дет в Петербу'рге че'рез четы'ре дня.
-- Пре'жде, когда' я не был в ли'чном знако'мстве с ва'ми, -- сказа'л Бьюмо'нт, -- я хоте'л ко'нчить де'ло сам. Тепе'рь э'то нело'вко, потому' что мы так хорошо' знако'мы. Что'бы не могло' возни'кнуть пото'м никаки'х недоразуме'ний, я писа'л об э'том фи'рме, то есть о том, что я во вре'мя торго'вых перегово'ров познако'мился с управля'ющим, у кото'рого почти' весь капита'л в а'кциях заво'да, я тре'бовал, что'бы фи'рма присла'ла кого'-нибудь заключи'ть вме'сто меня' э'то де'ло, и вот, как ви'дите, прие'дет ми'стер Ло'тер.
Осторо'жно и умно'. А с тем вме'сте я'сно пока'зывает в Бьюмо'нте наме'рение жени'ться на Ка'те: просто'е знако'мство не бы'ло бы доста'точною причи'ною принима'ть таку'ю предосторо'жность.

XIV

Два'-три сле'дующие посеще'ния Бьюмо'нта начина'лись дово'льно холо'дным приёмом со стороны' Катери'ны Васи'льевны. Она' ста'ла, действи'тельно, не'сколько недоверя'ть э'тому ма'ло знако'мому челове'ку, вы'сказавшему зага'дочное жела'ние разузнава'ть о семе'йстве, с кото'рым, по слова'м, он не был знако'м, и одна'ко же опаса'лся познако'миться по како'й-то неуве'ренности, что знако'мство с ним бу'дет прия'тно э'тому семе'йству. Но и в э'ти пе'рвые посеще'ния, е'сли Катери'на Васи'льевна недове'рчиво встреча'ла его', то ско'ро вовлекла'сь в живо'й разгово'р с ним. В пре'жней её жи'зни, до знако'мства с ним и с Кирса'новым, ей не встреча'лись таки'е лю'ди. Он так сочу'вствовал всему', что её интересова'ло, он так хорошо' пони'мал её; да'же с люби'мыми подру'гами, -- впро'чем, у ней, со'бственно, и бы'ла то'лько одна' подру'га, Поли'на, кото'рая уж давно' пересели'лась в Москву', вы'шедши за'муж за моско'вского фабрика'нта, -- да'же с Поли'ною она' не говори'ла так легко', как с ним.
И он, -- он снача'ла приезжа'л, очеви'дно, не для неё, а для того', что'бы узна'ть че'рез неё о Кирса'новой: но с са'мого же начала' знако'мства, с той мину'ты, как заговори'ли они' о ску'ке и о сре'дствах избега'ть ску'ки, ви'дно бы'ло, что он уважа'ет её, симпатизи'рует ей. При второ'м свида'нии он был о'чень привлечён к ней её восто'ргом оттого', что она' нашла' себе' де'ло. Тепе'рь с ка'ждым но'вым свида'нием его' расположе'ние к ней бы'ло все виднеё для неё. О'чень ско'ро ме'жду ни'ми установи'лась са'мая проста'я и тёплая прия'знь, и че'рез неде'лю Катери'на Васи'льевна уже' расска'зывала ему' о Кирса'новых: она' бы'ла уве'рена, что у этого' челове'ка не мо'жет быть никако'й неблагоро'дной мы'сли.
Пра'вда и то, что, когда' она' заговори'ла о Кирса'новых, он останови'л её:
-- Заче'м так ско'ро? Вы сли'шком ма'ло меня' зна'ете.
-- Нет, доста'точно, m-r Бьюмо'нт; я ви'жу, что е'сли вы не хоте'ли объясни'ть мне того', что мне каза'лось стра'нно в ва'шем жела'нии, то, вероя'тно, вы не име'ли права' говори'ть, ма'ло ли быва'ет тайн.
А он сказа'л:
-- У меня', вы ви'дите, уж нет пре'жнего не'терпения знать то, что мне хо'чется знать о них.

XV

Одушевле'ние Катери'ны Васи'льевны продолжа'лось, не ослабева'я, а то'лько переходя' в постоя'нное, уже' обы'чное настрое'ние ду'ха, бо'дрое и живо'е, све'тлое. И, ско'лько ей каза'лось, и'менно э'то одушевле'ние всего' бо'льше привлека'ло к ней Бьюмо'нта. А он уж о'чень мно'го ду'мал о ней, -- э'то бы'ло сли'шком ви'дно. Послу'шав два'-три ра'за её расска'зы о Кирса'новых, он в четвёртый раз уже' сказа'л:
-- Я тепе'рь зна'ю все, что мне бы'ло ну'жно знать. Благодарю' вас.
-- Да что ж вы зна'ете? Я вам то'лько ещё говори'ла, что они' о'чень лю'бят друг дру'га и соверше'нно сча'стливы свои'ми отноше'ниями.
-- Бо'льше мне и не ну'жно бы'ло ничего' знать. Впро'чем, э'то я всегда' знал сам.
И разгово'р перешёл к чему'-то друго'му.
Коне'чно, пе'рвая мысль Катери'ны Васи'льевны была' тогда', при пе'рвом его' вопро'се о Кирса'новой, что он влюблён в Ве'ру Па'вловну. Но тепе'рь бы'ло сли'шком ви'дно, что э'того во'все нет. Ско'лько тепе'рь зна'ла его' Катери'на Васи'льевна, она' да'же ду'мала, что Бьюмо'нт и не спосо'бен быть влюблённым. Люби'ть он мо'жет, э'то так. Но е'сли тепе'рь он лю'бит кого'-нибудь, то "меня'", ду'мала Катери'на Васи'льевна.

XVI

А впро'чем, люби'ли ль они' друг дру'га? Нача'ть хотя' с неё. Был оди'н слу'чай, в кото'ром вы'казалась с её сто'роны забо'тливость о Бьюмо'нте, но как же и ко'нчился э'тот слу'чай! Во'все не так, как сле'довало бы ожида'ть по нача'лу. Бьюмо'нт заезжа'л к Поло'зовым реши'тельно ка'ждый день, иногда' надо'лго, иногда' ненадо'лго, но все-та'ки ка'ждый день; на э'том-то и была' осно'вана уве'ренность Поло'зова, что он хо'чет сва'тать Катери'ну Васи'льевну; дру'гих основа'ний для та'кой наде'жды не бы'ло. Но вот одна'жды прошёл ве'чер, Бьюмо'нта нет.
-- Вы не зна'ете, па'па, что с ним?
-- Не слы'шал; вероя'тно, ничего', не'когда бы'ло, то'лько.
Прошёл и э'тот ве'чер, Бьюмо'нт опя'ть не приезжа'л. На тре'тье у'тро Катери'на Васи'льевна собрала'сь куда'-то е'хать.
-- Куда' ты, Ка'тя?
-- Так, па'па, по свои'м дела'м.
Она' пое'хала к Бьюмо'нту {164}. Он сиде'л в пальто' с широ'кими рукава'ми и чита'л; по'днял глаза' от кни'ги, когда' отвори'лась дверь.
-- Катери'на Васи'льевна, э'то вы? о'чень рад и благода'рен вам, -- тем са'мым то'ном, каки'м бы встре'тил её отца'; впро'чем, нет, гора'здо приветливеё.
-- Что с ва'ми, m-r Бьюмо'нт, что вы так давно' не бы'ли? -- вы заста'вили меня' трево'житься за вас и, кро'ме того', заста'вили соску'читься.
-- Ничего' осо'бенного, Катери'на Васи'льевна, как ви'дите, здоро'в. Да вы не вы'кушаете ча'ю? -- ви'дите, я пью.
-- Пожа'луй; да что ж вы сто'лько дней не бы'ли?
-- Петр, да'йте стака'н. Вы ви'дите, что здоро'в; сле'довательно, пустяки'. Вот что: был на заво'де с ми'стером Ло'тером, да, объясня'я ему' что'-то, не остерёгся, положи'л ру'ку на винт, а он поверну'лся и оцара'пал ру'ку сквозь рука'в. И нельзя' бы'ло ни тре'тьего дня, ни вчера' наде'ть сюртука'.
-- Покажи'те, ина'че я бу'ду трево'житься, что э'то не цара'пина, а большо'е поврежде'ние.
-- Да како'е же большо'е (вхо'дит Петр со стака'ном для Катери'ны Васи'льевны), когда' я владе'ю обе'ими рука'ми? А впро'чем, изво'льте (отодвига'ет рука'в до ло'ктя). Петр, вы'бросьте из э'той пе'пельницы и да'йте сига'рочницу, она' в кабине'те на столе'. Ви'дите, пустяки': кро'ме англи'йского пла'стыря, ничего' не пона'добилось.
-- Да, но всё-таки есть о'пухоль и краснота'.
-- Вчера' бы'ло гора'здо бо'льше, а к за'втрему ничего' не бу'дет. (Петр, вы'сыпав пе'пел и пода'в сига'рочницу, ухо'дит.) Не хоте'л явля'ться пе'ред ва'ми ра'неным геро'ем.
-- Да написа'ли бы, как же мо'жно?
-- Да ведь я тогда' ду'мал, что наде'ну сюрту'к на друго'й день, то есть тре'тьего дня; а тре'тьего дня ду'мал, что наде'ну вчера', вчера' -- что ны'не. Ду'мал, не сто'ит трево'жить вас.
-- Да, а бо'льше встрево'жили. Э'то нехорошо', m-r Бьюмо'нт. А когда' вы ко'нчите де'ло с э'тою поку'пкою?
-- Да, вероя'тно, на'-днях, но все, зна'ете, про'волочка не от нас с ми'стером Ло'тером, а от са'мого о'бщества.
-- А что э'то вы чита'ли?
-- Но'вый рома'н Теккере'я. При тако'м тала'нте, и как исписа'лся! оттого' что запа'с мы'слей ску'ден.
-- Я уж чита'ла; действи'тельно, -- и так да'лее.
Пожале'ли о паде'нии Теккере'я, поговори'ли с полчаса' о други'х веща'х в том же ро'де.
-- Одна'ко мне пора' к Ве'ре Па'вловне, да когда' же вы с ни'ми познако'митесь? о'чень хоро'шие лю'ди.
-- А вот ка'к-нибудь соберу'сь, попрошу' вас. О'чень вам благода'рен, что навести'ли меня'. А э'то ва'ша ло'шадь?
-- Да, э'то моя'.
-- То'-то ваш ба'тюшка никогда' на ней не е'здит. А поря'дочная ло'шадь.
-- Ка'жется; я не зна'ю в них то'лку.
-- Хоро'шая ло'шадь, су'дарь, рубле'й 350 сто'ит, -- сказа'л ку'чер.
-- А ско'лько лет?
-- Шесть лет, су'дарь.
-- Пое'дем, Заха'р; я усе'лась. До свида'нья, m-r Бьюмо'нт. Ны'не прие'дете?
-- Едва' ли; нет: -- за'втра, наве'рное.

XVII

Так ли де'лаются, таки'е ли быва'ют посеще'ния влюблённых де'вушек? Не говоря' уж о том, что ничего' подо'бного никогда' не позво'лит себе' благовоспи'танная де'вушка, но е'сли позво'лит, то уж, коне'чно, вы'йдет из э'того совсе'м не то. Е'сли проти'вен нра'вственности посту'пок, сде'ланный Катери'ной Васи'льевною, то е'ще проти'внее вся'ким о`бщепри'нятым поня'тиям об отноше'ниях ме'жду мужчи'нами и де'вушками содержа'ние, так сказа'ть, э'того безнра'вственного посту'пка. Не я'сно ли, что Катери'на Васи'льевна и Бьюмо'нт бы'ли не лю'ди, а ры'бы, и'ли е'сли лю'ди, то с ры'бьей кро'вью? Соверше'нно соотве'тствовало это'му свида'нью и то, как она' вообще' обраща'лась с ним, ви'дя его' у себя'.
-- Уста'ла говори'ть, m-r Бьюмо'нт, -- говори'ла она', когда' он до'лго заси'живался: -- остава'йтесь с па'па, а я уйду' к себе', -- и уходи'ла.
Он иногда' отвеча'л на э'то:
-- Посиди'те ещё с че'тверть часа', Катери'на Васи'льевна.
-- Пожа'луй, -- отвеча'ла она' в таки'х слу'чаях; а ча'ще, он отвеча'л:
-- Так до свида'нья, Катери'на Васи'льевна.
Что э'то за лю'ди таки'е? жела'л бы я знать, и жела'л бы я знать, не про'сто ли они' хоро'шие лю'ди, кото'рым никто' не меша'ет ви'деться, когда' и ско'лько им уго'дно, кото'рым никто' не меша'ет повенча'ться, как то'лько им взду'мается, и кото'рым поэ'тому не и'з-за чего' беснова'ться. Но всё-таки меня' смуща'ет их холо'дное обраще'ние ме'жду собо'ю, и не сто'лько за них я стыжу'сь, ско'лько за себя': неуже'ли судьба' моя' как романи'ста состои'т в том, что'бы компромети'ровать пе'ред благовоспи'танными людьми' всех мои'х герои'нь и геро'ев? Одни' из них едя'т и пьют; други'е не бе'сятся без причи'ны: каки'е неинтере'сные лю'ди!

XVIII

А ме'жду тем, по убежде'нию старика' По'лозова, де'ло шло к сва'дьбе -- при тако'м обраще'нии предполага'емой неве'сты с предполага'емым женихо'м, шло к сва'дьбе! И неуже'ли он не слы'шал разгово'ров? Пра'вда, не ве'чно же верте'лись у него' пе'ред глаза'ми дочь с предполага'емым женихо'м; ча'ще, чем в одно'й ко'мнате с ним, они' сиде'ли и'ли ходи'ли в друго'й ко'мнате и'ли други'х ко'мнатах; но от э'того не бы'ло никако'й ра'зницы в их разгово'рах. Э'ти разгово'ры могли' бы в ком уго'дно из тонки'х знатоко'в челове'ческого се'рдца (тако'го, како'го не быва'ет у люде'й на са'мом де'ле) отня'ть вся'кую наде'жду уви'деть Катери'ну Васи'льевну и Бьюмо'нта повенча'вшимися. Не то, чтоб они' во'все не говори'ли ме'жду собо'ю о чу'вствах, нет, говори'ли, как и обо всем на све'те, но ма'ло, и э'то бы ещё ничего', что о'чень ма'ло, но гла'вное, что говори'ли, и каки'м то'ном! Тон был возмути'телен свои'м споко'йствием, а содержа'ние -- ужа'сно свое'ю кра'йне несообра'зностью ни с чем на све'те. Вот, наприме'р, э'то бы'ло че'рез неде'лю по'сле визи'та, за кото'рый "о'чень благодари'л" Бью'монт Катери'ну Васи'льевну, ме'сяца че'рез два по'сле начала' их знако'мства; прода'жа заво'да бы'ла поко'нчена, ми'стер Ло'тер собира'лся уе'хать на друго'й день (и уе'хал; не жди'те, что он произведёт каку'ю-нибудь катастро'фу; он, как сле'дует него'цианту, сде'лал ко'ммерческую опера'цию, объяви'л Бью'монту, что фи'рма назнача'ет его' управля'ющим заво'да с жа'лованьем в 1000 фу'нтов, чего' и сле'довало ожида'ть, и бо'льше ничего': кака'я ж ему' на'добность вме'шиваться во что'-нибудь, кро'ме ко'ммерции, са'ми рассу'дите), акционе'ры, в том числе' и По'лозов, за'втра же должны' бы'ли получи'ть (и получи'ли, опя'ть не жди'те никако'й катастро'фы: фи'рма Хо'дчсона, Ло'тера и К о'чень соли'дная) полови'ну де'нег нали'чными, а другу'ю полови'ну -- векселя'ми на З-х ме'сячный срок. По'лозов, в удово'льствии от э'того, сиде'л за столо'м в гости'ной и пересма'тривал де'нежные бума'ги, отча'сти слу'шал и разгово'р до'чери с Бьюмонто'м, когда' они' проходи'ли че'рез гости'ную: они' ходи'ли вдоль че'рез все четы'ре ко'мнаты кварти'ры, бы'вшие на у'лицу.
-- Е'сли же'нщина, де'вушка затруднена' предрассу'дками, -- говори'л Бью'монт (не де'лая уже' никаки'х ни англици'змов, ни американи'змов), то и мужчи'на, -- я говорю' о поря'дочном челове'ке, -- подверга'ется от э'того больши'м неудо'бствам. Скажи'те, как жени'ться на де'вушке, кото'рая не испыта'ла просты'х жите'йских отноше'ний в смы'сле отноше'ний, кото'рые возни'кнут от её согла'сия на предложе'ние? Она' не мо'жет суди'ть, бу'дет ли ей нра'виться бу'дничная жизнь с челове'ком тако'го хара'ктера, как её жени'х.
-- Но е'сли, m-r Бьюмо'нт, её отноше'ния к э'тому челове'ку и до его' предложе'ния име'ли бу'дничный хара'ктер, э'то всё-таки представля'ет ей и ему' не'которую гара'нтию, что они' оста'нутся дово'льны друг дру'гом.
-- Не'которую -- да; но всё-таки бы'ло бы гора'здо верне'е, е'сли б испыта'ние бы'ло полне'е и многосторо'ннее. Она' всё-таки не зна'ет по о'пыту хара'ктера отноше'ний, в кото'рые вступа'ет: от э'того сва'дьба для неё всё-таки стра'шный риск. Так для неё; но от э'того и для поря'дочного челове'ка, за кото'рого она' выхо'дит, то же. Он вообще' мо'жет суди'ть, бу'дет ли он дово'лен: он бли'зко зна'ет же'нщин ра'зного хара'ктера, он испыта'л, како'й хара'ктер лу'чше для него'. Она' -- нет.
-- Но она' могла' наблюда'ть жизнь и хара'ктеры в своём семе'йстве, в знако'мых семе'йствах; она' могла' мно'го ду'мать.
-- Все э'то прекра'сно, но недоста'точно. Ничто' не мо'жет замени'ть ли'чного о'пыта.
-- Вы хоти'те, что'бы за'муж выходи'ли то'лько вдовы'? -- смея'сь сказа'ла Катери'на Васи'льевна.
-- Вы вы'разились о'чень уда'чно. То'лько вдовы'. Де'вушкам должно' быть запрещено' выходи'ть за'муж.
-- Э'то пра'вда, -- серьёзно сказа'ла Катери'на Васи'льевна.
Поло'зову снача'ла бы'ло ди'ко слы'шать таки'е разгово'ры и'ли до'ли разгово'ров, выпада'вшие на его' слух. Но тепе'рь он уже' попривы'к и ду'мал: "Что ж, я сам челове'к без предрассу'дков. Я заня'лся торго'влей, жени'лся на купчи'хе".
На друго'й день э'та часть разгово'ра, -- ведь э'то был лишь небольшо'й эпизо'д в разгово'ре, ше'дшем вообще' во'все не о том, а обо вся'ких други'х предме'тах, -- э'та часть вчера'шнего разгово'ра продолжа'лась таки'м о'бразом:
-- Вы расска'зывали мне исто'рию ва'шей любви' к Соловцо'ву. Но что э'то тако'е? Э'то бы'ло...
-- Ся'дем, е'сли для вас все равно'. Я уста'ла ходи'ть.
-- Хорошо'... ребя'ческое чу'вство, кото'рое не даёт никако'й гара'нтии. Э'то годи'тся для того', что'бы шути'ть, вспомина'я, и грусти'ть, е'сли хоти'те, потому' что здесь есть о'чень приско'рбная сторона'. Вы спасли'сь то'лько благодаря' осо'бенному, ре'дкому слу'чаю, что де'ло попа'ло в ру'ки тако'го челове'ка, как Алекса'ндр.
-- Кто?
-- Матве'ич Кирса'нов, -- допо'лнил он, бу'дто не остана'вливался на одно'м и'мени "Алекса'ндр": -- без Кирса'нова вы погиба'ли от чахо'тки и'ли от негодя'я. Мо'жно бы'ло вы'вести из э'того основа'тельные мы'сли о вреде' положе'ния, кото'рое занима'ли вы в о'бществе. Вы их и вы'вели. Все э'то прекра'сно, но все э'то то'лько сде'лало вас бо'лее рассуди'тельным и хоро'шим челове'ком, а ещё ниско'лько не да'ло вам о'пытности в различе'нии того', како'го хара'ктера муж годи'тся для вас. Не негодя'й, а че'стный челове'к -- вот то'лько, что могли' вы узна'ть. Прекра'сно. Но ра'зве вся'кая поря'дочная же'нщина мо'жет оста'ться дово'льна, како'го бы хара'ктера ни был вы'бранный е'ю челове'к, лишь бы то'лько был че'стный? Ну'жно бо'лее то'чное зна'ние хара'ктеров и отноше'ний, то есть нужна' соверше'нно друга'я о'пытность. Мы вчера' реши'ли, что, по ва'шему выраже'нию, заму'ж должны' выходи'ть то'лько вдовы'. Кака'я же вы вдова'?
Все э'то бы'ло говорено' Бьюмо'нтом с каки'м-то неудово'льствием, а после'дние слова' отзыва'лись пря'мо доса'дою.
-- Э'то пра'вда, -- сказа'ла не'сколько уны'ло Катери'на Васи'льевна: -- но всё-таки я не могла' же обма'нывать.
-- И не суме'ли бы, потому' что нельзя' подде'латься под о'пытность, когда' не име'ешь её.
-- Вы все говори'те о недоста'точности средств у нас, де'вушек, де'лать основа'тельный вы'бор. Вообще' э'то соверше'"нная пра'вда. Но быва'ют исключи'тельные слу'чаи, когда' для основа'тельности вы'бора и не ну'жно тако'й о'пытности. Е'сли де'вушка не так молода', она' уж мо'жет знать свой хара'ктер. Наприме'р, я свой хара'ктер зна'ю, и ви'дно, что он уже' не изме'нится. Мне 22 го'да. Я зна'ю, что ну'жно для моего' сча'стия: жить споко'йно, что'бы мне не меша'ли жить ти'хо, бо'льше ничего'.
-- Э'то пра'вда. Э'то ви'дно.
-- И бу'дто так тру'дно ви'деть, есть и'ли нет необходи'мые для э'того черты' в хара'ктере того' и'ли друго'го челове'ка? Э'то ви'дно из не'скольких разгово'ров.
-- Э'то пра'вда. Но вы са'ми сказа'ли, что э'то исключи'тельный слу'чай. Пра'вило не то.
-- Коне'чно, пра'вило не то. Но, m-r Бьюмо'нт, при усло'виях на'шей жи'зни, при на'ших поня'тиях и нра'вах нельзя' жела'ть для де'вушки того' зна'ния бу'дничных отноше'ний, о кото'ром мы говори'м, что без него', в бо'льшей ча'сти слу'чаев, де'вушка риску'ет сде'лать неоснова'тельный вы'бор. Её положе'ние безвы'ходно при ны'нешних усло'виях. При них, пусть она' бу'дет входи'ть в каки'е уго'дно отноше'ния, э'то то'же почти' ни в ко'ем слу'чае не мо'жет дать ей о'пытности; по'льзы от э'того ждать нельзя', а опа'сность огро'мная. Де'вушка легко' мо'жет в са'мом де'ле уни'зиться, научи'ться дурно'му обма'ну. Ведь она' должна' бу'дет обма'нывать родны'х и о'бщество, скрыва'ться от них; а от э'того не далёк перехо'д до обма'нов, де'йствительно роня'ющих её хара'ктер. О'чень возмо'жно да'же то, что она' в са'мом де'ле ста'нет сли'шком легко' смотре'ть на жизнь. А е'сли э'того не бу'дет, е'сли она' оста'нется хороша', то её се'рдце бу'дет разби'то. А ме'жду тем она' всё-таки почти' ничего' не вы'играет в бу'дничной о'пытности, потому' что э'ти отноше'ния, таки'е опа'сные для её хара'ктера и'ли таки'е мучи'тельные для её се'рдца, все таки'е эффе'ктные, пра'здничные, а не бу'дничные. Вы ви'дите, что э'того ника'к нельзя' сове'товать при на'шей жи'зни.
-- Коне'чно, Катери'на Васи'льевна; но и'менно потому' и дурна' на'ша жизнь.
-- Разуме'ется, мы в э'том согла'сны.
Что э'то тако'е? Не говоря' уже' о том, что э'то черт зна'ет что тако'е со стороны' о'бщих поня'тий, но како'й смысл э'то име'ло в ли'чных отноше'ниях? Мужчи'на говори'т: "я сомнева'юсь, бу'дете ли вы хоро'шею жено'ю мне". А де'вушка отвеча'ет: "нет, пожа'луйста, сде'лайте мне предложе'ние". -- Удиви'тельная на'глость! И'ли, мо'жет быть, э'то не то? Мо'жет быть, мужчи'на говори'т: "о том, что я с ва'ми бу'ду сча'стлив, не'чего мне рассужда'ть; но бу'дьте осторо'жны, да'же выбира'я меня'. Вы вы'брали, -- но я прошу' вас ду'майте, ду'майте ещё. Э'то де'ло сли'шком ва'жное. Да'же и мне, хоть я вас о'чень люблю', не доверя'йтесь без о'чень стро'гого и внима'тельного разбо'ра". И, мо'жет быть, де'вушка отвеча'ет: -- "Друг мой, я ви'жу, что вы ду'маете не о себе', а обо мне. Ва'ша пра'вда, мы жа'лкие, нас обма'нывают, нас во'дят с завя'занными глаза'ми, что'бы мы обма'нывались. Но за меня' вы не бо'йтесь: меня' вы не обма'нываете. Моё сча'стье ве'рно. Как вы споко'йны за себя', так и я за себя'".
-- Я одному' удивля'юсь, -- продолжа'л Бьюмо'нт на сле'дующий день (они' опя'ть ходи'ли вдоль по ко'мнатам, из кото'рых в одно'й сиде'л По'лозов): -- я одному' удивля'юсь, что при таки'х усло'виях ещё быва'ют счастли'вые бра'ки.
-- Вы говори'те таки'м то'ном, бу'дто доса'дуете на то, что быва'ют счастли'вые бра'ки, -- смея'сь отвеча'ла Катери'на Васи'льевна; она' тепе'рь, как заме'тно, ча'сто смеётся таки'м ти'хим, но весёлым сме'хом.
-- А в са'мом де'ле, они' мо'гут наводи'ть на гру'стные мы'сли, вот каки'е: е'сли при таки'х ничто'жных сре'дствах суди'ть о свои'х потре'бностях и о хара'ктерах мужчи'н, де'вушки всё-таки дово'льно ча'сто уме'ют де'лать уда'чный вы'бор, то каку'ю же све'тлость и здра'вость же'нского ума' пока'зывает э'то! Каки'м ве'рным, си'льным, прони'цательным умо'м одарена' же'нщина от приро'ды! И э'тот ум остаётся без по'льзы для о'бщества, оно' отверга'ет его', оно' подавля'ет его', оно' задуша'ет его', а исто'рия челове'чества пошла' бы в де'сять раз быстре'е, е'сли бы э'тот ум не был опроверга'ем и убива'ем, а де'йствовал бы.
-- Вы панегири'ст же'нщин, m-r Бьюмо'нт; нельзя' ли объясня'ть э'то про'ще, -- слу'чаем?
-- Слу'чай! Ско'лько хоти'те слу'чаев объясня'йте слу'чаем; но когда' слу'чаи многочи'сленны, вы зна'ете, кро'ме случа'йности, кото'рая произво'дит часть их, должна' быть и кака'я-нибудь о'бщая причи'на, от кото'рой происхо'дит друга'я часть. Здесь нельзя' предположи'ть никако'й друго'й о'бщей причи'ны, кро'ме моего' объясне'ния: здра'вость вы'бора от си'лы и проница'тельности ума'.
-- Вы реши'тельно ми'стрисс Би`чер-Сто'у по же'нскому вопро'су, m-r Бьюмо'нт. Та дока'зывает, что не'гры -- са'мое дарови'тое из всех племён, что они' вы'ше бе'лой ра'сы по у'мственным спосо'бностям.
-- Вы шу'тите, а я во'все нет.
-- Вы, ка'жется, серди'тесь на меня' за то, что я не преклоня'юсь пе'ред же'нщиною? Но прими'те в извине'ние хотя' тру'дность стать на коле'ни пе'ред са'мой собо'ю.
-- Вы шу'тите, а я серьёзно доса'дую.
-- Но не на меня' же? Я ниско'лько не винова'та в том, что же'нщины и де'вушки не мо'гут де'лать того', что ну'жно по ва'шему мне'нию. Впро'чем, е'сли хоти'те, и я скажу' вам своё серьёзное мне'ние -- то'лько не о же'нском вопро'се, я не хочу' быть судьёю в своём де'ле, а со'бственно о вас, m-r Бьюмо'нт. Вы челове'к о'чень сде'ржанного хара'ктера, и вы горячи'тесь, когда' говори'те об это'м. Что из этого' сле'дует? То, что у вас должны' быть каки'е-нибудь ли'чные отноше'ния к это'му вопро'су. Вероя'тно, вы пострада'ли от како'й-нибудь оши'бки в вы'боре, сде'ланной де'вушкою, как вы называ'ете, нео'пытною.
-- Мо'жет быть, я, мо'жет быть, кто'-нибудь друго'й, бли'зкий ко мне. Одна'ко поду'майте, Катери'на Васи'льевна. А э'то я скажу', когда' получу' от вас отве'т. Я че'рез три дня попрошу' у вас отве'т.
-- На вопро'с, кото'рый не был предло'жен? Но ра'зве я так ма'ло зна'ю вас, что'бы мне ну'жно бы'ло ду'мать три дня? -- Катери'на Васи'льевна останови'лась, положи'ла ру'ку на ше'ю Бьюмо'нту, нагну'ла его' го'лову к себе' и поцелова'ла его' в лоб.
По всем бы'вшим приме'рам, и да'же по тре'бованию са'мой ве'жливости, Бьюмо'нту сле'довало бы обня'ть её и поцелова'ть уже' в гу'бы; но он не сде'лал э'того, а то'лько пожа'л её ру'ку, спуска'вшуюся с его' головы'.
-- Так, Катери'на Васи'льевна; но всё-таки, поду'майте.
И они' опя'ть пошли'.
-- Но кто ж вам сказа'л, Ча'рли, что я не ду'мала об э'том гора'здо бо'льше трех дней? -- отвеча'ла она', не выпуска'я его' ру'ки.
-- Так, коне'чно, я э'то ви'дел; но всё-таки, я вам скажу' тепе'рь, -- э'то уже' секре'т; пойдём в ту ко'мнату и ся'дем там, чтоб он не слы'шал.
Коне'ц э'того начала' происходи'л, когда' они' шли ми'мо старика': стари'к ви'дел, что они' иду'т под ру'ку, чего' никогда' не быва'ло, и поду'мал: "Проси'л ру'ки, и она' дала' сло'во. Хорошо'".
-- Говори'те ваш секре'т, Ча'рли; отсю'да па'па не бу'дет слы'шно.
-- Э'то ка'жется смешно', Катери'на Васи'льевна, что я бу'дто все бою'сь за вас; коне'чно, боя'ться не'чего. Но вы поймёте, почему' я так предостерега'ю вас, когда' я вам скажу', что у меня' был приме'р. Коне'чно, вы уви'дите, что мы с ва'ми мо'жем жить. Но её мне бы'ло жаль. Сто'лько страда'ла и сто'лько лет бы'ла лишена' жи'зни, кака'я ей бы'ла нужна'. Э'то жа'лко. Я ви'дел свои'ми глаза'ми. Где э'то бы'ло, все равно', поло'жим, в Нью-Йо'рке, в Босто'не, Филаде'льфии, -- вы зна'ете, все равно'; она' бы'ла о'чень хоро'шая же'нщина и счита'ла му'жа о'чень хоро'шим челове'ком. Они' бы'ли чрезвыча'йно привя'заны друг к дру'гу. И одна'ко ж ей пришло'сь мно'го страда'ть. Он был гото'в отда'ть го'лову за мале'йшее увеличе'ние её сча'стья. И все-та'ки она' не могла' быть сча'стлива с ним. Хорошо', что э'то так ко'нчилось. Но э'то бы'ло тяжело' для неё. Вы э'того не зна'ли, потому' я ещё не име'ю ва'шего отве'та.
-- Я могла' от кого'-нибудь слы'шать э'тот расска'з?
-- Мо'жет быть.
-- Мо'жет быть, от неё са'мой?
-- Мо'жет быть.
-- Я ещё не дава'ла тебе' отве'та?
-- Нет.
-- Ты зна'ешь его'?
-- Зна'ю, -- сказа'л Бьюмо'нт, и начала'сь обыкнове'нная сце'на, како'й сле'дует быть ме'жду женихо'м и неве'стою, с объя'тиями.

XIX

На друго'й день, часа' в три, Катери'на Васи'льевна прие'хала к Ве'ре Па'вловне.
-- Я венча'юсь по`слеза'втра. Ве'ра Па'вловна, -- сказа'ла она' входя': -- и ны'нче ве'чером привезу' к вам своего' жениха'.
-- Коне'чно, Бьюмо'нта, от кото'рого вы так давно' сошли' с ума'?
-- Я? сходи'ла с ума'? Когда' все э'то бы'ло так ти'хо и благоразу'мно.
-- О'чень ве'рю, что с ним вы говори'ли ти'хо и благоразу'мно; но со мно'ю -- во'все нет.
-- Бу'дто? Э'то любопы'тно. Но вот что ещё любопы'тнее: он о'чень вас лю'бит, вас обо'их, но вас, Ве'ра Па'вловна, ещё гора'здо бо'льше, чем Алекса'ндра Матве'ича.
-- Что ж тут любопы'тного? Е'сли вы говори'ли ему' обо мне хоть с ты'сячною до'лею того' восто'рга, как мне о нем, то, коне'чно...
-- Вы ду'маете, он зна'ет вас че'рез меня'? Вот в том и де'ло, что не че'рез меня', а сам, и гора'здо бо'льше, чем я.
-- Вот но'вость! Как же э'то?
-- Как? Я вам сейча'с скажу'. Он с са'мого пе'рвого дня, как прие'хал в Петербу'рг, о'чень си'льно жела'л уви'деться с ва'ми; но ему' каза'лось, что лу'чше бу'дет, е'сли он отло'жит знако'мство до той поры', когда' прие'дет к вам не оди'н а с неве'стою и'ли жено'ю. Ему' каза'лось, что вам прия'тнее бу'дет ви'деть его' с не'ю, не'жели одного'. Вы ви'дите, что на'ша сва'дьба произошла' из его' жела'ния познако'миться с ва'ми.
-- Жени'ться на вас, что'бы познако'миться со мно'ю!
-- На мне! Кто ж говори'л, что на мне он же'нится для вас? О нет, мы с ним венча'емся, коне'чно, не из любви' к вам. Но ра'зве мы с ним зна'ли друг о дру'ге, что мы существу'ем на све'те, когда' он е'хал в Петербу'рг? А е'сли б он не прие'хал, как же мы с ним познако'мились бы? А в Петербу'рг он е'хал для вас. Кака'я ж вы смешна'я!
-- Он лу'чше говори'т по-ру'сски, не'жели по-англи'йски, говори'ли вы? -- с волне'нием спроси'ла Ве'ра Па'вловна.
-- По-ру'сски, как я; и по-англи'йски, как я.
-- Друг мой, Ка'тенька, как же я ра'да! -- Ве'ра Па'вловна бро'силась обнима'ть свою' го'стью. -- Са'ша, иди' сюда'! Скоре'е, скоре'е!
-- Что, Ве'рочка? Здра'вствуйте, Катери'на Ва...
Он не успе'л договори'ть её и'мени, -- го'стья уже' целова'ла его'.
-- Ны'не Па'сха, Са'ша; говори' же Ка'теньке: вои'стину воскре'се.
-- Да что ж э'то?
-- Сади'сь, она' расска'жет, я и сама' ничего' не зна'ю поря'дком. Дово'льно, нацелова'лись, -- и при мне! Расска'зывай, Ка'тенька.

XX

Ве'чером, коне'чно, бы'ло ещё бо'льше гва'лта. Но когда' восстанови'лся поря'док, Бьюмо'нт, по тре'бованию свои'х но'вых знако'мых расска'зывая свою' жизнь, на'чал пря'мо с прие'зда в Соединённые Шта'ты. "Как то'лько я прие'хал, -- говори'л он, -- я стал забо'титься о том, что'бы поскоре'е получи'ть натурализа'цию. Для э'того на'добно бы'ло сойти'сь с ке'м-нибудь, -- с кем же? -- коне'чно с аболициони'стами. Я написа'л не'сколько стате'й в "Tribune" {165} о влия'нии крепостно'го права' на все обще'ственное устро'йство Росси'и. Э'то был недурно'й но'вый аргуме'нт аболициони'стам про'тив нево'льничества в ю'жных шта'тах, и я сде'лался граждани'ном Массачу'сетса. Вско'ре по прие'зде я все че'рез них же получи'л ме'сто в конто'ре одного' из немно'гих больши'х торго'вых домо'в их па'ртии в Нью-Йо'рке". Да'лее шла та са'мая исто'рия, кото'рую мы уж зна'ем. Зна'чит, по кра'йней ме'ре, э'та часть биогра'фии Бьюмо'нта не подлежи'т сомне'нию.

XXI

В тот же ве'чер усло'вились: обо'им семе'йствам иска'ть кварти'р, кото'рые бы'ли бы ря'дом. В ожида'нии того', пока' удо'бные кварти'ры отыска'лись и устро'ились, Бьюмо'нты про'жили на заво'де, где, по распоряже'нию фи'рмы, была' отде'лана кварти'ра для управля'ющего. Э'то удале'ние за го'род могло' счита'ться соотве'тствующим путеше'ствию, в кото'рое отправля'ются молоды'е по прекра'сному англи'йскому обы'чаю, распространя'ющемуся тепе'рь во всей Евро'пе.
Когда', ме'сяца че'рез полтора', две удо'бные кварти'ры ря'дом нашли'сь и Кирса'новы посели'лись на одно'й, Бьюмо'нты на друго'й, стари'к По'лозов предпочёл оста'ться на заводско'й кварти'ре, просто'р кото'рой напомина'ет ему', хотя' в сла'бой сте'пени, пре'жнее его' вели'чие. Прия'тно бы'ло оста'ться ему' там и потому', что он там был почетне'йшим лицо'м на три-четы'ре версты' круго'м: нет числа' при'знакам уваже'ния, кото'рыми он по'льзовался у свои'х и окре'стных прика'зчиков, арте'льщиков и про'чей подгородно'й бра'тии, ме'нее высо'кой и не'сколько бо'лее высо'кой заво'дских и фабри'чных прика'зчиков по положе'нию в о'бществе; и почти' нет ме'ры удово'льствию, с каки'м он патриарха'льно принима'л э'ти при'знаки общего' признава'ния его' пе'рвым лицо'м того' около'тка. Зять почти' ка'ждый день поутру' приезжа'л на заво'д, почти' ка'ждый день приезжа'ла с му'жем дочь. На ле'то они' и во'все переселя'лись (и переселя'ются) жить на заво'де, заменя'ющем да'чу. А в остально'е вре'мя го'да стари'к, кро'ме того', что принима'ет по утра'м дочь и зя'тя (кото'рый так и остаётся северо-америка'нцем), ча'сто, ка'ждую неде'лю и ча'ще, име'ет наслажде'ние принима'ть у себя' госте'й, приезжа'ющих на ве'чер с Катери'ною Васи'льевною и её му'жем, -- иногда' то'лько Кирса'новых, с не'сколькими молоды'ми людьми', -- иногда' о'бщество бо'лее многочи'сленное: заво'д слу'жит обыкнове'нною це'лью ча'стых за'городных прогу'лок кирсано'вского и бьюмо'нтского кру'жка. По'лозов о'чень дово'лен ка'ждым та'ким наше'ствием госте'й, да и как же ина'че? ему' принадлежи'т роль хозя'ина, не лишённая патриарха'льной почте'нности.

XXII

Ка'ждое из двух семе'йств живёт по-сво'ему, как бо'льше нра'вится кото'рому. В обыкнове'нные дни на одно'й полови'не бо'льше шу'ма, на друго'й бо'льше тишины'. Ви'дятся как родны'е, ино'й день и по де'сять раз, но ка'ждый раз на одну', на две мину'ты; ино'й день, почти' це'лый день одна' из полови'н пуста', её населе'ние на друго'й полови'не. Э'то все как случи'тся. И когда' быва'ют сбо'рища госте'й, опя'ть то'же как случи'тся: иногда' две'ри ме'жду кварти'рами остаю'тся за'перты, потому' что две'ри, соединя'ющие зал одно'й с гости'ною друго'й, вообще' за'перты, а постоя'нно отперта' то'лько дверь ме'жду ко'мнатою Ве'ры Па'вловны и Катери'ны Васи'льевны, -- ита'к, иногда' две'ри, кото'рыми соединя'ются приёмные ко'мнаты, остаю'тся за'перты; э'то, когда' компа'ния не велика'. А когда' ве'чер многолю'ден, э'ти две'ри отворя'ются, и тогда' уж гостя'м неизве'стно, у кого' они' в гостя'х, -- у Ве'ры Па'вловны и'ли у Катери'ны Васи'льевны; да и хозя'йки пло'хо ра'збирают э'то. Мо'жно ра'зве сде'лать тако'е ра'зличие: молодёжь, когда' сиди'т, то сиди'т болеё на полови'не Катери'ны Васи'льевны, когда' не сиди'т, то болеё на полови'не Ве'ры Па'вловны. Но ведь молодёжь нельзя' счита'ть за госте'й, -- э'то свои' лю'ди, и Ве'ра Па'вловна без церемони'и гоня'ет их к Катери'не Васи'льевне: "Мне вы надое'ли, господа'; ступа'йте к Ка'теньке, ей вы никогда' не надоеди'те. И отчего' вы с ней смирнеё, чем со мной? Ка'жется, я поста'рше". -- "И не беспоко'йтесь, мы бо'льше лю'бим её, чем вас". -- "Ка'тенька, за что они' бо'льше лю'бят тебя', чем меня'?" -- "От меня' ме'ньше достаётся им, чем от тебя'". -- "Да, Катери'на Васи'льевна обраща'ется с на'ми, как с людьми' соли'дными, и мы са'ми зато' соли'дны с ней". Неду'рен был эффе'кт вы'думки, кото'рая повторя'лась дово'льно ча'сто в про'шлую зи'му в дома'шнем кругу', когда' собира'лась то'лько одна' молодёжь и са'мые бли'зкие знако'мые: о'ба роя'ля с обеи'х полови'н сдвига'лись вме'сте; молодёжь броса'ла жре'бий и ра'зделялась на два хо'ра, заставля'ла свои'х покрови'тельниц сесть одну' за оди'н, другу'ю за друго'й роя'ль, лицо'м одна' пря'мо про'тив друго'й; ка'ждый хор станови'лся за свое'ю при'мадонною, и в одно' вре'мя пе'ли: Ве'ра Па'вловна с свои'м хо'ром: "La donna е mobile", а Катери'на Васи'льевна с свои'м хо'ром "Давно' отве'ргнутый тобо'ю" {166}, и'ли Ве'ра Па'вловна с свои'м хо'ром каку'ю-нибудь пе'сню Лизе'тты из Беранже' {167}, а Катери'на Васи'льевна с свои'м хо'ром "Пе'сню о Ерему'шке" {168}. В ны'нешнюю зи'му вошло' в мо'ду друго'е: бы'вшие при'мадонны общи'ми си'лами переде'лали на свои' нра'вы "Спор двух гречески'х фило'софов об изя'щном" {169}. Начина'ется так: Катери'на Васи'льевна, возводя' глаза' к не'бу и то'мно вздыха'я, говори'т: "Боже'ственный Ши'ллер, упое'ние ду'ши мое'й!" Ве'ра Па'вловна с досто'инством возража'ет: "Но прюне'левые боти'нки магази'на Королё!ва так же прекра'сны", -- и подвига'ет вперёд но'гу. Кто из молодёжи засмеётся при э'том состяза'нии, ста'вится в у'гол; подконе'ц состяза'ния из 10-12 челове'к остаю'тся то'лько дво'е-трое, слу'шающие не из угло'в. Но непоме'рный восто'рг произво'дится тем, когда' обма'ном приведу'т к э'той сце'не Бьюмо'нта и отправля'ют его' в у'гол.
Что ещё? Шве'йные, продолжа'я сжива'ться, продолжа'ют существова'ть; их тепе'рь уж три; Катери'на Васи'льевна давно' устро'ила свою'; тепе'рь мно'го заменя'ет Ве'ру Павловну' в её шве'йной, а ско'ро и во'все должна' бу'дет замени'ть потому' что в ны'нешнем году' Ве'ра Па'вловна, -- прости'те её, -- действи'тельно, бу'дет держа'ть экза'мен на ме'дика, и тогда' ей уж во'все не'когда бу'дет занима'ться шве'йною. "Жаль, что нет возмо'жности развива'ться э'тим шве'йным: как они' ста'ли бы развива'ться", говори'т иногда' Ве'ра Па'вловна. Катери'на Васи'льевна ничего' не отвеча'ет на э'то, то'лько в глаза'х её сверка'ет зло'е выраже'ние. "Кака'я ты горя'чая, Ка'тя; ты ху'же меня', -- говори'т Ве'ра Па'вловна. -- А хорошо', что у твоего' отца' всё-таки что'-нибудь есть; э'то о'чень хорошо'". -- "Да, Ве'рочка, э'то хорошо', всё-таки спокойнеё за сы'на (сле'довательно, неё есть сын). "Впро'чем, Ка'тя, ты меня' заста'вила, не зна'ю о чем ду'мать. Мы проживём ти'хо и споко'йно". Катери'на Васи'льевна молчи'т. -- "Да, Ка'тя, ну, для меня' скажи': да..." Катери'на Васи'льевна смеётся. "Э'то не зави'сит от моего' "да" и'ли "нет", а потому', в удово'льствие тебе' скажу': да, мы проживём споко'йно".
И в са'мом де'ле, они' все живу'т споко'йно. Живу'т ла'дно и дру'жно, и ти'хо и шу'мно, и ве'село и де'льно. Но из э'того ещё не сле'дует, что'бы мой расска'з о них был ко'нчен, нет. Они' все че'тверо ещё лю'ди молоды'е, де'ятельные; и е'сли их жизнь устро'илась ла'дно и дру'жно, хорошо' и про'чно, то от э'того она' нима'ло не переста'ла быть интере'сною, далеко' нет, и я ещё име'ю расска'зать о них мно'го, и руча'юсь, что продолже'ние моего' расска'за о них бу'дет гора'здо любопы'тнее того', что я расска'зывал о них до сих пор.

XXIII

Они' живу'т ве'село и дру'жно, рабо'тают и отдыха'ют, и наслажда'ются жи'знью, и смо'трят на бу'дущее е'сли не без забо'т, то с твёрдою и соверше'нно основа'тельной уве'ренностью, что чем да'льше, тем лу'чше бу'дет. Так прошло' у них вре'мя тре'тьего го'да и прошло'го го'да, так идёт у них и ны'нешний год, и зима' ны'нешнего го'да уж почти' проходи'ла, снег начина'л та'ять, и Ве'ра Па'вловна спра'шивала: "да бу'дет ли ещё хоть оди'н моро'зный день, что'бы хоть ещё раз устро'ить зи'мний пикни'к?", и никто' не мог отвеча'ть на её вопро'с, то'лько день проходи'л за днем, все о'ттепелью, и с ка'ждым днем вероя'тность зи'мнего пикника' уменьша'лась. Но вот, наконе'ц! Когда' уж была' поте'ряна наде'жда, вы'пал снег, соверше'нно зи'мний, и не с о'ттепелью, а с хоро'шеньким, лёгким моро'зом; не'бо све'тлое, ве'чер бу'дет отли'чный, -- пикни'к! пикни'к! на'скоро, собира'ть други'х не'когда, -- ма'ленький без приглаше'ний.
Ве'чером покати'лись дво'е сане'й. Одни' са'ни кати'лись с болтовне'"й и шу'тками; но други'е са'ни бы'ли уж из рук вон: то'лько вы'ехали за го'род, запе'ли во весь го'лос, и что запе'ли!

. . . . . . . . . . . .
Выходи'ла молода'
За но'вые воро'та,
За но'вые, клено'вые,
За реше'"тчатые:
-- Родно'й ба'тюшка гро'зен
И неми'лостив ко мне:
Не вели'т по'здно гуля'ть,
С холосты'м па'рнем игра'ть,
Я не слу'шаю отца',
Распоте'шу молодца'... {170}
. . . . . . . . . . . . . .

Не'чего сказа'ть, отыска'ли пе'сню! Да э'то ли то'лько? то е'дут ша'гом, отстаю'т на че'тверть версты', и вдруг пуска'ются вскачь, обгоня'ют с кри'ком и ги'каньем, и когда' обгоня'ют, броса'ются снежка'ми в весёлые, но не бу'йные са'ни. Небу'йные са'ни по'сле дву'х-трех таки'х оби'д реши'ли защища'ться. Пропусти'вши вперёд бу'йные са'ни, нахвата'ли са'ми приго'ршни молодо'го сне'га, осторо'жно нахвата'ли, так что бу'йные са'ни не заме'тили. Вот бу'йные са'ни опя'ть пое'хали ша'гом, отста'ли, а небу'йные са'ни е'дут кова'рно, не показа'ли, обгоня'я, никако'го ви'да, что запасли'сь ору'жием; вот бу'йные са'ни опя'ть несу'тся на них с гва'лтом и ги'каньем, небу'йные са'ни пригото'вились дать отли'чный отпо'р сюрпри'зом, но что э'то? бу'йные са'ни беру'т впра'во, че'рез кана'вку, -- им все нипочём, -- проно'сятся ми'мо в пяти' саже'нях: "да, э'то она' догада'лась, схвати'ла во'жжи сама', сто'ит и пра'вит", говоря'т небу'йные са'ни: -- "нет, нет, догони'м! отомсти'м! Отча'янная ска'чка. Дого'нят и'ли не дого'нят? -- "Догони'м!" с восто'ргом говоря'т небу'йные са'ни, -- "нет", с отча'янием говоря'т они', "догони'м", с но'вым восто'ргом. -- "Дого'нят!" с отча'янием говоря'т бу'йные са'ни, -- "не дого'нят!" с восто'ргом говоря'т они'. -- Дого'нят и'ли не дого'нят?
На небу'йных саня'х сиде'ли Кирса'новы и Бьюмо'нты; на бу'йных четы'ре челове'ка молодёжи и одна' да'ма, и от не'е-то все бу'йство бу'йных сане'й.
-- Здра'вствуйте, mesdames и messieurs, мы о'чень, о'чень ра'ды сно'ва ви'деть вас, -- говори'т она' с площа'дки заво'дского подъе'зда: -- господа', помоги'те же да'мам вы'йти из сане'й, -- прибавля'ет она', обраща'ясь к свои'м спу'тникам.
Скоре'е, скоре'е в ко'мнаты? моро'з нарумя'нил всех!
-- Здра'вствуйте, старика'шка! Да он у вас во'все ещё не стари'к! Катери'на Васи'льевна, что э'то вы наговори'ли мне про него', бу'дто он стари'к? он ещё бу'дет волочи'ться за мно'ю. Бу'дете, ми'лый старика'шка? -- говори'т да'ма бу'йных сане'й.
-- Бу'ду, -- говори'т По'лозов, уже' очаро'ванный тем, что она' ла'сково погла'дила его' седы'е бакенба'рды.
-- Де'ти, позволя'ете ему' волочи'ться за мно'ю?
-- Позволя'ем, -- говори'т оди'н из молодёжи.
-- Нет, нет! -- говоря'т тро'е други'х. Но что ж э'то да'ма бу'йных сане'й вся в чёрном? Тра'ур э'то, и'ли капри'з?
-- Одна'ко я уста'ла, -- говори'т она' и броса'ется на туре'цкий дива'н, иду'щий во всю длину' одно'й сте'ны за'ла. -- Де'ти, бо'льше поду'шек! да не мне одно'й! и други'е да'мы, я ду'маю, уста'ли.
-- Да, вы и нас изму'чили, -- говори'т Катери'на Васи'льевна.
-- Как меня' разби'ла скачка' за ва'ми по уха'бам! -- говори'т Ве'ра Па'вловна.
-- Хорошо', что до заво'да остава'лась то'лько одна' верста'! -- говори'т Катери'на Васи'льевна.
О'бе опуска'ются на дива'н и поду'шки в изнеможе'нии.
-- Вы недога'дливы! Да вы, ве'рно, ма'ло е'здили вскачь? Вы бы вста'ли, как я; тогда' уха'бы -- ничего'.
-- Да'же и мы поря'дочно уста'ли, -- говори'т за себя' и за Бьюмо'нта Кирса'нов. Они' са'дятся по'дле свои'х жен. Кирса'нов обня'л Ве'ру Па'вловну; Бьюмо'нт взял ру'ку Катери'ны Васи'льевны. Идилли'ческая карти'на. Прия'тно ви'деть счастли'вые бра'ки. Но по лицу' да'мы в тра'уре {171} пробежа'ла тень, на оди'н миг, так что никто' не заме'тил, кро'ме одного' из её молоды'х спу'тников; он отошёл к окну' и стал всма'триваться в арабе'ски, слегка' набро'санные моро'зом на стекле'.
-- Mesdames, ва'ши исто'рии о'чень любопы'тны, но я ничего' хороше'нько не слы'шала, зна'ю то'лько, что они' и тро'гательны, и заба'вны, и конча'ются счастли'во, я люблю' э'то. А где же старика'шка?
-- Он хозя'йничает, приготовля'ет заку'ску; э'то его' всегда' занима'ет, -- сказа'ла Катери'на Васи'льевна.
-- Ну, бог с ним в тако'м слу'чае. Расскажи'те же, пожа'луйста. То'лько ко'ротко; я люблю', что'бы расска'зывали ко'ротко.
-- Я бу'ду расска'зывать о'чень ко'ротко, -- сказа'ла Ве'ра Па'вловна: -- начина'ется с меня'; когда' дойдёт о'чередь до други'х, пусть они' расска'зывают. Но я предупрежда'ю вас, в конце' мое'й исто'рии есть секре'ты.
-- Что ж, тогда' мы прого'ним э'тих госпо'д. И'ли не прогна'ть ли их тепе'рь же?
-- Нет, тепе'рь они' мо'гут слу'шать.
Ве'ра Па'вловна начала' свою' исто'рию.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

-- Ха, ха, ха! Э'та ми'лая Жюли'! Я её о'чень люблю'! И броса'ется на коле'на, и брани'тся, и де'ржит себя' без вся'кого прили'чия! Ми'лая!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

-- Бра'во, Ве'ра Па'вловна! "бро'шусь в окно'!" бра'во, господа'! -- да'ма в тра'уре захло'пала в ладо'ши. По э'той кома'нде молодёжь оглуши'тельно зааплоди'ровала и закрича'ла "бра'во" и "ура'".
-- Что с ва'ми? Что с ва'ми? -- с испу'гом сказа'ла Катери'на Васи'льевна че'рез две-три' мину'ты.
-- Нет, ничего', э'то так; да'йте воды', не беспоко'йтесь, Мосоло'в {172} уже' несёт. Благодарю', Мосоло'в; -- она' взяла' во'ду, принесённую тем молоды'м её спу'тником, кото'рый пре'жде отходи'л к окну', -- ви'дите, как я его' вы'учила, все вперёд зна'ет. Тепе'рь соверше'нно прошло'. Продолжа'йте, пожа'луйста; я слу'шаю.
-- Нет, я уста'ла, -- сказа'ла она' мину'т че'рез пять, споко'йно встава'я с дива'на. -- Мне на'добно отдохну'ть, усну'ть час-полтора'. Ви'дите, я без церемо'нии, ухожу'. Пойдём же, Мосоло'в, иска'ть старика'шку, он нас уло'жит.
-- Позво'льте, отчего' ж мне не заня'ться э'тим? -- сказа'ла Катери'на Васи'льевна.
-- Стои'т ли беспоко'иться?
-- Вы нас покида'ете? -- сказа'л оди'н из молодёжи, принима'я траги'ческую по'зу: -- е'сли бы мы предви'дели э'то, мы взя'ли бы с собо'ю кинжа'лы. А тепе'рь нам не'чем заколо'ться.
-- Подаду'т заку'ску, зако'лемся ви'лками! -- с восто'ргом неожи'данного спасе'ния произнёс друго'й.
-- О, нет, я не хочу', что'бы преждевре'менно погиба'ла наде'жда оте'чества, -- с тако'ю же торже'ственностью произнесла' да'ма в тра'уре: -- уте'шьтесь, де'ти мои'. Мосоло'в, поду'шку, кото'рая поме'ньше, на стол!
Мосоло'в положи'л поду'шку на стол. Да'ма в тра'уре ста'ла у сто'ла в вели'чественной по'зе и ме'дленно опусти'ла ру'ку на поду'шку.
Молодёжь приложи'лась к руке'.
Катери'на Васи'льевна пошла' укла'дывать уста'вшую го'стью.
-- Бе'дная! -- проговори'ли в оди'н го'лос, когда' они' ушли' из за'ла, все тро'е остальны'е, бы'вшие в небу'йных саня'х.
-- Молоде'ц она'! -- проговори'ли тро'е молоды'х люде'й.
-- То'-то ж! -- самодово'льно сказа'л Мосоло'в.
-- Ты давно' с не'ю знако'м?
-- Го'да три.
-- А его' хорошо' зна'ешь?
-- Хорошо'. Вы не беспоко'йтесь, пожа'луйста, -- приба'вил он, обраща'ясь к е'хавшим на небу'йных саня'х: -- э'то то'лько оттого', что она' уста'ла.
Ве'ра Па'вловна сомни'тельно перегляну'лась с му'жем и Бьюмо'нтом и покача'ла головно'й.
-- Расска'зывайте! уста'ла! -- сказа'л Кирса'нов.
-- Уверя'ю вас. Уста'ла, то'лько. Уснёт, и все пройдёт, -- равнодушно-успокои'тельным то'ном повтори'л Мосоло'в.
Мину'т че'рез де'сять Катери'на Васи'льевна возврати'лась.
-- Что? -- спроси'ли шесть голосо'в. Мосоло'в не спра'шивал.
-- Легла' спать и уж задрема'ла, тепе'рь, вероя'тно, уже' спит.
-- Ведь я ж вам говори'л, -- сказа'л Мосоло'в. -- Пустяки'.
-- Всё-таки бе'дная! -- сказа'ла Катери'на Васи'льевна. -- Бу'дем при ней врознь. Мы с тобо'ю, Ве'рочка, а Ча'рли с Са'шею.
-- Но всё-таки э'то ниско'лько не должно' стесня'ть нас, -- сказа'л Мосоло'в: -- мы мо'жем петь, танцова'ть, крича'ть; она' спит о'чень кре'пко.

-----

Е'сли спит, е'сли пустяки', то что ж, в са'мом де'ле? Расстра'ивающее впечатле'ние, на че'тверть часа' произведённое да'мою в тра'уре, прошло', исче'зло, забы'лось, -- не совсе'м, но почти'. Ве'чер без неё понемно'жку направля'лся, направля'лся на путь всех пре'жних вечеро'в в э'том ро'де, и во'все напра'вился, пошёл ве'село.
Ве'село, но не вполне'. По кра'йней ме'ре, да'мы раз пять-ш'есть перегля'дывались ме'жду собо'ю с тяжёлою встрево'женностью. Ра'за два Ве'ра Па'вловна укра'дкою шепну'ла му'жу: "Са'ша, что е'сли э'то случи'тся со мно'ю?" Кирса'нов в пе'рвый раз не нашёлся, что сказа'ть; во второ'й нашёлся: "нет, Ве'рочка, с тобо'ю э'того не мо'жет случи'ться". -- "Не мо'жет? Ты уве'рен?" -- "Да". И Катери'на Васи'льевна ра'за два шепну'ла укра'дкою му'жу: "со мно'ю э'того не мо'жет быть Ча'рли? В пе'рвый раз Бьюмо'нт то'лько улыбну'лся, не ве'село и не успокои'тельно; во второ'й то'же нашёлся: "по всей вероя'тности, не мо'жет; по всей вероя'тности".

-----

Но э'то бы'ли то'лько мимолётные отголо'ски, да и то лишь снача'ла. А вообще', ве'чер шел ве'село, че'рез полчаса' уж и во'все ве'село. Болта'ли, игра'ли, пе'ли. Она' спит кре'пко, уверя'ет Мосоло'в, и подаёт приме'р. Да и нельзя' помеша'ть, в са'мом де'ле: ко'мната, в кото'рой она' улегла'сь, о'чень далеко' от за'ла, че'рез три ко'мнаты, коридо'р, ле'стницу и пото'м опя'ть ко'мнату, на соверше'нно друго'й полови'не кварти'ры.

-----

Ита'к, ве'чер соверше'нно попра'вился. Молодёжь, по обыкнове'нию, то присоединя'лась к остальны'м, то отделя'лась, то вся, то не вся; ра'за два отделя'лся к ней Бьюмо'нт; ра'за два отбива'ла её всю от него' и от серьёзного разгово'ра Ве'ра Па'вловна.
Болта'ли мно'го, о'чень мно'го; и рассужда'ли всей компа'ниею, но не о'чень мно'го.

-----

Сиде'ли все вме'сте.
-- Ну, что ж, одна'ко, в результа'те: хорошо' и'ли ду'рно? -- спроси'л тот из молодёжи, кото'рый принима'л траги'ческую по'зу.
-- Бо'лее ду'рно, чем хорошо', -- сказа'ла Ве'ра Па'вловна.
-- Почему' ж, Ве'рочка? -- сказа'ла Катери'на Васи'льевна.
-- Во вся'ком слу'чае, без э'того жизнь не обхо'дится, -- сказа'л Бьюмо'нт.
-- Вещь неизбе'жная, -- подтверди'л Кирса'нов.
-- Отли'чно ду'рно, сле'довательно, отли'чно, -- реши'л спра'шивавший.
Остальны'е тро'е его' това'рищей кивну'ли голова'ми и сказа'ли: "бра'во, Ники'тин".

-----

Молодёжь сиде'ла в стороне'.
-- Я его' не знал {173}, Ники'тин; а ты, ка'жется, знал? -- спроси'л Мосоло'в.
-- Я тогда' был мальчи'шкою. Ви'дал.
-- А как тепе'рь тебе' ка'жется, по воспомина'нью, пра'вду они' говоря'т? не прикра'шивают по дру'жбе?
-- Нет.
-- И по'сле того', его' не ви'дели?
-- Нет. Впро'чем, ведь Бьюмо'нт тогда' был в Аме'рике.
-- В са'мом де'ле! Карл Я'ковлевич, пожа'луйста, на мину'ту. Вы не встреча'лись в Аме'рике с тем ру'сским, о кото'ром они' говори'ли?
-- Нет.
-- Пора' бы ему' верну'ться.
-- Да.
-- Кака'я фанта'зия пришла' мне в го'лову, -- сказа'л Ники'тин: -- вот бы па'ра с не'ю.
-- Господа', иди'те кто'-нибудь петь со мно'ю, -- сказа'ла Ве'ра Па'вловна: -- да'же дво'е охо'тников? Тем лу'чше.
Оста'лись Мосоло'в и Ники'тин.
-- Я тебе' могу' показа'ть любопы'тную вещь, Ники'тин, -- сказа'л Мосоло'в. -- Как ты ду'маешь, она' спит?
-- Нет.
-- То'лько не говори'. Ей мо'жешь пото'м сказа'ть, когда' познако'мишься побо'льше. Други'м -- никому'. Она' не лю'бит.

-----

Окна' кварти'ры бы'ли ни'зко.
-- Вот, коне'чно, э'то окно', где ого'нь? -- Мосоло'в посмотре'л. -- Оно'. Ви'дишь?
Да'ма в тра'уре сиде'ла, пододви'нув кре'сла к столу'. Лё!вою руко'ю она' облокоти'лась на стол; кисть ру'ки подде'рживала не'сколько наклонённую го'лову, закрыва'я висо'к и часть во'лос. Пра'вая рука' лежа'ла на сто'ле, и па'льцы её приподыма'лись и опуска'лись машина'льно, бу'дто наи'грывая како'й-то моти'в. Лицо' да'мы име'ло неподви'жное выраже'ние заду'мчивости, печа'льной, но бо'льше суро'вой. Бро'ви слегка' сдвига'лись и раздвига'лись, сдвига'лись и раздвига'лись.
-- И все вре'мя так, Мосоло'в?
-- Ви'дишь. Одна'ко иди', а то просту'димся. И то уж че'тверть часа' стои'м.
-- Како'й ты бесчу'вственный! -- сказа'л Ники'тин, при'стально посмотре'в на глаза' това'рища, когда' проходи'ли ми'мо реве'рбера {174} че'рез пере'днюю.
-- Причу'вствовался, бра'тец. Э'то тебе' вперво'й.
Подава'ли заку'ску.
-- А сла'вная должна' быть во'дка, -- сказа'л Ники'тин; -- да кака'я же кре'пкая! Дух захва'тывает!
-- Эх, девчо'нка! и глаза' покрасне'ли! -- сказа'л Мосоло'в.
Все приняли'сь стыди'ть Ники'тина. "Э'то то'лько оттого', что я поперхну'лся, а то я могу' пить", -- опра'вдывался он. Ста'ли справля'ться, ско'лько часо'в. То'лько ещё оди'ннадцать, с полчаса' мо'жно ещё поболта'ть, успе'ем.
Че'рез полчаса' Катери'на Васи'льевна пошла' буди'ть да'му в тра'уре. Да'ма встре'тила её на поро'ге, потя'гиваясь по'сле сна.
-- Хорошо' вздремну'ли?
-- Отли'чно.
-- И как чу'вствуете себя'?
-- Превосхо'дно. Я ж вам говори'ла, что пустяки': уста'ла, потому' что мно'го дура'чилась. Тепе'рь бу'ду соли'днее.
Но нет, не удало'сь ей быть соли'дною. Че'рез пять мину'т она' уж очаро'вывала Поло'зова и кома'ндовала молодёжью, и бараба'нила марш и'ли что'-то в э'том ро'де черенка'ми двух вило'к по столу'. Но торопи'ла е'хать, а други'е, кото'рым уж ста'ло во'все ве'село от её возобновля'ющегося бу'йства, не спеши'ли.
-- Гото'вы ло'шади? -- спроси'ла она', встава'я и'з-за заку'ски.
-- Нет ещё, то'лько веле'ли запряга'ть.
-- Несно'сные! Но е'сли так. Ве'ра Па'вловна, спо'йте мне что'-нибудь: мне говори'ли, у вас хоро'ший го'лос.
Ве'ра Па'вловна пропе'ла что'-то.
-- Я вас бу'ду ча'сто проси'ть петь, -- сказа'ла да'ма в тра'уре.
-- Тепе'рь вы, тепе'рь вы! -- приста'ли к ней все.
Но не успе'ли приста'ть, как она' уже' се'ла за роя'ль.
-- Пожа'луй, то'лько ведь я не уме'ю петь, но э'то мне не остано'вка, мне ничто' не остано'вка! Но mesdames и messieurs, я пою' во'все не для вас, я пою' то'лько для дете'й. Де'ти мои', не сме'йтесь над ма'терью! -- а сама' брала' акко'рды, подбира'я аккомпанеме'нт: -- де'ти, не сметь смея'ться, потому' что я бу'ду петь с чу'вством. И стара'ясь выводи'ть но'ты как мо'жно визгли'вее, она' запе'ла:

Сто'нет си'зый...

Молодёжь фы'ркнула при тако'й неожи'данности, и остальна'я компа'ния засмея'лась, и сама' певи'ца не удержа'лась от взры'ва сме'ха но, подави'в его', с удво'енною визгли'востью продолжа'ла:

...голубо'чек,
Сто'нет он и день и ночь:
Его' ми'ленький дру'жо... {175}

но на э'том сло'ве го'лос её в са'мом де'ле задрожа'л и оборва'лся. "Не выхо'дит -- и прекра'сно, что не выхо'дит, э'то не должно' выхо'дить -- вы'йдет друго'е, полу'чше; слу'шайте, де'ти мои', наставле'ние ма'тери: не влюбля'йтесь и зна'йте, что вы не должны' жени'ться". Она' запе'ла си'льным, по'лным контра'льто:

Мно'го краса'виц в ау'лах у нас,
Звезды' сия'ют во мра'ке их глаз;
Сла'дко люби'ть их -- зави'дная до'ля!
Но, -
э'то "но", глу'по, де'ти, -

Но веселе'й молоде'цкая во'ля,

не в том возраже'ние, -- э'то возраже'ние глу'по, -- но вы зна'ете, почему':

Не же'нися, молоде'ц!
Слу'шайся меня'! {176}

Да'льше, де'ти, глу'пость; и э'то, пожа'луй, глу'пость; мо'жно, де'ти, и влюбля'ться мо'жно, и жени'ться мо'жно, то'лько с разбо'ром, и без обма'на, без обма'на, де'ти. Я вам спою' про себя', как я выходи'ла за'муж, рома'нс ста'рый, но ведь и я стару'ха. Я сижу' на балко'не, в на'шем за'мке Дальто'не, ведь я шотла'ндка, така'я бе'ленькая, белоку'рая; по'дле лес и река' Бринга'л; к балко'ну, коне'чно, тайко'м, подхо'дит мой жени'х; он бе'дный, а я бога'тая, дочь баро'на, ло'рда; но я его' о'чень люблю', и я ему' пою':

Краси'в Бринга'ла брег круто'й
И зе'лен лес круго'м;
Мне с друго'м там прию'т дневно'й

потому' что я зна'ю, днем он пря'чется, и ка'ждый день меня'ет свой прию'т, -

Миле'й, чем о'тчий дом;

впро'чем, о'тчий-то дом был не сли'шком мил и в са'мом де'ле. Так я пою' ему': я уйду' с тобо'ю. Как вы ду'маете, что он мне отвеча'ет?

Ты хо'чешь, де'ва, быть мое'й,
Забы'ть свой род и сан,
потому' что ведь я зна'тная, -

Но пре'жде отгада'ть суме'й,
Како'й мне жре'бий дан.

"Ты охо'тник?" говорю' я. -- "Нет". -- "Ты браконье'р?" -- "Почти' угада'ла", говори'т он, -

Как мы сбе'ремся, де'ти тьмы, -
потому' что ведь мы с ва'ми, де'ти, mesdames и messieurs, о'чень дурны'е лю'ди, -

То должно' нам, пове'рь,
Забы'ть, кто пре'жде бы'ли мы.
Забы'ть, кто мы тепе'рь.

поёт он. -- "Давно' отгада'ла, -- говорю' я: -- ты разбо'йник"; что ж, э'то пра'вда, он разбо'йник -- да? он разбо'йник. Что ж отвеча'ет он, господа'? "ви'дишь, говори'т, я плохо'й жени'х тебе'":

О, де'ва, друг недо'брый я;
Глухи'х лесо'в жиле'ц;

соверше'"нная пра'вда, глухи'х лесо'в, потому', говори'т, не ходи' со мно'ю,

Опа'сна бу'дет жизнь моя',

потому' что ведь в глухи'х леса'х зве'ри, -

Печа'лен мой коне'ц, -

э'то непра'вда, де'ти, не бу'дет печа'лен, но тогда' я ду'мала и он ду'мал; но всё-таки я отвеча'ю своё:

Краси'в Бринга'ла брег круто'й
И зе'лен лес круго'м;
Мне с друго'м там прию'т дневно'й
Миле'й, чем о'тчий дом. {177}

-- В са'мом де'ле, так бы'ло. Зна'чит, мне и нельзя' жале'ть: мне бы'ло ска'зано, на что я иду'. Так мо'жно жени'ться и люби'ть, де'ти: без обма'на; и уме'йте выбира'ть.

Ме'сяц встаёт
И тих и споко'ен;
А ю'ноша-воин
На би'тву идёт.
Ружье'" заряжа'ет джиги'т,
И де'ва ему' говори'т:
"Мой ми'лый, смеле'е
Вверя'йся ты ро'ку!" {178}

в таки'х мо'жно влюбля'ться, на таки'х мо'жно жени'ться

(-- "Забу'дь, что я тебе' говори'ла, Са'ша, слу'шай её!" -- ше'пчет одна' и жмет ру'ку. -- "Заче'м я не говори'ла тебе' э'того? Тепе'рь бу'ду говори'ть", -- ше'пчет друга'я.)

-- Таки'х люби'ть разреша'ю и благословля'ю, де'ти:

Мой ми'лый, смеле'е
Вверя'йся ты ро'ку!

совсе'м развесели'лась я с ва'ми, -- а где весе'лье, там на'добно пить,

Гей, шинка'рочка моя',
Наси'пь ме'ду й вина', -

мед то'лько потому', что из пе'сни сло'ва не вы'кинешь, -- шампа'нское оста'лось? да? -- отли'чно! отку'поривайте.

Гей, шинка'рочка моя',
Наси'пь ме'ду й вина',
Та щоб моя' голо'вонька
Весело'нька була'!
кто шинка'рка? я шинка'рка:

А у шинка'рки чорнi брiвки,
Кiвани пiдкiвки -- {179}

она' вскочи'ла, провела' руко'й по бровя'м и прито'пнула каблука'ми.
-- Налила', гото'во! -- mesdames и messieurs, и старика'шка, и де'ти, -- бери'те, щоб голо'воньки весело'ньки бу'ли!
-- За шинка'рку! За шинка'рку!
-- Благодарю'! Пью своё здоро'вье, -- и она' опя'ть была' за роя'лем и пе'ла:

Да разлети'тся го'ре в прах!
и разлети'тся, -

И в обновлённые се'рдца
Да сни'дет ра'дость без конца', -- {180}
так и бу'дет, -- э'то ви'дно:

Чёрный страх бежи'т как тень
От луче'й, несу'щих день;
Свет, тепло' и арома'т
Бы'стро го'нят тьму и хлад;
За'пах тле'нья все слабе'й,
За'пах ро'зы все слышне'й... {181}

ГЛАВА' ШЕСТА'Я
Переме'на декора'ций

-- В Пасса'ж! -- сказа'ла да'ма в тра'уре, то'лько тепе'рь она' была' уже' не в тра'уре: я'ркое ро'зовое пла'тье, ро'зовая шля'па, бе'лая манти'лья, в руке' буке'т. Е'хала она' не одна' с Мосоловы'м; Мосоло'в с Ники'тиным сиде'ли на пере'дней ла'вочке коля'ски, на козла'х торча'л ещё тре'тий ю'ноша; а ря'дом с да'мою сиде'л мужчи'на лет тридцати'. Ско'лько лет бы'ло да'ме? Неуже'ли 25, как она' говори'ла, а не 20? Но э'то де'ло её со'вести, е'сли прибавля'ет.
-- Да, мой ми'лый, я два го'да ждала' э'того дня, бо'льше двух лет; в то вре'мя, как познако'милась вот с ним (она' указа'ла глаза'ми на Ники'тина), я ещё то'лько предчу'вствовала, но нельзя' сказа'ть, чтоб ждала'; тогда' была' ещё то'лько наде'жда, но ско'ро яви'лась и уве'ренность.
-- Позво'льте, позво'льте! -- говори'т чита'тель, -- и не оди'н проница'тельный, а вся'кий чита'тель, приходя' в остолбене'ние по ме'ре того', как сообража'ет, -- с ли'шком че'рез два го'да по'сле того', как познако'милась с Ники'тиным?
-- Так, -- отвеча'ю я.
-- Да ведь она' познако'милась с Ники'тиным тогда' же, как с Кирса'новыми и Бью'монтами, на э'том пикнике', бы'вшем в конце' ны'нешней зимы'?
-- Соверше'"нная пра'вда, -- отвеча'ю я.
-- Так что ж тако'е? вы начиня'ете расска'зывать о 1865 го'де?
-- Так.
-- Да мо'жно ли э'то, поми'луйте!
-- Почему' ж нельзя', е'сли я зна'ю?
-- Полноте', кто же ста'нет вас слу'шать!
-- Неуже'ли вам не уго'дно?
-- За кого' вы меня' принима'ете? -- Коне'чно, нет.
-- Е'сли вам тепе'рь не уго'дно слу'шать, я, разуме'ется, до'лжен отложи'ть продо'лжение моего' расска'за до того' вре'мени, когда' вам уго'дно бу'дет его' слу'шать. Наде'юсь дожда'ться этого' дово'льно ско'ро.

4 апре'ля 1863.