Ф. В. Булга'рин Ива'н (Петр?) Ива'нович Вы'жигин Рома'н 1839 ПРЕДИСЛО'ВИЕ ПИСЬМО' К ЕГО' СИЯ'ТЕЛЬСТВУ АРСЕ'НИЮ АНДРЕ'ЕВИЧУ ЗАКРЕ'ВСКОМУ Прошло' два'дцать его' лет с тех пор (пи'сано в 1829 году'), как я пе'рвый раз Вас уви'дел на по'ле сраже'ния, в Финля'ндии, когда' незабве'нный граф Никола'й Миха'йлович Каме'нский вел нас к побе'дам и вме'сте с на'ми преодолева'л труды' неимове'рные, противопоставля'емые кли'матом, ме`стоположе'нием и хра'брым неприя'телем. Два'дцать лет - мно'го вре'мени: пя'тая часть це'лого столе'тия! С тех пор мно'гое перемени'лось в све'те. Смотря' филосо'фским о'ком на мир, я утеша'юсь в моём ничто'жестве тем то'лько, что, при переворо'тах сча'стья, не'которые досто'йные лю'ди, кото'рых знал я пре'жде, дости'гли высо'ких степене'й заслу'гами и постоя'нным стремле'нием к о'бщему бла'гу. Ра'дость моя' - бескоры'стная. Я ничего' не ищу', ничего' не жела'ю, кро'ме уваже'ния почте'"нных люде'й и благоскло'нности пу'блики, кото'рые стара'юсь сниска'ть мои'ми труда'ми и ти'хою мое'ю жи'знию. Избра'в Ва'ше Сия'тельство из числа' осо'б, ко'им посвящено' сие' сочине'ние, для объясне'ния пред ни'ми наме'рений мои'х при изда'нии его' в свет, я пишу' не к Мини'стру, кото'рого уважа'ю, но к челове'ку, кото'рого люблю' душе'вно. Вы не перемени'лись се'рдцем в тече'ние двадцати' лет и в Министе'рском Кабине'те Вы так же доброду'шны с людьми', и'щущими пра'вды, каковы' бы'ли на по'ле бра'ни с вое'нными това'рищами. Наде'юсь, что Вы благоскло'нно при'мете сие' письмо' ста'рого солда'та, кото'рый променя'л са'блю на перо', чтоб подвиза'ться за пра'вду - по кра'йнему своему' разуме'нию! Люби'ть оте'чество, зна'чит - жела'ть ему' бла'га. Жела'ть бла'га есть то же, что жела'ть искорене'ния злоупотребле'ний, предрассу'дков и дурны'х обы'чаев и водворе'ния до'брых нра'вов и просвеще'ния. Быва'ет мно'го слу'чаев, где зако'ны не мо'гут име'ть влия'ния на нра'вы. Благонаме'ренная сати'ра споспе'шествует усоверше'нствованию нра'вственности, представля'я поро'ки и стра'нности в их настоя'щем ви'де и ука'зывая в своём волше'бном зе'ркале, чего' должно' избега'ть и чему' сле'довать. Вот с како'ю це'лию сочинён рома'н: _Ива'н Выжигин_. В нем чита'тели уви'дят, что все дурно'е происхо'дит от недоста'тков нра'вственного воспита'ния и что всем хоро'шим лю'ди обя'заны Ве'ре и просвеще'нию. Цель благонаме'ренной сати'ры понима'ли все вели'кие Законода'тели Росси'и и ча'сто са'ми прибега'ли к её по'мощи для истребле'ния поро'ков и предрассу'дков. Вели'кий Петр повеле'л переводи'ть с иностра'нных языко'в на ру'сский мно'гие поле'зные кни'ги. Перево'дчик П_у_ф_ф_е_н_д_о_р_ф_о_в_ы_х с_о_ч_и_н_е_н_и_й вы'пустил все ко'лкое на счет тогда'шних нра'вов и обы'чаев Ру'сского наро'да и замени'л сии' ме'ста ласка'тельствами. Му'дрый преобразова'тель России' прогне'вался за э'то искаже'ние по'длинника, веле'л перевести' кни'гу в настоя'щем смы'сле и посвяти'ть Своему' и'мени. "Не в поноше'ние ру'сским приказа'л Я напеча'тать сати'ру на на'ши нра'вы, - сказа'л Госуда'рь, - но к исправле'нию. Пусть зна'ют, чем мы бы'ли, чем мы тепе'рь и чем быть должны'. Е'сли все, что в кни'ге напи'сано, непра'вда, то ложь нас не обессла'вит; а е'сли сочини'тель говори'т пра'вду, постара'емся сде'латься таки'ми, чтоб слова' его' показа'лись ло'жью". (См. Ште'лина, Го'ликова: Дея'ния П_е'_т_р_а Ве'ликаго, часть IV, и рукописные' анекдо'ты о П_е_т_р_е Ве'ликом, На'ртова.) П_е_т_р Ве'ликий, при не'усыпном попечении о гражда'нском благоустройстве' Росси'и и о защи'те её от зави'стливых сосе'дей, не мог водвори'ть литерату'ры, кото'рая тре'бует для созре'ния мно'го вре'мени, и бро'сил то'лько пе'рвыя семена'. Они' принесли' пита'тельные плоды' не пре'жде ца'рствования императри'цы Е_к_а_т_е_р_и_н_ы Ве'ликой. В проме'жутки ме'жду си'ми двумя' сла'вными ца'рствованиями начала' расцвета'ть Ру'сская Слове'сность, и пе'рвым е'я цве'том бы'ли: _Сати'ры Кня'зя Кантеми'ра_, кото'рого по справедли'вости должно' почита'ть пе'рвым из све'тских Росси'йских писа'телей. Вели'кая Е_к_а_т_е_р_и_н_а дала' жизнь и опо'ру возрождавше'йся Слове'сности и употребля'ла её на очище'ние нра'вов. Рука', начерта'вшая Нака'з и упро'чившая благоде'нствие Росси'и му'дрыми зако'нами и вели'кими полити'ческими пла'нами, в то же вре'мя уме'ла владе'ть ору'дием благонаме'ренной сати'ры. По повеле'нию и под осо'бым покрови'тельством му'дрой мона'рхини издава'лся, в 1783 году', журна'л, под загла'вием: _Собесе'дник люби'телей Росси'йского Слова_, в кото'ром помеща'емы бы'ли весьма' ре'зкия статьи' о нра'вах. В э'том журна'ле беспоща'дно рази'ли поро'ки, предрассу'дки и причу'ды того' вре'мени, осо'бенно ме'жду зна'тными. Императри'ца Сама' благоволи'ла помеща'ть статьи' Своего' сочине'ния в э'том изда'нии, и как по ма'лой начи'танности в тогда'шнее вре'мя и по незна'нию литерату'рных прили'чий мно'гие из ру'сских чита'телей не понима'ли и'стинной це'ли сих сатири'ческих стате'й, то му'драя мона'рхиня повеле'ла напеча'тать в журна'ле объясне'ние, кото'рое я привожу', как любопы'тный па'мятник о'браза мы'слей Е_к_а_т_е_р_и_н_ы Вели'кой, насчёт сатири'ческих сочине'ний вообще', а та'кже в ули'ку тем, кото'рые и поны'не не понима'ют, кака'я мо'жет быть по'льза от сати'ры нра'вственной. "Когда' я писа'л, я ни о ком не ду'мал. Е'сли не писа'ть о сла'бостях, челове'ку сро'дных, то други'х и опи'сывать не'чего. Когда' сла'бости и поро'ки не бу'дут порица'емы, тогда' и доброде'тель похва'лена быть не мо'жет: чрез позна'ние пе'рвых, после'дняя познаётся. Е'сли же кто себя' в кни'жке мое'й узна'ет в поро'чном и'ли непохва'льном изображе'нии, он сам подве'ргнул себя' и'ли подобре'л под о'ное, и здра'вый рассу'док повелева'ет ему' испра'виться, а не серди'ться. Тре'буется ли от кого', что'бы в укра'шенных убра'нством ко'мнатах зе'ркала бы'ли разби'ты для того', чтоб дурны'е лицо'м себя' в них не узре'ли? Не серди'сь, но испра'вься, чита'тель; тогда', бу'дучи в ми'ре со мно'ю, я тебя' забавля'ть ста'ну, а ты исправле'нием свои'х сла'бостей заслу'жишь о'бщее с мои'м почте'ние" {См. часть 1, с. 9. Вы'писка сия' напеча'тана курси'вом и в по'длиннике. {Здесь и да'лее, кро'ме осо'бо оговорённых слу'чаев, примеча'ния Ф. В. Булга'рина.)}. Вот что я бу'ду отвеча'ть тем, кото'рые захотя'т перетолкова'ть цель моего' рома'на! Зна'ю, что и'скренность моего' В_ы_ж_и_г_и_н_а не понра'вится лю'дям, кото'рые вся'кую пра'вду, гро'мко ска'занную, почита'ют своево'льством, вся'кое обличе'ние злоупотребле'ния припи'сывают дурно'му наме'рению; кото'рые просвеще'ние, еди'нственное сре'дство к благоде'нствию наро'дов, почита'ют злом, и, подо'бно та'тям, жела'ют водворе'ния о'бщего мра'ка, усыпле'ния умо'в, глубо'кого молча'ния, чтоб посту'пки их бы'ли сокры'ты. И'м-то мо'жно приписа'ть то, что сказа'л бессме'ртный творе'ц коме'дии _Го'ре от ума'_: _"...Уж ко'ли зло пресе'чь, Забра'ть все кни'ги бы - да сжечь!"_ Но, нет! На'ше му'дрое Прави'тельство печётся о просвеще'нии, о водворе'нии нра'вственности, и, вопреки' то'лкам закорене'лых старове'ров, побо'рников неве'жества, даёт уму' просто'р. Благонаме'ренные лю'ди всех сосло'вий чу'вствуют в по'лной ме'ре великоду'шные наме'рения му'дрых на'ших госуда'рей и гото'вы все'ми си'лами споспе'шествовать о'бщему бла'гу. Цензу'рный Уста'в, высоча'йше конфирмо'ванный Апре'ля 22-го 1828 го'да, есть са'мый про'чный па'мятник любви' к просвеще'нию и к и'стине обожа'емаго на'ми, правосу'днаго мона'рха, - па'мятник, досто'йный на'шего ве'ка и могу'щественной Росси'и! Нам остаётся то'лько моли'ть Всевы'шнего, чтоб исполни'тели великоду'шных наме'рений на'шего госуда'ря постига'ли Его' вели'кие предначерта'ния: тогда' сча'стие на'ше бу'дет соверше'"нным, и для слове'сности росси'йской вновь насту'пит золото'е вре'мя Держа'виных, Фонви'зиных... На'ша знать не чита'ет по-ру'сски, чужда' ру'сской слове'сности; на'ши да'мы да'же ре'дко говоря'т оте'чественным языко'м, и мно'гие ду'мают, что э'то ва'жная прегра'да к возвыше'нию слове'сности. Нет, э'то не прегра'да, но препя'тствие, кото'рое, одна'ко ж, не в состоя'нии удержа'ть её стремле'ния. _Не'доросль_ и _Бригади'р_ Фонви'зина, _Я'беда_ Капни'ста, _Рекру'тский набо'р, Неслы'ханное ди'во_ предста'влены бы'ли на теа'тре, по во'ле му'дрых венцено'сцев Росси'и. _Вельмо'жа_ Держа'вина напеча'тан с соизволе'ния Е'_к_а_т_е_р_и_н_ы Вели'кой. Итак, мо'гут ли быть прегра'ды там, где самоде'ржцы де'йствуют в ду'хе своего' вре'мени, ко бла'гу, то есть к просвеще'нию свои'х по'дданных? Благодаря' Бо'га, у нас есть е'ще и'стинные ру'сские вельмо'жи, заслу'гами приобре'тшие пра'во приближа'ться к свяще'нным ступе'ням тро'на: они' очи'стят туда' же путь и'стине. Таки'е мы'сли утеша'ют се'рдце и окрыля'ют ум. До'лгом поставля'ю сказа'ть не'сколько слов о моём рома'не, в отноше'нии литерату'рном. Школяры' и педа'нты, жела'я непреме'нно держа'ть умы' в тиска'х вы'мышленных и'ми пра'вил для ка'ждого ро'да слове'сности, сколоти'ли осо'бые те'сные ра'мочки и тре'буют, чтоб ка'ждый писа'тель писа'л по их ме'рке. Отступи'ть от эти'х пра'вил почита'ется литерату'рною е'ресью. Но отку'да родили'сь э'ти пра'вила? Они' соста'влены из сочине'ний а'второв, кото'рые писа'ли, не зна'я други'х пра'вил, кро'ме зако'нов вку'са своего' вре'мени и своего' наро'да, не зна'я други'х образцо'в, кро'ме приро'ды. Други'е времена', други'е нра'вы. Но школяры', ско'ванные в уме' своём це'пью предрассу'дков, непреме'нно тре'буют, чтоб во все времена', у всех наро'дов поэ'мы пи'саны бы'ли как во времена' Гоме'ра и Вирги'лия, о'ды по пра'вилам Пинда'ра и Гора'ция, траге'дии по-расино'вски, коме'дии мольеро'вским покро'ем, нра'вственные рома'ны в ви'де зада'ч. По пра'вилам на'добно: чтоб геро'й рома'на де'йствовал как Бая'рд, говори'л сенте'нциями, как ора'тор, и представля'л собо'ю образе'ц челове'ческого соверше'нства - и ску'ки. Когда' сочине'ние моё бы'ло почти' гото'во, я получи'л кни'жку прекра'сного францу'зского журна'ла, Revue Britannique (Ќ 29, 1887) и, к удово'льствию моему', нашёл статью', под загла'вием: "_От чего' геро'и рома'нов так при'торны?_". В отве'т на э'тот вопро'с а'втор говори'т: "От соверше'нства, в кото'ром их представля'ют. Э'то а'нгелы, а не лю'ди". Да'лее говори'т а'втор: "Нам представля'ют геро'ев рома'на каки'ми-то театра'льными божества'ми, и от того' они' та'кже холо'дны. Мно'гие ду'мают, что предста'вить их сла'быми, нереши'тельными, подвла'стными обстоя'тельствам зна'чит уни'зить их. Но мы лю'ди, мы име'ем сла'бости, и потому' са'мые недоста'тки челове'чества занима'ют и тро'гают нас бо'лее". Тако'в был и есть мой о'браз мы'слей на счет геро'ев рома'на. Мой Вы'жигин есть существо' до'брое от приро'ды, но сла'бое в мину'ты заблужде'ния, подвла'стное обстоя'тельствам - одни'м сло'вом: челове'к, каки'х мы ви'дим в све'те мно'го и ча'сто. Таки'м хоте'л я изобрази'ть его'. Происше'ствия его' жи'зни тако'го ро'да, что могли' бы случи'ться со вся'ким, без прибавле'ний вы'мысла. Понра'вится ли чита'телям мои'м э'та простота' в происше'ствиях и расска'зе - не зна'ю. Пусть простя'т недоста'тки ра'ди благо'й це'ли и потому', что э'то пе'рвый оригина'льный ру'сский рома'н в э'том ро'де. Сме'ло утвержда'ю, что я никому' не подража'л, ни с кого' не спи'сывал, а писа'л то, что рожда'лось в со'бственной мое'й голове'. Пусть литерату'рные мои' проти'вники браня'т В_ы_ж_и_г_и_н_а: они' бу'дут име'ть сугу'бое удово'льствие - брани'ть и не получа'ть отве'та. Я да'же не каса'лся на'шей слове'сности ору'дием мое'й сати'ры, потому' что она' тре'бует ещё- по'мощи, а не сопротивле'ния; она' ещё не соста'рилась и не обременена' боле'знями, вре'дными нра'вственности. Литера'торов же у нас так не мно'го, что они' в о'бществе не составля'ют осо'бого сосло'вия, как в други'х стра'нах. Вре'дного у нас не пи'шут, а кривы'е то'лки о слове'сности и оскорбле'ние досто'йных писа'телей не име'ют никако'го ве'су в пу'блике и слу'жат то'лько к стыду' сами'х пристра'стных и незре'лых кри'тиков. Я оста'вил их в поко'е: лежа'чего не бьют! Что же каса'ется до нра'вственных портре'тов в моём рома'не, то их мо'жно бы'ло бы умно'жить и предста'вить мно'гие ве'щи гора'здо сильне'е. Но я почёл за бла'го сле'довать пра'вилу на'шего неподража'емого баснопи'сца И. А. Крыло'ва: _Баснь э'ту мо'жно бы и бо'ле поясни'ть: Да чтоб гусе'й не раздразни'ть_. Вот побужде'ния и пра'вила, кото'рыми я руково'дствовался при сочине'нии В_ы_ж_и_г_и_н_а. Одобре'ние ва'шего сия'тельства бу'дет мне руча'тельством в до'бром мне'нии люде'й благонаме'ренных и са'мым сла'достным утеше'нием в криво'м то'лке други'х. ФАДДЕ'Й БУЛГА'РИН С.-Петербу'рг Февраля' 6 дня, 1829 го'да ОГЛАВЛЕ'НИЕ {*} {* Оглавле'ние соста'влено бы'ло Ф. В. Булга'риным. (Прим. ред.)} Глава' I. Сиро'тка, и'ли Карти'на челове'чества, во вку'се Флама'ндской шко'лы Глава' II. Г. Гологордо'вский и его' семе'йство Глава' III. Любо'вь Глава' IV. Сватовство' Глава' V. Бал и похище'ние Глава' VI. Брак, разлу'ка с новобра'чными Глава' VII. Бога'тый жид. Исто'чники его' бога'тства Глава' VIII. Встре'ча чино'вника, возвраща'ющегося с ме'ста, с чино'вником, е'дущим на ме'сто. Я оставля'ю жида' Глава' IX. Неча'янная встре'ча. Превраще'ние. Тётушка. Моё воспита'ние Глава' X. Экза'мен в пансио'не. Искуси'тель. Но'вый прия'тель тётушкин. Что'-то похо'жее на пе'рвую любо'вь. Отъе'зд из Москвы' Глава' XI. Я узна'ю коро'че Воровати'на. Подслу'шанный разгово'р. Предчу'вствия. Капитан-испра'вник Глава' XII. Во`льноотпу'щенный. Луна'тик. Обма'нутая любо'вь Глава' XIII. Плен у кирги'зцев. Кирги'зский фило'соф Арсалан-султа'н. Я сде'лался нае'здником Глава' XIV. Расска'з Арсалан-султа'на о пребыва'нии его' в Росси'и Глава' XV. Сле'дствия жесто'кой зимы' в сте'пи. Набе'г. Ра'достная встре'ча с пе'рвым мои'м благоде'телем Глава' XVI. Расска'з Милови'дина. Нра'вственный автома'т и его' домоправи'тельница. Семья' ста'рой де'вы. Панора'ма моско'вского о'бщества. Дру'жеский кадри'ль. Ру'сская чужезе'мка. О'бщество на тёплых во'дах. Взгляд на Вене'цию Глава' XVII. Реше'ние старе'йшин кирги'зских относи'тельно моего' вознагражде'ния. Продолже'ние расска'за Милови'дина. Дуэ'ль. Бе'гство. Жи'д-ренегат. Прибы'тие в Константино'поль. Что тако'е Пе'ра? Изме'на. Ра'бство. Освобожде'ние Глава' XVIII. Вы'езд из степи'. Опя'ть капитан-испра'вник! Мы'тари. Пир прика'зных Глава' XIX. Делова'я бесе'да у ру'сского купца'. Беспоко'йный челове'к. Кончи'на злоде'я Глава' XX. Поме'щик, каки'х дай Бог бо'лее на Ру'си. Како'в поп, тако'в и прихо'д Глава' XXI. Удало'й поме'щик Си'ла Ми'нич Глаздури'н Глава' XXII. Расска'з отставно'го солда'та. Прибы'тие в Москву'. Исто'рия тётушки. Я нахожу' свою' мать. Обольсти'тель. Уби'йцы Глава' XXIII. Оконча'ние исто'рии Аделаи'ды Петро'вны. За'мужство. Перевоспита'ние. Во'льная жизнь. Па'губные сле'дствия легкомы'слия. Я вступа'ю в свет. Визи'ты Глава' XXIV. Карти'на большо'го све'та. Встре'ча с ми'лым враго'м. О, сла'бость челове'ческая! Глава' XXV. Исто'рия Гру'ни. Дру'жба с у'мною актри'сою, и'ли Са'мый лёгкий, са'мый ве'рный и са'мый прия'тный спо'соб к разоре'нию Глава' XXVI. Изба'ви нас от лука'вого! Уро'к дневно'го разбо'я. Сове'ты отставно'го солда'та. Я опя'ть с деньга'ми Глава' XXVII. Ло'жные игроки'. Письмо' от Милови'дина. Он нашёл жену' свою'. Раска'янье Петроне'ллы. Эксдиви'зия в по'льских губе'рниях, и'ли Шах и мат заимода'вцам. Кончи'на г-на Гологордо'вского. Г. Почти'вский, друго'й зять его' Глава' XXVIII. Молодо'й ба'рич Глу'пашкин. Люби'тель драмати'ческого иску'сства. Расстро'йство в разбо'йничьем верте'пе. Беда'. Бе'гство Гру'ни. Че'стность в во'лчьей шку'ре, и'ли Не должно' встреча'ть по пла'тью. Эгои'ст Глава' XXIX. Наме'рение жени'ться. Подья'ческая арифме'тика. Знако'мство с бога'тым откупщико'м. Пиру'шка в до'ме купца' Мо'шнина. Его' семе'йство. Дома'шний теа'тр Глава' XXX. Неуда'ча в сватовстве'. Письма' из кирги'зской степи' и из Пари'жа. Отъе'зд в а'рмию. Война'. Отли'чие. Возвраще'ние в Москву' Глава' XXXI. Отста'вка. Отъе'зд в Петербу'рг. Ра'зница ме'жду петербу'ргским и моско'вским о'бществом. Злоде'йский у'мысел. Несча'стная О'линька. Я заключён в тюрьму'. Мо'жно быть счастли'вым и в бе'дствии Глава' XXXII. Избави'тель. Не ме'сто, а преступле'ние бесче'стит челове'ка. Пра'ведное наказа'ние злоде'я. Та'йна открыва'ется. Духо'вное завеща'ние. Любо'вь и дру'жба. Проце'сс. Хода'таи. Секретари'. Посеще'ние суде'й. Везде' есть до'брые лю'ди Глава' XXXIII. Ростовщики'. Оконча'ние тя'жбы. Дополне'ние к расска'зу Пё!тра Петро'вича. У'часть литера'торов. Беда' от ханже'й. Выслу'жники. Брак. Ми'лость вельмо'жи. Ход де'ла. Набе'г ро'дственников. Отста'вка. Хоро'ший коне'ц всему' де'лу вене'ц. Заключе'ние ГЛАВА' I СИРО'ТКА, И'ЛИ КАРТИ'НА ЧЕЛОВЕ'ЧЕСТВА, ВО ВКУ'СЕ ФЛАМА'НДСКОЙ ШКО'ЛЫ До десятиле'тнего во'зраста я рос в до'ме белору'сского поме'щика Гологордо'вского, подо'бно доморо'щенному волчо'нку, и был изве'стен под и'менем сиро'тки. Никто' не забо'тился обо мне, а я ещё ме'нее забо'тился о други'х. Никто' не приласка'л меня' из всех жи'вших в до'ме, кро'ме ста'рой, заслу'женной соба'ки, кото'рая, подо'бно мне, оста'влена была' на со'бственное пропита'ние. Для меня' не бы'ло назна'чено угла' в до'ме для жи'тельства, не отпуска'лось ни пи'щи, ни оде'жды и не бы'ло определено' никако'го постоя'нного заня'тия. Ле'том я проводи'л дни под откры'тым не'бом и спал под наве'сом хле'бного анба'ра и'ли на ско'тном дворе'. Зимо'ю я жил в огро'мной ку'хне, кото'рая служи'ла ме'стом собра'ния всей многолю'дной дво'рне, и спал на большо'м очаге', в тёплой зо'ле. Ле'том я ходи'л в одно'й дли'нной руба'хе, подпоя'савшись верёвкою; зимо'ю прикрыва'л наготу' свою' чем попа'ло: ста'рою же'нскою ко'фтой и'ли полуразруши'вшимся армяко'м; э'тим убра'нством снабжа'ли меня' сострада'тельные лю'ди, не зна'я, куда' дева'ть ста'рые тря'пки. Я во'все не носи'л о'буви и так закали'л мои' ноги', что ни мя'гкая трава', ни грязь, ни лед не производи'ли в них никако'го ощуще'ния. Головы' я та'кже никогда' не прикрыва'л: дождь смыва'л с неё пыль, снег очища'л золу'. Пита'лся я оста'тками от тра'пезы дворо'вых люде'й, в ра'зных отделе'ниях до'ма, и ла'комился я'йцами, кото'рые подбира'л в окре'стностях куря'тника и под хле'бным анба'ром; оста'тками в моло'чных горшка'х, кото'рые я выли'зывал с необыкнове'нным иску'сством, и овоща'ми, кра'денными по ноча'м в огоро'де. У меня' не бы'ло никако'го непосре'дственного нача'льника, а вся'кий помыка'л мно'ю по произво'лу. Ле'том меня' заставля'ли пасти' гусе'й на вы'гоне и'ли на берегу' пруда' стере'чь утя'т и цыпля'т от соба'к и ко'ршунов. Зимо'ю меня' употребля'ли вме'сто маши'ны для обора'чивани верте'ла на ку'хне, и э'то бы'ло для меня' са'мое прия'тное заня'тие. Вся'кий раз, что по'вар и'ли по'варенки отвора'чивались от очага', я прово'рно дотро'гивался ладо'нью до со'чного жа'реного и под рукаво'м соса'л жи'рную ру'ку, как медве'дь ла'пу; иногда' я о'чень иску'сно обрыва'л куски' ве'тчины из шпи'гованья и похища'л котле'ты из кастрю'ль. Гла'вная моя' обя'занность состоя'ла в том, чтоб быть на посы'лках у всех лаке'ев, служа'нок и да'же ма'льчиков. Меня' посыла'ли в корчму' за во'дкою, ста'вили на часы' в ра'зных места'х, неизве'стно для како'й причи'ны прика'зывая свисте'ть и'ли бить в ладо'ши при появле'нии господи'на, прика'зчика, а иногда' да'же други'х лаке'ев и служа'нок. По пе'рвому сло'ву: "Сиро'тка! сбе'гай туда'-то; кли'кни того'-то", - я пуска'лся из всех ног и исполня'л приказа'ния со все'ю то'чностью, потому' что мале'йшее упуще'ние влекло' за собо'ю немину'емые побо'и. Когда' меня' ста'вили на часы' и не веле'ли огля'дываться (что осо'бенно случа'лось в саду'), я стоя'л как вко'панный в зе'млю, не смел да'же шевели'ть глаза'ми и тогда' то'лько дви'гался, когда' меня' ста'лкивали с ме'ста. Иногда', хотя' о'чень ре'дко, меня' награжда'ли за мою' усе'рдную слу'жбу куско'м чёрного хле'ба, ста'рой ве'тчины и'ли сы'ру; и я, как ни быва'л голо'ден, всегда', одна'ко ж, дели'лся э'тим с мое'ю люби'мою соба'кой, _кудлашкою_. Ви'дя, как други'х дете'й ласка'ют и целу'ют, я го'рько пла'кал, не зна'ю, по како'му-то чу'вству за'висти и доса'ды; ла'ски и лиза'нье _кудлашки_ облегча'ли грусть мою' и де'лали сносне'е моё одино'чество. Смотря', как други'е де'ти ласка'ются к свои'м матеря'м и ня'нькам, я ласка'лся к мое'й _кудлашке_ и называ'л её ма'менькою и ня'нюшкою, обнима'л её, целова'л, прижима'л к груди' и валя'лся с не'ю на песке'. Мне хоте'лось люби'ть люде'й, осо'бенно же'нщин; но я не мог пита'ть к ним друго'го чу'вства, кро'ме боя'зни. Меня' все би'ли и толка'ли: с доса'ды, для заба'вы и от ску'ки. Когда' я попада'лся навстре'чу лаке'ю и'ли служа'нке, получи'вшим го'нку и'ли побо'и от госпо'д, они' вымеща'ли на мне свою' доса'ду, сгоня'я с доро'ги пощёчиною и'ли щелчко'м, с пригово'ркою: "Пошёл прочь, _сиро'тка_!" Е'сли я из любопы'тства хоте'л иногда' посмотре'ть, как запряга'ют цу'гом лошаде'й, - ку'чера, что'бы возбуди'ть смех в други'х зри'телях, хло'пали бичо'м над мое'ю голово'ю и'ли стега'ли по нога'м и заставля'ли меня' с во'плем пры'гать под уда'рами. К псаря'м я не смел приближа'ться на расстоя'ние длины' ара'пника. Да'же пастухи' издева'лись на'до мно'ю: они', для шу'тки, вгоня'ли меня' пле'тью в ста'до и утеша'лись, смотря', как я в стра'хе увёртывался ме'жду коро'вами и о'вцами. Два госпо'дские сынка' забавля'лись, стреля'я в меня' из лу'ка и травя' ма'лыми ко'мнатными соба'чками, от кото'рых, одна'ко ж, защища'ла меня' всегда' моя' _кудлашка_. Са'мого ба'рина я ре'дко вида'л: встре'тив меня' одна'жды на дворе', он запрети'л мне приближа'ться да'же к о'кнам госпо'дского до'ма, и так стра'шно сту'кнул ного'ю, примо'лвив: "Прочь, зверёнок!", что я не смел бо'лее пока'зываться ему' на глаза' и пря'тался в соба'чью кону'рку, лишь то'лько, быва'ло, зави'жу его' изда'ли. Ба'рыню и двух ба'рышень я вида'л не ина'че как чрез забо'р в саду' и'ли в коля'ске и знал их то'лько по наря'дам. Прика'зчика и его' жены' я боя'лся, как сме'рти, потому' что они' не'сколько раз секли' меня', в приме'р ми'лому их сынку', кото'рый не хоте'л учи'ться а'збуке, но люби'л разоря'ть пти'чьи гнезда' и швыря'ть камня'ми в госпо'дских утя'т и цыпля'т: истребле'ние дома'шних птиц э'тим негодя'ем припи'сывалось ко'ршунам и моему' несмотре'нию. В наказа'ние за прока'зы э'того шалуна', его' заставля'ли смотре'ть, как меня' секу'т, и слу'шать нравоуче'ние, кото'рое заключа'лось в сих слова'х: "Смотри', Игна'шка, е'сли ты бу'дешь до'лее шали'ть и не ста'нешь учи'ться, то и тебя' бу'дут так же бо'льно сечь, как э'того _сиро'тку_. Слы'шишь ли, как он визжи'т? Вот и ты запоёшь э'тим же го'лосом!" В награжде'ние за драмати'ческое представле'ние э'того о'пыта нравоуче'ния, жена' прика'зчика дава'ла мне кусо'к хле'ба с сы'ром и'ли кры'нку молока', кото'рое я глота'л попола'м со слеза'ми, не постига'я ни причи'ны наказа'ния, ни ми'лости. Вот все, что я по'мню из пе'рвого моего' де'тства, кото'рое вре'залось в мое'й па'мяти одни'ми го'рестями и страда'ниями. Наконе'ц судьбе' уго'дно бы'ло облегчи'ть тя'жкую мою' до'лю и, по кра'йней ме'ре, включи'ть меня' в число' слове'сных тва'рей. Э'та переме'на случи'лась со мно'ю таки'м о'бразом: Одна' из служа'нок, Ма'ша, весёлая и милови'дная де'вушка, кото'рая ста'вила меня' на часы' в саду' ча'ще, не'жели други'е го'рничные, одна'жды встре'тив меня' на дворе' в су'мерки, в осе'ннюю по'ру, подозвала' к себе', погла'дила по голо'вке и сказа'ла: - Возьми' э'ту бума'жку, _сиро'тка_; сожми' кре'пко в руке' и ступа'й в дере'вню. Там, в до'ме ста'росты, спроси', где живёт офице'р, отда'й ему' бума'жку и вороти'сь наза'д. То'лько никому' не говори', что ты по'слан от меня', и е'сли б кто хоте'л у тебя' отня'ть бума'жку, съешь её, а не отдава'й. По'нял ли ты, _сиро'тка_? - По'нял. - Ну, перескажи' ж мне все, что я тебе' сказа'ла. Я пересказа'л ей сло'во в сло'во, и она' так была' дово'льна э'тим, что чуть меня' не поцелова'ла, и удержа'лась потому' то'лько, что я был сли'шком зама'ран. - А зна'ешь ли ты дом ста'росты? - Как не знать: тре'тий от корчмы'. - Хорошо'. А зна'ешь ли, что тако'е офице'р? - Ну, тот ба'рин, что кра'сные запла'ты на кафта'не, что е'здит верхо'м и что хо'дит ве'чером... - Дово'льно; ви'жу, что ты умён и расторо'пен; когда' хорошо' спра'вишься, полу'чишь мно'го хле'ба, мя'са и всего': слы'шишь ли? - Слы'шу, - отвеча'л я. С сим сло'вом сви'стнул я на _кудлашку_ и побежа'л в голо'п за воро'та. По большо'й доро'ге до дере'вни бы'ло три версты', а по изве'стному одному' мне пути', че'рез плетни' и огоро'ды, не бы'ло и полови'ны э'того. Прибежа'в в дом ста'росты, я встре'тил в сеня'х офице'ра, кото'рого знал в лицо', поклони'лся ему' и отда'л запи'ску. Он осмотре'л меня' с головы' до ног, улыбну'лся и веле'л сле'довать за собо'ю в и'збу. Там, посмотре'в на бума'жку, он каза'лся о'чень дово'льным е'ю и в награжде'ние за до'брую, по-ви'димому, весть дал мне кусо'к сла'дкого пирога'. Э'то бы'ло в пе'рвый раз в жи'зни, что я отве'дал э'той ла'комой пи'щи; я не мог удержа'ть моего' восто'рга, почу'вствовав во рту неизве'стное мне дото'ле, прия'тное ощуще'ние; в глаза'х офице'ра на'чал я пожира'ть пиро'г, изъявля'я мою' ра'дость гро'мким сме'хом и прыжка'ми. В э'то вре'мя вошёл друго'й офице'р, и они' о'ба весьма' забавля'лись ди'кою мое'ю простото'й, при отве'дывании са'хару, вина' и ра'зных сласте'й. - Кто ты тако'в? - спроси'л меня' тот офице'р, к кото'рому я был по'слан. - _Сиро'тка_, - отвеча'л я. - Кто твои' роди'тели? - Не зна'ю. - Как тебя' зову'т? - _Сиро'тка_. - Бе'дное творе'ньице! - сказа'л до'брый офице'р, погла'див меня' по лицу'. - Я позабо'чусь о тебе'. Не пра'вда ли, что э'тот ма'льчик краса'вец? - примо'лвил офице'р, обраща'ясь к своему' това'рищу. - Пра'вда, - отвеча'л друго'й. - Жаль то'лько, что его' де'ржат как поросёнка. Ла'ски э'тих до'брых офице'ров до тако'й сте'пени растро'гали меня', что я, вспо'мнив о други'х де'тях, кото'рых в мои'х глаза'х ежедне'вно ласка'ли отцы' и ма'тери, при'нялся го'рько пла'кать и бро'сился обнима'ть но'ги люде'й, кото'рые, в пе'рвый раз в жи'зни мое'й, обошли'сь со мно'ю по-челове'чески. До сих пор рука' челове'ка поднима'лась на меня' не ина'че, как для побо'ев и толчко'в, и потому' я жи'во ощуща'л ла'ски, кото'рым сперва' зави'довал изда'ли, никогда' не испыта'в их на себе'. Мои' сле'зы и благода'рность произвели', как тепе'рь постига'ю, си'льное впечатле'ние в офице'рах. Они' удво'или своё не'жное обхожде'ние со мно'ю и да'ли ра'зных сласте'й на доро'гу. - Тепе'рь ступа'й домо'й, _сиро'тка_, - сказа'л мне офице'р, - и скажи' тому', кто посла'л тебя': хорошо'; но то'лько так, чтоб тебя' други'е не слы'шали. Понима'ешь ли? - Понима'ю: я дёрну Ма'шу за полу', отзову' её на сто'рону и скажу', что до'брый ба'рин сказа'л: _хорошо'_! - Прекра'сно, бесподо'бно! Э'тот ма'льчик расторо'пен не по ле'там, - сказа'л офице'р, - я из него' сде'лаю челове'ка. Проща'й, _сиро'тка_! Вообще' все секре'тные поруче'ния, бли'зкие к се'рдцу поруча'ющих, быва'ют исто'чником сча'стья выполни'телей, когда' исполня'ются расторо'пно. То же случи'лось и со мно'ю. Прише'дши в госпо'дский двор, я тихо'нько пробра'лся в ку'хню и, заме'тив, что Ма'ша с беспоко'йством на меня' погля'дывала и озира'лась на все сто'роны, я не по'дал ви'да, что хочу' говори'ть с не'ю, и вы'шел из ку'хни. Ма'ша после'довала за мно'ю, и, когда' я отда'л ей отчёт в моём посо'льстве, она' то'же погла'дила меня', похвали'ла за расторо'пность, веле'ла никому' не ска'зывать о происше'дшем и обеща'лась на друго'й день награди'ть меня'. Я провёл прия'тнейшую ночь в жи'зни, под наве'сом, на соло'ме, с мое'ю _кудлашкою_, кото'рая согрева'ла меня' свое'ю теплото'ю; мне всю ночь сни'лись офице'ры, с их пирога'ми и са'харом! У'тром, бродя', по обыкнове'нию, во'зле ку'хни, чтоб поживи'ться че'м-нибудь, я уви'дел Ма'шу, кото'рая подозвала' меня' к себе' и веле'ла за собо'ю сле'довать к прика'зчику. Ду'мая, что меня' сно'ва ста'нут сечь ро'згами, для приме'ра него'дному его' сынку', я го'рько запла'кал и собира'лся бежа'ть в дере'вню к офице'рам. Но Ма'ша уве'рила меня', что со мно'ю не сде'лают ничего' дурно'го, и я после'довал за не'ю, дрожа', одна'ко ж, от стра'ха. Меня' умы'ли, причеса'ли, и'ли, лу'чше сказа'ть, вы'скребли, наде'ли чи'стое бельё, прикры'ли каки'м-то кафтани'шком и повели' в госпо'дские ко'мнаты. Я был в тако'м то'чно положе'нии, как овца' в рука'х у пастуха', кото'рая трепе'щет от боя'зни, не зна'я, стричь ли её ста'нут и'ли ре'зать. Меня' поста'вили в сеня'х и веле'ли дожида'ться. Я кра'йне удивля'лся, что лаке'и и ма'льчики, проходя' че'рез се'ни, не би'ли меня' и не насмеха'лись на'до мно'ю, по обыкнове'нию. Э'то прида'ло мне сме'лости; но когда' дверь из ко'мнаты вдруг отвори'лась, и я уви'дел господи'на, госпожу', ба'рышень и госпо'дских сынове'й, кото'рые все шли пря'мо ко мне, бо'дрость меня' оста'вила, и воспомина'ние о запреще'нии господи'на приближа'ться к о'кнам до'ма отозвало'сь в мое'й па'мяти. Моро'з пробежа'л по всем мои'м жи'лам; я затрепета'л, вскри'кнул от у'жаса и хоте'л бы'ло о'прометью бежа'ть из се'ней; но меня' останови'ли. По сча'стью, я приме'тил в числе' зри'телей офице'ра; бро'сился ему' в но'ги, охвати'л их ручо'нками и жа'лостно возопи'л: - Не дава'й меня' сечь, до'брый ба'рин; я, пра'во, ниче'м не винова'т! - Бе'дный сиро'тка! - сказа'л офице'р. - Как он за'гнан и напу'ган! Встань, дружо'к, - примо'лвил он. - Тебя' не ста'нут сечь, а бу'дут корми'ть пирога'ми. Сло'во "пироги'" произвело' во мне маги'ческое де'йствие. Я встал, обтёр рукаво'м слезы' и, осмотре'вшись круго'м, приме'тил, что ба'рин мо'рщился и погла'живал усы', ба'рышни держа'ли платки' во'зле глаз, ба'рыня отвороти'лась от меня', а госпо'дские сынки' и'з-за ма'меньки высо'вывали мне языки' и де'лали грима'сы. - Господи'н _Канчуковский_! - сказа'л ба'рин, обрати'вшись к прика'зчику. - Э'того ма'льчика я беру' в ко'мнаты и определя'ю, по про'сьбе ста'ршей мое'й до'чери, в _англи'йские жоке'и_, на её полови'ну. Пошли'те за жидо'м, портны'м, в месте'чко, и вели'те его' оде'ть по рису'нку, кото'рый вам сообщи'т моя' дочь. - Слу'шаю-с, - сказа'л прика'зчик с ни'зким покло'ном. - Ма'льчик мне нра'вится, - продолжа'л ва'жно господи'н _Гологордовский_. - Удиви'тельно, что я пре'жде не заме'тил его' в до'ме. Же'нщины на'чали меня' ласка'ть и гла'дить. - Как его' зову'т? - спроси'л ба'рин у прика'зчика; но он, подо'бно мне, не мог отвеча'ть на э'тот вопро'с. Посла'ли спра'шивать у це'лой дво'рни, и по спра'вкам оказа'лось, что меня' доста'вили во двор под и'менем Ива'на. С э'тих пор меня' переста'ли называ'ть _сиро'ткою_, и я сде'лался изве'стен в до'ме под и'менем _Ва'ньки Англича'нина_, от оде'жды жоке'я. Не я пе'рвый, не я после'дний в све'те заи'мствовал назва'нье и досто'инство от пла'тья! ГЛАВА' II Г. ГОЛОГОРДО'ВСКИЙ И ЕГО' СЕМЕ'ЙСТВО Когда' Белору'ссия принадлежа'ла По'льше, г. Гологордо'вский изъявля'л большу'ю привя'занность к Росси'и и да'же дока'зывал, что он происхо'дит от дре'вней ру'сской фами'лии, посели'вшейся в сем кра'ю во вре'мя Мстисла'ва Удало'го. По присоедине'нии сей страны' к Росси'и, г. Гологордо'вский вдруг сде'лался приве'рженцем дре'внего по'льского правле'ния и на'чал выводи'ть род свой от камерге'ра по'льского короля' Попеля', съе'денного мыша'ми на о'зере Го'пле, разуме'ется, по писа'ниям. Г. Гологордо'вский весьма' сожале'л о тех блаже'нных времена'х, когда' си'льный ба'рин мог безнака'занно угнета'ть бе'дных шля'хтичей и, называ'я их бра'тьями свои'ми, ра'вными, бить батога'ми на подо'стланном ковре', в знак отли'чия от мужико'в; сажа'ть их в дома'шнюю тюрьму' и отнима'ть и'менье по вы'думанным притяза'ниям. Он осо'бенно жале'л о переме'не обы'чаев на се'ймиках, то есть на вы'борах дворя'нских. В старину' бога'тый поме'щик привози'л с собо'ю, на не'скольких теле'гах, бе'дных, но бу'йных и вооружённых шля'хтичей, заставля'л их выбира'ть себя' и свои'х прия'телей в ра'зные зва'ния, бить и руби'ть свои'х проти'вников. Э'то называ'лось _золото'ю во'льностью_. Потеря'в столь ва'жные преиму'щества извне', г. Гологордо'вский ограни'чился вну'тренним управле'нием своего' име'ния, на ста'рый лад. Кро'ме многолю'дной дво'рни из крепостны'х его' люде'й у него' находи'лось в услуже'нии мно'жество шля'хтичей, кото'рые ду'мали облагоро'дить своё ни'зкое зва'ние слуг почётными ти'тулами. Двор г. Гологордо'вского соста'влен был то'чно так, как не'когда у дре'вних феода'льных баро'нов и у стари'нных по'льских пано'в. Гла'вные служи'тели двора' бы'ли: пове'ренный, и'ли пленипоте'нт по тя'жебным дела'м, кото'рых по ра'зным суда'м всегда' бы'ло налицо' две и'ли три дю'жины; комисса'р, и'ли главноуправля'ющий над всем име'нием; эконо'м, и'ли прика'зчик; маршале'к, заве'дывавший столо'м и ко'мнатными служи'телями; коню'ший, управля'вший ко'нюхами и коню'шнею; кухми'стер, разуме'ется, нача'льствовавший над кастрю'лями, повара'ми и пова'ренками; охми'стрыня, клю'чница и'ли кастеля'нша, управля'вшая служа'нками, бельём и кладово'ю, кото'рая в по'льских дома'х называ'ется _апте'чкою_ и вмеща'ет в себе' все сла'дкое: варе'нье, конфе'ты, са'хар, ко'фе и многочи'сленный разря'д во'док и нали'вок. Кро'ме э'тих почётных служи'телей в до'ме жил, на всем гото'вом, капельме'йстер, обуча'вший ба'рышень и молоды'х госпо'д му'зыке, и заве'дывавший орке'стром, состоя'вшим из двена'дцати челове'к, кото'рые зимо'ю исправля'ли лаке'йскую до'лжность, а ле'том гребли' се'но и рабо'тали в саду'. Капелля'н, и'ли дома'шний свяще'нник, мона'х Иезуи'тского ордена', име'л у себя' в веде'нии трех учителе'й и надзира'л над воспита'нием дете'й г-на Го-логордо'вского; сверх того', при них бы'ли францу'з, гувернёр, и мада'м, францу'женка, при ба'рышнях. Садо'вник, не'мец, в то же вре'мя был сове'тником по ча'сти земледе'лия. При са'мом ба'рине был во'льный камерди'нер, шля'хтич, люби'мец и пове'ренный его' в та'йных дела'х, а при госпоже', для тако'го же употребле'ния, находи'лась служа'нка, та'кже из шляхе'тского ро'да, кото'рая хотя' исправля'ла всю слу'жбу го'рничной де'вушки, но по своему' происхожде'нию и заслу'гам по'льзовалась уваже'нием в до'ме и называ'лась _па'нною_, то есть мамзе'лью. Ба'рышни име'ли та'кже по одно'й тако'й _па'нне_, из шляхтя'нок, кото'рые заведывали их гардеро'бом и крепостны'ми служа'нками, из ко'их одна' при ка'ждой да'ме носи'ла зва'ние _гардеро'бной_. Псо'вая охо'та составля'ла осо'бое отделе'ние и отча'сти состоя'ла в веде'нии коню'шего, а отча'сти и са'мого ба'рина, большо'го охо'тника. В числе' охо'тников та'кже бы'ло не'сколько шля'хтичей, называ'вшихся почётным и'менем _стрельцо'в_, то есть егере'й. Гла'вные из э'тих почётных служи'телей, ка'к-то: пове'ренный, и'ли пленипоте'нт, комисса'р, маршале'к, коню'ший, эконо'м, капельме'йстер и гувернёр, жи'ли в до'ме со свои'ми жёнами и детьми'; сверх жа'лованья получа'ли они' на стол съестны'е припа'сы, и'ли ордина'рию, име'ли госпо'дскую услу'гу и держа'ли свои'х со'бственных лошаде'й на госпо'дском корме'. Все про'чие во'льные служи'тели получа'ли та'кже ордина'рию, а крепостны'е лю'ди отча'сти живи'лись с госпо'дского стола' и, кро'ме того', име'ли свой осо'бенный о'бщий стол. Но как во'льные слу'ги пропива'ли часть свое'й ордина'рии, а крепостны'е никогда' не наеда'лись досы'та, то вся'кий рвал и крал, что мог и где случа'лось. Сверх всей э'той феода'льной прислу'ги в до'ме жи'ло, для компа'нии и заба'в хозя'ев, не'сколько дворя'н и дворя'нок, заба'вников, прия'телей, да'льних ро'дственников и ро'дственниц, кото'рые называ'лись резиде'нтами и резиде'нтками, - зва'ние, соотве'тствующее на'шим компаньо'нам, компаньо'нкам и пожива'льницам. Они' не получа'ли жа'лованья, но по'льзовались столо'м, корми'ли свои'х со'бственных слуг, а не'которые из них име'ли пра'во держа'ть и лошаде'й. В числе' э'тих резиде'нтов и резиде'нток бы'ло не'сколько холосты'х кредито'ров г-на Гологордо'вского, не'сколько вдов ста'рых служи'телей, кото'рым он лет за два'дцать слу'жбы не заплати'л жа'лованья, и не'сколько сиро'т с капита'лами, находи'вшимися в распоряже'нии хозя'ина. Одни'м сло'вом, в до'ме г-на Гологордо'вского бы'ло почти' сто'лько же ртов и желу'дков, ско'лько в це'лом име'нии рабо'чих рук; а от того' рабо'чие ру'ки весьма' бы'ли истощены' и весьма' сла'бо дви'гались для наполне'ния желу'дков мно'жества празднолю'бцев. Пра'вда, что сам г. Гологордо'вский, его' семе'йство и зва'ные го'сти е'ли и пи'ли хорошо', но за его' огро'мным столо'м был так называ'емый _се'рый коне'ц_, куда' никогда' не доходи'ли ла'комые блю'да и вку'сные вина' и где в по'лной ме'ре чу'вствовали неудо'бство от несоразме'рности расхо'дов с прихо'дами. Г. Гологордо'вский, в знак по'льского своего' происхожде'ния, носи'л дли'нные усы', кото'рые он ча'сто погла'живал, осо'бенно когда' разгова'ривал о ва'жных предме'тах, то есть о дворя'нских вы'борах, проце'ссах и ссо'рах со свои'ми сосе'дями. Всех их он почита'л гора'здо ни'же себя', невзира'я на то что мно'гие из них бы'ли бога'че его' и поле'знее для оте'чества свои'ми заслу'гами и посту'пками. Го'рдость свою' г. Гологордо'вский осно'вывал на дре'вности своего' ро'да, кото'рую он дока'зывал не истори'ческими до'водами о знамени'тых по'двигах, но суде'бными протоко'лами, в кото'рых запи'саны бы'ли, в тече'ние четырехсо'т лет, жа'лобы на разбо'и его' пре'дков и реше'ния, осужда'ющие их на ви'селицу. Двухсо`тле'тние и столе'тние фами'лии он называ'л _новичка'ми_ и не признава'л досто'йными родни'ться с ним и обходи'ться на дру'жеской ноге'. Осо'бенное презре'ние и не'нависть ока'зывал он к тем, кото'рые са'ми соста'вили себе' име'ние че'стным о'бразом, а не получи'ли от пре'дков. Он принима'л у себя' в до'ме всех без разбо'ра, но угоща'л торже'ственно то'лько _ну'жных_ ему' люде'й, чино'вников, капитали'стов и заимода'вцев, а был благоскло'нен осо'бенно к тем дворя'нам, кото'рые, име'я в нем _нужду'_, соглаша'лись ока'зывать ему' я'вное предпочте'ние, слу'шать без возраже'ния его' расска'зы и брань про'тив его' враго'в. У'тро, когда' нельзя' бы'ло охо'титься, г. Гологордо'вский проводи'л за проце'ссными бума'гами: их составля'л пове'ренный, а он то'лько, для заба'вы, прибавля'л в бума'гах я'беднические крючки', ли'чности и вы'думанные притяза'ния. По'сле того' он обходи'л весь двор, что'бы наслади'ться покло'нами многочи'сленных свои'х слуг. Позаба'вившись, за обе'дом, разли'чными (не весьма' то'нкими) шу'тками насчёт собесе'дников и собесе'дниц, он ложи'лся спать, что'бы дать испари'ться ви'нным па'рам, сгусти'вшимся в голове' от за'втрака и обе'да. Вре'мя до ве'чера посвяща'емо бы'ло разли'чным заба'вам, изобрета'емым да'мами; в э'тих увеселе'ниях г. Гологордо'вский уча'ствовал то'лько как зри'тель. Ве'чером явля'лся Иосе'ль, жид, аренда'тор ме'льниц и корче'м во всем име'нии. Э'тот Иосе'ль был всео'бщим стря'пчим це'лого до'ма, та'йным пове'ренным госпо'д и слуг, олицетворённою газе'тою и'ли исто'чником всех полити'ческих сноше'ний, соблазни'тельных анекдо'тов, в окру'жности двадцати' миль, и переска'зчиком всего' до'брого и худо'го. Жид име'л два могу'щественные талисма'на для заве'дывания сердца'ми: де'ньги и во'дку. Он был ну'жен всем, начина'я от господи'на до после'днего пастуха' в дере'вне; все бы'ли ему' должны', и все име'ли бо'лее охо'ты занима'ть, не'жели плати'ть. С э'тим жидо'м г. Гологордо'вский проводи'л большу'ю часть вечеро'в за ча'шею пу'ншу, почерпа'я от жида' разли'чные изве'стия о столи'це и о губе'рнском го'роде, где он име'л свои'х корреспонде'нтов. Он вме'сте с жидо'м составля'л прое'кты на прода'жу хле'ба, вина', леса', на заня'тие де'нег, на неупла'ту ста'рых долго'в. С жидо'м он совеща'лся о нача'тии но'вых проце'ссов, о продолже'нии уже' на'чатых и о бесконе'чном тече'нии давно' продолжа'ющихся. Жид предлага'л разли'чные ме'ры к умноже'нию дохо'дов, без вся'ких предвари'тельных изде'ржек; наприме'р, он подряжа'лся перевози'ть тя'жести на крестья'нских лошадя'х, копа'ть кана'лы в чужо'м име'нии, руби'ть леса', жечь у'голья поселя'нами г-на Гологордо'вского и т. п. Одни'м сло'вом, жид-аренда'тор почита'лся по'сле господи'на пе'рвым лицо'м в име'нии и для са'мого г-на Гологордо'вского был необходи'мее, чем голова' на плеча'х, е'сли б то'лько рот мо'жно бы'ло перемести'ть на другу'ю часть те'ла. Невзира'я на таку'ю те'сную связь, жид, зна'я хара'ктер г-на Гологордо'вского, изгиба'лся пе'ред ним, льстил его' го'рдости, прися'гою утвержда'я, что он одного' то'лько г-на Гологордо'вского почита'ет и'стинным ба'рином и вельмо'жею в губе'рнии. Таки'м о'бразом, по'льзуясь его' дове'ренностью, жид, как и'стинный вампи'р, соса'л кровь усыплённого челове'чества в име'нии Гологордо'вского, богате'л и, подо'бно боло'ту, принима'я в себя' всю живи'тельную вла'гу, иссуша'л окру'жные исто'чники бога'тства и порожда'л повсю'ду нищету' и беспло'дие. Госпожа' Гологордо'вская почита'ла себя' гора'здо вы'ше своего' му'жа по происхожде'нию. Говори'ла, что она' никогда' бы не вы'шла за него' за'муж, е'сли б не была' принуждена' к тому' каки'м-то осо'бенным обстоя'тельством, в кото'ром ру'сский гуса'рский полко'вник игра'л ва'жную роль. Впро'чем, она' жила' со свои'м му'жем весьма' миролю'бно, и он стара'лся во всем угожда'ть ей. Она' сама' избира'ла своё о'бщество, вымышля'ла заба'вы и увеселе'ния, и муж то'лько из че'сти был приглаша'ем разделя'ть их со свои'м семе'йством. Г-жа Гологордо'вская никогда' ни о чем не проси'ла своего' му'жа: она' забира'ла в ла'вках все, что ей бы'ло на'добно и'ли что нра'вилось, хотя' во'все не бы'ло на'добно, и отсыла'ла купцо'в к му'жу, кото'рый до'лжен был плати'ть долги' же'нины, несмотря' на то что весьма' неохо'тно упла'чивать свои' со'бственные. Впро'чем, г-жа Гологордо'вская была' о'чень до'брая ба'рыня, хотя' и во'все не занима'лась хозя'йством; с слу'гами и служа'нками она' обходи'лась ве'жливо, не забо'тясь, впро'чем, об их ну'ждах и не выслу'шивая никогда' до конца' их справедли'вых тре'бований. Она' ве'рила, от всего' се'рдца, что её ла'сковое сло'во и улы'бка доро'же вся'кому, не'жели хоро'шая пи'ща, оде'жда и жа'лованье. Она' о'чень люби'ла чита'ть не'жные рома'ны, ещё бо'лее люби'ла рассужда'ть с мужчи'нами о любви', а всего' бо'лее люби'ла наряжа'ться. Не'сколько крепостны'х швей, обу'ченных в Варша'ве и в Петербу'рге, беспреста'нно занима'лись шитьём и вы'кройками; почти' вся'кую неде'лю приходи'ли я'щики и паке'ты из Петербу'рга с че'пчиками, шля'пками, косы'нками, вы'кройками и ра'зными тря'пками. Вся'кий день она' разря'жена была' ку'колкою, хотя' бы во'все не бы'ло госте'й; а г. Гологордо'вский, кото'рый, при всей свое'й феода'льной го'рдости, ходи'л до'ма в заса'ленном капо'те, полупо'льского покро'я, каза'лся при жене' свое'й пе'рвым из поко'рнейших слуг. До'чери гг. Гологордо'вских, Петроне'лла и Цеци'лия, бы'ли прекра'сны собо'ю, ло'вки в обраще'нии с мужчи'нами, сме'лы как драгу'ны, ре'звы и веселы'. Они' бы'ли отли'чные танцо'вщицы и музыка'нтши. Говори'ли о'чень хорошо' по-францу'зски, пе'ли преле'стно, одева'лись с больши'м вку'сом и изы'сканностью, по приме'ру ма'тери, и вме'сте с не'ю чита'ли не'жные рома'ны. О'бе они' име'ли о'чень до'брое се'рдце и да'же не люби'ли на прогу'лках проезжа'ть че'рез дере'вню, что'бы не ви'деть нищеты'. Ста'ршей, Петроне'лле, бы'ло 18, а мла'дшей, Цеци'лии, 16 лет от роду'. Два сы'на, оди'н по 12-му, друго'й по 14-му го'ду, бы'ли настоя'щие обезья'ны по хи'тростям, уло'вкам, зло'сти, обжо'рству и скры'тности. Они' беспреста'нно де'лали прока'зы то свои'м учителя'м, то сёстрам, то слу'гам. Велича'йшие ша'лости припи'сываемы бы'ли роди'телями отли'чным спосо'бностям и изобрета'тельному уму' их де'ток, на кото'рых они' полага'ли всю наде'жду свое'й фами'лии и обходи'лись с ни'ми как с насле'дниками Монго'льской импе'рии. И'мя _инфа'нта_, да'нное ста'ршему сы'ну, в шу'тку, одни'м прое'зжим офице'ром, оста'лось при нем навсегда'. Слу'ги, не понима'я настоя'щего значе'ния сего' ти'тула, ина'че не называ'ли ма'ленького сумасбро'да, и э'то чрезвыча'йно утеша'ло роди'телей, кото'рые предвеща'ли свои'м сыновья'м генера'льские чи'ны, миллио'ны и невест-при'нцесс и'менно за те ка'чества, с кото'рыми в све'те все теря'ют и ничего' не приобрета'ют. Что же каса'ется до про'чих жи'телей до'ма, то их бы'ло так мно'го, что я тепе'рь не могу' да'же всех вспо'мнить, а когда' я был впосле'дствии в до'ме г-на Гологордо'вского, мно'гих уже' там не заста'л. Оте'ц иезуи'т, как иезуи'т, был зага'дкою для всех исключа'я ба'рыни, при кото'рой он исправля'л зва'ние духовника'. Прика'зчик был олицетворённая плеть и'ли маши'на для понужде'ния: все пе'ред ним трепета'ло, исключа'я жида' и люби'мых соба'к ба'рина, до кото'рых он не смел прикаса'ться. Маршале'к и коню'ший бесслове'сные тва'ри, род кастрю'ль для варе'ния съестны'х припа'сов. Вся их до'лжность состоя'ла в том, что'бы смотре'ть, вы'пуча глаза', на толпу' суетя'щихся слуг, изгиба'ться пе'ред господа'ми, всегда' говори'ть _да_, есть за четверы'х и упива'ться ка'ждый ве'чер ва'ренухою. Пове'ренный принадлежа'л к числу' тех люде'й, кото'рых мо'жно, без зазре'ния со'вести, сперва' пове'сить, а по'сле суди'ть, зна'я наве'рное, что, разобра'в ка'ждую неде'лю их жи'зни, найдёшь два'дцать к тому' причи'н. Душа' его', так сказа'ть, сотворена' была' из одни'х крючко'в и пе'телек, что'бы цепля'ться за все, на что ни взгля'нут его' ястреби'ные глаза'. У него' не бы'ло ни пра'вого, ни вино'вного, ни бе'лого, ни чёрного. Зако'ны он почита'л слова'ми, кото'рых си'ла зави'сит от истолкова'ния их в ле'вую и'ли в пра'вую сто'рону. Одни'м сло'вом, э'тот пове'ренный был профе'ссор я'беды и по'сле жида' - пе'рвый сове'тник г-на Гологордо'вского. Комисса'р... бе'дный комисса'р! Его' до'лжность состоя'ла в смотре'нии за поря'дком по всему' име'нию, в пове'рке счето'в и собира'нии дохо'дов; но как поря'дку не быва'ло, а дохо'ды выбира'лись пре'жде вре'мени и когда' то'лько бы'ло возмо'жно, без вся'кого предусмотре'ния, то он с го'ря пил оди'ннадцать ме'сяцев в году', а в двена'дцатый ме'сяц составля'л отчёт наобу'м, и'ли, лу'чше сказа'ть, де'лал сме'ту дохо'дов, перепи'сывал набело' и представля'л господи'ну вме'сте с обозре'нием того', что бы'ло предпри'нято (хотя' и не испо'лнено) в тече'ние го'да; э'то весьма' ра'довало г-на Гологордо'вского, кото'рый полага'л, что он в са'мом де'ле име'ет сто'лько дохо'дов, ско'лько пока'зано в _ито'ге_. Са'мая важне'йшая осо'ба в до'ме была' _охмистрыня_, или клю'чница, не потому', что она' зна'ла все секре'ты ба'рыни и по'льзовалась неограни'ченною её дове'ренностью, но потому', что в её вла'сти находи'лись все крепи'тельные со'ки, то есть ром, конья'к, го'рькие и сла'дкие во'дочки. Весь дом ласка'лся к ней, не исключа'я да'же и ба'рышень, кото'рые от неё получа'ли варе'нья и конфе'ты. Почте'"нная клю'чница громогла'сно объявля'ла не'нависть свою' к кре'пким напи'ткам, и хотя' она' вся'кий ве'чер, не дожда'вшись у'жина, ложи'лась в посте'ль с багро'вым лицо'м и но'сом, пламене'ющим как зажжённый ога'рок, но э'то происходи'ло от того', что она' страда'ла зубно'ю бо'лью и принуждена' была' ча'сто брать спирту' на зуб. Так, по кра'йней ме'ре, она' сама' говори'ла. Нет сомне'ния, что г. Гологордо'вский о'чень ве'рил э'тому лека'рству: он весьма' ча'сто хвата'лся за щеку' и так ча'сто посеща'л кладову'ю и'ли апте'чку, что протопта'л к дверя'м неизглади'мый след на полу' _кутыми_ свои'ми каблука'ми. Вот лю'ди, ме'жду кото'рыми я был после'дний, по предназначе'нию судьбы'! Во вре'мя моего' де'тства все они' каза'лись мне необыкнове'нными, вы'сшими существа'ми, со'лнцами! Впосле'дствии я узна'л настоя'щую их це'ну и для того' упомяну'л о них в э'том ме'сте, что'бы чита'тель не удивля'лся, почему' меня' держа'ли в до'ме, как ди'кого зве'ря. Впро'чем, мы бу'дем име'ть слу'чай встреча'ться впосле'дствии с не'которыми из упомя'нутых здесь лиц, и потому' преждевре'менное знако'мство с ни'ми не бу'дет изли'шним. ГЛАВА' III ЛЮБО'ВЬ Все вое'нные лю'бят стоя'ть на кварти'рах в По'льше, невзира'я на бе'дность крестья'н, на неопря'тство жидо'в, на разли'чие в языке' и ве`роиспове'дании с дворя'нами. На'добно сказа'ть пра'вду, поля'ки хлебосо'льны, лю'бят и ра'ды слу'чаю пожи'ть ве'село, а по'льки ми'лы до кра'йности и привя'заны вообще' к чужезе'мцам бо'лее, не'жели бы хоте'ли того' их мужья' и бра'тья. Вое'нный посто'й, осо'бенно артилле'рии и кавале'рии, весьма' прия'тен поме'щикам, жида'м и же'нщинам. Пе'рвые вы'годно сбыва'ют с рук произведе'ния земли', вторы'е - свои' това'ры, а же'нщины всегда' нахо'дят обожа'телей, а ча'сто и муже'й, невзира'я на духо'вные увеща'ния католи'ческих ксендзо'в, национа'льные диссерта'ции поме'щиков и беспоко'йства вое'нной жи'зни. Ка'ждая до'лгая стоя'нка полка' в како'м-нибудь уе'зде ко'нчится обыкнове'нно па'рою сва'деб и па'рою дю'жен анекдо'тов, рассева'емых устаре'лыми краса'вицами на счет молоды'х же'нщин. От э'тих анекдо'тов скро'мные лю'ди сперва' прихо'дят в у'жас, пото'м не ве'рят им, а наконе'ц предаю'т их забве'нию, до но'вого слу'чая. Вообще' по'льские же'нщины любе'зны, уме'ют нра'виться и люби'ть не'жно, со все'ми утонченн'остями романти'ческой стра'сти, и хотя' постоя'нство не составля'ет гла'вной черты' их хара'ктера, но в любви' до того' ли, что'бы ду'мать о таки'х отвлечённостях? К тому' же нет пра'вила без исключе'ния: возмо'жно ли не люби'ть по'лек еди'нственно из опасе'ния непостоя'нства? По'льки чу'вствуют в по'лной ме'ре, что же'нщины со'зданы для любви', и они' всю мо'лодость свою' прово'дят в прия'тных мечта'х. На по'льском языке' да'же существу'ет осо'бенный глаго'л, вы'мышленный для изображе'ния са'мых ми'лых, впро'чем, са'мых пусты'х заня'тий в жи'зни: _романсовать_ (romansowac). Э'то де'йствие означа'ет не'жную, почти'тельную любо'вь, взаи'мные угожде'ния, осно'ванные на нра'вственности и благопристо'йности: оно' нигде' не мо'жет существова'ть, кро'ме По'льши, где свобо'дное обраще'ние обо'их поло'в не то'лько позволи'тельно, но да'же почита'ется необходи'мостью. Одна' то'лько Ита'лия превосхо'дит По'льшу свобо'дою же'нщин. В По'льше никому' не пока'жется стра'нным и'ли неприли'чным, е'сли заму'жняя же'нщина и'ли деви'ца говори'т наедине' с мужчи'ною, прогу'ливается с ним, рука' об ру'ку в отдале'нии от други'х, принима'ет от него' небольши'е пода'рки, угоще'ния, не бу'дучи за него' помо'лвленною, просва'танною и'ли его' ро'дственницею. Не'жные взгля'ды, сла'дкие ре'чи, вздо'хи, посвяща'емые стихи', му'зыка и да'же письма' не обраща'ют на себя' никако'го внима'ния роди'телей и'ли посторо'нних. Там я'вно говоря'т, что тако'й-то влюблён в таку'ю-то; что он воло'чится за не'ю (umizga sie); что така'я-то влюблена' в тако'го-то, и все э'то не лиша'ет до'брой сла'вы. Не'жные любо'вники даю'т друг дру'гу взаи'мные кля'твы и обеща'ния, стро'ят возду'шные за'мки бу'дущего благополу'чия и по'сле того' расхо'дятся хладнокро'вно, без вся'кого собла'зна. Вот здесь кста'ти вспо'мнить посло'вицу: что го'род - то но'ров, что дере'вня - то обы'чай. Ме'жду тем я че'стью могу' уве'рить мои'х чита'телей, что, несмотря' на са'мое свобо'дное обраще'ние, нигде', мо'жет быть, нет сто'лько доброде'тельных деви'ц, как в По'льше: во'льно ве'рить, во'льно не ве'рить... О заму'жних же'нщинах я не упомина'ю здесь во'все, потому'... потому', что э'то не идёт тепе'рь к де'лу. В дере'вне г-на Гологородо'вского стоя'л на кварти'рах пору'чик Милови'дин со взво'дом гуса'рского полка'. Он име'л все хоро'шие и дурны'е ка'чества молодо'го кавалери'ста: был храбр, че'стен, знал слу'жбу, но ча'сто быва'л в ней неиспра'вен от ве'трености и от изли'шней стра'сти к заба'вам. Не бу'дучи во'все корыстолюби'вым, он пуска'лся в бо'льшую игру' и ча'сто прои'грывался в ка'рты до после'дней копе'йки, еди'нственно от ску'ки и'ли от не'чего де'лать; с приро'дною скло'нностью к возде'ржности, из одного' молоде'чества пил венге'рское вино', как во'ду, а шампа'нское, как квас. Гла'вным его' заня'тием бы'ло волоки'тство. Прекра'сный собо'ю, ло'вкий, остроу'мный, вы'росший в кругу' лу'чшего моско'вского о'бщества, отли'чный танцо'р, музыка'нт, живопи'сец, начи'танный произведе'ниями францу'зской слове'сности и одарённый необыкнове'нною па'мятью, Милови'дин, избало'ванное дитя' сча'стья, был предме'том любви' всех же'нщин, в окру'жности двадцати' пяти' миль. Для него' дава'ли пра'здники, его' везде' хоте'ли име'ть в гостя'х, и, что всего' удиви'тельнее, мужчи'ны, то есть поме'щики, не то'лько не серди'лись на него' за я'вное предпочте'ние, ока'зываемое ему' же'нщинами, но да'же люби'ли его'. Милови'дищ был, в по'лном смы'сле, _до'брый ма'лый_: открове'нен и, со всем свои'м остроу'мием, простоду'шен. Он не спо'рил с поля'ками о поли'тике, пил с ни'ми за здоро'вье пре'жних патрио'тов и брани'л от чи'стого се'рдца чино'вников: за э'то по'льзовался дове'ренностью ста'рых и дру'жбою молоды'х поме'щиков, кото'рые непреме'нно хоте'ли производи'ть род Милови'дина из По'льши и'ли, по кра'йней ме'ре, из Лифля'ндии. Ва'жная поче'сть, кото'рой немно'гие дослу'живаются в По'льше!.. Се'рдце у него' бы'ло тако'е просто'рное, что он мог люби'ть пятьдеся'т же'нщин в одно' вре'мя, не изныва'я от любви' и не утомля'я себя', вздо'хами и страда'ниями. В э'то вре'мя он отдава'л преиму'щество, пред все'ми же'нщинами и деви'цами, Петроне'лле Гологордо'вской, кото'рая, про'сто сказа'ть, была' влюблена' в него' без па'мяти. Тепе'рь не ну'жно тебе' дога'дываться, любе'зный чита'тель, от кого' и к кому' я был по'слан с письмо'м в дере'вню! Тепе'рь ты понима'ешь, почему' меня' пря'мо произвели' в _англи'йские жоке'и_ и определи'ли для осо'бенных поруче'ний к ста'ршей до'чери г-на Гологордо'вского. Без сомне'ния, ты, любе'зный чита'тель, уже' догада'лся, что я за'нял зва'ние _любо'вного почтальо'на_. Так то'чно: вся моя' до'лжность состоя'ла в том, что'бы во вре'мя стола' стоя'ть с таре'лкою за сту'лом мое'й ба'рышни и переноси'ть письма' из госпо'дского двора' и кварти'ру пору'чика, что я исполня'л с осо'бенною осмотри'тельностью, то'чностью и ско'ростью; за э'то я был лю'бим; мое'ю ба'рышнею, а всле'дствие э'того и це'лым семе'йством г-на Гологордо'вского. Прозва'ние _сиро'тки_ уже' не бы'ло для меня' знаком уничиже'ния; напро'тив того', выража'ло не'жность и сострада'ние и произноси'мо бы'ло с уча'стием и осо'бенным умиле'нием. Дво'рня, сле'дующая всегда' приме'ру госпо'д, ласка'лась ко мне сто'лько же, ско'лько пре'жде меня' презира'ла. Переме'на в судьбе' мое'й произвела' бы'струю переме'ну и в моём рассу'дке, кото'рый от приро'ды был хорошо' устро'ен. Я в полго'да по'нял все, что пре'жде каза'лось мне зага'дкою, превзошёл в расторо'пности всех дворо'вых ма'льчиков, воспи'танных в госпо'дских ко'мнатах, и сде'лался, как говори'тся, _плути'шкой_, или _во'стрым ма'льчиком_. Все'ю э'тою счастли'вою переме'ною я обя'зан любви'! По'сле прия'тных дней любви' и наслажде'ния наступи'ла гроза'. Полк получи'л повеле'ние вы'ступить в другу'ю губе'рнию, и э'то неча'янное происше'ствие пове'ргло в отча'яние все же'нское наро`донаселе'ние це'лого уе'зда. До'ктора переезжа'ли из одного' до'ма в друго'й; апте'карская лаборато'рия пришла' в движе'ние; посла'нцы скака'ли во всю прыть по всем доро'гам, то в го'род с реце'птами, то с пи'сьмами. Каза'лось, бу'дто чума' и'ли кака'я зарази'тельная боле'знь свире'пствовала в окре'стностях. И в са'мом де'ле, спа'змы, мигре'ни, _ваперы_, нерви'ческие припа'дки, _вертижи_ одоле'ли прекра'сный пол. Осо'бенно моя' ба'рышня, Петронелла Гологордо'вская, пришла' в соверше'"нное изнеможе'ние. Она' слегла' в посте'ль, покляла'сь умере'ть от любви' и отка'зывалась принима'ть лека'рство, пропи'санное до'ктором от просту'дной лихора'дки. В са'мом де'ле, положе'ние её бы'ло опа'сное. Беспреста'нные слезы' и рыда'ния, бессо'нница и вну'треннее волне'ние могли' дать дурно'е направле'ние небольшо'й просту'де, полу'ченной в саду', во вре'мя поздне'й бесе'ды с ми'лым друго'м. Она' не хоте'ла принима'ть никаки'х сове'тов и утеше'ний от роди'телей, сестры' и подру'г и тогда' то'лько успоко'илась не'сколько, когда' Милови'дин дал ей че'стное сло'во возврати'ться как мо'жно скоре'е и бра'ком увенча'ть не'жную любо'вь. Самолю'бие Милови'дина бы'ло тро'нуто таки'м си'льным изъявле'нием стра'сти преле'стной Петроне'ллы; он от роду' не вида'л, как хвора'ют и умира'ют от любви', и, бу'дучи свиде'телем и предме'том сце'ны, досто'йной укра'сить са'мый не'жный рома'н ры'царских времён, Милови'дин разне'жился и реши'лся награди'ть преле'стную страда'лицу свое'ю руко'ю. Но э'то обеща'ние дано' бы'ло вта'йне, без ве'дома роди'телей. Они' положи'ли перепи'сываться ме'жду собо'ю посре'дством жида-аренда'тора, кото'рому Милови'дин грози'л отруби'ть нос и у'ши в слу'чае изме'ны, а ме'жду тем, во вре'мя своего' отсу'тствия, он поручи'л тётке Петроне'ллы, со стороны' ма'тери, устро'ить сватовство'. Любо'вники предви'дели тру'дности в получе'нии согла'сия отца' Петроне'ллы, кото'рый пита'л себя' наде'ждою, что како'й-нибудь путеше'ствующий принц, хотя' бы азия'тский, и'ли по кра'йней ме'ре вельмо'жа пожела'ет облагоро'дить поколе'ние своё сою'зом с фами'лиею Гологордо'вских. Но как из всех глу'постей челове'чества любо'вь есть са'мая си'льная, то и на'ши любо'вники наде'ялись превозмо'чь высокоме'рие и упря'мство г-на Гологордо'вского и'ли переступи'ть че'рез них наси'льно. ГЛАВА' IV СВАТОВСТВО' Зима' прошла' ску'чно. Г. Гологордо'вский до'лжен был выезжа'ть не'сколько раз в губе'рнский го'род для свои'х тяжб, ко'нчившихся не весьма' благополу'чно. Тя'жебные расхо'ды прину'дили его' к не'которой бережли'вости в до'ме и заста'вили семе'йство г-на Гологордо'вского оста'ться в дере'вне во вре'мя дворя'нских вы'боров, куда' на не'сколько неде'ль стекло'сь все дворя'нство. Э'то обстоя'тельство пове'ргло в меланхо'лию г-жу Голого'рдовскую и мла'дшую дочь; ста'ршая и без того' уже' страда'ла серде'чным неду'гом. Тще'тно оте'ц иезуи'т пропове'довал о суете' ми'ра сего': его' слу'шали со вздо'хами и перерыва'ли, что'бы начина'ть разгово'р о бала'х и наря'дах. Г-жа Гологордо'вская сожале'ла то'лько о том, что её отсу'тствие во вре'мя вы'боров пода'ст посети'телям из други'х губе'рний и вое'нным лю'дям весьма' дурно'е поня'тие о вку'се же'нского пола', в отноше'нии к наря'дам, и что без её дочере'й нельзя' бу'дет танцева'ть мазу'рок и францу'зских кадри'лей. По'сле э'того предисло'вия начина'лся крити'ческий разбо'р всех же'нщин це'лой губе'рнии, от тридцатипятиле'тних до шестнадцатиле'тних, а в заключе'ние ока'зывалось, что одна' то'лько г-жа Гологордо'вская и её до'чери не име'ли никаки'х нра'вственных и физи'ческих недоста'тков, а все про'чие же'нщины кра'йне оби'жены бы'ли приро'дою. Пожива'льницы, и'ли резиде'нтки, дове'ренные мамзе'ли - компаньо'нки, жены' пове'ренного и комисса'ра и да'же оте'ц иезуи'т подтвержда'ли свои'м согла'сием мне'ние г-жи Гологордо'вской, и э'то служи'ло ей не'которым утеше'нием в го'ре. Е'сли б деся'тая часть мне'ний г-жи Гологордо'вской насчёт же'нщин была' справедли'ва, то мужчи'нам надлежа'ло бы иска'ть жен не то'лько в друго'й губе'рнии и'ли в друго'м ца'рстве, но и на друго'й плане'те. По сча'стию, все ма'тушки то'чно так же ду'мали о себе' и о свои'х дочеря'х, как г-жа Гологордо'вская, и потому' всем недоста'ткам же'нщин надлежа'ло ве'рить, принима'я их то'лько в сло'жном числе'. Милови'дин оста'лся постоя'нен. Он на вся'кие де'сять пи'сем Петроне'ллы отвеча'л одни'м, весьма' не'жным и прито'м заба'вным, пи'санным на бума'ге ро'зового, зелёного и'ли голубо'го цве'та: тогда' была' ещё така'я мо'да в прови'нциях. Хотя' я не мог чита'ть э'тих пи'сем, но заключа'л о их содержа'нии по расположе'нию ду'ха мое'й ба'рышни, кото'рая, перечи'тывая их сто`кра'т, всегда' начина'ла слеза'ми, а ока'нчивала сме'хом. Милови'дин опи'сывал ей но'вые свои' знако'мства, разли'чные приключе'ния, хара'ктеры и анекдо'ты, кото'рые утеша'ли мою' ба'рышню в разлу'ке и весели'ли обе'их сестёр. Жид ве'рно исполня'л пору'ченную ему' до'лжность: он получа'л с по'чты и пересыла'л письма' с велича'йшею то'чностью. Невзира'я на то что я тепе'рь был бесполе'зен мое'й ба'рышне, она' продолжа'ла люби'ть и ласка'ть меня': со мно'ю соединены' бы'ли сла'достные воспомина'ния, и, кро'ме того', Милови'дин осо'бенно рекомендова'л меня' её покрови'тельству. Наступи'ла весна': вся приро'да ожила', но ро'зы не расцвели' на щека'х прекра'сной Петроне'ллы. Она' день ото' дня станови'лась печа'льнее и не могла' без слез смотре'ть на пти'чек, сиде'вших па'рами на ве'тках. Все зна'ли причи'ну её го'рести; но, исключа'я сестры', ве'рной Ма'ши и жида', никто' не напомина'л ей о ми'лом и не утеша'л её наде'ждами. Одна'жды, в прия'тный весе'нний день, на зака'те со'лнца, все семе'йство г-на Гологордо'вского по'лдничало в саду'. Жа'реные цыпля'та с сала'том, припра'вленным смета'ною, и буты'лка Венге'рского, пода'ренная, как ре'дкость, жидом-аренда'тором, привели' г-на Гологордо'вского в тако'е весёлое расположе'ние ду'ха, что тётушка вознаме'рилась воспо'льзоваться э'тим слу'чаем к исполне'нию своего' поруче'ния. Она' дала' знак ба'рышням, чтоб они' удали'лись, и завела' речь, сперва' издалека', о сча'стии супру'жества по взаи'мному вы'бору серде'ц, косну'лась жа'лкого состоя'ния Петроне'ллы, изныва'ющей от любви', а наконе'ц напрямки' объяви'ла, что она' уполномо'чена от Милови'дина и свое'й племя'нницы проси'ть согла'сия роди'телей на брак, и вы'нула и'з-за па'зухи письмо'. Г-жа Гологордо'вская молча'ла во вре'мя расска'зов свое'й двою'родной сестры', вздыха'ла, посма'тривала на не'бо и пока'чивала голово'ю. Напро'тив того', г. Гологордо'вский при пе'рвых слова'х тётки на'чал ока'зывать нетерпе'ние и доса'ду. Сперва' он удво'ил гло'тки вина', пото'м покрасне'л, а наконе'ц, когда' осуши'л буты'лку, пришёл в бе'шенство, си'льно уда'рил кулако'м по столу', так, что вся посу'да запры'гала, и гро'зно воскли'кнул: - Дово'льно! Тётушка не испуга'лась, одна'ко ж, э'той бу'ри, и споко'йно сказа'ла: - Я не ви'жу, что бы могло' препя'тствовать э'тому бра'ку. - Мно'гое, о'чень мно'гое, суда'рыня, - отвеча'л г. Гологордо'вский. - И вы не ви'дите э'того потому', что никогда' не загля'дывали в мой дома'шний архи'в и, вероя'тно, не примеча'ли фами'льных портре'тов в столо'вой за'ле. - Но ра'зве Милови'дин не дворяни'н? - примо'лвила тётушка. - Его' оте'ц и дед бы'ли в генера'льских чина'х. Г. Гологордо'вский го'рько улыбну'лся. - Суда'рыня, - сказа'л он, - пре'жде вас я расспра'шивал Милови'дина об его' ро'де и от него' са'мого узна'л, что его' дворя'нство начина'ется то'лько от пра'деда. - Неуже'ли э'того ма'ло? - спроси'ла тётушка. - Так ма'ло, что ме'ньше быть нельзя' для вступле'ния в сою'з с фами'лиею, кото'рая счита'ет своё дворя'нство от пяти'десяти генера'ций. Ита'к ви'дите, суда'рыня, что моё дворя'нство отно'сится к дворя'нству г-на Милови'дина, как пятьдеся'т к трем, сле'довательно, ме'жду на'ми есть _ма'ленькая_ ра'зница. - При э'том он лука'во улыбну'лся. - Но в на'ше вре'мя ста'рые и но'вые дворя'не име'ют одно' пра'во на по'чести, и одна' то'лько заслу'га, и'ли по кра'йней ме'ре слу'жба, дово'дит люде'й до высо'ких зва'ний, - сказа'ла тётка. - Э'то не на'ше де'ло, суда'рыня, - отвеча'л г. Гологордо'вский. - Вы зна'ете ста'рую на'шу посло'вицу: шля'хтич на одно'м огоро'де ра'вен воево'де. - Сле'довательно, Милови'дин ра'вен вам, - примо'лвила тётка. - Нима'ло, - возрази'л г. Гологордо'вский. - Э'то зна'чит, что то'лько дворя'не, ра'вные ро'дом, равны' ме'жду собо'ю, невзира'я на разли'чие в чина'х. Прито'м же одно'й дре'вности происхожде'ния недоста'точно, чтоб быть мои'м зя'тем: на'добно бога'тство - и огро'мное бога'тство, для поддержа'ния бле'ска соединённых фами'лий, а Милови'дин гол как со'кол. - Пра'вда, что оте'ц Милови'дина про'жил все своё состоя'ние на слу'жбе, - сказа'ла тётка, - но у него' есть бога'тый и безде'тный дя'дя, кото'рый не наме'рен никогда' жени'ться. Он о'чень лю'бит своего' племя'нника, соде'ржит его' в слу'жбе и наме'рен сде'лать его' свои'м насле'дником. - Отку'да э'ти вести'? - спроси'л г. Гологордо'вский. - У меня' есть собственнору'чные письма' дя'ди к Милови'дину, - отвеча'ла тётка. - Все э'то возду'шные за'мки: стыди'тесь, суда'рыня, унижа'ть род свой до тако'й сте'пени, чтоб осме'литься предлага'ть мне сою'з с челове'ком без и'мени и без состоя'ния, - сказа'л г. Гологордо'вский ва'жно и встал с своего' ме'ста. - Прошу' вас не говори'ть мне впредь об э'том, е'сли хоти'те сохрани'ть мою' дру'жбу. - О'чень хорошо', - возрази'ла тётка, покрасне'в с доса'ды, - но позво'льте мне сде'лать одно' замеча'ние: неуже'ли вы захоти'те умори'ть дочь свою' от любви' и вы'дать её за'муж проти'ву скло'нности се'рдца? - Не забо'тьтесь об э'том, суда'рыня, - сказа'л г. Гологордо'вский. - Деви'цы от любви' не умира'ют и да'же быва'ют о'чень сча'стливы в супру'жестве противово'льном. Доказа'тельством э'тому слу'жит ва'ша двою'родная сестра', а моя' любе'зная жена', кото'рая та'кже была' влюблена' в офице'ра пе'ред сва'дьбою, и три ра'за па'дала в о'бморок пре'жде произнесе'ния роково'го _да_, пе'ред бра'чным алтарём. Все перемогло'сь наконе'ц, и я наде'юсь, что г-жа Гологордо'вская не жа'луется на несча'стную свою' у'часть, хотя' муж её не но'сит шпор и мунди'ра. Не пра'вда ли, душа' моя'? - примо'лвил г. Гологордо'вский, поцелова'в не'жно жену' свою', в пе'рвый раз с тех пор, как я находи'лся в ко'мнатах. - Да... пра'вда... - отвеча'ла жена' с глубо'ким вздо'хом. - Вели'те заложи'ть лине'йку и оседла'ть мне верхову'ю ло'шадь! - сказа'л г. Гологордо'вский. - Ми'лостивые госуда'рыни! не уго'дно ли вам прогуля'ться со мно'ю, версты' за три? Я вам покажу' не'что но'вое: корчму', кото'рую стро'ю тепе'рь на са'мой грани'це мое'й и под бо'ком сосе'да моего' Проце'ссовича. Корчму' э'ту я назва'л _Рожо'н_: э'то бу'дет настоя'щий рожо'н в глаза моему' любе'зному сосе'ду. Не пра'вда ли, г. маршале'к? - Су'щая пра'вда, - отвеча'л маршале'к с ни'зким покло'ном. - Я велю' в э'той корчме' продава'ть во'дку гора'здо деше'вле, не'жели она' продаётся в корчме' Проце'ссовича, и таки'м о'бразом переманю' к себе' всех его' мужико'в. Не пра'вда ли, г. комисса'р? - То'чно так, - отвеча'л комисса'р. - Е'сли он взду'мает выгоня'ть свои'х мужико'в из мое'й корчмы', то я позову' его' в суд, на распра'ву, за наси'лие. Не пра'вда ли, г. пленипоте'нт? - То'чно так, су'щая пра'вда, - отвеча'л пове'ренный. - Мы позовём его' в суд уголо'вный, pro exspulsione et violentia. Пока' г. Гологордо'вский продолжа'л разгова'ривать таки'м о'бразом со свои'ми служи'телями, кото'рые во вре'мя сватовства' стоя'ли в не'котором отдале'нии, г-жа Гологордо'вская пошла' в ко'мнаты одева'ться, а тётка соедини'лась с ба'рышнями и, отведя' их в тёмную алле'ю, пересказа'ла, по-ви'димому, о сле'дствии свои'х перегово'ров. Не зна'ю, что происходи'ло ме'жду ни'ми, но я, к кра'йнему моему' удивле'нию, не приме'тил слез в глаза'х ба'рышни, когда' она' вы'шла на крыльцо', что'бы сади'ться в лине'йку. Напро'тив того', мне показа'лось, что она' была' веселе'е обыкнове'нного. ГЛАВА' V БАЛ И ПОХИЩЕ'НИЕ Г. Гологордо'вский хоте'л пра'здновать рожде'ние свое'й жены' и вме'сте с тем вы'игрыш тя'жбы о десяти' десяти'нах земли'. Тя'жба э'та продолжа'лась три'дцать лет и ка'ждой стороне' сто'ила в шестьдеся'т раз бо'лее, не'жели предме'т спо'ра. Но как гла'вное де'ло состоя'ло в том, что'бы поста'вить на своём, то публи'чное изъявле'ние ра'дости служи'ло как бы вознагражде'нием за все оскорбле'ния и изде'ржки, понесённые во вре'мя тя'жбы, и вме'сте уничиже'нием проти'вника. За неде'лю вперёд разо'сланы бы'ли приглаше'ния к родны'м, сосе'дям и да'же далёким знако'мым в губе'рнии. Жид-аренда'тор приста'вил двух други'х жидо'в, подря'дчиков, для доставле'ния вин и пря'ных коре'ньев к столу'. Э'ти мни'мые подря'дчики, как я по'сле подслу'шал у прика'зчика Канчуко'вского, продава'ли това'ры, принадлежа'вшие на'шему аренда'тору, кото'рый не хоте'л ста'вить припа'сы от своего' и'мени, оттого' что опаса'лся упла'ты обяза'тельством и'ли ве'кселем, в чем не смел отказа'ть г-ну Гологордо'вскому. Но как нали'чных де'нег в до'ме не бы'ло, а хлеб ещё не поспе'л, то посе'в пшени'цы и ржи был про'дан десяти'нами в по'ле, и'ли, как говори'тся, _на ко'рню_. Наш аренда'тор взял дове'ренность от мни'мых поставщико'в для получе'ния хле'ба по'сле сня'тия его' и умоло'та и трех дю'жин теля'т, по'сле рожде'ния, с усло'вием корми'ть в продолже'ние восьми' ме'сяцев. Таки'м о'бразом г. Гологордо'вский, прода'в хлеб в не'драх земли' и скот пре'жде рожде'ния на свет, получи'л огро'мный запа'с вина' и столо'вых припа'сов, кото'рые долженствова'ли исче'знуть в одни' су'тки. Все охо'тники из дереве'нь разо'сланы бы'ли в леса' для припасе'ния ди'чи: им ро'здано бы'ло по фу'нту по'роху и по три фу'нта дроби', с усло'вием доста'вить непреме'нно по шестьдеся'т штук дичи'ны. На два фу'нта по'роху полага'лось три зако'нные про'маха, а за остальны'е надлежа'ло вноси'ть в госпо'дскую казну' по гри'вне серебро'м. Жид-аренда'тор предста'вил г-ну Гологордо'вскому спи'сок всех крестья'н, у кото'рых бы'ли ку'ры, цыпля'та, я'йца и ма'сло. К э'тим хозя'евам отряжены' бы'ли дворо'вые лю'ди для взя'тия всего' э'того до'брою во'лею и'ли наси'льно. Тем, кото'рые отдаду'т по до'брой во'ле, обе'щано бы'ло вознагражде'ние усту'пкою, по цене' не'скольких дней ба'рщины; проти'вящимся ве'лено бы'ло напо'мнить о существова'нии г-на Канчуко'вского и погрози'ть экзеку'цией. Экзеку'циею в по'льских губе'рниях называ'ется откомандиро'вка к мужику' не'сколько дворо'вых люде'й, обыкнове'нно буя'нов, кото'рые до тех пор бушу'ют, едя'т и пьют в до'ме, пока' крестья'нин не запла'тит до'лжных подате'й и'ли каки'х-нибудь госпо'дских пови'нностей. Иногда' э'ти экзеку'ции посыла'ются в наказа'ние за неиспра'вность в рабо'те, за гру'бость проти'ву жида' и за други'е ра'зные причи'ны. Приготовле'ния к балу', в продолже'ние семи' дней, произвели' в госпо'дском до'ме необыкнове'нную суету' и кутерьму'. По деревня'м был соверше'"нный разбо'й, неприя'тельское наше'ствие! Голо'дная дво'рня де'йствовала, как настоя'щие мародёры. Они' иска'ли кур в сундука'х, ма'сла в бельё и яи'ц за па'зухой, похища'ли что могли' и где могли' и все'ми возмо'жными сре'дствами обижа'ли бе'дных поселя'н и баб. Беда', су'щая беда', когда' лю'дям ни'зкого зва'ния, без воспита'ния и нра'вственности, доста'нется власть! Они' стара'ются на други'х вымеща'ть все своё униже'ние и ду'мают, что возбужда'ют к себе' уваже'ние, когда' заставля'ют други'х трепета'ть пе'ред собо'ю. На госпо'дский двор беспреста'нно прибега'ли мужики' и ба'бы с жа'лобами, что от них тре'буют невозмо'жного; кляли'сь, что жид показа'л на них ло'жно; что они' не име'ют того', что с них взы'скивают. Тще'тные жа'лобы! Г. Гологордо'вский ве'рил жиду' бо'лее, не'жели жене' и де'тям; он отсыла'л жа'лующихся к г-ну Канчу'ковскому, кото'рый одни'м свои'м ви'дом сгоня'л их со двора'. На ку'хне производи'лась рабо'та день и ночь, а что'бы предупреди'ть воровство', к дверя'м ку'хни приста'влены бы'ли, из ко'нюхов, часовы'е, кото'рые са'ми кра'ли куски' мя'са, кур и я'йца и но'чью относи'ли в корчму'. Все служи'тели за'няты бы'ли чи'сткою и убо'ркою ко'мнат. В пе'рвый раз, в тече'ние го'да, потрево'жены бы'ли пауки' и со'гнаны с фами'льных портре'тов. Дубо'вые и ольхо'вые кре'сла обтя'нуты но'вою холсти'ной. Ме'бели кра'сного де'рева, украша'вшие две ко'мнаты в це'лом до'ме, вме'сто ла'ку, сма'заны бы'ли деревя'нным ма'слом. Полы' вы'скоблили на'ново, потому' что вы'мыть их бы'ло невозмо'жно. Все зе'ркала из флигеле'й, принадлежа'вшие почётным слу'гам, резиде'нтам и пожива'льницам, внесены' бы'ли в госпо'дские ко'мнаты, кото'рые, сверх всех переме'н и обно'вок, у'браны бы'ли, накану'не пра'здника, фесто'нами из ело'вых и сосно'вых ветве'й. Дома'шние музыка'нты повторя'ли и учи'лись беспреста'нно на гумне', где оте'ц иезуи'т, большо'й хи'мик, по мне'нию це'лой губе'рнии, приготовля'л фейерве'рк для сюрпри'за г-же Гологордо'вской; два охо'тника рабо'тали под его' веде'нием. Для гости'ных лошаде'й отведена' была' осо'бенная коню'шня и пригото'влен запа'с _гости'ного се'на_, то есть деся'тка два возо'в осо'ки и боло'тной травы, кото'рой невозмо'жно бы'ло истере'ть же'рновом, а не то'лько ко'нскими зуба'ми; _гости'ный_ овёс переме'шан был попола'м с ре'заною соло'мой, и'ли се'чкою, и с мяки'ною. Зако'ны гостеприи'мства повелева'ют, чтоб го'сти, слу'ги их и ло'шади бы'ли сы'ты; но как хозя'ин до'лжен забо'титься об угоще'нии и уподчива'нии госпо'д, то е'сли слу'ги и ло'шади голо'дны, вся вина' сва'ливается, обыкнове'нно, на управи'теля, в тако'м слу'чае, когда' како'й-нибудь гость взду'мает о свои'х лошадя'х и служи'телях. Впро'чем, с _ну'жными людьми'_, то есть с губе'рнскими и уе'здными чино'вниками, поступа'ют ина'че и поруча'ют их слуг и лошаде'й осо'бенному надзо'ру марша'лка и коню'шего. Наконе'ц наступи'л день торжества'. Мно'жество госте'й съе'халось к обе'дне. Каре'ты, коля'ски, бри'чки и калама'жки (род теле'жек) за'няли все простра'нство ме'жду коню'шнями и ско'тным дворо'м. Почти' ка'ждое семе'йство име'ло с собо'ю по двена'дцати лошаде'й: шестёрку в своём экипа'же, четвёрку в бри'чке, в кото'рой е'хали слу'ги и служа'нки, с сундука'ми и карто'нами, и па'ру в калама'жке, с чемода'нами, посте'лями и кастрю'лями, для приготовле'ния обе'да в доро'ге. Холосты'е приезжа'ли шестерико'м, а весьма' ре'дкие четверико'м. Не'которые семе'йства прие'хали ещё с больши'м число'м лошаде'й, потому' что число' лошаде'й означа'ет ва'жность госпо'д, и я, пра'во, не почита'ю дурны'м, что г. Гологордо'вский взду'мал корми'ть э'ти табуны' мяки'ною и боло'тною траво'й. Э'то обыкнове'ние, приезжа'ть в го'сти с це'лою свое'ю коню'шнею на чужо'й корм, есть то же са'мое для хозя'ина, что набе'г тата'рской орды', и е'сли б поме'щики для э'того не вы'думали _гости'ного фуража'_, кото'рый есть не что ино'е, как декора'ция настоя'щего, то два ба'ла в дере'вне лиши'ли бы поме'щика годово'го запа'су овса' и се'на. Но как никако'е собра'ние не мо'жет обойти'сь без ското'в, то гла'вное де'ло в том, чтоб уме'ть сбыва'ть их с рук, благоразу'мно. По'сле обе'дни наступи'л за'втрак, и'ли, лу'чше сказа'ть, _водкопой_, потому' что да'мы о'чень ма'ло е'ли, а мужчи'ны бо'лее пи'ли. Разноцве'тные и разно'вкусные во'дки беспреста'нно переходи'ли, для про'бы, из рук в ру'ки, пока' графи'ны не опусте'ли. Тогда' го'сти пошли' в сад, к да'мам. Ме'жду тем в ко'мнатах на'чали накрыва'ть обе'денный стол, а как го'сти беспреста'нно съезжа'лись, то четы'ре лаке'я продолжа'ли разноси'ть в саду' во'дки и заку'ски. В два часа' пополу'дни, когда' ку'шанье поста'влено бы'ло на стол, музыка'нты, под предводи'тельством капельме'йстера, постро'ились на крыльце', веду'щем в сад, и заигра'ли По'льский. Э'то бы'ло сигна'лом к обе'ду, и все го'сти собра'лись в большо'й алле'е. Г. Гологордо'вский предложи'л ру'ку почетне'йшей го'стье, жене' губе'рнского ма'ршала; ма'ршал повёл г-жу Гологордовску'ю, и таки'м о'бразом в две па'ры ря'дом пошли' в столо'вую за'лу. Про'чие го'сти та'кже попа'рно сле'довали за хозя'евами, и все помести'лись за столо'м, как шли, то есть же'нщины ря'дом с мужчи'нами. Пра'вда, что г. Гологордо'вский почетне'йших госте'й уме'"л посади'ть вы'ше, невзира'я на то что они' по'зже пришли' в за'лу. Пре'жде, не'жели усе'лись, он вызыва'л их по чина'м из то'лпы и проси'л заня'ть ме'сто побли'же к хозя'йке, приправля'я э'ти вы'зовы ра'зными шу'тками и прибау'тками. Обе'д был великоле'пный, и хотя' за столо'м сиде'ло бо'лее ста челове'к собесе'дников, ку'шанья бы'ло дово'льно. В рассужде'нии вина' соблюда'ем был сле'дующий поря'док. Обыкнове'нное столо'вое вино', фра'нцвейн, поста'влено бы'ло в графи'нах пе'ред гостя'ми; лу'чшие вина' разли'чных добро'т разноси'мы и разлива'емы бы'ли лаке'ями, под нача'льством марша'лка и коню'шего. Пе'рвый, с тремя' лаке'ями, был на пра'вой стороне' стола', а друго'й, с таки'м же число'м лаке'ев, на ле'вой. На ка'ждой стороне' пе'рвый лаке'й заве'довал буты'лками с са'мым лу'чшим вино'м, второ'й с посре'дственным, а тре'тий с са'мым обыкнове'нным, принадлежа'вшим к разря'ду лу'чших вин по одному' то'льку назва'нию. Маршале'к и коню'ший, по предвари'тельному усло'вию, понима'ли из слов г-на Гологордо'вского, како'му го'стю надлежа'ло налива'ть како'го вина', из трех сорто'в; наприме'р, когда' г. Гологордо'вский говори'л го'стю: - Прошу' вас отку'шать, ми'лостивый госуда'рь, сде'лайте честь моему' вину'; уверя'ю, что оно' того' сто'ит, - тогда' налива'ли вино' пе'рвого разбо'ра. - Отку'шайте винца', оно', пра'во, не ду'рно, - означа'ло второ'й разбо'р. - Вы ничего' не пьёте; гей, налива'йте вина' господи'ну! - означа'ло тре'тий разбо'р. Ка'жется, г. Гологордо'вский соверше'нно знал вкус свои'х госте'й, потому' что все они' пи'ли вино' до'брым поря'дком и да'же предупрежда'ли жела'ния и понужде'ния хозя'ина. Впро'чем, я почита'ю поведе'ние г-на Гологордо'вского весьма' благоразу'мным: заче'м по'тчивать го'стя тем, чего' он не понима'ет и когда' он столь же дово'лен назва'нием, как и доброто'ю вина'? Одни' пьют шампа'нское и венге'рское оттого', что нахо'дят в них прия'тный вкус; а други'е для того' то'лько, что'бы сказа'ть: мы пи'ли шампа'нское и венге'рское! Кто не зна'ет пра'вила: "Не мечи'те би'серу, да не попру'т его' нога'ми". В конце' обе'да принесли' огро'мный бока'л с вензеля'ми и на'дписями. Г. Гологордо'вский нали'л в него' вина', провозгласи'л здоро'вье свое'й супру'ги и, при громогла'сных восклица'ниях: вива'т! при гро'ме му'зыки и лита'вров, вы'пил до дна, поклони'вшись пре'жде своему' сосе'ду и примо'лвив: "В ва'ши ру'ки". То'чно таки'м поря'дком кругова'я ча'ша пошла' из рук в ру'ки. Наконе'ц, когда' все собесе'дники отказа'лись пить под ва'жным предло'гом, _что ещё день не ко'нчился_, хозя'ин встал, все го'сти за ним, и ка'ждый, взяв под ру'ку одну' и'ли двух дам, пошёл, пока'чиваясь, в сад, где в бесе'дке ожида'ли их ко'фе и заку'ски. Лишь то'лько господа' оста'вили столо'вую за'лу, лаке'и, свои' и прие'зжие, музыка'нты и да'же служа'нки, бро'сились, как я'стребы, на оста'тки пи'ршества и, не слу'шая гро'зного го'лоса марша'лка и коню'шего, растаска'ли все по куска'м и вы'пили все поча'тые буты'лки. В ку'хне происходи'л ещё бо'льший беспоря'док, при разда'че ку'шанья слу'гам. Прие'зжие, без да'льних форма'льностей, распоряди'лись са'ми, овладе'ли кастрю'лями и удовлетвори'ли доро'жному своему' аппети'ту. Припомина'я тепе'рь все обстоя'тельства э'того пи'ршества, я уве'рен, что полови'ною всех изде'ржанных припа'сов мо'жно бы'ло бы вполне' удовлетвори'ть и госпо'д и слуг; но для э'того на'добен поря'док, а он был в разла'де с до'мом г-на Гологордо'вского. По'сле обе'да не'которые старики' пошли' отдыха'ть; больша'я часть госте'й обсе'ла и обступи'ла иго'рные сто'лики, где не'которые записны'е промы'шленники, и'ли, про'сто, охо'тники, мета'ли банк и штос. Все э'ти господа', кото'рые за столо'м гро'мко жа'ловались на дурны'е времена', на упа'док торго'вли хле'бом, на безде'нежье, сы'пали на ка'рты зо'лото, серебро' и пучки' ассигна'ций. Не'которые из них, проигра'вшись до копе'йки, тут же, сгоряча', продава'ли свои'х лошаде'й, экипа'жи, скот дома'шний и ме'дную посу'ду из свои'х виноку'ренных заво'дов и, в наде'жде отыгра'ться, ещё бо'лее прои'грывали. Молоды'е лю'ди и ста'рые волоки'ты бесе'довали с да'мами и, разогре'тые вино'м, объясня'лись в любви' и'ли занима'ли же'нщин свои'м балагу'рством и весёлыми расска'зами. Наконе'ц, когда' на дворе' сде'лалось сырова'то, да'мы пошли' в ко'мнаты переодева'ться и приготовля'ться к та'нцам. В во'семь часо'в освети'ли ко'мнаты, му'зыка заигра'ла, и г. Гологордо'вский откры'л бал полоне'зом со свое'ю жено'ю. Та'нцы продолжа'лись до 12 часо'в; в э'ту по'ру все го'сти пошли' к у'жину. У'жин был столь же изоби'лен и роско'шен, как и обе'д, то'лько попо'йка приняла' друго'й оборо'т. Почти' все го'сти перепили'сь до после'дней сте'пени. Музыка'нтов прогна'ли в другу'ю ко'мнату, и начали'сь объясне'ния в дру'жбе ме'жду мужчи'нами, обнима'нья, целова'нья и обеща'ния забы'ть все ссо'ры и взаи'мные неудово'льствия. Да'мы призыва'емы бы'ли в свиде'тельницы э'тих примире'ний и долженствова'ли руча'ться в исполне'нии обеща'ний двух сторо'н. При знамени'том то'сте: возлю'бим друг дру'га (Kochaymy sie) - го'сти пи'ли по'лную ча'шу, сто'я оди'н пе'ред други'м на коле'нях и'ли обня'вшись. Наконе'ц обрати'лись к да'мам и на'чали пить за здоро'вье ка'ждой из них, из их со'бственных башмако'в. Мужчи'на, став на коле'ни пе'ред да'мою, снима'л башма'к с её но'ги, по'сле того' целова'л почти'тельно её в но'гу и в ру'ки, ста'вил рю'мку в башма'к, а иногда' и налива'л в него' вина', выпива'л и передава'л друго'му. Вдруг залп из двадцати' четырёх ру'жей и из не'скольких фалконе'тов потрево'жил веселя'щихся госте'й. Все бро'сились к о'кнам и уви'дели среди' двора' горя'щий ве'нзель вино'вницы пра'зднества. Ра'достное _вива'т_ сно'ва раздалось в за'ле; заигра'ли _туш_, и огро'мный бока'л сно'ва яви'лся на сце'ну. Не'сколько деся'тков раке'т и бурако'в взлете'ли на во'здух, к удово'льствию зри'телей. Но от неуме'ния ли и'ли от опло'шности, не'сколько раке'т ло'пнуло в соло'менной кры'ше гу'мна, и как ве'тер был дово'льно си'льный, то в не'сколько мину'т кро'вля вспы'хнула и все хозя'йственное строе'ние загоре'лось. Тру'дно вообрази'ть себе' смяте'ние, возбуждённое э'тим неча'янным слу'чаем. Пья'ные господа' суети'лись; слу'ги не зна'ли, что де'лать. Все прика'зывали; никто' не хоте'л исполня'ть. Пожа'рных труб во'все да'же и не зна'ли, и потому' ка'ждый бежа'л на пожа'р с ведро'м, с топоро'м, с рога'тиною, и никто' не смел приступи'ться к пла'мени. Уда'рили в наба'т, посла'ли за людьми' в дере'вню; но они', как каза'лось, не о'чень охо'тно поспеша'ли на по'мощь своему' господи'ну. Го'сти прика'зывали на'скоро запряга'ть свои'х лошаде'й и укла'дывать ве'щи. Дома'шние слу'ги забо'тились о сохране'нии серебра' и столо'вого белья' от расхище'ния. Сумато'ха, беспоря'док, крик, шум, беготня' свели' бы с ума' са'мых хладнокро'вных люде'й: все переверну'лось вверх дном в до'ме. Я в испу'ге не знал, что де'лать; стоя'л на крыльце', смотре'л на ого'нь и собира'лся пла'кать. Вдруг яви'лась Ма'ша: - Ва'нька! Я тебя' ищу', ступа'й за мно'ю. Мы побежа'ли о'прометью че'рез все ко'мнаты в спа'льню мое'й ба'рышни. Ма'ша наде'ла мне на го'лову мой карту'з с галуно'м, кото'рый храни'лся в гардеро'бе ба'рышни, дала' мне узело'к и коро'бочку, наки'нула на себя' капо'т и веле'ла мне за собо'ю сле'довать. Мы пробежа'ли чрез сад, переле'зли чрез разо'бранный забо'р и очути'лись в по'ле, во'зле ро'щи. Там стоя'ла коля'ска, запряжённая четвёркою лошаде'й. В темноте' я не мог распозна'ть, кто сиде'л в коля'ске. Ма'ша се'ла напереди'; большо'й уса'тый лаке'й посади'л меня' на чемода'н сза'ди коля'ски, а сам сел на козлы', ря'дом с ку'чером. Повороти'ли лошаде'й, ша'гом дое'хали до большо'й доро'ги, лежа'вшей от э'того ме'ста в полуверсте', и помча'лись во всю прыть. Как ни был я изму'чен суето'ю и беготнёю того' дня, но не мог сомкну'ть глаз. Пожа'р беспреста'нно представля'лся моему' воображе'нию, и я трепета'л о судьбе' мое'й ба'рышни, полага'я, по тогда'шнему моему' сужде'нию, что, вероя'тно, все должно' сгоре'ть в до'ме, и что потому' и'менно Ма'ша спаса'ется бе'гством вме'сте со мно'ю. Я ду'мал, что э'тот экипа'ж принадлежи'т кому'-нибудь из госте'й. В коля'ске я слы'шал шёпот, но не мог различи'ть слов и узна'ть говоря'щих по го'лосу. Наконе'ц с у'треннею заре'"й мы прие'хали на пе'рвую почто'вую ста'нцию. ГЛАВА' VI БРАК, РАЗЛУ'КА С НОВОБРА'ЧНЫМИ Когда' я слез с чемода'на и подошёл к коля'ске, то чуть не вскри'кнул от удивле'ния, уви'дев Милови'дина и ба'рышню мою', Петроне'ллу Голого'рдовскую, кото'рая, заверну'вшись в сало'п, прильну'ла голово'ю к плечу' своего' ми'лого дру'га. - Узна'л ли ты меня', Ва'нька! - сказа'л Милови'дин, улыба'ясь. - Как не узна'ть до'брого ба'рина! Ме'жду тем Кузьма', уса'тый лаке'й, отпра'вившийся на почто'вый двор с подоро'жною, возврати'лся и объяви'л отве'т станцио'нного смотри'теля, что нет лошаде'й. С э'тим сло'вом Милови'дин вы'скочил из коля'ски и побежа'л о'прометью в и'збу, а я за ним. Смотри'тель сиде'л в хала'те за столо'м и перевёртывал кни'гу, где запи'сываются подоро'жные. - Лошаде'й! - закрича'л гро'зно Милови'дин. - Нет лошаде'й, все в разго'не, - отвеча'л смотри'тель хладнокро'вно. - Е'сли ты мне не дашь сию' мину'ту лошаде'й, - сказа'л Милови'дин, - то я запрягу' тебя' са'мого в коля'ску, с твои'ми ча'дами и домоча'дцами: слы'шишь ли? - Шути'ть изво'лите, - возрази'л с пре'жним хладнокро'вием смотри'тель. - Не уго'дно ли отдохну'ть немно'го и отку'шать моего' ко'фе, а ме'жду тем ло'шади прийду'т домо'й. - Черт тебя' побери' с твои'м ко'фе! Мне на'добно лошаде'й! - воскли'кнул с гне'вом Милови'дин. - Нет лошаде'й! - отвеча'л сно'ва смотри'тель. - Ты лжешь, по э'той доро'ге никто' не е'здит, и я никого' не встре'тил, - сказа'л Милови'дин. - Изво'льте прове'рить почто'вую кни'гу. - Я не хочу' напра'сно теря'ть вре'мени, и, вме'сто того' что'бы счита'ть страни'цы, пересчита'ю твои' ребра', - сказа'л Милови'дин и приступи'л на шаг бли'же к смотри'телю. - Вы напра'сно изво'лите горячи'ться, - возрази'л после'дний, - изво'льте проче'сть на стене' почто'вые постановле'ния: вы уви'дите, что за оскорбле'ние почто'вого смотри'теля, по'льзующегося чи'ном 14-го кла'сса, поло'жен де'нежный штраф до ста рубле'й. - А, е'сли тебе' штра'фу хо'чется, - сказа'л Милови'дин, - то я заплачу' втро'е и так тебя' упо'тчую, что ты в друго'й раз, ве'рно, не полу'чишь штрафно'го вознагражде'ния, в э'той жи'зни. Но, послу'шай, пре'жде я хочу' поговори'ть с тобо'ю поря'дком. Ско'лько на'добно заплати'ть ука'зных прого'нов до пе'рвой ста'нции? - Шестна'дцать рубле'й, - отвеча'л смотри'тель. - Ита'к, я заплачу' тебе' вдво'е, то есть три'дцать два рубля', сверх того' дам три рубля' тебе', на ко'фе и'ли на таба'к: вот тебе' три'дцать пять рубле'й; дава'й лошаде'й, и'ли, е`й-Бо'гу, бить ста'ну! - Ви'жу, что с ва'ми де'лать не'чего, - сказа'л смотри'тель, - прийде'тся дать вам свои'х со'бственных лошаде'й. - Смотри'тель по'сле э'того вы'сунул го'лову в фо'рточку и закрича'л ямщика'м: - Гей, ребя'та! запряга'йте си'вых, да поскоре'е, по-курье'рски. - Ты ужа'сный плут! - примо'лвил Милови'дин, получа'я сда'чу. - Как же быть, ва'ше благоро'дие, - отвеча'л смотри'тель. - Ведь жить на'добно ка'к-нибудь. - Вот в то'м-то и вся беда', что у нас почти' все де'лается _как-нибудь_, - сказа'л Милови'дин, выходя' из и'збы. Ме'жду тем запрягли' лошаде'й - и мы помча'лись. Тро'е су'ток мы скака'ли по большо'й доро'ге, без вся'кого осо'бенного приключе'ния. На вся'кой ста'нции де'лали нам не'которые затрудне'ния, потому' что в подоро'жной не бы'ло пропи'сано: _по казённой на'добности_. Но Милови'дны угро'зами, бра'нью, кри'ком и деньга'ми побежда'л закосне'лое упря'мство станцио'нных смотри'телей, кото'рые, по бо'льшей ча'сти, исполне'ние свое'й до'лжности поставля'ют в том, что'бы скоре'е отправля'ть курье'ров и заде'рживать е'дущих по свое'й на'добности. На четвёртые су'тки, на са'мом рассве'те, в ви'ду города', мы свороти'ли с большо'й доро'ги и, прое'хав ле'сом верст пять, останови'лись в дере'вне, пе'ред крестья'нскою избо'й. Здесь стоя'л на кварти'ре прия'тель Милови'дина, пору'чик Хва'томский. Он вы'бежал из и'збы, помо'г Петроне'лле вы'йти из коля'ски и ввел её под ру'ку в свою' кварти'ру. Тотча'с посла'ли за свяще'нниками, ру'сским и католи'ческим, кото'рые здесь наро'чно дожида'лись прие'зда Милови'дина. Он показа'л им позволе'ние вступи'ть в зако'нный брак и согла'сие католи'ческого епи'скопа, и'ли _индульт_, с так называ'емым _око'шком_, то есть пробелом для вписания имён; чрез два часа о'ба обря'да ко'нчились: по-ру'сски обвенча'лись в це'ркви, а по-католи'чески - в до'ме свяще'нника. Отдохну'в и пообе'дав у Хва-то'мского, новобра'чные в су'мерки отпра'вились в го'род, где находи'лась кварти'ра Милови'дина. Для уничтоже'ния разли'чных толко'в, он не хоте'л ина'че яви'ться в эскадро'н, как с зако'нною жено'й; э'та предусмотри'тельность, без сомне'ния, де'лает честь его' хара'ктеру. Милови'дин, пре'жде не'жели отпра'вился за свое'ю неве'стою, убра'л по возмо'жности свою' кварти'ру, для приня'тия жены'. Он занима'л две ко'мнаты в до'ме бога'того жида'. Но как чистота' не составля'ет принадле'жности бога'тства ме'жду жида'ми, то Милови'дин отде'лал кварти'ру на свой счет. Сте'ны обкле'ил цветно'ю бума'гой, полы' оби'ли клеёнкою; в за'дней ко'мнате сде'лали из досо'к алько'в для спа'льни и э'ту перегоро'дку заве'сили ковра'ми. Окна' укра'сили за'навесами ро'зового цве'та. Милови'дин у одно'й свое'й прия'тельницы, поме'щицы, жи'вшей по определе'нию консисто'рии в разлу'ке с му'жем, взял на подержа'ние фортепиа'но, дю'жину сту'льев, па'ру ло'мберных сто'ликов и зе'ркало. Не'сколько пар пистоле'тов, туре'цких са'бель и кинжа'лов, перси'дский прибо'р на ло'шадь и два ружья' висе'ли в гости'ной вме'сто карти'н. Пирами'да из чубуко'в с огро'мными янтаря'ми и золотошве'йными колпака'ми служи'ла та'кже к украше'нию ко'мнаты. Сло'вом, смотря' по ме'сту и обстоя'тельствам, ко'мнаты Милови'дина у'браны бы'ли превосхо'дно, и едва' ли не с больши'м бле'ском и опря'тностью, как у са'мого г-на Гологордо'вского. Сверх того', на фортепиа'но лежа'ла больша'я ки'па нот, вы'писанных наро'чно из Петербу'рга, а в спа'льне, на полке', уста'влено бы'ло не'сколько дю'жин но'вых францу'зских рома'нов, с карти'нками. Милови'дин не забы'л ничего', что'бы сде'лать прия'тным своё жили'ще. Петроне'лла а'хнула от удивле'ния, воше'дши пе'рвый раз в кварти'ру. Осмотре'вшись, она' бро'силась на ше'ю своему' му'жу и запла'кала от ра'дости и благода'рности за тако'е внима'ние. На друго'й день Милови'дин с жено'ю свое'ю посети'л полко'вника, казначе'я, квартерми'стра и ещё па'ру жена'тых офице'ров, чтоб завести' знако'мство с их жёнами. В продолже'ние це'лой неде'ли он беспреста'нно разъезжа'л со свое'ю жено'ю по окре'стностям с визи'тами и везде' получа'л поздравле'ния насчёт красоты' и любе'зности преле'стной Петроне'ллы. Вско'ре на'чали съезжа'ться к нему' го'сти, со всех сторо'н. Милови'дин люби'л жить ве'село: пошли' обе'ды, вечери'нки, у'жины, кото'рые обыкнове'нно конча'лись попо'йкою и ка'ртами. Вре'мя лете'ло, а с ним и де'ньги. Сперва' закупа'ли вино' и припа'сы на нали'чные де'ньги, по'сле того' бра'ли в долг, а наконе'ц, когда' жиды' уви'дели, что долго'в не пла'тят, переста'ли ве'рить; надлежа'ло отдава'ть в закла'д ве'щи. Роди'тели Петроне'ллы не хоте'ли да'же принима'ть от неё пи'сем и отсыла'ли их обра'тно нераспеча'танными. Дя'дя Милови'дина та'кже рассерди'лся на него' за то, что он обману'л его', сказа'в, что же'нится на бога'той неве'сте, и за то, что жени'лся без позволе'ния роди'телей; он отказа'лся помога'ть ему' деньга'ми. Милови'дин пусти'лся в игру' по расчёту: он связа'лся с игрока'ми, кото'рые обману'ли его', про'дали и вы'манили после'дние де'ньги. Обстоя'тельства бы'ли крити'ческие. В шесть ме'сяцев по'сле сва'дьбы все, что мо'жно бы'ло прода'ть, бы'ло про'дано; заложи'ть уж бы'ло не'чего, игра'ть не на что, заня'ть не у кого'. Милови'дин реши'лся на после'днее сре'дство: е'хать с жено'ю свое'й к дя'де, в наде'жде, что она' свои'ми пре'лестями смягчи'т упря'мого старика'. Получи'в о'тпуск, он про'дал после'днюю свою' верхову'ю ло'шадь; на э'ти де'ньги вы'купил из закла'да свою' коля'ску и, собра'в своё после'днее иму'щество, бельё, седла' и ору'жие, заложи'л все жиду-хозя'ину, что'бы доста'ть де'ньги на доро'гу. Г-жа Милови'дина не хоте'ла ни за что расста'ться со свои'ми наря'дами и Ма'шею. Надлежа'ло ей повинова'ться; ита'к, обвяза'в коля'ску карто'нами, взяв с собо'ю Ма'шу, лаке'я и по'вара, господа' мои' отпра'вились в Москву'. Меня' оста'вили на кварти'ре при веща'х, находи'вшихся в закла'де, и жиду' прика'зано бы'ло корми'ть меня', на счет госпо'д. ГЛАВА' VII БОГА'ТЫЙ ЖИД. ИСТО'ЧНИКИ ЕГО' БОГА'ТСТВА Че'рез ме'сяц по'сле отъе'зда Милови'диных полк вы'ступил на други'е кварти'ры, а я оста'лся у жида', при веща'х, потому' что никто' из офице'ров не хоте'л и'ли не мог вы'купить их и взять с собо'ю запеча'танных сундуко'в. Оста'вшись оди'н, без вся'кого надзо'ра и покрови'тельства, я, по есте'ственному поря'дку веще'й, сде'лался слуго'ю того', кто корми'л меня', то есть жида' Мо'вши, хозя'ина до'ма. Мо'вша почита'лся одни'м из богате'йших жи'телей го'рода. Жена' его', Ри'фка, то'лстая же'нщина, ни'зкого ро'ста, вся осы'панная же'мчугом и коро'стою, торгова'ла в ла'вке ше'лковыми тка'нями, са'харом, ко'фе и сухи'ми плода'ми, и'ли _бакалиями_. Мовша производи'л торг в до'ме виногра'дными ви'нами, по'ртером и вообще' все'ми столо'выми припа'сами, пря'ными коре'ньями, голла'ндскими сельдя'ми, сыра'ми и все'ми принадле'жностями гастроно'мии. Но как жид не мо'жет жить без того', чтоб не шинкова'ть во'дкою, то, сверх всего' э'того то'рга, в его' до'ме был шино'к, для мужико'в и люде'й просто'го зва'ния. Ме'лочная прода'жа во'дки есть пе'рвая необходи'мость жида' в по'льских прови'нциях. Э'тим сре'дством он достаёт, за деся'тую часть настоя'щей це'ны, все съестны'е припа'сы и ота'пливает дом почти' да'ром. Кро'ме того', он посре'дством во'дки выве'дывает у крестья'н и служи'телей все та'йны, все ну'жды, все свя'зи и отноше'ния их госпо'д, что де'лает жидо'в настоя'щими владе'льцами поме'щиков и подчиня'ет жидо'вскому влия'нию все дела' и все обстоя'тельства, в кото'рых явля'ются на сце'ну мета'лл и ассигна'ции. В са'мом де'ле, поме'щики наслажда'ются одни'м то'лько зву'ком мета'ллов и ви'дом ассигна'ций, а в существе' своём они' принадлежа'т жида'м. В пи'сьменном сто'лике Мо'вши находи'лись три огро'мные долговы'е кни'ги, и'ли реги'стра. В пе'рвую вноси'лись долги' прекра'сного пола', по ча'сти Рифки'ной торго'вли; во втору'ю запи'сываемы бы'ли долги' поме'щиков и'ли вообще' мужчи'н, так называ'емых пано'в, за напи'тки и съестны'е припа'сы; тре'тья кни'га вмеща'ла в себе' долги' несча'стных поселя'н, кото'рые, прие'зжая в го'род продава'ть произведе'ния земли', по нужде' оставля'ли у себя' де'ньги то'лько на упла'ту госпо'дских пови'нностей, а остально'е пропива'ли и, сверх того', входи'ли в долги'. Что'бы дать чита'телю поня'тие, каки'м о'бразом жиды' обхо'дятся с поселя'нами, я расскажу' о расчёте Мо'вши с одни'м бога'тым крестья'нином, чему' я был очеви'дным свиде'телем. Э'тот крестья'нин прие'хал в го'род накану'не торго'вого дня, с двумя' воза'ми, нагру'женными ро'жью и пшени'цею, и привёл с собо'ю, на прода'жу, двух коро'в. Он останови'лся ночева'ть у Мо'вши. Хи'трый жид, ви'дя, что поселя'нин собира'ется у'жинать с тремя' свои'ми това'рищами натре'зво, попо'тчевал его' са'мою лу'чшею и са'мою кре'пкою во'дкой. Крестья'нину чрезвыча'йно понра'вился э'тот напи'ток, и жид в друго'й раз попо'тчевал его' да'ром. Когда' в голове' крестья'нина зашуме'ло, он веле'л пода'ть себе' ква'рту {По'льская ме'ра. Га'рнец име'ет четы'ре ква'рты; ква'рта - две полуква'рты и'ли четы'ре квате'рки, то есть осьму'шки.} э'той во'дки за де'ньги. Жид то'лько и ждал э'того: он знал нрав своего' го'стя и его' торова'тость, а потому', лишь то'лько крестья'нин за'пил, он посла'л уве'домить об э'том други'х его' това'рищей и пригласи'л не'сколько записны'х городски'х пья'ниц, кото'рые уме'ют осо'бенным о'бразом вкра'дываться в дове'ренность прие'зжих. По ме'ре затме'ния рассу'дка свои'х госте'й жид прибавля'л воды' в во'дку, и хотя' собесе'дники э'то чу'вствовали и изъявля'ли своё неудово'льствие гру'бою бра'нью, жид терпели'во сноси'л гру'бости и продолжа'л свою' опера'цию до тех пор, пока' больша'я часть из посети'телей усну'ла на ме'сте, а други'е ко`е-ка'к вы'ползли на у'лицу. На друго'й день, когда' крестья'нин, му'чимый головно'ю бо'лью, возвраща'лся в ко'мнату из-по'д наве'са, где стоя'ли его' ло'шади и коро'вы, жид потре'бовал его' к расчёту за долги', накопи'вшиеся в продолже'ние не'скольких ме'сяцев. Крестья'нин уси'льно проси'л отложи'ть расчёт до друго'го вре'мени; но жид, как иску'сный психо'лог, зна'я пра'вило: in corpore sano mens sana, не соглаша'лся на отсро'чку и хоте'л воспо'льзоваться затме'нием рассу'дка своего' должника' от ви'нных паро'в, по'сле вчера'шней невозде'ржности, и его' дурны'м расположе'нием ду'ха. Жид вы'нес свою' долгову'ю кни'гу, пи'санную по-евре'йски, взял кусо'к ме'лу, посади'л мужика' за стол проти'ву себя' и, перевёртывая листы' в кни'ге, на'чал расчёт: - По'мнишь ли, - сказа'л жид, - как ты жил здесь тро'е су'ток с подво'дами, пе'ред ле'тним Нико'лой? - Как не по'мнить! - отвеча'л мужи'к. - В пе'рвый день ты взял поутру' полква'рты во'дки: не пра'вда ли? - Пра'вда. - Ну, вот я запишу', - промо'лвил жид и провёл на столе' чёрточку ме'лом. - По'сле, когда' пришёл твой зять, с Ники'той, ты взял ещё ква'рту, - и с сим сло'вом жид провёл две чёрточки. - В обе'д ты опя'ть взял две квате'рки, - жид опя'ть провёл две чёрточки, невзира'я на ра'зность ме'ры. - По'сле обе'да... - но крестья'нин, кото'рый беспреста'нно почёсывал го'лову и потира'л лоб, прерва'л слова' жида': - _Па'не арендарю_ (так лито'вские мужики' велича'ют жидо'в), - мне, пра'во, не в си'лу: вели' дать во'дки, голова' боли'т смерте'льно! Жи'ду э'того-то и на'добно бы'ло: - Гей, Со'рка, Ри'фка! - воскли'кнул евре'й. - Попо'тчуйте во'дкою _господа'ря_ (так жиды' взаи'мно велича'ют крестья'н, когда хотя'т их обману'ть). Крестья'нин вы'пил огро'мный стака'н, мо'рщась и содрога'ясь, и де'ло пошло' други'м поря'дком. - По'сле обе'да, - продолжа'л жид, - ты взял полква'рты. - Взял. Жид провёл чёрточку: - А когда' вошёл Ива'н, ты опя'ть взял полква'рты. - Нет, не брал, а взял Ива'н, - отвеча'л мужи'к. - Хорошо', ты не брал, - промо'лвил жид, а ме'жду тем провёл сно'ва чёрточку. - Ве'чером ты брал полква'рты? - Брал. Жид провёл чёрточку: - А поутру' брал? - Нет, не брал, а взял Ива'н, - отвеча'л мужи'к. - Не брал? - сказа'л жид и провёл опя'ть черту'. - В обе'д, на друго'й день, ты брал полква'рты. - Нет, то'лько ква'терку, - отвеча'л мужи'к. - Хорошо', пусть бу'дет квате'рка, - возрази'л жид и провёл чёрточку, означа'ющую ме'ру полуква'рты, кото'рая соде'ржит в себе' четы'ре квате'рки. Таки'м о'бразом продолжа'лся расчёт, во вре'мя кото'рого до'чери Мо'вши, Ри'фка и Со'рка, беспреста'нно по'тчевали мужика' во'дкою, а жид ста'вил черты', когда' крестья'нин сознава'лся, что он брал в долг во'дку, и когда' говори'л, что не брал, не различа'я ме'ры, когда' она' была' ме'ньше полуква'рты, и прибавля'я чёрточки, когда' ме'ра была' бо'лее. Наконе'ц, когда' у крестья'нина закружи'лось в голове' и в глаза'х потемне'ло, жид вы'нул и'з-за па'зухи кусо'к ме'лу, с вы'резкою, наподо'бие двух но'жек, и э'тим двойны'м инструме'нтом при'нялся ста'вить, вме'сто одно'й, по две черты' одни'м ра'зом. Когда' стол был весь испи'сан, жид призва'л в свиде'тели расчёта не'скольких сосе'дей крестья'нина и они', сосчита'в чёрточки, преврати'ли их в де'ньги: несча'стный до'лжен был отда'ть жиду' лу'чшую свою' коро'ву и всю свою' пшени'цу, хотя' в са'мом де'ле он едва' был до'лжен деся'тую часть того', что заплати'л. Почти' таки'м же о'бразом обходи'лся Мо'вша и с поме'щиками, то'лько иску'снее и не'сколько понежне'е. Одна'ко ж двойно'й мело'к, при'месь в ви'нах и начёты бы'ли так же употребля'емы при расчётах с дворя'нами, как и с крестья'нами. Жид, зна'я, что по'льские паны' и ру'сские офице'ры не лю'бят заводи'ть счётных книг и чрезвыча'йно скуча'ют продолжи'тельными расчётами, выбира'л благоприя'тное вре'мя для свои'х ви'дов и тогда' и'менно приступа'л к должника'м со свои'ми долговы'ми кни'гами, когда' они' находи'лись в весьма' весёлом и'ли в сли'шком печа'льном расположе'нии ду'ха. Жена' Мо'вши, Ри'фка, кото'рая та'кже отпуска'ла в долг това'ры и, вме'сто проце'нтов, получа'ла от поме'щиц, в пода'рок, це'лые кади' с ма'слом и це'лые ста'и дома'шних птиц, выбира'ла вре'мя для расчёта с должни'цами свои'ми, когда' они' име'ли кра'йнюю необходи'мость в креди'т, а и'менно пе'ред бала'ми, дворя'нскими вы'борами и сва'дьбами. В торго'вле э'того ро'да нельзя' бы'ло обма'нывать те'ми же сре'дствами, как при прода'же вин и во'док; но хи'трая Ри'фка, по'льзуясь нуждо'ю и тщесла'вием свои'х покупщи'ц, обме'ривала их, обве'шивала, брала' за все двойну'ю це'ну и, сверх того', выма'нивала пода'рки, под предло'гом, что она' сама' бере'"т това'ры в долг и обя'зана плати'ть проце'нты. Кро'ме того', торго'вля её приноси'ла и ту по'льзу, что, посре'дством жен, Мо'вша име'л влия'ние на мужчи'н, то есть на де'нежные спекуля'ции поме'щиков. Они' да'же бы'ли ра'ды, что за ше'лковые тка'ни и кружева', за вино', ром, по'ртер, са'хар и ко'фе могли' плати'ть вола'ми, пшени'цею, льном, пенько'ю и други'ми се'льскими произведе'ниями, потому' что жид при э'том слу'чае закупа'л остально'й их запа'с на нали'чные де'ньги, по цене', жида'ми же устано'вленной, и обыкнове'нно в полови'ну проти'ву цен, объявля'емых на би'ржах и в порта'х. Поме'щики в тех стра'нах вообще' не име'ют никако'го поня'тия о торго'вых дела'х и получа'ют комме'рческие изве'стия то'лько чрез жидо'в. В це'лой губе'рнии едва' не'сколько челове'к выпи'сывают газе'ты и то еди'нственно для тя'жебных объявле'ний и для запа'са к неле'пым то'лкам о поли'тике. Вся э'та жидо'вская торго'вля, осно'ванная на обма'не, называ'лась _позво'ленною_, а потому' жиды' занима'лись е'ю я'вно, приобрета'я ме'жду тем гора'здо больши'е вы'годы скры'тым о'бразом - сре'дствами, запреща'емыми зако'нами и со'вестью. Мо'вша полюби'л меня' за мою' скро'мность и услу'жливость; он почита'л меня' свои'м со'бственным слуго'ю, потому' что Милови'дин, взяв отста'вку и посели'вшись в Москве', отрёкся от веще'й свои'х и от меня', не име'я чем вы'купить зало'га. Мо'вша употребля'л меня' для са'мых секре'тных поруче'ний и сули'л мне золоты'е го'ры, е'сли я решу'сь сде'латься жидо'м. Хотя' я не име'л никако'го поня'тия о ве'ре, бу'дучи вско'рмлен, как зве'ренок, но одно' назва'ние жида' ужаса'ло меня', и я, не отка'зываясь во'все, откла'дывал обреза'ние под разли'чными предло'гами, а ме'жду тем намерева'лся бежа'ть от э'той беды'. Одна'жды в до'ме Мо'вши останови'лись два пове'ренные бога'тых госпо'д, возвраща'вшиеся из Ри'ги, с деньга'ми, полу'ченными за про'данный и'ми хлеб и пеньку'. Э'ти гг. пове'ренные, как ви'дно, бы'ли в те'сной свя'зи с Мовше'ю: они' отда'ли ему' все госпо'дское зо'лото, кото'рое Мо'вша обеща'л возврати'ть на друго'й день, счётом, и да'же одному' из них, челове'ку нео'пытному в э'тих дела'х, дал в зало'г сере'бряную моне'ту, на ту же са'мую су'мму. На ночь Мо'вша за'перся наверху', в свое'й камо'рке, призва'л туда' меня' и сы'на своего', Юде'ля, и объяви'л, что мы должны' целу'ю ночь рабо'тать. Он вы'сыпал из мешко'в, на стол, большу'ю гру'ду черво'нцев, заста'вил Юде'ля выбира'ть из ку'чи полнове'сные и больши'е, для меня' разостла'л на полу' сукно', посы'пал его' каки'м-то чёрным порошко'м и веле'л мне перетира'ть на сукне' ото'бранные черво'нцы, прижима'я их кре'пко к сукну'. Сам Мо'вша сел за стол, на кото'ром стоя'ли две восковы'е све'чи и увеличи'тельное стекло' на но'жках. Юде'ль подава'л ему' черво'нцы, а он, смотря' на них че'рез стекло', обре'зывал их кривы'ми, то'нкими но'жницами. Не зна'ю, ско'лько бы'ло черво'нцев в на'ших рука'х, но к рассве'ту я перемени'л три куска' сукна', а Мо'вша собра'л целу'ю ча'йную ча'шку золоты'х обре'зков. Пове'ренные получи'ли обра'тно счётом свои' черво'нцы, не забо'тясь о ве'се; а в вознагражде'ние их снисходи'тельности дано' им по не'скольку черво'нцев, и, сверх того', жид не взял с них ничего' за корм лошаде'й, за пи'щу и вино' и дал им не'сколько буты'лок вина' на доро'гу. Ве'чером Мо'вша вы'жег сукно' и перетопи'л обре'зки в печи', наро'чно устро'енной для того' в его' камо'рке. На'ша ночна'я рабо'та доста'вила ему' кусо'к зо'лота величино'ю с кула'к. Мы занима'лись э'тим высасыва'нием зо'лота из черво'нцев всегда', когда' то'лько остана'вливались в до'ме знако'мые пове'ренные и комиссионе'ры бога'тых пано'в и'ли когда' купцы' и'ли господа' поверя'ли Мо'вше зо'лото для каки'х-нибудь оборо'тов. Одна'жды ве'чером Мо'вша веле'л мне собира'ться в доро'гу, к друго'му утру'. Ри'фка уложи'ла в небольшо'й сунду'к па'ру но'вого Мовши'на пла'тья: чёрный полушёлковый зипу'н, застёгивающийся от воротника' до по'яса крючка'ми, чёрную шелкову'ю ма'нтию, с больши'ми кистя'ми напереди', па'ру се'рых чуло'к, но'вые башмаки' и кру'глую, с больши'ми поля'ми, шля'пу; белья' она' положи'ла сто'лько штук, ско'лько неде'ль предполага'лось быть в отсу'тствии, и'менно же две шту'ки. Съестны'ми припа'сами напо'лнила осо'бую коро'бку: они' состоя'ли из одно'й буты'лки во'дки _шабашовки_, так называ'емой по её доброте и по тому', что её пьют то'лько в шаба'ш, когда' воспева'ют весёлый _маиофис_ {По'льские жиды' не име'ют слов для пе'сен. Они' напева'ют то'лько мело'дию, и то - подгуля'вши в шаба'ш. Весёлый напе'в называ'ется ма'иофис.}; из двух коше'рных сыро'в, дома'шней рабо'ты, двух больши'х ре'дек, двадцати' четырёх лу'ковиц, двена'дцати селёдок, двух бу'лок, одно'й вя'зки жидо'вских кренделе'й и'ли бара'нок и небольшо'го куска' жа'реной козля'тины. Э'тот запа'с определён был для пяти' челове'к на две неде'ли. С Мовше'ю е'хали: жид Фу'рман, зять его' Иосе'ль, племя'нник Ха'цкель и я, несча'стный. Сунду'к и коро'бка о'тданы бы'ли мне на ру'ки, и когда' я заме'тил Ри'фке, что э'того запа'су бу'дет ма'ло, она' рассерди'лась и кри'кнула на меня': - Молци', гой {Так жиды' называ'ют христиа'н; э'то сино'ним туре'цкого слова' гиау'р, и зна'чит: неве'рный.}! Вы все то'лько и ду'маете, цтоб есть и пить, а не ду'маете, цто ка'здая кро'ха сто'ит де'нег: на'добно де'ньги бёрец, тепе'рь худы'я времена'! - Да у вас де'нег и без того' дово'льно! - сказа'л я сквозь зу'бы, нагну'вшись к коро'бке. Вдруг она' взбеси'лась. - Как ты сме'ешь говори'ть, цто у нас де'нег мно'го? Ге'рш-ту {Э'то, искове'рканная в смы'сле и в произноше'нии, неме'цкая фра'за: horst du? слы'шишь ли ты? Жи'ды, осо'бенно жидо'вки, в По'льше употребля'ют э'то ге'рш-ту в ка'ждом слу'чае, когда' серди'ты и'ли недово'льны: оно' отвеча'ет ру'сскому: вот те на, и'ли: ви'дишь ли, како'в!}! Ра'зве ты вида'л и сцита'л наси' де'ньги? Ге'рш-ту! Ах ты хому'т! Ах ты дуга' {Так жиды' браня'т слуг и мужико'в.}! Как ты сме'ешь говори'ть, цто у нас есть де'ньги! - жидо'вка трясла'сь от зло'бы, грози'ла мне кулака'ми и, вероя'тно, уда'рила бы, е'сли б я не приоса'нился и не вскри'кнул в свою' о'чередь: - За что ты рассерди'лась, па'ни аренда'рша! Е'сли ты меня' тро'нешь, то я все бро'шу и уйду'! На крик наш прибежа'л Мо'вша и, узна'в о причи'не бра'ни, прикри'кнул на жену' и вы'вел её в другу'ю ко'мнату, где, покрича'в вме'сте, они' успоко'ились, а Ри'фка, возврати'вшись, погла'дила меня' по голове' и дала' большо'й кре'ндель, примо'лвив: - Не серди'сь, Ва'нька! я для тебя' по'лозу в коро'бку кусо'к копцена'го гу'ся, а е'сли наси' зи'ды захотя'т ла'комиться, пуска'й покупа'ют на свои' де'ньги. У нас останови'лся в кварти'ре оди'н из сосе'дних поме'щиков. Ве'чером, накану'не отъе'зда Мо'вши, поме'щик приказа'л пода'ть пу'ншу для себя' и для хозя'ина, веле'л ему' сесть и на'чал с ним бесе'довать. Вообще' больша'я часть ме'лких поме'щиков почита'ют жидо'в све'дущими во всех дела'х, да'же в поли'тике, и, вме'сто того' что'бы подпи'сываться на газе'ты, де'ньги, кото'рые надлежа'ло бы заплати'ть за них, они' употребля'ют на пунш и вино', а вре'мя, кото'рое должно' б бы'ло теря'ть на чте'ние, прово'дят в разгово'рах с жида'ми о всеми'рных происше'ствиях. Из ко'мнаты поме'щика дверь была' отворена' в конуру', где, при све'те ночника', я до'лжен был щипа'ть пе'рья для жидо'вских пери'н, потому' то'лько, чтоб не остава'ться ни на мину'ту в безде'йствии и, по жидо'вской систе'ме, не есть да'ром хле'ба. Ка'ждое сло'во бы'ло слы'шно; пока' говори'ли о торго'вле, хозя'йстве, войне' и о губерна'торе, я не обраща'л внима'ния на разгово'р; но когда' косну'лись до путеше'ствия Мо'вши, я стал прислу'шиваться, любопы'тствуя знать, куда' и заче'м мы пое'дем. - Стра'нно, ребе' {Ребе' зна'чит то же, что господи'н, monsieur.} Мо'вша, - сказа'л поме'щик, - что ты, производя' таку'ю обши'рную торго'влю, взду'мал взять в аре'ндное содержа'ние корчмы', в и'менье, отстоя'щем на 20 миль от твоего' ме`стопребыва'ния. Я зна'ю, что ты, сверх того', го'нишь там дёготь и выде'лываешь пота'ш: но все э'то мог бы ты име'ть, так сказа'ть, под бо'ком. Я, и ка'ждый поме'щик, охо'тно вступи'л бы с тобо'ю в де'ла. - Осо'бенные обстоя'тельства, ясневе'льмозный па'не, - отвеча'л Мо'вша, - заставля'ют меня' содерза'ть аре'нду так далеко' от до'му. В той стороне' зиве'т вся родня' мое'й зены', и я, из _благотвори'тельности_, размести'л по корчма'м бе'дную родню'. Пота'с и дёготь там удо'бнее сбыва'ть с рук, потому' цто э'то име'нье ле'зит на са'мой грани'це. От всего' э'того я не полу'цаю никако'й при'были и еззу' туда' два ра'за в год зате'м то'лько, цто'бы наблюда'ть за поря'дком, де'лать расце'ты и вы-руца'ть свои' со'бственные де'ньги, на упла'ту аре'нды: при'быль полу'цают ро'дственники мое'й зены', кото'рым я _благоде'тельствую_. - Похва'льно, весьма' похва'льно, ребе' Мо'вша, - сказа'л поме'щик. - Э'тот приме'р досто'ин подража'ния, и ме'жду на'ми, и по справедли'вости сказа'ть, на жидо'в сли'шком мно'го кле'плют напра'слины, тогда', как оди'н э'тот приме'р _бескоры'стной любви' к родне'_ до'лжен расположи'ть в их по'льзу. Меня' позва'ли к у'жину, и я не слыха'л продолже'ния разгово'ра. Чита'тель вско'ре уви'дит, что зна'чит жидо'вская _бескоры'стная любо'вь_ к ро'дственникам и _благотвори'тельность, без при'были_! На друго'й день в дли'нную бри'чку, покры'тую паруси'ною, запа'чканную дёгтем и гря'зью, запрягли' трех то'щих лошаде'й в сбру'ю из лык, верёвок и отры'вков ста'рых ба'рских шор, навали'ли в бри'чку пери'н и поду'шек, поста'вили сундуки' и я'щики и отпра'вились в путь. Мо'вша, Иосе'ль и Ха'цкель, в заса'ленных хала'тах, в колпака'х, усе'лись в пери'нах, в те'сной ку'че, почти' оди'н на друго'м, а я помести'лся в нога'х, на сундуке' с пла'тьем. Как пора' была' осе'нняя, то мне да'ли каку'ю-то ста'рую фри'зовую шине'ль, ку'пленную на ры'нке, и ша'пку, забы'тую в шинке' одни'м хме'льным лаке'ем; э'та ша'пка чрезвыча'йно меня' беспоко'ила, насо'вываясь на глаза', при ка'ждом потрясе'нии бри'чки. Не ста'ну опи'сывать на'шего путеше'ствия, кото'рое бы'ло во'все незанима'тельно и продолжа'лось два дня с полови'ною. На тре'тий день мы свороти'ли с большо'й доро'ги и к полудню' прие'хали в ма'лую корчму', находя'щуюся в не'котором отдале'нии от бе'дной дереву'шки, состоя'щей из десяти' хи'жин. Хозя'ин корчмы' обра'довался, как каза'лось, на'шему прие'зду и тотча'с вы'слал трех мужико'в с пи'сьмами неизве'стно куда'. К но'чи на'чали съезжа'ться жиды': одни' верхо'м без седла', други'е в теле'жках, и пока' жидо'вка стря'пала у'жин, их набра'лось о'коло двадцати' челове'к. По обыкнове'нию, к ве'черу собра'лись в корчму' и мужики', кури'ть таба'к, пить во'дку на креди'т, ла'комиться сушёною ры'бой, тара'нью, и бесе'довать, при све'те лучи'ны, о своём господи'не и прика'зчике. Жи'ды не обраща'ли внима'ния на крестья'н, заперли'сь в друго'й ко'мнате и с шу'мом разгова'ривали до'лго ме'жду собо'ю, говоря', по бо'льшей ча'сти, все вдруг. Наконе'ц, когда' бу'рное совеща'ние ко'нчилось, аренда'тор вы'гнал, без околи'чностей, мужико'в из корчмы', говоря', что для его' госте'й на'добно стлать посте'ли. Неугомо'нным мужика'м, кото'рые не хоте'ли оста'вить корчмы', он дал во'дки и табаку' на'дом, и они' с пе'снями пусти'лись в селе'ние. О'коло полу'ночи прие'хал верхо'м како'й-то господи'н; он остава'лся с полчаса' наедине' с Мовше'ю, и я слы'шал у двере'й, как они' торгова'лись; наконе'ц уда'рили по рука'м, и Мо'вша отсчита'л господи'ну не'сколько деся'тков рублёвиков и черво'нцев. Господи'н, вы'пив рю'мку во'дки за здоро'вье _че'стной_ компа'нии, закури'л тру'бку, сел на коня' и поскака'л к лесу'. Жи'ды поу'жинали и то'же разъе'хались. Мо'вша и его' спу'тники легли', не раздева'ясь, отдохну'ть на пери'нах, а я прилёг на соло'ме. За не'сколько вре'мени до рассве'та аренда'тор разбуди'л нас, и мы на двух теле'жках, в одну' ло'шадь, пое'хали та'кже в лес, по ма'лой доро'жке. Я пра'вил теле'жкою, в кото'рой сиде'ли Мо'вша и Иосе'ль, а хозя'ин корчмы' с Ха'цкелем пусти'лись вперёд в друго'й теле'ге. Мы до'лго е'хали ле'сом, пока' нача'ло света'ть, а наконе'ц услы'шали скрип колёс и понуди'тельные кли'ки изво'зчиков. Мо'вша обра'довался и веле'л мне погоня'ть. Вско'ре мы встре'тили обо'з, состоя'вший из пяти'десяти теле'г, нагру'женных бо'чками с дёгтем и пота'шем. При обо'зе находи'лся оди'н то'лько жид; изво'зчики бы'ли мужики'. Поговори'в с э'тим жи'дом, Мо'вша веле'л мне повороти'ть ло'шадь и сле'довать за обо'зом. Прое'хав обра'тным путём о'коло двух верст, мы на поворо'те встре'тили отря'д пограни'чных казако'в, с кото'рыми был тот са'мый господи'н, кото'рого я ви'дел в корчме': он был не вое'нный и оде'т весьма' про'сто. Зави'дев нас, он оста'вил кома'нду и с каза'чьим офице'ром прискака'л к обо'зу. - Что везёте? - спроси'л офице'р. - Пота'с и дёготь, - отвеча'л жид, бы'вший при обо'зе. - Ты хозя'ин, что ли? - сказа'л каза'чий офице'р. - Нет-с; вот он, ясневе'льмозный, васе-высокоро'дие! - отвеча'л жид, ука'зывая на Мо'вшу, кото'рый в э'то вре'мя слез с теле'жки и, сто'я без ша'пки, ни'зко кла'нялся. - Вы, безде'льники, ве'рно, везёте контраба'нду! - закрича'л господи'н в шта'тском пла'тье. - Как мо'зно, су'дарь, цто бы цветны'е лю'ди торгова'ли контраба'ндою? - сказа'л Мо'вша, изгиба'ясь. - Изба'ви нас Бог от э'того! Мы, бе'дные зи'дки, промысля'ем дёгтем и потасо'м. Изво'льте освиде'тельствовать. Господи'н слез с ло'шади, отвяза'л желе'зный прут от седла', вы'нул молото'к из ко'жаного мешка' и на'чал стуча'ть в бо'чки, прислу'шиваться к зву'ку уда'ров, про'бовать пруто'м внутри' бо'чек, наконе'ц переша'рил мужико'в, теле'ги и как бы в доса'де воскли'кнул: - Не'чего де'лать! пра'вы - поезжа'йте, к черту'! - Во вре'мя о'быска каза'чий офице'р остава'лся на ло'шади и приле'жно наблюда'л за де'йствиями господи'на в шта'тском пла'тье; но ви'дя, что все испра'вно, он оста'вил нас в поко'е и продолжа'л путь со свое'ю кома'ндой. Мо'вша не мог удержа'ть свое'й ра'дости, и, когда' казаки' скры'лись из ви'ду, он защёлкал па'льцами и запе'л весёлую но'ту, пригова'ривая ча'сто: "Атрапи'рт, атрапи'рт!" {То есть улови'ли, уверну'лись.} При'быв благополу'чно в корчму', бо'чки свали'ли в сара'е, а мужико'в отпусти'ли, заплати'в им отча'сти деньга'ми, но бо'лее во'дкою, табако'м и сельдя'ми. Пообе'дав и вы'спавшись, Мо'вша за'перся в сара'е с Иосе'лем, Ха'цкелем и со мно'ю. Я весьма' удиви'лся, когда' он на'чал рабо'тать во'зле бо'чек. В середи'не был дёготь и'ли пота'ш, а с краёв о'ба дна отви'нчивались, и там находи'лись ра'зные драгоце'нные това'ры, ше'лковые мате'рии, поло'тна, бати'сты, кружева', галантере'йные ве'щи и т. п. Принесли' жаро'вню, ште'мпели, чёрную и кра'сную кра'ски; растопи'ли о'лово, и, пока' я раздува'л у'голья, Мо'вша с това'рищами на'чал клейми'ть и пломбирова'ть това'ры, то'чно так как я впосле'дствии вида'л в тамо'жнях. Но'чью пришло' не'сколько больши'х жидо'вских фур, на кото'рые нагрузи'ли това'ры, уложи'в в ки'пы и я'щики, и отпра'вили домо'й с Иосе'лем и Ха'цкелем; я с Мовше'ю пое'хали обра'тно в той же са'мой бри'чке, в кото'рой мы при'были в корчму'. Мо'вша, как вы'ше упомя'нуто, предполага'л быть в отсу'тствии две неде'ли и про'был то'лько одну', потому' что това'ры его' при'были и'з-за грани'цы пре'жде сро'ка. В до'ме бы'ли ра'дость и весе'лье, и Ри'фка, к друго'му дню, кото'рый был шаба'ш, испекла' пирого'в с мёдом и ма'ком и ку'гель {Жа'реное те'сто в гуси'ном жи'ре.}, изжа'рила гу'ся, свари'ла ло'кшину {Лапша'.} и циме'с {Морко'вь с мёдом, жи'ром и пря'ными коре'ньями.} и да'же попо'тчевала меня' коше'рным виногра'дным вино'м. Мо'вша объяви'л свои'м фа'кторам и ве'рникам, что он одно' ра'достное происше'ствие, случи'вшееся в дела'х его', хо'чет ознаменова'ть _до'брым_ де'лом. Дава'я де'ньги под закла'д, он брал обыкнове'нно по две копе'йки с рубля' в неде'лю; тепе'рь, в продолже'ние це'лого ме'сяца, он вознаме'рился брать _по три де'нежки_ с бе'дных и нужда'ющихся. Фа'кторы объяви'ли об э'том _благодея'нии_ Мо'вши всем игрока'м, мо'там и пья'ницам, а Мо'вша до'лжен был вы'терпеть упрёки жены' и да'же брань её за э'ту изли'шнюю _доброту' сердца_, кото'рая, по мне'нию Ри'фки, могла' привести' их в разоре'ние. ГЛАВА' VIII ВСТРЕ'ЧА ЧИНО'ВНИКА, ВОЗВРАЩА'ЮЩЕГОСЯ С МЕ'СТА, С ЧИНО'ВНИКОМ, Е'ДУЩИМ НА МЕ'СТО. Я ОСТАВЛЯ'Ю ЖИ'ДА Наста'ла зима', и в до'ме Мо'вши приба'вилось де'ятельности, а мне рабо'ты. Обо'зы и прое'зжие ча'сто остана'вливались у Мо'вши, и я приста'влен был к гости'нным ко'мнатам, к тем са'мым, кото'рые занима'л пре'жде Милови'дны. Кро'ме того', что мне надлежа'ло топи'ть пе'чи, носи'ть во'ду и вымета'ть ко'мнаты, жид веле'л мне подслу'шивать у двере'й, что говоря'т ме'жду собо'ю прие'зжие господа', осо'бенно чино'вники. Мне пору'чено бы'ло подслу'шивать, не и'щут ли кого', не ло'вят ли чего', и обраща'ть внима'ние, не бу'дут ли произнесены' слова': _фальши'вая моне'та_ и _контраба'нда_. Хотя' я не понима'л настоя'щего значе'ния сих слов, но, чу'вствуя, что тут кро'ется како'е-нибудь жидо'вское плутовство', не име'л охо'ты ве'рно служи'ть жиду', е'сли бы иногда' не соблазня'ла меня' прима'нка награ'ды и го'лод не принужда'л быть ору'дием жидо'вской поли'тики. Но жизнь э'та мне до того' наску'чила, что я реши'лся бежа'ть при пе'рвом слу'чае, куда' глаза' глядя'т. Одно' то'лько меня' уде'рживало: недоста'ток зи'мней оде'жды. Одна'жды, когда' начина'ло смерка'ться, не'сколько экипа'жей останови'лось на ры'нке, проти'ву до'ма Мо'вши. Он тотча'с вы'бежал на у'лицу и, подо'шед к четверо'местной каре'те, на поло'зьях, с ни'зким покло'ном предложи'л сидя'щим в каре'те господа'м кварти'ру, выхваля'я все удо'бства своего' до'ма, дешеви'зну фуража' и всех припа'сов, рекоменду'я прито'м себя', как челове'ка изве'стного свое'ю че'стностью и услу'жливостью. Краси'вая нару'жность до'ма Мовши'на, в сравне'нии с други'ми, ка'жется, была' убеди'тельнее слов хозя'ина, и экипа'жи, к большо'й ра'дости це'лого жидо'вского семе'йства, подъе'хали к крыльцу'. Ри'фка вы'бежала с дочерьми' встреча'ть госпо'д, а меня' с служа'нкою вы'толкали в гости'нные ко'мнаты стере'ть пыль, вы'мести на'скоро полы' и очи'стить со стола' следы' угоще'ния, кото'рое дава'л Мо'вша магистра'тским чино'вникам того' же утра', име'я како'е-то де'ло о _подме'не зало'женных веще'й_. Едва' мы успе'ли упра'виться, как путеше'ственники вошли' в ко'мнату. Я останови'лся у двере'й, чтоб посмотре'ть на них. Сперва' вошёл небольшо'й, сухоща'вый, бле'дный мужчи'на, заку'танный в шу'бу. Глаза' его' сверка'ли, как у лиси'цы; он одни'м взгля'дом осмотре'лся круго'м и, пере'шед в другу'ю ко'мнату, тотча'с на'чал раздева'ться. За ним сле'довали два ма'льчика и две де'вочки, от 10 до 14 лет, оку'танные и обвя'занные как ули'тки. Сама' госпожа', та'кже худоща'вая, с зло'бными взгля'дами, ме'дленно дви'галась, как жа'ба. За не'ю шел при'чет служа'нок, ня'нюшек и лаке'ев, с узелка'ми и коро'бочками. Пе'рвым приве'тствием, кото'рое госпожа' сде'лала мне и служа'нке до'ма, бы'ли слова': "Пошли' вон отсю'да, тва'ри!" Мы, отве'сив по покло'ну за э'ту ве'жливость, вы'шли и, за дверьми', отплати'ли ей то'ю же моне'той. В о'бщей избе' узна'л я, что путеше'ственники е'хали на наёмных лошадя'х, в Москву', из губе'рнии, где э'тот господи'н, по фами'лии Скоти'нко, был прокуро'ром. Пода'ли све'чи, наста'вили самова'р, и по'вар г-на Скоти'нки на'чал вари'ть у'жин, а сам господи'н потре'бовал к себе' Мо'вшу, для разгово'ров и расспро'сов о новостя'х. Часа' че'рез два, когда' уже' бы'ло темно', подъе'хала к на'шему крыльцу' киби'тка, обтя'нутая рого'жею и запряжённая па'рою лошаде'й. Хозя'ева не беспоко'ились встреча'ть го'стя. Вошёл господи'н, высо'кого ро'ста, то'лстый и румя'ный, и, узна'в, что лу'чшие ко'мнаты уже' за'няты, помести'лся в небольшо'й камо'рке, где жил Юде'ль, сын хозя'ина. Весь бага'ж э'того господи'на состоя'л из небольшо'го ко'жаного чемода'на и ко'жаной поду'шки, кото'рые внес под мы'шкою лаке'й его', оде'тый в наго'льный тулу'п. Изно'шенная шу'ба са'мого господи'на обнару'живала та'йну ко'жаного чемода'на. Ри'фка попо'тчевала во'дкою лаке'я и узна'ла, что господи'н его' называ'ется Плутя'гович и е'дет из Петербу'рга заня'ть ме'сто прокуро'ра, и'менно в том го'роде, отку'да вы'ехал г. Скоти'нко. Магистра'тский писе'ц, кото'рый в э'то вре'мя стоя'л во'зле буфе'та и попива'л сла'дкую во'дку, лука'во улыбну'лся и сказа'л: "Вот встре'ча ко'ршунов!" Г. Плутя'гович, узна'в, что в до'ме нахо'дится его' предме'стник, тотча'с пошёл к нему' познако'миться. Они', ви'дно, пришли' по нра'ву оди'н друго'му, потому' что Скоти'нко пригласи'л Плутя'говича к у'жину, и они' це'лый ве'чер провели' в разгово'рах. Ме'жду тем лаке'й Плутя'говича, поу'жинав куско'м чёрствого хле'ба и ква'сом, закури'л тру'бку и помести'лся во'зле очага', при кото'ром слу'ги г-на Скоти'нки очища'ли из кастрю'ль оста'тки вку'сного ба'рского у'жина, шути'ли ме'жду собо'ю и го'рдо погля'дывали на лаке'я Плутя'говича. Когда' же они' узна'ли, что Плутя'гович е'дет заня'ть ме'сто их господи'на, то смягчи'лись и попо'тчевали бедняка' во'дкою. - Как тебя' зову'т, земля'к? - спроси'л у него' камерди'нер Скоти'нки. - Фарафо'нтом, - отвеча'л слуга' Плутя'говича. - Смотри' же, Фарафо'нт, - примо'лвил камерди'нер, - держи' у'хо востро', а тебе' бу'дет ве'чная ма'сленица. Не якша'йся с проси'телями и не впуска'й никого' да'ром в две'ри, а побира'й за вход к ба'рину, как за вход в соба'чью коме'дию. Чего' их жале'ть! - Я рад бы брать, да ста'нут ли дава'ть? - возрази'л Фарафо'нт. - Даду'т, как прижмёшь, - отвеча'л камерди'нер. - Научи'сь тве'рдо отвеча'ть: до'ма нет, за'нят, нездоро'в, не принима'ет, изво'лит почива'ть! А когда' спро'сят, когда' мо'жно прийти', нельзя' ли подожда'ть, нельзя' ли доложи'ть - скажи': все на све'те мо'жно, то'лько осторо'жно. Тут все служи'тели Скоти'нки гро'мко захохота'ли. Фара-фо'нт сказа'л: - Ну, а как ста'нут приходи'ть господа', кото'рых ба'рин вели'т пуска'ть к себе', без докла'ду? Уж с ни'х-то взя'тки гла'дки. - Пусто'е, - отвеча'л камерди'нер, - с них взя'тки сла'дки. Кла'няйся, отпира'й две'ри, провожа'й со свечо'й и поздравля'й с пра'здником. Ох, брат Фарафо'нт, приво'льное житье'" у ба'рина прокуро'ра, а у губерна'тора - рай, всего' че'рез край! Попла'кали мы, выезжа'я из го'рода. Неве'домо, что бу'дет, а бы'ло хорошо'. А у вас, в Петербу'рге, каково'-то житье'" лаке'ям чино'вников? - Каково' ме'сто, брат, - отвеча'л Фарафо'нт. - Есть на'ша бра'тья, что щеголя'ют; есть, что кулако'м слезы' утира'ют. Мой ба'рин был то'лько столонача'льником - нева'жная спи'ца в колесни'це. Он и сам рад был сорва'ть копе'йку с пра'вого и с винова'того, да не всегда' удава'лось. То'лько, быва'ло, и получа'ешь на во'дку, как ба'рин пошлёт с ко'пиею к проси'телю и'ли е'сли есть како'е де'ло на до'му, в рабо'те, и проси'тель завернёт к нам потолкова'ть. Да все э'то пустяки': ведь от ста'рших остаю'тся ма'лые кро'хи. - Ну вот тепе'рь твой ба'рин бу'дет сам большо'й, - примо'лвил камерди'нер. - Ох, Фарафо'нтушка, Фарафо'нтушка, до'рого бы я дал, чтоб поменя'ться ме'стом с тобо'ю!.. Но вот ба'рин кли'чет, проща'й. Я во все э'то вре'мя гре'лся у огня' и, слу'шая э'ти разгово'ры, зави'довал у'части други'х слуг. Рассуди'в, что жид не име'ет на'до мно'ю никако'го права', я реши'лся проси'ть одного' из прожива'ющих госпо'д взять меня' с собо'ю. Плутя'гович, возвратя'сь в свою' камо'рку, потре'бовал к себе' Мо'вшу, кото'рый, узна'в, что он занима'ет ва'жное ме'сто в губе'рнии, уже' перемени'л с ним обхожде'ние, беспреста'нно кла'нялся и извиня'лся пе'ред но'вым прокуро'ром, что у него' нет лу'чшей для него' ко'мнаты, и предлага'л ему' безде'нежно все, что уго'дно и что есть в до'ме. Плутя'гович сел на свою' посте'ль, закури'л большу'ю деревя'нную тру'бку и на'чал расспра'шивать жида'. Я был за перегоро'дкою и, смотря' в щель, слу'шал весь их разгово'р. - Послу'шай, Мо'вша, говори' со мно'ю открове'нно; а я, мо'жет быть, пригожу'сь тебе'. Жид снял ермо'лку и поклони'лся. Плутя'гович продолжа'л: - Вот я е'ду заня'ть ме'сто г<осподи>на Скоти'нки, кото'рый, как он говори'т, отста'влен за напра'слину, по интри'гам злонаме'ренных люде'й, за неумы'тное, стро'гое исполне'ние свое'й до'лжности. Жид лука'во улыбну'лся и кивну'л голово'ю. Плутя'гович продолжа'л: - Г<осподин> Скотинко настраща'л меня', что ме'сто преплохое, что нет никаки'х дохо'дов, кро'ме жа'лованья... Тут жид прерва'л речь г-на Плутя'говича и гро'мко воскли'кнул: - Ге'рш-ту! залова'нья! О, вей мир! Плутя'гович продолжа'л: - Г<осподин> Скотинко говори'т, что он прожился на своём ме'сте, истра'тил все, что име'л отцо'вского и же'ниного, и с оста'тками расстро'енного состоя'ния бежи'т, унося' с собо'ю одно' уваже'ние че'стных люде'й и споко'йствие со'вести. При сих слова'х жид гро'мко захохота'л и так до'лго смея'лся, взя'вшись за бока', что Плутя'гович до'лжен был унима'ть его'. - Ге'рш-ту! - сказа'л жид. - Г<осподин> Скотинко говори'т о со'вести! А где он с не'ю встре'тился: не на доро'ге ли? По'сле э'того на'добно озида'ть, цто во'лки ста'нут стере'ц ове'ц, зи'дки пойду'т спаса'ться в монасты'рь, а поме'сцики запретя'т му'зицкам напива'ться во'дкою. Я вам ска'зу, су'дарь, ва'се благоро'дие, цто я знал есце' г-ну Скоти'нку, когда' оте'ц его' был козевнико'м, сыромя'тником, а он - писа'рискою, бе'гал босико'м по у'лицам и крал у зи'дков бара'нки и кре'ндели. Он из месца'н того' го'рода, где я роди'лся. Тепе'рь г<осподин> Скотинко бога'т, как сам цорт. У него' есть и дви'зимое и недвизи'мое име'ние, и зо'лото и серебро', а де'нег така'я ку'ца, цто он, ве'рно, их и сосцита'ть не уме'ет. Он и в ци'нах и в ордена'х! О вей, о вей! Г<осподин> Скотинко так насоса'лся на своём ме'сте, цто ни одна' есце' прика'зная пия'вица не была' так зи'рна! - Тут жид опо'мнился, что говори'т с кандида'том в пия'вицы, и примо'лвил: - Извини'те, су'дарь, ва'се высо`коблагоро'дие, но тако'го ма'стера, как Скоти'нко, не быва'ло у нас, и его' со'весть как не'вод: ци'стая води'ца прохо'дит црез него', а ры'бки вя'знут. Ме'сто его' - рудни'к с гото'выми церво'нцами. Не ве'рьте ему' ни слова': г<осподин> Скоти'нко и тогда' лзет, когда' говори'т пра'вду, то есть он и пра'вду говори'т для обма'на. Есце' раз ска'зу вам: Скоти'нко был гол, как со'кол, и по ра'зным губе'рниям насове'тницал и папрокуро'рил себе' тако'е бога'тство, цто хотя' похо'з с ви'ду на сушёную я'сцерицу, но пуши'ст, как сиби'рский зверь. - Заче'м же он так скрыва'ется пе'редо мно'ю? - спроси'л Плутя'гович. - Он хо'цет тепе'рь слыть це'стным, по обы'чаю всех назив-ши'хся взя'точников... извини'те... госпо'д... - отвеча'л жид. - Жаль, - сказа'л Плутя'гович, - мне бы хоте'лось поучи'ться ко`е-чему', то есть слу'жбе - понима'ешь? - Как не понима'ть, - возрази'л Мо'вша. - Но для э'того не на'добно уците'лей. Как прие'дете в го'род, возьми'те к себе' в фа'кторы зи'дка на'шего, И'цку, кото'рый был в э'той зе до'лзности у г<осподи>на Скоти'нки: он вам во всем помо'зет, ста'нет оты'скивать проси'телей, угова'риваться с уе'здными циновника'ми и брать для вас де'ньги взаймы'. Разуме'ется, без векселя' и роспи'ски. Я вам дам письма' к мои'м ро'дственникам и к И'цке: поло'зитесь во всем на них, они' не изме'нят вам, - то'лько помога'йте в на'ших зи'довских дели'шках. - Изво'ль, - сказа'л Плутя'гович, - я бу'ду ваш; пригото'вь все к за'втрему, а пока' - проща'й. Мо'вша вы'шел, а за ним и я вы'лез и'з-за перегоро'дки. На друго'й день г. Плутя'гович вы'ехал весьма' ра'но, а Скоти'нко оста'лся, по причи'не нездоро'вья. Оди'н торопи'лся, чтоб не потеря'ть ни одного' дня для нажи'вы; друго'му уже' не к чему' бы'ло поспеша'ть: он дости'г свое'й це'ли. Де'ти г-на Скоти'нки, ма'льчики, ста'ли игра'ть под наве'сом, и как я привы'к к заба'вам госпо'дских дете'й в до'ме Гологордо'вского, то на досу'ге вмеша'лся в их игру', помо'г им запря'чь в сала'зки козла', устро'ил каче'ли из вожже'й и ве'село переноси'л толчки' и неприя'тность игры' в снежки', в кото'рой я оди'н служи'л це'лью. Ри'фка отозвала' меня' от заба'вы к рабо'те, но сыновья' г-на Скоти'нки упроси'ли отца', чтоб он веле'л мне игра'ть с ни'ми, и жидо'вка должна' была' на э'то согласи'ться. Хотя' я был моло'же дете'й Скоти'нки, но гора'здо их умне'е и потому' тотча'с воспо'льзовался их скло'нностью ко мне и легко' убеди'л их упроси'ть роди'телей свои'х взять меня' с собо'ю. По'сле обе'да г. Скоти'нко позва'л меня' к себе'. - По како'му слу'чаю нахо'дишься ты в слу'жбе у жида'? - спроси'л у меня' г. Скоти'нко. Я рассказа'л ему' исто'рию жени'тьбы Милови'дина и отъе'зд его' в Москву' и, упа'в к нога'м его', проси'л изба'вить меня' от жидо'в, обеща'я служи'ть ему' ве'рно всю жизнь. Г. Скоти'нко посмотре'л на жену' свою', и она' произнесла' пригово'р в мою' по'льзу. Скоти'нко то'тчас позва'л Мо'вшу. - По како'му пра'ву де'ржишь ты э'того ма'льчика? - сказа'л он гро'зно. Мо'вша три ра'за заикну'лся, пре'жде не'жели вы'молвил пе'рвое сло'во своего' отве'та. - Ба'рин его', г. Милови'дин, до'лзен мне де'ньги и оста'вил в зало'г весци' с э'тим мальцико'м. - Да ра'зве ты сме'ешь принима'ть в зало'г христиа'нских по'дданных? - возрази'л Скоти'нко. - Зна'ешь ли ука'з, по ко'ему запрещено' евре'ям име'ть в услуже'нии христиа'н; зна'ешь ли ты ука'з проти'ву ростовщико'в? Покажи' мне тотча'с сде'лку, по кото'рой ты де'ржишь э'того ма'льчика? Где его' па'спорт? Жид испуга'лся: - Ге'рш-ту! - сказа'л он ти'хо. Пото'м, поклони'вшись в по'яс, примо'лвил:- У меня' нет никаки'х бума'г: я де'лал сде'лку на сло'во. - И так ты де'ржишь у себя' беспа'спортных люде'й, - сказа'л г. Скоти'нко. - Гей! бума'ги и черни'л; мы тотча'с с тобо'ю переве'даемся. Я пода'м здесь объявле'ние, а в столи'це не уме'длю пода'ть про'сьбу. Ме'жду тем ма'льчика я беру' с собо'ю, под мою' распи'ску. - Ва'се высо`коблагоро'дие, - сказа'л жид, - сто'ит ли нам ссо'риться из пустяко'в. Вам хо'цется взять ма'льцика: изво'льте брать. Я спо'рить не ста'ну, то'лько да'йте мне роспи'ску, чтоб я мог отвеча'ть Милови'дину, когда' он спро'сит. А цто'бы вы не изво'лили гне'ваться, я за це'лый день посто'я и за все, цто вы набра'ли в до'ме, не возьму' ни копе'йки, да кро'ме того' по'лозу в каре'ту полдю'зины тако'го венге'рского винца', како'го нет на сто миль круго'м. Дово'льны ли вы? - Хорошо', - сказа'л Скоти'нко, - но есть ли у э'того ма'льчика тёплая оде'жда? - Нет, но я тотца'с все испра'влю, и к за'втраснему дню все бу'дет гото'во. Г. Скоти'нко вы'слал нас из ко'мнаты и веле'л мне приготовля'ться в доро'гу. - Прокля'тый разбо'йник! - воскли'кнул Мо'вша, встре'тив Ри'фку. - Э'тот хапу'н бере'"т на'шего Ва'ньку. - Ри'фка си'льно рассерди'лась, но Мо'вша сказа'л ей что'-то по-евре'йски, и она' успоко'илась и да'же погла'дила меня'. Мо'вша повёл меня' наве'рх в свою' ко'мнату, сел в кре'сла и сказа'л: - Ва'нька! ты ма'лый до'брый, и ве'рно, бу'дешь по'мнить добро', кото'рое мы тебе' де'лали? - Како'е добро'? - спроси'л я. - Как, ра'зве мы не пои'ли, не корми'ли, не одева'ли тебя'? - А ра'зве я не рабо'тал с утра' до но'чи? - Ге'рш-ту! ведь вся'кому на'добно рабо'тать. Но скази', неузе'ли тебе' бы'ло ху'до у нас? - Не о'чень хорошо', - отвеча'л я по'просту. - Мно'го де'ла и ма'ло хле'ба. - Не греси', Ва'нька! тебе' могло' быть ху'зе у друго'го. Тебя', по кра'йней ме'ре, не би'ли, а у други'х госпо'д и рабо'тать заставля'ют, и не ко'рмят, и бьют, и пла'кать не веля'т. - Не'чего говори'ть - битья' не бы'ло, - сказа'л я. - И так ты до'лзен быть нам благода'рен: вот тебе' це'лая полти'на за слу'збу: и е'сли б тебя' кто стал спрасива'ть об нас, говори', цто ты ницего' дурно'го не вида'л и не слыха'л в до'ме и цто мы лю'ди бе'дные, всегда' нуздае'мся в де'ньгах. - А черво'нцы-то. - Каки'е церво'нцы? Ты с ума' сошёл, ты никогда' не вида'л у нас це'рвонцев. - Пусть так! - возрази'л я, чтоб то'лько отде'латься от жида'. - Ты сам вида'л, как мы лю'бим христиа'н и помога'ем им: даём в долг во'дку и хлеб му'зикам и подаём ми'лостыню нисци'м. - Сухо'й хлеб, кото'рый броса'ют на корм скоти'не, е'сли не я'вится ни'щий, при лю'дях. - Ва'нька, Ва'нька, не греси'! Вот тебе' друга'я _це'лая_ полти'на. Не пра'вда ли, цто мы хоро'сие лю'ди, милосе'рдые и небога'тые? - Я молча'л. Мо'вша положи'л мне де'ньги в ру'ку и, поцелова'в, примо'лвил: - Не пра'вда ли, цто ты бу'десь нас хвали'ть? - Бу'ду, бу'ду! - сказа'л я, побежа'в вниз к но'вым мои'м господа'м. Жид купи'л мне поно'шенный тулу'п, ша'пку и ке'ньги; Ри'фка дала' на доро'гу целу'ю свя'зку бара'нок, кото'рые отча'сти съе'ли, а отча'сти ро'здали соба'кам сынки' г-на Скоти'нки, по пра'ву свое'й вла'сти на'до мно'ю. Я провёл ночь в сла'достных мечта'ниях о моём стра'нствии. Наде'жда встре'тить до'брого моего' Милови'дина ра'довала меня': я ничего' бо'лее не жела'л в жи'зни. На друго'й день у'тром все бы'ло гото'во к отъе'зду; мне ве'лено помести'ться сза'ди каре'ты, вме'сте с камерди'нером, и мы отпра'вились в путь. ГЛАВА' IX НЕЧА'ЯННАЯ ВСТРЕ'ЧА. ПРЕВРАЩЕ'НИЕ. ТЁТУШКА. МОЁ ВОСПИТА'НИЕ Без вся'ких приключе'ний при'были мы в Москву'. Кварти'ра была' уже' нанята' и меблиро'вана дворе'цким г-на Скоти'нки, по'сланным не'сколькими ме'сяцами вперёд. У г-на Скоти'нки бы'ло в Москве' мно'го знако'мых ме'жду чино'вниками, кото'рые собира'лись у него' с свои'ми жёнами, раз в неде'лю, обе'дать, и два ра'за на ве'чер игра'ть в ка'рты. Г. Скоти'нко, скоре' по'сле своего' прие'зда, при'нял францу'за в гувернёры к свои'м сыновья'м и францу'женку к дочеря'м. Кро'ме того', ежедне'вно ходи'ли в дом учи'теля, для преподава'ния им уро'ков. Я приста'влен был в услуже'ние к сыновья'м, до'лжен был содержа'ть в чистоте' уче'бную ко'мнату и находи'ться при уро'ках, для исполне'ния ра'зных приказа'ний учителе'й и молоды'х госпо'д. Кро'ме того', я служи'л при столе' во вре'мя обе'да и исполня'л поруче'ния са'мой г-жи Скоти'нко по ра'зным магази'нам; та'кже разноси'л по го'роду её запи'ски к прия'тельницам, ходи'л за лека'рством в апте'ку и, кро'ме того', корми'л птиц и собачо'нок, до кото'рых ба'рыня была' охо'тница. Я был, как говори'тся, ко'мнатным ма'льчиком. Меня' одева'ли по-каза'цки и называ'ли _казачко'м_. Одарённый от приро'ды счастли'вою па'мятью и переи'мчивостью, я в не'сколько ме'сяцев научи'лся у на'шего по'вара ру'сской гра'моте и пе'рвым четырём пра'вилам арифме'тики, а прису'тствуя при уро'ках госпо'дских сынове'й, я в полго'да затверди'л наизу'сть мно'жество францу'зских и неме'цких слов и не'сколько ознако'мился с географи'ческими и истори'ческими имена'ми. Учи'теля, приме'тив мою' поня'тливость и любопы'тство, спра'шивали меня' иногда', для свое'й заба'вы, о том, что я запо'мнил из слы'шанных уро'ков, и объясня'ли мне, чего' я не понима'л. Таки'м о'бразом я сде'лался _учёным_ - ме'жду лаке'ями. Я был дово'лен мои'м состоя'нием, сра'внивая его' с мои'м положе'нием у жида', и хотя' люде'й, вообще', в до'ме г-на Скоти'нки содержа'ли и корми'ли весьма' ду'рно, бо'лее от небреже'ния, не'жели от ску'пости; но я име'л свои' преиму'щества, вознагражда'вшие меня' за други'е недоста'тки. Я по'льзовался оста'тками за'втраков и у'жинов де'тских; мне дари'ли де'ньги на пря'ники в мо'дных магази'нах, в апте'ке и в други'х места'х, куда' я ходи'л за дела'ми ба'рыни; сверх того', я завёл игру' в орля'нку с сосе'дними ма'льчиками и форе'йторами и, отча'сти сча'стием, отча'сти иску'сством, всегда' почти' выи'грывал. Я да'же успе'л соста'вить себе' небольшо'й капита'л, кото'рого мне бы'ло доста'точно на ла'комство и на утоле'ние го'лода, в слу'чае ну'жды. Таки'м о'бразом я про'жил в до'ме г-на Скоти'нки, в Москве', полтора' го'да, не забо'тясь о бу'дущем и не предусма'тривая никако'го улучше'ния свое'й у'части. Са'мые ле'стные мои' наде'жды состоя'ли в том, что'бы со вре'менем заня'ть, при одно'м из госпо'дских сынове'й, ме'сто камерди'нера и'ли возврати'ться к пре'жнему моему' господи'ну, Милови'дину, кото'рого ла'сковость и доброду'шие навсегда' напечатле'лись в моём се'рдце и па'мяти. Судьба' устро'ила ина'че. Одна'жды я дожида'лся в мо'дном магази'не оконча'ния како'й-то рабо'ты для мое'й ба'рыни. Вдруг вошла' в магази'н госпожа', оде'тая великоле'пно, и начала' перебира'ть ра'зные ве'щи. Взгляну'в неча'янно на меня', она' останови'лась и смотре'ла при'стально, с каки'м-то осо'бенным уча'стием. Она' хоте'ла приня'ться сно'ва за рассма'тривание това'ров, но, как бы по нево'льному влече'нию, взо'ры её беспреста'нно устремля'лись на меня'. Наконе'ц она' не могла' победи'ть своего' вну'треннего чу'вства и подошла' ко мне. - Чей ты ма'льчик, ду'шенька? - сказа'ла ба'рыня ла'сково, погла'див меня' по щеке'. - Я и сам не зна'ю, - отвеча'л я. - Тепе'рь служу' у г<осподи>на Скоти'нки. - Кто э'тот г<осподи>н Скотинко? - Бога'тый ба'рин; он прие'хал в Москву' на житье'", го'да полтора' тому' наза'д, и я приста'л к нему' на слу'жбу, в доро'ге. - Ита'к, ты во'льный, а не крепостно'й? - Я, пра'во, не зна'ю, чей я; я вы'рос в Белору'ссии, в до'ме г<осподи>на Гологордо'вского... При сих слова'х ба'рыня прервала' мой расска'з, поспе'шно вы'шла из магази'на и веле'ла мне за собо'ю сле'довать. Она' отосла'ла к каре'те своего' лаке'я, дожида'вшегося на ле'стнице, и продолжа'ла со мно'ю разгово'р. - Как тебя' зову'т? - Ива'ном. - А ско'лько тебе' лет? - Не зна'ю. - Ты говори'шь, что вы'рос в до'ме г<осподи>на Гологордовского, - сказа'ла ба'рыня. - Кто ж твои' роди'тели? - Не зна'ю, я сирота'. - Во все э'то вре'мя я смотре'л в лицо' ба'рыне и приме'тил, что она' покрасне'ла и глаза' её напо'лнились слеза'ми. - Ива'ном, - сказа'ла она' ти'хим го'лосом. Пото'м, помолча'в, примо'лвила: - Ваню'ша! нет ли у тебя' како'го зна'ка на ле'вом плече'? - А почему' вы зна'ете, ба'рыня что меня' большо'й рубе'ц на плече'? При сих слова'х госпожа' закры'ла платко'м глаза' и не'сколько вре'мени молча'ла. Наконе'ц она' поцелова'ла меня' в лицо', спроси'ла о ме'сте жи'тельства г<осподи>на Скоти'нки, дала' мне рубль серебро'м и, не веле'в никому' ска'зывать о на'шей встре'че и об её расспро'сах, пошла' к свое'й каре'те, сказа'в, что мы ско'ро уви'димся. Я проводи'л до'брую госпожу' глаза'ми до каре'ты и возврати'лся в магази'н. Как я был приго'ж лицо'м в де'тстве, то меня' ча'сто ласка'ли незнако'мые лю'ди, осо'бенно же'нщины, да'же остана'вливая на у'лицах; но ни одно' подо'бное приключе'ние не производи'ло во мне тако'го си'льного впечатле'ния как э'та встре'ча. Се'рдце моё си'льно би'лось: прекра'сное лицо' госпожи' и её чёрные глаза' беспреста'нно представля'лись моему' воображе'нию; её не'жный го'лос раздава'лся в уша'х мои'х. Я печа'льно возврати'лся домо'й. Всю ночь мне сни'лась до'брая госпожа'; я не'сколько раз просыпа'лся и принима'лся пла'кать с го'ря и доса'ды, что не попа'л к таки'м ла'сковым господа'м. Мне хоте'лось служи'ть у э'той до'брой, ла'сковой госпожи'! О други'х чу'вствах я не име'л поня'тия. На друго'й день, в 12 часо'в утра', подъе'хала к на'шим воро'там каре'та, в шесть лошаде'й, цу'гом, с тремя' ливре'йными лаке'ями. Оди'н из лаке'ев вошёл в пере'днюю и проси'л доложи'ть г-ну Скоти'нке, что князь Чвано'в жела'ет говори'ть с ним по весьма' ва'жному де'лу. Г. Скоти'нко, сиде'вший в хала'те, тотча'с наде'л фрак, веле'л проси'ть кня'зя и ожида'л его' в пере'дней. Князь име'л от ро'ду лет се'мьдесят; лицо' его' укра'шено бы'ло морщи'нами и кра'сными пя'тнами; лы'сая голова' была' покры'та те'стом из пу'дры с пома'дою; оста'тки седы'х во'лос сби'ты бы'ли в пу'кли и свя'заны в ко'су. Он едва' передвига'л ноги', и лаке'и вели' его' под ру'ки с тако'ю осторо'жностью, как бу'дто он был стекля'нный и мог разби'ться в куски' от мале'йшего прикоснове'ния. Г. Скоти'нко при'нял кня'зя с ни'зкими покло'нами и проводи'л в гости'ную; но князь жела'л переговори'ть с ним наедине', и они' перешли' в кабине'т, где остава'лись о'коло ча'са. Наконе'ц г. Скоти'нко вы'глянул из кабине'та и кли'кнул меня'. Я ду'мал, что мне веля'т пода'ть что'-нибудь, но как я удиви'лся, когда' г. Скоти'нко, указа'в на меня', сказа'л: - Вот он, - а князь стал гла'дить меня' по голове' и трепа'ть по щека'м, пригова'ривая что'-то на иностра'нном языке'. - Ва'нька, - сказа'л мне г. Скоти'нко, - поезжа'й сейча'с с его' сия'тельством. Я бо'лее не име'ю над тобо'ю права': вот твой благоде'тель. Я так был изумлён си'ми слова'ми, что ничего' не отвеча'л и стоя'л неподви'жно. Князь встал, пожа'л ру'ку г-ну Скоти'нке и потащи'лся к дверя'м, опира'ясь на моё плечо'. В пере'дней г. Скоти'нко сказа'л мне: - Ну, проща'й, Ва'ня; ты уже' бо'льше не мой слуга': ступа'й за его' сия'тельством. Камерди'нер по'дал мне ша'пку, и я вы'шел за кня'зем на у'лицу. Я почти' испуга'лся, когда' князь веле'л мне сесть в каре'ту ря'дом с собо'ю. Я был в тако'м замеша'тельстве, что не смел подня'ть глаза' и пере'весть дыха'ния. По сча'стью, князь молча'л во всю доро'гу и дрема'л. Се'рдце моё си'льно заби'лось, когда' мы останови'лись во'зле великоле'пного до'ма. Неизве'стность у'части иногда' ху'же ве'рного несча'стия. Лишь то'лько мы вошли' в ко'мнаты, блестя'щие зо'лотом, бро'нзою, фарфо'ром, испещрённые ковра'ми и карти'нами, князь сел на софу' и веле'л позва'ть к себе' дворе'цкого. Я ме'жду тем стоя'л у двере'й и смотре'л на все с любопы'тством. Вошёл дворе'цкий. - Возьми' э'того ма'льчика, - сказа'л князь, - поезжа'й с ним по всем портны'м и швея'м, купи' для него' лу'чшего белья', мо'дное пла'тье по его' лета'м, оде'нь, как ку'колку, как кня'жеского сынка', вели' поря'дочно остри'чь, вы'мой его', вы'чисти и, наряди'в как мо'жно лу'чше, отвези' к Аделаи'де Петровне'. Слы'шишь ли? - Слу'шаю, ва'ше сия'тельство. - Чтоб все бы'ло гото'во к шести' часа'м: я сам бу'ду на ве'чер к ней. Дворе'цкий мигну'л мне, и я вы'шел за ним. Дворе'цкий, без да'льних расспро'сов, посади'л меня' с собо'ю на изво'зчичьи дро'жки и привёз к портно'му. Здесь он меня' оста'вил, приказа'в портно'му испра'вить неме'дленно поруче'ние кня'зя и сказа'в, что он зае'дет за мно'ю чрез не'сколько часо'в. Жена' портно'го побежа'ла со двора' купи'ть для меня' белья'. Портно'й сыска'л прекра'сное гото'вое пла'тье, ку'рточку и шарова'ры из казими'ра, фиоле'тового цве'та, с блестя'щими пу'говицами. Башма'чник принёс башмаки'. Во'лосы мои' остри'жены бы'ли в кружо'к, по-ру'сски. Парикма'хер прила'дил их и зави'л в ку'дри. Хозя'йка вско'ре возврати'лась с бельём и с вы'шитою мани'шкой: она' сама' вы'мыла меня', оде'ла и не могла' удержа'ться, чтоб не поцелова'ть меня' в румя'ные щеки'. Я почти' не узна'л себя', когда' взгляну'л в зе'ркало и с го'рдостью удостове'рился, что я краси'вее дете'й г-на Гологордо'вского, Скоти'нки и всех ма'льчиков, мно'ю ви'денных в дома'х э'тих госпо'д. Вско'ре возврати'лся дворе'цкий и та'кже изуми'лся моему' превраще'нию. Мы опя'ть се'ли на изво'зчичьи дро'жки и пое'хали по назначе'нию кня'зя. Я ни о чем не спра'шивал, а то'лько любова'лся свои'м пла'тьем. Прие'хав к одному' небольшо'му, чи'стенькому, деревя'нному до'мику, мы останови'лись, и дворе'цкий повёл меня' за ру'ку в ко'мнаты. Лаке'й отвори'л две'ри в за'лу, и я чуть не упа'л в о'бморок от ра'дости, когда' уви'дел ту са'мую госпожу', кото'рая расспра'шивала меня' вчера', в магази'не. Госпожа' то'же вскри'кнула от ра'дости, бро'силась обнима'ть и целова'ть меня' и повела' в другу'ю ко'мнату, отпусти'в дворе'цкого. Когда' мы оста'лись одни', госпожа' се'ла на софе', посади'ла меня' во'зле себя', веле'ла снять ку'рточку, осмотре'ла знак на ле'вом плече' и приняла'сь пла'кать. Я та'кже пла'кал, ду'мая, что до'брой госпоже' приключи'лось како'е-нибудь го'ре. - Ва'ня, - сказа'ла мне она'. - Ты тепе'рь не бу'дешь бо'лее слуго'ю. Ты мой родно'й племя'нник, сын сестры' мое'й. Ты до'лжен называ'ть меня' тётушкой и никому' не говори'ть, чем ты был пре'жде. Тепе'рь ты бу'дешь ба'ричем, то'чно таки'м же, как де'ти Гологордо'вского и Скоти'нки. - О! нет, тётушка! - сказа'л я. - Я хочу' быть гора'здо лу'чше их. Они' обхо'дятся ду'рно с бе'дными ма'льчиками и слу'гами, шаля'т, обма'нывают роди'телей и не у'чатся. Вме'сто отве'та тётушка поцелова'ла меня'. - Не хо'чешь ли ты чего'-нибудь, Ва'ня? - спроси'ла она'. - Я голо'ден, тётушка. Она' позвони'ла: яви'лась служа'нка, и тётушка веле'ла накорми'ть меня', сказа'в, кто я тако'в, и приказа'ла отве'сть мне осо'бую ко'мнату и устро'ить все для моего' помеще'ния. Тётушка моя', Аделаи'да Петро'вна, была' же'нщина лет тридцати', но по лицу' каза'лась гора'здо моло'же. Она' была' краса'вица, в по'лном значе'нии э'того слова'. Чёрные её во'лосы, не'жные, как пух, придава'ли бе'лому лицу' осо'бый отте'нок; све'жий румя'нец украша'л её щеки'. Черты' лица' бы'ли пра'вильные и одушевля'лись сла'достною улы'бкой и выраже'нием серде'чной доброты'. Чёрные глаза', осенённые дли'нными ресни'цами и не'жными бровя'ми, привлека'ли к себе' взо'ры, как магни'т желе'зо. Ро'зовые, по'лные уста' и бе'лые зу'бы мани'ли поцелу'й на преле'стный ро'тик. Она' была' высо'кого ро'ста и прекра'сной оса'нки. Одни'м сло'вом, нару'жность тётушки была' привлека'тельная, а ла'сковое и прия'тное её обхожде'ние увели'чивало её красоту'. Тётушка говори'ла по-францу'зски и по-италья'нски, игра'ла отли'чно хорошо' на фортепиа'но и пе'ла, как солове'й. Она' жила' о'чень хорошо'. Кварти'ра её была' дово'льно обши'рна и прекра'сно меблиро'вана. В услуже'нии у неё бы'ли: два лаке'я, две служа'нки, по'вар, ку'чер и дво'рник для чёрной рабо'ты. На коню'шне была' па'ра краси'вых лошаде'й. В до'ме ни в чем не бы'ло недоста'тка. К ней е'здило мно'го госте'й, но весьма' ма'ло же'нщин, и то не'сколько актри'с и иностра'нок. Вся'кую неде'лю был у тётушки музыка'льный ве'чер, на кото'рый собира'лись ра'зные виртуо'зы и зна'тные господа', по бо'льшей ча'сти лю'ди пожилы'е. Лю'ди сре'дних лет и ю'ноши приезжа'ли то'лько со свои'ми ро'дственниками, и то весьма' ре'дко. Кро'ме того', тётушка принима'ла ежедне'вно госте'й к ча'ю, а не'которых к обе'ду и к у'жину. Князь Чвано'в приезжа'л ежедне'вно и был в до'ме вро'де па'пеньки. Лю'ди повинова'лись ему', как своему' господи'ну, а тётушка слу'шалась во всем, хотя' иногда' и неохо'тно, как я примеча'л э'то. Иногда' князь наедине' спо'рил с тётушкой, кото'рая всегда' пла'кала при тако'м слу'чае, а иногда' да'же па'дала в о'бморок. Тогда' князь целова'л у ней ру'ки, проси'л проще'ния, и дру'жба сно'ва восстановля'лась на пре'жнем осно'вании. То'лько я ви'дел я'сно и понима'л, что посеще'ния кня'зя не нра'вились тётушке; она' всегда' мо'рщилась, когда' его' каре'та подъезжа'ла к крыльцу', и всегда' прия'тно улыба'лась, когда' она' отъезжа'ла вме'сте с кня'зем. Тётушка моя' была' одна' из тех же'нщин, кото'рые почита'ют красоту' пе'рвым досто'инством, наря'д пе'рвою потре'бностью жи'зни, а пе'рвым наслажде'нием - удивле'ние мужчи'н и за'висть же'нщин. Она' употребля'ла большу'ю часть вре'мени на то, что'бы наряжа'ться и пока'зываться в пу'блике во всем бле'ске красоты' и бога'тства. Да'же люби'мое её заня'тие, му'зыка, служи'ло ей то'лько предло'гом к привлече'нию в дом свой люде'й хоро'шего о'бщества, кото'рые для того' и'менно принима'ли на себя' назва'ние _люби'телей_ сего' иску'сства. Она' была' вдова' одного' италья'нца, по и'мени Барито'но, кото'рый не'когда занима'лся преподава'нием уро'ков му'зыки и пе'ния. Я ничего' не знал о происхожде'нии мое'й тётушки, и она' никогда' ни с кем не говори'ла ни о свои'х ро'дственниках, ни о ме'сте своего' рожде'ния. Она' называ'ла себя' ру'сскою и е'здила иногда' в ру'сскую це'рковь к обе'дне и к вече'рне, но то'лько в больши'е пра'здники. В то вре'мя, когда' я вошёл к ней в дом, она' была' осо'бенно дружна' с одни'м молоды'м, небога'тым дворяни'ном, служи'вшим в Москве', Семё!ном Семено'вичем Плези'риным. Он исполня'л все поруче'ния тётушки, сопу'тствовал ей в теа'тр, в конце'рты и на прогу'лках и не'сколько раз в су'тки забега'л в дом, но всегда' в тако'е вре'мя, когда' не бы'ло ста'рого кня'зя Чвано'ва. Плези'рин то'лько на музыка'льных вечера'х явля'лся иногда' к тётушке в прису'тствии кня'зя и тогда' обходи'лся с ней с холо'дною ве'жливостью, как бу'дто ме'жду ни'ми не бы'ло те'сного знако'мства, а то'лько музыка'льная связь. Други'м пове'ренным тётушки был францу'зский абба'т Прета'ту, челове'к лет сорока' пяти', прия'тной нару'жности и весьма' весёлого нра'ва. Он был дома'шним друго'м кня'зя Чвано'ва, жил у него' в до'ме, на всем гото'вом; получа'л жа'лованье, и'ли, лу'чше сказа'ть, пенсио'н за воспита'ние сы'на (кото'рый уже' находи'лся в слу'жбе, в Петербу'рге); управля'л его' библиоте'кою, заве'довал карти'нами и был пове'ренным во всех та'йных дела'х. Абба'т Прета'ту та'кже быва'л почти' вся'кий день у тётушки, но никогда' не встреча'лся с Плези'риным. Тётушка во всем соблюда'ла большо'й поря'док и вся'кому де'лу, вся'кому посеще'нию назна'чено бы'ло своё вре'мя. В до'ме её бы'ло четы'ре вхо'да, ка'ждый из осо'бой ко'мнаты и с осо'бой стороны': оди'н с у'лицы, друго'й из-по'д воро'т, тре'тий со сквозно'го двора', четвёртый из са'ду. Го'сти входи'ли и выходи'ли, не встреча'ясь друг с дру'гом, е'сли э'того жела'ла тётушка. Все, посеща'вшие тётушку, ока'зывали ей са'мую не'жную дру'жбу, и я весьма' удивля'лся, что те са'мые господа', кото'рые в до'ме у неё бы'ли столь обходи'тельны, да'же не кла'нялись ей на у'лицах и в теа'тре, когда' бы'ли с други'ми же'нщинами, но отвора'чивались всегда', как бу'дто не замеча'я тётушки. Же'нщины же погля'дывали на неё с улы'бкою и'ли исподло'бья и, гля'дя не неё, всегда' почти' перешёптывались ме'жду собо'ю. Но тётушка моя' была' так добра', что ни на что не гне'валась. С служи'телями свои'ми она' обходи'лась весьма' ла'сково и то'лько иногда' серди'лась на свою' го'рничную, когда' она', помога'я ей наряжа'ться, де'лала что'-нибудь нело'вко, неохо'тно и'ли ме'дленно. Но ма'ленькую свою' вспы'льчивость она' всегда' вознагражда'ла ла'сковым сло'вом и пода'рками, и потому' го'рничная её служа'нка была' к ней привя'зана, да'же бо'лее други'х слуг. Одни'м сло'вом, тётушка была' люби'ма все'ми, кто то'лько знал её; а я, хотя' по'сле всех узна'л её, люби'л болеё всех, и сам был пе'рвым предме'том её не'жности и попече'ний. У меня' была' своя' ко'мната, с чи'стою посте'лью и комо'дом, напо'лненным пла'тьем и бельём. Тётушка и служа'нка корми'ли и пригла'живали меня' с утра' до ве'чера. Вся'кий день тётушка вози'ла меня' с собо'ю прогу'ливаться и утеша'лась гро'мкими похвала'ми мое'й прия'тной нару'жности. Все её знако'мые и прия'тели ласка'ли меня' и дари'ли конфе'тками и игру'шками. Прошло' три ме'сяца от переме'ны мое'й у'части, и я не мог ещё опо'мниться. Иногда' во сне представля'лось мне пре'жнее моё положе'ние: тогда' я пробужда'лся с во'плем и начина'л го'рько пла'кать, опаса'ясь возвраще'ния жёсткой суще'ственности. Я всегда' расска'зывал ужа'сные мои' сны тётушке, кото'рая утеша'ла меня' увере'ниями, что мои' несча'стия никогда' бо'лее не возобновя'тся. Наконе'ц, ма`ло-пома'лу, я на'чал забыва'ть о пре'жнем моём состоя'нии. Э'то да'же прости'тельно в де'тских лета'х. Ско'лько взро'слых люде'й забыва'ют в сча'стии, чем бы'ли пре'жде, и, что ещё ху'же, избега'ют люде'й, кото'рые вы'вели их из бе'ды! По кра'йней ме'ре, я не похо'ж был на них в э'том: я обожа'л мою' тётушку. Одна'жды Плези'рин пришёл весьма' ра'но, не в обыкнове'нное своё вре'мя. Пода'ли ко'фе, и тётушка призвала' меня' в свою' ко'мнату. - Ва'ня, на'добно учи'ться, - сказа'ла она'. - По моему' расчёту, тебе' должно' быть от роду', по кра'йней ме'ре, двена'дцать лет. Семё!н Семё!нович прииска'л для тебя' учителе'й. Ты ста'нешь учи'ться по-францу'зски, по-неме'цки, игра'ть на фортепиа'но и танцева'ть. Хо'чешь ли ты? - Как не хоте'ть, е'сли э'то вам уго'дно, тётушка, - отвеча'л я. - По'мни, что е'сли ты ста'нешь хорошо' учи'ться, то бу'дешь всегда' так же хорошо' оде'т, как тепе'рь, и бу'дешь всегда' име'ть хоро'шее ку'шанье; а е'сли не бу'дешь ничего' знать, то мо'жешь быть опя'ть несча'стлив. - Дрожь проняла' меня' от сих слов, и я трепе'щущим го'лосом сказа'л: - Я ста'ну приле'жно учи'ться, тётушка! - Хорошо', Вани'чка, - возрази'ла она' и, обороти'сь к Плези'рину, примо'лвила: - Я вам уже' сказа'ла, что он до'лжен име'ть фами'лию: э'тот день до'лжен все реши'ть, - приду'майте. Плези'рин заду'мался, прошёл не'сколько раз по ко'мнате и сказа'л: - Вы мне говори'ли, Аделаи'да Петро'вна, что узна'ли своего' племя'нника по удиви'тельному его' схо'дству с поко'йным отцо'м, а удостове'рились в по'длинности свои'х дога'док по рубцу', оста'вшемуся на его' плече' от вы'жженного в его' младе'нчестве наро'ста. - То'чно так, - отвеча'ла тётушка. - Ита'к, ваш племя'нник до'лжен называ'ться Вы'жигиным: э'то характеристи'ческое прозва'ние бу'дет припомина'ть ему' счастли'вую переме'ну в его' жи'зни от э'той приме'ты - и... Тётушка не дала' ему' ко'нчить: - Прекра'сно, прекра'сно! - воскли'кнула она'. - Отны'не Ва'ня бу'дет называ'ться Ива'ном Ива'новичем Вы'жигиным. Слы'шишь ли, Ва'ня? - Слы'шу. - Ну, как тебя' зову'т? - Ива'н Ива'нович Вы'жигин. - О'чень хорошо', - сказа'ла тётушка. - А кто ты тако'в? - Племя'нник Аделаи'ды Петро'вны Барито'не. - Нельзя' лу'чше, - сказа'ла тётушка. - Тепе'рь по'мни, что твой оте'ц был чино'вник из дворя'н и называ'лся Ивано'в; он да'же соста'вил себе' поря'дочное име'ние, но, по несча'стью, разори'лся и у'мер, во вре'мя твоего' де'тства; а мать твоя', моя' сестра', та'кже дворя'нка, вы'шедшая по любви' за'муж, умерла' на друго'й день по'сле твоего' рожде'ния на свет. Как у отца' твоего' не оста'лось ро'дственников, то тебе' все равно' как называ'ться. Ивано'вым и'ли Вы'жигиным. Я молча'л и слу'шал. - Тепе'рь, Ва'ня, ступа'й в свою' ко'мнату, - сказа'ла тётушка, - за'втра начну'тся твои' уро'ки. Плези'рин, кото'рый люби'л подшу'чивать, сде'лал мне покло'н, примо'лвив: - До свида'нья, Ива'н Ива'нович Вы'жигин: прошу' люби'ть и жа'ловать своего' крестно'го па'пеньку. Тётушка засмея'лась и сказа'ла: - Позволя'ю люби'ть, но запреща'ю походи'ть на него', чтоб не заслужи'ть назва'ния - manvais subject (негодя'я). Э'то францу'зское выраже'ние я знал давно', потому' что учи'теля называ'ли таки'м о'бразом, за глаза', дете'й г. Гологордо'вского и Скоти'нки, и потому' я за долг почёл отвеча'ть: - Не бо'йтесь, тётушка, я постара'юсь быть не похо'жим на Семё!на Семено'вича. На друго'й день яви'лись учи'теля. Засы'панный табако'м не'мец, г. Бирза'уфер, стари'к, с багро'вым лицо'м, на кото'ром цвели' ла'вры Ба'хусовы. Г. Фе'ликс, молодо'й францу'з, рабо'тник с пома'дной фа'брики, кото'рый, обуча'я гра'моте начина'ющих, сам учи'лся ремеслу' учи'теля и гувернёра. Г. Шмир-но'тен, та'кже не'мец, учи'тель му'зыки и пе'ния, хотя' знал о'чень хорошо' тео'рию му'зыки, но игра'л на фортепиа'но так ду'рно и реве'л так гро'мко и нескла'дно, что все в до'ме затыка'ли себе' у'ши, когда' ему' приходи'ла охо'та петь и'ли игра'ть по'сле уро'ка. Танцева'ть я обуча'лся в та`нцкла'ссе, у одного' хромо'го театра'льного танцо'ра, слома'вшего себе' но'гу в ро'ли како'го-то чудо'вища, при представле'нии волше'бного бале'та. Мои' учи'теля языко'в сле'довали противополо'жным ме'тодам. Когда' я научи'лся чита'ть, не'мец стал мне вбива'ть в го'лову граммати'ческие пра'вила, а францу'з, ма'ло забо'тясь о грамма'тике, заставля'л меня' выу'чивать наизу'сть как мо'жно бо'лее слов и рече'ний. Как у нас в до'ме беспреста'нно болта'ли по-францу'зски и все почти' го'сти, напереры'в друг пе'ред дру'гом, экзаменова'ли меня' в мои'х успе'хах во францу'зском языке', то я весьма' ско'ро сам стал болта'ть и соверше'нно понима'ть все разгово'ры, к большо'й ра'дости тётушки. Когда' я уже' понима'л, что чита'ю, г. Фе'ликс стал учи'ть меня' грамма'тике, то есть: растолкова'л, что зна'чит ро'ды, имена' существи'тельное и прилага'тельное; научи'л употребля'ть чле'ны (les articles) и спряга'ть глаго'лы вспомога'тельные. Чрез год я уже' говори'л по-францу'зски почти' так же хорошо' и, по кра'йней ме'ре, так же сме'ло, как други'е на'ши знако'мые; а в неме'цком языке' едва' дошёл то'лько до склоне'ний. На фортепиа'но я игра'л гора'здо лу'чше моего' учи'теля и пел так прия'тно, что да'же на на'ших музыка'льных вечера'х пева'л со'ло. Та'нцы бы'ли для меня' наслажде'нием: в тече'ние го'да я вы'учил не то'лько вальс и кадри'ль, но и менуэ'т, аллема'нд, матраду'р, та'мпет и все тогда'шние мо'дные прыжки'. На четы'рнадцатом году' от роду' и в оди'н год воспита'ния я был, по слова'м тётушки: un jenne homme accompli (соверше'"нный ю'ноша): болту'н, ло'вок, смел и да'же де'рзок: все э'ти ка'чества называ'лись при'знаками ге'ния. В сове'те друзе'й тётушкиных поло'жено бы'ло отда'ть меня' в лу'чший пансио'н, чтоб сде'лать из меня' _учёного_. Князь Чванов взял на себя' плати'ть за моё воспита'ние. Но как тётушка ни под каки'м ви'дом не хоте'ла расста'ться со мно'ю, то в день мои'х имени'н, когда', по расчёту тётушки, мне испо'лнилось четы'рнадцать лет, меня' записа'ли полупансио'нером в уче'бное заведе'ние г. Лебри'ллияна, где обуча'лись де'ти лу'чших ру'сских фами'лий. Мне накупи'ли ра'зных книг, подари'ли бога'тый портфе'ль, и я на'чал приле'жно посеща'ть кла'ссы, примеча'я, что мои' успе'хи в нау'ках доставля'ют тётушке ра'дость, а мне пода'рки. Я обеща'л тётушке быть лу'чше дете'й Гологордо'вского и Скоти'нки, но как одни' причи'ны произво'дят одни' после'дствия, то я от баловства' приобрёл те же поро'ки. Меня' все хвали'ли и ласка'ли в глаза': я сде'лался горд и возмечта'л, что я лу'чше всех. Мне ни в чем не отка'зывали и тем са'мым возбужда'ли бо'лее жела'ний, потому' что при'хоти рожда'ются по ме'ре возмо'жности удовлетворя'ть их. В пансио'не взро'слые ма'льчики (насмотре'вшись до'ма на заня'тия роди'телей) игра'ли ме'жду собо'ю в ка'рты, угоща'ли друг дру'га за'втраками, и тот из нас, кто мог изде'рживать бо'лее, по'льзовался уваже'нием свои'х това'рищей. Когда' у меня' недостава'ло де'нег на мои' заба'вы, я выду'мывал необходи'мые на'добности и, не сме'я открыва'ться тётушке в том, что мы де'лали укра'дкою, проси'л де'нег на кни'ги, кра'ски, ци'ркули, бума'гу и таки'м о'бразом научи'лся лгать и обма'нывать. Тётушка и зна'тные господа', её прия'тели, исполня'ли мои' жела'ния и не противоре'чили мне, и так я почита'л непрости'тельным просту'пком в слуге', е'сли он ме'длил исполня'ть мои' приказа'ния, а от э'того сде'лался груб в обраще'нии с слу'гами, взыска'телен и капри'зен. С бе'дными това'рищами мои'ми я обходи'лся де'рзко, с бога'тыми - надме'нно, почита'я себя' бога'че пе'рвых и лу'чше други'х. Учителе'й и гувернёров я не боя'лся и не уважа'л оттого', что содержа'тель пансио'на, опаса'ясь лиши'ться покрови'тельства кня'зя Чвано'ва и пода'рков тётушкиных, льстил мне, смотре'л сквозь па'льцы на мои' ша'лости и не удовлетворя'л жа'лобам учителе'й. Ита'к, я нево'льно сде'лался во всем похо'жим на тех дете'й, кото'рые пре'жде каза'лись мне столь несно'сными. Я да'же потеря'л охо'ту учи'ться, потому' что голова' моя' всегда' занята' была' че'м-нибудь други'м. Но, по сча'стью, необыкнове'нная моя' па'мять и врождённая поня'тливость заменя'ли прилежа'ние: слу'шая уро'ки мимохо'дом и никогда' не уча' наизу'сть, я знал лу'чше други'х все, что преподава'ли у нас в пансио'не, кро'ме, одна'ко ж, матема'тики. Изуче'ние её тре'бует непреме'нно постоя'нного заня'тия, повторе'ний и вы'писок, и как э'то бы'ло не по моему' вку'су, то я реши'тельно объяви'л тётушке, что не име'ю никако'й скло'нности и спосо'бности к матема'тике. Она', посове'товавшись с г. Плези'риным и абба'том Пре-та'ту, уво'лила меня' от математи'ческих ле'кций, и все мои' позна'ния в сей нау'ке ограни'чились арифме'тикой. ГЛАВА' X ЭКЗА'МЕН В ПАНСИО'НЕ. ИСКУСИ'ТЕЛЬ. НО'ВЫЙ ПРИЯ'ТЕЛЬ ТЁТУШКИН. ЧТО'-ТО ПОХО'ЖЕЕ НА ПЕ'РВУЮ ЛЮБО'ВЬ. ОТЪЕ'ЗД ИЗ МОСКВЫ' Бы'стро лети'т вре'мя де'тства. Я рос, ро'скошествовал в до'ме тётушки, учи'лся, шали'л в пансио'не и не име'л вре'мени замеча'ть, что происходи'ло в на'шем до'ме, а потому' и ума'лчиваю об э'том. Наступи'ло вре'мя торже'ственного испыта'ния в пансио'не и вы'пуска из ве'рхнего кла'сса, в кото'ром я был оди'н из лу'чших ученико'в. Ста'ршему из нас бы'ло не бо'лее семна'дцати лет от роду', но все мы почита'ли себя' досто'йными заня'ть пе'рвые до'лжности в госуда'рстве и сожале'ли о поте'рянном вре'мени не для уче'нья, а для вы'слуги офице'рского чи'на. С нетерпе'нием ожида'ли мы экза'мена, о кото'ром по'сланы бы'ли пове'стки к роди'телям за две неде'ли вперёд. Начали'сь приготовле'ния. Ка'ждому ученику' даны' бы'ли пре'жде вопро'сы и отве'ты для вы'учения наизу'сть, и учи'теля ежедне'вно де'лали репети'ции, обуча'я нас по ра'зным усло'вным зна'кам, что должно' отвеча'ть, е'сли кто'-либо из посторо'нних спро'сит о том, что не бы'ло озна'чено в пре'жних вопро'сах. Наприме'р, все пу'говицы на фра'ке и на жиле'те у учителе'й языко'в означа'ли ча'сти ре'чи и все граммати'ческие пра'вила. Все их движе'ния име'ли осо'бенные значе'ния. Нос у профе'ссора фортифика'ции зна'чил бастио'н, рот крепостно'й ров, зу'бы палиса'ды, подборо'док гла'сис, глаза' фле'ши, заты'лок тетде'пон и т. п. Голова' учи'теля геогра'фии представля'ла Вселе'"нную. Ма'ковка на голове' его' означа'ла зени'т, а подборо'док нади'р; ще'ки поворо'тные круги', нос экли'птику, коса' пе'рвый меридиа'н, рот океа'н, глаза' неподви'жные звезды' и т. д. Кро'ме учителе'й ученики' та'кже научи'лись помога'ть свои'м това'рищам посре'дством зна'ков. Г. Лебри'ллиян изгото'вил аттеста'ты ка'ждому ученику' для представле'ния роди'телям, ро'дственникам и опекуна'м. Хоро'шая и'ли дурна'я аттеста'ция в нау'ках и поведе'нии зави'села не от успе'хов и нра'вственности ученико'в, но от зна'тности, бога'тства, ще'дрости и сте'пени привя'занности роди'телей и ро'дственников к де'тям. От кого' г. Лебри'ллиян наде'ялся получи'ть бо'лее вы'год, тот получа'л лу'чший аттеста'т, а как нельзя' бы'ло предполага'ть, чтоб в пансио'не не бы'ло шалуно'в и лени'вцев, то дурны'е аттеста'ты определены' бы'ли де'тям отсу'тствующих роди'телей, сиро'там, о кото'рых опекуны', по обыкнове'нию, ма'ло забо'тились, и двум бе'дным пансионе'рам, кото'рых г. Лебри'ллиян воспи'тывал да'ром, для того' что'бы просла'виться доброду'шием и щедро'стию. Всем ученика'м, кото'рые должны' бы'ли получи'ть награ'ды, разуме'ется ку'пленные на их же де'ньги, и хоро'шие аттеста'ты, ска'зано бы'ло об э'том пре'жде, под секре'том и пору'чено пригласи'ть на экза'мен как мо'жно бо'лее ро'дственников и знако'мых. Наконе'ц, по'сле успе'шных приготовле'ний, наступи'ло торжество'. За'ла была' напо'лнена посети'телями, чино'вниками, да'мами и учёными, кото'рые бы'ли в дру'жеских свя'зях с г-м Лебриллия'ном. Торжество' откры'то бы'ло ре'чью на францу'зском языке', кото'рую произнёс я с велича'йшею сме'лостью. Речь сочини'л абба'т Прета'ту, а поправля'ли все учи'теля, включа'я в то число' и учи'теля чистописа'ния. За предпочте'ние, кото'рого я удосто'ился, тётушка подари'ла жене' г-на Лебрил-лия'на кусо'к шелково'й мате'рии и не'сколько арши'н кру'жев, полу'ченных е'ю в пода'рок от кня'зя Чвано'ва. Испыта'ние взро'слых ученико'в шло дово'льно успе'шно благодаря' усло'вленным зна'кам. Мно'гие из посети'телей, друзья' на'ших учителе'й, де'лали нам тру'дные вопро'сы, о кото'рых мы зна'ли пре'жде, - и нео'пытные роди'тели удивля'лись на'шим позна'ниям. Но ме'жду на'ми бы'ло не'сколько тупоу'мных, кото'рые ника'к не могли' вы'твердить наизу'сть ни за'данных вопро'сов, ни усло'вных зна'ков, и от э'того произошло' не'сколько весьма' стра'нных недомо'лвок и перемо'лвок. Наприме'р, у сы'на обер-секрета'ря спроси'ли: "Како'го ро'да заня'тием и'ли промы'шленностью приобрета'ется бо'лее нали'чных де'нег в госуда'рстве?" Тще'тно учи'тель стати'стики запуска'л ру'ку в боково'й карма'н, что, по усло'вию, означа'ло _торго'влю_, - ю'ноша, наслу'шавшись от роди'телей сужде'ний по сему' же предме'ту и ду'мая, что даст надлежа'щий отве'т, сказа'л: "тя'жбами!" Все засмея'лись, и оте'ц ю'ноши закры'л лицо' платко'м, как бу'дто утира'я пот. У друго'го ученика', сы'на бога'того и надме'нного стря'пчего, спроси'ли: "Каки'е _вспомога'тельные глаго'лы_ в ру'сском языке'?" Он молча'л. Оте'ц его', недово'льный э'тим, с доса'дою сказа'л: - Ва'ня, ра'зве ты забы'л здесь то, чему' научи'лся ещё до'ма? Кто'-то шепну'л Ва'не на у'хо, и он отвеча'л: - У _нас_ вспомога'тельные глаго'лы: _лгать_ и _брать_. Хо'хот сно'ва поднялся' во всех конца'х за'лы, и го'рдый стря'пчий побагрове'л от зло'сти. Г. Лебри'ллиян, для избежа'ния собла'зна, стал сам спра'шивать ученико'в. Он экзаменова'л так иску'сно, что все отвеча'ли уда'чно, к велича'йшему удово'льствию ма'тушек и тётушек. Вот не'сколько приме'ров педаго'гики г. Лебри'ллияна. - Как называ'ется гла'вный го'род в Испа'нии? - спроси'л Г. Лебри'ллиян. - Не Мадри'д ли? - Мадри'д, - отвеча'л учени'к. - Прекра'сно. А при како'й реке' он лежи'т? Не при Мансена'ресе ли? - Мадри'д лежи'т при реке' Мансена'ресе, - отвеча'л учени'к прово'рно и гро'мко. - О'чень хорошо', о'чень хорошо'; сади'тесь. Тепе'рь скажи'те мне, вы, г. NN, справедли'во ли называ'ют Во'лгу са'мою большо'ю реко'ю в Европе'йской Росси'и? - Са'мая больша'я река' в Европе'йской Росси'и есть Во'лга, - отвеча'л учени'к скорогово'ркою. - О'чень хорошо', прекра'сно. Скажи'те мне, г. NN, кто был пе'рвым ри'мским импера'тором, когда' А'вгуст при'нял пе'рвый импера'торское досто'инство? - А'вгуст, - отвеча'л учени'к. - О'чень хорошо', - сказа'л г. Лебри'ллиян. Таки'м-то о'бразом все ученики' отвеча'ли удовлетвори'тельно на вопро'сы г-на Лебри'ллияна, и не'жные роди'тели согласи'лись единоду'шно, что в пансио'не обуча'ют прекра'сно и е'сли де'ти иногда' отвеча'ют невпопа'д, то э'то от того' то'лько, что их не уме'ют спра'шивать так умно', как учёный г. Лебри'ллиян. Экза'мен продолжа'лся два часа'; по'сле того' нам ро'здали награ'ды и аттеста'ты, при зву'ке труб и лита'вров, и отпусти'ли с роди'телями. Мужчи'ны, то есть прия'тели содержа'теля пансио'на и учителе'й, помога'вшие им испы'тывать нас, по усло'вным зна'кам, и дома'шние друзья' бога'тых роди'телей оста'лись обе'дать у г-на Лебри'ллияна, к кото'рому для э'того ещё накану'не принесены' бы'ли корзи'ны с вино'м из ра'зных домо'в. Три дня сря'ду не бы'ло уче'нья в пансио'не оттого', что гг. учи'теля отдыха'ли по'сле пиру'шки. Я хотя' уже' ко'нчил курс нау'к, преподава'емых в пансио'не, но, по сове'ту абба'та Прета'ту, до'лжен был продолжа'ть слу'шание ле'кций в пансио'не, пока' бу'дет приду'мано, что со мно'ю должно' де'лать. Я из друго'й ко'мнаты слы'шал, как абба'т дава'л тётушке наставле'ния по сему' предме'ту. - Пуска'й Ва'ня хо'дит в пансио'н, - сказа'л абба'т. - Вам э'то ничего' не сто'ит, и'бо пла'тит за него' князь. Э'то ну'жно не для нау'к, но для того', чтоб он не научи'лся до'ма тому', чего' ему' знать не сле'дует. Ю'ность любопы'тна и сметли'ва, а наш Ва'ня всегда' был умён и дога'длив не по лета'м. Вы понима'ете меня'? Мы ско'ро его' пристро'им. - Пусть бу'дет по-ва'шему, - отвеча'ла до'брая моя' тётушка. - Из любви' к нему' я гото'ва на все. Как ско'ро кла'ссные мои' това'рищи оста'вили пансио'н, я почита'л себя' вы'ше всех и во'все переста'л учи'ться. В кла'ссах я чита'л кни'ги, кото'рыми наделя'л нас о'бщий пансио'нный знако'мец, Лу'ка Ива'нович Ворова'тин. Он не был знако'м с мое'ю тётушкой, и меня' ввели' к нему' мои' това'рищи. Лу'ка Ива'нович жил напро'тив на'шего пансио'на и был в прия'зни не то'лько с г-м Лебриллия'ном, но со все'ми учителя'ми и гувернёрами, а потому', в свобо'дное от уче'нья вре'мя, позволя'ли пансионе'рам ходи'ть к нему' и остава'ться иногда' до полу'ночи. Лу'ка Ива'нович обуча'л нас игра'ть во все ка'рточные и'гры, и да'же в банк и в штос, позволя'л нам кури'ть тру'бки, по'тчевал вино'м, пу'ншем и во'дкою и забавля'л расска'зами о любо'вных свои'х похожде'ниях. У него' была' небольша'я библиоте'ка запове'дных книг и - все соблазни'тельное, что то'лько ходи'ло по рука'м, в стиха'х и про'зе, находи'лось в его' небольшо'м собра'нии ру'кописей. Не'сколько портфе'лей напо'лнены бы'ли гравиро'ванными и рисо'ванными карти'нками, кото'рых он, ве'рно, не смел никому' пока'зывать, как то'лько нам, нео'пытным, и столь же развра'тным, как и он, прия'телям. В бесе'дах свои'х с на'ми он беспреста'нно насмеха'лся над все'ми духо'вными и гражда'нскими обя'занностями челове'ка, над тя'жестью ро'дственных свя'зей и сыно'вней подчинённости, сло'вом: над всем, что до'брые лю'ди почита'ют свяще'нным. Лу'ка Ива'нович тща'тельно наблюда'л на'ши скло'нности, постепе'нно развива'л в нас стра'сти, возбужда'л жела'ния и беспреста'нно тверди'л, что цель жи'зни есть наслажде'ние и что при стремле'нии к како'й бы то ни бы'ло це'ли са'мые ско'рые и ве'рные сре'дства суть всегда' са'мые лу'чшие. По пра'вилам г-на Воровати'на, для дете'й была' одна' то'лько обя'занность в жи'зни, в отноше'нии к роди'телям, а и'менно представля'ться таки'ми, каки'ми они' жела'ли ви'деть свои'х дете'й. Открове'нность с роди'телями и со все'ми ста'ршими он почита'л поро'ком и глу'постью. А'дские свои' пра'вила г. Ворова'тин прикрыва'л назва'нием _но'вой филосо'фии_ и под и'менем _прав нату'ры_ и _прав челове'ка_ посевал в нео'пытных сердца'х безве'рие и поня'тия о ско'тском ра'венстве. Иде'и его' нам чрезвыча'йно нра'вились, потому' что в них находи'ли мы все, что могло' льстить на'шему самолю'бию, и все, чем мо'жно бы'ло доказа'ть на'ше мни'мое пра'во на незави'симость. Мы почита'ли себя' фило'софами XVIII века' и всех, кто ду'мал не так, как мы и как г. Ворова'тин, называ'ли ва'рварами и неве'ждами. Ворова'тин знал все соблазни'тельные анекдо'ты о лу'чших фами'лиях и, расска'зывая о сла'бостях роди'телей, искореня'л в сердца'х дете'й семена' приве'рженности и уваже'ния к ста'ршим. Он жил игро'ю и вся'кого ро'да оборо'тами: дава'л де'ньги взаймы' бога'тым насле'дникам, обы'грывал их, торгова'л векселя'ми и веща'ми, кото'рые он брал в долг в магази'нах, и служи'л любо'вным аге'нтом и ору'дием во всех интри'гах ста'рым и молоды'м, мужчи'нам и же'нщинам. Воровати'на знал це'лый го'род, и хотя' он не пока'зывался в поря'дочных семе'йствах в приёмные дни, но был весьма' ча'сто призыва'ем для сове'та и по'мощи к бога'тым и зна'тным. Лу'ка Ива'нович име'л о'коло сорока' лет от ро'ду, был ма'лого ро'ста и сухоща'вого сложе'ния. Во'лосы име'л рыжева'тые, лицо' бле'дное, покры'тое морщи'нами, преждевре'менными следа'ми развра'та. Он всегда' смотре'л, прищу'ря глаза', и мра'чный взгляд его' возбужда'л како'е-то неприя'тное впечатле'ние. Ворова'тин хвали'лся, что он уже' успе'л воспита'ть це'лое поколе'ние по пра'вилам но'вой филосо'фии, и, в са'мом де'ле, велича'йшие негодя'и и развра'тники в столи'це бы'ли с молоды'х лет его' прия'телями. Ни оди'н из них не избе'гнул беспла'тно его' наставле'ний: он помога'л им мота'ть и пе'рвый по'льзовался расстро'йством их дел. На'божные лю'ди называ'ли Воровати'на _де'моном_, молоды'е _весельчако'м_, а нео'пытные ю'ноши, как я уже' сказа'л, - _фило'софом_. В ле'тописях поли'ции он был изве'стен под имена'ми _фальши'вого игрока' и аферщика_. Лу'ка Ива'нович осо'бенно привяза'лся ко мне, предска'зывая, что я бу'ду вели'ким фило'софом и дости'гну до высо'кой сте'пени бога'тства и зна'тности. Он при мне никогда' не говори'л ду'рно о тётушке мое'й, зна'я мою' к ней приве'рженность, одна'ко ж запрети'л мне ска'зывать ей о на'шем знако'мстве, говоря', что он ли'чный враг кня'зя Чвано'ва и Плези'рина, кото'рые мо'гут оклевета'ть его' пред тётушкою, и она', по же'нскому легкове'рию, разорвёт на'шу дру'жбу. Ворова'тин дава'л мне да'же де'ньги на игру' и на други'е мои' на'добности и не называ'л меня' ина'че, как ме'ньшим свои'м бра'том. Я был у него' в кварти'ре вро'де второ'го хозя'ина; приходи'л, когда' мне бы'ло уго'дно, де'лал, что хоте'л, и, хотя' бы его' не бы'ло до'ма, прика'зывал его' слу'гам, по'тчевал мои'х това'рищей на его' счет и распоряжа'лся его' иму'ществом, как свои'м. Мудрено' ли, что тако'е обхожде'ние Воровати'на заставля'ло меня' ве'рить, что он лю'бит меня' за одни' ли'чные мои' досто'инства? И э'то са'мое привя'зывало меня' к нему'. Я да'же горди'лся э'тим предпочте'нием. Ме'жду на'ми не бы'ло тайн, и я, по жела'нию его', рассказа'л ему' мои' похожде'ния, бе'дствия моего' де'тства, встре'чу с тётушкою и наконе'ц показа'л ему' счастли'вую приме'ту, по кото'рой она' удостове'рилась, что я племя'нник её. Каза'лось, что со вре'мени мое'й открове'нности Ворова'тин ещё нежне'е люби'л меня'. Он был пе'рвый, кото'рому я откры'лся. Ме'жду тем в дом тётушки стал е'здить весьма' ча'сто оди'н вельмо'жа, кото'рый занима'л ва'жное ме'сто в Петербу'рге и, получи'в отста'вку, пересели'лся на житье'" в Москву', чтоб наслажда'ться свобо'дно приобретённым (не зна'ю, бла'го и'ли не'благо) бога'тством в тече'ние долговре'менной свое'й слу'жбы. Г. Грабили'н име'л от роду' лет за пятьдеся'т, но был бодр и силе'"н не по ле'там. Он был горд, де'рзок в реча'х и посту'пках, капри'зен и свои'м обхожде'нием ча'сто заставля'л пла'кать тётушку. Он был по'лным хозя'ином в до'ме, приста'вил свои'х слуг и запрети'л тётушке принима'ть госте'й без его' позволе'ния, кро'ме не'скольких пожилы'х музыка'нтов. Грабили'н не отклика'лся, не повора'чивался и не отвеча'л, е'сли его' не велича'ли превосходи'тельством. Семё!н Семё!нович и абба'т Прета'ту не сме'ли пока'зываться в на'шем до'ме, и то'лько князь Чвано'в езжа'л по-пре'жнему. Тётушка называ'ла его' свои'м кре'стным па'пенькой и благоде'телем, и Грабили'н не смел проти'виться кня'зю, а напро'тив того', воспо'льзовался э'тим слу'чаем, чтоб свести' с ним те'сную дру'жбу. Два старика' проводи'ли иногда' вре'мя, толку'я о поли'тике; а тётушка ме'жду тем выходи'ла к сосе'дке, свое'й прия'тельнице, посели'вшейся в друго'й полови'не до'ма, где всегда' находи'ла Семё!на Семено'вича и'ли кого' друго'го из пре'жних свои'х знако'мых. Госуда'рственные дела', в кото'рых старики' бо'лее не уча'ствовали, до тако'й сте'пени занима'ли их, что они', в жа'ру свои'х спо'ров и пересу'дов, не забо'тились да'же об отсу'тствии тётушки. Одна'ко ж со вре'мени появле'ния Грабили'на все перемени'лось в до'ме тету'шкином; да'же музыка'льные ве'чера расстро'ились, и вообще' како'е-то уны'ние заступи'ло ме'сто пре'жней весёлости. Осо'бенно мне бы'ло ску'чно. Грабили'н обходи'лся со мно'ю весьма' надме'нно, едва' удосто'ивал взгля'дом, жури'л за ка'ждое нескро'мное сло'во, за ка'ждое свобо'дное движе'ние и не люби'л, что'бы я, по мое'й привы'чке, вме'шивался в разгово'ры. Я избега'л его' прису'тствия и, под предло'гом заня'тий в пансио'не, почти' жил у Воровати'на. Ворова'тин познако'мил меня' в не'скольких дома'х, куда', без да'льних свя'зей, меня' приглаша'ли обе'дать, у'жинать и танцева'ть. Ча'ще други'х посеща'л я одну' коро'ткую прия'тельницу Воровати'на, у кото'рой была' прекра'сная дочь. Матрё!на Ива'новна Што'сина, вдо'вушка лет тридцати' пяти', весёлая и ве'треная, люби'ла све'тские удово'льствия, рассе'яние и ка'рточную игру'. Она' име'ла дово'льно обши'рный круг знако'мства в сосло'вии подья'чих из ра'зного ро'да прие'зжих дворя'н из губе'рний. Муж её был каки'м-то чино'вником на прибы'льном ме'сте и оста'вил ей, по'сле свое'й сме'рти, дом и поря'дочное состоя'ние. У неё почти' ка'ждый ве'чер собира'лось мно'жество госте'й, мужчи'н и же'нщин, игра'ть в ка'рты и говори'ть о дела'х. Начина'ли комме'рческими и'грами, а конча'ли всегда' ба'нком, што'сом и квинти'чем. Гру'ня, её дочь, на пятна'дцатом году' слыла' краса'вицей. Она' была' заду'мчивого нра'ва, проводи'ла большу'ю часть вре'мени одна', в свое'й ко'мнате, в чте'нии чувстви'тельных рома'нов и зна'ла наизу'сть "Стра'сти молодо'го Ве'ртера" и "Но'вую Элои'зу". Я име'л слу'чай разгова'ривать с не'ю весьма' ча'сто, в то вре'мя когда' её ма'тушка понти'ровала и'ли забавля'лась квинти'чем. Мы весьма' ско'ро подружи'лись с Гру'нею и, по'сле не'скольких спо'ров о мора'ли и филосо'фии, согласи'лись завести' ме'жду собо'ю перепи'ску о ра'зных филосо'фских предме'тах, для усоверше'нствования себя' во францу'зском языке' и в му'дрости. Но му'дрость не лю'бит вме'шиваться в дела' ю'ношей с молоды'ми деви'цами. Вско'ре философи'ческие на'ши письма' при'няли тон пи'сем не'жного Сент-Пре' и мягкосердно'й Ю'лии, и мы, не зна'я, как и заче'м, открыва'лись в любви' друг дру'гу и мечта'ли о бу'дущем на'шем блаже'нстве. Разуме'ется, что Ворова'тин был мои'м пове'ренным в любви'. Он ободря'л меня', воспламеня'я нео'пытное моё се'рдце наде'ждами и описа'ниями сча'стья влюблённых, и сове'товал, как вести' себя' с Гру'нею. В бе'дствиях дитя' ско'ро созрева'ет, а муж старе'ет. То'лько в дово'льстве и в баловстве' ю'ный ум ослабева'ет и остана'вливается на посре'дственности. Но дитя', оста'вленное самому' себе', и'ли погиба'ет и'ли развёртывает все нра'вственные си'лы с необыкнове'нною быстрото'й. Я уже' сказа'л, что меня' с са'мого де'тства почита'ли у'мным не по ле'там. Физи'ческое моё сложе'ние та'кже разверну'лось чрезвыча'йно ско'ро, при всех удо'бностях жи'зни, и я в семна'дцать лет каза'лся двадцатиле'тним ю'ношею. Стра'сти си'льно кипе'ли в душе' мое'й, ты'сячи жела'ний обурева'ли мои' мы'сли, но ни одна' страсть не владе'ла мно'ю исключи'тельно. Иногда', смотря' на чино'вного челове'ка в звёздах и ле'нтах и'ли на генера'ла в блестя'щем мунди'ре, я му'чился не'сколько дней честолю'бием и де'лал пла'ны, как дости'гнуть по'честей. В друго'й раз, блестя'щий экипа'ж, бога'тое пла'тье, великоле'пный дом заглуша'ли в се'рдце моём го'лос честолю'бия и порожда'ли жела'ние бога'тства: я томи'лся над приду'мыванием средств к составле'нию, в скоре'йшем вре'мени, огро'много состоя'ния. Иногда' жела'ние сла'вы волнова'ло мою' ду'шу - и я изобрета'л прое'кты, как заста'вить говори'ть и писа'ть обо мне в це'лом ми'ре. Наконе'ц, вид преле'стной же'нщины, проха'живающейся под ру'ку с мужчи'ною, посева'л в се'рдце моём жела'ние облада'ть подо'бным сокро'вищем - и я ду'мал о любви' и о жени'тьбе. Стра'сти мои' сменя'лись вме'сте с получа'емыми мно'ю впечатле'ниями, не оставля'я в се'рдце никаки'х следо'в. Но наконе'ц дру'жба моя' с Груне'ю, ежедне'вная перепи'ска с не'ю и ча'стые свида'ния откры'ли мне но'вое по'прище и поглоти'ли все про'чие заро'дыши страсте'й. Я стара'лся уве'рить себя', что я влюблён, что я до'лжен быть влюблён, что не могу' быть невлюблённым. Гру'ня была' прекра'сна, умна' и'ли, по кра'йней ме'ре, занима'тельна для меня' свое'ю бесе'дой, в кото'рой всплыва'ла наве'рх начи'танность францу'зских рома'нов. Она' люби'ла меня', и я, в моём воображе'нии, прибавля'л к её и'стинным, до'брым ка'чествам все возмо'жные соверше'нства и соста'вил идеа'л, кото'рый мне уго'дно бы'ло назва'ть Гру'нею. Принужда'я себя' ду'мать о мое'й любви', я беспреста'нно мечта'л о Гру'не и во всех слу'чаях иска'л примене'ния к мое'й стра'сти. Е'сли, во вре'мя мои'х прогу'лок, я слы'шал, что како'й-нибудь ямщи'к и'ли сиде'лец запоёт пе'сню: "_О'чи, мои' о'чи, вы я'сные о'чи_!" - я тотчас приводи'л себе' на па'мять темно-голу'бые гла'зки мое'й Гру'ни. Е'сли я слы'шал, что кто'-нибудь ска'жет о же'нщине: "Ах, как она' мила'!" - я говори'л про себя': а моя' Гру'ня гора'здо миле'е! Говори'ли ли о ком, что он сча'стлив с свое'ю жено'й, - я ду'мал: а я бу'ду гора'здо счастли'вее с мое'ю ми'лою Гру'ней. Одни'м сло'вом, Гру'ня была' у меня' беспреста'нно на се'рдце и на уме' и я стара'лся, чтоб она' была' та'кже пе'ред мои'ми глаза'ми и на языке': для э'того, е'сли я не мог быть с не'ю, то быва'л всегда' с Ворова'тиным, с кото'рым мог сме'ло говори'ть о мое'й любви'. На пятна'дцатом году' городски'е деви'цы уже' не де'ти: Гру'ня люби'ла меня' бо'лее се'рдцем, не'жели воображе'нием. Ум её труди'лся то'лько в прииска'нии для меня' имён романи'ческих геро'ев и выраже'ний не'жности. Се'рдце её бы'ло за'нято мно'ю вполне'. Она' проводи'ла ночь без сна и в слеза'х, е'сли не ви'дела меня' це'лый день. Когда' я не мог быть у неё, то до'лжен был, по кра'йней ме'ре, пройти' ми'мо её о'кон и пода'ть усло'вный знак руко'ю, что я дово'лен е'ю и получи'л её письмо'. Когда' мы быва'ли наедине', величайшеё на'ше наслажде'ние состоя'ло в том, чтоб смотре'ть друг дру'гу в глаза', держа'сь за ру'ки, и повторя'ть ты'сячу раз ска'занные не'жности, кото'рые каза'лись нам, а по кра'йней ме'ре ей, новостя'ми. Гру'ня люби'ла гла'дить свое'ю ру'чкою мои' по'лные, румя'ные щеки', а я игра'л её мя'гкими ло'конами. Разумеётся само' собо'ю, что я ты'сячу раз кля'лся ей ни на ком не жени'ться, кро'ме её; а она' кляла'сь не выходи'ть за'муж ни за кого', кро'ме меня'. Но когда' и как - об э'том мы во'все не ду'мали. Нам каза'лось са'мым обыкнове'нным де'лом обвенча'ться и зажи'ть припева'ючи. Я с нетерпе'нием ожида'л позволе'ния оста'вить посеще'ния пансио'на и сбро'сить с себя' зва'ние ученика'. Об э'том я реши'лся проси'ть тётушку. Одна'жды, по'сле обе'да, когда' тётушка каза'лась веселе'е обыкнове'нного, я приступи'л к исполне'нию моего' наме'рения. - Любе'зная тётушка! - сказа'л я. - Вы напра'сно плати'те за меня' в пансио'н. Я зна'ю наизу'сть все, что там преподаю'т, и то'лько напра'сно теря'ю вре'мя, слу'шая давно' мне изве'стное. По-францу'зски я говорю' как францу'з, по-неме'цки весьма' изря'дно, танцу'ю ло'вко, в исто'рии, геогра'фии и други'х нау'ках зна'ю сто'лько, ско'лько са'ми учи'теля, а кро'ме того', по ми'лости ва'шей, хоро'ший музыка'нт. Чего' мне бо'лее на'добно? Учи'телем я не могу' и не хочу' быть, а для све'тского челове'ка я да'же сли'шком у'чен. Вы зна'ете сто'лько зна'тных госпо'д, сто'лько ва'жных лиц: перебери'те всех их беспристра'стно и скажи'те, кто из них зна'ет бо'лее меня'? Не лу'чше ли бу'дет, когда' я ста'ну до'ма занима'ться образова'нием своего' ума' чте'нием, а вме'сте с тем иска'ть како'го-нибудь сча'стия слу'жбою и'ли чем вам уго'дно? Поду'майте, тётушка и, пожа'луйте, не слу'шайтесь э'того медве'дя, Граби'лина, кото'рый для того' то'лько сове'тует вам посыла'ть меня' в пансио'н, чтоб избавля'ться от моего' прису'тствия. - Я приме'тил, что тётушка покрасне'ла от сих после'дних слов. - Де'лай как хо'чешь, Вани'чка, - сказа'ла она'. - Я не хочу' принужда'ть тебя'. Я сама' ви'жу, что ты умне'е всех, кого' то'лько я зна'ю. - Ита'к, с за'втрашнего дня коне'ц моему' похо'ду в пансио'н, - сказа'л я. - Коне'ц, - повтори'ла тётушка, - то'лько не на'добно говори'ть об э'том Граби'лину. Ты сиди' в свое'й ко'мнате, когда' он быва'ет у меня', и'ли выходи' со двора'. - Прекра'сно! - Я бро'сился целова'ть тётушку и в тот же день объяви'л г-ну Лебри'ллияну, что я уже' не ста'ну посеща'ть его' пансио'на. Как за меня' бы'ло запла'чено за полго'да вперёд и мы не тре'бовали возвра'та де'нег, то он был дово'лен и дал мне тако'й великоле'пный аттеста'т, на огро'мном перга'ментном листе', что е'сли б ве'рить полови'не того', что там бы'ло напи'сано, то меня' бы сме'ло мо'жно бы'ло причи'слить к семи' мудреца'м Гре'ции. Тётушка и я ве'рили чистосерде'чно всему' напи'санному в аттеста'те: она' - оттого', что люби'ла меня' до безу'мия, а я - потому', что не встреча'л до тех пор челове'ка, кото'рый бы заслужи'л моё уваже'ние свои'ми позна'ниями и умо'м. Чита'тели, вероя'тно, уже' заме'тили, что до сих пор не бы'ло упомя'нуто о том, чтоб кто'-нибудь занима'лся преподава'нием мне пра'вил ве'ры, нра'вственности и образова'нием моего' се'рдца. Я сперва' был в са'мом ни'зком сосло'вии люде'й, а по'сле того' ра'зом шагну'л на таку'ю сте'пень, кото'рую занима'ют в све'те то'лько де'ти, рождённые от зна'тных и бога'тых роди'телей. В пе'рвом сосло'вии во'все не занима'ются образова'нием нра'вственной приро'ды челове'ка, дово'льствуясь механи'ческим изуче'нием всех телодвиже'ний, ну'жных для прислу'ги, то'чно так, как обуча'ют пуделе'й носи'ть поно'ску; в друго'м зва'нии пеку'тся еди'нственно о том, что'бы сде'лать из ма'льчика челове'ка, во всем похо'жего на тех люде'й, кото'рые, по рожде'нию и'ли по бога'тству, име'ют пра'во жить в так называ'емом большо'м све'те. А как в блиста'тельных о'бществах не разгова'ривают ни о рели'гии, ни о филосо'фии и как там во'все не занима'ются ни учёными людьми', ни нау'ками, ни поведе'нием свои'х знако'мых, то францу'зский язы'к, танцева'ние и зна'ние све'тских прили'чий составля'ют всю све'тскую прему'дрость. За э'то то'лько пла'тят де'ньги францу'зским наста'вникам, и они' де'лают то'лько то, чего' от них тре'буют. Я торже'ственно признаю' г-на Лебри'ллияна нима'ло невино'вным в том, что я, ко'нчив воспита'ние в его' пансио'не, не име'л никако'го поня'тия о до'лжностях челове'ка и граждани'на. Об э'том никто' не проси'л его', а благовоспи'танный челове'к не до'лжен навя'зываться с услу'гами, о кото'рых его' не про'сят. Исполня'ть свой долг по со'вести есть обыкнове'ние сре'днего сосло'вия, кото'рое в большо'м све'те называ'ют _дурны'м о'бществом_, la manvaise comragnic! Едва' успе'л я наслади'ться мое'ю свобо'дою о'коло ме'сяца, как грусть омрачи'ла моё сла'дкое безде'йствие. Одна'жды ве'чером, когда' г-жа Што'сина игра'ла в ка'рты, я, по обыкнове'нию, иска'л слу'чая поговори'ть наедине' с Гру'нею; служа'нка, проходя' ми'мо меня', шепну'ла мне, чтоб я прошёл пря'мо в спа'льню к ба'рышне. Я заста'л Гру'ню в слеза'х. Она' сказа'ла мне, что ма'тушка её е'дет вме'сте с не'ю в Оренбу'рг, для получе'ния насле'дства по'сле двою'родного бра'та своего' му'жа. Сей почте'"нный бра'тец был сперва' секретарём по соляно'й ча'сти, а по'сле того' при'ставом при меново'м то'рге с кирги'зцами. Он слыл всю жизнь весьма' бе'дным челове'ком и да'же получа'л не'сколько раз де'нежные посо'бия от прави'тельства, по недоста'точному состоя'нию; но по'сле сме'рти его', когда' ста'ли опеча'тывать его' иму'щество, нашли' ломба'рдных биле'тов и векселе'й бо'лее не'жели на полмиллио'на рубле'й. При жи'зни его' не слы'шно бы'ло во'все об его' родне', и да'же г. Што'син отрека'лся от него' вся'кий раз, когда' на'добно бы'ло помо'чь ему'; но лишь то'лько откры'лось насле'дство, то появи'лось не'сколько дю'жин ро'дственников, кото'рые, в па'мять поко'йного, завели' ме'жду собо'ю тя'жбу. Отъе'зд г-жи Што'синой назна'чен был чрез неде'лю, а возвраще'ние - на неопределённое вре'мя. Попла'кав вме'сте, мы повтори'ли на'ши кля'твы в ве'чной любви' и ве'рности и согласи'лись вся'кую по'чту писа'ть друг к дру'гу, пока' я не найду' слу'чая отпра'виться в Оренбу'рг. Я обеща'л э'то Гру'не, не ду'мая, каки'м о'бразом могу' испо'лнить. На друго'й день я рассказа'л обо всем дру'гу моему', Воровати'ну, кото'рый то'тчас обеща'л во всем помо'чь мне и да'же отве'зть в Оренбу'рг, где, по его' сове'ту, мне надлежа'ло похи'тить Гру'ню, жени'ться на ней и, в ка'честве насле'дника бога'того кирги'зского при'става, тре'бовать свое'й ча'сти суде'бным поря'дком, е'сли б г-жа Што'сина не хоте'ла отда'ть нам насле'дства по до'брой во'ле: Гру'ня, по отцу' своему', была' настоя'щею насле'дницей. Ме'жду тем Грабили'н извести'лся стороно'ю, что я уже' ко'нчил моё уче'ние в пансио'не; и как он пре'жде выгоня'л меня' из до'му в кла'ссы, так тепе'рь стал гнать в слу'жбу. Я вознаме'рился употреби'ть отвраще'ние его' ко мне в по'льзу свою'. Напра'сно бы'ло бы опи'сывать сле'зы, рыда'ния, о'бмороки при разлу'ке мое'й с Гру'нею. Э'то ве'щи ску'чные и всем изве'стные. Лишь то'лько она' уе'хала в Оренбу'рг, я стал иска'ть сре'дства поспеши'ть за не'ю. Ворова'тин, сжаля'сь над мое'ю гру'стью, вознаме'рился неме'дленно проводи'ть меня' к мое'й возлю'бленной и да'же сове'товал мне отпра'виться без позволе'ния тётушки. Но я не соглаша'лся на э'то и, чрез ме'сяц по'сле отъе'зда Гру'ни, вы'манил согла'сие тётушки сле'дующим о'бразом. - Тётушка! - сказа'л я. - Мне обеща'ют хоро'шее ме'сто при Моне'тном дворе', в Москве'. Но как для э'того на'добно не'сколько о'пытности, то оди'н из мои'х знако'мых, слу'жащий по Го'рному правле'нию, хо'чет взять меня' с собо'ю в Оренбу'рг. Он пробу'дет там не бо'лее четырёх ме'сяцев, для реви'зии дел, и я бу'ду при нем в зва'нии письмоводи'теля. Возвратя'сь а Москву', я бу'ду име'ть пра'во тре'бовать шта'тного ме'ста, и мой покрови'тель руча'ется, что я тотча'с бу'ду при'нят в слу'жбу по его' предста'тельству и за мои' предвари'тельные труды'. Согласи'тесь, тётушка! Не лу'чше ли, чтоб я обя'зан был сча'стием самому' себе' и свои'м труда'м, не'жели ва'шим прия'телям, кото'рые, ка'жется, не о'чень меня' лю'бят? Вы зна'ете, что без офице'рского чи'на мне нельзя' показа'ться в лю'ди. Тётушка до'лго не соглаша'лась расста'ться со мно'ю, но когда' я рассказа'л г-ну Граби'лину э'ту ска'зку, вы'мышленную Ворова'тиным, то он прину'дил тётушку отпусти'ть меня'. Оди'н из прия'телей Воровати'на взя'лся сыгра'ть пе'ред тётушкою роль чино'вника Го'рного правле'ния и убеди'л её пове'рить меня' его' попече'нию, обеща'я все возмо'жные вы'годы по слу'жбе. Тётушка снаряди'ла меня' в доро'гу и поря'дочно напо'лнила мой бума'жник. Да'же Грабили'н подари'л мне пятьдеся'т рубле'й серебро'м. До'брый старичи'шка, князь Чвано'в, кото'рый из привы'чки, сде'лавшейся неисцели'мою, е'здил почти' ежедне'вно к тётушке, та'кже дал мне де'нег и рекоменда'тельное письмо' к губерна'тору. Прости'вшись с тётушкою, я сел в коля'ску с прия'телем Воровати'на, а он сам ожида'л нас за заста'вою. Я был то'чно как в горя'чке от боре'ния противополо'жных чу'вствований, любви' к тётушке, сожале'ния и грусти', что оставля'ю её, и ра'достной наде'жды на свида'ние с Гру'нею, на жени'тьбу, приобрете'ние бога'тства и незави'симости. Рассе'янность доро'ги не'сколько успоко'ила меня'; но я нево'льно всегда' ду'мал бо'лее о тётушке, не'жели о Гру'не. ГЛАВА' XI Я УЗНА'Ю КОРО'ЧЕ ВОРОВАТИ'НА. ПОДСЛУ'ШАННЫЙ РАЗГОВО'Р. ПРЕДЧУ'ВСТВИЯ. КАПИТАН-ИСПРА'ВНИК - Ско'лько у тебя' де'нег? - спроси'л меня' Ворова'тин на пе'рвой ста'нции. - Сто пятьдеся'т рубле'й серебро'м. - Прекра'сный капита'лец! - воскли'кнул Ворова'тин. - В твои' ле'та немно'гие име'ют сто'лько де'нег в рука'х. Ты бога'че меня', Ва'ня. Справедли'вость тре'бует, что'бы ты плати'л за полови'ну путевы'х изде'ржек. - Я ина'че и не ду'мал, - отвеча'л я, - и хоте'л рассчита'ться с ва'ми по прие'зде на ме'сто. - Э'то все равно', - сказа'л Ворова'тин, - но как ты ещё не привы'к обраща'ться с деньга'ми, то отда'й их мне, на сохране'ние. - Они', ка'жется, лежа'т безопа'сно в моём чемода'не. - Они' лу'чше бу'дут лежа'ть в моём сундуке', под замко'м, - возрази'л Ворова'тин. - Как вам уго'дно! - сказа'л я и тотча'с отда'л ему' мои' де'ньги, оста'вив себе' не'сколько сере'бряных рубле'й, на мело'чные изде'ржки. Не'сколько ста'нций Ворова'тин был молчали'в и заду'мчив; наконе'ц он завёл разгово'р са'мым ва'жным и холо'дным то'ном. - Неуже'ли тётушка не говори'ла тебе' никогда' о твоём отце'? - спроси'л Ворова'тин, устреми'в на меня' проница'тельный взгляд. - Ничего', кро'ме того', что я вам сказа'л. - Стра'нно, о'чень стра'нно! - проворча'л Ворова'тин. - Я не ви'жу ни мале'йшей стра'нности, - сказа'л я. - Е'сли б в жи'зни моего' поко'йного отца' бы'ло что'-нибудь любопы'тное, то тётушка, ве'рно, рассказа'ла бы мне. Не зна'ете ли вы чего'-нибудь? - примо'лвил я, смотря' та'кже в глаза' Ворова-ти'ну. - Вы о'чень обя'жете меня', е'сли ска'жете что'-нибудь на э'тот счет. - А мне почему' знать! - отвеча'л су'хо Ворова'тин. - Е'сли э'то так ма'ло вас беспоко'ит, то заче'м же э'та недове'рчивость? - Ты ещё не зна'ешь же'нских уло'вок и хи'тростей, - сказа'л Ворова'тин. - Когда' поте'рпишь от них, тогда' бу'дешь к ним недове'рчив. - Я не име'ю ни мале'йшей причи'ны не доверя'ть мое'й тётушке, кото'рая лю'бит меня' как родно'го сы'на, сде'лала для меня' все, что то'лько была' в состоя'нии сде'лать, и гото'ва всем для меня' же'ртвовать. - Вот в то'м-то и си'ла, - возрази'л Ворова'тин. - И тру'дно ве'рить, чтоб тётушка твоя', любя' тебя', никогда' не говори'ла тебе' о состоя'нии твоего' отца', о бу'дущих наде'ждах и ра'зных приключе'ниях. - Хотя' вы и дава'ли мне сове'ты, чтоб я не был никогда' и'скренен, но я ещё не научи'лся сле'довать в то'чности ва'шим наставле'ниям, - сказа'л я с не'которою доса'дой. - Повторя'ю: о состоя'нии моего' поко'йного отца', об его' происхожде'нии тётушка сказа'ла мне все, что почла' ну'жным, а приключе'ния его', ви'дно, незанима'тельны, когда' она' об них умолча'ла. Впро'чем, я, возврати'сь в Москву', расспрошу' её подробнеё об э'том предме'те, кото'рый до сих пор почита'л малова'жным. - Тепе'рь по'здно, - сказа'л Ворова'тин, с притво'рною улы'бкой. - Почему' же по'здно? - спроси'л я. Ворова'тин вдруг засмея'лся каки'м-то ужа'сным сме'хом и сказа'л: - Поживём - уви'дим! - Он обрати'л разгово'р на други'е предме'ты и стара'лся меня' рассе'ять; но у меня' налегла' грусть на се'рдце: я был печа'лен и молчали'в. С э'тих пор дове'ренность моя' к Воровати'ну исче'зла и я стал опаса'ться, чтоб он не повреди'л мне у Гру'ни, рассказа'в, чем я был пре'жде. Он, одна'ко ж, стал по-пре'жнему ко мне ласка'ться и обольща'ть наде'ждами насчёт жени'тьбы и приобрете'ния бога'тства. Мы останови'лись ночева'ть на почто'вом дворе', в одно'м небольшо'м городке'. К ве'черу прие'хал на перекладны'х како'й-то челове'к сре'дних лет и останови'лся та'кже на ночле'г. Я приме'тил из окна', что Ворова'тин фамилья'рно поздоро'вался с новоприе'зжим, кото'рый, одна'ко ж, наблюда'л подчинённость в обраще'нии с ним и не пре'жде наде'л карту'з, как Ворова'тин веле'л ему' накры'ться. Они' отошли' за у'гол до'ма, к стене', где не бы'ло о'кон, и ста'ли ме'жду собо'ю разгова'ривать; но как ве'тер был с той стороны', то я, пере'шед в у'гольную ко'мнату, слы'шал часть их разгово'ра. - Ты сли'шком поторопи'лся, Пафну'тьич, - сказа'л Ворова'тин. - На'добно бы'ло бы подожда'ть, пока' я обживу'сь на ме'сте и обду'маю спо'собы. Ведь нельзя' ж ка'мень на ше'ю да в во'ду. - Уж э'то не моё де'ло, как сбыть его' с рук, - отвеча'л новоприе'зжий, - но графи'ня не дава'ла мне поко'ю и наси'льно вы'гнала в доро'гу. Говоря'т, что граф возвраща'ется в Москву'... Тут ве'тер прихло'пнул воро'та, и я от скри'па и сту'ка не слыха'л конца' ре'чи. - Винова'т ли я, - сказа'л Ворова'тин, - что графи'ня не хо'чет спрова'дить его' с э'того све'та? Уж где то'лько со'весть замеша'ется в де'ла... Изво'зчик, бы'вший на дворе', кли'кнул гро'мко своего' това'рища, и я сно'ва не дослыша'л конца' ре'чи Воровати'на. По'сле того' незнако'мец сказа'л: - Мне ве'лено оста'ться при вас до конца' дела', помога'ть вам во всем и по'сле неме'дленно возврати'ться к графи'не, в подмоско'вную... При сих слова'х Ворова'тин и незнако'мец вы'шли за воро'та, а я оста'лся у окна' в недоуме'нии и беспоко'йстве насчёт слы'шанного. Нельзя' бы'ло сомнева'ться, что Ворова'тин замышля'ет како'е-то злоде'йство, и я, зна'я о'браз его' мы'слей, был уве'рен, что ни страх Бо'жий, ни со'весть не уде'ржат его' от преступле'ния. Но кто э'та несча'стная же'ртва, на поги'бель кото'рой соста'влен за'говор? Кака'я э'то графи'ня, кото'рая с нетерпе'нием ожида'ет изве'стия о несча'стии бли'жнего? Кто э'тот граф? Кто тако'в новоприе'зжий? Э'та та'йна, в кото'рой я предусма'тривал чью'-то поги'бель, терза'ла меня'. Я чу'вствовал, что напра'сно бы'ло бы спра'шивать Воровати'на и сказа'ть ему', что я подслу'шал часть разгово'ра его' с незнако'мцем. Я да'же опаса'лся, чтоб откры'тием его' за'мыслов не навле'чь на себя' его' гне'ва и да'же мще'ния; ита'к, я реши'лся молча'ть, наблюда'ть и, е'сли бу'дет возмо'жность, воспрепя'тствовать исполне'нию зло'го наме'рения. Му'чимый си'ми мы'слями, я проха'живался по ко'мнате в си'льном душе'вном волне'нии. Се'рдце моё си'льно би'лось, голова' каза'лась тяжёлою, во рту бы'ло су'хо. Я пошёл в ко'мнату станцио'нного смотри'теля, чтоб напи'ться воды', и случа'йно уви'дел подоро'жнюю новоприе'зжего. Из неё узна'л я, что соо'бщник Воровати'на коломе'нский мещани'н, Про'хор Ножо'в, и что он е'дет из Москвы' в Оренбу'рг. Для рассе'янья пошёл я прогуля'ться по го'роду. Но в на'ших зашта'тных города'х ма'ло развлече'ния для путеше'ственника. Вот что ви'дел я, бродя' из конца' в коне'ц, по мостка'м: обо'рванные мальчи'шки, голо'дные соба'ки, рога'тый скот и дома'шние пти'цы дру'жно топта'ли грязь на среди'не у'лицы. Стару'хи, поджа'в ру'ки, стоя'ли у воро'т бреве'нчатых домо'в и огова'ривали сосе'док и'ли перебра'нивались ме'жду собо'ю. Взро'слые мужчи'ны толпи'лись пе'ред пите'йным до'мом, где заседа'ли старики', а ю'ноши с балала'йками и ва'рганами расха'живали пе'ред о'кнами, из кото'рых выгля'дывали иногда' ми'ленькие же'нские ли'чики. В не'скольких места'х слы'шны бы'ли зву'ки зауны'вных пе'сен, и, для оживле'ния карти'ны, в двух места'х смире'"нные гра'ждане тяга'лись за во'лосы, в кругу' до'брых сосе'дей и прия'телей, а не'скольких почте'"нных и чадолюби'вых отцо'в семе'йства, упи'танных благослове'нными дара'ми откупщико'в, вели' под ру'ки дю'жие па'рни, распева'я плясовы'е пе'сни. Э'то был пра'здничный ве'чер. Го'род был не что ино'е, как обши'рное четвероуго'льное простра'нство, обнесённое полуразруши'вшимся плетнём; три че'тверти огоро'женной земли' за'няты бы'ли вы'гоном. В середи'не всего' объёма лежа'ла широ'кая у'лица, и'ли, лу'чше сказа'ть, почто'вая доро'га: по обе'им сторона'м её, за рва'ми, вы'строены бы'ли небольши'е деревя'нные до'мики и лачу'ги. Впра'во и вле'во бы'ло не'сколько у'лиц со вро'сшими в зе'млю избу'шками и больши'ми пусты'ми промежу'тками, с разва'линами плетне'й и забо'ров. В середи'не находи'лась пло'щадь, на кото'рой возвыша'лась ка'менная це'рковь и полуразру'шенное кирпи'чное зда'ние, где не'когда предполага'емо бы'ло помести'ть суде'бные ме'ста. На бума'ге э'тот го'род занима'л весьма' мно'го ме'ста, и все у'лицы, озна'ченные в нату'ре взры'тою землёю и сле'дом бы'вших рвов, представля'ли на пла'не прекра'сную перспекти'ву. Жаль то'лько, что ку'чи наво'за и разбро'санные в беспоря'дке гряды' заменя'ли ме'сто бо'льшей ча'сти домо'в, прекра'сно нарисо'ванных губе'рнским архите'ктором. Чита'тели мои', коне'чно, вида'ли мно'го таки'х городо'в. Но как имена' их существу'ют на ландка'ртах и на пла'нах, храня'щихся в межевы'х конто'рах, и как ме'ста для строе'ния домо'в озна'чены, и да'же фаса'ды приду'маны: то ка'жется, что полови'на дела' уже' сде'лана. Впро'чем, никто' не винова'т: челове'к предполага'ет, Бог располага'ет (1'homme propose Dien dispose)! Города' так же невозмо'жно сде'лать многолю'дным, без осо'бенных ме'стных вы'год, как произво'льно установи'ть ве'ксельный курс. Возвраща'ясь на почто'вый двор, я заста'л Воровати'на в весьма' весёлом расположе'нии ду'ха. Он дожида'лся меня' к у'жину и ме'жду тем, потчева'я во'дкою смотри'теля, расспра'шивал его' про житье-бытье' ка'ждого из окре'стных поме'щиков, об уе'здных чино'вниках и обо всех провинциа'льных новостя'х. Э'то де'лал Ворова'тин на ка'ждой ста'нции и, поверя'я слова' смотри'телей с расска'зами ямщико'в и содержа'телей пите'йных и постоя'лых дворо'в на большо'й доро'ге, составля'л из э'того свои' замеча'ния и запи'сывал в свою' па'мятную кни'жку. Когда' я одна'жды спроси'л его' о причи'не сего' любопы'тства, Ворова'тин отвеча'л хладнокро'вно: - Почему' знать, с кем придётся име'ть де'ло в жи'зни! Но когда' зна'ешь о'браз мы'слей и посту'пки мно'гих люде'й, то при слу'чае мо'жно употреби'ть э'то в свою' по'льзу. Я почита'ю люде'й апте'карскими материа'лами, кото'рых сво'йства на'добно знать, чтоб по'льзоваться и'ми. В све'тском быту', так как в эконо'мии приро'ды, ничто' не пропада'ет, е'сли у'мный челове'к зна'ет, как употреби'ть разли'чные ка'чества и стра'сти люде'й. Яд в рука'х му'дрого слу'жит к исцеле'нию неду'га, и велича'йший плут и'ли глупе'ц та'кже мо'жет быть иногда' поле'зен у'мному в его' дела'х. - Ворова'тин, сказа'в мне э'то, ко'нчил, по своему' обыкнове'нию, сме'хом, примо'лвив: - Запиши', Ва'ня, э'то нравоуче'ние в своём календаре'. Э'то одно' из ва'жных пра'вил мое'й филосо'фской шко'лы. - Я тогда' при'нял э'то за шу'тку, но по'сле подслу'шанного мно'ю разгово'ра расспро'сы Воровати'на производи'ли во мне неприя'тные впечатле'ния; и'бо я знал, что они' мо'гут клони'ться к како'й-нибудь вре'дной це'ли. Есть лю'ди, кото'рые ду'мают, что грусть мо'жно утопи'ть в вине'. Я не испыта'л э'того на себе' в тече'ние жи'зни. В пе'рвый раз я хоте'л проти'ву во'ли есть и пить, но вино' каза'лось мне же'лчью, а пи'ща безвку'сною и тяжёлою как ка'мень. Проница'тельный Ворова'тин приме'тил, что я не в своём ду'хе, но не отгада'л причи'ны. - Мне ка'жется, что ты гне'ваешься на меня', Вы'жигин? - сказа'л он. Я молча'л. - Неуже'ли вопро'с мой о твоём отце' мог опеча'лить тебя' до тако'й сте'пени? - примо'лвил он. - Не вопро'с, но недове'рчивость ва'ша мне весьма' неприя'тна, - отвеча'л я. - Ита'к, извини', любе'знейший! - воскли'кнул Ворова'тин, обнима'я меня'. - Верь, что я расспра'шивал тебя' еди'нственно из любви' к тебе'. Мне сказа'ли в Москве', бу'дто по'сле отца' твоего' оста'лось име'нье, бу'дто тётушка присво'ила его' себе' и Бог весть что, и я хоте'л то'лько вы'ведать, зна'ешь ли ты об э'том. - В тако'м слу'чае надлежа'ло бы сообщи'ть мне ва'ши сомне'ния, без обиняко'в. Разду'мав хороше'нько, я сам чу'вствую, что в мое'й кра'ткой жи'зни весьма' мно'го непоня'тного. Мо'жет ли быть что странне'е, наприме'р, как то, что дворя'нский сын был бро'шен, как котёнок, на произво'л судьбы', в име'нии Гологордо'вского и что никто' не оты'скивал его' и не забо'тился об нем, до случа'йной встре'чи с тётушкою? Но чтоб э'то сде'лано бы'ло для лише'ния меня' бога'тства, э'тому я не могу' ве'рить, получи'в сто'лько доказа'тельств любви' тётушки. Она' гото'ва отда'ть за меня' жизнь свою', не то'лько все, что име'ет, и е'сли б вы'года её состоя'ла в том, чтоб я не знал мои'х ро'дственников, то она' никогда' бы не призна'лась ко мне. - Ты рассужда'ешь, как кни'га, - отвеча'л Ворова'тин, - но я сто'лько испыта'л в жи'зни, что привы'к ничему' не ве'рить, кро'ме дурно'го. - Сожале'ю об вас, - сказа'л я, - и жела'л бы отдали'ть от себя' эпо'ху э'той го'рькой о'пытности. - Согласи'сь, одна'ко ж, - примо'лвил Ворова'тин, - что весьма' удиви'тельно и'ли, лу'чше сказа'ть, непостижи'мо, что тётушка узна'ла тебя' в магази'не, не вида'в от пелёнок! - Не спо'рю, что э'то должно' каза'ться вам удиви'тельным, но оттого' то'лько, что я не объясни'л вам всех обстоя'тельств. У тётушки мое'й есть два весьма' схо'жие портре'та моего' отца': оди'н, пи'санный в его' де'тстве, и'менно в том во'зрасте, в кото'ром она' встре'тила меня' в магази'не; друго'й, на 25-м году' от рожде'ния, в год его' жени'тьбы на мое'й поко'йной ма'тушке. Я ви'дел э'ти портре'ты и призна'юсь, что тако'го схо'дства, как ме'жду мно'ю и отцо'м мои'м, тру'дно найти' в це'лом ми'ре. Здесь да'же две ка'пли воды' недоста'точны для сравне'ния. Тётушка говори'т, что, кро'ме того', го'лос мой, похо'дка, улы'бка и да'же все ухва'тки день ото' дня стано'вятся бо'лее и бо'лее схо'дными с отцо'вскими и что кто раз в жи'зни ви'дел моего' отца' в мо'лодости и'ли на портре'те, тот с пе'рвого взгля'да узна'ет во мне его' сы'на. Ита'к, ви'дите, что нима'ло не удиви'тельно, когда' тётушка, име'я всегда' на туале'те э'ти два портре'та и рассма'тривая их ежедне'вно, поражена' была' схо'дством мои'м с отцо'м при пе'рвой встре'че и что, зна'я мою' приме'ту, удостове'рилась, что я то'чно её племя'нник. На'добно болеё удивля'ться мое'й ве'трености и беззабо'тности, что мне никогда' не пришло' в го'лову расспра'шивать тётушку о мои'х роди'телях. Ворова'тин слу'шал меня' внима'тельно, при'стально смотре'л мне в глаза' и погрузи'лся в размышле'ние. Наконе'ц он встал и'з-за стола' и сказа'л: - Полно' говори'ть об э'том. Де'ло ко'нчено; тепе'рь пора' спать. До'лго я не мог сомкну'ть глаз. Я в пе'рвый раз стал раска'иваться в том, что обману'л тётушку, что легкомы'сленно взду'мал влюби'ться в Гру'ню, что пусти'лся в отдалённый го'род иска'ть любо'вных приключе'ний и связа'лся с безнра'вственным челове'ком. Рассу'док мо'жно уподо'бить со'лнцу, а стра'сти пожа'ру. Челове'к, находя'сь в до'ме, объя'том пла'менем и напо'лненном ды'мом, не ви'дит со'лнца. Но когда' пожа'р ути'хнет, тогда' благоде'тельное сия'ние дневно'го свети'ла прия'тнее и ощути'тельнее. Рассу'док заговори'л во мне, и я почу'вствовал, что посту'пки мои' должны' вовле'чь меня' в неприя'тные обстоя'тельства, осо'бенно в о'бществе Воровати'на. Я реши'лся возврати'ться в Москву' при пе'рвом слу'чае, определи'ться на слу'жбу, быть осторо'жнее в вы'боре знако'мств и никогда' бо'лее не влюбля'ться, а гла'вное - отвяза'ться навсегда' от Воровати'на. Так обыкнове'нно мы в дурны'х обстоя'тельствах составля'ем му'дрые прое'кты, кото'рые забыва'ются, когда' беда' и'ли опа'сность прохо'дит. Я не суеве'рен, но не'которые предрассу'дки (е'сли их мо'жно назва'ть предрассу'дками) си'льно укорени'лись во мне, и ни ле'та, ни о'пытность, ни рассу'док не мо'гут истреби'ть их. Гла'вные из них: ве'ра в предчу'вствия и в физиономи'ческие приме'ты. Э'тот день был пе'рвым в жи'зни мое'й, с кото'рого я на'чал ве'рить в э'ти, так называ'емые, предрассу'дки. Вот в како'м состоя'нии быва'л я всегда', когда' како'е-нибудь несча'стие мне угрожа'ло. Се'рдце моё би'лось сильне'е обыкнове'нного, ны'ло, как бу'дто бы на нем была' ра'на; кровь непра'вильно перелива'лась в жи'лах и, доходя' до се'рдца, производи'ла ощуще'ние неприя'тное. Все, что то'лько я ви'дел и испыта'л го'рького в жи'зни, представля'лось тогда' моему' воображе'нию, и в смеше'нии образова'ло каку'ю-то мра'чную карти'ну в бу'дущем. В э'той карти'не я всегда' представля'л са'мое несча'стное лицо'. Сон мой был беспоко'йный, трево'жимый са'мыми ужа'сными сновиде'ниями. Кака'я-то сла'бость те'ла сопровожда'ла э'тот неду'г душе'вный, и ка'ждый проница'тельный взгляд на меня', ка'ждый вопро'с возбужда'ли во мне подозре'ние; ка'ждый стук и'ли да'же гро'мкое восклица'ние, ка'ждое появле'ние но'вого, неожи'данного лица' порожда'ли мгнове'нный страх. Лю'ди, са'мые бли'зкие ко мне, в любви' и дру'жбе ко'их я никогда' не сомнева'лся, бы'ли мне тогда' несно'сными. С ка'ждым мгнове'нием я ожида'л уда'ра судьбы', как осуждённый престу'пник ка'зни, и, признаю'сь, ре'дко случа'лось, что'бы по'сле тако'го состоя'ния ду'ши мое'й я не впада'л в како'е-либо несча'стие и'ли, по кра'йней ме'ре, не подверга'лся неприя'тности. Что же каса'ется до физионо'мий, то я пе'рвый уро'к почерпну'л в черта'х Воровати'на, кото'рого стал наблюда'ть с э'того дня с велича'йшим внима'нием, взве'шивать все его' сло'ва и посту'пки и всма'триваться в черты' его' лица'. С тех пор я не мог преодоле'ть себя' во всю мою' жизнь, что'бы не суди'ть о лю'дях по впечатле'нию, произведённому во мне при пе'рвой встре'че. Впосле'дствии я чита'л сочине'ния Лафате'ра и Делапо'рта о физионо'миях, но всегда' держу'сь свое'й со'бственной систе'мы и су'жу не по черта'м лица', но, так сказа'ть, по игре' физионо'мии и по приёмам. Е'сли челове'к смо'трит на меня' исподло'бья и'ли во'все не смо'трит в глаза', когда' говори'т, е'сли он проце'живает слова' сквозь зу'бы и обду'манно сочиня'ет рече'ния во вре'мя разгово'ра; е'сли он разгова'ривает со мно'ю вопро'сами и, всегда' тре'буя моего' мне'ния, безмо'лвно соглаша'ется со мно'ю и'ли для того' то'лько противоре'чит, что'бы заста'вить меня' полне'е изъясни'ться, - призна'юсь, я не ве'рю э'тому челове'ку. Принуждённая улы'бка и ло'жный смех слу'жат для меня' указа'телями неи'скренности. Грима'сы, де'лаемые нево'льно ртом, беспреста'нное движе'ние губ и заку'сывание их для меня' дурна'я приме'та. Неро'вная похо'дка, в кото'рой видны' каки'е-то ли'сьи увёртки, сжа'тие всего' те'ла к одному' це'нтру и'ли сгорбле'ние, наподо'бие кота' пе'ред мя'сом; вы'тянутая вперёд голова', как у змеи', кото'рая хо'чет бро'ситься на добы'чу, - для меня' отврати'тельны и обнару'живают дурно'го челове'ка. Гро'мкое изъявле'ние ра'дости и лобза'нье ка'ждого знако'мца при встре'че мне ка'жутся весьма' подозри'тельными. Ко'нчу моё небольшо'е отступле'ние созна'нием, что я иногда' ошиба'лся в предчу'вствиях, но никогда' не ошиба'лся в физионо'миях. Мно'гих физиономически'х при'мет мои'х я тепе'рь не опи'сываю: чита'тели уви'дят их впосле'дствии из портре'тов мно'гих лиц, с кото'рыми я встреча'лся в жи'зни. Что же каса'ется до предчу'вствий, то я до'лжен сказа'ть, что они' всегда' случа'лись со мно'ю по'сле како'го-нибудь просту'пка и'ли неосторо'жности, когда' я мог ожида'ть заслу'женной и'ли незаслу'женной неприя'тности от мои'х враго'в. Э'то бы'ло не причи'ною, но сле'дствием; не предостерега'тельным ге'нием, наподо'бие Сокра'това, но ге'нием извести'тельным. Впро'чем, кто име'ет де'ло с самолю'бием и страстя'ми людски'ми, тот весьма' ча'сто до'лжен ожида'ть беды', хотя' бы ничего' дурно'го не сде'лал, а иногда' за то и'менно, чем заслу'живаешь похвалу' и награ'ду. На све'те так во'дится: кто сам не де'лает зла, тот до'лжен подверга'ться испыта'нию и терпе'ть зло от други'х. Ра'зница до'брого челове'ка со злым в э'том слу'чае та, что до'брый в велича'йшем несча'стии нахо'дит утеше'ние в свое'й со'вести и в мне'нии че'стных люде'й, а для зло'го нет ни отра'ды, ни наде'жды на тот мир, где си'льные не мо'гут дави'ть сла'бых. Но обрати'мся к повествова'нию. Не уме'я хорошо' притворя'ться, я не мог приня'ть на себя' весёлого ви'да, а что'бы отврати'ть вся'кое подозре'ние, сказа'л Воровати'ну, что чу'вствую себя' нездоро'вым. Не зна'ю, пове'рил ли он мне, но он удво'ил свои' ла'ски и внима'ние ко мне и уха'живал за мно'ю с нежности'ю отца', что не'сколько примири'ло меня' с ним. Чтоб дать мне отдохну'ть, он останови'лся на не'сколько дней в одно'м уе'здном городке', лежа'щем в прекра'сном ме'сте, на берегу' Во'лги. Ворова'тин име'л здесь ста'рого прия'теля, капитан-испра'вника, с кото'рым он обходи'лся весьма' открове'нно. В их бесе'де я услы'шал таки'е ве'щи, о каки'х пре'жде не име'л никако'го поня'тия. Как они', в своё вре'мя, произвели' во мне си'льное впечатле'ние, то я сообщу' не'которые подро'бности мои'м чита'телям. Са'вва Са'ввич почита'лся одни'м из расторо'пнейших капитан-испра'вников в це'лой губе'рнии. Он был исполи'нского ро'ста и, служи'в не'когда в полице'йских драгу'нах, сохрани'л вое'нную вы'тяжку и приёмы, держа'лся всегда' пря'мо как па'лка и повора'чивался бы'стро всем те'лом. Ле'та и ви'нные па'ры до тако'й сте'пени осла'били ко'рни его' во'лос, что они' все почти' вы'лезли, исключа'я не'скольких клочко'в на виска'х и на заты'лке. Дли'нный нос его' и оконечно'сти тощего' лица' покры'ты бы'ли багро'вым ла'ком; из-по'д густы'х поседе'лых брове'й сверка'ли небольши'е серо-коша'чьи глаза'. Он ходи'л всегда' в губе'рнском мунди'рном сертуке' и опоя'сан был по'верху каза'чьей портупе'ей. Са'блю прицепля'л он тогда' то'лько, когда' отправля'лся куда'-нибудь по до'лжности, а всегда'шнее ору'жие его' составля'ла каза'чья нага'йка со свинцо'вою пу'лей, вплетённою в ко'нчик. Го'лову покрыва'л он обыкнове'нно ко'жаным картузо'м с стоя'чею гри'вкою, что придава'ло ему' вои'нственный вид. Го'лос его' похо'ж был на рев медве'дя. Бума'жные дела' его' исправля'л ста'рый писе'ц, кото'рый три че'тверти жи'зни проводи'л привя'занный к столу' за но'гу. Кро'ме того', Са'вва Са'ввич прика'зывал снима'ть с него' сапоги', чтоб воспрепя'тствовать ча'стым отлу'чкам в пите'йный дом. Но ло'вкий писе'ц находи'л сре'дство напива'ться, не встава'я со сту'ла. Услу'жливые прися'жные приноси'ли ему' вино' в апте'чных сткля'нках, по не'скольку раз в час, с тех пор как Са'вва Са'ввич стал иска'ть буты'лок и што'фов в печи', в трубе' и да'же за обо'ями. В пра'здники позволя'лось писцу' упива'ться, и тогда' обыкнове'нно его' приноси'ли одеревене'лого на ночле'г в ареста'нтскую и отлива'ли водо'ю. В разъе'здах по уе'зду Фоми'ч (так называ'лся писе'ц) име'л та'кже по'лное пра'во пить мёртвую ча'шу не'сколько дней сря'ду, но то'лько по оконча'нии дела', и'бо похме'лье его' сопровожда'лось трясе'нием ру'ки, что де'лало его' неспосо'бным к рабо'те. Са'вва Са'ввич называ'л Фоми'ча _золоты'м челове'ком_ и скло'нность его' к пья'нству припи'сывал необыкнове'нным дарова'ниям, кото'рые, по мне'нию стари'нных люде'й, не могли' процвета'ть, не быв окропля'емы во'дкою, а поэ'тому надлежа'ло заключа'ть, что и Са'вва Са'ввич был ге'ний. Одна'ко ж Са'вва Са'ввич был сам большо'й знато'к в дела'х, осо'бенно в допро'сах, сле'дствиях и пова'льных о'бысках, но то'лько он не уме'"л излива'ть на бума'гу свои'х мы'слей так легко', как лил в го'рло кре'пкие напи'тки; не мог прииска'ть в обе'их столи'цах таки'х очко'в, посре'дством кото'рых мо'жно бы'ло бы чита'ть скоропи'сные бума'ги, хоть по скла'дам, так как печа'тное, и, по мно'жеству дел, не по'мнил чи'сел ука'зов. В э'том заменя'л его' Фоми'ч. Жи'тели уе'зда, за испра'вность Са'ввы Са'ввича, прозва'ли его' _се'рым во'лком_, а ве'рный его' сотру'дник, Фоми'ч, про'зван был _западней_. Капитан-испра'вник пришёл к нам на ве'чер, и когда' пода'ли самова'р, то он, смочи'в го'рло пу'ншем с кизля'рскою во'дкой, почу'вствовал охо'ту к открове'нным разгово'рам. Он на'чал, по обыкнове'нию, люби'мым свои'м восклица'нием: - Худы'е времена', худы'е времена': просвеще'ние, юсти'ция; а де'нег нет как нет! - Полно' жа'ловаться на судьбу', Са'вва Са'ввич, - возрази'л Ворова'тин. - Ведь я зна'ю, что испра'вничьи ме'ста до'рого це'нятся; черт бы веле'л тебе' сиде'ть здесь, когда' бы не бы'ло пожи'вы. - Да, куда' же прика'жешь дева'ться? - сказа'л с доса'дою капитан-испра'вник. - Ведь то'лько и живёшь что ста'рым запа'сом, а ны'нешними сбо'рами и проре'хи в карма'не не заплата'ешь. Поду'май, что мы должны' корми'ть губе'рнские ме'ста, как де'тки ста'рого ба'тюшку. Что про'ку, что у меня' по счёту 9218 душ, когда' э'ти ду'ши в то'щем те'ле! - Как! - воскли'кнул я. - У вас 9218 душ, и вы жа'луетесь на судьбу'! Капитан-испра'вник улыбну'лся и отвеча'л: - Э'ти ду'ши, бра'тец, не мои', изво'лишь ви'деть, а казённые, состоя'щие в моём ве'домстве; но кто дои'т коро'в, тот мо'жет пить и молоко', и нельзя' ж тре'бовать, чтоб от казённых сбо'ров не остава'лось нам поскре'бушек, так называ'емых акциде'нциями. Но ны'не худы'я времена', худы'я времена'! - примо'лвил он сно'ва. - Просвеще'ние, юсти'ция; а де'нег нет как нет! Корче'мство выво'дится, беглецо'в и бродя'г захо'дит в наш уе'зд, по несча'стию, ма'ло, а потому' не к кому' привя'зываться. Уж ви'дно, быть ско'ро преставле'нию све'та! Да'же воровство' стано'вится ре'дким, а об уби'йствах почти' не слы'шно. Для на'шей братьи', дельцо'в, так э'ти но'вые поря'дки - морова'я я'зва! Нет дел, нет и пожи'вы. А ме'жду тем из губе'рнских мест попи'сывают к нам да попи'сывают: соло'вьев-де ба'снями не ко'рмят, покло'нами шу'бы не подши'ть и тому' подо'бное. Беда', су'щая беда'! Со всех концо'в подува'ет к нам каки'м-то просвеще'нием, и да'же подья'чие но'сятся ны'не с кни'гами да подшу'чивают друг над дру'гом, а в столи'цах, говоря'т, да'же осме'ивают испра'вных люде'й не то'лько в теа'тре, но да'же в газе'тах, из того' то'лько, что мы хоти'м есть хлеб насу'щный за на'ши труды'. Да'же и поме'щики ны'не умудри'лись: не то чтоб по-кни'жному, но все хотя'т быть де'льцами, и чуть прива'лит беда', так пря'мо летя'т в губе'рнские ме'ста и'ли да'же в Пи'тер. Лу'чше накорми'ть во'лка, говоря'т они', не'жели волченя'т. Уж пра'вду сказа'ть, за э'то и я им надоеда'ю поря'дочно и держу' их в ежо'вых рукави'цах. Чуть прояви'лся оди'н бе'глый в уе'зде, я заставля'ю его' в показа'нии обгова'ривать в пристанодержа'тельстве всех бога'тых поме'щиков и да'же крестья'н, за вины' их госпо'д, и тотча'с весь уе'зд перевёртываю вверх дном. Е'сли уда'стся найти' мёртвое тельце', то я перета'скиваю его' в три'дцать ра'зных мест, чтоб по'сле того' производи'ть везде' сле'дствия. Укра'денная ло'шадь ночу'ет у меня', на бума'ге, в одну' ночь в двадцати' коню'шнях. Но все э'то го'рький хлеб, трудова'я копе'йка! Разъезжа'й, бе'гай, пиши', допра'шивай, бе'йся как ры'ба об лед, из со'тенки в одно'м ме'сте, из полсо'тенки в друго'м, из деся'тка в тре'тьем. Худы'я времена', бра'тец! Просвеще'ние, юсти'ция! - Са'вва Са'ввич запи'л го'ре и, сту'кнув стака'ном по столу', погрузи'лся в ду'му. Ворова'тин потеша'лся и'скренностью своего' прия'теля и сно'ва заста'вил его' говори'ть. - А я'рмарки, Са'вва Са'ввич, а па'спорты, а взыска'ния казённых недои'мок и ча'стных долго'в, а о'писи име'ния, а дворя'нские опе'ки, а о'череди для почи'нки доро'г, а подво'ды и проч<её> и проч<её>? - Все черт переверну'л и перепу'тал, - отвеча'л с гне'вом Са'вва Са'ввич. - Игроко'в ма'ло приезжа'ет на я'рмарки, а те, кото'рые приезжа'ют, са'ми бедны' как церко'вные кры'сы и не в состоя'нии хорошо' плати'ть за позволе'ние обы'грывать наве'рную поме'щиков, кото'рые ны'не для мо'ды разоря'ются в столи'цах. С паспорто'в немно'го дохо'ду: рабо'т в столи'цах ма'ло; торго'вля идёт пло'хо, и крестья'н немно'го выхо'дит из уе'зда в изво'зы и в рабо'тники. Пра'вда, что за потво'рство при взыска'ниях казённых недои'мок и ча'стных долго'в хорошо' попла'чивают; да ны'не предписа'ния стро'гие, а губерна'торы и прокуро'ры жмут на'шу бра'тью, е'сли мы упуска'ем из ви'ду казённые интере'сы. О ча'стных дела'х ни слова'. По мне, хоть будь в до'лгу как в ше'лку, лишь сиди' сми'рно да отпла'чивайся нам испра'вно. Ни до'лгу, ни за бума'гу и перепи'ску ввек не взы'щем. Губе'рнские ме'ста и зе'мские суды' перепи'сываются ме'жду собо'ю по-прия'тельски, а заимода'вец почи'тывай, е'сли уго'дно, предписа'ния о взыска'нии да весели'сь чётким по'черком писцо'в. Э'тот предме'т, благодаря' Бо'га, ещё не тро'нут с ме'ста, не ниспрове'ргнут. Доро'ги, бра'тец, и подво'ды - пусто'е! Ведь мы чини'м то'лько одни' почто'вые доро'ги, и то тогда' то'лько, когда' проезжа'ет кака'я ва'жная осо'ба, а на про'чих доро'гах хоть сам черт ше'ю ломи', - не на'ше де'ло! Полки' ны'не стоя'т по грани'цам, так и подво'ды ре'дки. Что же каса'ется до дворя'нских опе'к, то ты ошиба'ешься, друг, припи'сывая нам поживу'. Коне'чно, с сиро'тского добра' ка'ждому перепадёт копе'йка, но ны'не са'ми дворя'не ма'стера обдира'ть, как ли'почку, свои'х пито'мцев. Е'сли же кого' отдаду'т под надзо'р за дурно'е управле'ние, то в э'том име'нии, уж ве'рно, и кры'сы околева'ют с го'лоду и пожи'ва плоха'я у дурно'го прави'теля. Нет, бра'тец, худы'я времена', худы'я времена'! Просвеще'ние, юсти'ция; а де'нег нет как нет! - Нет, Са'вва Са'ввич, - скзаа'л Ворова'тин. - Ты тепе'рь сде'лался скры'тным: бы'ло вре'мя, когда' ты хва'стал добы'чей, как иску'сный стрело'к застре'ленною ди'чью, а ны'не... - А ны'не, - сказа'л капитан-испра'вник, - на'добно быть осторо'жным; веля'т быть че'стным, - примо'лвил он и сно'ва повтори'л люби'мую свою' посло'вицу: - Худы'я времена', худы'я времена'! Просвеще'ние, юсти'ция, а де'нег нет как нет! - Ворова'тин вы'шел из ко'мнаты, и капитан-испра'вник обрати'лся ко мне с ре'чью: - Вы, как я слы'шал, ро'дственник г-на Ворова'тина? - Да-с. - Ещё нигде' не слу'жите? - Нет. - Пора', су'дарь, пора'; осо'бенно е'сли хоти'те идти' по ста'тской слу'жбе. Ведь прика'зная гра'мота, ба'тюшка, мо'ре! Всего' не вы'пьешь, а нахлеба'ться на'добно спозара'нку. По пра'вде сказа'ть, то'лько те и дельцы', что на'чали слу'жбу с канцеля'рских служи'телей. Сове'тую вам не теря'ть вре'мени... В э'то вре'мя Ворова'тин возврати'лся в ко'мнату, и словоохо'т-ный капитан-испра'вник, примеча'я, что прия'тель его' сде'лался молчали'в и заду'мчив, на'чал, в свою' о'чередь, му'чить его' расспро'сами. Я пропусти'л без внима'ния то'лки их о ра'зных общи'х знако'мых, но одно' обстоя'тельство си'льно меня' порази'ло. - Послу'шай-ка, прия'тель, - сказа'л капитан-испра'вник Воровати'ну, - ведь ты у меня' ещё в до'лгу. - За что? - спроси'л Ворова'тин. - Как! ра'зве ты забы'л, что я по твоему' письму' позво'лил бежа'ть из тюрьмы' мещани'ну Ножо'ву, на кото'рого донесли', что он ушёл из Сиби'ри, куда' был по'слан на поселе'ние? Ты присла'л то'лько три'ста рубле'й и обеща'л ещё сто'лько же: ме'жду тем Ножо'в гуля'ет по бе'лу све'ту, а я де'нег твои'х не вида'л, как свои'х уше'й. Э'дак, бра'тец, не де'лают _че'стные_ лю'ди. - Эх, любе'зный Са'вва Са'ввич, - сказа'л Ворова'тин, обнима'я прия'теля, - нам ли счита'ться безделу'шками? Ты сде'лал _до'брое_ де'ло. Ножо'ва несправедли'во оклевета'ли, и я, из одного' челове`колю'бия, поже'ртвовал свои'ми со'бственными деньга'ми за его' спасе'ние. Я ду'мал, что он, возвратя'сь в Москву', запла'тит мне и даст ещё бо'лее для тебя'; но он заболе'л и чрез ме'сяц у'мер, с отча'янья, же'ртвою людско'й зло'бы. - Тут что'-то не так, - сказа'л хладнокро'вно капитан-испра'вник. - Ножо'в давно' изве'стен поли'ции, по ра'зным прока'зам; слух об нем не перево'дится, и я неда'вно узна'л, что на'ши купцы' ви'дели его' в Москве' ещё про'шлою зимо'й. Нет, как хо'чешь, а долг за тобо'й! Ведь я сам наси'лу отде'лался по э'тому прокля'тому слу'чаю: ску'шал два вы'говора, три замеча'ния, да сверх всех расхо'дов заплати'л штраф. Ещё сла'ва Бо'гу, что прокуро'рше понра'вились мои' моско'в-ския са'ни, а не то быть бы большо'й беде'. - Хорошо', хорошо', мы с тобо'й рассчита'емся, - сказа'л Ворова'тин. - А тепе'рь ступа'й-ка спать; у меня' разболе'лась голова'. - Са'вва Са'ввич помо'рщился, но в утеше'ние осуши'л оста'тки в буты'лке и отпра'вился домо'й. Мы тотча'с легли' спать. Я всю ночь не мог усну'ть, помышля'я о свя'зи Ворова'тина с я'вным злоде'ем Ножо'вым и о подслу'шанном мно'ю разгово'ре. На рассве'те, когда' я усну'л, стра'шное сновиде'ние предста'вило мне Ножо'ва, стремя'щегося раздроби'ть мне топоро'м го'лову. Я вскри'кнул, вскочи'л с крова'ти как исступлённый и разбуди'л Воровати'на. Он испуга'лся и заключи'л по моему' беспоко'йному сну, что я то'чно бо'лен горя'чкою. Ворова'тин взя'лся лечи'ть меня' и принужда'л пить каку'ю-то насто'йку на во'дке. Я не послу'шался его', и тем ко'нчилось его' попече'ние о моём здоро'вье. Ворова'тин, чтоб изба'виться от испра'вника, кото'рый припо'мнил ему' о до'лге, реши'лся то'тчас вы'ехать из э'того города'. Узна'в, что Са'вва Са'ввич отлучи'лся на не'сколько часо'в за го'род, Ворова'тин посла'л за лошадьми', и пе'ред полу'днем мы поскака'ли в Оренбу'рг. ГЛАВА' XII ВО`ЛЬНООТПУ'ЩЕННЫЙ. ЛУНА'ТИК. ОБМА'НУТАЯ ЛЮБО'ВЬ Мы при'были в Оренбу'рг о'коло 10 часо'в утра' и останови'лись на форшта'те, у мещани'на Ива'на Ка'рпова, кото'рый держа'л род постоя'лого двора' для знако'мых и рекомендо'ванных ему' люде'й. Нам отвели' две чи'стые ко'мнаты, оби'тые цветно'й бума'гой, а слуга' Воровати'на, род автома'та и'ли маши'ны для снима'ния сапо'гов и чи'стки пла'тья, помести'лся напро'тив, в хозя'йской полови'не. Ворова'тин, переоде'вшись, тотча'с пошёл в го'род, сказа'в, что он возврати'тся по'здно к ве'черу, и сове'товал мне отобе'дать до'ма и отдохну'ть по'сле доро'ги. Оста'вшись оди'н, я пошёл к хозя'ину, чтоб в разгово'рах узна'ть что'-нибудь о Матрё!не Ива'новне Што'синой и её до'чери, мое'й ми'лой Гру'не, для кото'рой я реши'лся предприня'ть э'то путеше'ствие. Хозя'ин наш, челове'к лет пяти'десяти, прекра'сной нару'жности, ро'ста высо'кого, широкопле'чий, румя'ный, мог бы служи'ть образцо'м для извая'ния Геркуле'са. Он был нра'ва весёлого и словоохо'тен, как вообще' все полнокро'вные и весельчаки'. По пе'рвому моему' вопро'су, зде'шний ли он уроже'нец и'ли переселе'нец, он в кра'тких слова'х рассказа'л мне свою' исто'рию. - Я, су'дарь, роди'лся под Москво'ю и был крепостны'м челове'ком генера'льши Волокити'ной, бога'той вдовы', вотчи'нницы мно'гих поме'стьев. Говоря'т, что я был неду'рен собо'й смо'лоду, и оттого' произошли' все мои' беды', кото'рые ко'нчились сча'стием, по ми'лости Госпо'дней. Генера'льша, прие'хав на ле'то в на'шу дере'вню, уви'дела меня' на рабо'те и тотча'с взяла' во двор. Мне бы'ло тогда' лет шестна'дцать от роду', и я был оди'н сын у ма'тери. Отца' моего' уже' не бы'ло на све'те. Меня' остри'гли по-неме'цки, наряди'ли в кафта'н с галуна'ми и отда'ли на ру'ки ста'рому лаке'ю и клю'чнице, учи'ться слу'жбе. Со слеза'ми променя'л я свой армя'к на ши'тую ливре'ю. Дворо'вые лю'ди всегда' каза'лись мне соба'ками на при'вязи, и я никогда' не зави'довал их житью'. Впро'чем, мне хорошо' бы'ло в госпо'дском до'ме. Ба'рыня ласка'ла меня', трепа'ла по щеке', гла'дила по голове' и посыла'ла мне со стола' пода'чки. Служа'нки посма'тривали на меня' лука'во, а лаке'и и да'же сам дворе'цкий обходи'лись со мно'ю, как с боя'рским сынко'м. Я не понима'л причи'ны всех э'тих ми'лостей и отли'чия, пока' ста'рая клю'чница, моя' наста'вница, не объясни'ла мне, что я вско'ре до'лжен бу'ду заня'ть при ба'рыне до'лжность, кото'рая была' мне не по се'рдцу. Э'та до'лжность обя'зывала меня' находи'ться беспреста'нно при ба'рыне, и э'то каза'лось мне страшне'е сме'рти. Моро'з пробежа'л у меня' по жи'лам при сем изве'стии. Оди'н взгляд на ба'рыню заставля'л меня' всегда' трепета'ть всем те'лом! Вообрази'те себе' небольшу'ю, то'лстую ба'бу, лет пяти'десяти, распи'санную бели'лами и румя'нами, как вя'земская ковры'жка, с косы'ми глаза'ми и ры'жими волоса'ми с про'седью, у кото'рой, вме'сто зубо'в, торча'ло не'сколько клыкова'тых жёлтых косте'й. Го'лос е'я похо'ж был на скрип немаза'ной теле'ги; она' беспреста'нно крича'ла и'ли брани'ла слуг и'ли ласка'ла и склика'ла свои'х соба'чек. Слы'шав ска'зку о Яге-ба'бе, мне каза'лось, что она' не могла' быть ни ху'же, ни лу'чше, как моя' генера'льша. Клю'чница объяви'ла мне, что пре'жний камерди'нер, Фи'лька, за'втра отпра'вится в Москву', жить по па'спорту, а я в тот же день до'лжен бу'ду заня'ть его' ме'сто. Это'т Фи'лька был молодо'й челове'к, лет двадцати' двух. Он провёл шесть лет в свое'й до'лжности (и'бо ба'рыня брала' к себе' камерди'неров с шестнадцатил'етнего во'зраста), и хотя' был неду'рен лицо'м, но до того' исча'х, вероя'тно с го'ря и со ску'ки, что похо'ж был на мертвеца'. Он чрезвыча'йно обра'довался свое'й отпускно'й и не мог дожда'ться друго'го дня, что'бы отпра'виться в путь. Но я предупреди'л его'. Лишь то'лько сме'рклось, я вы'вел потихо'ньку из коню'шни ло'шадь, вскочи'л на неё без седла' и пусти'лся по большо'й доро'ге во всю ко'нскую прыть, не зна'я сам куда' и заче'м. Вся'кий раз, что вспомина'л о красоте' мое'й ба'рыни, я сильне'е гнал ло'шадь, как бу'дто она' гнала'сь за мно'ю. Ни оди'н челове'к не бежа'л так си'льно от побо'ев, как я от ми'лостей. Наконе'ц, к рассве'ту, я прискака'л в уе'здный го'род и тотча'с побежа'л к испра'внику, кото'рого я знал в лицо', потому' что он ча'сто приезжа'л в на'ше село' собира'ть де'ньги, не зна'ю, для себя' и'ли для казны'. Я чистосерде'чно рассказа'л испра'внику все, что мне говори'ла клю'чница, объяви'в реши'тельно, что хочу' быть солда'том, но не возвращу'сь в дом к госпоже'. Испра'вник и жена' его' смея'лись до слез при моём расска'зе, но пособи'ть мне бы'ло невозмо'жно, потому' что я жа'ловался слове'сно, без вся'ких доказа'тельств. Ло'шадь мою' взя'ли на коню'шню, а меня' посади'ли в ареста'нтскую и посла'ли ба'рыне изве'стие обо всем случи'вшемся. По'сле узна'л я, что ба'рыня до'рого заплати'ла испра'внику за то, чтоб он не разглаша'л моего' показа'ния; меня' же, за побе'г и покра'жу ло'шади, вы'секли в суде' и отосла'ли по пересы'лке на госпо'дский ви'нный заво'д, в Сара'товскую губе'рнию, с приказа'нием держа'ть как мо'жно стро'же и нака'зывать как мо'жно ча'ще. По сча'стию, ба'рыня не зна'ла, что управи'тель заво'да, та'кже крепостно'й её челове'к, был мой двою'родный дя'дя. Он сжа'лился над мое'ю у'частью, веле'л своему' пи'сарю обуча'ть меня' гра'моте и счета'м и по'сле того' стал употребля'ть в пи'сьменных дела'х. На заво'де никто', кро'ме дя'ди, не знал о моём приключе'нии, и как дя'дя мой содержа'л люде'й стро'го, то меня' уважа'ли как его' помо'щника. Прошло' де'сять лет, ба'рыня отпра'вилась на тот свет, а с не'ю ко'нчились и мои' несча'стия. Име'ние доста'лось её сы'ну, кото'рого она' не пуска'ла к себе' на глаза' при жи'зни свое'й за то, что он, прие'хав из полка' в о'тпуск, взду'мал приволокну'ться за одно'й из её воспи'танниц, и'ли, лу'чше сказа'ть, служа'нок, на'бранных из сиро'т ра'зного зва'ния. Молодо'й ба'рин знал причи'ну мое'й ссы'лки и, прие'хав на заво'д, призва'л к себе', обласка'л и, по предста'тельству моего' дя'ди, сде'лал управи'телем заво'да, поручи'в дя'де управле'ние це'лою во'тчиной и отпусти'в его' на во'лю. Зна'я де'ло и руково'дствуясь стра'хом Бо'жиим, я сниска'л ми'лость ба'рина. Наконе'ц, по проше'ствии двена'дцати лет, до'брый наш ба'рин сконча'лся безде'тным и в духо'вном завеща'нии дал мне во'льность, вме'сте с други'ми заслу'женными дворо'выми людьми'. Бережли'востию, оборо'тами и ще'дростью до'брого ба'рина я собра'л небольшо'й капита'лец и вознаме'рился посели'ться в Оренбу'рге, где пре'жде быва'л по дела'м госпо'дским, вы'смотрел себе' неве'сту. Вот уже' о'коло пятна'дцати лет, как я живу' здесь, жени'лся, постро'ил э'тот до'мик и, с помо'щию Бо'жией, веду' небольшо'й торг с кирги'зцами. Бог благослови'л меня' до'брыми де'тками: ста'ршей мое'й до'чери уже' 14 лет, сре'дней 12, а мла'дшему сы'ну деся'тый год. Вот, су'дарь, каки'м о'бразом я попа'л сюда'! Неизве'стно, что кому' на роду' напи'сано, и оди'н Госпо'дь зна'ет, где кому' придётся положи'ть ко'сти. Но не уго'дно ли поку'шать? Сего'дня день пра'здничный, и мы вас попо'тчуем пирого'м с ка'шею и с ура'льскою ры'бой. - Мне не хоте'лось расста'ться с мои'м до'брым хозя'ином, и я проси'л его' позво'лить мне пообе'дать вме'сте с его' семе'йством, на что он согласи'лся, примо'лвив: - Е'сли не поспеси'витесь, то ва'ша во'ля. По сча'стью, форту'на и приро'да наделя'ют люде'й дара'ми свои'ми, не справля'ясь с их поро'дою и притяза'ниями. Ско'лько богаче'й почли' бы себя' счастли'выми, е'сли б вме'сто желтоли'цых и'ли бле'дных дете'й име'ли таки'х здоро'вых и румя'ных, как де'ти моего' хозя'ина! Жена' его', же'нщина лет тридцати' пяти', све'жая, прово'рная, услу'жливая, была' тако'го же весёлого нра'ва, как и муж её. До'брые хозя'ева полюби'ли меня' с пе'рвой встре'чи и обходи'лись как с ста'рым знако'мцем, а ста'ршая дочь погля'дывала на меня' укра'дкой, красне'ла и потупля'ла свои' больши'е чёрные глаза', когда' они' встреча'лись с мои'ми. Э'та де'вушка каза'лась мне гора'здо лу'чше Гру'ни, но как я прие'хал для ней и'менно, то и реши'лся наконе'ц спроси'ть у хозя'ина об её ма'тери. - Г<оспо>жа Штосина живёт в на'шем го'роде, - отвеча'л хозя'ин, - и живёт ве'село. У неё есть до'чка, молода'я и вертля'вая, кото'рая притя'гивает к себе' госпо'д офице'ров, как мед прима'нивает мух. У меня', ме'сяца два тому', жил молодо'й офице'р, кото'рый хоте'л бы'ло жени'ться на э'той ба'рышне, но, проигра'в де'ньги, оду'мался, догада'лся, что э'тот дом есть то'лько западня', где гра'бят люде'й дневны'м разбо'ем, а до'чка г<оспо>жи Штосиной прима'нка для простачко'в. Э'тот офице'р рассказа'л мне мно'го ко`е-чего' об ма'тери и до'чери, но я не люблю' переска'зывать дурно'го, да и вам, су'дарь, лу'чше э'того не знать. Обе'д ко'нчился, и я не смел бо'лее расспра'шивать хозя'ина. С стеснённым се'рдцем пошёл я в мою' ко'мнату и лег на постелю'. До'лго я не мог усну'ть, размышля'я о го'рькой мое'й у'части и неуда'че в пе'рвой дру'жбе и в пе'рвой любви'. Я утеша'л себя', что, мо'жет быть, расска'зы офице'ра хозя'ину неверны' и внушены' бы'ли доса'дою от про'игрыша, и реши'лся удостове'риться во всем со'бственными глаза'ми. Ворова'тин возврати'лся ра'нее, не'жели я предполага'л. Он был угрю'м и заду'мчив. По'сле лёгкого у'жина он лег в постелю', сказа'в, что чу'вствует себя' нездоро'вым. От ску'ки я после'довал его' приме'ру, хотя' не чу'вствовал позы'ва ко сну. О'коло полу'ночи, когда' я на'чал уже' дрема'ть, внеза'пный шум в друго'й ко'мнате меня' встрево'жил. Встаю' с посте'ли, подхожу' на цы'почках к дверя'м, растворя'ю вполови'ну и ви'жу... Воровати'на, сидя'щего на окне', в одно'й руба'хе, с откры'тою гру'дью. Лицо' его' покры'то бы'ло сме'ртною бле'дностию; кра'сные его' пя'тна блиста'ли каки'м-то фиоле'товым цве'том; глаза' бы'ли откры'ты и, каза'лось, с жа'дностью лови'ли лу'нные лучи'; во'лосы бы'ли вскло'чены и стоя'ли ды'бом; он шевели'л губа'ми, как бу'дто си'лился что'-то говори'ть, и вдруг - с я'ростью стал цара'пать себе' грудь и рвать во'лосы, скрежеща' зуба'ми. Я оцепене'л от у'жаса, не смел произне'сть ни одного' сло'ва, не мог дви'нуться с ме'ста. Ворова'тин завопи'л каки'м-то ужа'сным, подзе'мным го'лосом и вдруг на'чал говори'ть гро'мко, но весьма' ско'ро и невня'тно. Наконе'ц он успоко'ился и стал говори'ть протя'жно и вня'тно: - Како'е пра'во име'ешь ты упрека'ть меня', страща'ть, сове'товать? Ты свяще'нник - Бог с тобо'ю! Сове'туй тому', кто у тебя' про'сит наставле'ний. Я прибега'л к тебе' во вре'мя боле'зни, и ты, зна'я не'который та'йны ду'ши мое'й, взду'мал при пе'рвой встре'че усовещева'ть меня'. Нет, оте'ц Петр, нет, ты напра'сно напа'л на меня' с твои'м красноре'чием. Я здоро'в, здоро'в и могу' ещё прожи'ть два'дцать, три'дцать лет. - Помолча'в немно'го, Ворова'тин продолжа'л: - В са'мом де'ле, пора' опо'мниться. Ско'лько легкове'рных ю'ношей вве'ргнуто мно'ю в про'пасть развра'та! Я, как па'дший а'нгел, учу' бессмы'сленных безбо'жию, а сам страшу'сь ме'сти правосу'дного Бо'га! Неуже'ли, увели'чивая число' поги'бших, я спасу' себя' от поги'бели? Нет. На'добно оду'маться. Разоря'я нео'пытных фальши'вою игро'й, предава'я их в ру'ки ростовщико'в, поселя'я в развращённых мно'ю сердца'х не'нависть ко всем есте'ственным и зако'нным обя'занностям челове'ка, чтоб исторга'ть де'ньги, я до сих пор не приобрёл бога'тства, за кото'рым гоня'юсь це'лый век. У меня' едва' пятьдеся'т ты'сяч рубле'й нали'чными деньга'ми. Э'то не мно'го, о'чень не мно'го. Послу'шай, оте'ц Петр! Как ско'ро я соберу' сто ты'сяч, даю' тебе' кля'тву, что тогда' сде'лаюсь че'стным челове'ком, поселю'сь в отдалённом кра'ю, где меня' не зна'ют, и бу'ду жить ти'хо, никого' не ста'ну обма'нывать и'ли разоря'ть. Ста'ну пости'ться, ходи'ть в це'рковь моли'ться и по сме'рти отда'м мои' де'ньги на монастыри'. У меня' тепе'рь на рука'х три де'ла, лишь то'лько их ко'нчу! то до со'тни ты'сяч бу'дет о'чень бли'зко. Скоре'е бы то'лько сбыть с рук э'того прокля'того Вы'жигина. Но э'то де'ло не моё! я умыва'ю ру'ки. Пусть Ножо'в управля'ется с ним, как ему' уго'дно. Э'то его' де'ло. Я испо'лнил своё поруче'ние: затащи'л его' на край Росси'и. Оте'ц Петр! что ты смо'тришь на меня' так стра'шно? Переста'нь говори'ть мне об а'де, о Стра'шном суде', о ве'чном пла'мени! Стра'шно, о'чень стра'шно! Я учу' други'х не ве'рить в э'то, а сам не могу' слы'шать без тре'пета. Прочь отсю'да, удали'сь, оте'ц Петр! Ужа'сно, ужа'сно! вот ого'нь, вот кровь, кровь! - При сих слова'х Ворова'тин затрепета'л всем те'лом и повали'лся с окна' на пол, застона'л пронзи'тельно, как бу'дто душа' его' разлуча'лась с те'лом. Вдруг он закрича'л и закры'л глаза'. Я сам чуть не лиши'лся чувств и дрожа'л как оси'новый лист. Не сме'я трево'жить Воровати'на и боя'сь разбуди'ть его', я, собра'в после'дние си'лы, добра'лся до мое'й посте'ли и бро'сился на неё в расслабле'нии, как бу'дто по'сле лихора'дочного припа'дка. Тепе'рь я удостове'рился, что про'тив меня' соста'влен како'й-то у'мысел и что подслу'шанный мно'ю разгово'р ме'жду Ножо'вым и Ворова'тиным относи'лся ко мне. Но кто э'тот Ножо'в? Что я ему' сде'лал? Что я сде'лал Воровати'ну? Кака'я графи'ня жела'ет мое'й поги'бели? Я не прогневи'л ни одно'й же'нщины в жи'зни. Не ко'зни ли э'то Граби'лина? Из всех посети'телей тётушкина до'ма оди'н Грабили'н не лю'бит меня'. Но графи'ня!.. Непостижи'мо! Размышля'я таки'м о'бразом, я усну'л уже' на рассве'те, вы'бившись из сил. Ду'мая, что Ворова'тин в горя'чке, я вознаме'рился употреби'ть вре'мя его' боле'зни к моему' избавле'нию и скры'ться от него' и от его' прия'теля, Ножо'ва, кото'рый та'кже, ве'рно, был в э'то вре'мя в Оренбу'рге. К удивле'нию моему', Ворова'тин на друго'й день встал с посте'ли соверше'нно здоро'в и ве'сел: я, напро'тив того', чу'вствовал тя'жесть во всех чле'нах и како'е-то о'бщее нерасположе'ние. За ча'ем Ворова'тин предложи'л мне отпра'виться на друго'й день на охо'ту, в чем я отказа'л ему', опаса'ясь како'го-нибудь зло'го у'мысла. Он сказа'л мне, что г-жи Што'синой нет в го'роде, что она' возврати'тся чрез не'сколько дней, а ме'жду тем сове'товал мне сиде'ть до'ма, примо'лвив, что по моему' лицу' ви'дно, что я нездоро'в. Я обеща'л ему' не выходи'ть, но лишь то'лько он ушёл со двора', я то'тчас оде'лся и реши'лся сам осве'домиться о г-же Што'синой, не ве'ря ни в чем бо'лее Воровати'ну. Мне хоте'лось, по кра'йней ме'ре, прости'ться с Гру'ней и по'сле того' иска'ть средств отпра'виться обра'тно в Москву'. Я наде'ялся на по'мощь до'брого моего' хозя'ина. В де'сять часо'в утра' я был уже' во'зле до'ма, занима'емого г-жо'ю Што'синою, и узна'л от сосе'дей, что она' во'все не отлуча'лась из города'. С у'лицы была' кали'тка в сад, и я вошёл туда', чтоб собра'ться с ду'хом и пригото'виться к свида'нию с Гру'нею, о кото'рой я был так ду'рно предуве'домлен. Проходя' ти'хими шага'ми по тёмной алле'е, я уви'дел в конце' бесе'дку. Сквозь ве'тви дере'"в и реше'"тчатые сте'ны бесе'дки я приме'тил что'-то бе'лое. Пробра'вшись куста'рниками бли'же к бесе'дке, я услы'шал го'лос Гру'ни, разгова'ривающей с каки'м-то мужчи'ной. - Поздравля'ю, Гру'ня! - сказа'л мужчи'на. - К тебе' прие'хал обожа'тель из Москвы', и обожа'тель счастли'вый, как говори'т Ворова'тин; э'тот ю'ноша, в наде'жде на твою' любо'вь и на твою' ру'ку, бежа'л от родны'х, для любо'вного свида'ния, за не'сколько ты'сяч верст. Э'то не шу'тка, ми'лая Гру'ня, и он ве'рно име'ет си'льные причи'ны наде'яться на твою' взаи'мность. - Переста'нь дура'читься, mon cher Алекса'ндр, - отвеча'ла Гру'ня. - Ворова'тин наро'чно возбужда'ет твою' ре'вность пусты'ми расска'зами. Пра'вда, что я зна'ла э'того Вы'жигина в Москве' и, приме'тив его' глу'пую любо'вь ко мне, забавля'лась от ску'ки на его' счет. Но э'то распу'тный мальчи'шка, кото'рый на семна'дцатом году' от роду', ещё не ко'нчив уче'нья, уже' при'нялся за ка'рты и за волоки'тство: одни'м сло'вом, досто'йный воспи'танник знамени'того плута' Воровати'на; так мо'жешь ли ты ду'мать, чтоб я его' люби'ла? Ма'тушка веле'ла мне быть с ним ве'жливой, потому' что он всегда' прои'грывал за её ка'рточным сто'ликом - и вот вся на'ша связь. Мне доса'дно, когда' ты да'же в шу'тках ревну'ешь к э'тому шко'льнику. - Но говоря'т, - возрази'л мужчи'на, - что э'тот Вы'жигин о'чень хоро'ш лицо'м, смышлён не по ле'там, отме'нно ло'вок, прекра'сно поёт и игра'ет на фортепиа'но и на гита'ре, одни'м сло'вом: что в состоя'нии вскружи'ть го'лову... - Како'й-нибудь дереве'нской ду'рочке, - отвеча'ла Гру'ня. - Как мо'жно променя'ть его' смазли'вую, полу' же'нскую ро'жицу на э'то му'жественное лицо', на э'ти ми'лые у'сики, на э'ти Ма'рсовы глаза'... - Мужчи'на не дал Гру'не ко'нчить, и я услы'шал чо'кание поцелу'ев. Оско'рбленное самолю'бие, гнев, доса'да овладе'ли мно'ю. Я вы'бежал как бе'шеный из кусто'в и предста'л изумлённым любо'вникам. Гру'ня а'хнула и закры'ла рука'ми лицо'. Гуса'рский офице'р вскочи'л с своего' ме'ста, сту'кнул са'блею об пол и гро'зно воскли'кнул: - Кто вы и как осме'лились войти' без спро'са? Я ни сло'ва не отвеча'л офице'ру, но, обраща'ясь к Гру'не, сказа'л: - Изме'нница, обма'нщица! ты называ'ешь меня' шко'льником, развра'тным; говори'шь, что никогда' не люби'ла меня', что забавля'лась над мое'ю и'скренностью. Но у меня' в рука'х доказа'тельства, е'сли не любви' твое'й, то твое'й лжи'вости, твоего' коке'тства. Вот, ви'дишь ли твои' во'лосы, твои' письма', в кото'рых ты уверя'ла меня' в ве'чной, беспреде'льной привя'занности; кляла'сь быть мое'ю наве'ки. Я обнару'жу твой ничто'жный хара'ктер: ста'ну крича'ть повсю'ду и чита'ть твои' письма' на всех перекрёстках. Не уго'дно ли, г<осподин> офице'р, полюбопы'тствовать?.. Гру'ня залила'сь слеза'ми и, брося'сь на ше'ю офице'ру, воскли'кнула: - Защити' меня' от э'того наха'ла, и'ли я умру' от отча'янья! Э'то бессмы'сленный лжец... Е'сли ты лю'бишь меня', защити' меня'! Ка'жется, что офице'р не сли'шком беспоко'ился о не'жности чувств Гру'ни и что, по'льзуясь настоя'щим, он не помышля'л ни о проше'дшем, ни о бу'дущем. Он бро'сился на меня' как бе'шеный, вы'рвал из рук мои'х письма' и во'лосы Гру'ни и, схвати'в за грудь, потащи'л из бесе'дки. Сопротивле'ние моё навлекло' мне то'лько ли'шние уда'ры: си'льный офице'р вы'толкнул меня' из кали'тки и, уда'рив ного'ю, за'пер дверь на за'мок. Я был в исступле'нии: стыд, отча'яние расстро'или меня' соверше'нно. Я пусти'лся бежа'ть домо'й, хоте'л застрели'ть офице'ра, Гру'ню. Ты'сячи ужа'сных мы'слей сменя'лись одна' друго'ю. Но, при'шед на кварти'ру, я почу'вствовал внеза'пно сла'бость во всем те'ле. Каза'лось, что мозг мой прижига'ют раскалённым желе'зом и что вся кровь моя' преврати'лась в пла'мя. Вско'ре я потеря'л чу'вства, и, кро'ме ужа'сного жа'ра в голове' и жа'жды, ничто' не припомина'ло мне, что я живу' на све'те. ГЛАВА' XIII ПЛЕН У КИРГИ'ЗЦЕВ. КИРГИ'ЗСКИЙ ФИЛО'СОФ АРСАЛАН-СУЛ'ТАН. Я СДЕ'ЛАЛСЯ НАЕ'ЗДНИКОМ Не по'мню, ско'лько вре'мени я был в бесчу'вственном состоя'нии, но я пришёл в себя' во сне. Мне сни'лось, что я упа'л в во'ду и лежу' на дне глубо'кой реки'. Хо'лод заста'вил меня' просну'ться. Открыва'ю глаза', хочу' пошевели'ться, но чу'вствую, что я оку'тан во что'-то мо'крое и свя'зан. Звук, похо'жий на игру' на гудке', поража'ет слух мой. С велича'йшим трудо'м я повороти'л го'лову от сте'ны к све'ту, и все, что предста'вилось глаза'м мои'м, приводи'ло меня' в удивле'ние. Я лежа'л в пала'тке, на ку'че во'йлоков, и, весь наго'й, заверну'т был в сыру'ю бара'нью шку'ру, ше'рстью вверх. Во'зле мое'й посте'ли сиде'л челове'к в пёстром хала'те, в высо'кой, чёрной бара'ньей ша'пке; он игра'л на гудке', напева'л уны'лым го'лосом, кача'л в такт голово'ю и де'лал стра'шные грима'сы. По сплю'щенным глаза'м э'того челове'ка, по сму'глому цвету' ли'ца, вы'давшимся ску'лам и ре'дким волоса'м на уса'х и бороде' я узна'л кирги'зца. Он чрезвыча'йно обра'довался, приме'тив, что я откры'л глаза' и де'лаю уси'лия, чтоб вы'путаться из мои'х пелён; вскочи'л с своего' ме'ста, поверну'лся не'сколько раз на каблука'х и стал крича'ть изо всей си'лы, ударя'я в бу'бны, кото'рые висе'ли у него' на кушаке'. На крик его' вбежа'ло не'сколько кирги'зцев и с ни'ми три же'нщины. Оди'н киргизе'ц, высо'кого ро'ста, в ше'лковом хала'те и в ма'ленькой скуфье', вы'шитой зо'лотом, прибли'зился к мое'й посте'ли и сказа'л мне ла'сково и дово'льно чи'сто по-ру'сски: - Чего' ты хо'чешь? Лу'чше ли тебе'? - Мне хо'лодно, - отвеча'л я, - и хо'чется пое'сть и'ли испи'ть чего'-нибудь горя'чего. Вели'те развяза'ть меня' и оде'ть че'м-нибудь тёплым. - Ну, тепе'рь ты бу'дешь здоро'в, когда' захоте'л есть, - сказа'л высо'кий киргизе'ц. Он вы'слал же'нщин и веле'л двум кирги'зцам снять с меня' бара'нью шку'ру, вы'мыть, натере'ть како'ю-то кре'пкою ма'зью, похо'жею на желчь, и накры'ть хала'тами, что и бы'ло то'тчас испо'лнено. Я хоте'л подня'ться на но'ги, но от сла'бости сно'ва упа'л на постелю'. Ме'жду тем молода'я же'нщина принесла' мне в ча'ше похлёбки из сарачи'нского пшена', и я, вы'пив э'той крепи'тельной пиши', почу'вствовал, что кровь моя' приняла' пра'вильный оборо'т и что си'лы мои' восстановля'ются. Сон стал томи'ть меня' по'сле удовлетворе'ния го'лода, и высо'кий киргизе'ц, приме'тив э'то, веле'л всем удали'ться из пала'тки, сказа'в: - Не тужи', выздора'вливай. Вели'к Бог на небеси', а в степи' - не без до'брых люде'й! Я засну'л с захожде'нием со'лнца и просну'лся с его' восхожде'нием; приподня'л сперва' го'лову, пото'м привста'л и кра'йне обра'довался, что могу' держа'ться на нога'х. С трудо'м вы'шел я из ю'рты. Уви'дев со'лнце и безо'блачное не'бо, я бро'сился на коле'на и со слеза'ми благодари'л Бо'га за избавле'ние меня' от тя'жкой боле'зни и за сохране'ние жи'зни. Стра'нное зре'лище предста'вилось мои'м взо'рам. По берегу' о'зера раски'нуты бы'ли ю'рты; вокру'г видна' была' необозри'мая степь, и ме'жду небольши'ми куста'рниками пасли'сь многочи'сленные ста'да бара'нов, лошаде'й, верблю'дов и рога'того скота'. Мужчи'ны и же'нщины за'няты бы'ли рабо'тою: одни' дои'ли коро'в и кобыли'ц, други'е выве'тривали во'йлоки, тре'тьи разводи'ли огни' и носи'ли во'ду, ины'е ре'зали бара'нов и жеребя'т. Го'вор и кли'ки люде'й сме'шивались со ржа'нием коне'й, мыча'нием коро'в и бле'янием ове'ц. Я догада'лся, что нахожу'сь в кирги'зском ау'ле, но не мог пости'гнуть, каки'м о'бразом попа'л сюда'. После'днее моё воспомина'ние ограни'чивалось свида'нием с Гру'нею и прибы'тием на кварти'ру. По'сле э'того, мне каза'лось, что я не жил, и воскре'с в пала'тке кирги'зской. Высо'кий киргизе'ц, в ше'лковом хала'те, стоя'л во'зле свое'й ю'рты, кото'рая была' бо'льше и краси'вее про'чих. Он кури'л тру'бку и посма'тривал на все сто'роны. Уви'дев меня', он приказа'л одному' кирги'зцу привести' меня' к себе'. Дога'дываясь, что э'то до'лжен быть старшина', я поклони'лся ему' и проси'л позволе'ния присе'сть на зе'млю, по причи'не мое'й сла'бости. Старшина' веле'л подостла'ть мне во'йлок и сам, сев на ковре' про'тив меня', сказа'л: - Ты до'жен знать, Ива'н, что ты раб мой. Я старшина' одного' знамени'того поколе'ния кирги'зской орды'. Зову'т меня' Арсалан-су'лтаном. Служи' мне ве'рно, е'сли хо'чешь жить счастли'во; когда' ж я заме'чу в тебе' охо'ту к побегу', то прода'м в Хиву' и'ли велю' уби'ть, как бара'на. Э'та приве'тственная речь не сли'шком уте'шила меня' по'сле выздоровле'ния, но де'лать бы'ло не'чего, и я отвеча'л с притво'рным равноду'шием: - Я бу'ду тебе' служи'ть ве'рно, и хотя' до сих пор ниче'м не мог угоди'ть тебе', но осме'ливаюсь проси'ть одно'й ми'лости, в зада'ток бу'дущих: скажи' мне, каки'м о'бразом я доста'лся к тебе' в нево'лю? Я был так бо'лен, что не по'мню, что со мно'ю де'лалось. - Изво'ль, я расскажу' тебе'. Я был за дела'ми в Оренбу'рге, тому' неде'ли три. Вы'ехав ве'чером из го'рода и сверну'в с доро'ги, чтоб возврати'ться в степь изве'стными нам путя'ми, я уви'дел двух вооружённых люде'й, кото'рые снима'ли что'-то с теле'ги. Со мно'ю бы'ло то'лько четы'ре кирги'зца, для провожа'ния мои'х верблю'дов: про'чие пое'хали вперёд. Опаса'ясь, что'бы каза'чьи разъе'зды не услы'шали вы'стрелов, я не хоте'л напа'сть на э'тих разбо'йников, кото'рые спо'рили ме'жду собо'ю, что на'добно с тобо'ю сде'лать. Оди'н, высо'кий и пло'тный головоре'з, хоте'л отруби'ть тебе' го'лову; друго'й, бле'дный и сухоща'вый, сове'товал бро'сить в по'ле, чтоб не пролива'ть кро'ви, говоря', что ты и без их по'мощи ско'ро испу'стишь дух. Я слы'шал их разгово'р издалека', по ве'тру. Они' ужасну'лись, когда' я прискака'л к ним, и весьма' обра'довались, когда' я объяви'л, что не хочу' затева'ть с ни'ми дра'ки под го'родом и наме'рен изба'вить их от хлопо'т, взяв с собо'ю челове'ка, об у'части кото'рого они' спо'рили ме'жду собо'ю. Злоде'и согласи'лись и отда'ли тебя' мне, с тем чтоб я не позволя'л тебе' писа'ть в Росси'ю и откупи'ться. Я обеща'л, и они' возврати'лись в го'род. Ты лежа'л в жа'ру, без чувств, заку'танный в одея'ло. Я то'тчас веле'л уби'ть двух запасны'х бара'нов, заку'тал тебя' го'лого в сыры'е шку'ры {Э'то одно' из средств, кото'рыми ле'чатся кирги'зсцы.} и привяза'л к покла'же мое'й на верблю'де. Сыры'е шку'ры и порошо'к из сушёных ног пти'цы тиле'гус {Пти'ца, похо'жая на куропа'тку.}, кото'рый я всегда' вожу' с собо'ю, потому' что он помога'ет та'кже и от укуше'ния бе'шеных соба'к, удержа'л жизнь в твоём те'ле. При'быв в ау'л, я, по про'сьбе мои'х жен, призва'л са'мого иску'сного ба'ксу {Ба'кса, то же, что сиби'рский шама'н: гада'тель и ле'карь.}, веле'л ему' гада'ть над тобо'ю и игра'ть на ко'бызе {Род гудка', и'ли скри'пки, без ве'рхней доски'. Струны' на нем из ко'нских во'лос. Игра'ют на нем смычко'м, как на виолонче'ле. Ба'ксы употребля'ют э'тот инструме'нт при свои'х гада'ниях.} во все продолже'ние твое'й боле'зни, переменя'я беспреста'нно све'жие шку'ры ра'зных живо'тных, иногда' по два и по три ра'за в день. Жены' мои' пои'ли тебя' похлёбкою из пшена' и нава'ром травы' шира'за {Степна'я трава', употребля'емая для произведе'ния испа'рины.}, и наконе'ц Бо'гу и Его' Проро'ку уго'дно бы'ло сохрани'ть тебя' для сла'вы и че'сти служи'ть мне, султа'ну Арсала'ну. Мне жаль бы'ло твое'й ю'ности! Тепе'рь жизнь твоя' принадлежи'т мне, и ты до'лжен навсегда' отказа'ться от вся'кой наде'жды уви'деть своё оте'чество. Но скажи' мне, кто таковы' бы'ли э'ти разбо'йники, кото'рые хоте'ли уби'ть тебя' и за что они' на тебя' озло'бились? Поблагодари'в сперва' Арсалан-султа'на за его' обо мне попече'ния и возобнови'в увере'ния в мое'й ве'рности, я рассказа'л ему', каки'м о'бразом вы'ехал из Москвы' с Ворова'тиным, чтоб уви'деться с Гру'нею; как я встре'тил Ножо'ва и подслу'шал его' ре'чи и, наконе'ц, как узна'л об изме'не Гру'ни и по'сле того' впал в горя'чку от си'льных душе'вных потрясе'ний. Я объяви'л моему' но'вому господи'ну, что никого' не подозрева'ю в наме'рении уби'ть меня', кро'ме Воровати'на и Ножо'ва; но что побуди'ло их соста'вить проти'ву меня' за'говор, того' я не мог рассказа'ть, потому' что я сам не постига'л. Мне не хоте'лось ве'рить, что'бы злоде'и э'ти посягну'ли на уби'йство из не'скольких сот рубле'й, кото'рые Ворова'тин удержа'л у себя', взяв на сохране'ние. - Жаль, - сказа'л Арсалан-султа'н, - что я не све'ял с земли' э'тих безду'шных злоде'ев, кото'рые испы'тывают свои' си'лы и му'жество над больны'м ю'ношею! Е'сли они' попаду'тся ко мне в друго'й раз, то я их заста'влю просуши'ть ко'сти в сте'пи и отда'м черепы' на гнезда' зме'ям, кото'рые гора'здо лу'чше их. Слу'шай, Ива'н, пока' ты не укрепи'шься, тебе' не бу'дет рабо'ты. Жены' мои' бу'дут тебя' корми'ть и пои'ть, а там уви'дим, к чему' ты мне пригоди'шься. Семе'йство Арсалан-султа'на состоя'ло из трех жен и четырёх дете'й: трех дочере'й от 5 до 7 лет и одного' сы'на, ю'ноши в мои' ле'та. Все три жены' бы'ли мо'лоды и хороши' собо'ю. Е'сли приня'ть пра'вилом, что су'женные глаза' и вы'давшиеся ску'лы не составля'ют безобра'зия, то жены' Арсалан-султа'на бы'ли бы краса'вицами и в европе'йской столи'це; а он сам, хотя' уже' име'л лет за со'рок, мог назва'ться кирги'зским Аполло'ном. Сын его' рождён был четвёртою жено'й, кото'рой уже' не бы'ло в живы'х; но молодо'й Гаю'к в ка'ждой из трех свои'х ма'чех находи'л ла'ски и не'жности, кото'рыми не всегда' мо'гут похвали'ться па'сынки ме'жду образо'ванными наро'дами. Мой господи'н был сча'стлив свои'м семе'йством. Жены' его' жи'ли дру'жно ме'жду собо'ю, име'ли нрав весёлый и стара'лись угожда'ть му'жу все'ми возмо'жными сре'дствами. Они' отме'нно ла'сково обходи'лись с служи'телями и меня' люби'ли, как родно'го бра'та. Им обя'зан я свои'м выздоровле'нием. Наступи'ла о'сень, и наш ау'л на'чал собира'ться в похо'д для прииска'ния зи'мнего коче'вья. Арсалан-султа'н разосла'л ве'стников в бли'жние, дру'жественные ау'лы с изве'стием о переме'не жили'ща и о направле'нии, кото'рое он наме'рен взять в сте'пи. По возвраще'нии по'сланных, все ве'щи уложи'ли в ра'зные ки'пы, собра'ли ю'рты, нагрузи'ли тя'жести на верблю'дов и на заводны'х лошаде'й и по да'нному зна'ку постро'ились в похо'дный поря'док. Ка'ждое семе'йство составля'ло осо'бое отделе'ние. Де'ти, стару'хи, молоды'е деви'цы, ста'рцы и больны'е се'ли на верблю'дов, а все мужчи'ны, спосо'бные носи'ть ору'жие, и все молоды'е же'нщины - на коне'й, в лу'чшем своём пла'тье, как в торже'ственное пра'зднество. На конца'х и по сторона'м карава'на находи'лись толпы' нае'здников, вооружённые пи'ками, лу'ками, са'блями, а не'которые шамха'лами {Дли'нное ружье'" без замка'. Стреля'ют из него' карте'чью, посре'дством фитиля'.}. Ста'да сохраня'емы бы'ли осо'бым отря'дом, в ви'ду карава'на. Когда' все бы'ло гото'во к выступле'нию в похо'д, Арсалан-султа'н веле'л ба'ксе нача'ть гада'ние об успе'хе предприя'тия. Ба'кса вы'ступил вперёд, вы'нул и'з-за по'яса нож, провёл вокру'г себя' черту' по песку' и пото'м, приста'вив себе' нож к го'рлу, на'чал гро'мко петь. Пе'ние его' сопровожда'лось ужа'сными кривля'ньями и ска'чками, кото'рые ско'ро привели' его' в истоще'ние сил. Он упа'л за'мертво, едва' переводя' дыха'ние, и каза'лось, что засну'л. Це'лый ау'л смотре'л в молча'нии и с благогове'нием на сие' мни'мое чароде'йство. Чрез че'тверть часа' ба'кса на'чал дви'гаться и как бу'дто во сне бре'дить. Арсалан-султа'н и други'е старши'ны внима'тельно прислу'шивались к его' слова'м и заключи'ли из о'ных, что путь наш бу'дет благополу'чен. Изнеможённого ба'ксу посади'ли на верблю'да и по да'нному зна'ку дви'нулись вперёд. Я находи'лся во'зле Арсалан-султа'на на лихо'м коне' и оде'т был по-кирги'зски. По осо'бенной ко мне ми'лости и по про'сьбе жен свои'х он сде'лал меня' свои'м оружено'сцем, и'ли, лу'чше сказа'ть, вое'нным прислу'жником. Обя'занность моя' состоя'ла в том, чтоб держа'ть ло'шадь, когда' Арсалан-султа'н слеза'л с неё, подава'ть ему' кумы'с {Кре'пкий напи'ток из кобы'льего молока', приведённого в броже'ние.}, накла'дывать тру'бку, чи'стить ору'жие, прислу'живать за обе'дом и забавля'ть расска'зами и пе'снями. Во вре'мя пе'рвого перехо'да Арсала'н, отдали'вшись не'сколько от свои'х и подозва'в меня' к себе', сказа'л: - Ты присмотре'лся к на'шей жи'зни, Ива'н, и наде'юсь, что не захо'чешь променя'ть на'ших степе'й на ва'ши ду'шные города', где лю'ди собира'ются, чтоб обма'нывать друг дру'га и выду'мывать нужды', кото'рые де'лают их раба'ми всех возмо'жных глу'постей и заставля'ют по'лзать и пресмыка'ться пред вся'ким, кто мо'жет возвы'сить их в глаза'х глупцо'в, и надели'ть бога'тством, кото'рому они' не зна'ют ни це'ны, ни ме'ры? Что ну'жно челове'ку? - чтоб он был сыт, оде'т и споко'ен. Все э'то ты найдёшь у нас. Без труда' и забо'т, мы име'ем пи'щу и оде'жду от стад на'ших. Не му'чим себя' беспоко'йством о бу'дущем и всегда' гото'вы си'лою отрази'ть вражде'бного и'ли хи'щного сосе'да, предпочита'я ору'жие хи'тростям, лжи и обма'нам, кото'рыми вою'ют ме'жду собо'ю ва'ши городски'е жи'тели. Вы оценя'ете красоту' ва'ших городо'в широто'ю у'лиц, обши'рностью, величино'ю зда'ний. На'ша мече'ть - откры'тое не'бо, а го'род - необозри'мая степь, где никому' не те'сно и где ни стена', ни забо'р не уде'рживает во'ли. Я был в Москве' и в Петербу'рге, ви'дел все ва'ши чудеса' и удивля'лся, смотря' на у'мных люде'й, занима'ющихся игру'шками, побряку'шками и же'ртвующих здоро'вьем и споко'йствием для того' еди'нственно, чтоб быть всегда' закупоре'ну в блестя'щей кле'тке в доро'ге и на ме'сте и чтоб набива'ть желу'док паху'чими отра'вами. Я полюби'л тебя', Ива'н, и хочу' сде'лать из тебя' удало'го нае'здника, научу' владе'ть конём и ору'жием. Е'сли ж тебе' понра'вится кака'я-нибудь кирги'зская деви'ца, я бу'ду твои'м сва'том и сам постара'юсь устро'ить но'вое твоё хозя'йство. Я поблагодари'л его' за расположе'ние ко мне и примо'лвил: - В моём положе'нии мне нельзя' выбира'ть до'ли свое'й, и, во вся'ком слу'чае, я лу'чше хочу' быть во'ином, не'жели слуго'ю. По'сле э'того Арсалан-султа'н веле'л свои'м нае'здникам показа'ть мне их иску'сство. Он броса'л ме'лкие ру'сские де'ньги на зе'млю, и его' удальцы' подбира'ли их на всем ко'нском ска'ку; вска'кивали нога'ми на седло', станови'лись на нем голово'ю, лови'ли пи'ками на ле'ту броса'емые вверх ка'мни, обёрнутые сухо'ю траво'й, срыва'ли друг у дру'га ша'пки и боро'лись на лошадя'х. Ло'вкость и иску'сство кирги'зов в управле'нии конём и во всех во'инских упражне'ниях восхити'ли меня', и я стал сам проси'ть Арсалан-султа'на, чтоб он скоре'е научи'л меня' нае'здничьему ремеслу'. - Созна'йся, Ива'н, - сказа'л он мне, - что э'та поте'ха мужчи'не гора'здо прили'чнее, не'жели ва'ше печа'льное передвига'ние ног под му'зыку, прыжки' и поворо'ты, кото'рыми щеголя'ют ва'ши ю'ноши на так называ'емых бала'х. Я ви'дел ва'ши заба'вы и дрема'л на них со ску'ки. Я приме'тил, брат, что ты сперва' неохо'тно согласи'лся сде'латься кирги'зским во'ином; но я уве'рен, что со вре'менем, когда' у тебя' вы'ветрится из головы' городско'й чад, - ты сам с на'ми не расста'нешься. Ме'жду тем мы при'были на ночле'г. Пре'жде не'жели како'й-нибудь лени'вый ку'чер успе'л бы вы'прячь лошаде'й из пово'зки, уже' на'ши верблю'ды бы'ли развью'чены, ю'рты раски'нуты, бурья'н с куста'рниками пыла'л и согрева'л на'ши котлы'. Же'нщины заняли'сь приготовле'нием пиши' и дое'нием коро'в и кобыли'ц; мужчи'ны соста'вили очередну'ю стра'жу и разъе'зды. При огня'х раздава'лись весёлые пе'сни и зву'ки ко'быза и чибы'зги {Ду'дка из де'рева, и'ли из камыша', о'коло арши'на длины'.}. Не'бо бы'ло я'сно и усе'яно звёздами, во'здух благораство'рен. Арсала'н, в ожида'нии у'жина, сиде'л на седле' пе'ред свое'ю ю'ртой и подозва'л меня' к себе'. - Ива'н, - сказа'л он, - ты говори'шь на мно'гих языка'х, и потому' ты лу'чше меня' зна'ешь, как на'добно им учи'ться. Но как у нас нет ни книг, ни школ, ни учителе'й, то я до'лжен посове'товать тебе', как скоре'е научи'ться по-кирги'зски. Спра'шивай назва'ние ка'ждой ве'щи и болта'й сме'ло, что уме'ешь, не смуща'ясь насме'шками. Нужда' нау'чит скоре'е, чем учи'тель за де'ньги. Чтоб скоре'е вы'учиться языку', я сове'тую тебе' влюби'ться: э'то са'мое лу'чшее и успе'шное сре'дство. Мне та'кже любо'вь пособи'ла вы'учиться по-ру'сски. Я тебе' когда'-нибудь расскажу' э'то. Но знай, чтоб быть уда'лым нае'здником, недово'льно уме'ть владе'ть конём и ору'жием и знать язы'к на'шего наро'да: на'добно та'кже уме'ть чита'ть на не'бе, как по кни'ге. Я сам хочу' учи'ть тебя' э'тому иску'сству. При сих слова'х я прерва'л речь Арсала'на и сказа'л ему': - Как! неуже'ли ты хо'чешь из меня' сде'лать ба'ксу, гада'теля? Арсала'н улыбну'лся. - Я сто'лько же ве'рю гада'ниям ба'ксы, ско'лько и ты, - сказа'л он. - Не в том де'ло. Живя' в степя'х, где, по сча'стию, лю'ди не приросли' к одному' ме'сту как дере'вья, мы должны' знать приме'ты, по кото'рым мо'жно бы'ло бы направля'ть путь днем и но'чью. Днем слу'жат нам указа'телями курга'ны, насыпны'е моги'лы уме'рших на'ших бра'тии, куста'рники, о'зера, реки', возвыше'ния и да'же цвет сте'пи. Но'чью же - не'бо. Ви'дишь ли ты э'ту све'тлую звезду'? Э'то _Темир-казык_ (желе'зный кол) {Поля'рная звезда'.}. Она' всегда' ви'дима на том ме'сте, отку'да прихо'дит к нам зима' и холо'дные ве'тры. Тут опочива'ет со'лнце. Напра'во от Темир-казы'ка со'лнце восхо'дит, напро'тив стано'вится в по'лдень, а нале'во захо'дит. Э'та звезда' слу'жит нам вме'сто того' я'щика с стре'лкою, кото'рой вы называ'ете ко'мпасом. Вот _Чубанджулдус_ (пасту'шья звезда') {Вене'ра.}, кото'рая означа'ет вре'мя, когда' пригоня'ть ста'да с по'ля в ау'лы и выгоня'ть на па'ству. Вот _Аркар_ (ди'кий бара'н) {Плея'ды.}: э'ти звезды пря'чутся зимо'ю, а появле'ние их весно'ю означа'ет появле'ние но'вой травы'. Но я не хочу' утружда'ть тебя' на пе'рвый раз мно'жеством имён. Учи'сь знать не'бо и зе'млю, чтоб не име'ть ну'жды ни в чем, кро'ме своего' му'жества. Ночь прошла' благополу'чно, и мы с восхожде'нием со'лнца сняли'сь с коче'вья и пусти'лись в путь. Проше'д одина'ким поря'дком, о'коло десяти' дней, мы останови'лись у подно'жья го'ры, заслоня'ющей степь от се'вера, и расположи'лись кочева'ть побли'зости ручья'. Как старики', по ра'зным приме'там, предска'зывали жесто'кую зи'му, то мы зара'нее ста'ли разбива'ть двойны'е во'йлочные ю'рты, приготовля'ть мно'жество дров, камыша' и сухо'го бурья'на. Из жи'зненных припа'сов мы бо'лее всего' загото'вили сушёного мя'са и питья' из заква'шенной ржано'й муки', похо'жего на барду' в виноку'рнях. Ме'жду тем, по приказа'нию Арсалан-султа'на, меня' ежедне'вно учи'ли во'инскому де'лу и ко'нной езде'. На'чали тем, что, привяза'в к седлу' бе'шеной ло'шади, пусти'ли в степь, чтоб вы'гнать из меня', как они' говори'ли, городску'ю тру'сость. Мне не дава'ли ина'че мя'са, как положи'в его' на земле'; и я до'лжен был достава'ть свой обе'д, поднима'я о'ный с ло'шади, сперва' ша'гом, пото'м ры'сью, а наконе'ц во всю ко'нскую прыть. Печённые на у'гольях лепёшки из муки', велича'йшее ла'комство, я до'лжен был добыва'ть копьём на всем ска'ку, и мне до тех пор не дава'ли отве'дывать ди'чи, пока' я сам не стал догоня'ть на коне' сае'к и бить их нага'йкою. На ло'шадь мне не позволя'ли ина'че сади'ться, как вска'кивая на неё с разма'ху. Таки'м о'бразом, до наступле'ния моро'зов я сде'лался уда'лым нае'здником, сле'дуя одному' пра'вилу: нужда' ка'мень долби'т. ГЛАВА' XIV РАССКА'З АРСАЛАН-СУЛТА'НА О ПРЕБЫВА'НИИ ЕГО' В РОССИ'И Вы'пал снег, и кирги'зы большу'ю часть вре'мени проводи'ли в свои'х ю'ртах, си'дя вокру'г огне'й и слу'шая расска'зчиков. Табуны' на'ши и ста'да находи'лись бепре'станно в откры'том по'ле и пита'лись подсне'жною траво'й. Кро'ме перего'нки скота' с ме'ста на ме'сто, стереже'ния его' и приготовле'ния пи'щи, бо'лее мясно'й в зи'мнее вре'мя, нам не бы'ло никако'й рабо'ты. Кирги'зы, в безде'йствии, живу'т воображе'нием. Ска'зки их напо'лнены чуде'сностью и волшебство'м и всегда' име'ют предме'том како'го-нибудь нае'здника, кото'рый, стра'нствуя в сте'пи, сража'ется с тира'нами и притесни'телями прекра'сного пола', с волше'бниками, похища'ет краса'виц, разбива'ет бога'тые карава'ны и наконе'ц возвраща'ется в свой ау'л и отдыха'ет на ла'врах. Любо'вь всегда' слу'жит завя'зкою сих расска'зов; пе'сни их та'кже ды'шат не'жною стра'стию и геро'йством. Понима'я дово'льно кирги'зский язы'к, чтоб чу'вствовать всю единообра'зность сих ска'зок, я вско'ре соску'чился и'ми и одна'жды ве'чером проси'л Арсалан-султа'на рассказа'ть мне свои' и'стинные приключе'ния. Он испо'лнил своё пре'жнее обеща'ние. В сем расска'зе одни' мы'сли принадлежа'т Арсалан-су'лтану, потому' что по проше'ствии до'лгого вре'мени я не мог удержа'ть оригина'льности кирги'зского сло'га. Арсала'н говори'л по-ру'сски с не'которыми ма'лыми оши'бками - так, как на'ши зна'тные господа' и да'мы, получи'вшие от колыбе'ли инозе'мное воспита'ние. Он рассказа'л мне сле'дующее: - Так суждено', чтоб челове'к, одарённый умо'м и душо'ю бессме'ртною, превосходи'л в зло'сти и жесто'кости всех бессмы'сленных тва'рей и, не дово'льствуясь терза'нием и пожира'нием други'х живо'тных, беспреста'нно стреми'лся к истребле'нию свои'х собра'тий. Ты ви'дишь, Ива'н, что мы в на'шем ау'ле живём дру'жно и согла'сно, как родны'е бра'тья, но не ду'май, чтоб э'то дру'жество и э'та любо'вь простира'лись на весь наш род. Нет! ка'ждое пле'мя, ка'ждая орда' вражду'ют ме'жду собо'ю; оби'да, причинённая в друго'м ау'ле и'ли в друго'й орде' одному' кирги'зу, должна' быть отмщена' це'лым его' ау'лом и'ли ордо'ю. Э'та о'бщая месть, и'ли _баранта'_, хотя' просто'й то'лько обы'чай, но сильне'е вся'кого зако'на, и'бо лю'ди обыкнове'нно бо'лее повину'ются внуше'нию злых свои'х ка'честв и ли'чных вы'год, не'жели пра'вилам му'дрости. Оте'ц мой, хотя' был люби'мцем ха'на и да'же ро'дственником его', но ха'ны на'ши бесси'льны и оте'ц мой не мог покрови'тельством защити'ться от мще'ния си'льного султа'на, нача'льствовавшего чи'злыкским и дерт-ка-ри'кским племена'ми, са'мыми зле'йшими врага'ми Росси'и. Предло'гом сей ра'спри бы'ли полу'ченные пода'рки мои'м отцо'м от Росси'йского Двора', но в са'мом де'ле вражда' происходи'ла за предпочте'ние, ока'занное мое'ю ма'терью отцу' моему' при сватовстве' обо'их сопе'рников. Ча'стые набеги' и оскорбле'ния, причиня'емые врага'ми ау'лам, подве'домственным моему' отцу', прину'дили его' откочева'ть из вну'тренности сте'пи к росси'йским преде'лам и проси'ть по'мощи в по'рохе и ору'жии у ру'сских. В доказа'тельство ве'рности и пре'данности свое'й к Росси'и, оте'ц мой отда'л меня' с не'сколькими молоды'ми людьми' в зало'жники, жела'я прито'м, чтоб я уви'дел свет, присмотре'лся к поря'дку в стране' просвещённой и был со вре'менем поле'зен соо'тчичам мои'ми позна'ниями. Я был тогда' в твои'х лета'х, Ива'н; нас отосла'ли в Москву', где нам да'ли при'става, то есть казённого чино'вника, кото'рый обя'зан был пещи'сь о на'шем содержа'нии на счет казны', сопровожда'ть меня' повсю'ду, пока'зывать все любопы'тное и наблюда'ть за на'шим поведе'нием. Э'тот чино'вник, живя' до'лго на Оренбу'ргской ли'нии, знал не'сколько наш язы'к. Из Москвы' нас отосла'ли в Петербу'рг, где от казны' да'ли нам перево'дчика из тата'р и учи'теля ру'сского языка'. Признаю'сь тебе', что блеск ро'скоши и вид о'бщего дово'льства снача'ла си'льно поде'йствовали на меня' и возбуди'ли охо'ту и'ли оста'ться навсегда' в го'роде, и'ли заве'сть у себя' го'род и тако'й же во всем поря'док. Любопы'тство моё не могло' насы'титься: я хоте'л все ви'деть, все знать и пла'кал с доса'ды, когда' не постига'л ви'денного и'ли не понима'л слы'шанного. Императри'це Екатери'не Второ'й уго'дно бы'ло ви'деть меня'. Меня' оде'ли великоле'пно и повезли' во дворе'ц в каре'те, запряжённой в шесть лошаде'й цу'гом. С го'рдостью погля'дывал я на наро'д из о'кон каре'ты и ду'мал, что це'лая столи'ца занима'ется мно'ю, потому' что все остана'вливались и с любопы'тством смотре'ли на меня'. Проезжа'я чрез одну' у'лицу, мы должны' бы'ли останови'ться от мно'жества стесни'вшего наро'да, кото'рый обступи'л на'шу каре'ту и стал расспра'шивать обо мне при'става. Вдруг заигра'ла му'зыка и показа'лись обезья'ны в растворе'нном окне' бли'жнего до'ма. Наро'д, не вы'слушав расска'за при'става, побежа'л к обезья'нам, и мы споко'йно пое'хали вперёд. Э'то был пе'рвый уда'р моему' самолю'бию, и я весьма' ду'рно заключи'л о наро'де, предпочита'ющем обезья'н султа'нскому сы'ну. Я тогда' не постига'л, что постоя'нное внима'ние ка'ждого наро'да так же тру'дно удержа'ть, как постоя'нство ве'тра и что наро'д об том то'лько всегда' по'мнит, чего' бои'тся. Госуда'рыня приняла' меня' весьма' ми'лостиво: обласка'ла, обдари'ла и отпусти'ла домо'й, поручи'в вельмо'жам своего' двора' име'ть попече'ние обо мне и ввести' в о'бщество, чтоб я мог лу'чше суди'ть о вы'годах просвеще'ния. По сло'ву госуда'рыни, я вошёл в мо'ду, как но'вая причёска и'ли но'вый покро'й пла'тья. Не бы'ло в го'роде ба'ла, большо'го обе'да, зва'ного ве'чера, где б не бы'ло _кирги'зского краса'вца_. Так прозва'ли меня' зна'тные же'нщины, от того' что при Дворе' ска'зано бы'ло: "Э'тот князёк не так ду'рен собо'ю, как опи'сывают вообще' кирги'зов". Зна'тные господа' и да'мы утеша'лись мое'ю простото'ю, а я утеша'лся их болтли'востью и легкомы'слием, с кото'рым они' принима'ли больши'е ве'щи за ма'лые, а ма'лые за больши'е. Одна'жды я заста'л одно' до'брое семе'йство в слеза'х и го'ре: все пла'кали, от отца' до грудно'го младе'нца. - Что с ва'ми сде'лалось? - спроси'л я хозя'йку. - Ах, любе'зный князь, вы зна'ли на'шего дя'дюшку... - Что же с ним случи'лось? Не у'мер ли он? - О, е'сли б он у'мер, то э'то бы'ло бы то'лько полови'на беды', потому' что он уже' начина'ет расстро'ивать своё име'нье, кото'рое де'ти мои' должны' получи'ть в насле'дство; но он... ах!.. он впал в неми'лость у своего' си'льного покрови'теля! - За что же така'я внеза'пная неми'лость? - За нескро'мность, за язычо'к. Покрови'тель дя'ди горди'лся и хва'стал тем, что он вы'думал но'вый со'ус к ры'бе, а мой дя'дя рассказа'л под секре'том прия'телям, что э'то его' со'бственное сочине'ние, и вот - проща'й дру'жба и покрови'тельство! Я не мог удержа'ться от сме'ха, и э'тот смех припи'сан был моему' неве'жеству и ди'кости. В друго'й раз я нашёл в отча'янии моего' прия'теля, молодо'го, образо'ванного челове'ка. Он хоте'л застрели'ться, хоте'л бежа'ть к нам, в кирги'зскую степь, чтоб скры'ться от све'та. - Како'е несча'стье порази'ло вас, почте'"нный друг? - спроси'л я его' с уча'стием и го'рестью. - Любе'зный князь - я про'клят отцо'м! Я ужасну'лся. - Как! прокля'ты отцо'м! Неуже'ли вы впа'ли в преступле'ние, оскорби'ли роди'теля? - Я не пошёл ему' в вист в босто'не! - Как! и за э'то он вас про'клял? - Про'клял и лиши'л свои'х ми'лостей! Я при'нялся смея'ться от чи'стого се'рдца. - Уте'шьтесь, почте'"нный друг, - сказа'л я. - Тако'е прокля'тие не дойдёт до небе'с и оста'нется под ка'рточным сто'ликом, пока' како'й-нибудь заба'вник не подберёт его', чтоб посмеши'ть до'брых люде'й насчёт сумасбро'дного па'пеньки. - Здесь де'ло не о небеса'х, но о земле', - возрази'л прия'тель, - сле'дствия э'того прокля'тия - лише'ние меня' де'нежного посо'бия. Оте'ц мой рад тепе'рь, что нашёл слу'чай отказа'ть мне в де'ньгах. - Для чего' же ваш па'пенька так бережёт де'ньги? - Для того', что ко'рмит и пои'т толпу' случа'йных люде'й, кото'рые смею'тся за глаза' над его' стра'стью; хва'стает свои'ми отбо'рными ви'нами и ку'шаньем, как бу'дто э'то бы'ло сле'дствием ума', доброде'телей, заслу'г и составля'ло досто'инство челове'ка. - Во'ля ва'ша, а вы мне ка'жетесь смешны' с свои'ми бестолко'выми обы'чаями, - сказа'л я прия'телю. - Кому' смех, а кому' го'ре, - отвеча'л он. Всего' странне'е каза'лась мне оце'нка люде'й, принима'емых в больши'е о'бщества. Там не справля'лись никогда' ни об уме', ни о душе'вных ка'чествах, ни о поведе'нии челове'ка. Пе'рвый вопро'с: ско'лько за ним душ? Второ'й - како'й чин? Тре'тий - в како'м он родстве'? Четвёртый - в каки'х свя'зях? Е'сли на все э'ти пу'нкты отве'ты удовлетворя'ли ожида'ниям и'ли е'сли хотя' оди'н пункт был столь силе'"н, что заглуша'л остальны'е, тогда', будь плут, обма'нщик, граби'тель, притесни'тель - две'ри во всех дома'х для него' откры'ты, везде' гото'ва улы'бка при встре'че и но'вое приглаше'ние при о'тпуске. А де'ньги?.. О! за де'ньги неотёсанный мужи'к, кото'рый за не'сколько лет пе'ред тем продава'л во'дку лаке'ям и кучера'м, разбогате'в обма'нами, принима'ется в до'ме их госпо'д лу'чше, не'жели бе'дный во'ин, не име'ющий друго'го покрови'тельства, кро'ме свое'й заслу'ги. А обе'ды!.. Ва'ши обе'ды своди'ли меня' с ума'! Подо'бно соба'кам, кото'рые ласка'ются к тому', кто их ко'рмит, ва'ши просвещённые лю'ди из ла'комого блю'да и'ли буты'лки вина', кото'рые они', впро'чем, мо'гут име'ть до'ма, толпя'тся в дом ко вся'кому прола'зу, ко вся'кому граби'телю, и не то'лько проща'ют ему' его' бессо'вестность, но да'же защища'ют от правосу'дия. Кста'ти о правосу'дии. В ва'ших суда'х одни' - игра'ют в жму'рки и науга'д ло'вят пра'вого и'ли винова'того; а други'е - продаю'т правосу'дие на вес, как лека'рство в апте'ках, по реце'птам секретаре'й и подья'чих. Одни'м сло'вом, я удостове'рился, что ва'ше просвеще'ние состои'т в иску'сстве говори'ть и писа'ть о том, что поле'зно для _други'х_, а де'лать то, что поле'зно для _себя'_. Слова и дела нахо'дятся у вас в тако'й противополо'жности, что, е'сли кто ска'жет о себе': я че'стен, э'то зна'чит, что он плут; кто говори'т: я бога'т - означа'ет, что он бе'ден, то есть в до'лгу; а кто созна'ется сам и кричи'т везде', что он бе'ден, э'то зна'чит, что он бога'т, но хо'чет быть ещё бога'че. Кто кричи'т об о'бщей по'льзе, э'то знак, что он и'щет свои'х со'бственных вы'год, а кто пропове'дует во'льность, э'то зна'чит, что он хо'чет угнета'ть други'х. Присмотре'вшись ко всем э'тим превра'тностям в тече'ние четырёх лет и взве'сив ва'ше просвеще'ние и вы'годы городско'й жи'зни с на'шим неве'жеством и кочева'нием, я почу'вствовал си'льное жела'ние возврати'ться в степи' и забы'ть обо всем, ви'денном и слы'шанном, как о сновиде'нии. Я вознаме'рился уже' проси'ть о позволе'нии, как вдруг одно' обстоя'тельство удержа'ло меня' - любо'вь! По существу'ющему в Росси'и обы'чаю, для нас, ди'ких азия'тцев, нанима'ли кварти'ру в отдалённой ча'сти города', для того' чтоб мы свобо'днее могли' отправля'ть своё богослуже'ние и приготовля'ть пи'щу по на'шему обы'чаю, не обраща'я на себя' внима'ния любопы'тных. Одна'жды, проха'живаясь пешко'м по глухо'й у'лице, я услы'шал в одно'й лачу'ге рыда'ния и жа'лостные во'пли же'нщины. По нево'льному движе'нию я вбежа'л в дом. Го'рестное зре'лище порази'ло меня'. Прекра'сная, как а'нгел, деви'ца держа'ла в свои'х объя'тиях ста'рую же'нщину в о'бмороке и пла'кала в отча'янии, не зна'я, как пособи'ть ей. Я, не говоря' ни слова', вы'бежал в се'ни, нашёл ведро' с водо'ю, возврати'лся в ко'мнату с по'лным ковшо'м, спры'снул лицо' больно'й, стал ей тере'ть ви'ски и жи'лы на рука'х и наконе'ц привёл в чу'вство, перенёс на крова'ть и проси'л позволе'ния у краса'вицы побежа'ть тотча'с за до'ктором. Каза'лось, что деви'ца снача'ла не примеча'ла меня', бу'дучи занята' неду'гом свое'й ма'тери, но наконе'ц она' обрати'ла на меня' свои' прекра'сные голубы'е глаза', в кото'рых блесте'ли ещё слезы', и, покрасне'в, поблагодари'ла ти'хим го'лосом. Мой кирги'зский наря'д приводи'л краса'вицу в недоуме'ние: она' укра'дкой осма'тривала меня' с ног до головы' и не зна'ла, что сказа'ть. - Не пуга'йтесь меня', суда'рыня, - сказа'л я, - я кирги'з, уроже'нец ди'ких степе'й; но и у кирги'зов есть та'кже се'рдце, и они' зна'ют, что тако'е сострада'ние к несча'стью бли'жнего. Бу'дьте открове'нны со мно'ю, как с челове'ком, кото'рый почита'ет за бога'тую добы'чу вся'кий слу'чай быть поле'зным стра'ждущим и несча'стным. Я ви'жу, что вы в нужде': э'то обнару'живает ва'ше жили'ще. Одолжи'те меня' и прими'те от меня' посо'бие для больно'й ва'шей ма'тери. Не дожида'ясь отве'та краса'вицы, я бро'сил на стол горсть черво'нцев и поспе'шно удали'лся. Деви'ца хоте'ла удержа'ть меня' за ру'ку, умоля'ла взять наза'д де'ньги, но я, не слу'шая, си'лою вы'рвался и побежа'л о'прометью домо'й. Я ви'дел мно'го ру'сских краса'виц, и никогда' оне' не производи'ли во мне си'льного впечатле'ния. Но о'браз э'той бе'дной де'вушки вре'зался в моём се'рдце и па'мяти. Она' днем и но'чью представля'лась моему' воображе'нию, и я му'чился бо'лее неде'ли, не зна'я, что де'лать с собо'ю и не сме'я возврати'ться к ней в дом, опаса'ясь, чтоб она' мне не отдала' обра'тно де'нег и тем не лиши'ла себя' посо'бия. Напра'сно я си'лился забы'ть краса'вицу: она' посели'лась во мне, как жизнь, как душа', и моя' азия'тская кровь кипе'ла, как бу'дто в се'рдце моём пыла'ло пла'мя. Ни развлече'ния большо'го о'бщества, ни чте'ние, кото'рое я чрезвыча'йно люби'л, ни уедине'ние не могли' меня' успоко'ить. Наконе'ц, я реши'лся уви'деть сно'ва краса'вицу. Я пошёл к ней ве'чером. Кака'я-то непостижи'мая ро'бость удержа'ла меня' при вхо'де; я останови'лся под окно'м, за'пертым ста'внями, и услы'шал спор в ко'мнате и неизве'стные мне го'лоса. - Стыди'тесь, су'дарь, стыди'тесь! - сказа'ла же'нщина. - Как. вы сме'ете предлага'ть мне бесче'стие, в обме'н за ва'ше покрови'тельство, кото'рым я гнуша'юсь. Посмотри'те на дочь мою': она' не мо'жет произне'сть слова' от избы'тка негодова'ния, не хо'чет оскверни'ть себя' укори'знами. Мы, бе'дные, беззащи'тные сироты', и оттого' вы так де'рзки; но е'сли б муж мой был жив, невзира'я на ва'ше бога'тство и зна'тность, он бы уме'"л заста'вить вас образу'миться. - Полно', по'лно, ма'тушка, не гне'вайтесь, - возрази'л охри'плый го'лос, - гора'здо лу'чше отда'ть дочь мне на воспита'ние, не'жели за'муж за како'го-нибудь подья'чего и'ли у`нтер-офице'ра. А ты, краса'вица, не дичи'сь, подойди', позво'ль поцелова'ть себя' в э'ти ро'зовые щёчки! - Оста'вьте меня' в поко'е! - закрича'ла краса'вица, и я услы'шал стук опроки'нутого стола'. Мысль об оскорбле'нии неви'нности воспламени'ла меня' гне'вом; как бе'шеный вбежа'л я в ко'мнату и уви'дел, что дря'хлый старичи'шка, оде'тый ще'голем, та'щит к себе' за ру'ки краса'вицу и хо'чет наси'льно поцелова'ть её. Я схвати'л его' поперёк, вы'нес как куль соло'мы на двор и бро'сил с разма'ху в грязь. Два лаке'я, стоя'вшие за угло'м до'мика, прибежа'ли на крик своего' господи'на и ки'нулись на меня'. Но отча'янье и жа'жда ме'сти удво'или мои' си'лы. Я схвати'л в ка'ждую ру'ку по поле'ну дров, напа'л на мои'х проти'вников и вы'гнал их за воро'та. Ста'рый волоки'та побежа'л к каре'те, кото'рая стоя'ла на углу' у'лицы, и звал к себе' свои'х служи'телей. Вско'ре я услы'шал, что каре'та пое'хала по у'лице во всю ко'нскую прыть, за'пер кали'тку и возврати'лся в ко'мнату. Слезы' благода'рности бы'ли мое'ю награ'дой. Мать благодари'ла меня' за ока'занную ми'лость и покрови'тельство; дочь молча'ла, но её молча'ние бы'ло гора'здо красноречи'вее слов стару'хи. Стару'шка рассказа'ла мне свою' исто'рию. Муж её служи'л комисса'ром во фло'те и был че'стный челове'к. По'сле свое'й сме'рти он не оста'вил им друго'го насле'дства, кро'ме права' на получе'ние небольшо'й су'ммы из казны', за призы', сде'ланные экипа'жем корабля', на кото'ром он служи'л. Прее'мник его' предста'вил на поко'йного каки'е-то начёты, в оправда'ние посло'вицы, что уме'ршие и отсу'тствующие всегда' винова'ты. Де'ло находи'лось в то вре'мя у э'того сладостра'стного старичи'шки, кото'рый, уви'дев Софи'ю, предложи'л ей бесче'стием купи'ть вы'годный пригово'р по де'лу и покрови'тельство на бу'дущее вре'мя. Разуме'ется, что ему' отказа'ли с го'рдостью, прили'чною благоро'дным ду'шам; но старичи'шка не оста'вил свои'х пресле'дований и да'же стал страща'ть несча'стную мать, что её поса'дят в тюрьму' за утра'ту казённых веще'й, е'сли дочь не переста'нет упря'миться. Когда' я нашёл мать в о'бмороке, тогда' она' получи'ла э'то изве'стие. Мать и дочь жи'ли труда'ми рук свои'х, вышива'я для мо'дных магази'нов; но гну'сный старичи'шка, чтоб дове'сть несча'стную же'ртву до кра'йности, лиши'л бе'дную семью' и э'того сре'дства, платя' в магази'нах за то то'лько, чтоб ничего' не покупа'ли у Софи'и и не зака'зывали никако'й рабо'ты. Нищета', одно' из велича'йших несча'стий, среди' всео'бщей ро'скоши просвещённых наро'дов, вско'ре посети'ла доброде'тельное семе'йство, и е'сли б я не яви'лся к ним кста'ти, то Со'фья наняла'сь бы поло'ть в огоро'де, чтоб прокорми'ть больну'ю и сла'бую свою' мать; и'бо, кро'ме после'дней па'ры пла'тья, все уже' бы'ло про'дано. Я никогда' в жи'зни мое'й не пролива'л слез и в пе'рвый раз запла'кал при расска'зе стару'шки об её бе'дствиях. - Позво'льте мне вмеша'ться в э'то де'ло, - сказа'л я. - Е'сли я не найду' правосу'дия ме'жду зна'тными, то найду' его' вы'ше. - Оста'вьте э'то, до'брый князь, - возрази'ла стару'шка, - пока' со'лнышко взойдёт, роса' глаза' вы'ест. Мы наме'рены отказа'ться от и'ска и удали'ться в да'льний го'род, к на'шим родны'м. Е'сли вы име'ете знако'мых, то попроси'те то'лько, чтоб э'тот господи'н, кото'рого вы здесь ви'дели, нас не пресле'довал. Он называ'ется Фирю'лькин и име'ет чин генера'льский. Но, пожа'луйте, не явля'йтесь к нему', потому' что он мо'жет отмсти'ть вам за ва'шу вспы'льчивость. Ме'жду тем возьми'те обра'тно свои' де'ньги: мы не мо'жем приня'ть в пода'рок тако'й большо'й су'ммы. - Де'ньги вы мне отдади'те, когда' полу'чите из казны' что вам сле'дует; что же каса'ется до г<осподи>на Фирюлькина, то не опаса'йтесь: он мне не страшен. Пробы'в не'сколько вре'мени с э'тими несча'стными, я возврати'лся, бо'лее влюблённый в Софи'ю, не'жели пре'жде. На друго'й день поутру' я пошёл в прису'тственное ме'сто, где заседа'л Фирю'лькин, и дожда'лся его' на ле'стнице. Он ужасну'лся, уви'дев меня', и ве'рно б перемени'лся в лице' - е'сли бы мог. Но у него' не бы'ло ка'пли кро'ви в те'ле. - Что вам уго'дно, любе'зный князь? - сказа'л он, заика'ясь. - Переговори'ть с ва'ми наедине'. - О'чень рад, то'лько здесь не ме'сто. Пожа'луйте ко мне в дом, за'втра поутру', часо'в в де'вять. Я приму' вас с удово'льствием. На друго'й день я до усло'вленного ча'са был уже' в пере'дней Фирю'лькина. Лаке'и име'ли повеле'ние впусти'ть меня'; но как в за'ле бы'ло не'сколько проси'телей, а в кабине'те секрета'рь с дела'ми, то камерди'нер повёл меня' во вну'тренние ко'мнаты, чрез убо'рную Фирю'лькина. Проходя' ми'мо, я нево'льно останови'лся, чтоб рассмотре'ть ве'щи, кото'рых я пре'жде не ви'дывал. - Что зна'чат э'ти два стёганые мешо'чка с подвя'зками? - спроси'л я. - Э'то икры' моего' господи'на, - отвеча'л лаке'й. - А э'то что за че'реп? - Э'то его' во'лосы. - А э'ти ко'сти? - Э'то его' зу'бы. - На что же э'ти кра'ски на сто'лике ме'жду щётками, пу'дрою и пома'дой? - Э'то цвет ли'ца моего' ба'рина. - Хоро'ш! - сказа'л я с насме'шкою. - У него' нет ни те'ла, ни ду'ши. - Извини'те, - отвеча'л камерди'нер. - У него' три ты'сячи душ: э'то важне'е, не'жели одна' своя'. Я по'нял замеча'ние лука'вого камерди'нера и заключи'л из э'того, что Фирю'лькин до'лжен быть него'дным челове'ком во всех отноше'ниях, когда' слу'ги не име'ют к нему' уваже'ния. Меня' позва'ли в кабине'т. Фирю'лькин взял меня' за ру'ку и весьма' ла'сково попроси'л сади'ться. - Забу'дем о проше'дшем, - сказа'л он. - Вы поступи'ли со мно'ю весьма' неве'жливо, но я проща'ю вам, потому' что вы не зна'ете пра'вил на'шего общежи'тия. У нас мо'жно уби'ть, застрели'ть челове'ка, но не должно' прикаса'ться к нему' безору'жною руко'й. Впро'чем, вам не за что бы'ло серди'ться на меня'. Я так же иска'л ди'чи, как и вы, и не знал, что э'та голуби'ца уже' подстре'лена ва'ми. - Прошу' говори'ть без обиняко'в, - сказа'л я, возвы'сив го'лос. - Я то'лько два ра'за в жи'зни ви'дел бе'дную де'вушку, кото'рую вы пресле'дуете, и реши'лся защища'ть её из одного' сострада'ния. - Сострада'ние в кирги'зской степи'! - лука'во сказа'л Фирю'лькин. - Его' там бо'лее, не'жели в ва'ших позоло'ченных пала'тах и в ва'ших суда'х, - отвеча'л я с доса'дою. - Но как бы то ни бы'ло, е'сли вы не отка'жетесь от пресле'дования Со'фьи и е'сли не реши'те де'ла поко'йного её отца' по зако'нам, то я кляну'сь вам сча'стием мое'й жи'зни, что сам упа'ду к нога'м правосу'дной госуда'рыни и бу'ду на вас жа'ловаться; а ме'жду тем расскажу' всем вельмо'жам и придво'рным о на'шей встре'че у Со'фьи. - Поти'ше, поти'ше, не горячи'тесь! - сказа'л Фирю'лькин. - Мне без того' прия'тно одолжи'ть кирги'зского кня'зя: я даю' вам че'стное сло'во, что забу'ду о существова'нии ва'шей Софи'и и за'втра же подпишу' пригово'р в по'льзу её ма'тери, потому' что де'ло уже' ко'нчено. Усло'вие - никому' ни сло'ва. - Вот вам рука' моя'! - Фирю'лькин поцелова'л меня' и поспе'шно вы'вел из кабине'та. Я поспеши'л к Софи'и с э'тою ра'достною ве'стью и был сно'ва осы'пан ла'сками и благода'рностью. На друго'й день пригово'р был подпи'сан, и чрез неде'лю упла'чены де'ньги. Фирю'лькин не явля'лся бо'лее в той ча'сти го'рода, где жила' Софи'я. Он сдержа'л своё сло'во: я ду'маю, в пе'рвый раз в жи'зни. Я переста'л ду'мать о возвраще'нии в степи'. Со'фья люби'ла меня'; я был сча'стлив и жил но'вою жи'знию. Мы скрыва'ли любо'вь на'шу от ма'тери, потому' что она' ни за что бы не согласи'лась вы'дать дочь свою' за магомета'нина. Я не знал, на что реши'ться. Смерть ма'тери дала' Со'фье по'лное пра'во располага'ть собо'ю. До'брая стару'шка, удручённая ле'тами и го'рестями, умерла' с полго'да по'сле на'шего знако'мства. Со'фья оста'лась сирото'ю и объяви'ла мне, что она' гото'ва сле'довать за мно'ю не то'лько в степь, но на край све'та, в безлю'дные пусты'ни. На'добно бы'ло взять не'которые предосторо'жности. Со'фья пое'хала вперёд в Оренбу'рг, а я, испроси'в позволе'ние у госуда'рыни, отпра'вился по'сле. Не зна'я, позво'лит ли оте'ц мой жени'ться на бе'дной сироте', я оста'вил Со'фью в сосе'днем ау'ле, у прия'телей, и яви'лся к отцу' оди'н. - Ба'тюшка! - сказа'л я. - Ты испыта'л любо'вь и, ве'рно, не осу'дишь сы'на, е'сли он вы'берет себе' жену' по жела'нию се'рдца, а не по расчёту. - Мне бы хоте'лось, чтоб ты жени'лся на до'чери султа'на, моего' благоде'теля, - сказа'л мне оте'ц, - но е'сли ты уже' вы'брал себе' неве'сту и не хо'чешь други'х жен - твоя' во'ля. Ведь не мне, а тебе' жить с твое'ю жёной! Я рассказа'л ему' своё приключе'ние, и того' же дня Со'фья была' в его' объя'тиях. На'ши стару'хи серди'лись за то, что я жени'лся на инозе'мке; молоды'е де'вушки негодова'ли, но хра'брые мои' нае'здники согласи'лись, что Софи'я сто'ит быть кирги'зкою. Сам хан хоте'л ви'деть жену' мою' и похвали'л мой вы'бор. Арсала'н умо'лк и закры'л рука'ми лицо' своё. Я ви'дел его' сле'зы. Наконе'ц он сказа'л: - Я де'сять лет был сча'стлив с Софи'ею. Га'юк - плод на'шей любви'. Она' умерла'! По обы'чаю на'шего наро'да и по во'ле ха'на, я до'лжен был жени'ться; у меня' тепе'рь три жены': они' до'брые же'нщины, ты зна'ешь их. Но я люби'л одну' Со'фью и никогда' не уте'шусь в её поте'ре. Ива'н! верь мне, в степя'х кирги'зских зна'ют любо'вь и дру'жбу, хотя' не уме'ют кра'сно об них расска'зывать. Тепе'рь ты зна'ешь, отчего' я люблю' ру'сских. Со'фья соединя'ет меня' с ва'ми. Вот от чего', вопреки' на'шему обы'чаю, я обхожу'сь с тобо'ю, мои'м нево'льником, как с ра'вным. Я был сча'стлив с ру'сскою; ру'сская кровь течёт в жи'лах моего' Га'юка, и хотя' я в твоём оте'честве ви'дел мно'го глу'постей, но э'то принадле'жность всех просвя'щенных наро'дов, как я узна'л из книг, и вы то'лько в том винова'ты, что перенима'ете чужи'е глу'пости. Я нашёл в Росси'и мно'го до'брых люде'й, досто'йных жить с на'ми, в э'тих степя'х - и па'мять их доро'га для меня'. Тепе'рь ступа'й спать, Ива'н! Мне гру'стно; я ся'ду на коня' и в степи' разве'ю грусть мою'. Воспомина'ние про'шлых бед утеша'ет челове'ка, а воспомина'ние мину'вших, невозвра'тных ра'достей наполня'ет се'рдце го'рестью. Прости'... Гей, коня' моего'! Арсала'н вскочи'л на своего' жеребца' и, при све'те луны', пусти'лся в степь, во всю ко'нскую прыть. Мне самому' бы'ло гру'стно: я люби'л до'брого султа'на всем се'рдцем. ГЛАВА' XV СЛЕ'ДСТВИЯ ЖЕСТО'КОЙ ЗИМЫ' В СТЕ'ПИ. НАБЕ'Г. РА'ДОСТНАЯ ВСТРЕ'ЧА С ПЕ'РВЫМ МОИ'М БЛАГОДЕ'ТЕЛЕМ Мы живём в беспреста'нном заблужде'нии и не ина'че ви'дим предме'ты, как в отраже'нии, в волше'бном зе'ркале страсте'й. Но е'сли челове'ку извини'тельно заблужде'ние, то э'то в тако'м то'лько слу'чае, когда' он, увлечённый чу'вством, не ви'дит недоста'тков в роди'телях свои'х и в своём оте'честве. Ско'лько ни стара'лся благоро'дный Арсала'н превозно'сиить свои' степи', но ни красноре'чие его' образо'ванного ума', ни пы'лкость ди'кого пито'мца нату'ры не могли' заста'вить меня' позабы'ть Росси'ю. Зима' удво'ила мою' печа'ль. Живя' в те'сной ю'рте, с Гаюко'м и не'сколькими его' това'рищами, и находя' еди'нственное услажде'ние в бесе'дах с Арсала'ном, я скуча'л в дли'нные ве'чера и мы'слил о моём оте'честве и о мое'й до'брой тётке, кото'рая, вероя'тно, была' в отча'янии, узна'в, что я пропа'л без вести'. Гру'бая пи'ща, нечистота', дым в ю'ртах и жесто'кая сту'жа в степи', где надлежа'ло де'лать разъе'зды и сторожи'ть ста'да, бы'ли для меня' тя'гостны и заставля'ли сильне'е чу'вствовать то, чего' я лиши'лся. Наконе'ц, сту'жа увели'чилась до невероя'тной сте'пени. Ста'да на'ши не могли' добыва'ть из-по'д сне'га тра'вы, кото'рая прито'м лиши'лась свое'й пита'тельной си'лы. Мете'ли засы'пали скот сне'гом и проница'тельные холо'дные ве'тры стесня'ли дыха'ние живо'тных. Наконе'ц появи'лось бе'дствие, ужа'сное для кочу'ющего пле'мени: ско'тский паде'"ж. Тще'тно ба'ксы употребля'ли свои' гада'ния и лече'ния: ста'да на'ши и табуны' беспреста'нно уменьша'лись и не бы'ло сре'дства пресе'чь паде'"ж. Да'же здоро'вые живо'тные, скита'ясь ме'жду сне'жными бугра'ми без пи'щи и не име'я сил разгреба'ть глубо'кий и твёрдый снег, па'дали от изнеможе'ния. С сим вме'сте оказа'лся недоста'ток в съестны'х припа'сах и в дрова'х. Уны'ние разлило'сь в сердца'х. Вме'сто весёлых пе'сен слы'шны бы'ли свист ве'тров и рев издыха'ющих живо'тных. Же'нщины и де'ти таи'ли свои' слезы' пред мужья'ми и отца'ми, но притво'рное равноду'шие не могло' скрыть всео'бщей печа'ли. Арсала'н бо'лее всех ока'зывал му'жества. Он свои'м приме'ром поощря'л к рабо'те. Он сам прису'тствовал при о'бщих труда'х и ободря'л уны'лых; сам добыва'л корм для верхо'вых лошаде'й из-по'д сне'жных глыб; сам е'здил с на'ми за камышо'м и за ветвя'ми молоды'х дере'"в; сам осма'тривал ста'да и распределя'л для них но'вые па'стбища. Опаса'ясь, чтоб паде'"ж не лиши'л нас во'все продово'льствия, мы уби'ли большу'ю часть бара'нов и зары'ли мя'со в зе'млю, употребля'я с большо'ю бережли'востью на'ши сухи'е запа'сы. По сча'стию, бога'тые кирги'зы запасли'сь кирпи'чным ча'ем {Са'мый просто'й и дешёвый чай, употребля'емый бо'лее в Сиби'ри монго'льскими поколе'ниями. Он продаётся в куска'х, наподо'бие кирпича', и в пограни'чных кита'йских города'х слу'жит вме'сто моне'ты. Коли'чеством сих куско'в ча'ю оце'нивают ве'щи.}, кото'рый мы пи'ли по не'скольку раз в день, приготовля'я его' сперва', как суп, с молоко'м, ма'слом и со'лью, а по'сле, когда' не достава'ло молока' и ма'сла, - про'сто с со'лью и бара'ньим жи'ром. Э'тот напи'ток подде'рживал си'лы мои'. Ржана'я му'ка, кото'рою Арсалан-султа'н запа'сся в Оренбу'рге, служи'ла то'лько для ла'комства. Кирги'зы не употребля'ют хле'ба, но ва'рят из муки' род ка'ши и пеку'т лепёшки на у'гольях. Сара'чинское пшено' бы'ло то'лько у одного' султа'на, и то в ма'лом коли'честве. Пшено' берегли' для же'нщин и для больны'х. Хотя' мы не чу'вствовали ещё настоя'щего го'лода, но с лише'нием стад э'то бе'дствие угрожа'ло нам к весне'. Наконе'ц прошла' зима', снег раста'ял, земля' зазелене'ла, паде'"ж прекрати'лся, но мы оста'лись бе'дными. Без вне'шнего посо'бия го'лод до'лжен был пости'гнуть нас ещё до конца' весны'. Все э'то предви'дели, но не зна'ли, на что реши'ться. Не'которые погова'ривали, чтоб вступи'ть в ру'сскую слу'жбу, на жа'лованье; други'е хоте'ли проси'ть по'мощи у ха'на. Арсала'н вознаме'рился си'лою победи'ть несча'стие. Одна'жды он пригласи'л к себе' старши'н, и когда' все усе'лись на полу' и закури'ли тру'бку, он произнёс сле'дующую речь: - Обя'занность моя' пещи'сь об вас: я де'лаю, что могу', но при всем э'том я не в си'лах был ни прекрати'ть моро'за, ни пресе'чь падежа'. Не хочу' скрыва'ть пе'ред ва'ми, что нам угрожа'ет ещё бо'льшее несча'стие. Враги' на'ши, узна'в о на'шей сла'бости и нужде', нападу'т на нас и истребя'т всех и'ли сде'лают свои'ми раба'ми. То'лько отча'янное му'жество мо'жет спасти' нас. В очеви'дных опа'сностях лу'чше предупрежда'ть бе'дствие сопротивле'нием, не'жели малоду'шно ожида'ть уда'ра. Я получи'л изве'стие, что бога'тый карава'н идёт че'рез сте'пи и что враг на'шего пле'мени, султа'н Алты'н, провожа'ет карава'н с лу'чшими свои'ми нае'здниками. Ся'дем на коне'й и пойдём к нему' навстре'чу, разобьём, возьмём карава'н и одни'м сме'лым по'двигом обеспе'чим себя' и от врага', и от го'лоду. Вот моё наме'рение. Объяви'те э'то удальца'м мои'м. Кто не бои'тся сме'рти и кто жела'ет спасти' свой род от поноше'ния и бед, тот пойдёт со мно'ю. Я не возьму' никого', кро'ме охо'тников. Не'которые старши'ны хоте'ли возража'ть, но Арсала'н встал с своего' ме'ста и сказа'л: - Я никого' не принужда'ю идти' со мно'ю. Кому' не нра'вится моё наме'рение, тот мо'жет оста'ться в ау'ле и по'сле моего' отъе'зда толкова'ть что ему' уго'дно. Но тепе'рь я прошу' вас повтори'ть то'лько в ва'ших семе'йствах мои' слова', без вся'ких толко'в; а е'сли я узна'ю, что кто'-нибудь осме'лится посева'ть раздо'ры, по'мните, что у Арсалан-султа'на есть кинжа'л, арка'н и нага'йка. Проща'йте! Все вы'шли в безмо'лвии, и Арсала'н веле'л мне оста'ться. - Ну, а ты, Ива'н, пойдёшь со мно'ю и'ли оста'нешься с ба'бами? - Разуме'ется, с тобо'й, в ого'нь и в во'ду! - воскли'кнул я. Арсала'н сел на зе'млю, заду'мался и, помолча'в немно'го, сказа'л: - Разду'май хороше'нько, Ива'н; мы идём почти' на ве'рную смерть. В отча'янном положе'нии на'шем я не ви'жу друго'го сре'дства к избавле'нию, как набе'г. Но нам должно' бу'дет дра'ться с хра'брыми и си'льными проти'вниками: их, ве'рно, вдво'е бо'лее нас, и е'сли мы не победи'м, то должны' умере'ть. Я, как нача'льник, до'лжен подава'ть собо'ю приме'р и скрыва'ть пе'ред свои'ми опа'сность. Но с тобо'ю я хочу' быть открове'нным. Мне жаль тебя'. Даю' тебе' во'льность. Возьми' моего' коня' и ступа'й к свои'м. Заче'м тебе' разделя'ть го'рькую мою' у'часть? Я бро'сился обнима'ть до'брого султа'на и, тро'нутый до слез, отвеча'л: - Нет, Арсалан-султа'н, я не оста'влю тебя' в опа'сности! Кирги'з не превзойдёт ру'сского в великоду'шии. Ты спас мне жизнь; ты обходи'лся со мно'ю не как с рабо'м, но как с сы'ном, как с друго'м; ты научи'л меня' владе'ть ору'жием, - и я был бы недосто'ин свобо'ды, е'сли б был столь малоду'шен, что бежа'л от тебя', когда' ты идёшь на смерть. Я пойду' с тобо'ю; бу'ду дра'ться во'зле тебя'; закрыва'ть тебя' свои'м те'лом и'ли поги'бну вме'сте, и'ли бу'ду с тобо'й торжествова'ть побе'ду. Арсала'н поцелова'л меня' и сквозь сле'зы сказа'л: - Быть так! На друго'й день, с рассве'том, сто отли'чных нае'здников бы'ли уже' во всей гото'вности к похо'ду. Кро'ме того', о'коло двадцати' челове'к находи'лось при заводны'х лошадя'х и не'скольких верблю'дах, навью'ченных съестны'ми припа'сами. К удивле'нию моему', я не ви'дел же'нских слез и не слыха'л рыда'ний при проща'нии муже'й и любо'вников. Те, кото'рые не могли' скрыть свое'й го'рести, не пока'зывались из земля'нок. Други'е, в молча'нии сложа' ру'ки, смотре'ли на на'ши приготовле'ния к похо'ду. Э'та ти'хая го'ресть и уны'ние сильне'е де'йствовали на се'рдца во'инов, не'жели гро'мкие изъявле'ния печа'ли. Яви'лся Арсала'н, в бога'той шу'бе, на лихо'м коне'. Он обрати'лся к толпе' же'нщин, старико'в и во'инов, остаю'щихся для заши'ты ау'ла, и, сказа'в: "Проща'йте!", понёсся в гало'п в степь; нае'здники после'довали за ним, проща'ясь зна'ками с ми'лыми се'рдцу. Отъе'хав от ау'ла тако'е расстоя'ние, что мы могли' ви'деть то'лько оди'н дым на'шего коче'вья, мы останови'лись, чтоб дать прибли'зиться к нам вью'чному скоту', кото'рый до'лжен был находи'ться всегда' у нас ввиду'. На пе'рвый ночле'г мы расположи'лись среди' степи', во'зле курга'на; лошаде'й пусти'ли в степь; круго'м расста'вили часовы'х и, разложи'в огни', помести'лись вокру'г, на во'йлоках. На друго'й день мы напра'вили путь к реке' Сы'р-Дарье и продолжа'ли ше'ствие одни'м поря'дком, руково'дствуясь курга'нами и тече'нием со'лнца и поверя'я но'чью на'ше направле'ние по положе'нию звезд на не'бе. До'лго мы шли, не встреча'я в степи' живо'й ду'ши, и наконе'ц, в седьмо'й день, под ве'чер, уви'дели вдали' дым. Сперва' мы ду'мали, что э'то ау'л; но по'сланные вперёд нае'здники уве'домили, что э'то ночле'г карава'на. Мы останови'лись, и Арсала'н реши'лся но'чью разве'дать обо всем в то'чности и, е'сли б э'тот карава'н был тот са'мый, кото'рый составля'л предме'т на'ших по'исков, - напа'сть у'тром и ко'нчить де'ло. Во'семь челове'к из на'ших отли'чных нае'здников отпра'вились к карава'ну с трех сторо'н. Че'тверо из них спе'шились и подползли' камышо'м со сторо'ны небольшо'го о'зера на тако'е расстоя'ние, что могли' слы'шать го'лоса стра'жи и ви'деть неприя'телей в лицо'. Мы ме'жду тем стоя'ли в гото'вности к бою' и реши'лись напа'сть по пе'рвой трево'ге, чтоб вы'ручить по'сланных. Но по'иск ко'нчился благополу'чно. По'сланные уве'домили нас, что э'то наш карава'н, но что прикры'тие многочи'ленно и что напада'ть но'чью бы'ло бы опа'сно, потому' что из вьюко'в с това'рами сде'лан род укрепле'ния и стра'жа, вооружённая шамха'лами, бди'тельно охраня'ет стан. Мы отступи'ли не'сколько верст в сто'рону и расположи'лись на ночле'г за горо'ю, чтоб не бы'ло ви'дно на'ших огне'й. Арсала'н собра'л свои'х во'инов в кружо'к и сде'лал сле'дующее распоряже'ние. Отря'д наш раздели'лся на три ча'сти. Сам он с пятидеся'тью нае'здниками до'лжен был остава'ться в тылу'. Одному' отря'ду, из двадцати' пяти' челове'к, надлежа'ло сде'лать ло'жное нападе'ние спе'реди карава'на, а друго'му отря'ду, ро'вной си'лы, с фла'нга. Когда' завя'жется де'ло, тогда' гла'вному на'шему отря'ду поло'жено бы'ло бро'ситься на тыл карава'на и стара'ться отре'зать часть о'ного и защища'ть добы'чу, прикрыва'ясь нае'здниками двух ма'лых отря'дов, кото'рые должны' тогда' стара'ться соедини'ться с гла'вным отря'дом, отступа'я по обо'им фла'нгам карава'на и зама'нивая неприя'тельских нае'здников да'лее от него'. Я с сы'ном Арсала'на, Гаюко'м, причи'слен был к гла'вному отря'ду. До све'та два ма'лые на'ши отря'да вы'ступили в путь, а мы оста'лись за возвыше'ниями, погаси'в огни', чтоб днем не ви'дно бы'ло ды'му. О'коло полу'дня услы'шали мы вдали' ко'нский то'пот и кли'ки пого'нщиков верблю'дов. Арсала'н, оку'тавшись се'рою попо'ной, всполз на го'ру, чтоб разгляде'ть карава'н. Когда' он скры'лся из ви'ду, мы се'ли на коне'й и отпра'вились ме'дленно по следа'м его'. Лишь то'лько мы услы'шали вы'стрелы, тотча'с на ры'сях понесли'сь за карава'ном и, зави'дев его', пусти'лись с кри'ком в ата'ку. Неприя'тель, не занима'ясь перестре'лкою с двумя' на'шими отря'дами и презира'я их малочи'сленность, бро'сился на них с пи'ками и отдали'лся от карава'на. Мы воспо'льзовались э'тим слу'чаем: уда'рили на остальны'х, смя'ли их, завладе'ли бо'льшею ча'стью карава'на, загна'ли всех верблю'дов с вью'ками в одну' ку'чу и реши'лись защища'ть свою' добы'чу до после'дней кра'йности. Султа'н Алты'н, уви'дев наш успе'х, переста'л пресле'довать на'ши ма'лые отря'ды, кото'рые, притворя'ясь, что спаса'ются бе'гством, зама'нивали его' да'лее в степь. Возврати'вшись к карава'ну, Алты'н с бе'шенством напа'л на нас, уви'дев в толпе' ли'чного своего' врага', Арсалан-султа'на. Арсала'н та'кже не мог уме'рить своего' гне'ва и, схвати'в копьё, отдели'лся от свои'х и бро'сился на Алты'на. Увива'ясь на лихо'м коне', Арсала'н потесни'л своего' проти'вника и уже' гото'в был на'несть ему' уда'р, но в са'мую сию' мину'ту разда'лся вы'стрел; ло'шадь Арсала'на упа'ла со всех ног и подби'ла под себя' вса'дника. С а'дскою ра'достью соскочи'л Алты'н с коня' и, обнажи'в туре'цкий ятага'н, бро'сился на лежа'щего Арсала'на, чтоб отре'зать ему' го'лову. Я находи'лся в не'скольких шага'х от Арсала'на и, ви'дя его' опа'сность, вы'хватил и'з-за кушака' пистоле'т, прице'лился, вы'стрелил - и Алты'н пал мёртвый во'зле своего' врага', кото'рый ме'жду тем успе'л вы'биться из-по'д ло'шади. Арсала'н схвати'л ятага'н Алты'на и его' же ору'жием отре'зал ему' го'лову, взоткну'л её на пи'ку и прискака'л к свои'м. Лишь то'лько нае'здники Алты'на уви'дели го'лову своего' нача'льника на пи'ке, свире'пое их му'жество ути'хло в одно' мгнове'нье и преврати'лось в де'тскую ро'бость. Они' о'прометью побежа'ли наза'д с жа'лостными во'плями, оста'вив нам в добы'чу це'лый карава'н, состоя'щий из ста верблю'дов, нагру'женных драгоце'нными азия'тскими това'рами, многочи'сленное ста'до ове'ц и мно'жество заводны'х и табу'нных лошаде'й. Кро'ме того', нам доста'лось в плен де'сять челове'к буха'рских купцо'в, с пятью'десятью пого'нщиками и двадцатью' нево'льниками. Лишь то'лько проти'вники на'ши ускака'ли из ви'ду, мы тотча'с дви'нулись в похо'д, взяв направле'ние к дру'жеским ау'лам, чтоб избе'гнуть пого'ни. Арсала'н не успе'л да'же говори'ть со мной во вре'мя э'той сумато'хи; но на похо'де он взял меня' за ру'ку и, обраща'ясь к свои'м нае'здникам, сказа'л: - Вот кому' я обя'зан мое'ю жи'знью, а вы - побе'дою и добы'чею! Он уже' свобо'ден, но заслу'га его' превыша'ет вся'кую награ'ду. Това'рищи мои' окружи'ли меня' и осыпа'ли благода'рностью и ла'сками. Оди'н из бы'вших с на'ми поэ'тов, кото'рых мно'жество ме'жду кирги'зами, тотча'с сочини'л пе'сню мне в похвалу'. Това'рищи мои' вы'учили э'ту пе'сню и пе'ли хо'ром во вре'мя похо'да. Мы шли чрезвыча'йно ско'ро и ча'сто переменя'ли направле'ние, чтоб избе'гнуть по'исков. Чрез де'сять дней обра'тного похо'да мы возврати'лись в свой ау'л, изму'ченные от уста'лости, но с торжество'м побе'ды. Весь ау'л вы'бежал к нам навстре'чу и при'нял нас с гро'мкими восклица'ниями ра'дости. Арсала'н рассказа'л пе'ред це'лым собра'нием о моём по'двиге: восхи'щенные кирги'зы сня'ли меня' с ло'шади и носи'ли на рука'х вокру'г на'шего ста'на, с пе'снями и му'зыкою, импровизи'руя в честь мне стихи' и пе'сни. Для меня' отвели' три ю'рты и предоста'вили пра'во вы'брать в жены' пе'рвых кирги'зских краса'виц. Я не воспо'льзовался э'тою осо'бенною ми'лостью; но, признаю'сь, так был дово'лен ока'занными мне по'честями, что ду'мал навсегда' оста'ться ме'жду кирги'зами. Чрез не'сколько дней на'чали дели'ть добы'чу. Все ше'лковые това'ры, же'мчуг и други'е драгоце'нности поло'жено бы'ло прода'ть в Росси'и, а де'ньги обрати'ть на о'бщие ну'жды ау'ла, исключа'я не'которых веще'й, кото'рые раздели'ли ме'жду семе'йствами, так же как скот, лошаде'й и верблю'дов. Нали'чные де'ньги и нево'льников раздели'ли то'лько ме'жду нае'здниками, бы'вшими в экспеди'ции. Буха'рским купца'м предоста'вили пра'во вы'купиться. По о'бщему согла'сию, мне да'ли четы'ре па'я в добы'че и предоста'вили пра'во вы'брать четы'рех нево'льников для услу'г. В числе' взя'тых на'ми нево'льников, бо'льшею ча'стью персия'н и афга'нцев, бы'ло дво'е ру'сских. Разуме'ется, что я взял их на свою' до'лю, чтоб освободи'ть при пе'рвом слу'чае. В хло'потах бы'строго на'шего похо'да я не име'л слу'чая обраща'ть большо'го внима'ния на мои'х земляко'в и да'же не име'л вре'мени расспроси'ть поря'дочно об их состоя'нии и узна'л то'лько, что оди'н из них дворяни'н, а друго'й отставно'й солда'т. Когда' же они' доста'лись мне, то я помести'л их в свою' пала'тку и того' же ве'чера пригласи'л у'жинать с собо'ю, чтоб узна'ть подро'бно обо всем, до них каса'ющемся. Оди'н из них был лет тридцати' пяти', ви'дный и да'же краси'вый. Невзира'я на дли'нную бо'роду и больши'е во'лосы, черты' его' лица' каза'лись мне не чу'ждыми. Отставно'й солда'т, челове'к лет сорока' пяти', был ло'вок и расторо'пен. - Кто ты тако'в, любе'зный земля'к? - спроси'л я у пе'рвого. - Я дворяни'н и отставно'й офице'р. - Как ва'ша фами'лия? - Милови'дин. - Алекса'ндр Ива'нович Милови'дин! - воскли'кнул я, вскочи'в с своего' ме'ста и сплесну'в рука'ми. - Неуже'ли вы меня' зна'ете? - спроси'л он в изумле'нии. - Зна'ю ли? Я удивля'юсь, как не узна'л вас с пе'рвого взгля'да. Но вы постаре'ли, перемени'лись, похуде'ли, и прито'м же э'та борода', э'ти лохмо'тья! Алекса'ндр Ива'нович, всмотри'тесь в меня'. Неуже'ли вы не узна'ете ва'шего сиро'тки, ва'шего Ва'ньки, кото'рого вы взя'ли с собо'ю из до'ма Гологордо'вского и оста'вили у жида' в Сло'ниме? Милови'дин бро'сился мне на ше'ю, воскли'кнув: - Как, э'то ты... э'то вы? Кака'я стра'нная судьба'! Мы пла'кали от ра'дости и в молча'нии обнима'лись. Отставно'й солда'т стоя'л в не'скольких шага'х и утира'л кулако'м слезы'. Наконе'ц мы успоко'ились, и я, вы'слав солда'та в другу'ю пала'тку, оста'лся наедине' с Милови'диным, чтоб рассказа'ть ему' свои' похожде'ния. Милови'дин, вы'слушав моё повествова'ние, обра'довался, что я так воспи'тан и нахожу'сь в све'те в тако'м положе'нии, что могу' быть его' друго'м и това'рищем. В тот же ве'чер мы произнесли' взаи'мную кля'тву не расстава'ться и дели'ть все: го'ре и сча'стье. С э'той мину'ты мы согласи'лись говори'ть друг дру'гу ты и называ'ться бра'тьями. Как уже' бы'ло по'здно, то мы легли' спать и Милови'дин обеща'л мне на друго'й день рассказа'ть свои' приключе'ния. Мы вста'ли до све'ту, и Милови'дин на'чал свой расска'з. Здесь я до'лжен предуве'домить мои'х чита'телей, что все помещённое мно'ю на счет Гологордо'вского и его' семе'йства, все, что ска'зано о любви', бра'ке и отноше'ниях Милови'дина к сему' семе'йству, заи'мствовано мно'ю из сего' расска'за и помещено', для поря'дка повествова'ния, в пе'рвых гла'вах моего' жизнеописа'ния. Само' по себе' разуме'ется, что я был так мал и прост в до'ме Гологордо'вского, что не был в состоя'нии прони'кнуть всего' того', что расска'зано мно'ю дово'льно подро'бно. Ита'к, расска'з Милови'дина я начну' от вы'езда его' из Сло'нима в Москву' с молодо'ю его' жено'й. ГЛАВА' XVI РАССКА'З МИЛОВИ'ДИНА. НРА'ВСТВЕННЫЙ АВТОМА'Т И ЕГО' ДОМОПРАВИ'ТЕЛЬНИЦА. СЕМЬЯ' СТА'РОЙ ДЕ'ВЫ. ПАНОРА'МА МОСКО'ВСКОГО О'БЩЕСТВА. ДРУ'ЖЕСКИЙ КАДРИ'ЛЬ. РУ'ССКАЯ ЧУЖЕЗЕ'МКА. О'БЩЕСТВО НА ТЁПЛЫХ ВОДА'Х. ВЗГЛЯД НА ВЕНЕ'ЦИЮ - Прие'хав в Москву' в наме'рении уми'лостивить дя'дю и получи'ть от него' по'мощь, я не'сколько дней скрыва'лся пред знако'мыми и, чрез одного' ста'рого прия'теля моего' отца', стара'лся войти' в перегово'ры с пре'жним мои'м благоде'телем. Дя'дя отказа'лся да'же ви'деться со мно'ю. Все уси'лия прия'теля моего' отца', чтоб помири'ть нас, оста'лись тще'тными. Вот причи'на сего' неслы'ханного упо'рства. Дя'дя мой, челове'к холо'дный, равноду'шный ко всему', тяжёлый и лени'вый, был рабо'м свои'х привы'чек. Он тридцати' лет сря'ду служи'л в одно'м прису'тственном ме'сте, где вся его' до'лжность состоя'ла в том, чтоб подпи'сывать на бума'гах: _ве'рно с по'длинным: Степа'н Миловидин_. Почти' ка'ждый ве'чер он проводи'л в Англи'йском клу'бе, где велича'йшее его' наслажде'ние состоя'ло в том, чтоб пить клю'квенный лимона'д, игра'ть в вист и прислу'шиваться к спле'тням, кото'рые он, возвратя'сь домо'й, переска'зывал свое'й домоправи'тельнице, Авдо'тье Ива'новне. Э'та же'нщина, вдова' отставно'го колле'жского регистра'тора, нанима'ла, лет за два'дцать пред сим, кварти'ру в одно'м до'ме с мои'м дя'дею и, узна'в, что он заболе'л опа'сно и что за ним не'кому уха'живать, кро'ме слуг, самово'льно посели'лась в его' ко'мнатах, при по'мощи кварта'льного надзира'теля подчини'ла служи'телей свое'й вла'сти, ссо'рилась с больны'м и с до'ктором, а ме'жду тем не отходи'ла от посте'ли дя'ди, лила' ему' в рот лека'рство и до того' ему' надое'ла, что он вы'здоровел. Из благода'рности ли и'ли из тру'сости, он не име'л ду'ху вы'гнать Авдо'тью Ива'новну из свое'й кварти'ры и, ви'дя её брюзгли'вое усе'рдие к себе' и шу'мное раче'ние в присмо'тре за хозя'йством, оста'вил в её распоряже'нии все, касающеёся до устро'йства до'ма. Дя'дя мой вско'ре почу'вствовал превосхо'дство же'нского хозя'йства пред домово'дством ста'рого холостяка'. Бельё его' бы'ло в испра'вности, чай и ко'фе вкусне'е, за столо'м всегда' явля'лось како'е-нибудь люби'мое его' блю'до. Вско'ре привы'чка одоле'ла мои'м дя'дею до тако'й сте'пени, что он не мог обойти'сь без Авдо'тьи Ива'новны и все, что не бы'ло пригото'влено и по'дано её рука'ми, каза'лось ему' неприя'тным. Широ'кое, калмыкова'тое, покры'тое ряби'нами лицо' Авдо'тьи Ива'новны, без сомне'ния, не могло' прельсти'ть моего' дя'ди; но он так присмотре'лся к нему', что ему' непреме'нно надлежа'ло взгляну'ть ежедне'вно на её коша'чьи глаза', как ще'голю в зе'ркало. У'ши его' так же привы'кли к её зво'нкому го'лосу, как слух ста'рого солда'та к зву'ку бараба'на; и он бы не усну'л споко'йно, е'сли б в тече'ние дня не услы'шал её бра'ни с служи'телями, сосе'дками и разно'счиками. Ле'ность и нереши'тельность моего' дя'ди име'ли нужду' в возбуди'тельных сре'дствах, и Авдо'тья Ива'новна вско'ре до тако'й сте'пени овладе'ла им, что он был в её рука'х соверше'"нным автома'том, не смел да'же попра'вить своего' колпака' без её сове'та, терпели'во слу'шал её бранчи'вые увеща'ния и все де'лал с её позволе'ния, кро'ме подпи'сывания: _ве'рно с по'длинным_. Дя'дя мой почита'л себя' счастли'вым, что нашёл существо', кото'рое за него' ду'мало, жела'ло, боя'лось и наде'ялось. Он с ра'достью отда'л своё име'нье в распоряже'ние Авдо'тьи Ива'новны, чтоб то'лько не име'ть дела' с ста'ростами, управи'телями и должника'ми, кото'рые всегда' выма'нивали у него' что'-нибудь, а прито'м и обма'нывали. Он благодари'л судьбу', что Авдо'тья Ива'новна позво'лила ему' посеща'ть Англи'йский клуб, с усло'вием: переноси'ть ей все спле'тни, - и с тре'петом возвраща'лся домо'й, когда', заигра'вшись в ка'рты, пропуска'л ми'мо уше'й занима'тельные расска'зы и приходи'л без новосте'й. Друго'й, бу'дучи на его' ме'сте, вы'думал бы сам что'-нибудь для успокое'ния злой ба'бы; но мой дя'дя так отвы'к от у'мственных упражне'ний, что заболе'л бы мигре'нью на тро'е су'ток, е'сли б поду'мал три мину'ты о че'м-нибудь друго'м, кро'ме наполне'ния желу'дка, козыре'й в ви'сте и своего': _ве'рно с по'длинным_. У Авдо'тьи Ива'новны была' дочь от му'жа её, отставно'го колле'жского регистра'тора; она' была', по тре'тьему го'ду, когда' ма'менька её взяла' при'ступом дом моего' дя'ди. Само' по себе' разуме'ется, что она' по'сле того' воспи'тывалась на счет моего' дя'ди и что Авдо'тья Ива'новна непреме'нно тре'бовала, чтоб её Ли'за говори'ла по-францу'зски, игра'ла на клавико'рдах по-неме'цки, пе'ла по-италья'нски и танцева'ла все замо'рские та'нцы, Всему' э'тому научи'ли Ли'зу за де'ньги, но как ум господа' иностра'нцы приво'зят к нам не на прода'жу, а для со'бственного обихо'ду, то Ли'за оста'лась ду'рочкою, как Бог её со'здал. Оте'ц мой, бу'дучи генера'лом в действи'тельной слу'жбе, находи'лся всегда' в а'рмии; ма'тери лиши'лся я в малоле'тстве, и так до десятиле'тнего во'зраста воспи'тывался у ро'дственницы ма'тери мое'й, ста'рой деви'цы, вме'сте с двумя' дю'жинами обезья'н, попуга'ев, собачо'нок, ка'рлиц, калмы'чек и вся'ких други'х дико'винок. Велича'йшая справедли'вость ца'рствовала в сем звери'нце: нас всех, то есть люде'й и звере'й, равно' люби'ли, досы'та корми'ли, ласка'ли и би'ли, смотря' по расположе'нию ду'ха на'шей благоде'тельницы. Обыкнове'нно, она' тогда' была' весела', когда' к ней доходи'ли вести' о расстро'йстве предполо'женной сва'дьбы, чьей бы то ни бы'ло, и'ли о соблазни'тельном житье'" супру'гов. В бе'шенство же приходи'ла она' тогда', когда' слыха'ла о сва'дьбах, ро'динах, крести'нах и о счастли'вом бра'ке. Разуме'ется, что са'мое лу'чшее вре'мя для нас бы'ло в посты', когда' не быва'ет сва'деб. В дни весе'лья всех нас: собачо'нок, обезья'н, калмы'чек, ка'рлиц и меня' - корми'ли одина'ковыми бискви'тами и миндалём, а в дни гне'ва - всех секли' одни'м пучко'м ро'зог. Нас бра'ли по о'череди гуля'ть в каре'те: оди'н раз меня', друго'й раз марты'шку и так да'лее. Неда'ром говоря'т, что ра'вная у'часть соединя'ет се'рдца: на'ше ското-челове'ческое о'бщество жи'ло в велича'йшей дру'жбе и согла'сии, исключа'я одного' зло'го сиби'рского кота' и одно'й упря'мой ста'рой обезья'ны, кото'рые ника'к не хоте'ли приста'ть к на'шему сою'зу и за то получа'ли побо'и от меня' и калмы'чек, а мы за э'то бы'ли би'ты на'шею _благоде'тельницею_. Я ду'маю, что я сам бы преврати'лся в сиби'рского кота' или в обезья'ну, е'сли б до'лее пожи'л в э'том до'ме. Но, по сча'стью, оте'ц мой, прие'хав в Москву', взял меня' отту'да, поссо'рившись с благоде'тельницею мое'ю за то, что выхваля'л пе'ред не'ю супру'жеское состоя'ние и утвержда'л, что он был сча'стлив с мое'ю ма'терью. Оте'ц мой про'жил в вое'нной слу'жбе часть своего' роди'тельского насле'дства; а дя'дя мой, подпи'сывая _ве'рно с по'длинным_, умно'жил свой уча'сток вде'сятеро: он взя'лся плати'ть за моё воспита'ние и содержа'ть меня' в слу'жбе. Меня' отда'ли во францу'зский пансио'н, как во'дится, - и по пра'здникам дя'дя позволя'л мне приходи'ть к себе' к обе'ду. Авдо'тья Ива'новна, к удивле'нию всех, не то'лько не зави'довала тому', что дя'дя мой разделя'л свои' благодея'ния ме'жду мно'ю и её до'черью, напро'тив того', она' о'чень люби'ла меня', ласка'ла, дари'ла и обходи'лась со мно'ю, как с сы'ном. По определе'нии моём в слу'жбу, уже' по сме'рти моего' отца', Авдо'тья Ива'новна не то'лько принужда'ла дя'дю моего' снабжа'ть меня' всем ну'жным, но да'же заставля'ла его' дава'ть мне бо'лее де'нег, не'жели ско'лько бы'ло определено'. Наконе'ц откры'лась причи'на э'той не'жности. Авдо'тья Ива'новна име'ла наме'рение жени'ть меня' на свое'й Ли'зе, и, как ско'ро я жени'лся на друго'й, она' заста'вила моего' дя'дю ве'рить, что я впал в велича'йшее преступле'ние, оказа'лся неблагода'рным и наконе'ц, предста'вив меня' поро'чным и злонра'вным, прину'дила его' отре'чься от меня' и лиши'ть насле'дства суде'бным поря'дком. Прия'тель моего' отца' доста'вил мне ко'пию с сей па'губной бума'ги, с по'дписью моего' дя'ди: _ве'рно с по'длинным_. Э'то был пригово'р судьбы, и'бо дя'дя скоре'е реши'лся бы уничто'жить со'лнце, не'жели свою' скре'пу, почита'я всегда' ко'пию важне'е по'длинника. Узна'в о прие'зде моём в Москву' и о моём несча'стии, не'которые друзья' моего' отца' соедини'лись, чтоб перемени'ть наме'рение моего' дя'ди. Они' прибегну'ли к Авдо'тье Ива'новне и, угрожа'я ей а'дом и уголо'вною пала'тою, успе'ли наконе'ц в том, что Авдо'тья Ива'новна, в лице' моего' дя'ди, согласи'лась дать мне 25 000 рубле'й с тем, одна'ко ж, чтоб я доброво'льно отказа'лся от це'лого насле'дства, кото'рое простира'лось до миллио'на рубле'й. Находя'сь в кра'йности, я на все согласи'лся, уве'рен бу'дучи, что сопротивле'нием ничего' не вы'играю. Мне отсчита'ли де'ньги, и я оста'вил дя'дю моего' в поко'е ду'мать и чу'вствовать голово'ю и се'рдцем Авдо'тьи Ива'новны, игра'ть в вист, пить клю'квенный лимона'д в Англи'йском клу'бе, прислу'шиваться к спле'тням и подпи'сывать: _ве'рно с по'длинным_. Ты воспи'тывался в Москве', любе'зный Вы'жигин; но не зна'ешь э'той дре'вней на'шей столи'цы, потому' что был мо'лод и нео'пытен. Разбо'йничий верте'п разврати'теля ю'ношества, Воровати'на, и прию'т для ста'рых чти'телей прекра'сного пола' у твое'й тётушки суть две неприме'тные то'чки на моско'вском горизо'нте. Что же каса'ется до францу'зского пансио'на, в кото'ром ты находи'лся, то э'ти заведе'ния в це'лой Росси'и так схо'дны ме'жду собо'ю, как два бе'лые листа' бума'ги. Петербу'рг мо'жно уподо'бить прекра'сной молодо'й коке'тке большо'го све'та, и'щущей наслажде'ний со все'ми прили'чиями, со все'ми расчётами образо'ванности. Москва-ма'тушка похо'жа на пожилу'ю, бога'тую вдо'вушку, кото'рая, пожи'в в большо'м све'те, удали'лась внутрь Росси'и, в провинциа'льный го'род, лежа'щий посреди' её поме'стий, чтоб игра'ть пе'рвую роль в своём около'тке, не прерыва'я, одна'ко ж, сноше'ний с столи'цею. Москва', любе'зный друг, из всех иностра'нных причу'д и обы'чаев уме'ла сотка'ть для своего' покро'ва свою' со'бственную, оригина'льную ткань, в кото'рой чужезе'мцы узна'ют то'лько ни'тки свое'й фа'брики, а покро'й оде'жды и узо'ры - принадлежа'т на'шей роди'мой Москве'. Лу'чшее моско'вское о'бщество составля'ют, _во-пе'рвых_, так называ'емые _старики'_, отслужи'вшие свой век И от уста'лости и'ли други'х причи'н посели'вшиеся в Москве' на вре'менный поко'й, в ожида'нии ве'чного. Э'тот почте'"нный разря'д составля'ет живу'ю ле'топись после'днего полуве'ка, и'ли, лу'чше сказа'ть, живы'е ссы'лки (citations) в совреме'нной росси'йской исто'рии. Чле'ны сего' разря'да образу'ют та'кже ареопа'г, и'ли верхо'вное суди'лище, где обсу'живаются все совреме'нные происше'ствия. Они' име'ют свои' заседа'ния в Англи'йском клу'бе и у почте'"нных пожилы'х дам пе'рвых трех кла'ссов. Чи`нопочита'ние соблюда'ется ме'жду ни'ми с тако'ю то'чно стро'гостью, как в хоро'шем полку', под ружьём. Поли'тика, война', вну'треннее устро'йство госуда'рства, определе'ние к места'м, су`допроизво'дство, а осо'бенно награжде'ния чина'ми и пожа'лование ордена'ми, все подве'ржено сужде'нию сего' крикли'вого ареопа'га. В сем пе'рвом разря'де даю'тся балы', обе'ды, у'жины и ве'чера для проезжа'ющих чрез Москву' ва'жных лиц, первокла'ссных ме'стных чино'вников и лу'чшего дворя'нства. _Во-вторы'х_: чино'вники, занима'ющиеся действи'тельною слу'жбой в моско'вских прису'тственных места'х, кото'рые отлича'ются тем то'лько от чино'вников петербу'ргских и други'х городо'в, что живу'т роско'шнее, име'ют бо'лее влия'ния на дела' и не занима'ются други'ми посторо'нними предме'тами, как, наприме'р, литерату'рою и нау'ками, так, как не'которые молоды'е чино'вники в Петербу'рге. _В-тре'тьих_: чино'вники, не слу'жащие в слу'жбе, или ма'тушкины сынки', то есть: за'дняя шере'нга фала'нги, покровит'ельствуемой слепо'ю форту'ной. Из э'тих счастли'вцев больша'я часть не уме'ет проче'сть Псалтыри', напеча'танной славя'нскими бу'квами, хотя' все они' причи'слены в почёт ру'сских антиква'риев. Их называ'ют архи'вным ю'ношеством. Э'то на'ши петиме'тры, фашьонебли', женихи' всех неве'ст, влюблённые во всех же'нщин, у кото'рых то'лько нос не на заты'лке и кото'рые уме'ют произне'сть: _oni_ и _non_. Они'-то даю'т тон моско'вской молодёжи на гу'льбищах, в теа'тре и гости'ных. Э'тот разря'д та'кже доставля'ет Москве' фило'софов после'днего покро'я, у кото'рых всего' полно' чрез край, кро'ме здра'вого смы'сла; низа'телей рифм и отча'янных суде'й слове'сности и нау'к. _В-четвёртых_, огро'мное ста'до вся'кого ро'да отставны'х чино'вников, принадлежа'щих к ста'рым фами'лиям и дослужи'вшихся до изве'стных чино'в, из кото'рых кто прожива'ет своё и'менье на досу'ге, кто без большо'го труда' нажива'ет ка'ртами и вся'кими изворо'тами, а кто про'сто живёт, от дня до дня, на счет моско'вского гостеприи'мства. _В-пя'тых_, поме'щики замосковных губе'рний, приезжа'ющие в Москву', по зи'мнему пути', съеда'ть дереве'нский запа'с и любова'ться та'нцами свои'х до'чек на бала'х Дворя'нского собра'ния и'ли на зва'ных вечери'нках, пока' како'й-нибудь жени'х, прельс'тясь прида'ным (о кото'ром словоохо'тные тётушки уме'ют весьма' иску'сно разглаша'ть во всех закоу'лках Москвы'), не потре'бует преле'стной ру'ки, не зна'вшей от де'тства никако'й рабо'ты. _В-шесты'х_, прие'зжие из столи'цы и из а'рмии иска'ть бога'тых неве'ст, кото'рыми Москва' сла'вится издре'вле. Э'ти господа' начина'ют обыкнове'нно свысока', а ко'нчат на воспи'танницах и'ли купе'ческих до'чках, кото'рыми расчёт гора'здо верне'е. Вот гла'вные ча'сти на'шего моско'вского о'бщества, кото'рые, невзира'я на свою' разноро'дность, составля'ют одно' це'лое, похо'жее на ве'чный маскара'д и'ли вене'циянский карнава'л. Мне не к чему' тепе'рь расска'зывать тебе' все хоро'шее и дурно'е в э'той сме'си. Ты э'то сам уви'дишь со вре'менем. Скажу' то'лько, что, ве'рно, нигде' нет сто'лько до'брых люде'й, невзира'я на их стра'нности, как в Москве'. Гла'вная черта' Москвы' - гостеприи'мство, и'ли страсть корми'ть и пои'ть встре'чного и попере'чного. Любе'зный Вы'жигин! е'сли б на'ша плане'та подве'рглась, по како'му-нибудь несча'стному слу'чаю, десятиле'тнему неурожа'ю и съестны'е, припа'сы продава'лись на вес зо'лота, то и в то вре'мя никто' не был бы голо'ден в Москве', кро'ме ба'рских слуг, кото'рых, впро'чем, и при о'бщем дово'льстве не сли'шком отка'рмливают, вероя'тно, для лёгкости в услуже'нии. Хотя' я не стати'стик, но могу' руча'ться, что в одно'й Москве' съеда'ют и выпива'ют бо'лее в оди'н год, не'жели в це'лой Ита'лии в два го'да. Напои'ть и накорми'ть бо'лее, не'жели досы'та, почита'ется в Москве' пе'рвым усло'вием хоро'шего приёма. Напи'ться и нае'сться до са'мого нельзя' есть род наслажде'ния, в кото'ром не отка'зывают себе' да'же лю'ди образо'ванные. Но я сли'шком заболта'лся о любе'зной на'шей Москве' и отступи'л от расска'за мои'х похожде'ний. Получи'в 25 000 рубле'й, я поступи'л с ни'ми то'чно так же, как со все'ми деньга'ми, кото'рые переходи'ли чрез мои' ру'ки, то есть: смотре'л то'лько на нача'ло моего' капита'ла и не хоте'л; взгляну'ть на противополо'жный коне'ц, чтоб не огорча'ться, впредь его' уменьше'нием. Я на'нял хоро'шую кварти'ру и экипа'ж в четы'ре ло'шади. Завёл изря'дного по'вара, назна'чил у себя' оди'н день в неде'лю, в кото'рый собира'лись у меня' знако'мые и прия'тели к обе'ду и на ве'чер, и пусти'лся с визи'тами по Москве'. Жена' моя' соста'вила себе' большу'ю па'ртию ме'жду мужчи'нами, а я - ме'жду же'нщинами. Пе'рвые находи'ли мою' жену' _удиви'тельно_ преле'стною, вторы'е называ'ли меня' _ужа'сно_ любе'зным, и мы, ско'ро познако'мившись с лу'чшими дома'ми в Москве', ста'ли жить, как сле'дует лю'дям _поря'дочным_, то есть корми'ть и пои'ть други'х, пресыща'ться са'ми на чужи'х обе'дах и у'жинах, танцева'ть везде', где то'лько, жела'ли э'того, наряжа'ться, игра'ть в ка'рты в бо'льшую игру', а вслед за э'тим де'лать долги', не плати'ть, и про'чее, и про'чее! Вся'кий капита'л в рука'х мо'та име'ет два конца'. На одно'м конце' цепля'ются наслажде'ния и при'хоти, на друго'м, е'сли не помести'тся раска'яние, то пристаю'т заблужде'ния, кото'рые дово'дят ча'сто до преступле'ний. Я опо'мнился при после'дней сто`рублёвой ассигна'ции и пробуди'лся из усыпле'ния от пронзи'тельного кри'ка мои'х заимода'вцев. К разори'вшемуся челове'ку, как к тру'пу, приполза'ет всегда' мно'жество нра'вственных пресмыка'ющих и га'дов, чтоб во'все уничто'жить его' нра'вственное существова'ние. Ко мне яви'лось мно'жество ло'жных игроко'в, ростовщико'в и вся'кого ро'да промы'шленников, чтоб увле'чь меня' на стезю' поро'ка. Они' предлага'ли сде'лать из моего' до'ма иго'рный верте'п, наде'ясь, что я привлеку' к себе' бога'тых люде'й из вы'сшего кру'га о'бщества, а жена' моя', краса'вица, бу'дет вознагражда'ть проигра'вшихся не'жными взгля'дами. Други'е хоте'ли, чтоб я позво'лил, за изве'стные проце'нты, употребля'ть моё и'мя в безде'льнических оборо'тах и т. п. Созна'юсь, я ча'сто преступа'л пра'вила стро'гой нра'вственности, из легкомы'слия и стра'сти к изде'ржкам, но никогда' не унижа'л себя' обма'нами и наруше'нием зако'нов че'сти. Я прогна'л всех мои'х соблазни'телей и реши'лся - я ни на что не реши'лся, то'лько отказа'вшись от собра'ний в моём до'ме и вы'молив у изво'зчика каре'ту в долг, пусти'лся разъезжа'ть по Москве' бо'лее пре'жнего, в наде'жде наткну'ться на сча'стье. Заимода'вцев мои'х я упроси'л подожда'ть, обеща'я уплати'ть им долги', как ско'ро попра'влюсь в состоя'нии. Они', ви'дя, что с меня' взять не'чего, согласи'лись. По сча'стью, ме'жду ни'ми не нашло'сь ни одного' тако'го, кото'рый бы в утеше'ние себе' за поте'рянные де'ньги захоте'л посади'ть меня' в тюрьму', с тем чтоб име'ть удово'льствие корми'ть на свой счет. Хотя' разоре'ние моё не наде'лало большо'го шу'ма, но в Москве' ничто' не ута'ится, и вско'ре весть э'та обошла' шёпотом целу'ю столи'цу. Я уже' сказа'л, что в Москве' бо'лее до'брых, и'ли, по кра'йней ме'ре, снисходи'тельных люде'й, не'жели в друго'м ме'сте. Поговори'ли, потолкова'ли, покритикова'ли, побрани'ли за глаза' и замолча'ли. Одна' из пожилы'х бога'тых дам, кото'рая находи'ла меня' _ужа'сно_ ми'лым, предложи'ла мне свою' дру'жбу и по'мощь; а муж её, счита'вший жену' мою' _удиви'тельно_ преле'стною, невзирая на свою' ста'рость и пода'гру, име'л весьма' не'жное се'рдце и не мог хладнокро'вно переноси'ть, чтоб прекра'сная Петроне'лла нужда'лась в наря'дах. Мы подружи'лись, соста'вили одно' семе'йство, са'мое согла'сное, и опя'ть зажи'ли припева'ючи. Жена' моя' ста'ла наряжа'ться бога'че, не'жели пре'жде, а я при'нялся угоща'ть прия'телей ча'ще и лу'чше пре'жнего, игра'ть в бо'льшую игру' и де'лать но'вые долги' гора'здо смеле'е, уплати'в ста'рые. Ро'дственникам гра'фа и графи'ни Ците'риных весьма' не нра'вилась на'ша те'сная дру'жба. Они', чтоб развле'чь и рассе'ять старика' и стару'ху, упроси'ли докторо'в присове'товать им е'хать к минера'льным вода'м за грани'цу, обои'м вме'сте и к одному' целе'бному исто'чнику, ду'мая, что я и жена' моя', из прили'чий, оста'немся в Москве'. Но где страсть и'ли нужда', там не де'йствуют све'тские прили'чия. Стари'к и стару'ха согласи'лись е'хать к минера'льным вода'м из любви' к жи'зни, но предложи'ли нам е'хать вме'сте с ни'ми. Мы с удово'льствием при'няли э'то предложе'ние. Чтоб изба'виться от доку'чливой дру'жбы графини'ной в пути' и за грани'цею, я притвори'лся больны'м, а ме'жду тем, о'хая и прихра'мывая до'ма, пел и пры'гал в други'х места'х. В Карлсба'де мы провели' вре'мя дово'льно ве'село. О'бщество на вода'х состоя'ло: из увя'лых коке'ток, и'щущих на во'дах поги'бшей све'жести; из игроко'в; из мини'стров и вельмо'ж ра'зных дворо'в, лиши'вшихся мест свои'х и си'лы, кото'рых в нача'ле неми'лости обыкнове'нно погружа'ют в минера'льную во'ду, как в Лету', чтоб у них испари'лась па'мять пре'жнего могу'щества; из молоды'х жен-красави'ц, кото'рые, из любви' к доброде'тели, и'щут рассе'яния от печа'льной супру'жеской ве'рности, _далеко_ от своего' оте'чества; из молоды'х и ста'рых ве'треников, и'щущих приключе'ний по бе'лу све'ту; наконе'ц, из мно'жества слабоне'рвных, исча'хших больны'х обо'его пола', кото'рые, по при'нятому пра'вилу, почита'ли лека'рством на вода'х рассе'яние и наслажде'ние, и потому' все, здоро'вые и больны'е, стара'лись де'лать как мо'жно бо'лее глу'постей, принося'щих по'льзу доктора'м, тракти'рщикам, игрока'м и ни'мфам. Я попа'л в свою' сфе'ру и, скуча'я в о'бществе мои'х друзе'й, гра'фа и графи'ни, ще'дро познагражда'л себя' вне до'ма, за прете'рпенную ску'ку. Жена' моя', с кото'рой мы, ме'жду про'чим, жи'ли душа' в ду'шу, иска'ла рассе'яния свои'м чередо'м, и ме'жду на'ми не бы'ло ни ре'вности, ни расстро'йства. Но, любе'зный Вы'жигин, легкомы'слие и распу'тная жизнь ра'но и'ли? по'здно вовлека'ют в бе'здну. Вы'слушай и удостове'рься! Ме'жду прекра'сными посети'тельницами Карлсба'да мне бо'лее всех нра'вилась графи'ня Сенси'били, прие'хавшая из Ве'ны, с двумя' ма'лыми детьми', по'льзоваться от ипохо'ндрии целе'бными вода'ми. Муж её, благоро'дный италья'нец, занима'л ва'жную до'лжность в австри'йских италья'нских владе'ниях и не мог ей сопу'тствовать. Кака'я-то то'мность разлита' была' на преле'стных черта'х графи'ни; глубо'кая чувстви'тельность выража'лась в её взо'рах и сообща'лась се'рдцу тех, на кото'рых она' устремля'ла больши'е чёрные свои' глаза'. Ви'дев её не'сколько раз в до'ме одно'й ста'рой австри'йской бароне'ссы, я сниска'л благорасположе'ние графи'ни и получи'л позволе'ние навеща'ть её. Я почита'л её италия'нкою, но, вообрази' моё удивле'ние, когда' я узна'л, что она' ру'сская княжна', хотя' не зна'ла ни одного' слова' по-ру'сски. Воспи'танная в Петербу'рге францу'женкою, она', в до'ме роди'телей свои'х, приро'дных ру'сских, никогда' не слыха'ла оте'чественного языка'. В э'том до'ме предпочти'тельно бы'ли принима'емы иностра'нцы, и молода'я княжна' от де'тства привы'кла слы'шать, что ру'сские варва'ры, не спосо'бны ни к чему', как то'лько к платежу' обро'ка и ме'лочной торго'вле, а что одни' то'лько чужезе'мцы _лю'ди_, с кото'рых ру'сские должны' брать приме'р, как жить в све'те. Княжне' натолкова'ли, что ру'сский язы'к мо'жет быть употребля'ем то'лько ме'жду чёрным наро'дом и что он так груб, что благовоспи'танная да'ма мо'жет получи'ть боль в го'рле от произноше'ния остроконе'чных ру'сских слов. Гуверна'нтка княжны' кляла'сь, что она' це'лую неде'лю страда'ла зубно'ю бо'лью и о'пухолью языка' от того', что си'лилась произне'сть сло'во: _пощёчина_, невзирая на то, что э'то так легко' производи'ть в де'йство над ру'сскими служа'нками. Несча'стная княжна' (говорю' несча'стная, потому' что почита'ю таковы'ми тех, кото'рые не зна'ют и не лю'бят своего' оте'чества) чрезвыча'йно была' ра'да, когда' мать её, по сме'рти своего' му'жа, вы'ехала из Росси'и и, прое'хав вдоль и поперёк Евро'пу, посели'лась во Флоре'нции. Стару'ха вы'шла там за'муж за одного' молодо'го францу'зского мещани'на, кото'рому купи'ли за де'ньги гра'фское досто'инство, там, где оно' продаётся. На пятна'дцатом году' княжну' Мала'нью отда'ли та'кже за'муж за гра'фа Сенси'били, и вско'ре на'ша однозе'мка, приня'в все италия'нские обы'чаи, позабы'ла да'же о существова'нии Росси'и. Прошло' де'сять лет от её бра'ка, и она' почу'вствовала ипохо'ндрию, та'кже, ка'жется, от избы'тка супру'жеского сча'стья: пое'хала рассе'яться в Ве'ну, а отту'да в Карлсба'д, где я оказа'л ей велича'йшую услу'гу, удостове'рив её, что ру'сские мо'гут люби'ть так же не'жно, си'льно и пла'менно, как италья'нцы и францу'зы, и тем примири'л её с оте'чеством. Она' да'же ста'ла учи'ться по-ру'сски и нашла', что сло'во _люблю'_ чрезвыча'йно не'жно и прия'тно для слу'ха. Графи'ня Сенси'били должна' была' е'хать в Вене'цию, к му'жу. Я упроси'л графи'ню и гра'фа Ците'риных отпра'виться на зи'му туда' же. В э'том го'роде я проводи'л вре'мя чрезвыча'йно прия'тно, посеща'я ежедне'вно ми'лую графи'ню Сенси'били, под и'менем учи'теля ру'сского языка'. Я не хоте'л быть вхож в дом её под свои'м и'менем, и'бо тогда' мне надлежа'ло бы познако'мить гра'фа Сенси'били с на'шим кадри'льным семе'йством и ввести' туда' графи'ню, что могло' бы сбить с та'кту наш дру'жеский кадри'ль. Мы ви'дывались с графи'нею Сенси'били та'кже в до'ме одно'й ста'рой её прия'тельницы и на всех городски'х увеселе'ниях, кото'рых в Вене'ции мно'жество. Скажу' тебе' не'сколько слов об э'том го'роде. Го'рдая, не'когда, Вене'ция, вы'ветрев от поли'тики и про'исков аристокра'тии, потеря'в си'лу и бога'тство, не лиши'лась стра'сти свое'й к заба'вам: напро'тив того', сде'лалась средото'чием рассе'яния и наслажде'ний. В Пари'же и Ло'ндоне челове'к отвлека'ется от чу'вственных наслажде'ний поли'тикою, нау'ками, изя'щными худо'жествами и у'мными бесе'дами. В Вене'ции, исключа'я му'зыки, располага'ющей ду'шу к не'жным ощуще'ниям, не зна'ют други'х удово'льствий, кро'ме волоки'тства и любо'вных интри'г. Любо'вь - атмосфе'ра Вене'ции, и чужезе'мцы приезжа'ют туда' из далёких стран подыша'ть во'здухом э'того но'вого Па'фоса. Нигде' же'нщины не по'льзуются тако'ю во'льностью, как в Вене'ции. Под лёгкими покро'вами они' сме'ло вхо'дят в кофе'йные до'ма, в казино' и толпя'тся в наро'де на пло'щади Св. Ма'рка, в саду' монастыря' Св. Гео'ргия и'ли на Но'вой на'бережной. Же'нщин сопровожда'ют не мужья', а кавалеры-прислу'жники (cavaliere-servente), кото'рые отправля'ют ту же до'лжность при вене'циянских да'мах, как расторо'пные адъюта'нты при молоды'х жёнах ста'рых генера'лов, то есть кавалер-прислу'жник до'лжен неотсту'пно быть при свое'й да'ме с утра' до ве'чера, е'сли ей не взду'мается взять друго'го спу'тника, на не'которое вре'мя. Ты зна'ешь, что Вене'ция постро'ена на о'тмелях, в мо'ре, и что там вме'сто у'лиц кана'лы, а вме'сто экипа'жей кры'тые ло'дки, и'ли гондо'лы. Э'ти-то гондо'лы суть плаву'чие хра'мы любви' и гробы' супру'жеской ве'рности. Просла'вленная ре'вность италья'нцев сгора'ет при свети'льнике Гимене'я и превраща'ется в дым и пар, из кото'рых тогда' то'лько образу'ется гроза', когда' поведе'ние жены' угрожа'ет расстро'йством му'жнину карма'ну. В Вене'ции не име'ют поня'тия о гостеприи'мстве. Там все жи'тели прово'дят вре'мя вме'сте то'лько в казино', кофе'йных дома'х, на пло'щади и'ли в теа'тре; потчева'ют друг дру'га то'лько моро'женым, шокола'дом и весьма' ре'дко обе'дами; а в до'мы посыла'ют визи'тные ка'рточки. Вообще' италья'нцы не со'зданы ни для ти'хой бесе'ды, ни для скро'мной семе'йной жи'зни. Велича'йшим бла'гом в жи'зни почита'ют они' - ничего' не де'лать (far niente), и са'мое наслажде'ние и прогу'лка называ'ется у них рабо'тою. Не ну'жно тебе' ска'зывать, что нет пра'вила без исключе'ния. Я жил в Вене'ции как в ра'ю, о'коло го'да, как одна'жды... Вдруг послы'шался го'лос Арсалан-султа'на, кото'рый звал меня' к себе', и Милови'дин до'лжен был прекрати'ть своё повествова'ние. ГЛАВА' XVII РЕШЕ'НИЕ СТАРЕ'ЙШИН КИРГИ'ЗСКИХ ОТНОСИ'ТЕЛЬНО МОЕГО' ВОЗНАГРАЖДЕ'НИЯ. ПРОДОЛЖЕ'НИЕ РАССКА'ЗА МИЛОВИ'ДИНА. ДУЭ'ЛЬ. БЕ'ГСТВО. ЖИ'Д-РЕНЕГАТ. ПРИБЫ'ТИЕ В КОНСТАНТИНО'ПОЛЬ. ЧТО ТАКО'Е ПЕ'РА? ИЗМЕ'НА. РА'БСТВО. ОСВОБОЖДЕ'НИЕ - Любе'зный Ива'н! - сказа'л мне Арсалан-султа'н. - Мы в сове'те старе'йшин реши'ли твою' у'часть. Я зна'ю, что ты томи'шься гру'стью по оте'честве и е'сли оста'нешься ме'жду на'ми, то то'лько из любви' ко мне. Поезжа'й с Бо'гом, Ива'н! Вот что постано'влено на'ми, в рассужде'нии тебя'. Арсала'н вы'нул и'з-за па'зухи лоскуто'к бума'ги, кото'рый был заверну'т в не'сколько платко'в, как велича'йшая ре'дкость, и прочёл сле'дующее: "1) Пле'нник непобеди'мого, во'льного и знамени'того Кирги'зского наро'да, Ива'н Вы'жигин, освобожда'ется за ока'занные им вели'кие услу'ги превосхо'дному пле'мени Баганалы-Кипча'кскому и за спасе'ние драгоце'нной жи'зни Арсалан-султа'на. 2) Во'льный Ива'н Вы'жигин объя'влен сы'ном благоро'дного и лу'чшего поколе'ния Баганалы-Кипча'кского. Когда' б он, Ива'н Вы'жигин, прозре'в оча'ми му'дрости, взду'мал возврати'ться в благослове'нную и лу'чшую под со'лнцем страну', степь Кирги'зскую, тогда' ка'ждый оте'ц семе'йства до'лжен приня'ть его' в свое'й ю'рте как родно'го сы'на, ка'ждый во'ин Кирги'зский, как своего' бра'та, а ка'ждая деви'ца Кирги'зская, как жениха' и'ли му'жа, по во'ле Ива'на Вы'жигина. 3) Це'лое превосхо'дное пле'мя Баганалы-Кипча'кское обя'зано корми'ть, одева'ть Ива'на Вы'жигина и ота'пливать его' ю'рту, пока' он не бу'дет име'ть взро'слых дете'й и'ли сам доброво'льно не отка'жется от предоста'вленного ему' права'. 4) Всю добы'чу Ива'на Вы'жигина, равно' как лошаде'й его' и верблю'дов, старши'ны беру'тся прода'ть при пе'рвом слу'чае в Оренбу'рге и'ли в пограни'чных Ру'сских укрепле'ниях и де'ньги отосла'ть к нему', куда' он прика'жет. Ме'жду тем на доро'гу со'браны ему' ты'сяча черво'нных и дано' двена'дцать кип лу'чших това'ров, кото'рые и отдаду'тся ему' неме'дленно. 5) Ива'н Вы'жигин име'ет пра'во вы'везть с собо'ю из степи' свои'х Ру'сских нево'льников и получа'ет проводнико'в и вое'нное прикры'тие до са'мой грани'цы". - Дово'лен ли ты на'шим постановле'нием? - сказа'л Арсала'н. Вме'сто отве'та я бро'сился ему' на ше'ю и зали'лся слеза'ми. При одно'м воспомина'нии об оте'честве, о Росси'и, все моё тщесла'вие исче'зло как дым, и я реши'лся неме'дленно отпра'виться. - Когда' же ты хо'чешь нас оста'вить? - спроси'л Арсала'н. - За'втра же, - отвеча'л я, потупи'в глаза', как бу'дто стыдя'сь свое'й неблагода'рности. - Ита'к, я займу'сь приготовле'нием всего' ну'жного к твоему' отъе'зду, - сказа'л Арсала'н и тотча'с подозва'л к себе' не'сколько старши'н. Чтоб не меша'ть им сове'товаться, я удали'лся в свою' ю'рту. Когда' я объяви'л Милови'дину, что мы за'втра же отправля'емся в Росси'ю, то он едва' не лиши'лся ума' от ра'дости: он пла'кал, смея'лся, пры'гал, пел и, наконе'ц, успоко'ившись, поблагодари'л Бо'га со слеза'ми за своё избавле'ние и называ'л меня' свои'м благоде'телем. - Вы'жигин! - сказа'л Милови'дин, прижима'я меня' к груди' свое'й. - Ты возврати'л мне оте'чество и свобо'ду; но э'то се'рдце всегда' бу'дет твое'ю со'бственностью. Я твой наве'ки!.. Отставно'й солда'т не ме'нее обра'довался, что изба'вится от не'христей, и проси'л меня', чтоб я оста'вил его' у себя' в услуже'нии, потому' что у него' на свято'й Ру'си нет ни кола' ни двора'. Поза'втракав жа'ренною на у'гольях бара'ниною и запи'в бра'гою, я проси'л Милови'дина ко'нчить свой расска'з. - Одна'жды, - продолжа'л Милови'дин, - когда' я вы'шел из до'му в сопровожде'нии служи'теля, чтоб прогуля'ться в гондо'ле по взмо'рью, ма'льчик отда'л мне запи'ску и скры'лся. Я ду'мал, что э'то любо'вное письмо', и спеши'л проче'сть. Но на э'тот раз обману'лся в свое'й наде'жде. Запи'ска пи'сана была' по-ру'сски и заключа'ла в себе' сле'дующее: "Е'сли в тебе' сохрани'лась хоть ка'пля ру'сской дворя'нской кро'ви и е'сли честь твоя' не соверше'нно поме'ркла на по'прище развра'та, то яви'сь за'втра в 12 часо'в утра' на твёрдой земле', в тракти'р Со'лнца, на берегу' Бре'нты, с па'рою пистоле'тов, не объявля'я никому' о сем в до'ме. Ты узна'ешь меня' на ме'сте, где оди'н из нас до'лжен поги'бнуть". Не постига'я, от кого' мог быть э'тот вы'зов, я, одна'ко ж, реши'лся яви'ться в назна'ченный час и пошёл тотча'с к одному' прия'телю моему', англича'нину, проси'ть его' в секунда'нты. Перее'хав в гондо'ле на пло'щадь Св. Ма'рка, я вошёл в кофе'йный дом, под арка'ды, наде'ясь там найти' моего' прия'теля, и у двере'й получи'л друго'е письмо' на францу'зском языке', сле'дующего содержа'ния: "Оди'н из нас до'лжен поги'бнуть, чтоб друго'й был сча'стлив. За'втра в 3 часа' пополу'дни ожида'ю вас со шпа'гою, на твёрдой земле', в тракти'ре Сире'на, на берегу' Бре'нты. Мы лю'ди знако'мые, и я не име'ю нужды' подпи'сывать своего' и'мени, потому' что при свида'нии вы узна'ете, с кем име'ете де'ло". Две дуэ'ли в оди'н день, не шу'тка! Невзира'я на то, что уме'ю владе'ть шпа'гою и что я почита'лся в полку' одни'м из иску'снейших стрелко'в, я не мог, одна'ко ж, преодоле'ть в себе' смуще'ния, получи'в вдруг два вы'зова. Как ни рассужда'й, а весьма' неприя'тно быть уби'тым и'ли уби'йцею! Я дога'дывался, что волоки'тство моё вовлекло' меня' в э'то неприя'тное положе'ние, но ника'к не мог прони'кнуть, како'й слу'чай вооружи'л про'тив меня' неизве'стного мне земляка'. Англича'нин не то'лько согласи'лся быть секунда'нтом, но и обра'довался, что бу'дет свиде'телем двух смертоуби'йств. Он призна'лся мне, что национа'льная боле'знь, сплин, уже' начала' му'чить его' и что он для того' то'лько предпри'нял путеше'ствие по Евро'пе, чтоб име'ть бо'лее слу'чаев познако'миться со сме'ртью и возненави'деть жизнь. Я провёл це'лый день с англича'нином. Он стара'лся утопи'ть в вине' свой сплин, а я хоте'л зали'ть моё го'ре. Мы возврати'лись домо'й о'чень по'здно. На друго'е у'тро я побежа'л с ору'жием к англича'нину, и мы отпра'вились тотча'с на ме'сто свида'ния, чтоб име'ть вре'мя поза'втракать пе'ред сме'ртью. О'коло 12 часо'в утра' мы вы'шли на большу'ю доро'гу, ожида'я на'шего проти'вника. Оди'н италья'нец, прия'тной нару'жности, подошёл к нам и спроси'л, кото'рый из нас называ'ется Милови'диным. По'сле того' он предложи'л нам прогуля'ться в па'рке, где ожида'л меня' проти'вник. В конце' ро'щи нашёл я моего' земляка', кото'рый проха'живался ско'рыми шага'ми, по небольшо'му лу'гу. Я подошёл к нему' и, приподня'в шля'пу, сказа'л: - Ми'лостивый госуда'рь! я не име'ю че'сти знать вас, и сле'довательно, не мог вас оби'деть умы'шленно. Мне ка'жется, что бы'ло бы весьма' благоразу'мно, е'сли б мы пре'жде объясни'лись. - Э'то во'все не ну'жно, - отвеча'л мне земля'к. - Оби'да, нанесённая мне ва'ми, тако'го ро'да, что её ниче'м нельзя' загла'дить. До моего' и'мени вам та'кже нет нужды'. Дово'льно того', что я ру'сский дворяни'н, офице'р и при'был сюда' наро'чно для того' то'лько, чтоб дра'ться с ва'ми. Изво'льте станови'ться на пози'цию и стреля'йте. Но по'мните, е'сли вы захоти'те игра'ть роль великоду'шного, то бу'дете самоуби'йцею. Усло'вие дуэ'ли тако'е: секунда'нты на'ши должны' отме'рить пятна'дцать шаго'в и мы по да'нному зна'ку во'льны и'ли тотча'с стреля'ть в одно' вре'мя с черты', и'ли оди'н из нас, дав вы'стрелить проти'внику, мо'жет подойти' на оди'н шаг и вы'стрелить в него', приста'вив пистоле'т ко лбу. - Э'то не дуэ'ль, а уби'йство! - воскли'кнул я. - Что, неуже'ли ты уже' стру'сил, развра'тник! - сказа'л мой проти'вник гро'зно. - Но е'сли ты ду'маешь избе'гнуть наказа'ния тру'состью, то я тебе' тотча'с раздроблю' го'лову! - Он, как бе'шеный, бро'сился на меня' с пистоле'том, и е'сли б англича'нин не успе'л схвати'ть его' за ру'ку, то он, ве'рно бы, в меня' вы'стрелил. Кровь во мне закипе'ла. - Я покажу' мою' тру'сость! - воскли'кнул я и тотча'с стал на черте'. Пода'ли знак, я прице'лился, спусти'л куро'к и - проти'вник мой упа'л, обли'вшись кро'вью, не успе'в вы'стрелить. Я бро'сился, чтоб помо'чь ему', узна'ть его' и'мя и причи'ну его' не'нависти ко мне. Но он гро'зно возопи'л, чтоб я удали'лся и не оскверня'л свои'м прису'тствием после'дних мину'т его' жи'зни. Секунда'нт его' не хоте'л та'кже отвеча'ть на мои' вопро'сы и проси'л нас удали'ться. Мы с англича'нином возврати'лись в тракти'р, изумлённые сим непоня'тным происше'ствием, и реши'лись дожида'ться сро'ка друго'й дуэ'ли, не возвраща'ясь в го'род. О'коло усло'вленного вре'мени мы пое'хали к друго'му тракти'ру, где нашли' та'кже секунда'нта. Он ввел меня' в ко'мнату, где, к велича'йшему моему' удивле'нию, заста'л я гра'фа Сенси'били. - Ва'ши уро'ки ру'сского языка', - сказа'л он, обраща'ясь ко мне, - произвели' тако'е де'йствие над мое'ю жено'й, что она' вознаме'рилась, взяв свою' часть име'ния и дете'й на'ших, отпра'виться в Росси'ю. Ита'к, я реши'лся, г. профе'ссор, дать вам уро'к друго'го ро'да. Я мог бы вооружи'ть про'тив вас наёмных уби'йц, как то де'лают други'е на'ши мужья'; но, быв в вое'нной слу'жбе, я име'ю други'е пра'вила и хочу' доста'вить себе' удово'льствие ли'чно отмсти'ть вам за нанесённую мне оби'ду. Я все зна'ю! - Об оби'де ни сло'ва, - отвеча'л я, - но е'сли вы предполага'ете, что я научи'л жену' ва'шу оста'вить вас и отпра'виться в Росси'ю, то кляну'сь вам, что вы ошиба'етесь и что я в пе'рвый раз об э'том от вас слы'шу. - Полноте', су'дарь, полноте', - отвеча'л граф, - не украша'йте ло'жью двойно'й свое'й изме'ны; жене' ва'шей - и... но я при'был сюда' не для объясне'ний. Пойдёмте в сад. Нельзя' бы'ло отка'зываться, и я до'лжен был дра'ться на шпа'гах с несча'стным му'жем. Снача'ла я стара'лся то'лько защища'ться и на'несть моему' проти'внику лёгкую ра'ну, чтоб прекрати'ть бой; но граф так си'льно напира'л на меня' и с таки'м жа'ром стреми'лся лиши'ть меня' жи'зни, что я сам разгорячи'лся и в свою' о'чередь стал напада'ть на моего' проти'вника. В отча'янии он хоте'л ухвати'ться за шпа'гу мою' и бро'сился на меня' с разма'ху. Но остриё мое'й шпа'ги вонзи'лось в грудь его', и он упа'л без чувств на зе'млю. Мы с англича'нином перенесли' ра'неного в тракти'р, посла'ли за до'ктором и, оста'вив гра'фа на попече'нии его' секунда'нта, поспеши'ли в го'род. Прие'хав домо'й, я встре'тил жену' мою', кото'рая мне объяви'ла, что граф и гра'финя Ците'рины заперли'сь в свои'х ко'мнатах и нахо'дятся в велича'йшей го'рести; что граф отказа'лся да'же ви'деть преле'стную Петроне'ллу, а графи'ня не веле'ла пуска'ть меня' к себе' и проси'ла перебра'ться на другу'ю кварти'ру. Жена' моя' узна'ла от камерди'нера, что сын гра'фа, бы'вший ро'тмистром в гуса'рском полку', кото'рого мы пре'жде во'все не зна'ли, та'йно прие'хал в Вене'цию, смерте'льно ра'нен на поеди'нке и на одре' сме'рти написа'л к роди'телям тако'е письмо', от кото'рого графи'не приключи'лись три о'бморока, исте'рика и не'рвный парокси'зм, а граф почу'вствовал уси'ленный припа'док пода'гры и род паралича'. Я догада'лся тотча'с, что мой непримири'мый земля'к был сын гра'фа Ците'рина, но скрыл э'то пе'ред мое'ю жено'й. Чрез полчаса' я получи'л письмо' от графи'ни Сенси'били, в кото'ром она' упрека'ла меня' в сме'рти отца' её дете'й, называ'ла и'звергом, уби'йцею и запреща'ла явля'ться на глаза'. В отча'янии побежа'л я к прия'телю моему', англича'нину, и там узна'л, что прави'тельство и'щет уби'йцу гра'фа Сенси'били и прие'зжего инозе'мца и что е'сли к ве'черу я не уберу'сь за грани'цу, то бу'ду аресто'ван и заключён в тюрьму'. Я возврати'лся домо'й, собра'л все нали'чные мои' де'ньги и драгоце'нные ве'щи, написа'л к жене' письмо', в кото'ром уве'домил её обо всем случи'вшемся, и сове'товал возврати'ться в дом отца' и ждать меня'. По'сле того' я на'нял гондо'лу и пое'хал на рейд. Оди'н генуэ'зский кора'бль поднима'л я'корь, чтоб, воспо'льзовавшись благополу'чным ве'тром, отплы'ть в Константино'поль. Капита'н, кото'рого я накану'не по'тчевал в кофе'йном до'ме, согласи'лся взять меня' с собо'ю, не спра'шивая о па'спорте. В 9 часо'в ве'чера я уже' был в откры'том мо'ре. Слезы' поли'лись у меня' из глаз при мы'сли о мое'й несча'стной жене', кото'рой я не перестава'л люби'ть и кото'рую свои'м легкомы'слием и, сказа'ть пра'вду, беспу'тством увлёк в про'пасть! Но де'лать бы'ло не'чего, и я, скре'пя се'рдце, реши'лся тве'рдо перене'сть моё несча'стье. Раска'янье терза'ло меня', и я покля'лся испра'виться. В числе' пассажи'ров находи'лся оди'н ту'рок. Он говори'л о'чень хорошо' по-францу'зски и по-италья'нски и, ви'дя мою' заду'мчивость, стара'лся развлека'ть меня' разгово'рами. Он был лет пяти'десяти, мно'го путеше'ствовал по Евро'пе и А'зии, был в Еги'пте и приобрёл больши'е све'дения чте'нием и наблюде'нием. Он призна'лся мне, что он га'мбургский жид, учи'лся медици'не в Ле'йдене и на тридца'том году' от рожде'ния, при'быв в Константино'поль, реши'лся приня'ть магомета'нскую ве'ру, из убежде'ния, а не из каки'х-либо ви'дов. Не име'я привы'чки спо'рить о рели'гии, я не входи'л в расспро'сы по сему' предме'ту; но, приме'тив, что он начина'ет ча'ще заводи'ть разгово'р о ве'ре, выхваля'я ислами'зм, я объяви'л ему' реши'тельно, что'бы он никогда' не говори'л со мно'ю об э'том предме'те, е'сли жела'ет по'льзоваться мое'ю бесе'дою. Ренега'т испо'лнил мою' во'лю и ограни'чился то'лько похвало'ю туре'цкого прави'тельства, что я слу'шал терпели'во для того' то'лько, чтоб знако'миться с права'ми и обы'чаями ту'рок. Бо'лее всего' он превозноси'л че'стность покло'нников Магоме'та, их твёрдость в сло'ве и утвержда'л, что ислами'зм излечи'л его' са'мого от врождённых привы'чек израильтя'н, кото'рые, по его' мне'нию, поны'не не переста'ли поклоня'ться золото'му тельцу', переде'ланному в черво'нцы. Пла'вание на'ше бы'ло благополу'чно, и мы вско'ре при'были в Константино'польскую га'вань. Я перее'хал в Пе'ру, к одному' италья'нцу, кото'рый содержа'л род постоя'лого двора'. Разбира'я мой чемода'н, я чуть не упа'л в о'бморок, не на'шед в нем ни де'нег, ни драгоце'нных веще'й. В отча'янье я побежа'л к корабе'льному капита'ну и объяви'л ему' о покра'же. Он руча'лся за свой экипа'ж, но не отвеча'л за пассажи'ров. - Е'сли б вы отда'ли де'ньги и ве'щи на сохране'ние мне, то, ве'рно, с ва'ми не случи'лось бы э'того несча'стья, - сказа'л он. - Тепе'рь пеня'йте на себя'. Я сам челове'к небога'тый и не могу' вам помо'чь мно'гим. Но вот де'сять черво'нных: вы мне отдади'те, когда' бу'дете в состоя'нии. С гру'стью в се'рдце возвраща'лся я на постоя'лый двор и на пути' встре'тил знако'мого моего', ренега'та, кото'рому рассказа'л моё несча'стье. - Магоме'т повелева'ет помога'ть в бе'дствии, не то'лько единове'рцам, но и всем до'брым лю'дям, - сказа'л он. - Почита'ю вас таковы'м и предлага'ю вам в моём до'ме кварти'ру и стол, без вся'кого вознагражде'ния. Впро'чем, е'сли вы когда'-либо бу'дете в состоя'нии заплати'ть мне, тогда' я не откажу'сь от пла'ты. А тепе'рь об э'том не должно' и говори'ть. Возьми'те свои' ве'щи из тракти'ра; я вас провожу' в дом мой. Я не знал, как благодари'ть ренега'та за его' великоду'шное предложе'ние, и неме'дленно о'ным воспо'льзовался. По'рта была' тогда' в войне' с Росси'ею, и потому' в Константино'поле не бы'ло на'шего посла'нника. Я никому' не говори'л, что я ру'сский, и сказа'лся славяни'ном из Бока-ди-Ка'таро. В кофе'йных дома'х в Пе'ре я познако'мился с не'сколькими из Христиа'нских жи'телей Константино'поля, что доставля'ло мне не'которое рассе'яние и да'же пропита'ние. В до'ме ренега'та я почти' не вида'л люде'й; он ре'дко говори'л со мно'ю, быв беспреста'нно за'нят каки'ми-то дела'ми. Мне приноси'ли ку'шанье в мою' камо'рку; но хлеб подая'ния был не то'лько го'рький, но и сли'шком легкове'сный. Мне на день отпуска'ли сто'лько пила'ву, ско'лько на'добно бы'ло по расчёту медици'ны, чтоб я не у'мер с го'лоду, и е'сли б я не име'л по'мощи от гре'ков, то, ве'рно бы, получи'л чахо'тку от истоще'ния. Жизнь в Константино'поле вряд ли мо'жет понра'виться челове'ку образо'ванному и чувстви'тельному. Европе'йцы почти' не име'ют непосре'дственных сноше'ний с ту'рками, кото'рые, в го'рдости свое'й и неве'жестве, презира'ют всех христиа'н и тогда' то'лько удосто'ивают их приня'тием в своё о'бщество, когда' предчу'вствуют каку'ю-нибудь вы'году от сего' знако'мства. К тому' ж о'браз жи'зни ту'рок удаля'ет их от европе'йцев. Магомета'нин, е'сли не за'нят како'ю-нибудь госуда'рственною слу'жбой, то прово'дит большу'ю часть жи'зни в своём гаре'ме и не зна'ет друго'го наслажде'ния, как кури'ть тру'бку и пить ко'фе в ко'фейном до'ме, смотря' на коне'ц своего' но'са и слу'шая вздо'ры тракти'рных болтуно'в и'ли расска'зчиков, составля'ющих осо'бый класс. Ту'рки весьма' ску'пы на сло'ва и тогда' то'лько многоречи'вы, когда' браня'т фра'нков, то есть европе'йцев и всех гияу'ров, осо'бенно ра'ев, и'ли христиа'нских по'дданных Порты'. Иногда' и сам султа'н подверга'ется бра'ни мусульма'н, осо'бенно е'сли он предпринима'ет каки'е-либо нововведе'ния, кото'рые всегда' почита'ются наруше'нием исла'ма. В кофе'йных дома'х, под воро'тами сера'ля та'кже сме'ло браня'т султа'на, могу'щего по произво'лу руби'ть головы' кому' заблагорассу'дится, как у нас в Евро'пе, в так называ'емых оппозицио'нных журна'лах браня'т мини'стров. Впро'чем, единообра'зная жизнь ту'рок и их неве'жество не мо'жет доста'вить европе'йцу удово'льствия в их о'бществе, и е'сли иногда' путеше'ственники и'щут знако'мства с ту'рками, то э'то из одного' то'лько любопы'тства, для наполне'ния свои'х путевы'х запи'сок полуло'жными изве'стиями. Все дела' в Константино'поле, полити'ческие и торго'вые, исправля'ют перо'ты, и'ли жи'тели предме'стья, называ'емого Пе'ра, составля'ющего не то'лько отде'льный го'род, но и отде'льное ца'рство, отде'льный наро'д! Здесь живу'т пото'мки европе'йцев: италья'нцев (бо'льшею ча'стью вене'циан), илири'йцев и други'х ю'жных славя'н, армя'н, като'ликов, ма'лого числа' францу'зов и ещё ме'ньшего англича'н и не'мцев. Перо'ты мо'гут горди'ться тем, что пре'дки их бы'ли ра'вного досто'инства с пе'рвыми основа'телями Ри'ма, во вре'мя Ро'мула, с то'ю ра'зницею, что пе'рвые основа'тели Ри'ма сни'скивали пропита'ние си'лою ору'жия и я'вно гра'били на больши'х доро'гах, а пре'дки персто'в де'лали то же укра'дкою. Перо'ты име'ют и то преиму'щество пред ри'млянами, что они' не перемени'ли обы'чаев свои'х пре'дков. Беспе'чность туре'цкой поли'ции в отноше'нии к европе'йцам привлекла' в Константино'поль ры'царей промы'шленности и банкру'тов всех на'ций, кото'рые ста'ли сели'ться в Пе'ре, под защи'тою зна'мени Магоме'това. Язы'к перо'тов есть италья'нский, всех наре'чий Ита'лии, с при'месью туре'цких, гре'ческих и славя'нских слов, с осо'бенным произноше'нием. Неве'жество их во всем, что каса'ется до нау'к и худо'жеств, равня'ется туре'цкому, но хи'трость заменя'ет все ка'чества, а позна'ние мно'гих языко'в составля'ет всю их му'дрость. Де'ти, едва' начина'я лепета'ть, уже' приуча'ются говори'ть по-туре'цки, по-гре'чески, по-францу'зски и по-италья'нски. Э'то языкозна'ние ведёт перо'тов к бога'тству и по'честям, предава'я в их ру'ки все дипломати'ческие дела' Порты', и'бо из них избира'ются драгома'ны, и'ли толмачи', при европе'йских ми'ссиях. Мо'жно легко' догада'ться, с како'ю ве'рностью слу'жат они' европе'йцам, когда' удостове'рятся, что перо'т ничего' в ми'ре не зна'ет превосхо'днее свое'й гря'зной Пе'ры, ничего' вели'чественнее ту'рка, ничего' мудре'е и могу'щественнее султа'на и ничего' ху'же всех наро'дов и всех люде'й, кото'рые не испове'дывают ри`мско-католи'ческой ве'ры и'ли не име'ют че'сти быть мусульма'нами. Честолю'бие перота' не простира'ется; да'лее ме'ста драгома'на, а еди'нственная цель жи'зни - накопле'ние де'нег. Они' та'кже принима'ют на себя' зва'ние европе'йских торго'вых ко'нсулов и ма'клеров, а разбогате'вшие, с грехо'м попола'м, де'лаются банки'рами. Перо'ты ненави'дят гре'ков и вредя'т им, где то'лько мо'гут, опаса'ясь влия'ния их на дела' обще'ственные. За то и гре'ки пла'тят им тем же. Гре'ки оттого' то'лько не лю'бят ри'мских като'ликов, что их ве'ра есть ве'ра перо'тов. Ме'жду гре'ками назва'ть кого' перо'том зна'чит то же, что у нас назва'ть в укори'зну иезуи'том. Европе'йские путеше'ственники и чино'вники ра'зных посо'льств бо'лее всего' обраща'ются с перста'ми, потому', что о'браз их жи'зни бо'лее похо'ж на европе'йский и что с ни'ми мо'жно сообща'ться без позна'ния восто'чных языко'в. Же'нщины игра'ют гла'вную роль в о'бществе перо'тов. Все их упражне'ние состои'т в том, чтоб лето'м сиде'ть це'лый день на софе', а зимо'ю при танду'ре. Э'тот танду'р есть род четвероуго'льного ни'зкого стола', покры'того ва'тованным одея'лом, а све'рху зелёным сукно'м. Под столо'м нахо'дится жаро'вня с раскалёнными у'гольями, кото'рая сообща'ет теплоту' че'стной компа'нии, помеща'ющейся на ма'лых софа'х вокру'г танду'ра, спря'тав но'ги под стол и покры'вшись до полови'ны те'ла одея'лом. Пе'чей и ками'нов, как тебе' мо'жет быть изве'стно, нет в Константино'поле. При сих танду'рах игра'ют в ка'рты, расска'зывают спле'тни, восхваля'ют султа'на, когда' он ру'бит головы' и бере'"т в казну' име'ние свои'х по'дданных, не име'ющих че'сти быть перста'ми, и заво'дят любо'вные интри'ги, передава'я под одея'лами запи'сочки. Перо'тские же'нщины знамени'ты свое'ю скло'нностью к любо'вным похожде'ниям и по бо'льшей ча'сти помога'ют свои'м мужья'м, бра'тьям и отца'м к возвыше'нию, к обогаще'нию и откры'тию полити'ческих та'инств. По недоста'тку образо'ванного европе'йского о'бщества, послы' иностра'нные приглаша'ют перото'к на свои' балы', для та'нцев, и они'-то составля'ют константино'польский большо'й свет, смотря' по доста'тку и свя'зям. Меня' ввел оди'н грек в о'бщество перо'тов, но как я не име'л де'нег и не хоте'л бо'лее испы'тывать сча'стья в любви', то был принима'ем су'хо; мне самому' не весьма' нра'вилось в сих бесе'дах, где я не находи'л пи'щи ни для ума', ни для се'рдца. Ме'жду гре'ками я нашёл бо'лее и'скренности, бо'лее ума' и бо'лее обходи'тельности, не'жели ме'жду перста'ми. Греча'нки почти' все краса'вицы, когда', напро'тив того', ме'жду перо'тками красота' есть ре'дкость. Жены' и до'чери гре'ческих боя'р, и'ли пото'мков дре'вних гре'ческих фами'лий, отлича'ются умо'м и любе'зностью; но они' не появля'ются в европе'йских о'бществах, потому' что перо'тки стара'ются удаля'ть их все'ми сре'дствами. Армя'не занима'ются то'лько торго'влею, проме'ном и перево'дом де'нег, во'дятся ме'жду собо'ю и живу'т по своему' обы'чаю. Жи'ды, как повсю'ду, вето'шники, брадобре'и, ме'лкие продавцы', рассы'льщики и плуты', исключа'я не'скольких бога'тых ювели'ров, кото'рые отлича'ются тем, что обма'нывают en grand, _о'птом_. Поли'ция туре'цкая весьма' стро'го наблюда'ет за всем, что каса'ется до торго'вли и городско'го поря'дка, име'ющих влия'ние на споко'йствие и потре'бности жи'зни мусульма'нина. На дела' и посту'пки фра'нков она' не обраща'ет ни мале'йшего внима'ния, пока' не принесётся жа'лоба на плутовство' и'ли на уби'йство. Но и тогда' она' позволя'ет откупа'ться деньга'ми. Оттого' в це'лом ми'ре нет тако'го раздо'лья для плу'тов, как в Константино'поле. Э'то их оте'чество, и удиви'тельнее всего', что, кро'ме чино'вников европе'йских посо'льств и путеше'ственников, са'мые че'стные лю'ди в Константино'поле суть неве'рные, то есть ту'рки. Я провёл в Константино'поле четы'ре ме'сяца весьма' ску'чно, не зна'я, на что реши'ться, как вдруг пронёсся слух, что в не'которых частя'х города' пока'зывается чума'. Зна'я, что бе'дному челове'ку, и прито'м христиани'ну, тру'дно взять предосторо'жности от зара'зы, и не жела'я быть же'ртвою её, я намерева'лся отпра'виться из Константино'поля на о'строва архипела'га и'ли в Росси'ю. Оди'н прия'тель мой уверя'л меня', что я, как сын восто'чной це'ркви, бу'ду хорошо' при'нят на острова'х, где сле'дуют гре'ческому испове'данию, но не сове'товал мне иска'ть прибе'жища у гре'ков римско-като'ликов. Я объяви'л моему' хозя'ину о сем наме'рении. Но он си'льно воспроти'вился э'тому. - Ты не зна'ешь гре'ков, - сказа'л он мне. - Вы'года есть одно' их божество', кото'рому они' постоя'нно поклоня'ются, а раздо'ры и несогла'сия одни' то'лько их зна'ния в жи'зни. Без де'нег ты бу'дешь при'нят как ни'щий, хотя' б ты одарён; был все'ми тала'нтами в све'те. Послу'шай меня': я давно' уже' пеку'сь о твоём жре'бии и наконе'ц нашёл для тебя' месте'чко. Здесь нахо'дится перси'дский купе'ц, оди'н из пе'рвых богаче'й на Восто'ке. Он име'ет нужду' в европе'йском прика'зчике, для свое'й торго'вли. Отбро'сь на вре'мя свое' дворя'нство и послужи' у купца'. Че'рез пять и'ли шесть лет ты бу'дешь сам миллио'нщиком, возврати'шься в оте'чество, сно'ва прикро'ешься свое'ю дворя'нскою ма'нтиею и заживёшь по обы'чаю ва'шей ка'сты, перелива'я це'лый век из пусто'го в поро'жнее. Поду'мав не'сколько, я согласи'лся на предложе'ние ренега'та, и на друго'й день мы усло'вились идти' к персия'нину. Персия'нин говори'л немно'го по-ру'сски и быва'л не'сколько раз в Москве' и в Петербу'рге. - Мне ну'жен челове'к, зна'ющий францу'зский и италья'нский языки', - сказа'л персия'нин, - но тем лу'чше, что ты сверх того', зна'ешь ещё по-ру'сски. За'втра будь гото'в к отъе'зду с мои'м карава'ном. Е'сли ты бу'дешь хорошо' вести' себя', то тебе' бу'дет у меня' хорошо'. Я хоте'л узна'ть, на каки'х усло'виях купе'ц принима'ет меня' к себе' в слу'жбу. Но ренега'т запрети'л мне э'то, уверя'я, что я испо'рчу все де'ло ви'дом корыстолю'бия. - Во всех не образо'ванных по-европе'йски стра'нах, - примо'лвил он по-францу'зски, - купцы' не пла'тят изве'стного годово'го жа'лованья свои'м прика'зчикам, но де'лят с ни'ми барыши'. Ты не до'лжен пока'зываться сребролюби'вым; напро'тив, до'лжен раде'ть то'лько о вы'годах своего' хозя'ина, бу'дто не помышля'я о свои'х. Тогда' купе'ц при'мет тебя' в до'лю и ты сде'лаешься его' това'рищем. Но пока' он тебя' узна'ет и полю'бит, ты до'лжен обходи'ться с ним раболе'пно, как во'дится на Восто'ке ме'жду господа'ми и слу'гами. Реша'йся, любе'зный друг, на ма'лые неприя'тности для обеспе'чения твоего' состоя'ния на всю жизнь. Ты сам сказа'л мне, что у тебя' нет состоя'ния в твоём оте'честве и что ты да'же не име'ешь никако'й наде'жды приобре'сть там бога'тство. Нельзя' же всегда' жить на чужо'й счет и лу'чше всего' быть самому' себе' обя'занным свои'м доста'тком. Слова' ренега'та: нельзя' жить на чужо'й счет - заста'вили меня' на все реши'ться. В тот же ве'чер я перешёл в карава`н-сара'й к персия'нину и на друго'й день отпра'вился с ним в путь. Я не бу'ду тебе' опи'сывать ни городо'в, ни стран, чрез кото'рые мы прошли', ни обы'чаев ра'зных племён азия'тских, кото'рых я вида'л на пути'; э'то за'няло бы мно'го вре'мени. Опишу' тебе' все ви'денное в не'скольких слова'х. Неве'жество, жесто'кость, гру'бость нра'вов составля'ют главне'йшие сво'йства сих наро'дов, с то'ю ра'зницею, что в азия'тских города'х, где торго'вля процвета'ет, не'га и малоду'шие заменя'ют в жи'телях любо'вь к позна'ниям, худо'жествам и уто'нченной ро'скоши и что кочу'ющие азия'тские племена', напро'тив того', отлича'ются ди'кою хра'бростью и хи'щничеством. Любе'зный друг! ме'жду европе'йцами есть лю'ди, кото'рые вопию'т проти'ву просвеще'ния. Пусть они' взгля'нут на Ма'лую А'зию и сравня'т состоя'ние, в кото'ром она' была' под влады'чеством му'дрых хали'фов, люби'телей и покрови'телей просвеще'ния, с ны'нешним её положе'нием. Неве'жество унижа'ет челове'чество до состоя'ния бессмы'сленного живо'тного, и са'мый опа'сный род звере'й на земно'м ша'ре есть полупросве'щенный наро'д, кото'рый, отступи'в от пе'рвой ди'кости, разбира'ет одни' то'лько бу'квы в _вели'кой кни'ге просвеще'ния_ и бере'"т сло'ва за ве'щи, а ве'щи за слова'. То'лько одни' поро'чные себялю'бцы мо'гут жела'ть неве'жества, чтоб, по'льзуясь мра'ком, обма'нывать в проме'не свои'х подде'льных това'ров и фальши'вой моне'ты. Но, любе'зный друг, я не могу' лу'чше изобрази'ть тебе' по'льзы просвеще'ния, как рассказа'в анекдо'т, кото'рый оста'лся у меня' в па'мяти от де'тства. - С каки'м наме'рением заво'дишь ты акаде'мии, шко'лы, распространя'ешь нау'ки? - сказа'л визи'рь Муссафе'р хали'фу Аарону-Аль-Рашиду'. - Не ду'маешь ли ты, госуда'рь, что просвещённый наро'д бу'дет лу'чше повинова'ться тебе'? - Без сомне'ния, - отвеча'л хали'ф, - просвещённый наро'д бу'дет лу'чше суди'ть о справедли'вости мои'х зако'нов и чистоте' мои'х наме'рений. - Но лу'чше ли он ста'нет плати'ть по'дати? - Коне'чно: он в просвеще'нии найдёт бо'лее средств к своему' обогаще'нию и, сверх того', поймёт, что я не тре'бую ли'шнего. - Во'ины твои' лу'чше ли бу'дут сража'ться? - Гора'здо лу'чше, постига'я, что сча'стье ка'ждого семе'йства зави'сит от бла'га и сла'вы оте'чества, и прито'м они' бу'дут сража'ться успе'шнее, под предводи'тельством иску'сных нача'льников. - Но твои' у'мники, твои' мудрецы' не взду'мают ли вме'шиваться в правле'ние? не дерзну'т ли они' иска'ть оши'бок в дела'х твои'х? - Пусть и'щут, нахо'дят и ска'жут мне: я бу'ду осторо'жнее в бу'дущем вре'мени и поступлю' лу'чше. - Как! ты позво'лишь, о свети'льник ми'ра! мудреца'м свои'м говори'ть сме'ло обо всем, что им придёт на мысль? - Ина'че они' не могли' бы просвеща'ть люде'й. - Но ра'зве са'мые мудрецы' не мо'гут ошиба'ться, не мо'гут приня'ть заблужде'ния за и'стину? - Оди'н ошибётся, а друго'й заме'тит и попра'вит оши'бку. - Госуда'рь! я наконе'ц до'лжен откры'ть тебе' все: с того' вре'мени, как наро'д твой стал просвеща'ться, не'которые де'рзкие лю'ди осме'ливаются да'же осужда'ть посту'пки твои'х люби'мцев, облечённых твое'ю дове'ренностию, и да'же меня', меня' са'мого! - Понима'ю, - сказа'л хали'ф и вы'шел из ко'мнаты. Э'ту при'тчу я веле'л бы написа'ть золоты'ми бу'квами на како'м-нибудь публи'чном па'мятнике, для обличе'ния ханже'й и плу'тов, жела'ющих водвори'ть неве'жество, чтоб в му'тной воде' лови'ть ры'бу. Жела'тельно, чтоб все законода'тели име'ли пе'ред глаза'ми приме'ры хали'фа Аарон-Аль-Раши'да, кото'рый, водвори'в просвеще'ние в гру'бом азия'тском наро'де, доста'вил ему' си'лу, бога'тство и сла'ву. Упа'ло просвеще'ние в А'зии, - упа'ла и мона'рхия хали'фов! Мно'жество купцо'в и стра'нников соедини'лись с на'ми для безопа'сного путеше'ствия: и'бо в стра'нах неве'жества нельзя' ина'че путеше'ствовать, как с прикры'тием вооружённых во'инов. Мы нанима'ли стра'жу от города' до города'. Хозя'ин мой поручи'л мне смотре'ние за карава'ном и обходи'лся со мно'ю весьма' ла'сково, как с ра'вным. Но когда' мы прие'хали в перси'дские владе'ния, то он объяви'л мне, что я его' нево'льник и что он купи'л меня' у жида-ренега'та. Тще'тно я уверя'л его', что ренега'т не име'л права' продава'ть меня', потому' что я никогда' не был взят в плен, но прие'хал в Константино'поль доброво'льно, как путеше'ственник, под покрови'тельством зако'нов и прав наро'дных. Персия'нин возража'л мне, что ны'не война' ме'жду ту'рками и ру'сскими, что ренега'ту изве'стно, что я ру'сский, сле'довательно, ка'ждому ту'рку позво'лено брать в нево'лю ру'сского, где ни попа'ло, и что, кро'ме того', я до'лжен ренега'ту за кварти'ру и пишу' сто'лько, что во всю жизнь не в состоя'нии вы'платить. - Ты не торгова'лся с ренега'том, - примо'лвил персия'нин, - сле'довательно, он во'лен поста'вить на твой счет миллио'н секи'нов! Для бо'льшего убежде'ния меня' в зако'нности моего' ра'бства, персия'нин показа'л мне каку'ю-то бума'гу, кото'рую он назва'л ку'пчею кре'постью, засвиде'тельствованною Ка'дием в Константино'поле. На'добно бы'ло молча'ть и повинова'ться! Прое'хав чрез знамени'тые перси'дские го'рода, Таври'з и Тегера'н, мы при'были наконе'ц в го'род Астраба'д, где мой хозя'ин име'л постоя'нное своё пребыва'ние и вел обши'рную торго'влю с Бухаро'й, Хиво'ю и Росси'ею. Он во'все не употребля'л меня' по торго'вым дела'м, но поручи'л мне обуча'ть языка'м сы'на своего', ма'льчика лет двена'дцати, объяви'в, что вся'кое моё покуше'ние изба'виться ра'бства бу'дет нака'зано сме'ртию, а безро'потное повинове'ние и смире'ние бу'дут вознаграждены' хоро'шим содержа'нием и ла'сковым обхожде'нием. В са'мом де'ле, со мно'ю обходи'лись в до'ме дово'льно челове`колюби'во, как на'ши поме'щики, находя'сь в хоро'шем расположе'нии ду'ха, обхо'дятся с дя'дьками их сынове'й и'ли прихо'дскими учителя'ми. Одна'жды я был в ко'мнате моего' хозя'ина, когда' пришёл к нему' купе'ц покупа'ть галантере'йные ве'щи. Мой господи'н разложи'л на столе' ку'чу пе'рстней, серёг и ожере'лий европе'йских, и я весьма' удиви'лся, уви'дев ме'жду о'ными все мои' ве'щи, укра'денные на корабле'. Когда' покупа'тель, поторгова'в и посмотре'в ве'щи, вы'шел из ко'мнаты, я сказа'л персия'нину: - Хозя'ин! ме'жду э'тими драгоце'нностями я ви'жу ве'щи, мне принадлежа'щие. Я не могу' подозрева'ть тебя' в дурно'м посту'пке, потому' что ты не был на корабле', на кото'ром у меня' похи'тили мою' со'бственность. Но скажи', пожа'луйста, каки'м о'бразом ты доста'л э'ти ве'щи? - Я купи'л их в Константино'поле у пре'жнего твоего' хозя'ина, жида-ренега'та, - отвеча'л Персия'нин. - Ита'к, вот че'стность, кото'рой научи'лся жид в магомета'нской ве'ре! - воскли'кнул я нево'льно. - Прия'тель! - возрази'л персия'нин. - Не ве'ра винова'та, а челове'к. Даю' тебе' сове'т: остерега'йся всегда' доморо'щенного во'лка и челове'ка, из по'длых ви'дов своекоры'стия перемени'вшего ве'ру. Я с ли'шком три го'да про'был в нево'ле и наконе'ц реши'лся бежа'ть, невзира'я на угрожа'ющую мне смерть. Я познако'мился с одни'м буха'рским купцо'м и обеща'л ему' бога'тый вы'куп, е'сли он проведёт меня' в Росси'ю. По сча'стью, э'тот буха'рец быва'л в Москве' и знал моего' дя'дю, прода'в ему' не'сколько шале'й для его' домоуправи'тельницы. Буха'рец вы'вез меня' с собо'ю из Астраба'да и присоедини'л к карава'ну, иду'щему в Росси'ю чрез кирги'зскую степь. Остально'е ты зна'ешь. Тебе' обя'зан я свобо'дою. Возвраща'ясь в Москву', я наме'рен отыска'ть жену' мою', испра'виться соверше'нно от двух несча'стных сла'бостей: волоки'тства и мотовства'; определи'ться на слу'жбу и труда'ми сни'скивать хотя' бе'дное, но че'стное пропита'ние. - Ами'нь! - сказа'л я. - Похваля'ю твоё наме'рение, а ме'жду тем, пора' изготовля'ться в путь. ГЛАВА' XVIII ВЫ'ЕЗД ИЗ СТЕПИ'. ОПЯ'ТЬ КАПИТАН-ИСПРА'ВНИК! МЫ'ТАРИ. ПИР ПРИКА'ЗНЫХ Не ста'ну опи'сывать проща'нья на'шего с Арсалан-су'лтаном, его' семе'йством и це'лым ау'лом. Скажу' то'лько, что из сплю'снутых ка'рих глаз кирги'зов текли' сле'зы гора'здо и'скреннее тех слез, кото'рыми ороша'ются на'ши тра'урные пла'тья с плере'зами, и хотя' на кирги'зский язы'к не переве'дно ни проща'ний Абеля'рда и Элои'зы, ни проща'ний Ге'ктора и Андрома'хи, ни дру'жеских объясне'ний Оре'ста с Пила'дом, но простоду'шные проща'льные выраже'ния до'брого Арсала'на и мои'х това'рищей, нае'здников, растро'гали меня' до глуби'ны се'рдца. Пра'вду сказа'ть, кирги'зские краса'вицы не'сколько гне'вались на меня' за то, что я реши'лся оста'вить степь, укра'шенную их пре'лестями, но в после'днюю мину'ту все бы'ло забы'то. Старики' утеша'ли други'х, повторя'я: "Он возврати'тся к нам; уви'дите, что он возврати'тся. Невозмо'жно, что'бы тако'м сла'вному ма'лому нра'вилось что'-нибудь бо'лее кирги'зской степи'!" Мы с Милови'диным е'хали верха'ми. Отставно'й солда'т, Ники'та Петро'в, кото'рого я при'нял в услуже'ние, вел трех верблю'дов с на'шими веща'ми. Три'дцать уда'лых нае'здников составля'ли моё прикры'тие и сле'довали за на'ми в не'котором расстоя'нии. Пого'да была' тёплая, и стра'нствие на'ше бы'ло весьма' прия'тно. Све'тский челове'к с до'брым се'рдцем и умо'м то'лько в удале'нии от о'бщества позна'ет и'стинную его' це'ну. Мело'чные забо'ты, свя'зи, знако'мства, иска'тельства отвлека'ют ум от предме'тов ва'жных, и то'лько уда'р несча'стия и'ли уедине'ние снима'ют с глаз очарова'тельную заве'су. - Тепе'рь я чу'вствую в по'лной ме'ре все ничто'жество того', что почита'л бла'гами, - сказа'л мне одна'жды Милови'дин, - и благодарю' Провиде'ние, что оно' извлекло' меня' из про'пасти поро'ка посре'дством несча'стия, кото'рое я заслужи'л свои'м легкомы'слием, и'ли, лу'чше сказа'ть, дурны'м поведе'нием. Вот я в све'те одино'к, без жены', без родны'х, без друзе'й, без вся'кого состоя'ния и да'же не име'ю права' возбужда'ть жа'лость мои'м положе'нием и утеша'ться воспомина'нием мое'й неви'нности. Го'рькая у'часть! Чем бы я мог быть тепе'рь, е'сли б продолжа'л слу'жбу, употребля'л мои' спосо'бности на по'льзу о'бщую и стара'лся сни'скивать внима'ние и уваже'ние люде'й почте'"нных, ве'рных сыно'в оте'чества? Я иска'л в жи'зни одни'х наслажде'ний, одного' рассе'яния, не помышля'я о бу'дущем, не забо'тясь о настоя'щем. Что оста'лось мне от э'тих пусты'х знако'мств, от свя'зей, осно'ванных на развра'те? Пустота' в се'рдце и раска'яние в душе'. Я погуби'л жену' мою', кото'рой оди'н поро'к - ве'треность. Я мог сде'лать из неё до'брую и счастли'вую супру'гу, украше'ние своего' пола'. Любе'зный друг! пусть мой приме'р послу'жит тебе' уро'ком. В ю'ности мое'й я не име'л надёжного путеводи'теля - вот причи'на всех мои'х несча'стий! Живо'е моё воображе'ние и пы'лкость хара'ктера не име'ли никако'й узды'. Никто' не ду'мал о том, чтоб впери'ть в меня' каки'е-нибудь пра'вила, кото'рыми бы я мог руково'дствоваться в жи'зни. В ю'ности мое'й я почита'л сино'нимами: нра'вственность и ску'ку. Вы'жигин! ты нахо'дишься то'чно в тако'м положе'нии, в како'м я был в твои' ле'та. Тебя' та'кже научи'ли всему', кро'ме того', что тебе' необходи'мо знать должно'. Остерега'йся люде'й, кото'рые бу'дут иска'ть твоего' дру'жества для того' то'лько, чтоб вме'сте иска'ть наслажде'ний. Не сле'дуй никогда' пе'рвым внуше'ниям и обду'мывай сре'дства пре'жде, не'жели при'мешься за исполне'ние. Ты краса'вец! береги'сь же'нщин... Но ты зева'ешь, Вы'жигин! Ви'жу, что нравоуче'ние бо'лее де'йствует на нас приме'рами, не'жели слова'ми. В са'мом де'ле, не име'я привы'чки слу'шать нравоуче'ния, я едва' не засну'л на седле', когда' Милови'дин излива'л чу'вства свои' из глуби'ны ду'ши. - Любе'зный друг! - примо'лвил он. - Во'лею, и'ли нево'лею, но я до'лжен быть твои'м путеводи'телем в све'те. Е'сли не проше'дшая моя' нра'вственность, то о'пытность, жела'ние испра'виться и любо'вь моя' к тебе' даю'т мне на то пра'во. Я по'дал ему' ру'ку, и он, хло'пнув по ней, сказа'л: - Наве'ки! За час пути' от пе'рвого ру'сского форпо'ста мы прости'лись с кирги'зскою стра'жей. Когда' мы уви'дели ру'сского часово'го, се'рдца на'ши заби'лись сильне'е и мы сквозь сле'зы моли'лись, благословля'я любе'зное оте'чество. На'добно быть в отлу'чке, чтоб чу'вствовать прия'тность возвраще'ния на ро'дину. Пе'рвая мину'та, когда' перехо'дишь чрез рубе'ж, и'стинно очарова'тельна. Бу'дущее представля'ется в са'мом блиста'тельном ви'де, все те'ни исчеза'ют в карти'не, и ка'ждый челове'к, кото'рый говори'т родны'м языко'м, ка'жется друго'м, бра'том! Нача'льник форпо'ста, каза'чий офице'р, при'нял нас о'чень ла'сково; но прито'м объяви'л, что как мы не име'ем паспорто'в и возвраща'емся в Росси'ю с веща'ми, не бы'вшими ещё в употребле'нии, то он до'лжен предста'вить нас, во-пе'рвых, ме'стному нача'льству, где мы полу'чим ви'ды для свобо'дного прожи'тья; во-вторы'х, в тамо'жню, где пересмо'трят на'ши това'ры, возьму'т по'шлину и прило'жат кле'йма. На друго'й день мы отпра'вились в путь в сопровожде'нии уря'дника и шести' казако'в. Прие'хав в уе'здный го'род, мы яви'лись к капитан-испра'внику. Михаи'ле Ива'нович Штыко'в был майо'ром в пехо'тном полку' и, вы'шед в отста'вку за ра'нами, при'нял до'лжность капитан-испра'вника на свое'й ро'дине, по про'сьбе дворя'н. Он был челове'к лет сорока'. В черта'х лица' его' изобража'лась не'которая угрю'мость и ва'жность. Приме'тно бы'ло, что он, сде'лав привы'чку нача'льствовать и повинова'ться, тре'бовал почти'тельности от тех, кото'рых почита'л мла'дшими. Когда' мы вошли' к нему', он едва' приподня'лся с своего' сту'ла и, в вознагражде'ние за на'ши покло'ны, то'лько кивну'л голово'ю. Пото'м взял бума'гу от уря'дника и когда' вы'читал в ней, что Милови'дин отставно'й пору'чик, а я не'доросль из дворя'н, привста'л в друго'й раз, поклони'лся ве'жливо, хотя' весьма' су'хо и, как говори'тся, свысока'; пото'м сел и, указа'в на ряд сту'льев во'зле противолежа'щей сте'ны, сказа'л протя'жно: - Ми'лости про'сим сади'ться. Ме'жду тем яви'лся писе'ц, кото'рый, вы'тянувшись струно'й, ру'ки по швам, смотре'л в глаза' нача'льнику, ожида'я приказа'ний. - Ми'лостивые госуда'ри! - сказа'л Штыко'в. - Быва'ли слу'чаи, что бежа'вшие из Росси'и лю'ди, да'же престу'пники, укрыва'ясь в степя'х кирги'зских, возвраща'лись отту'да, прибира'я себе' други'е прозва'ния и да'же ска'зывались чино'вными. Для пресече'ния сего' злоупотребле'ния ны'не постано'влено выдава'ть не пре'жде па'спорты ру'сским вы'ходцам, как удостове'рившись, что показа'ния их справедли'вы. Ита'к, извини'те, что я до'лжен удержа'ть вас в на'шем го'роде, пока' не приду'т отве'ты из Москвы' и из губе'рнского го'рода на мои' бума'ги, кото'рые я отпра'влю сего'дня же. Зна'ю, что е'сли б я стал дожида'ться, пока' получу' суде'бное разреше'ние на вы'дачу нам паспорто'в, то вам пришло'сь бы здесь поседе'ть с го'ря и от ста'рости. Но я позволя'ю себе' не'которые отступле'ния на по'льзу о'бщую. К губерна'тору напишу' я пря'мо в со'бственные ру'ки, а в Москву' - к прия'телю моему'. Е'сли уве'рюсь в и'стине ва'ших показа'ний, то пройду' шту'рмом чрез все фо'рмы. Тепе'рь прошу' одного' из вас удали'ться на другу'ю полови'ну, пока' с друго'го возьму'т изу'стное пока'зание. Служи'тель провёл меня' в другу'ю ко'мнату, чрез се'ни, и я от ску'ки стал рассма'тривать карти'нки, висе'вшие на стена'х в деревя'нных ра'мочках, вы'крашенных чёрною ма'сляною кра'ской. Бо'лее всего' обрати'ла на себя' моё внима'ние на'дпись за стекло'м, напи'санная на пергами'не бу'квами, соста'вленными из челове'ческих фигу'р в ра'зных положе'ниях, вверх нога'ми, на коле'нях, ползко'м и т. п. На'дпись гласи'ла: _тако'в ны'не свет_! Да'лее висе'ли раскра'шенные па'льцем и гравиро'ванные гвоздём эста'мпы: _четы'ре вре'мени го'да, четы'ре ча'сти све'та, приключе'ния Жене'вьевы Брабинтской_, а в самом почётном ме'сте, над больши'м сту'лом, портре'т Пё!тра Вели'кого. В небольшо'м шка'фчике стоя'ло за стекло'м не'сколько деся'тков книг, ме'жду ко'ими я заме'тил: _Би'блию и Но'вый Заве'т; Ядро' Росси'йской Исто'рии Хилко'ва; Росси'йскую Исто'рию Тати'щева; Па'мятник из Зако'нов; Сочине'ния Ломоно'сова и А`дрес-Календа'рь_. Чрез че'тверть часа' позва'ли меня' в ко'мнату испра'вника, где я до'лжен был отвеча'ть на вопро'сные пу'нкты. Я объяви'л то'лько, что вы'ехал из Москвы' от тётки мое'й с Ворова'тиным в Оренбу'рг, что заболе'л в э'том го'роде и, при'шед в чу'вство, очути'лся в плену' у кирги'зов, сам не зна'я, каки'м о'бразом. Я не хоте'л выска'зывать мои'х дога'док на Воровати'на и Ножо'ва и того', что Арсалан-султа'н спас меня' из рук и'звергов, хоте'вших лиши'ть меня' жи'зни. Э'то сли'шком далеко' завлекло' бы меня' и могло' бы навяза'ть уголо'вное де'ло. Милови'дин сове'товал мне помолча'ть до вре'мени, пока' мы не разве'даем чего'-нибудь са'ми и'ли не встре'тимся с Ворова'тиным. Когда' ко'нчился допро'с, испра'вник потре'бовал, чтоб я отда'л ему' в сохране'ние все свои' де'ньги, и объяви'л, что он прииска'л для нас дешёвую и поко'йную кварти'ру, где нам бу'дут дава'ть все в долг. - Де'ньги отда'м я вам тогда', - примо'лвил он, - как получу' отве'ты из Москвы' и от губерна'тора! При сих слова'х Милови'дин не мог удержа'ть своего' гне'ва и воскли'кнул: - Как вы сме'ете гра'бить нас? - Гра'бить! - повтори'л испра'вник, покрасне'в от доса'ды. - Госуда'рь мой! я брал го'рода шту'рмом, завоёвывал прови'нции - и никогда' не гра'бил. Благодари'те судьбу', что ва'ше положе'ние и моё зва'ние не позволя'ют нам рассчита'ться други'м о'бразом. Я де'йствую по зако'ну. Понима'ете ли: по зако'ну! Вы безпа'спортные; я не зна'ю, кто вы, и потому' не могу' оста'вить у вас де'нег, чтоб вы не уничто'жили всех предосторо'жностей, взя'тых мно'ю на ваш счет. Э'то все равно', е'сли б я отда'л пле'нным ту'ркам ключи' от порохово'го магази'на в кре'пости. Изво'льте идти' в свою' кварти'ру! Вспо'мнив о Са'вве Са'ввиче и ду'мая, что все капитан-испра'вники на оди'н покро'й, я сказа'л ему': - Послу'шайте, г<осподин> майо'р, ко'нчим миролюби'во! Возьми'те себе' две'сти черво'нцев и отпусти'те нас, сего'дня же, в Москву', без да'льних хлопо'т. Испра'вник сно'ва покрасне'л, устреми'л на меня' свои' больши'е глаза' и молча'л. - Е'сли вам ма'ло, - примо'лвил я, - возьми'те ещё сто и изба'вьте нас от вся'ких притяза'ний. Тут испра'вник вспы'хнул и, проговори'в дю'жины три руга'тельств, не относя'щихся, одна'ко ж, ни к чьему' лицу', а повторя'емых на'ми иногда', вро'де погово'рок, закрича'л как исступлённый: - Молодо'й челове'к! замолчи', и'ли я не вы'держу! Как ты сме'ешь предлага'ть мне де'ньги? Ты, ве'рно, провёл мо'лодость свою' с плута'ми, и'ли... - Он от доса'ды не мог ко'нчить свое'й ре'чи. Я отвеча'л хладнокро'вно: - Извини'те, я знал капитан-испра'вников, суде'й и да'же прокуро'ров! - Черт их всех побери' и с ва'ми! - воскли'кнул испра'вник. - Отда'йте де'ньги и убира'йтесь. Де'лать бы'ло не'чего, и я отда'л мой мешо'к с черво'нцами. Испра'вник пересчита'л в молча'нии де'ньги, дал мне распи'ску в получе'нии и веле'л инвали'ду проводи'ть нас на кварти'ру, сказа'в, что э'тот служи'вый оста'нется при нас для почётной стра'жи. Когда' мы вы'шли на у'лицу, Милови'дин сказа'л: - Вот, брат, попа'ли мы из одно'й степи' в другу'ю! Э'тот г(осподин) испра'вник, пра'во, не ве'жливее кирги'зских нае'здников. Не вида'ть нам черво'нцев, как уше'й свои'х! Зо'лото раста'ет как ма'сло, когда' то'лько ста'нет переходи'ть по рука'м прика'зных. Прокля'тый капитан-испра'вник! - Не серди'сь, любе'зный друг, и не спеши' в сужде'ниях, - отвеча'л я. - Пра'вда, что э'тот испра'вник груб, как ди'кая ло'шадь, но ты ви'дел, как он серди'лся, когда' мы подозрева'ли его' во взя'тках. - Все э'то одни' то'лько уло'вки, - возрази'л Милови'дин. - Я давно' уже' переста'л ве'рить бескоры'стию прика'зных и гото'в би'ться об закла'д, что нам не вида'ть бо'лее черво'нцев! У э'того грубия'на и пу'шечными вы'стрелами не вы'бьешь де'нег из карма'на. На что ему' бы'ло брать от тебя' часть, когда' он схвати'л це'лое; а ты зна'ешь математи'ческую аксио'му, что часть не мо'жет быть равна' це'лому. - А распи'ска? - Важна' ли распи'ска на лоскутке', когда' и ге'рбовая бума'га в рука'х подья'чих сгора'ет, как на у'гольях. Тебя' так опу'тают, что ты сам отречёшься от свое'й со'бственности, ра'ди спасе'ния ду'ши и сохране'ния те'ла. - Уви'дим! - Уви'дим! Для нас на'няли две чи'стые ко'мнаты в до'ме купца', торгу'ющего ви'нами, са'харом, ча'ем и вообще' пря'ными коре'ньями. Мы заста'ли уже' гг. тамо'женных чино'вников, кото'рые расха'живали вокру'г на'ших кип с това'рами, как лиси'цы вокру'г куря'тника, а наш отставно'й солда'т, как ве'рный пес, сторожи'л на'шу со'бственность, си'дя на одно'й ки'пе и погля'дывая и'скоса во все сто'роны. Лишь то'лько мы вошли' в ко'мнату, тамо'женные чино'вники яви'лись к нам: оди'н с кле'ймами, молотко'м и шнурка'ми, друго'й с бума'гою, тре'тий с большо'ю кни'гою под мы'шкою. - Извини'те, ми'лостивые госуда'ри, что мы должны' обеспоко'ить вас, - сказа'л оди'н из них с не'жною ужи'мкой. - Но мы ско'ро ко'нчим, - возрази'л друго'й. - И ко'нчим как вам уго'дно, полага'ясь на ва'ше сло'во, - примо'лвил тре'тий. - До'лжность на'ша сопряжена' с больши'ми неприя'тностями, - сказа'л пе'рвый, - но ме'жду че'стными и образо'ванными людьми' есть сре'дства, есть спо'собы смягчи'ть и уско'рить ску'чное и неприя'тное произво'дство дела'. Осо'бенно в тепе'решнем слу'чае должно' быть снисходи'тельными: вы не купцы', вы не зна'ете, что вам на'добно пода'ть объявле'ние, приложи'ть спи'сок това'рам, озна'чить це'ну, написа'ть и подписа'ть мно'гое мно'жество ра'зных бума'г. - Все э'то я беру' на себя', - сказа'л друго'й, свёртывая бума'гу в тру'бку и ве'жливо поклони'вшись. - Пото'м кле'йма, оце'нка, - примо'лвил пе'рвый. - Э'то моё де'ло, - сказа'л тре'тий, поклони'вшись. - Наконе'ц опла'та по'шлин: моё де'ло, - сказа'л пе'рвый, во'звыся го'лос и посмотре'в значи'тельно на двух про'чих. - Господа'! - сказа'л я. - Де'лайте, что вам сле'дует. Мы ничего' не понима'ем в э'том ремесле', но, ви'дя ва'шу ве'жливость, наде'емся, что вы нас не оби'дите. - Оби'деть, сохрани' Бог! - воскли'кнули все тро'е вме'сте. - Тепе'рь позво'льте нам заня'ться де'лом, - сказа'л пе'рвый, - и прошу' быть свиде'телями, потому' что мы чужды' вся'ких прижи'мок и не хоти'м да'же возбуди'ть подозре'ния в че'стных лю'дях. Мы вы'шли все вме'сте под наве'с, где лежа'ли ки'пы с това'рами. Не'сколько стороже'й приняли'сь их развя'зывать, и я, не зна'я сам, что в них нахо'дится, весьма' обра'довался, уви'дев це'лые ку'чи ше'лковых тка'ней, буха'рских платко'в и да'же одну' ки'пу шале'й туре'цких, отли'чной доброты'. Я приме'тил, что кра'ска вы'ступила на ли'цах тамо'женных чино'вников при ви'де э'тих това'ров. Пе'рвый из них взял под ру'ку меня' и Милови'дина, отвёл в сто'рону и сказа'л: - По'шлины за э'ти това'ры бу'дут вам сто'ить ужа'сно до'рого, почти' полови'ны всей це'ны. Но мы все э'то сла'дим так, чтоб и волк был сыт, и овцы' це'лы. Одна'ко ж для оце'нки позво'льте нам взять на дом по не'скольку штук из всех това'ров: и'бо оценя'я при лю'дях, вы понима'ете, нельзя' бу'дет сде'лать что-ли'бо в ва'шу по'льзу. Я посмотре'л на Милови'дина; он улыбну'лся и пожа'л плеча'ми. - Де'лайте что хоти'те, то'лько ко'нчите поскоре'е, - сказа'л я. Чино'вник поклони'лся ве'жливо, и, возвратя'сь к ки'пам, прошепта'л свои'м това'рищам по не'скольку слов, и стал откла'дывать това'ры на сто'рону. Ме'жду тем друго'й писа'л, а тре'тий клейми'л. Де'ло горе'ло в рука'х. Наконе'ц сме'рклось, и господа' тамо'женные чино'вники ушли', оста'вив при това'рах свои'х часовы'х. Когда' же сде'лалось темно', то прие'хал чрез за'дние воро'та ямщи'к, уложи'л в пово'зку отло'женные в сто'рону това'ры и повёз их со двора' - для оце'нки! На друго'й день, со све'том, яви'лся оди'н из тамо'женных чино'вников со мно'жеством бума'г, на кото'рых мне должно' бы'ло подписа'ться. Наконе'ц он предста'вил оце'нку това'ров и счет сле'дующих с меня' по'шлин. Я написа'л запи'ску к испра'внику, прося' его' удовлетвори'ть тамо'жню, что он тотча'с испо'лнил и, при'шед к нам на кварти'ру, сложи'л все това'ры в амба'р и запеча'тал, сказа'в: - Това'ры ва'ши подверга'ются одно'й у'части с черво'нцами: вы бу'дете име'ть пра'во распоряжа'ть и'ми тогда', как я получу' отве'ты. Когда' вся э'та опера'ция ко'нчилась, хозя'ин наш, почте'"нный стари'к с седо'ю бородо'й, вошёл в на'шу ко'мнату и сказа'л, что е'сли мы бу'дем име'ть в чем нужду', то относи'лись бы к нему'. Я проси'л его' сходи'ть к гг. тамо'женным чино'вникам и попроси'ть их, чтоб они' отда'ли нам това'ры, взя'тые на дом для оце'нки. - Что с во'зу упа'ло, то пропа'ло! - примо'лвил, улыба'ясь, стари'к. - Невзира'я, одна'ко ж, на э'то, с вас взя'ли по'шлину вдво'е про'тив тари'фу. Э'ти господа' не забы'ли ни себя', ни казны'. - Э'то называ'ется уме'нье соединя'ть поле'зное с прия'тным! - сказа'л Милови'дин. Я хоте'л бы'ло серди'ться, жа'ловаться, но купе'ц успоко'ил меня' и удержа'л от вся'ких покуше'ний, предста'вив, что все э'то бу'дет напра'сно, потому' что я подписа'л квита'нции. - На'добно терпели'во покоря'ться обстоя'тельствам, когда' невозмо'жно их избе'гнуть, почте'"нные господа'! - сказа'л купе'ц. - Наприме'р, е'сли в до'ме две'ри ни'зки, то ка'ждый, кто чрез них жела'ет войти', до'лжен непреме'нно поклони'ться, чтоб не уда'риться лбом. Е'сли на мо'сту одно' бревно' поло'жено вы'ше други'х, то ка'ждая пово'зка непреме'нно должна' встряхну'ться, проезжа'я чрез него'. Так то'чно в не'которых дела'х челове'ческих есть всегда'шние злоупотребле'ния, рожда'ющиеся от удо'бности де'лать их; ни вре'мя, ни зако'ны, ни си'лы не мо'гут их искорени'ть. Ещё во времена' Апо'стольские мы'тари сла'вились свои'м ремесло'м, кото'рое доставля'ло им бога'тство вме'сте с нарека'ниями наро'да. До сих пор собира'тели по'шлин, во всех стра'нах ми'ра, подде'рживают с бле'ском дре'вность своего' происхожде'ния и подража'ют знамени'тым пре'дкам свои'м, как досто'йные пото'мки. Вы сего'дня испыта'ли э'то на себе', господа', а я испы'тываю целу'ю жизнь. Впро'чем, ми'лостивые госуда'ри, не суди'те о всех по не'которым. Ка'ждая вещь име'ет лицеву'ю сто'рону и изна'нку, и ме'жду ны'нешними мы'тарями вы найдёте люде'й, досто'йных вся'кого уваже'ния. Но, по несча'стию, свет идёт таки'м поря'дком, что, где бо'лее слу'чаев к греху', там бо'лее греха'. Тру'дно кузнецу' не обже'чься, тру'дно рыбаку' не замочи'ться. Вы понима'ете меня', господа'! Пе'рвым на'шим стара'нием бы'ло оде'ться по-европе'йски, и'бо у нас не бы'ло друго'й оде'жды, кро'ме кирги'зской. Име'я де'ньги, я хоте'л оде'ться по мо'де. Пока' хозя'ин достава'л нам сукна', мы не'сколько дней провели' не выходя' из до'му и смотре'ли в окно' на прохо'жих. Дом был на пло'щади, на кото'рой находи'лся неме'цкий тракти'р. Здесь толпи'лись чино'вники и дворя'не, приезжа'ющие в го'род за дела'ми и'ли от безде'лья. Мы хоте'ли присмотре'ться к мо'дам, но ника'к не могли' доби'ться то'лку: в уе'здном го'роде вся'кий молоде'ц на свой образе'ц, в по'лном значе'нии сего' выраже'ния. Молоды'е лю'ди носи'ли ужа'сные бакенба'рды, усы', закопте'лые от таба'чного ды'му, и испа'нскую боро'дку. Растрёпанная голова' покры'та была' картузо'м и'ли фура'жкою. Венге'рка, то есть серту'к, у'бранный шнурка'ми по-гуса'рски, и'ли каза'чий чекме'нь, дли'нные пли'совые и'ли на'нковые шарова'ры и чёрный га'лстук составля'ли весь наря'д уе'здного ще'голя. Фра'ки храни'лись на ва'жные слу'чаи, балы', сва'дьбы и зва'ные обе'ды. Ка'ждый поме'щик запаса'лся оде'ждою в столи'це, когда' случа'лось е'здить туда' для за'йма де'нег в Опеку'нском сове'те, и'ли выпи'сывал пла'тье чрез прия'телей из губе'рнского города'. Оттого' в уе'здном го'роде не бы'ло постоя'нного поко'я и невозмо'жно бы'ло узна'ть, кото'рая из запозда'лых мод была' после'дняя. Кро'ме того', мо'дные фра'ки и жиле'ты весьма' ча'сто переходи'ли из рук в ру'ки посре'дством меново'й торго'вли, с по'мощью 52 раскра'шенных ли'стиков, и оттого' пла'тье не у вся'кого бы'ло по ро'сту и по объёму. Сло'вом, мы бы'ли так несча'стны, что не могли' уви'деть в тече'ние шести' дней ни одного' челове'ка, оде'того по мо'де, а тро'е городски'х портны'х, кото'рых мы пригласи'ли на сове'т, разногла'сили ме'жду собо'ю. Наконе'ц, прие'хавший из Москвы' управи'тель одного' вельмо'жи вы'вел нас из недоуме'нья. Мы, взяв его' за образе'ц, оде'лись ко`е-ка'к, на пе'рвый слу'чай, и ста'ли выходи'ть из до'му. Первостепе'нные осо'бы в го'роде бы'ли: городни'чий, уе'здный стря'пчий, казначе'й и чле'ны уе'здного суда': после'дние, одна'ко ж, не име'ли си'льного влия'ния на о'бщество потому', что жи'ли по деревня'м и приезжа'ли в го'род то'лько на сро'ки заседа'ния суда'. Представи'телем их был секрета'рь, кото'рый в своём лице' соединя'л всю ва'жность суди'лища в юриди'ческом и све'тском отноше'ниях. Капитан-испра'вник, хотя' име'л большо'е значе'ние в уе'зде, но в го'роде власть его' уступа'ла вла'сти городничего', и потому' он был ни пе'рвым, ни вторы'м, но ра'вным городни'чему, сле'довательно, есте'ственным его' сопе'рником. В сем небольшо'м кругу' большо'й свет (со все'ми свои'ми интри'гами, причу'дами и стра'нностями) отража'лся: "Как со'лнце в ма'лой ка'пле вод!" По проше'ствии двух неде'ль, капитан-испра'вник, бу'дучи дово'лен скро'мным на'шим поведе'нием, укроти'л гнев свой и заста'вил сестру' свою', жену' стря'пчего, пригласи'ть нас к себе' на имени'ны. Мы пришли' к самому' обе'ду и заста'ли уже' многочи'сленное о'бщество. Да'мы, разря'женные в бло'ндовых чепца'х, в бога'тых пла'тьях, в туре'цких ша'лях, укра'шенные же'мчугом и бриллия'нтами, сиде'ли осо'бо и говори'ли гро'мко ме'жду собо'ю. Деви'цы составля'ли осо'бый кружо'к и перешёптывались, потупи'в взо'ры. Хозя'йка не занима'лась сама' с гостя'ми, но перебега'ла по всем ко'мнатам, суети'лась и забо'тилась. Бло'ндовый чепе'ц её не'сколько почерне'л от ку'хонного ды'ма, и ло'коны распусти'лись от жа'ру. Как ско'ро но'вая го'стья входи'ла в ко'мнату, то ма'ленькая дочь хозя'йки тотча'с дава'ла ей знать об э'том; она' выбега'ла впопыха'х из ку'хни, вся раскрасне'вшись; пото'м поздоро'вавшись с новоприе'зжею и указа'в ей ме'сто, сно'ва поспеша'ла к хозя'йству. Други'е го'стьи с жа'дностью осма'тривали новопри'былую прия'тельницу с головы' до ног и, каза'лось, взо'рами срыва'ли с неё наря'ды. Мужчи'ны, по бо'льшей ча'сти чино'вники, бы'ли все в мунди'рах: они' ва'жно расха'живали по ко'мнатам, ча'сто остана'вливаясь во'зле сто'лика, на кото'ром стоя'ла во'дка и заку'ски. Все зна'ли о на'шем приключе'нии и о том, что у меня' есть де'ньги и това'ры, а пото'му все обраща'лись с на'ми дово'льно ве'жливо, одна'ко ж с ви'дом покрови'тельства, и'бо неизве'стно ещё бы'ло, бу'ду ли я проси'телем и'ли свобо'дным от сле'дствия и суда'. Я хоте'л послу'шать, о чем разгова'ривают ме'жду собо'ю провинциа'льные чино'вницы, и, остановя'сь в дверя'х небольшо'й гости'ной, услы'шал сле'дующее: - Ах, ма'тушка, како'й у вас пребога'тый чепе'ц! Неуже'ли э'то с я'рмарки? - Нет, мать моя'; прямёхонько из Москвы', с Кузне'цкого мо'сту, от мада'мы францу'женки. - А ва'ше пла'тье, суда'рыня, здесь ли ши'то? - Поми'луй Бог! Уж мне э'ти доморо'щенные швеи' на'шей дворя'нской предводи'тельши! Ре'жут да шьют, а фасо'ну-то, ма'тушка, не мо'гут ника'к снять с мо'дных карти'нок. - Да ведь журна'лы-то пи'саны по-францу'зски! - Что за беда': сама' Матрё!на Ива'новна ведь то'лько и дела', что сиди'т за францу'зскими кни'гами. Могла' бы растолкова'ть свои'м швея'м. - Да ведь для шве'й-то пи'шут портны'е, так не вся'кой поймёт, когда' мастеровы'е заговоря'т свои'м языко'м. - И то пра'вда: неда'вно сыно'к Андре'я Кузьмича' чита'л мне описа'ние мо'дного пла'тья. Носи'ть так сношу', а поня'ть, пра'во, мудрено'! - Уж не'чего сказа'ть, мудрёный наро'д э'ти францу'зы, отку'да сло'ва беру'тся для назва'ния ка'ждого шва, ка'ждой пе'тельки, ка'ждой скла'дочки! - Да вы, ми'лая моя', и не похва'стались но'вою свое'ю ша'лью. Пребога'тая! - А где купи'ли? - Мой Си'дор Ермола'евич привёз её с откомандиро'вки. - Дай Бог ему' здоро'вья! - А ваш фермуа'р где ку'плен, ми'лая ку'мушка? - В Петербу'рге. - Да я вида'ла его' у жены' откупщика'. - Мой Карп Ка'рпыч взял его' за долг и в дорого'й цене', ма'тушка. - Так уж откупщи'к вхо'дит в долги'? - Уж не стря'пчему же быть до'лжным откупщику'! - И то пра'вда, ма'тушка. - Ах, кста'ти, была' ли у вас Акули'на Семено'вна Падчери'цына: ведь идёт сле'дствие по дела'м её му'жа. - Была'. - И у меня' была'. - И у меня'. - Ах, ма'тушка, что за же'нщина! Уж ей бы роди'ться прика'зным. Так и сы'плет ука'зами! Все оха'ет да жа'луется на бе'дность, на притесне'ния, а каки'е шали', каки'е же'мчуги! - Ска'зывают, что она' не забыва'ла себя', когда' муженёк её был при ме'сте. - Как забыва'ть, ведь она' не ду'ра! - Сошли'сь по нра'ву и по се'рдцу! - Слыха'ли ли вы анекдо'т про э'ти больши'е же'мчуги, кото'рые у неё вися'т на ше'е, как хому'т, прости' Го'споди! - Нет! - Ах, расскажи'те, расскажи'те! - Как му'ж-то её был в си'ле, то секрета'рь не смел написа'ть заключе'ния, не спрося'сь Акули'ны Семено'вны, а проси'тели должны' бы'ли явля'ться пре'жде к ней, чем в суд с челоби'тьем. Одна'жды пришла' к ней стару'шка в плато'чке и в ху'денькой шубе'йке проси'ть за вну'ка, кото'рого о'бщество отдало' в ре'круты. Поклоня'сь в но'ги, стару'шка подала' Акули'не Семено'вне тавли'нку, примо'лвив: - Возьми', ма'тушка: не тебе', так до'чке пригоди'тся. Акули'на Семено'вна ду'мала, что стару'шка да'рит ей тавли'нку с табако'м, рассерди'лась, закрича'ла во все го'рло, чтоб поме'щики, кото'рые бы'ли в друго'й ко'мнате, услы'шали о её бескоры'стии, и уда'рила стару'шку по руке'. Тавли'нка упа'ла на зе'млю, и по полу' рассы'пался же'мчуг. Вот ту'т-то суеты'! Акули'на Семено'вна сама' бро'силась на пол и дава'й подбира'ть же'мчуг да крича'ть изо всей си'лы, чтоб до'чка её, А'шенька, подоспе'ла к ней на по'мощь. А'шенька прибежа'ла к ней из друго'й ко'мнаты и позабы'ла прихло'пнуть дверь, так дворя'не-то и уви'дели всю коме'дию. Оди'н из них расспроси'л стару'шку на у'лице да и распусти'л весть по це'лой губе'рнии. - Ха, ха, ха! - Вот те и нау'ка, чтоб не пренебрега'ть ма'лым. Неда'ром Си'дор Карпы'ч всегда' повторя'ет: "Вся'кое дая'ние есть бла'го, и всяк дар совершён". В э'то вре'мя нас позва'ли к обе'ду. Да'мы усе'лись на одно'й стороне', на ве'рхнем конце' стола', а мужчи'ны помести'лись осо'бо. Я за'нял ме'сто во'зле капитан-испра'вника. Обе'д на'чался огро'мным пирого'м с ры'бою, в кото'ром могла' бы вы'спаться сама' почте'"нная хозя'йка. Нали'вки всех цвето'в и назва'ний поспеши'ли на по'мощь пирогу' и бро'сились о'прометью и в большо'м коли'честве в го'рло госте'й, чтоб предохрани'ть их от вре'дных сле'дствий недопечённого те'ста и полусыро'й ры'бы. Вслед за пирого'м сле'довали холо'дные: поросёнок с хре'ном, сту'день, ветчина' и т. п. Холо'дное надлежа'ло разогре'ть, и опя'ть прибегну'ли к нали'вкам и к маде'ре, кото'рая весьма' прия'тно свети'лась в пивны'х стака'нах. Вку'сные ру'сские щи надлежа'ло та'кже ра'звесть в желу'дке маде'рою, ита'к, пока' дошли' до пе'рвого ку'шанья по'сле щей, уже' лбы почте'"нных собесе'дников покры'лись блестя'щим ла'ком, а носы' зарде'лись как клюко'вки. Зде'сь-то я вы'разумел настоя'щий смысл ру'сской посло'вицы: "Пе'рвая ча'рка коло'м, а втора'я соколо'м". Ра'зница в том, что лета'ли соколо'м не ча'рки, а стака'ны и буты'лки. Пока' не'сколько блюд с со'усами обошли' круго'м до появле'ния жа'ркого, все го'сти (исключа'я капитан-испра'вника, меня' и Милови'дина) бы'ли в тако'м расположе'нии ду'ха, что гото'вы бы'ли лезть на батаре'ю. Вино' размочи'ло твёрдые прика'зные се'рдца, и открове'нность подняла'сь из них в ви'де густо'го па'ра и осе'ла на языке'. - Марты'ныч! - воскли'кнул секрета'рь зе'мского суда' так гро'мко, что окна' затрясли'сь в до'ме. - Марты'ныч!.. Измени'л ты мне, окая'нный: вы'пустил медве'дя из мои'х тенёт. Век бы тебе' не прости'л, е'сли б не жена' твоя', моя' ку'мушка. - Полно', не серди'сь, Карпы'ч, - отвеча'л уе'здный стря'пчий, - когда' б ты оди'н содра'л шку'ру с медве'дя, то нам не доста'лось бы ни клока' ше'рсти. Не'чего сказа'ть, ты ма'стер потроши'ть проси'телей, Карп Ка'рпыч, а у меня' ведь та'кже жена' и де'тки хле'ба про'сят. Все засмея'лись. - Не'чего сказа'ть, ма'стер потроши'ть Карп Ка'рпыч! - воскли'кнули со всех сторо'н. Секрета'рь го'рдо перевали'лся на сту'ле, погла'дил себя' по голове' и по брю'ху и ва'жно сказа'л: - Де'ло ма'стера бои'тся. - Почте'"нные господа'! - воскли'кнул с конца' стола' сухоща'вый, лы'сый и чернома'зый подья'чий, то'нким и зво'нким го'лосом. - Вся му'дрость челове'ческая вы'писана на голла'ндском черво'нце. Вся латы'нь, кото'рой обуча'лся я в семина'рии, не сто'ит одно'й э'той на'дписи: Concordia res parval crescunt, си'речь: согла'сием ве'щи де'ржатся. Э'то означа'ет, что е'сли господа' су'дьи хотя'т име'ть черво'нчики, то должны' жить ми'рно, согла'сно, реша'ть дела' единоду'шно и слу'шать секретаря'. Ведь кавале'р-то, изображённый на черво'нце, есть не кто ино'й, как секрета'рь, а пук стрел в руке' его' означа'ет то, что он до'лжен всех суде'й и все дела' держа'ть в рука'х! - Бра'во, Кли'мыч, бра'во! - воскли'кнули прика'зные в восто'рге. - Держа'ть в рука'х, - примо'лвил секрета'рь, - да ещё и в ежо'вых рукави'цах! Ме'жду тем внесли' корзи'нку с шампа'нским, и начали'сь то'сты. Вы'пив за здоро'вье хозя'йки, хозя'ина и, наконе'ц, ка'ждого го'стя и отде'льно жены' его', чад и домоча'дцев, приняли'сь за питье'", как за рабо'ту, как за очище'ние буты'лок по подря'ду. Когда' корзи'ны ко'нчили, тогда' вста'ли и'з-за стола' и ко`е-ка'к побрели' в гости'ную. Я не упомина'л до сих пор о сосе'де моём, капитан-испра'внике. Он не принима'л никако'го уча'стия ни в питье'", ни в разгово'рах почте'"нной компа'нии и молча'л в продолже'ние обе'да. Го'сти та'кже не обраща'лись к нему' с реча'ми, потому' что, зна'я нрав его', опаса'лись, чтоб он не сказа'л им в глаза' како'й-нибудь жесто'кой пра'вды, обыкнове'нно называ'емой гру'бостью. По'сле обе'да капитан-испра'вник пригласи'л меня' и Милови'дина в са'дик, прилежа'щий к столо'вой за'ле, где, ме'жду рассе'янными в беспоря'дке фрукто'выми дере'вьями, произраста'ли подсо'лнечники, мак и пиво'нии. Мы се'ли на дерно'вой скамье', и капитан-испра'вник сказа'л: - Я с удово'льствием заме'тил, что вы не лю'бите осуша'ть стекло', по приме'ру любе'зных мои'х сослужи'вцев. Вы мо'жете суди'ть о моём го'рестном положе'нии, - примо'лвил он, обраща'ясь к Милови'дину, - ви'дя, с каки'ми людьми' до'лжен проводи'ть жизнь ста'рый служи'вый. Но нужда' долби'т ка'мень. Э'ти прика'зные пия'вицы давно' бы задуши'ли меня', е'сли б, по сча'стью и'ли по несча'стью, я не породни'лся бра'ком сестры' мое'й с одни'м из их ша'йки и не был в ми'лости у губерна'тора, пре'жнего моего' генера'ла. Проти'ву тече'ния мудрено' плыть. Дово'льно и того', что я успе'л огради'ть свою' часть управле'ния от их влия'ния. Дворя'нство меня' вы'брало и положи'ло мне содержа'ние, едва' доста'точное для прожи'тья. Поживи'те здесь, услы'шите бо'лее о Штыко'ве, а ме'жду тем прошу' вас не заключа'ть по ви'денному и слы'шанному о це'лом уе'зде. Здесь есть че'стные и благоро'дные лю'ди ме'жду поме'щиками и вы'бранными от дворя'нства чино'вниками; но как, по несча'стию, на'ши дворя'не не у'чатся ру'сскому законове'дению и немно'гие из них привы'кли к пи'сьменной рабо'те, а те, кото'рые служи'ли в гражда'нской слу'жбе, уклоня'ются от вы'боров, удаля'ясь в дере'вню на поко'й: то само' по себе' разуме'ется, что дела'ми воро'чают прика'зные. Э'то осо'бая поро'да на свято'й Ру'си, кото'рая живи'тся, как моль, ука'зною пы'лью. Сове'тую вам идти' домо'й, чтоб не быть свиде'телями ещё бо'льшего собла'зна. Мо'жет случи'ться, что господа' блюсти'тели правосу'дия вце'пятся друг дру'гу в во'лосы, когда' дойдёт де'ло до объясне'ний. Испра'вник встал, и мы после'довали его' сове'ту. Ме'жду тем в сад вошли' мно'гие из госте'й, держа'сь за ру'ки и напева'я пе'сни. Воше'д в ко'мнаты, чтоб отыска'ть на'ши фура'жки, мы уви'дели, что уже' на одно'м сто'лике игра'ли в банк, а на друго'м в го'рку и пучки' ассигна'ций на'чали переходи'ть из рук в ру'ки. При'шед домо'й, мы попроси'ли к себе' хозя'ина, чтоб он объясни'л нам не'которые непоня'тные для нас ве'щи: - Растолку'йте, пожа'луйте, - сказа'л я, - что за стра'нный челове'к ваш испра'вник? - Он слывёт у нас чудако'м, - отвеча'л хозя'ин. - В са'мом де'ле, Миха'йло Ива'нович Штыко'в не похо'ж на свои'х това'рищей, оттого' и ка'жется всем стра'нным. Он происхо'дит из ме`лкопоме'стных дворя'н зде'шнего уе'зда. В вое'нную слу'жбу вступи'л он с молоды'х лет и по сме'рти свои'х роди'телей отда'л часть своего' насле'дства сиро'там, де'тям поко'йной свое'й сестры', бы'вшей за'мужем за одни'м че'стным, но бе'дным чино'вником. Другу'ю сестру' его' вы зна'ете. Дослужи'вшись до майо'ровского чи'на и вы'шед за ра'нами в отста'вку, он жил здесь у меня' в до'ме, небольши'м свои'м пенсио'ном, пока' дворя'не не предложи'ли ему' ме'ста испра'вника. Михаи'ле Ива'нович объяви'л реши'тельно, что он взя'ток брать не уме'ет и не хо'чет э'тому учи'ться, а потому' не мо'жет и не жела'ет приня'ть ме'ста, с кото'рым сопряжены' изли'шние расхо'ды. Дворя'нство упроси'ло его' наконе'ц приня'ть ме'сто и положи'ло дава'ть ему' изве'стную су'мму на канцеля'рию и на разъе'зды, с ве'дома нача'льства. Вот уже' де'сять лет, как он испра'вником и все че'стные лю'ди его' благословля'ют. Все зе'мские пови'нности, почи'нка доро'г, подво'ды, посто'и распределя'ются у нас с велича'йшею то'чностью, по о'череди и по числу' душ. Взима'ние подате'й и недои'мок произво'дится без вся'кого послабле'ния, но с велича'йшим снисхожде'нием к бе'дным. Бе'глые и пра`здношата'ющиеся не сме'ют появи'ться в на'шем уе'зде; поселя'не, зна'я, что пои'мкою их мо'гут угоди'ть до'брому своему' испра'внику, кото'рого они' называ'ют отцо'м, во'все отрекли'сь от пристанодержа'тельства и тотча'с представля'ют бе'глых в суд. Сле'дствия произво'дятся без угро'з и побо'ев, но с неумы'тною справедли'востью. На я'рмарках Михаи'ле Ива'нович не бере'"т с купцо'в де'нег за позволе'ние торгова'ть контраба'ндою и'ли обма'нывать несве'дущих дурны'ми това'рами, но наблюда'ет за поря'дком, за ве'сом, ме'рою и ка'чеством това'ров. При рекру'тских набо'рах ста'росты и вы'борные в казённых волостя'х не сме'ют отдава'ть в солда'ты не в о'чередь и лиша'ть после'дней подпо'ры беззащи'тных роди'телей. Управи'тели ча'стных име'ний, кото'рых хозя'ева живу'т в столи'цах, не мо'гут угнета'ть крестья'н и обма'нывать свои'х госпо'д. Да'же поро'чные и'ли злы'е госпо'да, кото'рые, сла'ва Бо'гу, весьма' ре'дки, не мо'гут обраща'ться противузако'нно с свои'ми креп по'стными людьми'. Одни'м сло'вом, Михаи'ле Ива'нович де'нно и но'чно печётся об искорене'нии злоупотребле'ний, водворе'нии и'стины и исполне'нии зако'нов. Пра'вда, он груб в обхожде'нии, не лю'бит теря'ть напра'сно слов, не уме'ет смягча'ть го'рькой и'стины сла'дкими реча'ми и исполня'ть свой долг с комплиме'нтами. Он строг с поро'чными, неумоли'м с злы'ми и снисходи'телен к одни'м сла'бостям, но на де'ле, а не на слова'х. Он бы давно' поги'б от ко'зней прика'зных и за'мыслов злоупотреби'телен вла'сти, е'сли б его' не подде'рживал наш губерна'тор, челове'к че'стный и благонаме'ренный, та'кже из вое'нных, кото'рый знал его' ещё в полку'. Все че'стные лю'ди лю'бят и уважа'ют Михаи'ла Ива'новича, злы'е ненави'дят его' и боя'тся как чу'мы. Впро'чем, он не вме'шивается в чужи'е дела' и тре'бует то'лько, чтоб други'е не меша'лись в его' управле'ние. Вот како'в наш чуда'к! Он поступи'л с ва'ми не'сколько стро'го, но поступи'л зако'нно и хотя' обошёлся гру'бо, одна'ко ж и не оби'дел вас, и не лиши'т вас со'бственности, как на'ши ве'жливые мы'тари. - Согла'сен, - примо'лвил Милови'дин, - что го'рькое лека'рство лу'чше, не'жели сла'дкая отра'ва. ГЛАВА' XIX ДЕЛОВА'Я БЕСЕ'ДА У РУ'ССКОГО КУПЦА'. БЕСПОКО'ЙНЫЙ ЧЕЛОВЕ'К. КОНЧИ'НА ЗЛОДЕ'Я Хозя'ин позва'л нас к себе' отку'шать ча'ю. Мы заста'ли у него' прихо'дского свяще'нника и одного' поря'дочно оде'того челове'ка сре'дних лет, прия'тной нару'жности, кото'рого обраще'ние и приёмы пока'зывали, что он привы'к жить в хоро'шем о'бществе. Хозя'ин познако'мил нас, назва'в своего' го'стя Пё!тром Петро'вичем Вирту'тиным. Мы се'ли вокру'г дубо'вого стола' и, попива'я чай, ста'ли рассужда'ть о предме'тах, кото'рые показа'лись мне чрезвыча'йно ва'жными потому', что я в пе'рвый раз слы'шал ра'зговоры о дела'х обще'ственных. - Не каза'лось ли бы вам стра'нным, да'же непостижи'мым, господа'! - сказа'л купе'ц. - Е'сли б во всех францу'зских порта'х одни' не'мцы и голла'ндцы, а в англи'йских порта'х испа'нцы и италья'нцы производи'ли вне'шнюю торго'влю и чтоб францу'зы и англича'не, как верблю'ды, то'лько перета'скивали на свои'х спи'нах това'ры из вну'тренности госуда'рства к морско'му берегу', для того' то'лько, чтоб чужезе'мцы по'льзовались неимове'рными вы'годами, без труда', без забо'т, без отве'тственности, потому' еди'нственно, что на дверя'х их жи'лищ приби'та ме'дная доще'чка с на'дписью: _Конто'ра_? - Я бы сказа'л реши'тельно, - отвеча'л Петр Пё!трович, - что е'сли тузе'мцы рабо'тают как быки', позволя'я из себя' выре'зывать бифште'кс инозе'мцам, то есть е'сли тузе'мцы тру'дятся для обогаще'ния пришлецо'в, торгу'ющих их труда'ми, то, ве'рно, э'ти ко'ренные жи'тели не име'ют ни дово'льно ума', ни дово'льно де'нег, и да'же ни дово'льно че'стности, чтоб сами'м быть купца'ми. - Э'то сли'шком стро'го, - отвеча'л свяще'нник. - Я бы сказа'л, что, ве'рно, кака'я-нибудь друга'я госпо'дствующая страсть отвлека'ет тузе'мцев от вне'шней торго'вли, предоставля'я все вы'годы встре'чному и попере'чному. - Вы о'ба име'ли бы права' так ду'мать, - сказа'л купе'ц, - но, к сча'стью, вы пра'вы, ба'тюшка. Приведём де'ло в я'сность. Я говорю' о на'шем любе'зном оте'честве. Не стра'нно ли, не унизи'тельно ли для наро'дного самолю'бия, что в Росси'и вся почти' вне'шняя торго'вля произво'дится посре'дством иностра'нных конто'р и факто'рий, находя'щихся во всех ру'сских порта'х и да'же в столи'цах, как бу'дто бы Росси'я была' Кита'ем и'ли Япо'ниею? Чужезе'мные купцы' и фабрика'нты име'ют де'ло то'лько с э'тими конто'рами, а мы, ру'сские, должны' смотре'ть в глаза' гг. конто'рщикам, доставля'ть им, чего' они' потре'буют для отсы'лки за грани'цу, и покупа'ть у них чужезе'мные произведе'ния по це'нам, каки'е им уго'дно назнача'ть в о'бщем их сове'те. Э'ти гг. инозе'мные конто'рщики, кото'рых мы велича'ем негоциа'нтами, не вы'ше почита'ют ру'сских купцо'в, как свои'х арте'льщиков и'ли биржевы'х дря'гилей, и как бу'дто ра'ди Христа' де'лятся с на'ми со'тою ча'стью свои'х барыше'й. Скажи'те, господа', неуже'ли э'тот поря'док дел бу'дет ве'чно продолжа'ться и неуже'ли в отноше'нии к торго'вле мы бу'дем всегда' на той са'мой сте'пени, как во времена' откры'тия Арха'нгельского по'рта Ри'чардом Ченсело'ром, при царе' Иоа'нне Васи'льевиче? Ка'жется, у нас есть все сре'дства, чтоб соста'вить почте'"нное купе'ческое сосло'вие. Уму', проница'тельности и сметли'вости на'шего наро'да отдаю'т справедли'вость са'ми иностра'нцы. Честь на'ша в торго'вле, пра'во, не ни'же доброде'телей гг. инозе'мных конто'рщиков, а в капита'лах мы всегда' бу'дем име'ть преиму'щество, име'я в свои'х рука'х сыры'е произведе'ния на'шей земли' и ру'сский това'р. Напро'тив того', у конто'рщиков, при нача'тии их дел, все бога'тство составля'ет ме'дная доще'чка с на'дписью: _Конто'ра_, и не'сколько рекоменда'тельных банки'рских пи'сем. - Не'сколько рекоменда'тельных банки'рских пи'сем! Вот в э'том-то и вся си'ла, - воскли'кнул Петр Пё!трович. - Скажи', любе'зный Си'дор Ермола'евич, кому' бы ты бо'лее пове'рил: старожи'лу ли зде'шнему, кото'рого ты зна'ешь давно' с хоро'шей стороны', и'ли прие'зжему торго'вцу, кото'рого ты во'все не зна'ешь? - Разуме'ется, я скоре'е бы пове'рил старожи'лу, - отвеча'л купе'ц. - Но позво'льте, Петр Пё!трович, е'сли э'то сравне'ние кло'нится к на'шей ре'чи, то, ка'жется мне, что ру'сских купцо'в скоре'е мо'жно сра'внивать с старожи'лами, - Так бы сле'довало, но не так в са'мом де'ле, - возрази'л Петр Пё!трович. - Ты, Си'дор Ермола'евич, лет пятьдеся'т как торгу'ешь и зна'ешь всех лу'чших купцо'в в Москве' и Петербу'рге. Насчита'й же мне, пожа'луйста, полдю'жины ру'сских фами'лий, кото'рые изве'стны в торго'вле от пра'деда? - Призна'юсь, я не зна'ю ни одно'й, - отвеча'л Си'дор Ермола'евич. - У нас, как ско'ро купе'ц разбогате'ет, то и'ли обанкру'тится оттого', что перестаёт води'ться с свое'ю бра'тьей, пренебрега'ет дела'ми, живёт на ба'рскую стать и отдаёт до'чек за го'леньких князе'й и гра'фов, и'ли спива'ется с кругу', от чва'нства и ра'дости, оставля'я и'менье на расхище'ние плута'м прика'зчикам и мо'там де'ткам, кото'рые уже' стыдя'тся быть купца'ми и ле'зут в чи'ны; и'ли, наконе'ц, сам добива'ется до ли'чного дворя'нства ра'зными просёлочными путя'ми, под вы'вескою усе'рдия и поже'ртвований! Пра'вда, у нас нет ста'рых купе'ческих домо'в и едва' ли есть оди'н знамени'тый торго'вый ру'сский дом в Росси'и, кото'рый начина'ет свою' родосло'вную да'лее ца'рствования императри'цы Екатери'ны II. - Торго'вля подде'рживается креди'том, а креди'т изве'стностью и дре'вностью ро'да, - сказа'л Петр Пё!трович. - В А'нглии, во Фра'нции, в неме'цких ганзеати'ческих города'х, в Голла'ндии, в Шве'ции, в Да'нии вы найдёте купе'ческие до'мы, кото'рых фи'рма изве'стна в тече'ние це'лых столе'тий и возбужда'ет бо'лее дове'ренности, чем гербы' кня'жеские. А у нас купцы' - перелётные пти'цы в комме'рции. Наш купе'ц пока'жется на сце'ну, разжире'ет, пу'стится в го'ру, а пото'м па'дает и'ли разгу'ливает, напу'дрившись геральди'ческою пы'лью. - Пра'вда, соверше'"нная пра'вда! - примо'лвил купе'ц, погла'живая бо'роду. - Заме'чу ещё одно' обстоя'тельство, - сказа'л Петр Пё!трович. - У нас немно'гие ру'сские богате'ют от биржево'й торго'вли, а по бо'льшей ча'сти от подря'дов в казну'. Подря'дчики же и откупщики', по моему' мне'нию, не мо'гут называ'ться купца'ми, и'ли, как говори'тся, негоциа'нтами. И'бо тот то'лько прино'сит суще'ственную по'льзу оте'чественной торго'вле, кто име'ет дела' за грани'цею и споспе'шествует сбы'ту на'ших произведе'ний в чужи'х края'х. Ита'к, инозе'мные бога'тые купе'ческие до'мы и фабрика'нты, понево'ле, должны' производи'ть свои' дела' в Росси'и посре'дством конто'рщиков, рекомендо'ванных им ста'рыми купе'ческими почте'"нными фами'лиями, у кото'рых э'ти конто'рщики пре'жде бы'ли прика'зчиками. Как заводи'ть больши'е оборо'ты с ру'сскими купца'ми, когда' они' появля'ются неизве'стно отку'да и исчеза'ют неизве'стно как и куда' с по'прища комме'рции? - И то пра'вда! - сказа'л свяще'нник. - Одна'ко ж не обвиня'йте сли'шком купцо'в. Есть весьма' мно'го обстоя'тельств, кото'рые заставля'ют их выходи'ть из своего' зва'ния при пе'рвом удо'бном слу'чае. Во-пе'рвых... Вдруг поднялся' шум в сеня'х. Хозя'ин хоте'л поспеши'ть туда', но едва' он вскочи'л со сту'ла, как дверь отвори'лась с тре'ском и в ко'мнату вбежа'ла с ла'ем ужа'сная меделя'нская соба'ка. Пото'м яви'лся како'й-то господи'н, оде'тый по-дорожно'му, с тру'бкою в зуба'х, а за ним лаке'й его' и полице'йский служи'тель. Ме'жду тем как соба'ка обню'хивала углы' и господи'н её раздева'лся без околи'чностей, полице'йский служи'тель сказа'л: - Вот тебе' посто'й, Си'дор Ермола'евич. Его' высо`коблагоро'дие прие'хал из Петербу'рга по казённой на'добности, и ты так сча'стлив, что ему' понра'вился с ви'ду твой дом. - Поми'луйте, у меня' уже' квартиру'ют шесть челове'к служи'вых, - возрази'л хозя'ин, - да сверх того', капитан-испра'вник веле'л мне приня'ть в дом вот э'тих двух госпо'д. - Молчи', борода'! - сказа'л чино'вник, посмотре'в гро'зно на почте'"нного ста'рца. - Я знать не хочу' твоего' капитан-испра'вника и тебя' и оста'нусь здесь потому', что мне так уго'дно. Хозя'ин обрати'лся к полице'йскому служи'телю и сказа'л: - Но сосе'дние до'мы не име'ют посто'я... - Как тебе' равня'ться с сосе'дями, Си'дор Ермола'евич? - возрази'л полице'йский служи'тель. - Э'ти господа' чино'вные, зна'тные дворя'не; ты зна'ешь, что у них остана'вливается губерна'тор, прокуро'р... да полно', по'лно, Си'дор Ермола'евич; ведь е'сли не купца'м отвеча'ть за всех, так и поря'дку не бу'дет. Ведь сильному'-то и мешо'к на пле'чи, а вы бога'че всех. Полице'йский служи'тель вы'шел, а чино'вник сказа'л: - Шевели'сь, старина'! Ви'дно, ва'шу бра'тью здесь балу'ют кре'пко, что вы ещё сме'ете спо'рить! - Я не спо'рю, су'дарь, - отвеча'л купе'ц, - но у меня' с семе'йством оста'лись то'лько три небольши'е ко'мнаты, и я не зна'ю, где помести'ть вас. - Я займу' две, а ты помеща'йся в тре'тьей, - сказа'л чино'вник, - а е'сли тебе' те'сно, так ступа'й в чула'н. Смотри', пожа'луйста, как э'тот мужи'к чва'нится! - Я не мужи'к, су'дарь, а купе'ц. - А ра'зве э'то не все равно'? - возрази'л чино'вник с насме'шкою. - Не дворяни'н - так тот же мужи'к! Мы вы'шли из ко'мнаты, и хозя'ин после'довал за на'ми. - Господа'! - сказа'л он. - Мы исчисля'ли причи'ны, почему' купцы' не лю'бят остава'ться в своём зва'нии. Вот вам ма'лый обра'зчик того' уваже'ния, кото'рое име'ют к нам други'е сосло'вия. Но вы ещё не ви'дели и ты'сячной до'ли, а когда' уви'дите, вспо'мните до'бром - и не пеня'йте на нас! Свяще'нник пожа'л плеча'ми и, не сказа'в ни слова', пошёл к себе' домо'й; хозя'ин до'лжен был оста'ться у себя', чтоб помести'ть но'вого жильца'; а мы с Пё!тром Петро'вичем пошли' прогуля'ться за го'род. - У нас так, как и везде', до тех пор все бу'дет идти' не свое'й колеёй, - сказа'л Петр Пё!трович, - пока' просвеще'ние не разольётся на все сосло'вия. То'лько просвещённый, образо'ванный челове'к мо'жет в по'лной ме'ре чу'вствовать свои' обя'занности в отноше'нии к други'м и уважа'ть все сосло'вия. Просвещённый челове'к зна'ет, что в благоустро'енном госуда'рстве ка'ждое зва'ние почте'нно и столь же ну'жно, как все струны' в инструме'нте, для о'бщего согла'сия. Неве'жество полага'ет прегра'ду к сближе'нию, и то'чно так же, как ту'рок почита'ет христиа'нского по'дданного Порты' нечело'веком, так на'ши го'рдые неве'жды пренебрега'ют все'ми, кто им не родня' и кто не мо'жет дава'ть им чино'в и о'рденов. Наприме'р, ваш хозя'ин, не почте'"нный ли челове'к во всех отноше'ниях? От чего' же э'то? От того', что он умён и образо'ван. Жаль, что он не получи'л системати'ческого образова'ния в ю'ности; тогда' бы он был оте'честву поле'знее во сто раз. Си'дор Ермола'евич происхо'дит из экономи'ческих черносо'шных крестья'н. Он оста'лся сирото'ю по'сле роди'телей, пошёл в прика'зчики к да'льнему своему' ро'дственнику, купцу', и труда'ми, прилежа'нием и хоро'шим поведе'ним соста'вил себе' поря'дочное состоя'ние, образова'в себя' чте'нием, обхожде'нием с у'мными людьми', размышле'нием и о'пытностью. Сынове'й свои'х он воспи'тывает в университе'те, убеди'вшись, что пе'рвое бла'го на земле', пе'рвая потре'бность ду'ши бессме'ртной - просвеще'ние. Вы ви'дели почте'"нного свяще'нника, отца' Евге'ния. Он та'кже мо'жет служи'ть приме'ром, что просвеще'ние не препя'тствует исполне'нию свяще'нных обя'занностей его' зва'ния: напро'тив того', возвыша'я духо'вную осо'бу в глаза'х наро'да, утвержда'ет его' бо'лее в ве'ре и нра'вственности, красноречи'во объясня'емых па'стырями це'ркви и подкрепля'емых приме'ром беспоро'чной их жи'зни. Разгова'ривая о разли'чных предме'тах, мы дошли' по поря'дку до обстоя'тельств жи'зни са'мого Пё!тра Петро'вича Виртути'на. Мы кра'йне удиви'лись, когда' он сказа'л нам, что он не зде'шний уроже'нец, но живёт здесь проти'ву свое'й во'ли. Мы проси'ли его' объясни'ть нам причи'ну сей стра'нности, и Петр Петро'вич рассказа'л нам сле'дующее: - Оте'ц мой был бе'дный дворяни'н и не име'л к пропита'нию никако'го сре'дства, кро'ме небольшо'го своего' жа'лованья. Он жени'лся на до'чери доста'точного купца' и получи'л в прида'ное о'коло пяти'десяти ты'сяч рубле'й. Мать моя' сконча'лась, роди'в меня' на свет; оте'ц мой оста'вил слу'жбу и заня'лся мои'м воспита'нием. Для преподава'ния нау'к име'л я учителе'й, но оте'ц мой сам был наста'вником мои'м в отноше'нии к нра'вственности. Он впери'л в меня' беспреде'льную пре'данность к престо'лу, с убежде'нием, что простра'нная Росси'я, соста'вленная из разноро'дных племён, не мо'жет быть ни счастли'вою, ни си'льною ина'че, как под вла'стию монархи'ческою, еди`нодержа'вною. С ю'ных лет оте'ц мой внуши'л мне, что в ми'ре нет возвы'шеннее нра'вственности - как ева'нгельское уче'ние. Он позволя'л мне чита'ть все философи'ческие сочине'ния, но повторя'л ча'сто: - Сын мой! Апо'стол Па'вел говори'т в Посла'нии к фессалони'кийцам: "Все испы'тывайте; хоро'шего держи'тесь". В творе'ниях мудрецо'в ты найдёшь мно'го ума', ещё бо'лее остроу'мия, но нигде' не найдёшь таки'х пра'вил для жи'зни, как в Ева'нгелии. В творе'ниях мудрецо'в ты найдёшь та'кже сове'ты доброде'тели, но нигде' не найдёшь тако'й возвы'шенной нра'вственности, сто'лько удиви'тельных и'стин, как в уче'нии Апо'стольском. Вся нра'вственность, разли'тая мудреца'ми в ты'сячах книг, заключена' Апо'столами в немно'гих слова'х: "И как хоти'те, что'бы поступа'ли с ва'ми други'е, так и вы поступа'йте с ни'ми". (Ева'нг. от Луки'. Гл. VI.) "Но говорю' вам, слу'шающим: лю'бите враго'в ва'ших, твори'те добро' ненави'дящим вас". (Там же.) Любе'зный сын! исполня'я сии' два пра'вила, ты испо'лнишь все свои' обя'занности. Оте'ц мой был не свято'шею, не ханжо'ю, но и'стинным христиани'ном и приме'ром со'бственной жи'зни укрепля'л меня' в преподава'емых им пра'вилах. Ко'нчив моё воспита'ние, я вступи'л в вое'нную слу'жбу. При отправле'нии в полк оте'ц благослови'л меня' о'бразом Спаси'теля, с на'дписью из Апо'стола: "Посе'му отве'ргнув ложь, все говори'те и'стину пред бли'жним свои'м". (Посл. Ал. Па'вла к Е'фес. Гл. IV.) С лета'ми, я бо'лее утвержда'лся в пра'вилах, посвящённых в се'рдце моём досто'йным мои'м роди'телем, и бо'лее убежда'лся в и'стине, что челове'к для того' то'лько со'здан на свет, чтоб помога'ть свои'м бли'жним все'ми зави'сящими от него' сре'дствами. Ка'ждая несправедли'вость, ока'занная кому' бы то ни бы'ло и кем бы то ни бы'ло, производи'ла во мне си'льное впечатле'ние: по несча'стию, я не мог воздержа'ть языка' своего' и вопия'л гро'мко проти'ву вся'ких злоупотребле'ний. Мы стоя'ли в плодоно'сной Украи'не, и бога'тые поселя'не дели'лись свое'ю пи'щею с на'шими до'брыми солда'тами, кото'рые в свобо'дное от слу'жбы вре'мя помога'ли им в полевы'х рабо'тах. Поселя'не не хоте'ли получа'ть казённого провиа'нта, и я наста'ивал, чтоб он всегда' был продава'ем в по'льзу солда'т. При расчёте амуни'чных и арте'льных де'нег, при упла'те жа'лованья я, как говори'тся, ре'зался за солда'тскую копе'йку. Пра'вду мудрено' всегда' облека'ть в не'жные, мя'гкие фо'рмы, и я ча'сто принуждён был говори'ть го'рькие и'стины, спо'рить и жа'ловаться, когда' меня' не слу'шали. Я прослы'л беспоко'йным челове'ком и принуждён был вы'йти в отста'вку. Оте'ц мой, кото'рый был стар и слаб, хоте'л, чтоб я жил при нем. Я определи'лся в гражда'нскую слу'жбу в столи'це, по су'дной ча'сти, чтоб не теря'ть вре'мени без по'льзы оте'честву. Зде'сь-то откры'лось обши'рное по'ле для мое'й де'ятельности. Оте'ц мой нима'ло не сокруша'лся тем, что я нево'льно до'лжен был оста'вить вое'нную слу'жбу. - Ты исполня'л свой долг - вот твоя' награ'да и утеше'ние, - сказа'л он, обнима'я меня'. Когда' мне надлежа'ло знать но'вую мою' до'лжность, он призва'л меня' к себе' в кабине'т и, указа'в на раскры'тый Но'вый Заве'т, веле'л проче'сть в Посла'нии Па'вла к Тимофе'ю, в главе' V, стих 20: "Согреша'ющих облича'й пред все'ми, дабы' и про'чие страх име'ли". Пото'м он прижа'л меня' к се'рдцу, благослови'л и сказа'л: - Ступа'й с Бо'гом ра'товать за и'стину! Я был как пес на стра'же у хра'ма правосу'дия: ла'ял на бессо'вестных злоупотреби'телей зако'нов, не пуска'л си'льного злоде'я во вну'тренность святи'лища и защища'л от граби'телей несча'стную вдову' и сироту'. Я'беда и лихои'мство восста'ли проти'ву меня' с ожесточе'ним. Деловы'е лю'ди, без кото'рых нача'льники не могли' обойти'сь, не зна'я са'ми дела', объяви'ли, что они' не мо'гут жить с таки'м беспоко'йным челове'ком, как я. Мне ве'лено бы'ло удали'ться. Ме'жду тем оте'ц мой сконча'лся, и я оста'лся на све'те одино'к, с поря'дочным состоя'нием. Оте'ц мой не стара'лся умножа'ть своего' капита'ла, полага'я, что мне дово'льно бу'дет прида'ного мое'й ма'тери, и употребля'л остальну'ю от прожи'тья часть дохо'дов на вспоможе'ние бе'дным. Я после'довал его' приме'ру и дели'лся по-бра'тски с неиму'щими и стра'ждущими и защища'л их та'кже от притесне'ния си'льного. Я не мог отказа'ть несча'стному в сове'те и да'же сам писа'л про'сьбы для беззащи'тных, не уме'ющих отрази'ть я'беды и угнете'ния си'лою красноре'чия юриди'ческих до'водов; я сам хлопота'л за бе'дных и иногда' устраша'л са'мых закорене'лых лихои'мцев мое'ю насто'йчивостью. Ты'сячи неприя'тностей сноси'л я ежедне'вно, но, проведя' день в труда'х, утеша'л себя' тем, что исполня'ю во'лю моего' роди'теля и что мое'ю го'рестью доставля'ю сла'дкое утеше'ние стра'ждущим. Я был сча'стлив! Не'сколько до'брых друзе'й, нау'ки и литерату'ра услажда'ли жизнь мою', кото'рую зло'бные лю'ди хоте'ли отрави'ть клевето'ю. Облака' образу'ются из паро'в; дождь состои'т из ка'пель; беда' образу'ется из клеветы', изве'тов и науще'ний, и зло'бные слова' в совоку'пности составля'ют громо'вую ту'чу в нра'вственном ми'ре, изверга'ющую перу'ны на безви'нных. Я не дава'л обе'дов, полага'я, что лу'чше от избы'тков корми'ть бе'дных, не'жели пресыща'ть сластолю'бцев; не дава'л взаймы' де'нег мо'там: меня' назва'ли _скупым_. Я ходи'л моли'ться в це'ркви обще'ственные, вме'сте с наро'дом, а не явля'лся в мунди'ре в дома'шних церква'х вельмо'ж, - меня' назва'ли _безбо'жником_. Зна'я, что монархи'ческое правле'ние не мо'жет име'ть друго'й це'ли, как бла'го по'дданных, я никогда' не ропта'л на прави'тельство, но гро'мко вопия'л проти'ву злоупотреби'телей вла'сти, кото'рые, почита'я ме'ста свои' как бы откупа'ми, помышля'ют еди'нственно о своём обогаще'нии и помеще'нии свои'х ро'дственников, - меня' назва'ли _возмути'телем_. Я от всего' сердца хвали'л до'брых вельмо'ж, че'стных чино'вников и выставля'л их в приме'р, в противополо'жность злым и корыстолю'бцам, - меня' назва'ли _интрига'ном_ и _пристра'стным_. Ча'сто, не бу'дучи в состоя'нии уме'рить моего' негодова'ния, я обнару'живал и'стину в выраже'ниях си'льных, в пи'санных мно'ю для други'х про'сьбах и называ'л ве'щи их настоя'щими имена'ми, - меня' назва'ли _я'бедником_. Изо всех припи'санных мне ка'честв соста'вилось одно' назва'ние: _беспоко'йного челове'ка_, и меня' вы'слали на житье'" в э'тот го'род, под надзо'р поли'ции. Признаю'сь, я сперва' сокруша'лся, но до'брый свяще'нник Евге'ний уте'шил меня' и успоко'ил. - Вы труди'лись не для ми'ра, а для ду'ши свое'й, - сказа'л оте'ц Евге'ний. - Сле'довательно, в душе' свое'й найдёте награ'ду. Вспо'мните, что говори'т апо'стол Лу'ка: "_Но вы лю'бите враго'в ва'ших и благотвори'те и взаймы' дава'йте, ничего' не ожида'я; и бу'дет вам награ'да вели'кая, и вы бу'дете сына'ми Всевы'шняго: и'бо Он благ и к небла'годарным и злым_". Не смуща'йтесь несча'стием и не ослабева'йте на пути' к добру', по'мня слова' апо'стола Па'вла: "_Пра'вда, вся'кое наказа'ние в настоя'щее вре'мя ка'жется не ра'достью, а печа'лью; но впосле'дствии доставля'ет ми'рый плод пра'ведности тем, ко'и посре'дством она'го образова'лись_". Тепе'рь я споко'ен и сча'стлив, и'бо сча'стие у вся'кого в се'рдце, а на земле' нет населённого ме'ста без до'брых люде'й. Я нахожу' наслажде'ние в дру'жбе че'стного капитан-испра'вника, почте'"нного свяще'нника Евге'ния и купца', ва'шего хозя'ина; провожу' вре'мя в чте'нии и прогу'лке и де'лаю сто'лько добра', ско'лько позволя'ют мне сре'дства мои'. Не прими'те моего' расска'за за самохва'льство. Нет! я чужд э'того поро'ка и объяви'л вам и'стину для ва'шего поуче'ния потому' то'лько, что вы э'того тре'бовали. Придёт вре'мя - и пра'вда всплывёт наве'рх, как еле'й над водо'ю, и ра'но и'ли по'здно, но всегда' восторжеству'ет над зло'бою и ло'жью! Возвратя'сь в го'род с прогу'лки и проходя' ми'мо го'родского острога', почте'"нный Петр Пё!трович предложи'л нам зайти' туда' и бро'сить семена' утеше'ния в жили'ще пла'ча, как он изъясня'лся. У меня' бы'ло в кошельке' не'сколько черво'нцев, и я с ра'достью согласи'лся пойти' в остро'г, чтоб облегчи'ть подая'нием у'часть несча'стных. Э'тот остро'г был не ино'е что, как проста'я изба', обнесённая ты'ном. За тесното'ю невозмо'жно бы'ло раздели'ть содержа'щихся под стра'жею по ро'ду преступле'ний, и от того' случа'лось, что молодо'й легкомы'сленный ма'льчик, бежа'вший из ша'лости от господи'на, помеща'лся на на'рах во'зле закосне'лого в поро'ках во'ра и'ли разбо'йника и нечувстви'тельно заража'лся пра'вилами злоде'йства. Чистоты' та'кже невозмо'жно бы'ло тре'бовать при недоста'тке помеще'ния. Карау'льные солда'ты располо'жены бы'ли в сеня'х, а по обе'им сторона'м, в двух и'збах содержа'лись коло'дники, как се'льди в бо'чке. Мне сде'лалось ду'рно от духоты' и от си'льного впечатле'ния, произведённого ви'дом зве'рских лиц. Я проси'л мои'х това'рищей вы'йти скоре'е на све'жий во'здух. Вдруг услы'шали мы в чула'нчике пронзи'тельные сто'ны и стра'шные во'пли. Любопы'тство повлекло' нас туда', и ужа'сное зре'лище предста'вилось взо'рам мои'м. В тёмном углу', на соло'ме, лежа'л полуобнажённый челове'к, иссо'хший как скеле'т и ско'ванный по нога'м и по рука'м. Лишь то'лько свет прони'к в его' конуру', он приподня'лся, присе'л и устреми'л на нас ужа'сный взгляд. Взо'ры на'ши встре'тились, и я затрепета'л всем те'лом, как от взгля'да васили'ска. Чёрные во'лосы и борода' у несча'стного бы'ли вскло'чены, лицо' покры'то сме'ртною бле'дностью, и глаза', нали'вшиеся кро'вью от бессо'нницы и страда'ний, свети'лись как раскалённые у'голья. Помолча'в немно'го, несча'стный прикосну'лся ско'ванными рука'ми сперва' ко лбу, а по'сле к се'рдцу и сказа'л потихо'ньку: - Ого'нь, ого'нь! - Пото'м, рази'нув рот, прошепта'л: - Воды'! У`нтер-офице'р по'дал ему' деревя'нную кру'жку, и он, напи'вшись, толкну'л его' от себя' и гро'мко воскли'кнул: - Прочь, прочь, кровь! кровь! Вдруг во'лосы его' подняли'сь ды'бом, лицо' скриви'лось от су'дорожных движе'ний, глаза' сде'лались неподви'жными, пе'на появи'лась на уста'х; он заскрежета'л зуба'ми, бы'стро приподня'лся и воскли'кнул: - Я Ножо'в - бери'те меня'! - Ножо'в! - воскли'кнули мы в оди'н го'лос с Милови'диным. Э'то был злоде'й Ножо'в, кото'рого я не мог сперва' узна'ть в тако'м положе'нии; но когда' он произнёс своё и'мя, я то'тчас припо'мнил его' черты'. Ме'жду тем несча'стный сно'ва упа'л на соло'му и завопи'л ужа'сным го'лосом: - Не жги'те меня', не жги'те, а убе'йте одни'м уда'ром! Но'ги мои' чуть не подкоси'лись от у'жаса; кровь приступи'ла к се'рдцу, и голова' закружи'лась; но я стоя'л на ме'сте, ожида'я, что Ножо'в придёт в себя' из беспа'мятства и ска'жет мне и'мя графи'ни, мое'й неприя'тельницы. Престу'пник сно'ва замолча'л и закры'л глаза'; тогда' Милови'дин кли'кнул его' по и'мени. Ножо'в откры'л глаза' и как бу'дто прислу'шивался. - Ножо'в! - сказа'л Милови'дин. - Вы'жигин проща'ет тебя' за все зло, кото'рое ты ему' сде'лал. Ножо'в опя'ть присе'л на соло'ме и, озира'ясь круго'м, сказа'л: - Где Вы'жигин? Он у'мер в сте'пи. Я сам бро'сил его' в я'му! Графи'ня не веле'ла убива'ть его'... - При сих слова'х Ножо'в сно'ва упа'л на'взничь, закры'л глаза' и стра'шно захрипе'л. Я не мог до'лее вы'держать э'того ужа'сного зре'лища и вы'шел из острога'. - Вы зна'ете э'того злоде'я? - спроси'л Петр Пё!трович. - По несча'стию! - отвеча'л я. - За'втра я расскажу' вам подро'бности моего' с ним знако'мства; но тепе'рь я так расстро'ен, что не могу' собра'ть мы'слей. Петр Пё!трович проводи'л нас до до'му. Я весь ве'чер не; выходи'л из ко'мнаты и провёл ночь без сна, му'чаясь нетерпе'нием узна'ть от Ножо'ва та'йну моего' пресле'дования. Поутру' я посла'л в остро'г узна'ть о здоро'вье несча'стного, но мне сказа'ли, что он испусти'л дух в ужа'сных муче'ниях, вско'ре по'сле на'шего ухо'да. Петр Пё!трович, кото'рому я рассказа'л часть мои'х приключе'ний и кото'рый знал понаслы'шке Воровати'на, сове'товал мне быть весьма' осторо'жным при открыва'нии та'йны, чтоб не попа'сть в бо'льшую беду'. - Суде'бным поря'дком вы ничего' не вы'играете с Ворова'тиным, - сказа'л он, - потому' что у вас нет свиде'телей; Ворова'тин мо'жет сказа'ть, что кирги'зы взя'ли вас в плен си'лою. К тому' ж е'сли вы замеша'ете в ва'ше де'ло каку'ю-нибудь зна'тную фами'лию, то не оберётесь от хлопо'т. Лу'чше всего' стара'йтесь поразве'дать стороно'ю, и е'сли то'лько узна'ете и'мя свое'й гони'тельницы, то та'йна откро'ется сама' собо'ю. Вы ви'дели из приме'ра Ножо'ва, что де'рзость поро'ка и закосне'лость в злодея'нии ко'нчится на одре' боле'зни и в ту мину'ту, когда' для доброде'тельного страда'льца сия'ет в по'лном бле'ске наде'жда на лу'чшую жизнь и услажда'ет его' после'дние мину'ты, для злоде'я вме'сте с гро'бом предстоя'т угрызе'ния со'вести, ужа'снейшие са'мых а'дских мук. Ворова'тин, при пе'рвой тя'жкой боле'зни и'ли при пе'рвой опа'сности, ока'жет сто'лько же малоду'шия, как и все злоде'и, и откро'ет вам и'стину. Закосне'лому поро'ку есть коне'ц - твёрдость сво'йственна одно'й доброде'тели! ГЛАВА' XX ПОМЕ'ЩИК, КАКИ'Х ДАЙ БОГ БО'ЛЕЕ НА РУ'СИ. КАКО'В ПОП, ТАКО'В И ПРИХО'Д Поведе'нием на'шим и предста'тельством до'брого Пё!тра Петро'вича мы сниска'ли благорасположе'ние капитан-испра'вника, кото'рый иногда' заходи'л к нам, приглаша'л к себе' на чай и позволя'л отлуча'ться за го'род. Одна'жды, когда' мы бы'ли у него' с Пё!тром Петро'вичем, речь зашла' о том, как тру'дно зе'мской поли'ции соблюда'ть поря'док на обши'рном простра'нстве, в стране' ма`лонаселённой, пересека'емой непроходи'мыми боло'тами и леса'ми. - Прошу' пойма'ть бе'глого, - сказа'л капитан-испра'вник, - е'сли поме'щик и поселя'не захотя'т скрыть его'! На'добно не'сколько ты'сяч войска' для пои'мки одного' челове'ка в лесу', простира'ющемся верст на полтора'ста! - Вообще' на поме'щиках лежи'т больша'я отве'тственность пред Бо'гом, госуда'рем и оте'чеством за все, что де'лается в их поме'стьях, - сказа'л Петр Петро'вич. - От поме'щика зави'сит все сча'стье его' поселя'н, их нра'вственность, просвеще'ние и благосостоя'ние, сле'довательно, от поме'стного дворя'нства в совоку'пности зави'сит нра'вственность, просвеще'ние и благосостоя'ние це'лой Росси'и. Прави'тельство ничего' не щади'т, чтоб открыва'ть дворя'нству все пути' к просвеще'нию и к благосостоя'нию. Ни оди'н чадолюби'вый оте'ц не печётся сто'лько о воспита'нии и сча'стье своего' люби'мого сы'на, как ру'сские госуда'ри пеку'тся о ру'сском дворя'нстве. Но неуже'ли ру'сское дворя'нство должно' уподобля'ться тому' челове'ку в при'тче Ева'нгельской, кото'рый зары'л в зе'млю тала'нт, полу'ченный им от господи'на для умноже'ния его' бога'тства? Дворяни'н, получа'я, до'лжен дели'ться, до'лжен водворя'ть в наро'де привя'занность к престо'лу, любо'вь к оте'честву и свои'м приме'ром побужда'ть к нра'вственности. - Справедли'во, - сказа'л капитан-испра'вник, - а в проти'вном слу'чае, дворяни'н похо'ж бу'дет на ту беспло'дную смоко'вницу, о кото'рой упомина'ется в Ева'нгелии от Луки', в главе' XIII. Дворяни'н, как и'збранный сын чадолюби'вого отца', до'лжен быть всю жизнь на слу'жбе, для исполне'ния во'ли и благи'х наме'рений о'бщего отца' Росси'и. Дворяни'н, прожива'я в свои'х поме'стьях, до'лжен почита'ть себя' в столь же действи'тельной слу'жбе, как е'сли б он заседа'л в Сове'те госуда'рством и'ли предводи'тельствовал во'йском. Дворяни'н есть пе'рвый полицейме'йстер в своём поме'стье, сбо'рщик госуда'рственных подате'й, надсмо'трщик за исполне'нием зе'мских пови'нностей, ми'рный судья' ме'жду свои'ми крестья'нами, попечи'тель об их здоро'вье, охрани'тель их иму'щества, надзира'тель прихо'дского учи'лища. - Прекра'сно, прекра'сно, Петр Пё!трович! - воскли'кнул капитан-испра'вник и бро'сился обнима'ть Виртути'на, примо'лвив: - То'чно так! Зе'мская поли'ция была' бы тогда' тем, чем она' быть должна', вла'стью исполни'тельною, кото'рая по востре'бованию поме'щика водворя'ла бы поря'док и благочи'ние си'лою зако'на там, где бы не де'йствовала си'ла убежде'ния! - Так и бу'дет со вре'менем, - сказа'л Петр Пё!трович, - когда' созре'ют плоды' просвеще'ния, беспреры'вно насажда'емые му'дрыми на'шими мона'рхами; когда' мы бу'дем име'ть доста'точное число' отли'чных ру'сских учителе'й для образова'ния на'шего ю'ношества в ру'сских нра'вах, а не на англи'йский и'ли францу'зский мане'р. - Уж мне э'ти ру'сские чужезе'мцы сидя'т ко'стью в го'рле! - сказа'л капитан-испра'вник. - Я бо'лее уважа'ю францу'зского ку'чера и'ли по'вара, не'жели ру'сского князька', подража'ющего ло'рдам и марки'зам в их причу'дах и стра'нностях. Неда'вно посели'лся у нас в уе'зде, в свои'х поме'стьях, молодо'й вертопра'х, кото'рый почёл себя' оби'женным по слу'жбе от того', что нача'льник сказа'л ему', что он не мо'жет занима'ть значи'тельного ме'ста и получа'ть награ'д потому', что не уме'ет написа'ть трех строк с ло'гикою и грамма'тикою. Князь Слабоголо'вин, прочита'в не'сколько книжо'нок францу'зских о поли'тике, при по'мощи своего' гувернёра и подпи'сываясь на не'сколько англи'йских газе'т, вообрази'л себе', что он сам вели'кий поли'тик и рождён быть законода'телем своего' оте'чества. Вме'сте с па'рами шампа'нского он вбива'л в го'лову свои'х незре'лых това'рищей пра'вила филантро'пии и му'дрость философи'ческого словаря' Вольте'рова и прослы'л либера'лом, ора'тором, защи'тником челове'чества. Когда' же он, споткну'вшись на пути' честолю'бия, прие'хал в свою' дере'вню, то - зна'ете ли, чем ко'нчилась его' филосо'фия? - Без сомне'ния, он на'чал учрежда'ть се'льские шко'лы, раде'ть о бла'ге свои'х крестья'н, - сказа'л Милови'дин. - Не ту'т-то бы'ло! - воскли'кнул капитан-испра'вник, гро'мко засмея'вшись. - Прави'тельство, пеку'щееся о бла'ге по'дданных на де'ле, а не на слова'х, принуждено' бы'ло взять в опе'ку име'ние красноречи'вого ора'тора челове'чества за жесто'кое обхожде'ние с крестья'нами и разори'тельное управле'ние име'нием. Послу'шайте всех э'тих крикуно'в за вку'сным обе'дом и'ли на ве'чере, в толпе' молоды'х люде'й: они' вопию'т о бла'ге челове'чества, о зако'нах; а до'ма у себя' и в ка'ждом ме'сте, подчинённом их нача'льству, хотя'т быть самовла'стными паша'ми. И'стинный друг челове'чества не кричи'т, не вопиёт про'тив зако'нов и учреждённого поря'дка; но, сообразу'ясь с о'ными, де'лает сто'лько добра', ско'лько мо'жет, а добра' всегда' и везде' мо'жно мно'го сде'лать, была' бы охо'та! У нас же ещё мно'го мо'жно и должно' сде'лать добра' на пра'ктике, пре'жде чем придётся поду'мать о тео'риях. Зна'ете ли что, Петр Пё!трович! Сво'зите э'тих госпо'д к прия'телю на'шему, Алекса'ндру Алекса'ндровичу Россия'нинову. Вы уви'дите, каки'е у нас лю'ди скрыва'ются в захолу'стье. Я вам дам свои'х лошаде'й. Прогуля'йтесь, господа'; вы засиде'лись в на'шем горо'дишке! На друго'й день, у'тром, мы отпра'вились в го'сти к г. Россияни'нову, жи'вшему в свое'й дере'вне, в 25 вёрстах от города'. Прое'хав верст 15, мы заме'тили удиви'тельное разли'чие в обрабо'тке поле'й. Везде' на ни'зких места'х вы'копаны бы'ли кана'лы, для сто'ка изли'шней воды' с па'шней. По'ля бы'ли поря'дочно размежёваны и унаво'жены; луга' очи'щены от ко'чек и бесполе'зных куста'рников. На берегу' круто'го ручья', на па'стбище сде'лан был, мощённый ка'мнем, спуск для пое'ния стад, чтоб скоти'на не вя'зла в гря'зи и не засыпа'ла землёю исто'чника. Доро'га по обе'им сторона'м уса'жена была' дере'вьями; мо'стики бы'ли в испра'вности, и то'пкие ме'ста у'стланы фаши'нами. - Примеча'ете ли, - сказа'л Петр Пё!трович, - что мы въе'хали во владе'ния поря'дочного челове'ка? Прие'хав в дере'вню, Милови'дин всплесну'л рука'ми от удивле'ния и воскли'кнул: - Вот какова' мо'жет и должна' быть це'лая Росси'я! Деревя'нные про'чные и'збы вы'строены бы'ли в оди'н ряд, по обе'им сторона'м доро'ги. Окна' обло'жены бы'ли ра'зными украше'ниями, дворы' все загоро'жены высо'кими забо'рами, с краси'выми воро'тами с наве'сом. До'мы постро'ены бы'ли на не'которое расстоя'ние оди'н от друго'го, из предосторо'жности от пожа'ра. Ме'жду дома'ми находи'лись са'дики с плодо'выми дере'вьями. Позади' крестья'нских дворо'в бы'ли овощны'е огоро'ды, а за ни'ми гу'мны. В конце' дере'вни возвыша'лась прекра'сная ка'менная це'рковь, осенённая высо'кими ли'пами. Дом свяще'нника отлича'лся чистото'ю и краси'вою нару'жностью. Во'зле це'ркви находи'лось не'сколько краси'вых до'миков, для обще'ственной по'льзы. В одно'м из них была' учреждена' го'спиталь и апте'ка, в друго'м богаде'льня для безро'дных, хво'рых и престаре'лых, в тре'тьем запа'сный се'льский магази'н и ла'вка с това'рами, необходи'мыми в крестья'нском быту', и с пе'рвыми потре'бностями жи'зни; в четвёртом се'льское учи'лище и слове'сный суд. В конце' дере'вни была' ку'зница, а посреди'не большо'й коло'дезь. Поселя'не обо'его пола' име'ли здоро'вый вид, и молоды'е же'нщины отлича'лись красото'ю, и'бо нару'жная красота' быва'ет сле'дствием дово'льства. Мы не встреча'ли на у'лице ни гря'зных дете'й, ни обо'рванных баб, ни пья'ных мужико'в. Крестья'нские ло'шади и скот бы'ли отли'чной поро'ды, у'пряжь и земледе'льческие ору'дия в испра'вности. Мы вошли' в оди'н крестья'нский дом, чтоб уви'деть дома'шнее устро'йство. Дом был с подва'лом и разделя'лся на две полови'ны: све'тлую и курну'ю. В пе'рвой, состоя'щей из трех перегоро'док, помеща'лось семе'йство хозя'ина, а во второ'й пекли' хлеб, вари'ли ку'шанье и по'йло для скота', просу'шивали мо'крую оде'жду, возвраща'ясь с рабо'ты в нена'стную пого'ду, и т. п. - Я зна'ю не'которых поме'щиков, - сказа'л Милови'дин, - кото'рые, прельс'тясь инозе'мщиною, взду'мали стро'ить для ру'сских мужико'в неме'цкие до'мы и тре'бовать от них тако'й же чистоты', как в Герма'нии. Э'то невозмо'жное у нас де'ло и не то'лько не составля'ет сча'стия поселя'нина, но стесня'ет его' в жи'зни. Наш кли'мат и ме'стные обстоя'тельства тре'буют друго'й постро'йки домо'в, чем в Герма'нии и А'нглии. Ка'менных обши'рных домо'в для поселя'н у нас стро'ить невозмо'жно, потому' что не везде' есть материа'л для э'того, что содержа'ние до'ма стои'т до'рого и что у нас поселя'не не живу'т больши'ми семе'йствами, а потому' и не име'ют ну'жды во мно'жестве ко'мнат, кото'рые должно' ота'пливать, в бо'льшей ча'сти Росси'и, 8 ме'сяцев в году'. Без курно'й и'збы та'кже тру'дно обойти'ться ру'сскому крестья'нину в на'шем сы'ром и холо'дном кли'мате, в се'верных губе'рниях; без э'того он не бу'дет име'ть ме'ста, где обсуши'ться. Жела'ние добра' ча'сто не прино'сит по'льзы, е'сли вы'полнено без позна'ния ме'стностей. Но э'тот г. Россияни'нов, ви'дно, ма'стер своего' де'ла. В сеня'х мы уви'дели ла'пти. - Вот э'то отзыва'ется ещё ва'рварством, - сказа'л Милови'дин. Петр Пё!трович рассмотре'л приле'жнее э'ту о'бувь и сказа'л: - Э'то не ла'пти, а шмо'ны {Областно'е выраже'ние, кото'рого нет в словаря'х.}, то есть о'бувь из пеньки'. Употребле'ние лапте'й невы'годно потому' бо'лее, что э'тим истребля'ется мно'го ле'са. - Когда' ва'ши мужики' но'сят шмо'ны? - спроси'л он у крестья'нина. - Я ви'жу, что на у'лице они' все в сапога'х. - На ры'бной ло'вле, роди'мой, в мо'крое вре'мя на луга'х да в лесно'й рабо'те: ведь сапого'в-то не нано'сишься; да и но'ги-то не убережёшь в сапоге' так, как в смолёном верёвочном ла'пте. - Ви'дите ли, что они' употребля'ют э'ту о'бувь то'лько при рабо'те, и она' гора'здо удо'бнее деревя'нных башмако'в францу'зских и неме'цких поселя'н. Е'сли крестья'нин, бу'дучи в дово'льстве, не отказа'лся от э'той о'буви, то э'то знак, что она' ему' поле'зна и удо'бна. Вокру'г крестья'нского двора' был наве'с, где стоя'ли теле'ги, са'ни, со'хи и бо'роны и где ста'вили лошаде'й на вре'мя. В конце' двора' бы'ли хле'ва и коню'шня, а за до'мом ба'ня. Я спроси'л у хозя'йки, чем они' зимо'ю освеща'ют и'збу. - Сосе'ди на'ши, - отвеча'ла она', - крестья'не други'х поме'щиков, жгут лучи'ну, ба'тюшка, а мы освеща'ем и'збу ночнико'м с конопля'ным ма'слом. Ведь конопляно'го-то ма'сла не покупа'ть стать, роди'мой; а у нас вся'кая ба'ба сама' де'лает ма'сло из се'мени. - Есть ли у вас пите'йный дом в селе'? - спроси'л Милови'дин. - Изба'ви Бог от э'того, отцы' родны'е! - отвеча'ла поселя'нка. - В ста'рые го'ды, при ста'ром господи'не, был здесь пите'йный дом: так мужики' то'лько и зна'ли, что пирова'ли в пра'здничные дни да опохмеля'лись в бу'дни. А ны'не, сла'ва Бо'гу, вы'велось э'то. И свяще'нник-то наш, дай ему' Госпо'дь здоро'вья, толку'ет нам в це'ркви, что вели'кий грех упива'ться вино'м, и подле'карь наш говори'т, что с вино'м жить не до'лго, и господи'н наш запреща'ет пить и не лю'бит пья'ниц; так пья'нство-то и вы'велось, а за э'тим и копе'йка не так ско'ро ка'тится из до'му. Ино'е де'ло Све'тлый пра'здник, и'ли сва'дьба, и'ли крести'ны, тогда' ва'рят пи'во, а вино' сам ба'рин отпуска'ет со двора'. В осе'ннюю рабо'ту и'ли зимо'й ба'рин та'кже вели'т рабо'чим лю'дям пить по ча'рке вина', но не бо'льше. Дай Бог ему' здоро'вья - оте'ц родно'й, а не господи'н! Верста'х в пяти' от дере'вни, на возвы'шенном берегу' реки', стоя'л госпо'дский дом, деревя'нный на ка'менном фунда'менте, вы'крашенный зелёною кра'скою, с кра'сною кро'влей. Позади' до'ма, к реке', простира'лся обши'рный сад. Вокру'г двора' располо'жены бы'ли хозя'йственные заведе'ния. Соразме'рность часте'й составля'ла все досто'инство архитекту'ры, чистота' и про'чность - все нару'жное украше'ние зда'ний. На крыльце' встре'тил нас служи'тель, оде'тый чи'сто, хотя' весьма' про'сто. Он сказа'л нам, что сам хозя'ин пое'хал в по'ле, а хозя'йка прису'тствует при уро'ках свои'х дочере'й. В ко'мнате встре'тил нас ста'рший сын хозя'ина, ю'ноша лет шестна'дцати, и проси'л нас подожда'ть терпели'во, пока' мать его' ко'нчит своё заня'тие. Высо'кий рост ю'ноши, румя'ные его' ще'ки и ло'вкость пока'зывали, что об его' физи'ческом воспита'нии име'ли сто'лько же раче'ния, как и о нра'вственном. Петр Пё!трович, кото'рый был ко'ротко знако'м в до'ме, предложи'л нам осмотре'ть ко'мнаты и сад. Сын хозя'йский, Алё!ша, взя'лся быть на'шим путеводи'телем. Проше'д чрез три гости'ные ко'мнаты и за'лу, кото'рых все убра'нство составля'ла необыкнове'нная чистота', мы вошли' в кабине'т г. Россияни'нова. Э'то была' обши'рная ко'мната, вокру'г кото'рой стоя'ли огро'мные шкафы' с кни'гами на лати'нском, гре'ческом, францу'зском, неме'цком, англи'йском, италья'нском и ру'сском языка'х. Посреди' ко'мнаты находи'лись три стола'; на одно'м лежа'ли но'вые журна'лы и газе'ты, на друго'м бума'ги, на тре'тьем новополуча'емые кни'ги. В друго'й ко'мнате, прилега'ющей к кабине'ту, находи'лись, в шкафа'х же, физи'ческие инструме'нты, хими'ческие аппара'ты, моде'ли ра'зных маши'н; на стола'х стоя'ли гло'бусы; на одно'й стене' разве'шены бы'ли географи'ческие ка'рты. Небольшо'й шка'фик вмеща'л в себе' собра'ние минера'лов. - Здесь па'хнет Евро'пою! - сказа'л Милови'дин. Из э'той ко'мнаты мы вошли' в сад. В нем не бы'ло ни иску'сственных прудо'в, заража'ющих во'здух вре'дными испаре'ниями, ни дороги'х мо'стиков на су'ше, ни причу'дливых бесе'док ва'рварской архитекту'ры, ни но'вых разва'лин. Сад напо'лнен был плодо'выми дере'вьями и ра'зными я'годами, поса'женными с необыкнове'нным иску'сством. Оре'ховые и ли'повые ро'щицы доставля'ли прия'тное убе'жище в жа'ркие дни, а больша'я алле'я вокру'г са'да, осенённая высо'кими дере'вьями, служи'ла для прогу'лки. В курти'нах устро'ены бы'ли каче'ли и ра'зные и'гры для дете'й. В конце' са'да, на полу'денной стороне', находи'лась оранжере'я, не больша'я, но прекра'сно устро'енная. - Э'то уж ро'скошь! - сказа'л Милови'дин. - Ро'скошь, не то'лько извини'тельная, но да'же поле'зная, - отвеча'л Петр Петро'вич. - Мо'жет ли быть что прия'тнее для се'верного жи'теля, как лелея'нье не'жных произведе'ний благослове'нных кли'матов? Са'мое воззре'ние на разнообра'зие, бога'тство и ще'дрость приро'ды возвыша'ет ду'шу и сближа'ет челове'ка с Творцо'м. Среди' э'тих расте'ний разли'чных стран мысль лета'ет по земно'му ша'ру. Скажу' бо'лее: заче'м лиша'ть себя' удово'льствия отве'дать иногда' не'жных плодо'в, в кото'рых нам отказа'ла се'верная приро'да? Э'то не есть удовлетворе'ние посты'дного обжо'рства, но успокое'ние позволи'тельного любопы'тства. Впро'чем, мне ка'жется, что гора'здо лу'чше занима'ться воспи'тыванием расте'ний, не'жели держа'ть в нево'ле мно'жество живо'тных и трави'ть сла'бых звере'й. Вдруг послы'шался го'лос позади' нас. Мы уви'дели челове'ка с весёлым и здоро'вым лицо'м, в сафья'нном картузе' и зелёном камло'товом сюртуке', кото'рый поспеша'л к нам. Э'то был сам хозя'ин. - Здра'вствуй, друг! - сказа'л он, простира'я ру'ку к Пё!тру Петро'вичу, кото'рый предста'вил нас хозя'ину и в кра'тких слова'х рассказа'л на'ши похожде'ния. - Я уже' слыха'л отча'сти, - примо'лвил хозя'ин. - Здесь понево'ле услы'шишь то, чего' бы и не хоте'л слу'шать. Слове'сные газе'ты у нас в лу'чшем обраще'нии, не'жели печа'тные. Е'сли кто хо'чет знать и'стину, тот до'лжен ве'рить то'лько со'той ча'сти провинциа'льных весте'й. Мне рассказа'ли, что дво'е ру'сских дворя'н при'были чрез кирги'зскую степь из И'ндии, где оди'н был владе'тельным кня'зем, а друго'й его' мини'стром, и что они' привезли' с собо'ю це'лые бо'чки черво'нцев и це'лые возы' шале'й. Я уве'рен, что е'сли э'та весть долети'т до друго'й губе'рнии, то одного' из вас произведу'т в Вели'кие Мого'лы, а друго'го в стра'шные завоева'тели; сокро'вища ва'ши умно'жатся до миллио'нов черво'нцев и бо'чки напо'лнятся бриллиа'нтами. Но ми'лости про'сим в ко'мнаты. Пора' обе'дать, В ко'мнатах любе'зный хозя'ин предста'вил нас свое'й жене' и двум дочеря'м, из ко'их ста'ршей бы'ло четы'рнадцать, а ме'ньшей двена'дцать лет от рожде'ния. Меньшо'й сын был лет десяти'. К удивле'нию на'шему, хозя'йка заговори'ла с на'ми по-ру'сски и во'все не была' разря'жена в дере'вне как на ку'ртаге, хотя' принима'ла в до'ме своём в пе'рвый раз госте'й, кото'рые прослы'ли миллио'нщиками. Хозя'ин предста'вил нам та'кже учителе'й дете'й свои'х; францу'за мосье' Э'нстрюи и не'мца г. Гутма'на, кото'рых он назва'л свои'ми друзья'ми. Мне показа'лось стра'нным, что г. Россияни'нов, кото'рого Петр Пё!трович описа'л мне необыкнове'нным патрио'том и враго'м инозе'много воспита'ния, де'ржит у себя' чужезе'мцев, для образова'ния свои'х дете'й. Петр Пё!трович приме'тил моё удивле'ние из косы'х взгля'дов, кото'рые я броса'л на чужезе'мцев, и сообщи'л моё наблюде'ние хозя'ину. Г. Россияни'нов вы'вел меня' и Милови'дина в другу'ю ко'мнату и сказа'л: - Не удивля'йтесь, господа', что я употребля'ю инозе'мцев при воспита'нии свои'х дете'й. Поверя'ть ю'ношей безусло'вно на ру'ки инозе'мцев есть велича'йшая глу'пость на'ша, от кото'рой произошло' все зло для ру'сского дворя'нства; от сего' оно' сде'лалось почти' чужезе'мною коло'ниею в Росси'и, не зна'я почти' языка' оте'чественного, ни обы'чаев, ни исто'рии, приучи'вшись от де'тства люби'ть все францу'зское и англи'йское и презира'ть все ру'сское. Но употребля'ть инозе'мцев под надзо'ром роди'телей мо'жно и должно', избира'я для э'того люде'й почте'"нных нра'вственным свои'м хара'ктером и образова'нием, а не иска'телей приключе'ний, не шарлата'нов. Без позна'ния чужезе'мных языко'в челове'к никогда' не мо'жет образова'ться, как прили'чно европе'йцу. Други'е наро'ды опереди'ли нас в просвеще'нии и име'ют бо'лее средств подвига'ться беспреста'нно вперёд, на по'прище нау'к. Переводи'ть все, что появля'ется ва'жного и любопы'тного в чужи'х края'х, невозмо'жно. Выду'мывать сами'м то, что давно' уже' откры'то и обду'мано, бы'ло бы смешно', ита'к, на'добно приобрести' легча'йшее сре'дство, одни'м взгля'дом обнима'ть обши'рное ца'рство просвеще'ния, и э'то сре'дство есть позна'ние чужезе'мных языко'в. Зна'я мно'гие языки', вы де'лаетесь граждани'ном ми'ра: согласи'тесь, что пре'жде на'добно быть челове'ком, а пото'м уже' ру'сским и'ли францу'зом. Я люблю' Росси'ю бо'лее мое'й жи'зни; жела'ю ей бла'га бо'лее, не'жели со'бственным свои'м де'тям, и гото'в принести' ей в же'ртву жизнь мою' и дете'й мои'х, и'менье и все бла'га жи'зни, но из э'того не сле'дует, что я до'лжен не люби'ть иностра'нцев и не по'льзоваться произведе'ниями их ума' и промы'шленности. Э'то бы'ло бы ва'рварство, досто'йное ту'рок, кита'йцев и алжи'рцев. Пе'рвые предме'ты при воспита'нии мои'х дете'й суть позна'ние оте'чественного языка', исто'рии и стати'стики Росси'и, и пе'рвое и гла'вное моё стара'ние состои'т в том, чтоб впери'ть в дете'й мои'х беспреде'льную привя'занность ко всему' оте'чественному. Э'тим занима'юсь я сам. При всем э'том я не скрыва'ю пред ни'ми, чего' нам недостаёт ещё к достиже'нию той сте'пени образо'ванности, на кото'рой нахо'дятся други'е наро'ды, а напро'тив того', возбужда'ю жела'ние стреми'ться к возвыше'нию оте'чества распростране'нием в о'ном всего' до'брого и поле'зного. Тепе'рь дома'шнее воспита'ние моего' ста'ршего сы'на ко'нчено, и я бу'дущею зимо'ю отправля'ю его' в университе'т. Нас позва'ли к столу', и г. Россияни'нов прекрати'л своё объясне'ние. Обе'д состоя'л из четырёх блюд, пригото'вленных со вку'сом и изоби'лием. Вина' не лили'сь чрез край, как говори'тся; но по'сле ка'ждого блю'да всем собесе'дникам (исключа'я дете'й и дам) налива'емо бы'ло по большо'й рю'мке отли'чного вина'. Кро'ме того', на столе' стоя'ли графи'ны с водо'ю, лёгким пи'вом, ква'сом, я'блочником и вку'сным питьём из ра'зных я'год, кото'рое искри'лось и пе'нилось в рю'мке как шампа'нское и показа'лось мне гора'здо вкусне'е вина'. Для десе'рта пода'ли прекра'сные, спе'лые плоды'. Кро'ме семе'йства г. Россияни'нова, двух учителе'й и нас, за столо'м бы'ло дво'е отставны'х за ра'нами, пожилы'х офице'ров, две стару'шки, да'льние ро'дственницы хозя'йки, и прихо'дский свяще'нник. Я с удово'льствием заме'тил, что всем гостя'м и дома'шним, без исключе'ния, подноси'ли одни' блю'да и всех по'тчевали одни'м вино'м. Э'то не всегда' де'лают господа', даю'щие за свои'м столо'м ме'сто бе'дным лю'дям. Г. и г-жа Россияни'новы, напро'тив того', обходи'лись с ни'ми необыкнове'нно ве'жливо, и хозя'ин не изощря'л своего' остроу'мия на счет бе'дных люде'й, кото'рым он предложи'л гостеприи'мство. За столо'м разгово'р был о'бщий. По'сле обе'да мы все вы'шли в сад и в ожида'нии ко'фе помести'лись под те'нью густы'х лип. Вдруг у Милови'дина наверну'лись сле'зы на глаза'х. Все обрати'ли на него' внима'ние с уча'стием, и хозя'ева пришли' в беспоко'йство. - Вам гру'стно? - сказа'ла хозя'йка. - Нет, суда'рыня, э'то сле'зы умиле'ния, а не грусти'. Я восхища'юсь семе'йным ва'шим сча'стьем, благополу'чием ва'ших крестья'н, поря'дком, устро'йством ва'шего и'менья и ра'дуюсь, что вы ру'сские! Хозя'ин пожа'л ру'ку Милови'дина и примо'лвил: - Ва'ша пра'вда: мы, и'ли, по кра'йней ме'ре, я, сча'стлив мои'м семе'йством! Г-жа Россияни'нова, вме'сто отве'та, с не'жностью поцелова'ла своего' му'жа, де'ти бро'сились ему' на ше'ю, восклица'я: - Па'пенька, ты составля'ешь все на'ше сча'стье, всю на'шу ра'дость! Оди'н из отставны'х офице'ров пожа'л ру'ку г-на Россияни'нова, друго'й возвёл взо'ры на не'бо и перекрести'лся; воспи'танницы бро'сились целова'ть ру'ки почте'"нных супру'гов. Ста'рый служи'тель, принёсший ко'фе, прослези'лся в молча'нии. Г. Россияни'нов был тро'нут до глуби'ны се'рдца. - Вы ви'дите тепе'рь, сча'стлив ли я! - воскли'кнул он. - Мо'жет ли быть блаже'нство вы'ше, как быть люби'мым до'брыми существа'ми? Не поду'майте, одна'ко ж, что'бы сча'стье сто'ило мне больши'х трудо'в. Нет, э'то ми'лость Провиде'ния, за кото'рую я не престаю' благодари'ть Его'. Я стара'лся то'лько по возмо'жности исполня'ть мои' обя'занности, - ничего' бо'лее. Е'сли вы любопы'тствуете, я в кра'тких слова'х расскажу' вам мою' исто'рию. Оте'ц мой служи'л в морско'й слу'жбе, жени'лся по любви' и не име'л никаки'х спо'собов к содержа'нию своего' семе'йства, кро'ме своего' жа'лованья. Он дослужи'лся до генера'льского чи'на в сем положе'нии дел и потому' не мог дать мне и двум мои'м сёстрам блиста'тельного воспита'ния. Хра'бростью свое'ю он приобрёл бога'тство, взяв не'сколько бога'тых призо'в в Туре'цкую войну'. Расстро'енное его' здоро'вье не позволя'ло ему' служи'ть да'лее: он вы'шел в отста'вку, купи'л э'то име'нье, состоя'щее в 500 ду'шах, и посели'лся в дере'вне. Сестры' мои' вы'шли за'муж, как ско'ро роди'тели в состоя'нии бы'ли дать им хоро'шее прида'ное. Я определи'лся в гва'рдию, но име'л несча'стье ушиби'ться, упа'в с ло'шади, и до'лжен был, по сове'ту враче'й, вы'йти в отста'вку. Мне тогда' бы'ло не бо'лее 19 лет от роду'. Мне сове'товали прожи'ть не'сколько лет в тепло'м кли'мате, для укрепле'ния сил и по'льзования минера'льными вода'ми. Я употреби'л э'то вре'мя на образова'ние себя' и слу'шал ку'рсы в Бо'лонском университе'те, а пото'м доверши'л своё перевоспита'ние в Пари'же. Возвратя'сь в оте'чество с восстано'вленным здоро'вьем и но'выми позна'ниями, я хоте'л быть поле'зным оте'честву слу'жбою гражда'нской. В э'то вре'мя я име'л несча'стие лиши'ться мои'х роди'телей и оста'лся одино'к в све'те. Прослужи'в не'сколько лет в незна'чащей до'лжности и ви'дя, что ни стара'ния мои', ни усе'рдие и, сме'ю сказа'ть, ни спосо'бности и позна'ния вы'сшие, не'жели позна'ния мои'х това'рищей, не могли' вы'двинуть меня' из то'лпы, я стал охладева'ть в мое'й ре'вности к о'бщей по'льзе. Оди'н ста'рый прия'тель моего' отца', кото'рому я жа'ловался на моё положе'ние, вы'вел меня' из заблужде'ния и указа'л и'стинный путь к сча'стью. - Любе'зный друг! - сказа'л он мне одна'жды. - Ты не име'ешь никаки'х ро'дственных свя'зей, не принадлежи'шь к числу' тех счастли'вцев, кото'рых все досто'инство состои'т в и'мени, сле'довательно, ты ве'чно бу'дешь осуждён вы'возить на свои'х плеча'х, из канцеля'рской гря'зи под го'ру форту'ны, чужу'ю неспосо'бность, для увенча'ния её твои'ми заслу'гами. На'добно дожда'ться необыкнове'нного слу'чая, одного' из тех чуде'с, кото'рое запи'сывается в календаря'х, чтоб лучи' со'лнца прони'кли сквозь густу'ю атмосфе'ру _племянничества_ (nepotisme) и озари'ли тебя', безро'дного дворяни'на. Быва'ют приме'ры, не спо'рю, но на э'то на'добно желе'зное терпе'ние, а у тебя' его' нет. Чего' ты и'щешь? Быть поле'зным госуда'рю и оте'честву; не пра'вда ли? Сре'дство у тебя' в рука'х. Ты име'ешь 500 душ крестья'н. Посвяти' себя' их сча'стью. Верь мне, что тебе' до'лго ждать, чтоб дости'гнуть до тако'го ме'ста, где б сча'стье 500 душ му'жеского и, вероя'тно, сто'льких же же'нского пола' зави'село от твое'й во'ли. Ты хорошо' учи'лся, мно'го чита'л, путеше'ствовал, сле'довательно, име'ешь мно'го спо'собов устро'ить твоё хозя'йство, сде'лать благополу'чными твои'х крестья'н, и, что бо'лее, быть приме'ром для други'х. Хозя'йство есть вещь нетру'дная, и твой ста'роста, при позна'нии ме'стных обстоя'тельств, бу'дет тебе' поле'знее, не'жели два ку'рса агроно'мии. Гла'вное де'ло, соразмеря'ть расхо'д с прихо'дом и все изли'шнее, остаю'щееся от необходи'мого, употребля'ть на улучше'ние име'ния и благосостоя'ния крестья'н. Ограни'чь ну'жды твои', отбро'сь при'хоти, и ты бу'дешь име'ть изли'шнее; употреби' изли'шнее на поле'зное, и оно' принесёт тебе' дово'льство, споко'йствие и сча'стье! Подо'бно слепо'му от рожде'ния, кото'рый, прозре'в по'сле счастли'вой опера'ции, восхища'ется и удивля'ется ви'дом предме'тов, о кото'рых он име'л превра'тное поня'тие, я прозре'л умо'м от слов и'стинного моего' дру'га. - Вот дочь его'! - примо'лвил г. Россияни'нов, ука'зывая на жену' свою'. - Я жени'лся, вы'шел в отста'вку и посели'лся в дере'вне. Оте'ц мой, бу'дучи стар и хвор, в то вре'мя, когда' удали'лся в дере'вню, не мог сам занима'ться хозя'йством и оста'вил мне име'нье в тако'м ви'де, как купи'л. По'ля бы'ли не удо'брены, крестья'не в бе'дности и в полуди'ком состоя'нии, в отноше'нии к нра'вственности. В 20 лет, при по'мощи Бо'жьей и при усе'рдных на'ших с жено'ю труда'х, мы успе'ли довести' име'нье до тако'го состоя'ния, в како'м вы его' ви'дите. Я не име'л капита'лов и усоверша'л име'нье из одни'х дохо'дов, постепе'нно, поспеша'я без торопли'вости, занима'ясь сперва' суще'ственным. Бог благослови'л мои' начина'ния. Ны'не все молоды'е лю'ди в моём и'менье зна'ют гра'моту и постига'ют свои' обя'занности в отноше'нии к Бо'гу, к госуда'рю, к поме'щику и к свои'м ра'вным. Без гра'моты, господа', невозмо'жно посе'ять ни нра'вственности в наро'де, ни'же возбуди'ть поня'тия об его' обя'занностях к властя'м, для со'бственного же бла'га. Люде'й нельзя' обуча'ть по слу'ху и по привы'чке, как дрессиру'ют пуделе'й. На'добно, чтоб челове'к мог _чита'ть_: тогда' то'лько он бу'дет _по'мнить_; и кро'ме того', вре'мя, употреблённое на чте'ние, не есть поте'рянное, и'бо больша'я часть люде'й то'лько от пра'здности предаётся развра'ту. До'брые мои' крестья'не вско'ре пости'гли, что я жела'ю им добра', и усе'рдно приняли'сь помога'ть мне. В э'том я обя'зан та'кже и почте'"нному на'шему свяще'ннику, кото'рый, при всей свое'й бе'дности, вел себя' таки'м о'бразом, что крестья'не не могли' не уважа'ть его'. Он не уча'ствовал в их пи'ршествах и заба'вах, но посеща'л их то'лько для пода'ния духо'вной по'мощи, для сове'та, увеща'ния и'ли исполне'ния церко'вного обря'да. Почте'"нный па'стырь в по'те чела' сни'скивал своё пропита'ние, обраба'тывая небольшо'й уча'сток земли'; но кро'ме поло'женного по зако'ну, никогда' не брал ничего' от поселя'н. Он мири'л ссо'ры, сам никогда' не подава'я по'вода к неудово'льствию, и пресека'л свои'м прису'тствием все непристо'йные шу'тки, а не возбужда'л их. Одни'м сло'вом, оте'ц Симео'н был и есть тако'в, каки'м быть должно' се'льскому свяще'ннику: кро'ток, возде'ржан, челове`колюби'в и ва'жен в обхожде'нии. Вы ви'дели его' за столо'м, господа'. Тепе'рь состоя'ние его' улу'чшилось, вме'сте с состоя'нием всех нас. Я полага'ю пе'рвым до'лгом поме'щика привести' свяще'нника в тако'е состоя'ние, чтоб он мог жить, не заи'мствуясь ниче'м от крестья'н: тогда' то'лько он бу'дет ува'жен прихожа'нами и мо'жет де'йствовать на их нра'вственность. Сле'дуя сове'ту моего' те'стя, я на'чал хозя'йничать не на англи'йский и'ли неме'цкий мане'р, но сообразу'ясь с на'шим кли'матом, с по'чвою земли' и обы'чаями. Все нововведе'ния не ина'че приводи'мы бы'ли мно'ю в исполне'ние, как по'сле мно'гих о'пытов. Наконе'ц, все мы обстро'ились, удо'брили свои' по'ля, и тепе'рь то'лько остаётся нам подде'рживать то, что мы сде'лали. Мы провели' вре'мя в о'бществе до'брого г-на Россияни'нова и его' семе'йства са'мым прия'тным о'бразом и при зака'те со'лнца отпра'вились в го'род, хотя' хозя'ева стара'лись удержа'ть нас. Я торопи'лся в го'род, и'бо за'втрашний день был почто'вый, и я с нетерпе'нием ожида'л пи'сем из Москвы'. Мы обеща'лись в друго'й раз прие'хать на не'сколько дней к почте'"нному Алекса'ндру Алекса'ндровичу и отпра'вились с гру'стью в се'рдце, как бу'дто из роди'тельского до'ма. Когда' мы вы'ехали за воро'та, Милови'дин перекрести'лся и, возведя' взо'ры к не'бу, произнёс: - Го'споди, благослови' Росси'ю и дай ей поболе'е таки'х поме'щиков! ГЛАВА' XXI УДАЛО'Й ПОМЕ'ЩИК СИ'ЛА МИ'НИЧ ГЛАЗДУРИ'Н Мы пое'хали друго'ю дорого'й, чтоб сократи'ть путь. Вы'ехав из поме'стья г-на Россияни'нова и приближа'ясь к ро'ще, мы услы'шали звук охо'тничьих рого'в, лай соба'к и кли'ки охо'тников. Вдруг из опу'шки ле'са вы'скочила лиси'ца и помча'лась чрез па'шню, засе'янную хле'бом. Вско'ре за не'ю показа'лось не'сколько бо'рзых соба'к и с дю'жину вса'дников. Оди'н из них скака'л стремгла'в впереди', без ша'пки, с развева'ющимися волоса'ми, в дли'нных уса'х, крича'л как исступлённый: _ату' е'во! ату' ево_! - хло'пал ара'пником и шпо'рил своего' коня'. Лиси'ца, чтоб избежа'ть немину'емой ги'бели, изворо'тами, как то быва'ет и с людьми', вдруг поверну'ла на большу'ю доро'гу; соба'ки и охо'тники устреми'лись за не'ю, настига'я утомлённое живо'тное. Наконе'ц лиси'ца, перепры'гнув че'рез ров, бро'силась пря'мо под но'ги на'ших лошаде'й: соба'ки за не'ю, и пойма'ли. Неи'стовый охо'тник, как вихрь, перелете'л че'рез ров и, ви'дя, что соба'ки терза'ют лиси'цу, стал их стега'ть ара'пником с ужа'сным кри'ком. На'ши ло'шади испуга'лись и на'чали станови'ться на ды'бы, лишь то'лько под их нога'ми раздали'сь визг и грызня' соба'к, но когда' охо'тник уда'рил их ара'пником по нога'м, они' бро'сились в сто'рону, бри'чка на'ша опроки'нулась и мы упа'ли в ров. По сча'стью, мы не уши'блись, но то'лько попа'ли по ше'ю в грязь и не могли' освободи'ться из-по'д бри'чки. Мы лежа'ли под не'ю, как му'хи под стака'ном. Вокру'г нас раздава'лся крик и хо'хот. Милови'дин ужа'сно серди'лся и говори'л, что он разможжи'т го'лову негодя'ю, кото'рый был причи'ною на'шего несча'стного приключе'ния. Я проклина'л охо'ту и охо'тников, а Петр Пё!трович молча'л. Наконе'ц бри'чка начала' шевели'ться над на'ми. Охо'тники свороти'ли её на бок, и мы вы'лезли из рва, мо'крые и гря'зные, как ра'ки. Челове'к два'дцать охо'тников собрало'сь на большо'й доро'ге, и оди'н из них, тот са'мый, кото'рый был впереди', подошёл к нам и, прохохота'в гро'мко, сказа'л: "Извини'те, господа'! Винова'ты мои' бо'рзые. Не будь я Си'ла Глаздури'н, е'сли в це'лой Росси'и есть таки'е соба'ки, как мой _Залёт_ и моя' _Винто'вка_. Проклятая лиси'ца бро'силась под ноги ва'ших лошаде'й, а _Залёт_ и _Винто'вка_, хоть из во'лчьих челюстей, добу'дут дичь!" Петр Пё!трович шепну'л Милови'дину, чтоб он не серди'лся и не брани'л счастли'вого хозя'ина _Залёта_ и _Винто'вки_, а я с удивле'нием смотре'л на э'того чудака'. Кру'глое, кра'сное его' лицо' покры'то бы'ло кру'пным пото'м и пы'лью. Ме'жду дли'нным кра'сным но'сом и то'лстыми губа'ми помеща'лись дли'нные ру'сые усы', как два бе'личьи хвоста'. На вскло'ченных волоса'х наде'т был небольшо'й смя'тый ко'жаный карту'з зелёного цве'та. Оде'т он был в коро'ткий зелёный стаме'дный чекме'нь и в пёстрые шарова'ры. В нару'жном боково'м карма'не была' у него' тру'бка, чрез пра'вое плечо' на ремне' висе'л охо'тничий рог, а чрез ле'вое бакла'га, обтя'нутая в сафья'н. В ле'вой руке' он держа'л ара'пник, а пра'вую протяну'л к Пё!тру Петро'вичу и сно'ва завёл речь: - Дай ру'ку, брат, и не серди'сь. Велика' беда', что вы полежа'ли во рву! Да здесь нет рва и я'мы на 20 верст круго'м, где б я ни валя'лся, гоня'ясь за за'йцами и лиси'цами. А вы, бра'тцы, что на меня' смотри'те как на зве'ря? - примо'лвил он, взгляну'в на меня' и на Милови'дина. - Полно' серди'ться! моя' ли вина', что вы попа'ли в грязь? По мне, так я лу'чше бы хоте'л окуну'ть вас в пу'нше. Ведь на грех ма'стера нет! При сих слова'х Глаздури'н, взяв свою' бакла'гу, потяну'л из неё, пото'м снял с плеч и, подава'я Пё!тру Петро'вичу, сказа'л: - Пей, брат, сла'вная ани'совка! Э'то освежи'т вас. Петр Пё!трович отда'л ему' обра'тно бакла'гу и от и'мени всех нас отвеча'л: - Ми'лостивый госуда'рь! неосторо'жность ва'ша причи'ною на'шего несча'стного приключе'ния. Но как вы э'то сде'лали не с у'мыслу, то мы охо'тно извиня'ем вас и про'сим, чтоб вы, в награжде'ние за прете'рпенное на'ми от ва'шей стра'сти к охо'те, да'ли нам во что переоде'ться и неме'дленно отпра'вили в го'род в своём экипа'же. - Изво'ль, любе'знейший! - воскли'кнул Глаздури'н. - Дам мою' моско'вскую коля'ску и шестёрку мои'х ди'ких кирги'зов. Дом мой в трех верста'х отсю'да, сади'тесь на лошаде'й мои'х охо'тников, и е'дем сей же час. Да пе'йте же; е`й-е'й, сла'вная ани'совка! - Мы во'все не пьем во'дки, - сказа'л Милови'дны. - Как во'дки не пить, пусто'е! - воскли'кнул Глаздури'н. - Стыди'тесь, ведь вы не кра'сные деви'цы! Мы сно'ва отказа'лись, тогда' Глаздури'н стал по'тчевать свои'х това'рищей, представля'я нам поодино'чке челове'к де'сять окре'стных дворя'н, называ'я ка'ждого по и'мени и по о'тчеству. По'сле того' он спроси'л нас: - Ас кем име'ю честь познако'миться: нельзя' ли узна'ть чин, и'мя и фами'лию? Да из каки'х мест изво'лите быть? Ка'жется, вы не зде'шние? Петр Пё!трович, опаса'ясь, чтоб Милови'дин в гне'ве не сказа'л неприя'тностей Глаздури'ну, взя'лся отвеча'ть за всех. - Э'ти господа' (он назва'л нас по фами'лиям) прие'хали в наш го'род по свои'м дела'м, а я уже' три го'да живу' в нем и удивля'юсь, что ни вы меня' не зна'ете, ни я вас не име'л че'сти ви'деть до сих пор, почте'"нные господа'. - Да вы ра'зве не быва'ете в тракти'ре у не'мца Шна'пса? - спроси'л оди'н из прия'телей Глазду'рина. - Нет, но я знако'м во мно'гих дома'х, - отвеча'л Петр Пё!трович. - Мы не разъезжа'ем по дома'м в го'роде, - возрази'л Глазду'рин. - С подья'чими управля'ются на'ши пове'ренные, а с свое'й братье'й встре'тишься на медве'жьей и'ли во'лчьей охо'те да на вы'борах. Да вы'пейте, бра'тцы, ани'совки; пра'во, чуде'сная! На повторённый наш отка'з Глазду'рин воскли'кнул: - Посто'йте же, я вас упо'тчую до'ма таки'ми нали'вками, каки'х нет в це'лой губе'рнии. Жена' моя' сама' их де'лает. Она' воспи'тывалась в Петербу'рге и сперва' бы'ло па'дала в о'бморок от за'паха ви'нного спирту' и таба'чного ды'му, а наконе'ц я её так нашко'лил, что тепе'рь едва' сама' со мно'ю не ку'рит и с утра' до ве'чера то'лько и рабо'ты, что де'лает для меня' нали'вки да насто'йки. Но пора' домо'й. Гей, наро'д! оботри'те траво'ю грязь с госпо'д. Фи'лька _сивола'пый_, Сенька _косо'й_ и Митька _ры'жий_, ступа'йте пешко'м домо'й. Лаврушка постре'л, скачи' в лес да труби' позы'в. Соба'к смыка'й, и домо'й! Мужики' пусть та'кже иду'т по дома'м, а по`слеза'втра чем свет - все в по'ле. На'добно обступи'ть ро'щу, что за Си'доровым по'лем, да пусти'ть соба'к. Петру'шка ви'дел све'жий во'лчий след, три дня сря'ду. Подава'й лошаде'й. Господа', в похо'д! За'днее колесо' и ось у на'шей бри'чки бы'ли сло'маны. Охо'тники подвяза'ли жердь и бри'чку потащи'ли в ку'зницу. Мы пое'хали с Глазду'риным верха'ми на охо'тничьих лошадя'х. Оди'н из госте'й предложи'л е'хать че'рез по'ле. - Како'й ты, брат, хозя'ин, Ани'сим Степа'нович! - сказа'л Глазду'рин. - Друго'е де'ло, проскака'ть по хле'бу, гоня'ясь за зве'рем, тут и греха' нет; ино'е де'ло, когда' нет ну'жды. Нет, пое'дем дорого'ю, а ме'жду тем молодцы' мои' распоте'шут вас. Гей, ребя'та, га'ркните-ка: во лу'зях! Лишь то'лько охо'тники пропе'ли пе'сню, Глазду'рин останови'лся, и мы все после'довали его' приме'ру. - Сафро'н, пода'й-ка _свежей_ ани'совки! - сказа'л Глаздурин. Оди'н из охо'тников отвяза'л от седла' бакла'гу и по'дал своему' господи'ну, кото'рый, напи'вшись во'дки, стал по'тчевать свои'х това'рищей. - На охо'те на'добно пить, - сказа'л Глаздури'н, обраща'ясь к Милови'дину. - Во'дка укрепля'ет си'лы и освежа'ет кровь. - Напро'тив того', ка'жется, спирт горячи'т кровь и расслабля'ет те'ло, - возрази'л Милови'дин. - Пусто'е, брат, пусто'е! - воскли'кнул Глаздури'н. - То ж тверди'т и не'мец до'ктор, да мы его' не слу'шаем. Мусье' Вассербро'д во'дки в рот не бере'"т, а чахл и сух, как запалённая ло'шадь; Си'ла Глазду'рин пьет во'дочку, как и все гре'шные, а здоро'в и силе'"н, как трехго'довалый медве'дь. Не верь, брат, не'мцам. Они' хотя'т то'лько сбыва'ть с рук свой това'р, и мусье'-то Вассербро'д от того' хо'чет пои'ть меня' деко'ктом, вме'сто во'дки. Да, Си'ла Глазду'рин себе' на уме'. Труби' в рога', марш в гало'п! На'добно с волка'ми выть по-во'лчьи. Мы пусти'лись в гало'п за толпо'ю. Подъезжа'я к дереву'шке, мы встре'тили то'щее ста'до, возвраща'ющееся с по'ля. Бо'рзые, кото'рые бы'ли спу'щены со свор, бро'сились на бара'нов и растерза'ли па'ру на ме'сте. Пасту'х не смел отгоня'ть ба'рских соба'к, и охо'тники останови'лись, чтоб наслади'ться э'тим зре'лищем, кото'рое приводи'ло в восхище'ние Глазду'рина. - Бра'во, Залёт! ай да Винто'вка! ату' е'во, ату' е'во! - крича'л он изо всей си'лы. Когда' э'та тра'вля ко'нчилась, мы въе'хали ша'гом в дере'вню, принадлежа'щую Глаздури'ну. Пе'рвое, что нам бро'силось в глаза', был пите'йный дом, во'зле кото'рого толпи'лись крестья'не. - Вы позволя'ете содержа'ть каба'к в ва'шей во'тчине? - сказа'л Петр Петро'вич. - Како'й вопро'с! - воскли'кнул в удивле'нии Глазду'рин. - Ведь за э'то откупщики' пла'тят, так, по мне, хоть на носу' заводи' каба'к! - Убеди'тельная ло'гика, - сказа'л мне Петр Пё!трович. Дере'вня Глазду'рина составля'ла соверше'"нную противополо'жность с дере'вней г-на Россияни'нова. Здесь лачу'ги бы'ли полуразру'шенные, дворы' полуогоро'женные, соло'менные кры'ши в не'которых места'х свети'лись наскво'зь. У'лица была' непроходи'ма от гря'зи. Полунаги'е ребяти'шки, зави'дев нас, с во'плем бежа'ли в и'збы, боя'сь соба'к и ара'пников. Мужики' бы'ли обо'рваны и име'ли угрю'мый, неприя'тный вид; же'нщины бы'ли в ру'бищах, и от того' почти' все каза'лись дурны'ми. Пра'вда, не'сколько прия'тных лиц показа'лись из о'кон и не'сколько краси'вых де'вок, оде'тых дово'льно пе'стро, вы'бежали за воро'та при на'шем приближе'нии, чтоб поклони'ться Глаздури'ну, кото'рый весьма' фамилья'рно здоро'вался с ни'ми и грози'л им па'льцем с улы'бкою. Вы'ехав за дере'вню, мы уви'дели в стороне' госпо'дский двор. Глазду'рин веле'л труби'ть в рога' и скома'ндовал в гало'п, и мы пусти'лись во всю ко'нскую прыть. Прискака'в на двор чрез полуразру'шенные воро'та, мы останови'лись, а Глазду'рин из молоде'чества вскочи'л на коне' на ша'ткое крыльцо' и въе'хал в се'ни. Толпа' обо'рванных слуг встре'тила нас. Тру'дно бы'ло догада'ться, како'й цвет име'ла ливре'я и како'й мета'лл употреблён был на галуны', кото'рые от дре'вности украша'ли лохмо'тья, в ви'де бахромы'. Глазду'рин едва' переступи'л че'рез поро'г, как по'днял ужа'сный крик и стал брани'ть всех, что на стол не накры'то. Дворе'цкому погрози'л коню'шнею, лаке'ев разогна'л толчка'ми, а жену' попо'тчевал за глаза' не'сколькими изрече'ниями, кото'рые ещё ни ра'зу не появля'лись в печа'ти. В до'ме засуети'лись: слу'ги, служа'нки и соба'ки бе'гали с шу'мом по ко'мнатам, две'ри хло'пали, сту'лья треща'ли, и среди' э'той сумато'хи раздава'лась брань Глазду'рина, как кома'нда корабе'льного капита'на во вре'мя шту'рма. Наконе'ц накры'ли на стол и пода'ли по'здний охо'тничий обе'д. Го'сти собра'лись в за'лу, и г-жа Глазду'рина, прекра'сная, молода'я же'нщина, появи'лась с двумя' дочерьми', от 7 до 9-ле'тнего во'зраста. Хозя'ин не забо'тился о том, чтоб предста'вить нас жене' свое'й; он то'лько тащи'л всех к столу', на кото'ром стоя'ли графи'ны с во'дкою, и рекомендова'л всем свою' люби'мую ани'совку. Мы са'ми подошли' к хозя'йке и рассказа'ли, по како'му слу'чаю попа'ли к ней в дом, дав почу'вствовать осторо'жно, что мы не принадлежи'м к числу' прия'телей хозя'ина, познако'мившись с ним на большо'й доро'ге. Едва' г-жа Глазду'рина промо'лвила не'сколько слов, Виртути'н воскли'кнул: - Как, вы не узна'ете меня', А'нна Льво'вна? - Э'то вы, Петр Пё!трович! Пошли' объясне'ния, и мы узна'ли, что Петр Пё!трович был друго'м отца' хозя'йки и носи'л её на рука'х. Хозя'йка чрезвыча'йно обра'довалась э'той встре'че и да'же прослези'лась при воспомина'нии о проше'дшем, кото'рого Виртути'н был свиде'телем. Глазду'рин, вме'сто не'жностей и ве'жливостей, схвати'л Пё!тра Петро'вича за ру'ку и, потащи'в к сто'лику, воскли'кнул: - Да вы'пей ани'совки, ста'рый прия'тель моего' те'стя! Когда' попроси'ли сади'ться за стол, все го'сти бро'сились на тот коне'ц, где помеща'лся сам хозя'ин, избега'я сосе'дства да'мы, как бу'дто како'й неприя'тности. Мы хотя' бы'ли не голо'дны, но се'ли за стол во'зле хозя'йки. Стол окружа'ли слу'ги, вы'строившись в одну' шере'нгу. На ка'ждого собесе'дника приходи'лось по два лаке'я; они' поспеша'ли то'лько прибира'ть таре'лки, на кото'рых остава'лось ку'шанье, и весьма' ме'дленно исполня'ли приказа'ния госте'й. Соба'ки тесни'лись под столо'м и вокру'г собесе'дников, чтоб пола'комиться костя'ми, кото'рыми их по'тчевали охо'тники. Стол уста'влен был ра'зного ро'да нали'вками, кото'рые хозя'ин рекомендова'л гостя'м весьма' усе'рдно и пил ещё усе'рднее для приохо'чивания прия'телей. Разгово'р был са'мый занима'тельный и жа'ркий. Ка'ждый хвали'л свои'х соба'к, лошаде'й, свои' ружья' и свои'х охо'тников, расска'зывая любопы'тные анекдо'ты о тра'вле за'йцев и лиси'ц, о знамени'тых побе'дах, оде'ржанных над волка'ми и медве'дями. Ка'ждый хва'стал свое'ю ло'вкостью, неустраши'мостью, исчисля'я опа'сности, случи'вшиеся с ним на охо'те. Но Глаздури'н е'сли не переспо'рил, то перекрича'л всех и оста'лся победи'телем в спо'ре. Но как оди'н из госте'й ника'к не хоте'л уступи'ть, утвержда'я, что его' соба'ка лу'чше Залёта Глазду'рина, то поло'жено бы'ло по'сле обе'да разыгра'ться в ка'рты, чтоб о'бе сла'вные соба'ки принадлежа'ли одному' лицу', для уничтоже'ния вся'кого сопе'рничества. Встав и'з-за стола', го'сти перешли' в другу'ю большу'ю ко'мнату, куда' принесли' тру'бки и ко'фе. Вдруг дверь с шу'мом отвори'лась и вбежа'ла толпа' цыга'н и цыга'нок, с балала'йками, наи'грывая и напева'я: "_Ай жги, ай жги, говори'_!" Не ожида'я приказа'ния, одна' полови'на цыга'н и цыга'нок пусти'лась пляса'ть, а други'е, встав в кружо'к, на'чали петь плясову'ю пе'сню, с аккомпанеме'нтом балала'ек, вскри'киванием и сви'стом. Го'сти, разваля'сь на дива'нах с тру'бками, восхища'лись ло'вкостью плясуно'в и цыга'нских краса'виц, а Глазду'рин го'рдо поха'живал вокру'г пля'шущих и прикри'кивал: - Сла'вно, сла'вно, ли'хо, чу'до, ши'бче! Петр Пё!трович, Милови'дин и я пошли' в гости'ную, где хозя'йка сиде'ла одна'. - Извини'те нескро'мность, - сказа'л Виртути'н, - но мне, пра'во, непоня'тно, как вы, бу'дучи воспи'таны для жи'зни ти'хой, для вы'сшего кру'га о'бщества, мо'жете переноси'ть э'тот кордега'рдный тон ва'ших госте'й и бу'йную жизнь ва'шего му'жа? Хозя'йка покрасне'ла и, помолча'в немно'го, отвеча'ла: - Э'то пра'вда, что муж мой не'сколько шу'мен, но он челове'к не дурно'й, и о'браз жи'зни его' есть сле'дствие воспита'ния и дурны'х приме'ров. Он оста'лся сирото'ю в ма'лых лета'х и попа'л в опе'ку к дя'де, кото'рый был уве'рен, что дворяни'ну бо'лее ничего' не на'добно знать, как подпи'сывать своё и'мя и быть хоро'шим псо'вым охо'тником; что не то'лько земля', но и свети'ла небе'сные со'зданы для удово'льствия дворя'н и что жить зна'чит: есть, пить и весели'ться. Одна'жды губерна'тор, бу'дучи недово'лен им, когда' он был по вы'борам судьёю, спроси'л его' в Дворя'нском собра'нии: "Скажи'те, Фрол Тимофе'евич, для чего' дана' челове'ку голова'?" - "Для ша'пки и для хме'лю", - отвеча'л прева'жно почте'"нный дя'дюшка. Поэ'тому вы мо'жете суди'ть, како'е воспита'ние до'лжен был получи'ть мой муж под надзо'ром тако'го опекуна' и наста'вника. Необыкнове'нный слу'чай, и'ли, лу'чше сказа'ть, судьба', соедини'ла меня' с Си'лою Мини'чем. Вы зна'ете, что оте'ц мой жил одни'м жа'лованьем и что сама' поко'йная ма'тушка занима'лась мои'м воспита'нием. По сме'рти мои'х роди'телей, меня' взяла' к себе' тётка моя', вдова', кото'рая люби'ла меня' с не'жностью ма'тери. Она' была' недоста'точного состоя'ния и жила', по кончи'не своего' му'жа, в небольшо'й дереву'шке, в зде'шнем уе'зде. Поко'йный муж её до'лжен был дя'де моего' му'жа су'мму, кото'рой она' никогда' не бы'ла бы в состоя'нии уплати'ть и лиши'лась бы после'днего убе'жища на ста'рости, е'сли б муж мой, получи'в в насле'дство векселя', предста'вил их ко взыска'нию. Посеща'я мою' тётушку, он полюби'л меня' и предложи'л мне свою' ру'ку. Я... но заче'м продолжа'ть объясне'ния - я вы'шла за него' за'муж, и векселя' бы'ли уничто'жены. Доста'вив споко'йствие мое'й благоде'тельнице, я сча'стлива. Впро'чем, муж мой лю'бит меня', и долг мой... сноси'ть терпели'во небольши'е его' сла'бости. Все мы име'ем свои' недоста'тки! Глазду'рин вошёл в ко'мнату. - А'шенька! - сказа'л он. - Поди'-ка да вынь из комо'да две ты'сячи рубле'й. Мы пусти'лись в _картёж_. Я проигра'л ты'сячу рубле'й Травлину, да зато' вы'играл у него' чуде'сную соба'ку, _Вихоря_. Он в отчаянье, а я наме'рен пра'здновать э'то происше'ствие. Тепе'рь у меня' две пе'рвые соба'ки в це'лой Росси'и! Да сде'лай нам, А'шенька, пу'ншу, покре'пче. А вы, господа', что сиди'те как по'стники и не хоти'те весели'ться? Ба'нчик поря'дочный - приста'вьте! Мы поблагодари'ли хозя'ина и проси'ли позво'лить нам удали'ться на поко'й. Мы обе'дали о'чень по'здно и, бу'дучи изму'чены приключе'нием того' дня, вознаме'рились лечь спать, чтоб отде'латься от привя'зчивости хозя'ина и чтоб не быть свиде'телями его' шу'много весе'лья. Нам отвели' ко'мнату во фли'геле. - Глаздури'н и его' прия'тели суть ги'ри, уде'рживающие стремле'ние Росси'и на пути' к образо'ванности, - сказа'л Петр Пё!трович. - Одна' по'льза от них: приме'р. То'чно так, как на обще'ственной тра'пезе в Спа'рте, круго'м столо'в води'ли пья'ного Ило'та, чтоб показа'ть ю'ношеству гну'сность сего' поро'ка, мы должны' ука'зывать на Глазду'рина с бра'тьей, чтоб отвле'чь от подо'бной ничто'жной жи'зни люде'й, кото'рые ещё са'ми не преврати'лись в звере'й на ве'чной охо'те и у кото'рых кровь не сде'лалась нали'вкою. Всю ночь раздава'лись в ко'мнатах пе'сни, стук и крик. Когда' цыга'ны утоми'лись, Глазду'рин веле'л свои'м охо'тникам петь пе'сни, а служа'нкам и дереве'нским де'вкам пляса'ть. Глазду'рин проигра'л в ночь не'сколько ты'сяч рубле'й, коля'ску, в кото'рой обеща'л нас отпра'вить в го'род, и шестёрку лошаде'й; но он был чрезвыча'йно ве'сел и дово'лен, вы'играв _Вихоря_, и пра'здновал э'то приобрете'ние пышне'е, не'жели рожде'ние пе'рвого своего' сы'на. С восхожде'нием со'лнца тишина' водвори'лась в до'ме. Мы хоте'ли уе'хать, не простя'сь с хозя'ином, но бри'чка на'ша ещё не была' гото'ва и нам надлежа'ло ждать проти'ву во'ли. О'коло полу'дня Глазду'рин просну'лся, и мы, прогу'ливаясь по двору', встре'тили его' во'зле коню'шни. Охри'плым го'лосом он подозва'л нас к себе' и наси'льно потащи'л в коню'шню, где мы должны' бы'ли вы'слушать повествова'ние о ка'честве ка'ждой ло'шади и быть свиде'телями, как он целова'л и стега'л хлысто'м ка'ждую из них. Пото'м он повёл нас в ко'мнаты к за'втраку, где мы нашли' уже' всех госте'й, бле'дных, с кра'сными глаза'ми. Дрожа'щею руко'й приняли'сь они' за разноцве'тные во'дки и солёные заку'ски, и вско'ре кре'пость спи'рта восстанови'ла рассла'бленные их си'лы. Как уже' по'здно бы'ло выезжа'ть на охо'ту, то положи'ли до обе'да скака'ть на лошадя'х. Хозя'ин и все го'сти (кро'ме нас трои'х) сложи'лись по сту рубле'й, и э'та су'мма долженствова'ла служи'ть награ'дою тому', чей скаку'н опереди'т други'х. В о'бщем сове'те реши'ли, что тот, кто полу'чит приз, до'лжен по'сле ска'чки заложи'ть банк. Ме'жду тем бри'чку на'шу почини'ли и мы уе'хали, не дожида'ясь обе'да, кото'рый не поспе'л в назна'ченное вре'мя потому', что по'вар, запева'ла дома'шнего хо'ра, сли'шком неосторо'жно сма'чивал го'рло, во вре'мя ночно'го пра'зднества, и к утру' едва' мог держа'ться на нога'х. Приня'вшись стря'пать ку'шанье, он сби'лся с то'лку и клал в одну' кастрю'лю то, что надлежа'ло класть в другу'ю, все перепо'ртил, сжег, не довари'л и за э'то поса'жен был под стра'жу на ско'тный двор, а обе'д сы'знова ве'лено гото'вить клю'чнице. Возвратя'сь в го'род, мы узна'ли от на'шего хозя'ина, что прие'хавший из Петербу'рга чино'вник переверну'л все вверх дном в прису'тственных места'х, жела'я отыска'ть упуще'ния по слу'жбе капитан-испра'вника, на кото'рого та'йно жа'ловался управи'тель одного' зна'тного ба'рина. Почте'"нный М. И. Штыко'в наказа'л э'того управи'теля за противозако'нные побо'ры с крестья'н. Но все дела' капитан-испра'вника бы'ли в испра'вности. Сле'дственный чино'вник, в доса'де вы'шед из суда', спроси'л у собра'вшейся то'лпы меща'н: - Дово'льны ли вы нача'льниками? - Нет, - отвеча'ли из то'лпы. - Поли'ция нас обижа'ет. - Что же она' де'лает с ва'ми? - Чистоты' спра'шивает! Сле'дственный чино'вник не мог не расхохота'ться от э'той жа'лобы на поли'цию. Ви'дя наконе'ц, что ему' нельзя' здесь вы'служиться обвине'нием капитан-испра'вника, он, как обыкнове'нно во'дится, при'нял его' сто'рону и обвини'л управи'теля: и'бо ему', для показа'ния своего' усе'рдия, непреме'нно на'добно бы'ло сыска'ть винова'того; ина'че сле'дствие почита'лось бы неко'нченным. Сле'дственный чино'вник вдруг перемени'лся и сде'лался чрезвыча'йно ве'жливым со все'ми, да'же со свои'м хозя'ином, купцо'м. Друзья' капитан-испра'вника взяли'сь вознагради'ть его' за путевы'е изде'ржки, на кото'рые он весьма' тро'гательно жа'ловался, представля'я своё недоста'точное состоя'ние. Но все э'то скрыва'ли от капитан-испра'вника, кото'рый, е'сли б узна'л наме'рение друзе'й свои'х, вероя'тно бы, поссо'рился с ни'ми, а мо'жет быть, и подра'лся с сле'дственным чино'вником. На друго'й день, поутру', капитан-испра'вник пришёл к нам и принёс па'спорты, подоро'жную в Москву' и мои' де'ньги. Мы бро'сились обнима'ть до'брого Штыко'ва, кото'рый сам был чрезвыча'йно рад, что э'то де'ло ко'нчилось благополу'чно. Одно' беспоко'ило меня': я писа'л не'сколько раз к тётушке и не получа'л отве'та. Печа'льные предчу'вствия тяготи'ли моё се'рдце, и то'лько в дру'жбе до'брого Милови'дина я находи'л утеше'ние. Наконе'ц, распрости'вшись с капитан-испра'вником, Пё!тром Петро'вичем, свяще'нником и на'шим хозя'ином и написа'в проща'льное письмо' к почте'"нному г-ну Россияни'нову, мы отпра'вились в Москву' на почто'вых, в ку'пленной на'ми пово'зке, а това'ры посла'ли с изво'зчиками. ГЛАВА' XXII РАССКА'З ОТСТАВНО'ГО СОЛДА'ТА. ПРИБЫ'ТИЕ В МОСКВУ'. ИСТО'РИЯ ТЁТУШКИ. Я НАХОЖУ' СВОЮ' МАТЬ. ОБОЛЬСТИ'ТЕЛЬ. УБИ'ЙЦЫ В доро'ге иногда' са'мые угрю'мые нелюди'мы сближа'ются с свои'ми слу'гами. Я и Милови'дин, напро'тив того', почита'ли Петро'ва бо'лее това'рищем на'шего о'бщего несча'стья, не'жели слуго'ю, и обходи'лись с ним весьма' ла'сково и дружелю'бно. - Отку'да ты ро'дом, Петро'в? - спроси'л его' одна'жды Милови'дин. - Из По'льской Украи'ны, - отвеча'л отставно'й солда'т. - Я бы ника'к не догада'лся, что ты из э'того кра'я, - возрази'л Милови'дин, - у тебя' настоя'щее великоросси'йское произноше'ние. - Э'то оттого', ва'ше благоро'дие, что я смо'лоду обуча'лся парикма'херству в Петербу'рге и ра'но вступи'л в слу'жбу. - Ита'к, ты из дворо'вых люде'й? - Да, су'дарь. - Как же зва'ли твоего' па'на? - Я крепостно'й челове'к одно'й бога'той ру'сской ба'рыни, посели'вшейся и'здавна на Украи'не. - Каки'м же ты о'бразом попа'л в солда'ты? - Я вам расскажу' э'то, е'сли прика'жете. - Говори'. - Оте'ц мой был надво'рным казако'м. - А что э'то зна'чит? - спроси'л я. - Бога'тые поме'щики в По'льской Украи'не дворо'вых люде'й свои'х одева'ют по-каза'цки и де'ржат для рассы'лок, ро'зысков, экзеку'ций и т. п. У на'шей ба'рыни бы'ло до полусо'тни казако'в, под нача'льством моего' отца', кото'рый носи'л зва'ние асаву'ла, и'ли капита'на. Наря'д э'тих дома'шних казако'в то'чно тако'в, говоря'т старики', как пре'жнего малоросси'йского войска': широ'кие туре'цкие шарова'ры, ку'ртка, бара'нья ша'пка. Казаки' бре'ют головы' и но'сят на ма'ковке дли'нный хохо'л, завива'я его' за у'хо: э'тот клок во'лос называ'ется оселе'дец. Бороды' та'кже бре'ют, оставля'я дли'нные усы'. В надво'рные казаки' выбира'ют обыкнове'нно са'мых расторо'пных и краси'вых люде'й. Невзира'я на запреще'ние, иногда' вооружа'ют их пи'ками, са'блями, пистоле'тами, а всегда' нага'йками. Обши'рные поме'стья мое'й ба'рыни все о'тданы бы'ли в аре'ндное содержа'ние ра'зным ме'лким поме'щикам, а корчмы' и шинки' в месте'чках на о'ткуп жида'м. Украи'нцы наро'д до'брый, но упря'мый. Украи'нский мужи'к не так терпели'во сно'сит оби'ды, как мужи'к лито'вский и'ли белору'сский. В поме'стьях мое'й ба'рыни крестья'не ча'сто проти'вились самовла'стному управле'нию аренда'торов и их прика'зчиков, и казака'м всегда' была' рабо'та и пожи'ва при усмире'нии непоко'рных и при экзеку'циях, то есть в бу'йных посто'ях, в наказа'ние за ослуша'ние. Казаки' должны' бы'ли та'кже взы'скивать недои'мки с жидо'в. Е'сли б оте'ц мой был возде'ржан, он мог бы соста'вить себе' большо'й капита'л, по приме'ру свои'х това'рищей, из кото'рых мно'гие откупи'лись на во'лю, и де'ти их, обучи'вшись гра'моте, называ'ются тепе'рь шля'хтичами в дальни'х от ро'дины стра'нах. Мно'гих из това'рищей моего' де'тства я встреча'л в Петербу'рге: больша'я часть из них занима'ется хода'тайством по тя'жебным дела'м, и они' живу'т как паны'. Но, по несча'стию, оте'ц мой был пристра'стен к ка'рточной игре' и все, что выруча'л в це'лый год, прои'грывал на Ки'евских контра'ктах, куда' он е'здил с конво'ем при казне' на'шей ба'рыни. Нас бы'ло пя'теро сынове'й у отца'. Ба'рыня вы'брала меня' с полсотне'ю други'х ма'льчиков, для отсы'лки в Петербу'рг, обуча'ться ра'зным ремёслам. Дворе'цкий, кото'рый доста'вил нас в Петербу'рг, был прия'тель моего' отца' и потому' назна'чил меня' обуча'ться самому' лёгкому ремеслу', кото'рое могло' меня' сбли'зить с господа'ми. В ла'вке моего' хозя'ина я научи'лся плу'тням и обма'нам, о кото'рых пре'жде не име'л поня'тия. Оте'ц мой веле'л обуча'ть меня' гра'моте на свой счет, но я лу'чше люби'л ка'рты, не'жели кни'ги, и помога'л това'рищам свои'м обма'нывать хозя'ина, чтоб име'ть, на что игра'ть це'лые но'чи напролёт. Пять лет прошли' ско'ро, и меня' потре'бовали домо'й. Я до'лжен был вы'держать экза'мен пе'ред ба'рыней и причеса'ть по но'вой мо'де одну' из го'рничных де'вушек. Но я лу'чше уме'"л игра'ть в три листа' и в орля'нку, чем завива'ть во'лосы и взбива'ть тупе'й. Я прижёг щипца'ми лоб го'рничной и лиши'л её прекра'сных пу'клей. Ба'рыня дала' мне па'ру пощёчин и отосла'ла на за'дний двор, впредь до приказа'ния. У ба'рыни мое'й не то'лько сундуки', но и це'лые бо'чки напо'лнены бы'ли серебро'м; невзира'я на э'то, она' не упуска'ла слу'чая, где мо'жно бы'ло поживи'ться копе'йкою, и из огро'мных свои'х дохо'дов не изде'рживала и со'той ча'сти. Хотя' во дворе' бы'ло мно'жество люде'й и за госпо'дский стол сади'лось та'кже мно'го слуг из шля'хтичей и родни', но ба'рыня уме'ла корми'ть весь э'тот наро'д дешёвым о'бразом. Съестны'е припа'сы в на'ших места'х весьма' дёшевы, и все, что сле'довало к ба'рскому столу', ка'к-то: кур, гусе'й, инде'ек, ма'сло, я'йца, грибы' и т. п., - доставля'ли мужики' в ви'де подате'й, называ'емых _даниною_. Вина', са'хару, чаю, ко'фе и вся'ких пря'ностей для ку'хни ба'рыня та'кже никогда' не покупа'ла: э'то должны' бы'ли дари'ть ей жиды', при заключе'нии контра'ктов на аре'ндное содержа'ние корче'м и шинко'в. Ба'рыня на'ша ниче'м не занима'лась, как то'лько приёмом и счита'нием де'нег, пове'ркою счето'в и осмо'тром свои'х сундуко'в. Она' име'ла осо'бенное удово'льствие принима'ть от дереве'нских баб я'йца. Для э'того у неё была' осо'бая ме'ра, род деревя'нного стака'нчика без дна, чрез кото'рый она' пропуска'ла яйцо' в кадь с водо'ю. Е'сли яйцо' не приходи'ло в ме'ру, то крестья'нка должна' была' дать взаме'н друго'е. Из числа' ра'зного ро'да побо'ров и дохо'дов с и'менья, кото'рых я не упо'мню, а отча'сти и не зна'ю, оди'н дохо'д был вы'думан са'мою ба'рыней и доставля'л мно'го де'нег. Ка'ждый крестья'нский двор до'лжен был раз в год дать лошади'ный хвост, и ка'ждая крестья'нская де'вка должна' была', по кра'йней ме'ре, раз в жи'зни обреза'ть свою' ко'су и подари'ть ба'рыне. Лошади'ные хвосты' покупа'ли ру'сские купцы', а с ко'сами отправля'ли челове'ка в Москву' и в Петербу'рг, для прода'жи их парикма'херам, на парики', шиньо'ны и фальши'вые ло'коны. Как ба'рыня не зна'ла за мно'ю друго'го поро'ка, кро'ме нело'вкости в причёсывании по но'вой мо'де, то чрез не'сколько вре'мени мне пору'чено бы'ло стричь э'тих двуно'гих ове'чек и вози'ть во'лосы в столи'цы. Не'сколько лет исправля'л я де'ла поря'дочно, но одна'жды попа'л к игрока'м и проигра'л три пу'да са'мых лу'чших во'лос, ме'жду кото'рыми был це'лый пуд ры'жих, кото'рые бы'ли тогда' в большо'й мо'де. Не сме'я вороти'ться к ба'рыне, я до'лго скита'лся в Петербу'рге, наконе'ц попа'л в поли'цию, как беспа'спортный, и ото'слан по пересы'лке домо'й. В э'то вре'мя был рекру'тский набо'р и меня' отда'ли в солда'ты. Слу'жба испра'вила меня' от поро'ка, да я и сам, воше'дши в ле'та, образу'мился. Де'сять лет прослужи'в поря'дочно, произведён я был в у`нтер-офице'ры. Полк наш стоя'л на кавка'зской ли'нии, где в сраже'нии с го'рцами я получи'л тяжёлую ра'ну и вы'пущен в отста'вку. Я взду'мал идти' в Москву' и приня'ться за ремесло' сапо'жничье, кото'рому научи'лся в слу'жбе. На Нижегоро'дской я'рмарке меня' примани'л в слу'жбу к себе' буха'рский купе'ц, обеща'л золоты'е го'ры и, по прибы'тии в Бухару', про'дал как нево'льника узбе'ку, и'ли та'мошнему дворяни'ну. Я до'лжен был рабо'тать в по'ле, как ло'шадь, в жесто'кий зной; уста'лость мою' выгоня'ли па'лками, а корми'ли меня' ху'же дома'шнего скота'. Наконе'ц я заболе'л от го'лоду и изнуре'ния и хозя'ин мой променя'л меня' на быка' друго'му купцу', кото'рый, по выздоровле'нии моём, взял меня' с собо'ю, для провожа'ния верблю'дов в кирги'зскую степь. Я уже' не'сколько раз быва'л в карава'нах, назна'ченных в Росси'ю, но буха'рские купцы' оставля'ют ру'сских пле'нников в сте'пи у свои'х знако'мых кирги'зов и беру'т свои'х рабо'в, возвраща'ясь в Бухару'. Таки'м о'бразом весьма' тру'дно спасти'сь бе'гством, и я, ве'рно, ко'нчил бы жизнь у э'тих не'христей, е'сли б, по сча'стью, они' не передра'лись ме'жду собо'ю, как соба'ки за кость, и е'сли б его' благоро'дие, Ива'н Ива'нович, не был ме'жду кирги'зами. Пра'вда, есть везде' до'брые и злы'е лю'ди, и в Бухаре' я ви'дел до'брых госпо'д, и у нас есть госпо'да не лу'чше моего' узбе'ка. Но придёт у'ровень - смерть, а там перекли'чка и разбо'р по формуля'рным спи'скам: кому' галуны', а кому' сто'йка. Кто быва'л в сра'женьях и похо'дах, тот зна'ет, что на све'те все пусто'е, тры`н-трава'! На бива'ках сто'лько же на'добно дров, чтоб согре'ться генера'лу, как и солда'ту, а чтоб вы'спаться, никому' не на'добно бо'лее земли', как в рост челове'ка. Суха'рь ли в животе' и'ли сдо'бный пиро'г, все равно', был бы челове'к сыт, а как придётся потчева'нье свинцо'выми оре'хами, так всем ра'вная до'ля. Гла'вное де'ло - чтоб со'весть была' чиста', те'ло здоро'во, да был па'спорт за па'зухой. Хле'ба и рабо'ты на Ру'си дово'льно! Наконе'ц мы зави'дели моско'вские колоко'льни и в безмо'лвии бро'сились в объя'тия друг дру'гу. Я был как в лихора'дке, и, когда' заста'ва подняла'сь пе'ред на'ми, слезы' поли'лись из глаз мои'х. Мы останови'лись в тракти'ре, и как ещё бы'ло не о'чень по'здно, то ка'ждый из нас, взяв изво'зчика, пое'хал на по'иски. Милови'дин горе'л нетерпе'нием узна'ть, что сде'лалось с его' жено'ю, графи'нею и гра'фом Ците'риными и дя'дею. Я пое'хал оты'скивать тётушку. На пре'жней кварти'ре не зна'ли, куда' она' перее'хала и что с не'ю сде'лалось. Воровати'на я та'кже не нашёл в пре'жнем его' жили'ще. Хозя'ин сказа'л мне, что Ворова'тин, возвратя'сь из Оренбу'рга, про'дал все свои' ве'щи и уе'хал из Москвы' неизве'стно куда'. Он сове'товал мне спра'виться о тётушке в поли'ции. Я возврати'лся домо'й весьма' печа'лен и заста'л Милови'дина ещё печа'льнее. Граф и графи'ня Ците'рины по'мерли; сын их, ро'тмистр, кото'рого он почита'л уби'тым, был то'лько тяжело' ра'нен, вы'здоровел и получи'л все име'нье свои'х роди'телей. О жене' свое'й Милови'дин не име'л никако'го изве'стия, кро'ме того', что она' не возвраща'лась в Москву' и'з-за грани'цы. Дя'дя его' вы'шел наконе'ц в отста'вку, уста'в подпи'сывать: _ве'рно с по'длинным_, и посели'лся в Ки'еве, с свое'ю домоуправительницей, кото'рая так привила'сь к нему', как хрони'ческая боле'знь. Дочь её вы'шла за'муж за одного' из тех женихо'в, кото'рые от ю'ношеского во'зраста начина'ют иска'ть неве'ст ме'жду _воспи'танницами_ бога'тых люде'й или _домоправи'тельницами_ ста'рых холостяко'в. У Милови'дина не бы'ло ни копе'йки и никако'й наде'жды к приобрете'нию де'нег. Я предложи'л ему' мою' казну' и на пе'рвый слу'чай дал сто черво'нных. Э'то не'сколько уте'шило его' в го'ре. На друго'й день я пое'хал в поли'цию и нашёл чино'вника, кото'рый взя'лся отыска'ть жили'ще тётушки. Разо'сланы бы'ли приказа'ния ко всем ча'стным при'ставам, чтоб они' неме'дленно да'ли знать в упра'ву, где прожива'ет г-жа Барито'но. От всех съе'зжих дворо'в полу'чены ра'порты, что в тако'й-то ча'сти упомя'нутой Барито'но на жи'тельстве не име'ется. На друго'й день, по'сле получе'ния ра'портов, тракти'рный лаке'й, кото'рому я та'кже поручи'л оты'скивать тётушку, уве'домил меня', что она' живёт в двадцати' шага'х от тракти'ра, в до'ме, принадлежа'щем жене' ча'стного при'става, ря'дом с тем са'мым кварта'льным надзира'телем, кото'рый сочиня'л от своего' кварта'ла ра'порт, что г-жи Барито'но на жи'тельстве не име'ется. Я полете'л к тётушке. По гря'зной ле'стнице я вошёл в галере'ю, и'ли, лу'чше сказа'ть, под наве'с второ'го этажа', и едва' мог добра'ться до конца', пролеза'я ме'жду уша'тами, ка'дками, вёдрами, чугу'нниками и горшка'ми. Отворя'ю дверь в тёмную ку'хню; стару'ха в лохмо'тьях с удивле'нием смо'трит на меня' и кла'няется в по'яс. - Здесь ли живёт Аделаи'да Петро'вна Барито'но? - Здесь, ба'тюшка! Се'рдце моё сжа'лось, но'ги трясли'сь: я отворя'ю две'ри в ко'мнату - Бо'же мой! како'е зре'лище! В небольшо'й светёлке, с одни'м окно'м, на гря'зной посте'ли лежа'ла же'нщина с опу'хлым лицо'м, покры'тым кра'сными пя'тнами. Она' была' накры'та ста'рым сало'пом, голова' её повя'зана была' платко'м, потеря'вшим цвет. Она' смотре'ла на меня' неподви'жными глаза'ми, приподняла'сь, отвори'ла уста', что'бы промо'лвить что'-то, и молча'ла. - Тётушка, вы ли э'то? - воскли'кнул я и бро'сился к ней; но она' упа'ла на поду'шку и закры'ла глаза'. Тре'пет пробежа'л по всему' её те'лу, холо'дный пот вы'ступил на лице', уста' скриви'лись от су'дорожного движе'ния. Я ду'мал, что она' умира'ет, и в отча'янье не знал, что де'лать. Со мно'ю был тракти'рный лаке'й, кото'рый дожида'лся меня' на галере'е. Я вы'бежал к нему', веле'л неме'дленно привести' до'ктора и бро'сился помога'ть тётушке. Стару'ха куха'рка ме'жду тем сбега'ла к сосе'дке, жене' кварта'льного надзира'теля, кото'рая прибежа'ла неме'дленно с спирта'ми и свои'ми стара'ниями привела' тётушку в чу'вство. Она' залила'сь слеза'ми, и э'то облегчи'ло её се'рдце. - Ва'ня, - сказа'ла она' наконе'ц, - ита'к, ты не забы'л меня'! Я отвеча'л одни'ми слеза'ми. - Благодарю' Тебя', Го'споди, что Ты позво'лил мне ещё раз в жи'зни прижа'ть к се'рдцу того', кто мне всего' доро'же! - сказа'ла тётушка. - До'брый Ва'ня, ты заста'л меня' в нищете', в боле'зни: я заслужи'ла э'то и не пеня'ю на Провиде'ние. Оно' ми'лостиво ко мне, возвраща'я мне тебя'. Тепе'рь я умру' споко'йно! До'брая сосе'дка нас оста'вила, и я, при'шед не'сколько в себя', оки'нул взо'ром э'то убе'жище нищеты'. Сте'ны светёлки бы'ли черны' как в ку'знице. Окно' соста'влено бы'ло из обло'мков разноро'дных стёкол и в не'скольких места'х закле'ено са'харною бума'гой. Оди'н сосно'вый стол, два сту'ла и небольшо'й сунду'к составля'ли все ме'бели. В углу' тепли'лась лампа'да пе'ред о'бразом. На окне' стоя'ли: фая'нсовый ча'йник без кры'шки, фая'нсовая бе'лая ча'шка, стака'н, кувши'н с питьём и са'льная свеча' в буты'лке. Осмотре'в все э'то иму'щество, я прижа'л тётушку к груди' мое'й: не по'мню, что говори'л, но го'рько пла'кал. Наконе'ц, успоко'ившись не'сколько, я пошёл прии'скивать прили'чное жили'ще для тётушки, оста'вив ей мой бума'жник с деньга'ми на упла'ту до'ктору и на лека'рство. Того' же дня к ве'черу тётушка моя' перее'хала в чи'стую и хорошо' меблиро'ванную кварти'ру и нашла' в комо'дах все ну'жное на пе'рвый слу'чай; кро'ме того', чи'стую посте'ль, в ку'хне посу'ду, серви'з, серебро' и для услу'г ло'вкую служа'нку, иску'сную куха'рку и прово'рного лаке'я. Я до вре'мени оста'лся жить в тракти'ре с Милови'диным, кото'рый разделя'л со мно'ю ра'дость мою' и сам прииска'л и меблирова'л на'скоро кварти'ру и купи'л что ну'жно (разуме'ется, на мои' де'ньги) для тётушки. Он был в э'том весьма' иску'сен, разори'вшись не'сколько раз и заводя'сь многокра'тно но'вым хозя'йством. Чрез две неде'ли тётушка опра'вилась от боле'зни, и до'ктора объяви'ли, что опа'сность минова'лась. Она' да'же могла' проха'живаться по ко'мнате. Я пре'жде не хоте'л ей расска'зывать мои'х приключе'ний, чтоб не произве'сть вреда' раздраже'нием её чувстви'тельности. Наконе'ц, когда' си'лы её укрепи'лись, я рассказа'л ей все, случи'вшееся со мно'ю от са'мого отъе'зда из Москвы', и заключи'л моё повествова'ние про'сьбою, чтоб она' объясни'ла мне причи'ну расспро'сов и подозре'ний Воровати'на насчёт моего' отца' и пресле'дование како'й-то графи'ни. Тётушка заду'малась, и наконе'ц бро'силась мне на ше'ю, и зарыда'ла. - Ва'ня, - сказа'ла она'. - Я хочу' откры'ть тебе' ду'шу мою', в кото'рой храни'тся та'йна це'лой мое'й жи'зни. Не презира'й меня', но пожале'й о несча'стной: я же'ртва легкомы'слия и су'етности. Слу'шай! Тебе', мо'жет быть, неизве'стно, что в Белору'ссии есть мно'го селе'ний и'ли слобо'д, в кото'рых живу'т великоро'ссияне, вы'ходцы из ра'зных стран Росси'и, по бо'льшей ча'сти старове'ры, укрыва'вшиеся в бы'вшей По'льше из опасе'ния пресле'дования. Одна' Ру'сская слобода' нахо'дится в десяти' верста'х от име'ния г-на Гологордо'вского. В э'той слободе' был зажи'точный крестья'нин, по и'мени Петр Севастья'нов, по прозва'нию Крутого'ловый, кото'рый изво'зом и то'ргом щети'ною, поло'тнами и льном соста'вил себе' хоро'шее состоя'ние. Он был вдов. Хозя'йством управля'ла сестра' его', Акси'нья. У него' бы'ло дво'е дете'й, дочь Ду'ня 16 лет и сын Васи'лий 19 лет от роду'. Э'та Ду'ня - я! - Как! вы, тётушка! - воскли'кнул я в удивле'нии. - С таки'м воспита'нием, с тако'ю ло'вкостью! Э'тому тру'дно ве'рить... Ита'к, я принадлежу' та'кже к крестья'нской семье', - примо'лвил я, покрасне'в и поту'пя взо'ры. - Но я родно'й ваш племя'нник по сестре', а вы говори'те, что у вас не бы'ло родно'й сестры'. Как же э'то?.. - Будь терпели'в и вы'слушай, - сказа'ла тётушка, - и не стыди'сь своего' происхожде'ния. Мы не во'льны избира'ть себе' роди'телей; но от тебя' зави'сит облагоро'дить род твой; слу'шай терпели'во до конца' и по'сле говори' и де'лай, что тебе' уго'дно. В окре'стностях на'ших стоя'л на кварти'рах гуса'рский полк, и в на'шем селе' располо'жен был оди'н эскадро'н, кото'рым кома'ндовал ро'тмистр князь Милосла'вский. Он то'лько что прие'хал из гва'рдии и удивля'л не то'лько нас, но и поме'щиков бога'тством свои'х экипа'жей, красото'ю лошаде'й и свои'ми изде'ржками. Князь был краса'вец, мо'лод, ему' бы'ло тогда' 25 лет от рожде'ния, ла'сков со все'ми, любе'зен и большо'й волоки'та. Он дари'л всех де'виц в селе' ле'нтами, би'сером, сластя'ми, кла'нялся всем ве'жливо, игра'л в хорово'ды, а крестья'н пои'л во'дкою и плати'л за все нали'чными де'ньгами. Его' все люби'ли в селе', ста'рые и молоды'е. То'лько я одна' не получа'ла от него' пода'рков и никогда' с ним не говори'ла. Я была' боязли'ва, и князь каза'лся несме'лым со мно'ю одно'й. Ка'ждый день он проезжа'л верхо'м и'ли проходи'л пешко'м ми'мо мои'х о'кон, слеза'л наро'чно с ло'шади, бу'дто попра'вить что'-нибудь, и'ли остана'вливался поговори'ть с отцо'м, а в са'мом де'ле для того' то'лько, чтоб посмотре'ть на меня'. Как ни просты' дереве'нские де'вушки, но они' чита'ют в глаза'х влюблённых, как в кни'ге, и не на'добно де'вушке о'пытности, чтоб догада'ться, с каки'м наме'рением мужчи'ны на неё посма'тривают. Я не могла' сомнева'ться, что князь для того' то'лько е'здит и хо'дит ми'мо нас, чтоб ви'деть меня', и'бо е'сли я отходи'ла от окна' и пря'талась за воро'тами, то он два'дцать раз кружи'л во'зле на'шего до'ма, чтоб то'лько взгляну'ть на меня'. Но мне доса'дно бы'ло, что он, бу'дучи так разгово'рчив, никогда' не сказа'л мне ни сло'ва. Пра'вду сказа'ть, я не понима'ла тогда', что зна'чит любо'вь, но мне о'чень ве'село бы'ло, когда' я смотре'ла на кня'зя, и весьма' ску'чно, когда' я не вида'ла его' не'сколько дней и'ли да'же хотя' одно' у'тро. Он мне ча'сто ви'делся во сне с свои'м бе'лым ли'чиком и чёрными у'сиками, и когда' случа'лось, что он в сновиде'нии поцелу'ет меня', чего' мне о'чень хоте'лось, то я це'лый день была' весела' и дово'льна. В селе' на'шем бы'ло мно'го краса'виц и приго'жих мо'лодцев, но все ли'ца каза'лись мне несно'сными, и я находи'ла удово'льствие гляде'ть то'лько на два ли'ца, на своё со'бственное в моё ма'ленькое зе'ркальце и на лицо' кня'зя. Не одно' моё ма'ленькое зе'ркальце говори'ло мне, что я краса'вица. Все молоды'е крестья'не на'ши, все офице'ры и поме'щичьи сынки', кото'рые остана'вливались у нас, е'здя на охо'ту, повторя'ли мне одно' и то же, и верст на пятьдеся'т круго'м я изве'стна была' под назва'нием _прекра'сной крестья'нки_. Оте'ц мой был весьма' строг и угрю'м: он был ре'вностный старове'р и отрёкся бы от меня', е'сли б узна'л, что я осме'лилась взгляну'ть на челове'ка не старове'рческой се'кты. Он повторя'л мне э'то не'сколько раз. Князь знал о стро'гости моего' отца' и закосне'лости его' в предрассу'дках, а потому' и'менно избега'л со мно'ю встре'чи, дово'льствуясь одни'ми взгля'дами. Таки'м о'бразом прошло' о'коло полуго'да: князь оста'вил все свои' знако'мства, все заня'тия и не выезжа'л из села', находя' все наслажде'ние жи'зни в том, чтоб ви'деть меня' не'сколько раз в день на у'лице и'ли чрез окно'. Я то'лько и ду'мала, что о кня'зе, и о'браз его' был беспреста'нно пе'ред глаза'ми мои'ми днем и но'чью. Наста'ло ле'то. Оте'ц мой пое'хал по торго'вым дела'м в го'род, а я, оста'вшись под надзо'ром одно'й тётки, вы'просилась у ней пойти' с подру'жками в лес по я'годы. Мы разбрели'сь по лесу', и я, напева'я зауны'вную пе'сню и ду'мая о кня'зе, рвала' я'годы, как вдруг что'-то зашевели'лось в куста'рнике; я а'хнула от стра'ха и хоте'ла бежа'ть: ве'тви раздали'сь, - яви'лся князь, и я нево'льно оста'лась. - Ми'лая Ду'ня, я люблю' тебя'! - сказа'л мне князь, подо'шед ко мне. Я молча'ла, стоя'ла неподви'жно, поту'пя взо'ры, но чу'вствовала, что коле'на мои' трясу'тся и что щеки' горя'т. - Ду'ня, я умру', е'сли ты не бу'дешь люби'ть меня'! - Я все молча'ла. - Да посмотри' же на меня', - сказа'л князь. Я подняла' глаза', посмотре'ла на него' и должна' была' утере'ться рукаво'м, чу'вствуя, что глаза' мои' напо'лнились слеза'ми. Князь взял меня' за ру'ку, посади'л во'зле себя' на коло'ду и стал со мно'ю разгова'ривать. Я не по'мню, что он говори'л мне и что я ему' отвеча'ла. От ру'ки мое'й, кото'рая была' в рука'х кня'зя, распространи'лось пла'мя по всем жи'лам мои'м, и се'рдце моё так си'льно би'лось, что я слу'шала его' уда'ры и была' как в лихора'дке. Князь до'лго говори'л со мно'ю, до'лго ласка'л меня', и наконе'ц, когда' поцелова'л меня' в лицо', свет затми'лся в глаза'х мои'х: я ду'мала, что умру' на ме'сте от стра'ха, и бро'силась в объя'тия кня'зя... Недо'лго мы находи'лись в забве'нии: дни улета'ли, а с ни'ми улета'ла и ра'дость. Вско'ре почу'вствовала я, что приро'да назна'чила мне быть ма'терью, и почти' в то же вре'мя полк получи'л повеле'ние вы'ступить в похо'д, про'тив ту'рок. Где скры'ться от стыда'? Как избе'гнуть стро'гости отца'? В оди'н день вдруг вся дере'вня узна'ла с удивле'нием, что прекра'сная Дуня'ша пропа'ла из роди'тельского до'ма. Я вела' себя' так осторо'жно, что никто' не подозрева'л меня' в доброво'льном бе'гстве. Разнесли'сь да'же вести', бу'дто меня' наси'льно увезли' из до'му и уби'ли. Подозрева'ли кня'зя, подозрева'ли мно'гих из окре'стных поме'щиков. Оте'ц мой не иска'л меня', а чужи'е лю'ди поговори'ли да и замолча'ли. В пяти'десяти верста'х от на'шего села', в лесно'й дереву'шке, находи'лась корчма'. В бли'жнем го'роде жиды' рекомендова'ли кня'зю содержа'теля э'той корчмы', как челове'ка че'стного, скро'много и услу'жливого, на кото'рого во всем мо'жно положи'ться. Князь помести'л меня' в э'той корчме', приста'вив ко мне стару'ху, кото'рая называ'ла себя' повива'льною ба'бкой; дал мне шкату'лку с свои'ми драгоце'нными веща'ми, ме'жду кото'рыми находи'лись два его' портре'та и 10 000 рубле'й ассигна'циями. Князь приказа'л мне, как ско'ро я опра'влюсь по'сле родо'в, е'хать с ребёнком в Москву' и ожида'ть его' возвраще'ния, оста'вив свой а'дрес в прихо'де Иоа'нна Предте'чи, в Крече'тниках. Князь отпра'вился в похо'д, дав кля'тву соста'вить моё сча'стье и никогда' не покида'ть дитя'ти. Расстава'ясь с кня'зем, я ду'мала, что расстаю'сь с жи'знью. У меня' была' осо'бая светёлка в уединённом углу' до'ма. Приста'вленная ко мне стару'ха помеща'лась в чула'нчике. Це'лое семе'йство жида' услу'живало мне с больши'м усе'рдием. Сам хозя'ин слыл до'ктором и лечи'л окре'стных ме`лкопоме'стных дворя'н. Наконе'ц я родила' на свет сы'на... Ва'ня! ты сын мой и кня'зя Милосла'вского!....... Я вскочи'л со сту'ла. - Как, вы мать моя'! - воскли'кнул я в си'льном волне'нии чувств. Мать моя' сиде'ла неподви'жно и, закры'в лицо' рука'ми, пла'кала. Я бро'сился в её объя'тия, и слезы' на'ши смеша'лись. - Сын мой, - сказа'ла ма'тушка, - не обременя'й меня' упрёками и не презира'й меня'. Я сле'довала внуше'нию приро'ды, и вся вина' лежи'т на том, кото'рый си'лою своего' ума' и хара'ктера мог бы удержа'ть меня' от преступле'ния. Но его' уже' нет в живы'х... почти'м его' па'мять. Он был вино'вен, но не се'рдцем! Когда' мы не'сколько успоко'ились, ма'тушка продолжа'ла расска'з: - Ты уже' зна'ешь, что роди'лся с наро'стом на ле'вом плече', кото'рый прижёг тебе' хозя'ин мой, жи'д-доктор. Впро'чем, ты был здоро'в и кре'пок. Я уже' начина'ла оправля'ться от боле'зни и намерева'лась в ско'ром вре'мени отпра'виться в Москву'. Ужа'сное происше'ствие разлучи'ло меня' с тобо'ю. Приста'вленная ко мне повива'льная ба'бка, невзира'я на её услу'жливость и ласка'тельства, была' мне несно'сна. В лице' её, покры'том морщи'нами, выража'лись зло'ба и за'висть. Вся'кий раз, что взо'ры на'ши встреча'лись, тре'пет пробега'л по всем мои'м жи'лам. Я стара'лась избега'ть её прису'тствия и все вре'мя проводи'ла одна' в мое'й светёлке с тобо'ю и'ли с портре'том твоего' отца'. Одна'жды ве'чером, в осе'ннюю по'ру, я му'чилась головно'ю бо'лью и легла' ра'но в постелю'. Но, чу'вствуя нестерпи'мый жар, я вста'ла и вы'шла на све'жий во'здух. Прислони'вшись к стене', неподалёку от окна' хозя'йской ко'мнаты, я услы'шала, что произнесли' моё и'мя. Я подошла' к окну' и услы'шала разгово'р, кото'рый едва' не лиши'л меня' чувств. - Я осмотре'ла весь сунду'к э'той девчо'нки, - сказа'ла повива'льная ба'бка, - и нашла' в нем несме'тные бога'тства. Це'лые пуки' бе'лых ассигна'ций, це'лые го'рсти золоты'х пе'рстней, коле'ц с дороги'ми камня'ми! - Ну, так возьми' и беги', мы скро'ем тебя', - сказа'л жид. - Нельзя', - возрази'ла стару'ха. - У меня' в го'роде семья', де'ти и вну'ки. Девчо'нка найдёт кого'-нибудь, чтоб написа'ть к кня'зю, а он прия'тель с ма'ршалом, с городни'чим, да'же с сами'м губерна'тором: бу'дет беда'! - Ну, так сбыть с рук девчо'нку, - сказа'л жид. - Э'то всего' лу'чше, - отвеча'ла стару'ха. - Здесь пу'сто и глу'хо. Девчо'нку на тот свет, ма'льчика подки'нем кому'-нибудь, деньга'ми и веща'ми поде'лимся и - концы' в во'ду. Пуска'й приезжа'ет князь: мы ска'жем, что она' уе'хала в Москву'; пуска'й тогда' и'щет. Мёртвые молчали'вы! - Сла'вно, сла'вно, Васили'са! - сказа'л жид. - Когда' же нача'ть рабо'ту? - На что откла'дывать? - отвеча'ла стару'ха. - Она' сего'дня больна' и спит тепе'рь: возьми' топо'р, сту'кни раз, пото'м те'ло в мешо'к, да и в о'зеро. - И пра'вда, не'зачем откла'дывать; поди' ты к дверя'м, а я возьму' топо'р и тотча'с её отпра'влю. Ты мо'жешь легко' предста'вить себе', в како'м положе'нии находи'лась я, слу'шая э'то а'дское совеща'ние. Я бро'силась в беспа'мятстве бежа'ть к лесу', и, невзира'я на холо'дную, сыру'ю пого'ду, на темноту' но'чи, шла науда'чу, пробира'лась ме'жду куста'рниками. Вы'бившись из сил, я прилегла' под де'ревом и пришла' не'сколько в себя'. Я упрека'ла себя', что оста'вила тебя' в рука'х уби'йц; но, разду'мав хороше'нько, успоко'илась. Я была' почти' уве'рена, что они' не посме'ют уби'ть тебя', когда' я избегну'ла от их сете'й. Я реши'лась идти' в го'род, откры'ть все губерна'тору, кото'рый, как я услы'шала, был прия'телем кня'зя, и проси'ть его' о возвраще'нии мне сы'на и об отправле'нии меня' в Москву'. На мне бы'ли большо'й плато'к и душегре'йка. Помоли'вшись Бо'гу, я засну'ла под де'ревом. ГЛАВА' XXIII ОКОНЧА'НИЕ ИСТО'РИИ АДЕЛАИ'ДЫ ПЕТРО'ВНЫ. ЗА'МУЖСТВО. ПЕРЕВОСПИТА'НИЕ. ВО'ЛЬНАЯ ЖИЗНЬ. ПА'ГУБНЫЕ СЛЕ'ДСТВИЯ ЛЕГКОМЫ'СЛИЯ. Я ВСТУПА'Ю В СВЕТ. ВИЗИ'ТЫ С рассве'том я просну'лась от холода' и сно'ва пошла' ле'сом, без доро'ги. Жа'жда му'чила меня', но си'льное нра'вственное потрясе'ние сде'лало перело'м в мое'й боле'зни. Испи'в дождево'й воды' из лу'жи, я почу'вствовала себя' сильне'е и бодре'е пре'жнего. Но вспо'мнив, что ты оста'лся без корми'лицы, я го'рько запла'кала и поручи'ла тебя' попече'нию Того', Кото'рый пита'ет сла'бых птенцо'в и несча'стных сиро'т. Отдыха'я не'сколько раз и продолжа'я путь с напряже'нием сил, я к полудню' очути'лась на большо'й доро'ге. Опаса'ясь пого'ни, я не сме'ла идти' большо'ю дорого'ю, а шла опу'шкою леса'. Вдруг услы'шала я звук колоко'льчика. Я прилегла' в куста'х и, уви'дев, что в бри'чке, запряжённой четвёркою, сиди'т како'й-то господи'н с лаке'ем, вы'бежала на большу'ю доро'гу, бро'силась на коле'ни и, возде'в ру'ки, закрича'ла: "Спаси'те, спаси'те несча'стную от сме'рти!" Бри'чка останови'лась, господи'н вы'шел из неё, подошёл ко мне и стал меня' расспра'шивать. Я рассказа'ла ему' всю свою' исто'рию и, упа'в к нога'м, проси'ла по'мощи и защи'ты. Господи'н э'тот тро'нулся мое'ю ю'ностью и мои'м несча'стьем: он посади'л меня' ря'дом с собо'ю, и мы помча'лись в го'род. Избави'тель мой был ро'дом италья'нец и называ'лся Барито'но. Он был в до'ме одного' бога'того поме'щика учи'телем му'зыки и капельме'йстером и, пробы'в шесть лет в прови'нции, возвраща'лся в Москву' с небольши'м капита'лом, чтоб по-пре'жнему заня'ться в столи'це преподава'нием уро'ков. Барито'но был уже' пожило'й челове'к, лет за со'рок, но прия'тной нару'жности и весёлого нра'ва. Он говори'л дово'льно хорошо' по-ру'сски и утеша'л меня' как мог. Прие'хав в губе'рнский го'род, он яви'лся к губерна'тору и рассказа'л ему' моё приключе'ние. Губерна'тор был челове'к до'брый и справедли'вый: он сам захоте'л ви'деть меня'; так же, как Барито'но, плени'лся мое'ю нару'жностью и был тро'нут мои'м несча'стьем. Тотча'с же вы'слал он чино'вника с приказа'нием взять под стра'жу жида' и повива'льную ба'бку и доста'вить неме'дленно моего' сы'на и все мои' ве'щи. Но, вероя'тно, по не скро'мности изво'зчика, при кото'ром я рассказа'ла моё приключе'ние Барито'ну, весть о моём спасе'нии дошла' и до жида'. Чино'вник нашёл корчму' опусте'лую. Семе'йство жида', повива'льная ба'бка исче'зли вме'сте с тобо'ю и с веща'ми: и я бо'льше о тебе' не слыха'ла! Барито'но привёз меня' в Москву' и обходи'лся со мно'ю, как не'жный оте'ц с до'черью. Он написа'л письмо' в полк к кня'зю Милосла'вскому, но вме'сто отве'та мы получи'ли письмо' обра'тно, с изве'стием, что князь Милосла'вский уби'т в сраже'нии. Барито'но не хоте'л расстава'ться со мно'ю. Он назва'л меня' Аделаи'дою, на'нял для меня' учителе'й и сам занима'лся обуче'нием меня' му'зыке. Чрез пять лет я вы'училась ру'сской гра'моте, францу'зскому, италья'нскому языка'м, танцева'ть, петь и игра'ть на фортепиа'но. Приро'да, столь ще'драя к ру'сскому наро'ду, не тре'бовала больши'х уси'лий к моему' образова'нию. Я полюби'ла чте'ние и вско'ре познако'милась со всем, что должно' знать све'тской же'нщине. Барито'но восхища'лся свои'м созда'нием, и все прия'тели его' удивля'лись мое'й ло'вкости, поня'тливости и дарова'ниям. Я име'ла мно'го обожа'телей, но благода'рность привя'зывала меня' к моему' избави'телю. Он предложи'л мне свою' ру'ку, и я с ра'достью согласи'лась быть его' жено'ю, чтоб любо'вью мое'ю хотя' не'сколько вознагради'ть моего' благоде'теля за все его' обо мне попече'ния. Барито'но был челове'к до'брый и люби'л меня' не'жно. Я не могла' быть в него' влюблена', но была' к нему' привя'зана и все обя'занности жены' исполня'ла с велича'йшим усе'рдием. Ме'жду тем муж мой, уста'в бе'гать по го'роду за биле'тами и ссо'риться с ученика'ми и их роди'телями для получе'ния де'нег за уро'ки, прито'м же чу'вствуя, что здоро'вье его' ослабева'ет, взду'мал завести' магази'н ниренбе'ргских това'ров и отказа'ться от учи'тельства. Он издержа'л весь свой небольшо'й капита'л на устро'йство магази'на и на поку'пку това'ров; но как он не име'л креди'та, бу'дучи новичко'м в торго'вле, и не знал всех комме'рческих уло'вок, то вско'ре торго'вля на'ша упа'ла. Барито'но так огорчи'лся э'тим, что заболе'л не'рвною горя'чкою и у'мер. Положе'ние моё бы'ло самоё неприя'тное. Я оста'лась с ты'сячью рубля'ми, спасёнными мно'ю из всего' капита'ла, без вся'кой наде'жды на бу'дущее, без друзе'й и покрови'телей. Круг моего' же'нского знако'мства ограни'чивался не'сколькими иностра'нками, магази'нщицами и актри'сами. Из мужчи'н я не зна'ла никого', кро'ме не'скольких музыка'нтов и земляко'в моего' му'жа. Но меня' зна'ли все люби'тели прекра'сного пола', гоня'лись за мно'ю то'лпами на прогу'лках, не своди'ли глаз с мое'й ло'жи в теа'тре и беспреста'нно бе'гали ми'мо о'кон. Я име'ла мно'жество неизве'стных мне обожа'телей. Не'которые из них, ещё при жи'зни Барито'но, писа'ли ко мне письма', кото'рые я, не распеча'тывая, отдава'ла моему' му'жу; други'е чрез знако'мых же'нщин объясня'лись в любви', но я с пе'рвого сло'ва налага'ла молча'ние на услу'жливых прия'тельниц и таки'м о'бразом прослыла' по справедли'вости скро'мною, что, впро'чем, ре'дко случа'ется. По'сле сме'рти Барито'но мои' прия'тельницы и прия'тели моего' му'жа приступи'ли ко мне с сове'тами, и'ли, лу'чше сказа'ть, с науще'ниями, чтоб я приняла' благодея'ния, предлага'емые мне великоду'шными людьми', кото'рые сгора'ют от любви' ко мне. Не ви'дя вокру'г себя' ничего' лу'чшего и наслы'шавшись анекдо'тов о зна'тных да'мах, по'льзующихся, одна'ко же, уваже'нием в све'те, я ду'мала, что все э'то в поря'дке веще'й и согласи'лась приня'ть предложе'ние кня'зя Чвано'ва, кото'рый тре'бовал от меня' не любви', но то'лько позволе'ния люби'ть меня' и за э'то, так сказа'ть, осы'пал золото'м. Ты знал э'того до'брого старичи'шку. Он издержа'л все свои' дохо'ды на же'нщин, из одного' тщесла'вия, чтоб прослы'ть волоки'тою! При всех свои'х сла'бостях и стра'нностях, он име'л до'брое се'рдце, и е'сли б он был жив, я не была' бы доведена' до кра'йности, в кото'рой ты нашёл меня'. Не зна'я ни це'ны де'нег, ни недоста'тка в них, я изде'рживала сто'лько, ско'лько мне попада'лось в ру'ки. Получи'в де'ньги, я почита'ла обя'занностью неме'дленно истра'тить их и не зна'ла други'х расхо'дов, кро'ме как на наря'ды и на щегольство'. Бога'тством наря'дов я ду'мала прикры'ть та'йну моего' поведе'ния, и уваже'ние, ока'зываемое мне по пла'тью и экипа'жу от незнако'мых люде'й, утеша'ло меня' в ма'лых неприя'тностях, получа'емых в публи'чных собра'ниях от го'рдых взгля'дов заму'жних же'нщин, кото'рые, прикрыва'ясь и'менем му'жа, как ши'рмами, порица'ют в други'х то, чего' са'ми вта'йне приде'рживаются. Не име'я знако'мства, куда' бы я могла' выезжа'ть, я соста'вила мужско'й круг знако'мства из са'мых прия'тных и любе'зных люде'й столи'цы. Ты был свиде'телем на'ших музыка'льных вечеро'в, Ва'ня, сле'дственно, я не ста'ну тебе' их опи'сывать. Бу'дучи молода', я не могла' ограни'читься полуплатони'ческою любо'вью кня'зя Чвано'ва и сперва' для рассе'яния, а по'сле по привы'чке, иска'ла серде'чных свя'зей. Семё!н Семё!нович Плези'рин обеща'л жени'ться на мне, как ско'ро князь Чвано'в испо'лнит своё обеща'ние и устро'ит судьбу' мою'. Но дела' кня'зя Чвано'ва на'чали упада'ть: часть его' име'ния была' зало'жена, а друга'я в проце'ссе, и он, невзира'я на до'брые жела'ния, не мог обеспе'чить судьбы' мое'й. Семё!н Семё!нович познако'мил меня' с Грабили'ным, э'тим разбогате'вшим подья'чим, кото'рый гру'бостью свое'ю и притяза'ниями сде'лал мне жизнь несно'сною. По'сле твоего' отъе'зда в Оренбу'рг я реши'тельно отказа'лась от его' дру'жбы и намерева'лась да'же вы'йти за'муж за одного' трудолюби'вого и влюблённого в меня' смерте'льно живопи'сца, как вдруг жесто'кая боле'знь свали'ла меня' в постелю'. Я получи'ла приро'дную о'спу, и столь си'льную, что все те'ло моё покры'лось коро'ю. Я была' в горя'чке, в беспа'мятстве, и жестокосе'рдный подья'чий, Грабили'н, воспо'льзовался э'тим слу'чаем, чтоб отня'ть у меня' после'дние ве'щи. Семё!н Семё!нович, оди'н из тех ве'чно подчинённых чино'вников, кото'рые везде' и'щут же'нщин, в свя'зях с зна'тными и бога'тыми, чтоб чрез них получи'ть покрови'тельство за обеща'ние жени'ться, Семё!н Семё!нович пе'рвый оста'вил меня' в нищете'. Друго'й прия'тель, абба'т Прета'ту, та'кже отрёкся от мое'й дру'жбы, и я бы умерла' без вся'кого посо'бия, е'сли б одна' ру'сская да'ма, кото'рая гне'валась на меня' за то, что муж её ха'живал ко мне на ве'чера, не отомсти'ла мне благодея'нием. Хозя'ин не хоте'л держа'ть меня' на кварти'ре без де'нег, и меня' в боле'зни перенесли' в ту ко'мнату, где ты нашёл меня', и бро'сили на произво'л судьбы'. Ру'сская да'ма, узна'в о моём положе'нии, присла'ла мне не'сколько де'нег и своего' до'ктора; наняла' же'нщину, чтоб уха'живать за мно'ю: но, бу'дучи сама' небога'тою, она' не могла' сде'лать для меня' мно'го. В э'том бе'дствии Про'мысл Всевы'шнего посла'л мне по'мощь и утеше'ние в тебе', сын мой! Я уже' навсегда' лиши'лась красоты' и с не'ю того' тщесла'вия и легкомы'слия, кото'рые бы'ли причи'ною мои'х просту'пков. Отны'не обраща'юсь на путь раска'яния и любо'вью к Бо'гу, любо'вью к моему' сы'ну напо'лню пустоту' се'рдца. Ва'ня, сын мой! ничего' не мо'жет быть несча'стнее, как же'нщина, кото'рая одну' красоту' почита'ла досто'инством и по'льзовалась е'ю, как това'ром, как сре'дством к мину'тным наслажде'ниям. Я э'то чу'вствую тепе'рь в по'лной ме'ре. Что была' бы я тепе'рь, е'сли б Бог не посла'л мне тебя'! Ма'тушка, ко'нчив свой расска'з, бро'силась на коле'ни пе'ред о'бразом и со слеза'ми ста'ла моли'ться. Моли'тва облегчи'ла её се'рдце: она' успоко'илась. - Любе'зная ма'менька, - сказа'л я. - Забу'дем о проше'дшем и ста'нем помышля'ть о настоя'щем и о бу'дущем. В ва'шем повествова'нии я не нашёл ключа' к откры'тию та'инства моего' пресле'дования. Я не сде'лал зла никому': кака'я же э'то графи'ня, кото'рая столь пла'менно жела'ет мое'й поги'бели? Не бы'ло ли у вас како'й неприя'тельницы? - На меня' могли' гне'ваться мно'гие зна'тные же'нщины, - отвеча'ла ма'тушка, - но я не ду'маю, чтоб которая-'нибудь из них захоте'ла мстить мне поги'белью моего' племя'нника. Та'йна твоего' рожде'ния изве'стна то'лько мне одно'й. Ни оди'н из бы'вших мои'х прия'телей да'же не дога'дывался о том, что ты сын мой. Не постига'ю, отку'да проти'ву тебя' така'я зло'ба в э'той графи'не. Не оши'бка ли э'то? Прошло' ещё два ме'сяца, и ма'тушка соверше'нно вы'здоровела. Но красота' её исче'зла: лицо' покры'лось глубо'кими рубца'ми и ряби'нами, во'лосы внеза'пно поседе'ли, глаза' потеря'ли жи'вость, прекра'сные окру'глости упа'ли. Ма'тушка каза'лась деся'тью года'ми старе'е, не'жели была' в са'мом де'ле. Поте'ря нару'жных досто'инств привела' её на путь му'дрости. Она' сде'лалась богомо'льною и оде'лась в чёрное пла'тье с ног до головы'; все вре'мя проводи'ла в церква'х и в чте'нии боже'ственных книг. Ме'жду тем това'ры мои' при'были в Москву', и я неме'дленно их про'дал. У меня' бы'ло о'коло сорока' ты'сяч рубле'й всех де'нег. Я на'нял небольшу'ю, но чи'стую кварти'ру, разделённую на две полови'ны: в одно'й жила' ма'тушка, в друго'й я с Милови'диным. Отставно'й солда'т Петро'в оста'лся при мне, в зва'нии камерди'нера. Мы проводи'ли вре'мя дово'льно скро'мно. Милови'дин беспреста'нно писа'л письма' во все концы' Росси'и, чтоб узна'ть об у'части жены' свое'й, о кото'рой не бы'ло никако'го слу'ха. Я оты'скивал Воровати'на, чтоб узна'ть об и'мени неприя'тельницы мое'й, графи'ни. Мы прогу'ливались, чита'ли вме'сте, филосо'фствовали и составля'ли пла'ны в бу'дущем, и, по пра'вде сказа'ть, скуча'ли. Милови'дин привы'к к рассе'янной све'тской жи'зни; моя' душа' тре'бовала де'ятельности. Не'сколько прия'телей узна'ли Милови'дина и откры'ли его' убе'жище, а ви'дя его' поря'дочно оде'того, изде'рживающего де'ньги в кофе'йных дома'х и тракти'рах, ста'ли навеща'ть нас. Расска'зы о пре'жних свя'зях, о большо'м све'те сно'ва возбуди'ли в Милови'дине жела'ние возврати'ться в пре'жний круг знако'мства. - Послу'шай, Вы'жигин, - сказа'л мне одна'жды Милови'дин. - Ты хо'чешь вступи'ть в слу'жбу, приобре'сть како'е-нибудь зва'ние в све'те. Похва'льно! У нас в Росси'и поря'дочный челове'к без чи'на почти' то же, что в други'х стра'нах без па'спорта. Но без покрови'тельства тру'дно чего'-нибудь доби'ться. Где власть име'ют мужчи'ны, там управля'ют же'нщины; а где вла'ствуют же'нщины, там управля'ют мужчи'ны. На'добно иска'ть в же'нщинах, любе'зный друг! Для вступле'ния в свет ты име'ешь два ва'жные преиму'щества: де'ньги и прия'тную нару'жность. Ты бо'лее зна'ешь, не'жели ну'жно знать в све'те. Дово'льно бы'ло бы одного' францу'зского языка' и танцева'нья; а ты, сверх того', музыка'нт и хорошо' игра'ешь в комме'рческие и'гры. Все э'то составля'ет высоча'йшую прему'дрость бо'льшей ча'сти люде'й из зна'тного кру'га, кото'рым откры'т путь честолю'бия до пе'рвых степене'й в госуда'рстве. Тебе' недостаёт то'лько той ло'вкости, той самонаде'янности, кото'рые приобрета'ются посеще'нием о'бществ вы'сшего кру'га. Но э'тими ка'чествами весьма' ско'ро мо'жно запасти'сь, с умо'м и со сме'лостью, в кото'рых у тебя' нет недоста'тка. Ита'к, послу'шайся меня' и вступи' в свет. Я познако'млю тебя' с двумя' дю'жинами мои'х тётушек и кузи'н и не'сколькими полнове'сными законода'телями о'бществ; с молодёжью ты сам познако'мишься. Потака'й ста'ршим, игра'й в босто'н и вист со стару'хами, никогда' не гне'вайся за ка'ртами и не спра'шивай ка'рточного до'лга; потчева'й молоды'х люде'й и разделя'й с ни'ми их удово'льствия; не спорь, соглаша'йся всегда' с большинство'м голосо'в в собра'нии това'рищей, с хозя'ином в его' до'ме и со вся'ким наедине'. Не де'лай сам спле'тней и не клевещи' ни на кого', но слу'шай терпели'во все спле'тни и клеветы'; извеща'й о спле'тнях намёками, всегда' скрыва'я имена'; забавля'й вы'думками и никогда' не прислу'живайся пра'вдою; хвали' все чужо'е и порица'й все своё; называ'й всех болтуно'в у'мными, всех чино'вников деловы'ми и трудолюби'выми, всех суде'й че'стными, всех богаче'й благоде'тельными, всех пожилы'х дам до'брыми, всех молоды'х же'нщин и де'виц краса'вицами, всех дете'й аму'рами и ге'ниями. Знай наизу'сть дни имени'н и рожде'ния всех твои'х знако'мых и не пренебрега'й визи'тами. Научи'сь хохота'ть до слез, когда' тебе' расска'зывают ску'чное под и'менем смешно'го, и уме'й мо'рщиться, когда' кто'-нибудь поверя'ет тебе' грусть свою'. Подава'ясь вперёд, стара'йся пока'зывать, что ты всегда' стои'шь позади'. Вся'кий успе'х свой припи'сывай други'м и благодари' всех. Сноси' терпели'во небольши'е оскорбле'ния, а мстить за себя' предоставля'й други'м. Проси' всегда' за други'х и заставля'й други'х проси'ть за тебя'. Никогда' ни в чем никому' не отка'зывай; обеща'й все и всем и по'сле извиня'йся невозмо'жностью исполне'ния, пока'зывая вид, бу'дто ты все сде'лал, что от тебя' зави'село, хотя' бы во'все не начина'л. По'мни мои' наставле'ния и верь, что, е'сли бу'дешь им в то'чности сле'довать, превзойдёшь всех камер-геро'ев ми'ре и полу'чишь чего' пожела'ешь! Я откры'л дру'гу моему', Милови'дину, та'йну моего' рожде'ния. Се'рдце моё име'ло нужду' облегчи'ться дове'ренностью. Мы посове'товались с ма'тушкою, и она' благослови'ла меня' на но'вое по'прище. "Ты встре'тишь, мо'жет быть, свои'х ро'дственников в све'те, - сказа'л Милови'дин, но как ты не име'ешь никаки'х доказа'тельств, что ты сын кня'зя Милосла'вского, и как оте'ц твой ничего' тебе' не оста'вил, то э'то ни к чему' тебе' не послу'жит и да'же мо'жет навле'чь неприя'тности. Я предста'влю тебя' в све'те под и'менем ру'сского дворяни'на, име'ющего жа'лованные име'ния в белору'сских губе'рниях. Вообще' ру'сские фами'лии, посели'вшиеся в новоприобре'тенных областя'х, име'ют ма'ло свя'зей в столи'цах: нам пове'рят. Те же, кото'рые почита'ют тебя' племя'нником Аделаи'ды Петро'вны и ви'дели тебя' у неё в до'ме, не зна'ют ни твоего', ни её происхожде'ния. Они', без сомне'ния, узна'ют, что Аделаи'да Петро'вна живёт тепе'рь отше'льницею и что ты соде'ржишь её на своём иждиве'нии. Э'то ещё болеё утверди'т их в мне'нии насчёт твоего' дворя'нства. Впро'чем, любе'зный друг, то'лько в сре'днем сосло'вии лю'ди взыска'тельны и любопы'тны насчёт други'х. В вы'сшем кругу' ка'ждый ду'мает о себе' са'мом и не беспоко'йся о друго'м, е'сли тот не загора'живает ему' доро'ги". Наконе'ц наста'л день, назна'ченный для визитёров. Я на'нял каре'ту четвернёю, оде'л лаке'я в ливре'ю с галуна'ми, и мы пусти'лись в путь. Дорого'ю Милови'дин сказа'л мне: "На нем посеще'ния с графи'ни Протру'биной. Э'то _запева'ла_ ме'жду моско'вскими стару'хами: по её камерто'ну во'ет полсо'тни крикуне'й, и э'тот хор составля'ет репута'цию молоды'х люде'й, а осо'бенно молоды'х супру'гов. Вот дом её: ви'дишь ли, ско'лько здесь каре'т пе'ред крыльцо'м? Не так опа'сно прогневи'ть нача'льство, как э'тих га'рпий, кото'рые за мале'йшее упуще'ние гото'вы растерза'ть до'брую сла'ву поря'дочного челове'ка. - Принима'ет! - сказа'л швейца'р, занима'вшийся почи'н, ко'ю сапого'в в свое'й камо'рке. Мы вошли' в за'лу, распи'санную за полве'ка пред сим. Вокру'г стен стоя'ли огро'мные сту'лья, покры'тые чехла'ми из пёстрой холсти'ны, а в углу' больши'е голла'ндские часы', в дубо'вом резно'м футля'ре. - Пожа'луйте! - возгласи'л камерди'нер, отпира'я две'ри в гости'ную. Мы вошли'. Графи'ня, ста'рая же'нщина, сиде'ла, ско'рчившись на софе', обло'женная поду'шками, вы'шитыми по канве' её вну'чками и воспи'танницами. Под нога'ми была' та'кже огро'мная вы'шитая поду'шка. На коле'нях её поко'ился шпиц, вы'сунув го'лову из ша'ли. Пе'ред ней на сто'лике стоя'ли фарфо'ровые ча'шки с визи'тными биле'тами, табаке'рка и колоко'льчик. Круго'м в кре'слах сиде'ло не'сколько дам и мужчи'н. - Здра'вствуйте, тётушка, - сказа'л Милови'дин, поцелова'в у неё ру'ку. - Отку'да, ба'тюшка? - спроси'ла графи'ня, подня'в го'лову и смотря' при'стально на Милови'дина. - Из далёких стран, тётушка, и пе'рвым до'лгом почёл яви'ться к вам. - Спаси'бо, что не забы'л. - Позво'льте, тётушка, поручи'ть ва'шему покрови'тельству дру'га моего', белору'сского поме'щика, Ива'на Ива'новича Вы'жигина, кото'рому я весьма' мно'го обя'зан. Графи'ня посмотре'ла на меня' и кивну'ла голово'ю, а я поклони'лся. - Ми'лости про'сим: мы ра'ды до'брым лю'дям. Прошу' сади'ться. Что, ты оди'н в Москве' и'ли с жено'ю? - спроси'ла графи'ня. - Оди'н, тётушка; жена' моя' оста'лась за грани'цею, по сла'бости здоро'вья. - Тем лу'чше, что ты оди'н. А где служи'ть изво'лите? - сказа'ла графи'ня, обраща'ясь ко мне. - Я тепе'рь то'лько намерева'юсь вступи'ть в слу'жбу, - отвеча'л я, - и по сие' вре'мя занима'лся нау'ками. - А, из учёных! Понима'ю, - примо'лвила графи'ня, поню'хав табаку'. - А мно'го ли за ва'ми душ? - спроси'ла она'. Милови'дин не дал мне отвеча'ть и сказа'л: - Полторы' ты'сячи. - А мно'го ли дете'й у роди'телей? - спроси'ла графи'ня. - Он оди'н и - сам хозя'ин, - отвеча'л Милови'дин. - Не ду'рно, - проворча'ла графи'ня, сно'ва поню'хав табаку'. Я посмотре'л на други'х госте'й и заме'тил, что ма'тушки подта'лкивали до'чек и до'чки выпрямли'вались, поднима'ли глаза', опуска'ли взо'ры, склоня'ли грацио'зно го'лову на плечо', а те, кото'рые име'ли хоро'шие зу'бы, улыба'лись. - Полторы' ты'сячи душ для одного' челове'ка дово'льно изря'дно, - сказа'ла про себя' графи'ня, потира'я свою' табаке'рку. - Как бышь фами'лия, извини'те? - Ива'н Ива'нович Вы'жигин, - повтори'л гро'мко и протя'жно Милови'дин. Я сно'ва заме'тил, что все го'стьи шевели'ли губа'ми, как бу'дто повторя'я для па'мяти моё и'мя. - Я вся'кий день обе'даю до'ма, - сказа'ла графи'ня, - и кро'ме двух дней в неде'ле и необыкнове'нных слу'чаев, вся'кий ве'чер принима'ю. Мне прия'тно бу'дет ви'деть вас у себя' в до'ме, Ива'н Ива'нович; а тебя', Алекса'ндр, звать не к чему': ты у меня' дома'шний, пока' сно'ва не заветре'ничаешь. Милови'дин сно'ва поцелова'л ру'ку графи'ни, а я отпусти'л тако'й скла'дный комплиме'нт, что графи'ня да'же кивну'ла голово'ю, в знак согла'сия, и удво'ила приём табаку', в знак своего' удово'льствия. - Де'ло сде'лано, - шепну'л мне Милови'дин. - Тепе'рь все запою'т на одну' но'ту. Так и случи'лось. - Алекса'ндр Ива'нович, - сказа'ла Милови'дину одна' то'лстая да'ма, пожилы'х лет, си'льно разрумя'ненная, в огро'мном чепце', торча'вшем на са'мом почти' лбу, - давно' ли вы заспеси'вились и не узна'ете ста'рых знако'мых? - Поми'луйте, суда'рыня, - отвеча'л Милови'дин, - я вам кла'нялся, и, бу'дучи за'нят разгово'ром с её сия'тельством, не име'л вре'мени обрати'ться к вам с засвидетельствование'м моего' почте'ния, намерева'ясь, впро'чем, испо'лнить э'то в ва'шем до'ме. - То'-то, - примо'лвила то'лстая же'нщина. - Прошу' не оставля'ть нас по-пре'жнему. Ми'лости про'сим и с прия'телем ва'шим. Я сно'ва вы'стрелил комплиме'нтом, и то'лстая да'ма сде'лала грима'су, кото'рую, вероя'тно, како'й-нибудь льстец назва'л бы прия'тною улы'бкой. Милови'дин знал всех госте'й. Начали'сь объясне'ния, и мы бы'ли приглашены' с пе'рвого визи'та ко всем _вся'кий_ день обе'дать и _ка'ждый_ день на ве'чер. В полчаса' я сде'лал оди'ннадцать знако'мств. - Мно'гое перемени'лось с тех пор, как ты оста'вил Москву', - сказа'ла Милови'дину графи'ня. - Кузи'на твоя', А'шенька, вы'шла за'муж за бога'того чино'вного челове'ка. Кузи'на Поли'на разъе'халась с му'жем, кото'рый потеря'л ме'сто дире'ктора тамо'жни. Кузи'на Ка'тиш чуть не вы'шла за'муж за полко'вника; уж мы бы'ло все сла'дили, да прокля'тые спле'тни Куку'шкиной расстро'или де'ло, и она' навяза'ла жениху' свою' жема'нную племя'нницу, у кото'рой нет ничего', кро'ме де'нег. А ты зна'ешь, что поря'дочный, благовоспи'танный челове'к не же'нится на де'ньгах, - примо'лвила она', посмотре'в на меня'. - Не пра'вда ли, Ива'н Ива'нович? - Де'нежный расчёт в супру'жестве ка'чество ни'зких душ, - сказа'л я. - Как умно'! - сказа'ла то'лстая да'ма, посмотре'в на свои'х до'чек. - Чувстви'тельно и остроу'мно! - воскли'кнула сухоща'вая да'ма, во'зле кото'рой сиде'ли четы'ре дебе'лые де'вы. - Все вы говори'ли, что из моего' вну'ка Ко'ко не бу'дет про'ку, - сказа'ла графи'ня Милови'дину, - а мы его' пристро'или поря'дочно. Он при осо'бых поруче'ниях при кня'зе Свя'зине в Петербу'рге, и уже' титуля'рный, да в ны'нешнем году' получи'л кре'стик за пое'здку в Москву', с каки'м-то секретарём и'ли прокуро'ром на сле'дствие. Жаль, что он прие'хал сюда' по оконча'нии сле'дствия, а то бы ещё схвати'л что'-нибудь. Мы про'чим его' в ка`мер-ю'нкеры. Князь Свя'зин тепе'рь в си'ле, а он мне свой челове'к. На днях отправля'ю к нему' вну'ка моего', Жа'ка, сы'на несча'стного Благоро'дова, кото'рый, говоря'т, с ума' сошёл от книг, посели'лся в дере'вне и отказа'лся от чино'в. Жак, сла'ва Бо'гу, не в отца'. Прекра'сный молодо'й челове'к, хо'чет служи'ть в Иностра'нной колле'гии и ма'стер своего' де'ла. На мои' имени'ны сочини'л по-францу'зски купле'ты на двух листа'х, кото'рые пропе'ли три мои' вну'чки. На после'днем ба'ле всех удиви'л мазу'ркою, и, кро'ме того', весьма' у'чен: как ска'зывают, зна'ет орфогра'фию и мифоло'гию! Из него' бу'дет челове'к! Но за то про тётку его', графи'ню _Никоди'м_, говоря'т о'чень ду'рно. Я не люблю' повторя'ть дурны'х весте'й; но говоря'т, что она' име'ет свя'зи... понима'ешь? Она' переста'ла ко мне е'здить: Бог с ней! Да и бы'вший губерна'тор, твой ро'дственник, Доброде'лов, та'кже переста'л е'здить ко мне. Да'ром, что прия'тели провозглаша'ют о его' че'стности, да не все ве'рят. Уж кто в дом ко мне не е'здит, так ве'рно тот чу'вствует за собо'ю каку'ю-нибудь вину'. Я не люблю' огова'ривать, а зна'ю ко`е-что'! - Графи'ня ста'ла ню'хать таба'к и собира'лась ещё расска'зывать про всех свои'х родны'х и знако'мых, но Милови'дин воспо'льзовался мину'тою молча'ния, встал, и мы вы'шли из ко'мнаты. - Сохрани' Бог, попа'сться ей на язы'к, - сказа'л Милови'дин, садя'сь в каре'ту. - Она' присво'ила себе' пра'во влады'чества над четвёртою до'лею моско'вского о'бщества, и кто то'лько отдаля'ется от неё и не хо'чет идолопокло'нничать, с тем поступа'ет она', как с дезерти'ром, отдаёт под свой ба'бий суд, произно'сит сенте'нцию и, в наказа'ние, лиша'ет до'брого и'мени. Языко'м свои'м и свя'зями она' сде'лалась стра'шною для мно'гих лиц, занима'ющих ва'жные ме'ста, и они' должны' исполня'ть её жела'ния, чтоб избе'гнуть клеветы' и вся'кого ро'да козне'й. На'добно польсти'ть ей: она' доста'вит тебе' ме'сто. Пожа'лованные мно'ю тебе' полторы' ты'сячи душ и белору'сское дворя'нство возьму'т своё. Мы подъе'хали к большо'му до'му, и Милови'дин сказа'л: "Тепе'рь я познако'млю тебя' с одни'м из коново'дов моско'вских старико'в, кото'рого и'мя произно'сится с таки'м то'чно уваже'нием, как не'когда дельфи'йского ора'кула. Анти'п Ермола'евич не'когда занима'л ва'жное ме'сто, и хотя' дела' при нем шли то'чно таки'м же поря'дком, как и всегда', но он уве'рен, что с тех пор, как он вы'шел в отста'вку, со'лнце слабе'е согрева'ет Росси'ю, луна' не так я'рко све'тит и оте'чество на кра'ю ги'бели. Все, что то'лько де'лается внутри' и вне госуда'рства, почита'ет он дурны'м и говори'т, что он присове'товал бы сде'лать лу'чше, хотя', по несча'стию, он ничего' не сде'лал хоро'шего в жи'зни, кро'ме того', что вы'шел в отста'вку. По слова'м его', кро'ме поко'йных его' прия'телей и покрови'телей, не бы'ло спосо'бных люде'й в Росси'и. Е'сли б он не дава'л обе'дов и бало'в, то его' бы никто' не слу'шал; но как он лю'бит собира'ть в своём до'му толпу', то он, как говори'тся, име'ет вес. Он мо'жет быть тебе' поле'зен". Нас при'няли. Анти'п Ермола'евич был в своём кабине'те. Он сиде'л в больши'х кре'слах, в зелёном ба'рхатном шлафро'ке, опушённом соболя'ми и укра'шенном двумя' звёздами. - А, ста'рый прия'тель, где пропада'л? - сказа'л он Милови'дину. - Путеше'ствовал и, возврати'сь в Москву', пе'рвым до'лгом почёл яви'ться с почте'нием к ва'шему превосходи'тельству. - Спаси'бо, спаси'бо, дружо'к! - Позво'льте предста'вить вам моего' прия'теля, Ива'на Ива'новича Вы'жигина, ру'сского дворяни'на, име'ющего полторы' ты'сячи душ в Белору'ссии. - Добро' пожа'ловать. А где служи'л ваш оте'ц и в како'м был чи'не? - Полко'вник в а'рмии, - отвеча'л Милови'дин. - Не при Светле'йшем ли? - То'чно так, - сказа'л я, заика'ясь. - Вот тогда'-то бы'ли времена'! Не пра'вда ли? - То'чно так, ва'ше превосходи'тельство, - сказа'ли мы в оди'н го'лос. - А вы где слу'жите? - Я тепе'рь то'лько хочу' определи'ться к ме'сту. - Кака'я тепе'рь слу'жба! - воскли'кнул Анти'п Ермола'евич. - Тепе'рь вы'думали везде' шта'тные ме'ста, и поря'дочному челове'ку не'где приюти'ться. Не пра'вда ли? - То'чно так, ва'ше превосходи'тельство, - сказа'л Милови'дин, и я повтори'л за ним то же са'мое. - Одна'ко ж и ны'не есть ме'ста для осо'бых поруче'ний, - примо'лвил Милови'дин. - Да ведь в том де'ло: при ком состоя'ть для осо'бых поруче'ний! Не пра'вда ли? - сказа'л Анти'п Ермола'евич. - Те ли вельмо'жи бы'ли в на'ше вре'мя, что ны'не? Не пра'вда ли? Быва'ло, придёшь к вельмо'же: он лежи'т себе' в хала'те на дива'не да перека'чивается, а пе'ред ним стоя'т стру'нкою князья', гра'фы и генера'лы и ожида'ют сигна'ла пла'кать и'ли смея'ться. Не пра'вда ли? А ны'не сам вельмо'жа не сме'ет присе'сть, не посади'в други'х; принима'ет да'же проси'телей ъ мунди'ре и подчинённого ина'че не назовёт, как вы, да ещё по и'мени и о'тчеству. Не пра'вда ли? Ну како'е э'то вре'мя? быть ли тут добру'? Не пра'вда ли? Быва'ло, вельмо'жа вы'бранит тебя' ху'же, не'жели своего' лаке'я, иногда' и вы'толкает, бро'сит в глаза' бума'гами, да зато', где гнев, тут и ми'лость. Не пра'вда ли? Вообрази'те, до како'й сте'пени ны'не дошла' испо'рченность нра'вов! Я расска'зывал моему' племя'ннику анекдо'т, что оди'н вельмо'жа, в моё вре'мя, предста'вил своего' секретаря' к награ'де 200 душ крестья'н. На докла'д соизволе'ния не воспосле'довало, и вельмо'жа подари'л секретарю' 200 душ свои'х со'бственных. Что ж бы вы ду'мали сказа'л на э'то мой племя'нник? Он отвеча'л: что е'сли б он был на ме'сте секретаря', то не взял бы 200 душ от вельмо'жи, потому' что слу'жит госуда'рю, а не вельмо'же и от одного' госуда'ря мо'жет получа'ть награ'ды. Вот каковы' ны'нешние! А э'тот-то секрета'рь - я. О, вре'мя, вре'мечко! Не пра'вда ли? Ны'не обхо'дятся ве'жливо, да что в том про'ку? По уса'м течёт, а в рот не попада'ет. Когда' я ещё был в ма'лых чина'х, мне на'добно бы'ло съе'здить в о'тпуск. Я по'дал про'сьбу и пришёл к нача'льнику за ми'лостивым отве'том, когда' у него' бы'ло мно'жество госте'й. Зна'ете ли, чем он меня' встре'тил? "Ты дура'к, Анти'п Ермола'евич, болва'н", - сказа'л нача'льник. "Слу'шаю-с, ва'ше превосходи'тельство". Он повтори'л: "Ты дура'к, Анти'п Ермола'евич, осе'"л, болва'н". - "Винова'т, ва'ше превосходи'тельство", - отвеча'л я, поклони'вшись. "Ты проси'л о'тпуска на два ме'сяца?" - "То'чно так, ва'ше превосходи'тельство". - "Как же ты не проси'л жа'лованья за два ме'сяца? - примо'лвил нача'льник. - Дура'к, брат! На вот те о'тпуск, а вот те предписа'ние к казначе'ю, чтоб отпусти'л тебе' жа'лованье". Я поцелова'л ру'чку до'брого нача'льника и вы'шел с покло'ном, благословля'я его' доброде'тель. А ны'не пришёл с bonjour и вы'шел с bonjour. Не пра'вда ли? Что же бы вы ду'мали говори'т мой племя'нник об э'том? Он говори'т: лу'чше ничего' не дава'й да обходи'сь по-челове'чески, а не как с ло'шадью. Вот каки'е времена'! Не пра'вда ли? - Как нам нельзя' вороти'ть золото'го ве'ка, - сказа'л я, - то на'добно подчини'ться обстоя'тельствам, и я прошу', ва'ше превосходи'тельство, взять меня' под своё покрови'тельство. - Посмо'трим, посмо'трим. Бы'вшие у меня' писца'ми занима'ют ны'не ва'жные до'лжности. Чему' тут быть до'брому? Одна'ко ж посмо'трим. Я уви'жусь, переговорю'. Но ведь ны'не за'велся како'й-то _штиль_. Тре'буют, чтоб канцеля'рские бума'ги бы'ли пи'саны скла'дно, как пе'сенки, а прито'м и кра'тко, и я'сно, и отчети'сто. Не пра'вда ли? Э'то во'все не возмо'жно. Не пра'вда ли? Да как ны'не и образова'ться челове'ку на коро'теньких запи'сочках? То ли де'ло, быва'ло, как наки'нут на тебя' де'ло в три ты'сячи листо'в об укра'денной ку'рице и разби'том окне', так изво'ль-ка лома'ть го'лову да выводи'ть заключе'ния? Понево'ле приу'чишься к дела'м. Не пра'вда ли?.. В э'то вре'мя лаке'й доложи'л, что ча'стный при'став про'сит позволе'ния войти'. - Проси'! Я, как неспосо'бный, ны'не без ме'ста, - сказа'л Анти'п Ермола'евич с лука'вою усме'шкою. - Я неспосо'бный! Понима'ете ли? А нет дела', в кото'ром бы у'мные лю'ди со мно'ю не сове'товались. Вот поли'ция приказа'ла вы'красить забо'р моему' сосе'ду. Так все ко мне на сове'т, како'ю кра'ской? Анти'п Ермола'евич неспосо'бный челове'к! Не пра'вда ли? Мы откла'нялись и вы'шли, получи'в позволе'ние быть _ка'ждый_ день на обе'де и на ве'чере. - Пусто'й старичи'шка! - сказа'л я Милови'дину в каре'те. - Он похо'ж на останови'вшиеся часы' с репети'цией, кото'рые бьют всегда' тот час, на кото'ром стре'лка останови'лась. - Сохрани' тебя' Бог говори'ть пред кем бы то ни бы'ло в Москве', что Анти'п Ермола'евич пусто'й челове'к! Тебя' почту'т раско'льником, вольноду'мцем. Молчи' и слу'шай. Э'ти старики' мо'гут тебе' наде'лать мно'го до'брого и мно'го худо'го. - Уво'ль! На ны'нешний день бу'дет дово'льно. - Нет, ещё оди'н визи'т; но э'тот бу'дет прия'тен. Я повезу' тебя' к мое'й ми'лой кузи'не, в кото'рую це'лая Москва' влюблена', и она', пра'во, сто'ит э'того. - Ах, mon cher Алекса'ндр! - Ах, ma cousine Annette! Пошли' обнима'ния и целова'ния, и Милови'дин, сев на софе' с хозя'йкою, стал шепта'ться, перешёптываться и забы'л обо мне. Наконе'ц кузи'на опо'мнилась: - Ах, pardon! - Ми'лая Ане'та, - сказа'л Милови'дин. - Я рекоменду'ю осо'бенной твое'й ми'лости и покрови'тельству дру'га моего', благоде'теля, спаси'теля и все, что уго'дно, Ива'на Ива'новича Вы'жигина, кото'рый, кро'ме того', что хоро'ш собо'ю, как ты ви'дишь, умён и добр, как ты и я, име'ет полторы' ты'сячи душ. - Charmee... - Полно', ми'лая, пожа'луйста без церемо'ний, - возгласи'л Милови'дин. - По'мни, что э'то друго'й я. Послу'шай, де'ло в том, что я хочу' дру'га моего' помести'ть в слу'жбу и ввести' в лу'чшее моско'вское о'бщество. У тебя' больша'я па'ртия, кузи'нушка. Пожа'луйста, покричи' с неде'льку за моего' дру'га. Ты мо'жешь сме'ло уверя'ть всех, что он то'чно тако'в, как я, а ты не'когда была' уве'рена, что я мил до кра'йности. - Ты все тако'й же ве'треник, как был пре'жде, - сказа'ла кузи'на. - Где же муж твой? - спроси'л Милови'дин. - Он все в разъе'здах по свои'м откупа'м и заво'дам: тепе'рь в Петербу'рге. Я должна' здесь обраба'тывать его' де'ла - и призна'юсь, мне э'то несно'сно. - Мы с друго'м мои'м постара'емся утеша'ть прекра'сную Ариа'дну! - сказа'л Милови'дин, поцелова'в ру'ку кузи'ны А'исты. - Но не наде'йся, чтоб я помести'л тебя', кузи'нушка, в созве'здие небе'сное: нет, ты сли'шком хороша' для земли'. - Jougours Volage et aimable (всегда' ве'трен и любе'зен), - сказа'ла кузи'на. - Ме'жду тем, проща'й, ми'лая, - сказа'л Милови'дин. - Мы так изму'чены двумя' тяжёлыми визи'тами у ва'ших моско'вских коново'дов о'бщества, что спеши'м домо'й. До свида'нья! Кузи'на пригласи'ла нас та'кже _ка'ждый_ день обе'дать и _ка'ждый_ день на ве'чер. ГЛАВА' XXIV КАРТИ'НА БОЛЬШО'ГО СВЕ'ТА. ВСТРЕ'ЧА С МИ'ЛЫМ ВРАГО'М. О, СЛА'БОСТЬ ЧЕЛОВЕ'ЧЕСКАЯ! Что б вы сказа'ли, чита'тели мои', е'сли б вам указа'ли на четырёх мужчи'н и четырёх же'нщин, кото'рые бы съезжа'лись вся'кий день зате'м то'лько, чтоб вме'сте утоля'ть го'лод и жа'жду, разгова'ривать о дома'шних мыша'х и о ды'ме, выходя'щем из труб, игра'ть в бирю'льки и пото'м от ску'ки пры'гать на одно'й ноге', кива'ть па'льцем и де'лать друг дру'гу за спино'ю грима'сы? Вы бы сказа'ли, что э'то сумасше'дшие. Не суди'те так стро'го: обрати'те внима'ние на то, чем занима'ются всю жизнь лю'ди в так называ'емых о'бществах большо'го све'та. Послу'шайте, о чем они' говоря'т; взгляни'те, что они' де'лают! Приведи'те все их слова' и дела' в оди'н ито'г, и вы удостове'ритесь, что э'тот ито'г бу'дет ра'вен тому', кото'рый извлечётся из заня'тий четырёх пар, поста'вленных мно'ю для приме'ра, кото'рых вы чу`ть-чу'ть не назва'ли сумасше'дшими! Пе'рвая обя'занность све'та _визи'ты_; а что зна'чат визи'ты? Скажи'те: не стра'нно ли е'здить, бе'гать, торопи'ться, чтоб показа'ть себя' на одну' мину'ту в одно'м ме'сте, не сказа'ть ничего' и'ли сказа'ть по'шлую глу'пость; по'сле того' раскла'няться и бежа'ть в друго'е ме'сто, в тре'тье, в четвёртое и так да'лее. Вре'мя поте'ряно, в го'лову ничего' не при'было, в се'рдце пустота', в те'ле уста'лость, из карма'на улете'ло не'сколько рубле'й, кото'рыми мо'жно бы'ло бы накорми'ть бе'дное семе'йство. Ме'жду тем визи'ты ва'жное заня'тие, и све'тский челове'к не зна'ет друго'й обя'занности, друго'го дела' у'тром, как, посвяти'в не'сколько часо'в свои'м ногтя'м, зуба'м и волоса'м (и подпи'ске векселе'й), скака'ть из одного' конца' го'рода в друго'й с визи'тами! Друго'е ва'жное де'ло - обе'д. Коне'чно, э'то де'ло ва'жное в буква'льном смы'сле, потому', что без пи'щи нельзя' жить, а сле'довательно, и ду'мать. Но в большо'м све'те лю'ди то'лько и ду'мают о том, как и где пое'сть. Вели'кое сча'стье попа'сть за тот стол, где инде'йки, ку'ры и ря'бчики бу'дут пожира'емы людьми' ва'жными, то есть людьми', кото'рые не то'лько са'ми мо'гут име'ть за свои'м столо'м мно'го инде'ек, кур и ря'бчиков, но да'же в состоя'нии доста'вить друго'му челове'ку тако'е блаже'нство, что он та'кже мо'жет име'ть мно'го инде'ек, кур и ря'бчиков. Рассужда'йте, как уго'дно, а э'то су'щая пра'вда. Чего' лю'ди и'щут? Мест, чино'в, ми'лостей. К чему' же ведёт все э'то? К тому', что со всем э'тим челове'к бу'дет бо'лее зна'чить, то есть лу'чше жить. А что зна'чит лу'чше жить? Име'ть бо'лее ко'мнат и быть в состоя'нии корми'ть други'х. Вот и выхо'дит на моё, что лю'ди бью'тся из того' то'лько, чтоб име'ть бо'лее инде'ек, кур и ря'бчиков, с принадле'жностями. Вы ста'нете говори'ть о Ками'ллах, Цинцина'тах, Фабри'циях. Дре'вняя исто'рия, дре'вние ска'зки! Тепе'рь э'тих госпо'д почли' бы сумасше'дшими. Други'е времена' - други'е нра'вы, и е'сли б тепе'рь како'й-нибудь главнокома'ндующий, подо'бно Цинцина'ту, взя'лся за плуг и'ли, подо'бно Велиса'рию, пошёл по ми'ру, то зе'мская поли'ция взяла' бы обо'их под стра'жу (и подело'м) за наруше'ние обще'ственного поря'дка и за бродя'жничество. Наш век - век обе'дов, хотя' ничего' нет заба'внее, как то, что лю'ди из ве'щи, са'мой просто'й и гру'бой, о'бщей нам со все'ми живо'тными, то есть из потре'бности _есть_, сде'лали како'е-то торже'ственное представле'ние и собира'ются в пара'де, при зву'ке му'зыки, при бле'ске серебра' и зо'лота - набива'ть себе' желу'док! Призва'ть кого' уча'ствовать в э'той великоле'пной опера'ции - зна'чит оказа'ть ему' _честь_. Уж во'ля ва'ша, а во'лки в э'том слу'чае гора'здо умне'е нас. Они' собира'ются, когда' идёт де'ло о добы'че и'ли о продолже'нии благоро'дного во'лчьего пле'мени, а едя'т вме'сте тогда' то'лько, когда' вме'сте доста'ли добы'чу. Мне ка'жется, что бы'ло бы гора'здо лу'чше, е'сли б вошло' в обы'чай созыва'ть госте'й не _есть_ вме'сте, а _спать_ вме'сте. Сон есть та'кже в числе' пе'рвых потре'бностей челове'ка, как и еда': сле'довательно, обижа'ться не'чем. Сон да'же благоро'днее, и'бо говоря'т, что челове'к мо'жет пробы'ть де'вять су'ток без еды', а бо'лее трех су'ток не в си'лах пробы'ть без сна. Вы'годы же от э'того обы'чая, е'сли б он вве'лся, бы'ли бы неисчисли'мы. Во-пе'рвых, э'то угоще'ние бы'ло бы деше'вле; во-вторы'х, во сне говори'ли бы ме'нее глу'постей, не'жели наяву', осо'бенно за обе'дом, при вине'; в-тре'тьих, челове'к не утомля'лся бы сто'лько и не по'ртил здоро'вья на _зва'ном сне_, как на _зва'ном обе'де_; наконе'ц, мы не вида'ли бы ни'зости хозя'ина, кото'рый истра'чивается и'ли разоря'ет бе'дных торго'вцев для того' то'лько, чтоб оказа'ть честь ну'жному челове'ку - услажде'нием его' поднебе'нья и расстро'йством его' желу'дка. По'сле обе'да опя'ть ва'жное де'ло - _ка'рты_. Вообрази'те себе', что существа', со'зданные по о'бразу и не подо'бию Бо'жию, са'дятся за сто'лики, покры'тые зелёным сукно'м, беру'т в ру'ки лоскутки' лощёной бума'ги, распи'санные уро'дливыми фигу'рами, вопреки' всем пра'вилам жи'вописи, и забавля'ются тем, кто насчи'тывает бо'лее очко'в и'ли кто угада'ет, како'й ло'скут упадёт на каку'ю сто'рону. Уга'дчикам, и'ли счастли'вцам, и'ли про'сто плута'м, кото'рые уме'ют по'льзоваться э'тою заба'вою, пла'тят де'ньги, кото'рые и'ли взя'ты с крестья'нина, добыва'ющего копе'йку в по'те лица' своего', и'ли добы'ты прода'жею со'вести, и'ли полу'чены в насле'дие и прида'ное, и'ли принадлежа'т заимода'вцам. Наконе'ц наступа'ет ве'чер: опя'ть ва'жное де'ло! На'добно _пры'гать_ в такт под му'зыку. Пра'вда, и овцы' пры'гают, но тогда' то'лько, когда' дово'льны. А лю'ди в све'те пры'гают, как обезья'ны на кана'те, иногда' со слеза'ми на глаза'х. Э'то обя'занность, долг! Хозя'ин хо'чет, чтоб за'втра говори'ли, что у него' был бал. И так го'сти, кото'рым пода'гра не подкоси'ла ног, изли'шний аппети'т не разду'л те'ла, и ста'рость не отягчи'ла чле'нов, должны' пры'гать, должны' прыжка'ми плати'ть за честь приглаше'ния и приобрета'ть прыжка'ми пра'во быть зва'ными в други'е до'ма. Наконе'ц, ва'жное де'ло - _у'жин_: второ'й том обе'да и необходи'мость спать не'сколько часо'в, чтоб просну'ться с тяжёлою голово'й, бе'лым языко'м и уста'лостью во всех чле'нах. На друго'й день опя'ть то же, на тре'тий, четвёртый то же, и так прохо'дит мо'лодость, жизнь: дря'хлое те'ло разруша'ется, душа' отлета'ет, не оста'вив на земле' никако'го сле'ду своего' существова'ния; и'мя остаётся не'которое вре'мя в ма'клерских кни'гах и в счета'х мастеровы'х и наконе'ц погиба'ет в пучи'не забве'ния, а ме'жду тем ты'сячи други'х подо'бных созда'ний стремя'тся тем же путе'м ничто'жества и так же исчеза'ют с лица' земли', как у'стрицы. Спра'шиваю: не поле'знее ли жизнь бара'на из ро'да мерино'сов, кото'рый во вре'мя своего' существова'ния на земле' оде'л и обогати'л свое'ю ше'рстью мно'гих люде'й и никого' не обгова'ривал, ни на кого' не клевета'л, не интригова'л, чтоб заня'ть ме'сто, к кото'рому он не спосо'бен; не лиша'л легкове'рных че'сти и иму'щества и не горди'лся пред бара'нами просто'й поро'ды тем, что он роди'лся мерино'сом? В большо'м све'те вы найдёте не то'лько взро'слых люде'й, но да'же дете'й, кото'рые говоря'т на мно'гих языка'х. Вся ра'зница в том, что одни' говоря'т складне'е, не'жели други'е. Но о чем говоря'т? Мне, пра'во, сты'дно повторя'ть. В кругу' семе'йном, ме'жду осо'бами обо'его пола', свя'занными взаи'мными вы'годами (что называ'ется дру'жбою), в серде'чных излия'ниях, люби'мое заня'тие есть злосло'вие, процвета'ющее в све'те под и'менем открове'нности и остроу'мных наблюде'ний. Подслу'шайте разгово'ры ма'лых кружко'в; вот их эссе'нция: така'я-то не уме'ет одева'ться; та коке'тка, ина'я зла'я, вот эта' ду'ра, та мото'вка, друга'я проны'рлива, тот несно'сен, друго'й смешо'н, нело'вок, тот про'сто глуп, это'т за'нят собо'ю, тот в ми'лости не по заслу'гам, а это'т в неми'лости подело'м. Там бы'ло ску'чно, а там о'чень ве'село, невзира'я, что хозя'ева несно'сны. За'втра должно' наде'яться, что бу'дет ве'село та'м-то, а о'чень ску'чно вот там. Но зато' там бу'дут ва'жные осо'бы! В больши'х собра'ниях о чем говоря'т? Сего'дня холодне'е вчера'шнего. Тот получи'л ме'сто, э'тот о'рден; тот лиши'лся ме'ста, тот прие'хал, а тот отъезжа'ет. В мо'дных магази'нах показа'лись но'вые ве'щи; така'я-то швея' хорошо' одева'ет, а тако'й-то парикма'хер прекра'сно причёсывает. Ва'жная да'ма нездоро'ва; деви'ца така'я-то выхо'дит за'муж; така'я-то пожа'лована во фре'йлины, у тако'й-то роди'лся сын, а у той умерла' дочь, и про'чее, и про'чее, и про'чее, сему' подо'бное! Бо'же мой, на то ли дан челове'ку дар сло'ва, на то ли он отли'чен от всех тва'рей душо'ю бессме'ртною, умо'м созерца'тельным и тво'рческим, чтоб оглаша'ть во'здух пусты'ми зву'ками, подо'бно воро'нам и соро'кам? Мысль и чу'вство улета'ют из о'бщества большо'го све'та, как улета'ют солове'й и жа'воронок из беспло'дной песча'ной степи'. Тяжёлый воро'н несётся к безду'шному тру'пу: э'то его' пи'ща. Солове'й пря'чется в куста'х, жа'воронок но'сится под небеса'ми! Це'лый век, от де'тства до ста'рости, быть рабо'м так называ'емых све'тских прили'чий, маши'ною для покло'нов и движе'ния челю'стями; говори'ть и ничего' не ду'мать, ду'мать и ничего' не говори'ть, слу'шать глу'пости и отвеча'ть дура'чествами, быть в беспреста'нном движе'нии и не выходи'ть из кру'га бессмы'слицы: и э'то называ'ется жить! Ах, до'брый мой Арсалан-султа'н, ты прав, соверше'нно прав! Да здра'вствует кирги'зская степь! Там, по кра'йней ме'ре, есть кака'я-нибудь цель - здесь во'все никако'й. Вот что я написа'л в свое'й записно'й кни'жке, по проше'ствии двух лет от вступле'ния моего' в свет. Е'сли б я хоте'л опи'сывать э'ти два го'да, то мог бы написа'ть пятьдеся'т томо'в глу'постей, столь похо'жих одна' на другу'ю в ра'зных ви'дах, как две щеголи'хи: пари'жская и ру'сская. Но и без меня' напи'сано уже' мно'го глу'постей, и я не хочу' томи'ть себя' над сочине'нием _исто'рии единообра'зия_. В два го'да, вме'сто того' чтоб сде'латься умне'е, я чуть не лиши'лся после'днего уми'шка, от неупотребле'ния его'. Сле'дуя буква'льно наставле'ниям Малови'дина, я доста'л себе' ме'сто покрови'тельствами, получи'л три чи'на, хотя' до сих пор не зна'ю, где находи'лась та канцеля'рия, к кото'рой я был причи'слен, и как она' называ'лась: по'мню то'лько, что говорено' бы'ло что'-то о строе'ниях. В э'ти два го'да я успе'л сде'латься пове'ренным стару'х, люби'мцем старико'в, на'жил мно'го прия'телей ме'жду молоды'ми людьми', а ме'жду молоды'ми да'мами име'л мно'го прия'тельниц, кото'рые находи'ли меня' любе'зным, ми'лым, до'брым и услу'жливым, Но душа' моя' со'здана для де'ятельности, для си'льных ощуще'ний, а све'тская жизнь есть не по'прище для де'ятельности, а то'лько беспоко'йный сон. Ма'тушка моя' продолжа'ла вести' свою' богомо'льную жизнь. Милови'дин, получи'в от како'го-то со'вестного челове'ка де'сять ты'сяч рубле'й, вы'игранных им на ве'ксель, когда' он жил ещё с жено'ю в Москве', пусти'лся на по'иски за свое'ю любе'зною Петроне'ллою, прове'дав, что она' живёт скры'тно где'-то в По'льше. Я оста'лся оди'н в Москве' и о'чень соску'чился. Се'рдце моё чего'-то жа'ждало; я иска'л наслажде'ний и не находи'л. Мно'гие же'нщины мне улыба'лись; мно'гие деви'цы выбира'ли меня' в котильо'не и в и'грах (petit jeux), задева'ли моё ма'ленькое самолю'бие зна'ками предпочте'ния. Но я не хоте'л ни быть рабо'м же'нских ско`ропреходя'щих при'хотей, ни обма'нывать жени'тьбою. Краса'вец Вы'жигин мог нра'виться же'нщинам, и не бу'дучи дворяни'ном и без полу'торы ты'сячи душ, но при жени'тьбе с деви'цею хоро'шей фами'лии надлежа'ло бы объясни'ться обстоя'тельнее. Я был сто'лько благоразу'мен, что не помышля'л ни о любви', ни о бра'ке. Но э'то благоразу'мие бы'ло сле'дствием серде'чной хо'лодности, а не соображе'ний. Чтоб взорва'ть в се'рдце моём ми'ну страсте'й, недостава'ло то'лько и'скры. Чрез ледяну'ю оболо'чку большо'го све'та ничто' не прохо'дит, кро'ме холо'дных паро'в расчёта. Не'которые, по простоте' свое'й, почита'ют пла'менем отраже'ние луче'й на э'той ледяно'й глы'бе. Обма'н! обма'н! Там нет теплоты', а оди'н то'лько блеск. Находя'сь в беспреры'вном рассе'янии в большо'м све'те, я иска'л ещё рассе'яния! Но у нас, для све'тского челове'ка, нет среди'ны ме'жду ску'кою и развра'том. Нау'ки, иску'сства, худо'жества то'лько распуска'ются, а мно'го, когда' цвету'т в большо'м све'те и никогда' не прино'сят плодо'в зре'лых, могу'щих пита'ть ду'шу, дре'млющую в безде'йствии. Кро'ме того', иску'сства, нау'ки и худо'жества в Москве' составля'ют заня'тие осо'бого кла'сса и в о'бщества большо'го све'та дохо'дят то'лько по слу'ху. Одно' обще'ственное наслажде'ние - теа'тр. Я был пла'менным люби'телем теа'тра, и'бо, не име'я вре'мени сам чита'ть наедине', я рад был слу'чаю, что актёры чита'ли пе'редо мно'ю публи'чно. Я угожда'л в одно' вре'мя и вку'су своему', и обя'занностям о'бщества. Одна'жды объяви'ли в газе'тах, что новоприбы'вшая в Москву' актри'са из провинциа'льной тру'ппы бу'дет дебюти'ровать на моско'вском теа'тре в ро'ли коке'тки. Кузи'на Милови'дина, моя' и'скренняя прия'тельница, проси'ла меня' взять ло'жу. - Мне так ску'чно смотре'ть в све'те на на'ших смире'нниц, - сказа'ла она', - что хо'чется посмотре'ть на коке'тку. Я хоте'л бы'ло сказа'ть, что ей то'лько сто'ит взгляну'ть в зе'ркало, но удержа'лся и пошёл в конто'ру взять биле'т. Мы пое'хали вме'сте в теа'тр. Поднима'ется за'навес: нет но'вой актри'сы, и мы с кузи'ною Ане'той изощря'ем на'ше остроу'мие в насме'шках над несча'стными арти'стами, кото'рые, как говори'тся, ле'зли из ко'жи, чтоб нам нра'виться. Я был в са'мом весёлом расположе'нии ду'ха. Вдруг появля'ется но'вая актри'са; парте'р хло'пает для ободре'ния её; она' приседа'ет, кла'няется, подхо'дит к орке'стру, начина'ет говори'ть, но я ничего' не ви'жу и не слы'шу. - Что с ва'ми сде'лалось? - говори'т кузи'на Ане'та, кото'рая хоте'ла мне сказа'ть како'е-то замеча'ние насчёт оде'жды но'вой актри'сы. - Ра'ди Бо'га, что с ва'ми сде'лалось! Вы бледны', вы трепе'щете, вам ду'рно!.. - Ду'рно, о'чень ду'рно! - сказа'л я впо`лго'лоса и вы'бежал из ло'жи. В но'вой актри'се я узна'л - Гру'ню! Был ли я влюблён в Гру'ню - не зна'ю. Я был о'чень мо'лод, когда' подружи'лся с не'ю, и душа' моя' тогда' не была' спосо'бна к си'льным ощуще'ниям. Стра'сти могли' то'лько тлеть, но не пыла'ть в моём се'рдце. Красота' Гру'ни сде'лала тогда' си'льное впечатле'ние в моём воображе'нии, а не в се'рдце. Пре'жде и по'сле мое'й несча'стной пое'здки в Оренбу'рг я находи'л мно'го же'нщин прекра'снее Гру'ни; но как ско'ро я пришёл в тот во'зраст, когда' стра'сти начина'ют де'йствовать, то, невзира'я на изме'ну Гру'ни, на зло, причинённое мне её кова'рством, я уве'рился, что тру'дно найти' же'нщину _миле'е_ Гру'ни. Взгляд её и звук её голоса производи'ли во мне всегда' тако'е де'йствие, кото'рого я ника'к не могу' растолкова'ть. Ка'жется, е'сли б мне завяза'ли глаза', то ме'жду миллио'ном голосо'в я узна'л бы её го'лос. Он пря'мо доходи'л мне до се'рдца, а взгля'ды её име'ли каку'ю-то очарова'тельную си'лу прико'вывать к себе' мои' взо'ры. Со вре'мени после'днего на'шего свида'ния я стара'лся во'все не ду'мать о Гру'не, но нево'льно воспомина'л о ней тогда', когда' любо'вь расставля'ла мне свои' се'ти в большо'м све'те. Там мно'го бы'ло прекра'сных, но ни одна' мне не нра'вилась. Ах, заче'м Гру'ня не так хороша' душо'ю, как нару'жностью, ду'мал я ча'сто, и опя'ть стара'лся не ду'мать об ней. И наконе'ц, вот она' опя'ть пе'ред мои'ми глаза'ми! Отдохну'в в буфе'те, я вы'шел на у'лицу и броди'л в разду'мье о'коло теа'тра. Я ника'к не мог истолкова'ть себе', отчего' мне сде'лалось ду'рно при ви'де Гру'ни. Я припи'сывал э'то стра'ху, ужа'сному воспомина'нию той опа'сности, кото'рой я подверга'лся в Оренбу'рге, по причи'не изме'ны Гру'ни, вве'ргшей меня' в боле'знь. Но э'то был не страх и не у'жас! Гру'ня представля'лась моему' воображе'нию не в ужа'сном ви'де, но во всем бле'ске очарова'тельной свое'й красоты'. Как она' хороша', ду'мал я, как пополне'ла, как вы'росла! Но я никогда' её не уви'жу, не до'лжен ви'деть. Рассужда'я таки'м о'бразом, я уже' был в коридо'ре теа'тра и нево'льно вошёл в ло'жу. Я могу' ви'деть её в пу'блике, ду'мал я, чтоб извини'ть свою' сла'бость. Неуже'ли для э'той легкомы'сленной де'вочки я до'лжен отказа'ться от теа'тра? - Лу'чше ли вам? - спроси'ла кузи'на Ане'та... - Немно'го лу'чше. - Ах, как ми'ло игра'ет но'вая актри'са, - примо'лвила кузи'на. - Кака'я ло'вкость, како'й благоро'дный тон! как она' постига'ет роль! Кро'ме того', она' о'чень прия'тно поёт и весьма' недурна' собо'ю. По пра'вде сказа'ть, э'то счастли'вое приобрете'ние для на'шего теа'тра, и э'та милови'дная г-жа Прима'нкина вскру'жит го'лову всей моско'вской молодёжи. Я молча'л и взгляну'л на афи'шу, чтоб проче'сть и'мя, при'нятое Гру'нею. Пропусти'в два а'кта, я уви'дел Гру'ню в тре'тьем. Она' игра'ла превосхо'дно и превзошла' все ожида'ния люби'телей драматурги'и. Рукоплеска'ниям не бы'ло конца'. По оконча'нии пье'сы её вы'звали на сце'ну. В продолже'ние игры' Груни'ной я был весь как в огне'. Я сле'довал душо'ю за ка'ждым её сло'вом, за ка'ждым её движе'нием; страши'лся за неё, трепета'л и чуть не пла'кал от ра'дости, когда' гро'мкие рукоплеска'ния раздава'лись в за'ле. Мне ка'жется, что я бы у'мер на ме'сте, е'сли б Гру'ня не име'ла по'лного успе'ха! Проводи'в мою' да'му до каре'ты, я отказа'лся от удово'льствия сопу'тствовать ей домо'й и оста'ться у неё на ве'чере. Машина'льно пошёл я к подъе'зду актёров. Я намерева'лся, заку'тавшись в плащ, взгляну'ть на Гру'ню вблизи'. Выхо'дит Гру'ня, но я позабы'л закры'ться. - Вы'жигин! - воскли'кнула она'. - Гру'ня! - сказа'л я - и не мог ничего' бо'лее промо'лвить. Она' посмотре'ла на меня' при'стально, пото'м сме'ло взяла' за ру'ку и потащи'ла с собо'ю. Пода'ли её каре'ту; она' се'ла и веле'ла мне сесть во'зле себя'. Я повинова'лся. Каре'та покати'лась по мостово'й, и я все молча'л, не сме'я подня'ть глаз и страша'сь объясне'ний, могу'щих оскорби'ть Гру'ню. Она' сама' вы'вела меня' из э'того неприя'тного положе'ния. - Ва'ня, ми'лый друг мой Ва'ня! ты име'ешь пра'во на меня' серди'ться. Я винова'та, но не сто'лько, как ты ду'маешь. Я была' сли'шком молода', нео'пытна, не име'ла со'бственной во'ли, должна' была' повинова'ться ма'тери. Ты все узна'ешь, и се'рдце говори'т мне, что ты прости'шь меня', что ты бу'дешь люби'ть меня' по-пре'жнему, люби'ть так, как я люблю' тебя'. Скажи', Ва'ня, каково' я игра'ла сего'дня? Я поцелова'л ру'ку Гру'ни, вздохну'л тяжело' и сказа'л: - Ты игра'ла прекра'сно, бесподо'бно; но я не удивля'юсь э'тому. Приро'да создала' тебя' актри'сою. Игро'ю свое'й ты увлекла' меня' на край ги'бели и тепе'рь хо'чешь лиши'ть сча'стья, споко'йствия. Гру'ня, ты сли'шком преле'стна, я бою'сь тебя'! Позво'ль мне вы'йти из каре'ты и прости' наве'ки! После'дние слова' я вы'говорил таки'м жа'лким о'бразом, что да'же Гру'ня тро'нулась. Я почти' задыха'лся от уси'лия удержа'ть сле'зы: мне бы'ло го'рько. - Ты бои'шься меня', Ва'ня; ты хо'чешь бежа'ть от меня' и нахо'дишь меня' преле'стною? Ва'ня, ты наво'дишь на меня' грусть и вме'сте с тем доставля'ешь велича'йшее блаже'нство. Верь мне, друг мой, что я и'стинно люблю' тебя' и никогда' люби'ть не перестава'ла. Во все вре'мя на'шей разлу'ки ты не выходи'л у меня' из се'рдца и из па'мяти. Е'сли я была' винова'та пред тобо'ю, то загла'дила вину' мою' чистосерде'чным раска'янием и страда'ниями. Ва'ня! люби' меня' - и'ли я умру' с отча'янья. - При сих слова'х Гру'ня запла'кала. Я был в восто'рге и не по'мню, что я насказа'л ей: мне бы'ло так хорошо', я был так сча'стлив! Когда' каре'та останови'лась у крыльца', мы бы'ли в бо'льшей дру'жбе, не'жели пред пое'здкою в Оренбу'рг. Ве'село взбежа'ли мы на ле'стницу, держа'сь за ру'ки, и, воше'дши в ко'мнату, обняли'сь, как ста'рые друзья', кото'рые никогда' не ссо'рились. Стол был накры'т. Гру'ня веле'ла поста'вить друго'й прибо'р, пода'ть лу'чшего вина' и, взяв меня' за ру'ку, повела' со свечо'ю по всем свои'м ко'мнатам. - Посмотри', друг мой, моё ма'ленькое хозя'йство, - сказа'ла Гру'ня. - Ведь ты до'лжен быть здесь хозя'ином. Вот моя' гости'ная. Она' не велика', но я не наме'рена принима'ть мно'го госте'й. Э'то моя' убо'рная. Вот столо'вая; здесь кабине'т, и'ли уче'бная ко'мната. Вот здесь спа'льня. Не пра'вда ли, что спа'льня убра'на со вку'сом? - Все твои' ко'мнаты, ми'лая Гру'ня, у'браны со вку'сом, весьма' присто'йно, хотя' без великоле'пия: по э'тому я до'лжен суди'ть, что ты получа'ешь поря'дочное жа'лованье. - Каки'е у нас жа'лованья, друг мой! - отвеча'ла Гру'ня. - Вся наде'жда моя' на бенефи'с. Я привезла' с собо'й ты'сячи две рубле'й и уже' все почти' истра'тила на необходи'мые ве'щи, да сверх того' не доплати'ла трех ты'сяч рубле'й за ме'бели. Бог ми'лостив, ка'к-нибудь да разде'лаемся, а ме'жду тем согласи'сь, ми'лый друг, что молодо'й же'нщине, актри'се, с мои'м ма'леньким дарова'нием и дово'льно прия'тною нару'жностию, нельзя' же жить, как како'й-нибудь плясу'нье на кана'те? Но пора' у'жинать. Поу'жинав с Гру'нею, я оста'лся далеко' за по'лночь и все ещё не име'л вре'мени расспроси'ть, что довело' её до актёрства. Она' де'сять раз начина'ла расска'зывать, и де'сять раз я перебива'л её, чтоб говори'ть о любви'! На пе'рвый слу'чай я узна'л то'лько, что она' лиши'лась ма'тери и состоя'ния. На друго'й день она' пригласи'ла меня' к себе' обе'дать и обеща'ла рассказа'ть свою' исто'рию. Надлежа'ло расста'ться. Я пое'хал домо'й влюблённый до сумасше'ствия, беспреста'нно повторя'я: - Гру'ня, ми'лая Гру'ня, она' лю'бит меня'; нет сомне'ния, что она' не вино'вна в изме'не. У'тром я разду'мал, что Гру'ня должна' находи'ться в неприя'тных обстоя'тельствах, не име'я де'нег и бу'дучи в до'лгу. Я посла'л ей с Петро'вым пять ты'сяч рубле'й. Невзира'я на то что я жил поря'дочно, име'л экипа'ж, одева'лся всегда' по после'дней мо'де, по'тчевал прия'телей, де'лал небольши'е пода'рки да'мам в имени'ны и покупа'л всем бало'ванным де'тям конфе'ты и игру'шки, чтоб понра'виться ма'леньким; брал на нали'чные де'ньги биле'ты на лотере'и (кото'рые никогда' не разы'грывались) и плати'л стару'хам ка'рточные долги', не получа'я с них ни копе'йки; невзира'я на все э'ти расхо'ды, я не тро'нул моего' капита'ла. Мно'гим пока'жется э'то удиви'тельным, осо'бенно когда' я скажу' им при э'том слу'чае, что я не употребля'л никаки'х необыкнове'нных средств к приобрете'нию де'нег. Но е'сли кому' сча'стье ста'нет служи'ть, то де'ньги са'ми ка'тятся в карма'н со всех сторо'н; а е'сли, напро'тив того', оно' начнёт изменя'ть, тогда' ни сундуки', ни запо'ры не уде'ржат копе'йки, и де'ньги са'ми отка'тываются и пролеза'ют сквозь па'льцы. Я игра'л че'стно в комме'рческие игры', но игра'л иску'сно, хладнокро'вно, внима'тельно; сади'лся игра'ть на больши'е де'ньги и почти' всегда' выи'грывал. Не име'я никако'го поня'тия об иго'рном плутовстве', я одни'м сча'стьем разруша'л все за'говоры, составля'емые про'тив меня' игрока'ми. Когда' игра'ли в банк, я внеза'пно ста'вил не'сколько карт в среди'не та'лии: выи'грывал, брал де'ньги и уезжа'л домо'й. Проигра'в, я не продолжа'л игры' и никогда' не оты'грывался. Я поступа'л таки'м о'бразом по сове'ту Милови'дина, кото'рый уме'"л прекра'сно сове'товать, но весьма' ду'рно сам исполня'л свои' му'дрые пра'вила, потому' что он сове'товал хладнокро'вно, а де'йствовал всегда' с пы'лкостью, увлека'ясь страстя'ми. Не бу'дучи привя'зан ни к игре', ни к де'ньгам, я игра'л, как говори'тся, расчётисто, и как сча'стье мне благоприя'тствовало, то я, не бу'дучи игроко'м, жил игро'ю. В два го'да я вы'играл о'коло два'дцати пяти' ты'сяч рубле'й нали'чными де'ньгами, а в до'лгу у меня' бы'ло по кра'йней ме'ре сто'лько же. Но как я посла'л Гру'не все мои' нали'чные де'ньги, оста'вив себе' то'лько не'сколько сот рубле'й на ме'лкие расхо'ды, то тепе'рь надлежа'ло приня'ться за капита'л на слу'чай каки'х непредви'димых изде'ржек. Пра'вда, мне о'чень не хоте'лось э'того, но когда' я посыла'л де'ньги Гру'не, то ду'мал о Гру'не, а не о де'ньгах. Она' подари'ла сто рубле'й Петро'ву, кото'рый был в восхище'нии от _до'брой краса'вицы_, так он назва'л Гру'ню с пе'рвого знако'мства. Меня' поблагодари'ла она' таки'м не'жным письмо'м, что я, чита'я его', гото'в был в ту мину'ту отда'ть ей после'днюю мою' копе'йку. Е'сли кто мне ска'жет, что он, бу'дучи влюблён, помышля'л о де'ньгах, то я в отве'т скажу', что он не люби'л, а рассчи'тывался. Любо'вь есть боле'знь: лихора'дочное состоя'ние те'ла, производя'щее помраче'ние в уме'. В любви' челове'к не рассужда'ет. Ина'че, как бы мог у'мный челове'к убива'ть на поеди'нке друго'го челове'ка за то, что он бо'лее нра'вится краса'вице? Как бы мог он лиша'ть себя', а иногда' и це'лое своё семе'йство пропита'ния, чтоб угожда'ть при'хотям возлю'бленной? Как бы мог же'ртвовать свои'м споко'йствием, свобо'дою, вре'менем для люби'мого предме'та? Как бы мог пренебрега'ть обя'занностями слу'жбы, до'лгом к оте'честву, к согра'жданам, из любви' к же'нщине? Пусть говоря'т, что хотя'т; но любо'вь, пла'менная, стра'стная, есть то'чно боле'знь - и да'же опа'сная, ча'сто низводя'щая несча'стного в моги'лу, а гора'здо ча'ще к поте'ре име'ния и до'брой сла'вы. Одно' спасе'ние в э'том неду'ге: благоразу'мие, не'жность чу'вствований и благоро'дный о'браз мы'слей любо'вницы и'ли любо'вника. Но влюблённый челове'к слеп и глух. Он лю'бит да'же недоста'тки в люби'мом предме'те и нахо'дит в них осо'бую пре'лесть. Ча'сто, весьма' ча'сто случа'ется, что влюблённые низверга'ются в про'пасть, бу'дучи во'все безви'нны, увлека'ясь то'лько хара'ктером, нима'ло не помышля'я вреди'ть друг дру'гу, напро'тив того', взаи'мно себя' обожа'я. Оди'н и'ли одна' де'лает глу'пости, друго'й и'ли друга'я не ви'дит того' и ги'бнет то'чно так, как во вре'мя чумы' и ме'дик ги'бнет от больно'го и здоро'вый от ме'дика. Повторя'ю: любо'вь в душе', пы'лкой, стра'стной есть боле'знь. Но обрати'мся к происше'ствиям. ГЛАВА' XXV ИСТО'РИЯ ГРУ'НИ. ДРУ'ЖБА С У'МНОЮ АКТРИ'СОЮ, И'ЛИ СА'МЫЙ ЛЁГКИЙ, СА'МЫЙ ВЕ'РНЫЙ И СА'МЫЙ ПРИЯ'ТНЫЙ СПО'СОБ К РАЗОРЕ'НИЮ Я не преми'нул яви'ться к обе'ду. Гру'ня приняла' меня' с распростёртыми объя'тиями, смея'лась, пла'кала и повторя'ла ты'сячу раз, что нет счастли'вее её в ми'ре, по'сле того' как она' удостове'рилась в мое'й любви'. За столо'м я рассказа'л ей в кра'тких слова'х мои' приключе'ния в кирги'зской степи'. По'сле обе'да мы усе'лись на дива'н, и Гру'ня начала' своё повествова'ние: - Оте'ц мой, как тебе' изве'стно, оста'вил по'сле сме'рти свое'й поря'дочное состоя'ние; но ма'тушка, управля'я име'нием во вре'мя моего' де'тства, расстро'ила его' и наде'лала долго'в. Ты ви'дел жизнь на'шу. У нас в до'ме собира'лись все люби'тели и все профе'ссоры ка'рточной игры'. Все, что то'лько, ма'тушка выи'грывала _на ве'рную_ в до'ле с игрока'ми, она'; прои'грывала им же _на сча'стье_, с приба'вкою из свои'х со'бственных де'нег. К доверше'нию несчастия, она' влюби'лась в одного' молодо'го вертопра'ха, кото'рый обеща'л на ней жени'ться, взял взаймы' большу'ю су'мму де'нег и жени'лся - на друго'й. Положе'ние на'ше, пред отъе'здом в Оренбу'рг, бы'ло са'мое отча'янное: дом был зало'жен, капита'ла ни гроша' и долго'в вдво'е бо'лее, не'жели всего' име'ния. В э'то вре'мя у'мер мой дя'дя, и мы поспеши'ли в Оренбу'рг за насле'дством, наде'ясь попра'виться в дела'х. Едва' то'лько я вы'шла из пансио'на, где научи'лась на'шей пансио'нной прему'дрости, то есть держа'ться пря'мо и болта'ть по-францу'зски, ма'тушка моя' взяла'сь доверши'ть на'чатое воспита'ние и ста'ла учи'ть меня' коке'тству, чтоб красото'ю мое'ю и любе'зностью привлека'ть в дом бога'тых ю'ношей. Ты вида'л ча'сто и сам, как я выбира'ла ка'рты из коло'ды для горя'чего понтёра и сове'товала ему' ста'вить больши'е ку'ши на моё сча'стье. Я всегда' избира'ла для э'того игроко'в, кото'рые бы'ли неравноду'шны к мое'й красоте' и охо'тно мне повинова'лись. Разуме'ется, что вы'бранная мно'ю ка'рта всегда' прои'грывала, потому' что мне шепта'ли игроки', каку'ю ка'рту и когда' я должна' ста'вить. Мне проти'вна была' э'та роль, но я должна' была' повинова'ться, а сверх того', принуждена' де'лать гла'зки, прия'тно улыба'ться и слу'шать по'шлые ве'жливости влюблённых в меня' игроко'в, кото'рых я должна' была' пита'ть наде'ждою взаи'мности. Кляну'сь че'стью, что я коке'тничала с велича'йшим отвраще'нием, пока' не узна'ла тебя'. Мне ве'лено бы'ло привяза'ть тебя' к до'му. Э'то бы'ло са'мое прия'тное для меня' поруче'ние со вре'мени вы'хода моего' из пансио'на. Я не име'ла ну'жды притворя'ться, потому' что и'стинно тебя' полюби'ла. Вспо'мни, что я не то'лько не завлека'ла тебя' в игру', но да'же всегда' отвраща'ла от ней. Ма'тушка ча'сто брани'ла меня' за э'то; но я реши'тельно объяви'ла ей, что, под усло'вием не вовлека'ть тебя' в игру', я соглаша'юсь обма'нывать други'х, по её во'ле. Она' оста'вила меня' на э'тот счет в поко'е. В Оренбу'рге пости'гло нас но'вое несча'стье. Лишь то'лько суд намерева'лся отда'ть нам оста'вшееся по'сле дя'ди име'ние, яви'лись насле'дницы: полдю'жины воспи'танниц с духо'вным завеща'нием, напи'санным зако'нным о'бразом, при свиде'телях. Име'ние бы'ло на'житое, то есть приобретённое сами'м дя'дею, а потому' и спо'рить бы'ло бы бесполе'зно, тем бо'лее что воспи'танницы бы'ли краса'вицы и име'ли си'льное покрови'тельство. Де'лать бы'ло не'чего, и ма'тушка сно'ва откры'ла иго'рный дом: вы'писала из Москвы' не'скольких иску'сных игроко'в, и меня' сно'ва заста'вила игра'ть роль Сире'ны и прима'нивать пловцо'в на очаро'ванные утёсы Сци'ллы и Хари'бды! Дела' шли весьма' пло'хо до зи'мы. Мы жи'ли почти' в долг. Осо'бенно снача'ла мы нужда'лись в де'ньгах. В э'то вре'мя прие'хал в Оренбу'рг, по дела'м слу'жбы, адъюта'нт одного' генера'ла из Петербу'рга, ро'тмистр граф Ло'вков, молодо'й челове'к прия'тной нару'жности, сын бога'тых роди'телей, весёлый нра'вом и чрезвыча'йно любе'зный. Он уви'дел меня' на прогу'лке, влюби'лся, познако'мился в до'ме и стал посеща'ть нас ежедне'вно. Ма'тушка, под угро'зою прокля'тия, веле'ла мне употреби'ть все сре'дства прельще'ния, чтоб привяза'ть к себе' гра'фа Ло'вкова. Э'та любо'вная игра' гора'здо опа'снее ка'рточной, и весьма' ча'сто случа'ется, что в ней теря'ет сторона', расставля'ющая се'ти на уловле'ние своего' проти'вника. Граф Ло'вков прои'грывал де'ньги в на'шем до'ме, но он по'льзовался за э'то свои'м пра'вом на'до мно'ю и нечувстви'тельно пойма'л меня' в те са'мые силки', кото'рые я для него' пригото'вила. Слу'шая терпели'во его' изъясне'ния в любви', я так к ним привы'кла, что мне ску'чно бы'ло, когда' я их не слыха'ла, и, наконе'ц, чтоб продолжа'ть э'ту прия'тную заба'ву, и удержа'ть гра'фа в мое'й зави'симости, я сама' призна'лась ему', что он мне мил. Граф был челове'к све'тский и о'пытный не по ле'там в подо'бных дела'х. Вско'ре ме'жду на'ми водвори'лась те'сная дру'жба, фамилия'рность, кото'рой ты был свиде'телем... Ты все ещё жил у меня' в се'рдце, но, признаю'сь, почти'тельная, ро'бкая любо'вь твоя' ко мне каза'лась мне де'тскою игру'шкой, в сравне'нии с пла'менною, откры'тою сча'стью гра'фа. Когда' он узна'л от Воровати'на, что ты прие'хал в Оренбу'рг из любви' ко мне, то покля'лся лиши'ть тебя' жи'зни, и чтоб спасти' тебя' от опа'сности, я взду'мала отре'чься от тебя' и да'же клевета'ть..... Коне'чно, лека'рство бы'ло не сли'шком привлека'тельно; но я ду'мала тогда', что де'лала хорошо'. Внеза'пное твоё появле'ние привело' меня' в тако'е смуще'ние, что я была' вне себя'... не зна'ю, что я говори'ла. Твоё наме'рение уни'зить меня' в глаза'х гра'фа привело' меня' в гнев... Любе'зный Ва'ня, прости' меня'! Гру'ня запла'кала, и я объяви'л торже'ственно и утверди'л кля'твою, что проща'ю её и не сохраню' в се'рдце ни мале'йшей и'скры негодова'ния за все проше'дшее. - Будь и'скренна, Гру'ня, - сказа'л я. - Все забы'то, все прощено'; я люблю' тебя' бо'лее, не'жели пре'жде! - Я хоте'ла узна'ть, что с тобо'ю сде'лалось, - сказа'ла; Гру'ня. - Меня' уве'домили, что ты заболе'л, что Ворова'тин, на друго'й же день, на'нял другу'ю кварти'ру, что како'й-то незнако'мец прие'хал за тобо'ю в теле'ге, чтоб перевезти' в но'вое жили'ще, но что хозя'ин но'вой кварти'ры тебя' не вида'л. Ворова'тин чрез не'сколько дней уе'хал из Оренбу'рга, не простя'сь с на'ми, и я не зна'ла, что ста'лось с тобо'ю. Та'йный го'лос упрека'л меня' в твоём несча'стии. Ужа'сные сновиде'ния, ча'сто трево'жили меня': я ви'дела тебя' умира'ющим, ви'дела тень твою', угрожа'ющую мне мще'нием. Я ду'мала, что ты у'мер, пла'кала, моли'лась; наконе'ц, ма`ло-пома'лу успоко'илась, и е'сли не во'все забы'ла, то по кра'йней ме'ре ре'же ста'ла ду'мать; о тебе'. Любе'зный друг! изба'вь меня' от расска'зывания подро'бностей мои'х приключе'ний, сме'шанных с просту'пками, кото'рые я чу'вствую в по'лной ме'ре и в кото'рых от вей ду'ши раска'иваюсь. Граф, предста'вив мне иску'сным о'бразом несча'стное положе'ние моё в иго'рном до'ме и обеща'я жени'ться на мне по'сле сме'рти ста'рого и больно'го своего' отца', уговори'л меня' та'йно уе'хать с ним в Ки'ев, где стоя'л полк, в кото'рый он поступи'л, оста'вив зва'ние адъюта'нта. Не до'лго была' я в заблужде'нии. Граф был любе'зен, не'жен и ве'жлив, как все обольсти'тели до исполне'ния своего' у'мысла, а по'сле того' сде'лался груб, капри'зен, хо'лоден, чтоб отвяза'ться от легкове'рной. Не проходи'ло ни одного' дня без ссо'ры, взаи'мных упрёков, слез. Презре'ние, кото'рым я была' окружена', терза'ло меня', и легкомы'слие гра'фа, иска'вшего рассе'яния в други'х свя'зях, приводи'ло меня' в отча'яние. Наконе'ц он объяви'л мне, что оте'ц его' сконча'лся и что он до'лжен неме'дленно е'хать в Петербу'рг. Я припо'мнила ему' обеща'ние. Он молча'л. Я проси'ла его', чтоб он взял меня' с собо'ю: он отговори'лся невозмо'жностью. Наконе'ц он уе'хал, и чрез ме'сяц я узна'ла, что оте'ц его' жив и что мой обольсти'тель жени'лся на бога'той деви'це зна'тной фами'лии! Ты мо'жешь вообрази'ть себе' моё отча'яние. Я намерева'лась возврати'ться к ма'тери, кото'рая перее'хала сно'ва в Москву': но в отве'т на моё письмо' получи'ла изве'стие, что ма'тушка моя' сконча'лась. Я оста'лась сирото'ю в све'те, без покрови'теля, без де'нег, без до'брого и'мени! Граф поручи'л одному' из свои'х друзе'й разде'латься со мно'ю и предложи'л мне пе'нсию, с тем что'бы я оста'вила его' в поко'е. Я презре'ла его' предложе'ние и написа'ла к жене' его' письмо', в кото'ром изобрази'ла всю гну'сность посту'пка гра'фова. До'лго я колеба'лась, жить ли мне и'ли бро'ситься в во'ду. Мо'лодость превозмогла' отча'яние, я успоко'илась, но, не зна'я, каки'м о'бразом сни'скивать пропита'ние, вознаме'рилась служи'ть. В э'то вре'мя чрез Ки'ев проезжа'ла тру'ппа стра'нствующих актёров, соста'вленная из недоучивш'ихся шко'льников, исключённых семинари'стов и полугра'мотных актри'с дома'шних теа'тров, отпу'щенных на во'лю и'ли прожива'ющих по паспорта'м. Мне вдруг пришла' в го'лову мысль сде'латься актри'сою. Хозя'ин э'той орды', отставно'й суфлёр, испыта'в мои' спосо'бности к теа'тру, так был дово'лен мно'ю, что то'тчас дал мне в свое'й тру'ппе ме'сто: пе'рвой певи'цы, пе'рвой траги'ческой и коми'ческой актри'сы и пе'рвой танцо'рки. Я не хоте'ла игра'ть на теа'тре в Ки'еве, где меня' зна'ли офице'ры. Мы отпра'вились на малоросси'йские я'рмарки, где я сниска'ла себе' сла'ву и привлекла' зри'телей на на'ши представле'ния. Я одна' подде'рживала тру'ппу и за то уважа'ема была' все'ми бо'лее, не'жели сам хозя'ин. Да'же же'нщины люби'ли меня', потому' что я не меша'ла им ни в чем, вела' себя' скро'мно, не хоте'ла и'меть обожа'телей и да'же слыла' жестокосе'рдою. Мне не бы'ло поко'ю от влюблённых; не'которые из ме`лкопоме'стных дворя'н да'же предлага'ли мне свою' ру'ку; но я полюби'ла свобо'дную жизнь и не хоте'ла за'живо погребсти'сь в како'м-нибудь ху'торе. Рукоплеска'ния сде'лались мое'ю потре'бностью: я мечта'ла о сла'ве! Безде'нежье пресле'довало нас повсю'ду, как со'весть престу'пника. Прие'хав в го'род, мы обыкнове'нно жи'ли в долг, до тех пор, пока' не уда'стся собра'ть де'нег на упла'ту до'лга и на перее'зд в друго'е ме'сто. Одева'лись мы на бенефи'сные вы'ручки, а нанима'ли кварти'ру и име'ли стол на о'бщие де'ньги и'ли на счет хозя'ина. О разде'ле прибыле'й говорено' бы'ло по прие'зде на ка'ждую я'рмарку, но по оконча'нии её ока'зывалось, что дели'ться бы'ло не'чем. Одна'ко ж мы жи'ли хотя' не бога'то, но ве'село; не забо'тились о бу'дущем и наслажда'лись настоя'щим. Одна'жды, на прое'зде чрез небольшо'й горо'дишко, хозя'ин объяви'л нам, что казна' на'ша в тако'м истоще'нии, что не позволя'ет нам продолжа'ть на'шего стра'нствия. Мы останови'лись в тракти'ре, устро'или в сара'е теа'тр, наде'лали люстр из обруче'й, вы'весили свои' бума'жные декора'ции и обкле'или все углы' у'лиц пи'саными объявле'ниями. Прошло' не'сколько дней, и никто' не явля'лся в теа'тр. В э'то вре'мя останови'лся в тракти'ре бога'тый господи'н, проезжа'вший из Петербу'рга в свои' поме'стья. Уви'дев на афи'шке, что актёры наме'рены игра'ть траге'дию Сумаро'кова: _Дими'трий Самозва'нец_ и о'перу _Ме'льник_ и ожида'ют то'лько зри'телей, чтоб отличи'ться прекра'сною игро'ю, - прое'зжий ба'рин, для поте'хи, заказа'л для себя' спекта'кль и за 50 рубле'й ассигна'циями помести'лся в теа'тре оди'н, с свои'м пу'делем. Невзира'я на то, что пу'дель меша'л нам деклами'ровать, поднима'я ужа'сный лай, как ско'ро наш Дми'трий Самозва'нец приходи'л в бе'шенство, невзира'я на то, что све'чки, прикреплённые к вися'чим обруча'м, то га'сли, то па'дали актёрам на го'лову, что в це'лом орке'стре не бы'ло ни одно'й скри'пки с по'лным число'м струн, мы благополу'чно око'нчили на'ше представле'ние, и бога'тый ба'рин заме'тил во мне спосо'бности, кото'рые ему' уго'дно бы'ло назва'ть больши'м дарова'нием. Он подари'л мне, из одного' великоду'шия, 200 рубле'й на прое'зд в губе'рнский го'род, где оди'н люби'тель теа'тра содержа'л тру'ппу. Я послу'шалась его', оста'вила свои'х това'рищей и, при'быв в губе'рнский го'род, яви'лась к содержа'телю теа'тра. По'сле пе'рвого дебю'та мне назна'чили бенефи'с, с усло'вием сыгра'ть не'сколько раз в по'льзу теа'тра. Бенефи'с был блиста'тельный, и'бо тогда' бы'ли дворя'нские вы'боры, и я нра'вилась пу'блике. С со'бранными деньга'ми и рекоменда'тельными пи'сьмами отпра'вилась я в Москву', определи'лась в актри'сы зде'шнего теа'тра, и ты по моему' дебю'ту мо'жешь суди'ть о ма'лых мои'х спосо'бностях и о тех успе'хах, каки'е ожида'ют меня' на э'том по'прище. - Любе'зная Гру'ня, - сказа'л я. - Ты ви'дишь одни' прия'тности в зва'нии актри'сы, но не рассчита'ла неуда'ч, кото'рые мо'гут тебе' встре'титься. Послу'шайся меня', оста'вь теа'тр: я женю'сь на тебе', мы уе'дем в како'й-нибудь отдалённый го'род, и я с капита'лом мои'м заведу' торго'влю и'ли займу'сь хлебопа'шеством. Для счастли'вых серде'ц так ма'ло на'добно в жи'зни! Гру'ня заду'малась, пото'м, положи'в мне ру'ку на плечо' и посмотре'в на меня' уми'льно, сказа'ла: - Вы'жигин! Арка'дские твои' мечты' хороши' в водеви'ле, но не в суще'ственности. Неуже'ли при и'мени сла'вы _се'рдце_ твоё остаётся холо'дным? Неуже'ли блиста'тельная у'часть твое'й Гру'ни тебя' не тро'гает? Ва'ня, любе'зный Ва'ня! е'сли б ты знал, каку'ю сла'дость доставля'ют се'рдцу и слу'ху рукоплеска'ния, как прия'тно привлека'ть внима'ние пу'блики, ви'деть и'мя своё напеча'танным, быть превозноси'мою похвала'ми в журна'лах, то, любя' меня', ты не отвлека'л бы меня' от моего' зва'ния, но был бы вдво'е счастли'вее, наслажда'ясь мое'ю любо'вью и мои'м сча'стьем! Нет, Вы'жигин, я не могу' отре'чься от теа'тра в ту са'мую мину'ту, когда' он доставля'ет мне сла'вное и'мя, спо'соб к существова'нию, удово'льствие и примиря'ет с све'том, из кото'рого, так сказа'ть, я дезерти'ровала. Подожди', дай мне наслади'ться, и тогда' - я твоя' наве'ки. Я хоте'л спо'рить, рассужда'ть, но Гру'ня проси'ла меня' прекрати'ть э'тот разгово'р. - Сла'ва и любо'вь! - воскли'кнула Гру'ня. - Вот деви'з хоро'шей актри'сы. Принима'й ве'щи в тако'м ви'де, как оне' есть - и'ли я бу'ду несча'стна! Надлежа'ло повинова'ться, и'ли, лу'чше сказа'ть, не надлежа'ло, но хоте'лось повинова'ться - и я замолча'л. Прошёл ме'сяц; Гру'ня сде'лалась предме'том обожа'ния всех люби'телей прекра'сного пола' и драмати'ческого иску'сства, предме'том за'висти для всех коке'ток. Она' торжествова'ла; я страда'л и молча'л. Ма`ло-пома'лу в до'ме у меня' соста'вилось небольшо'е о'бщество из покрови'телей драматурги'и, из поко'рных и услу'жливых актри'с, кото'рые льнут всегда' к ка'ждой из свои'х сестёр, входя'щей в мо'ду, чтоб пойма'ть отставно'го обожа'теля и'ли разда'ть свои' бенефи'сные биле'ты, и из не'которых чино'вников театра'льных, необходи'мых для успе'ха актри'сы, как деревя'нные подста'вки для декора'ций. Но Гру'ня вела' себя' прекра'сно. С бога'тыми и влюблёнными в неё люби'телями драматурги'и она' обходи'лась го'рдо, но ве'жливо; принима'ла их то'лько в усло'вленные дни и часы', всех вме'сте, при други'х же'нщинах, и не позволя'ла никаки'х во'льностей ни в слова'х, ни в посту'пках. С театра'льными чино'вниками она' уме'ла обходи'ться таки'м о'бразом, что они' са'ми предупрежда'ли её жела'ния. Гру'ня слыла' фе'никсом ума' и доброде'тели ме'жду актри'сами. В о'бществах большо'го све'та ни о чем бо'лее не толкова'ли, как о ру'сской актри'се, краса'вице, кото'рая говори'т прекра'сно по-францу'зски. После'днее обстоя'тельство своди'ло с ума' осты'лых чти'телей прекра'сного пола', из вы'сшего кру'га о'бщества. "Ру'сская актри'са говори'т по-францу'зски? C'est charmant! c'est charmant! - повторя'ли ста'рые волоки'ты. - Как жаль, что она' доброде'тельна! Доброде'тель в актри'се - ро'скошь, и да'же непозволи'тельная!" Так рассужда'ли волоки'ты, а Гру'ня смея'лась и люби'ла меня' одного'. Одна'жды я заста'л Гру'ню в печа'ли: глаза' её бы'ли кра'сны, бле'дность покрыва'ла лицо': ви'дно бы'ло, что она' пла'кала. Я ужасну'лся. - Ми'лая Гру'ня, что с тобо'й сде'лалось: скажи', ра'ди Бо'га? - Ах, Вы'жигин, как я несча'стна! Мне да'ли пе'рвую роль в но'вой о'пере, назло' э'той глу'пой и вя'лой девчо'нке Маски'ной, кото'рая горди'тся то'лько тем, что расточа'ет име'ние гра'фа Жи'лкина и появля'ется на сце'не в зо'лоте и в алма'зах. Она' должна' заня'ть второстепе'нную роль в э'той о'пере; я э'то сде'лала, невзира'я на все интри'ги па'ртии гра'фской. Я да'же вы'слушала преглу'пое любо'вное объясне'ние ротозе'я, закули'сного чино'вника... Не бо'йся, Ва'ня! ты уже' вы'пучил глаза' и стру'сил; я то'лько вы'слушала объясне'ние и уже' позабы'ла его'. Ме'жду тем пе'рвая роль принадлежи'т мне! Что же взду'мала сде'лать э'та зла'я Маски'на? Она' должна' представля'ть сопе'рницу мою', бога'тую вдову', и заказа'ла богате'йшее пла'тье, вы'шитое чи'стым золото'м по ба'рхату, и хо'чет яви'ться вся в бриллиа'нтах, во'зле меня', а я в пе'рвой ро'ли бу'ду в мишуре' и стекля'нных бу'сах! - Гру'ня запла'кала. - Но э'тому мо'жно пособи'ть, - сказа'л я, заика'ясь. - Не плачь, посове'туемся хладнокро'вно. - Что помо'гут сове'ты? Из со'тни развра'тных старичи'шек я могу' вы'брать любо'го, кото'рый гото'в для меня' разори'ться. Но я не хочу' ни за миллио'ны име'ть де'ло с тру'пами. У вся'кого свой хара'ктер: я ни за что не соглашу'сь сказа'ть люблю' тому', кому' должно' говори'ть: memento mori (_помни смерть_). Молоды'е же краса'вцы и'ли го'лы, как со'колы, и'ли так за'няты собо'ю, что вообража'ют, бу'дто взгля'ды их кра'ше и доро'же бриллиа'нтов. Како'й тут сове'т, Ва'ня? Я люблю' одного' тебя' и лу'чше хочу' поги'бнуть, сгоре'ть от стыда', чем измени'ть тебе'. Я поцелова'л Гру'не ру'ку и сказа'л - Ми'лая Гру'ня! игра' твоя' затми'т блеск наря'да Маски'ной. - Могу' ли я игра'ть хорошо', когда' пе'ред глаза'ми мои'ми бу'дет блесте'ть э'та ку'кла, с свои'м чва'нством! - Ско'лько же на'добно на пла'тье? - Ты'сячи полторы'. - Полторы' ты'сячи небольшо'е де'ло, но бриллиа'нты... - Бриллиа'нты мо'жно взять напрока'т, то'лько чтоб бы'ло что заложи'ть за них. Мне в со'бственность нужны' то'лько поря'дочные бриллиа'нтовые серёжки и же'мчуг с фермуа'ром, а про'чее все мо'жно бы'ло бы взять напрока'т. Но оста'вим э'то: сядь ко мне, Ва'ня, и погорю'ем вме'сте. - Извини', Гру'ня, я не могу' до'лее у тебя' остава'ться. Прошу' об одно'м: не кручи'нься и не предпринима'й ничего' до обе'да. Я прие'ду к тебе' обе'дать, и мы посове'туемся. Аво'сь-либо и Вы'жигин помо'жет тебе'! Я вы'бежал от Гру'ни в си'льном волне'нии. Она' лю'бит меня', ду'мал я; она' пренебрега'ет все'ми свя'зями из любви' ко мне и же'ртвует да'же для меня' же'нским тщесла'вием - самолю'бием! О, неоцене'нная Гру'ня! я до'лжен вознагради'ть тебя' за э'ту бескоры'стную любо'вь, возврати'ть тебе' часть наслажде'ния, доста'вленного мне твое'ю любо'вью. С си'ми мы'слями я полете'л домо'й, взял биле'ты Сохра'нной казны', пое'хал с ни'ми в Опеку'нский сове'т, взял де'сять ты'сяч рубле'й и пря'мо поскака'л к ювели'ру. Я вы'брал прекра'сные серёжки и же'мчуг с фермуа'ром за 6000 рубле'й, взял напрока'т диаде'му, ожере'лье и брасле'ты, цено'ю в 25 000 рубле'й, под зало'г мои'х биле'тов, и возврати'лся к Гру'не, когда' она' собира'лась сади'ться за стол, полага'я, что я уже' не бу'ду. Она' приняла' меня' не'жно, но с печа'льным лицо'м. - Ты зна'ешь, Гру'ня, что я бою'сь снов? - Что же из э'того? - Мне сни'лось, бу'дто у тебя' во вре'мя обе'да сде'лается что'-то неожи'данное. Поте'шь меня', ми'лая, и сходи' сама' в ку'хню посмотре'ть, все ли испра'вно. Ты зна'ешь, что неда'вно в одно'м до'ме, вме'сто того' чтоб посыпа'ть пиро'жное са'харом, куха'рка, по неосторо'жности, посы'пала мышьяко'м, кото'рый храни'лся в шка'фе, для истребле'ния крыс! - Бо'же мой, каки'е у тебя' мы'сли! - сказа'ла Гру'ня и вы'шла из ко'мнаты, а я ме'жду тем разложи'л на ма'леньком сто'лике привезённые мно'ю галантере'йные ве'щи и, кро'ме того', две ты'сячи рубле'й на пла'тье. Лишь то'лько Гру'ня подошла' к дверя'м, я взял её за ру'ку и, подведя' к сто'лику, сказа'л: - Не печа'лься: жела'ние твоё испо'лнено! Гру'ня посмотре'ла на ве'щи, пото'м бро'сила на меня' тако'й взгляд, что я чуть не раста'ял; ки'нулась в мои' объя'тия, вскри'кнула и лиши'лась чувств. Я перенёс её на софу', кли'кнул служа'нку, бе'гал, суети'лся, лил во'ду, духи' и наконе'ц привёл в чу'вство Гру'ню. - Ва'ня, - сказа'ла она', - я не уме'ю благодари'ть тебя': э'то се'рдце, кото'рое принадлежи'т тебе', чу'вствует, но язы'к мой слаб, чтоб вы'разить чу'вства. Гру'ня от изли'шней чувстви'тельности перешла' к тако'й шу'мной ра'дости, что я опаса'лся, что'бы она' не лиши'лась ума'. Она' крича'ла, смея'лась, пе'ла и беспреста'нно приме'ривала то диаде'му, то склава'ж, то брасле'ты. Я прину'дил её сесть за стол, но она' ежемину'тно вска'кивала со сту'ла, чтоб смотре'ться в зе'ркало и сно'ва принора'вливать к лицу' убра'нства. - Гру'ня, - сказа'л я, - ты так умна'! неуже'ли э'ти блестя'щие игру'шки име'ют в глаза'х твои'х таку'ю це'ну, что ты от них забыва'ешься? - Нет, друг мой, - отвеча'ла она', - не ве'щи мне доро'ги, но торжество' над мое'ю надме'нною сопе'рницей, торжество', кото'рого она' не наде'ется и кото'рое мне тем миле'е, что я тебе' за него' обя'зана! Ме'жду тем приближа'лось вре'мя представле'ния, и Гру'ня откры'ла мне, что друзья' гра'фа Жа'лкина составля'ют про'тив неё за'говор. - Любе'зный Ва'ня, - сказа'ла Гру'ня, - в све'те не зна'ют о на'шей те'сной дру'жбе, и так на'добно, что'бы ты взя'лся соста'вить та'кже для меня' па'ртию! Я бы э'то легко' могла' сде'лать сама', но не хочу' возбужда'ть твое'й ре'вности, не хочу' тро'гать твое'й чувстви'тельности. Возьми' не'сколько деся'тков биле'тов, скажи' прия'телям, что ты вы'играл их, поби'вшись об закла'д, и разда'й да'ром. Дай обе'д и'ли за'втрак са'мым пы'лким, неугомо'нным и де'рзким шалуна'м и внуши' им, что на'добно защища'ть пра'вое де'ло, возвы'сить меня' рукоплеска'ниями и вы'зовом на сце'ну, и заши'кать Маски'ну. Я хоте'л возража'ть, но Гру'ня зажа'ла мне рот свое'ю прекра'сною ру'чкой, поцелова'ла и сме'хом разру'шила все мои' философи'ческие батаре'и. Я до'лжен был, то есть мне хоте'лось, ей повинова'ться. Наконе'ц наступи'ло представле'ние. Я в э'тот день дава'л обе'д прия'телям - буя'нам, в бли'жнем от теа'тра тракти'ре, и когда' в голове' у всех зашуме'ло, предложи'л им идти' в теа'тр, защища'ть пра'вое де'ло, и ро'здал биле'ты. Мы вошли' в теа'тр гурьбо'ю, и друзья' мои' ожида'ли то'лько моего' сигна'ла, чтоб ши'кать и'ли хло'пать. Ме'жду тем Гру'ня не пока'зывалась из свое'й убо'рной, пока' не пришла' её о'чередь выходи'ть на сце'ну. Когда' же она' вы'шла, то Маски'ной сде'лалось ду'рно при ви'де бриллиа'нтов и бога'того пла'тья, кото'рые бы'ли на Гру'не, и весь закули'сный факульте'т реши'л, что невозмо'жно быть оде'той лу'чше и бога'че её. Гру'ня была' вне себя' от ра'дости, и э'то расположе'ние ду'ха име'ло тако'е си'льное влия'ние на её игру', что она' в са'мом де'ле превзошла' все ожида'ния; а Маски'на, в отча'янии от торжества' сопе'рницы, забы'ла роль и меша'лась в игре'. Друзья' гра'фа Жа'лкина стара'лись все'ми си'лами поддержа'ть его' прия'тельницу; но ши'канье на'шей па'ртии заглуша'ло сла'бые рукоплеска'ния, и Гру'ня, превозноси'мая похвала'ми в продолже'ние пье'сы, была' вы'звана на сце'ну; а Маски'на, покры'тая стыдо'м и насме'шками, побрани'лась с Гру'нею за кули'сами и, прие'хав домо'й, подрала'сь с гра'фом. Я был при'нят Гру'нею с восто'ргом. У неё бы'ли зва'ные го'сти к у'жину, но я так был расстро'ен волне'ниями того' дня, что чу'вствовал себя' нездоро'вым, и пое'хал домо'й. По ме'ре успе'хов Гру'ни на драмати'ческом по'прище и по ме'ре распростране'ния её изве'стности надлежа'ло ей наряжа'ться лу'чше други'х, и'ли, по кра'йней ме'ре, так, как други'е актри'сы, име'ть удо'бнее кварти'ру и завести' свой экипа'жец. Я ника'к не мог согласи'ться, чтоб Гру'ня прибега'ла к кому'-либо друго'му в свои'х ну'ждах, и сде'лал для неё все, что бы'ло ну'жным. У неё не бы'ло шале'й, но она' у меня' никогда' их не проси'ла; когда' же я звал её прогу'ливаться за го'род и'ли проси'л наде'ть бриллиа'нты на ве'чер, она' с улы'бкою отгова'ривалась тем, что у неё нет ша'ли, а без э'того нельзя' ни прогу'ливаться, ни бога'то наряжа'ться. Разуме'ется, что на'добно бы'ло купи'ть не'сколько шале'й, и'бо привезённые мно'ю из степи' бы'ли распро'даны. Наконе'ц, три но'вые представле'ния, два перее'зда с кварти'ры, устро'йство гардеро'ба и зи'мней оде'жды, заведе'ние экипа'жа, одни' имени'ны и день рожде'ния Гру'ни в тече'ние го'да лиши'ли меня' сорока' ты'сяч рубле'й и навяза'ли до'лгу до десяти' ты'сяч. Повторя'ю, что она' меня' никогда' ни о чем не проси'ла, и я не име'л ни мале'йшей охо'ты покупа'ть деньга'ми любо'вь и'ли благорасположе'ние у кого' бы то ни бы'ло. Ни я, ни Гру'ня не зна'ли, как э'то случи'лось, что мы истра'тили таку'ю ку'чу де'нег! Ей хоте'лось име'ть, у меня' бы'ло _на что доста'ть_: де'ньги кати'лись - и выкати'лись! Вот я оста'лся без гроша', без вся'ких средств доста'ть де'нег, обя'занный содержа'ть мать... Разду'мав о моём положе'нии, я пришёл в отча'яние, но не име'л ду'ху сказа'ть Гру'не о моём несча'стье. Я да'же ду'мал застрели'ться, ду'мал бежа'ть в кирги'зскую степь, но меня' уде'рживало положе'ние мое'й ма'тери. Не'сколько дней я не смел явля'ться к Гру'не и сиде'л заперши'сь в мое'й ко'мнате, помышля'я о сре'дствах содержа'ть себя' присто'йно в све'те. Ма'тушке мое'й я сказа'л, что нездоро'в. Ничто' не приходи'ло мне в го'лову, а всех де'нег остава'лось у меня' то'лько пятьдеся'т рубле'й. Я уже' писа'л одна'жды к Арсала'ну чрез Оренбу'рг, но не получи'л никако'го отве'та: тепе'рь сно'ва написа'л я письмо' к Арсала'ну и старши'нам кирги'зским, уведомля'я их о ме'сте своего' жи'тельства и прося' о присы'лке сле'дующих мне де'нег за прода'жу из оста'вшейся мое'й до'ли добы'чи. Молча'ние степны'х друзе'й мои'х не предвеща'ло ничего' до'брого. Ме'жду тем я страши'лся, чтоб друзья' мои', покрови'тельницы и заимода'вцы не узна'ли о моём разоре'нии. Ты'сячи прое'ктов рожда'лись и умира'ли в мое'й голове', как вдруг ве'чером шесто'го дня моего' уедине'ния дверь в ко'мнате мое'й бы'стро отвори'лась и вбежа'ла - Гру'ня. ГЛАВА' XXVI ИЗБА'ВИ НАС ОТ ЛУКА'ВОГО! УРО'К ДНЕВНО'ГО РАЗБО'Я. СОВЕ'ТЫ ОТСТАВНО'ГО СОЛДА'ТА. Я ОПЯ'ТЬ С ДЕНЬГА'МИ - Что э'то зна'чит, любе'зный друг, что ты бро'сил меня'? - сказа'ла Гру'ня. - Вели'кое де'ло, что промота'лся? - Как, и ты уже' зна'ешь... - Как мне не знать, - сказа'ла Гру'ня, - когда' твой Петро'в отрапортова'л мне о твоём го'ре. - Изме'нник! - воскли'кнул я. - Не горячи'сь, он и'стинный друг твой. Уви'дев, что ты лиши'лся весёлости и отста'л от всех свои'х привы'чек, он догада'лся, что казна' твоя' в чахо'тке. Наконе'ц, когда' приме'тил, что ты при'нялся осма'тривать и повёртывать в рука'х свои' пистоле'ты, до'брый Петро'в не мог бо'лее вы'терпеть и прибежа'л ко мне с про'сьбою, чтоб я поспеши'ла к тебе' _на сику'рс_. Что ж ты молчи'шь? Я взгляну'л на Гру'ню исподло'бья, в смуще'нии и стыде', и приме'тил на лице' её весёлость и улы'бку. - Полно' уныва'ть! - сказа'ла Гру'ня. - Не сты'дно ли кирги'зскому нае'зднику горева'ть о поте'ре добы'чи, когда' он сам цел и невреди'м? Давно' ли ты называ'л меня' свои'м сокро'вищем, свои'м сча'стьем. Вот я пе'ред тобо'ю - а ты кручи'нишься о поте'ре де'нег! - Гру'ня се'ла на софе', веле'ла мне помести'ться во'зле себя' и сказа'ла: - Ну, мно'го ли мы спусти'ли в э'том году'? - Ты'сяч пятьдеся'т, сли'шком! Гру'ня захохота'ла. - Изря'дно, о'чень ми'ло! - воскли'кнула она'. - А ка'жется, мы бы'ли так бережли'вы! Тепе'рь посуди', сто'ит ли кручи'ниться из де'нег, сто'ит ли му'чить себя' для них? Э'то су'щая пыль, кото'рая разно'сится и нано'сится ве'тром. - Утеши'тельная филосо'фия! но без де'нег невозмо'жно существова'ть, - отвеча'л я. - И са'мая не'жная любо'вь, са'мая бескоры'стная дру'жба мо'гут напо'лнить то'лько се'рдце... Гру'ня прервала' слова' мои'. - Ах, как ты умён без де'нег! - сказа'ла она'. - Но оста'вь э'то, любе'зный Вы'жигин! Ничего' нет скучне'е в ми'ре, как рассужде'ния безде'нежной филосо'фии! Ну, ско'лько у тебя' оста'лось? - Ме'нее не'жели ничего'. - Как так? - То есть долги' и невозмо'жность уплати'ть их. - Чи'сто! Послу'шай же, Вы'жигин, я пришла' к тебе' с тем, чтоб извле'чь тебя' из твоего' неприя'тного положе'ния. Будь тверд и бесстра'шен. Оди'н из ста'рых знако'мых мое'й ма'тушки, Я'ков Проко'фьевич Заре'зин, про'сит у меня' позволе'ния держа'ть банк в моём до'ме... - Гру'ня, ты опя'ть берёшься за сре'дства непозволи'тельные, кото'рые довели' до несча'стья твоё семе'йство! - Я от роду' не игра'ла в ка'рты и игра'ть не ста'ну, сле'довательно, ничего' не проигра'ю. Заре'зин даёт мне ра'вную до'лю в вы'игрыше без про'игрыша за одно' позволе'ние игра'ть у меня'... - То есть обы'грывать на ве'рную, красть, я'вно разбива'ть! - А нам до э'того како'е де'ло, любе'зный друг? - сказа'ла хладнокро'вно Гру'ня. - Вся'кому даны' ра'зум и во'ля: кто не уме'ет владе'ть и'ми, тот пусть у'чится, а за уро'ки, ты зна'ешь, на'добно плати'ть. - Твоя' филосо'фия хотя' не так скучна', как моя', безде'нежная, но э'то курье'рская подоро'жная в Сиби'рь. - Полно', по'лно вздо'рить; посмотри', чем живу'т лю'ди, принима'емые и чести'мые в о'бществах большо'го све'та. Тот обогати'лся взя'тками, тот расхище'нием казны', тот опе'ками над сиро'тским име'нием, тот несправедли'выми тя'жбами. _Не по'йман, не вор_ - гласи'т посло'вица, и бога'тые плуты высоко' поднима'ют го'лову, гордя'тся, что уме'ли нажи'ть себе' име'ние. Ты не име'л де'ла с купца'ми. Попро'буй, и уви'дишь, как лу'чший твой прия'тель сдерёт с тебя' вде'сятеро и, вы'пустив из ла'вки и'ли из конто'ры, посмеётся насчёт твоего' легкове'рия. При всем моём уваже'нии к челове'честву, ве'рю, что едва' ли не полови'на городски'х жи'телей - игроки' на ве'рную. Ра'зница в игре': кто игра'ет в поли'тику, кто в комме'рцию, кто в администра'цию, кто в правосу'дие, а кто в банк, вист и штос. - Гру'ня, ми'лая Гру'ня, - сказа'л я, целу'я её ру'ку, - ты настоя'щий де'мон в о'бразе красоты'; я не могу' спо'рить с тобо'ю, но не налага'й на меня' обя'занности быть бесче'стным, не по'льзуйся мое'ю сла'бостью! Я так люблю' тебя', что не могу' ни в чем отказа'ть тебе'. Могу' то'лько умоля'ть: не вводи' меня' во искуше'ние! - Я не предлага'ю тебе' самому' игра'ть, - сказа'ла Гру'ня. - Ты бу'дешь то'лько мои'м депута'том при Заре'зине; ста'нешь наблюда'ть, чтоб он не обма'нывал меня', чтоб он де'йствовал _прили'чно_, то есть не сли'шком зазнава'лся и употребля'л своё иску'сство с уме'ренностью. Для э'того тебе' самому' на'добно знать все иго'рные шту'ки. - Я не зна'ю ни одно'й. Слыха'л ко'е о чем, но сам не уме'ю ничего'. - Заре'зин име'ет нужду' в _крупере_ {Крупер сиди'т во'зле банки'ра, запи'сывает вы'игрыш и рассчи'тывается с понтёрами.} и _мотиянте_ {Мотиянт - полови'нщик в игре'.}, кото'рый ещё не просла'вился и, как говори'тся, име'ет представи'тельную фигу'ру. Для э'того нельзя' в ми'ре сыска'ть челове'ка спосо'бнее тебя'. Ты скро'мен в обхожде'нии, ло'вок, име'ешь прия'тную нару'жность, мил... - Гру'ня при сих слова'х улыбну'лась, погла'дила меня' по голове' и поцелова'ла. Я соверше'нно забы'лся. Поговори'в ещё не'сколько вре'мени о посторо'нних предме'тах, Гру'ня оста'вила мне а'дрес Заре'зина и веле'ла мне яви'ться к нему' на друго'й день, в 10 часо'в утра', сказа'в, что он уже' предуве'домлен и бу'дет ожида'ть меня'. Она' уе'хала, пожела'в мне бо'лее весёлости, твёрдости ду'ха и - филосо'фии! В ты'сячный раз, с тех пор как я связа'лся с Гру'ней, воскли'кнул я: "О, сла'бость челове'ческая!" В ты'сячный раз, с тех пор, повтори'л я моли'тву: - Не введи' нас во искуше'ние! - и оста'лся таки'м же, како'в был пре'жде! Ма'тушка приме'тила, что я с не'которого вре'мени перемени'лся, стал заду'мчив, мра'чен, брюзгли'в. В о'бществах большо'го све'та, куда' я всегда' е'здил, хотя' не так ча'сто, я был столь же любе'зен, как пре'жде; но челове'к в гостя'х и челове'к до'ма - два ра'зные ли'ца. Иногда' дома'шний тира'н, мучи'тель слуг и семе'йства, почита'ется в све'те са'мым любе'зным челове'ком; иногда' тот, кото'рый заставля'ет други'х хохота'ть в о'бществе свое'ю весёлостью, пришёл от слез и возврати'тся к слеза'м. Учи'ться узнава'ть люде'й на'добно: во-пе'рвых, в их оте'честве, а пото'м в их семе'йной жи'зни. Дурно'й оте'ц с хоро'шими детьми', дурно'й муж с до'брою жено'й, дурно'й сын с почте'"нными роди'телями - никогда' не мо'гут быть до'брыми людьми', и я таки'м лю'дям не дал бы в управле'ние не то'лько уе'зда и'ли департа'мента, но не пове'рил бы мое'й соба'ки; боя'лся бы с одни'м из таки'х люде'й ночева'ть в лесу', без ору'жия. Я сказа'л ма'тушке, что необду'манные оборо'ты расстро'или моё состоя'ние и что я до'лжен тепе'рь стара'ться труда'ми приобрета'ть де'ньги. Ма'тушка не упрека'ла меня' и не гне'валась. Она' проси'ла позволе'ния удали'ться в монасты'рь, где настоя'тельница, её знако'мая, предлага'ла ей безмяте'жное убе'жище. Я согласи'лся, и ма'тушка в тот же день вознаме'рилась перебра'ться в но'вое жили'ще, взяв с меня' обеща'ние навеща'ть её ка'ждый день и'ли, по кра'йней ме'ре, три ра'за в неде'лю. Ме'жду тем я отпра'вился, по усло'вию, к Заре'зину. Слуга' ввел меня' в гости'ную, о'чень чи'сто у'бранную, где я заста'л Заре'зина, проха'живающегося по ко'мнате. Э'то был небольшо'й челове'к, лет за со'рок, бле'дный, сухоща'вый, с проница'тельными взгля'дами, с каки'ми-то ужи'мками, похо'жими на лаке'йское передра'знивание госпо'дских приёмов. Сле'дуя пра'вилам мое'й физионо'мики, в глаза'х и на уста'х Заре'зина я приме'тил кова'рство, бессты'дство и тру'сость. По привы'чке, он име'л на глаза'х зелёный зо'нтик, хотя' одарён был таки'м превосхо'дным зре'нием, что мале'йшую кра'пинку на ка'ртах ви'дел на столе' просты'м гла'зом, как в микроско'п. Па'льцы его' бы'ли чрезвыча'йно дли'нны и су'хи. На пра'вой его' руке' указа'тельный и большо'й па'льцы обвя'заны бы'ли чёрною тафто'й. Он беспреры'вно тасова'л ка'рты и сре'зывал штос, да'же бесе'дуя со мно'ю, чтоб не теря'ть напра'сно вре'мени, как он говори'л, и постепе'нно усоверше'нствоваться в меха'нике. Я'ков Проко'фьевич оде'т был осо'бенным о'бразом: га'лстух его' повя'зан был пло'тно во'зле ше'и, фрак с широ'кими рукава'ми висе'л на нем, как на гвозде', коро'ткое испо'днее пла'тье и сапоги' до коле'н представля'ли но'ги его' в ви'де кручёных столбо'в готическо-ар'абской архитекту'ры. Я'ков Проко'фьевич ре'дко загля'дывал в глаза' тому', с кем говори'л, и то тогда' то'лько, когда' говори'л не о _де'ле_, а о веща'х, посторо'нних своему' ремеслу'. - Прошу' поко'рнейше, - сказа'л Заре'зин, ука'зывая мне ме'сто на софе'. - О'чень рад с ва'ми _сойти'сь_: Аграфе'на Степановна изво'лила мне говори'ть, что вы бы'ли в свя'зях с и'скренним друго'м мои'м, Луко'ю Ива'новичем (Ворова'тиным). Почте'"нный челове'к, добре'йший!.. Мы с ним мно'го _рабо'тали_ вме'сте. Жаль, что я не могу' узна'ть, где он тепе'рь нахо'дится. Я молча'л. Заре'зин опя'ть завёл речь: - Я слыха'л, что вы изво'лили вести' большу'ю игру', и мно'го выи'грывали. Позво'льте спроси'ть: мета'ли и'ли понти'ровали? - Понти'ровал, но бо'лее игра'л в комме'рческие и'гры. - Понима'ю-с: на _свои'_ ка'рты, с _кумовья'ми_ {Кум, или партнёр, называ'ется оди'н из трех сговори'вшихся в вист и'ли друго'й комме'рческой игре', к обыгра'нию четвёртого. Иногда' игра'ют на подме'ченные, то есть на _свои'_ ка'рты.}, а в банк, ве'рно, изво'лили игра'ть с _свои'ми_ людьми', на _прода'жу_ {Банки'р вхо'дит в полови'ну со мно'гими ли'цами и, сговори'вшись с одни'м из свои'х прия'телей, подтасо'вывает коло'ду изве'стным о'бразом и'ли даёт знать прия'телю, кото'рая ка'рта выи'грывает, а тот срыва'ет банк. Э'то называ'ется _прода'ть_. Ми'ленькая комме'рция!}? - Ни то, ни друго'е. Я игра'л чи'сто. - А, тем лу'чше, что _чи'сто_: одна'ко ж Аграфе'на Степановна не изво'лила мне сказа'ть, что вы _чи'сто_ игра'ете. Я смотре'л в глаза' Заре'зину, изъявля'я удивле'ние и не понима'я его' выраже'ний. - Вы не изво'лите понима'ть, что зна'чит... _чистота'_? Э'то зна'чит ло'вкость, прово'рство. При сих слова'х Заре'зин сде'лал движе'ние па'льцами, как бу'дто хоте'л щёлкать и'ми. - Нет, вы не уга'дываете, - отвеча'л я. - Аграфе'на Степа'новна сказа'ла вам, и я повторя'ю, что я во'все ничего' не зна'ю в ка'ртах и что е'сли вы хоти'те, чтоб я был вам поле'зным, то должно' посвяти'ть меня' в та'инства своего' иску'сства. - Коне'чно, должно' знать что'-нибудь, - возрази'л Заре-зи'н. - Не уго'дно ли _потруди'ться_ пройти' в мой кабине'т; я вам дам пе'рвый практи'ческий уро'к, с указа'нием инструме'нтов. Из гости'ной мы вошли' в холо'дную ко'мнату, где находи'лось мно'жество разноро'дных веще'й в велича'йшем беспоря'дке. Карти'ны, фарфо'р, бро'нзы, ко'нские прибо'ры, пе'нковые тру'бки, бога'тое ору'жие разло'жены бы'ли на о'кнах, сту'льях, стола'х и на полу'. Кро'ме того', в ра'зных места'х стоя'ли сундуки', я'щики с ви'нами и т. п. Все э'то покры'то бы'ло пы'лью и гря'зью. В друго'й ко'мнате, и'ли в кабине'те, все три окна' заве'шены бы'ли зелёными што'рами. Под о'кнами стоя'ли ма'ленькие сто'лики, покры'тые больши'ми листа'ми бума'ги, а посреди' ко'мнаты находи'лся оди'н большо'й стол, покры'тый зелёным сукно'м. Заре'зин подошёл к одному' ма'лому столу', снял бума'гу, и я уви'дел: не'сколько та'лий карт, а на таре'лке растёртые си'нюю и кра'сную кра'ски и не'сколько воро'ньих пе'рьев. - Ка'жется, вы мо'жете догада'ться, - сказа'л Заре'зин, - что э'то _живопи'сная часть_ на'шего иску'сства, то есть крап. Са'мые лу'чшие ка'рты для накраплива'ния вот э'ти, кото'рых ве'рхние узо'ры отде'лываются пунктиро'вкою. Одна' ли'шняя то'чка в изве'стном ме'сте доста'точна, чтоб чита'ть по'верху, как бу'дто коло'да была' раскры'та. В среди'не кра'пятся ка'рты для _верховки_. Вы не зна'ете верхо'вки? - Нет-с. - Изво'льте ви'деть: вы пуска'ете в оборо'т свои' ка'рты и, понти'руя, зна'ете всегда', что лежи'т наверху', а э'тим избавля'етесь от поте'ри _соников_. Э'то са'мая неви'нная игра' и употребля'ется то'лько про'тив _о'пытных_ игроко'в. Здесь аванта'жу не бо'лее 10 проце'нтов. Вот э'ти ка'рты с кра'пинами на рёбрах слу'жат для ула'вливания _соников_. Ве'рный и зо'ркий глаз ви'дит иногда' четвертую ка'рту в коло'де банки'ра, и тогда', проща'й банк! Вот ба'нкирские ка'рты с кра'пами на угла'х, чтоб, зна'я, когда' идёт ка'рта с больши'м ку'шем, мо'жно бы'ло _передёрнуть_. - Зарезин при сем вы'двинул я'щик в столе', вы'нул табаке'рку и по'дал её мне. - Ви'дите ли вы в ней что'-нибудь? - спроси'л он. - Ничего', кро'ме того', что она' тяжела' и о'чень хорошо' сде'лана, - отвеча'л я. - Тяжела' оттого', что середи'на золота'я, а верх пла'тинный и что тя'жесть э'та весьма' нужна'. Ви'дите ли, что ни'жнее дно обведено' ру'бчиком, и'ли ра'мочкою, а на са'мой середи'не дна цвето'к, отде'ланный ма'том? Тепе'рь изво'льте смотре'ть: вот я, наприме'р, банки'р. При сем Заре'зин сел за стол, взял ка'рты в ру'ки и продолжа'л толкова'ние: - Тепе'рь ви'жу, что втора'я ка'рта должна' вы'играть понтёру большо'й куш. Я кладу' ка'рты на стол, прикрыва'ю коло'ду табаке'ркою, бу'дто из предосторо'жности, чтоб понтёры не вида'ли их; вынима'ю плато'к, утира'ю нос, пото'м открыва'ю табаке'рку, беру' табаку', снима'ю табаке'рку, продолжа'ю мета'ть, и вот ви'дите, семёрка, кото'рая должна' была' лечь нале'во, ложи'тся напра'во. - Как же э'то случи'лось? - спроси'л я с удивле'нием. - А вот как! В табаке'рке два дна, золото'е и пла'тиновое. Золото'е то'нкое и упру'гое, а в пла'тиновом э'тот цвето'чек вставно'й, на пружи'не, и нама'зан по ма'ту во'ском и'ли кле'ем. Когда' я беру' таба'к, то прижима'ю па'льцем середи'ну: ве'рхняя ка'рта пристаёт к вставно'му цветку' и де'ржится в ра'мочке, а втора'я остаётся ве'рхнею. Тепе'рь идёт друга'я ка'рта, кото'рую мне на'добно положи'ть напра'во. Я то'чно таки'м же поря'дком кладу' табаке'рку на ка'рты, прижима'ю дно, и ка'рта отста'ет от цветка' и ложи'тся наве'рх, а та, кото'рая долженствова'ла вы'играть в пе'рвом _а'бцуге_, прои'грывает понтёру во второ'м. Не пра'вда ли, что э'то о'чень ми'ло? Я кивну'л голово'ю в знак согла'сия. - Э'то но'вое петербу'ргское изобрете'ние, одного' моего' закады'чного прия'теля, и о'чень хорошо' с _мастера'ми_, кото'рым нельзя' передёрнуть. Ведь _учёных_ ина'че нельзя' улови'ть, как са'мыми просты'ми сре'дствами. У меня' есть ещё люби'мый чёрный фрак, в кото'ром я е'зжу на игру'. В пра'вом рукаве' э'того фра'ка та'кже сде'лан механи'зм, для скра'дывания карт. Э'то чу'до, а не изобрете'ние: я вам покажу' по'сле. Сто'ит то'лько погла'дить обшлаго'м коло'ду, и ка'рта так же исче'знет, как от табаке'рки. Мы перешли' к друго'му ма'ленькому сто'лику, и Заре'зин, сняв бума'гу и указа'в на ку'чи карт, продолжа'л расска'з: - Вот _баламу'ты_, то есть изве'стное число' карт, подре'занных таки'м о'бразом, что при тасо'вке выбира'ются широ'кие и укла'дываются вме'сте, по исчисле'нию. Баламу'тов мно'жество, и их укла'дывают ра'зными ключа'ми. Есть таки'е, где все пе'рвые три'дцать карт прои'грывают, то есть где понтёр не выи'грывает ни одного' ку'ша; есть баламу'ты лёгкие, с больши'м число'м _плие'_ и с фальши'выми _рутье_. На баламу'та игра'ют то'лько с нео'пытными. Ны'не, изво'лите ви'деть, свет зело' умудри'лся! Вот разли'чные _по'дрези_ карт, для укладывания што'сов в тасо'вке. На э'то на'добно име'ть необыкнове'нное прово'рство в па'льцах, бо'льше, не'жели тре'буется от ны'нешних мо'дных фортепиа'нных игроко'в, и э'та ло'вкость приобрета'ется то'лько вре'менем и труда'ми. Вы ви'дите, что у меня' обвя'заны па'льцы: изво'льте ви'деть, ко'жа на э'тих па'льцах у меня' так надскоблена' терпуго'м, и те'ло так размягчено' ма'зью, что я в игре' одни'м прикоснове'нием уга'дываю ка'рты, а суста'вы мои' ги'бче вся'ких пружи'н. Но вы до э'того не ско'ро дойдёте: э'то плоды' двадцатиле'тней о'пытности и невероя'тных уси'лий. Вы же бу'дете мои'м кру'пером, и так вам ну'жно бо'лее знать понтиро'вку, для наблюде'ния за игрока'ми, при моём ба'нке. Я не могу' смотре'ть за ни'ми потому', что в игре' я быва'ю _погружен в глубо'кое созерца'ние_ иску'сства, для произведе'ния в де'йство мои'х банки'рских о'пытов, а вы ме'жду тем смотри'те, чтоб нас не обма'нывали ло'жные бра'тья, втира'ющиеся в игру' под ма'скою простако'в. Мы перешли' к тре'тьему сто'лику, и Заре'зин, вскрыв по-пре'жнему бума'гу и пока'зывая мне разли'чные ка'рты, продолжа'л свой расска'з: - Вот ви'дите э'ту тро'йку. Смотри'те же: раз! - и вот дво'йка; ещё раз! - и вот туз. Заре'зин то'лько снима'л ка'рту со стола', и на ка'рте в са'мом де'ле переменя'лись очки', по его' во'ле. - Зна'ете ли, что э'то тако'е? - спроси'л Заре'зин. - Мне почему' знать! - Э'то инструме'нт ру'сского изобрета'теля, хотя' францу'зского назва'ния, и зато' не так стра'шный, как францу'зский. Э'то _гильоти'на_. Вот изво'льте ви'деть: ка'рта раскле'ивается, и вот на э'той часово'й пружи'не наса'живаются вы'резанные очки'. Пружи'на укреплена' в середи'не, а ко'нчик её выхо'дит с бо'ку ка'рты. Дви'гая па'льцем ко'нчик, очки' пря'чутся и'ли выхо'дят по произво'лу. Гильоти'на де'лается из всех карт, кро'ме фигу'р. Но вот у меня' и резе'рвные фигу'ры, и'ли _ма'ски_. Изво'льте ви'деть: вот на одно'й ка'рте коро'ль и да'ма, на друго'й вале'т и коро'ль и т. д. Э'то де'лается из двуго'ловых фигу'р. Кра'шеный листо'к сдира'ется, разре'зывается, и головы' переменя'ются. Для _тёмных_ и для _соников_ э'то о'чень хорошо'. Э'ти ка'рты не'сколько помудрене'е. Ви'дите ли, вот я ста'влю семёрку: выи'грывает шестёрка, и моя' ка'рта тотча'с преврати'лась в шестёрку. Э'то _насыпны'е_ очки'. На ка'рте наво'дится кле'ем очко' и посыпа'ется чёрным порошко'м из жжёной ко'сти. Ка'рта, разуме'ется, ста'вится _тёмная_, и е'сли вы'играла та ка'рта, кото'рая стои'т у меня', я вскрыва'ю и беру' де'ньги; е'сли выи'грывает друга'я, я стира'ю очко' при вскры'тии ка'рты и опя'ть беру' де'ньги. Вот _мешки'_: ка'рта, изво'льте ви'деть, раскле'ена в середи'не, и в ней оста'влено пусто'е ме'сто, куда' кладу'тся ассигна'ции. Е'сли ка'рта проигра'ла, понтёр бере'"т со стола' ка'рту и оставля'ет не'сколько ассигна'ций; е'сли ка'рта выи'грывает, то понтёр иску'сно вытря'хивает ассигна'ции из мешка', и банки'р пла'тит иногда' вде'сятеро, осо'бенно при вы'игрыше угло'в. Вы изво'лите посма'тривать в э'тот я'щик? Здесь инструме'нты: _во'лчий_ зуб, для лоще'ния краплёных карт, _вишнёвый клей_; вот _ме'дные доски_ ра'зного форма'та, для обрезывания карт э'тими то'ненькими _но'жницами_. А вот на шкафу стоит _пресс_, или _тиски'_, для сжа'тия распеча'танных и вновь запеча'танных карт. Вам уго'дно знать, что на э'том большо'м столе', под зелёным сукно'м? Пригото'вленные ка'рты. Но на пе'рвый слу'чай вам дово'льно. Пойдёмте, поза'втракаем и потолку'ем о предстоя'щей кампа'нии. За'втрак уже' стоя'л на столе', но не бы'ло ни прибо'ров, ни вина'. Заре'зин вы'нул ключи' из карма'на, вы'шел в другу'ю ко'мнату, позва'л лаке'я и возврати'лся с вино'м и прибо'рами. Когда' лаке'й удали'лся, я сказа'л: - Ве'рно, ваш служи'тель дурно'го поведе'ния, что вы ему' не поверя'ете серебра'? - Ничего' не заме'тил в тече'ние десяти' лет, - отвеча'л Заре'зин. - Но я, су'дарь, име'ю привы'чку никому' не ве'рить, а э'то са'мое лу'чшее сре'дство, чтоб не быть нике'м обма'нутым. К тому' ж: не введи' во искуше'ние! Заче'м доставля'ть челове'ку слу'чай к воровству'? Я не отвеча'л ничего', но вну'тренне проклина'л любо'вь мою', дове'дшую меня' до свя'зей с э'тим а'дским творе'нием. - Изво'льте ви'деть, - сказа'л Заре'зин, - Аграфе'на Степа'новна о'чень до'брая деви'ца и моя' ста'рая знако'мая; но она' немно'жко ве'трена, немно'жко своенра'вна и немно'жко лю'бит броса'ть деньга'ми. Мы не должны' соверше'нно поверя'ть ей все свои' дела' и весь де'нежный оборо'т. Она' гото'ва предостере'чь челове'ка, е'сли он ей понра'вится, и когда' бу'дет в то'чности знать о вы'игрыше, то в нужде' в состоя'нии потре'бовать от нас бо'лее, не'жели ско'лько ей бу'дет сле'довать. Изво'лите понима'ть? Я име'ю обы'чай, когда' игра'ю в полови'не с ке'м-нибудь, откла'дывать с ба'нку в сапоги': вы то же должны' де'лать, когда' я помо'рщусь и скажу' вам: _сапоги' жмут_. По'сле того' мы пойдём домо'й и рассчита'емся. - Уви'дим! - сказа'л я и спеши'л оста'вить Заре'зина, чтоб уви'деться с Гру'нею. - Ты мне навяза'ла су'щего разбо'йника! - сказа'л я Гру'не. - Неуже'ли ты хо'чешь, чтоб я для обма'на обма'нщиков вы'брала че'стного челове'ка? Переста'нь ребя'читься, Ва'ня: ты ску'чен с свое'ю шко'льною доброде'телью. Мы ни у кого' не ста'нем отнима'ть де'нег, а бу'дем брать у тех, кото'рые и'щут слу'чая сбыть их с рук. Впро'чем, не хо'чешь - как уго'дно! Но тогда' ты до'лжен отказа'ться от свое'й несно'сной ре'вности. - Я реши'лся! - воскли'кнул я почти' сквозь слезы' и пошёл домо'й, чтоб проводи'ть ма'тушку в монасты'рь, обеща'я в ве'черу возврати'ться к Гру'не. Заре'зин долженствова'л откры'ть в э'тот ве'чер пе'рвое своё заседа'ние. Отвезши' ма'тушку, я возврати'лся домо'й, с гру'стью в се'рдце, и лег на софу'. Петро'в вошёл в ко'мнату и, останови'вшись у двере'й навы'тяжку, сказа'л: - Позво'льте, ва'ше благоро'дие, ва'шему усе'рдному Петро'ву промо'лвить сло'во. - Говори'. - У нас нет де'нег! - Нет, и так ступа'й, ищи' себе' слу'жбы у того', кто име'ет де'ньги. - Сохрани' меня' Бог от э'того: вы мой благоде'тель, Ива'н Ива'нович, и я вас до сме'рти не оста'влю. Солда'ту немно'го на'добно: шине'ль на плеча'х да суха'рь в карма'не. Я могу' у сосе'дей зарабо'тать дневно'й пае'к и всегда' бу'ду гото'в на слу'жбу к ва'шему благоро'дию. Да не в том де'ло. - Чего' же ты от меня' хо'чешь? - Аграфе'на Степа'новна - хороша'! - Э'то я зна'ю и без тебя'. - Ла'скова, как кро'лик, болтли'ва, как ла'сточка, голоси'ста, как жа'воронок! - Так что ж? - Да она', су'дарь, изде'рживает бо'лее де'нег в су'тки, не'жели це'лая гренаде'рская ро'та в ме'сяц. - Тебе' кака'я нужда'! - Нужда', ва'ше благоро'дие, потому', что я вас люблю' бо'лее отца' родно'го, люблю', как моего' ро'тного команди'ра, упоко'й Госпо'дь его' ду'шу: он у'мер от ра'ны на мои'х рука'х! Мне ли не знать, что ва'ши де'нежки прокати'лись сквозь не'жные и бе'лые па'льчики Аграфе'ны Степа'новны! - Не твоё де'ло. - Не моё де'ло, но моя' кручи'на! Ва'ше благоро'дие, Ива'н Ива'нович! Я рад положи'ть живо'т за вас, и мне бо'льно, го'рько смотре'ть, что от Аграфе'ны Степа'новны и тётушка ва'ша, Аделаи'да Петро'вна, изво'лила съе'хать со двора', да и вам ско'ро не бу'дет ме'ста на бе'лом све'те. Уж е'сли ги'бнуть смо'лоду, так от пу'шки и'ли от пу'ли, а не от ба'бьих при'хотей. Не дойдём мы до добра' с моско'вскими краса'вицами. Вступи'те в вое'нную слу'жбу, и пое'дем на Кавка'з. Здесь, су'дарь, вам нужны' и каре'ты, и ме'бели, и два'дцать пар пла'тья, и Бог весть что; а там молодо'му офице'ру ничего' не ну'жно, кро'ме са'бли да хра'брости; а у вас есть и то и друго'е. А уж жи'знь-то - жизнь - весе'лье! Ка'ждый Бо'жий день - дра'ка, да и с каки'ми молодца'ми, с ме'ткими стре'лками, с нае'здниками, кото'рые, кро'ме ру'сских, не боя'тся и са'мого черта'. Винцо' сла'вное, бара'нов тьма, хлеб хоро'ший, а де'вушки-то, де'вушки-то: грузи'ночки, черке'шеночки, чу'до! Ска'зывают, что и сам туре'цкий султа'н в своём Царьгра'де други'х знать не хо'чет. Одна' беда' для ру'сского солда'та, что не всегда' мо'жно напи'ться ква'су да пое'сть щей, а вам, господа', ведь э'то ны'не не го'ре. Эй, ва'ше благоро'дие, послу'шайте ста'рого солда'та! Уви'дите, что на высо'ком Кавка'зе се'рдце ва'ше вы'ветреет от любви', а черке'сские нае'здники займу'т вас бо'лее, чем Аграфе'на Степа'новна! Мне в са'мом де'ле нра'вилось предложе'ние Петро'ва; но меня' уде'рживали в Москве' любо'вь и долги'. - Спаси'бо, брат, за сове'т, а за любо'вь вдво'е. Я разду'маю о том, что ты мне ска'зывал, и на пе'рвый слу'чай говорю' тебе', что я не прочь от войны' и Кавка'за. Ме'жду тем дава'й одева'ться: мне на'добно идти' со двора'. Ве'чер у Гру'ни был блиста'тельный. Она' пригласи'ла к себе' не'сколько краса'виц актри'с и мно'жестово бога'тых люби'телей драмати'ческого иску'сства, кото'рые лю'бят э'то иску'сство, не в кни'гах и не в представле'ниях, но воплощённым, в ви'де прекра'сных актри'с. Сперва' занима'лись разгово'рами, му'зыкою; пото'м, как бу'дто для оконча'ния ста'рых на'ших счето'в, мы с Заре'зиным се'ли в углово'й ко'мнате игра'ть в штос. Гру'ня, шутя', попроси'ла одного' бога'того го'стя сорва'ть банк попола'м с не'ю, примо'лвив, что она' весьма' счастли'во выдёргивает ка'рты для понтёров. Не'сколько да'мских прислу'жников проси'ли Гру'ню вы'дернуть для них ка'рты. Завяза'лась игра', сперва' небольша'я, пото'м огро'мная, и Заре'зин очи'стил все бума'жники. Игра' продолжа'лась до шести' часо'в утра', и, когда' го'сти разъе'хались, мы раздели'ли вы'игрыш на три ча'сти, и ка'ждому доста'лось о'коло восьми' ты'сяч рубле'й. Одна'ко ж Заре'зин оста'лся весьма' недово'лен мно'ю за то, что я спроси'л у него', не жмет ли ног его' о'бувь, и прину'дил его' снять при мне сапоги', в кото'рых я нашёл пучка' два ассигна'ций и горсть зо'лота. Чтоб уте'шить Заре'зина, я сказа'л ему', что де'лаю э'то для того' то'лько, чтоб приобре'сть дове'ренность Гру'ни, кото'рая приме'тила, как он опуска'л де'ньги в сапоги'. Плут не пове'рил мне, но притвори'лся, что ве'рит. Таки'м о'бразом мале'йшее отступле'ние от пути' че'сти ведёт за собо'ю мно'жество поро'ков. Связа'вшись с игроко'м для обма'на други'х, я в пе'рвый день сде'лался лжецо'м и обману'л Заре'зина, вообража'я себе', что с плу'том позво'лено быть обма'нщиком. Тако'е лёгкое приобрете'ние де'нег вскружи'ло мне го'лову и усыпи'ло со'весть. Я возврати'лся домо'й о'чень ве'сел: бро'сил де'ньги в комо'д и, дав 25 рубле'й Петро'ву, сказа'л: "На Кавка'зе, брат, хорошо', но в Москве' лу'чше. Повесели'мся-ка сперва' здесь, а да'лее уви'дим!" ГЛАВА' XXVII ЛО'ЖНЫЕ ИГРОКИ'. ПИСЬМО' ОТ МИЛОВИ'ДИНА. ОН НАШЁЛ ЖЕНУ' СВОЮ'. РАСКА'ЯНЬЕ ПЕТРОНЕ'ЛЛЫ. ЭКСДИВИ'ЗИЯ В ПО'ЛЬСКИХ ГУБЕ'РНИЯХ. И'ЛИ ШАХ И МАТ ЗАИМОДА'ВЦАМ. КОНЧИ'НА Г-НА ГОЛОГОРДО'ВСКОГО. Г. ПОЧТИ'ВСКИЙ, ДРУГО'Й ЗЯТЬ ЕГО' Ремесло' фальши'вого игрока' соединя'ет в себе' все поро'ки, унижа'ющие челове'чество. Нет тако'й по'длости, на кото'рую бы ло'жный игро'к не реши'лся, чтоб замани'ть в се'ти свои' челове'ка, пристра'стного к игре'. Ло'жные игроки', как настоя'щие де'моны, изощря'ют ум свой еди'нственно на изобрете'ние вся'кого ро'да искуше'ний, чтоб лиши'ть челове'ка достоя'ния, до'брого и'мени, вве'ргнуть его' в пучи'ну поро'ков, погуби'ть це'лое семе'йство. И э'ти лю'ди принима'ются в поря'дочных о'бществах, по'льзуются права'ми, предоста'вленными поро'де, заслу'ге! Бе'дный вори'шка, укра'вший 25 рубле'й, иногда' от ну'жды, нака'зывается, как престу'пник; а э'ти дневны'е во'ры го'рдо разъезжа'ют в бога'тых экипа'жах, во'дятся с вельмо'жами, смо'трят с презре'нием на бе'дного, но че'стного челове'ка, от кото'рого поживи'ться не'чем, и да'же обсу'живают сла'бости други'х люде'й. О, бе'дное челове'чество, с твои'ми обы'чаями! Кто винова'т? Зако'ны предаю'т ло'жного игрока' поноше'нию и наказа'нию, но _по обы'чаю_ почита'ется неприли'чным обнару'жить и преда'ть стро'гости правосу'дия дневно'го во'ра, то есть ло'жного игрока', ме'жду тем как почита'ется похва'льным де'лом пойма'ть вори'шку в кра'же 25 рубле'й и преда'ть его' заслу'женному наказа'нию. Кака'я несообра'зность! Ита'к, е'сли вам сты'дно истребля'ть волко'в в ва'ших да'чах, так пусть же во'лки истребля'ют ва'ши ста'да, грызу'т пастухо'в, пока' доберу'тся до вас сами'х. В до'брый час! Игра' в до'ме Гру'ни постепе'нно увели'чивалась, о'бщество де'лалось многочи'сленнее. Справедли'во, одна'ко ж, что на'житое непра'вдою не идёт впрок. Мы с Гру'нею не зна'ли счета' де'ньгам и не зна'ли прито'м ме'ры на'шим жела'ниям. Что легко' прихо'дит, то легко' и ухо'дит. На'ше иго'рное заведе'ние сде'лалось гла'сным, и мы принуждены' бы'ли допусти'ть в часть не'скольких из са'мых иску'сных игроко'в, чтоб они' нам не меша'ли, и ме'жду тем как мы с Гру'нею сы'пали деньга'ми на наря'ды, ме'бели, экипа'жи, лошаде'й, обе'ды и у'жины, на'ши соо'бщники ре'зались ме'жду собо'ю и прои'грывали друг дру'гу на сча'стье то, что выи'грывали у дру'гих обма'ном. К тому' же ме'жду ло'жными игрока'ми не быва'ет добронра'вных отцо'в семе'йства, люде'й скро'много и ти'хого поведе'ния. В вине', в бу'йных заба'вах, в свя'зях с развра'тницами они' стара'ются забы'ть своё ничто'жество, заглуши'ть вопль со'вести и выказа'нием бога'тства и ро'скоши прикры'ть свою' ни'зость. Они' живу'т во всегда'шнем ча'ду, боя'тся опо'мниться. Уедине'ние, тишина' есть преддве'рие муче'ний для поро'чного. По несча'стию, зна'тность поро'ды не всегда' сопряжена' с досто'инством душе'вным, и во всех наро'дах существу'ет посло'вица: в семье' не без уро'да. В на'шем о'бществе игроко'в бы'ло два вы'родка зна'тных фами'лий: князь Плуто'ленский и граф Тонково'рин. Пе'рвый, отказа'вшись от вы'годного бра'ка, от всех свя'зей с хоро'шим о'бществом, от слу'жбы, вел жизнь распу'тную, пока'зывался всегда' в пу'блике в нетре'звом ви'де и буя'нством свои'м наруша'л все прили'чия. Он был ещё в са'мом цвету'щем во'зрасте и мог бы служи'ть образцо'м живопи'сцу для изображе'ния отча'янного разбо'йника. Кра'сное, разду'тое его' лицо', заро'сшее огро'мными бакенба'рдами, выража'ло де'рзость и невозде'ржность; глаза' бы'ли всегда' вы'пучены и нали'ты кро'вью, как у гие'ны; гу'бы бы'ли наду'ты и отворя'лись то'лько для пи'щи, питья' и гру'бостей. Граф Тонково'рин был уже' челове'к пожило'й: он прошёл сквозь ого'нь и во'ду, не'сколько раз промота'л и на'жил состоя'ние и, бу'дучи всю жизнь в разла'де с со'вестью, наконе'ц избра'л, по своему' мне'нию, са'мое _неви'нное_ ремесло' ло'жного игрока'. Он име'л все поро'ки и одно' то'лько ка'чество, о'бщее с че'стными людьми': неустраши'мость. Но как э'то ка'чество он употребля'л на одно' зло'е, то прослы'л ме'жду игрока'ми _хра'брым корсером_. Граф Тонково'рин жил откры'то и роско'шно, дава'л вку'сные обе'ды и весёлые вечери'нки и обы'грывал в своём до'ме не то'лько простяко'в, но и са'мых игроко'в. Заре'зин взял в часть э'тих двух молодцо'в от стра'ха, чтоб они' не уби'ли его', а для по'мощи себе' избра'л двух са'мых то'нких игроко'в и записны'х злоде'ев, Уда'вича и Я'дина. Уда'вич, челове'к сре'дних лет, сму'глый, небольшо'го ро'ста, был умён, как де'мон. Он води'лся бо'лее с купца'ми и был та'кже ростовщико'м. Ме'жду бога'тыми купца'ми почита'ется знако'м хоро'шего то'на броса'ть де'ньги в дру'жеском о'бществе, и они' гордя'тся изде'ржками, то'чно так как в уто'нченном о'бществе гордя'тся остро'тами, каламбу'рами и ло'вкостью. Ка'ждый бога'тый купе'ц почита'ет обя'занностью погуля'ть не'сколько дней в году', и тракти'рщики, развра'тницы и ло'жные игроки' дожида'ются э'тих ра'достных дней, чтоб, воспо'льзовавшись затме'нием рассу'дка бога'того купца', ощипа'ть его', как ли'почку. Кро'ме того', ло'жные игроки' веду'т постоя'нную дру'жбу с молоды'ми ку'пчиками, кото'рые начина'ют мота'ть ещё при жи'зни роди'телей. Уда'вич дава'л де'ньги взаймы' на больши'е проце'нты, торгова'л векселя'ми и обы'грывал свои'х прия'телей, купцо'в, кото'рые толпи'лись к нему' для того', что в его' до'ме находи'ли все вы'мыслы развра'та. Я'дин, при врождённом уме', был дово'льно образо'ван, чита'л мно'го, говори'л прия'тно, води'лся с литера'торами, кото'рые не зна'ли его' ремесла', с актёрами и вообще' с людьми', име'ющими притяза'ние на ум. В своём до'ме он вел небольшу'ю игру' и разбива'л, как говори'тся, _налётом_, вы'смотрев простячка в кругу свои'х знако'мых. Я удиви'лся одному' то'лько, а и'менно, как э'ти разбо'йники находи'ли простоду'шных люде'й, кото'рые ве'рили им, когда' приро'да заклейми'ла их печа'тью отверже'ния. С пе'рвого взгля'да на всех э'тих промы'шленников я вы'читал на их ли'цах все а'дские их скло'нности. Ве'рю, ве'рю, что зла'я душа' отража'ется в физионо'мии. Неве'рующие! загляни'те то'лько в глаза' пе'рвому ло'жному игроку', пе'рвому лицеме'ру - удостове'рьтесь! Вот в како'м о'бществе до'лжен был я жить, по слепо'й привя'занности мое'й к Гру'ни, кото'рая усыпля'ла со'весть мою' ласка'тельствами, не'жностями и затемня'ла рассу'док ло'жными у'мствованиями. Вре'мя ме'жду тем лете'ло, и уже' уплыва'л почти' год с тех пор, как я дели'л добы'чу с игрока'ми. Одна'жды, когда' у нас не бы'ло игры', по причи'не отлу'чки не'которых бога'тых понтёров, Гру'ня поручи'ла мне зае'хать к Уда'вичу, чтоб переговори'ть насчёт сме'ны Заре'зина, кото'рый на'чал си'льно обма'нывать нас. Я заста'л у Уда'вича кня'зя Плуто'ленского, гра'фа Тонково'рина, Я'дина, ещё двух мастеро'в и деся'тка полтора' купцо'в, ме'жду кото'рыми бы'ло не'сколько бога'тых бородаче'й. Все они' бы'ли навеселе' и то'лько что возврати'лись из пое'здки в за'городные тракти'ры. Лаке'и разноси'ли по ко'мнатам шампа'нское и маде'ру; полупья'ные цыга'нки и хме'льные цыга'ны расха'живали по ко'мнатам; купцы' шуме'ли, объясня'лись ме'жду собо'ю в дру'жбе и выска'зывали друг дру'гу свои' ста'рые неудово'льствия; каки'е-то же'нщины выгля'дывали укра'дкою сквозь полуотво'ренную дверь за'дней ко'мнаты; игроки' на хо'ду совеща'лись и переми'гивались; криво'й гу'слист настра'ивал гу'сли в пере'дней ко'мнате. Я останови'лся, осмотре'лся круго'м и тотча'с догада'лся, что э'та пиру'шка ко'нчится че'м-нибудь поважне'е. Уда'вич подошёл ко мне, мигну'л значи'тельно, вы'вел в тёмный коридо'р и ти'хим го'лосом сказа'л, чтоб я вел себя' осторо'жно, потому' что здесь _подтасо'вано_ большо'е де'ло, в кото'ром я получу' при'быль, е'сли обеща'юсь не ска'зывать никому' о происше'дшем, осо'бенно игрока'м. Я обеща'л молча'ть, бо'лее из любопы'тства, и мы возврати'лись в ко'мнаты. Уда'вич ме'жду тем разверну'лся и при'нялся игра'ть роль раду'шного хозя'ина. Он перебра'л поочерёдно всех госте'й, целу'я и обнима'я ка'ждого и вопия' гро'мким го'лосом: - Господа'! что же вы присмире'ли, соску'чились, что ли? Гей, шампа'нского! Прочь с рю'мками: подава'й нам праде'довские сто'пы! Ива'н Ме'ркулыч, да ку'шай пожа'луйста. Семё!н Патрике'ич, Фома' Наза'рьич, да пе'йте, бра'тцы! Ну ты, балагу'р, Пафну'тьич, по'лно заде'рживать свое'й болтовне'"й; пей, да и други'х потчева'й! Вина'! Челове'к, сюда'! Не пра'вда ли, что винцо' хорошо'? Сам вы'писал из Петербу'рга от Боасоне'та. Ну, Стешка', запо'й что'-нибудь повеселе'е; гусли'ст, игра'й люби'мую Ива'на Ме'ркулыча! А вы, прока'зницы, Ма'ша, Васили'са, Пара'ша, попляши'те уда'лую цыга'нскую, распоте'шьте госпо'д! Пока' Уда'вич говори'л то с купца'ми, то с цыга'нами, вино' лило'сь реко'ю и други'е игроки' по'тчевали госте'й та'кже с целова'ньями, обнима'ньями и про'сьбами. Когда' у всех в голове' зашуме'ло, Ива'н Ме'ркулыч, бога'тый купе'ц с окла'дистою бородо'й, оте'ц семе'йства, кото'рый до'ма пита'лся кру'глый год ща'ми и ка'шей, пил квас и насто'йку, оття'гивал по гри'вне у прика'зчиков и торгова'лся за рубль до заре'зу, а в тракти'рах разбива'л я'щики с шампа'нским и в пья'нстве прои'грывал деся'тки ты'сяч, Ива'н Ме'ркулыч, кото'рого так чести'л Уда'вич, подошёл к нему', уда'рил фамилия'рно по плечу' и сказа'л: - Что вздор моло'ть; заложи'-ка ба'нчик, Клим Его'рыч! - Бою'сь, - отвеча'л Уда'вич. - Ведь ты, Ива'н Ме'ркулыч, отча'янный игро'к, и как раз сорвёшь банк. С таки'ми лихача'ми на'добно быть осторо'жным; я слыха'л, что ты вы'играл в го'рку 16 000 рубле'й у Си'дора Си'дорыча. - Что за беда'! выи'грываю и прои'грываю; не дура'чься, Клим Его'рыч, и сде'лай банк. - Да ра'зве небольшо'й! - сказа'л Уда'вич с ужи'мкою. - Нет, брат, на ма'лые де'ньги я игра'ть не ста'ну. - Не'чего де'лать, бро'шу тебе' де'сять ты'сяч, - сказа'л Уда'вич и веле'л подава'ть сто'лики. Ме'жду игрока'ми тотча'с наста'ла сумато'ха. Они' не могли' скрыть свое'й ра'дости и приме'тно суети'лись. Уда'вич положи'л де'ньги, сел за стол и собира'лся мета'ть банк. Но пре'жде не'жели он взял ка'рты, Я'дин воскли'кнул: - Вина', вина'! Шампа'нского! Принесли' не'сколько буты'лок вина', и Я'дин взя'лся сам по'тчевать госте'й, кото'рые се'ли за ка'рточный сто'лик, а неигра'вших вы'вели под ра'зными предло'гами в други'е ко'мнаты, где князь Плуто'ленский, граф Тонково'рин и други'е игроки' предложи'ли им пое'хать повесели'ться. Купцы' ра'ды бы'ли предложе'нию и слу'чаю весели'ться вме'сте с князья'ми и гра'фами и пое'хали со двора' благополу'чно. Я'дин и Уда'вич сно'ва приняли'сь по'тчевать вино'м госте'й, и я вско'ре приме'тил, что они' соверше'нно одуре'ли; ста'вили ка'рты без разбо'ра, снима'ли их не во'время и исполня'ли машина'льно приказа'ния Уда'вича, кото'рый запи'сывал на них, что хоте'л, сам вынима'л из карма'на бума'жники, брал де'ньги, мета'л по две ка'рты вдруг и, сло'вом, обходи'лся с понтёрами, как с бессмы'сленными тва'рями. Мне каза'лось стра'нным тако'е опьяне'ние, а ещё странне'е на'глость Уда'вича, кото'рый я'вно гра'бил свои'х госте'й, дре'млющих за ка'рточным столо'м. Оди'н из игроко'в, кото'рый, вероя'тно, ду'мал, что я при'зван та'кже для соверше'ния по'двига, вы'вел меня' в другу'ю ко'мнату и сказа'л: - Ну э'тот Уда'вич бес, а не челове'к! _Опои'л_ купцо'в _дурма'ном_ в вине', да и в ус себе' не ду'ет! Очи'стил бума'жники без вся'кого труда', а кро'ме того', ещё записа'л на ка'ждом ты'сячи, а э'ти о'лухи во'все не игра'ли и не прои'грывали! Ма'стер, злоде'й, ма'стер! В э'то вре'мя вошли' в ко'мнату князь Плуто'ленский и граф Тонково'рин. - Ко'нчено ли де'ло? - спроси'л князь. - Ко'нчено, - отвеча'л мой това'рищ. - Ну, сла'вно, а мы наси'лу отде'лались от э'тих прокля'тых ку'пчиков: они' хоте'ли прие'хать сюда' у'жинать. Вели'те-ка запере'ть воро'та да не впуска'ть их на двор. Пусть ска'жут им, что Клим Его'рович пое'хал на ве'чер к губерна'тору и что нет никого' до'ма. Ведь э'ти ротозе'и тепе'рь нам не нужны', когда' дичь уже' подстре'лена. Ме'жду тем Уда'вич не сходи'л с ме'ста, сторожи'л одуре'лых понтёров, как змей добы'чу, и как ско'ро игроки' приме'тили, что опо'енные го'сти начина'ют шевели'ться на сту'льях и что дремо'та и дурь прохо'дят, то князь Плуто'ленский и граф Тонково'рин присе'ли к сто'лику и ста'ли наро'чно понти'ровать. - Ну, что ж, каковы' на'ши дела'? - сказа'л Ива'н Мер-ку'лыч, очну'вшись и потира'я лоб. - У меня' так вдруг зашуме'ло и заверте'лось в голове', что я не мог удержа'ться от дремо'ты. Посчита'емся-ка. - Да вот за тобо'ю запи'сано 23 327 рубле'й с полти'ной, - сказа'л хладнокро'вно Уда'вич. - Как так! - воскли'кнул купе'ц. - Так, как во'дится: ты проигра'л все нали'чные, так веле'л писа'ть; я тебе' ве'рю хоть на миллио'н, так и послу'шался. - Проигра'л нали'чные! - возрази'л купе'ц, схвати'вшись за бума'жник. - Да здесь бы'ло 17 000 рубле'й! - Не счита'л ещё, - отвеча'л хладнокро'вно Уда'вич. Ме'жду тем други'е понтёры та'кже очну'лись, ста'ли рассчи'тываться и весьма' удиви'лись, что у всех бума'жники бы'ли чисты', а кро'ме того', на ка'ждом был запи'сан долг. Оди'н ча'йный торго'вец, молодо'й челове'к, у кото'рого Уда'вич вы'нул из бума'жника 10 000 рубле'й, пришёл в отча'яние, крича'л, пла'кал и серди'лся, говоря', что ему' придётся утопи'ться, е'сли он за'втра не упла'тит по ве'кселю. Уда'вич пребы'л хладнокро'вен; но когда' Ива'н Ме'ркулыч и други'е на'чали горячи'ться и тре'бовали, чтоб стере'ть долг, кото'рого они' не по'мнят, тогда' князь Плуто'ленский и граф Тонково'рин вы'ступили на сце'ну и зашуме'ли в свою' о'чередь. - Как ты сме'ешь говори'ть в _че'стной_ компа'нии, что ты не по'мнишь про'игрыша? Ра'зве мы не бы'ли свиде'телями? Мы тебя' проу'чим: ты отсю'да не уйдёшь жив. Други'е игроки' та'кже шуме'ли и брани'лись, а в э'то вре'мя толпа' лаке'ев и цыга'н показа'лась в дверя'х. Купцы' стру'сили и ста'ли утиха'ть. Пошло' де'ло на мирову'ю; посла'ли за ма'клером, кото'рый уже' давно' дожида'лся в пере'дней. Ива'н Ме'ркулыч и его' това'рищи да'ли ве'кселя; ча'йному торго'вцу Уда'вич дал взаймы' 10 000 рубле'й, а взял ве'ксель на 20 000, и все сла'дилось дружелю'бно. Пода'ли у'жинать, го'сти с го'ря напи'лись и нае'лись досы'та, а не'которые из них, в том числе' и Ива'н Ме'ркулыч, оста'лись ночева'ть, в по'лном наслажде'нии, забы'в о де'ньгах и о векселя'х. Мне да'ли ни за что ни про что 4000 рубле'й и сно'ва взя'ли сло'во не разглаша'ть происше'ствия, до вре'мени. Милови'дин пи'сывал ко мне, по'сле отъе'зда своего' из Москвы' для по'исков за жено'ю свое'ю: до сих пор стара'ния его' бы'ли безуспе'шны. Не получа'я от него' пи'сем бо'лее полуго'да, я весьма' беспоко'ился об у'части моего' дру'га. Прие'хав домо'й от Уда'вича, к велича'йшей мое'й ра'дости нашёл я большо'й паке'т от Милови'дина. Он уведомля'л меня', что наконе'ц нашёл свою' Петроне'ллу. Сообща'ю чита'телям мои'м письмо' Милови'дина в по'длиннике: "Подо'бно ры'царю печа'льного о'браза, стра'нствовал я по По'льше, дои'скиваясь ме`стопребыва'ния жены' мое'й. Чрез всезна'ющих жидо'в прове'дал я, что она' нахо'дится в окре'стностях Кра'кова, но ника'к не мог откры'ть её убе'жища. Слу'чай, как обыкнове'нно во'дится, помо'г мне бо'лее, не'жели стара'ния. Петроне'лла приняла' зва'ние сестры' милосе'рдия и, чтоб загла'дить просту'пки ю'ности, предала' себя' в же'ртву стра'ждущему челове'честву: она' прислу'живала больны'м в гошпита'ле. Ты зна'ешь, что сестры' милосе'рдия не произно'сят обе'тов мона'шества и мо'гут оста'вить своё зва'ние по произво'лу; но мне сто'ило большо'го труда' уговори'ть её сопу'тствовать мне в свет, кото'рый ей опроти'вел. То'лько несомне'нные доказа'тельства мое'й любви' к ней, из кото'рой я обрёк себя' на стра'нническую жизнь, для отыска'ния её, убеди'ли Петроне'ллу после'довать за мно'ю. Она' чрезвыча'йно обра'довалась, узна'в о переме'не твое'й у'части, и воссыла'ет мольбы' ко Всевы'шнему о твоём сча'стии, в воздая'ние за все, что ты для меня' сде'лал. Она', разуме'ется, мно'го перемени'лась, но с утра'тою ю'ности не потеря'ла красоты'. Легкомы'слие её исче'зло, и она' сде'лалась тепе'рь стро'гою к себе' и снисходи'тельною к други'м, и'менно вопреки' обы'чаю же'нщин, руково'дствующихся тщесла'вием да'же в са'мом исправле'нии. Ты, ве'рно, захо'чешь знать, что сде'лалось с Гологордо'вским и его' семе'йством. Тесть мой, прожива'я бо'лее, не'жели позволя'ло его' состоя'ние, де'лая беспреста'нно но'вые долги' и не упла'чивая ста'рых и сле'дуя сове'там жида-аренда'тора в свои'х торго'вых оборо'тах, до'лжен был наконе'ц объяви'ть себя' банкру'том. Ты зна'ешь, что в древне'й По'льше зако'ны для це'лого короле'вства составля'ли са'ми дворя'не, сле'довательно, в э'тих зако'нах все приду'мано для вы'год одного' дворя'нства. Ка'жется, нет ничего' справедли'вее, как прода'ть име'ние банкру'та с публи'чного то'рга и вы'рученными деньга'ми удовлетвори'ть должнико'в. Чтоб власти'тели име'ний не могли' де'лать долго'в, превыша'ющих це'ну име'ния, ка'жется, справедли'во бы'ло бы, чтоб ка'ждое име'ние бы'ло оценено' и ка'ждый долг вноси'лся в суде'бную кни'гу с обеспе'чением на име'нии. Тогда' кредито'ры ничего' бы не теря'ли, ра'зве одни' проце'нты. Но, невзира'я на то, что в По'льше бы'ли у'мные лю'ди и ча'сто составля'ли му'дрые постановле'ния в полити'ческом отноше'нии, одна'ко ж каса'тельно долго'в дворя'нских, упла'ты подате'й и други'х де'нежных дел, безу'мное veto (не позволя'ю) превраща'ло благи'е наме'рения в постановле'ния безобра'зные. Обанкро'тившийся тесть мой объяви'л эксдиви'зию, и'ли разде'л име'ния ме'жду кредито'рами, на основа'нии лито'вских зако'нов. Заимода'вцы вы'брали от себя' суде'й, и'ли арби'тров, из окре'стных дворя'н, предоставля'я те'стю моему' зако'нное пра'во вы'брать суде'й та'кже с свое'й стороны'. Кро'ме того', соста'вили канцеля'рию из не'скольких ре'гентов, и'ли секретаре'й и писцо'в, и ка'ждая сторона' вы'брала себе' адвока'та. Име'ние взя'то в заве'дование суда', но то'лько на бума'ге, а о'тдано в управле'ние тёще мое'й, кото'рая за внесённое в дом прида'ное и по векселя'м, да'нным ей накану'не банкру'тства, была' та'кже кредито'ркою своего' му'жа. В назна'ченный срок съе'хались су'дьи, ре'генты и адвока'ты, ка'ждый с свои'ми людьми', лошадьми', соба'ками. Всех должно' бы'ло корми'ть и угоща'ть на счет име'ния, принадлежа'щего кредито'рам. Де'ло тяну'лось чрезвыча'йно до'лго, потому' что су'дьям и канцеля'рии прия'тно бы'ло жить на чужо'й счет, в весёлом о'бществе. Г. Гологордо'вский, чтоб привле'чь суде'й на свою' сто'рону, угоща'л их великоле'пно (на счет кредито'ров), созва'л на вре'мя эксдиви'зии всех свои'х ро'дственников, у кото'рых бы'ли прекра'сные до'чери, дава'л балы', охо'тился и жил веселе'е пре'жнего. Су'дьи игра'ли в ка'рты, волочи'лись, влюбля'лись, пи'ли, танцева'ли, а канцеля'рия ме'жду тем рабо'тала ма`ло-пома'лу, по побужде'нию адвока'тов, кото'рые поспеша'ли, чтоб скоре'е получи'ть награ'ду. Наконе'ц, по истече'нии двух с полови'ною лет, ко'нчилась эксдиви'зия. Име'ние раздели'ли на пла'не, как ша'хматную доску', и уча'стки разда'ли кредито'рам по ме'ре их прете'нзий. Мое'й тёще отда'ли са'мую лу'чшую часть, кото'рая сто'ила втро'е бо'лее её прида'ного; други'м имени'тым кредито'рам и ро'дственникам г-на Голо-го'рдовского да'ли уча'стки с крестья'нами, а ме'жду бе'дными кредито'рами и отсу'тствующими раздели'ли боло'то, беспло'дные заросли' и песча'ные сте'пи, оцени'в э'ту бесполе'зную зе'млю доро'же инде'йских поле'й, покры'тых кори'цею, гвозди'кою и са'харным тростнико'м. Тесть мой сде'лался гора'здо бога'че по'сле эксдиви'зии, не'жели как был пре'жде, потому' что получи'л са'мую лу'чшую часть име'ния, а беспло'дною землёю и ма'лым поже'ртвованием уплати'л долги', вдво'е превыша'вшие име'ние. Кредито'ры же, уплати'в проце'нты с до'лгу су'дьям, жа'лованье канцеля'рии, адвока'там, за по'мер земли' землеме'рам, и казённые по'шлины с приобретённых уча'стков, во'все разори'лись. Не'которые да'же во'все отрекли'сь от свои'х тре'бований, чтоб изба'виться от изде'ржек, вдво'е превыша'ющих долг. Гологордо'вский жил недо'лго по'сле э'того счастли'вого с ним происше'ствия и у'мер от желчно'й лихора'дки, рассерди'вшись, что губе'рнский ма'ршал, кото'рого дед был бе'дным шля'хтичем и служи'л у де'да Гологордо'вского, сел вы'ше его' в це'ркви и был по'зван обе'дать к губерна'тору, тогда' как тесть мой не удосто'ился сей че'сти. После'дние слова' его' бы'ли обращены' к жиду-арендато'ру, кото'рому он сказа'л: "Иосе'ль, быть преставле'нию све'та! Пре'жде гром не смел тро'нуть по'льского шля'хтича {Дре'вний предрассу'док ме'жду шля'хтичами.}, а ны'не губерна'тор, ро'дом из тата'р, не зовёт обе'дать к себе' жемчу'жину шляхе'тства, пе'рвого в ро'де Гологордо'вских?" Вы'молвив сие', он го'рько улыбну'лся - и Бо'гу ду'шу отда'л. По сча'стию, в Белору'ссию прие'хал по дела'м свои'м поме'щик Гродне'нской губе'рнии, Подкомо'рий Почти'вский. Он влюби'лся в мою' своя'ченицу, Цеци'лию, и как род Почти'вских столь ж был знамени'т и многочи'слен в Гро'дненской и Виле'нской губе'рниях, как род Гологордо'вских в Белору'ссии, то тёща моя' согласи'лась вы'дать дочь свою' за э'того поме'щика. Ме'жду тем шурья' мои' око'нчили воспита'ние своё в иезуи'тском колле'гиуме, где, по кра'йней ме'ре, впери'ли в них дух бережли'вости. Тёща отдала' име'ние в управле'ние сыновья'м, а сама' посели'лась у до'чери свое'й, в Гродне'нской губе'рнии. Узна'в все э'ти подро'бности, мы из Кра'кова пое'хали пря'мо к г-ну Почти'вскому. Не доезжа'я до госпо'дского двора', мы останови'лись в корчме', чтоб переоде'ться. К удивле'нию моему', корчма' была' поря'дочная, с гости'ными ко'мнатами, и соде'ржана в чистоте'. В корчме' не бы'ло жида'; её содержа'л христиани'н, столя'р, кото'рый в отде'льной ко'мнате занима'лся свои'м ремесло'м, а жена' его' управля'ла хозя'йством и торгова'ла во'дкою. - Отчего' здесь нет жида'? - спроси'л я хозя'йку. - Ба'рин вы'гнал жидо'в из всех свои'х во'тчин и запрети'л им не то'лько торгова'ть вино'м, но да'же жить по деревня'м. Оттого' в де'сять лет на'ши крестья'не так попра'вились, что все окре'стные поме'щики нам зави'дуют. - Ве'рно, наш ба'рин раде'ет о бла'ге свои'х крестья'н? - Он оте'ц, а не ба'рин. В де'сять лет, как он сам хозя'йничает, он удо'брил все по'ля, свои' и крестья'нские, размно'жил ста'да, дал крестья'нам лошаде'й, перестро'ил их до'мы, завёл шко'лу для дете'й и печётся о здоро'вье и состоя'нии свои'х мужико'в бо'лее, не'жели о своём со'бственном; и за то он лю'бим и уважа'ем все'ми. Мне прия'тно бы'ло слы'шать таки'е ре'чи о моём свояке', и мы с нетерпе'нием поспеши'ли к нему' в дом. Не ста'ну тебе' опи'сывать ра'дости при свида'нии мое'й Петроне'ллы с ма'терью и сестро'ю, кото'рые почита'ли её поги'бшею. Цеци'лия была' сча'стлива с благоро'дным и у'мным свои'м му'жем: она' име'ла уже' двух сынове'й, преле'стных малю'ток, и была' бере'менна тре'тьим. Мы с пе'рвого дня подружи'лись с Почти'вским. Он воспи'тывался в Виле'нском университе'те и при вы'ходе получи'л по экза'менту сте'пень до'ктора филосо'фии, путеше'ствовал по Евро'пе и, возвратя'сь в оте'чество, вознаме'рился заня'ться устро'йством своего' име'ния, кото'рое разорено' бы'ло опекуна'ми, во вре'мя его' малоле'тства. Почти'вский говори'т дово'льно хорошо' по-ру'сски, лю'бит вообще' все славя'нские наре'чия и почита'ет все славя'нские племена' кро'вными, всех славя'н бра'тьями, кото'рые должны' люби'ть друг дру'га взаи'мно и о'бщими си'лами стреми'ться к просвеще'нию, к возвыше'нию литерату'ры, чтоб занима'ть почётное ме'сто во всеми'рной респу'блике нау'к и слове'сности. Не ста'ну опи'сывать тебе' всего' поря'дка в до'ме Почти'вского: скажу' то'лько, что в нем не бы'ло ни пленипоте'нта, ни комисса'ра, ни жида-пове'ренного; что у него' не бы'ло ни долго'в, ни проце'ссов; сло'вом, все де'лалось вопреки' тому', как бы'ло в до'ме поко'йного Гологордо'вского. Прожи'в два ме'сяца в до'ме Почти'вского, я получи'л изве'стие из Ки'ева, что Авдо'тья Ива'новна, ожида'я нетерпели'во сме'рти моего' дя'ди, чтоб воспо'льзоваться его' духо'вною, впа'ла наконе'ц в чахо'тку от си'льного кри'ка и попа'лась в ко'гти сме'рти пре'жде моего' дя'ди, кото'рый нахо'дится в отча'янии, что не'кому его' му'чить. Говоря'т, что дочь Авдо'тьи Ива'новны, Ли'за, поспеша'ет с муженько'м свои'м в Ки'ев заня'ть ме'сто поко'йницы. По сове'ту друзе'й мои'х отправля'юсь в Ки'ев и употреблю' все стара'ния, чтоб примири'ться с дя'дею. Не зна'ю, чем э'то ко'нчится, а ме'жду тем будь здоро'в и пиши' ко мне в Ки'ев". ГЛАВА' XXVIII МОЛОДО'Й БА'РИЧ. ГЛУ'ПАШКИН. ЛЮБИ'ТЕЛЬ ДРАМАТИ'ЧЕСКОГО ИСКУ'ССТВА. РАССТРО'ЙСТВО В РАЗБО'ЙНИЧЬЕМ ВЕРТЕ'ПЕ. БЕДА'. БЕ'ГСТВО ГРУ'НИ. ЧЕ'СТНОСТЬ В ВО'ЛЧЬЕЙ ШКУ'РЕ, И'ЛИ НЕ ДОЛЖНО' ВСТРЕЧА'ТЬ ПО ПЛА'ТЬЮ. ЭГОИ'СТ Молоды'е лю'ди лу'чшего моско'вского о'бщества собра'лись е'хать на охо'ту, к одному' ю'ному кандида'ту в банкру'ты, кото'рый, истощи'в весь свой ум на мотовство' в го'роде, вы'думал но'вое сре'дство сори'ть деньга'ми в свое'й подмоско'вной дере'вне. Он устро'ил теа'тр, завёл большу'ю псо'вую охо'ту и откры'л в до'ме своём род беспла'тного тракти'ра. На э'ту охо'ту приглашены' бы'ли та'кже да'мы, ро'дственницы хозя'ина, с свои'ми знако'мыми, и Ане'та, кузи'на Милови'дина, убеди'ла меня' сопу'тствовать ей на э'то пра'зднество. Отсу'тствие моё долженствова'ло продолжа'ться не до'лее неде'ли, и я, простя'сь с Гру'нею, отпра'вился в путь. Мы провели' вре'мя весьма' прия'тно. Хозя'ин, Фалеле'й Глу'пашкин, хоте'л непреме'нно игра'ть роль англи'йского ло'рда. Дереве'нский дом его' был великоле'пно у'бран выписны'ми ме'белями, карти'нами, ста'туями, бро'нзами. Коню'шня его' вмеща'ла в себе' бо'лее ста англи'йских лошаде'й; на пса'рне бы'ло бо'лее трехсо'т соба'к ра'зной поро'ды. Ме'жду прислу'жниками бы'ло мно'жество иностра'нцев: англича'н, не'мцев и францу'зов. Для компа'нии он держа'л францу'за, называ'вшегося литера'тором, кото'рый был его' дома'шним секретарём; англича'нину он плати'л большо'е жа'лованье для того' то'лько, чтоб, разгова'ривая с ним, усоверше'нствоваться в произноше'нии англи'йского языка'. Италья'нец, ста'рый плут, жил в до'ме, как прия'тель. Он по'льзовался сла'вою знатока' в жи'вописи, археоло'гии и му'зыке. Италья'нец торгова'л учени'ческими италья'нскими карти'нами, моза'иками, фальши'выми анти'ками и вме'сте с э'тим был ростовщико'м и любо'вным ве'стником. Не'мец, библиоте'карь, служи'л за ма'лую це'ну, бо'лее из любви' к катало'гам, кото'рых бы'ло мно'жество в библиоте'ке. Глу'пашкин купи'л це'лую тру'ппу крепостны'х актёров у одного' промота'вшегося люби'теля драмати'ческого иску'сства, Харахори'на, кото'рый при поте'ре име'ния утеша'л себя' тем, что игра'л на всех дома'шних теа'трах и управля'л бы'вшею свое'ю тру'ппою. Орке'стр Глу'пашкина соста'влен был та'кже из крепостны'х люде'й, со'бранных из ра'зных дома'шних орке'стров. В до'ме бы'ло о'коло пятисо'т жи'телей, пита'вшихся на счет Глу'пашкина и служи'вших еди'нственно к его' заба'ве. Нельзя' бы'ло удержа'ться от сме'ха, смотря' на ва'жный вид безборо'дого сумасбро'да, кото'рый, вообража'я себя' вели'ким челове'ком, говори'л обо всем реши'тельным то'ном, суди'л о поли'тике, перетолко'вывая сужде'ния своего' компаньона-англича'нина; произноси'л пригово'ры в литерату'ре со слов своего' францу'за и говори'л об иску'сствах по внуше'нию италья'нца. Мно'гие из на'шего о'бщества, не име'я никако'го поня'тия о предме'тах, о кото'рых говори'л Глу'пашкин, и зна'я в нау'ках одни' имена', почита'ли его' чу'дом му'дрости и, пресыща'ясь за его' столо'м, утвержда'ли громогла'сно, что Росси'я была' бы сча'стлива, е'сли б Глу'пашкин был мини'стром. Он сам так ду'мал и, в ожида'нии пе'рвого зва'ния в госуда'рстве, записа'лся в Колле'гию иностра'нных дел, для перево'дов с ру'сского языка' на францу'зский. Должно' сказа'ть по справедли'вости, что нача'льники име'ли причи'ну быть им дово'льными: он исправля'л де'ло о'чень хорошо'. Оди'н бе'дный студе'нт переводи'л для него', за де'ньги, ру'сские бума'ги на францу'зский язы'к сло'во в сло'во, а француз-компа'ньон переде'лывал их и сообща'л выраже'ниям францу'зские оборо'ты. Таки'м о'бразом Глу'пашкин, исполня'я в то'чности поруче'ния нача'льства, име'л по'лное пра'во тре'бовать награ'д и повыше'ний, и не без основа'ния наде'ялся дости'гнуть до ва'жных степене'й. Не он оди'н успе'л приобре'сть награ'ды чужи'м умо'м и чужи'ми труда'ми: не оди'н Глу'пашкин прослы'л дельцо'м и вели'ким поли'тиком, повторе'нием слов своего' компанео'на! По утра'м мы е'здили на охо'ту, по'сле того' обе'дали, пото'м прису'тствовали при представле'нии траге'дий и бале'тов под руково'дством Харахори'на, наконе'ц танцева'ли, игра'ли в ка'рты и у'жинали. Соску'читься бы'ло невозмо'жно, потому' что Харахори'н представле'нием ка'ждой траге'дии доставля'л нам предме'т для сме'ху на це'лые су'тки. Он был уве'рен, что в це'лом ми'ре нет лу'чше его' деклама'тора. Он лома'лся ужа'сным о'бразом, реве'л стиха'ми нараспе'в, как ра'неный медве'дь, шага'л и разма'хивал рука'ми, как исступлённый. Чтоб приучи'ться носи'ть ло'вко оде'жду дре'вних геро'ев и марки'зов 18 столе'тия, он всегда' одева'лся в театра'льный наря'д с утра', в день представле'ния, румя'нился и говори'л со все'ми, да'же с служи'телями, театра'льным то'ном. Расска'зывали об нем, что, собра'вшись одна'жды игра'ть на дома'шнем теа'тре за го'родом, он с утра' отпра'вился туда' в театра'льном костю'ме. На заста'ве останови'ли каре'ту, чтоб спроси'ть у него' чин и фами'лию. Харахори'н объяви'л настоя'щее своё зва'ние; но карау'льный у`нтер-офице'р, приня'в его' за паяца-самозва'нца, отпра'вил в съе'зжий двор, а дежу'рный кварта'льный, не слу'шая его' возраже'ний, отвёз в дом умалишённых, где продержа'ли бе'дного Харахори'на до тех пор, пока' прия'тели его' не вы'ручили, убеди'в нача'льство, что он про'сто дура'к, а не сумасше'дший. Харахори'н всю свою' тру'ппу образова'л по своему' поня'тию о деклама'ции, а из э'того вы'шло, что зри'тели принуждены' бы'ли пла'кать в коме'диях и смея'ться в траге'диях. Бале'ты его' состоя'ли из прыжко'в, кото'рые тогда' то'лько бы'ли непроти'вны, когда' танцо'вщицы бы'ли неду'рны собо'ю. Я бы до'лее оста'лся в до'ме Глу'пашкина, но по несча'стью, мне отвели' одну' ко'мнату с Харахори'ным, и он так изму'чил меня' чте'нием свое'й диссерта'ции о драмати'ческом иску'сстве, осно'ванном на любви' к оте'честву, что я отказа'лся от всех заба'в и на шесто'й день бежа'л от него' в Москву'. Прие'хав домо'й, я узна'л от моего' Петро'ва, что полице'йский чино'вник приходи'л ко мне ежедне'вно по не'скольку раз справля'ться, до'ма ли я, чтоб объясни'ться со мно'ю по како'му-то де'лу. Я веле'л пода'ть себе' ча'ю и едва' при'нялся за ча'шку, как Петро'в доложи'л, что полице'йский чино'вник сно'ва яви'лся и тре'бует позволе'ния войти'. Он вошёл скро'мно и поклони'лся весьма' ве'жливо. Хотя' физионо'мия его' была' невырази'тельна, но кака'я-то простота' и доброду'шие в приёмах предупрежда'ли в его' по'льзу. Мунди'р его' был вы'терт, как мостова'я, шля'па отзыва'лась про'шлым столе'тием, и ефе'с шпа'ги каза'лся воронёным. Он поклони'лся мне и сказа'л: - Нача'льство моё сноси'лось с ва'шим, и мне пору'чено побеспоко'ить вас предложе'нием вопро'сных пу'нктов, на кото'рые вы должны' отвеча'ть неме'дленно. - Что тако'е случи'лось? - спроси'л я с беспоко'йством. - Бу'дьте хладнокро'внее, - отвеча'л полице'йский чино'вник. - Прися'демте и ста'нем чита'ть вме'сте. Пода'ли черни'лицу, и я то'тчас отвеча'л на сле'дующие вопро'сы: - Давно' ли колле'жский секрета'рь Вы'жигин знако'м с актри'сою Аграфе'ною Степа'новною Прима'нкиной? - От де'тства: я познако'мился с не'ю ещё при жи'зни ма'тери её, титуля'рной сове'тницы Што'синой. - Давно' ли Вы'жигин знако'м с кня'зем Плуто'ленским, гра'фом Тонково'риным, Заре'зиным, Удави'чем и Я'диным? - Я познако'мился с ни'ми в до'ме Прима'нкиной, го'да полтора' пред сим. - Знал ли Вы'жигин о наме'рении вы'шереченных лиц обыгра'ть на ве'рную двух бра'тьев Дуринди'ных, неда'вно вы'шедших из-по'д опе'ки и взя'вших три'ста ты'сяч рубле'й в Опеку'нском сове'те, под зало'г име'ния? - Не знал и в пе'рвый раз слы'шу о сем наме'рении и о Дуринди'ных. - Был ли Вы'жигин в до'ме вы'шереченной Прима'нкиной, когда' происходи'ла игра' ме'жду вышеимено'ванными ли'цами, когда' они' опои'ли Дуринди'ных каки'м-то вре'дным зе'льем и когда' впосле'дствии произошла' дра'ка, в кото'рой Заре'зину вы'шибли ле'вый глаз, Я'дину разби'т нос, у кня'зя Плуто'ленского вы'рвана огро'мная пра'вая бакенба'рда, Уда'вичу разби'т лоб буты'лкой, у гра'фа Тонково'рина переши'блен указа'тельный перст, а Дуринди'ны получи'ли опа'сные ра'ны в го'лову и в грудь, от кото'рых тепе'рь лежа'т при сме'рти? - Не был, а находи'лся в подмоско'вной дере'вне у г-на Глу'пашкина и тепе'рь то'лько возврати'лся, пробы'в в отсу'тствии шесть дней. - Не зна'ет ли Вы'жигин, где укры'лась от по'исков поли'ции вы'шереченная Прима'нкина, обвинённая все'ми вышеиме'нованными ли'цами в том, что она' замани'ла к себе' в дом Дуринди'ных, опои'ла их зе'лием и призвала' вы'шереченных: Плуто'ленского, Тонково'рина, Заре'зина, Уда'вича и Я'дина, к обыгра'нию Дуринди'ных, возбуди'в их к дра'ке, когда'; Дуринди'ны не хоте'ли плати'ть прои'гранных де'нег? При сих слова'х перо' вы'пало у меня' из рук. - Как, Гру'ня скры'лась, Гру'ня оста'вила меня'! - воскли'кнул я в отча'янье и бро'сился на софу', закры'в лицо'м рука'ми. - Аграфе'на Степа'новна, называ'ющаяся Прима'нкиною, изво'лила уе'хать из Москвы' неизве'стно куда', - отвеча'л полице'йский офице'р хладнокро'вно, - и поели'ку по допро'су служи'телей оказа'лось, что вы изво'лили ежедне'вно по не'скольку раз посеща'ть вы'шереченную Аграфе'ну Степа'новну и жи'ли с не'ю в те'сной дру'жбе, то нача'льство за бла'го рассуди'ло взять с вас показа'ние, не зна'ете ли вы чего'-либо о сем происше'ствии и о ме'сте укрыва'тельства вы`шепоимено'ванной Прима'нкиной. - Я ничего' не зна'ю, и ви'дите, в како'м нахожу'сь положе'нии, узна'в о несча'стии Прима'нкиной, кото'рую я люблю', на кото'рой хоте'л жени'ться... и тепе'рь... всего' лиша'юсь! - Я уже' записа'л в протоко'л о том изумле'нии, в кото'рое вы пришли' при сем изве'стии, и почита'ю э'то доказа'тельством, что вы не зна'ете о случи'вшемся, - сказа'л полице'йский чино'вник. Пока' он писа'л и приводи'л в поря'док свои' бума'ги, я не'сколько успоко'ился, разду'мав, что в э'том несча'стном происше'ствии лу'чшее для Гру'ни то, что она' избегну'ла пресле'дований поли'ции, и утеша'лся, что, мо'жет быть, э'тот слу'чай заста'вит её после'довать мои'м сове'там и обрати'ться на путь че'сти. Я наде'ялся найти' её, оправда'ть посре'дством мои'х дру'жеских свя'зей; одни'м сло'вом: грусть моя' перемени'лась вдруг в ра'дость. - Господи'н офице'р, - сказа'л я, - прися'гою гото'в я утверди'ть мои' показа'ния и призна'юсь вам открове'нно, что одно' отсу'тствие спасло' меня'. Е'сли б я был в Москве', во вре'мя э'того происше'ствия, то, мо'жет быть, нево'льно был бы увлечён в э'то де'ло. Тепе'рь отдохни'те, вы'кушайте со мно'ю ча'шку ча'ю и расскажи'те мне подро'бнее э'ту гну'сную исто'рию. - Вы мне ка'жетесь челове'ком до'брым и открове'нным, - сказа'л полице'йский чино'вник, - и потому' я та'кже бу'ду с ва'ми и'скренен, тем бо'лее что в сосе'дстве все говоря'т об вас хорошо', и на пова'льном о'быске объяви'ли, что вы челове'к благоде'тельный, ще'дрый и сми'рный. Ваш слуга', Петро'в, клянётся, что лу'чше вас нет ба'рина в це'лой Москве'. - По'лно, без предисло'вий! Скажи'те, что зна'ете, успоко'йте моё любопы'тство: я бу'ду вам благода'рен. Полице'йский чино'вник встал с своего' ме'ста, подошёл к дверя'м на цы'почках, загляну'л в другу'ю ко'мнату, пото'м возврати'лся ти'хими шага'ми, сел и, огляну'вшись на все сто'роны, на'чал говори'ть впо`лго'лоса: - Я ма'ленький челове'к, кварта'льный надзира'тель, безгла'сный исполни'тель во'ли нача'льства, но, благодаря' Бо'га, я не глух, не слеп, име'ю немно'жко ума' и чи'стую со'весть. Что вы так изво'лили вы'тянуть ше'ю? Что вы так стра'нно на меня' смотри'те, Ива'н Ива'нович? Да, су'дарь, я име'ю чи'стую со'весть и оттого'... - При сем кварта'льный надзира'тель показа'л на свой изно'шенный мунди'р и ры'жую шля'пу и продолжа'л: - Ча'стный при'став знал, что в до'ме Прима'нкиной ведётся больша'я и нечи'стая игра' и что там собира'ются главне'йшие моско'вские ка'рточные разбо'йники. Но э'то его' обро'чные мужички', кото'рых он бережёт, как до'брый поме'щик свои'х испра'вных крестья'н, и так, невзира'я на мои' ра'порты, де'ло шло свои'м поря'дком. Дра'ку с Дуринди'ными пре'дали бы забве'нию, е'сли б не поступи'ла жа'лоба от их дя'ди, челове'ка в си'ле, кото'рый деньга'ми и угро'зами заста'вил Заре'зина во всем призна'ться. Тогда' Уда'вич предложи'л свои'м това'рищам и ча'стному приста'ву свали'ть всю вину' на Аграфе'ну Степа'новну, на том основа'нии, что ме'сто для игры' мо'жно откры'ть но'вое, а таки'х лихи'х игроко'в взять не'откуда. Ме'жду тем стороно'ю да'ли знать Прима'нкиной, чтоб она' скры'лась, и де'ло при'няло друго'й вид. Но как винова'того непреме'нно надлежа'ло откры'ть и наказа'ть для успокое'ния дя'ди Дуринди'ных, то в же'ртву принесли' изме'нника Заре'зина и вы'слали его' за го'род, а Я'дина посади'ли на гауптва'хту. Про'чих не тро'нули, а атама'н их, Уда'вич, оста'лся цел и невреди'м, разуме'ется, до поры' до вре'мени. Провиде'ние ра'но и'ли по'здно нака'жет престу'пника. Ива'н Ива'нович! я все зна'ю. Послу'шайте до'брого сове'та: отвяжи'тесь от э'тих прокля'тых игроко'в, кото'рые со вре'менем доведу'т вас до поги'бели. Забу'дьте кова'рную преле'стницу, Прима'нкину, кото'рая льсти'ла вам, а ме'жду тем люби'ла францу'зика, стра'нствующего комиссионе'ра по торго'вым дела'м одного' францу'зского фабрика'нта, и уе'хала с ним в Пари'ж. Я прерва'л речь кварта'льного надзира'теля и воскли'кнул: - Дово'льно, дово'льно! вы убива'ете меня'! Оско'рбленное самолю'бие, обма'нутая любо'вь произвели' во мне си'льное волне'ние. По сча'стью, я мог пла'кать, и э'то не'сколько облегчи'ло моё се'рдце. - Ита'к, Прима'нкина уе'хала в Пари'ж? - спроси'л я. - Э'то ве'рно, - отвеча'л надзира'тель. - Мне все рассказа'ла служа'нка её, Катери'на, неве'ста на'шего у`нтер-офице'ра. Она' говори'т, что Аграфе'на Степа'новна о'чень и о'чень лю'бит вас, но что вы сли'шком нежны' и му'чите её свое'ю ре'вностью; напро'тив того', францу'зик был ве'сел, и не то'лько не ревни'в, но утеша'ется побе'дами Аграфе'ны Степа'новны. Она' предпочла' францу'зика и, уезжа'я с ним, го'рько пла'кала об вас. Я му'чился, как в пы'тке, при э'том расска'зе, но приро'дная го'рдость и оста'ток здра'вого рассу'дка меня' укрепи'ли. Помолча'в немно'го, я собра'лся с ду'хом и сказа'л: - Заче'м же вы предлага'ли мне вопро'сные пу'нкты, когда' зна'ете, что я не уча'ствовал в де'ле Дуринди'ных и не знал о бе'гстве Прима'нкиной? - Э'то, су'дарь, фо'рма. Ча'стный при'став, чтоб показа'ть своё усе'рдие и стара'ние к откры'тию и'стины, напу'тал как мо'жно бо'лее имён и собра'л мно'жество показа'ний. По числу' допро'шенных лиц и по толщине' дела' бу'дут суди'ть о ве'рности иссле'дования. Мне не хоте'лось остава'ться одному', и я предложи'л надзира'телю поу'жинать со мно'ю. Он согласи'лся, и пока' Петро'в собра'л на стол, я ходи'л больши'ми шага'ми по ко'мнате, рассужда'я о моём положе'нии и о втори'чной изме'не Гру'ни, два ра'за дове'дшей меня' до несча'стия. В пе'рвый раз я потеря'л свобо'ду от любви' к ней; тепе'рь, потеря'в свой капита'л, едва' не лиши'лся до'брого и'мени, попа'л в о'бщество граби'телей и сде'лался уча'стником, и по кра'йней ме'ре, пове'ренным их обма'нов. Из чего' таки'е же'ртвы? Из любви' к неве'рной, к недосто'йной э'того благоро'дного, возвы'шенного чу'вства! Нет, ду'мал я, пора' сде'латься челове'ком досто'йным благоро'дной кро'ви Милосла'вских. Начну' преодолева'ть стра'сти, и пе'рвая же'ртва: любо'вь к Гру'не. Я рассужда'л хорошо' и на э'тот раз после'довал рассу'дку оттого', что Гру'ни не бы'ло при мне. Не руча'юсь, что бы'ло б со мно'ю, е'сли б во вре'мя боре'ния во мне стра'сти яви'лась Гру'ня, во всем бле'ске свое'й красоты', с очарова'тельным свои'м красноре'чием, с не'жными свои'ми ла'сками. Но, по сча'стью, Гру'ня была' далеко', и я восторжествова'л над собо'ю. Попла'кав, посерди'вшись, подоса'довав, побрани'в свет, люде'й, и осо'бенно же'нщин, пра'вду сказа'ть, на э'тот раз во'все понапра'сну, я подошёл к надзира'телю и, хло'пнув руко'ю по его' руке', и'ли, лу'чше сказа'ть, по заса'ленной перча'тке, сказа'л: - Благодарю' вас за до'брый сове'т. Отны'не - я друго'й челове'к. Не бу'дучи в состоя'нии сам есть, я утеша'лся аппети'том до'брого надзира'теля. Чтоб рассе'ять себя', я попроси'л его' рассказа'ть мне, каки'м слу'чаем попа'л он в поли'цию, отчего' слу'жит до сих пор без повыше'ния и каки'м о'бразом со'весть его', пла'вая по тако'му бу'рному мо'рю, избе'гла кораблекруше'ния? Архи'п Архи'пыч хлебну'л вина', га'ркнул, ка'шлянул, попра'вил га'лстух и на'чал свой расска'з: - Во'ля ва'ша, а я ве'рю, что нельзя' избе'гнуть того', что кому' на ро'ду напи'сано. Оте'ц мой был дворе'цким у одно'й ба'рышни, Луке'рьи Семено'вны Поря'дкиной, и за ве'рную слу'жбу отпу'щен на во'лю со всем свои'м семе'йством. Нас бы'ло два сы'на у отца'; ма'тери мы лиши'лись ещё в младе'нчестве. За на'ми не'кому бы'ло присма'тривать в госпо'дском до'ме, и мы росли' на во'ле. Велича'йшее моё наслажде'ние в де'тстве бы'ло сража'ться с полице'йскими служи'телями: я швыря'л в них и'з-за угла' камня'ми, задева'л пе'тлею за но'гу, когда' кото'рый из них проходи'л ве'чером ми'мо воро'т, облива'л их водо'ю и де'лал вся'кие ша'лости. Не'нависть моя' к ним происходи'ла оттого', что они' одна'жды взя'ли под стра'жу моего' отца', а когда' он дерзну'л жа'ловаться, обошли'сь с ним неве'жливо, то есть приби'ли и содра'ли де'ньги - за чужу'ю вину'. За де'тское моё мще'ние мне достаётся це'лый век от поли'ции и, наконе'ц, придётся умере'ть с го'лоду, на съе'зжем дворе'! Оте'ц мой на'нял дьячка' учи'ть нас гра'моте; но как дьячо'к сам знал немно'го, то и вы'учил нас ма'лому, а сверх того', у вся'кого свой тала'нт - а мне гра'мота не дала'сь. Писа'ть и чита'ть я уме'ю, расска'зываю ко`е-ка'к; по кра'йней ме'ре, есть лю'ди, кото'рые меня' слу'шают с удово'льствием; но как придётся изложи'ть на бума'ге, то, что легко' вы'сказать языко'м, вот тут и ста'нешь в тупи'к. Бьёшься как ры'ба об лед; нет, нейдёт с пера'! Небольша'я беда', что я в разла'де с я'тями, е'риками, то'чками и запяты'ми: и на'ши дельцы' не бо'лее меня' в э'том разуме'ют; но все го'ре оттого', что не могу' вы'писать так, как ду'маю и как могу' вы'сказать. Е'сли бы мо'жно бы'ло писа'ть языко'м, вме'сто пера', то, мо'жет быть, у нас бы'ло бы бо'лее писа'к и я та'кже попа'л бы в грамоте'и. В госпо'дской слу'жбе мне не хоте'лось остава'ться, и я не знал, что с собо'ю сде'лать по'сле сме'рти моего' отца', кото'рый был челове'к че'стный, богобоязли'вый и не оста'вил нам ни копе'йки, управля'я лет три'дцать до'мом свое'й госпожи'. Ста'рший брат мой вступи'л в слу'жбу писцо'м в Гражда'нскую пала'ту и ско'ро до того' намета'лся, что прослы'л грамоте'ем. Я доста'л себе' ма'ленькое месте'чко при городско'м запасно'м магази'не, при покрови'тельстве гра'дского главы', кото'рый знал поко'йного моего' отца'. На э'том ме'сте я едва' име'л хлеб насу'щный. По сча'стью, ста'рший сын на'шей пре'жней ба'рыни, служи'вший в а'рмии, сде'лан был в Москве' полицейме'йстером. Яви'вшись к нему', я рассказа'л ему' о несча'стной мое'й у'части и проси'л покрови'тельства; он причи'слил меня' к свое'й канцеля'рии и стал употребля'ть по осо'бым поруче'ниям. Серге'й Семено'вич Поря'дкин был челове'к че'стный, правдолюби'вый, жела'л добра' и де'лал его', где мог, и да'же иска'л к тому' слу'чаев. Но будь челове'к семи' пяде'й во лбу, име'й до'брое се'рдце величино'й с полице'йскую бу'дку, всё-таки он оди'н ничего' не сде'лает, е'сли не бу'дет име'ть помо'щников, и ко'нчит тем, что схва'тит с сердцо'в чахо'тку, как то случи'лось с до'брым Серге'ем Семено'вичем. "Архи'пыч, - сказа'л мне мой нача'льник, - я удостове'рился, что ты че'стный челове'к. Смотри', наблюда'й, открыва'й мне все беспоря'дки, а за Бо'гом моли'тва, за царём слу'жба не пропада'ют. По'мни, что зва'ние полице'йского чино'вника, охрани'теля споко'йствия и безопа'сности гра'ждан есть зва'ние почте'"нное, е'сли то'лько чино'вник де'йствует по зако'ну и по со'вести. Не бо'йся никого' - я твоя' защи'та!" Я вско'ре ознако'мился со все'ми полице'йскими дела'ми и стал де'йствовать. Я откры'л, что секрета'рь Серге'я Семено'вича бере'"т пода'ть с чино'вников, с откупщико'в, с торго'вцев бу'дто бы для своего' нача'льника. К секретарю' мы прие'хали но'чью, обыска'ли его' комо'ды, нашли' де'ньги, биле'т сохра'нной казны' и перепи'ску с ра'зными ли'цами. Допроси' ли, и как он не мог показа'ть и доказа'ть, отку'да набра'л в коро'ткое вре'мя сто'лько де'нег, то их отда'ли в Прика'з обще'ственного призре'ния, а секретаря' вы'гнали из слу'жбы Я откры'л, что оди'н чино'вник умы'шленно де'лает прово'лочки при взыска'нии долго'в и при о'писи име'ний по реше'нию су де'бных мест, что он бьет дво'рников тех домо'в, кото'рых хозя'ева не хотя'т дари'ть его', бере'"т де'ньги с ла'вочников, винопро'давцев и мяснико'в, за позволе'ние торгова'ть испо'ртившимися това'рами и припа'сами. Чино'вника отста'вили. Я откры'л, что в одно'м ме'сте позволя'ют жить вора'м и тогда' то'лько отдаю'т на же'ртву не'которых из них, когда' де'ло сли'шком гла'сное и когда' на'добно отличи'ться в ско'ром отыска'нии веще'й, покра'денных у зна'тных госпо'д. Чино'вника пре'дали суду', воро'в перелови'ли и сосла'ли в Сиби'рь. Я донёс, что в пите'йные до'мы впуска'ют солда'т, и то'лько тех продавцо'в беру'т в поли'цию, на кото'рых доно'сят са'ми досмо'трщики откупщико'в, по ли'чным неудово'льствиям. Злоупотребле'ние прекращено', и вино'вные нака'заны. Я откры'л приста`нодержа'телей, торго'вцев кра'деными веща'ми, переде'лывателей кра'деных веще'й; откры'л сноше'ния свобо'дных воро'в с заключёнными в тюрьме' и э'тим пресе'"к исто'чник бога'тых дохо'дов для мно'гих лиц. Наконе'ц, я реши'лся на отча'янное де'ло. До'брый Серге'й Семено'вич, как челове'к, име'л свои' сла'бости. Он был влюблён в одну' же'нщину, недосто'йную благоро'дного его' се'рдца. Она' брала' де'ньги с проси'телей и в мину'ту сла'бости выма'нивала у почте'"нного моего' нача'льника согла'сие на реше'ние дел по её жела'нию, разумеётся, всегда' представля'я де'ла в са'мом лу'чшем ви'де. Я собра'л несомне'нные доказа'тельства лжи'вости и корыстолю'бия э'той хи'трой же'нщины и предста'вил Серге'ю Семено'вичу. Бе'дненький! он да'же запла'кал - но победи'л страсть свою' и бро'сил гну'сную торговщи'цу его' до'брой сла'вы. В три го'да он произвёл меня' в титуля'рные сове'тники, дал мне вот э'тот крест и определи'л ча'стным при'ставом в са'мой лу'чшей ча'сти го'рода. Вы мо'жете догада'ться, что на меня' все смотре'ли, как на пуга'ло, и ра'ды бы'ли бы сжить с э'того све'та. Про'бовали ра'зными сре'дствами погуби'ть меня', но пока' был жив Серге'й Семено'вич, все уси'лия зло'бы бы'ли напра'сны. Я вел себя' че'стно, ниче'м не по'льзовался, и как жа'лованья бы'ло недоста'точно для моего' содержа'ния, потому' что надлежа'ло име'ть лошаде'й для разъе'здов и быть всегда' чи'сто оде'тым, то Серге'й Семено'вич позволя'л мне брать доброво'льные приноше'ния от благода'рных люде'й, когда' я оты'скивал покра'жу, взы'скивал долг и'ли открыва'л утаённое име'ние должника', и, кро'ме того', отдава'л в мою' по'льзу конфиско'ванную контраба'нду, штра'фы за нераде'ние и тому' подо'бное. Серге'й Семено'вич, как я вы'ше сказа'л, не мог до'лго вы'держать борьбы' с злоупотребле'ниями. Пы'лкость его' хара'ктера, неусы'пность, труды' и беспоко'йства расстро'или его' здоро'вье. Он у'мер, и с ним схорони'л я моё сча'стье. Прее'мник его' был та'кже челове'к благонаме'ренный; но он име'л свои'х дове'ренных люде'й, кото'рых по'льза состоя'ла в том, чтоб погуби'ть меня'. Он не знал меня' и пове'рил мои'м врага'м. Подо' мно'ю ста'ли поды'скиваться. В мою' часть впусти'ли це'лую ста'ю воро'в, ста'ли подки'дывать мёртвые те'ла, на'йденные в други'х частя'х; обремени'ли ло'жными доно'сами, завели' перепи'ску и опу'тали меня' крючка'ми и привя'зками. Ко'нчилось тем, что у меня' отня'ли часть и ра'ди Христа' да'ли ме'сто кварта'льного надзира'теля, с тем усло'вием, чтоб я не вида'л да'лее своего' но'са, заткну'л у'ши и, укороти'в язы'к, держа'л его' за зуба'ми. Вот я пятна'дцать лет живу' день за день, пита'юсь где попа'ло и как попа'ло у до'брых люде'й и едва' име'ю чем прикры'ть свою' наготу', тогда' как, вчера'шнего ещё числа', жена' моего' ча'стного при'става (кото'рому три го'да пред сим не на что бы'ло купи'ть табаку') име'ла на себе' бриллия'нтов на 12 000 счётом да туре'цкую шаль в 2500 рубле'й. Терпи', каза'к, - атама'ном бу'дешь! Ме'жду тем брат мой сде'лался ва'жным и бога'тым челове'ком: он име'ет пе'рвое ме'сто при зна'тном чино'внике в Петербу'рге и воро'чает дела'ми. Я писа'л к нему' письмо' и проси'л, чтоб он позво'лил мне прие'хать к нему' в Петербу'рг и доста'л месте'чко посре'дством его' нача'льника. Он мне отвеча'л на э'то письмо'м, кото'рое я всегда' ношу' в своём бума'жнике потому', что мне не'чего класть туда' и что оно' весьма' для меня' занима'тельно. Вот оно'. Архи'п Архи'пыч вы'нул письмо' из бесцве'тного своего' бума'жника и дал мне проче'сть. Оно' заключа'ло в себе' сле'дующее: "_Любе'зный брат_! Ты жела'ешь прие'хать ко мне в Петербу'рг и останови'ться у меня'. Э'то невозмо'жно. Я принуждён так мно'го прожива'ть с больши'м семе'йством и в отли'чном кругу' моего' знако'мства, что не могу' дать тебе' ни копе'йки на прое'зд. Пра'вда, кварти'ра у меня' казённая и на вид дово'льно больша'я, но она' так распределена', что я ника'к не могу' помести'ть тебя', _любе'зный брат_. В одно'й ко'мнате мой кабине'т, в друго'й кабине'т жены', в тре'тьей спа'льня, в четвёртой гости'ная, в пя'той спят мои' до'чери, в шесто'й два сы'на, в седьмо'й уче'бная дочере'й, в осьмо'й уче'бная сынове'й, девя'тая за'ла, деся'тая столо'вая, в оди'ннадцатой живёт мада'м францу'женка, в двена'дцатой францу'з гувернёр, трина'дцатая де'вичья, в четы'рнадцатой живу'т два мои' писца', пятна'дцатая лаке'йская, шестна'дцатая гардеро'б, семна'дцатая для скла'дки бума'г, осьмна'дцатая ма'ленькая приёмная для проси'телей, с кото'рыми на'добно объясня'ться _наедине'_. Внизу' людска'я, кучерска'я; там чула'ны, кладовы'е, и, сло'вом, нет поро'жнего ме'ста, где бы мо'жно бы'ло приле'чь коту', а не то'лько тебе', _любе'зный брат_. За стол у меня' са'дятся вся'кий день, нас дома'шних во'семь челове'к, да, кро'ме того', мой секрета'рь, дежу'рный чино'вник, два молоды'е ба'рича, кото'рые о'тданы мне на ру'ки, чтоб вы'вести их в лю'ди; а сверх того', на'добно всегда' име'ть лишни'х три, четы'ре куве'рта, на вся'кий слу'чай, е'сли кто неча'янно пожа'лует. Времена' же ны'нче дороги'е, и дохо'ды плохи'е, и так хотя' я рад бы подели'ться с тобо'ю после'дними кро'хами, но обстоя'тельства на прегра'де, _любе'зный брат_! Де'ти мои' воспи'таны по-ныне'шнему, все говоря'т на мно'гих языка'х, зна'ются с зна'тными и бога'тыми людьми', ита'к, появле'ние бе'дного дя'ди, отставно'го полице'йского чино'вника, бы'ло бы им неприя'тно и могло' бы повреди'ть им в о'бщем мне'нии, любе'зный брат. Что же каса'ется до месте'чка, кото'рое ты жела'ешь получи'ть чрез посре'дство моего' покрови'теля и благоде'теля, то я открове'нно скажу' тебе', _любе'зный брат_, что я не могу' тебе' быть поле'зным в э'том слу'чае. Благоде'тель мой не лю'бит, чтоб его' проси'ли об че'м-нибудь, ещё бо'лее не те'рпит проси'ть за кого' бы то ни бы'ло. Ми'лость свою' раздаёт он по ка'пельке, и так я до'лжен бере'чь его' для себя' и для свои'х дете'й, как до'брый оте'ц семе'йства, как челове'к нра'вственный. Остава'йся в Москве', _любе'зный брат_, и положи'сь во всем на Бо'га, кото'рого я не преста'ну умоля'ть, да сохрани'т тебя' в свое'й свято'й десни'це и да ниспошлёт тебе' все бла'га земны'е, чего' жела'ет и'скренно, _не'жно лю'бящий_ тебя' _брат Пантелеймон_. P. S. Не беспоко'йся, _любе'зный брат_, и не пиши' ко мне. Ны'не по'чта доро'га, и я так за'нят дела'ми, что не могу' всегда' отвеча'ть тебе'. О драгоце'нном твоём здоро'вье я наве'дываюсь от приезжа'ющих из Москвы'. О'бщие на'ши прия'тели обвиня'ют тебя', что ты, име'в слу'чай соста'вить себе' состоя'ние, упусти'л его' и, сверх того', наде'лал себе' мно'жество враго'в: они' мо'гут повреди'ть мне, е'сли узна'ют, что я вступа'юсь за тебя'. Ита'к, прошу' тебя', _любе'зный брат_, не говори' никому', что мы бра'тья, а ска'зывай, что однофами'льцы. Я уве'рен, что, по ро'дственной любви', ты сде'лаешь э'то для меня', пока' откро'ется слу'чай, где я могу' быть тебе' поле'зным". - Хоро'ш бра'тец! - воскли'кнул я, возвраща'я письмо' Архи'пу Архи'повичу, кото'рый спря'тал его' с улы'бкою и собира'лся оста'вить меня'. Я вы'шел в кабине'т, и, вы'нув из бюро' сто рубле'й, возврати'лся в ко'мнату, и проси'л Архи'па Архи'пыча приня'ть, как от прия'теля. Он отказа'лся сле'дующими слова'ми: - Е'сли б я пришёл к вам не за де'лом, то взял бы де'ньги, но тепе'рь не могу'. Э'то не в поря'дке веще'й, и пода'рок ваш бу'дет име'ть вид по'дкупа. Я прижа'л до'брого Архи'пыча к се'рдцу и уте'шил его' увере'нием, что че'стность его', хотя' по'здно, но полу'чит награ'ду. Архи'п Архи'пыч по'днял вверх указа'тельный па'лец и сказа'л: - Там моя' наде'жда! - Он утёр кулако'м слезы' и вы'шел из ко'мнаты. ГЛАВА' XXIX НАМЕ'РЕНИЕ ЖЕНИ'ТЬСЯ. ПОДЬЯ'ЧЕСКАЯ АРИФМЕ'ТИКА. ЗНАКО'МСТВО С БОГА'ТЫМ ОТКУПЩИКО'М. ПИРУ'ШКА В ДО'МЕ КУПЦА' МО'ШНИНА. ЕГО' СЕМЕ'ЙСТВО. ДОМА'ШНИЙ ТЕА'ТР Навести'в ма'тушку в монастыре', я чрезвыча'йно удиви'лся, что она' зна'ет о происше'ствии в до'ме Гру'ни, о мое'й с не'ю дру'жбе и да'же о моём поведе'нии. Со слеза'ми умоля'ла она' меня' быть осторо'жнее в свя'зях и избра'ть для своего' пропита'ния род жи'зни, не столь опа'сный, как соо'бщество с игрока'ми. Я обеща'л перемени'ться, и обеща'л и'скренно. Не бу'дучи в состоя'нии преодоле'ть моё любопы'тство, я спроси'л у неё, каки'м о'бразом, в удале'нии от све'та, она' узна'ла о сре'дствах, кото'рыми я приобрета'л де'ньги, и о свя'зи мое'й с Гру'нею? - Вести' разно'сятся по во'здуху, как тума'н, любе'зный Ва'ня, - сказа'ла ма'тушка. - На'ши ста'рицы посеща'ют мно'гих богомо'лок, живу'щих в го'роде; они' та'кже е'здят к нам, так нельзя' же, чтоб городска'я но'вость не перешла' чрез монасты'рскую огра'ду. Я кра'йне испуга'лся, что слух о Груни'ном происше'ствии, в кото'ром заме'шано бы'ло моё и'мя, разнёсся по го'роду. С беспоко'йством оста'вил я ма'тушку и пое'хал на ве'чер к одному' отставно'му вельмо'же, кото'рого сын име'л значе'ние в Петербу'рге, и оттого' к нему' собира'лась це'лая Москва'. Со стра'хом и тре'петом я вошёл в за'лу. Го'сти погля'дывали на меня' с любопы'тством, перешёптывались и как бу'дто удивля'лись моему' прису'тствию. Оди'н из мои'х прия'телей отвёл меня' на сто'рону и спроси'л, что со мно'ю случи'лось, и пра'вда ли, что я попа'л в неприя'тную исто'рию, по свя'зи мое'й с бежа'вшею актри'сою? Я отвеча'л реши'тельно, что ничего' не зна'ю, что был це'лую неде'лю у Глу'пашкина и, возвра-тя'сь в го'род, услы'шал, стороно'ю, что в до'ме Прима'нкиной подра'лись за игро'ю и что она' та'йно уе'хала из Москвы'. Я наро'чно говори'л гро'мко, и вско'ре вокру'г меня' соста'вился кружо'к, в кото'ром я, с притво'рным сме'хом, рассказа'л происше'ствие в до'ме Гру'ни, прикра'шивая повествова'ние каламбу'рами и представля'я де'ло в смешно'м ви'де. Вско'ре в це'лом собра'нии узна'ли, что я нима'ло не прича'стен э'тому происше'ствию, и все сомне'ния на мой счет исче'зли. Да'мы объяви'ли меня' безви'нным, а ю'ноши да'же зави'довали, что меня' подозрева'ли в те'сных свя'зях с Гру'нею. То'лько кузи'на Ане'та не пове'рила моему' оправда'нию и, на'шед слу'чай поговори'ть со мно'ю наедине', сказа'ла дру'жеским то'ном: - Любе'зный Вы'жигин! я все зна'ю и все прости'ла вам, но, ра'ди Бо'га, бу'дьте осторо'жны и не свя'зывайтесь с актри'сами. С ва'шим лицо'м, с ва'шею любе'зностью вы мо'жете быть сча'стливы в лу'чшем кругу'. Не унижа'йте себя'. Же'нщины все для вас сде'лали, чего' вы то'лько жела'ли; они' простя'т вам все, кро'ме волоки'тства вне своего' о'бщества. По'мните э'то и испра'вьтесь! Я в са'мом де'ле стал разду'мывать, каки'м о'бразом содержа'ть себя' в све'те че'стными сре'дствами. Не занима'вшись никогда' дела'ми и то'лько счита'ясь в слу'жбе, я не наде'ялся вско'ре дости'чь до тако'й сте'пени, чтоб содержа'ть себя' пи'сьменною рабо'той. К тому' же в моём чи'не нельзя' бы'ло наде'яться получи'ть большо'е жа'лованье, а от взя'ток я име'л непреодоли'мое отвраще'ние. У меня' ещё остава'лось не'сколько ты'сяч рубле'й и не'сколько драгоце'нных веще'й. Я стал жить весьма' скро'мно, отпусти'л всех свои'х слуг, про'дал бога'тые ме'бели, экипа'ж и, на'няв ма'ленькую кварти'ру, оста'вил в услуже'нии одного' Петро'ва и никогда' не ска'зывался до'ма прия'телям, кото'рые приезжа'ли ко мне, чтоб зама'нивать к заба'вам и изде'ржкам. Я обе'дал ка'ждый день в гостя'х, игра'л в небольшу'ю игру', танцева'л на всех вечера'х, любе'зничал; вре'мя проходи'ло, но я ника'к не мог приду'мать, что сде'лать с собо'ю. В э'то вре'мя оди'н из мои'х прия'телей, промота'вшийся дворяни'н, жени'лся на воспи'таннице бога'того челове'ка. Э'тот слу'чай возбуди'л во мне мысль, попра'вить и'ли, лу'чше сказа'ть, упро'чить своё состоя'ние жени'тьбою. Но где иска'ть неве'сты? При всем моём самолю'бии, я не осме'ливался сва'таться в зна'тных дома'х, где поро'да и свя'зи составля'ют гла'вное досто'инство жениха'. Бога'тые воспи'танницы о'чень ре'дки; пожилы'е бога'тые вдовы' выхо'дят втори'чно за'муж бо'лее по расчётам честолю'бия. Но'вое дворя'нство и'щет свя'зей с стари'нными фами'лиями, а сии' после'дние с бога'тыми. Я реши'лся поиска'ть неве'сты в купе'ческом зва'нии, но, не име'я никаки'х свя'зей с купца'ми, не знал, как за э'то приня'ться. Одна'жды, возвраща'ясь домо'й, проти'ву моего' обыкнове'ния, в шесть часо'в ве'чера, я встре'тил у мои'х двере'й стару'шку, оде'тую о'чень поря'дочно, в ко'фте, с ше'лковым платко'м на голове'. - Кого' тебе' на'добно, ба'бушка? - Ва'шего челове'ка, Петро'ва, ба'тюшка ба'рин: я ему' кума'. - А кто ты така'я? - спроси'л я из любопы'тства. - Повива'льная ба'бка, роди'мой, а в слу'чае ну'жды - сва'ха. - Прекра'сно! поди'-ка, ба'бушка, к Петро'ву, а по'сле я позову' тебя' к себе'. Чрез полчаса' я веле'л стару'шке прийти' к себе' в кабине'т. - Кого' же ты сва'таешь? - Кого' уго'дно, су'дарь: купцо'в, чино'вников и да'же бар. - Есть ли тепе'рь бога'тые неве'сты? - Как не быть! У нас дово'льно вся'кого това'ру, бы'ли бы покупщики'. - Попы'тка не пы'тка, а спрос не беда': е'сли ты вы'сватаешь мне бога'тую купчи'ху, то я тебя', ба'бушка, озолочу'. - Изво'ль, суда'рик, ба'рин, у меня' тепе'рь на рука'х две купе'ческие неве'сты; да каки'е краси'вые, каки'е жема'нные, как вы'учены! Говоря'т на всех неме'цких языка'х, пля'шут замо'рские пля'ски, ря'дятся, как ку'колки... - Хорошо', хорошо'! Но мно'го ли прида'ного? - спроси'л я словоохо'тную стару'шку. - По сту ты'сяч де'ньгами за ка'ждою, да по пяти'десяти веща'ми, серебро'м, золото'м, же'мчугом, цветны'ми камня'ми и вся'ким убра'нством. - Бесподо'бно! Как же зову'т э'тих почте'"нных деви'ц и их че'стных роди'телей? - Оте'ц, Памфи'л Мерку'лович Мошни'н, ро'дом из на'шего Пошехо'нья, приписно'й к зде'шнему го'роду. Ма'тушка, Матрё!на Евдоки'мовна, предо'брая хозя'юшка, дай Бог ей здоро'вья; де'ток у них во'сьмеро: два сы'на, уж взро'слые ребя'та, да три ма'лые ма'льчика; три до'чки: две неве'сты, а тре'тья ребёнок, лет пятна'дцати. - Как же зову'т до'чек? - Ста'ршая Акули'на Памфи'ловна, сре'дняя Васили'са Пам-фи'ловна, а мла'дшая Луке'рья Памфи'ловна. - Кото'рая же из них краси'вее? - Полне'е и румя'нее всех Акули'на Памфи'ловна; Васили'са немно'гим ей уступа'ет, а тре'тья ху'денька, да она' ещё ребёнок. - Как же мне нача'ть сватовство'? - Я об вас поговорю' с деви'цами, шепну' Матрё!не Евдокимо'вне, убаю'каю всех тётушек, а ты, ба'рин, познако'мься с Памфи'лом Меркуло'вичем: он челове'к торова'тый и лю'бит вся'кого ро'да поте'хи. Госпо'д у него' собира'ется мно'жество: он име'ет мно'го дел по ра'зным подря'дам. - Хорошо', вот тебе' де'сять рубле'й за пе'рвое до'брое обо мне сло'во; ступа'й с Бо'гом и поспеша'й с прия'тным изве'стием: до свида'нья! Когда' сва'ха ушла', я не на шу'тку стал разду'мывать, каки'м бы о'бразом состря'пать э'ту сва'дьбу. Сто ты'сяч нали'чными де'ньгами и родство' с бога'тым подря'дчиком почита'л я велича'йшим бла'гом в тогда'шнем моём положе'нии. Одна' тру'дность: как познако'миться в до'ме? В кругу' мои'х прия'телей я не наде'ялся найти' путеводи'тели в дом Мо'шнина, а сверх того', не хоте'л никому' из них открыва'ться в мои'х наме'рениях. Я вспо'мнил, что ви'дывал у Гру'ни, за иго'рным столо'м, одного' секретаря', над кото'рым мы иногда' подшу'чивали, говоря', что на его' де'ньгах видны' черни'льные пятна'. Одна'жды, крупи'руя, заме'тил я, как он пригну'л ли'шний у'гол, и, не жела'я вводи'ть его' в неприя'тную исто'рию, умолча'л, а по'сле и'гры дал ему' э'то почу'вствовать. Секрета'рь обеща'л мне отслужи'ть при слу'чае, ита'к я реши'лся е'хать к нему' и узна'ть, каки'м о'бразом мне мо'жно познако'миться с Мо'шниным, кото'рый, без сомне'ния, изве'стен всем подья'чим. Мой Петро'в знал его' кварти'ру, и я неме'дленно к нему' отпра'вился. Он жил в деревя'нном до'мике краси'вой нару'жности, в одно'й из отдалённых часте'й города'. Я наро'чно на'нял каре'ту. Лишь то'лько каре'та четверне'"й останови'лась у крыльца', я то'тчас приме'тил движе'ние в до'ме: лаке'й отвори'л мне две'ри с покло'ном и ввел в за'лу, где встре'тил меня' секрета'рь в стаме'тном сертуке', в кра'сных сапога'х, в цветно'м платке' на ше'е. Из почте'ния он снял колпа'к и очки' и проси'л к себе' в кабине'т, род светёлки, в кото'рой не бы'ло ни книг, ни бума'г, ни пи'сьменного прибо'ра. - Чем могу' вам служи'ть? - сказа'л секрета'рь протекто'рским и вме'сте ве'жливым то'ном. - Не беспоко'йтесь, - отвеча'л я. - У меня' нет никако'го де'ла, а я хочу' то'лько знать, не знако'мы ли вы с Памфи'лом Меркуло'вичем Мо'шниным и'ли с ке'м-нибудь из его' коро'тких прия'телей. - А по како'му де'лу, е'сли сме'ю спроси'ть? - сказа'л секрета'рь. - У меня' есть комме'рческие ви'ды. - Понима'ю, - сказа'л секрета'рь с лука'вою улы'бкой. - Напра'во, нале'во! - Ошиба'етесь: с тех пор как я получи'л бога'тое насле'дство, я во'все отказа'лся от игры', - сказа'л я, утира'ясь платко'м, что'бы хи'трый секрета'рь не прочёл лжи в черта'х моего' лица'. - А! вы получи'ли бога'тое насле'дство и не игра'ете бо'лее? Вот что хорошо', то хорошо'. А я, окая'нный, не могу' отста'ть от э'той прокля'той стра'сти! С Мо'шниным я задуше'вный прия'тель: тепе'рь у меня' одно' его' де'льце; он обеща'л быть ко мне сего'дня на та'йное совеща'ние, и я вас тотча'с познако'млю. Но сде'лайте одолже'ние, подожди'те здесь немно'го, пока' я переговорю' с одни'м проси'телем, кото'рого вы не приме'тили в углу' гости'ной. От ску'ки я вам дам прекра'сную кни'гу: Сочине'ния Фё!дора Э'мина. - Секрета'рь вы'нес кни'гу из боково'й ко'мнаты и ки'пу бума'г, с кото'рыми он вы'шел к проси'телю. Они' говори'ли дово'льно ти'хо; но, ско'лько я мог разобра'ть, секрета'рь де'лал проси'телю разли'чные возраже'ния, на кото'рые он отвеча'л весьма' не'жным го'лосом. Наконе'ц ста'ли горячи'ться, спо'рить, вдруг ути'хли, и я то'лько услы'шал: раз... два... три, наконе'ц со'рок, и чрез мину'ту но'вый счет от едини'цы и опя'ть со'рок, составля'вшее фина'л в э'том пре'нии. - Ва'ше де'ло соверше'нно пра'вое! - сказа'л секрета'рь. - Поезжа'йте домо'й и бу'дьте споко'йны! Проси'тель откла'нялся, и секрета'рь возврати'лся ко мне. Мы разгова'ривали с че'тверть часа' о несча'стном происше'ствии у Гру'ни, об её бе'гстве и т. п., как вдруг слуга' вошёл доложи'ть секретарю', что прие'хал друго'й проси'тель. Секрета'рь вы'шел, и сно'ва начала'сь та же коме'дия. Сперва' возраже'ния, по'сле того' спор, убежде'ния, про'сьбы, наконе'ц арифмети'ческий счет три ра'за до сорока' и по'сле того' отпускно'й комплиме'нт секретаря'. - Бу'дьте споко'йны, ва'ше де'ло соверше'нно пра'вое. Когда' секрета'рь вошёл сно'ва ко мне, я не мог удержа'ться, что'бы не спроси'ть, кто э'тот второ'й проси'тель, кото'рый так мно'го горячи'лся? - Э'то проти'вник пе'рвого, кото'рого вы здесь заста'ли! - отвеча'л секрета'рь. - Счастли'вые сопе'рники, - сказа'л я, усмеха'ясь, - когда' о'ба име'ют дела' пра'вые! - Ита'к, вы слы'шали?.. - Да, я слы'шал то'лько ва'ши увере'ния в справедли'вости де'ла ка'ждого. - Э'то обыкнове'нная фо'рма суде'йских комплиме'нтов, - сказа'л секрета'рь, - а кто прав и кто винова'т, э'то уви'дим из слу'шали и приказа'ли. В э'то вре'мя коля'ска подъе'хала к крыльцу'. - Вот и почте'"нный наш Памфи'л Меркуло'вич! - воскли'кнул секрета'рь и побежа'л к нему' навстре'чу. Я не'сколько смути'лся, не зна'я, каки'м о'бразом нача'ть э'то знако'мство и как вести' себя' с бога'тым откупщико'м. Высокоме'рием я боя'лся раздражи'ть его', а скро'мностью уни'зить себя' в глаза'х челове'ка, кото'рый, вероя'тно, не ста'нет труди'ться, чтоб открыва'ть во мне вну'тренние досто'инства. Подо'бно генера'лу, кото'рый на по'ле би'твы, в виду' неприя'теля, располага'ет свои'ми де'йствиями, а в кабине'те чу'вствует свою' нереши'мость и недальнови'дность, я ожида'л появле'ния Мо'шнина, что'бы соста'вить план ата'ки и нача'ть де'йствие. Он про'был наедине' с секретарём о'коло получа'са, и наконе'ц секрета'рь позва'л меня' в за'лу. Я уви'дел пред собо'ю высо'кого и пло'тного старика', с дли'нною седо'ю бородо'й, с све'жим, румя'ным, лосня'щимся лицо'м, в дли'нном си'нем сертуке' немецко-ру'сского покро'я, составля'вшем среди'ну ме'жду сиби'рским и неме'цким пла'тьем. Он улыба'лся весьма' благоскло'нно и сде'лал не'сколько полупокло'нов пре'жде, не'жели секрета'рь меня' предста'вил. - Рекоменду'ю до'брого моего' прия'теля, г-на Вы'жигина, - сказа'л секрета'рь, - челове'ка бога'того, у'много и в свя'зях: он хо'чет с ва'ми познако'миться, Памфи'л Мерку'лович, зна'я, что у вас быва'ет прия'тная компа'ния. - О'чень ра'ди, су'дарь! - отвеча'л Мошни'н, продолжа'я свои' полупокло'ны. - Ми'лости про'сим. Нас лю'бят и жа'луют мно'гие господа', и мы ра'ди стара'ться. Не могу' вспо'мнить, что я пробормота'л ему' насчёт его' изве'стности, че'стности, уме'нья жить и т. п., то'лько Мошни'н был о'чень дово'лен мно'ю. - Да вот, не уго'дно ли пожа'ловать ко мне за'втра, без церемо'ний, вме'сте с Анти'пом Трифо'новичем? - сказа'л Мошни'н, ука'зывая на секретаря'. - У меня' за'втра ста'ршая дочь имени'нница. Ми'лости про'сим отку'шать хлеба-со'ли. Я поблагодари'л за приглаше'ние, и Мошни'н прости'лся с на'ми, отступа'я с полупокло'нами, спино'ю к дверя'м, и повторя'я не'сколько раз: - Проще'ния про'сим, счастли'во остава'ться, благодари'м поко'рно, не изво'льте беспоко'иться, - и тому' подо'бное. Когда' он уе'хал, секрета'рь сказа'л: - Ну, вот вам и знако'мство! Ви'дите, что я нашёл слу'чай отслужи'ть вам за ва'шу скро'мность у Аграфе'ны Степа'новны. - Обеща'ю вам быть ещё скромне'е насчёт ва'шей арифме'тики с проси'телями! - сказа'л я с улы'бкою. - Э'того я не бою'сь, - возрази'л секрета'рь ве'село. - На то щу'ка в мо'ре, чтоб кара'сь не дрема'л! Всем изве'стно, что мы живём свои'ми труда'ми. - Одна'ко ж гла'сность!.. - Гла'сность, - продолжа'л секрета'рь, - прино'сит иногда' бо'лее по'льзы, не'жели неизве'стность и сомне'ние о на'ших посту'пках. По кра'йней ме'ре, проси'тель зна'ет, как адресова'ться, а э'то большо'е облегче'ние. Пуска'й крича'т, говоря'т, пою'т, пи'шут и представля'ют на теа'трах! Я сам не пропущу' ни одного' ра'зу _Я'беды, Че'стного Секретаря'_ и всегда' с удово'льствием слу'шаю, когда актёр, представля'ющий подья'чего, согну'вшись дуго'ю, поёт: Ах, что ны'не за вре'мя - Взя'ток брать не веля'т! - Э'то, су'дарь, игру'шки, де'тские игру'шки, а де'ло идёт свои'м поря'дком. Посмея'вшись вме'сте с секретарём, я прости'лся с ним, усло'вившись е'хать вме'сте, на друго'й день, обе'дать к Мошни'ну. Я спроси'л его', не ну'жно ли мне сде'лать пре'жде визи'та, и мо'жно ли, вро'де посто'я, яви'ться пря'мо к столу', не бу'дучи знако'мым с це'лым семе'йством. - Ме'жду купца'ми э'то не наблюда'ется, - сказа'л секрета'рь. - Их семе'йства привы'кли ви'деть но'вые ли'ца, появля'ющиеся в до'ме и исчеза'ющие по ме'ре ну'жды в них и по ме'ре тече'ния дел. У них знако'мство начина'ется обе'дом, а ко'нчится обыкнове'нно тогда', когда' челове'к, в кото'ром нет никако'й бо'лее ну'жды, попро'сит взаймы' де'нег. - Благодарю' вас за предуведомле'ние; до за'втра! На друго'й день я все у'тро просиде'л до'ма, размышля'я о проше'дшем и о бу'дущем, и находи'лся в стра'нном расположе'нии ду'ха: разбира'л и сам критикова'л все мои' посту'пки. Во-пе'рвых, я упрека'л себя' в употребле'нии непозволи'тельных средств к приобрете'нию де'нег; во-вторы'х, в легкомы'слии, с каки'м я расточа'л приобретённое. Я реши'лся вести' жизнь скро'мную; жени'вшись на купчи'хе, войти' в торго'вые оборо'ты для умноже'ния моего' капита'ла и быть поря'дочным челове'ком. Удали'вшись от большо'го све'та, от роско'шной зна'ти, я ду'мал, что мне во'все не ну'жно бу'дет де'лать изли'шних изде'ржек на при'хоти, кото'рые прости'тельны, а иногда' и нужны' лю'дям вы'сшего зва'ния и смешны' в купца'х. Жена' моя', рождённая и воспи'танная в кругу' люде'й просты'х, без сомне'ния, не име'ет поня'тия о тех уто'нченностях в жи'зни, кото'рые составля'ют муче'ние осо'б вы'сшего зва'ния, среди' бога'тства и по'честей. Поко'йная жизнь, хозя'йство, воспита'ние дете'й и неви'нные удово'льствия - вот что должно' быть уде'лом жены', кото'рой муж ограни'чивается небольши'м число'м знако'мых. Я реши'лся отказа'ться от вся'кого честолю'бия, убега'ть интри'г и занима'ться дела'ми. Без сомне'ния, у'часть че'стного купца', с уме'ренными жела'ниями, есть са'мая зави'дная. Де'ло решено': я бу'ду купцо'м, откажу'сь от всех мои'х бесполе'зных свя'зей в све'те; е'сли ну'жно, да'же перее'ду жить в друго'й го'род, наприме'р в А'страхань, и... но на'добно сперва' жени'ться и взять мои' сто ты'сяч. Рассужда'я таки'м о'бразом и утеша'ясь наде'ждами, я не приме'тил, как пролете'ло вре'мя до обе'да. Часова'я стре'лка извести'ла меня', что пора' одева'ться. Наряди'вшись са'мым щегольски'м о'бразом, я пое'хал в ме'сто, назна'ченное для свида'ния с секретарём, и отту'да пря'мо к обе'ду, в дом Мо'шнина. Я до сих пор не понима'ю, како'е удово'льствие име'ет хозя'ин в том, чтоб созыва'ть к обе'ду люде'й разли'чного зва'ния, образова'ния, состоя'ния, о'браза мы'слей и жи'зни! Во-пе'рвых, он себе' гото'вит велича'йшие хло'поты, а ча'сто и неудово'льствия; а во-вторы'х, гостя'м свои'м де'лает неприя'тности. Хозя'ин с ка'ждым го'стем до'лжен принима'ть разноро'дные физионо'мии, а гость не зна'ет, с како'го то'на нача'ть и на како'й сте'пени открове'нности подде'рживать разгово'р. Все э'то испыта'л я в э'тот день у Мо'шнина. Лишь то'лько мы вошли' в за'лу, мне показа'лось, что я нахожу'сь на Мака'рьевской я'рмарке. Офице'ры, гражда'нские чино'вники, купцы' всех наро'дов, в разли'чных оде'ждах, всех разря'дов, от 1-й ги'льдии до ма'клеров биржевы'х; же'нщины в робро'ндах, щегольски'х пари'жских наря'дах, в бло'ндовых и кружевны'х чепца'х, в ше'лковых платка'х на голове', в ко'фтах; одни'м сло'вом, смеше'ние языко'в, настоя'щий дивертиссе'мент! Я оки'нул взо'ром то'лпы госте'й, ше'пчущих и гро'мко разгова'ривающих о пого'де, и, по сча'стью, не нашёл ни одного' знако'мого лица': э'то меня' ободри'ло; призна'юсь, я опаса'лся встре'чи с мои'ми картёжными знако'мцами. Секрета'рь спроси'л у лаке'я, где хозя'ин и хозя'йка: нас провели' в обши'рную столо'вую. Там Памфи'л Мерк'у-лович рабо'тал в по'те чела', с дража'йшею свое'ю полови'ной. Лаке'и вынима'ли вина' из корзи'н, ку'пор объявля'л досто'инство ка'ждого, а хозя'ин расстана'вливал буты'лки, распределя'я лу'чшие вина' по места'м почётным, а маде'ру и портве'йн оте'чественной фа'брики на коне'ц стола', в разря'д госте'й обыкнове'нных. Хозя'юшка, здоро'вая и то'лстая же'нщина, лет пяти'десяти, в неме'цком пла'тье, с ше'лковым платко'м на голове' (на ру'сский мане'р), распоряжа'лась десе'ртом. Они' извини'лись пре'до мно'ю, что я заста'л их за хозя'йственными хло'потами, и проси'ли быть без церемо'нии, как до'ма. Мы возврати'лись к гостя'м, и я проси'л секретаря' познако'мить меня' с детьми' хозя'ина. Два сы'на Мо'шнина, наря'женные по после'дней мо'де, приве'тствовали меня' францу'зскими фра'зами и стара'лись каза'ться ло'вкими, развя'зными, сло'вом, людьми' лу'чшего то'на. Ви'дно бы'ло, что они' переня'ли все приёмы молоды'х ще'голей большо'го све'та не в гости'ных, а в теа'трах, на бульва'рах, на за'городных гуля'ньях и в кордега'рдиях, и оттого' их обраще'ние, с пе'рвого взгля'да, каза'лось сли'шком фамилья'рным и да'же де'рзким. Они' уже' оста'вили купе'чество и вошли' на по'прище гражда'нской слу'жбы, то есть сиде'льцы и лаке'и называ'ли их _ва'ше благоро'дие_. Я стара'лся, с пе'рвой встре'чи, сниска'ть их благоскло'нность, применя'ясь к их поня'тиям, и проси'л, чтоб они', как _во'дится в большо'м све'те_, предста'вили меня' свои'м сёстрам. Сло'во _большо'й свет_ подстрекну'ло их самолю'бие, и они', взяв меня' под руки, повели' в гости'ную, где находи'лось мно'жество разря'женных деви'ц. Не'которые из них сиде'ли на сту'льях и на дива'не, други'е перешёптывались во'зле о'кон, а не'которые прогу'ливались по ко'мнате. Бра'тья подвели' меня' к свои'м сёстрам, кото'рые, по сча'стью, все три сиде'ли в одно'м ме'сте, и отрекомендова'ли меня', пробормота'в не'сколько слов по-францу'зски. Две пе'рвые оде'ты бы'ли по после'дней, и прито'м са'мой наря'дной, мо'де; мла'дшая была' в просто'м пла'тьице. Она' сде'лала мне покло'н, по всем пра'вилам танцева'льного иску'сства, и ста'ршая сестра', от и'мени про'чих, отвеча'ла мне по-францу'зски: - Charmee de faire votre connaissance! Е'сли толстота' и белизна' почита'ются красото'ю на Восто'ке, а осо'бенно в Кита'е, то ста'ршая дочь Мо'шнина была' бы пе'рвою краса'вицей в Пеки'не, а сре'дняя второ'ю: жаль то'лько, что кита'йцы лю'бят ма'ленькие но'ги, а у нас, на Се'вере, э'то больша'я ре'дкость, кото'рая прито'м не была' принадле'жностью двух ста'рших де'виц Мошни'ных. Но мла'дшая была' преле'стна, во всем смы'сле э'того слова'. Из кра'ски в лице' у ста'ршей сестры' и не'которого нево'льного смуще'ния я догада'лся, что сме'тливая сва'ха уже' успе'ла поговори'ть с не'ю обо мне. Я приме'тил в то же вре'мя, что все го'стьи погля'дывали исподло'бья на меня', по'сле того' посма'тривали друг на дру'га и перешёптывались. Я почёл неприли'чным продолжа'ть разгово'р с одно'ю деви'цей, в кругу' други'х безмо'лвных свиде'тельниц, откла'нялся и вы'шел, с мои'ми но'выми друзья'ми, в другу'ю ко'мнату. Вско'ре нас позва'ли обе'дать, и я помести'лся в среди'не, ме'жду сыновья'ми Мо'шнина, вслед за почётными гостя'ми. За столо'м не могло' быть о'бщего разгово'ра. Офице'ры говори'ли ме'жду собо'ю о произво'дствах и но'вых эволю'циях; гражда'нские чино'вники о но'вых ука'зах и переме'нах в министе'рствах и губе'рнских места'х; законоискус'ники о _ка'зусных_ дела'х; купцы' о ве'ксельном ку'рсе, но'вых ко'нкурсах, цене' биржевы'х това'ров. Не'сколько купе'ческих ю'ношей, а в том числе' и сыновья' Мошни'на, рассужда'ли о лошадя'х, мо'дных сертука'х и жиле'тах, о теа'тре, певи'цах, танцо'рках. Ме'жду тем никто' из госте'й не забыва'л ку'шанья и вина': поро'жние буты'лки беспреста'нно заменя'лись но'выми, по зна'ку хозя'ина, кото'рый, си'дя на конце' стола', подо'бно Юпи'теру, одни'м манове'нием брове'й приводи'л в движе'ние весь пите'йный механи'зм. Же'нских голосо'в во'все не бы'ло слы'шно, исключа'я кра'тких отве'тов на ре'дкие вопро'сы мужчи'н. Мои' сосе'ди беспреста'нно осуша'ли буты'лки, повелева'я слу'гам подава'ть нам лу'чшего вина', и когда' де'ло дошло' до то'стов, все го'сти уже' бы'ли навеселе'. Полупья'ные лаке'и бе'гали с буты'лками, как угоре'лые, облива'ли госте'й вино'м и суети'лись. На'чали провозглаша'ть здоро'вья, сперва' имени'нницы, по'сле того' роди'телей, дете'й, родны'х, почте'"нных госте'й, ка'ждого осо'бенно, всей компа'нией и т. д. Прекра'сный пол ме'жду тем споко'йно занима'лся десе'ртом. Деви'цы клева'ли по я'годке, как пти'чки, и, невзира'я на свою' дебе'лость, кла'ли в рот фру'кты и конфе'ты ма'ленькими кусо'чками, с прия'тным жема'нством. Хотя' я чрезвыча'йно располо'жен был к весе'лью, но мне неприя'тно бы'ло слу'шать насме'шки молоды'х Мошни'ных над свои'ми роди'телями. При вся'кой нело'вкости па'пеньки и ма'меньки дороги'е де'тки хохота'ли, закры'вшись салфе'тками, и переми'гивались с ста'ршими сёстрами. Сыновья' называ'ли отца' ску'пым свои'м прика'зчиком, а ма'тушку - конто'рою, и да'же гро'мко шути'ли по-францу'зски на их счет. До'брые роди'тели, не понима'я, ра'довались, что де'ти их говоря'т на чужезе'мном языке'. Я нево'льно заду'мался, ви'дя на о'пыте несообра'зности от воспита'ния, в кото'ром помышля'ют еди'нственно о нару'жном бле'ске, не забо'тясь о нра'вственности, заставля'ют нас презира'ть то состоя'ние, в кото'ром мы родили'сь, и неуме'стным высокоме'рием заглуша'ют в се'рдце чу'вства приро'ды. По'сле обе'да не'которые го'сти усе'лись за босто'н и за вист; же'нщины и деви'цы забавля'лись разгово'рами и заку'сками в своём кругу', а молодёжь, и в том числе' я, собрала'сь в ко'мнатах молоды'х Мошни'ных, кури'ть тру'бки и допива'ть шампа'нское, разгова'ривая о таки'х предме'тах, о кото'рых здесь и упомина'ть бы'ло бы некста'ти. Чрез полтора' часа' ста'рший Мошни'н проси'л свои'х госте'й возврати'ться в пара'дные ко'мнаты, объяви'в, что там бу'дет представле'ние францу'зской коме'дии, для сюрпри'за его' _папахену_ и _мамахене_ (так он назва'л свои'х па'пеньку и ма'меньку). В столо'вой за'ле устано'влены бы'ли сту'лья; в буфе'те собра'лись дома'шние актёры, то есть семе'йство Мо'шнина и не'которые подру'ги его' дочере'й. В конце' за'лы расста'влены бы'ли подви'жные кули'сы и приве'шена заве'са из не'скольких сши'тых вме'сте ковро'в. Вме'сто орке'стра, учи'тель му'зыки мла'дшей до'чери игра'л о'чень пло'хо на фортепиа'но. Когда' все го'сти усе'лись по чина'м, Мошни'н с свое'ю жено'ю помести'лся в пе'рвом ря'ду кре'сел, посади'в ме'жду собо'ю францу'зского гувернёра мла'дших свои'х сынове'й, для перево'да пье'сы и толкова'ния хо'да де'йствия. Э'тот же гувернёр, по и'мени мусье' Фю'ре (Furet), был а'втор представля'емой дра'мы, под загла'вием: _Ще'дрые роди'тели, и'ли До'брые де'ти_. Хотя' са'мое загла'вие обнару'живало бессмы'слицу, но в одобре'нии не бы'ло недоста'тка, и рукоплеска'ния раздава'лись при ка'ждом сло'ве, при ка'ждом купле'те. Содержа'ние пье'сы бы'ло сле'дующее: бога'тый купе'ц не жале'ет ничего' на воспита'ние и содержа'ние свои'х дете'й; сыновья'м даёт де'ньги на угоще'ние свои'х прия'телей, на экипа'жи и т. п., дочеря'м на наря'ды и, кро'ме того', во'зит их по всем гу'льбищам, теа'трам, маскера'дам, даёт в своём до'ме балы' и пра'здники. Наконе'ц до'чери выхо'дят за'муж за князе'й, гра'фов и генера'лов, а сыновья' дослу'живаются до пе'рвых степене'й. Зятья' и сыновья', в вознагражде'ние свои'х заслу'г, испра'шивают дворя'нство для своего' па'пеньки, кото'рого тут же на теа'тре, во францу'зской пье'се, велича'ют по-ру'сски ва'шим высо`коблагоро'дием. На'добно бы'ло ви'деть восто'рг до'брых Мошни'ных во вре'мя разы'грывания пье'сы. Гувернёр переводи'л ве'рно ка'ждую фра'зу, ка'ждый купле'т, относя'щийся к че'сти роди'телей, и слезы' умиле'ния текли' ручьём. Невзира'я на то, что ста'ршие сыновья', разгорячённые вино'м, сбива'лись в игре', что две ста'ршие до'чери во'все не зна'ли свои'х роле'й и что го'лос суфлёра заглуша'л ре'чи актёров, кото'рые, сверх того', пе'ли не в такт, представле'ние сошло' с рук с похвала'ми и дости'гло свое'й це'ли, то есть убеди'ло Мо'шнина в том, что не должно' жале'ть де'нег де'тям на мотовство', потому' что э'то послу'жит к возвыше'нию его' фами'лии. Спекта'кль ко'нчился та'нцами: деви'цы Мошни'ны танцева'ли фанда'нго, тамбури'н и шаль, а ме'ньшие сыновья' пры'гали как обезья'ны. Фарфо'ровые ча'шки и лю'стра трясли'сь и звене'ли от прыжко'в двух ста'рших сестёр, но ме'ньшая обворожа'ла всех игро'ю, та'нцами, пе'нием, а бо'лее свое'ю красото'ю и скро'мностью. Мне она' в са'мом де'ле весьма' понра'вилась. Но зна'я, что в купе'ческих дома'х до'чери должны' выходи'ть за'муж по старшинству', я не предви'дел никако'й наде'жды к получе'нию её ру'ки, как ра'зве при уси'льном стара'нии ста'рших её бра'тьев. В э'тот день я чрезвыча'йно с ни'ми подружи'лся и, уезжа'я, проси'л их на друго'й день к себе', на за'втрак. ГЛАВА' XXX НЕУДА'ЧА В СВАТОВСТВЕ'. ПИСЬМА' ИЗ КИРГИ'ЗСКОЙ СТЕПИ' И ИЗ ПАРИ'ЖА. ОТЪЕ'ЗД В А'РМИЮ. ВОЙНА'. ОТЛИ'ЧИЕ. ВОЗВРАЩЕ'НИЕ В МОСКВУ' Не ста'ну опи'сывать всего', что я перенёс для приобрете'ния дру'жбы молоды'х Мошни'ных. Водя'сь с ни'ми не'сколько ме'сяцев и жела'я примени'ться к их о'бразу жи'зни, я едва' не спи'лся с кругу' и не попа'л в бе'здну развра'та. Велича'йшее наслажде'ние бога'тых купе'ческих сынко'в, отста'вших от торго'вли и то'лько на вид прилепи'вшихся к слу'жбе, состоя'ло в пое'здках за го'род, где на свобо'де предава'лись они' пья'нству, бу'йству и развра'ту, би'ли окна' и посу'ду, заводи'ли дра'ку с чино'вниками и бе'дными неме'цкими реме'сленниками и, в заключе'ние спекта'кля, ссо'рились и мири'лись с поли'циею. Мошни'ны обходи'лись со мно'ю, как с друго'м и бра'том, и открыва'ли мне все свои' та'йны. Я узна'л, каки'м о'бразом достава'ли они' де'ньги в долг на счет па'пеньки; как обма'нывали ма'меньку и бра'ли у неё де'ньги, бу'дто на пода'рки свои'м нача'льникам по слу'жбе; как очища'ли комо'д подде'льным ключо'м, когда' в нем накопля'лось мно'го де'нег, и т. п. Наконе'ц я откры'лся им в любви' мое'й к мла'дшей их сестре', и они' взяли'сь помога'ть мне к достиже'нию це'ли мои'х жела'ний. Простоду'шная деви'ца согласи'лась вы'йти за меня' за'муж и с охо'тою вошла' со мно'ю в перепи'ску, чрез посре'дство бра'тьев. Памфи'л Мерку'лович и его' полнове'сная супру'га бы'ли та'кже ко мне благоскло'нны, по слу'ху о моём дворя'нстве и полу'торе ты'сяч душ, и весьма' жела'ли, чтоб я был сча'стлив _на почи'не_, то есть жени'вшись на их ста'ршей до'чери. Оста'лось преодоле'ть одно' препя'тствие, а и'менно убеди'ть роди'телей сде'лать сва'дебный _почи'н_ с тре'тьей до'чери, как вдруг в оди'н день все мои' пла'ны и наде'жды не'скольких ме'сяцев исче'зли, как дым. Хи'трый секрета'рь прове'дал, что я обману'л его' и не получи'л насле'дства, а отста'л от игры' со стра'ха попа'сть в беду'. Бу'дучи знако'м с одни'м подья'чим, белору'сским уроже'нцем, лишённым по суду' зва'ния адвока'та за я'бедничество, секрета'рь узна'л от него', что в це'лой Белору'ссии нет ни одно'й дворя'нской фами'лии Вы'жигиных. За стака'ном пу'ншу, в мину'ту открове'нности, он рассказа'л все старику' Мошни'ну и описа'л меня' са'мыми чёрными кра'сками. К нему' присоедини'лся Ива'н Меркуло'вич, тот са'мый купе'ц, кото'рого в моём прису'тствии обыгра'ли и огра'били у Уда'вича, и засвиде'тельствовал та'кже, что он зна'ет меня', как игрока' на ве'рную. Стари'к Мошни'н предостерёг свои'х сынове'й, чтоб они' не води'лись со мно'ю. Но е'сли б я был в са'мом де'ле тако'в, каки'м описа'ли меня' старику', то всё-таки я был бы лу'чший ме'жду друзья'ми молоды'х Мошни'ных. Они' уве'домили меня' обо всем и сове'товали предста'вить отцу' доказа'тельства моего' дворя'нства и вотчинн'ичества. Разуме'ется, что мне ничего' не остава'лось, как отказа'ться от посеще'ния Мошни'на, от ста ты'сяч прида'ного и ми'ленькой же'ночки. Я почёл э'то пра'ведным наказа'нием за мою' связь с игрока'ми и терпели'во покори'лся судьбе'. Челове'к си'льно чу'вствует поте'ри и неуда'чи, предаётся отча'янью тогда' то'лько, когда' судьба' стесня'ет в нем пла'мя госпо'дствующей стра'сти, не погаша'я его'. В несча'стиях же, где де'йствует рассу'док, а не се'рдце, легко' уте'шиться. Взве'сив все вы'годы и невы'годы от предполо'женного бра'ка, я да'же был рад, что отвяза'лся от родства' с молоды'ми Мо'шниными, переста'л их принима'ть у себя' и вско'ре отста'л от них. В оди'н день я получи'л два письма', из Оренбу'рга и из Пари'жа. Из кирги'зской степи' писа'л ко мне мой ле'карь, ба'кса Темир-Була'к. Письмо' его' бы'ло сле'дующего содержа'ния: "Высокопочт'енному, блиста'тельному, хра'брому мирзе' Ива'ну Вы'жигину, от ве'рного дру'га Ба'ксы Темир-Була'ка приве'тствие, жела'ние здра'вия и благополу'чия! С тех пор, как ты оста'вил благослове'нную степь на'шу, Мухаме'т, восседя'щий в девя'том не'бе, прогне'вался на знамени'тое пле'мя Баганалы-Кипча'кское, и свяще'нная кобыли'ца его', Эль-Бо'рак, наве'яла хвосто'м свои'м несча'стье на ау'лы, благоде'нствовавшие под правле'нием му'дрого и хра'брого Арсалан-султа'на. Па'губные предзнаменова'ния на не'бе и на земле' побужда'ли нас к осторо'жности: луна' закры'ла чело' своё поло'ю свяще'нного хала'та Мухаме'това и появи'лась мра'чною, как сайга' в тума'не. Во вну'тренности бара'нов находи'ли насеко'мых, и лу'чшая кобыли'ца Арсалан-султа'на родила' мёртвого жеребёнка, с двумя' голова'ми. Я предска'зывал бе'дствие, но Арсалан-султа'н, вобра'вшись в Росси'и кни'жного легкомы'слия, не ве'рил ни снам мои'м, ни гада'ниям, не слу'шал сове'та, чтоб прикочева'ть к Большо'й Орде' и соедини'ться с не'ю, для избежа'ния баранты' двух си'льных племён, Чи'злыкского и Дерт-Ка'рикского, кото'рых глава', Султан-а'лтын, пал от могу'чей ру'ки твое'й, хра'брый мирза', Ива'н Вы'жигин. Э'ти два племена', собра'в сою'зников свои'х, напа'ли на нас неча'янно и не победи'ли, но истреби'ли лу'чших на'ших нае'здников. Му'жественный, досе'ле непобеди'мый Султан-арса'лан, остре'е меча' Пророко'ва, украше'ние степе'й, поги'б в ряда'х неприя'тельских, как волк среди' ста'да, в наказа'ние за неверова'ние в му'дрость Молл и прорица'тельство Ба'ксы. Ста'да и табуны' на'ши доста'лись в добы'чу врага'м, ау'лы расхи'щены, краса'вицы уведены' в нево'лю! В о'бщем расстро'йстве остальны'е во'ины спасли'сь бе'гством и смеша'лись с Большо'й Ордо'й. Письмо' твоё я получи'л в Оренбу'рге, на меново'м дворе', куда' по'слан был от ха'на за его' дела'ми. Ита'к, мирза' Ива'н Вы'жигин, не наде'йся получи'ть свое'й со'бственности, кото'рая храни'лась в ю'рте са'мого Арсалан-султа'на и доста'лась победи'телям, вме'сте с его' сокро'вищами. Насле'дник хра'брого султа'на, друг твой Гаю'к, так бе'ден, что пита'ется кумы'сом подая'ния от великоду'шного ха'на Большо'й Орды' и слу'жит у него' нача'льником его' телохрани'телей! Впро'чем, хан так мно'го о тебе' наслы'шался, что рад тебя' ви'деть, и вероя'тно, даст тебе' почётное ме'сто в свое'й Орде'. Проща'й и не забыва'й дру'га своего', Темир-Була'ка, кото'рый мо'лит Бо'га о твоём сча'стье и про'сит Его', чтоб Он всели'л в тебя' жела'ние возврати'ться в красу' красо'т земны'х, преддве'рие ра'я - в степь кирги'зскую". Слезы' поли'лись у меня' при чте'нии изве'стия о кончи'не до'брого Арсалан-султа'на и о несча'стии, пости'гшем мои'х пре'жних това'рищей. Наде'жда на по'мощь из степи' исче'зла. Положе'ние моё сде'лалось ещё затрудни'тельнее. Друго'е письмо' бы'ло от Гру'ни. Трепе'щущею руко'й сорва'л я печа'ть и прочёл его' не'сколько раз, в боре'нии ра'зличных ощуще'ний. Вот что она' писа'ла ко мне: "Друг мой, ми'лый се'рдцу Вы'жигин! ты, вероя'тно, зна'ешь уже' причи'ну, заста'вившую меня' оста'вить Москву' и Росси'ю. Я так люблю' тебя', что не хоте'ла подве'ргнуть несча'стью, соединя'я го'рькую мою' у'часть с твое'ю. Но как же'нщине тру'дно жить в све'те без покрови'тельства мужчи'ны, то я вы'брала себе' в защи'тники мусье' Сансуси', весёлого и до'брого францу'за, кото'рый меня' лю'бит так пла'менно - как я тебя'! У него' в па'спорте бы'ло озна'чено, что он путеше'ствует с жено'ю, но как мадемуазе'ль Аде'ль оста'лась в Росси'и гуверна'нткою, то я заступи'ла её ме'сто и благополу'чно прибыла' в Пари'ж. Ах, любе'зный друг, что за го'род э'тот Пари'ж! На'ша ти'хая, угрю'мая Москва' в сравне'нии с столи'цею Фра'нции есть то же, что пруд в сравне'нии с водопа'дом. У нас зимо'ю, уж в су'мерки везде' глу'хо и пу'сто и то'лько экипа'жи припомина'ют, что вы не в лесу'. А здесь ве'чная жизнь, ве'чное движе'ние; нет ни дня, ни но'чи, а то'лько переме'на декора'ций, заме'н приро'дного све'та иску'сственным. Я удивля'юсь, как со мно'ю не приключи'лось апоплекси'ческого уда'ра от ра'дости, когда' я в пе'рвый раз уви'дела пари'жские мо'дные магази'ны! Ах, друг мой, что за пре'лесть! Здесь но'вости появля'ются не чрез ме'сяцы, не чрез неде'ли, но ка'ждый день, ка'ждый час, ка'ждую мину'ту. Зде'сь-то храм вку'са, законода'тельное сосло'вие мо'ды, средото'чие всех изобрете'ний. Здесь жизнь исчисля'ется не года'ми, но число'м наслажде'ний; и ка'ждый торо'пится жить, подо'бно морепла'вателю, кото'рый спеши'т испра'вить дела' свои' на берегу', когда' уже' па'руса на кора'бль по'дняты. Пари'ж есть гости'ница це'лого ми'ра. Здесь собира'ются иска'тели му'дрости, наслажде'ний и сча'стья со всех концо'в земли', и оттого'-то ка'ждый живёт здесь по своему' вку'су, без вся'кого принужде'ния, как во'дится в тракти'ре. Любе'зный друг! е'сли б ты ви'дел, как на'ши да'мы, кото'рые в Росси'и не сде'лают ша'гу пешко'м без конво'я двух дю'жих лаке'ев и кото'рым на'добны четы'ре ло'шади, чтоб перее'хать чрез у'лицу, разгу'ливают здесь одни-одине'шеньки по изви'листым пари'жским у'лицам, по иллюмино'ванному саду' Пале-Роя'ля, под арка'дами и в просто'м фиа'кре е'здят в купа'льни! Э'то инко'гнито доставля'ет им ты'сячи наслажде'ний, о кото'рых е'сли б кто смел заговори'ть при них в Росси'и, то был бы провозглашён неве'ждою, грубия'ном, наха'льным! Здесь на все откры'тые конто'ры, для ка'ждого жела'ния свои' комиссионе'ры. Мо'жно прода'ть и купи'ть се'рдце и ум. Здесь то'лько получи'ла я поня'тие о жи'зни обще'ственной. Как ни высока' на'ша образо'ванность, но согласи'сь, любе'зный друг, что в сре'днем кла'ссе у нас ещё мно'го азиа'тского, и же'нщины, хотя' вла'ствуют у нас над мужчи'нами, как везде', и в са'мой да'же А'зии, но в общежи'тии чрезвыча'йно стеснены' стари'нными обы'чаями. Здесь же вся'кому по'лная свобо'да. Поря'дочные же'нщины посеща'ют тракти'ры и кофе'йные до'ма, путеше'ствуют одни' в дилижа'нсах и почто'вых коля'сках и ча'сто име'ют свои' свя'зи и знако'мства, о кото'рых муж во'все не зна'ет и не забо'тится. Ка'ждая францу'женка по'лная хозя'йка в до'ме, а обя'занность му'жа занима'ться вне'шними дела'ми. Иностра'нное зо'лото пробира'ется в Пари'ж ра'зными исто'чниками, и вся забо'та парижа'н в том то'лько, чтоб по'льзоваться э'тим золоты'м дождём. Зва'ние иностра'нного путеше'ственника есть са'мое почётное, е'сли то'лько он приезжа'ет в Пари'ж весели'ться на свои' де'ньги, зато' здесь ка'ждого чужезе'мца велича'ют гра'фом, кня'зем, ло'рдом и баро'ном, справля'ясь не с дипло'мами, а с кошелько'м. Меня' та'кже называ'ют княги'нею, хотя' я веселю'сь не на свои' де'ньги. Уто'нченность в заба'вах и наслажде'ниях доведена' здесь до высоча'йшей сте'пени, и ум челове'ческий истощи'лся для изобрете'ния удо'бств в жи'зни. Заба'вы разделя'ются на публи'чные и та'йные. К пе'рвым принадлежа'т: теа'тры, конце'рты, обще'ственные балы', гу'льбища, се'льские пра'здники. Все, чем в други'х столи'цах забавля'ют пу'блику то'лько в больши'е торжества' и при необыкнове'нных слу'чаях, здесь быва'ет ежедне'вно и всегда' привлека'ет толпы' люби'телей. Не ста'ну говори'ть тебе' о теа'трах, кото'рые составля'ют госпо'дствующую страсть францу'зов, не ста'ну опи'сывать тебе' всех заба'в, вкуша'емых _инко'гнито_, и молчу', и'менно для того', что хочу', чтоб ты сам прие'хал в Пари'ж и наслади'лся на де'ле, а не на бума'ге. Я до сих пор ещё не могу' опо'мниться, и голова' у меня' беспреста'нно в круже'нии. Мусье' Сансуси' преми'лый челове'к и во'все не беспоко'ит меня' доку'чливою любо'вью. Я познако'милась с не'которыми иностра'нками и мои'ми земля'чками, и'щущими, подо'бно мне, рассе'яния: мы ведём жизнь са'мую весёлую. Горди'сь, ми'лый друг, мое'ю любо'вью! Да'же в Пари'же называ'ют меня' _прекрасною ру'сскою_, и е'сли б ты ви'дел меня' в пари'жском наря'де - то упа'л бы к нога'м мои'м, вме'сте с дю'жиною ло'рдов, неме'цких князе'й, путеше'ствующих инко'гнито, и на'ших бога'тых земляко'в. У нас швеи' и магази'нщицы совсе'м не уме'ют одева'ть к лицу' и ду'мают то'лько, как бы сбыть с рук свои' тря'пки. Но здесь рабо'тают для сла'вы и - для де'нег. Приезжа'й, друг мой, то'лько оста'вь в Росси'и свою' ре'вность и свою' филосо'фию, для кото'рых здесь нет ме'ста. О'бо мне спроси' в Пале-Роя'ле, в мо'дном магази'не Ќ 113". Из э'того письма' уви'дел я, что несча'стье не испра'вило Гру'ни и что легкомы'слие и тщесла'вие оста'лись в ней по-пре'жнему госпо'дствующими страстя'ми. Я да'же не хоте'л отвеча'ть на э'то письмо', зна'я, что сове'ты мои' не помо'гут. Ме'жду тем у нас возгоре'лась война' с Ту'рцией, и я, вспо'мнив сове'ты моего' до'брого Петро'ва, реши'лся вступи'ть в вое'нную слу'жбу. Я откры'лся в э'том прия'тельнице мое'й, кузи'не А'нете, с кото'рою я жил в дру'жбе, как брат с сестро'ю. Она' похвали'ла моё наме'рение и взяла'сь исхода'тайствовать мне перемеще'ние из гражда'нской слу'жбы в вое'нную. О, всеси'льные же'нщины, ско'лько я вам обя'зан в жи'зни! Кузи'на Ане'та привела' в движе'ние всех свои'х прия'тельниц, тётушек и кузи'н. Пошла' же'нская перепи'ска, свида'ния, совеща'ния, про'сьбы, рекоменда'ции. Нача'льник, у кото'рого я игра'л в вист два ра'за в неде'лю и обе'дал ка'ждое воскресе'нье, вы'дал мне са'мое лу'чшее свиде'тельство в усе'рдной и беспоро'чной слу'жбе, хотя' я ни ра'зу не входи'л во вну'тренность его' канцеля'рии, и че'рез два ме'сяца меня' переименова'ли в корне'ты, в тот же са'мый гуса'рский полк, в кото'ром служи'л поко'йный мой оте'ц. Когда' яви'лся я в по'лном гуса'рском наря'де к кузи'не А'нете, она' а'хнула от удивле'ния и созна'лась, что я рождён для мунди'ра. Мои' покрови'тельницы ра'довались успе'ху своего' хода'тайства, и я чуть не занемо'г от уста'лости, танцу'я из благода'рности мазу'рку со все'ми их до'чками и племя'нницами. Петро'в был в восто'рге и му'чил меня' про'сьбами скоре'е отпра'виться в полк. До'брая кузи'на Ане'та дала' мне взаймы' не'сколько ты'сяч рубле'й, и я, собра'в оста'тки своего' иму'щества, распрости'лся со все'ми и уе'хал в Малоро'ссию, где стоя'л полк и ожида'л пе'рвого повеле'ния к выступле'нию в похо'д. Я не говори'л ма'тушке о своём наме'рении и яви'лся к ней уже' в вое'нном мунди'ре, накану'не моего' отъе'зда. Она' едва' не упа'ла в о'бморок при моём появле'нии. Я был так похо'ж на отца' моего', в та'ком же мунди'ре, что ма'тушка не могла' на меня' насмотре'ться. Попла'кав, как во'дится в подо'бных слу'чаях, она' благослови'ла меня' и, снабди'в сове'тами, пожела'ла мне сча'стья. На друго'й день я был на большо'й доро'ге в Ха'рьков. Полк уже' вы'ступил, и я догна'л его' на похо'де. Когда' я предста'вился полко'внику, то он, взгляну'в на меня', всплесну'л рука'ми от удивле'ния и сказа'л: - Бо'же мой, како'е удиви'тельное схо'дство! Е'сли б я сам не был свиде'телем сме'рти дру'га моего', кня'зя Милосла'вского, то поду'мал бы, что ви'жу его' пе'ред собо'ю. Он позва'л из друго'й ко'мнаты полково'го квартерми'стра, кото'рый был ва'хмистром в эскадро'не моего' отца', и спроси'л: - На кого' похо'ж корне'т Вы'жигин? - Да э'то живо'й портре'т поко'йного кня'зя Ива'на Алекса'ндровича Милосла'вского! - воскли'кнул стари'к, и слезы' показа'лись у него' на глаза'х. - Слыха'ли ли вы когда' о кня'зе? - спроси'л у меня' полко'вник. - Нет, - отвеча'л я. - Зна'ю, что поко'йный друг мой был хо'лост, но в све'те ча'сто случа'ется, что... то есть быва'ют стра'нные схо'дства! Жела'ю вам, любе'зный сослужи'вец, чтоб вы похо'жи бы'ли на кня'зя душо'ю и хра'бростью, и как в проти'вном не име'ю причи'ны сомнева'ться, то на пе'рвый слу'чай даю' вам оди'н сове'т: стара'йтесь узна'ть поскоре'е фрукто'вую часть слу'жбы, без чего' лу'чший челове'к бу'дет всегда' плохи'м офице'ром. У нас мно'го ре'крут, из кото'рых я сформирова'л уче'бный эскадро'н и до'лжен обуча'ть их на похо'де. Вас я определя'ю в лейб-эскадро'н, а на вре'мя, для узна'ния поря'дка слу'жбы, поруча'ю команди'ру уче'бного эскадро'на, ро'тмистру Бра'вину, ста'рому служи'вому, кото'рого сове'тую вам люби'ть и почита'ть, как отца', потому' что он того' сто'ит. В полка'х не лю'бят, когда' поступа'ют в них офице'ры из други'х полко'в с старши'нством, и'ли, как говори'тся, на го'лову. Я хотя' определён был мла'дшим корне'том, но това'рищи при'няли меня' весьма' хо'лодно от того', что я поступи'л из гражда'нской слу'жбы. Невзира'я на ве'жливое моё обхожде'ние и на стара'ние заслужи'ть любо'вь офице'ров, меня' прозва'ли подья'чим, хотя' я кля'лся, что от ро'ду ничего' не пи'сывал, кро'ме любо'вных пи'сем, и сам ненави'жу крючкотво'рцев бо'лее, не'жели ту'рок, с кото'рыми мы шли сража'ться. Шу'тки не прекраща'лись и да'же повторя'лись ча'ще, с тех пор как я стал серди'ться. Ро'тмистр Бра'вин, кото'рый полюби'л меня' и'скренно, сове'товал мне проучи'ть насме'шников. В одну' неде'лю я име'л два дуэ'ля на са'блях и оди'н на пистоле'тах, ра'нил двух мои'х проти'вников и получи'л сам лёгкую ра'ну пу'лею в ле'вую ру'ку. Полко'вник арестова'л всех нас и объяви'л вы'говор в прика'зе, а я, вы'лечившись, дал за'втрак това'рищам, пригласи'л и мои'х проти'вников и объяви'л всем, что е'сли кому' уго'дно удостове'риться, что я никогда' не был и не бу'ду подья'чим, то я гото'в предста'вить ка'ждому мои' са'бельные и пистоле'тные доказа'тельства. Това'рищам мои'м понра'вилась моя' открове'нность и сме'лость, и, при хло'панье шампа'нских буты'лок, я провозглашён был лихи'м гуса'ром. - Вы'жигин! - сказа'л мне ра'нивший меня' пору'чик Застре'лин. - Ты кро'вью смыл свои' черни'ла; тепе'рь ты наш, и кто про'тиву тебя', тот про'тив нас всех. Дай ру'ку, брат! таки'х гуса'ров нам на'добно. Полко'вник, призва'в меня', дал мне оте'ческое наставле'ние, сказа'в: - Я наказа'л вас по до'лгу слу'жбы, но не име'ю причи'ны быть недово'льным ва'ми за ва'ше поведе'ние. Вы бы'ли вы'нуждены к дра'ке; но тепе'рь, когда' вы вступи'ли в това'рищество с ста'рыми офице'рами, избега'йте ссор. Хоро'ший офице'р до'лжен дока'зывать хра'брость свою' в сраже'нии с неприя'телем, а не в поеди'нках. Ро'тмистр Бра'вин доно'сит мне, что вы дово'льно зна'ете фрукто'вую слу'жбу, чтоб кома'ндовать взво'дом. Изво'льте яви'ться к команди'ру лейб-эскадро'на: я приказа'л дать вам тре'тий взвод. Не зна'ю, ра'довался ли когда'-нибудь так серде'чно заслу'женный генера'л, получи'в нача'льство над це'лою а'рмиею, как я мои'м взво'дом. До'брый мой Петро'в пры'гал от ра'дости. Я никому' не говори'л о пребыва'нии моём в сте'пи у кирги'зцев, боя'сь, чтоб мне не да'ли опя'ть како'го-нибудь прозва'ния, и не пока'зывал моего' иску'сства в нае'здничестве, в кото'ром я ча'сто упражня'лся да'же в Москве', выезжа'я верхо'м прогу'ливаться за го'род, в уединённые ме'ста. Одна'ко ж я запа'сся волосяны'м арка'ном и купи'л себе' го'рскую ло'шадь, чтоб при слу'чае употреби'ть моё иску'сство в по'льзу. Любе'зные чита'тели! е'сли вам случи'тся слы'шать расска'зы корне'тов и пра'порщиков о пла'не кампа'нии, о совоку'пности вое'нных де'йствий, об оши'бках генера'лов, о причи'нах уда'ч и поте'рь в войне' - слу'шайте из ве'жливости, но ве'рьте вполови'ну, а лу'чше во'все не ве'рьте. Офице'р, служа' во фру'нте, не мо'жет ви'деть ничего' бо'лее, как то, что де'лается пе'ред фру'нтом, а о вое'нных пла'нах ина'че нельзя' суди'ть, как сообража'я и поверя'я мно'жество обстоя'тельств и слу'чаев, открыва'ющихся всегда' по'сле кампа'нии. Ита'к, я не хочу' говори'ть о вое'нных де'йствиях, тем бо'лее что я во'все не наме'рен писа'ть исто'рию войны', а жела'ю предста'вить мои' со'бственные похожде'ния. Скажу' о войне' то'лько в отноше'нии к моему' лицу' не из самолю'бия, но исполня'я предначе'ртанный мно'ю план, при сочине'нии моего' жизнеописа'ния. Пере'шед Дуна'й, полк наш поступи'л в аванга'рд гла'вного ко'рпуса. Мы не уча'ствовали в не'скольких сраже'ниях, то есть побе'дах, оде'ржанных на'шими войска'ми до перехо'да чрез э'ту ре'ку, и поступи'ли в аванга'рд в по'лном компле'кте и, как говори'тся, све'жими. Одна'жды я стоя'л со взво'дом на форпо'сте, в окре'стностях Туртука'я. Э'то бы'ло в ию'не ме'сяце, одна'ко ж но'чью хо'лод был пронзи'тельный. Я лежа'л во'зле огонька', заверну'вшись в шине'ль, и ожида'л, пока' Петро'в согре'ет ча'йник, как вдруг прискака'л гуса'р из пере'дней цепи' и донёс мне, что он слы'шит шум в куста'х, опуша'ющих равни'ну, на середи'не кото'рой располо'жены бы'ли на'ши ко'нные часовы'е. Я то'тчас веле'л мои'м гуса'рам сесть на коне'й, и, оста'вив их на ме'сте, под нача'льством у`нтер-офице'ра, сам пое'хал с двумя' челове'ками и неотсту'пным мои'м това'рищем, Петро'вым, пове'рить донесе'ние часово'го. Ночь была' тёмная, густы'е облака' закрыва'ли луну', и тума'н висе'л над доли'ной. Я слез с ло'шади, приложи'л у'хо к земле' и в са'мом де'ле услы'шал то'пот и лёгкий шум в куста'х. Уже'ли э'то неприя'тель? Как узна'ть в темноте'? Пре'жде, не'жели я за'нял мой пост, я осмотре'л окре'стности, версты', на две круго'м, и узна'л, что в той стороне', где был слы'шен шум, нет никако'й доро'ги и что доли'на ограни'чивается холма'ми, примыка'ющими к лесу'. После'дний наш разъе'зд откры'л неприя'тельские па'ртии в тридцати' верста'х, в друго'м направле'нии, и так я не мог предполага'ть нападе'ния с э'той стороны'. В то вре'мя, когда' я рассужда'л сам с собо'ю, вдруг луна' вы'глянула и'з-за облако'в и ружья' заблесте'ли в куста'х, кото'рые закрыва'ли люде'й то'лько до полови'ны. По глазоме'ру заключи'л я, что тут бы'ло о'коло ста челове'к. Что де'лать? Я после'довал пе'рвому внуше'нию, посла'л одного' гуса'ра в ла'герь, уве'домить о появле'нии неприя'теля, а сам бро'сился со взво'дом в ата'ку. Мы уда'рили с тако'ю быстрото'й на ту'рок, что они' приведены' бы'ли в смяте'ние, вы'стрелили из не'скольких ру'жей и ста'ли крича'ть _аман_ (нардон) и броса'ть ору'жие. Мы собра'ли их в ку'чу, обезору'жили, перевяза'ли для безопа'сности арка'нами и погна'ли наза'д, прикрыва'я на'ше отступле'ние полувзво'дом. При мне был перево'дчик из тата'р; он расспроси'л пле'нного офице'ра, и я узна'л, что ту'рки, получи'в подкрепле'ние, дви'нулись вперёд, чтоб атакова'ть нас у'тром. Со'тня арнау'т, кото'рую я взял так счастли'во в плен, была' по'слана в сто'рону для добыва'ния провиа'нта грабежо'м; но проводни'к, ро'дом из булга'р, измени'л им: завёл в лес и но'чью ускользну'л от них. Блужда'я по ле'су, они' наткну'лись на наш форпо'ст и, не зна'я, где нахо'дятся, полага'я прито'м, что попа'ли в среди'ну ру'сской а'рмии, оробе'ли и реши'лись сда'ться напада'ющим, кото'рые, по их мне'нию, вероя'тно, бы'ли си'льны, когда' осме'лились но'чью, не зна'я о числе', бро'ситься на пехо'ту. Э'тим ту'рки подтверди'ли ска'занное мне полко'вником, что, кто хо'чет их побежда'ть, тот до'лжен непреме'нно пе'рвый напада'ть на них; е'сли ж ожида'ть от них нападе'ния, тогда' побе'ду должно' покупа'ть больши'ми поже'ртвованиями. Я посла'л разъе'зд вперёд; гуса'ры прое'хали на ры'сях не'сколько верст и донесли', что нет никако'го слу'ха о неприя'теле. Я останови'лся и ожида'л возвраще'ния по'сланного мно'ю к отря'ду с изве'стием о встре'че с неприя'телем. Чрез не'сколько вре'мени мы услы'шали ко'нский то'пот со стороны' на'шего ла'геря, и вско'ре прискака'ли к нам две со'тни донски'х казако'в под нача'льством одного' волонтёра зна'тной фами'лии. Он для отли'чия по'слан был из Петербу'рга в а'рмию, кото'рою нача'льствовал его' двою'родный дя'дюшка. Я отда'л ему' пле'нных, с кото'рыми он возврати'лся в ла'герь, а сам оста'лся на моём посту' до утра'. При'быв в полк по сме'не, я получи'л поздравле'ние от моего' до'брого полко'вника и от това'рищей. "Сла'вно, Вы'жигин, сла'вно! - крича'ли офице'ры. - Ты де'лаешь честь на'шему удало'му полку'". Полко'вник пригласи'л всех на за'втрак, то есть на съеде'ние жа'реного бара'на и опорожне'ние бочо'нка с молда'вским вино'м. Пи'ли за моё здоро'вье и тут же на ме'сте сочини'ли реля'цию брига'дному команди'ру, в кото'рой ска'зано бы'ло, что я, с 30 гуса'рами, взял в плен 112 челове'к вооружённых туре'цких пехоти'нцев. Полко'вник осо'бенным письмо'м проси'л награди'ть меня'. До'брое мне'ние обо мне утверди'лось в полку'. Волонтёр, кото'рый при'нял от меня' пле'нных, называ'лся Пустоме'лин. Э'тот молодо'й челове'к, воспи'танный отставны'м францу'зским тамбур-мажо'ром, почита'л себя' вое'нным ге'нием и в о'бществах офице'ров беспреста'нно толкова'л о та'ктике, о вели'ких операцио'нных пла'нах, о похо'дах Тю'реня, Монтекуку'ли, при'нца Евге'ния и Фри'дриха Вели'кого, критикова'л все на'ши вое'нные движе'ния и пла'ны и суди'л обо всем и обо всех де'рзко и реши'тельно. Мы иногда' подшу'чивали над его' всезна'нием, а ча'ще во'все не слу'шали и принима'ли в своё о'бщество потому' то'лько, что на бива'ках нельзя' спря'таться от доку'чливых болтуно'в. Пустоме'лин, отведя' пле'нных в ва'генбург, бо'лее не пока'зывался в аванга'рде и оста'лся в гла'вной кварти'ре, за боле'знию. Вско'ре мы получи'ли в полку' прика'з, в кото'ром бы'ло ска'зано, что Пустоме'лин награжда'ется о'рденом за взя'тие в плен 112 челове'к туре'цких пехоти'нцев, при соде'йствии корне'та Вы'жигина, кото'рому и объявля'ется за сие' удово'льствие Главнокома'ндующего. Офице'ры приведены' бы'ли в негодова'ние, а я в бе'шенство. Я поскака'л в гла'вную кварти'ру, насказа'л гру'бостей Пустомели'ну, назва'л его' тру'сом, бесче'стным, прикосну'лся да'же к нему' руко'ю и вы'звал на дуэ'ль. Меня' посади'ли под аре'ст и хоте'ли отда'ть под суд, но прости'ли еди'нственно по хода'тайству офице'ров и полко'вника, кото'рый, сно'ва пожури'в меня', уте'шил на'шею ру'сскою посло'вицею, кото'рая уже' не'сколько раз повторена' мно'ю: _за Бо'гом моли'тва, а за царём слу'жба не пропада'ют_. - Будь поко'ен, Вы'жигин! - сказа'л мне до'брый мой полко'вник. - Ты испо'лнил свой долг, как сле'дует хра'брому и расторо'пному офице'ру, и приобрёл уваже'ние това'рищей: вот велича'йшая награ'да для благоро'дного челове'ка! Несправедли'вости, оши'бки случа'ются везде'; но э'то не должно' лиша'ть тебя' ре'вности к слу'жбе. Потерпи', придёт и на тебя' о'чередь пра'вды: как ни стара'ются опу'тывать и запу'тывать её сетя'ми интри'г, она' всегда' возьмёт своё. Чрез не'сколько неде'ль по'сле того' а'рмия на'ша останови'лась на пози'ции проти'ву всей си'лы неприя'тельской, укрыва'вшейся в укреплённом ла'гере, защища'емом вы'годным ме`стоположе'нием. Поло'жено бы'ло дать генера'льное сраже'ние. Главнокома'ндующий прие'хал в аванга'рд, в то са'мое вре'мя, когда' туре'цкие нае'здники фланки'ровали с на'шими гуса'рами и каза'ками. Вся кавале'рия на'шего аванга'рда была' в боево'м поря'дке, а пехо'та под ружьём, и все смотре'ли на единобо'рство туре'цких нае'здников с на'шими гуса'рами и каза'ками, как на драмати'ческое представле'ние. Главнокома'ндующий, с це'лым шта'бом свои'м и мно'жеством иностра'нных офице'ров, бы'вших при нем волонтёрами, останови'лся, чтоб полюбова'ться э'тим, и'стинно восхити'тельным зре'лищем, где ло'вкость и му'жество име'ли обши'рное по'прище к отли'чию. На'добно отда'ть справедли'вость туре'цким нае'здникам: они' превосхо'дят всех почти' кавалери'стов в управле'нии ло'шадью, в употребле'нии ору'жия и в нае'здничестве, и'ли единобо'рстве, хотя' пы'лкая их хра'брость никогда' не мо'жет противостоя'ть на'шему постоя'нному му'жеству и твёрдости в о'бщих ата'ках. Бо'лее всех отлича'лся оди'н туре'цкий нае'здник, в бога'том убра'нстве, на бе'лом коне'. С удиви'тельною де'рзостью напира'л он на на'ших фланкёров и уже' свали'л с ло'шади не'скольких из сами'х лу'чших на'ших гуса'р. Главнокома'ндующему бы'ло неприя'тно э'то торжество' азиа'тского нае'здничества в глаза'х иностра'нцев, и он с доса'дою сказа'л полко'внику: - Неуже'ли у вас нет никого' ра'вного э'тому смельчаку', чтоб наказа'ть его' за де'рзость? Услы'шав сло'ва э'ти, я то'тчас пересе'л на мою' го'рскую ло'шадь, распусти'л мой кирги'зский арка'н и вы'просил у полко'вника позволе'ние переве'даться с туре'цким нае'здником. Он позво'лил мне; но я приме'тил в глаза'х его' сострада'ние, обнару'жившее любо'вь ко мне. - Вы'жигин! - сказа'л он. - Я зна'ю, что ты не трус; но здесь на'добно иску'сство, а ты не мог вы'учиться нае'здничеству в гражда'нской слу'жбе. Мне жаль тебя'! - Уви'дите! - сказа'л я, наде'л фура'жку вме'сто киве'ра, пришпо'рил коня' - и понёсся вперёд. Мне чрезвыча'йно хоте'лось взять нае'здника живо'го. Я сперва' вы'стрелил из пистоле'та в друго'го ту'рка, пото'м наскака'л на нае'здника, вы'стрелил из друго'го пистоле'та науда'чу, поверну'л ло'шадь и бро'сился в сто'рону, как бу'дто заряжа'ть пистоле'ты. Туре'цкий нае'здник, приме'тив, что я отдали'лся от свои'х, ки'нулся на меня' о'прометью, зае'хал с ле'вой мое'й стороны' и ри'нулся на меня', чтоб одни'м уда'ром ятага'на отруби'ть мне го'лову. В э'то реши'тельное мгнове'ние я подверну'лся под ло'шадь, и ту'рок от си'льного разма'ха потеря'л равнове'сие и зашата'лся на седле'. Я вскочи'л опя'ть на седло' и, прискака'в сза'ди к ту'рку, бро'сил ему' арка'н на ше'ю, дёрнул и - ту'рок упа'л на зе'млю. Э'то неча'янное паде'ние на'взничь, на всем ска'ку, его' оглуши'ло. Пово'дья его' жеребца' бы'ли заки'нуты на ру'ку за ло'коть, и он останови'лся при паде'нии вса'дника. Я соскочи'л с ло'шади, обезору'жил нае'здника, опу'тал его' арка'ном, по'днял с земли' и как бесчу'вственного перевали'л чрез седло' на брю'хо, сам вскочи'л сза'ди на ло'шадь, взял за пово'дья туре'цкого жеребца' и полете'л во всю ко'нскую прыть к полку'. Толпа' ту'рок с кри'ком бро'силась отбива'ть своего' нача'льника; но главнокома'ндующий веле'л пода'ться вперёд, на ры'сях, двум эскадро'нам, и ту'рки повороти'ли коне'й. Когда' я прискака'л к полку', в ряда'х разда'лся шум и го'вор. Главнокома'ндующий с свое'ю сви'тою подъе'хал ко мне, слез с ло'шади и веле'л мне подойти' к себе'. Я соскочи'л с коня', снял своего' пле'нника, развяза'л его' и предста'вил главнокома'ндующему, кото'рый поцелова'л меня', пожа'л мне ру'ку и сказа'л: - Благодарю' вас за э'тот пода'рок и в па'мять дарю' вас взаи'мно. При сих слова'х он веле'л своему' адъюта'нту отвяза'ть Влади'мирский крест с ба'нтом и свои'ми рука'ми привяза'л его' к шнурка'м моего' доло'мана. - Я вас не забу'ду! - примо'лвил главнокома'ндующий и удали'лся. Офице'ры на'шего полка' окружи'ли меня', поздравля'ли, обнима'ли, и ка'ждый ра'довался, как со'бственному торжеству'. Полко'вник прижа'л меня' к се'рдцу и с чу'вством сказа'л: - Спаси'бо за поддержа'ние че'сти полка'! Я был в восхище'нии и в жи'зни мое'й не ощуща'л подо'бной ра'дости. - Отда'й Петро'ву моего' туре'цкого жеребца' и вели' по'д-весть мою' фру'нтовую ло'шадь, - сказа'л я у`нтер-офице'ру. - Я здесь! - разда'лся го'лос позади' меня'. Слезы' текли' из глаз Петро'ва, но на уста'х была' улы'бка: он хоте'л поцелова'ть мою' ру'ку, но я прижа'л его' к груди'. Петро'в не мог произне'сть ни одного' сло'ва: он был растро'ган до глуби'ны се'рдца. Взяв мою' добы'чу, он пошёл ти'хими шага'ми за фрунт, крестя'сь и шевеля' губа'ми. До'брый мой Петро'в моли'лся за меня'! В э'тот день не бы'ло ничего' ва'жного. К ве'черу войска' возврати'лись на пози'цию, и полко'вник пое'хал к главнокома'ндующему, кото'рый расположи'лся с гла'вным отря'дом в двух верста'х за аванга'рдом. Чрез час по'сле отъе'зда полко'вника прискака'л вестово'й с повеле'нием, чтоб я неме'дленно яви'лся к главнокома'ндующему. Полко'вник ожида'л меня' в адъюта'нтской пала'тке, и, лишь то'лько я слез с ло'шади, он повёл меня' в пала'тку главнокома'ндующего. Я заста'л там мно'жество генера'лов и шта`б-офице'ров. За мно'ю вошёл и Пустоме'лин - без шпа'ги. - Г<осподин> корне'т Выжигин! - сказа'л главнокома'ндующий. - Почте'"нный ваш полко'вник рассказа'л мне о ва'шем по'двиге, при взя'тии в плен туре'цкого пехо'тного отря'да. Сла'ву э'того по'двига и награ'ду за него' присво'ил себе' вот э'тот г<осподин> офице'р (и при э'том он указа'л на Пустомелина), кото'рый, по несча'стью, принадлежи'т к мое'й фами'лии. Меня' ввели' в заблужде'ние и заста'вили быть несправедли'вым лю'ди, кото'рые не зна'ют меня' и ду'мали сде'лать мне угожде'ние, доставля'я слу'чай к награжде'нию ро'дственника. Но у меня' в а'рмии нет други'х кро'вных, кро'ме хра'брых во'инов: они' родны'е мои' бра'тья; они' де'ти мои' и племя'нники! Кто хо'чет ве'рно служи'ть госуда'рю и оте'честву, тот до'лжен быть справедли'в с подчинёнными и награжда'ть одну' заслу'гу, и'бо ничто' так не вреди'т слу'жбе, как пристра'стие, предпочте'ние из ви'дов ро'дственных и'ли по свя'зям. Одна' несправедли'вость вреди'т бо'лее, не'жели сто награ'д мо'гут при'несть по'льзы. По'мните э'то, г<оспода> нача'льники! Итак, поздравля'ю вас пору'чиком, г<осподин> Выжигин; а вы, г<осподин> Пустомелин, изво'льте неме'дленно возврати'ться в Петербу'рг, под кры'лышки свои'х тётушек и ба'бушек, и не сме'йте явля'ться ко мне на глаза'. Для вас дово'льно ме'ста на лощёных парке'тах, а на уха'бистом по'ле битв во'все не ну'жно полотёров, низкопокло'нников и балагу'ров. Проща'йте! Мы вы'шли из пала'тки, я с ра'достью, а Пустоме'лин потупи'в взо'ры. Он мне каза'лся жа'лок, и я да'же хоте'л бы'ло уте'шить его', но боя'лся оскорби'ть его' самолю'бие. Това'рищи мои' собра'лись в кружо'к, вы'пили за моё здоро'вье и провозгласи'ли и'мя моё, с троекра'тным повторе'нием _ура'_! На друго'й день бы'ло генера'льное кровопроли'тное сраже'ние, в кото'ром дра'лись, с обе'их сторо'н, с велича'йшим ожесточе'нием. Ту'рки бы'ли вдво'е многочи'сленнее; но ру'сская хра'брость, подкрепля'емая дисципли'ною, восторжествова'ла. Укреплённый ла'герь взят был при'ступом: артилле'рия, обо'зы, мно'жество знамён, бунчуко'в и пле'нных доста'лись победи'телям. Туре'цкое во'йско бы'ло разби'то и рассе'яно. Сла'ва увенча'ла но'выми ла'врами ру'сское ору'жие. Полк наш был в де'ле и отличи'лся бо'лее други'х. Но мы мно'го потеря'ли уби'тыми и ра'неными, сража'ясь с отбо'рными неприя'тельскими войска'ми. В сва'лке с спага'ми я немно'жко погорячи'лся и вре'зался с мои'ми гуса'рами в са'мую среди'ну густо'й их толпы', кото'рая не могла' бежа'ть от нас, потому' что дефиле'я занята' была' яныча'рами. Сумато'ха была' ужа'сная! Яныча'ры стреля'ли в нас с боко'в дефи'леи и из овра'га; спа'ги руби'лись, как отча'янные: от кри'ку и вы'стрелов нельзя' бы'ло слы'шать кома'нды; тру'бы греме'ли ата'ку, и мы рвали'сь вперёд чрез ряды' неприя'тельские. Я попа'л в таку'ю тесноту', что едва' мог владе'ть са'блею. Уда'ры посы'пались со всех сторо'н, и я науда'чу руби'л напра'во и нале'во. Но вско'ре я почу'вствовал, что кровь залива'ет мне глаза' и что ле'вая рука' не в си'лах держа'ть ло'шади. В э'то вре'мя кто'-то схвати'л мою' ло'шадь за пово'дья и потащи'л наси'льно наза'д. Вы'бравшись из то'лпы на доро'гу, я протёр глаза' и уви'дел, что э'то был - Петро'в. Я получи'л две ра'ны в го'лову, одну' в ле'вую ру'ку и одну' в пра'вое плечо'. Кровь текла' ручья'ми, и я ослабева'л ежемину'тно. Отъе'хав с версту' от ме'ста сраже'ния, Петро'в снял меня' с ло'шади, вы'нул из своего' чемода'на гото'вые бинты', компре'ссы и ко'рпию, обмы'л ра'ны мои' водо'ю с у'ксусом, перевяза'л их, пото'м посади'л на ло'шадь, сел сза'ди седла' и, держа' меня' в свои'х объя'тиях, повёз в ва'генбург, привяза'в свою' ло'шадь к моему' стре'мени. Ра'ны мои' бы'ли не опа'сны, но боле'зненны. Опаса'лись то'лько, чтоб от изли'шней поте'ри кро'ви сла'бость моя' не преврати'лась в истоще'ние. Я едва' мог передвига'ть но'ги и воспо'льзовался пе'рвым слу'чаем, чтоб отпра'виться в Росси'ю. Петро'в не отходи'л от меня' ни на одну' мину'ту и да'же спал при мне. Ни одна' не'жная мать не мо'жет име'ть тако'го попече'ния о единоро'дном, любе'зном ей сы'не, како'е име'л обо мне отставно'й солда'т. До'брый Петро'в сам вари'л для меня' пи'щу, дава'л лека'рство, перевя'зывал ра'ны, води'л под ру'ки прогу'ливаться; днем, во вре'мя сна, отгоня'л мух, но'чью вска'кивал, лишь то'лько услы'шит, что я стона'ю и'ли ка'шляю. Он жил то'лько для одного' меня', и когда' я хоте'л благодари'ть его', он всегда' мо'рщился и говори'л: - Когда' вы благодари'те меня', ва'ше благоро'дие, мне что'-то нело'вко и нехорошо', как бу'дто сты'дно чего'. Ведь я до'лжен служи'ть моему' команди'ру: за что же благодари'ть! Выздора'вливайте. Ива'н Ива'нович, вот э'тим так потеши'те меня'. Прие'хав в Каменец-Подо'льск, я написа'л письмо' к Ми-лови'диыу в Ки'ев, намерева'ясь отпра'виться к нему', е'сли он нахо'дится в э'том го'роде. Я адресова'л письмо' к знако'мому мне коменда'нту, кото'рый уве'домил меня', что Милови'дин помири'лся с дя'дею и уе'хал с ним вме'сте в Петербу'рг. Э'то порази'ло меня', потому' что де'нег бы'ло у меня' весьма' ма'ло и я не мог дое'хать с ни'ми до Москвы'. - Ху'до, брат, без де'нег, - сказа'л я Петро'ву. - Пра'вда, су'дарь, то'лько нам нельзя' на э'то жа'ловаться. - Как, да у меня' всего' три'дцать черво'нцев! - Немно'го поболе'е, - сказа'л Петро'в, вы'шел в другу'ю ко'мнату и принёс два тяжёлые череса'. - Э'то что зна'чит? - воскли'кнул я с удивле'нием. - Ва'ши де'ньги, су'дарь, - отвеча'л Петро'в. - Здесь счётом полторы' ты'сячи полнове'сных туре'цких черво'нцев, да вот, кро'ме того', алма'зное перо'. - Отку'да же ты взял э'то? - Взя'ли вы, а я то'лько припря'тал. Когда' но'чью вы забра'ли в плен пехоти'нцев, я снял с их нача'льника чалму' и куша'к, чтоб они' не доста'лись друго'му, а когда' вы в глаза'х це'лого полка' подцепи'ли э'того удало'го агу', я поскака'л на то ме'сто, где он свали'лся как сноп, и та'кже подобра'л его' чалму', зна'я, что ту'рки пря'чут в ней свои' черво'нцы. Кро'ме того', в седле' я нашёл го'рсти две зо'лота, и вот из э'того и соста'вилась у нас казна'. Я не говори'л вам пре'жде, опаса'ясь, что'бы вы не взду'мали отда'ть де'ньги наза'д ту'ркам, а ещё бо'лее, что'бы не проигра'ли их, потому' что вы уже' на'чали прои'грывать на бива'ках, от ску'ки. - Послу'шай, Петро'в, э'то твои' де'ньги, и я не соглашу'сь ина'че взять их, как взаймы'. - Отчего' же они' мои', когда' вы добы'ли их, же'ртвуя жи'знию? Добы'ча в сраже'нии не грех и не стыд, а грешно' и сты'дно обира'ть свои'х да выга'дывать на провиа'нте, на фураже' да на гошпита'лях! Но Бог с ни'ми, а де'нежки-то на'ши! Бери'те как уго'дно, взаймы' и'ли на сохране'ние, то'лько возьми'те: они' ва'ши. Я про'дал мои'х лошаде'й и оста'вил у себя' туре'цкое ору'жие и ко'нский прибо'р, в па'мяти моего' торжества'. Купи'в поко'йную коля'ску, я отпра'вился для излече'ния ран в Москву', куда' и при'был благополу'чно в конце' о'сени. ГЛАВА' XXXI ОТСТА'ВКА. ОТЪЕ'ЗД В ПЕТЕРБУ'РГ. РА'ЗНИЦА МЕ'ЖДУ ПЕТЕРБУ'РГСКИМ И МОСКО'ВСКИМ О'БЩЕСТВОМ. ЗЛОДЕ'ЙСКИЙ У'МЫСЕЛ. НЕСЧА'СТНАЯ О'ЛИНЬКА. Я ЗАКЛЮЧЁН В ТЮРЬМУ'. МО'ЖНО БЫТЬ СЧАСТЛИ'ВЫМ И В БЕ'ДСТВИИ Прие'хав в Москву', я то'тчас полете'л в монасты'рь к ма'тушке, кото'рая едва' не лиши'лась чувств от ра'дости, уви'дев меня' с знако'м отли'чия. Но бле'дность моя' и сла'бость привели' её в беспоко'йство, и она' сове'товала мне вы'йти в отста'вку, опаса'ясь, чтоб вое'нная слу'жба не расстро'ила во'все моего' здоро'вья. Мир был заключён; до'брый мой полко'вник произведён в генера'лы и полк о'тдан друго'му полко'внику. Мне самому' хоте'лось отдохну'ть и наслади'ться жи'знью, и я, собра'в мои' аттеста'ты, по'дал проше'ние и получи'л отста'вку с повыше'нием в чи'не и позволе'нием носи'ть вое'нный мунди'р. Навести'в всех мои'х знако'мых и покрови'тельниц, кото'рые уже' зна'ли из реля'ций о мои'х по'двигах и при'няли меня' благоскло'нно, я стал лечи'ться и два ме'сяца не выходи'л из до'му. Ма'тушка посеща'ла меня' ежедне'вно, и я в совеща'ниях с не'ю реши'л, чтоб мне отпра'виться в Петербу'рг и, име'я тепе'рь пра'во на покрови'тельство, проси'ть о како'м-нибудь поко'йном ме'сте, кото'рое могло' бы доста'вить мне пропита'ние. Кро'ме того', любопы'тство влекло' меня' в знамени'тую столи'цу, где я наде'ялся та'кже найти' Милови'дина и кузи'ну Ане'ту, кото'рая наконе'ц соедини'лась с свои'м му'жем и пересели'лась в Петербу'рг. Попра'вившись в здоро'вье и запа'сшись рекоменда'тельными пи'сьмами, я в конце' зи'мы отпра'вился в путь. Я прие'хал но'чью и останови'лся в Де'мутовом тракти'ре. На друго'й день пое'хал я по го'роду, что'бы ознако'миться с положе'нием у'лиц, кото'рые знал по пла'ну. Повсеме'стная чистота', поря'док, кака'я-то ми'лая простота' в са'мом великоле'пии произвели' во мне прия'тное впечатле'ние и всели'ли высо'кое мне'ние об образо'ванности жи'телей. Здесь я не встреча'л ни готи'ческих экипа'жей, как в Москве', ни арлеки'нской ливре'и; не нашёл ни гря'зных моско'вских переу'лков, ни пёстрых домо'в с уро'дливыми извая'ниями, ни неопря'тных ла'вок, ни полуразру'шенных хи'жин ря'дом с пы'шными и пусты'ми пала'тами. Досе'ле я не име'л никако'го поня'тия о европе'йском го'роде и тепе'рь то'лько по'нял, отчего' петербу'ргские жи'тели называ'ют Москву' огро'мною дере'вней. Пра'вда, что Москва' име'ет преиму'щество пред Петербу'ргом свои'м ме`стоположе'нием, дре'вностями и истори'ческими воспомина'ниями. Москва' есть се'рдце Росси'и, а Петербу'рг голова'. Москва' есть то же для ру'сских, что был Рим для пото'мков Ро'мула, когда' Константи'н Вели'кий перенёс престо'л в преле'стную Виза'нтию. Москва' есть колыбе'ль всех дре'вних ру'сских фами'лий и могу'щества Росси'и, и как ни мил ру'сскому Петербу'рг, сей па'мятник вели'чия Пё!тра Вели'кого и его' прее'мников, но се'рдце его' всегда' сильне'е бьётся при воспомина'нии о Москве'. Подо'бно Мухамета'нину, кото'рому ве'ра повели'вает посети'ть Ме'кку хотя' одна'жды в жи'зни, ру'сский почита'ет за свяще'нный долг посети'ть Москву'. Вид Кремля' и хра'мов Бо'жиих, где сосредото'чивались жела'ния, наде'жды, ра'дости и ско'рби на'ших пре'дков, пита'ет ду'шу и возвыша'ет любо'вь к оте'честву. Я отыска'л кузи'ну Ане'ту, кото'рая чрезвыча'йно мне обра'довалась. Она' познако'мила меня' с свои'м му'жем, огро'мным и то'лстым челове'ком с тата'рскою физионо'миею, кото'рый жил свои'м чередо'м, не забо'тясь о жене', игра'л в вист, ел и пил за десятеры'х и занима'лся поста'вкою вина' в казну'. Он поклони'лся мне дово'льно су'хо, проси'л посеща'ть его' и, оста'вив наедине' с жено'ю, отпра'вился - есть у'стрицы. Кузи'на Ане'та сказа'ла мне, что Милови'дин был с жено'ю и с дя'дею в Петербу'рге, для уничтоже'ния духо'вного завеща'ния, ра'зных за'писей и векселе'й, кото'рые Авдо'тья Ива'новна заста'вила его' подписа'ть, когда' он находи'лся в её когтя'х. Око'нчив все дела' благополу'чно, Милови'дин реши'лся навсегда' отре'чься от о'бщества большо'го све'та, кото'рый ему' наску'чил; он купи'л себе' преле'стное име'ние в Кры'му, на ю'жном берегу', и посели'лся там, вме'сте с свои'м дя'дею, кото'рый все свои' пре'жние привы'чки замени'л стра'стью к гран-пассиянсу' и чте'нию "Моско'вских ве'домостей". Он сде'лался вели'ким поли'тиком и, по прорица'ниям Марти'на Заде'ка, Вели'кого Албе'рта и по Брю'сову календарю', предска'зывал вели'кие переме'ны в ми'ре. Милови'дин и жена' его' положи'ли пра'вилом слу'шать его' два часа' в су'тки, и за э'то он отда'л им все своё име'ние. Кузи'на Ане'та познако'мила меня' в не'которых дома'х лу'чшего о'бщества; кро'ме того', я име'л ко мно'гим зна'чащим лю'дям письма' из Москвы', и так вско'ре я соста'вил себе' большо'й круг знако'мства. Петербу'ргское о'бщество гора'здо холодне'е моско'вского, и в ка'ждом до'ме стара'ются перенима'ть этике'т и прили'чия све'рху. Прису'тствие иностра'нных посло'в сообща'ет о'бществам дипломати'ческую ва'жность и каку'ю-то возде'ржность, кото'рые чрезвыча'йно стесня'ют челове'ка в обраще'нии. Здесь не лю'бят ни расска'зчиков, ни весельчако'в, ни люде'й, занима'ющих о'бщество свои'ми дарова'ниями, кото'рых так честя'т в моско'вских бесе'дах. В петербу'ргском о'бществе ка'ждый челове'к до'лжен говори'ть по но'там, ходи'ть по пла'ну и явля'ться в дом по востре'бованию, как в коме'дии. Здесь ка'ждое знако'мство рассчи'тано и ведётся по значе'нию, по свя'зям, по родству'. Ка'ждый почита'ет свои'х знако'мых ступе'нями в ле'стнице к своему' возвыше'нию и'ли вы'годам и набира'ет их сто'лько, ско'лько ну'жно, чтоб добра'ться до'верху. Одни'х принима'ют для того', что они' нужны', други'х для того', чтоб они' служи'ли для заба'вы ну'жных люде'й. Заба'ва - игра' в ка'рты; ита'к, кто мо'жет игра'ть в бо'льшую игру', тот принима'ется в о'бществах, чтоб составля'ть па'ртию ва'жных лиц. Петербу'рг слывёт музыка'льным го'родом, и'ли, сказа'ть справедли'вее, го'родом, где мно'го пою'т и игра'ют на ра'зных инструме'нтах. Э'то пра'вда, но из э'того не должно' заключа'ть, чтоб здесь бы'ло мно'го и'стинных знатоко'в и люби'телей му'зыки. Игра'ют в ка'рты для того', чтоб ме'нее говори'ть; слу'шают му'зыку для той же причи'ны; за обе'дом говоря'т о пого'де. Здесь не лю'бят разгова'ривать, потому' что ка'ждый чего'-нибудь и'щет и'ли наде'ется, а в тако'м слу'чае опа'сно проговори'ться. Моско'вская открове'нная болтли'вость, непринуждённость в обхожде'нии, стари'нное ру'сское хлебосо'льство почита'ются здесь гру'бостью и стари'нною ди'костью. Здесь не про'сят так, как в Москве', с пе'рвого знако'мства ка'ждый день к обе'ду и на ве'чер, но зову'т из ми'лости, и в Петербу'рге, где все лю'ди за'няты де'лом и'ли безде'льем, нельзя' посеща'ть знако'мых ина'че, как то'лько в изве'стные дни, часы' и на изве'стное вре'мя. В Москве' соста'влен како'й-то причу'дливый язы'к из францу'зских и ру'сских слов, в Петербу'рге вы не услы'шите по-ру'сски ни одного' сло'ва; должно' говори'ть по-францу'зски с тако'ю чистото'ю произноше'ния, как в Пари'же; сде'лать оши'бку про'тив пра'вил францу'зского языка' почита'ется неве'жеством. В Москве' _иногда'_ говоря'т о ру'сской литерату'ре, о ру'сских журна'лах, о писа'телях; а в Петербу'рге э'то почита'ется дурны'м то'ном. Высо'кое воспита'ние полага'ется в том, чтоб суди'ть о францу'зской литерату'ре по ку'рсу Лага'рпа, по статья'м из журна'ла пре'ний (journ. des Debats) и чита'ть англи'йские рома'ны в по'длиннике. Ни одного' просла'вленного писа'теля, ни одного' знамени'того ру'сского арти'ста не при'мут в вы'сшее о'бщество, е'сли он не по'льзуется осо'бенным покрови'тельством како'го-нибудь зна'чащего челове'ка. Одно' исключе'ние из пра'вила, а и'менно уваже'ние к моско'вским свя'зям: хозя'ин и'ли хозя'йка, представля'я но'вого челове'ка, _не зна'чащего_ в све'те, извиня'ется тем, что э'то _знако'мый по Москве'_. Петербу'ргское о'бщество в молоды'х летах приобрета'ет на'вык к хо'лодности в обраще'нии, кото'рая де'лает молоды'х люде'й несно'сными и ску'чными. Они' дру'жатся не по схо'дству вку'са и о'браза мы'слей, но по значе'нию и свя'зям их ро'дственников. Ка'ждый челове'к, кото'рый не мо'жет им ничего' сде'лать, не в состоя'нии помо'чь, пособи'ть к возвыше'нию ни со'бственным влия'нием, ни свя'зями, почита'ется у них ли'шним в о'бществе; они' обхо'дятся с ним го'рдо и да'же избега'ют его' знако'мства. Же'нщины ми'лы, как везде', когда' они' хороши' собо'ю и обходи'тельны. Но же'нщины здесь та'кже подчинены' всео'бщему ду'ху иска'тельства, как и мужчи'ны, холодны' в обраще'нии и сли'шком, сли'шком смире'нны, по кра'йней ме'ре - на вид. Не'жность и сострада'ние в тако'й мо'де, как шля'пки. Моско'вские ба'рыни браня'тся, ве'треничают, но помога'ют от ду'ши. Здесь вздыха'ют, прекра'сно говоря'т о нра'вственности - и разы'грывают лотере'и для бе'дных. Петербу'ргский бал ка'жется устро'ен комите'том из францу'зского балетме'йстера, церемониймес'тера кита'йского, неме'цкого ры'царя печа'льного о'браза и италья'нского декора'тора. Все на своём ме'сте, всего' дово'льно, а бо'лее всего' ску'ки. В Москве', напро'тив того', иногда' танцу'ют не в такт, иногда' музыка'нты разногла'сят, иногда' в числе' восковы'х свече'й нахо'дятся са'льные, иногда' полы' скрипя'т в танцева'льной за'ле; за _сы'тным_ ужином иногда' с избы'тком льётся шампа'нское; иногда' на ба'ле быва'ет бо'лее шу'му, не'жели на Кра'сной пла'щади: но там веселя'тся не из прили'чий, а от чи'стого се'рдца; приезжа'ют наро'чно в го'род, что'бы потанцева'ть и повесели'ться... Но я сли'шком заговори'лся и позабы'л сказа'ть, что нет пра'вила без исключе'ния, и все, что здесь говори'тся в о'бщем смы'сле, должно' брать то'лько в ча'стности. Я игра'л в вист в бо'льшую игру', танцева'л, говори'л чи'сто по-францу'зски, пел и игра'л на фортепиа'но в дома'шних конце'ртах, е'здил в каре'те четвёркою и име'л свя'зи _по Москве'_, то есть мог с полчаса' говори'ть с хозя'йкою о моско'вской её родне' и знако'мых, сле'довательно, меня' везде' принима'ли и приглаша'ли в до'мы. Но, привыкну'в в Москве' к дру'жескому и ла'сковому со мно'ю обхожде'нию, я скуча'л в о'бществах, где хозя'ева едва' удоста'ивали меня' взгля'дом и вопро'сом о здоро'вье и'ли о пого'де. Я не был никому' _ну'жен_, и потому', принима'я меня', ду'мали, что мне де'лают _одолже'ние_. Я приме'тил да'же, что в о'бществах соста'вилась про'тив меня' вражде'бная па'ртия из злых ста'рых и молоды'х люде'й, наду'тых несно'сною го'рдостью. Дру'жба кузи'ны Ане'ты и небольшо'й, но отли'чный круг её знако'мства вознагражда'ли меня' за ску'ку в большо'м све'те, где кузи'на Ане'та появля'лась то'лько для прили'чий. Наступи'ло ле'то, го'род опусте'л, все разъе'хались по да'чам, и я ещё ничего' для себя' не сде'лал. Кузи'на Ане'та сове'товала мне приобре'сть пре'жде ми'лость како'го-нибудь зна'чащего вельмо'жи, а по'сле стара'ться о ме'сте. Вельмо'жи бы'ли со мно'ю чрезвыча'йно ла'сковы за ка'рточными стола'ми и в разгово'рах о пого'де; но лишь то'лько я намека'л о жела'нии моём быть поле'зным слу'жбою, об усе'рдии моём к о'бщему бла'гу, лицо' вельмо'жи принима'ло тако'й холо'дный вид, что моро'з пробега'л у меня' по жи'лам. Я скоре'е бы реши'лся бро'ситься в толпу' спа'гов, чем из ледяно'го се'рдца извлека'ть и'скру соуча'стия к мое'й судьбе'. Же'нщины проси'ли то'лько за свою' родню', и так я реши'лся подожда'ть благоприя'тных обстоя'тельств. Одна'жды, вы'ехав поутру' со двора' и возвратя'сь домо'й, чтоб переоде'ться к зва'ному обе'ду, я нашёл письмо' сле'дующего содержа'ния, пи'санное по-францу'зски же'нскою руко'й: "Я зна'ю, что вы столь же скро'мны, как и любе'зны. Приезжа'йте сего'дня в 12 часо'в ве'чера, в дере'вню Емелья'новку, за Екатери'нгофом. Оста'вьте экипа'ж за дере'вней и ступа'йте пешко'м, оди'н, по взмо'рью. Там, в уединённом до'мике, над о'кнами кото'рого уви'дите вено'к из све'жих ветве'й, ожида'ет вас осо'ба, кото'рая принима'ет живе'йшее уча'стие в судьбе' ва'шей. Обстоя'тельства принужда'ют её скрыва'ться и быть друго'м ва'шим вта'йне. Приезжа'йте - вы все узна'ете". "Любо'вная интри'га", - поду'мал я. Ита'к, и зде'шние скро'мницы, кото'рые едва' поднима'ют глаза' в прису'тствии чужо'го мужчи'ны, лю'бят уединённые за'городные до'мики! О, э'ти да'чи - преле'стное изобрете'ние! Мо'жно жить ря'дом, сходи'ться на прогу'лках в уединённом до'мике, на'нятом на и'мя како'го-нибудь чино'вника, е'здить к колони'стам ку'шать сли'вки и т.п. "Прекра'сно, прекра'сно! - ду'мал я. - Э'то меня' рассе'ет, вознагради'т за ску'ку". Я реши'лся е'хать на ме'сто свида'ния. В двена'дцать часо'в я был в усло'вленном ме'сте, нашёл уединённый до'мик, постуча'лся в кали'тку, стару'ха крестья'нка отперла' её, и я вошёл в и'збу. В пе'рвой ко'мнате я не нашёл никого', кро'ме лаке'я, кото'рый стоя'л у двере'й; он тотча'с защёлкнул их и вы'шел в се'ни, лишь то'лько я переступи'л чрез поро'г. В сию' са'мую мину'ту вы'шли три незнако'мые мне челове'ка из друго'й ко'мнаты, и оди'н из них подошёл ко мне, проси'л присе'сть ря'дом с ним на скамье' и вы'слушать его'. Я был не'сколько встрево'жен э'тою внеза'пною и неожи'данною сце'ною, но реши'лся терпели'во дожда'ться конца'. - Ива'н Ива'нович! - сказа'л мне незнако'мец. - Вы нахо'дитесь тепе'рь в тако'м положе'нии, что от вас еди'нственно зави'сит поги'бнуть невозвра'тно и'ли быть навсегда' счастли'вым. По рожде'нию, хотя' незако'нному, вы принадлежи'те к фами'лии, кото'рая хо'чет устро'ить судьбу' ва'шу. Е'сли вы согласи'тесь подписа'ть бума'гу и созна'ть её здесь же, в ма'клерской кни'ге, то э'тим посту'пком вы загла'дите несправедли'вость одного' из чле'нов э'той почте'"нной фами'лии, получи'те тотча'с два'дцать ты'сяч рубле'й нали'чными де'ньгами и, сверх того', бу'дете всю жизнь по'льзоваться покрови'тельством весьма' ва'жных лиц; доста'нете ме'сто, како'го са'ми пожела'ете; бу'дете име'ть чи'ны, ордена'; жени'тесь бога'то; сло'вом, бу'дете сча'стливы. В проти'вном слу'чае поги'бель ва'ша неизбе'жна. Проти'ву вас со'браны показа'ния к обвине'нию в ва'жных преступле'ниях, и вам не минова'ть Сиби'ри, а мо'жет быть, ещё чего'-нибудь ху'дшего. Вы челове'к одино'кий, безро'дный, без покрови'тельства: знако'мые ва'ши оста'вят вас при пе'рвом несча'стии, и же'нщины, кото'рые помога'ли вам в ма'лых ва'ших дела'х, отка'жутся от престу'пника, про'тив кото'рого бу'дут де'йствовать лю'ди си'льные, бога'тые. Реша'йтесь, вот бума'ги и черни'ла: подпиши'те - и с Бо'гом! Де'ньги, е'сли уго'дно, возьми'те пре'жде: вот оне'! Пока' оди'н из незнако'мцев говори'л, друго'й положи'л на стол два листа' ге'рбовой бума'ги, испи'санные круго'м, и большу'ю кни'гу, а тре'тий счита'л ассигна'ции. Помолча'в немно'го, я отвеча'л: - Ми'лостивый госуда'рь! е'сли де'ло ва'ше чи'стое, то вам надлежа'ло бы отнести'сь ко мне с предложе'ниями пря'мо, без вся'ких та'инств. Снача'ла прошу' вас растолкова'ть мне, кака'я фами'лия тре'бует от меня' очище'ния несправедли'вости одного' из её чле'нов? Зна'ю, что я обя'зан рожде'нием на свет кня'зю Ива'ну Алекса'ндровичу Милосла'вскому, после'днему в ро'де. Он у'мер от ран, не зна'я да'же о моём существова'нии, и'бо оста'вил мать мою' бере'менною. Име'ние его' разделено' на четы'ре ча'сти ме'жду его' двою'родными племя'нниками, кото'рых я да'же во'все не зна'ю, потому' что они' воспи'тывались где'-то за грани'цею и тепе'рь слу'жат при Ми'ссиях. Я не был никогда' в свя'зях с родны'ми поко'йного моего' отца' и не име'л с ни'ми никаки'х сноше'ний по дела'м. Ита'к, позво'льте мне пре'жде проче'сть бума'ги, кото'рые я до'лжен подписа'ть, по'сле разду'мать хороше'нько и, наконе'ц, реши'ться на что'-нибудь. Вы напра'сно страща'ете меня' Сиби'рью и мни'мыми мои'ми преступле'ниями. Зна'ете, что я нетрусли'вого деся'тка, име'ю свои' заслу'ги и найду' себе' покрови'тельство в зако'нах моего' оте'чества. - Сказа'в э'то, я встал и подошёл к столу', чтоб взять бума'ги; но оди'н из незнако'мцев тотча'с схвати'л их и спря'тал за па'зуху. - Ита'к, вы не хоти'те подписа'ть? - спроси'л меня' пре'жний незнако'мец. - Я ничего' не подпи'сываю, не чита'я, - отвеча'л я. - Э'то после'днее ва'ше сло'во? - После'днее. - Так пеня'йте на себя', - сказа'л незнако'мец. Он веле'л подава'ть каре'ту. Не'сколько мину'т мы провели' в молча'нии; вдруг четверо'местная каре'та подъе'хала к крыльцу', и я, взгляну'в в окно', уви'дел, что в каре'те сиде'ла же'нщина. Три незнако'мца взя'ли кни'гу, вы'шли поспе'шно из и'збы, се'ли в каре'ту и пое'хали. Я оста'лся оди'н в до'ме. Крестья'нин хозя'ин и стару'ха, мать его', вошли' в ко'мнату и спроси'ли, не уго'дно ли мне здесь ночева'ть? - Кто здесь нанима'ет кварти'ру? - спроси'л я. - Да не зна'ем, ба'тюшка, - отвеча'л крестья'нин, - доми'шка у нас сто'ит пусто'й це'лое ле'то, а вчера' господа' прие'хали, на'няли на одне' су'тки, пообе'дали здесь, да вот и уе'хали. Ведь ва'м-то лу'чше знать, кто они'. Я вы'шел из до'му и пошёл поспе'шно к мое'й каре'те, размышля'я об э'том необыкнове'нном происше'ствии. Спустя'сь вниз к морско'му берегу' и проходя' ми'мо кусто'в, я услы'шал шо'рох. Я огляну'лся, и в то же мгнове'ние разда'лся вы'стрел: пу'ля просвисте'ла ми'мо мое'й головы'. Ночь была' я'сная, как день; вдруг из кусто'в поднялся' челове'к, и я узна'л - Воровати'на! Он пусти'лся бежа'ть из всей си'лы, ме'жду куста'ми, и на бегу' заряжа'л ружье'". Бу'дучи безору'жен, я не осме'лился его' пресле'довать и побежа'л к тому' ме'сту, где оста'вил свою' каре'ту. Но я не нашёл её и, на песке' уви'дев следы' поворо'та её, догада'лся, что она', вероя'тно, отпра'влена в го'род злоумы'шленниками. Я по'днял с земли' дуби'ну для мое'й защи'ты и пошёл по берегу' мо'ря, в Екатери'нгоф. Я шел бы'стрыми шага'ми, ча'сто огля'дываясь, в опасе'нии пого'ни и'ли заса'ды. На полови'не доро'ги я услы'шал ше'лест в лесу'. Сохрани'в все моё хладнокро'вие, я реши'лся устреми'ться навстре'чу опа'сности, кото'рой избе'гнуть бы'ло невозмо'жно, зна'я, что в реши'тельную мину'ту сме'лость торжеству'ет всегда' над расчётливостью. Подня'в на плечо' мою' дуби'ну, где мелька'ло что'-то, я бро'сился вперёд и встре'тил - же'нщину. - Пощади'те меня'! ах, пощади'те меня'! - воскли'кнула она'. - Я и так уже' несча'стна. Я останови'лся, как гро'мом поражённый. Э'тот го'лос был знако'м моему' се'рдцу; он тро'нул меня' и привёл кровь мою' в движе'ние. Мне каза'лось, что я слы'шу го'лос Гру'ни. Я взял же'нщину за ру'ку, в безмо'лвии вы'вел из лесу', взгляну'л ей в лицо', глаза' на'ши встре'тились, и внеза'пный тре'пет пробежа'л по всем мои'м жи'лам. Деви'ца в са'мом цве'те ю'ности, преле'стная, как а'нгел, стоя'ла пе'редо мно'ю и, сложи'в ру'ки на груди', взо'рами умоля'ла о сострада'нии. Я смотре'л на неё и не мог вы'молвить слова'. Темно-кашта'новые её во'лосы бы'ли в беспоря'дке и небре'жно лежа'ли на плеча'х. Дли'нные ресни'цы омо'чены бы'ли слеза'ми; темно-голу'бые глаза', припомина'ющие мне очарова'тельные глаза' Гру'ни, выража'ли страх и наде'жду; преле'стные уста' бы'ли полуоткры'ты и, каза'лось, гото'вы бы'ли умоля'ть меня' о жа'лости. Она' была' в бе'лом пла'тье и прикры'та тёмным плащо'м. - Что вы де'лаете здесь в лесу', одни' и в таку'ю по'ру? - спроси'л я наконе'ц. - Я бежа'ла от изме'ны, от преда'тельства, от развра'та и не зна'ю, где укры'ться; бою'сь одна' возврати'ться в го'род; не име'ю убе'жища, где приклони'ть го'лову! - Пойдёмте, я бу'ду ва'шим провожа'тым, защи'тником. Здесь я та'кже нашёл изме'ну, преда'тельство, уби'йц. Не ожида'я отве'та преле'стной деви'цы, я взял её за ру'ку и потащи'л за собо'ю. Рука' её трепета'ла в мое'й руке'; она' с беспоко'йством погля'дывала на меня' и поспе'шно сле'довала за мно'ю. Я останови'лся. - Вы бои'тесь меня', - сказа'л я. - Кляну'сь Бо'гом и че'стью ру'сского офице'ра, что я не име'ю никако'го зло'го у'мысла проти'ву вас: я гото'в поже'ртвовать жи'знью для защи'ты ва'шей че'сти, и пока' я жив, никто' не осме'лится прикосну'ться к вам. - Я ве'рю вам, - сказа'ла деви'ца. - Бу'дьте мои'м ангелом-храни'телем: я несча'стна, о'чень несча'стна! Я был в тако'м смуще'нии, что не мог бо'лее говори'ть и шел в безмо'лвии, держа' деви'цу за ру'ку. На конце' дере'вни, примыка'ющей к Екатери'нгофу, я уви'дел мою' каре'ту. Наёмный лаке'й спал на траве', ку'чер и форе'йтор дрема'ли. Я разбуди'л их. - Заче'м ты оста'вил ме'сто, где я веле'л тебе' дожда'ться меня'? - спроси'л я лаке'я. - Мне веле'ли ва'шим и'менем, отъе'хать в Екатери'нгоф. - Кто? - Како'й-то лаке'й в ливре'е с галуна'ми. Дога'дка моя' подтверди'лась. Я проси'л деви'цу сесть в каре'ту. Она' повинова'лась в молча'нии. - Где вы помести'те меня'? - сказа'ла она', залива'ясь слеза'ми, когда' я веле'л гнать в го'род, во всю ко'нскую прыть. - Я вам сказа'ла, что не име'ю убе'жища. Я бе'дная сирота', бро'шенная судьбо'ю на свет, без приста'нища. - Бу'дьте споко'йны, я хо'лост и не осме'ливаюсь везти' вас к себе'. Я вам доста'влю убе'жище у одно'й почте'"нной да'мы; но прошу' вас, не скрыва'йтесь пре'до мно'ю и расскажи'те мне свои' несча'стия. - Без сомне'ния, я должна' вам рассказа'ть все случи'вшееся со мно'ю; но да'йте мне сло'во не пресле'довать люде'й, вве'ргнувших меня' в то положе'ние, в кото'ром вы нашли' меня'. - Даю' вам сло'во! - Ита'к, слу'шайте. - Оте'ц мой был чино'вник шта`б-офице'рского чи'на, из бе'дных дворя'н. Он служи'л секретарём при нача'льнике, кото'рый был жена'т на бога'той вдове', име'вшей дочь от пе'рвого бра'ка: э'та дочь моя' ма'тушка. Секрета'рь люби'л па'дчерицу своего' нача'льника и был лю'бим взаи'мно. Любо'вники, не наде'ясь получи'ть согла'сие го'рдого во'тчима, обвенча'лись та'йно. Скажу' ко'ротко: брак был откры'т, дочь вы'гнана из до'му и лишена' насле'дства, кото'рое утверждено' за детьми' от второ'го заму'жества. Оте'ц мой исключён из слу'жбы. Ба'тюшка мой, сни'скивая пропита'ние тя'жкими труда'ми, у'мер за пять лет пред сим. Ма'тушка сама' занима'лась воспита'нием мои'м, учи'ла меня' иностра'нным языка'м, му'зыке, же'нским рукоде'лиям и сни'скивала пропита'ние труда'ми рук свои'х и преподава'нием уро'ков в же'нском пансио'не. Вот уже' два го'да, как она' сконча'лась, оста'вив меня' бесприю'тною сирото'й!.. - При сих слова'х деви'ца го'рько запла'кала. Помолча'в немно'го, она' продолжа'ла: - Пансио'н, в кото'ром ма'тушка моя' преподава'ла уро'ки, не существова'л бо'лее. Я никого' не зна'ла в го'роде, кро'ме францу'женки, содержа'тельницы мо'дного магази'на, куда' я носи'ла на прода'жу рабо'ту ма'менькину. Я пошла' к францу'женке и со слеза'ми проси'ла приня'ть меня' в рабо'тницы. Она' испо'лнила мою' про'сьбу и дала' мне почётное ме'сто ме'жду швея'ми; ласка'ла меня', одева'ла о'чень хорошо' и вообще' обходи'лась со мно'ю лу'чше, не'жели с други'ми швея'ми. Я писа'ла к мое'й ба'бушке Москву', изобрази'ла ей несча'стное моё положе'ние, но не получи'ла отве'та. Два го'да я прожила' споко'йно в магази'не. Вчера' мне испо'лнилось шестна'дцать лет. Хозя'йка подари'ла мне но'вое пла'тье в день моего' рожде'ния, ласка'ла бо'лее обыкнове'нного, посади'ла с собо'ю за стол к обе'ду, вози'ла прогу'ливаться за го'род и под ве'чер, призва'в в свою' ко'мнату, сказа'ла: - О'линька! возьми' э'тот ко'роб с ба'льным пла'тьем и отвези' в мое'й каре'те на да'чу, по Петерго'фской доро'ге, к э'тому старику', кото'рый так ча'сто быва'ет здесь и так ла'сков с тобо'ю. Э'то пла'тье для его' дочере'й. С нынешнего' дня ты должна' заступи'ть ме'сто мое'й помо'щницы и исполня'ть мои' коми'ссии. Господа' лю'бят, когда' к ним явля'ются таки'е ми'ленькие магази'нщицы, и гора'здо лу'чше пла'тят, не'жели нам, стару'хам. Будь ве'жлива, друг мой, не дичи'сь, знай и по'мни, что ты не дурна' собо'ю, и уме'й по'льзоваться свое'ю красото'й - ю'ность не прихо'дит два ра'за в жи'зни. Не сме'я ослу'шаться хозя'йки, я взяла' ко'роб, се'ла в каре'ту и пое'хала, куда' ку'чер повёз меня'. Я о'чень зна'ла в лицо' старика', к кото'рому посла'ла меня' хозя'йка, но не зна'ла, как зову'т его'. Он мно'го покупа'л и зака'зывал в на'шем магази'не, дари'л швей конфе'тами и обходи'лся с на'ми о'чень ла'сково и ве'жливо. Я прие'хала к нему' на да'чу дово'льно по'здно. Лаке'й ввел меня' в за'лу и проси'л сле'довать за собо'ю во вну'тренние ко'мнаты. Ду'мая, что он проведёт меня' к ба'рышням, я сме'ло шла за ним и очути'лась в кабине'те старика'. Он сиде'л в хала'те на софе', пе'ред кото'рой стоя'л сто'лик с плода'ми, варе'ньями и вино'м. - Прися'дь здесь, мой а'нгел, - сказа'л он. - Но где ба'рышни? - спроси'ла я в смуще'нии, сама' не зна'я причи'ны. - Они' тотча'с приду'т. Да прися'дь же, не упря'мься! Я се'ла на сту'ле, но стари'к наси'льно посади'л меня' на софе' и стал по'тчевать плода'ми и вино'м. Я отказа'лась от вина', но из ве'жливости должна' была' отве'дать плодо'в. Стари'к стал гла'дить меня' по лицу', и я, извиня'я его' лета'м, не обраща'ла на э'то внима'ния; но когда' он на'чал позволя'ть себе' во'льности, неприли'чные ни ему', ни мне, я с негодова'нием вскочи'ла с ме'ста и хоте'ла вы'йти из ко'мнаты. Стари'к удержа'л меня' за ру'ку и сказа'л: - Послу'шай, ми'лая, не ребя'чься и не будь упря'ма. Полюби' меня' - и ты бу'дешь наве'ки сча'стлива! Я посмотре'ла на него' с презре'нием и не могла' вы'молвить ни слова' от избы'тка негодова'ния. Стари'к продолжа'л: - У меня' ста'рая и зла'я жена', и е'сли ты захо'чешь услади'ть жизнь мою' свое'ю любо'вью, я с пе'рвого дня подарю' тебе' три'дцать ты'сяч рубле'й и форма'льною суде'бною сде'лкой обеща'ю тебе' плати'ть в год по десяти' ты'сяч. Ты ещё так молода', что чрез де'сять лет найдёшь себе' му'жа, а е'сли бу'дешь люби'ть меня' в тече'ние э'того вре'мени, то я обеща'ю тебе' на деся'том году' ещё три'дцать ты'сяч рубле'й. Терпе'ние оста'вило меня'. - Как вы сме'ете предлага'ть мне позо'р и развра'т? - воскли'кнула я. - Ви'дно, что вы не зна'ли в жи'зни ни одно'й че'стной же'нщины, когда' сме'ете предполага'ть, что любо'вь мо'жно купи'ть за де'ньги. И не сты'дно ли вам, в ва'ши ле'та, бу'дучи жена'тым, развраща'ть бе'дную де'вушку? - Но твоя' мада'м, ду'шенька, уж продала' мне тебя'. Ты ей должна' за оде'жду, за содержа'ние... - Хозя'йка моя' тако'е же гну'сное существо', как и вы! - сказа'ла я, вы'дернула ру'ку и, когда' он хоте'л заступи'ть мне доро'гу, толкну'ла его' так, что он присе'л на софу'. - Бесче'стный искуси'тель! - сказа'ла я, остановя'сь посреди' ко'мнаты и взяв нож в ру'ки. - Вы'пусти меня', и'ли я научу' тебя', как оскорбля'ть ру'сскую дворя'нку. Знай, что я дочь надво'рного сове'тника Алекса'ндра Ура'льского и генера'льской до'чери Евге'нии Сла'виной. Я равна' тебе' по ро'ду и не хочу' сра'внивать себя' с тобо'ю по чу'вствам. Вы'пусти меня', злоде'й! - Лишь то'лько я назвала' мои'х роди'телей, стари'к закры'л глаза' рука'ми и, воскли'кнув: "Бо'же мой!", убежа'л в другу'ю ко'мнату. Не бу'дучи в состоя'нии отпере'ть две'ри и не осме'ливаясь идти' в ту ко'мнату, куда' скры'лся стари'к, я отвори'ла окно', вы'скочила в сад, а из са'ду чрез кали'тку вы'бежала на доро'гу. В сосе'дней да'че я спроси'ла, кто живёт в э'том до'ме, и узна'ла, что мой искуси'тель Грабили'н, муж мое'й ба'бушки, и'зверг, лиши'вший насле'дства мою' ма'тушку. - Грабили'н! - воскли'кнул я. - Э'тот развра'тник знако'м мне от де'тства. Бо'же мой, кака'я стра'нная судьба'! О'льга продолжа'ла: - В у'жасе, в негодова'нии я не зна'ла, где укры'ться. Я боя'лась идти' в го'род, чтоб злоде'й не веле'л догоня'ть меня', и пошла' в противуполо'жную сто'рону. Уви'дев доро'гу напра'во, я пошла' по ней, не рассужда'я, куда' она' приведёт меня', и наконе'ц очути'лась в лесу'. Мне на'добно бы'ло отдохну'ть. Я се'ла под де'ревом и приняла'сь го'рько пла'кать: э'то облегчи'ло моё се'рдце. Не зна'я, куда' дева'ться, и страша'сь показа'ться одна' на доро'ге, в лесно'м ме'сте, я ожида'ла слу'чая, пока' како'й-нибудь до'брый челове'к пройдёт ми'мо. Не'сколько каре'т прое'хало по доро'ге, и бо'льше никого' не появля'лось. Я начала' отча'иваться и реши'лась ночева'ть в лесу', как вдруг появи'лись вы и пря'мо пошли' ко мне. Мне бы'ло стра'шно, но когда' вы посмотре'ли мне в глаза', боя'знь исче'зла и я почу'вствовала, пра'во, не зна'ю, не страх, но что'-то стра'шное и вме'сте утеши'тельное. Я боя'лась мужчи'ны; но се'рдце моё шепта'ло мне, что я нашла' великоду'шного защи'тника. В ва'ших глаза'х я вы'читала, что вы меня' не оби'дите. - Се'рдце ва'ше угада'ло, О'льга Алекса'ндровна: отны'не я ваш оте'ц, брат, защи'тник! Положи'тесь во всем на Бо'га и на меня'. Пока' я жив, вы ни в чем не бу'дете име'ть ну'жды, и я ничего' не тре'бую от вас, ничего', кро'ме одно'й ми'лости, чтоб вы ве'рили мне, что я гото'в же'ртвовать для вас жи'знью без вся'ких ви'дов. Ве'рите ли мне? Она' сжа'ла мою' ру'ку и сказа'ла сквозь сле'зы: - Ве'рю, благоро'дный челове'к: Бог награди'т вас! Я веле'л ку'черу е'хать к до'брой кузи'не А'нете. Уж бы'ло три часа' утра'. В до'ме все спа'ли, но я тре'бовал непреме'нно, чтоб разбуди'ли хозя'йку. Она' вы'шла ко мне, трепеща' от стра'ха, ду'мая, что со мно'ю сде'лалось что'-нибудь необыкнове'нное. Я умолча'л о происше'ствии со мно'ю в уединённом до'мике, потому' что кузи'на Ане'та не зна'ла та'йны моего' рожде'ния, но рассказа'л ей приключе'ние О'линьки. Ми'лая, до'брая Ане'та с ра'достью приняла' её к себе' в дом и благодари'ла меня' за то, что я привёз несча'стную к ней, как за ока'занное ей са'мой благодея'ние. Благоро'дная же'нщина! Я возврати'лся домо'й в соверше'"нном расстро'йстве. Разуме'ется, что я не мог спать. Я был влюблён. О'линька возбуди'ла во мне любо'вь, не ту пла'менную, пожира'ющую страсть, кото'рую зажгла' в се'рдце моём очарова'тельная Гру'ня, а любо'вь не'жную, сла'достную, кото'рая не зна'ет друго'го жела'ния, кро'ме сча'стья возлю'бленной, не порожда'ет ни одно'й земно'й мы'сли, при воспомина'нии о красоте'. О'линька, каза'лось мне, была' не'сколько похо'жа на Гру'ню, но таки'м о'бразом, е'сли б Гру'ня веле'ла написа'ть портре'т свой в ви'де а'нгела, с выраже'нием скро'мности, кото'рой ей недостава'ло. Красота' Гру'ни была' блиста'тельная, О'линьки - умили'тельная. Взгля'ды Гру'ни пожира'ли се'рдце и приводи'ли кровь в лихора'дочное движе'ние; взо'ры О'линьки пролива'ли в ду'шу ти'хое наслажде'ние. Мне каза'лось, что я оттого' полюби'л О'линьку так си'льно, что она' была' не'сколько похо'жа на Гру'ню, но я чу'вствовал, что е'сли б она' была' похо'жа на Гру'ню соверше'нно, то я не мог бы люби'ть её так стра'стно. О'линька каза'лась мне идеа'лом красоты', кото'рый давно' существова'л в моём воображе'нии и кото'рого я иска'л се'рдцем. Не оттого' ли я полюби'л Гру'ню, что она' не'сколько приближа'лась к тому' по'длиннику мое'й фанта'зии, кото'рый я наконе'ц нашёл в О'линьке? Вы'бившись из сил, я засну'л: стра'нные сновиде'ния трево'жили меня'. Мне сни'лось, что ужа'сной величины' змеи' хотя'т пожра'ть меня'. Я просну'лся в четы'ре часа' пополу'дни, в трево'ге и беспоко'йстве: се'рдце моё си'льно би'лось, и в э'ту мину'ту Петро'в вошёл в ко'мнату и сказа'л: - Ва'ше благоро'дие! Полице'йские офице'ры тре'буют, что'бы вы неме'дленно изво'лили одева'ться. Вот они'. Полице'йский офице'р объяви'л мне, что он име'ет приказа'ние опеча'тать мои' бума'ги и отвезти' меня' в городску'ю тюрьму'. - Ска'зано ли вам, в чем меня' обвиня'ют? - Нет, но вы э'то ско'ро узна'ете. Дога'дываясь, отку'да э'тот уда'р, я поспе'шно оде'лся и, оста'вив двух други'х чино'вников хозя'йничать в мое'й кварти'ре, веле'л Петро'ву отпра'виться к кузи'не А'нете, рассказа'ть случи'вшееся со мно'ю, и ожида'л в её до'ме оконча'ния э'того происше'ствия. В тюрьме' мне отвели' осо'бую ко'мнату и объяви'ли, что е'сли я име'ю де'ньги, то могу' жить, как мне уго'дно, но то'лько не выходя' за огра'ду. Чрез час яви'лась кузи'на Ане'та с О'линькою. Петро'в был с ни'ми. Им позво'лили ви'деться со мно'ю в приёмной ко'мнате, в прису'тствии чино'вников. Лицо' Ане'ты пока'зывало состоя'ние её ду'ши; О'линька не могла' удержа'ть слез свои'х; Петро'в был угрю'м и ва'жен. - Что вы сде'лали? - спроси'ла меня' Ане'та. - Э'то а'дская ро'дственная интри'га, кото'рой я не понима'ю соверше'нно, но не'сколько дога'дываюсь. Кляну'сь вам че'стью, что я ни. в чем не вине'н. Поте'рпим! Без суда' меня' не нака'жут, и тогда' я узна'ю, в чем меня' обвиня'ют, и без сомне'ния оправда'юсь. Я взял у Петро'ва не'сколько де'нег и проси'л Ане'ту не е'здить ко мне в тюрьму', чтоб не повреди'ть свое'й до'брой сла'ве. - Вы не зна'ете же'нщин, когда' говори'те таки'м о'бразом, - отвеча'ла Ане'та. - Же'нская дру'жба познаётся там, где ко'нчится мужска'я, то есть в несча'стии, в опа'сностях. Прили'чия уде'рживают же'нщину то'лько в обыкнове'нном тече'нии све'тской жи'зни; но где на'добно спасти', уте'шить, помо'чь, там прили'чия исчеза'ют, и се'рдце свобо'дно лети'т к се'рдцу несча'стного. Нет, любе'зный друг, я вас не оста'влю. - И я та'кже! - сказа'ла сквозь слезы' О'линька. - Вы мой спаси'тель, благоде'тель... - Она' не могла' бо'лее говори'ть: рыда'ния пресекли' её речь. Должно' бы'ло расста'ться, чтоб освободи'ть чино'вника от тя'гостной для него' обя'занности, быть свиде'телем излия'ния на'шей дру'жбы. - Ва'ше благоро'дие! - сказа'л Петро'в. - Я не оставля'л вас на по'ле сраже'ния и никогда' не поки'ну, что бы с ва'ми ни случи'лось. Пусть злоде'и ва'ши бьют трево'гу - Петро'в оста'нется при вас, пока' смерть не пробьёт для него' вече'рнюю зо'рю! Ру'сский солда'т не схо'дит с часо'в во вре'мя опа'сности! Три неде'ли я провёл в заключе'нии, в о'бществе с вино'вными и злополу'чными. Ви'дел униже'ние челове'чества и несча'стную доброде'тель; ви'дел поро'ки и сла'бости и не хочу' их опи'сывать. Пусть мра'чная заве'са покрыва'ет э'то убе'жище го'рести. Я не хочу' растравля'ть серде'чных ран мои'х воспомина'ниями и исчисле'ниями злоде'йств и поро'ков, кото'рые, как ядови'тые зе'лия, оскверня'ют нра'вственную приро'ду челове'ка. Предоставля'ю челове'ку с се'рдцем, закалённым на по'прище о'пыта, с душо'ю, охлаждённою от соткнове'ния с поро'ком, предста'вить в живо'й карти'не вну'тренность тюрьмы'. Ве'рное изображе'ние нра'вов суще'ств, исто'ргнутых из о'бщества, мо'жет быть поучи'тельным, но оно' всегда' бу'дет отврати'тельно, и я не хочу' возбужда'ть ни в ком омерзе'ния к челове'честву; я не в состоя'нии э'того вы'полнить. Я был бы несча'стнее тех злополу'чных, кото'рых хоте'л бы предста'вить на позо'р. Да'же чужо'е злоде'йство лежи'т, как ка'мень, на се'рдце! Кузи'на Ане'та ежедне'вно посеща'ла меня' с О'линькою. Петро'в то'лько на ночь оставля'л меня' одного'. Я узна'л, что в о'бществах да'же боя'лись произноси'ть моё и'мя и что все упрека'ли себя' за то, что бы'ли со мно'ю знако'мы. То'лько не'которые до'брые же'нщины вступа'лись за меня' и не хоте'ли предвари'тельно обвиня'ть в преступле'ниях, о кото'рых никто' ничего' не знал. Одна'жды Ане'та, бу'дучи нездоро'ва, не могла' прие'хать ко мне и присла'ла О'линьку одну'. Чино'вник, кото'рому полу'чено бы'ло сторожи'ть нас при свида'ниях, удостове'рившись, что в на'ших реча'х не заключа'ется ничего' предосуди'тельного, позволя'л нам наконе'ц говори'ть наедине' и удаля'лся в у'гол, а на э'тот раз во'все вы'шел из ко'мнаты. Я воспо'льзовался слу'чаем, чтоб испыта'ть О'линьку в её чу'вствах ко мне. - О'льга Алекса'ндровна! - сказа'л я. - Вы не презира'ете меня' в э'том уни'женном положе'нии? - Она' посмотре'ла на меня' значи'тельно. - Презира'ть вас! Но называ'йте меня' про'сто О'линькою; мне ка'к-то доса'дно, когда' вы обходи'тесь со мно'ю сли'шком ве'жливо, как бу'дто с незнако'мкою. - Вы чу'вствуете ко мне сострада'ние, ми'лая О'линька! Но, мо'жет быть, нам придётся разлучи'ться наве'ки... Я до'лжен призна'ться вам, что не могу' жить без вас, что я умру', е'сли меня' разлуча'т с ва'ми! - Расста'ться с ва'ми - никогда'! - воскли'кнула О'линька и вдруг покрасне'ла и потупи'ла взо'ры. - Меня' пресле'дуют лю'ди си'льные и бога'тые, - сказа'л я, - а я бесприю'тный сирота', как и вы. Мне угрожа'ют да'же ссы'лкою в Сиби'рь... - Я после'дую за ва'ми: бу'ду труди'ться и не оста'влю вас, как вы не оста'вили меня'! - О, Бо'же, как я сча'стлив! О'линька, ми'лая О'линька! я люблю' тебя' бо'лее жи'зни - и ты... О'линька бро'силась мне на ше'ю и залила'сь слеза'ми. - Я твоя', твоя' наве'ки! - воскли'кнула она', рыда'я. - Мо'жет быть, я ду'рно де'лаю, что открыва'юсь; но я не в си'лах преодоле'ть чу'вства мои': я люблю' тебя'! Я никогда' не был так сча'стлив, как в э'ту мину'ту. Тюрьма' мне показа'лась хра'мом блаже'нства. Я ничего' не мог говори'ть, то'лько пожима'л ру'ку О'линьки - и пролива'л сле'зы. Вошёл чино'вник, и нам должно' бы'ло расста'ться. Я пошёл в мою' ко'мнату, за'перся и не пока'зывался це'лый день. При избы'тке сча'стья ну'жно уедине'ние. Наконе'ц мне предложи'ли вопро'сные пу'нкты. Пе'рвое обвине'ние состоя'ло в том, бу'дто я бежа'л из Росси'и в кирги'зскую степь, разбо'йничал, напада'л на ру'сские преде'лы и гра'бил карава'ны. В оправда'ние моё я описа'л все, приключи'вшееся со мно'ю от вы'езда из Москвы', преда'тельство Воровати'на, боле'знь мою', и сосла'лся на Милови'дина, Петро'ва и, наконе'ц, на са'мого Га'юка и це'лый кирги'зский ау'л. Меня' обвиня'ли, бу'дто я в степи' перемени'л ве'ру. Я сосла'лся на свяще'нников в Москве', пред кото'рыми соверша'л обря'ды на'шей це'ркви, по'сле возвраще'ния из степи'. Меня' обвиня'ли в самозва'нстве, бу'дто я назва'лся дворяни'ном и чрез э'то получи'л чи'ны в гражда'нской слу'жбе. Я призна'лся, что Милови'дин называ'л меня' дворяни'ном, чтоб ввести' в о'бщество, но что в моём формуля'ре не ска'зано, из како'го я зва'ния, а про'сто озна'чено, что я из во`льноопределя'ющихся. При э'том я приба'вил, что я кро'вью приобрёл ли'чное дворя'нство, заслужи'в чин штабс-ро'тмистра и о'рден Св. Влади'мира. Меня' обвиня'ли в уча'стии с ло'жными игрока'ми к обыгра'нию Дуринди'ных. Я созна'лся, что был с ни'ми в свя'зях по знако'мству с Гру'ней, но объяви'л, что я не уча'ствовал в э'том де'ле, и сосла'лся на отсу'тствие моё из Москвы'. В заключе'ние я описа'л происше'ствие моё в уединённом до'мике на Емелья'новке и покуше'ние Воровати'на уби'ть меня'. Прошла' неде'ля от подписа'ния мно'ю вопро'сных пу'нктов, и я с нетерпе'нием ожида'л реше'ния мое'й у'части. О'линька почти' не оставля'ла меня'. Я откры'лся в любви' мое'й к ней кузи'не А'нете, кото'рая благослови'ла нас и взяла'сь хода'тайствовать по моему' де'лу. ГЛАВА' XXXII ИЗБАВИ'ТЕЛЬ. НЕ МЕ'СТО, А ПРЕСТУПЛЕ'НИЕ БЕСЧЕ'СТИТ ЧЕЛОВЕ'КА. ПРА'ВЕДНОЕ НАКАЗА'НИЕ ЗЛОДЕ'Я. ТА'ЙНА ОТКРЫВА'ЕТСЯ. ДУХО'ВНОЕ ЗАВЕЩА'НИЕ. ЛЮБО'ВЬ И ДРУ'ЖБА. ПРОЦЕ'СС. ХОДА'ТАИ. СЕКРЕТАРИ'. ПОСЕЩЕ'НИЕ СУДЕ'Й. ВЕЗДЕ' ЕСТЬ ДО'БРЫЕ ЛЮ'ДИ Прошло' де'сять дней от моего' сча'стья, от объясне'ния моего' с О'линькою. У'тром, оди'ннадцатого дня, я проха'живался больши'ми шага'ми по коридо'ру, ожида'я О'линьку и'ли Петро'ва с письмо'м от неё, как вдруг вбежа'л чино'вник, запыха'вшись, в коридо'р, чуть не сбил меня' с ног и, опа'мятовавшись, воскли'кнул: - А, э'то вы, а я за ва'ми! Пожа'луйте к его' превосходи'тельству! Не дав мне вы'молвить слова', он побежа'л вниз, повторя'я: - Ох, мне э'та чистота'! беда' с э'тими генера'лами! Воше'д в приёмную, я уви'дел челове'ка в бога'том ши'том мунди'ре, с ле'нтою чрез плечо' и двумя' звёздами. Я поклони'лся и ожида'л приказа'ний. - Вы не узна'ете меня', Ива'н Ива'нович? - сказа'л он. Я всма'тривался ему' в лицо' и боя'лся ошиби'ться. - Вы не узна'ете _беспоко'йного челове'ка_! - примо'лвил он с улы'бкою. - Э'то вы, Петр Пё!трович? - воскли'кнул я, протяну'л ру'ку и останови'лся. Он бро'сился ко мне на ше'ю и прижа'л к се'рдцу. - По'мните ли слова' мои', - сказа'л Петр Пё!трович, - что пра'вда всплыва'ет наве'рх, как еле'й? Вот ви'дите, я тепе'рь осы'пан по'честями, кото'рых не иска'л, а клеветники' мои' лиши'лись средств вреди'ть и обогаща'ться, чего' они' добива'лись все'ми по'длостями. Но пойдём в ва'шу ко'мнату, переоде'ньтесь и поезжа'йте со мно'ю. Вы свобо'дны, опра'вданы, и вся та'йна ва'шего пресле'дования откры'лась! Не стыди'тесь и не смуща'йтесь тем, что я нашёл вас в тюрьме'. В утеше'ние ва'ше, я вам повторю' на'дпись, кото'рая нахо'дится над тюрьмо'ю в Варша'ве: "Не ме'сто, а преступле'ние бесче'стит челове'ка". Я полете'л в мою' ко'мнату, и едва' Петр Пё!трович успе'л войти' в две'ри, я уже' был оде'т. - Расскажи'те, ра'ди Бо'га, расскажи'те, Петр Пё!трович, за что меня' го'нят, в чем и пред кем я винова'т? - Вы все узна'ете, но тепе'рь не вре'мя. Пое'демте ко мне, я вам объясню' все де'ло. Дорого'ю Петр Пё!трович расспра'шивал меня' о мое'й слу'жбе, о Москве', о Милови'дине; но я так был за'нят жела'нием узна'ть та'йну, что отвеча'л ему' сби'вчиво и отры'висто. Прие'хав к Пё!тру Петро'вичу, мы заперли'сь с ним в кабине'те, и он рассказа'л мне сле'дующее: - Де'ло ва'ше пору'чено бы'ло мне к иссле'дованию. Лишь то'лько я прочёл ва'ши отве'ты на вопро'сные пу'нкты, тотча'с догада'лся, что э'то продолже'ние той же интри'ги к погубле'нию вас, кото'рая едва' не лиши'ла вас жи'зни в Оренбу'рге. Ворова'тин давно' был изве'стен мне как челове'к безнра'вственный, спосо'бный на вся'кое злодея'ние. Я веле'л взять его' под стра'жу. В кварти'ре у него' нашли' свя'зки подде'льных ключе'й, инструме'нты для де'лания фальши'вых ассигна'ций, ло'жные па'спорты, подоро'жные, мно'жество кра'деных веще'й, одни'м сло'вом, все при'знаки сноше'ний и уча'стия с злоде'ями и вора'ми. Я веле'л допроси'ть не'которых из них, содержа'щихся под стра'жею, и они' призна'лись, что Ворова'тин был их покрови'телем, брал их на пору'ки, скрыва'л у себя' их воровски'е ору'дия и кра'деные ве'щи, выдава'л па'спорты, подоро'жные и ука'зывал, где надлежа'ло красть. Воровати'на замеша'ли да'же в не'скольких смертоуби'йствах. Я обеща'л ему' облегчи'ть его' у'часть, е'жели он бу'дет и'скренен в показа'ниях, осо'бенно на ваш счет. Э'тот злоде'й так стру'сил, что наговори'л да'же бо'лее, не'жели от него' тре'бовали. Он присуждён к лише'нию своего' зва'ния и к ссы'лке в ка'торжную рабо'ту. Вот что я узна'л об вас от Воровати'на. Оте'ц ваш, князь Ива'н Алекса'ндрович Милосла'вский, был челове'к че'стный и благоро'дный. Отправля'ясь на войну', он сде'лал духо'вное завеща'ние, в кото'ром назна'чил 250 000 рубле'й младе'нцу, кото'рый роди'тся от крестья'нской де'вушки Авдо'тьи Петро'вой. Де'ньги и завеща'ние лежа'т поны'не в Опеку'нском сове'те. Исполни'телем завеща'ния назна'чил он дру'га своего', гра'фа Безпе'чина, и поручи'л ему' отыска'ть несча'стные же'ртвы его' сла'бости. В завеща'нии ме'жду про'чим ска'зано, что зако'нные насле'дники тогда' то'лько мо'гут воспо'льзоваться э'тою су'ммою, когда' предста'вят я'сные доказа'тельства о сме'рти младе'нца, и в тако'м слу'чае должны' плати'ть его' ма'тери, по смерть, по 6000 рубле'й в год. Когда' же в тече'ние тридцати' лет не я'вятся ни крестья'нка Авдо'тья Петро'ва, ни рождённое от неё дитя', тогда' насле'дники име'ют пра'во взять су'мму в своё распоряже'ние. Граф Безпе'чин посыла'л своего' пове'ренного оты'скивать ва'шу ма'тушку, но по'иски его' оста'лись без успе'ха, и он не возобновля'л их, а вско'ре во'все позабы'л об э'том де'ле. По'сле сме'рти ва'шего отца' огро'мное име'ние раздели'ли ме'жду двою'родными его' племя'нниками, двумя' гра'фами Ничто'жиными и двумя' Чести'нскими, детьми' двою'родных бра'тьев кня'зя. Мать гра'фов Ничто'жиных, ро'дом италья'нка и'ли, как не'которые утвержда'ют, перо'тка, я'вно крича'ла про'тив завеща'ния, но не сме'ла ничего' предприня'ть потому', что граф Безпе'чин был в си'ле и что фами'лия Чести'нских не хоте'ла наруша'ть во'ли завеща'теля. Прошло' мно'го вре'мени, пока' наконе'ц Ворова'тин познако'мился с ва'ми. Зна'я все обстоя'тельства дела', по свя'зям свои'м с графи'нею Ничто'жиною, и вида'в ча'сто поко'йного ва'шего отца', он, по схо'дству ва'шему с кня'зем и по ва'шему расска'зу, стал дога'дываться, что вы сын кня'зя Милосла'вского и что Аделаи'да Петро'вна есть та са'мая Авдо'тья Петро'ва, кото'рую тще'тно оты'скивал граф Безпе'чин. Подкупи'в служи'теля ва'шей ма'тушки, он с графи'нею Ничто'жиною пересмотре'л, во вре'мя её отсу'тствия из до'му, все её ве'щи и бума'ги, и они' нашли' портре'ты кня'зя Милосла'вского и не'которые его' письма', кото'рые удостове'рили в и'стине дога'док Воровати'на. Опаса'ясь, чтоб изве'стие о духо'вном завеща'нии не дошло' со вре'менем до вас, она' реши'лась удали'ть вас из Москвы'. Ворова'тин предста'вил ей к услу'гам изве'стного злоде'я, Ножо'ва, кото'рый взя'лся уби'ть вас и ма'тушку ва'шу. Графи'ня, при всей превра'тности своего' хара'ктера, не согласи'лась на э'то злодея'ние; но, жела'я воспо'льзоваться ва'шими деньга'ми, обеща'ла Воровати'ну пятьдеся'т ты'сяч, е'сли он вы'манит у вас отрече'ние от насле'дства, квита'нцию и'ли что'-нибудь подо'бное. Ворова'тин привяза'лся к вам, как змея', чтоб вползть в ва'ше се'рдце и, сниска'в дове'ренность, обману'ть вас. Он вознаме'рился посели'ть в вас страсть к игре', разврати'ть вас и по'сле вы'манить отрече'ние за безде'лицу. Любо'вь ва'ша к Гру'не подала' ему' но'вые наде'жды, и когда' вы согласи'лись отпра'виться с ним в Оренбу'рг, он уже' не сомнева'лся в успе'хе, тем бо'лее что вам испо'лнились соверше'"нные ле'та для подпи'ски вся'ких сде'лок. Ножо'в по'слан был графи'нею для по'мощи Воровати'ну и для привезе'ния ей ожида'емой сде'лки. Им ве'лено бы'ло поспеши'ть де'лом, потому' что в Москву' ожида'ли гра'фа Безпе'чина и опаса'лись, чтоб он случа'йно не узна'л Аделаи'ды Петро'вны. Внеза'пная боле'знь ва'ша расстро'ила их пла'ны, и злоде'и реши'лись умертви'ть вас, подписа'ться под ва'шу ру'ку и получи'ть де'ньги от графи'ни. Провиде'ние спасло' вас от сме'рти. Подде'лка квита'нции, в получе'нии бу'дто бы ва'ми де'нег от графи'ни, и переда'ча ей права' к насле'дству та'кже не удали'сь. Хотя' они' иску'сно подписа'лись под ва'шу ру'ку, но не нашли' в Оренбу'рге ма'клера к ло'жному созна'нию э'того докуме'нта, без ли'чного ва'шего прису'тствия. Прито'м же злоде'и поссо'рились ме'жду собо'ю, и Ворова'тин пре'дал Ножо'ва в ру'ки правосу'дия, а сам ускользну'л от мести' своего' соо'бщника, посели'лся в Петербу'рге, притвори'лся свято'шею и сниска'л дру'жбу и покрови'тельство ра'вного ему' злоде'я, хотя' в друго'м ро'де, Притяга'лова, того' са'мого, кото'рый погуби'л меня' и о кото'ром я вам расскажу' по'сле. Графи'ня ме'жду тем уе'хала за грани'цу и жила' в Ита'лии с детьми' свои'ми, до ва'шего прие'зда в Петербу'рг. Услы'шав ва'ше и'мя в одно'м о'бществе и узна'в вас по ва'шему схо'дству с поко'йным кня'зем, она' сно'ва вознаме'рилась попыта'ться лиши'ть вас насле'дства, кото'рое тепе'рь возросло' за миллио'н. Злы'е встреча'ются ме'жду собо'ю скоре'е, не'жели до'брые. Ворова'тин отыска'л графи'ню и предложи'л ей свои' услу'ги. Не наде'ясь тепе'рь вы'манить у вас отрече'ние от насле'дства хи'тростью, они' реши'лись пря'мо предложи'ть вам, не чита'я, подписа'ть бума'гу, угрожа'я доно'сом и пресле'дованием и привлека'я деньга'ми. Наме'рение де'рзкое и дово'льно глу'пое; но злоде'ев ина'че нельзя' бы'ло бы изоблича'ть и нака'зывать, е'сли б от изли'шней де'рзости они' не де'лали глу'постей. Он подобра'л соо'бщников ме'жду вы'гнанными из слу'жбы подья'чими, нашёл услу'жливого ма'клерского помо'щника, и они' сыгра'ли с ва'ми неуда'чную дра'му в уединённом до'мике, на Емелья'новке. Когда' же вы отказа'лись от подписа'ния бума'г, то озло'бленный Ворова'тин, опаса'ясь, чтоб вы не отыска'ли его' случа'йно в Петербу'рге, реши'лся уби'ть вас и вы'стрелил из кусто'в. Ме'жду тем доно'с на вас уже' был пригото'влен и по'дан одни'м из соо'бщников Воровати'на. Для иссле'дования столь ва'жных преступле'ний, в каки'х вас о'бвинячи, надлежа'ло приступи'ть к ме'рам реши'тельным и ско'рым. Вас задержа'ли, и де'ло поручи'ли мне. Я не хоте'л ви'деться с ва'ми, чтоб не пода'ть подозре'ния в пристра'стии по причи'не на'шего знако'мства. Впро'чем, я иссле'довал де'ло по всей стро'гости зако'нов, и вы опра'вданы потому' то'лько, что вы пра'вы, а не потому', что иссле'довал де'ло Виртути'н, кото'рый вас лю'бит. Е'сли б вы бы'ли родно'й мой сын, а вино'вны, то я бы подписа'л ваш пригово'р. Вот развя'зка та'йны. Графи'ня подала' про'сьбу об уничтоже'нии духо'вного завеща'ния, ссыла'ясь на зе'мскую да'вность и на то, что де'ньги, заве'щанные вам, бы'ли не бла`гоприобре'тенные кня'зем Милосла'вским, а полу'ченные в насле'дство; и таки'м о'бразом, вдоба'вок к свои'м пресле'дованиям, навяза'ла вам проце'сс, кото'рый едва' ли не тя'гостнее плена' у кирги'зов. Вы должны' защища'ться, но я вам не сове'тую вводи'ть в де'ло показа'ний Воровати'на, потому' что для обвине'ния графи'ни в уча'стии с ним нет никаки'х пи'сьменных доказа'тельств, а фами'лия Ничто'жиных чрезвыча'йно сильна' и многочи'сленна, сле'довательно, не должно' каса'ться её че'сти. К тому' ж э'то ни к чему' не послу'жит в тя'жбе о зако'нности духо'вного завеща'ния и навя'жет вам бо'лее хлопо'т. Тепе'рь проща'йте; займи'тесь свои'м де'лом, найди'те зна'ющего пове'ренного, а я бу'ду вам сове'товать в досу'жное вре'мя. На меня' навали'ли сто'лько дел, по ра'зным поруче'ниям и комите'там, что я едва' име'ю свобо'дное вре'мя отдохну'ть и, при всем моём жела'нии быть поле'зным, большу'ю часть дел до'лжен обслу'живать пове'рхностно. Беда', когда' кого' объя'вят челове'ком спосо'бным к дела'м: тогда' заставля'ют одного' рабо'тать за це'лые деся'тки неспосо'бных! Поблагодари'в Пё!тра Петро'вича за все его' благодея'ния, я поспеши'л к до'брой кузи'не А'нете и'ли, справедли'вее сказа'ть, к О'линьке. Она' уже' зна'ла от Петро'ва о моём освобожде'нии и стоя'ла у окна', с нетерпе'нием погля'дывая на все сто'роны. Та'йне мое'й надлежа'ло ско'ро обнару'житься проце'ссом, и так я вознаме'рился предуве'домить обо всем Ане'ту и О'линьку. Признаю'сь, мне бы'ло тя'гостно созна'ться в просту'пках мои'х роди'телей и в происхожде'нии мое'й ма'тери. Но Ане'та приняла' де'ло в настоя'щем его' ви'де и да'же поздравля'ла меня', что кня'жеская кровь течёт в мои'х жи'лах. Она' уверя'ла меня', что с пе'рвого на'шего знако'мства откры'ла во мне при'знаки вы'сшего происхожде'ния. Об О'линьке ни слова'. Ей бы'ло бы все равно', е'сли б я был сы'ном ку'чера кня'зя Милосла'вского, потому' что она' люби'ла меня' и'скренно, а и'стинная любо'вь никогда' не загля'дывает в родосло'вную. Я проси'л кузи'ну Ане'ту, чтоб она' разгласи'ла в о'бществах о моём приключе'нии, происхожде'нии и проце'ссе. - Е'сли вы хоти'те, что'бы э'то сде'лалось гла'сным, - сказа'ла Ане'та, - то должно' проси'ть меня' не о том, чтоб я разглаша'ла, но чтоб сказа'ла _за та'йну_ не'скольким же'нщинам: тогда' весть разнесётся скоре'е, не'жели посре'дством газе'т. Сло'во _та'йна_ заста'вит ка'ждую же'нщину рассказа'ть происше'ствие свои'м прия'тельницам та'кже _за та'йну_, и э'та та'йна обойдёт кругом го'род, и все бу'дет повторя'ться на ушко'. Же'нщины ду'мают, что та'йна есть не что ино'е, как _весть_, кото'рую на'добно разглаша'ть впо`лго'лоса, с фо'рменным предисло'вием: "Я скажу' тебе' за та'йну, я слыха'ла под секре'том" и пр. Вы ви'дите, что я не щажу' себя' - э'то дань дру'жбе. Взяв с собо'ю Петро'ва, я возврати'лся в Де'мутов тракти'р, чтоб сно'ва наня'ть в нем кварти'ру. Дво'рник сказа'л мне, что прие'зжие сейча'с из Москвы' спра'шивали о мое'й кварти'ре и о Петро'ве. Я посла'л его' узна'ть, кто таковы' мои' моско'вские знако'мые, и сам оста'лся под воро'тами. Вдруг услы'шал я крик на ле'стнице. Выбега'ет Милови'дин и броса'ется в мои' объя'тия. - Ты отку'да и заче'м здесь? - спроси'л я. - Из до'му, из Кры'ма, из объя'тий жены' и сы'на, к тебе', друг мой, к тебе' на по'мощь! - воскли'кнул Милови'дин. Он потащи'л меня' за ру'ку на ле'стницу, сказа'в: - Пойдём к ма'тушке. - Как, она' здесь? - Разуме'ется, здесь. Она' ничего' не зна'ла о твоём несча'стии, потому' что ты в пи'сьмах свои'х ничего' не упомина'л об э'том, а она' не хоте'ла ве'рить слу'хам... - Понима'ю. - Но я, получи'в изве'стие от кузи'ны Ане'ты, тотча'с полете'л к тебе', зае'хал в Москву' к твое'й ма'тушке, и когда' сказа'л ей о твоём заключе'нии, она' упроси'ла меня' взять её с собо'ю. Я пожа'л ру'ку Милови'дина и ни одни'м сло'вом не поблагодари'л его' за тако'е не'жное уча'стие в мое'й судьбе'. И'стинное чу'вство - не бога'то на сло'ва. Ме'жду тем мы уже' бы'ли в ко'мнатах, и слезы' до'брой мое'й ма'тери ороси'ли моё лицо'. Попла'кав, пора'довавшись, я рассказа'л подро'бно все случи'вшееся со мно'ю и объясни'л та'йну моего' пресле'дования. Когда' дошло' де'ло до духо'вного завеща'ния, ма'тушка растро'галась и сказа'ла: - Я не обману'лась в его' душе'! Он ду'мал обо мне, ду'мал о несча'стном зало'ге на'шей любви'. Но я сде'лалась недосто'йною его' се'рдца и па'мяти... Она' залила'сь слеза'ми, и нам сто'ило большо'го труда' успоко'ить её. Я не хоте'л скрыва'ться в мое'й любви' и во всем призна'лся ма'тушке и моему' дру'гу. Они' мне не противоре'чили, но то'лько проси'ли, чтоб я не поспеша'л жени'тьбою и узна'л О'линьку покоро'че. Прошло' две неде'ли от моего' освобожде'ния. Ма'тушка выезжа'ла то'лько в це'рковь, но кузи'на Ане'та и О'линька ежедне'вно её навеща'ли. Милови'дин пребы'л ве'рным свое'й кля'тве и не пока'зывался в о'бществах. Он проводи'л у'тро в чте'нии газе'т и журна'лов, прогу'ливался, быва'л то'лько у кузи'ны Ане'ты и у Пё!тра Петро'вича и для развлече'ния ходи'л в теа'тр. По сове'ту Пё!тра Петро'вича, я вы'слал его' дворе'цкого в Белору'ссию, чтоб отыска'ть мою' ме'трику и узна'ть, каки'м о'бразом я попа'л в дом г-на Гологордо'вского. Ме'жду тем он дал мне одного' о'пытного чино'вника из свое'й канцеля'рии, чтоб познако'мить меня' с хара'ктером и поведе'нием ка'ждого хода'тая по дела'м, из кото'рых я вы'брал изве'стнейших и назна'чил им в мое'й кварти'ре свида'ние со мно'ю, ка'ждому в осо'бый час. Я до'лжен был вы'терпеть несно'сную ску'ку от 6 ча'сов пополу'дни до полу'ночи, но э'то был то'лько пе'рвый мой о'пыт на по'прище проце'сса: я не знал ещё, что в э'том лабири'нте на ка'ждом ша'гу родя'тся огорче'ния, то'чно так, как во времена' неду'га, когда' те'ло покры'то ра'нами, ка'ждый поворо'т, ка'ждое движе'ние произво'дит нестерпи'мую боль. Чино'вник э'тот, Федосе'й Савельи'ч Кавы'кин, на'чал слу'жбу с де'тства, знал все я'беднические про'иски и по'мнил наизу'сть биогра'фию ка'ждого чино'вника и ка'ждого хода'тая. Голова' Кавы'кина была' лексико'н я'беды. Он был челове'к весёлого нра'ва и занима'лся собира'нием прика'зных спле'тней и анекдо'тов для свое'й заба'вы. Он был о'чень рад, что мог при э'том слу'чае вы'казать свои' позна'ния и быть поле'зным прия'телю своего' нача'льника. Из числа' приглашённых хода'таев снача'ла яви'лся г. Дура'чинский, челове'к сре'дних лет с огро'мными бакенба'рдами, оде'тый щего'льски. Он хоте'л игра'ть роль фра'нта, ло'вкого, воспи'танного, све'тского челове'ка, но со'гнутая его' ше'я, полу-фамилия'рный тон и о'браз изъясне'ния обнару'живали ни'зкое его' происхожде'ние. - Извини'те, е'сли опозда'л. Я нахожу'сь в слу'жбе, в са'мом почётном ме'сте, и за'нят дела'ми. Кро'ме того', ча'стные дела', свя'зи, знако'мства! Я тепе'рь пря'мо из Англи'йского клу'ба, где меня' ожида'ет па'ртия в вист с тремя' сена'торами. Я член Англи'йского клу'ба, а у нас э'то де'ло ва'жное! У нас выбаллотиро'вывают са'мых че'стных и благоро'дных люде'й, изве'стных, с репута'цией - так мо'жете вообрази'ть себе', кака'я честь быть чле'ном Англи'йского клу'ба! Я там вся'кий день игра'ю с ва'жными людьми' в бо'льшую игру', реша'ю дела' по-прия'тельски в газе'тной, собира'ю запа'с новосте'й и разглаша'ю ко`е-что' под руко'ю. Я вам сове'тую поинтригова'ть, чтоб попа'сть в Англи'йский клуб. Э'то бу'дет вам весьма' поле'зно. Там знако'мятся, потчева'ют шампа'нским, зову'т к себе' обе'дать, де'лают дела'... Пра'вда, я не рождён занима'ться ча'стными дела'ми: происхожу' из гра'фской фами'лии... но обстоя'тельства! Дура'чинский продолжа'л бы говори'ть несвя'зно до ве'чера; но я дал ему' запи'ску о де'ле, проси'л его' проче'сть наедине' и вы'шел в тре'тью ко'мнату, где, по усло'вию, ожида'ли меня' Кавы'кин и Милови'дин. - Како'в вам ка'жется э'тот удале'ц? - спроси'л Кавы'кин. - Про'сто сумасше'дший фанфаро'н, - отвеча'л я. - Э'то о'трасль лито'вского меща'нства, облагоро'женная оде'ждою, - сказа'л Кавы'кин. - Он был ма'льчиком, то есть слуго'ю у гра'фа Пьяноти', кото'рый вы'учил его' гра'моте и по осо'бой, непостижи'мой ми'лости сде'лал впосле'дствии свои'м пове'ренным. Обма'нывая бе'дных лито'вских дворя'н свои'м значе'нием в Петербу'рге, а чино'вников свои'м значе'нием в прови'нции, Дура'чинский вы'карабкался из гря'зи, втёрся в слу'жбу и продолжа'ет хода'тайствовать, то есть обма'нывать, брать де'ньги с име'ющих дела' и не дава'ть никому'. Он так глуп, что не в состоя'нии написа'ть письма' ни на одно'м языке', но игра'ет в вист, прои'грывает, хва'стает, что име'ет больши'е име'ния, оттого' те'рпим ме'жду поря'дочными людьми'. Вы'гоните его', без обиняко'в. Я вы'шел к Дура'чинскому, взял запи'ску и проси'л его' оста'вить меня', сказа'в, что я тепе'рь за'нят и дам ему' отве'т по'сле. Вслед за Дура'чинским яви'лась друга'я фигу'рка, олицетворённая я'беда. Ма'ленький, гря'зный, сухоща'вый старичи'шка, обвя'занный тря'пками. Он с че'тверть часа' раску'тывался, ка'шлял и наконе'ц расша'ркался и объяви'л, белору'сским наре'чием, что он шамбеля'н бы'вшего по'льского двора', пан Крючко'творский. - Уже' ко'ли хо'цице вы'играць ва'ше дзе'ло, - сказа'л он, прика'шливая, - то во'змице меня'. Все несправедли'вые дзе'ла у меня' на рука'х; е'сли я не вы'играю, то уж так поволочу' ва'ших проци'вников, что они' са'ми отказу'цся от проце'сса и даду'ц вам, что са'ми захоци'це. Я всучи'л ему' запи'ску, усади'л в кре'слах и пошёл к Кавы'кину, кото'рый мне сказа'л: - Э'то знамени'тый я'бедник, кото'рый уже' пятьдеся'т лет, как я'зва, свире'пствует во всех суда'х, и на ста'рость пересели'лся в Петербу'рг. Несмотря' на то, что он оде'т, как ни'щий, он бога'т, име'ет недвижи'мое име'ние и капита'лы. Пове'рите ли, что э'тот коще'й воспо'льзовался име'нием трех жен, кото'рых он пережи'л? Сва'таясь, он всегда' де'лал усло'вную за'пись с ка'ждою жено'й, чтоб име'ние доста'лось тому', кто переживёт. Как он три'дцать лет но'сит в груди' чахо'тку, то разуме'ется, что молоды'е же'нщины погиба'ют же'ртвою его' зарази'тельного неду'га. Он, как басносло'вный Пифо'н, отравля'я добы'чу, пожира'ет её. Прочь его'! прочь, чтоб он свои'м прису'тствием не зарази'л во'здуха! Я отде'лался от Крючко'творского таки'м же о'бразом, как от Дура'чинского, По'сле Крючко'творского яви'лся то'лстый, огро'мный, пожило'й челове'к. Он, как ди'кий каба'н, ввали'лся в ко'мнату, устреми'л на меня' во'лчьи глаза' и прореве'л приве'тствие таки'м то'ном, что я почёл его' руга'тельством. - Ну что, в чем де'ло? Дава'йте, я сейча'с вам скажу', что нача'ть. Да гла'вное, есть ли де'ньги? Я по'дал ему' запи'ску и проси'л проче'сть; но он отказа'лся. - Я да'ром не ста'ну труди'ться и чита'ть чужи'е вздо'ры. Де'нежки, де'нежки, вот докуме'нты! Я проси'л его' подожда'ть и вы'шел к Кавы'кину. Лишь то'лько я произнёс и'мя хода'тая, как Милови'дин воскли'кнул: - Ба, да э'то знамени'тый пленипоте'нт г-на Гологордо'вского, пан Струкча'ший {Стари'нный по'льский чин.} Хапу'шкевич, изве'стный плут, кото'рый не'сколько раз переменя'л ве'ру, был в ссы'лке за многожёнство и по суду' лишён права' хода'тайствовать по дела'м. - Он уже' был не'сколько раз высыла'й из Петербу'рга, - возра'зил Кавы'кин, - и всегда' прока'пывается в столи'цу, как лиси'ца в куря'тник. Вон плута'! вон! - Но скажи'те, пожа'луйста, отчего' здесь тако'е мно'жество хода'таев из поля'ков, - спроси'л я, - и почему' вы их так ду'рно аттесту'ете? - Поме'щик с и'менем и состоя'нием не пересе'лится в чужо'й го'род, чтоб жить хода'тайством, - отвеча'л Кавы'кин. - Че'стные и иску'сные адвока'ты в по'льских прови'нциях име'ют до'ма доста'точные сре'дства, не то'лько к своему' содержа'нию, но и к обогаще'нию, и кро'ме того', по'льзуются всео'бщим уваже'нием. Ита'к, на хода'тайство выезжа'ют канцеля'рские чино'вники, помо'щники адвока'тов и вся'кого ро'да иска'тели сча'стья, потому' что э'то са'мое лёгкое и при'быльное ремесло', кото'рого гла'вное основа'ние во лжи и обма'не вери'телей. Они' беру'т де'ньги от поме'щиков, бу'дто бы для разда'чи чино'вникам, никому' не даю'т, а то'лько клеве'щут на пра'вого и винова'того. Э'ти-то хода'таи до'лгое вре'мя пятна'ли честь це'лого по'льского наро'да, потому' что ру'сские чино'вники, не быва'вшие в по'льских прови'нциях, суди'ли обо всех по э'тим гнилы'м обра'зчикам. Тепе'рь э'то перемени'лось. Мно'гие воспи'танные и благонра'вные лю'ди из поля'ков вступи'ли в слу'жбу в Петербу'рге и свои'м поведе'нием очи'стили дурно'е мне'ние о свои'х единозе'мцах. Есть и ме'жду хода'таями о'чень до'брые и почте'"нные лю'ди (хотя' весьма' немно'го), и они', бе'дные, должны' терпе'ть за други'х! Но поди'те и вы'гоните па'на Струкча'шаго. Я поступи'л с ним так же, как с двумя' пе'рвыми. За ним вошёл титуля'рный сове'тник Загадче'нко, ро'дом ма`лороссия'нин. По'сле пе'рвого приве'тствия он сказа'л: - Мы, ма`лороссия'не, лю'ди просты'е, нехи'трые, хохлы', лю'бим пра'вду, идём прямы'м путём. Я вам скажу' открове'нно, что добре', а что не добре'. Я дал ему' запи'ску и возврати'лся к Кавы'кину. - Э'того челове'ка ни я, ни сам черт не зна'ет, - сказа'л он. - Об нем одни' говоря'т о'чень ду'рно, други'е называ'ют его' све'дущим и приле'жным хода'таем. Он вы'играл мно'го дел. Я повтори'л ему' слова' Зага'дченки. - Э'то обыкнове'нная малоросси'йская уло'вка принима'ть на себя' вид простоты'. Я зна'ю ме'жду ни'ми мно'го весьма' че'стных и до'брых люде'й, зна'ю мно'гих, кото'рые никого' и никогда' не обма'нывали и не оскорбля'ли; но не зна'ю ни одного', кото'рого бы обману'ли и кото'рый бы прости'л нанесённое ему' оскорбле'ние. Вы зна'ете, что есть неме'цкая посло'вица, применя'емая к лю'дям смышлёным: "_Он слы'шит, как трава' растёт_" {Erhort das Gras wachsen.}. Не ста'ну объясня'ться, а скажу' то'лько, что в Малоро'ссии подслу'шали, _как трава' растёт_. Ру'сские, поля'ки, богемцы и други'е славя'нские племена' лю'бят, при слу'чае, похва'стать и блесну'ть умо'м. Одни' то'лько ма`лороссия'не хва'стают свое'ю простото'й и ди'костью. Об ком говоря'т, что он _то'нок_ и ло'вок, тот уже' не мо'жет по'льзоваться э'тими ка'чествами. То'нкость состои'т в том, чтоб вас почита'ли просты'м и гру'бым. По'мните, что в Ту'рции бога'тые рай притворя'ются бе'дными, и'менно для того', чтоб по'льзоваться бога'тством: то же быва'ет и с умо'м. Но дово'льно об э'том: отошли'те Загадче'нку; мы уви'дим по'сле, что де'лать. Я порасспрошу' об нем. Аво'сь-либо мы разгада'ем его' когда'-нибудь! Наконе'ц пришёл ру'сский хода'тай, Пафну'тий Си'дорович Рубопе'рин, и реши'тельно объяви'л, что ина'че не возьмётся за де'ло, как пересмотре'в докуме'нты и сде'лав со мно'ю усло'вие в рассужде'нии награ'ды за хода'тайство. Я дал ему' запи'ску и возврати'лся к Кавы'кину, кото'рый мне сказа'л: - Э'то де'лец, зна'ет зако'ны, ма'стер писа'ть и неутоми'м; но не дава'йте ему' де'нежных поруче'ний и объясня'йтесь с ним тогда' то'лько, когда' он я'вится натоща'к, потому' что он, по стари'нному обы'чаю, скра'пливает свой тала'нт! Сове'тую взять Рубопери'на. Лу'чшего доста'ть не'где. Я сказа'л Пафну'тию Си'доровичу, чтоб он написа'л усло'вие и дове'ренность, и, в ожида'нии прибы'тия моего' по'сланного из Белору'сси, заня'лся сочине'нием про'сьбы и запи'ски. Мы расста'лись, и я так был изму'чен, что едва' успе'л разде'ться - и засну'л. Милови'дин, невзира'я на все мои' убежде'ния, не хоте'л возврати'ться домо'й и реши'лся подожда'ть, по кра'йней ме'ре, начала' проце'сса. Мне уже' ве'лено бы'ло предста'вить доказа'тельства моего' рожде'ния, и я с нетерпе'нием ожида'л возвраще'ния по'сланного. Наконе'ц, че'рез два ме'сяца, возврати'лся дворе'цкий Пё!тра Петро'вича и привёз ме'трику и свиде'теля, жида' Иосе'ля, бы'вшего аренда'тора г-на Гологордо'вского. Иосе'ль из бога'того откупщика' сде'лался на ста'рость ни'щим и учи'л гра'моте дете'й но'вого корчмаря'. Контраба'нда разори'ла его', а но'вые плу'тни довели' до тюрьмы'. Вот каки'м о'бразом попа'л я из рук уби'йц в дом г-на Гологордо'вского: Когда' повива'льная ба'бка и жид-лека'рь узна'ли о бе'гстве мое'й ма'тери и уведо'мились, что она' нашла' защи'тника, то, собра'в пожи'тки, бежа'ли, взяв и меня' с собо'ю. Они' не хоте'ли уби'ть меня', полага'я, что, в слу'чае откры'тия их убе'жища, они' мо'гут отпере'ться от обвине'ний мое'й ма'тери и, возврати'в меня', замя'ть все де'ло. Жид-лека'рь пое'хал к двою'родному бра'ту своему', Иоселю', и, пробы'в у него' неде'лю, отпра'вился да'лее, не откры'в причи'ны своего' путеше'ствия, а вы'думал ска'зку, бу'дто его' приглаша'ет како'й-то бога'тый пан, в зва'нии дереве'нского врача'. Он созна'лся, одна'ко ж, что оди'н офице'р пове'рил ему' младе'нца, прижито'го с крестья'нской де'вушкой, кото'рая умерла' в ро'дах, и проси'л Иосе'ля отда'ть меня' како'й-нибудь поселя'нке, заплати'в за год вперёд. Повива'льная ба'бка сама' свезла' меня' к ру'сскому свяще'ннику и веле'ла окрести'ть, дав и'мя Ива'на. Когда' я на'чал по'лзать, бе'дная поселя'нка, моя' корми'лица, лиши'лась своего' му'жа и, наня'вшись в рабо'тницы в друго'й дере'вне, подки'нула меня', по сове'ту Иосе'ля, в до'ме г-на Гологордо'вского. Де'ло бы'ло я'сное, подкреплённое вы'пискою из метри'ческой кни'ги, в кото'рой и'менно напи'сано бы'ло, что я незако`ннорождённый сын кня'зя Ива'на Алекса'ндровича Милосла'вского и Авдо'тьи Петро'вой. Иосе'ль сказа'л мне, что жид-лека'рь утону'л с це'лым семе'йством и повива'льною ба'бкой при перепра'ве чрез ре'ку на ве'тхом паро'ме. - Ва'ша тя'жба справедли'вая, - сказа'л мне Рубопери'н, уви'дев ме'трику. - И вы вы'играете её, е'сли бу'дете стара'ться и хлопота'ть. Без э'того нельзя'. С секретарём сла'дил я посре'дством прика'зной арифме'тики, кото'рой научи'лся в Москве', у секретаря', прия'теля Мошни'на. Мой секрета'рь обня'л меня', расцелова'л и да'же прослези'лся от сострада'ния, вы'слушав о гоне'ниях, кото'рым я подверга'лся. Ни одна' нау'ка не смягча'ет се'рдца так, как э'та практи'ческая арифме'тика! Секрета'рь уве'рил меня', что я непреме'нно де'ло вы'играю, и кля'лся жи'знью, че'стью, детьми', что он скоре'е согласи'тся умере'ть на поро'ге прису'тственного ме'ста, чем скрепи'ть резолю'цию про'тив меня'. Петр Пё!трович сове'товал мне разда'ть запи'ски всем су'дьям и стара'ться ка'ждому из них объясни'ть моё де'ло. Рубопе'рин отличи'лся в сочине'нии запи'ски: изложи'л де'ло я'сно, кра'тко и основа'лся на зако'нах. На'няв каре'ту, я пусти'лся с утра' стра'нствовать с запи'сками. Воше'д в пере'днюю к пе'рвому судье', я до'лжен был повтори'ть лаке'ю де'сять раз, чтоб он доложи'л обо мне, и едва' мог доби'ться отве'та. Слуга' проворча'л, что э'то не его' де'ло и что я до'лжен подожда'ть камерди'нера. Невзира'я на мой гуса'рский мунди'р, пред кото'рым трепета'ли ту'рки и кото'рому отдава'ли честь хра'брые ру'сские солда'ты, - челяди'нцы су'дьи едва' удосто'ивали меня' взгля'дом и не хоте'ли да'же говори'ть со мно'ю. Наконе'ц, когда' я объяви'л, что пойду' в кабине'т без докла'ду, камерди'нер пошёл ти'хими шага'ми к своему' ба'рину и, возвратя'сь, сказа'л гру'бо: "Ступа'йте!" Судья', г. Дремоту'нов, был челове'к пожило'й и, по стари'нному обы'чаю, ещё прикрыва'л пу'дрою свои' седы'е во'лосы и носи'л ко'су. Он сиде'л в бе'лом пудерма'нтеле пе'ред зе'ркалом, а парикма'хер, в се'рой заса'ленной ку'ртке, причёсывал его' го'лову. - Сади'тесь, ба'тюшка, - сказа'л мне судья'. Я по'дал ему' запи'ску и присе'л. - Потруди'тесь са'ми проче'сть, а я послу'шаю, - сказа'л судья'. Я опя'ть сде'лал ему' покло'н и стал чита'ть гро'мко, вня'тно и протя'жно. - Хорошо', хорошо', справедли'во! - пригова'ривал судья'. - Се'нька, чеши' на ма'ковке, вот так, хорошо', ле'гче! Ва'ше де'ло, су'дарь, ка'жется справедли'вым. Вдруг Се'нька дёрнул его' ка'к-то неосторо'жно за во'лосы, и судья' закрича'л: - Моше'нник! ты вы'рвал мне тупе'й! Пото'м, обратя'сь ко мне, примо'лвил, покрасне'в от бо'ли и доса'ды: - Я'беда, су'дарь, одна' я'беда! все ва'ши резо'ны никуда' не годя'тся... Ах, злоде'й Се'нька, как он бо'льно меня' дёрнул! Ме'жду тем я прекрати'л чте'ние. - Что ж вы не чита'ете? Я сно'ва при'нялся за чте'ние. - Хорошо', Се'нька, вот так, лего'хонько, почеши' ещё на пра'вом виске'. Прекра'сно, прекра'сно! - примо'лвил он, обраща'ясь ко мне. - Де'ло я'сное, чи'стое, справедли'вое, зако'ны за на'ми... Се'нька, плут Се'нька, ты ре'жешь меня' - э'то гра'бли, а не гре'бень!.. Крючки', су'дарь, привя'зки, де'ло я'бедническое! - воскли'кнул он сно'ва, и я опя'ть останови'лся. Судья' толкну'л Се'ньку под бока' и, отдохну'в, веле'л ему' продолжа'ть чёску, а мне чте'ние. По сча'стью, Се'нька благополу'чно ко'нчил причёсывание, и судья', встав дово'льный со сту'ла, обтёр пу'дру с ли'ца и сказа'л: - Оста'вьте запи'ску; я посмотрю' по'длинные бума'ги в суде'. Ка'жется, де'ло ва'ше справедли'во. От ра'дости я дал 10 рубле'й Се'ньке, в пере'дней, и заста'вил э'тим други'х слуг раска'иваться в гру'бости. Г. Дремоту'нов был из числа' разбогате'вших подья'чих; он не'когда воро'чал дела'ми, а на ста'рости служи'л из одного' честолю'бия и име'л в своём распоряже'нии не'сколько голосо'в свои'х ста'рых прия'телей. Друго'й судья', г. Фо'рмин, кото'рого я знал в о'бществах, при'нял меня' ве'жливо; но когда' я вручи'л ему' запи'ску, он улыбну'лся, покача'л голово'ю и сказа'л: "Заче'м э'то? Ведь мы не ста'нем суди'ть по слова'м проси'телей. Я _два'дцать пять лет_ нахожу'сь при дела'х и зна'ю, что все проси'тели говоря'т вздор в свои'х запи'сках. - Де'ло моё изло'жено здесь с ссы'лками на зако'ны и на по'длинные докуме'нты, - отвеча'л я. - Вероя'тно, и проти'вница моя' сде'лала то же. Ита'к, благоволи'те пове'рить на'ши ссы'лки в по'длинном де'ле и в зако'нах и тогда' уви'дите, кто прав, кто винова'т. - Да я _два'дцать пять лет_ занима'юсь дела'ми и зна'ю, что тако'е запи'ски! - воскли'кнул судья'. - Запи'ски у нас заменя'ют голоса' адвока'тов, - возрази'л я. - Мне ка'жется да'же, что, не прочита'в ча'стной запи'ски по де'лу, нельзя' ника'к поня'ть его'. Проси'теля на'добно вы'слушать, как больно'го. И то'чно так же, как иску'сный врач, сообража'я слова' больно'го с при'знаками боле'зни, узна'ет её причи'ну и ка'чество, судья', све'рив показа'ния сторо'н, узна'ет все сла'бые и си'льные сто'роны дела'. - Тео'рии, су'дарь, тео'рии! - воскли'кнул судья'. - Я _два'дцать пять лет_ занима'юсь тя'жебными дела'ми и зна'ю _все_, что мне знать ну'жно. Не проси'тели, а канцеля'рия изло'жит все обстоя'тельства дела' и откро'ет сла'бые и си'льные сто'роны. - Но канцеля'рия, при мно'жестве дел мо'жет ино'е упусти'ть и предста'вить не в том ви'де: а сверх того', в канцеля'риях не а'нгелы, а лю'ди... - Что вы под э'тим разуме'ете? - сказа'л с гне'вом судья'. - Я _два'дцать пять лет_ зна'ю тече'ние канцеля'рских дел и удостове'рился о'пытом, что проси'тели всегда' напра'сно жа'луются на канцеля'рии! Но бу'дьте благонадёжны, - примо'лвил он, успоко'ившись. - Мы рассмо'трим ва'ше де'ло приле'жно. Я, одна'ко ж, оста'вил на столе' запи'ску, примо'лвив: - Не чита'йте, но возьми'те: э'то облегча'ет се'рдце проси'теля. Я не могу' предполага'ть, чтоб вы бы'ли так жестокосе'рдны, чтоб отказа'лись вы'слушать несча'стного. Не чита'ть запи'ски зна'чит прогна'ть ни'щего от двере'й. - Сказа'в э'то, я откла'нялся и вы'шел. В пере'дней слы'шал я восклица'ния су'дьи: "_Я два'дцать пять лет_!.." Лука'вый слуга' су'дьи, подава'я мне шине'ль, сказа'л с усме'шкою: - Ба'рин все сбива'ется в счёте: вот уже' 15 лет мину'ло, как он останови'лся на двадцати' пяти' года'х свое'й суде'йской до'лжности! Э'тот судья' был до'брый и че'стный челове'к; но он всю жизнь занима'лся не тем, чем должно'. В суде' ду'мал о кни'гах, за кни'гами о суде'; в гостя'х говори'л о дела'х, а в прису'тственном ме'сте о заба'вах в гостя'х. Он говори'л всегда' хорошо' - и ничего' не де'лал, и е'сли б он испо'лнил хоть ты'сячную часть того', о чем рассужда'л так прекра'сно, то был бы поле'зным челове'ком. Он люби'л че'стных и у'мных люде'й и зна'лся с ни'ми, а управля'ли им плуты', кото'рых он презира'л и ненави'дел, но не име'л твёрдости вы'гнать их и'ли ослу'шаться. До'брый челове'к, но настоя'щий _нуль_, кото'рый име'л значе'ние то'лько с ци'фрою. От него' пое'хал я к г-ну Чува'шину, к челове'ку, _слы'вшему_ вели'ким дельцо'м и гига'нтом правоты'. Он та'кже был не злой и да'же не глу'пый челове'к: но, дости'гнув заслу'гами отца' высо'ких степене'й в са'мых молоды'х лета'х, он помеша'лся от самолю'бия и ве'рил от чи'стого се'рдца, что поглоти'л всю челове'ческую му'дрость. Воспи'танный с иностра'нцами и живя' всегда' в вы'сшем кругу', че'рпая све'дения о ра'зных предме'тах из иностра'нных книг, он не знал Росси'и и смотре'л на неё во всех отноше'ниях чрез при'зму иностра'нного просвеще'ния. На ста'рости в голове' его' слили'сь в одну' ма'ссу все тео'рии, все иностра'нные зако'ны и уложе'ния, вме'сте с тем что он узна'л понаслы'шке о Росси'и, и из э'того вы'шел тако'й ха'ос, что до'брый стари'к, при са'мых лу'чших наме'рениях, беспреста'нно де'лал глу'пости. До'лгое вре'мя в све'те не зна'ли его', и до'брые наме'рения принима'ли за вели'кие дела'. Наконе'ц узна'ли, что э'то не что ино'е, как опроки'нутый шкаф с недочи'танными кни'гами! Он при'нял меня' ла'сково и дружелю'бно: дай Бог ему' здоро'вья и за то! Но когда' пришло' до объясне'ния де'ла, то он едва' не свел меня' с ума' свои'ми сужде'ниями. По пра'вилам его' стро'гого правосу'дия, же'нщины и де'ти всегда' бы'ли пра'вы, хотя' бы оте'ц и'ли муж их сам созна'лся в несправедли'вости де'ла, и как Чува'шии уже' был напро'шен графи'нею Ничто'жиною и её подру'гами, то он ника'к не хоте'л уве'рить себя', что я могу' быть пра'вым. Когда' я ссыла'лся на зако'ны, он говори'л, что должно' в дела'х подо'бного ро'да суди'ть по со'вести; когда' я дока'зывал, что по со'вести я до'лжен получи'ть де'ньги, назна'ченные мне по во'ле моего' отца', он утвержда'л, что по зако'нам призна'ет меня' непра'вым. Я пока'зывал ему' зако'ны, глася'щие в мою' по'льзу, а он, в удостовере'ние, что зна'ет зако'ны, разложи'л пре'до мно'ю це'лые ки'пы вы'писок из Бента'ма и други'х англи'йских законоиску'сников и теоре'тиков. Жела'я показа'ть своё позна'ние в зако'нах, он стал пе'редо мно'ю щеголя'ть па'мятью и, вме'сто ука'зов, приводи'л панде'кты; вме'сто англи'йских зако'нов Уложе'ние царя' Алексе'я Миха'йловича и т.п. Я сократи'л моё посеще'ние и уе'хал от него' с сокруши'тельным се'рдцем. До тех пор, не име'я с ним никако'го де'ла, я сам почита'л его' вели'ким му'жем и тепе'рь удостове'рился, что о'бщее мне'ние так же мо'жет обма'нываться, как и ча'стный челове'к. Чува'шии был я'вным покрови'телем всех _семе'йных_ взя'точников и защища'л их, где мог и как мог. Мно'гие взя'точники наро'чно жени'лись, чтоб по'льзоваться его' покрови'тельством, и за то писа'ли для него' мне'ния, кото'рые он выдава'л за свои'. О лю'ди, лю'ди!.. Чува'шин, име'я до'брое се'рдце, де'лал зло из одного' тщесла'вия и жела'ния - прослы'ть Публико'лою! Больша'я часть суде'й безмо'лвно приняла' запи'ски, и наклоне'нием головы' да'ли знать, чтоб я ретирова'лся. Ины'е заста'вили меня' расска'зывать о пребыва'нии моём в кирги'зской степи' и мои'х похожде'ниях и не хоте'ли слу'шать о де'ле. Не'которые извиня'лись, что они' за'няты свои'ми со'бственными дела'ми. Ины'е жа'ловались на свою' бе'дность, на тру'дность доста'ть взаймы' де'нег и поздравля'ли меня' с прете'нзией на миллио'н. В не'скольких места'х меня' при'няли весьма' гру'бо, в други'х - с тако'ю го'рдостью и высокоме'рием, что я потеря'л терпе'нье и да'же отказа'лся от тя'гостной обя'занности проси'теля. Пра'вда, я нашёл благоро'дных и у'мных суде'й, кото'рые уте'шили меня' свои'м ла'сковым приёмом и кото'рых изве'стная правота' успоко'ила меня' насчёт их това'рищей. В неде'лю я объе'здил почти' по всем мои'м су'дьям, изму'чился бо'лее, не'жели в целу'ю кампа'нию про'тив ту'рок, и да'же заболе'л от огорче'ния. Бо'же, е'сли твое'ю свято'ю во'лей суждено' бу'дет, чтоб я претерпе'л испыта'ние в жи'зни, пошли' мне неду'г, плен, нищету', но изба'вь - от тя'жбы! Ме'жду тем Милови'дны получи'л изве'стие от жены' свое'й, что единоро'дный сын его' бо'лен. Я упроси'л дру'га моего', чтоб он возврати'лся домо'й, обеща'я прибы'ть к нему' тотча'с по оконча'нии тя'жбы, кото'рая, про'тив обыкнове'ния, долженствова'ла реши'ться весьма' ско'ро, потому' что проти'вная сторона', си'льная и бога'тая, жела'ла э'того столь же усе'рдно, как и я. Когда' де'ло уже' бы'ло гото'во к докла'ду, секрета'рь та'йно показа'л мне докладну'ю запи'ску, в удостовере'ние, что она' соста'влена в мою' по'льзу, и прое'кт реше'ния. Я чуть бы'ло не попа'л в силки' от э'той ли'шней открове'нности, но Рубопери'н спас меня'. Прия'тель его', повы'тчик, показа'л ему' другу'ю докладну'ю запи'ску и друго'й прое'кт реше'ния в по'льзу графи'ни Ничто'жиной, кото'рые секрета'рь намерева'лся предста'вить су'дьям. Я сказа'л об э'том Пё!тру Петро'вичу, и он, влия'нием свои'м, устрани'л открове'нного секретаря' в са'мый день докла'да. Де'ло моё попа'лось в ру'ки до'брого челове'ка. - Госуда'рь мой! - сказа'л он мне. - Я челове'к бе'дный, но не прода'м со'вести. Ничто'жина предлага'ет мне 25 000 рубле'й: признаю'сь, гре'шный челове'к! я взял бы де'ньги, е'сли б де'ло её бы'ло пра'вое; но обма'ном не возьму' ни копе'йки. Вы са'ми тепе'рь не бога'ты, а когда' вас Бог награди'т, тогда', мо'жет быть, и вы вспо'мните о мои'х де'тях. Хотя', по стро'гой справедли'вости, мо'жно бы сказа'ть мно'гое вопреки' э'того ро'да че'стности, но, снисходя' к обстоя'тельствам, я ра'довался, что нашёл тако'го до'брого челове'ка. Наконе'ц де'ло моё поступи'ло в докла'д. ГЛАВА' XXXIII РОСТОВЩИКИ'. ОКОНЧА'НИЕ ТЯ'ЖБЫ. ДОПОЛНЕ'НИЕ К РАССКА'ЗУ ПЁ!ТРА ПЕТРО'ВИЧА. У'ЧАСТЬ ЛИТЕРА'ТОРОВ. БЕДА' ОТ ХАНЖЕ'Й. ВЫСЛУ'ЖНИКИ. БРАК. МИ'ЛОСТЬ ВЕЛЬМО'ЖИ. ХОД ДЕ'ЛА. НАБЕ'Г РО'ДСТВЕННИКОВ. ОТСТА'ВКА. ХОРО'ШИЙ КОНЕ'Ц ВСЕМУ' ДЕ'ЛУ ВЕНЕ'Ц. ЗАКЛЮЧЕ'НИЕ Казна' моя' истощи'лась; я не хоте'л продава'ть бриллиа'нтового пера', кото'рое Петро'в снял с чалмы' взя'того мно'ю в плен Аги', и'бо почита'л э'то со'бственностью моего' ве'рного слуги'-друга и при де'ньгах намерева'лся купи'ть у него' э'ту вещь, чтоб сохрани'ть в па'мять моего' торжества'. Я мог бы заня'ть де'ньги у Пё!тра Петро'вича, у кузи'ны Ане'ты и'ли у Милови'дина, но мне не хоте'лось обременя'ть их, и я реши'лся заложи'ть перо'. Рубопе'рин повёл меня' к ростовщика'м. Мы вошли' в небольшу'ю ла'вочку, в квадра'тную са'жень простра'нством, уста'вленную све'рху до'низу ста'рыми, разро'зненными кни'гами, на всех языка'х, дре'вних и но'вых, покры'тыми пы'лью и паути'ною. В за'дних угла'х э'той конуры' дрема'ли, оди'н про'тив друго'го, то'щий кот и мальчик-сиде'лец. Рубопе'рин разбуди'л со'нного стра'жа щелчко'м в нос и спроси'л, где Тара'сыч. - Да ведь по утра'м он таска'ется по суда'м да пала'там, как вам изве'стно, а тепе'рь уж наступа'ет час, в кото'рый он возвраща'ется в ла'вку. - Неуже'ли у хозя'ина э'того ни'щенского коро'ба есть де'ньги? - спроси'л я у Рубопери'на. - Ты'сяч три'ста нали'чных, не бо'лее, - отвеча'л Рубопе'рин. - Э'та ла'вочка есть не что ино'е, как _притин_, у'гол для свида'ния и усло'вий, вы'веска ме`стопребыва'ния Тара'са Тара'совича Каще'ева. Жаль, что сего'дня не суббо'та - день расчёта и упла'ты неде'льного до'лга ме'жду купца'ми; вы бы уви'дели, как ку'пчики, хозя'ева бога'тых ла'вок и магази'нов, увива'ются во'зле э'той ла'вочки, как они' мига'ют Тара'су Тара'совичу и не'жными взгля'дами вызыва'ют его' к себе' в ла'вки. Каще'ев челове'к снисходи'тельный и до'брый: он бере'"т то'лько по три копе'ечки с рубля' в ме'сяц, под зало'г веще'й с незнако'мых, а лю'дям ве'рным даёт да'же на ве'ксель. Но пойдём к друго'му, посмо'трим, что он бу'дет дава'ть и как оце'нит ва'шу вещь. Мы пошли' на толку'чий ры'нок и в бу'дке, сплочённой из ста'рых досо'к, заста'ли челове'ка сре'дних лет, кото'рый занима'лся чте'нием _Исто'рии Ва'ньки Ка'ина_. На полках в бу'дке лежа'ли ста'рые гвозди, ме'дные пря'жки, пу'говицы, пома'дные и апте'карские ба'нки, куски' ме'лу, купоро'са, ремни', би'тые ча'шки и таре'лки, одни'м сло'вом, все принадле'жности помо'йной я'мы. - Здоро'во, Пафну'тьич! - сказа'л Рубопе'рин, потрепа'в по плечу' сидя'щего в ла'вке купчи'ну. - Здра'вствуйте, ва'ше благоро'дие! - Что, есть де'ньги? - Каки'е ны'не де'ньги, су'дарь. Торго'вля идёт пло'хо! Я не мог удержа'ться от сме'ха при э'той жа'лобе: Пафну'тьич повтори'л её, в подража'ние купца'м, кото'рые, обогаща'ясь беспреста'нно, жа'луются на упа'док торго'вли. - Поми'луй, любе'зный, - сказа'л я, - когда' же твой това'р был в хо'ду? Неуже'ли и ты ста'нешь жа'ловаться на тари'фы и тамо'жни? - А почему' не жа'ловаться мне, когда' бога'тые жа'луются? Ведь ме'лкая торго'вля тя'нется по следа'м за большо'ю. Больша'я вперёд, и ма'лая за ней; больша'я наза'д, и ма'лая туда' же. - Полно' рассужда'ть, Пафну'тьич, - сказа'л Рубопе'рин. - Вот алма'зное перо'; бриллиа'нтщики оцени'ли его' в 15 000 рубле'й; ско'лько дашь под зало'г э'той ве'щи? - Бриллиа'нтщики оцени'ли! - воскли'кнул Пафну'тьич. - А поди'те-ка продава'ть им, так уви'дите, что не даду'т и полови'ны. Но мне ну'жно знать, во-пе'рвых, на ско'лько вре'мени изво'лите брать де'ньги; ведь от э'того зави'сит у нас цена' ве'щи, то есть по соразме'рности проце'нтов. - На ме'сяц, мно'го на два, - отвеча'л я. - Мал срок, - отвеча'л Пафну'тьич, - не могу' дать бо'лее трех ты'сяч рубле'й. Я рассерди'лся. - Ты ху'же вся'кого жида'! - воскли'кнул я. - И стои'шь, чтоб тебя' бро'сить в Неву' и с твое'ю за'падней. - За что изво'лите гне'ваться? - сказа'л хладнокро'вно Пафну'тьич. - Во'льному во'ля, спасённому рай. Не уго'дно, изво'льте идти' к друго'му и'ли заложи'ть в ломба'рде. Я взял Рубопери'на за ру'ку и с доса'дою отошёл. - Не на'добно горячи'ться, - сказа'л мне Рубопе'рин, - ведь э'то то'лько торг. Е'сли он с пе'рвого сло'ва посули'л три ты'сячи, то, ве'рно, дал бы во'семь и'ли де'вять. Ростовщики' ра'ды са'ми дава'ть бо'лее де'нег, чтоб содра'ть бо'лее проце'нтов, но торгу'ются по непреодоли'мой привы'чке, чтоб показа'ть, бу'дто они' даю'т из одного' снисхожде'ния. Э'тот Пафну'тьич дья'вол, не челове'к. Он уже' не'сколько раз увёртывался от Уголо'вной пала'ты. Разгова'ривая с Рубопери'ным, мы возврати'лись к ла'вочке Каще'ева и заста'ли его' перебирающего' векселя' и распи'ски. - Ну, Тара'сыч, - сказа'л Рубопе'рин, - развёртывайся, нам на'добно 50 000; отсчи'тывай, а мы тебе' дади'м це'лый мешо'к бриллиа'нтов. - Отку'да взять таки'е больши'е де'ньги? - возрази'л Ка-ще'ев, вздыха'я и погля'дывая на меня' исподло'бья, - ны'не времена' плохи'е! Но е'сли у вас есть ве'щи, то, пожа'луй, мо'жно собра'ть у прия'телей. - Пошути'л, пошути'л! - сказа'л Рубопе'рин. - За то, что всегда' прики'дываешься ни'щим. Де'ло вот в чем: у нас вещь, цено'ю в 15 000 рубле'й, а нам на'добно 10 000. - Э'то мно'го - но посмо'трим. Не уго'дно ли со мно'ю на дом; вы зна'ете, что я живу' отсю'да бли'зко. Мы пошли' в дом к Каще'еву. Он был челове'к холосто'й, и то'лько ста'рая куха'рка и отставно'й инвали'д оберега'ли его' кварти'ру, не сме'я отлуча'ться вме'сте ни на шаг за две'ри. Три ко'мнаты у'браны бы'ли дово'льно чи'сто; в спа'льне це'лая стена' укра'шена была' о'бразами в золочёных и сере'бряных окла'дах; пред на'ми тепли'лась лампа'да. Во'зле посте'ли стоя'л огро'мный желе'зный комо'д. Каще'ев попроси'л нас показа'ть вещь, верте'л и перевёртывал в рука'х алма'зное перо', до'лго торгова'лся и наконе'ц дал 9 000 рубле'й с проце'нтами, по три копе'йки с рубля' в ме'сяц, и с усло'вием, чтоб я взял де'ньги на полго'да и дал распи'ску сле'дующего содержа'ния: "Я, ни`жеподписа'вшийся, _продал_ купцу' Кащееву алма'зное перо' за 10 620 рубле'й, кото'рое име'ю пра'во вы'купить за сию' су'мму по истече'нии шести' ме'сяцев; а бу'де в срок не вы'куплю, то никако'го права' на сию' вещь не име'ю". Я сперва' соглаша'лся написа'ть, что я _продал_ вещь, но Рубопе'рин уве'рил меня', что э'то то'лько фо'рма и что Каще'ев челове'к ве'рный. - Нас, су'дарь, не изво'льте опаса'ться. Наживёте беды', как свя'жетесь с чино'вными, кото'рые занима'ются на'шим ремесло'м. Распи'ска нужна' для того', чтоб _включи'ть проце'нты_ и чтоб оправда'ться в слу'чае жа'лобы. Быва'ет иногда', что как придётся плати'ть, так я'вится жа'лоба о лихои'мстве. Вам на'добно ж ка'ждому бере'чь себя'. Е'сли б я гне'вался на мои'х чита'телей и хоте'л наказа'ть их, то описа'л бы подро'бно, в не'скольких тома'х, ход моего' проце'сса, кото'рый в не'сколько ме'сяцев чуть не вогна'л меня' в чахо'тку, а чита'телей мои'х, ве'рно бы, заста'вил бро'сить кни'гу. Удивля'юсь, как лю'ди перено'сят подо'бные муче'ния в тече'ние мно'гих годо'в; а ещё бо'лее удивля'юсь, что есть охо'тники к тя'жбам! Но стра'нности челове'ческой приро'ды непостижи'мы! Есть лю'ди, кото'рые, бу'дучи здоро'вы, всю жизнь ле'чатся и, от изли'шней привя'занности к жи'зни, теря'ют здоро'вье и погиба'ют. Так то'чно лю'ди, ду'мающие обогати'ться тя'жбами, истра'чивают после'днее иму'щество и ко'нчат своё по'прище в нищете'. Но тя'жба так же иногда' нево'льно прихо'дит, как и боле'знь; тогда' рассу'док вели'т отража'ть зако'нами я'беду и лека'рствами изгоня'ть неду'г. Сча'стье, е'сли сре'дства помо'гут, а не доведу'т до истоще'ния! Невзира'я на все проны'рства графи'ни Ничто'жиной и на хода'тайство её прия'телей и прия'тельниц, Провиде'ние спасло' меня': де'ло решено' в мою' по'льзу - и я вдруг получи'л бо'лее миллио'на рубле'й. Я люби'л о'бщество от того', что не знал, что де'лать до'ма. К тому' же меня' ласка'ли в Москве', и я не'которым о'бразом был обя'зан явля'ться в дома'х, в кото'рых был причи'слен ко всегда'шним посети'телям. Иска'тельством я сам никогда' не занима'лся: Милови'дин и кузи'на Ане'та рабо'тали всегда' в мою' по'льзу. Но в Петербу'рге кузи'на Ане'та, уже' отцве'тшая, не име'ла большо'го влия'ния; сове'тника моего' при мне не бы'ло, и я во'все отста'л от о'бщества, отча'сти из ло'жного стыда', отча'сти, чтоб не пода'ть ви'да, бу'дто я ищу' покрови'тельства, кото'рого в пра'вде сыска'ть не наде'ялся. Больша'я часть люде'й, занима'ющих почётные ме'ста в о'бществах, нахо'дится в дру'жбе и'ли в свя'зях с чино'вниками, и ничего' нет несно'снее, оскорби'тельнее для чувстви'тельного челове'ка, име'ющего тя'жбу, как, появля'ясь в о'бществах, испы'тывать о'бщую хо'лодность, кото'рая нахо'дит на ка'ждого при одно'м и'мени _проси'теля_. Ка'ждый избегает быть наедине' с челове'ком, име'ющим тя'жбу, опаса'ясь, чтоб он не стал утружда'ть про'сьбою о по'мощи и'ли о хода'тайстве. Ка'ждый бежи'т от него', как от прокажённого, страша'сь, чтоб он не стал расска'зывать о своём де'ле и'ли говори'ть ду'рно о су'дьях и жа'ловаться на неправосу'дие. Ви'дев э'то пре'жде на други'х, я не хоте'л игра'ть роль Ла'заря в о'бществах и отказа'лся от них. Я был сча'стлив в на'шем ма'леньком кругу', кото'рого украше'нием была' О'линька. Ма'тушка моя' так полюби'ла её, что не могла' прове'сть без неё ни одного' дня. О'линька находи'лась при ма'тушке с утра' до ве'чера и то'лько на ночь возвраща'лась к кузи'не А'нете. Когда' я вы'играл проце'сс, то в тече'ние трех дней получи'л сто'лько визи'тных биле'тов и приглаше'ний к обе'ду и на ве'чер, что в три ме'сяца не мог бы удовлетвори'ть всем жела'ниям и отплати'ть ли'чными визи'тами. Пересма'тривая биле'ты, я, к удивле'нию, уви'дел и'мя Грабили'на! Я ка'ждый день собира'лся нача'ть визи'ты и ка'ждый день не находи'л на то вре'мени, кото'рое так бы'стро лете'ло при О'линьке, что я не мог ще'дро располага'ть им. Петр Пё!трович пригласи'л меня' на ве'чер, чтоб поговори'ть наедине' о мои'х пла'нах и наде'ждах. Он знал уже' о любви' мое'й к О'линьке и сове'товал мне жени'ться поскоре'е, е'сли то'лько я уве'рен во взаи'мной любви'. - Любе'зный друг! - сказа'л он. - Сча'стье нисхо'дит с не'ба росо'ю, го'ре - проли'вным дождём. По'льзуйся благоприя'тным вре'менем для сча'стья и освежи' ду'шу чи'стою любо'вью. Нет вы'ше наслажде'ния в ми'ре, как и'стинная любо'вь и дру'жба. Душа', кото'рая мо'жет вмеща'ть их, спосо'бна ко всему' до'брому и вели'кому. Но не вся'кому дано' в уде'л наслажда'ться э'тими бла'гами, да'же при спосо'бностях ду'ши к э'тим ощуще'ниям. И я люби'л, и я был лю'бим, но смерть лиши'ла меня' сча'стья: тепе'рь я уже' стар, не могу' помышля'ть о любви' и в одно'й дру'жбе ищу' наслажде'ния. В э'то вре'мя вошёл до'ктор и, сказа'в не'сколько слов Пё!тру Петро'вичу, перешёл во вну'тренние ко'мнаты. - У вас есть больны'е в до'ме? - спроси'л я. - И я удивля'юсь, что вы призва'ли э'того до'ктора, кото'рый слывёт в све'те хотя' _иску'сным_, но _несча'стным_. Петр Пё!трович улыбну'лся. - Моё пра'вило сове'товаться и'менно с врача'ми, кото'рые слыву'т _иску'сными и несча'стными_, а избегать тех, кото'рых называ'ют _счастли'выми_, хотя' _неучёными_. У нас обыкнове'ние, в нача'ле боле'зни призыва'ть пе'рвого встре'чного врача' и'ли держа'ть годово'го до'ктора _подешевле_, а прибега'ть к сла'вному и о'пытному ме'дику в после'дней кра'йности, когда' на'добен не до'ктор, а свяще'нник. От того' ча'ще всего' случа'ется, что лу'чшие ме'дики должны' быть то'лько свиде'телями сме'рти больно'го, а ме'жду тем ро'дственники всю вину' сва'ливают на докторо'в. - Кто же бо'лен у вас? Я ду'мал, что вы живёте оди'н. - Я взял к себе' на воспита'ние сироту' одного' да'льнего моего' ро'дственника; он нездоро'в тепе'рь. Э'тот ю'ноша одарён больши'ми спосо'бностями, но он сокруша'ет меня' несча'стною свое'ю стра'стью к поэ'зии и литерату'ре. Он хо'чет быть сочини'телем! - Поми'луйте, Петр Пё!трович, вам ли сокруша'ться об э'том? Признаю'сь, и у меня' есть страсти'шка к а'вторству, и я ника'к не ду'мал, чтоб тако'й просвещённый челове'к, как вы, Петр Пё!трович, почита'ли несча'стием спосо'бность и страсть а'вторству! Скажи'те, кем прославля'ются госуда'рства, наро'ды, е'сли не сочини'телями? Что бы ста'лось с побе'дами, со все'ми му'дрыми учрежде'ниями, е'сли б писа'тели не сохрани'ли их для пото'мства? Они' провозглаша'тели наро'дной сла'вы наста'вники це'лых поколе'ний, представи'тели своего' оте'чества в собра'нии муже'й, и'збранных из це'лого ро'да челове'ческого к утвержде'нию прав ра'зума и доброде'тели! Где имена', где по'двиги э'тих наду'тых чва'нством люби'мцев сча'стья, кото'рые в жи'зни по'льзовались бога'тством и вла'стью? Они' исче'зли в забве'нии. А имена' писа'телей, кото'рых го'рдые ба'ловни форту'ны презира'ли в жи'зни и да'же гна'ли, - э'ти имена' сохрани'лись с уваже'нием, сде'лались достоя'нием наро'да, его' сла'вою. Исчи'слите, Петр Пё!трович, имена' всех вели'ких муже'й, кото'рые, не бу'дучи са'ми писа'телями, не переста'ли жить в пото'мстве: вы уви'дите, что они' потому' то'лько всплы'ли на пове'рхность Лёты, что, при други'х заня'тиях, люби'ли и покрови'тельствовали нау'ки, худо'жества и слове'сность. Э'то пе'рвое усло'вие к сла'ве, и'бо нау'ки, худо'жества и слове'сность есть _дар сло'ва сла'вы_. Без них она' нема'. Петр Пё!трович сиде'л, облокотя'сь на стол, и погру'жен был в заду'мчивость. Наконе'ц он сказа'л: - Все э'то пра'вда, любе'зный Вы'жигин; но ты исчи'слил одно' бу'дущее, а не загляну'л в настоя'щее. Сам я во'лен бро'ситься на у'тлой ладье' в бу'рное мо'ре, но друго'му сове'товать не име'ю права' и до'лжен показа'ть ему' опа'сность. Осмотри'сь круго'м: что зна'чат в све'те а'вторы? Одно' назва'ние сочини'теля, а осо'бенно поэ'та, вредне'е дурно'го аттеста'та в слу'жбе. Писа'тель есть сино'ним неспосо'бного к дела'м челове'ка, и у нас ещё привы'кли ста'вить писа'теля на одну' то'чку с комедия'нтами, скоморо'хами и други'ми заба'вниками. Е'сли писа'тель плох, он де'лается посме'шищем толпы'; е'сли посре'дствен, предаётся забве'нию; е'сли одарён умо'м и дарова'нием необыкнове'нным, то стано'вится предме'том за'висти, клеветы' и пресле'дований, потому' и'менно, что лю'ди все охо'тно проща'ют, кро'ме превосхо'дства в уме', к кото'рому ка'ждый име'ет притяза'ние, и чем кто глупе'е, тем бо'лее. Долг писа'теля - говори'ть пра'вду, а печа'тная пра'вда ко'лет глаза' больне'е изу'стной. Перебери' ты, в свою' о'чередь, всех писа'телей, кото'рые осме'лились говори'ть пра'вду пред ослеплённым челове'чеством: ты уви'дишь, что все они' бо'лее знамени'ты свои'ми несча'стиями, не'жели творе'ниями. Отчуждённые от о'бщества, в кото'ром их та'кже боя'тся, как шко'льники страша'тся прису'тствия стро'гого учи'теля; неприча'стные к дела'м, к кото'рым их не допуска'ют, как неспосо'бных, - они' прово'дят дни и но'чи в тя'жком у'мственном труде', чтоб приобре'сть неблагода'рность сооте'чественников и едва' хлеб насу'щный! Никто' не счита'ет дохо'дов взя'точника, но вся'кий удивля'ется, е'сли писа'тель не хо'дит по ми'ру. Пра'вда, случа'ется иногда', что мо'щная рука' охраня'ет не'которых из счастли'вых писа'телей и что не'которые из них, по родству' и'ли по свя'зям, во'все чу'ждым литерату'ре, име'ют самостоя'тельность и го'лос в о'бществе; но э'то исключе'ния, кото'рых не должно' ста'вить в приме'р. Да'же зна'чащий в све'те писа'тель, при'нятый в лу'чшем кругу', подверга'ется чрезвыча'йным неприя'тностям. Он бы хоте'л отдохну'ть в све'те и забы'ть кабине'тные труды': но нет! ка'ждый не'уч, кото'рому случи'лось проче'сть хотя' одну' кни'гу в жи'зни, ду'шит его' и томи'т свои'ми сужде'ниями о слове'сности, чтоб вы'сказать свои' позна'ния! Нет, любе'зный Вы'жигин, не сове'тую тебе' вступа'ть на по'прище слове'сности: оно' са'мое ско'льзкое и опа'сное. А писа'ть вздо'ры, лесть, сла'вить лень и перелива'ть из пусто'го в поро'жнее недосто'йно челове'ка с умо'м и душо'ю. Я не хоте'л спо'рить и проси'л Пё!тра Петро'вича рассказа'ть мне причи'ну прете'рпенного им гоне'ния и, наконе'ц, освобожде'ния из ссы'лки. Он испо'лнил моё жела'ние и рассказа'л мне сле'дующее: - Во вся'ком зва'нии и состоя'нии есть лицева'я сторона' и изна'нка. Во всех госуда'рствах на по'прище слу'жбы свире'пствует зарази'тельная боле'знь, кото'рая называ'ется: _жела'ние вы'служиться_. От э'той боле'зни происхо'дит мно'жество зла и больша'я часть несправедли'востей; она' обнару'живается при'знаками ло'жного усе'рдия к слу'жбе и беспреде'льной _пре'данности к осо'бе_ нача'льника. Челове'к, одержи'мый э'тим неду'гом, стара'ется представля'ть дурны'м все, что не им вы'думано, и ка'ждого челове'ка, вы'шедшего из толпы' свои'ми дарова'ниями и'ли усе'рдием и непоко'рного его' ви'дам, изобрази'т злонаме'ренным. Обезобра'живая и черня' други'х, _выслужник_ ду'мает, что сам украша'ется и убеля'ется чужи'ми заслу'гами; представля'я всех вино'вными, полага'ет, что сам бу'дет каза'ться пра'вым. Чтоб де'йствовать смеле'е, э'ти господа' _выслужники_ прикрыва'ются личи'ною доброде'тели. На'божность, любе'зный друг, есть потре'бность ду'ши ти'хой и доброде'тельной: и'стинная на'божность не и'щет гла'сности, то'чно так же, как и'стинная доброде'тель. Но ханжи', вопия' громогла'сно о ти'хих обя'занностях христиани'на, употребля'ют свяще'ннейшее чу'вство, как ору'дие, для исполне'ния свои'х за'мыслов. Из всех нра'вственных чудо'вищ са'мое опа'сное есть ханжа', кото'рого бессме'ртный Молье'р ещё сла'бо обрисова'л в своём Тартю'фе. Ханжа' Молье'ров стреми'тся то'лько к разруше'нию сча'стья одного' семе'йства; но есть ханжи', кото'рые разруша'ют споко'йствие всего' гражда'нского о'бщества. У нас был не'кто Притяга'лов, кото'рый, всю жизнь пропове'дуя вольноду'мство, якоби'нство и представля'я собо'ю образе'ц развра'та, вдруг объяви'л себя' свято'шею и, подо'бно лже`проро'ку Магоме'ту, устреми'лся с мечо'м и пла'менем, и'ли, что ещё ху'же, с клевето'ю и изве'тами, на па'губу всех че'стных и у'мных люде'й, сле'довательно, свои'х проти'вников, чтоб, низве'ргнув их, стать самому' на высоте'. Пропове'дуя смире'ние, он жа'ждал по'честей; провозглаша'я о не'бе, он тре'бовал для себя' земны'х сокро'вищ. Подо'бно гие'не, он грыз и живы'х, и мёртвых; ему' на'добно бы'ло жертв, на'добно бы'ло вино'вных, и, по несча'стью, он напа'л на меня' в то са'мое вре'мя, когда' я пла'менным и нерассуди'тельным мои'м стремле'нием к о'бщей по'льзе на'жил себе' враго'в. Клевре'ты Притяга'лова и он сам, опаса'ясь, чтоб я не обнару'жил их за'мыслов и не сорва'л с них личи'ны, огласи'ли меня' _беспоко'йным челове'ком_ и, оклевета'в, успе'ли сосла'ть туда', где ты меня' встре'тил. Притяга'лов обма'нами и притво'рством успе'л ослепи'ть на вре'мя не'которых до'брых и благоро'дных люде'й, кото'рые ве'рили его' усе'рдию и пре'данности к о'бщему бла'гу. Но торжество' проро'ка кратковре'менно - и Провиде'ние для того' то'лько возно'сит злых, чтоб на высоте' показа'ть я'вственнее их гну'сность и сде'лать паде'ние их рази'тельнее, а тем са'мым поучи'тельнее. Правосу'дие пости'гло Притяга'лова и наказа'ло са'мым жесто'ким о'бразом, то есть у него' отня'ли _сре'дство вреди'ть_; а э'то зна'чит то же, что вы'рвать у змеи жа'ло, без кото'рого она' не мо'жет существова'ть. Мще'ние и клевета' Притяга'лова обрати'лись мне в по'льзу: де'ло моё иссле'довали, нашли' меня' пра'вым, откры'ли да'же ма'лые мои' заслу'ги и чистоту' мои'х наме'рений и награди'ли вы'ше мои'х наде'жд: мне да'ли _сре'дство де'лать добро'_! Я обня'л до'брого Пё!тра Петро'вича, кото'рый, проща'ясь со мно'ю, сказа'л мне, пожима'я ру'ку: - Верь Провиде'нию, друг мой, и не отча'ивайся никогда' в правосу'дии. Оно', ра'но и'ли по'здно, прогля'нет, как со'лнце из туч. Ты, ка'жется, уве'рился в э'том о'пытами. Тепе'рь ты поя'вишься в све'те с миллио'ном де'нег и жено'ю краса'вицей. Э'то но'вая шко'ла для о'пытов. К тебе' бу'дут льнуть, как к магни'ту, все ржа'вые опи'лки о'бщества. Береги'сь! ржа'вчина сообща'ется. Я на'нял небольшу'ю, но споко'йную кварти'ру, с ма'лой ку'хнею и ещё ме'ньшею столо'вою, по сове'ту Пё!тра Петро'вича. Завёл экипа'ж и, дав де'нег кузи'не А'нете, проси'л её сде'лать прида'ное для О'линьки. До'брая Ане'та непреме'нно хоте'ла снаряди'ть часть прида'ного от себя', но я ника'к не согласи'лся на э'то. Все э'ти распоряже'ния мы скрыва'ли от О'линьки, и то'лько в день на'шей сва'дьбы она' уви'дела свой гардеро'б и свои' бриллия'нты. Она' благодари'ла нас не за ве'щи, но за внима'ние. - Друг мой! - сказа'ла она'. - Ты полюби'л меня' бе'дною, и я откры'лась тебе' в любви' мое'й, когда' ты был в тюрьме'. Тепе'рь ты бога'т, и я ра'дуюсь за тебя' переме'не твое'й судьбы'; но, признаю'сь, мне бы'ло бы прия'тнее люби'ть тебя' бе'дного. Петр Пё!трович был приглашён мно'ю в посажёные отцы', и, кро'ме его' и семе'йства кузи'ны Ане'ты, мы никого' не али'. Муж Ане'ты отказа'лся на э'тот раз от па'ртии ви'ста в Англи'йском клу'бе и оста'лся на сва'дьбе ра'ди страсбург'ского паште'та, кото'рый для него' купи'ла жена', чтоб удержа'ть до'ма. Когда' мы собира'лись в це'рковь, я получи'л паке'т на моё и'мя: распеча'тал и нашёл в нем на сто ты'сяч рубле'й ломба'рдных биле'тов, при сле'дующем письме': "М. Г. Ива'н Ива'нович! Непоко'рность ма'тери ва'шей неве'сты заста'вила мать её, а мою' жену', лиши'ть её насле'дства. Невзира'я на все мои' про'сьбы и представле'ния, жена' моя' не хоте'ла возврати'ть свое'й вну'чке насле'дства её ма'тери потому', что до нас дошли' ло'жные слу'хи, бу'дто бы она' ду'рно ведёт себя'. Я _наро'чно испыта'л_ её доброде'тель и удостове'рился, что она' сохрани'ла благоро'дные чу'вства и не соврати'лась с и'стинного пути'. Э'то заста'вило меня' сно'ва прибе'гнуть с про'сьбами к жене' мое'й, и она' наконе'ц согласи'лась испо'лнить мое' жела'ние. Де'ньги, сле'дующие ва'шей неве'сте, при сем препровожда'ю и прошу' чи'слить меня' ме'жду и'скренними ва'шими друзья'ми и почита'телями. Име'ю честь быть и проч. _Ереме'й Грабилин_. Я не мог опо'мниться от удивле'ния и по'дал письмо' Пё!тру Петро'вичу, кото'рый улыбну'лся и, вы'нув из карма'на друго'е письмо', проси'л проче'сть. Вот его' содержа'ние: "М. Г. Петр Пё!трович! Покрови'тельство и осо'бенная дру'жба, ока'зываемая ва'шим превосходи'тельством Ива'ну Ива'новичу Вы'жигину, кото'рый же'нится на вну'чке мое'й жены', заста'вили меня' хода'тайствовать в по'льзу прия'тного вам челове'ка, и я успе'л испроси'ть согла'сие жены' мое'й на возвраще'ние его' неве'сте насле'дства её ма'тери. Прими'те э'то как знак осо'бенного моего' к вам уваже'ния и пре'данности и как доказа'тельство, что я не _корыстолюби'в_, но оклеве'тан злы'ми людьми', от кото'рых вы та'кже мно'го претерпе'ли. Не из ви'дов честолю'бия и'ли корыстолю'бия я жела'л бы сно'ва войти' в слу'жбу, но для того' то'лько, чтоб показа'ть све'ту, что я не тако'в, каки'м враги' мои' изобража'ют меня', и чтоб руково'дствовать дете'й мои'х на по'прище слу'жбы. Я могу' быть поле'зным мое'ю о'пытностью в дела'х и бу'ду всегда' стара'ться заслу'живать ва'шу благоскло'нность. Зна'ю, что одно' ва'ше сло'во доста'вит мне жела'емое. Я бы хоте'л получи'ть месте'чко почётное и тако'е, где бы представля'лось _мно'го вы'год_, кото'рые я обрати'л бы в по'льзу казны', бу'дучи челове'ком доста'точным и бескоры'стным, как вы мо'жете усмотре'ть из посту'пка моего' с покровительствуе'мым ва'ми Вы'жигиным. За сим честь име'ю и проч. _Ереме'й Грабилин_". - Плут! - сказа'л я. - И вме'сте с тем глупе'ц, - возрази'л Петр Пё!трович, - то'лько одни' глупцы' мо'гут полага'ть, что они' в состоя'нии всех обма'нывать и скрыва'ться от взо'ров у'много челове'ка. Е'сли б они' бы'ли умны', то удостове'рились бы, что со'бственная по'льза ка'ждого повелева'ет быть че'стным. У плу'тов есть смышлёность, род инсти'нкта для обма'нов, как у хи'щных звере'й; но нет ума'. Плут всегда' сам открыва'ется. Не то ли случи'лось с Грабили'ным? Когда' я рассказа'л О'линьке о содержа'нии письма' и отда'л ей биле'ты, она' сказа'ла мне: - Я не зна'ю, должна' ли возврати'ть де'ньги ба'бушке, хотя' э'то со'бственность мое'й ма'тушки; но мне хоте'лось бы, чтоб я во'все ничего' не име'ла и была' б всем обя'зана тебе' одному'. Возьми' э'ти де'ньги и де'лай с ни'ми, что хо'чешь: они' мне не нужны', когда' ты их име'ешь. Я уже' два ме'сяца был сча'стлив и все ещё не мог собра'ться вы'ехать с визи'тами. О'линька реши'тельно отказа'лась от вся'кого знако'мства. - Во'ля твоя', ми'лый друг! - сказа'ла она'. - Но мне ка'жется стра'нным э'тот обы'чай молоды'х супру'гов разъезжа'ть на тре'тий день по'сле сва'дьбы с визи'тами, иска'ть знако'мств, как запа'са от предстоя'щей ску'ки, пока'зывать на гу'льбищах но'вый экипа'ж, а в о'бществах бриллиа'нты и шали', как бу'дто бы э'то бы'ло принадле'жность супру'жеского сча'стья. Подождём: знако'мства соста'вятся са'ми собо'ю, случа'йно, по взаи'мному вы'бору, а я тепе'рь дово'льна бесе'дою с тобо'ю, с ма'тушкою и благоде'тельницею мое'ю, Ането'й. Петр Пё!трович так привы'к быть с на'ми, что ежедне'вно обе'дал у нас и проводи'л большу'ю часть ве'чера. Мы люби'ли и уважа'ли его', как отца'. Одна'жды он привёл с собо'ю незнако'мого нам, пожило'го челове'ка, здоро'вого и румя'ного, в физионо'мии кото'рого выража'лась весёлость и доброду'шие. Незнако'мец, уви'дев меня', останови'лся, хоте'л улыбну'ться по своему' обыкнове'нию, но вдруг прижа'л меня' к се'рдцу и зали'лся слеза'ми, воскли'кнув: - Како'е схо'дство! э'то он, то'чно он! - Пото'м, успоко'ившись, он примо'лвил: - Я друг отца' твоего', шко'льный его' това'рищ и да'же да'льний ро'дственник. Ты, мо'жет быть, слыха'л о гра'фе Безпечи'не?.. - Э'то вы, душеприка'щик моего' отца'! - Кото'рому, одна'ко ж, не удало'сь испо'лнить его' жела'ния и оста'лось то'лько ра'доваться, что само' Провиде'ние тебя' защити'ло. Граф хоте'л ви'деть мою' жену' и ма'тушку, просиде'л с на'ми до поздне'й но'чи, был ве'сел, любе'зен и без да'льних околи'чностей объяви'л, чтоб я почита'л его' вторы'м отцо'м и что он ка'ждый день бу'дет ви'деться с на'ми. Граф был челове'к отме'нно до'брый, образо'ванный, но, привыкну'в от де'тства, чтоб други'е труди'лись для него' и вме'сто его', он проводи'л вре'мя в чте'нии, в прия'тных бесе'дах и в путеше'ствиях и не люби'л занима'ться дела'ми, хотя' принуждён был служи'ть, отча'сти по причи'не расстро'йства своего' состоя'ния. Родство', свя'зи, долговре'менная слу'жба, прямоду'шие и че'стность гра'фа и, наконе'ц, нево'льно приобретённая о'пытность в дела'х очи'стили ему' путь к ва'жному ме'сту, кото'рое он прие'хал заня'ть. Одна'жды, ве'чером, за ча'йным сто'ликом, он сказа'л: - Вы'жигин! я пришёл к тебе' с тем, что'бы предложи'ть ме'сто прави'теля мое'й канцеля'рии. - Поми'луйте, граф! я во'все нео'пытен в дела'х и могу' быть бо'лее вре'дным, не'жели поле'зным. Бу'дучи бе'ден, я иска'л ме'ста из куска' хле'ба; но тепе'рь я не возьму'сь за то, чего' не понима'ю. Когда' б на'добно бы'ло кома'ндовать эскадро'ном, и я был бы хо'лост, тогда' реши'лся бы в одну' мину'ту. Но дела' так мне чужды', как кита'йская гра'мота. - Пусто'е, друг, - возрази'л граф, - дельцо'в я найду' бо'лее, не'жели мне ну'жно. Но мне на'добен че'стный челове'к, в кото'ром я был бы уве'рен, что он не обма'нет меня' и не позво'лит подкупи'ть себя'. - А е'сли э'того че'стного челове'ка бу'дут обма'нывать? - спроси'л я. - Он до'лжен быть та'кже у'мный и приле'жный: тогда' ско'ро приу'чится к хо'ду дел. Я хоте'л возража'ть и отка'зываться, но Петр Пё!трович убеди'л меня', сказа'в, что в о'бщем бала'нсе чино'вников необходи'мо нужны' че'стные и бескоры'стные лю'ди, для равнове'сия с де'льцами. Я согласи'лся. По стра'нному стече'нию обстоя'тельств, я за'нял ме'сто бра'та моско'вского кварта'льного надзира'теля, Архи'па Архи'пыча, и посели'лся в кварти'ре Пантеле'ймона Архи'пыча, в кото'рой он не мог дать приста'нища своему' бе'дному бра'ту. Пантеле'ймон Архи'пыч отста'влен был от слу'жбы и о'тдан под суд, разуме'ется, _за напра'слину_, как он говори'л. Но как он име'л жену' и дете'й, то не сомнева'лся оправда'ться, возбужда'я сострада'ние к семе'йному челове'ку. Он нашёл си'льного покрови'теля в осо'бе Чува'шина. Пантеле'ймон Архи'пыч так распоряди'лся в казённом до'ме, что два'дцать с ли'шком ко'мнат занима'л сам, о'коло тридцати' бы'ли о'тданы люби'мым его' чино'вникам, а канцеля'рия помеща'лась то'лько в четырёх ма'лых ко'мнатах. На лошадя'х, назна'ченных для рассы'лок, е'здил он сам; сторожа' служи'ли ему', а курье'ры перевози'ли ве'щи из мо'дных магази'нов и развози'ли письма' его' дочере'й и жены' по го'роду и приглаше'ния на балы'. Чино'вники, не име'я ме'ста для рабо'ты, толпи'лись во'зле о'кон и проводи'ли вре'мя в чте'нии газе'т и в пусты'х разгово'рах, и то'лько интере'сные дела' _обраба'тывались_ по приказа'нию Пантелеймона Архи'пыча. Три ча'сти чино'вников служи'ли то'лько для того', чтоб получа'ть награ'ды по свя'зям их родны'х с нача'льником, а четвёртая часть рабо'тала за всех, из куска' насу'щного хле'ба, и в наде'жде бу'дущих благ. Дел нере'шенных бы'ло тако'е мно'жество, что стра'шно бы'ло загляну'ть в шкафы'. Разуме'ется, что все надлежа'ло перемени'ть и устро'ить по но'вому поря'дку. Сперва' я ду'мал посове'товаться с ке'м-нибудь, как взя'ться за э'то де'ло, но наконе'ц реши'лся нача'ть свои'м умо'м и стал переде'лывать все напро'тив, как бы'ло пре'жде. Я назна'чил для канцеля'рии два'дцать ко'мнат, для себя' взял шесть, а остальны'е отда'л чино'вникам, оста'вив их тако'е то'лько число', како'е необходи'мо ну'жно бы'ло для исправле'ния канцеля'рской рабо'ты. Всех иска'телей награ'д я удали'л, посове'товав им иска'ть по'честей на по'ле бра'ни, е'сли они' не и'меют охо'ты к перу'; но объяви'л прито'м, что пре'жде не вы'дам аттеста'та, пока' они' не ко'нчат нере'шенных дел. В на'шей канцеля'рии был оди'н чино'вник, Софро'н Софро'нович Законе'нко, слы'вший больши'м дельцо'м, кото'рого хотя' не люби'л мой предме'стник, но держа'л при себе' по нужде'. Я призва'л его' одна'жды к себе', обласка'л и проси'л растолкова'ть мне ход дел канцеля'рских и научи'ть сре'дствам ско'ро обрабо'тывать огро'мные дела', кото'рые ки'пами привози'ли в канцеля'рию. Вот что мне сказа'л Г. Законе'нко: - То'лько в прису'тственных места'х, где составля'ются реше'ния по тя'жебным дела'м, с фо'рмулою по ука'зу и про'чее, секрета'рь обя'зан просма'тривать це'лое де'ло для извлече'ния запи'ски и приготовле'ния реше'ния. Взгляну'в на огро'мную ки'пу, состоя'щую из не'скольких ты'сяч листо'в, пока'жется вся'кому, бу'дто на'добно име'ть прему'дрость Соло'монову и си'лу Самсо'нову, чтоб вы'путаться из э'той пи'сьменной топи'. Но во всем нужна' сноро'вка. Сто'ит то'лько проче'сть пе'рвые проше'ния тя'жущихся сторо'н, по кото'рым начала'сь тя'жба; пото'м пе'рвое сле'дствие и'ли реше'ние прису'тственного ме'ста, да'лее апелляцио'нную жа'лобу, реше'ние второ'й инста'нции, пове'рить ссы'лки на зако'ны - и вы до'ма. Все про'чее ли'шнее и одна' болтовня'. По после'днему реше'нию вы заключи'те, что должно' оста'вить во всей си'ле, что уничто'жить, что приба'вить, и резолю'ция ва'ша гото'ва. В канцеля'риях же, кото'рые не име'ют права' реша'ть, а то'лько обя'заны пересма'тривать дела' и про'сьбы для представле'ния на заключе'ние нача'льнику, кото'рый, в свою' о'чередь, отсыла'ет их в друго'е ме'сто для реше'ния и'ли пропуска'ет реше'ния к исполне'нию, в э'тих канцеля'риях совсе'м друго'й поря'док. Здесь все уме'нье в том, чтоб иску'сно _переполоска'ть_ бума'гу, то есть, чтоб бума'га, пере'шед чрез не'сколько столо'в, вы'шла из канцеля'рии в друго'м ви'де, но в том же са'мом существе', как и вошла'. На э'то на'добны то'лько смётка и привы'чка, чтоб ра'порт переде'лать в отноше'ние и'ли сообще'ние и, включи'в те же обстоя'тельства дела', переда'ть в друго'е ме'сто. Для э'того не ну'жно да'же беспоко'ить его' сия'тельство, кото'рый, как вы знать изво'лите, не о'чень лю'бит занима'ться бума'гами. Что же каса'ется до дел, на кото'рых гра'фу должно' надпи'сывать свои' заключе'ния, то в э'том слу'чае на'добно поступа'ть весьма' осторо'жно. Его' сия'тельство челове'к со'вестный и не захо'чет подпи'сывать бума'г, кото'рых не чита'л, и заключа'ть о де'ле, кото'рого во'все не зна'ет: он ста'нет откла'дывать, дел нако'пится, а из э'того разнесётся дурна'я сла'ва о гра'фе, об вас и о це'лой канцеля'рии. Де'ятельность же и испра'вность на'ша измеря'ется число'м нумеро'в исходя'щих бума'г. Ита'к, есть сре'дство успоко'ить сове'сть гра'фа и дать бы'стрый ход дела'м составле'нием форм для заключе'ний, кото'рые ни помо'гут, ни повредя'т де'лу, како'го бы то ни бы'ло ро'да. Вот, наприме'р, не'которые из э'тих всео'бщих реше'ний: _Сде'лать спра'вку и доложи'ть в своё вре'мя; поступи'ть по существу'ющему поря'дку; препроводи'ть в надлежа'щее ме'сто для поясне'ния всех обстоя'тельств и по'сле того' доложи'ть; предста'вить вы'сшему нача'льству на благоусмотре'ние; дать надлежа'щий ход; обрати'ть в надлежа'щее ме'сто для заключе'ния по зако'нам и выставле'ния на вид всех обстоя'тельств дела'; потре'бовать мне'ния от ме'ста, где производи'лось де'ло, и препроводи'ть куда' сле'дует; приня'ть к све'дению и т. п. На ча'стные жа'лобы отвеча'ть ещё ле'гче; наприме'р: проси'ть по поря'дку, бу'де име'ет пра'во; приобщи'ть к де'лу; препроводи'ть куда' сле'дует; ожида'ть оконча'ния дела'; спра'вившись, доложи'ть; испроси'ть мне'ния ме'стного нача'льства; подтверди'ть пре'жнее заключе'ние_; а лу'чше всего': _по неиме'нию уважи'тельных причи'н, отказа'ть, отказа'ть, отказа'ть_ - э'то и ко'ротко и я'сно! При мно'жестве дел, я нево'льно до'лжен был прибе'гнуть к сре'дствам, кото'рым научи'л меня' Софро'н Софро'нович Зако'ненко. Дела' лете'ли, ну'мера сходи'ли ты'сячами, и я вско'ре прослы'л са'мым испра'вным и де'ятельным челове'ком. Пра'вда, что не'которые важне'йшие дела' я обрабо'тывал, то есть дава'л надёжным чино'вникам для прочте'ния и составле'ния кра'ткой вы'писки с заключе'нием, осно'ванным на существе' дела' и на зако'нах; а чтоб при вы'боре дела' соблюда'ть поря'док, я спи'сывал ну'мера на осо'бых биле'тах и веле'л жене' выбира'ть, как в лотере'е. Како'й ну'мер выдёргивался, тако'е де'ло поступа'ло в ход, и э'то придава'ло мне вид беспристра'стия. Ме'жду тем други'е бума'ги докла'дывались по о'череди, с заключе'ниями по ме'тоде Софро'на Софроно'вича. Граф Безпе'чин был чрезвыча'йно дово'лен мно'ю и благодари'л за то, что я попра'вил невы'годное об нем мне'ние. Из лени'вого он вдруг прослы'л де'ятельным. Чтоб бо'лее утверди'ть э'то мне'ние в пу'блике, он назна'чил оди'н день приёмный в неде'ле, а в други'е дни никого' не принима'л по утра'м. Швейца'р говори'л всегда' одно' и то же: за'нят, а граф, заперши'сь в кабине'те, лежа'л на софе' и чита'л газе'ты и но'вые рома'ны. Ве'чером он приходи'л к мое'й жене' пить чай и в э'то вре'мя подпи'сывал бума'ги. Он ве'рил мне соверше'нно, потому' что я никогда' его' не обма'нывал. Е'сли мы с ним не де'лали мно'го добра', то по кра'йней ме'ре не де'лали зла с у'мыслу и защища'ли пра'вых, как могли', когда' дои'скивались пра'вды случа'йно и'ли по чье'му-либо внуше'нию. Петр Пё!трович помога'л нам весьма' мно'го, сообща'я кра'ткие запи'ски о пра'вых и непра'вых дела'х, поступа'ющих к нам на рассмотре'ние; мы буква'льно сле'довали его' мне'нию и никогда' не ошиба'лись. Бог дал мне сы'на, к увеличе'нию на'шего семе'йного сча'стья, и граф Безпе'чин ещё бо'лее привяза'лся к на'шему семе'йству, беспреста'нно ня'нчил дитя' на рука'х и, посма'тривая с умиле'нием на О'линьку, сожале'л, что он оста'лся хо'лост. Злы'е языки' хоте'ли предста'вить дру'жбу гра'фа в друго'м ви'де, и да'же мно'гие, не дово'льные мно'ю, ве'рили, что граф - любо'вник мое'й жены'; но те, кото'рые зна'ли гра'фа бли'же, бы'ли уве'рены в несправедли'вости э'тих заключе'ний, а я так был споко'ен на э'тот счет, что да'же сам смея'лся и шути'л пе'ред гра'фом и О'линькою. Петр Пё!трович, по'льзуясь вла'стию, де'лал добро', вы'звал всех че'стных люде'й, кото'рых он знал пре'жде, и ме'жду про'чим до'брому Штыко'ву доста'вил ме'сто губерна'тора, а купцу' Си'дору Ермола'евичу - зва'ние комме'рции сове'тника. Я после'довал приме'ру Пё!тра Петро'вича и та'кже извлёк из несча'стного положе'ния мно'го до'брых люде'й, и в числе' други'х че'стному кварта'льному надзира'телю, Архи'пу Архипычу', дал ме'сто ча'стного при'става в Петербу'рге, что составля'ло еди'нственную цель его' жела'ний. Все зна'ли, что я оди'н управля'ю дела'ми и что граф Безпе'чин име'ет ко мне неограни'ченную дове'ренность, ита'к, невзира'я на стара'ние на'ше с жено'ю отклони'ть от себя' знако'мства, мно'жество иска'телей с свои'ми семе'йствами втёрлись наси'льно к нам в дом, чтоб при слу'чае похлопота'ть о де'льце и'ли при представле'ниях к награ'дам замо'лвить слове'чко за ро'деньку. Кро'ме того', появи'лось мно'жество родни', о кото'рой я пре'жде во'все не слыха'л. Ро'дственники жены' мое'й по отцу' и ма'тери до четвёртого поколе'ния, ро'дственники моего' отца', а в том числе' и Ничто'жины, соста'вили за'говор проти'ву моего' споко'йствия, и напа'ли на меня' ро'дственным ополче'нием - в 358 челове'к, и, называ'я меня' _любе'зным дя'дюшкою_, тре'бовали мест, чино'в, орденов и несправедли'вых реше'ний по дела'м, в их по'льзу. К э'тому числу' ро'дственников присоедини'лась родня' мое'й ма'тушки, тро'е двою'родных мои'х бра'тьев, де'ти дя'ди моего' Алексе'я Петро'вича, кото'рый по сме'рти моего' де'да переписа'лся в купцы' в Ви'тебск и на'жил поря'дочное состоя'ние. Де'тям его' каза'лось сты'дно остава'ться в купе'ческом зва'нии, когда' двою'родный брат их в си'ле и значе'нии. Шамбеля'н Крючкотво'рский состря'пал им како'е-то свиде'тельство о шляхе'тстве, и они' та'кже тре'бовали от меня' мест и чино'в. Кро'ме того', все те моско'вские да'мы, кото'рые помога'ли мне и принима'ли благоскло'нно в своём до'ме, высыла'ли под мои'м а'дресом це'лые дю'жины свои'х вну'ков и племя'нников, чтоб я открыва'л им путь к по'честям и хлопота'л о камер-юнкерстве'. Меня' му'чили, терза'ли и зава'ливали про'сьбами и объясне'ниями, до'ма, в канцеля'рии, в гостя'х, в теа'тре и на гу'льбищах. Да'же зимо'ю я до'лжен был выезжа'ть за го'род, чтоб прогуля'ться споко'йно пешко'м, по большо'й доро'ге, не сме'я показа'ться на у'лицах. Три го'да провёл я в тако'м мучи'тельном положе'нии; наконе'ц, не име'я вре'мени ни занима'ться де'лом, ни наслажда'ться семе'йным сча'стьем, отпра'вился в о'тпуск в Москву', на 28 дней, и отту'да по'дал про'сьбу об отста'вке, при убеди'тельных пи'сьмах к гра'фу Безпе'чину и Пё!тру Петро'вичу, чтоб они' сжа'лились на'до мно'ю и изба'вили меня' от несно'сного для меня' и'га. Ожида'я в Москве' реше'ния мое'й у'части, я узна'л от одного' из мои'х знако'мых, возврати'вшегося из чужи'х краёв, что бе'дная Гру'ня ко'нчила своё шу'мное по'прище в гошпита'ле Св. Ла'заря, в Пари'же. Я и'скренно опла'кал её кончи'ну. Несча'стная! с её умо'м и красото'ю она' была' бы украше'нием своего' пола', е'сли б в ю'ности позабо'тились об образова'нии её се'рдца. Здесь же узна'л я, что Скоти'нко сошёл с ума', а де'тки его' промота'ли непра'ведно на'житое име'ние и нахо'дятся в нищете'. Са'вва Са'ввич спи'лся с кругу' и сгоре'л во вре'мя пожа'ра, бы'вшего в пите'йном до'ме. Заре'зин у'мер от побо'ев; други'е игроки' пропа'ли без вести', а Уда'вич в э'то вре'мя разде'лывался с Уголо'вною пала'тою. Как кто посте'лет, так и вы'спится! По'сле до'лгой перепи'ски мне наконе'ц присла'ли отста'вку. В э'то вре'мя узна'л я от Милови'дина, с кото'рым находи'лся всегда' в сноше'ниях, что в версте' от него', на берегу' мо'ря, продаётся небольшо'е, но прекра'сное име'ние, в живопи'сном ме`стоположе'нии, с больши'м са'дом и виногра'дником. Я то'тчас посла'л де'ньги, чтоб купи'ть его' на и'мя мое'й жены', и неме'дленно отпра'вился к Милови'дину с мои'м семе'йством и с ма'тушкою. Милови'дин и Петроне'лла при'няли нас, как родны'х, и я реши'лся навсегда' посели'ться на ю'жном берегу' Таври'ды. Вот уже' де'сять лет, как я живу' счастли'во в кругу' моего' семе'йства, в объя'тиях любви' и дру'жбы. У меня' три сы'на и одна' дочь; у Милови'дина то'лько оди'н сын. Мы са'ми занима'емся первонача'льным воспита'нием дете'й, услажда'ем вре'мя прия'тною бесе'дою, му'зыкою, чте'нием; прогу'ливаемся, обраба'тываем на'ши по'ля. Веселы', споко'йны оттого', что ничего' не и'щем и де'лаем сто'лько добра', ско'лько мо'жем. Ма'тушка моя' прово'дит вре'мя с дя'дею Милови'дина, гада'ет с ним на ка'ртах и игра'ет в те'нтере. Петро'в ня'нчит дете'й и де'лает им игру'шки; ма'льчикам расска'зывает о сраже'ниях и у'чит их марширова'ть. Испыта'в мно'гое в жи'зни, быв слуго'ю и господи'ном, подчинённым и нача'льником, кирги'зским нае'здником и ру'сским во'ином, лени'вцем и дельцо'м, мо'том, игроко'м по сла'бости, а не по стра'сти, испыта'в люде'й в сча'стии и несча'стии, - я удали'лся от све'та, но не погаси'л в се'рдце моём любви' к челове'честву. Я уве'рился, что лю'ди бо'лее сла'бы, не'жели злы, и что на одного' дурно'го челове'ка, ве'рно, мо'жно найти' пятьдеся'т до'брых, кото'рые от того' то'лько неприме'тны в толпе', что оди'н злой челове'к де'лает бо'лее шу'му в све'те, не'жели сто до'брых. Ра'дуюсь, что я ру'сский, и'бо невзира'я на на'ши стра'нности и причу'ды, неразлу'чные с челове'чеством, как неду'ги теле'сные, нет в ми'ре наро'да смышлёнее, добре'е, благода'рнее на'шего. Ни в одно'м иностра'нном госуда'рстве нельзя' так безопа'сно путеше'ствовать, как в ма`лонаселённой, лесно'й и'ли степно'й на'шей Росси'и; нигде' так охо'тно не помо'гут несча'стному, как в на'шем оте'честве, кото'рое по справедли'вости почита'ется образцо'м ве`ротерпи'мости, гостеприи'мства и споко'йствия. Дя'дя Милови'дина в глубо'кой ста'рости, едва' разбира'я бу'квы в Брю'совом календаре' и Зерца'ле Вели'кого Албе'рта, предска'зывает: что ско'ро, весьма' ско'ро благоде'тельное просвеще'ние озари'т все концы' Росси'и и разольёт свои' дары' на все сосло'вия; что ру'сские вельмо'жи и да'мы ста'нут говори'ть по-ру'сски, чита'ть ру'сские кни'ги и смея'ться над приве'рженностью свои'х отцо'в к чужезе'мному; что литерату'ра на'ша возвы'сится до той сте'пени, на како'й нахо'дится англи'йская, францу'зская и неме'цкая; что молоды'е лю'ди ста'нут учи'ться для того', чтоб быть поле'зными оте'честву слу'жбою, а не для получе'ния аттеста'тов к шта`б-офице'рскому чи'ну; что купцы', просвеща'ясь бо'лее и бо'лее, не ста'нут переходи'ть в дворя'нство, но соста'вят почте'"нное зна'чащее сосло'вие; что на основа'нии, водворённом просвеще'нием, возни'кнет правосу'дие повсю'ду, от ни'жней до ве'рхней инста'нции, и насту'пит чёрный год для всех взя'точников и злоупотреби'телей. Си'и-то предсказа'ния заста'вили меня' приня'ться за перо', вопреки' сове'там Пё!тра Петро'вича, и описа'ть мои' приключе'ния, чтоб сохрани'ть в преда'нии таки'х геро'ев, каковы' Скоти'нко, Са'вва Са'ввич и подо'бные им, кото'рых существова'нию не ста'нут со вре'менем ве'рить, как ны'не не ве'рят в существова'ние Не'доросля Митрофа'нушки. Е'сли ру'копись моя' со вре'менем сде'лается изве'стною, то ка'ждый, прочита'в её внима'тельно, удостове'рится, что все зло в ми'ре происхо'дит от недоста'тка нра'вственного образова'ния, а все до'брое от и'стинного просвеще'ния. Кри'тики простя'т мне недоста'тки ра'ди благо'й це'ли, удостове'рясь, что дурно'е вы'ставлено мно'ю на вид для того' то'лько, чтоб прида'ть бо'лее бле'ска хоро'шему.