П. Д. Боборы'кин

Кита`й-го'род
Рома'н в пяти' кни'гах

1882


КНИ'ГА ПЕ'РВАЯ
I

В "го'роде", на пло'щади про'тив би'ржи, шла бу'дничная дообе'денная жизнь. Вы'дался тёплый сентя'брьский день с лёгким ветерко'м. Со'лнца бы'ло мно'го. Оно' па'дало столбо'м на среди'ну пло'щади, ме'жду грома'дным до'мом Тро'ицкого подво'рья и ря'дом ла'вок и конто'р. Впра'во оно' свети'ло вдоль Ильи'нки, захва'тывало верени'цу широ'ких вы'весок с золоты'ми бу'квами, пёстрых наве'сов, столбо'в, вы'крашенных в зелёную кра'ску, лотко'в с апельси'нами, гру'шами, мо'крой, ли'пкой шептало'й и мно'гоцветными леденца'ми. У'лица и пло'щадь смотре'ли весёлой я'рмаркой. Во всех направле'ниях тяну'лись возы', дро'ги, це'лые обо'зы. Ме'жду ни'ми извива'лись изво'зчичьи пролётки, и'зредка проезжа'ла каре'та, выки'дывал нога'ми се'рый жи'рный жеребе'ц в широ'кой купе'ческой эгои'стке моско'вского фасо'на. На перекрёстках выходи'ли беспреста'нные остано'вки. Ку'чера, изво'зчики, ломовы'е крича'ли и хо'дко руга'лись. Городово'й что'-то тако'е жужжа'л и маха'л руко'й. Растеря'вшаяся покупа'тельница, не добежа'в до друго'го тротуа'ра, роня'ла карту'з с че'м-то съестны'м и гро'мко а'хала. По о'строй разъе'зженной мостово'й гро'хот и шум немо'лчно носи'лись густы'ми во'лнами и заставля'ли вздра'гивать стекла' магази'нов. Ту'чки пы'ли лете'ли отовсю'ду. Возы' и обо'зы наполня'ли во'здух вся'кими испаре'ниями и за'пахами -- то отда'ст москате'льным това'ром, то спи'ртом, то конфе'тами. И'ли вдруг отку'да-то дольётся струя', вся перепо'лненная по'стным ма'слом, и'ли лу'ком, и'ли солёной ры'бой. Сни'зу и'з-за би'ржи, с задо'в ста'рого гости'ного двора' поползёт це'лая полоса' во'здуха, пресы'щенного пре'сным отвку'сом бума'жного това'ра, прессо'ванных штук бумазе'и, миткалю', си'тцу, то'лстой обёрточной бума'ги.
Нет конца' теле'гам и дро'гам. Везу'т я'щики канто'нского ча'я в зеленова'тых рого'жках с таи'нственными кле'ймами, везу'т распоро'вшиеся бу'рые, безобра'зно пуза'тые тюки' буха'рского хло'пка, везу'т сли'тки о'лова и ме'ди. Немилосе'рдно терза'ет у'хо бе'шеный лязг и треск желе'зных бру'сьев и шин. Тя'нутся возы' с бо'чками бакале'и, са'харных голо'в, ко'фе. Ра'зом обдаду'т злово'нием теле'ги с ко'жами. И все э'то обли'то со'лнцем и уку'тано пы'лью. Кому'-то ну'жен э'тот това'р? "Го'род" хоро'нит его' и распределя'ет по всей стране'.
Де'ньги, векселя', це'нные бума'ги то'чно ре'ют проме'жду това'ра в э'том ры'ночном во'здухе, где все жа'ждет нажи'вы, где дня нельзя' продыша'ть без того', что'бы не прода'ть и не купи'ть.
На во'зах и в обо'зах, ря'дом и позади' теле'г, ломово'й, в измя'той шляпёнке и'ли заса'ленном картузе', с мо'щной спино'й, в кра'сной жиле'тке и пу'довых сапога'х, шага'ет с перева'лом, нево'змутимо-стойко, с трудово'й ле'нью, покри'кивая, руга'ясь, похлёстывает кнуто'м своего' ча'лого широкогру'дого и всегда' опо'енного ме'рина под раскра'шенной дуго'й. Вот луч со'лнца, то'чно отдели'вшись от о'гненного своего' снопа', прони'зывает о'блако пы'ли и па'дает на воз с че'м-то тёмным и ры'хлым, прикры'тым рого'жей, наскво'зь промо'ченной и обтрёпанной по края'м. На во'зу пока'чивается па'рень без ша'пки, с жёлтыми пло'скими волоса'ми, кра'сный, в весну'шках, в пестряди'нной руба'хе с расстёгнутым воро'том, открыва'ющим бе'лую грудь и ме'дный те'льник. Глаза' его' жму'рятся от со'лнца и удово'льствия. Он широко' растяну'л рот и засо'вывает в него' кусо'к па'пушника, держа' его' обе'ими рука'ми. На па'пушник нама'зана жёлтая икра', переме'шанная с кусо'чками кро'шеного лу'ка, промозгло-солена'я, тро'нутая те'плом. Но глаза' па'рня совсе'м закати'лись от наслажде'ния. Он обли'зывается и вку'сно чмо'кает, а тем вре'менем незаме'тно сполза'ет все по ско'льзкой и смра'дной рого'жке. С во'за обдаёт его' гни'лью и га'зами разложе'ния. Зу'бы щёлкают, щеки' разду'лись; он обе'дает сла'дко и вдо'сталь.
А за ним, сни'зу от Ножо'вой ли'нии, сбо'ку из Черка'сского переу'лка, све'рху от Ильи'нских воро'т ползёт това'р, и над э'той колы'шущейся полосо'й из лошаде'й, экипа'жей, возо'в, людски'х голо'в стои'т стон: рубль купца', спина' мужика' пою'т свою' несконча'емую пе'сню...

II

У би'ржи полего'ньку собира'ются ме'лкие "за'йцы" -- жи'дки, восто'чники, шу'стрые маклаки' из яросла'вцев, гре'ки... Два жанда'рма, поста'вленные тут зате'м, что'бы не бы'ло толкотни' и недозво'ленного то'рга и что'бы имени'тые купцы' могли' беспрепя'тственно подъезжа'ть, поха'живают и нет-не'т да и ткнут в во'здух руко'й. Но де'ла иду'т свои'м поря'дком. И на тротуа'ре и о'коло легковы'х изво'зчиков, на пло'щади и ни'же, к ста'рым ряда'м, стоя'т ку'чки; ю'ркие чу'йки и пальто' перебега'ют от одно'й гру'ппы к друго'й. Дво'е смельчако'в присужда'лись да'же к жирандо'ли о'коло коло'нн тяжёлого фронто'на. Пото'м они' отошли' к углу' до'ма Тро'ицкого подво'рья, ста'ли в двух шага'х от подъе'зда и продолжа'ли свои' перегово'ры. Они' со всех сторо'н бы'ли освещены'. Оди'н, в бе'лой папа'хе и дли'нной черке'ске желто-бу'рого цве'та, при кинжа'ле и в у'зких штана'х с позуме'нтом, гляде'л на своего' собесе'дника -- скопца' -- разбо'йничьими, кру'глыми и глу'пыми глаза'ми и все дёргал его' за борт дли'нного сюртука'. Скопе'ц немно'го подава'лся наза'д, про себя' вздыха'л и ча'сто вски'дывал глаза'ми кве'рху.
Круго'м мальчи'шки выкри'кивали у'личный това'р. Куски' кра'сного арбу'за выре'зывались изда'ли. А там вон, на лотка'х,-- золоти'стые ки'сти виногра'да впереме'жку с темно-кра'сным наливны'м кры'мским величино'й в до'брую сли'ву и с подрумя'ненной анто'новкой. Разно'счики газе'т забега'ли с тротуа'ра на среди'ну пло'щади и сова'ли прохо'жим под нос номера' листко'в с я'ркими загла'вными карикату'рами. Парфюме'рный магази'н с наря'дным подъе'здом и щеголева'той вы'веской придава'л ни'жнему этажу' монумента'льного до'ма бога'тых мона'хов европе'йский вид. На углу' ку'пол ба'шни в но'вом заграни'чном сти'ле прихора'шивал всю э'ту ку'чу тяжёлых, призе'мистых ка'менных я'щиков, уходи'л в не'бо, напомина'я ка'ждому, что ста'рые времена' прошли', пора' пуска'ть и прима'нку для глаз, дава'ть архите'кторам хоро'шие де'ньги, что'бы ве'село бы'ло господа'м купца'м плати'ть за тракти'ры и ла'вки.
А там, да'льше, видне'лся кусо'к тёплых "рядо'в". Ле'стница с а'ркой, перехо'ды, мо'стики, широ'кие окна' мани'ли покупа'теля прохла'дой ле'том, убе'жищем от дождя' о'сенью и те'плом в треску'чие моро'зы. У'зкий переу'лок уходи'л вдоль к Нико'льской, то'чно коридо'р с ни'зким, в оди'н эта'ж, ко'рпусом по ле'вую ру'ку. Це'рковь с стари'нными очерта'ниями глав и рёбер кры'ши выгля'дывала сбо'ку и'з-за домо'в. Вся небольша'я пло'щадь улыба'лась, то'чно ядрёная купчи'ха, наде'вшая все свои' ко'льца и се'рьги; то'лько на волоса'х у ней "голо'вка", а остально'е все по мо'де, ку'плено у не'мца и дорого'й цено'й. Свет осо'бенно ла'сково игра'л в зерка'льных стёклах до'ма, где нет ко`е-каки'х ла'вок, а ка'ждое помеще'ние опла'чивается мно'гими ты'сячами. Дом, сда'вленный, четырехэта'жный, по цвету' как бу'дто из це'льного ка'мня, не испо'ртил бы и ло'ндонский Cheapside и'ли га'мбургский Jungfer-Stieg.
Он смо'трит на своего' сосе'да и ра'дуется. Тако'го сосе'дства не сты'дно. Но там всё-таки тракти'р, слу'жат молодцы' в руба'шках; а в нем все на благоро'дный арши'н и покро'й. Швейца'ры в ливре'ях, масси'вные две'ри, чугу'нные ле'стницы, глянцеви'тые конто'рки, за конто'рками ти'хий, благообра'зный и вы'ученный наро'д, хоть в любо'й всеми'рно изве'стный дом, хоть к самому' Ро'тшильду. Пра'вда, де'ньги на рука'х у арте'льщиков; но арте'льщики сидя'т за решётками, их не ви'дно, да и они' по благообра'зию подхо'дят к дубо'вым ра'мам с блиста'ющими стёклами. То'лько в одно'м углу' пло'щади запозда'лые мостовщики' развороти'ли це'лых полдеся'тины, стесня'ют езду' и шутли'во переклика'ются с ломовы'ми и кучера'ми. Они' отдели'ли себя' бечёвкой и по'лдничают, си'дя на ку'че голыше'й вокру'г деревя'нной ча'шки, куда' они' в квас накроши'ли огурцо'в, лу'ку, вя'леной ры'бы, и хлеба'ют не спеша', вы'тянувши ноги', оку'танные в тря'пки пове'рх лапте'й. Им лю'бо! Со'лнышко щеко'чет им загри'вки. Дождя', знать, не бу'дет до но'чи, и то сла'ву Бо'гу!

III

В ба'нке, вверх по Ильи'нке, с монумента'льной чугу'нной ле'стницей и са'женными зерка'льными о'кнами все в движе'нии. Дли'нная, в це'лый мане'ж, за'ла с пролётными а'рками в о'бе сто'роны напо'лнена гу'лом голосо'в, ходьбо'й, щёлканьем счето'в, скри'пом пе'рьев. Я'сеневого де'рева пери'ла и то'лстые баля'сины пра'зднично блестя'т. На них прия'тно отдыха'ет глаз. Над ка'ждым отделе'нием вы'вешены до'ски с золоты'ми бу'квами: "Учёт векселе'й", "Приём вкла'дов", "Теку'щие счета'". За решёткой сто'лько же жи'зни, как и в узкова'той полосе', где толчётся и прохо'дит пу'блика. Контори'сты, ины'е с мо'дным пробо'ром, ины'е под гребёнку, все в хорошо' сши'тых сюртука'х и визи'тках, мелька'ют за конто'рками: то вста'нут с огро'мной кни'гой и перебега'ют с ме'ста на ме'сто, то то'чно ныря'ют, то'лько головы' их видны' на не'сколько секу'нд. Всего' бо'льше наро'да у вкла'дов и вы'дачи де'нег по теку'щим счета'м. Сквозь ку'чку, где выделя'лся свяще'нник с больши'м напе'рсным кресто'м, в шокола'дной ря'се и да'ма с ко'жаным мешко'м, немно'го туга'я на у'хо и бестолко'вая, ло'вко проти'скался, никого' осо'бенно не заде'в, лет под три'дцать, не краса'вец, но заме'тной и своеобра'зной нару'жности: пло'тный, широ'кий в плеча'х, повы'ше сре'днего ро'ста, с перехва'том в та'лье дли'нного двухбо'ртного сюртука', ви'димо вы'шедшего из мастерско'й францу'за. Голова' его', небольша'я, кру'глая, вы'пуклая в бока'х, с круты'м лбом, сиде'ла на ту'ловище чрезвыча'йно свобо'дно, повора'чивалась ча'сто и легко'. Во'лосы пе'пельного цве'та, мя'гкие, некурча'вые, лежа'ли на лбу широ'кой пря'дью, как на бю'стах импера'тора Трая'на. Борода', немно'го потемне'е, так же как и усы', расчёсана была' посреди'не, где образова'лся то'чно ве'ер с це'лой града'цией отте'нков, начина'я от ярко-белоку'рого на са'мом пробо'ре. Гу'бы полуск'рывали то'нкие усы', ниче'м не сма'занные. Нос утолща'лся кни'зу. Посреди'не его' шел желобо'к, де'лавший его' ши'ре и некраси'вее. Светло-ка'рие гла'за смотре'ли возбуждённо. В них бы'ли видны' и ю'ркость, и созна'ние здоро'вья и си'лы, и накло'нность все обсмотре'ть, взве'сить и оцени'ть, в то вре'мя как лёгкие скла'дки вдоль но'са и припо'днятые углы' рта улыба'лись снисходи'тельно, а при слу'чае и вкра'дчиво.
В поса'дке э'того мужчи'ны, в том, как сиде'л на нем сюрту'к, как он был засте'гнут, в похо'дке и покро'е пантало'н -- о'пытный глаз отличи'л бы бы'вшего вое'нного, да'же кавалери'ста. Зва'ли его' Па'лтусов.
Он протяну'л ру'ку к контори'сту -- тот в э'ту мину'ту подава'л да'ме кни'гу расписа'ться -- и чу`ть-чу'ть дотро'нулся до его' плеча'.
-- Евгра'ф Петро'вич в дире'кторской? -- спроси'л он теноро'вым го'лосом, ско'ро, то'ном своего' челове'ка, уме'ющего де'лать вопро'сы слу'жащим и не меша'ть им.
-- Как же, пожа'луйте! -- отве'тил контори'ст с улы'бкой.
Па'лтусов незаме'тно приоса'нился, переда'л ни'зкую поя'рковую шля'пу из пра'вой руки' в ле'вую и пошёл к стекля'нным дверя'м кабине'та, где сидя'т обыкнове'нно дире'ктора.
Навстре'чу попа'лся ему' в приёмной -- там стоя'л дива'н и стол с двумя' кре'слами -- совсе'м кру'глый челове'к, молодо'й, не ста'рше Па'лтусова, с вихро'м на лбу, весь в чёрном; его' весёлые тёмные глаза' так и бе'гали.
-- Ба! Андре'й Дми'трич! Ко мне? По де'лу?
-- Перево'дец просто'й... Зашёл посмотре'ть на вас,-- сказа'л ла'сково Па'лтусов.
-- Сию' мину'ту. Прися'дьте. И я то'же здесь примощу'сь. Я -- ду'хом!
Кру'глый дире'ктор присе'л на ко'нчик дива'на. Па'лтусов помести'лся по сю сто'рону стола'. Он и не заме'тил, что тут уже' стал контори'ст с це'лой па'чкой ра'зных печа'тных бла'нков, о'рдеров вся'ких цвето'в, длины' и рису'нка.
-- Вы посиди'те, голу'бчик,-- кида'л слова' дире'ктор, а сам все подма'хивал,-- я ми'гом. Ны'нче ка'торжный день! Таки'е задаю'тся... Э'то что?
-- В учетны'й-с.
-- Ла'дно... Я вас сам сведу' к контролёру. Он у нас стро'гий. Пожа'луй, придерётся -- ска'жет, ли'чность не изве'стна.
-- Зна'ет меня'.
-- Придерётся! А ма'лый -- зо'лото! Формали'ст. В контро'ле служи'л... Э'то ещё что?
-- Э'то Фё!дор Ка'рлыч проси'ли подписа'ть,-- доложи'л контори'ст.
-- А е'жели проврёмся?
-- Они' говоря'т, что ничего'.
-- Ну, ко'ли ничего', так я подпишу'.
Ма'ленькая бе'лая рука' дире'ктора так и лета'ла по бла'нкам. Подпи'шет вдоль, а пото'м поперёк и в тре'тьем ме'сте ещё что'-то отме'тит. Па'лтусов любова'лся, гля'дя на э'ту наме'танность. В голове' кру'глого челове'ка происходи'ло два тече'ния мы'слей и фа'ктов. Он внима'тельно осма'тривал ка'ждый о'рдер и подпи'сывал все с одни'м и тем же замыслова'тым ро'счерком, а в то же вре'мя продолжа'л говори'ть, улыба'лся, не успева'л выгова'ривать всего', что выска'кивало у него' в голове'.
-- Дово'льно? -- спроси'л он и вздохну'л.
-- Пока' все-с,-- отве'тил контори'ст.
-- Ну, гряди'те с ми'ром. Да'йте переды'шку.
Контори'ст вы'шел. Они' оста'лись вдвоём.

IV

-- О'чень рад, что зашли',-- на'чал ещё ра'душнее дире'ктор.
Подса'живаясь к Па'лтусову, он потрепа'л его' по плечу' и загляну'л в глаза'.
Тот встал.
-- Боя'лся помеша'ть вам.
-- Нам ведь всегда' не'когда. На'ше де'ло: чик, чик, чик перо'м, и то'лько пронеси'те, святы'е уго'дники! А то и подмахнёшь ордеро'к на полмиллиончи'ка... иуде'йской фабрика'ции. А пото'м и печа'тай портре'т в "Клад-дерада'че"!..
И он захохота'л визгли'вой дро'бью.
Па'лтусов вто'рил ему' лёгким ба'рским сме'хом.
-- Вы заха'живайте... Ненадо'лго... Да ведь вам где же... Все о'коло же'нского пола'...
-- Како'е!
-- Да не'чего!.. Куда' ни пойдёшь, а уж Андре'й Дми'трич ведёт под ру'ку то Ма'рью Оресто'вну, то Людми'лу Петро'вну, то А'нну Серафи'мовну. А супру'г сза'ди пардесю' {пальто' (от фр.: pardessus).} воло'чит... И все каки'х! Пе'рвого разбо'ра, миллио'ны все под ни'ми треща'т! С золоты'м обре'зом!
Они' вы'шли в о'бщую за'лу. Дире'ктор подде'рживал Па'лтусова под пра'вое плечо', смея'лся, мига'л и загля'дывал в лицо'. Па'лтусов то'лько кача'л голово'й.
-- Все балагу'рите, Евгра'ф Петро'вич.
-- Куда' ни пойдёшь -- везде' он кавале'ром и ру'ку сейча'с согнёт. И в Ку'нцеве, и в Соко'льниках на кругу', и в Лю'блине, опя'ть в Па'рке... А зимо'й! И в маскара'де-то по две ма'ски ра'зом... Мы то'же ведь име'ем наблюде'ние...
-- А са'ми-то?
-- Что ж?.. я маскара'ды лю-блю-ю',-- протяну'л дире'ктор и бы'стро опусти'л го'лову вниз, к груди' Па'лтусова.-- Люблю'. Э'то развлече'ние по мне. Де`нь-деньско'й здесь в ба'нке-то э'той,-- состри'л он,-- ро'вно ры'жик в у'ксусе болта'ешься, о'дурь возьмёт!.. Ни на како'е пу'тное де'ло не годи'шься. Е`й-е'й! В ка'рты я не игра'ю. Ну и завернёшь в маскара'д. Мужчи'на я нетро'нутый... Жени'х в са'мой поре'. То'лько ещё тоски' не чу'вствую.
Он останови'л Па'лтусова в прохо'де про'тив ле'стницы и взял его' свои'ми коро'ткими рука'ми за бока'.
-- Что же не сва'таетесь?
-- Говорю', тоски' ещё не чу'вствую. Над на'ми не ка'плет. Что ж, э'то вы хорошо' де'лаете, что проме'жду на'шим бра'том -- купе'ческим сы'ном -- обраща'етесь.-- Он стал говори'ть ти'ше.-- Давно' пора'. Вы -- бра'вый! И на войну' ходи'ли, и учи'лись, зна'ете все... Таки'х нам и ну'жно. Да что же вы в гла'сные-то?
-- Не со'бственник...
-- Э'ка! Промысло'вое свиде'тельство! Таба'чную ла'вочку! Пусто'е де'ло. А ведь они' у нас глупя'т так, что нет никако'й возмо'жности. Я и е'здить ны'нче переста'л; крича'ли в те поры': не на'до нам бар, не на'до учёных, дава'й простецо'в. Са'ми ре'чи уме'ем говори'ть... Вот и договори'лись!
Дире'ктор опя'ть подхвати'л Па'лтусова под пра'вое плечо'. Па'лтусов улыба'лся и ду'мал в э'ту мину'ту в отве'т на то, что ему' говори'л кру'глый челове'чек. Он почти' всегда' ду'мал о себе', потому' ти'хая усме'шка так ча'сто и всплыва'ла на его' лице'.

V

-- Вот и контро'льная,-- довёл его' дире'ктор до широ'кой двойно'й конто'рки за пери'лами.
Дире'ктору поклони'лся сухоща'вый блонди'н с лы'синой, в цветно'м га'лстуке. Па'лтусов уже' ви'дел его', но по и'мени не знал.
-- Вот им перево'дец,-- сказа'л дире'ктор контролёру.
-- О'чень хоро'шо-с! -- отве'тил тот одни'м ду'хом и нахму'рил бро'ви.
У него' в рука'х бы'ло не'сколько листо'в, за у'хом торча'ло перо', во рту -- каранда'ш. Он что'-то иска'л. Щеки' его' покрасне'ли. Не'рвно перебра'сывал он во'рох векселе'й, телегра'мм с перево'дами, о'рдеров -- и не находи'л. Его' не'рвность ска'зывалась в поры'вистых движе'ньях рук, головы' и да'же всего' ко'рпуса. Он то и де'ло верте'лся на каблука'х. Вы'хватит оди'н бланк, отбро'сит, пото'м опя'ть схва'тит и наса'дит на ме'дный крючо'к, висе'вший на стене' за его' спино'й, начнёт сно'ва швыря'ть и выдува'ть во'здух но'сом, а ле'вой ру'кой еро'шит себе' ре'дкие во'лосы о'коло лы'сины.
Круго'м барье'ра дожида'лось челове'к пять, бо'льше арте'льщики.
-- Па'вел Па'влыч! -- окли'кнул ещё раз дире'ктор.-- Пожа'луйста, не задержи'те Андре'я Дми'триевича.
И он свои'ми гла'зками ука'зывал Па'лтусову, как тормоши'тся контролёр.
-- Позво'льте-с,-- ки'нул тот Па'лтусову и с се'рдцем насади'л на крючо'к ещё два бла'нка.
Па'лтусов доста'л перево'д из большо'го гла'дкого портфе'ля ве'нской рабо'ты, в ви'де паке'та. Он переда'л си'зый листо'к дире'ктору. Тот сейча'с же схвати'л глаза'ми су'мму.
-- Вы'играли, что ли, пе'рвого сентября'? -- спроси'л он, прищу'рившись.-- И'ли тётенька кака'я Бо'гу ду'шу отдала'?
-- Ни то, ни друго'е. Так, остава'лись деньжо'нки... Ве'ксель был на не'сколько ты'сяч рубле'й.
Контролёр вручи'л одному' из арте'льщиков четы'ре листка' ра'зных цвето'в, перечёркнутые и поме'ченные и карандашо'м и черни'лами, и сказа'л вслух, так что дире'ктор и Па'лтусов слы'шали:
-- И все от несоблюде'ния пра'вил! А тут и заде'рживай пу'блику!
Дире'ктор протяну'л ему' ве'ксель Па'лтусова.
-- Зо'лото челове'к!-- сказа'л он шёпотом, отведя' Па'лтусова в у'гол.-- Дорого'го сто'ит, а копуга'. А вы, голу'бчик, к нам на теку'щий? Ведь вы -- у нас?
-- Да, пуска'й лежа'т...
-- Бума'г не бу'дете покупа'ть?
-- Мо'жет быть...
-- Мы э'тим не промышля'ем. Вот и би'ржа... Смо'тришь на тако'го ру'сского молодца', как вы, и озо'р бере'"т. Что ни ма'клер -- немчура'. От па'пеньки доста'лось. А не'мцы, как соба'ки, везде' сню'хаются!..
О'ба расхохота'лись.
-- Поми'луйте,-- продолжа'л горячи'ться дире'ктор.-- Ка'рлушка како'й-нибудь парши'вый, па'ра га'лстуков была' у него' да кальсо'ны вя'заные, состоя'л на побегу'шках у жида' в Заря'дье, а гляди'шь, го'дика че'рез три -- биржево'й ма'клер. Не'мцы вы'клянчили -- в двадцати' ты'сячах дохо'да... За неве'стой куш бере'"т... Са'ми вы плоша'ете, господа'!
-- Да'йте срок! -- вы'рвалось у Па'лтусова, и он попра'вил то'тчас же була'вку на га'лстуке, то'чно хоте'л сдержа'ть себя'.
-- Евгра'ф Петро'вич! -- ти'хо вы'говорил уже' друго'й контори'ст, не тот, что был в дире'кторской.-- Ждут-с...
И он протя'гивал па'чку о'рдеров.
-- Ну, заболта'лся; проща'йте, голу'бчик, уви'димся! В пе'рвом же маскара'де, октя'брь на дворе'. Па'вел Па'влыч!-- кри'кнул дире'ктор че'рез спины' и головы' арте'льщиков.-- Не задержи'те господи'на Па'лтусова -- прошу'!
Но'жки его' засемени'ли. Моло'денький контори'ст е'ле успева'л догоня'ть его'. Дире'ктор на ходу' оберну'лся и сде'лал Па'лтусову ру'чкой.
Исполни'тельный контролёр спусти'л свою' пу'блику ско'ро, сова'л им в ру'ки листы' с суро'вой поспе'шностью. Па'лтусова он отличи'л почти'тельным приглаше'нием:
-- Пожа'луйте в ка'ссу. Пе'рвая впра'во-с!
Ка'сса, где Па'лтусову пришло'сь получи'ть де'ньги, кото'рые он тут же перевёл на теку'щий счет,-- расчётную кни'жку он захвати'л,-- помеща'лась о'коло той, куда' вноси'ли. Пока' впи'сывали ему' су'мму и переводи'ли де'ньги из одно'й ка'ссы в другу'ю, Па'лтусов, облокоти'вшись о дубо'вый вы'ступ ка'ссы, смотре'л на то, как счита'ли па'чки ассигна'ций в стороне', за небольши'м жёлтым столо'м, усе'янным листка'ми ро'зовых и бе'лых блано'к. Счита'ло не'сколько молодцо'в в чу'йках и длиннопо'лых сиби'рках, по'сланные хозя'евами. Он с осо'бым выраже'нием огля'дывал и мальчи'шек лет двенадцати-деся'ти, чума'зых, в рва'ных полушу'бках, при'сланных за ку'шами и'ли с ку'шами в деся'тки ты'сяч. Они' бра'ли па'чки, перевя'занные верёвочками, развя'зывали их, мусо'лили гря'зные па'льцы и принима'лись счита'ть. Ины'е и совсе'м не счита'ли, а про'сто достава'ли па'чки из холщо'вых мешко'в и накла'дывали их на прила'вок, пе'ред решёткой касси'ра, без вся'кой бережи', то'чно карто'фель и'ли ре'пу. В глаза'х Па'лтусова так и ряби'ло. Ты'сячные па'чки сто`рублёвок, вы'данные из ба'нка и аккура'тно сло'женные, возвыша'лись сто'пками на столе' и похо'жи бы'ли изда'ли на ки'пы кни'жек. На теку'щий счет приноси'ли бо'льше заса'ленные бума'жки, и мальчи'шки ко'мкали их, укла'дывая на прила'вок. В де'сять мину'т пе'ред глаза'ми Па'лтусова пропестре'ли со'тни ты'сяч. И он все не мог надиви'ться тому', что де'тям, негра'мотным, без вся'кой опа'ски и контро'ля поруча'ют капита'лы.
"В тако'й стране' не нажи'ться?-- говори'ли его' разбега'ющиеся ка'рие глаза'.-- Да на'до быть крети'ном!"

VI

Внизу', у подъе'зда, стоя'ла его' пролётка. Он е'здил с ме'сячным изво'зчиком на краси'вой, но па'вшей на но'ги се'рой ло'шади. Пролётка была' но'вая, полу'торная. Рабо'тнику он припла'чивал шесть рубле'й в ме'сяц; подари'л ему' три па'ры за'мшевых перча'ток и два бе'лых платка' на ше'ю. Плати'л он за экипа'ж во'семьдесят рубле'й.
Па'лтусов получи'л обра'тно свою' расчётную кни'жку. Когда' швейца'р по'дал ему' о'чень дли'нное кори'чневое пальто', однобо'ртное, с кру'глым широ'ким воротнико'м-шалью, он инстинкти'вно ощу'пал в пра'вом карма'не сюртука' и портфе'ль и кни'жку. Швейца'рам он везде' -- и в ба'нках, и в амба'рах у бога'тых купцо'в, и в прису'тственных места'х -- дава'л ча'сто и мно'го на во'дку.
Оди'н из у`нтер-офице'ров вы'бежал на подъе'зд и кри'кнул:
-- Подава'й!..
Друго'й по'дал Па'лтусову его' мохна'тое, лило'вое с чёрным, одея'ло, кото'рым он прикрыва'л но'ги. Он э'то де'лал и любя' теплоту' и оберега'я но'ги от летучего' ревмати'зма, схва'ченного, как он говори'л, в Болга'рии, во вре'мя перехо'да че'рез Балка'ны.
Пролётка ста'ла подъезжа'ть; но её задержа'л це'лый обо'з, е'хавший из переу'лка с я'щиками макаро'н и вермише'ли. Ку'чер Па'лтусова вы'ругался, но, взгляну'в на ба'рина,-- замолча'л. Ба'рин степе'нно натя'гивал на пра'вую ру'ку се'рую шве'дскую перча'тку и погля'дывал по сторона'м, вдыха'л в себя' све'жесть у'лицы, все ещё недоста'точно нагре'той сентя'брьским со'лнцем. Ему' давно' нра'вился "го'род". Он чу'вствовал худо'жественную красу' в э'том ско'пище азиа'тских и европе'йских зда'ний, у'лиц, закоу'лков, перекрёстков. Ему' бы'ли по душе' э'то шу'мное движе'ние це'нностей, обо'зы, вы'вески, амба'ры, скла'ды, суета' и напряже'ние огро'много промысло'вого пу'нкта.
"Тут си'ла,-- ду'малось ему' всегда', как то'лько он попада'л в "го'род",-- мошна', производи'тельность!..".!
Не на ве'тер летя'т тут де'ньги, а иду'т на како'- нибудь но'вое де'ло. И жизнь подходи'ла к ра'мке. Для тако'го ры'нка таки'е нужны' и ряды', и це'ркви, и кра'ски на штукату'рке, и тракти'ры, и вы'вески. Орда' и Виза'нтия и скопидо'мная моско'вская Русь гляде'ли тут из ка'ждой ста'рой тре'щины.
Глаза' Па'лтусова оберну'лись в сто'рону я'ркого кра'сного пятна' -- це'ркви "Нико'ла большо'й крест", раски'нувшейся на це'лый кварта'л. А'лая кра'ска горе'ла на со'лнце, бе'лые украше'ния карни'зов, а'рок, о'кон, куполо'в придава'ли игри'вость, лёгкость хра'му, стоя'щему у вхо'да в гла'вную у'лицу, то'чно зате'м, что'бы сейча'с же вся'кий инозе'мец по'нял, где он, чего' ему' ждать, чем любова'ться!
Па'лтусов загляде'лся на одну' из боковы'х гла'вок. Ве'село у него' ста'ло на се'рдце. Де'ньги, хоть и небольши'е, есть, лежа'т вон там, наверху', свя'зи расту'т, охо'ты и вы'держки нема'ло... два'дцать во'семь лет, воображе'ние игра'ет и помо'жет ему' найти' тёплое ме'сто в тени' грома'дных гор из хло'пка и миткаля', проме'жду миллио'нного скла'да ча'я и невзра'чной, но де'нежной лавчо'нкщ серебряника-меня'лы.
Провезли' наконе'ц макаро'ны и вермише'ль. Па'лтусова усади'л швейца'р, подоткну'в с обе'их сторо'н одея'ло, и ни'зко поклони'лся.
Ку'чер сде'лал голово'й полуоборо'т и дотро'нулся до за'да ло'шади си'ней вожжо'й.
-- В тракти'р! -- приказа'л ба'рин.
Пролётка поверну'ла на Ва'рварку, прое'хала ми'мо це'ркви великому'ченицы Ва'рвары с её окра'ской све'жего зелёного сы'ра и ли'хо останови'лась у подъе'зда двухэта'жного тракти'ра, ниче'м не отлича'ющегося на вид от пе'рвого попа'вшегося заведе'ния сре'дней руки'.
Спёртый вла'жный во'здух с за'пахом таба'чного ды'ма, кипятка', половико'в и пря'ностей обда'л Па'лтусова, когда' он всходи'л по ле'стнице. Напра'во, в просто'рном аква'риуме-садке, верте'лась и'ли лени'во дви'галась ры'ба. Э'тот тракти'рный аква'риум то'же нра'вился Па'лтусову. Он всегда' подходи'л к нему' и разгля'дывал каку'ю-нибудь ма'терую сте'рлядь. И'з-за буфе'та вы'ставилась голова' прика'зчика в неме'цком пла'тье и кла'нялась ему'.
-- Калаку'цкий здесь?-- зво'нко спроси'л Па'лтусов у молодца' при сбереже'нии пла'тья.
Молоде'ц затрудни'лся. Подскочи'л прика'зчик.
-- Калаку'цкого зна'ете, Серге'я Степа'новича? -- переспроси'л Па'лтусов.
Прика'зчик закры'л на секу'нду глаза' и вы'говорил почти' на у'хо:
-- Не приме'тил. Навря'д ли-с.
Па'лтусов поблагодари'л его' наклоне'нием головы' и взял снача'ла впра'во, в углову'ю ко'мнату с ками'ном, где бо'льше за'втракают, чем пьют чай. Там бы'ло ещё не мно'го наро'ду. Он верну'лся и прошёл че'рез ряд ко'мнат нале'во, наби'тых ме'лким торго'вым лю'дом. Кра'йняя, почи'ще и попросторне'е, изве'стна тем, что там пьют чай и за'втракают вороти'лы ста'рого гости'ного двора'. О'коло ча'су всегда' мо'жно слы'шать го'лос Пантеле'я Ива'новича, пе'рвого "пря'дильщика", рассуждающего', поплёвывая и шепеля'вя, о полити'ческих дела'х. И половы'е в э'той ко'мнате слу'жат ина'че, хо'дят чуть слы'шно, обраща'ются к гостя'м с почти'тельной сла'достью. Чай и за'втраки ча'сто затя'гиваются, разгово'р хозя'ев перехо'дит к свои'м дела'м. В во'здухе запа'хнет со'тнями ты'сяч. Половы'е, у при'толоки и'ли в стороне' у пе'чки, слу'шают с неподви'жными и напряжёнными, поте'ющими ли'цами.
И в э'той ко'мнате не бы'ло того' господи'на. Они' согласи'лись за'втракать в осо'бой ко'мнате, в "сосно'вой" и'ли "берёзовой".
Па'лтусов осве'домился, нет ли Калаку'цкого в одно'й из них. И там его' не бы'ло.
Часы' пока'зывали де'сять мину'т пе'рвого.
-- Проводи' меня' в берёзовую, наве'рх,-- сказа'л Па'лтусов мальчику-полово'му, бледноли'цему па'рню лет четы'рнадцати, в коро'тких бе'лых штана'х и с пло'скими волоса'ми, гу'сто сма'занными коро'вьим ма'слом.
Ма'льчик провёл его' в дверь нале'во от буфе'та. Они' минова'ли у'зкий коридо'р. Ма'льчик на'чал поднима'ться по ле'сенке с раскра'шенными деревя'нными пери'лами и привёл на вы'шку, где дверь в берёзовую ко'мнату прихо'дится про'тив ле'стницы. Он отвори'л дверь и стал У при'толоки. Па'лтусов огляну'лся. Он то'лько ме'льком ви'дел э'ту светёлку, когда' ему' раз, по'сле обе'да, пока'зывали осо'бенности тракти'ра.
-- Пошли' кого'-нибудь пограмо'тнее,-- сказа'л он ма'льчику,-- и скажи' там швейца'ру, что'бы господи'на Калаку'цкого проводи'ть сюда'.
Подро'сток поклони'лся по-дереве'нски, тряхну'л волоса'ми и затвори'л дверь.
Светёлка, вся обши'тая некра'шеным берёзовым тёсом, приняла' его' то'чно в колыбе'ль. В ней чу'вствовалась све'жесть де'рева; свет смягча'лся ма'товым то'ном берёзы. Са'мая теснота' э'того чула'нчика возбужда'ла, весёлость. Сту'лья с высо'кими спи'нками из резно'й берёзы, с поду'шками из тиснёной кра'сной ко'жи, зе'ркало, карни'зы, отде'лка о'кон и двере'й перенесли' Па'лтусова к де'тским года'м. Ему' каза'лось, что он в игру'шечном до'мике и начнёт сейча'с игра'ть с э'той бе'лой ме'белью. Из окна' над столо'м, занима'ющим две тре'ти све'телки, вид на Заря'дье и Москву`-реку' те'шил глаз я'ркостью и пестрото'й цветны'х пя'тен -- кры'ши и купола', гла'вки, ба'шенки, а да'льше мураве'йник синеющего' Замоскворе'чья -- и превраща'л тракти'рный чула'нчик в те'рем.
Па'лтусов люби'л все, отзыва'ющееся ста'рой Москво'й, люби'л не оди'н "го'род", но ра'зные уро'чища Москвы', находи'л её живопи'сной и бога'той эффе'ктами, выи'скивал уголки', приго'рки, пу'нкты, отку'да открыва'ется кака'я-нибудь краси'вая и своеобра'зная карти'на. Но мысль его' не могла' до'лго остава'ться на худо'жественной стороне' предме'та. В э'той тракти'рной светёлке чутье'" его' обоня'ло и не'что друго'е. И да'же кры'ши и главы' под его' нога'ми говори'ли ему' все о той же бытово'й и промысло'вой жи'зни. Он то'чно чу'ял в во'здухе рост капита'лов и проду'ктов. В воображе'нии его' поднима'лись его' со'бственные пала'ты -- в прекра'сном старомос'ковском сти'ле, с золочёной решёткой на кры'ше, с изра'зцами, с резьбо'й полоте'нец и столбо'в. Настоя'щие ба'рские пала'ты, но не таки'е ни'зменные и тёмные, как тут вот, почти' ря'дом, на Варва'рке хоро'мы боя'р Рома'новых, а в пять, в де'сять раз просторне'е. Кака'я бу'дет у него' столо'вая! Вся в изра'зцах и в стенно'й жи'вописи. Пе'чку монумента'льную, по рису'нкам Чича'гова, зака'жет в Бе'льгии. Одна' пе'чка бу'дет сто'ить пять ты'сяч рубле'й. Поставцы' из тёмного веково'го ду'ба. Каки'е жба'ны, ендовы', блю'да с эма'лью бу'дут выгля'дывать отту'да. Ведь есть же здесь внизу', в э'том са'мом тракти'ре, "ру'сская пала'та", где вся'кий нож, ка'ждый стака'н сде'лан по рису'нку? Но всё-таки э'то тракти'р. Тут нет своего', ба'рского, то'нкого вку'са, нет любви' к веща'м, зарабо'танным умо'м, бо'йким умо'м и зна'нием люде'й, их душе'вной не'мощи и гря'зи, их глу'пости, скаре'дности, а'лчности... Сла'вно!

VII

Мечты' его' прерва'л полово'й лет за три'дцать, с подстри'женной рыжева'той боро'дкой и впа'лой гру'дью,-- дове'ренный молоде'ц, уме'ющий служи'ть хоро'шим гостя'м в отде'льных ко'мнатах.
-- Ну вот что, голу'бчик,-- ско'ро заговори'л Па'лтусов, отверну'вшись от окна',-- заку'сочки нам снача'ла, но, зна'ешь, основа'тельной... Балы'к до'лжен быть тепе'рь све'жей полу'чки от Мака'рия?
-- Самолу'чший.
-- Не забу'дь хряще'й. Солё!ных хряще'й... Неду'рно бы фарширо'ванный кала'ч; да э'то до'лго.
-- Мину'т пятна'дцать!
-- Так не на'до. Листо'вка у вас хороша' ли?
-- Осо'бенная!
Так обсуждены' бы'ли и други'е во'дки и заку'ски. Полово'й отвеча'л кра'тко, но впопа'д, с наклоне'нием всего' ту'ловища и уси'ленным мига'ньем се'рых больши'х глаз.
И проце'сс зака'зыванья в тракти'ре нра'вился Па'лтусову. Он люби'л э'тих яросла'вцев, признава'л за ни'ми большо'й ум и такт, счита'л са'мою то'нкою, прия'тною и оригина'льною прислу'гой; а он жива'л и в Пари'же и в Ло'ндоне. Ему' хоте'лось всегда' потолкова'ть с половы'м, ви'деть склад его' у'ма, чу'вствовать связь с э'тим мужико'м, спосо'бным преврати'ться в ря'дчика, в фабрика'нта, в железнодоро'жного концессионе'ра.
Фамилья'рности он не допуска'л, да её никогда' и не бы'ло со стороны' яросла'вца. Всего' бо'льше ла'комился он чу'вством ме'ры у тако'го белоруба'шника, остри'женного в кружа'ло. Он вам и сканда'льную но'вость сообщи'т, и де'льный торго'вый слух, и стате'йку рекоменду'ет в "Ве'домостях",-- и все э'то кста'ти, сде'ржанно, как хоро'ший диплома'т и поле'зный собесе'дник.
-- С Бо'гом! -- отпусти'л Па'лтусов полово'го.-- Тебя' как звать?
-- Алексе'ем-с.
-- Так вот, голу'бчик Алексе'й, скажи' там внизу', что'бы не прозева'ли Калаку'цкого.
-- Серге'я Степа'ныча?
-- Ты зна'ешь его'?
-- Поми'луйте!..
Алексе'й не досказа'л, но его' бле'дные больши'е гу'бы говори'ли: "Мне не знать господи'на Калаку'цкого?" Он отвори'л дверь. Па'лтусов останови'л его' движе'ньем руки'.
-- Ка'рту вин принеси' с заку'ской и шампа'нское заморо'зить.
-- Ре'дер?-- бо'льше утверди'тельно, чем зву'ком вопро'са вы'говорил Алексе'й.
-- Н-да; ре'дер все лу'чше остальны'х...-- реши'л Па'лтусов и опусти'лся на дива'н, когда' шаги' Алексе'я под слы'шались вниз по ле'стнице.
Ему' захоте'лось глубоко' и сла'дко вздохну'ть. Сла'вное житье'" в э'той пуза'той и со'чной Москве'!.. В Петербу'рге физи'чески невозмо'жно так себя' чу'вствовать! Глаз притупля'ется. Везде' ли'ния -- пряма'я, тягу'чая и тоскли'вая. Дождь, и'зморось, тума'н, жёлтый, гря'зный свет сквозь свинцо'вые ту'чи и облака'. Е'дешь -- вся те же до'ма, тот же "прешпе'кт". У всех геморро'и и ката'р. В рестора'не -- тата'ры в заса'ленных фра'ках, в кабине'тах темно', хо'лодно, па'хнет вчера'шней попо'йкой; еда' безвку'сная; обли'тые дива'ны. Ничего' характе'рного, своего', не приво'зного. Нигде' не ви'дно, как рабо'тает, нажива'ет де'ньги, охора'шивается, выду'мывает я'ства и питья' коренно'й ру'сский челове'к... То ли де'ло здесь!
Он вы'нул из карма'на бума'жник, доста'л отту'да каку'ю-то запи'ску, перечёл её, чмо'кнул губа'ми, пото'м расчеса'л бо'роду пе'ред зе'ркалом ма'леньким гребешко'м в сере'бряной опра'ве и сно'ва опусти'лся на дива'н. До'лго рассма'тривал он свою' расчётную кни'жку. Су'мма тепе'рь округли'лась. В голове' иду'т расчёты -- бы'стрые, в ци'фрах. Он поправля'ет их и заменя'ет други'ми, приво'дит ра'зные соображе'ния. Отде'лать кварти'ру необходи'мо. Пра'вда, у него' но'мер прекра'сный, в две ко'мнаты, но всё-таки -- но'мер. Кварти'ра -- клади' две ты'сячи. На'до бы и ло'шадь. Э'то выгоднеё. Он пла'тит во'семьдесят рубле'й в ме'сяц. На э'то мо'жно держа'ть па'ру. Вот вы'падет снег. Он и начнёт с сане'й -- э'то втро'е деше'вле хоро'шей пролётки и'ли одноко'нного фаэ'тона. Пла'тья не ну'жно.
Дверь шу'мно отвори'лась. Все простра'нство её за'нял о'чень высо'кий, вершко'в двена'дцати, широ'кий, но не то'лстый ба'рин в се'рой шля'пе, наполови'ну покры'той тра'уром. Он похо'ж был на отставно'го францу'зского генера'ла и'ли хозя'ина ци'рка; дли'нные с про'седью усы', совсе'м па'дающие на га'лстук, бри'тое продолгова'тое лицо', чуть заме'тная му'шка под ни'жней губо'й, густы'е русы'е бро'ви, лы'сая голова', под гребёнку обстри'женная там, где ещё росли' во'лосы. Ба'рин оде'т был живопи'сно: с отложны'м широ'ким воротнико'м руба'шка, в чёрном коро'тком, пло'тно застёгнутом пиджаке' без та'лии и панталонах-шарова'рах к сапога'м уже'. На груди' болта'лось золото'е pince-nez {пенсне' (фр.).} на широ'кой ле'нте.

VIII

-- C'est parfait! {Э'то превосхо'дно! (фр.).} -- захрипе'л он.-- А я внизу' вас ищу'!
Па'лтусов поднялся' и, подскочи'в к Калаку'цкому, протяну'л ему' о'бе ру'ки и пожа'л его' свобо'дную пра'вую ру'ку. Во всех э'тих движе'ниях проскользну'ла иска'тельность; но улыба'ющееся благообра'зное лицо' сохраня'ло досто'инство.
-- Пожа'луйте, пожа'луйте, Серге'й Степа'нович. Я уж распоряди'лся заку'ской! Ра'зве вас не сейча'с же провели'? Я приказа'л.
-- Провели'...
Калаку'цкий немно'го отдува'лся и огляну'л ко'мнату свои'ми ту'склыми глаза'ми навы'кате с нави'слыми века'ми.
-- Да мы здесь задохнёмся!..
-- Мо'жно отвори'ть окно'...
-- Ничего'... А весёленький ватерклозети'к!..
Он рассмея'лся задыха'ющимся сме'хом. Па'лтусов ему' вто'рил. Он усади'л ба'рина на дива'н. Тотча'с же пришло' дво'е половы'х. Стол в мину'ту был уста'влен буты'лками с пя'тью сорта'ми во'дки. Балы'к, прове'сная белоры'бица, икра' и вся'кая друга'я заку'сочная еда' заигра'ла в луча'х со'лнца свои'м жи'ром и янтарём. Не забы'ты бы'ли и затре'бованные Па'лтусовым солёные хрящи'. Калаку'цкий заказа'л за'втрак: парову'ю севрю'жку, котле'ты из пуля'рды с трюфеля'ми и разварны'е гру'ши с ри'сом. Ука'зано бы'ло и кра'сное вино'.
-- Како'й но'мер-с?-- спроси'л Алексе'й.
-- Да все тот же. Я друго'го не пью.
И Калаку'цкий ткнул па'льцем в бо'льшую ка'рту вин.
Ку'шанья по'даны бы'ли ско'ро и стара'тельно.
Они' ещё не успе'ли поко'нчить с солёными хряща'ми и осетро'вым балыко'м, как на столе' уже' шипе'ла севрю'жка в сере'бряной кастрю'ле. За заку'ской Калаку'цкий вы'пил ра'зом две рю'мки во'дки, заби'л себе' куски' икры' и белоры'бицы, засова'л за ни'ми рожо'к горя'чего калача' и пото'м бо'льше мыча'л, чем говори'л. Но он ел уме'ренно. Ему' ну'жно бы'ло то'лько притупи'ть пе'рвое ощуще'ние го'лода. Тут он сде'лал переды'шку.
-- Изму'чился я, mon bon {добре'йший (фр.).}, до'лжен был ла'зить по леса'м... Кана'льи!.. Без своего' глаза' пропадёшь, как швед под Полта'вой...
Речь шла о стро'йке. Калаку'цкий давно' занима'лся подря'дами и стро'йкой домо'в и все шел в го'ру. На Па'лтусова он обрати'л внима'ние, знако'мил его' с дела'ми. Накану'не он назна'чил ему' быть на Варва'рке в тракти'ре и хоте'л потолкова'ть с ним "посурье'знее" за за'втраком.
Но Па'лтусов сам не начина'л разгово'ра о себе'. У него' был на э'то расчёт. Калаку'цкий -- для пе'рвых ходо'в -- каза'лся ему' са'мым лу'чшим рычаго'м. Нюх говори'л Па'лтусову, что он ну'жен э'тому "ловкачу'", так он называ'л его' про себя' и под э'той кли'чкой да'же заноси'л в записну'ю кни'жку о Калаку'цком.
-- Так вы совсе'м москвичо'м де'лаетесь? -- спроси'л его' Калаку'цкий за севрю'жкой.
-- Де'лаюсь.
-- Шту'ка любе'зная. Мы в молоды'х лю'дях нужда'емся, таки'х вот, как вы. О'чень уж овчи'ной у нас рази'т. Никого' нельзя' ввести' в опера'цию... И'ли вы'жига, и'ли хам!..
-- Мне нра'вится Москва'.
-- Сунду'к у ней хоро'ш, да не сра'зу его' отопрёшь, голу'бчик. Ха'мство уж о'чень меня' одолева'ет ино'й раз,-- да'же са'м-то овчино'й провоня'ешь... Че'стной челове'к!.. Ве'чером прие'дешь -- так и ра'зит от тебя'!..
Он то'же не начина'л без подхо'да. Говори'л он одно', а ду'мал друго'е. Он мы'сленно осма'тривал Па'лтусова. Ма'лый, ка'жется, на все ру'ки и с досто'инством: тако'е выраже'ние у него' в лице', а э'то -- гла'вное с купца'ми, осо'бенно е'сли из старове'ров, и с иностра'нцами. Де'нег у него' нет, да их и не ну'жно. Одна'ко все лу'чше, е'сли во'дится у него' пяток--де'сяток ты'сяч. Заручи'ться им на'до, предложи'ть пай.
-- Вы, я слы'шу, mon cher {мой ми'лый (фр.).},-- заговори'л он, так, ме'жду про'чим, пропуска'я ста'канчик лафи'ту,-- все с купчи'хами?..
-- Ко`е-кого' зна'ю,-- сказа'л Па'лтусов, чу`ть-чу'ть улыбну'вшись, и отёр усы' салфе'ткой.
-- Э'то хорошо'! Продолжа'йте! На'до завяза'ть свя'зи. У Ма'рьи Оресто'вны быва'ете?
-- Как же.
-- Э'та из му'жа верёвки вьет. Он то'же хам и самолюби'вое живо'тное. Но его' на'до ручны'м сде'лать. Вы э'того не забыва'йте. Ведь он пост занима'ет. Да что же э'то я все вам не скажу' то'лком... Вы ведь зна'ете,-- Калаку'цкий наклони'лся к нему' че'рез ло'коть,-- вы зна'ете, что у меня' тепе'рь для больши'х стро'ек... това'рищество на ве'ре ла'дится?
-- Слы'шал,-- отве'тил Па'лтусов ла'сково и сде'ржанно.
-- А зна'ете, что я в про'шлом году', когда' у нас бы'ло просто'е компаньо'нство, предоста'вил мои'м това'рищам?
-- В то'чности не зна'ю.
-- Се'мьдесят проце'нтиков! Joli? N'est ce pas? {Краси'во? Не так ли? (фр.).}
-- Joli,-- повтори'л Па'лтусов.
Он не люби'л францу'зить, но вы'говор был у него' гора'здо лу'чше, чем у Калаку'цкого.
-- Мне бы хоте'лось и вас примости'ть. В карма'н я к вам не залеза'ю...
-- У меня' кро'хи, Серге'й Степа'нович,-- вы'говорил с благоро'дной усме'шкой Па'лтусов.
-- Ничего'. Когда' совсе'м нала'жу, скажу' вам. Что бу'дет -- та'щите. Не на теку'щем же счёту по два проце'нта получа'ть!
Па'лтусов по'нял то'тчас же, почему' Калаку'цкий сде'лал ему' тако'е предложе'ние. Э'то его' не заста'вило попя'титься. Напро'тив, он нашёл, что э'то умно' и толко'во. Он знал, что Калаку'цкий зараба'тывает больши'е де'ньги, и все говоря'т, что че'рез три-четы'ре го'да он бу'дет са'мый кру'пный строитель-подря'дчик.
-- Благодарю' вас,-- сказа'л он дове'рчивым то'ном и сейча'с же сообщи'л Калаку'цкому, каки'е у него' есть деньжо'нки, не скрыл и того', в како'м они' ба'нке лежа'т и ско'лько ему' ну'жно, что'бы обзавести'сь кварти'рой.
Калаку'цкий все э'то одо'брил. Они' подходи'ли друг к дру'гу. Строи'тель был челове'к малогра'мотный, нигде' не учи'лся, вы'шел в офице'ры из ю'нкеров, но роди'лся в ба'рской семье'. Его' прикрыва'л плохо'й францу'зский язы'к и лоск, вывози'ли смётка и сме'лость. Но ему' ну'жен был на вре'мя посо'бник в тако'м ро'де, как Па'лтусов, гора'здо образо'ваннее, нове'е, то'ньше его' са'мого.

IX

По'сле котле'т принесли' шампа'нского. Па'лтусов угоща'л им, Калаку'цкий при'нял; но счет за'втрака они' раздели'ли попола'м. Пода'ли ко'фе и ликёры. Половы'е ушли', поста'вив три раскры'тых я'щика с сига'рами.
-- Так вот, любе'знейший Андре'й Дми'трич,-- заговори'л Калаку'цкий, и его' глаза' уста'вились на Па'лтусова,-- я хочу' вас нанима'ть, и'ли с ва'ми сою'з заключи'ть.
-- В како'м смы'сле?-- спроси'л Па'лтусов.
Вина' он вы'пил дово'льно, но язы'к его' был так же сде'ржан, как и в нача'ле за'втрака. То'лько ще'ки ста'ли розове'е. Он о'чень от э'того похороше'л.
-- Да в том, су'дарь мой, что вам на'до быть мои'м та'йным агенто'м.
-- Аге'нтом? -- переспроси'л Па'лтусов, переста'вив ударе'ние.
-- И'менно! Ха, ха! Я не в сы'щики вас беру'. Рассу'дите -- вы мне уже' говори'ли, что жела'ли бы присмотре'ться к дела'м и вы'брать себе', что на ру'ку. Ну не пойдёте же вы ко мне в конто'рщики и'ли наря'дчики?.. Компаньо'ном -- у вас капита'ла нет... Пай предложу' вам с удово'льствием. Но э'того ма'ло. Вы мо'жете быть весьма' и весьма' поле'зны на'шим опера'циям и тепе'рь и по'сле... У меня' в голове' мно'го проже'ктов. Я це'лые дни за'нят, разрыва'юсь, как ка'торжный, и стра'шно от э'того теря'ю... Тут на'до челове'ка отыска'ть, туда' заеха'ть, там понюха'ть. Вот и необходи'м аге'нт! Но како'й? Вы не обижа'йтесь... тако'й, что'бы сто'ил компаньо'на.
-- Понима'ю, понима'ю,-- ти'хо повторя'л Па'лтусов и гляде'л в стака'н с шампа'нским, то'чно любова'лся, как иглы' то'нкого льда мига'ли в вине' и гна'ли наве'рх пузырьки' га'за.
-- И не побре'згуете?
-- Иде'я хороша'!
-- И тяну'ть не'чего. Про'волочка вся'кому де'лу -- капу'т!.. А положе'ние просто'е -- проце'нт. Вам небо'сь ска'зывали, что я уме'ю плати'ть и дели'ться? Э'то -- пе'рвое. Прими'те до'брый сове'т...
Тут глаза' Па'лтусова слегка' покрасне'ли.
-- Иде'я прекра'сная, Серге'й Степа'нович!-- вы'говорил он и встал со стака'ном в руке'. Глаза' его' обежа'ли и светёлку с ви'дом на пёстрый ковёр крыш и церко'вных глав, и то, что стоя'ло на столе', и своего' собесе'дника, и себя' са'мого, наско'лько он мог ви'деть себя'.-- У вас есть инициати'ва!-- уже' горя'чее воскли'кнул он и по'днял стака'н, прибли'зив его' к Калаку'цкому.
-- Без учёных слов, голу'бчик!..
-- Нет, позво'льте его' повтори'ть, Серге'й Степа'нович! Инициати'ва! По-ру'сски -- почи'н, е'сли вам уго'дно! Отчего' мы, дворя'не, лю'ди с образова'нием, хоро'ших фами'лий, уступа'ем всем э'тим... Как вы выража'етесь -- ха'мам? Отчего'? Оттого', что почи'на нет... А хам -- умён, Серге'й Степа'нович!
-- Плут!-- вы'рвалось у Калаку'цкого.
-- Умён,-- повтори'л Па'лтусов.-- Я его' не презира'ю. Тако'й же руса'к, как и мы с ва'ми... Я говорю' о мужике', вот об тако'м Алексе'е, что слу'жит нам, о ря'дчике, деся'тнике, штукату'ре... Мы должны' с ни'ми сла'диться и сказа'ть купе'цкой мошне': пора' тебе' с на'ми дели'ться, а не хо'чешь, так мы тебя' под но'жку.
-- Отли'чно! Да вы ора'тор! Разуме'ется, нам сле'дует выку'ривать бо'роду. Я э'то и де'лаю...
-- За э'ту иде'ю позво'льте чо'кнуться,-- протяну'л Па'лтусов стака'н к Калаку'цкому.
Тот то'же привста'л. Они' чо'кнулись и три ра'за поцелова'лись. Э'то сде'лалось ка'к-то само' собо'й.
И Калаку'цкий на'чал расска'зывать анекдо'ты из свое'й пра'ктики: как он начина'л, чему' вы'учился, ско'лько раз висе'л на волоске'. Он привира'л нево'льно, в жару' ра'зговора, увели'чивая ци'фры убы'тков и барыше'й, щеголя'л свое'й смёткой и делово'й неустраши'мостью. Все э'то отли'чно схва'тывал Па'лтусов; но хвастли'вые ре'чи строи'теля, возбуждённые вино'м, па'ры шампа'нского, арома'т ликёров, дым дороги'х сига'р обра'зовали вокру'г Па'лтусова атмосфе'ру, в кото'рой его' воображе'ние опя'ть заигра'ло. Ведь вот э'тот подря'дчик не Бог зна'ет како'го ума', без зна'ний, с грубова'той нату'рой, а ведёт же тепе'рь чуть ли не миллио'нные дела'! И на'до поклони'ться ему' за э'то. Он -- пе'рвый из "пионе'ров"-дворян пошёл на ра'зведки и стал выхва'тывать куски' изо рта толстобрюхих ла'вочников и целова'льников. Я'вится он, Па'лтусов, а за ним и друго'й, и тре'тий -- лю'ди то'нкие, культу'рные, все пони'мающие, и почну'т прибира'ть к рука'м э'тот купе'цкий "го'род", доберу'тся до его' кубы'шек, складов и амба'ров, настро'ят дворцо'в и ску'пят у обанкрутивши'хся купцо'в их дома, фа'брики, ла'вки, конто'ры. И ему каза'лось, то'чно он не в светёлке тракти'ра, а на возду'шном шаре поднялся на две'сти са'жен от земли и смо'трит отту'да на Москву', на Ильинку, на ряды' и пло'щади, на толкотню' и езду' чуть заме'тных насекомых-людей.
-- А сего'дня, mon cher,-- захрипе'л опя'ть Калаку'цкий,-- не уго'дно ли вам бу'дет испо'лнить два пору'ченьица?
Па'лтусов не удиви'лся э'той америка'нской быстроте' осуществле'ния пла'на. Он вы'слушал внима'тельно, записа'л, что ну'жно, переспроси'л ско'ро и то'чно и незаме'тно, проща'ясь с строи'телем, привёл его' к разме'рам проце'нта за свои' услу'ги.
-- Ви'дите,-- сказа'л Калаку'цкий, выпрямля'я грудь.-- Дел у меня' не'сколько. Те иду'т свои'м чередо'м. А вот по но'вому това'риществу -- на ве'ре. Расхо'ды поло'жим в три'ста пятьдеся'т рубле'й,-- протяну'л он,-- и де'сять проце'нтов с чи'стой при'были. Ça vous va?.. {Э'то вам подхо'дит?.. (фр.).}
Па'лтусов мо'лча поклони'лся и пожа'л ру'ку Калаку'цкому. В голове' его' уже' сиде'ло черново'е нотариа'льное усло'вие, кото'рое он на днях и подбро'сит патро'ну.
Он так и назва'л его' мы'сленно: "патро'н". Э'то ему' не о'чень понра'вилось. Он не хоте'л бы ни от кого' зави'сеть. Но ра'зве э'то зави'симость? Э'то купля-прода'жа -- не бо'льше.
Калаку'цкий сел в дро'жки, запряжённые па'рой чуба'рых лоша'док с пристя'жкой, и поскака'л к Ва'рварским воро'там. Па'лтусов оста'лся в "го'роде" и веле'л ку'черу "тро'гать" в "Славя'нский база'р".

X

Рестора'н "Славя'нского база'ра" доеда'л свои' за'втраки. Остава'лось че'тверть до двух часо'в. За'ла, переде'ланная из трехэта'жного база'ра, в э'тот я'сный день поража'ла прие'зжих из прови'нции, да и москвиче'й, кто в ней ре'дко быва'л, свои'м просто'ром, све'том све'рху, движе'ньем, архитекту'рными подро'бностями. Чугу'нные вы'крашенные столбы' и помо'ст, выступа'ющий посреди'не, с купидо'нами и завиту'шками, наполня'ли пустоту' огро'мной махи'ны, остана'вливали на себе' глаз, щекота'ли по-сво'ему сму'тное худо'жественное чу'вство да'же у закору'злых обыва'телей отку'да-нибудь из Чухломы' и'ли Варна'вина. Иду'щий ова'лом ряд широ'ких о'кон второ'го этажа', с бю'стами ру'сских писа'телей в просте'нках, пока'зывал и'звнутри драпиро'вки, обо'и под изразцы', фигу'рные две'ри, просве'ты площа'док, о'кон, ле'стниц. Бассе'йн с фонта'нчиком прибавля'л к смягчённому то'поту ног по асфа'льту то'нкое журча'ние стру'ек воды'. От них шла све'жесть, кото'рая говори'ла как бу'дто о прису'тствии зе'лени и'ли гро'та из мши'стых камне'й. По сте'нам поло'гие дива'ны темно-ма'линового три'па успока'ивали зре'ние и мани'ли к себе' за столы', покры'тые све'жим, глянцевито-выгла'женным бельём. Сто'лики поме'ньше, расста'вленные по обе'им сторона'м помо'ста и столбо'в, сгуща'ли тракти'рную жизнь. Чёрный с украше'ниями буфе'т под часа'ми, занима'ющий всю за'днюю сте'ну, покры'тый сплошь заку'сками, смотре'л столо'м бога'той лаборато'рии, где расста'влены разноцве'тные препара'ты. Спра'ва и сле'ва в передни'х стоя'ли су'мерки. Служи'тели в голубы'х руба'шках и казаки'нах с сбо'рками на та'лье, молодцева'тые и степенны'е, мо'лча ве'шали ве'рхнее пла'тье. Из стекля'нных двере'й видне'лись обши'рные се'ни с ле'стницей наве'рх, заве'шенной три'повой верёвкой с кистя'ми, а в глубине' мелька'ла езда' Нико'льской, блесте'ли вы'вески и подъе'зды.
Больши'ми деньга'ми дыша'л весь оте'ль, отстро'енный на сла'ву, немно'го уже' зато'птанный и не так стара'тельно содержи'мый, но хлёсткий, броса'ющийся в нос свои'м моско'вским комфо'ртом и убра'нством.
За'ла рестора'на ещё не начала' пусте'ть. Э'то был час биржевы'х ма'клеров и "за'йцев" почи'ще, час ра'нних обе'дов для прие'зжих "из губе'рнии" и по'здних за'втраков для тех, кто лю'бит проводи'ть це'лые дни за тракти'рной ска'тертью. Не'мцев и евре'ев сейча'с мо'жно бы'ло призна'ть по носа'м, цвету' во'лос, коро'тким бакенба'рдам, конто'рской франтова'тости. Они' вели' за отде'льными стола'ми бо'йкие разгово'ры, пи'ли не мно'го, но угоща'ли друг дру'га, посма'тривали на ча'сы, охора'шивались, расска'зывали слу'чаи из пра'ктики, ча'сто хохота'ли ра'зом, де'лали неме'цкие "ви'цы" {тяжелове'сные остро'ты (от нем.: Witz).}. За больши'м столо'м, о'коло са'мого бассе'йна, помести'лось дворя'нское семе'йство, то'лько что прие'хавшее: оте'ц при солда'тском Гео'ргии на кори'чневом пиджаке', с двойны'м подборо'дком, мать -- в туале'те, гуверна'нтка, штук пять подро'стков, ро'дственница-девица, бо'йкая и серди'тая, успе'вшая уже' наговори'ть неприя'тностей суетли'вому лаке'ю, ты'ча ему' в нос местоиме'ние "вы", к кото'рому, ви'димо, не бы'ла привы'чна с прислу'гою. Они' за'втракали на це'лый день, отправля'ясь осма'тривать Гранови'тую пала'ту, ца`рь-пу'шку, собо'ры, по доро'ге синода'льную типогра'фию, отслу'шать моле'бен у Иве'рской, пое'сть пирожко'в у Фили'ппова на Тверско'й и до обе'да попа'сть в Голофте'евскую галере'ю, где ро'дственница должна' непреме'нно купи'ть себе' подвя'зки и па'ру боти'нок и наде'ть их до теа'тра. А биле'ты рассчи'тывали добы'ть у бары'шников. Бли'же к буфе'ту, за сто'ликом, на одно'й стороне' выделя'лось дво'е вое'нных: драгу'н с воротнико'м пе'рсикового цве'та и гуса'р в све`тло-голубо'м ме'нтике с серебро'м. Они' "души'ли" по'ртер. По пра'вую ру'ку, оди'н, с газе'той, конча'л за'втрак седо'й вы'сохший стари'к с жёлтым лицо'м и пло'тно остри'женными во'лосами -- из Петербу'рга, большо'й ба'рин. Он ел ме'дленно и брезгли'во, вино' пил с водо'й и, потре'бовав себе' полоска'нье, вы'мыл ру'ки из графи'на. Лаке'й говори'л ему' "ва'ше сияте'льство". В одно'й из ниш два купца-рыбопромыш'ленника крести'лись, встава'я и'з-за стола'. Ка'ждый дал лаке'ю по ме'дному пятаку'. Они' потре'бовали одну' по'рцию се'лянки по-моско'вски и выпи'ли по три рю'мки тра'внику. Купидо'ны им понра'вились.

XI

Па'лтусов вошёл в рестора'н, останови'лся спино'ю к буфе'ту и огляну'л за'лу. Его' бы'стрые дальнозо'ркие глаза' сейча'с же различи'ли на противополо'жном конце', у двере'й в ко'мнату, замыка'ющую рестора'н, гру'ппу челове'к в пять биржевико'в и ме'жду ни'ми того', кто ему' был ну'жен.
Подверну'вшемуся лаке'ю с дли'нными жи'дкими бакенба'рдами он сказа'л ла'сково:
-- Не труди'тесь, голу'бчик.-- И прошёл че'рез всю за'лу. Прислу'ге во фра'ках он везде' говори'л "вы".
Он наме'тил у стола' биржевико'в молодо'го брюне'та с лицо'м, каки'е попада'ются в магази'нах белья' и же'нских мод, в у'зких бакенба'рдах, с причёской "капу'льчиком", в темно-кра'сном ша'рфе, перехва'ченном ма'товым золоты'м кольцо'м. Пиджа'к из англи'йского шевио'та сиде'л на нем гла'дко и выка'зывал его' округлённые, па'дающие, как у же'нщины, пле'чи.
-- Карл Христья'ныч! -- окли'кнул его' Па'лтусов. Ему' и ну'жно бы'ло э'того са'мого ма'клера.
Биржеви'к привста'л и напра'вил на него' простова'тые ма'сленые глаза'.
-- Почте'ние! -- сказа'л он с умы'шленной интона'цией ру'сского немца-шу'тника, подража'ющего "купе'цкому" жа'нру.
И ру'ку по'дал наро'чно ребро'м, а не ладо'нью. Па'лтусов отве'тил ему' в тон:
-- Изво'лили отку'шать?
-- Как же! Побалова'лись. Пора' и пошаба'шить.
-- Мо'жно на па'ру слов?
-- С на'шим удово'льствием.
И, обрати'вшись к остальны'м, ма'клер сказа'л им по-неме'цки:
-- Kinder! Auf Wiedersehen! Präzise {Де'ти! До свида'нья! То'чно (нем.).}.
Те почему'-то загогота'ли.
"Ка'рлуша" -- так его' зва'ли прия'тели -- отряхну'лся, дал лаке'ю на чай, попра'вил га'лстук и взял Па'лтусова под ру'ку. Они' пошли' не спеша' в углову'ю ко'мнату, где никого' уже' не бы'ло.
Разгово'р дли'лся не бо'льше десяти' мину'т. Ма'клер стоя'л, а Па'лтусов присе'л на коне'ц дива'на.
Слы'шны бы'ли слова': "пай", "но'вый ко'рпус", "сам Серге'й Степа'нович", "пусти'ть в ход", "курта'ж". Не'мчик то'лько кива'л голово'й да игра'л цепо'чкой и ра'за два сказа'л:
-- Без сумле'нья. В настоя'щем ви'де.
Он уже' ина'че не уме'"л говори'ть с ру'сскими, как таки'м языко'м.
-- Ста'ло, живёт? -- спроси'л Па'лтусов, поднима'ясь и пожима'я ему' ру'ку.
-- Бу'дьте благонадёжны...
Ма'клер заторопи'лся.
-- Вы уж, голу'бчик, извини'те, пожа'луйста, по'сле би'ржи... А тепе'рь на'до...
Из губ его' слете'ло не'сколько имён. Из за'лы мо'жно бы'ло расслы'шать:
-- К Ценке'ру, на Маросе'йку, у Кно'па, Корзи'нкины... Да ещё к Катуа'ру!..
Вы'шло но'вое рукопожа'тие.
-- Как ку'рса? -- спроси'л на ходу' Па'лтусов.
-- Ку'рса?
Ма'клер останови'лся, щёлкнул языко'м и вы'говорил:
-- Швах!
И почти' бего'м пусти'лся по рестора'ну.
Гля'дя вслед убега'вшему не'мчику, Па'лтусов вспо'мнил сего'дняшние весёлые ре'чи ба'нковского дире'ктора. Вот хоть бы э'тот Ка'рлуша! Кака'я ему' цена'? А он, наве'рно, зараба'тывает ты'сяч двена'дцать, а то, гляди', и все шестна'дцать. Не ве'село це'лое у'тро разъезжа'ть по конто'рам, а пото'м бе'гать по би'ржевому за'лу. Да ведь у него' в голове' зато' ни одно'й свое'й мы'сли. Он да'льше десяти'чных дробе'й вряд ли ходи'л. Днем колеси'т по Москве' и юли'т на би'рже; по'сле би'ржи -- обе'д, а но'чью пля'шет -- неве'ст себе' выпля'сывает -- до петухо'в; сего'дня в Большо'й Алексе'евской, за'втра на Разгуля'е, в Плетешка'х, послеза'втра на Тата'рской... И выпля'шет -- возьмёт полмиллио'на и ба'нковый учреди'тель бу'дет. Зато' он не'мец! А Евгра'ф Петро'вич уверя'ет, что "не'мцы ме'жду собо'й везде' сню'хаются".
Он улыбну'лся. Ему' в су'щности не'чего бы'ло зави'довать э'тому Ка'рлуше. Тако'й "капу'льчик" до'лжен успева'ть при ста'чке своего' бра'та не'мца. Чего'-нибудь позамыслова'тее вы'годной жени'тьбы и ма'клерского дохо'да он не вы'думает. Не те у него' мозги'...
У буфе'та Па'лтусова кто'-то удержа'л двумя' рука'ми. Он по'днял го'лову и рассмея'лся. С непритво'рным удово'льстием обня'л он сам высо'кого, немно'го пу'хлого, совсе'м бри'того мужчи'ну, одни'х с ним лет, в коро'ткой си'ней визи'тке и се'рых пантало'нах. За грани'цей его' вся'кий при'нял бы за молодо'го францу'зского нота'риуса и'ли за англи'йского духо'вного, снявшего' с себя' долгопо'лый сюрту'к. Мя'гкие ру'сые во'лосы с пробо'ром на бо'ку, подстри'женные сза'ди и гла'дко причёсанные спе'реди, необыкнове'нно подходи'ли к кру'пному носу', золоты'м очка'м, до'брым и у'мным глаза'м э'того москвича', к его' заостря'ющемуся брюшку', то'нкой усме'шке и бе'лым рукам-огу'рчикам. Держа'лся он пря'мо, да'же немно'го вы'прямившись, и не наклоня'л го'лову, а подава'лся вперёд всем ту'ловищем.
-- Па'лтусов!
-- Пирожко'в!
Они' гро'мко чмо'кнули себя' в щеки'.
-- Где пропада'ете? -- спроси'л Па'лтусов, все ещё приде'рживая прия'теля.
-- А вы? Я был в дере'вне с ма'я вот по сие' вре'мя.
-- Э'то и ви'дно.
Па'лтусов указа'л глаза'ми на брюшко' Пнрожко'ва.
-- Да, е'сть-таки разви'тие са'льника. Вот все хожу'.
-- Вы здесь за'втракаете?
-- Поко'нчил. Не вы'пить ли э'лю?
-- Я тороплю'сь. Ах, кака'я доса'да!
Па'лтусов опя'ть нелицеме'рно намо'рщил лоб. Ему' о'чень хоте'лось покаля'кать с э'тим "сла'вным ма'лым", кото'рого он счита'л "у'мницей" и да'же "учёным". Но де'ло не жда'ло. Он э'то и объясни'л Пирожко'ву.
Прия'тель не возмути'лся; без вся'ких перели'вов го'лоса -- как говоря'т все почти' молоды'е ру'сские -- спроси'л он у Па'лтусова, где тот живёт и что вообще' де'лает.
-- Пуска'юсь в вы'учку к Ти'там Ти'тычам,-- сказа'л Па'лтусов но'той, в кото'рой сквози'ла со'вестливость.
-- Вот что!-- протяну'л его' прия'тель.-- Что ж! шту'ка весьма' интере'сная. Мы не зна'ем э'того ми'ра. Тепе'рь но'вые нра'вы. Пре'жние Ти'ты Ти'тычи па'хнут уже' дорефо'рменной полосо'й.
-- Да я не литера'тор, Ива'н Алексе'евич, я -- для разжи'вы. Что ж та'к-то болта'ться?
Глаза' Пирожко'ва повеселе'ли.
-- Вы своего' ро'да Станле'й! Я всегда' э'то говори'л. Смётка у вас есть, мы'шцы, не'рвы... И Балка'ны переходи'ли.
Они' о'ба ти'хо рассмея'лись. Па'лтусов вы'хватил часы' из карма'на.
-- Ба'тюшки! два'дцать тре'тьего! Голу'бчик Ива'н Алексе'ич, заверни'те... Оста'вьте ка'рточку... Пообе'даем. Ведь вы поку'шать лю'бите по-пре'жнему?
-- Есть тот грех!
-- В "Эрмита'же"? Стерля'дку по-америка'нски, зна'ете, с тома'тами.
По лицу' Пирожко'ва пошла' волни'стая ли'ния челове'ка, зна'ющего толк в еде'.
-- Так на Дмитро'вке?
-- Да, да!..-- торопи'лся Па'лтусов.
Они' выходи'ли вме'сте. В пере'дней Па'лтусов, наде'в пальто', опя'ть взял Пирожко'ва за борт визи'тки. Ему' вспо'мнилась их жизнь го'да три пе'ред тем, в меблиро'ванных ко'мнатах у чудака' учи'теля, кото'рому никто' не плати'л.
-- Фиваи'да-то на'ша ру'шилась! -- возбуждённо сказа'л он Пирожко'ву.-- Сла'вно жи'ли! Что за ти'пы бы'ли! И Васи'лий Алексе'ич с свое'й кероси'новой ку'хней... Где он? Пи'шет ли что? Вряд ли!
-- У'мер,-- отвеча'л Пирожко'в, и улы'бка засты'ла у него' на губа'х.
Они' смо'лкли.
-- Бу'ду ждать!-- кри'кнул Па'лтусов из се'ней.-- Заха'живаете ли когда' к Долгу'шиным?
-- По прие'зде ещё не был.
-- Гнию'т на ко'рню. Дворя'нское вырожде'ние!..-- Фра'за Па'лтусова прогуде'ла в сеня'х.

XII

Ма'лый в голубо'й руба'шке натяну'л на Пирожко'ва коро'ткое, уже' послужи'вшее пальто' и по'дал трость и шля'пу. Ива'н Алексе'ич и зи'му и ле'то ходи'л в высо'кой цилиндри'ческой шля'пе, кото'рую покупа'л всегда' к Па'схе. Он пошёл не спеша'.
Встре'ча с Па'лтусовым и его' отнесла' к той зиме', когда' они' жи'ли в ко'мнатах у учи'теля арифме'тики Скороду'мова, в переу'лке на Сре'тенке, о'коло це'ркви "Успе'нья в Печа'тниках". Тогда' Ива'н Алексе'ич серьёзно поду'мывал о магисте'рском экза'мене. Прошло' три го'да, а он все ещё не маги'стр. Пра'вда, он е'здил за грани'цу, но вряд ли с специа'льною це'лью. Он изуча'л мно'го хоро'ших вещёй ра'зом: и движе'ние филосо'фских иде'й, и у'личную жизнь, и рестора'ны, и же'нщин, и теа'тры, и журнали'зм... Чита'л он нема'ло кни'жек, ха'живал и в кабине'ты, по свое'й нау'ке принима'лся за собира'ние специа'льных мемуа'ров и да'же заплати'л три золоты'х за пра'во име'ть свой стол с микроско'пом. Но ка'к-то рабо'ты не вы'шло. В Москве' вре'мя текло' опя'ть почти' что так, как оно' текло', когда' Ива'н Алексе'ич ко'нчил курс кандида'том и отдыха'л, живя' в Лоску'тном. И э'то сла'вная полоса' была'. Мно'го пи'ли по'ртеру и э'лю. Це'лые ве'чера проводи'ли в билья'рдной; зато' журна'лы и кни'жки чита'ли запо'ем, то'чно варе'нье глота'ли ло'жками. Ино'й раз, не встава'я, в посте'ли пролёживали до су'мерек с каки'м-нибудь англи'йским то'мом по психоло'гии и'ли этногра'фии. А там ве'чер -- в теа'тре молоды'х актри'с подде'рживали, в клу'бе люби'тельниц поощря'ли, ра'звивали их, покупа'ли им Шекспи'ра, переводи'ли им отры'вки из немецки'х кри'тиков, кто не знал языка'. Спо'ры, бесе'ды... На Сре'тенке, у Скороду'мова, на'чался непреры'вный содо'м. Ско'лько прошло' отли'чных ребя'т и'ли заба'вных, неле'пых; но с ни'ми ве'село жило'сь. И каки'е же'нщины попада'лись! Пойду'т всей гурьбо'й в конце'рт, в о'перу, наслу'шаются му'зыки, и до пяти' часо'в утра' "пивно'е ца'рство", пою'т хо'ром кавати'ны, спо'рят, ины'е руга'ют "италья'нщину", дым коромы'слом, летя'т и'мена: Чайко'вский, Рубинште'йн, Бала'кирев, Серо'в! На друго'й день голова' трещи'т. Идёт в ход зе'льтерская вода'. Поко'йник Васи'лий Алексе'ич -- опя'ть полоса'... Нату'ра э'того скита'льца, его' причу'ды, лень, ум, дарови'тость; не ви'данное Пирожко'вым обая'ние на же'нщин, вся жизнь, со'тканная из не'жных сноше'ний с ни'ми. И на э'то це'лый год пошёл. "Номера'" ру'хнули. Да и пора' бы'ло. Не'сколько ме'сяцев в дере'вне отрезви'ли. Тут уж план рабо'ты вы'яснился: досу'га вво'лю. Хозя'йство ведёт брат, ку'шать мо'жно всласть; но и моцио'ну мно'го. Ходи' себе' по ли'повой алле'е и поглоща'й кни'жки. О'сень стоя'ла небыва'лая. И тепе'рь жаль, что поторопи'лся в го'род; да ка'к-то нельзя'...
Пирожко'в стал в разду'мье под наве'сом подъе'зда -- куда' идти'? Идти' мо'жно -- куда' захо'чешь. Но никуда' не ну'жно идти' Ива'ну Алексе'ичу. Нет у него' ни казённой слу'жбы, ни конто'ры, ни рабо'ты в университе'тском кабине'те. Ещё не начина'л её. Да и не все там съе'хались, профе'ссор в заграни'чном о'тпуску, ассисте'нт бо'лен. Зайти' ра'зве по ста'рой па'мяти в аудито'рию? Не хо'чется; что за охо'та припомина'ть зады'? Слы'шно, како'й-то доце'нт у юри'стов собира'ет аудито'рию челове'к в две'сти, говори'т но'во, сме'ло, гото'вится к ле'кциям. Неду'рно бы; да, ка'жется, ле'кции-то его' поутру', с десяти' часо'в. Почита'ть ра'зве газе'ты в конди'терской? Так лу'чше подня'ться в чита'льню того' же "Славя'нского база'ра". Там деся'тка два газе'т. Тяжеле'нько! С не'которых пор Ива'н Алексе'ич чу'вствует иногда' лёгкую оды'шку, ему' неприя'тны вся'кие спу'ски и подъёмы. И пе'чень начала' немно'го поша'ливать. Не'т-нет да и коло'тье. Он пил го'рькую во'ду в дере'вне.
"Куда' же идти'?" -- ещё раз спроси'л себя' Пирожко'в и заме'длил шаг ми'мо цветно'го, всегда' привлека'тельного до'ма синода'льной типогра'фии. Ему' реши'тельно не приходи'ло на па'мять ни одного' прия'тельского лица'. Зайти' в окру'жный суд? На уголо'вное заседа'ние? Слу'шать, как обвиня'ется в кра'же со взло'мом крестья'нин Ники'фор Варсо'нофьев и как его' бу'дет защища'ть "помо'щник" из евре'ев с надрыва'ющею ду'шу карта'востью? До э'того он ещё не дошёл в Москве'...
Москва'!.. Он име'л к ней сла'бость, да и тепе'рь лю'бит её по-сво'ему, как "этнографи'ческий центр". Изуча'ть её бы'ло бы занима'тельно. Разби'ть на о'бласти: фа'брики, рабо'чий люд, нра'вы и обы'чаи вот э'того са'мого "го'рода", раско'л, проститу'ция. Хорошо'! Но ежедне'вных ресу'рсов про'сто для ра'звитого челове'ка, как он, с европе'йскими привы'чками, с жела'ньем по'сле за'втрака поговори'ть о живо'м вопро'се, найти' сейча'с же под бо'ком кружо'к лю'дей... Э'того нет. Пре'жде у него' был Лоску'тный, бы'ли номера' на Сре'тенке... Должно' быть, мо'лодость прохо'дит; ста'рые прия'тели разбрели'сь и слиня'ли, но'вых что'-то не выраста'ло. Вот Па'лтусов ещё из са'мых бо'йких, но его' тяне'т к нажи'ве -- э'то я'сно...
Ива'н Алексе'ич повёл но'сом. Па'хло фру'ктами, спе'лыми я'блоками и гру'шами -- характе'рный осе'нний за'пах Москвы' в я'сные сухи'е дни. Он останови'лся пе'ред разно'счиком, присе'вшим на ко'рточках у тротуа'рной ту'мбы, и купи'л па'ру груш. Ему' о'чень хоте'лось пить от густо'го, пря'ного со'уса к ди'кой козе', съе'денной в рестора'не. Гру'ши оказа'лись жесткова'ты, но вку'сны. Ива'н Алексе'ич не стесня'лся есть их на у'лице.
Он люби'л свобо'ду, како'ю все по'льзуются на пари'жских бульва'рах, но остава'лся дже`нтльме'ном, никогда' не позволя'л себе' никако'й ре'зкой вы'ходки: э'то лежа'ло в его' нату'ре.
Фрукто'вые за'пахи, вкус груш, не утоли'вших вполне' его' жа'жды, привели' его' к мы'сли о квасно'й ла'вке. Ведь э'то в двух шага'х. Ход с Нико'льской. Он перешёл у'лицу.

XIII

Проника'ют к квасно'й ла'вке -- одна' то'лько и по'льзуется изве'стностью -- че'рез Сунду'чный ряд, под вы'веску, кото'рая доживёт, наве'рное, до дня разруше'ния гости'ного двора' с его' но'рами, провали'вшимися пли'тами и полови'цами, сы'ростью, духото'й и во'нью. Но мно'гие пожале'ют ле'том о прохла'де Сунду'чного ря'да, где недалеко' от вхо'да уста'лый пу'тник, изму'ченный толкотне'"й суро'вских ла'вок и соро'чьей болтовне'"й зазыва'ющих мальчи'шек и молодцо'в Ножо'вой ли'нии, находи'л квасно'е и съедо'бное приво'лье...
Ива'н Алексе'ич студе'нтом и ещё не так давно', в "эпо'ху" Лоску'тного, часте'нько заха'живал сюда' с компа'нией. Он не быва'л тут бо'льше двух лет. Но ничто', ка'жется, не измени'лось. Да'же кра'сный полиня'лый сунду'к, оби'тый же'стью, стоя'л все на том же ме'сте. И друго'й, поме'ньше,-- в ла'вке ря'дом, с бока'ми в буке'тах из роз и цветны'х завиту'шек. И так же неудо'бно идти' по покато'му полу', все так же натыка'ешься на я'щики, рого'жи, доски'.
За не'сколько шаго'в до квасно'й ла'вки обда'ст вас сыро'й све'жестью погре'ба, и я'годные га'зы начина'ют вас щекота'ть в ноздря'х. Доно'сятся испаре'ния съестно'го. Три разно'счика -- бессме'нно промышля'ющие на э'том ме'сте -- расположи'лись у вхо'да в ла'вку, напра'во и про'тив неё. Они' в постоя'нной суете'. День вы'пал скоро'мный. У двои'х име'лись пирожки' с ли'вером, с мя'сом и ка'шей, с я'йцами и капу'стой, с я'блоками и варе'ньем. Тре'тий предлага'л ветчину' в большо'м ро'зовом куске' с не'жным жи'ром и жа'реные мозги'. Пода'льше стоя'л ры'бник для люби'телей по'стной еды' и в скоро'мный день. Разно'счики с фру'ктами ча'сто проходи'ли ми'мо, выкри'кивая това'р, и загля'дывали в квасну'ю ла'вку.
Ка'ждый раз, когда', быва'ло, Ива'н Алексе'ич приходи'л сюда' в прия'тельском о'бществе и спра'шивал: "С чем пирожки'?", он осо'бенно улыба'лся от созву'чья с со'бственной фами'лией. Не мог он воздержа'ться от то'чно тако'й же улы'бки и тепе'рь. Пе'ред ним распа'хивал дово'льно ещё чи'стую ве'рхнюю холсти'ну жи'листый белоку'рый ра'зносчик, отки'нувший от тя'жести все своё ту'ловище наза'д.
-- Прика'жете па'рочку?
Пирожко'в сде'лал знак руко'й, говори'вший: "Повремени' ма'лость".
В просто'рной ла'вке без о'кон, тёмной, го'лой, пы'льной, с гря'зью по сте'нам, по кра'шеным стола'м и скаме'йкам, по прила'вкам и деревя'нной ле'стнице -- вниз в по'греб -- с большо'й ико'ной посреди'не сте'ны,-- все покры'то ли'пким сло'ем сла'дких оста'тков расплёсканного и разма'занного ква'су. Бы'ло там челове'к бо'льше десяти' потреби'телей. Молодцы' в чёрных и си'них сиби'рках, пропита'вшихся той же о'строй и скли'зкой сы'ростью и пле'сенью,-- одни' сбе'гали в подва'л и приноси'ли квас, други'е -- поста'рше -- налива'ли его' в стака'нчики-кружки, вни'зу пуза'тенькие и с вы'вернутыми края'ми. Таки'е стака'нчики сохрани'лись то'лько в ква'сных, у сби'тенщиков, да по сёлам, в харче'внях и шинка'х.
Свобо'дное ме'сто нашло'сь для Пирожко'ва у вхо'да напра'во. Он заказа'л себе' гру'шевого ква'су. Пу'блика всегда' занима'ла его' в э'той квасно'й ла'вке. Непреме'нно, кро'ме гостинодво'рцев, зае'зжих купцо'в, ме'лкого прика'зного лю'да, дву'х-трех обтрёпанных ли'чностей в неме'цком пла'тье, каки'х в Ножо'вой зову'т "Петру'шка У'ксусов", очу'тится здесь ба'рыня с поку'пками, из дворя'нок, соблю'дающая све'тскость, но обедне'вшая и'ли скупа'я. Она' наеда'ется вплотну'ю, но не лю'бит встреча'ться с знако'мыми и, е'сли мо'жно, не узна'ет их.
Все смотре'ло и сего'дня, как тому' быть сле'довало.
Ива'н Алексе'ич огля'дывал пу'блику, попива'я холо'дный, бью'щий в нос, мутнова'тый квас. Вот и ба'рыня. Она' опорожни'ла три стака'на ква'су по'сле полуфунто'вого ло'мтя ве'тчины и четырёх пирожко'в и собира'ет поку'пки. Ба'рыне лет под со'рок. Она' нарумя'нена. Э'то ви'дно из-по'д вуале'тки. Нос и лоб её лосня'тся от испа'рины. Гу'бы сжа'ты так, как они' сжима'ются у обедне'вших поме'щиц, жела'ющих во что бы то ни ста'ло поддержа'ть "положе'ние в о'бществе". Пирожко'в узна'л её. Они' встреча'лись в одно'м до'ме, где её терпе'ть не могли', но принима'ли за'просто.
Ба'рыня, должно' быть, не разгляде'ла Пирожко'ва. Она' вста'ла, прикри'кнула на мальчи'шку, заста'вила его' пода'ть себе' корзи'ну и пошла' к дверя'м. Он привста'л и сказа'л ей:
-- Bonjour, madame! {Здра'вствуйте, суда'рыня! (фр.).}
Она' вся вы'прямилась, гро'мко отве'тила ему': -- Bonjour, monsieur {Здра'вствуйте, су'дарь! (фр.).},-- и, отворотя'сь, вы'шла из ла'вки.
Разно'счик с просты'вшими наполови'ну пирожка'ми опя'ть вы'рос пе'ред ним. Ива'н Алексе'ич съел оди'н с я'блоками, повтори'л с варе'ньем. Э'то за'ново зажгло' у него' жа'жду. Он спроси'л вишнёвого ква'су и вы'пил его' две кру'жки. Желу'док то'чно распёрло каки'ми-то распо'рками: подни'мался отту'да род опьяне'ния, прия'тного и о'строго, как от шампа'нского. Наискосо'к от него', за стекля'нной две'рью, друго'й разно'счик наклони'лся над доско'ю, служи'вшей ему' столо'м, и кроши'л мозги' на ме'лкие куски'; посоли'в их пото'м, положи'л на лист оберто'чной бума'ги и по'дал купцу' вме'сте с деревя'нной па'лочкой -- заме'сто ви'лки -- и краю'шкой румя'ной са'йки.
Слю'нки поли'лись у Ива'на Алексе'ича. Он поза'втракал, ел сейча'с сла'дкое, но аппети'т подда'лся раздра'женью. Га'дость ведь в су'щности э'то кро'шево на бума'ге. А вку'сно смотре'ть. За вишнёвым ква'сом пошли' кусо'чки мозго'в. За мозга'ми съе'дены бы'ли два куска' арбу'за, сахари'стого, с ме'лкими, ры'хло сиде'вшими зёрнами, кото'рый так и та'ял под нёбом все ещё разгорячённого рта.
Вы'йдя на Нико'льскую, Ива'н Алексе'ич придави'л себя' пу'хлой ру'чкой по животу', под пра'вым ребро'м.
"Что же э'то я?.. От безде'лья?!"
И ему' ста'ло сты'дно.

XIV

Нико'льская была' ему' доста'точно знако'ма. Студе'нтом он покупа'л и продава'л кни'ги в ла'вке Ива'на Кольчу'гина. Сюда' же, в другу'ю лавчо'нку, про'дал он перево'д кни'жки по техноло'гии ещё на пе'рвом ку'рсе. За лист заплати'ли ему' по семи' рубле'й. Тогда' он перебива'лся; из до'му получа'л не всегда' аккура'тно. Вот и ла'вка ста'рого сере'бряника. За стекло'м стоя'т позоло'ченные соло'нки ру'сского образца', с кры'шкой и кру'глые -- для подноше'ния "хлеба-со'ли". Не лу'чше ли вот э'то изуча'ть, чем заси'живаться в квасно'й ла'вке? Тут наро'дный вкус, рису'нок, свеобра'зное изя'щество...
Но Ива'ну Алексеи'чу показа'лось, что соло'нку, кото'рую он в э'ту мину'ту рассма'тривал, он уже' торгова'л раз, го'да два тому' наза'д. Ему' по'мнилось, что она' не сере'бряная, а ме'дная, позоло'ченная. Вот он спро'сит.
-- Соло'ночка-то,-- обрати'лся он к прика'зчику,-- вот э'та, о'коло о'браза Никола'я Чудотво'рца, кака'я ей цена'?
-- Три с полти'ной!
"Три с полти'ной! -- ду'мал он.-- Разуме'ется, не сере'бряная. С пе'рвого сло'ва и така'я цена'!.."
-- Да она' из чего'?
-- Бронзова'я-с... Че'рез ого'нь золочённая.
Так и есть: он не оши'бся. Вот и зеленова'тое пя'тнышко на ство'рчатой кры'шке от вре'мени. И его' он вспо'мнил.
-- Штибле'ты ла'ковые!.. Господи'н! Штибле'ты! -- ока'чивал его' крикли'вым те'нором "нося'щий", в рези'новых калоша'х на бо'су но'гу, с испи'тым лицо'м, подтёками на виске' и в хала'те.
"Не купи'ть ли?" -- Ива'н Алексе'ич испы'тывал ощуще'ние малоду'шного позы'ва к поку'пкам, так, по-де'тски, чего'-нибудь... По те'лу внутри' разлила'сь исто'ма; всего' прия'тнее бы'ло остана'вливаться поча'ще, переки'нуться па'рой слов, погляде'ть... А поку'пка все как бу'дто де'ло...
-- Цена'?-- спроси'л он кротко-смешли'вым то'ном, хорошо' изве'стным его' прия'телям.
-- Шесть рубле'й, господи'н!
-- Бу'дто?-- продолжа'л Ива'н Алексе'ич в том же то'не.
Ему' припо'мнилась сце'на из англи'йского рома'на в ру'сском перево'де, где ю'мор состои'т в том, что спра'шивали: "Что вы жела'ете за э'ту о'чень ма'ленькую вещь, сэр?" И опя'ть: "Что вы жела'ете за э'ту о'чень ма'ленькую вещь, сэр?" В Лоску'тном они' це'лую неде'лю "ржа'ли", отыска'в э'тот отры'вок, и беспреста'нно повторя'ли друг дру'гу: "Что вы жела'ете за э'ту чрезвыча'йно ма'ленькую вещь, сэр?"
-- Шесть рубле'й -- никогда'!..-- дура'чился Ива'н Алексе'ич.
-- Для почи'ну -- четы'ре!.. Ны'нче пра'здник, господи'н...
-- Како'й э'то?
-- Опохмеле'нья! -- И хала'тник показа'л зелёные зу'бы.
Не купи'ть ли в са'мом де'ле? Он отда'ст за три рубля'. И тотча'с пе'ред Пирожко'вым всплыла', как жива'я, сце'на: това'рищ его', Чистяко'в, тепе'рь адвока'т, вы'держал экза'мен и на ра'достях купи'л у "носящего'" таки'е вот "штибле'ты". И в тот же день в Соко'льниках одна' из боти'нок располысну'лась от носка' до щико'лки, и он оста'лся в носка'х. То'же како'й был хо'хот! И у'мные, искри'стые, по'лные коми'зма глаза' поко'йника Шу'йского видне'ются ему' со сце'ны, в пье'се, пе'ределанной с францу'зского, где он прихо'дит в мехово'й ша'пке, ку'пленной у "носящего'" в го'роде. И как он худо'жественно игра'л ощуще'нье стра'ха, когда' яви'лось у него' пятно' на руке' и он уве'рился, что зарази'лся от ша'пки! Давно' э'то -- ещё гимнази'стом ви'дел.
-- Не на'до, голу'бчик,-- сказа'л Пирожко'в уже' серьёзно хала'тнику.
"Нося'щий" на'чал пристава'ть. Что'бы отде'латься от него', Ива'н Алексе'ич перебежа'л у'лицу про'тив ла'вки с ту'льскими изде'лиями. Медь самова'ров, охо'тничьих рого'в, кофе'йников, та'зов слепи'ла глаза'. Ему' показа'лось, что тут мно'го но'вых веще'й, каки'х пре'жде не де'лали. Он поднялся' в ла'вку. Тепе'рь его' е'ще бо'льше щеми'ло неудержи'мое, совсе'м де'тское жела'ние что'-нибудь купи'ть. С полки' выгля'дывало не'сколько садо'вых шанда'лов с пы'льными колпака'ми. Ве'чера е'ще стоя'ли тёплые. В номера'х, где он живёт,-- балко'н. Неду'рно остава'ться подо'льше на балко'не.
-- Ско'лько стои'т?
-- Рубль семь гри'вен.
Поторгова'лись. Шанда'л ку'плен за рубль пятна'дцать копе'ек. Нести' его' о'чень нело'вко. Ива'н Алексе'ич опя'ть перешёл у'лицу, поравня'лся с бума'жными ла'вками в нача'ле "глаго'лей" гости'ного двора'. Захоте'лось вдруг купи'ть графлёной бума'ги и записну'ю кни'жку. Э'то ещё бо'льше его' затрудни'ло; но он успоко'ился по'сле э'тих но'вых поку'пок.
Вы'шел он на Кра'сную пло'щадь. День ещё потепле'л по'сле полу'дня. Свет вме'сте с пы'лью так и гуля'л по дли'нному полотну' мостово'й -- от Воскресенски'х воро'т до Васи'лия Блаже'нного. Напра'во да'вит кра'сная кирпи'чная глы'ба Истори'ческого музе'я, распо'лзшаяся и вширь и вглубь, с её восто'чной кры'шей, ба'шнями, минаре'тами, столба'ми, вы'ступами, ни'зменным хо'дом. На расстоя'нии -- Пирожко'в наро'чно отошёл вле'во, бли'же к па'мятнику -- музе'й нра'вился ему' тепе'рь гора'здо бо'льше, чем не так давно'. Он мири'лся с ним. Пре'жде он почти' негодова'л, находи'л, что э'та "гру'да кирпича'" испо'ртила весь о'блик пло'щади, заперла' её, отняла' у Воскресенски'х воро'т их старода'внюю жизнь.
Глаз достига'л до да'льнего кра'я безо'блачного темне'ющего не'ба. Де'вять куполо'в Васи'лия Блаже'нного с переви'тыми, зубча'тыми, то'чно булавы', гла'вами пестре'ли и те'шили глаз, сло'вно гирля'нда, намалёванная дарови'тым ребёнком, разы'гравшимся среди' мра'ка и кро'ви, дрему'чего холо'пства и изу'верных у'жасов Ло'бного ме'ста. "Горя'чечная грёза зо'дчего",-- перевёл про себя' Пирожко'в францу'зскую фра'зу иноземца-су'дьи, неда'вно им вы'читанную.
Пти'цы на голова'х Ми'нина и Пожа'рского, протя'нутая в простра'нство рука', пожа'рный солда'тик у решётки, осе'вшийся, не'мощный и пло'ский ку'пол гости'ного двора' и вся Ножо'вая ли'ния с её фронто'ном и фри'зом, обле'злой штукату'ркой и барелье'фами, тёмные пятни'стые я'щики Нико'льских и Спа'сских воро'т, отпоте'лая стена' с ба'шнями и под не'ю загоро'женное ме'сто обвали'вшегося бульва'ра; а и'з-за зубцо'в сте'ны -- лёгкая рото'нда сена'та, голуба'я це'рковь, то'чно перенесённая из Ита'лии, и да'льше -- ска'зочные золоты'е лу'ковицы собо'ров,-- знако'мые, со'тни раз воспри'нятые обра'зы стоя'ли в свое'й веково'й неподви'жности... Пло'щадь полна' была' дребезжа'нья дро'жек и глухо'го гро'хота тяжёлых возо'в. Пешехо'ды и дро'жки тяну'лись вниз к Москве`-реке' и по двум путя'м в Кремль. Седоки' и изво'зчики снима'ли ша'пки, не доезжа'я Спа'сских воро'т. Из Нико'льских ча'ще спуска'лись экипа'жи с господа'ми.
"Мужи'к, арте'льщик, купе'ц, купчи'ха, адвока'т",-- счита'л Пирожко'в и мину'т с де'сять предава'лся э'той стати'стике. В де'сять мину'т не прое'хало ни одно'й каре'ты, не прошло' ни одно'й же'нщины, кото'рую он спосо'бен был назва'ть "да'мой".
Его' то'чно тяну'ло в Кремль. Он поднялся' че'рез Нико'льские воро'та, заме'тил, что внутри' их немно'го попра'вили штукату'рку, взял вдоль арсена'ла, на'чал счита'ть пу'шки и останови'лся пе'ред ме'дной доско'й за стекло'м, где по-францу'зски говори'тся, когда' все э'ти пу'шки взя'ты у вели'кой а'рмии. Вдруг его' кольну'ло. Он да'же покрасне'л. Неуже'ли Москва' так засоса'ла и его'? От дворца' шло семе'йство, то са'мое, что за'втракало в "Славя'нском база'ре". Де'ти раски'сли. Оте'ц крича'л, весь кра'сный, обраща'ясь к жене':
-- Мерза'вцы! Кана'льи! Везде' грабёж!
"И я -- из их поро'ды,-- поду'мал Ива'н Алексе'ич,-- и я направля'юсь, должно' быть, в Оруже'йную пала'ту?"
Он участи'л шаги' и махну'л изво'зчику. К нему' подлете'ло не'сколько пролёток от зда'ния суде'бных мест.
Поскоре'е в университе'т, в кабине'ты, хоть сто'рожа спроси'ть, с ним поболта'ть, хоть нюхну'ть пы'льных шка'пов с препара'тами!.. А крест Ива'на горе'л алма'зом и бры'згал золоты'е и'скры по не'бу...
-- На Мохову'ю!-- кри'кнул Пирожко'в, снял шля'пу и дохну'л по'лной гру'дью.

XV

-- Вади'ма Па'вловича мо'жно ви'деть?-- осве'домился Па'лтусов у арте'льщика.
Пере'дняя, в ви'де у'зкого коридо'ра, замыка'лась две'рью в глубине', а спра'ва друга'я дверь вела' в конто'ру. Все гляде'ло необыкнове'нно чи'сто: и ве'шалка, и стол с зе'ркалом, и шкап, разби'тый на кле'тки, с ме'дными бля'шками под ка'ждой кле'ткой.
-- Сейча'с доложу',-- сказа'л сухо-ве'жливо арте'льщик и скры'лся за две'рью.
Э'то был пе'рвый делово'й визи'т Па'лтусова по поруче'нию Калаку'цкого, дово'льно то'нкого сво'йства. Подря'дчик хоте'л испыта'ть ло'вкость своего' но'вого "аге'нта" и посла'л его' и'менно сюда'. Па'лтусову бы'ло бы кра'йне неприя'тно потерпе'ть неуда'чу.
Его' заста'вили прожда'ть мину'ты три; но они' показа'лись ему' до'лгими. Ра'за два выпрямля'л он та'лью пе'ред зе'ркалом и да'же стал отря'хивать сори'нку с рукава'.
-- Пожа'луйте,-- пригласи'л его' ма'лый.
Он прошёл че'рез ко'мнату, похо'жую на конто'ру нота'риуса. Там сиде'ло челове'к пять. Посторо'ннего наро'да не бы'ло.
-- Туда', в у'гол,-- указа'л ему' оди'н из слу'жащих.
На'до бы'ло зайти' за решётку и взять вле'во ми'мо конто'рок. Отту'да вы'шел по'лный белоку'рый мужчи'на. Па'лтусов заме'тил его' ре'дкие во'лосы и типи'чное лицо' купца-чи'новника, каки'е воспи'тываются в комме'рческой акаде'мии. Э'то был заве'дующий конто'рою, но не сам Вади'м Па'влович. Он возвраща'лся с докла'да. Па'лтусову он сде'лал небольшо'й покло'н.
Па'лтусов ожида'л вступи'ть в большо'й, эффе'ктно обстано'вленный кабине'т, а попа'л в те'сную ко'мнату в два у'зких окна', с изразцо'вой пе'чкой в углу' и пи'сьменным столо'м про'тив две'ри. Нале'во -- клеёнчатый дива'н, у стола' -- ве'нский гну'тый стул, у пе'чки -- высо'кая конто'рка, за кре'слом пи'сьменного стола' -- полки' с карто'нами; убра'нство кабине'та для сре'дней руки' контори'ста.
Па'лтусов назва'л себя' и приба'вил -- от Серге'я Степа'новича Калаку'цкого.
Над столо'м привста'л и наклони'л го'лову челове'к лет сорока', по'лный, почти' то'лстый. Его' тёмные вью'щиеся во'лосы, ма'товое широ'кое лицо', то'нкий нос и краси'вая коро'ткая борода' шли к глаза'м его', чёрным, с дли'нными ресни'цами. Глаза' э'ти постоя'нно смея'лись, и в скла'дках рта сиде'ла усме'шка. По тому', как он был оде'т и держа'л себя', он сошёл бы за купца' и'ли фабрика'нта "из но'вых", но в выраже'нии всей головы' ска'зывалось что'-то не купе'ческое.
Па'лтусов э'то то'тчас же оцени'л. Да он и знал уже', что Вади'м Па'влович Осетро'в попа'л в де'ла из учителе'й гимна'зии, что он кандида'т како'го-то факульте'та и всем обя'зан себе', своему' уму' и предприи'мчивости. Разбогате'л он на речно'м про'мысле, где'-то в низо'вьях Во'лги. Ру'ки Па'лтусову он пе'рвый не протяну'л, но пожа'л, когда' тот по'дал ему' свою'.
-- Ми'лости прошу',-- и он указа'л ему' на стул.
Вы'шла ма'ленькая па'уза. Глаза' Осетро'ва произвели' в Па'лтусове что'-то вро'де нело'вкости.
-- Я -- от Серге'я Степа'новича,-- повтори'л он и на'чал ско'ро, не тем то'ном, како'й он жела'л бы сам прида'ть свои'м реча'м. Нача'лом своего' визи'та он не был дово'лен.
-- Да'-а? -- откли'кнулся Осетро'в. Он говори'л высо'ким, ба'рским, ма'сленым го'лосом, с ма'ленькой шепеля'востью: произноси'л бу'кву "л" как "о". В э'том слы'шался моско'вский уроже'нец.
-- Серге'й Степа'нович уже' бесе'довал с ва'ми по но'вому това'риществу на ве'ре, и он тепе'рь хоте'л бы приступи'ть к осуществле'нию.
"Глу'по, кни'жно!" -- вы'ругал себя' Па'лтусов.
-- Как же,-- то'чно про себя' вы'говорил Осетро'в, пододви'нув к го'стю папиро'сы, и сказа'л с интона'цией коми'ческого чтеца':--Угощайтесь.
Па'лтусов обра'довался папиро'се. Она' дава'ла ему' "отвлече'ние". Он одни'м ми'гом постро'ил в голове' не'сколько фраз гора'здо точне'е, кра'тче и делови'тее.
-- Ему' бы хоте'лось знать,-- продолжа'л он уве'реннее и совсе'м сме'ло погляде'л в смею'щиеся глаза' Осетро'ва,-- мо'жет ли он рассчи'тывать и на вас, Вади'м Па'влович?
Осетро'в затяну'лся, отки'нул го'лову на спи'нку сту'ла, пусти'л струю', и из насме'шливого рта его' вы'шел звук вро'де:
-- Фэ, фэ, фэ!..
"Не войдёт",-- реши'л Па'лтусов и почу'вствовал, что у него' в спине' испа'рина.
Ему', коне'чно, не дете'й крести'ть с Калаку'цким! Одни'м кру'пным па'йщиком бо'льше и'ли ме'ньше -- обойдётся; у него' хва'тит и креди'ту и знако'мства. Но оби'дно бу'дет "по пе'рвому же а'бцугу" дать осе'чку и верну'ться ни с чем. На'до че'м-нибудь да сма'зать э'ту "ше'льму",-- так определи'л Осетро'ва Па'лтусов.
-- Да заче'м я ему'?-- спроси'л Осетро'в ласково-пренебрежи'тельно и так посмотре'л на Па'лтусова, как бы хоте'л сказа'ть ему': "Да вы ра'зве не зна'ете ва'шего миле'йшего Серге'я Степа'новича?"
Па'лтусов и э'то по'нял. Ему' на'до бы'ло сейча'с же поста'вить себя' на ра'вную но'гу с Осетро'вым, доложи'ть ему', что они' лю'ди одного' со'рта, "из интеллиге'нции", и должны' хорошо' пони'мать друг дру'га. Э'тот де'лец из университе'тских смотре'л до'кой -- не чета' Калаку'цкому. Таки'м челове'ком сле'довало заручи'ться, хотя' бы то'лько как до'брым знако'мым.

XVI

-- Позво'льте, Вади'м Па'влович,-- на'чал уже' други'м то'ном Па'лтусов,-- быть с ва'ми по душе'. Вы меня', мо'жет, счита'ете компаньо'ном Калаку'цкого? Челове'ком... как бы э'то вы'разиться... de son bord? {его' па'ртии (фр.).}
Он не без наме'рения вста'вил францу'зское выраже'ние, уда'чно вы'бранное.
Осетро'в сиде'л на кре'сле вполобо'рот и смотре'л на него' че'рез плечо' прищу'ренным ле'вым гла'зом, а гу'бы, скоси'вшись, пуска'ли то'нкую струю' ды'ма.
-- Вы кто же?-- спроси'л он мя'гко, но дово'льно бесцеремо'нно.
У Па'лтусова ка'пнула на се'рдце ка'пелька же'лчи.
-- Я -- тако'й же новичо'к, как и вы бы'ли, Вади'м Па'влович, когда' начина'ли присма'триваться к дела'м. Мы с ва'ми учи'лись снача'ла друго'му. Мне ва'ша карье'ра немно'го изве'стна.
Лицо' Осетро'ва оберну'лось всем фа'сом. Он отня'л от рта папиро'ску.
-- Вы университе'тский?
-- Я слу'шал ле'кции здесь,-- отве'тил скро'мно Па'лтусов; он скрыл, что экза'мена не держа'л,-- по'сле того' как побыва'л в вое'нной слу'жбе, в кавале'рии.
-- Из офице'ров?-- с ударе'нием доба'вил Осетро'в и засмея'лся.
-- Да, из офице'ров. Уча'ствовал в после'дней кампа'нии,-- вскользь сказа'л Па'лтусов и продолжа'л: -- Ду'маю тепе'рь войти' в промысло'вое де'ло. У Калаку'цкого я занима'юсь его' поруче'ниями...
-- Что получа'ете?
Э'тот допро'с начина'л коро'бить Па'лтусова, но он закуси'л гу'бы и сдержа'л себя'. Да э'то ему' и не вреди'ло, в су'щности.
-- Содержа'ние до пяти' ты'сяч. С проце'нтами наде'юсь зарабо'тать в э'том году' до десяти'.
-- Нача'ло не плохо'е,-- одобри'тельно вы'молвил Осетро'в.-- Ваш принципа'л -- шу'стрый дворяни'н. Пока',-- и он останови'лся на э'том сло'ве,-- дела' его' иду'т неду'рно. То'лько он забира'ет очертя' го'лову, ха'пает не в ме'ру... Жа'луются на его' стро'йку... Я вам э'то говорю' по'просту. Да э'то и все зна'ют.
Па'лтусов промолча'л.
-- Ви'дите ли,-- Осетро'в совсе'м оберну'лся и упёрся гру'дью о стол, а рука' его' ста'ла игра'ть бе'лым костяны'м ножо'м,-- для Калаку'цкого я челове'к совсе'м не подходя'щий. Да и мину'та-то така'я, когда' я сам со'здал паево'е това'рищество и вот жду на днях разреше'ния. Так мне и'з-за чего' же идти'? Мне и са'мому все де'ньги нужны'. Вы име'ете поня'тие о моём де'ле?
-- Име'ю, хотя' и не в подро'бностях.
-- Привиле'гия взята' на всю Евро'пу и Аме'рику. Пари'ж и Бе'льгия в про'шлом году' сде'лали мне зака'зов на не'сколько сот ты'сяч. Не зна'ю, как пойдёт да'льше, а тепе'рь не'чего Бо'га гневи'ть... Мои' па'йщики получи'ли ни мно'го ни ма'ло -- сто со'рок проце'нтов.
-- Сто со'рок? -- воскли'кнул Па'лтусов.
-- Да. Бу'дет дава'ть и две'сти, и бо'льше. Когда' расши'рится на всю Росси'ю да не'мцев прихва'тим...
-- Да ведь э'то вче'тверо вы'годнее вся'кой мануфакту'ры? -- вы'рвалось у Па'лтусова.
-- Ещё бы!.. Шу'йское де'ло в э'том году' три'дцать пять дало', так об э'том как звоня'т!..
-- Вади'м Па'влович,-- одушеви'лся Па'лтусов,-- вы, коне'чно, понима'ете... Калаку'цкому,-- он уже' не называ'л его' "Серге'ем Степа'новичем",-- ну'жно ва'ше и'мя...
-- Я в учреди'тели не пойду'... Я ему' э'то сказа'л доскона'льно.
-- Ну про'сто пай, друго'й возьмёте... для меня' сде'лайте!..
-- Для вас?-- с недоуме'нием переспроси'л Осетро'в.
-- Ваш отка'з поста'вит меня' невы'годно. Он припи'шет э'то моему' неуме'нию. А ведь мы, Вади'м Па'влович, лю'ди из одного' ми'ра. Ме'жду на'ми должна' быть подде'ржка... ста'чка...
-- Ста'чка?
-- Да-с, ста'чка разви'тия и че'стности. Вы подняли'сь одни'м трудо'м и тала'нтом. Я ви'жу в вас са'мый досто'йный образе'ц. Ваш пай, хоть оди'н, даст ка'ждому де'лу друго'й за'пах; э'то и для меня' гара'нтия. Я ведь па'йщик Калаку'цкого.
"Э'кой ты како'й, без мы'льца вле'зешь!" -- говори'ли глаза' Осетро'ва.
-- Что ж,-- помолча'в, сказа'л он,-- я возьму' па'я три... не бо'льше.
-- Позво'льте пожа'ть ва'шу ру'ку. Вы меня' мно'го обяза'ли. Не посе'туете, е'сли я с вас попрошу' взя'точку?
-- Каку'ю?
-- То'лько угово'р лу'чше де'нег. Как не'мцы говоря'т: nicht schlimm gemeint {без зло'го у'мысла (нем.).}. У вас паи' не все разо'браны?
-- Нет ещё. Мы удво'или.
-- Почём они'?
-- По ты'сяче рубле'й.
-- Могу' я проси'ть у вас два па'я?
-- С удово'льствием. Вот когда' ула'дим. Понаве'дайтесь. Вы, зна'чит, при капита'ле?
-- Так, кро'хи...
-- От papa и maman? {От па'пеньки и ма'меньки? (фр.).}
-- И'менно!.. Ха`-ха'!
Произошло' рукопожа'тие. Осетро'в привста'л, но до двере'й не провожа'л его'. В пере'дней Па'лтусов дал двугри'венный служи'телю и, когда' спуска'лся с лестви'цы, почу'вствовал, что у него' лоб вла'жен.
"Не моему' принципа'лу чета',-- повторя'л он на дро'жках по доро'ге на Ильи'нку.-- Э'тот -- Руэ'р, и лицо'-то тако'е же, то'чно с ю'га Фра'нции. Он Калаку'цких-то дю'жину съест. На'до его' держа'ться..."
О'ба поруче'ния испо'лнены, и за второ'е он осо'бенно был дово'лен. Дворя'нский го'нор немно'го щеми'ло, но все обошло'сь с досто'инством.

XVII

Проби'ло три часа'. В ряда'х ста'рого гости'ного двора' прити'хло. И с утра' в них ма'ло движе'ния. Под ни'зменными сво'дами приюти'лись "амба'ры" -- скла'ды са'мых пе'рвых мануфакту'рных и торго'вых фирм, всего' бо'льше от хлопча`тобума'жного и пряди'льного де'ла. Э'ти ла'вки смо'трят невзра'чно, за исключе'нием не'скольких, отде'ланных уже' по-но'вому -- с дороги'ми стёклами в дубо'вых и оре'ховых дверя'х с фигу'рными чугу'нными до'сками. Вдоль стен стоя'т соло'менные дива'ны и козлы', на каки'х купцы' лю'бят игра'ть в "да'мки" и "поддавки'". Ко`е-где' сидя'т сухи'е пожилы'е прика'зчики в дли'нных ва'точных чу'йках и'ли просто'рных пальто' с бобро'м и однозву'чно переки'дываются слова'ми. Вы'ползет с вну'треннего двора', из-по'д сво'дчатых воро'т огро'мный воз с това'ром. Ло'шадь ста'нет, вся вы'тянется, напрягу'тся жилы'. Непоме'рная тя'жесть та'щит её наза'д, да тут ещё подверну'лся ка'мень, вы'вороченный из отсыре'лой мостово'й, покры'той гря'зью, с я'мами, це'лыми ручья'ми в дождь, с обва'лами и промо'инами. Ломово'й с бессмы'сленною зло'стью хлещёт ло'шадь вожжа'ми по глаза'м, под брю'хо, пото'м ухва'тит что попа'ло -- поле'но, доску' -- и колошма'тит свою' со'бственную животи'ну. Мальчи'шка из тракти'ра с ча'йником то'пчется и кричи'т та'кже на ло'шадь. Сиде'льцы ухмыля'ются и'ли браня'т изво'зчика.
-- Роди'мая! -- га'ркнет все'ми вну'тренностями ломово'й и, ухвати'в за супо'нь, вы'бежит на у'лицу вме'сте с во'зом, по'сле чего' начина'ет кости'ть своего' бу'рого: -- Жид, ана'фема, сте'рва!..
Пото'м опя'ть все ти'хо. Со двора' доно'сятся голоса', когда' идёт отпра'вка и'ли приём това'ра. Там це'лые го'ры тюко'в и я'щиков захвати'ли а'рки и вы'ползли со всех сторо'н на середи'ну двора'. Во'роха рого'ж, цино'вок, плету'шек, куле'й лежа'т тут неде'лями и ме'сяцами, мо'кнут, пре'ют, жаряте'я на со'лнце. Одно'й хоро'шей и'скры дово'льно, что'бы все э'то вспы'хнуло и преврати'ло двор в о'гненную печь. Но хозя'ева не боя'тся. Им тут хорошо' и поко'йно. Бог даст, и простои'т все по-де'довски, пока' бу'дет стоя'ть ста'рый гости'ный двор. "Амба'ры" у них -- насле'дственные; они' их покупа'ли на кро'вные де'ньги. Наёмная цена' им высо'кая: за оди'н створ до четырёх ты'сяч в год беру'т.
Тяжёлый, неуклю'жий, покачну'вшийся ко'рпус гляди'т на две у'лицы. Посреди'не он сел кни'зу; к у'лицам иду'т подъёмы. Из рядо'в к мостово'й опуска'ются ка'менные ступе'ни и'ли деревя'нные мостки' с наби'тыми бру'сьями, круты'е, ско'льзкие, в сля'коть грозя'щие ка'ждому -- и тре'звому -- прохо'жему. Внизу', в подпо'льном этаже', размести'лись подва'лы и ла'вки -- бо'льше к Ильи'нке, где съезжа'ть в переу'лок и поднима'ться нестерпи'мо тя'жко для лошаде'й, а двум воза'м нельзя' почти' разъе'хаться с това'ром. А тут ещё расположи'лась посу'дная ла'вка с свое'й соло'мой, я'щиками и корзи'нками. Насупроти'в желе'зный и москате'льный това'р валя'ется в пы'ли и темноте'. Весь э'тот у'гол даёт све'жему челове'ку чу'вство рядско'й тесноты' и ску'ченности, чего'-то тата'рского по своему' неудо'бству, неря'шеству, пого'не за грошо'вой вы'годой.
По Варва'рке, про'тив це'ркви и побли'же, дожида'лось дво'е широ'ких хозя'йских пролёток с заво'дскими жеребца'ми. Оди'н ку'чер кури'л; друго'й -- нет. Он служи'л у беспопо'вского раско'льника. По э'той стороне' ли'ния смотре'ла повеселе'е. Ла'вки шли вся'кие, ря'дом с амба'рами пе'рвых ту'зов мно'го и "не пу'щих".
На двух ство'рах с дубо'выми дверя'ми ме'дные доски', стара'тельно отчи'щенные, я'рко выставля'ли релье'фные слова': "Миро'на Стани'цына сыновья'". Снару'жи че'рез стекла' двере'й просве'чивали бе'лые сте'ны, чугу'нная ле'стница во второ'й эта'ж, широ'кое окно' в глубине', праве'е -- пери'ла и конто'рки. Никако'го това'ра не бы'ло ви'дно ни на полу', ни по сте'нам. У двере'й стоя'л, держа'сь за ру'чку, молоде'ц в си'ней чу'йке. Его' обя'занность в э'том то'лько и заключа'лась. Амба'р был из са'мых помести'тельных и шел под кры'шу. В ве'рхнем эта'же -- та'кже с галере'ей -- находи'лись скла'ды това'ра, мате'рий и су'кон. Мате'рии производи'ла фи'рма "Стани'цына сыновья'". Сукно' шло с фа'брики жены' представи'теля фи'рмы, ста'ршего бра'та. Мла'дший находи'лся в слабоу'мии.
Конто'рщики в пе'рвом отделе'нии амба'ра беззву'чно писа'ли и и'зредка щёлкали по счета'м. Их бы'ло тро'е. Ста'рший -- в неме'цком пла'тье, в черепа'ховых очка'х, с клинообра'зной бородо'й, в кото'рой пробива'лась уже' седина', скоре'е о'птик и'ли часовщи'к по ви'ду, чем прика'зчик,-- нет-не'т да и посмо'трит пове'рх очко'в на дверь в хозя'йскую полови'ну амба'ра.
На пери'лах лежа'ло два пальто' посторо'нних лиц; одно' вое'нное; че'рез дверь долета'ли раска'ты разгово'ра. Слы'шались жи'дкие зву'ки мужско'го го'лоса, карта'вого и надтре'снутого, и бо'лее молодо'й горлово'й барито'н с офице'рскими перели'вами. Ме'жду ни'ми вре'зывался смех, должно' быть, плюга'венького челове'чка,-- како'й-то ни'щенский, взду'тый, как пузы'рь, ничего' не говоря'щий смех...

XVIII

Вдруг ма'лый пришёл в волне'ние, схвати'лся за ру'чку, широко' распахну'л полови'нку, нагну'л го'лову ни'же плеч и тряхну'л пото'м голово'й.
В амба'р вошла' "сама'". Э'того никто' не ожида'л, кро'ме, быть мо'жет, ста'ршего конто'рщика. Он бы'стро встал, вы'бежал и'з-за перегоро'дки, сложи'вши ру'ки на груди', с переплетёнными па'льцами, поклони'лся два ра'за и полушёпотом вы'говорил:
-- Ма'тушка, все ли в до'бром здоро'вье?
Она' поклони'лась ему' ла'сково и степе'нно, как кла'няются купчи'хи пе'рвых домо'в, одно'й голово'й, без наклоне'ния ста'на. Э'той же'нщине, сквозь прозра'чную вуале'тку, то'чно посы'панную золоты'м песко'м, вряд ли бы кто дал бо'льше двадцати' трех лет. Ей бы'ло уже' два'дцать семь. Ро'слая, с прекра'сным бю'стом, не жи'рной, но не худо'й ше'ей и то'нкой у'мной голово'й, она' смотре'ла настоя'щей да'мой. Её охва'тывало коро'ткое пальто' из чёрного фа'я. Оно' позволя'ло любова'ться ли'нией её та'лии и переходи'ло в круже'вную обо'рку. Широ'кие, мо'дного покро'я рукава', та'кже отде'ланные круже'вами и бахромо'й из гофриро'ванных ше'лковых кусо'чков, выпуска'ли нару'жу то'лько её па'льцы в све`тло-се'рых перча'тках. Вокру'г ше'и шел круже'вной высо'кий ба'рок. Из-по'д пальто' выходи'ло у'зкое, песо'чного цве'та, тяжёлое пла'тье: спе'реди насто'лько высо'кое, что вся нога', в башмака'х с пря'жками и цветны'х ше'лковых чулка'х, была' видна'. На её лоб и глаза', глубоко' сиде'вшие в впа'динах, легла' тень от поле'й широ'кой "рубенсо'вской" шля'пы с густы'м темно-грана'товым перо'м.
В э'той "хозя'йке" по костю'му бы'ло мно'го европе'йски живопи'сного. Но ова'л ли'ца, санови'тость его', что'-то неулови'мое в движе'ниях говори'ло о коренно'й Ру'си, о той по'чве, где она' вы'росла и распусти'лась. Краса'вицей вряд ли бы её назва'ли, но вся'кий бы останови'лся.
-- Кто здесь? -- ти'хо спроси'ла она' ста'ршего конто'рщика и сде'лала шаг наза'д. Лоб её намо'рщился.
-- Тот-с... офице'р-с, Са'ввы Ива'ныча сыно'к... с кресто'м... Изво'лите знать?
Она' то'лько опусти'ла глаза' и сжа'ла гу'бы. Все лицо' её то'чно напо'лнилось презри'тельным чу'вством.
-- А ещё?
-- Ещё... господи'н И'фкин. Так, ка'жется, их прозва'нье? Они' всегда'-с...
Стани'цына не дала' ему' договори'ть и сказа'ла:
-- Доложи'те.
-- Да пожа'луйте, ма'тушка.
-- Доложи'те,-- повтори'ла она'.
Стари'к осторо'жно приотвори'л дверь. Разгово'р смолк. Он вошёл и верну'лся то'тчас же. А за ним вы'бежал ра'жий офице'р с кра'сным, лосня'щимся лицо'м, зави'той, с каки'ми-то ро'жками на лбу, ещё ма'льчик по ле'там, но уже' ожире'лый, в ула'нке с кра'сным ка'нтом и золото'й петли'цей на воротнике'. Ула'нка была' сши'та наро'чно непоме'рно ко'ротко и у'зко, так что фо'рмы корне'та выставля'лись напока'з при ка'ждом поворо'те. В петли'це торча'л солда'тский Гео'ргиевский крест на широ'кой ле'нте и как бу'дто больши'х разме'ров, чем де'лают обыкнове'нно.
-- Entrez, entrez... {Войди'те, войди'те... (фр.).} А'нна Серафи'мовна! Как же вы э'то с докла'дом?!. Ваш муж приказа'л вам сказа'ть, что у нас же'нского пола' нет. Ха, ха! Мы здесь как мона'хи! Да'же стака'ны у нас с ча'ем!
Он и смея'лся, и наха'льно огля'дывал её, и ка'к-то перемина'лся с но'ги на но'гу, позвя'кивая шпо'рами и расставля'я ноги' по-ка'валерийски.
Ула'н приходи'лся да'льним ро'дственником её му'жу. Он в кампа'нию пошёл во`льноопределя'ющимся в гва'рдию, взял пу'шку; но в тот полк, куда' поступи'л, все-та'ки не попа'л офице'ром. Тепе'рь он и спал и ви'дел, как бы ему' прикомандирова'ться, прие'хал в четырехмеся'чный о'тпуск, пья'нствовал и спуска'л отцо'вские де'ньги в "мака'о" а "бакка'ру". Роди'тели его' прозыва'лись Сыромя'тниковыми. Э'то его' немно'го стесня'ло; зато' у него' был францу'зский язы'к. И вряд ли во всей, да'же гварде'йской, кавале'рии кто так уме'"л носи'ть рейту'зы и дли'нный до носу' козырёк, как он. Да и никто', когда' они' стоя'ли под Константино'полем, не слал та'ких лакони'ческих францу'зских телегра'мм:
"Papa, perdu dix mille francs. Envoyez traite. Si non -- adieu. Ferai un mauvais coup! Théodule" {"Па'па, проигра'л де'сять ты'сяч фра'нков. Высыла'йте перево'дный ве'ксель. Е'сли нет -- проща'йте. Совершу' недо'брое де'ло! Феду'л" (фр).}.
Его' действи'тельно зва'ли по-ру'сски Феду'л, но он переименова'л себя' пото'м в Теофи'ля.
Из две'ри показа'лся шта'тский, худо'й, коро'ткий, с ре'дкими воло'сиками на лбу, в уса'х, сма'занных к конца'м, чернова'тый, в коро'тком сюртучке' и пёстром га'лстуке, оди'н из захуда'лых дворя'нчиков, состоя'вших бессме'нно при му'же Стани'цыной. За ним, кро'ме хоро'шего обраще'ния и того', что он знал дни имени'н и рожде'ния всех ба'рынь на Поварско'й и Пречи'стенке, уже' ничего' не зна'чилось.
-- Madame!-- вскри'кнул он и закати'лся сме'хом.-- Veuillez entrer!.. {Благоволи'те войти'! (фр.).} Вы нас хоте'ли накры'ть?! N'est ce pas, Théodule?!.. {Не пра'вда ли, Феду'л?! (фр.).}
И о'ба они' ввели' её в хозя'йское помеще'ние амба'ра.

XIX

Лицо'м к две'ри, у большо'го стола' с двумя' ни'зкими пюпи'трами кра'сного де'рева,-- дива'ны и сту'лья с сафья'нной оби'вкой бы'ли таки'е же,-- вы'тянул но'ги на среди'ну ко'мнаты, си'дя на кра'ю стола', муж А'нны Серафи'мовны Стани'цыной, Ви'ктор Миро'нович. Он каза'лся голово'й вы'ше ула'на. Наро'д называ'ет тако'е сложе'ние "глисто'й". У'зость плеч, припо'днятых и о'стрых, вы'тянутая ше'я с кадыко'м, непоме'рная длина' рук и ног де'лали его' неприя'тным на взгляд по одно'й уже' фигу'ре. Голова' подходи'ла к остально'му скла'ду: лоб, сда'вленный с боко'в и све'рху сжа'тый, заострённая маку'шка и выдаю'щийся заты'лок доста'точно говори'ли о его' мозгово'м устро'йстве. Желто-ру'сые во'лосы ви'лись на виска'х и на лбу. В лице' сохрани'лась моложа'вость -- и женоподо'бная и мальчи'шеская, что'-то изно'шенное и недозре'лое, развра'тное и беспо'лое. Он страда'л глаза'ми. Кра'сные ве'ки окружа'ли его' желтова'тые дли'нные глаза', всегда' с одни'м и тем же выраже'нием подзадо'ривания и зубоска'льства. Ресни'цы по цвету' бы'ли почти' светло-ры'жие. Под ма'леньким, разду'тым кни'зу но'сом открыва'лся постоя'нно улыба'ющийся рот с бе'лыми, но ре'дкими зуба'ми, как у дете'й. Пе'пельные волоски' чуть пробива'лись на подборо'дке, уше'дшем то'же в клин, с я'мкой посреди'не, хотя' он и не был добр. Купе'ческое происхожде'ние сиде'ло во всем его' о'блике; но го'лос, мане'ра тяну'ть слова' нараспе'в, разви'нченность приёмов, слове'чки на ру'сском и францу'зском языка'х и туале'т де'лали из Ви'ктора Мироно'вича не'что весьма' ма'ло отзыва'ющееся ста'рым гости'ным дворо'м. Ши'ли на него' исключи'тельно два пари'жских бульва'рных портны'х: Дюсоту'а и Блан. Га'лстуки, бельё, золоты'е ме'лкие ве'щи он носи'л не ина'че как ло'ндонские, "то'чно таки'е", как принц Га'лльский, от тех же са'мых поставщико'в.
В э'то у'тро его' худосо'чное ту'ловище просто'рно драпирова'л пиджа'к. Ни'зкие стоя'чие воротнички', торча'щие на середи'не ше'и, уходи'ли в га'лстук цве'та "vert merveilleux" {пронзительно-зеле'ный (фр.).}. Прия'тели не скрыва'ли того', что Стани'цын кра'сит ше'ю осо'бой кра'ской, что'бы она' выходи'ла шокола'дною. Э'тому он та'кже научи'лся за грани'цей. Но'ги его', в панталона'х пру'сского покро'я, на пло'ской и дли'нной ступне', не осо'бенно скра'шивали боти'нки с кори'чневым сукно'м. Рука'ми свои'ми он любова'лся, но с ногтя'ми до сих пор не мог сла'дить -- прида'ть им краси'вую ова'льную фо'рму и не'жный цвет, хотя' и "лечи'лся" у всех изве'стных "манику'ров".
Ви'ктор Миро'ныч был на семь ме'сяцев моло'же жены'.
-- Bonjour, madame,-- сказа'л он ей и по-англи'йски протяну'л ей ру'ку.
Она' пожа'ла, вуале'тки не подняла' и се'ла на дива'н у ле'вой стены'.
Ула'н и шта'тский стоя'ли пе'ред ней и все хохота'ли.
-- Я вам не помеша'ла?-- спроси'ла она' густы'м, немно'го глухи'м го'лосом.
В её произноше'нии слы'шалось во'лжское "о", но не о'чень си'льно. Э'то придава'ло большу'ю оригина'льность её го'вору.
-- Ча'ю не уго'дно? С лимо'нчиком?-- пошути'л Стани'цын свое'й фисту'лой, от кото'рой у жены' его' давн хо'дят мура'шки по те'лу, то'чно от гри'феля.
-- Собира'етесь?-- спроси'ла она' бо'льше му'жа, чеь его' прия'телей.
-- Предста'вьте!-- закрича'л ула'н.-- Ви'ктор ны'нче ушёл в де'ла!.. Мы приезжа'ем вот с Фи'фкой...
А'нна Серафи'мовна удивлённо вски'нула на него' ресни'цами. Её широ'кие ба'рхатные бро'ви слегка' подняли'сь.
-- Ха`-ха'!.. Ви'ктор! Ma femme ne sait pas!.. {Твоя' жена' не зна'ет!.. (фр.).} Вы не зна'ете, мы так И'фкина прозва'ли... Фи'фка! Ведь хорошо'? А?! Что ска'жете?
Шта'тский оскла'бился.
-- Так вот-с, приезжа'ем, зовём Ви'ктора к Генера'лову, привезли' у'стриц... Ostendes... {Осте'ндских... (фр.).} И вдруг упира'ется! Говори'т, нельзя', дела', не упра'вился. В амба'ре на'до сиде'ть. Амба'р! C'est cocasse! {Э'то заба'вно! (фр.).}
Ула'н переки'нулся наза'д всем свои'м пу'хлым ту'ловищем. В уша'х А'нны Серафи'мовны звене'л до'лго хо'хот обо'их прия'телей му'жа. Она' вбок посмотре'ла на него'. Он все ещё не меня'л по'зы, сиде'л на ребре' стола' и носко'м пра'вой ноги' ударя'л о ле'вую. Оди'н раз его' глаза' встре'тились с её взгля'дом. Ей показа'лось, что она' прочла' в них: "Заче'м пожа'ловали?"
Она' зна'ла, что ей всегда' мо'жно заста'вить его' опусти'ть свои' ры'жие ресни'цы, но она' э'того не сде'лала.
-- Tu restes décidément? {Ты реши'тельно остаёшься? (фр.).} -- францу'зил ула'н.
-- J'y suis, j'y reste! {Здесь я нахожу'сь, здесь я оста'нусь! (фр.).} -- состри'л Стани'цын. Он не знал в то'чности, чья э'то истори'ческая фра'за, но по'мнил, что в Café de Madrid ча'сто повторя'ли её.
Произноше'ние у него' бы'ло изло'манное, отзыва'лось бли'зким знако'мством с актри'сами "Folies Dramatiques" и "Théâtre des Nouveautés". Основа'ний положи'ли гувернёры.
-- Ну, Фи'фка!.. Détalons!.. Chère cousine... {Удира'ем!.. Дорога'я кузи'на... (фр.).} Что э'то вы каки'е стро'гие? То'чно посе'чь нас собира'етесь. Вы ви'дите: оставля'ем вас en tête-à-tête... {наедине' (фр.).} Э'то всегда' хорошо'. Как бы сказа'ть... доброде'тельно. Ви'ктор! Мы тебя', голу'бчик, подождём до пя'того... Идёт? Вы позво'лите?-- обрати'лся он к А'нне Серафимо'вне.-- Му'женька-то в стро'гости держи'те. Не жени'сь, Фи'фка!.. Пра'вда, за тебя', уро'д, никто' и не пойдёт...
Ула'н схвати'л шта'тского под мы'шки и одни'м взма'хом по'днял его' на во'здух. Тот взви'згнул. Стани'цын лени'во и немно'го беспоко'йно огляну'лся, ки'сло повёл губа'ми и сказа'л:
-- Ступа'йте, у меня' голова' кру'жится. Des gaillards comme èa {Весельчаки' э'такие (фр.).}. То'чно вас с цепи' спусти'ли.
-- Madame!-- дурачли'во раскла'нялся ула'н и щёлкнул шпо'рами.
-- Bien bonjour, А'нна Серафи'мовна,-- приба'вил от себя' и дворяни'н; он по-францу'зски употребля'л моско'вские оборо'ты, вро'де э'того и'ли bien merci {О'чень здра'вствуйте... О'чень благодарю' -- сло`восочета'ния, невозмо'жные во францу'зском языке'.}.
А'нна Серафи'мовна привста'ла и пожа'ла им ру'ки без улы'бки и мо'лча.
Стани'цын проводи'л их за дверь. В конто'ре они' ещё дово'льно до'лго болта'ли. По лицу' молодо'й же'нщины пробега'ли стру'йки не'рвных вздра'гиваний. Она' сняла' вуале'тку, а пото'м и шля'пу. Её голове' жа'рко ста'ло. Почти' чёрные во'лосы, гла'дкие, густы'е, причёсаны бы'ли по-стари'нному, двумя' пло'скими пря'дями, и то'лько сбо'ку, на лбу, она' позволя'ла себе' не'сколько завитко'в: они' смягча'ли стро'гость очерта'ний её лба и ли'нию перено'сицы. Глаза' её, темно-се'рые, с синева'тыми белка'ми и за'гнутыми ресни'цами кве'рху, беспреста'нно то потуха'ли, то вспы'хивали. Бро'ви, как две пы'шных собольи'х ки'сти, не сраста'лись, но бли'зко сходи'лись при ка'ждом движе'нии лба. Тогда' все лицо' де'лалось суро'во, почти' жёстко. Све'жий рот и немно'го выдаю'щиеся зу'бы, а гла'вное, подборо'док, кру'глый и широ'кий, проявля'ли нату'ру жены' Ви'ктора Мироно'вича и поро'ду её роди'телей, люде'й стойки'х, ро'слых, имени'тых, до'лго державши'хся ста'рых обы'чаев и состоявши'х ещё неда'вно в беспопо'вцах.

XX

А'нна Серафи'мовна хоте'ла да'же снять пальто', но в э'ту мину'ту вошёл её муж.
-- Здра'вствуйте-с,-- протяну'л он.
Она' давно' уже' была' с ним на "вы", "Ви'ктор Миро'нович". Он ча'сто говори'л ей "ты" и "А'нна", а "вы" употребля'л в осо'бых слу'чаях.
Ви'ктор Миро'нович прошёл к столу' и сел за свои' пюпи'тр, отхлебну'л из стака'на ча'ю и оберну'лся к ней.
-- Hein?-- пусти'л он пари'жский звук.
Ему' он вы'учился в соверше'нстве.
Рот жены' его' раскры'лся, но зу'бы бы'ли сжа'ты, зрачки' глаз су'зились. Она' вы'тянула немно'го ру'ки и вся вы'прямилась на своём ме'сте.
-- Ви'ктор Миро'ныч,-- начала' она', и во'лжское произноше'ние заслы'шалось сильне'е,-- всему' быва'ет преде'л.
-- Hein? -- повтори'л он, но уже' не тем зву'ком. Глаза' его' вызыва'юще и глу'по погляде'ли на жену'.
Он чего'-то ждал неприя'тного, но чего' -- ещё не дога'дывался.
Рука' её опусти'лась в карма'н пальто' и доста'ла отту'да небольшо'й портфе'ль из чёрной ко'жи, с сере'бряным ве'нзелем. Она' нагну'ла го'лову, доста'ла из портфе'ля две сло'женных бума'жки и разверну'ла их, а портфе'ль положи'ла на дива'н.
Тут она' вста'ла и подошла' к нему'. Он почу'вствовал на лице' её горячеё дыха'ние.
-- Что э'то? -- подзадо'ривающим зву'ком спроси'л он и сде'лал ненави'стную ей грима'су губа'ми, то'чно он принима'ет лека'рство.
-- Ва'ши векселя',-- вы'говорила она' и побледне'ла. До тех пор ще'ки её храни'ли румя'нец, ре'дко появля'вшийся на них.
-- Мои'?
Он встал и нагну'лся.
Его' голова', кли'ном вверх, с за'пахом пома'ды и фиксатуа'ра, пришла'сь к её носу' и глаза'м. Что'-то непреодоли'мо проти'вное бы'ло для неё всегда' в э'той де'тской, "несура'зной" -- она' так называ'ла -- голове' с её вью'щимися жёлтыми волоса'ми и чу'вственным, вы'тянувшимся заты'лком.
-- Ва'ши,-- ещё раз сказа'ла она' и отвела' его' от себя' руко'й.-- Ви'ктор Миро'ныч, вы ви'дите, кем андо'сованы?
Она' зна'ла деловы'е слова'.
-- Кем? -- наха'льно спроси'л он её, подня'в го'лову, и засмея'лся.
Вся кровь ми'гом бро'силась ей в го'лову. Она' схвати'ла его' за ру'ку, си'лой посади'ла в кре'сло, огляну'лась и, нагну'вшись к нему', ста'ла говори'ть разде'льно, то'чно диктова'ла ему' по тетра'дке.
-- Вот до чего' вы дошли'. Я купи'ла э'ти докуме'нты. Вы зна'ете, кому' вы их вы'дали. По'дпись видна'. Из Пари'жа они' пришли' и'ли из Биарри'ца -- я уж не полюбопы'тствовала. Вы мне, Ви'ктор Миро'ныч, кляли'сь, о'браз снима'ли, что бо'льше я об э'той ба'рыне не услы'шу!
Он повёл глаза'ми, и де'рзкая усме'шка появи'лась опя'ть на его' губа'х.
-- Не сме'йте так на меня' гляде'ть!-- глу'хо кри'кнула она'.-- Мне тепе'рь все равно', каки'е у вас метре'ски. Я вам не жена' и не бу'ду е'ю. Зна'чит, вы свобо'дны. А я то'лько не хочу', что'бы вы срами'ли меня' и дете'й мои'х. Разори'ть их я вас не попущу'!
-- Да в чем же де'ло?-- нетерпели'во и на э'тот раз трусли'во спроси'л Стани'цын.
-- Я пришла' вам сказа'ть вот что: изво'льте от дел устрани'ться. Да'йте мне по'лную дове'ренность. Ка'жется, вам не'чего меня' боя'ться? То'лько на мое'й фа'брике и есть поря'док. Но вы и меня' креди'ту лиша'ете. До'лгу ско'лько?
-- Ско'лько? -- повтори'л он совсе'м глу'по.
-- Сто се'мьдесят ты'сяч ва'ми одни'ми сде'лано в оди'ннадцать ме'сяцев. Хоти'те, мы сейча'с Трифо'ныча позовём? -- и она' указа'ла на дверь.-- И э'то таки'е, кото'рые в изве'стность приведены', а ра'зных други'х, по счета'м, да векселе'й, не вы'шедших в срок, да ка'рточных... наве'рно, сто'лько же. Вы что же ду'маете? Протя'нете вы та'к-то бо'льше го'да?
Он молча'л. Два векселя' в со'рок ты'сяч де'ржит в рука'х жена'. В ка'ссе зна'чилась са'мая ма'лость. Фа'брика шла в долг. Ба'нки на'чали затрудня'ться усчи'тывать его' векселя'. Э'то гро'зное появле'ние А'нны Серафи'мовны почти' облегчи'ло его'.
-- А пе'ред бра'том у вас и со'вести нет,-- продолжа'ла она' совсе'м ти'хо.-- Бла'го он слабоу'мный, дурачо'к, рукава' жуёт -- так его' и на'до гра'бить... Да, гра'бить! Вы с ним в ра'вной до'ле. А ско'лько на него' идёт? Четы'ре ты'сячи, да и то их ча'сто нет. Я заезжа'ла к нему'. Он жа'луется... Варе'ньица, говори'т, не, даю'т... папиро'сочек... А до'ктор ворчи'т... И он -- плут... Срам!..
И она' отверну'ла лицо'. Глаза' её закры'лись, и тень пробежа'ла по щека'м...
-- Mais vous êtes drôle... {Но вы смешны'... (фр.).} -- на'чал бы'ло он и смолк.
-- Прети'т мне!-- переби'ла она' повели'тельно и стра'стно.-- Скро'йтесь вы с глаз мои'х! Уезжа'йте и прожива'йте где хоти'те! Бу'дете получа'ть три'дцать ты'сяч.
-- Две ты'сячи пятьсо'т в ме'сяц? -- со сме'хом кри'кнул он.
-- Да, бо'льше нельзя'... Не хоти'те?-- с расстано'вкой вы'говорила она'.-- Ну, тогда' разде'лывайтесь са'ми. Вам не'где перехвати'ть. Фа'брика ста'нет че'рез две неде'ли. За вас я не плате'льщица. Дово'льно и того', Ви'ктор Миро'ныч, что вы изво'лили спусти'ть... Я жду!
Стани'цын вы'нул двухцве'тный фуля'рный плато'к, обмахну'лся и зашага'л взад и вперёд.
Она' де'ло говори'ла: заня'ть мо'жно, но на'до плати'ть, а плати'ть не'чем. Фа'брика зало'жена. Да она' ещё не зна'ет, что за э'тими двумя' векселя'ми пойду'т ещё три шту'ки. Ба'рыня из Биарри'ца заказа'ла себе' но'вую ме'бель на Boulevard Haussman и каре'ту у Би'ндера. И обошло'сь э'то в се'мьдесят ты'сяч фра'нков. Да ещё ювели'р. А плати'л он, Стани'цын, векселя'ми. То'лько не за три'дцать же ты'сяч соглаша'ться!
-- Mais, ma chère {Одна'ко, моя' дорога'я... (фр.).},-- на'чал он,-- как же я могу'... есть, наконе'ц, привы'чки...
-- Че'рез три го'да бу'дете получа'ть вдво'е. Я руча'юсь. А тепе'рь и э'того нельзя'. И одна' моя' про'сьба, уезжа'йте вы поскоре'й, Ви'ктор Миро'ныч; вы ви'дите, я не могла' вас дожда'ться, сюда' прие'хала!..
Она' наде'ла шля'пу, ста'ла посреди'не ко'мнаты и сложи'ла ру'ки на по'ясе.
-- Comme c'est...-- Стани'цын иска'л сло'во,-- comme c'est propre... {как э'то чистопло'тно... (фр.).} От жены' така'я сде'лка... Ха! Ха!
-- Вы э'то говори'те?!
-- Разуме'ется... Лу'чше уе'хать... Вы на все спосо'бны!..-- Он приложи'лся к пу'говке возду'шного звонка'.

XXI

Вошёл конто'рщик.
-- Позови'те Макси'ма Трифоны'ча,-- сказа'л ему' Стани'цын и закури'л сига'ру.
А'нна Серафи'мовна отошла' к окну', по другу'ю сто'рону бюро', и ста'ла завя'зывать шля'пку. Она' заме'тила, что муж сде'лал мимово'льное движе'ние плеча'ми и пусти'л сра'зу дли'нную струю' ды'ма. Побе'да оде'ржана; муж сде'лает так, как она' жела'ет. Но была' ли э'то побе'да? С та'ким челове'ком немы'слимы никаки'е угово'ры. Че'сти у него' нет, да'же той "купе'ческой", кака'я передава'лась из ро'да в род в её "фами'лии". А ведь оте'ц его' счита'лся по всей Москве' "честне'йшим му'жиком". Отку'да же э'тот выро'док? Мать была' "распу'тная" и пила' ещё молодо'й же'нщиной. А'нна Серафи'мовна не заста'ла её в живы'х, когда' сде'лалась жено'й Ви'ктора Миро'ныча, но слыха'ла от до'брых люде'й. Потому', должно' быть, и меньшо'й брат, Карп Миро'ныч, ро'дился дурачко'м, а тепе'рь и совсе'м полоу'мный... Да, э'тот посты'лый и бессты'жий муж наде'лает сейча'с же за грани'цею но'вых долго'в. А как его' уде'ржишь? Он взро'слый. Фи'рма существу'ет. В Пари'же ничего' не зна'чит, купи'вши на де'сять ты'сяч фра'нков, набра'ть в магази'нах на две'сти. Ещё, пожа'луй, впу'таешься с ним так, что и жи'зни не бу'дешь ра'да! И тепе'рь-то на'до достава'ть де'нег...
Ста'рший конто'рщик отвори'л дверь и в два приёма прибли'зился к хозя'ину с наклоне'нием всего' ко'рпуса.
-- Написа'ть по'лную дове'ренность на'до, Макси'м Трифо'ныч,-- небре'жно вы'говорил Стани'цын.
Он подошёл к старику' и говори'л ему' да'льше впо`лго'лоса.
Макси'м Трифо'нович по'днял на него' глаза' и тотча'с же опусти'л их.
-- На чье и'мя?-- чуть слы'шно спроси'л он. Стани'цын кивну'л вбок голово'й, на жену'.
-- На управле'ние фа'бриками-с, с пра'вом вы'дачи?..
-- Ну да, ну да,-- переби'л его' Стани'цын.-- Ведь вы зна'ете...
-- Чернову'ю прика'жете?
-- Да уж э'то А'нна Серафи'мовна вам ука'жет.
Ей неприя'тно сде'лалось, что муж сейча'с же распоряди'лся при ней, не соблю'л своего' досто'инства,-- неприя'тно не за него', а за себя', как за его' жену'.
-- За'втра у'тром ко мне приди'те и принеси'те чернову'ю,-- откли'кнулась она' и попра'вила ле'нту.
-- Бо'льше никаки'х приказа'ний не бу'дет?-- осве'домился стари'к.
-- Никаки'х,-- то'чно со сме'хом отве'тил Стани'цын и застегну'л пиджа'к.-- Я на днях е'ду, Макси'м Трифо'ныч. Все де'ло бу'дет вести' вот А'нна Серафи'мовна... до моего' возвраще'ния,-- ко'нчил он хозя'йским то'ном.
Макси'м Трифо'нович перешёл глаза'ми от Ви'ктора Миро'ныча к его' жене', гля'дя на них че'рез очки'. Он перевёл дыха'ние, но незаме'тно. Сего'дня у'тром он боя'лся за все стани'цынское де'ло и наде'ялся на одну' А'нну Серафи'мовну. Тепе'рь на'до половче'е соста'вить дове'ренность на слу'чай непредви'денных "прете'нзий" и'з-за грани'цы.
Стани'цын взял с кре'сла шля'пу и перча'тки и, помо'рщиваясь от сига'ры, надева'л их.
-- Мо'жете идти',-- отпусти'л он Макси'ма Трифо'новича.
Оби'да, же'нская го'рдость, гнев, презре'ние ка'к-то ра'зом опа'ли в душе' А'нны Серафи'мовны. Она' тепе'рь ничего' определённого не чу'вствовала. Говори'ть с э'тим челове'ком ей не о чем. Но в его' прису'тствии она' испы'тывает всегда' раздраже'ние осо'бого ро'да. То'чно ей нело'вко пе'ред ним. И отчего'? Все оттого', что у ней в го'лосе иногда' прорыва'ется приво'лжское "о" да по-францу'зски она' не привы'кла болта'ть. Её учи'ли, и она' мо'жет вести' разгово'р с иностра'нцами за границе'й, а с ним не реша'лась никогда', осо'бенно при гостя'х. А он вся'кие слова' выгова'ривает, и произноше'ние у него' от францу'зского актёра не отличи'шь; у всех э'тих "ме'рзких" по кафе' и теа'трам вы'учился. Она' зна'ет ему' це'ну и на его' дела'х пока'зывает ему', что он за челове'к, ло'вит его' с поли'чным, а все-та'ки он счита'ет себя' "из друго'го те'ста", ба'рином, дже`нтльме'ном, с при'нцами знако'м, а она' -- "купчи'ха". На'добно слы'шать, с каки'м выраже'нием он произно'сит э'то сло'во. И тепе'рь вот он стру'сил, расчёл, что лу'чше так пола'дить, чем со сра'мом вы'лететь в трубу'; а все-та'ки он не призна'ет её нра'вственного превосхо'дства, не преклоня'ется пе'ред ней, и ниче'м не заста'вишь его' преклони'ться. Вот э'то её и грызёт, хоть она' и не созна'ется са'мой себе'. Тако'е ничто'жество, та'кая пустельга', как Ви'ктор Миро'ныч, у кото'рого, как у ко'шки, "не душа', а пар", и счита'ет себя' из бе'лой ко'сти, а на неё смо'трит как на ку'мушку!
Кра'ска опя'ть появи'лась у ней на щека'х.
-- Вас прия'тели ждут,-- сказа'ла она' с се'рдцем.
-- Да'йте мне наде'ть перча'тки,-- возрази'л он и задира'тельно посмотре'л на неё свои'ми воспалёнными глаза'ми.
Опя'ть злость закипе'ла в ней. Хорошо', что э'тот челове'к уезжа'ет: немудрено' и отрави'ть его' и'ли рука'ми задуши'ть. В каку'ю мину'ту! Оди'н его' го'лос мо'жет привести' в исступле'ние. Мину'тами всю её ка'к-то ко'рчит от его' го'лоса и сме'ха. Ра'зве мо'жно выноси'ть, как он надева'ет вот тепе'рь перча'тки, пока'чивается, ку'рит, а сейча'с возьмётся за шля'пу? Все ды'шит на'глостью и чва'нством, закорене'лой испо'рченностью купе'ческого сынка', уже' спустившего' со сме'рти отца' до трех миллио'нов рубле'й. Как же его' заста'вить преклони'ться пе'ред собо'й, когда' весь евроне'йский "high life" {вы'сший свет (англ.).}, ло'рды, марки'зы, гра'фы, э`рцге'рцоги толпи'лись на его' пра'зднике, где живы'х цвето'в бы'ло на пятна'дцать ты'сяч фра'нков? Одного' неме'цкого князька' он собственнору'чно оттаска'л и заплати'л отступно'го. Любо'вниц отби'л у двух владе'тельных осо'б. Где же ему' обойти'сь тридцатью' ты'сячами рубле'й? Разумеётся, придётся плати'ть и все сто ты'сяч. Но и то лу'чше. Одно' она' хорошо' зна'ет, что она' ему' свои'х де'нег не даст и фа'брики свое'й не зало'жит. Мо'жет дете'й у ней отня'ть? Она' вся похолоде'ла. На э'то и у него' доста'нет ума'. Нет! По чутью', как зверь, он до'лжен догада'ться, что с А'нной Серафи'мовной шу'тки пло'хи на э'тот счет. И головы' не снесёшь!..
Белки' у неё потемне'ли, а зрачки' сно'ва су'зились.
В э'ту мину'ту Ви'ктор Миро'ныч стоя'л у две'ри и пропусти'л сквозь зу'бы фисту'лой:
-- Bonjour...
Она' не оберну'лась.

XXII

Одна' в хозя'йской полови'не амба'ра А'нна Серафи'мовна вздохну'ла свобо'дно. Она' прошла'сь немно'го, се'ла в ни'зкое кре'сло му'жа и, позвони'в, приказа'ла себе' пода'ть ча'ю. Ей принесли' стака'н с лимо'ном. Стани'цын оста'вил на пюпи'тре не'сколько непросмо'тренных факту'р и счето'в. А'нна Серафи'мовна позвала' ещё раз ста'ршего прика'зчика.
Стари'к подошёл к ру'чке. Она' отдёрнула. Глаза' его' смотре'ли умилённо. Макси'м Трифо'нович и'скренне люби'л её и та'йно любова'лся е'ю как же'нщиной, давно' прозва'л её "короле'вой" и удивля'лся её деловы'м спосо'бностям.
-- До отъе'зда Ви'ктора Миро'ныча,-- сказа'ла она',-- я конто'рой занима'ться не бу'ду. Я уж на тебя' полага'юсь, Трифо'ныч, а е'сли ну'жно уси'лить счетово'дство -- возьми' ещё па'рня.
При му'же она' говори'ла ему' "вы", но с гла'зу на глаз ей, да и самому' Трифоны'чу, бы'ло ло'вчее так.
-- Тут прибра'ть на'до. Есть что к спе'ху? -- спроси'ла она', нагну'в го'лову над бума'гами.
-- Платежи' бо'льше.
-- Ну, так э'то до за'втра... В ка'ссе ско'лько?
Трифо'ныч помя'лся и с жа'лобной усме'шкой вы'молвил:
-- Нали'чными -- са'мая ма'лость.
-- Хорошо'... За'втра дове'ренность как сле'дует вы'править. Я пригото'влю. Ви'ктора Миро'ныча уже' беспоко'ить по'дписями не'чего. Дире'ктор давно' был по Ряби'нинской фа'брике?
-- На той неде'ле.
-- Написа'ть ему' потруди'сь, что'бы пожа'ловал.
-- Слу'шаю-с.
-- Наверху' ещё не забира'лись?
-- Нет еще-с'.
-- Кри'кни-ка им, что я сейча'с подни'мусь.
Трифо'ныч вы'шел и ти'хо-тихо притвори'л дверь. А'нна Серафи'мовна сняла' опя'ть шля'пку, пальто' и перча'тки, аккура'тно положи'ла шля'пку и пальто' на дива'н, а перча'тки на шля'пу, хлебну'ла ра'за два из стака'на и посреди'не ко'мнаты вся вы'прямилась, подпере'в себя' рука'ми сза'ди под ребра'. Грудь у неё не опа'ла от кормле'ния двои'х дете'й. Весь стан сохрани'л де'вственные ли'нии. Хоть она' и никогда' не люби'ла му'жа, но ра'зве она' така'я, как его' "французе'нки", кра'шеные, обрю'зглые и'ли сухи'е, жи'листые? Одни' их си'плые голоса' -- отвраще'ние! И'ли та вот -- то'же стра'сть-то, его', что в Биарри'це познако'милась и тепе'рь его' обчища'ет?.. Вы'литая не'мка из Ри'ги -- нога' в пол-арши'на, гу'бы нама'заны, глаза' навы'кат. Она' ви'дела портре'т. Портре'т-то... шу'тка: шесть ты'сяч сто'ил! Ещё год, друго'й, и бу'дет она' в дверь толщино'й. Влюби'сь он в неё, в А'нну Серафи'мовну, и тогда' все ту же брезгли'вость бу'дет она' к нему' име'ть. Он для неё не мужчи'на; но срами'ться, име'я таку'ю жену', с прода'жными га'динами, выдава'ть их по оте'лям за зако'нных жен?!
Глаза' её оки'нули отде'лку ли'фа и ю'бку из тяжёлого светло-песо'чного фа'я.
Она' заду'малась. Э'тот песо'чный цвет отзыва'лся "купчи'хой". Она' то'лько тут э'то поняла'. Заче'м она' выбира'ет таки'е цве'та? Разуме'ется, са'мый купе'ческий цвет... "Жозефи'нка" говори'ла ведь ей, что не сле'дует... А не все равно'? Ма'терья прекра'сная, нема'ркая, изно'су ей нет. Да для кого' ей "ши'к"-то име'ть? Она' лю'бит хоро'шие ве'щи, и вся'кий ска'жет, что она' "да'мой" смо'трит, осо'бенно на улице, в шля'пке и в пальто' или наки'дке. Да, на улице, в шля'пке, а вот вы'бор материй-то и выдаёт. Не выбира'й она' купе'ческих колеро'в, и не бы'ло бы так ча'сто на лице' Виктора Мироновича пренебрежи'тельной усме'шки: "Пы'жишься то'же, а вкус-то из Ножо'вой!"
Пла'тье показа'лось ей соверше'нно безвку'сным. Она' пода'рит его' племя'ннице. Не то что'бы она' стыди'лась своего' зва'ния, нет. Не жела'ет она' лезть в дворя'нки; но со вку'сом одева'ться ка'ждый мо'жет... И нечего' дава'ть вся'кой дря'ни предло'г смотре'ть на вас свысока' оттого' то'лько, что вы цвета' подходящего' не уме'ете себе' выбира'ть.
Наверху', в скла'дах мате'рий и су'кна, прика'зчики приостанови'лись забира'ться, все причеса'лись и ожида'ли прихо'да хозя'йки. Ве'рхний амба'р поло'н был све'та, заходи'вшего и'менно тепе'рь, к ве'черу. По прила'вкам и полка'м игра'ли полосы' и "за'йчики". Шту'ки разноцве'тного това'ра це'лыми стопа'ми поднима'лись на прила'вках и по полу', у о'кон и столбо'в, подде'рживающих сво'ды. За'пах набивны'х си'тцев и други'х бума'жных тка'ней сме'шивался с бо'лее ки'слым за'пахом прессо'ванного су'кна. Склад держа'лся в большо'й чистоте'. Кро'ме штукату'ренных стен, я'сеневых поло'к и прила'вков и чугу'нного пола', ле'стниц и перегоро'док, не к чему' бы'ло приста'ть пы'ли и гря'зи.
Трифо'ныч слегка' подде'рживал хозя'йку под ле'вый ло'коть, когда' она' поднима'лась в ве'рхний амба'р.
-- С ме'сяц не была' здесь,-- сказа'ла она' и огляну'ла все помеще'ние.-- Те'сно де'лается?
-- Нет-с, ещё управля'емся,-- откли'кнулся с покло'ном гла'вный дове'ренный прика'зчик, степе'нный мужчи'на за со'рок лет, с огро'мной ру'сой бородо'й.
Опто'вых покупа'телей уже' не жда'ли бо'льше. А'нна Серафи'мовна могла' огляде'ть това'р без поме'хи. Ей принесли' стул, но она' не села', а отпра'вилась снача'ла в "своё" отделе'ние, где лежа'ли сукна'. Она' зна'ла толк в това'ре и да'же в фабри'чном де'ле. На своёй фа'брике почти' ка'ждого мальчи'шку звала' она' по и'мени. С гла'вным прика'зчиком отделе'ния су'кон она' переки'нулась двумя'-тремя слова'ми, но в отделе'нии шерстяно'го и бума'жного това'ра ей захоте'лось пробы'ть подо'льше. И тут она' мно'го разуме'ла: сорт това'ра сра'зу называ'ла то'чным и'менем и ре'дко ошиба'лась в фабри'чной цене'.

XXIII

О'коло прила'вка, в у'ровень с ним, поло'жены бы'ли шту'ки како'й-то тёмной бума'жной тка'ни.
А'нна Серафи'мовна разверну'ла ве'рхнюю шту'ку и спроси'ла прика'зчика:
-- Э'то бязь?
-- Так то'чно.
-- По како'й цене'?
Он назва'л.
-- Деше'вле ста'ла?
-- На две копе'йки спусти'ли,-- поясни'л прика'зчик.
-- Всё армя'не беру'т?
-- Так то'чно.
Все прика'зчики боя'лись её гора'здо бо'льше, чем хозя'ина. Его' они' давно' прозва'ли "бездо'нная про'рва" и "ло'дырь". Ка'ждый из них стара'лся красть. Им уже' шепну'ли сни'зу, что, должно' быть, "сама'" бере'"т в свои' ру'ки все де'ло. Тогда' на'до бу'дет подтяну'ться. Кто'-нибудь непреме'нно полети'т. Трифо'ныча они' недолю'бливали. Он усчи'тывал, что мог, и с гла'вными прика'зчиками у него' ча'сто быва'ли перебра'нки. Трифо'ныч всегда' держа'л ру'ку хозя'йки, почему' его' и счита'ли "нау'шником" и "ста'рой жило'й".
На ле'стнице послы'шались ско'рые мужски'е шаги'. А'нна Серафи'мовна подняла' го'лову. Э'то был Па'лтусов, в шля'пе и пальто'. Она' вспы'хнула. Ей ста'ло снача'ла нело'вко оттого', что он её заста'л в амба'ре, среди' си'тцев и су'кон, как настоя'щую хозяйку-ку'пчиху. Но э'то чу'вство пролете'ло мгнове'нно, хотя' и заста'вило её покрасне'ть. Ну что ж тако'е? Она' купчи'ха, владе'тельница миллио'нной фа'брики, занима'ется де'лом, смы'слит в нем. Тут нет ничего' посты'дного. Хорошо', ка'бы все так поступа'ли, как она'.
Когда' Па'лтусов подошёл к ней, она' соверше'нно опра'вилась и протяну'ла ему' ру'ку.
-- Еду' по Варва'рке,-- мя'гко заговори'л он, снима'я шля'пу и ни'зко наклони'в го'лову, как он де'лал то'лько пе'ред немно'гими же'нщинами.-- Смотрю', ва'ша коля'ска. Спра'шиваю. А'нна Серафи'мовна одна' в амба'ре, а Ви'ктора Мироно'вича нет... Вы за'няты? Не меша'ю?..
От его' го'лоса она' заме'тно оживи'лась. В нем бы'ло что'-то тако'е, что де'йствовало на неё совсе'м осо'бенно. Пе'ред ним она' ре'дко со'вестилась своего' зва'ния; но зато' ей хо'чется быть "вы'ше" э'того зва'ния, что'бы он ви'дел в ней "челове'ка", а не "ку'мушку", как Ви'ктор Миро'нович. И, ка'жется, Па'лтусов так и начина'ет на неё смотре'ть. Его' нару'жность она' находи'ла ре'зкой противополо'жностью фигу'ре и лицу' му'жа. Ей нра'вился его' склад, рост, выраже'ние глаз, го'лос, мане'ра говори'ть и держа'ть себя'... Он -- "из госпо'д", с воспи'таньем, везде' при'нят, служи'л в кавале'рии и ле'кции слу'шал, а не пренебрега'ет быва'ть в купе'ческих дома'х. И де'ржится не как ба'рин, спусти'вшийся до купцо'в; во все он вхо'дит, обо всем обстоя'тельно расспро'сит, чрезвыча'йно прост, никогда' не ска'жет ни одно'й бана'льной любе'зности. С Ви'ктором Миро'нычем су'хо ве'жлив. Ни ра'зу у него' не у'жинал. Ему' не на'до ни его' сига'р, ни его' шампа'нского. Тако'го "ба'рина" она' бы пригласи'ла к себе' в дире'кторы фа'брики, е'сли б он был те'хник. То'лько она' мину'тами не то бои'тся его', не то в че'м-то как бу'дто подозрева'ет.
-- Меша'ете?-- переспроси'ла она'.-- Ничу'ть!
-- Рассма'триваете това'р?
-- Да, на'до...
Она' пошла' к ле'стнице и его' пригласи'ла руко'й. Прика'зчики враз поклони'лись.
-- Са'ми хозя'йничать наду'мали?-- говори'л ей вслед Па'лтусов.
-- Фа'брикой... свое'й... я давно' занима'юсь, а вот тепе'рь...
Она' останови'лась на ле'стнице двумя' ступе'ньками ни'же его' и оберну'лась, гля'дя на него' сни'зу вверх.
-- Супру'г уе'хал?
-- Уезжа'ет.
-- Надо'лго?
-- Не зна'ю. Чай, на всю зи'му.
Её приво'лжское "чай" немно'го резну'ло его' у'хо, но то'тчас же и понра'вилось ему'. Голова' А'нны Серафи'мовны с широ'кими пря'дями во'лос, блеск глаз и стро'йность ста'на -- все э'то оки'нул он одни'м взгля'дом и оста'лся дово'лен. Но цвет пла'тья он нашёл "купе'цким". Она' поду'мала то же са'мое и в одну' с ним мину'ту и опя'ть смути'лась. Ей ста'ло нестерпи'мо доса'дно на э'то глу'пое, тяжёлое да вдоба'вок ещё о'чень дорого'е пла'тье.
-- Не уго'дно ли ча'ю?-- спроси'ла она', стара'ясь улыбну'ться, у двере'й хозя'йского отделе'ния.
-- Не откажу'сь, е'сли есть.
-- Сейча'с... Макси'м Трифо'ныч,-- кивну'ла она' в сто'рону конто'рщика.
Па'лтусов вошёл за не'ю.
-- Вы, зна'чит, бере'"те на себя' все де'ло?-- сказа'л он ей то'ном утверди'тельного вопро'са.
-- Как э'то вы догада'лись?
-- Догада'лся. И о'чень рад.
Они' присе'ли на дива'н, нале'во от вхо'да.
-- Ви'ктор Миро'ныч,-- на'чал он,-- не делово'й челове'к. У него' тоска' по... бульва'рам.
Па'лтусов рассмея'лся. Ей понра'вилось, что он говори'т про её му'жа в то'не прили'чной шу'тки, хотя' и давно' раскуси'л его'. Так она' жела'ла бы, чтоб в её прису'тствии все говори'ли о Стани'цыне, пока' она' счита'ется его' жено'й.
-- Да,-- споко'йно сказа'ла А'нна Серафи'мовна.
Незаме'тно Па'лтусов взял её за ру'ку и почти'тельно пожа'л.
-- Хоро'ший вы челове'к!-- ти'хо вы'молвил он и погляде'л ей в глаза' ла'сково и кро'тко.
У ней внутри' защекота'ло. Она' слегка' вы'дернула ру'ку и оберну'ла го'лову.
-- Что же, вы э'то из жа'лости говори'те, Андре'й Дми'трич? -- спроси'ла она'.
-- Нет! не из жа'лости!-- с жи'востью возрази'л он.-- Це'льный челове'к!.. Ру'сская культу'ра вот така'я и должна' быть... А то'чно,-- он как бы иска'л сло'во,-- судьба' ва'ша...
Он не договори'л. Дверь скри'пнула. Прика'зчик подава'л ему' стака'н ча'ю.
-- Вы не вы'пьете?-- спроси'л Па'лтусов.
-- Я уж пила'.
-- Вам е'хать?
-- Да, на'до.
-- И я тороплю'сь.
Прика'зчик вы'шел.
-- И вы опя'ть соло'менной вдово'й оста'нетесь?
Па'лтусов во второ'й раз загляну'л ей в глаза', но на бо'льшем расстоя'нии.
-- Да я давно' соло'менная вдова'! -- вы'рвалось у А'нны Серафи'мовны.
О'ба они' подняли'сь ра'зом с дива'на.

XXIV

Им обо'им прия'тно бы'ло бы оста'ться ещё вдвоём в э'том хозя'йском отделе'нии амба'ра. Но е'сли б у А'нны Серафи'мовны и не случи'лось э'кстренного де'ла, она' бы все-та'ки поспеши'ла уе'хать. Па'лтусова она' принима'ла не'сколько раз у себя' на до'му, но в гости'ной, в огро'мной ко'мнате, на дива'не, в ро'ли да'мы,-- она' там не так бли'зко сиде'ла к нему', ду'мала не о том, следи'ла за собо'й, была' бо'льше стеснена', как хозя'йка.
-- Мо'жно бу'дет нанести' вам визи'т? -- спроси'л Па'лтусов с продолжи'тельным наклоне'нием головы' и протяну'л ей ру'ку.
-- Ми'лости про'сим,-- ве'село сказа'ла она' и не успе'ла вы'свободить свою' ру'ку, как он поцелова'л её немно'го вы'ше ки'сти, где у ней пове'рх перча'тки извива'лся дли'нный, до ло'ктя, и то'нкий брасле'т, в ви'де змеи', из пла'тины.
-- Я хоте'л расспроси'ть вас подро'бнее о ва'шей шко'ле.
Они' выходи'ли в нару'жное отделе'ние конто'ры.
-- Идёт поря'дочно. То'лько вот тепе'рь я ре'же бу'ду е'здить на фа'брику.
"От се'рдца ли спроси'л он про шко'лу?" -- поду'мала она' и опусти'ла вуале'тку. Трифо'ныч вы'рос пе'ред не'ю. О'ба конто'рщика приподня'лись с свои'х мест. Па'лтусов ещё раз прости'лся и наде'л шля'пу, когда' бра'лся за ру'чку две'ри. Она' поклони'лась ему' и смотре'ла че'рез стекло', как он вы'шел под свод рядо'в, поверну'л впра'во, спусти'лся с мостко'в и сел на пролётку. Его' ни'зкая шля'па, изги'б спины', покро'й пальто', лило'вое одея'ло на нога'х, борода' с про'филем приходи'лись ей о'чень по вку'су. Все э'то бы'ло и краси'во и умно'. Она' так и сказа'ла про себя': "умно'".
Свои'м подчинённым А'нна Серафи'мовна сде'лала оди'н о'бщий покло'н и сказа'ла Трифоны'чу, подбежа'вшему к ней, так, что'бы никто' не расслы'шал:
-- За'втра пора'ньше зайди'... и принеси' все платежи', са'мые ну'жные.
На что он шепну'л:
-- Слу'шаю, ма'тушка,-- и, пода'вшись наза'д, три ра'за тряхну'л седе'ющей голово'й.
Ма'лый у двере'й бро'сился кли'кать ку'чера. Подъе'хал двуме'стный отло'гий фаэто'н с откры'тым верхо'м. Лошаде'й А'нна Серафи'мовна люби'ла и ко`е-когда' заха'живала в коню'шню. Из эконо'мии она' для себя' держа'ла то'лько тро'йку: па'ру дышло'вых, ворону'ю с се'рой и одну' для одино'чки -- она' ча'сто езжа'ла в дро'жках -- темно-карако'вого рысака' хре'новского заво'да. Э'то была' её люби'мая ло'шадь. За го'родом в Па'рке и'ли в Соко'льниках она' обыкнове'нно говори'ла своему' Ефи'му:
-- Пусти'-ка За'йчика!
За'йчик брал ра'за два призы'. Дышло'вые бы'ли отли'чно вы'езжены. Ефи'м -- не о'чень то'лстый, корена'стый ку'чер, по-моско'вски вы'бритый и с больши'ми уса'ми. Жил снача'ла в нае'здниках на поме'щичьих заво'дах, пил ре'дко, за лошадьми' уха'живал уме'ло, отлича'лся большо'й чистопло'тностью и цени'л в хозя'йке то, что она' лю'бит лошаде'й, зна'ет в них толк и жале'ет их: е'здит уме'ренно, зимо'й не моро'зит ни лошаде'й, ни ку'чера, когда' ну'жно -- посыла'ет наня'ть изво'зчичью каре'ту. При Ви'кторе Мироно'виче состоя'л свой ку'чер, кото'рый в отсу'тствие ба'рина пья'нствовал и води'л в коню'шню ра'зных "шлюх".
Ме'жду Ефи'мом и А'нной Серафи'мовной установи'лось большо'е понима'ние.
-- В Ильи'нские воро'та прое'дешь,-- приказа'ла она' ему'.
Ма'лый застегну'л фа'ртук. Фаэто'н ти'хо пробра'лся по переу'лку. Вы'ехав на Ильи'нку, Ефи'м взял некру'пной ры'сью. Езда' на у'лице поулегла'сь. Возо'в почти' совсе'м не ви'дно бы'ло. Но треск дро'жек ещё перека'тывался с одного' тротуа'ра на друго'й.
Из свое'й лёгкой на ходу' коля'ски, пока'чиваясь на пружи'нах ше'лковой ре'псовой поду'шки, А'нна Серафи'мовна гляде'ла вперёд, не повора'чивая головы' по сторона'м. Она' и обыкнове'нно не де'лала э'того, а тепе'рь ей на'до бы'ло обду'мать мно'го серьёзных деловы'х веще'й. Се'йчас она' должна' зае'хать к своему' приятелю-сове'тнику Ерми'лу Фоми'чу Безрука'вкину. Он её банки'р и душеприка'зчик. Завеща'ние свое' она' давно' написа'ла. С ним разгово'р бу'дет коро'ткий об де'ле. Де'ньги он пригото'вит. Ерми'л Фоми'ч о'чень обра'дуется, что с за'втрашнего дня все посту'пит к ней на ру'ки. Вот то'лько охо'тник он до у'мных разгово'ров. А ей к спе'ху. Ждут её обе'дать к "тётеньке" Ма'рфе Никола'евне Кре'четовой. Там са'дятся ро'вно в пять. Её подожду'т; но си'льно запозда'ть она' сама' не хо'чет. Тётенька -- челове'к ну'жный. Она' при хоро'ших де'ньгах; к племя'ннице большо'е дове'рие имеёт. Придётся, быть мо'жет, перехвати'ть. У Ерми'ла Фоми'ча она' не жела'ла бы дисконти'ровать, хотя' он с удово'льствием, хоть на две'сти ты'сяч и бо'льше. Да неизве'стно е'ще, каки'е "супри'зы" пригото'вит муженёк в тече'ние зи'мы.
Сквозь э'ти расчёты и соображе'ния нет-не'т то мелькнёт лицо' Па'лтусова, то вспо'мнится го'лос и та минута', когда' он так бы'стро и но'во для неё поцелова'л ей ру'ку вы'ше ки'сти. И та минута', когда' она' стоя'ла на ле'стнице и рассерди'лась ещё сильнеё на своё песо'чное пла'тье. Тепе'рь она' опя'ть слегка' покрасне'ла.
Проходи'л разно'счик с анана'сом и виногра'дом.
-- Стой!-- кри'кнула А'нна Серафи'мовна Ефи'му.
Она' подозвала' разно'счика. "Куплю' тётушке",-- реши'ла она', но начала' основа'тельно торгова'ться.
Анана'с уступи'ли ей за три рубля'. Э'то ей доста'вило удово'льствие: и недо'рого и пода'рок к обе'ду сла'вный. Ску'па ли она'? Мысль э'та все ча'ще и ча'ще приходи'ла А'нне Серафимо'вне. Ску'па! Пожа'луй, и говоря'т так про неё. И не оди'н Ви'ктор Миро'ныч. Но пра'вда ли? Никому' она' зря не отка'зывала. В до'ме за всем глаз име'ет. Да как же ина'че-то? На туале'т,-- а она' лю'бит оде'ться,-- тра'тит ты'сячи три. Зато' в шко'лу це'лый шкап книг и посо'бий поже'ртвовала. Мо'жно ли без расчёта?
Не'жный за'пах анана'са, поло'женного в откры'тый верх коля'ски, достига'л до её обоня'ния. И опя'ть всплы'ли глаза' Па'лтусова. Глаза'м-то она' не ве'рит. О'чень уж они' мя'гки и умны'. Тако'й челове'к на ка'ждом хо'чет игра'ть, как на скри'пке...
Ефи'м сверну'л с Маросе'йки и останови'лся на просто'рном дворе' у боково'го крыльца' в кры'том прое'зде.

XXV

На'до бы'ло позвони'ть. Ерми'л Фоми'ч жил по-заграни'чному. Прислу'живали ему' камерди'нер и ма'льчик. Как холостя'к, он до'ма почти' никогда' не обе'дал; прие'дет из го'рода, переоде'нется и на це'лый ве'чер в го'сти и'ли обе'дать, а то в теа'тр, е'сли не сиди'т до'ма и не чита'ет кни'жку но'вого журна'ла. До журна'лов -- большо'й охо'тник и до ру'сских запрещённых книг. А'нна Серафи'мовна так и разочла': зае'хала к нему' тепе'рь, пе'ред обе'дом. В своём амба'ре он сиде'л то'лько до четвёртого ча'са, а пото'м заезжа'л в два'-три ме'ста по го'роду, а иногда' в Замоскворе'чье. Но домо'й непреме'нно завернёт, сни'мет визи'тку, чёрный сюрту'к наде'нет и шля'пу другу'ю. Для амба'ра у него' ше'лковая, высо'кая, а для госте'й -- поя'рковая, каки'е живопи'сцы за грани'цей но'сят.
-- До'ма Ерми'л Фоми'ч?
Отвори'л камерди'нер, небольшо'го ро'ста, брюне'т, франтова'то и пе'стро оде'тый.
-- Ника'к нет-с. Пожа'луйте. Сейча'с бу'дут.
Он знал А'нну Серафи'мовну. Ерми'л Фоми'ч ему' нака'зывал, что "э'ту да'му" всегда' проси'ть и осведомля'ться, не уго'дно ли чего': ча'ю, ко'фею, зе'льтерской и'ли фрукто'вой воды'.
Дом у Ерми'ла Фоми'ча -- небольшо'й, снару'жи не о'чень внуши'тельный, отде'лан худо'жником... Уже' в пере'дней фре'ски на стена'х и по потолку' пока'зывали, что хозя'ин не жела'л дово'льствоваться обыкнове'нной ба'рской и'ли купе'ческой лаке'йской. Отде'лка сле'дующих ко'мнат, библиоте'ки, столо'вой, двух гости'ных, ко'мнаты в готи'ческом вку'се, спа'льной и о'бразной, была' изве'стна А'нне Серафимо'вне. Она' ма'ло понима'ла в произве'деньях иску'сства. Карти'ны, бю'сты, ва'зы оставля'ли её равноду'шной. И свое'й "ту'пости" она' не скрыва'ла. Муж её не покупа'л карти'н. Де'ньги шли у него' на кутежи', чва'нство, же'нщин и ка'рты. Разви'ть свой артисти'ческий вкус ей бы'ло не на чем у себя' до'ма, а за границе'й на неё напада'ла ужа'сная тя'жесть и да'же уны'ние от кочева'ния по за'лам Дре'зденской галере'и, Лу'вра, ве'нского Бельведе'ра, флоренти'йских Уффи'ций.
Но во второ'й, ма'ленькой, гости'ной у Ерми'ла Фоми'ча виси'т карти'на -- же'нская голо'вка. А'нна Серафи'мовна всегда' остано'вится пе'ред ней, до'лго смо'трит и улыба'ется. Ей ка'жется, что э'та де'вочка похо'жа на её Ма'ню. Ей к Но'вому го'ду хо'чется заказа'ть портре'т до'чери. За цено'й не постои'т. Пригласи'т из Петербу'рга Константи'на Мако'вского.
Камерди'нер ввел её в пе'рвую гости'ную, с узо'рчатым ковро'м и золочёной ме'белью с гобеле'нами, и спроси'л, как всегда':
-- Не уго'дно ли чего' приказа'ть?
Она' отве'тила, что ничего' не жела'ет, опусти'лась у окна' в кре'сло и тут то'лько почу'вствовала уста'лость в нога'х, не от ходьбы', а от волне'ний сего'дняшнего дня.
Пото'м вы'нула из карма'на записну'ю кни'жечку в ше'лковом сире'невом переплёте, прикосну'лась ко'нчиком языка' к карандашу' и записа'ла не'сколько цифр.
На'до изложи'ть все Ерми'лу Фоми'чу покоро'че и подельнеё насчёт дове'ренности и про'чего. А де'ньги он пригото'вит. В ба'нки она' не люби'ла вкла'дывать. Да и не тот проце'нт. Бума'г купи'ть -- ло'пнет о'бщество и'ли сам банк. Тако'й же челове'к, как Ерми'л Фоми'ч, не ло'пнет. Ему' ничего' не зна'чит дава'ть ей де'сять проце'нтов. Он не диско'нт и все со'рок полу'чит с её же де'нег.
С че'тверть часа' подождала' А'нна Серафи'мовна. Ка'ждый раз, когда' она' попада'ла в дом Безрука'вкина, ей приходи'ла мысль: почему' э'то Ерми'л Фоми'ч не присва'тался за неё де'сять лет наза'д? Оте'ц отда'л бы за него' непреме'нно. Ему', пра'вда, лет си'льно за пятьдеся'т, а тогда' бы'ло за со'рок. Влюби'ться в него' тру'дно; да и заче'м? Жила' бы в почёте, поко'йно, он бы её то'лько похва'ливал, нашёл бы в ней до'брую помо'щницу. И како'е она' добро' де'лает -- все бы ему' по душе'. Он кни'жек чита'ет бо'льше её, да и не о'чень скуп. Карти'ны его' на'до бы похвали'ть, а она' не понима'ет в них то'лку. Так она' и тепе'рь улыба'ется, когда' он ей распи'сывает, что вот в э'том ландша'фте есть осо'бенного. Она' и тепе'рь к его' языку' примени'лась: зна'ет, что есть "со'чная кисть" и "колори'т", и осво'илась с сло'вом "зализа'ть" и "компоно'вка". А тогда' и пода'вно бы примени'лась. И вдово'й ра'ньше бы была'. Бу'дто бо'льше ничего' и не на'до?
Глаза' А'нны Серафи'мовны блесну'ли и прикры'лись века'ми. Ещё раз кусо'к сего'дняшнего ра'зговора с Па'лтусовым припо'мнился ей. Он назва'л её "соло'менной вдово'й". И она' сама' э'то подтверди'ла. У ней э'то сорвало'сь с языка', а тепе'рь как бу'дто и сты'дно. Ведь ра'зве не пра'вда? То'лько не сле'довало э'того говори'ть молодо'му мужчи'не с гла'зу на глаз, да ещё тако'му, как Па'лтусов. Он не до'лжен знать "та'йны её алько'ва". Э'ту фра'зу она' где'-то неда'вно прочла'. И Ерми'л Фоми'ч когда' ра'зойдется, то э'таким то'чно языко'м говори'т.
-- А!.. бесце'нная А'нна Серафи'мовна!-- разда'лось над её голово'й.
Безрука'вкин, по'лный, ру'сый, не о'чень ещё ста'рый, борода'тый челове'к, в коро'тком кле'тчатом пиджаке', на вид скоре'е поме'щик, чем коммерса'нт, протя'гивал ей о'бе ру'ки.
Она' вста'ла. Он её опя'ть усади'л и, не выпуска'я рук, присе'л ря'дом на друго'е кре'сло.
-- Де'нег на'до, Ерми'л Фоми'ч,-- ве'село начала' она'.
-- Че'рпайте! Прика'зывайте! Ваш слуга' и казначе'й...
-- Да, мо'жет, мои'х-то не хва'тит...
-- Так за мои' при'мемся. А ра'зве муженёк?!.
В десяти' слова'х она' ему' все изложи'ла. Ерми'л Фоми'ч слу'шал, закры'в совсе'м глаза', и чуть слы'шно мыча'л.

XXVI

-- Так вот как-с,-- вы'говорил с уда'реньем Безрука'вкин и пони'к голово'й.
-- Одобря'ете? -- спроси'ла она'.
-- Ещё бы! Абсолю'тно!
Он встряхну'л волоса'ми по мо'де сороковы'х годо'в "à la moujik" {по-мужи'цки (фр.), т. е. в ско'бку.} и, улыба'ясь, гляде'л на свою' го'стью.
-- Ещё бы! -- повтори'л он.-- У'мница вы, да и кака'я! Вас бы на'до к нам в биржево'й комите'т и'ли в ду'му... Е`й-е'й! Все э'то превосхо'дно -- и по'лное моё вам одобре'ние. За'втра пора'ньше Трифо'ныча ко мне... Каку'ю на'до су'мму и прое'ктец дове'ренности. У меня' есть до'ка... Из на'ших ба'нковых юриско'нсультов. Я ему' за'втра покажу', наро'чно зае'ду. Так вы,-- он на'чал говори'ть ти'хо,-- пенсио'нчик супру'гу-то положи'ли?..
Они' о'ба расхохота'лись.
-- А за па'зухой на'до со'тни ты'сяч держа'ть!
- Да я так и бу'ду гото'виться, Ерми'л Фоми'ч.
-- Пожа'луй, и не хва'тит!..
Он её жале'л. С "да'мами" Безрука'вкин всегда' быва'л любе'зен, но А'нну Серафи'мовну отлича'л осо'бенно. Его' влекли' к ней, кро'ме нару'жности, её делова'я нату'ра и "и'стовый" вид, уме'ние держа'ть себя'. И по ча'сти "вопро'сов" мо'жно с ней пройти'сь. Серьёзные кни'жки лю'бит чита'ть, стате'йку ей ука'жешь -- непреме'нно прочтёт, слу'шает его' почти'тельно, спо'рит ма'ло и, е'сли с чем не согла'сна, возража'ет умно'. Не раз и он жале'л: почему' не пришло' ему' на мысль присва'таться к ней де'сять лет тому' наза'д? О'чень уж он сжи'лся с свое'й холосто'й свобо'дой. Все говори'л: "Та'к-то лу'чше", да и не взви'делся, как пятьдеся'т семь годко'в сту'кнуло.
А'нна Серафи'мовна вста'ла и посмотре'ла, кото'рый час. Пора' на обе'д к тётке. Ерми'л Фоми'ч протяну'л ей о'бе ру'ки и задержа'л её ещё мину'ты на две в гости'ной.
-- Когда' же мы ся'дем рядко'м,-- спроси'л он,-- да потолку'ем ладко'м?
-- Забыва'ете меня', зае'хали бы когда'-нибудь. Я ве'чера все до'ма сижу'.
-- Какова' стате'йка-то в после'днем но'мере, а?
Они' перешли' в его' библиоте'ку.
-- Не чита'ла ещё.
-- А-а'! Прочти'те! Зна'мение вре'мени! Вы раскуси'те, чем па'хнет! Есть что'-то тако'е, как бы э'то сказа'ть... Протеста'ция. Пришёл коне'ц на'шему ква'су-то. Мы ша'пками закида'ем! Мы да мы! А вся Евро'па нам фи'гу ка'жет...
Безрука'вкин бы'стро подошёл к пи'сьменному столу' и взял кни'гу журна'ла. Она' была' развёрнута. Он наде'л бы'ло очки' и собра'лся прочита'ть А'нне Серафимо'вне це'лую страни'цу.
"Ба'тюшки!" -- испуга'лась она' и начала' отступа'ть к две'ри.
-- Торо'питесь?-- спроси'л он с кни'жкой в руке'.
-- Да, извини'те, Ерми'л Фоми'ч, спешу'.
-- Жаль, а тут вот есть одно' выраже'ние. Так у нас ещё не писа'ли. Я боя'лся -- остано'вка бу'дет ме'сяца на четы'ре, одна'ко до сих пор Бог ми'ловал...
-- Вот вы како'й!..-- пошути'ла она'.
-- Я тако'й!.. Э'то то'чно. Из ста'рых за'падников... У меня' каки'е друзья'-то бы'ли? Кто мне доро'гу-то указа'л?.. Храни', мол, Ерми'л, на'ши... как бы э'то сказа'ть... инстру'кции. Я и храню'! Пе'ред Евро'пой я не кичу'сь! Нау'ка...
Он не доко'нчил и подбежа'л к этаже'рке с кни'гами.
-- Э'ту вещи'цу не вида'ли?
Глаза' его' заблесте'ли, когда' он поднёс брошю'ру к лицу' А'нны Серафи'мовны. Она' прочла' загла'вие.
-- Интере'сно?-- спроси'ла она' боязли'вым зву'ком. Ерми'л Фоми'ч огляну'л ко'мнату и продолжа'л шёпотом и немно'го в нос:
-- Я, вы зна'ете, э'тих госпо'д не признаю'. Они' чрез край хвати'ли... Доду'мались до того', что нау'ка, говоря'т, ба'рское де'ло!.. Каково'? Нау'ка! А что бы мы без неё бы'ли?.. Зулу'сы и'ли, как их ещё... вот что тепе'рь Станле'й, америка'нец, посеща'ет... А есть два'-три ме'ста... моё почте'ние! Я отме'тил кра'сным карандашо'м.
А'нна Серафи'мовна стоя'ла уже' в дверя'х пере'дней.
-- Ах да! Вам к спе'ху... Не хоти'те ли просмотре'ть брошю'ру?
-- Бою'сь, Ерми'л Фоми'ч!
-- Вы'-то?.. Да вы смеле'е любо'го из нас.
-- Где уж! Дай Бог со свое'й-то дома'шней поли'тикой спра'виться.
-- Ну, ко'ли так, с Бо'гом! Пожа'луйте ру'ку. А е'сли что -- не побре'згуйте, заверни'те в амба'р.
-- У вас там и без меня' мно'го де'ла.
-- Како'й!... Так, по ине'рции... Е`й-бо'гу! Сиди'шь, сиди'шь... Оди'н ве'ксель учтёшь, друго'й, тре'тий; отчёт по ба'нку и'ли по о'бществу просмо'тришь; в тракти'р чайку'! Кита'й!.. Ташке'нт!.. По сие' вре'мя ещё в тата'рщине нахо'димся!
И он резну'л себя' по го'рлу.
В пере'дней Ерми'л Фоми'ч собственнору'чно отвори'л А'нне Серафимо'вне дверь в се'ни и кри'кнул камерди'неру:
-- Проводи'!

XXVII

К тётушке Ма'рфе Никола'евне езды' бы'ло че'тверть часа'. Мину'т пять она' опозда'ет, не бо'льше. До сих пор все идёт хорошо'. Ерми'л Фоми'ч -- ве'рный друг. Он счита'ется, как и она', скупова'тым, а по свое'й ча'сти кря'жистым "дисконтёром", но она' зна'ет, что он спосо'бен откры'ть ей широ'кий креди'т. Да до креди'та аво'сь де'ло и не дойдёт. Е'сли она' и спу'стит весь свой капита'л в пе'рвые два го'да, так по'сле вы'берет его'. А её суко'нная фа'брика пойдёт свои'м обы'чным по'рядком. Како'й на неё "оборо'тный" капита'л ну'жен, она' не тро'нет его'. Чи'стого дохо'да с фа'брики она' не проживёт, да'же е'сли бы с мануфакту'р Ви'ктора Мироно'вича и не получа'лось никако'го дохо'да, до покры'тия его' долго'в. То'лько на'до хороше'нько все оговори'ть и следи'ть за ним. Пожа'луй, придётся име'ть ве'рного челове'ка за границе'й.
Она' заду'малась.
Не хорошо'! Что ж э'то бу'дет в су'щности? Похо'же на шпио'нство. Како'е шпио'нство? Просто'е наблюде'ние... Под руко'й кому' сле'дует дать знать -- магази'нщикам и прочему' лю'ду, что хотя' он и мо'жет подпи'сывать векселя', но плати'ть не'чем, все у него' зало'жено, а распоряже'ние де'лом -- у жены'. Е'сли он не уймётся -- она' ему' предло'жит дать ей втору'ю закладну'ю на мануфакту'ры. Тогда' пуска'й пи'шет векселя'. За не'ю все равно' оста'нется его' недви'жимость. Не хва'тит у неё свои'х де'нег, Ерми'л Фоми'ч даст без зало'га, учтёт ве'ксель на каку'ю уго'дно су'мму, да и в ба'нках мо'жно уче'сть. У ней ли'чно креди'т соли'дный -- где хо'чет: и в госуда'рственном, и в торго'вом, и в купе'ческом, и в учётном.
Все дела' да де'ла, расчёты, подозре'ния, ци'фры, рубли'. Сушь! А день сто'ит тако'й ра'достный. Вот пять часо'в, а тепло' ещё не спа'ло. Да'же на весну' похо'же: во'здух и гре'ет и опа'хивает све'жестью.
А'нна Серафи'мовна потяну'ла на себя' полы' ше'лкового пальто'. Она' не вернётся домо'й до ве'чера. А ве'чером засвеже'ет. Кто зна'ет, быть мо'жет, и моро'зик бу'дет. Ведь че'рез не'сколько дней на дворе' октя'брь. Ей даду'т что'-нибудь там, у тётки. Она' не одного' ро'ста с кузи'ной, зато' худоща'вее.
Коля'ска е'хала на до'брых ры'сях. Ефи'м натяну'л во'жжи. Ло'шади, настоя'вшись до'сыта, немно'го горячи'лись и заку'сывали то та, то друга'я уди'ла узде'чки. Ра'за два на плохо'й мостово'й поря'дочно качну'ло. Но нить мы'слей А'нны Серафи'мовны не прервала'сь. Дела' не позволя'ли ей отда'ться свои'м ощуще'ниям. Да, она' за после'днее вре'мя то'чно отказа'лась от свое'й жи'зни. Как бу'дто забы'ла, что ей всего' два'дцать семь лет, что счита'ют её хоро'шенькой, целу'ют ру'чки, вся'чески отлича'ют её, обхо'дятся с не'ю совсе'м не так, как с же'нщинами её кру'га. Не потому' ли, что она' слывёт за миллионе'ршу? Кто зна'ет? И э'тот Па'лтусов то'чно так же...
Она' не замеча'ла, что уже' тре'тий раз по'сле ра'зговора в амба'ре мысль её переходи'ла к э'тому челове'ку. Ей хоте'лось тепе'рь ещё сильнеё, что'бы он не смотре'л на неё то'лько как на купчиху-скопидо'мку. На'до ей бо'льше чита'ть,-- вот когда' де'ло нала'дится, по'сле отъе'зда му'жа. Она' нема'ло чита'ла и лю'бит серьёзные ве'щи. Не сли'шком ли уж она' скромна'? Вон хоть бы взять Ерми'ла Фоми'ча. Он так и ре'жет. Пра'вда, не всегда' у него' иностра'нное сло'во кста'ти. Сего'дня он пусти'л и "протеста'ции" и "ине'рцию"... А ведь он на ме'дные де'ньги учи'лся. Когда' он ей раз запи'ску написа'л, так ни одно'й живо'й "я'ти" не бы'ло. Ра'зве у ней та'кая гра'мотность? Она' из пансиона' второ'й ученице'й вы'шла... И дете'й бу'дет сама' учи'ть -- и ру'сскому, и когда' на'добность бу'дет, так и арифме'тике и геогра'фии. Степе'нность и осторо'жность её одолева'ют. И люде'й ма'ло ви'дит у'мных, ра'звитых. А Ерми'л Фоми'ч проме'жду них тёрся лет ещё два'дцать пять наза'д; на нем и оста'лась э'та чешуя'... Вот он "за'падник" -- и поди' с ним тяга'йся!
Ло'вко, круты'м поворо'том влете'л Ефи'м во двор одноэта'жного дли'нного до'ма с мезони'ном и кры'льями -- вро'де галере'й,-- окра'шенного в нежно-абрико'совый цвет. Двор уходи'л вглубь, где за чугу'нной бе'лой решёткой красне'ли оста'тки ли'стьев на ли'пах и клёнах. Дом Ма'рфы Никола'евны Кре'четовой занима'л широ'кую поло'су земли', спуска'вшейся к Я'узе. Из са'да видны' бы'ли изви'лины реки', овра'ги, фа'брики, мост, а над ни'ми, на друго'м берегу',-- бога'тые це'ркви и хоро'мы Рого'жской, каланча' ча'сти, и ещё да'льше -- ба'шни и огра'ды монастыря'. То'чно осо'бенный го'род поднима'лся там, весь ка'менный, с золоты'ми то'чками кресто'в и глав, с са'дами и ого'родами, с вне'шне стро'гой обря'дной жи'знью дре'внего благоче'стия, с хозя'йским приво'льем закромо'в, амба'ров, погреби'ц, сара'ев, рабо'чих каза'рм, зате'йливых бесе'док и вы'шек.

XXVIII

В пере'днюю, просто'рную ни'зкую полукру'глую ко'мнату, вы'сыпала молодёжь встре'тить А'нну Серафи'мовну. Подняли'сь го'вор, смех, огля'дыванье туале'та, поцелу'и. Всех шумне'е держа'ла себя' её двою'родная сестра', ме'ньшая, незаму'жняя дочь Ма'рфы Никола'евны -- Люба'ша, широкопле'чая, небольшо'го ро'ста, груда'стая деви'ца. Её тёмные во'лосы бы'ли распу'щены по плеча'м. Заме'тный пушо'к лег вдоль ве'рхней гу'бы. Ра'зом взя'вшись за ру'ки, наки'нулись на го'стью две де'вушки, о'бе блонди'нки, высо'кие, перетя'нутые, одна' в коро'тких волоса'х, друга'я в косе', перевя'занной цветно'ю ле'нтой,-- таки'е же бо'йкие, как и Люба'ша, но менеё ре'зкие и с болеё ба'рскими мане'рами. Одна' была' консервато'рка Кисе'льникова из купе'ческих дочере'й, друга'я -- учи'тельница Селезне'ва, даю'щая уро'ки по бога'тым купца'м, из чино'вничьей семьи'. Они' о'чень походи'ли одна' на другу'ю и схо'же одева'лись, быва'ли в одни'х дома'х, ра'зом начина'ли хохота'ть и крича'ть, вме'сте брани'лись с свои'ми кавале'рами и беспреста'нно перегля'дывались. В две'рях показа'лись два подро'стка в расстёгнутых мунди'рах техни'ческого учи'лища, а за ни'ми, уже' из за'лы, видна' была' ни'зменная фигу'ра молодо'го брюне'та в боро'дке, с золоты'м pince-nez, в бе'лом га'лстуке при чёрном, чрезме'рно дли'нном сюртуке',-- помо'щник прися'жного пове'ренного Мандельштау'б, из некрещёных евреёв.
-- Тётя! Пора'!-- крича'ла Люба'ша, ти'ская А'нну Серафи'мовну.
Она' давно' привы'кла звать её "тётя".
-- Всего' пять мину'т опозда'ла.
-- Жрать смерть хо'чется! -- сошко'льничала Люба'ша на у'хо, но так, что подру'ги её слы'шали и разрази'лись сме'хом.
-- Ах, Лю'ба! -- вы'рвалось у Селезнево'й. Она' при посторо'нних церемо'нилась.
-- Ну ла'дно! -- отозвала'сь Люба'ша.-- Тётя! голу'бушка! шля'пка-то у вас -- це'лый ови'н. А ли'хо! То'лько я ни за что бы не наде'ла. Пожа'луйте, пожа'луйте, роди'тельница уж перемина'ется.
Она' схвати'ла А'нну Серафи'мовну за пле'чи и бо'льше потащи'ла, чем повела' в за'лу.
-- Брысь, брысь! Реалисты-стрекули'сты! -- кри'кнула она' на те'хников, раста'лкивая их.-- Не пыли'ть!..
В за'ле накры'т был стол во всю длину', челове'к на четы'рнадцать. Осо'бой сто'ловой у Ма'рфы Никола'евны не бы'ло. Она' не люби'ла и больши'х дубо'вых шка'пов. Посу'да помеща'лась в "буфе'тной" ко'мнате. Бе'лые с зо'лотом обо'и, роя'ль, ло'мберные сто'лы, сту'лья, о'браз с лампа'дкой; за'ла смотре'ла суховато-чопорно' и чрезвыча'йно чи'сто. За чи'стотой блюла' сама' Ма'рфа Никола'евна, а Люба'ша, напро'тив, оставля'ла везде' следы' свое'й непоря'дочности.
-- Вы не знако'мы? -- спроси'ла она' помо'щника в бе'лом га'лстуке, ука'зывая на Станицы'ну.
-- Не име'л удово'льствия встреча'ть...-- на'чал бы'ло он.
-- Ну вы как затя'нете. Тётя моя', то бишь сестра' двою'родная... ну да э'то все равно'... А'нна Серафи'мовна. Ви'дите, кака'я пре'лесть... А э'то адвока'т... то бишь помо'щник Манде'льбаум.
-- Шта'уб,-- попра'вил он полуоби'женно, но улыба'ющийся.
За Любо'й дава'ли полтора'ста ты'сяч -- мо'жно бы'ло и правосла'вие приня'ть.
-- Ну, все равно'! Шта'уб, Ба'ум, Шмерц. Все еди'но, что хлеб -- что мяки'на... А вы зна'ете, тётя ми'лая, у нас зять.
-- Кто?-- ти'хо спроси'ла А'нна Серафи'мовна, все ещё не прише'дшая в себя'.
-- Зять, Со'нин муж. До'ктор Лепехи'н. Вот сейча'с справля'лся то'же -- ско'ро ли обе'дать. А я ему' говорю': ло'пайте заку'ску!
-- Любо'вь Савви'шна,-- покача'л голово'й брюне'т,-- вы все наро'чно.
-- Сойдёт!.. Для таки'х кавале'ров не нача'ть ли парлефра'нсе?
И она' чу`ть-чу'ть не вы'сунула ему' язы'к. Деви'цы шли назади' и все "пры'скали".
В дверя'х гости'ной наткну'лись они' ещё на подро'стка -- в солда'тском мунди'ре, очка'х, с больши'м коли'чеством прыще'й на кра'сном, по'тном лице'. Он хло'пнул каблука'ми.
-- Э'то ничего',-- поясни'ла Люба'ша А'нне Серафи'мовне.-- Из учи'лища. Я им всем говорю': что вы к нам шата'етесь? Зубри'ть вам на'до. Е`й-бо'гу, дире'ктору напишу', чтоб пробра'ли. А он все насчёт любо'вной стра'сти. Э'такие-то корпуся'тники!
Люба'ша приложи'ла ру'ку к се'рдцу, сгрима'сничала и тряхну'ла свое'й гри'вой. А'нна Серафи'мовна сде'ржанно засмея'лась и шепну'ла ей:
-- Полно', нехорошо'!
-- Сойдёт!-- кри'кнула ей в отве'т Люба'ша и ввела' в гости'ную.

XXIX

На сре'днем дива'не, под двумя' портре'тами "молоды'х", пи'санных три'дцать пять лет пе'ред тем, бо'дро сиде'ла Ма'рфа Никола'евна и наклони'ла го'лову к своему' собесе'днику, до'ктору Лепехи'ну, му'жу её ста'ршей до'чери Со'фьи, медици'нскому профе'ссору, прие'зжему из прови'нции. Ма'рфа Никола'евна сохрани'лась: те'мные во'лосы, зачёсанные за у'ши, совсе'м ещё не серебри'лись да'же на виска'х, краси'во сда'вленных. Ко'жа поте'мнела про'тив пре'жнего, но все ещё была' для её лет замеча'тельно бела'. В ли'нии но'са, в глаза'х, не утра'тивших бле'ска, сиде'ло фами'льное схо'дство с племя'нницей. Она' немно'го согну'лась, но не сго'рбилась. Го'лову её драпирова'ла чёрная кружевна'я косы'нка, наде'тая по-своему', вро'де плато'чка. Чёрное же ше'лковое пла'тье с большо'й пелери'ной придава'ло ей значи'тельность и округля'ло её сухо'й стан. Она' все собира'ла и как бы заку'сывала свои' то'нкие гу'бы, почему' ку'мушки и болта'ли, что она' приде'рживается рю'мочки. Но э'то была' чисте'йшая клевета'. Ма'рфа Никола'евна, пра'вда, име'ла привы'чку выпива'ть за обе'дом и у'жином по рю'мке тенери'фу, но к во'дке о'троду не прикла'дывалась.
Обши'рный дива'н с высо'кой резно'й оре'ховой спи'нкой разделя'л две больши'е пе'чи -- расположе'ние ста'рых домо'в -- с вы'ступами, на кото'рых стоя'ло два бю'ста из алеба'стра под бро'нзу. Оби'вка ме'бели, ше'лковая, темно-же'лтая, слива'лась с тако'го же цвета' обо'ями. От них гости'ная смотре'ла уны'ло и су'мрачно; да и свет проника'л сквозь дере'вья -- ко'мната выходи'ла о'кнами в сад.
Зя'тя Ма'рфы Никола'евны А'нна Серафи'мовна ви'дела всего' два ра'за: когда' он венча'лся да ещё за грани'цей. Ей показа'лось, что он похуде'л и обро'с ещё бо'льше волоса'ми. Борода' начина'лась у него' тотча'с под ни'жними века'ми. На голове' во'лосы курча'вились и торча'ли в ви'де ша'пки. Ему' мо'жно бы'ло дать лет три'дцать пять. В начина'ющихся су'мерках гости'ной блесте'ли его' больши'е кру'глые глаза' восто'чного ти'па. Он весь ушёл в кре'сло и поджа'л под него' дли'нные но'ги. Фрак сиде'л на нем мешкова'то: профе'ссор прие'хал от како'го-то чино'вного лица'.
-- Ах, А'ннушка! -- встре'тила Ма'рфа Никола'евна племя'нницу свои'м певу'чим го'лосом.-- Мы ду'мали -- не бу'дешь. Спаси'бо, спаси'бо.
Стару'ха приподняла'сь с дива'на, вы'шла и'з-за стола', обняла' А'нну Серафи'мовну и поцелова'ла её два ра'за.
-- Ма'менька! -- вмеша'лась Люба'ша.-- Я велю' дава'ть суп. Мужчи'нки,-- кри'кнула она',-- полуму'жчинки! заку'ску мо'жете трави'ть!.. Марш!
-- Лю'ба, что ты э'то ме'лешь?-- не то что о'чень стро'го, но всё-таки по-мате'рински останови'ла её Ма'рфа Никола'евна.
Она' давно' переста'ла серди'ться на дочь за её язы'к и обхожде'ние. Ссо'риться ей не хоте'лось. Пожа'луй, сбежи'т... Лу'чше на поко'е дожи'ть, без сканда'ла. Ма'рфа Никола'евна то'лько в э'том де'лала побла'жку. В до'ме хозя'йкой была' она'. Де'ньги лежа'ли у неё. Всю недви'жимость муж ей оста'вил в пожи'зненное владе'ние, а де'ньги пря'мо отда'л. Лю'ба э'то прекра'сно зна'ла.
-- Его'р Его'рыч,-- обрати'лась она' к зя'тю,-- на'ша А'ннушка-то кака'я ми'лая!.. Вы как ро'вно не призна'ли её.
-- Признал-'с,-- отве'тил горловы'м го'лосом зять, встал и протяну'л ру'ку А'нне Серафимо'вне.
Он ей никогда' не нра'вился. Она' да'же поба'ивалась его' учёности и ре'зкого то'на. Говори'л он -- то'чно но'гу и'ли ру'ку ре'зал.
-- Закуси'ть ми'лости прошу',-- пригласи'ла стару'ха.-- Лю'ба, проси' госте'й в за'лу.
Племя'нницу Ма'рфа Никола'евна придержа'ла в гости'ной и шепну'ла ей:
-- Не привёз жену'-то!.. Так скрути'л! Да'ром что бойка' была'. Вот я то'же и Любо'ви говорю': дай срок-о'т, нарвёшься ты вот на тако'го же большака'...
Оперши'сь слегка' на ру'ку А'нны Серафи'мовны, краси'вая стару'ха перешла' в за'лу, и'стово перекрести'лась больши'м кресто'м, се'ла на хозя'йское ме'сто, где вы'силась стопа' таре'лок, и начала' неторопли'во разлива'ть щи.
-- Сюда', сюда',-- ука'зывала она' ря'дом с собо'ю А'нне Серафимо'вне,
Молодёжь до'лго шушу'калась и топта'лась о'коло заку'ски. Из за'дней две'ри вы'плыли две се'рые фигу'ры и се'ли, мо'лча поклони'вшись гостя'м.
-- Где же Митро'ша?-- спроси'ла Ма'рфа Никола'евна.
-- Не приезжа'л ещё! -- откли'кнулась Люба'ша.-- Нам и'з-за него' не...-- Она' хоте'ла сказа'ть "околева'ть", но воздержа'лась.
Оста'лись не за'нятыми два прибо'ра. Подро'стки и деви'цы, нае'вшись заку'ски, загреме'ли сту'льями и за'няли у'гол про'тив хозя'йки.

XXX

-- Тётя! -- кри'кнула Люба'ша че'рез весь стол, уперши'сь об него' рука'ми.-- Зна'ете, кого' мы ещё к обе'ду жда'ли?
-- Кого'?
-- Се'ню Рубцо'ва... вы его' по'мните ли?
А'нна Серафи'мовна ста'ла вспомина'ть.
-- Ро'дственник да'льний,-- поясни'ла Ма'рфа Никола'евна,-- Анфи'сы Ива'новны поко'йницы сыно'к. И тебе' прихо'дится так же,-- наклони'лась она' к племя'ннице.
-- На'шему сле'сарю -- двою'родный кузне'ц!..-- откли'кнулась Люба'ша.
Те'хники и ю'нкер ка'к-то га'ркнули одни'м ду'хом. Профе'ссор ел щи и си'льно чмо'кал, поса'пывая в таре'лку. Прислу'живал че'ловек в сюртуке' степенно'го покро'я, из бы'вших крепостны'х, а помога'ла ему' го'рничная, разноси'вшая поджа'ристые больши'е ватру'шки. Посу'да из англи'йского фая'нса с си'ними цвета'ми придава'ла сервиро'вке стола' хара'ктер ещё бо'лее тяже'ловатой зажи'точности. В до'ме все пи'ли квас. Два хруста'льных кувши'на стоя'ли на двух конца'х, а посреди'не их масси'вный гранёный графи'н с водо'й. Вина' не подава'ли ина'че, как при гостя'х, кро'ме буты'лки тенери'фа для Ма'рфы Никола'евны. На э'тот раз и пе'ред зя'тем стоя'ла буты'лка дорого'го ре'йнского. Молодёжи поста'вили две буты'лки ла'нинской воды'; но те'хники и ю'нкер пи'ли за заку'скою во'дку, и глаза' их искри'лись.
-- Тётя! -- кри'кнула опя'ть Люба'ша.-- Сеня'-то како'й стал чудно'й! Мерика'нца из себя' ко'рчит! Мы с ним здо'рово руга'емся!
А'нна Серафи'мовна ничего' не отве'тила. Она' расслы'шала, как адвока'тский помо'щник сказа'л Люба'ше:
-- А вы больша'я охо'тница... до э'того?..
Тётка стара'лась ввести' её в разгово'р с зя'тем. Он обе'их дави'л свои'м прису'тствием, хотя' и держа'лся непринуждённо, как в тракти'ре, и не выража'л жела'ния кого'-либо из прису'тствующих занима'ть разгово'рами.
-- Вот, Его'р Его'рыч,-- начала' Ма'рфа Никола'евна,-- расска'зывает про свои' ме'ста... Про поля'ков... не о'чень их одобря'ет...
Он то'лько повёл белка'ми и вы'пил по'сле таре'лки щей большу'ю рю'мку рейнве'йна.
-- Его'р Его'рыч,-- подхвати'ла с своего' ме'ста Люба'ша,-- просла'вился тем, что Да'рвинову тео'рию приложи'л к обрусе'нию... Не пуща'й! Как у Щедрина'...
Вся молодёжь расхохота'лась. Мандельштау'б да'же взви'згнул, белоку'рые деви'цы перегляну'лись к толкну'ли одну' другу'ю.
-- Лю'ба! -- стро'го останови'ла мать и покача'ла голово'й.
Обро'сшие щеки' профе'ссора пошли' пя'тнами.
-- А вы зна'ете ли, что тако'е Да'рвинова тео'рия? -- спроси'л он глу'хо.
-- Гни в бара'ний рог! Кто кого' сильне'е, тот того' и жри!..-- обреза'ла уже' в сердца'х Лю'ба.
Она' терпе'ть не могла' своего' шу'рина.
-- И бу'дем гнуть-с!-- та'кже со зло'стью отве'тил он и уда'рил ножо'м о ска'терть.
"Го'споди!-- поду'мала А'нна Серафи'мовна.-- Они' подеру'тся".
Пода'ли кру'глый пиро'г с ку'рицей и ри'сом, каки'е подава'лись в поме'щичьих дома'х до эмансипа'ции. Зазвя'кали ножи', все присмире'ли, и в молодо'м углу' е'ли вза'пуски... Люба'ша ужа'сно де'йствовала свои'м прибо'ром. А'нна Серафи'мовна стара'лась не гляде'ть на неё. Ви'лку Люба'ша держа'ла торчко'м, пря'мо и "всей пятерне'"й" -- как замеча'ла ей иногда' мать, отлича'вшаяся хоро'шими купе'ческими мане'рами; ножи'к -- так же, е'ла с ножа' реши'тельно все, а дичь, цыпля'т и вся'кую пти'цу исключи'тельно рука'ми, так что и подру'г свои'х зарази'ла те'ми же приёмами. Нево'льно бро'сила А'нна Серафи'мовна взгляд на свою' кузи'ну. В э'ту мину'ту Люба'ша совсе'м легла' на стол гру'дью, ло'кти приходи'лись в у'ровень с тем ме'стом, где ста'вят ста'каны, она' гро'мко жева'ла, гу'бы её лосни'лись от жи'ру, обе'ими рука'ми она' держа'ла ко'сточку ку'рицы и обгры'зывала её. Глаза' её задо'рно бы'ли устремлены' на зя'тя и говори'ли: "Вот дай срок, я догложу', зада'м я тебе' фе'феру!"
-- Как вы э'то стра'шно сказа'ли,-- с улы'бкой заме'тила А'нна Серафи'мовна профе'ссору.
Он дожева'л и, не поднима'я головы', вы'говорил:
-- Тако'й наро'д!..
-- Ма'менька,-- донёсся го'лос Люба'ши,-- здесь вина' нет... Там рейнве'йн стои'т,-- и она' ткну'ла голово'й в во'здух,-- а здесь хоть бы чихирю' како'го поста'вили.
Мать показа'ла голово'й лаке'ю на свою' буты'лку тенери'фу.
-- Нет, нет! Поко'рно спаси'бо. Пожа'луйте нам кра'сного!.. Лафи'ту!
Подо'звана была' го'рничная. Ма'рфа Никола'евна что'-то шепну'ла ей и су'нула в ру'ку ключи'. В передне'й заслы'шались шаги'.
-- Вот Митроша'! -- возвести'ла Люба'ша; пото'м огляде'ла всех и вскри'кнула: -- Ведь нас трина'дцать бу'дет!..
Все перегляну'лись, не исключа'я и зя'тя. Мать пусти'ла ко'свенный взгляд на две се'рые фигу'ры: одна' была' прижива'лка -- майо'рша, друга'я -- ро'дственница, вдова' зло'стного банкро'та.
-- Ха`-ха'!-- сквозь зу'бы рассмея'лся зять и погляде'л на Люба'шу.-- Да'рвина и'мя всу'е употребля'ете, а трина'дцати за столо'м бои'тесь.
-- И бою'сь. И все боя'тся, то'лько сты'дно сказа'ть... И вы, когда' по'па встре'тите, что'-то тако'е выде'лываете, я сама' вида'ла.
Приживалка-род'ственница безмо'лвно вста'ла и отошла' в сто'рону.
-- Поста'вь их прибо'р на ло'мберный стол,-- приказа'ла лаке'ю Ма'рфа Никола'евна.
Все то'чно успоко'ились и ста'ли доеда'ть рис и сдо'бные ко'рки пирога'.
Пода'ли и буты'лку кра'сного вина'. Доста'лось по рю'мке молодо'му концу' стола'. Люба'ша пролила' своё вино'; ю'нкер на'чал засыпа'ть пятно' со'лью и вы'сыпал всю соло'нку.

XXXI

К ру'чке Ма'рфы Никола'евны подошёл сын её Митроша', и'ли "Митрофа'н Са'ввич", как звала' его' сестра', когда' жела'ла убеди'ть его' в том, что он "идио'т" и "чу'чело". Он походи'л на сестру' то'лько широ'кой ко'стью и не смотре'л ни гостинодво'рцем, ни биржевико'м. Всего' скореё его' при'няли бы за домашнего' учи'теля и'ли да'же за отставно'го вое'нного, отпустившего' бо'роду. Оде'т он был в мо'дный тёмный дра'повый сюрту'к, но все на нем сиде'ло небре'жно и то'чно с чужо'го плеча'. Рыжева'тые во'лосы, давно' не стри'женные, выдава'лись над лбом дли'нным клоко'м, борода' росла' в ра'зных направле'ниях. На перено'сице залегли' две прямы'е морщи'ны, и бро'ви ча'сто дви'гались. Ему' мину'ло два'дцать семь лет.
Митрофа'н Са'ввич поклони'лся всем небре'жно и торопли'во и сел ря'дом с шу'рином. Он его' почита'л и постоя'нно ему' подда'кивал. А'нна Серафи'мовна зна'ла наперёд, как он бу'дет себя' вести': снача'ла посиди'т мо'лча, бу'дет жа'дно "хлеба'ть" щи и гро'мко жева'ть суху'ю еду', а там вдруг что'-нибудь ска'жет насчёт поли'тики и'ли би'ржи и начнёт крича'ть сильне'е, чем Люба'ша, то'чно его' кто бо'льно сечёт по го'лому те'лу; прокрича'вшись, замолчи'т и впадёт в тупу'ю угрю'мость. Е'сли за столо'м сиди'т кто, играющи'й на како'м-нибудь инструме'нте, он заговори'т о своём корнет-пистоне'. Игра'ет он це'лые дни по возвраще'нии домо'й, собра'л на свое'й полови'не це'лую колле'кцию ме'дных инструме'нтов, а когда' уста'нет, призовёт двух артельщи'ков и прика'зывает им де'йствовать на механи'ческом фортепья'но. С десяти' до четырёх он сортиру'ет това'р: маре'ну, ку'бовую кра'ску, бу'ру, бака'н, кошени'ль, скипида'р, кероси'н. В э'том он счита'ется больши'м до'кой. Пе'ред обе'дом быва'ет на би'рже. А'нна Серафи'мовна все э'то зна'ла и почему'-то ка'ждый раз говори'ла себе': "А ведь свезу'т его' когда'-нибудь в Преображе'нскую больни'цу". Не прошло' и пяти' мину'т, как Митроша' вы'пил ква'су и уже' крича'л высо'кой фисту'лой по по'воду како'й-то депе'ши об англича'нах:
-- Торгаши' прокля'тые!.. Опя'ть га'дить!.. Уж мы их припрём!.. Э'ти са'мые теки'нцы! Отку'да взяли'сь теки'нцы? Би'консфильд!.. Жидо'вское отро'дье! И вдруг в ло'рды произвели'! С парша'ми-то!
Помо'щник прися'жного пове'ренного поверну'л го'лову в свои'х высо'ких стоя'чих воротника'х при кри'ке "жидо'вское отро'дье". И "парши'" ему' не пришли'сь по вку'су. В друго'м ме'сте он напо'мнил бы, что и Спино'за был то'же "с парша'ми", но полтора'ста ты'сяч... все полтора'ста ты'сяч...
Люба'ша наклони'лась к нему' и сказа'ла гро'мким шёпотом:
-- Пуска'й его'!.. Сейча'с кла'пан-то закро'ется! У него' ведь э'то вдруг!..
Деви'цы хоте'ли расхохота'ться, но просиде'ли ти'хо: ка'ждая име'ла та'йные ви'ды на Митрошу'.
Шу'рин согласи'лся с ним. Молодёжь слы'шала, как он с каки'м-то да'же щёлканьем свои'х бе'лых зубо'в сказа'л:
-- Пусти'ть на'до гра'моты! Инди'йский наро'д за нас.
"Что за столпотворе'ние вавило'нское",-- поду'мала А'нна Серафи'мовна. Её нача'ло дави'ть, как во сне, когда' вас "домово'й",-- так ей расска'зывала когда'-то ня'ня,-- ду'шит свое'й мохна'той ла'пой.
Ры'ба на дли'нной деревя'нной доске', покры'той салфе'ткой, сле'довала за пирого'м. Со'ус "по-ру'сски" подава'ла го'рничная осо'бо. Люба'ша, как и все, кро'ме А'нны Серафи'мовны,-- её научи'л муж,-- е'ла вся'кую ры'бу ножо'м и кроши'ла её, то'чно она' сбира'ется мастери'ть тю'рю. Никто' не услыха'л, как в дверя'х за'лы показа'лся но'вый гость, высо'кого ро'ста, с волоса'ми и боро'дкой кашта'нового цве'та и пробри'той губо'й, что могло' бы придава'ть ему' нару'жность голла'ндского и'ли шве'дского шкипе'ра. Но черты' его' загоре'лого лица' бы'ли чи'сто ру'сские, не о'чень кру'пные. Кру'глый нос и све`тло-се'рые глаза', со'чные гу'бы и широ'кий подборо'док -- все э'то отзыва'лось Пово'лжьем. Вокру'г рта и под но'сом появля'лись ме'лкие скла'дки ю'мора.
Он держа'л в рука'х шотла'ндскую ша'почку. На нем пло'тно сиде'л кле'тчатый кори'чневый сьют. Его' сапоги' на двойны'х подо'швах издава'ли си'льный скрип.
-- Се'ня! -- пе'рвая увида'ла его' Люба'ша, бро'сила салфе'тку, не утере'вшись, и вскочи'ла и'з-за стола'.
-- Опя'ть трина'дцать бу'дет!-- кри'кнула деви'ца Селезне'ва.
Прижива'лку посади'ли на пре'жнее ме'сто. Бы'ло нема'ло хо'хоту. Но'вый гость пожа'л ру'ку Ма'рфе Никола'евне, Люба'ше, её бра'ту и шу'рину. Его' посади'ли ря'дом с А'нною Серафи'мовною.

XXXII

Их перезнако'мили. Действи'тельно, он приходи'лся в одина'ковом да'льнем родстве' и поко'йному му'жу Ма'рфы Никола'евны, и ей са'мой, и, ста'ло быть, и А'нне Серафимо'вне. Тётка припо'мнила племя'ннице, что они' "с Сене'й" и'грывали и да'же "дира'лись", за что Се'ню раз бо'льно "вы'драли". А'нна Серафи'мовна незаме'тно, но внима'тельно огляде'ла его'.
-- Как вас звать? -- ти'хо спроси'ла она' под шум голосо'в и стук ноже'й.
-- Купе'ческий брат Лю'бим Торцо'в,-- пошути'л он. Го'вор его' не то что отзыва'лся иностра'нным акце'нтом, а звуча'л ка'к-то осо'бенно, поже'стче моско'вского.
-- Нет, по о'тчеству?
-- Ти'хоныч! -- уже' совсе'м по-купе'чески произнёс он и да'же на "о" сильне'е, чем она' произноси'ла.
Э'то ей понра'вилось.
-- Вы на Во'лге все жи'ли?-- спроси'ла она'.
-- На Во'лге... де'сять лет невсту'пно.
-- Ведь я ста'рше вас? -- ла'сково вы'говорила она' и в пе'рвый раз подо'льше останови'ла на нем свои' глаза'.
Рубцо'в то'же уста'вил глаза' в её бро'ви: он таки'х давно' не вида'л.
-- Ну, вряд ли,-- бо'йко, немно'го хрипова'тым го'лосом отве'тил он...-- Мне два'дцать шесто'й пошёл. Я вот Митрофа'на на два го'да моло'же.
-- А я вас на два го'да ста'рше...
Ей и то почему'-то бы'ло прия'тно, что она' ста'рше его'... На вид он смотре'л тридцатиле'тним.
-- И вы,-- продолжа'ла она' понемно'гу спра'шивать,-- давно' с Во'лги-то?
-- ...Да семь годо'в бу'дет... Аттеста'т зре'лости не угоди'л получи'ть. Вы не'што не слыха'ли? Оте'ц в дела'х разори'лся в лоск... И мать вско'рости умерла'. Сестра' в А'страхани за'мужем. Вот я, спаси'бо до'брому челове'ку, и уе'хал за мо'ре.
-- В А'нглии всё бы'ли?
-- И в Аме'рике то'же. Каки'е кро'хи остава'лись -- я махну'л на них руко'й... Да вы что же все про меня'? Вы лу'чше про себя' расскажи'те. Вон вы, сестри'чка, кака'я... Вы не оби'дитесь? Я вас, по'мню, так звал.
-- Зови'те... И по како'й же вы там ча'сти?
-- Да по вся'кой... Ко`й-чему' научи'лся как сле'дует. Из фабри'чного де'ла -- суко'нное зна'ю поря'дочно.
-- Суко'нное? -- вскрича'ла А'нна Серафи'мовна.
-- А что?
-- Как э'то сла'вно!
-- Не хоти'те ли меня' брать?
-- Что же?
-- Смотри'те! Доро'г я!
Он рассмея'лся, и она' с ним. Им ста'ло ло'вко, ве'село, они' сейча'с почу'вствовали, что во всем обе'де то'лько ме'жду собо'ю и мо'гут вести' они' разгово'р люде'й, пони'мающих друг дру'га. Появле'ние э'того "бра'тца" сего'дня -- по'сле сце'ны в амба'ре, пред открыва'ющейся пе'ред не'ю ве'реницей деловы'х забо'т и одино'чества -- ра'зом освежи'ло А'нну Серафи'мовну... Неда'ром, то'чно по предчу'вствию, спеши'ла она' к тётке. Ей, коне'чно, бы'ло бы прия'тнее найти' в Семё!не Ти'хоновиче побо'льше изя'щества в мане'рах и в го'воре; но и так он для неё был подходя'щий челове'к... В нем она' учу'яла хара'ктер и живо'й ум. Тако'й ма'лый не вы'даст... Оста'лся ма'льчиком в погро'ме дел отца', не пропа'л, учи'лся, побыва'л в Аме'рике... Не шу'тка! И все-та'ки не ва'жничает, не ты'чет в нос заграни'цей, говори'т си'льно на "о", напомина'ет ей свои'м то'ном де'тство. Да ещё моло'же её на два го'да!..
Люба'ша с прихо'да Рубцо'ва заме'тно прити'хла. Она' прислу'шивалась к разгово'ру его' с А'нной Серафи'мовной, начала' насме'шливо улыба'ться, от жа'реного -- подава'ли инде'йку, чине'нную кашта'нами,-- отказа'лась и сложи'ла да'же ру'ки на груди', а рот вы'терла стара'тельно салфе'ткой. Она' не напада'ла на э'того "бра'тца" так сме'ло, как на шу'рина, а бо'льше отшу'чивалась.
За пиро'жным -- я'блочный пиро'г со сли'вками -- Рубцо'в, ви'дя, как она' пусти'ла ша'рик в нос одному' из те'хников, сказа'л ей то'ном взро'слого с де'вочкой:
-- Без пиро'жного оста'вим!.. Кото'рый годо'к-то?
-- Два'дцать лет! -- отве'тила она' и хоте'ла ему' показа'ть язы'к.
-- Хорошо', что я сего'дня здесь о'коло ба'бушки сижу',-- обрати'лся он к А'нне Серафимо'вне,-- а то кузи'ночка-то все кни'жками меня' пужа'ет. Все насчёт обме'на веще'ств... Штофве'ксель {Обме'н веще'ств (от нем.: Stoffwechsel).}. Из физиоло'гии-с!..
-- Я ви'жу, что тебе' хорошо' там -- присосе'дился,-- подхвати'ла Люба'ша и начала' шепта'ться с подру'гами.
Все три деви'цы вста'ли и'з-за стола', гремя' сту'льями. Люба'ша, когда' приходи'лось "прикла'дываться" -- так она' называ'ла целова'ние ру'ки у ма'тери,-- не могла' не заме'тить Рубцо'ву и А'нне Серафимо'вне:
-- Вас тепе'рь, я ви'жу, и водо'й не разольёшь.
-- Что мы, соба'ки, что ли? -- возрази'л Рубцо'в.-- Эх, кузи'ночка! А ещё Гамбе'тту ви'дели живо'го.

XXXIII

Все перешли' в гости'ную; но Люба'ша и остальна'я молодёжь, ви'дя, что Рубцо'в отошёл к окну' вме'сте с А'нною Серафи'мовною, потащи'ла всех в мезони'н, где помеща'лся билья'рд. Митроша' сел с шу'рином игра'ть в ка'рты в вист. Для э'того приглашена' была' одна' из прижива'лок -- майо'рша. Ма'рфа Никола'евна отдыха'ла по'сле обе'да с полча'сика. За стол се'ли по'здно, и глаза' у ней слипа'лись.
Она' ти'хо подошла' к племя'ннице, взяла' её за пле'чи, поцелова'ла в лоб и погляде'ла на Рубцо'ва, стоя'вшего немно'го поо'даль.
-- Ви'дишь, Се'ня, сестри'ца-то у тебя' кака'я?
И стару'ха не'жно погла'дила племя'нницу по волоса'м. Глаза' А'нны Серафи'мовны так и горе'ли в полусве'те гости'ной, где ла'мпа и две све'чи за ка'рточным столо'м оставля'ли темноту' по угла'м.
Рубцо'в загляде'лся на свою' "сестри'цу".
-- Вам, тётенька, ба`й-ба'й?-- спроси'ла А'нна Серафи'мовна.
-- Я на полча'сика... Ты посиди'шь?
-- Дете'й я не вида'ла с утра'.
-- Не съедя'т... Ну, я пойду', велю' вам сла'денького пода'ть.
Тут то'лько А'нна Серафи'мовна вспо'мнила про анана'с. Его' сейча'с принесли'. Тётка была' тро'нута и сказа'ла шёпотом:
-- Пуска'й постои'т! Тем не сто'ит дава'ть.
Со'гнутая спина' стару'хи, с краси'выми очерта'ниями головы', исче'зла в дверя'х сле'дующей ко'мнаты.
Рубцо'в указа'л А'нне Серафимо'вне на два кре'сла у окна'.
-- Кури'те?
-- Нет!
-- Па'пенька не позволя'л? Он ведь на э'тот счет строг был.
-- И у са'мой охо'ты не бы'ло.
Ей де'лалось все ло'вчее с ним и задуше'внее, хотя' он и не смотре'л осо'бенно ла'сково. Дома'шние оби'ды и дря'нность му'жа схвати'ли её за се'рдце, но она' подави'ла э'то чу'вство. Она' не ста'нет ему' излива'ться. По'сле, мо'жет быть, когда' сойду'тся совсе'м по-ро'дственному.
-- У вас ско'лько же де'ток? -- спроси'л он, заку'ривая со'бственную хоро'шую сига'ру.
-- Дво'е: ма'льчик и де'вочка.
-- Кра'сные де'тки? -- Про му'жа он не стал расспра'шивать -- она' догада'лась почему'; сказа'л то'лько вскользь: -- Супру'га ва'шего показа'ли мне раз на вы'ставке, в Пари'же.
Одна'ко она' сообщи'ла ему', ме'жду про'чим, когда' пода'ли им фру'кты и конфе'ты, что бере'"т все де'ло в свои' ру'ки.
-- Ой ли?-- вскри'кнул он и встал.
Тут он расспроси'л её про разме'ры дела', про мануфакту'ры му'жа и про её суко'нную фа'брику. О фа'брике она' говори'ла бо'льше и заохоти'ла его' посмотре'ть, и про свою' шко'лу упомяну'ла.
-- Хвалю'!-- кра'тко заме'тил он.
С дире'ктором у ней ма'ло ла'ду, а контра'кт его' ещё не ко'нчился. Дире'ктор -- не'мец, упря'м, де'ржится свои'х приёмов, а ей сдаётся, что мно'гое на'до бы измени'ть.
-- Вы бы загляну'ли,-- пригласи'ла она'.
-- Как, вро'де экспе'рта?-- спроси'л он с ударе'нием на "э".
-- Вот, вот!
Прибежа'ла Люба'ша угоща'ть их "свои'ми конфе'тами", поднесёнными ей Мандельштаубо'м.
-- Ма'менька-то,-- рассказа'ла она' им,-- ни с того' ни с сего' генера'льшу прика'рмливать ста'ла, а та у ней сере'бряный шанда'л и стащи'ла.
-- Ах! -- пожале'ла А'нна Серафи'мовна.
-- Да, все вы'шли, а она' и сти'брила. Зато' настоя'щая генера'льша... У ней кто чи'ном вы'ше из сало'пниц -- тот её и разжа'лобит скореё.
Они' ниче'м не поддержа'ли её балагу'рства. Люба'ша убежа'ла и кри'кнула им:
-- Есте'ственный подбо'р!..
А'нна Серафи'мовна поняла' намёк. Рубцо'в кря'кнул и мотну'л голово'й.
-- Чудеса' в решете',-- на'чал он.-- Москате'льный това'р и происхожде'ние ви'дов Да'рвина... и приживалки-ге'неральши!
-- Ны'нче так пошло',-- то'чно про себя' заме'тила А'нна Серафи'мовна.
-- Да, на ли'нии дворя'н, как мне на той неде'ле в Се'рпухове лаке'й в гости'нице сказа'л.
Так они' и проговори'ли вдвоём. Она' узна'ла, что Рубцо'в ещё не поступи'л ни на како'е ме'сто. Всего' бо'льше расска'зывал он про Аме'рику; но у я'нки не все одобря'л, а ра'за два обозва'л их да'же "жу'ликами" и приба'вил, что везде' у них взя'тка забрала'сь. Фра'нцию хвали'л.
Па'ртия в вист ко'нчилась. В за'ле ста'ли игра'ть и петь. Люба'ша игра'ла бо'йко, но безала'берно, пе'ла с выраже'нием, но ничего' не могла' доде'лать.
-- Ничего' не лю'бит кузи'ночка-то,-- вы'говорил Рубцо'в,-- то'лько те'шит себя'!
Из полови'ны Митроши' доноси'лись зву'ки корне'та и гул механи'ческих фортепья'н. Профе'ссора он пои'л венге'рским и угости'л хо'ром:
"Сла'вься, сла'вься, свята'я Русь!.."

XXXIV

Засвеже'ло. А'нна Серафи'мовна уе'хала от тётки в деся'том ча'су. Рубцо'в проводи'л её до коля'ски. Она' взяла' с него' сло'во быть у ней че'рез три дня.
-- Муж уе'дет,-- говори'ла она' ему',-- по дела'м упра'влюсь... Тогда' на свобо'де... Бу'ду ждать к обе'ду...
Коля'ска поднима'лась и опуска'лась. Горе'ли снача'ла кероси'новые фона'ри, пото'м пошёл газ, перее'хали оди'н мост, опя'ть доро'га пошла' наи'зволок, го'родом, Кремлём -- до'брых полчаса' на хоро'ших ры'сях. Дом тётки уходи'л от неё и по'сле разгово'ра с Рубцо'вым обосо'бился, выступа'л во всей свое'й характе'рности. Неуже'ли и она' живёт так же? Чу'вство капита'ла, москате'льный това'р, сукно': ведь не все ли еди'но?
"Зате'и. Оди'н дуди'т в трубу', друга'я озорнича'ет, ничего' не лю'бят, ни для чего' не живу'т, кро'ме себя'. Как ещё не пове'сятся с тоски' -- удиви'тельное де'ло!"
Ефи'м сдержа'л лошаде'й у крыльца'. А'нна Серафи'мовна негро'мко позвони'ла. Се'ни освеща'лись вися'чей ла'мпой. Ей отвори'л швейца'р -- ва'жный челове'к, приста'вленный му'жем. Она' его' отпу'стит на днях. Бе'лые, под мра'мор, сте'ны се'ней и ле'стницы при ма'товом све'те ла'мпы отсве'чивали моло'чным отли'вом.
На ве'рхней площа'дке её встре'тила не ста'рая ещё же'нщина -- её дове'ренная горничная-экономка' Авдо'тья Ива'новна, в коро'ткой ше'лковой кацаве'йке и в "голо'вке". Она' ходи'ла беззву'чно, сохраня'ла следы' краси'вых черт лица' и говори'ла сла'дким моско'вским го'вором.
-- Что де'ти? -- ти'хо спроси'ла А'нна Серафи'мовна.
-- Уложи'ли-с -- започива'ли. Мада'м то'же уше'дши из де'тской.
При де'тях состоя'ла англича'нка бо'нна. Авдо'тья Ива'новна пошла' вперёд со свечо'й че'рез высо'кие, по'лные темноты' пара'дные ко'мнаты. Полови'на Ви'ктора Миро'ныча помеща'лась внизу'. Когда' А'нна Серафи'мовна быва'ла в гостя'х и да'же до'ма одна', ни за'лы, ни двух гости'ных не освеща'ли.
Дом спал, со свое'й што'фной ме'белью, гарди'нами, ковра'ми и лю'страми. Чуть слы'шались шаги' обе'их же'нщин.
-- Ба'рин заезжа'ли неда'вно,-- не повора'чиваясь, доложи'ла Авдо'тья Ива'новна.
Она' всегда' что'-нибудь сообщи'т про "ба'рина", хотя' А'нна Серафи'мовна и не поощря'ла э'того. Че'рез коридо'рчик прошли' они' в де'тскую.
-- Не разбуди',-- шёпотом сказа'ла Стани'цына Авдо'тье Ива'новне, остана'вливая её у двере'й.
В де'тской стоя'л све'жий во'здух. Лампа'да за абажу'ром позволя'ла разгляде'ть две крова'тки с се'тками. Мать постоя'ла пе'ред ка'ждой из них, перекрести'ла и вы'шла.
В свое'й спа'льне, с балдахи'ном крова'ти, оби'тым голубы'м стёганым а'тласом, А'нна Серафи'мовна о'чень ско'ро разде'лась, с полчаса' почита'ла ту статью', о кото'рой спра'шивал её Ерми'л Фоми'ч, и заду'ла свечу' в полови'не оди'ннадцатого, рассчи'тывая встать пора'ньше. Она' никогда' не запира'ла двере'й.
Ча'су в четвёртом она' просну'лась и закрича'ла. Ей почу'дилось во сне, что во'ры забра'лись к ней. Спа'льня тону'ла в полутьме' лампа'дки.
-- Кто тут?!-- ди'ко кри'кнула она' и се'ла в посте'ли, вски'нув рука'ми.
-- Anna! C'est moi! {А'нна! Э'то я! (фр.).} -- проговори'л го'лос её му'жа, нетвёрдый, но наха'льный.-- Не бо'йся!..
Она' сейча'с наки'нула на себя' ко'фточку. От Ви'ктора Миро'ныча па'хло шампа'нским. В полусве'те видне'лись его' дли'нные но'ги, голова' кли'ном, глаза' искри'лись и смея'лись.
-- Что вам ну'жно от меня'?-- гне'вно и глу'хо спроси'ла она'.
Муж уже' сиде'л у ней на крова'ти.
-- А'нна!-- говори'л он не о'чень пья'ным, но фальши'во чувстви'тельным го'лосом...-- Заче'м нам ссо'риться? Бу'дем друзья'ми... Ты ви'дела сего'дня -- я на все согла'сен... Но три'дцать ты'сяч... C'est bête... {} Согласи'сь! э'то... э'то...Э'то глу'по... (фр.).
Вмиг поняла' она', в чем де'ло.
-- Вы проигра'лись?..
-- Mais écoute... {Но послу'шай... (фр.).}
-- Проигра'лись?-- повтори'ла она' и совсе'м се'ла в посте'ли.-- Не лги'те! Ско'лько? Сейча'с же говори'те!
Он был так ей га'док в э'ту мину'ту, что рука' зуде'ла у неё...
-- Не кричи'те так!..-- оби'делся он и встал.
-- Ско'лько? Ну, все равно', за'втра мы уви'дим. Но уходи'те, Ви'ктор Миро'ныч, ра'ди Бо'га, уходи'те!
-- Бу'дто я так?.. Je vous donne si peu sur la peau {Я вас так ма'ло тро'гаю (фр.).}.
И он захохота'л... Вино' то'лько тут нача'ло забира'ть его'... Но не успе'л он поверну'ться, как две не'рвные ру'ки схвати'ли его' за пле'чи и толкну'ли к две'ри.
До'лго, бо'льше получа'са, в спа'льне раздава'лось глухо'е же'нское рыда'ние. А'нна Серафи'мовна лежа'ла ничко'м, голово'й в поду'шку.

КНИ'ГА ВТОРА'Я
I

У'тром, ча'су в деся'том, пе'ред подъе'здом до'ма комме'рции сове'тника Евла'мпия Григо'рьевича Не'това стоя'ла двуме'стная каре'та. Мороси'л октя'брьский до'ждик. Переу'лок ещё не просыпа'лся как сле'дует. В нем все бо'льше ба'рские до'ма и до'мики с мезони'нами и коло'ннами в алекса'ндровском вку'се. Ла'вочек почти' нет. Бульва'р неподалёку. Дом Нето'ву стро'ил мо'дный архите'ктор, большо'й охо'тник до древнеру'сских украше'ний и снару'жи и внутри'. Стро'йка и отде'лка обошли'сь хозя'ину в три'ста ты'сяч, да'ром что дом всего' двухэта'жный. Зато' таки'х хо'ром не мно'го найдёшь на Москве' по фаса'ду и ко'мнатному убра'нству.
Ку'чер, в мехово'м кафта'не, но ещё в ле'тней шля'пе, кури'л папиро'су. За ды'шло держа'лся одно'й руко'й ко'нюх в коро'ткой си'ней сиби'рке, со щёткой в друго'й руке'. Они' отры'вочно разгова'ривали.
-- Ку'ды-ы? -- переспроси'л ку'чер, не выпуска'я изо рта папиро'сы.
-- Ска'зывала Гла'ша -- за грани'цу.
-- Вот оно' что!..
-- Ле'гче бу'дет.
-- Э'то то'чно... Он куды' про'ще...
-- Одна'ко то'же быва'ет привере'длив...
-- С таки'х-то миллио'нов бу'дешь и ты привере'длив...
Швейца'р отвори'л нару'жную масси'вную дверь, за кото'рой откры'лась стекля'нная. Он улыбну'лся ку'черу и почи'стил бро'нзовое я'блоко звонка'.
-- Ско'ро вы'дет?..-- кри'кнул ему' ко'нюх.
-- Одева'ется,-- смешли'во отве'тил швейца'р, не о'чень ро'слый, но широ'кий ма'лый, из гуса'рских ва'хмистров, курно'сый, в горо'ховой ливре'е -- совсе'м не купе'ческий привра'тник.
Он потёр ещё суко'нкой ча'шку звонка' и ушёл. Дождь немно'го стих; вме'сто дождя' начала' па'дать и'зморось.
-- Эк её! -- заме'тил флегмати'чно ку'чер и дёрнул вожжо'й: пра'вая ло'шадь ча'сто заи'грывала с ле'вой и куса'ла ды'шло.
Дёрнул её за узду' и ко'нюх.
Разгово'р прекрати'лся; то'лько слы'шно бы'ло дыха'ние ро'слых вороны'х лошаде'й и вздра'гивание позоло'ченных узде'чек.
Швейца'р верну'лся в се'ни. То бы'ли монумента'льные пропиле'и. Спра'ва больша'я ко'мната для сбереже'ния пла'тья открыва'лась на площа'дку две'рью в полуегипе'тском, полувизанти'йском "поши'бе". Пря'мо про'тив вхо'да, над ле'стницей в два подъёма, шла попере'чная галере'я с тремя' а'рками. Свет па'дал из о'кон второ'го этажа' на разноцве'тный иску'сственный мра'мор стен и а'рки и на бе'лый настоя'щий мра'мор са'мой ле'стницы. Два темно-ма'линовых ковра' на обо'их подъёмах напомина'ли немно'го вход в дорого'й заграни'чный оте'ль. Но сте'ны, ве'рхняя галере'я, а'рки, столбы', стиль фонаре'й ме'жду а'рками, украше'ния пери'л, ме'бель в сеня'х и на галере'е выка'зывали зате'ю моско'вского миллио'нщика, отда'вшего себя' в ру'ки молодо'го славолюби'вого архите'ктора.
Ступе'ни ле'стницы, сте'ны и а'рки отлива'ли ма'товым бле'ском; ничто' ещё не успе'ло запыли'ться и'ли потускне'ть. Видны' бы'ли стро'гость и глаз в поря'дках э'того до'ма.
Швейца'р то'тчас же подошёл к мра'морному подзерка'льнику, отряхну'л и обчи'стил щётку и гребёнку, две шля'пы и бобро'вую ша'пку, лежа'вшие тут вме'сте с не'сколькими па'рами перча'ток. Пото'м он вы'нес из не'сколько ни'зменной ко'мнаты, где ве'шалки с металли'ческими номера'ми шли в не'сколько рядо'в, стёганую шине'ль на а'тласе, с бобро'м, и калоши', бе'режно поста'вил их о'коло ле'стницы, а шине'ль сложи'л на кре'сло, вы'точенное в фо'рме ру'сской дуги'. Друго'е, то'чно тако'е же, стоя'ло симметри'чно напро'тив. Сам он подошёл к зе'ркалу, попра'вил бе'лый га'лстук и застегну'л ливре'ю на после'днюю ве'рхнюю пу'говицу.
На галере'е видны' бы'ли сни'зу два официа'нта в тёмных ливре'ях с больши'ми золоты'ми тиснёными пу'говицами. Оди'н стоя'л спино'й вле'во, у вхо'да в пара'дные ко'мнаты, друго'й -- в сре'дней а'рке.
-- Оде'лся? -- полушёпотом спроси'л швейца'р.
-- Нет ещё.. Вике'нтий хо'дит у две'ри. Ста'ло, не звал.
-- А на же'нской полови'не?..
-- Не слы'шно ещё...
Впра'во с галере'и прохо'д, отде'ланный стари'нными "сеня'ми" с деревя'нной обши'вкой, вел к кабине'ту Евла'мпия Григо'рьевича. Пе'ред дверьми' проха'живался его' камерди'нер Вике'нтий, дове'ренный челове'к, бы'вший крепостно'й из до'ма князе'й Курба'товых. Вике'нтий -- седо'й стари'к, бри'тый, немно'го сутулова'тый, смо'трит нача'льником отделе'ния; бе'лый га'лстук но'сит по-стари'нному -- из большо'й косы'нки.
Он проха'живается ме'лкими шажка'ми пе'ред две'рью из каре'льской берёзы с бро'нзовыми скоба'ми. Не слы'шно его' шаго'в. Бо'льше тридцати' лет но'сит он сапоги' без каблуко'в, на башма'чных подо'швах. С тех пор как он пошёл "по купе'честву", жа'лованье его' удво'илось. Снача'ла его' взя'ли в дворе'цкие, но он не пола'дил с ба'рыней; Евла'мпий Григо'рьевич приста'вил его' к себе' камерди'нером.
Хо'дит он и ждет звонка'. Из кабине'та проведён возду'шный звоно'к. Э'то не нра'вится Вике'нтию: затрещи'т над са'мым у'хом, так всего' и передёрнет, да и сте'ны по'ртит. В э'ту мину'ту, по его' расчёту, Евла'мпий Григо'рьевич вы'пил ста'кан ча'ю и наде'л чи'стую руба'шку, по'сле чего' он звони'т, и пла'тье, пригото'вленное в туале'тном кабине'тике, где умыва'льник и про'чее устро'йство, подаёт ему' Вике'нтий. Ча'сто он позволя'ет себе' сде'лать замеча'ние: что бы'ло бы присто'йнее наде'ть в том и'ли ино'м слу'чае.

II

Кабине'т Евла'мпия Григо'рьевича -- высо'кая дли'нная ко'мната, род огро'много бау'ла, с отде'лкой в старомо'сковском сти'ле. Све'ту в ней гора'здо ме'ньше, чем в остальны'х поко'ях. Окна' выхо'дят на двор. Везде' обши'вка из резно'го де'рева: ду'ба, каре'льской берёзы, оре'ха. Потоло'к, весь шту'чный, резно'й, тёмных колеро'в, с переплётами и вы'пуклыми фигу'рами, с то'нкой позоло'той, сто'ил больши'х де'нег. Он выписно'й, рабо'тали его' где'-то в Герма'нии. Пове'рх деревя'нной обши'вки иду'т до потолка' ко'жаные тиснёные обо'и в кле'тку, с золоты'ми разво'дами и звёздами. Их наро'чно зака'зывали во Фра'нции по рису'нку. Таки'х обо'ев не оты'щется ни у кого'. От них кабине'т смо'трит ещё угрю'мее, но "поши'б" вознагражда'ет за неудо'бство, разуме'ется -- "на охо'тника", кто понима'ет толк. Евла'мпию Григо'рьевичу ка'жется, что он из таки'х и'менно "понима'ющих" охо'тников. Ка'ждый стул, табуре'т, этаже'рка де'лались по рису'нкам архитекто'ра. Хозя'ин кабине'та не мо'жет никуда' погляде'ть, ни к чему' прислони'ться, ни на что сесть, что'бы не почу'вствовать, что э'та ко'мната, да и весь дом,-- в не'котором ро'де музе'й московско-византийского' рококо'. Э'то созна'ние наполня'ет Евла'мпия Григо'рьевича осо'бым сладостра'стным почте'нием к со'бственному до'му. Ему' иногда' не совсе'м ло'вко быва'ет среди' такого' коли'чества вещёй, зака'занных и сде'ланных "по рису'нку", но он все бо'льше и бо'льше убежда'ется в том, что без э'тих вещёй и он сам лиши'тся своего' отли'чия от други'х коммерса'нтов, не бу'дет име'ть никакого' права' на то, к чему' тепе'рь стреми'тся.
По са'мой среди'не кабине'та помеща'ется пи'сьменный стол с це'лым "поставцо'м", приде'ланным к одному' продо'льному кра'ю, для карто'нов и я'щиков, с карни'зами и ру'сскими полоте'нцами, попола'м из ду'ба и чёрного де'рева, с за'мками, скоба'ми и ключа'ми, вы'кованными и вы'резанными "наро'чно". Стол смо'трит изда'ли че'м-то вро'де иконоста'са. Он покры'т бро'нзой и ко'жаными веща'ми, масси'вными и дороги'ми. До чего' ни дотро'нешься, все вы'брано под стать остально'й отде'лке. Хозя'ину сто'ило то'лько раз подчини'ться, и все, что ни попада'ло на его' стол, отвеча'ло за себя'. Фотографи'ческие портре'ты, календа'рь, бюва'ры, сига'рочницы, портфе'ли ра'змещены бы'ли по сто'лу в изве'стном худо'жественном поря'дке. Иногда' Евла'мпию Григо'рьевичу и хоте'лось бы переста'вить ко`е-что', но он не смел. Его' архите'ктор раз навсегда' расста'вил ве'щи -- нельзя' нару'шить сти'ля. Так то'чно и насчёт ме'бели. Где что бы'ло первонача'льно поста'влено, там и сто'ит. Оди'н сто'лик в фо'рме карава'я, на кривы'х но'жках, о'чень стесня'ет хозя'ина, когда' он хо'дит взад и вперёд. Он то и де'ло задева'ет его' ного'й; но архите'ктор чуть не поссо'рился с ним и'з-за э'того сто'лика. Сто'лику сле'дует стоя'ть тут, а не в друго'м ме'сте,-- Евла'мпий Григо'рьевич смири'лся и стара'ется ка'ждый раз обхо'дить. Да'же вы'бор того' ме'ста в стене', где вде'лан несгора'емый шкап, принадлежа'л не ему' ли'чно.
Два резны'х шка'па с кни'гами в ко'жаных позоло'ченных переплётах сда'вливают ко'мнату к концу', противополо'жному о'кнам. Книг э'тих Евла'мпий Григо'рьевич никогда' не вынима'ет, но вы'бор их был сде'лан други'м руководи'телем; переплёты зака'зывал опя'ть архите'ктор по своему' рису'нку. Он же вы'писал не'сколько о'чень дороги'х колле'кций по исто'рии архитекту'ры и специа'льных сочине'ний. Таки'х изда'ний "ни у кого' нет", да'же и в Румя'нцевском музе'е...
Над дива'ном, наискосо'к от пи'сьменного стола', виси'т поясно'й же'нский портре'т -- жены' Евла'мпия Григо'рьевича, Ма'рьи Оресто'вны, сня'тый лет шесть тому' наза'д,-- в ова'льной золото'й опра'ве. Три-четы'ре карти'ны ру'сских худо'жников, в чёрных ма'товых ра'мах, ухо'дят в полусве'т стен. Бы'ли тут и жа'нры и ландша'фты; но попа'ли они' случа'йно: в люби'тели карти'н хозя'ин кабине'та не запи'сывался -- он не жела'л сопе'рничать с други'ми ли'цами своего' сосло'вия. Э'та охо'тницкая о'трасль ма'ло отзыва'лась вку'сами тех "сове'тников" и руководи'телей, о'коло кото'рых "вы'ровнялся" Евла'мпий Григо'рьевич, стал тем, что он есть в настоя'щую мину'ту...
На столике-табуре'те, о'коло пи'сьменного стола', допи'тый стака'н ча'ю говори'л о том, что Евла'мпий Григо'рьевич в убо'рной, надева'ет чи'стую руба'шку по'сле втори'чного умыва'ния. За'пах сига'ры ходи'л по кабине'ту, где стоя'ла све'жая температу'ра, не бо'льше трина'дцати гра'дусов.

III

Убо'рная разделена' на три ча'сти: впра'во туале'т и помеще'ние для того' пла'тья, како'е пригото'влено камерди'нером; вле'во мра'морный умыва'льник с кра'нами холо'дной и горя'чей воды', на америка'нский мане'р, с разноцве'тными мохна'тыми и вся'кими други'ми полоте'нцами... Спа'льня переде'лана из бы'вшей гардеро'бной. Э'то дово'льно ни'зкая ко'мната, где всегда' ду'шно. Но бо'льше не'куда бы'ло перейти' Евла'мпию Григо'рьевичу, когда' Ма'рья Оресто'вна, ссыла'ясь на сове'т своего' до'ктора, объяви'ла му'жу, что отны'не они' бу'дут жить "в разноту'". Он смири'лся, но с тех пор все е'ще не уте'шился.
Ему' мину'ло неда'вно со'рок лет. Сложе'ния он сухо'го; у'зкая грудь, жи'дкие но'ги и ру'ки; сре'днего ро'ста; бле'дное лицо' ску'чного сиде'льца. Его' ру'сая боро'дка ника'к не поддаётся щётке, она' торчи'т в ра'зные сто'роны. Стрижётся он не дли'нно и не ко'ротко. Глаза' его', с желтова'тым отте'нком, ча'сто опу'щены. Он не лю'бит смотре'ть на кого'-нибудь пря'мо. Ему' то и де'ло ка'жется, что не то'лько лю'ди -- нача'льство, сослужи'вцы, знако'мые, половы'е в тракти'ре, да'мы в конце'рте, свой ку'чер и'ли швейца'р,-- но да'же неодушевлённые предме'ты подми'гивают и подсме'иваются над ним.
В э'то у'тро он серьёзно озабо'чен. Ему' предстоя'т три визи'та, и ка'ждый из них тре'бует осо'бенного разгово'ра. А накану'не жена' дала' почу'вствовать, что сего'дня бу'дет что'-нибудь чрезвыча'йное... И уступи'ть на'до!.. Не'чего и ду'мать о противоре'чии... Но и усту'пкой не возьмёшь, не сде'лаешь э'той неуязви'мой, подавля'ющей его' во всем Ма'рьи Оресто'вны тем, о чем он изныва'ет до'лгие го'ды... То'лько ему' стра'шно взгляну'ть ей в "ну'тро" и увида'ть там, каки'е чу'вства она' к нему' име'ет, к нему', кото'рый...
Но ско'лько раз попада'л он на зару'бку того', что он положи'л к нога'м Ма'рьи Оресто'вны,-- и всё-таки облегче'ния от этого' не получи'л...
Руба'шка застёгнута до ве'рхней за'понки. Нето'в позвони'л и перешёл в кабине'т,-- у него' была' привы'чка одева'ться не в спа'льной и не в убо'рной, а в кабине'те.
Вике'нтий вошёл, перенёс пла'тье в кабине'т, положи'л его' на древнеру'сские козлы' с соба'чьими мо'рдами по конца'м и стал подава'ть ра'зные ча'сти туале'та, встря'хивая их ка'ждую отде'льно, как э'то де'лают ста'рые слу'ги из крепостны'х, бывши'х до'лго в камерди'нерах.
Нето'в огляну'лся на окно' и, скоси'в рот,-- зу'бы у него' больши'е, жёлтые,-- сказа'л:
-- На дворе'-то кака'я скверь!
-- Упа'л баро'метр,-- в тон ему' заме'тил Вике'нтий.
-- Како'й фрак пригото'вил? -- спроси'л Не'тов.
-- Второ'й-с.
Он ча'сто с утра' надева'л фрак. Ему' приходи'лось председа'тельствовать в ра'зных комите'тах и собра'ниях. Заезжа'ть переодева'ться -- не'когда.
-- О'рден прика'жете? -- осве'домился Вике'нтий, когда' натяну'л на пле'чи ба'рина фрак не пе'рвой све'жести -- делово'й фрак.
-- Не на'до...
Нето'в наде'л бы и свою' А'нну и Льва и Со'лнца второ'й сте'пени, но Ма'рья Оресто'вна форма'льно ему' приказа'ла: ничего' на ше'ю не надева'ть, пока' не добьётся Влади'мира, а перси'дскую звезду' пристёгивать то'лько при приёмах каки'х-нибудь имени'тых госте'й. Ордена' лежа'ли у него' в осо'бом ко'ваном ларце' с сере'бряными горелье'фами. Заказа'л себе' он ма'ленькие ордена' для вечеро'в, но и э'того не люби'ла Ма'рья Оресто'вна. Она' говори'ла, что А'нну име'ет вся'кий ча'стный при'став.
-- Узна'й, мо'жно ли к Ма'рье Оресто'вне?
Нето'в никогда' не произноси'л и'мени свое'й жены' пе'ред камерди'нером не смуща'ясь, без вну'тренней поту'ги. Ему' все сдава'лось, что э'тот ба'рский "хам" с свое'й чино'вничьей нару'жностью говори'т ему' про себя': "Эх ты, кавале'р Льва и Со'лнца, в крепостно'м услуже'нии нахо'дишься у бабёнки!"
Вике'нтий вы'шел. Нето'в взял со стола' портфе'ль и ждал не без волне'ния.
-- Не выходи'ли,-- доложи'л, верну'вшись, Вике'нтий.
Нето'в вздохну'л. Э'так лу'чше. Не сейча'с на'до испива'ть ча'шу.

IV

Официа'нты, по зна'ку Вике'нтия, вы'прямились. Ми'мо одного' из них прошёл "ба'рин",-- прислу'га так называ'ла Евла'мпия Григо'рьевича,-- не гля'дя на него'. Ему' до сих пор то'чно немно'жко сты'дно пе'ред прислу'гою... А в како'м сано'вном, хотя' бы гра'фском и'ли кня'жеском, до'ме так все в струне', как у него'?
Без Ма'рьи Оресто'вны он никогда' бы сам не доби'лся э'того, кровь бы "разночи'нская" не допусти'ла.
Лаке'й отве'сил ему' покло'н. Ба'рыня приказа'ла и э'тому официа'нту и други'м лю'дям брить себе' все лицо' и во'лосы подстрига'ть покоро'че. У ней зрела' мысль напу'дрить их в оди'н из больши'х приёмов и расста'вить по ле'стнице. А при э'том ра'зве допусти'мы усы' и да'же бакенба'рды?
Швейца'р изда'ли уви'дел Евла'мпия Григо'рьевича и встряхну'л ещё раз шине'ль, а не пальто': хо'лодно и мороси'т. Вике'нтий шел позади' ба'рина; дойдя' до ле'стницы, он сбежа'л по друго'му схо'ду и взял шине'ль из рук швейца'ра.
-- А пальто' вы'чищено? -- осве'домился Вике'нтий на вся'кий слу'чай.
-- Гото'во.
Покло'н швейца'р отве'сил тако'й же, как и официа'нты. Нема'ло он натерпе'лся от ба'рыни. Она' до'лго находи'ла, что он кла'няется по-солда'тски.
-- Шине'ль прика'жете?-- спроси'л Вике'нтий.
-- Шине'ль.
Камерди'нер наки'нул на него' широ'кую, с дли'нным капюшо'ном шине'ль с серебри'стым бобро'м, простёганную ме'лкими кле'тками, са'мого стро'гого петербу'ргского покро'я, кры'тую темно-ко'ричневым сукно'м, немно'го впада'ющим в буты'лочный цвет. Ма'рья же Оресто'вна дала' ему' сове'т заказа'ть таку'ю шине'ль у Са'рра, в Петербу'рге.
-- Ста`тс-секрета'рь Бутко'в носи'л эта'кие шине'ли,-- сообщи'ла она' ему',-- так и называ'ются: "manteau Boutkoff".
Ему' бы никогда' не догада'ться. И действи'тельно, когда' он в э'той шине'ли, то ощуща'ет сейча'с осо'бую прия'тность: нет мехово'го за'паха, мя'гко, ру'ку щеко'чет а'тлас подкла'дки, всего' проника'ет струя' поря'дочности, почёта, вла'сти... Пахне'т ста`тс-секретарём и камерге'ром.
Швейца'р вы'бежал на подъе'зд. Ко'нюх торопли'во потёр щёткой бок одно'й из лошаде'й и отскочи'л в сто'рону. Ку'чер перебра'л вожжа'ми и заста'вил па'ру подпры'гнуть на ме'сте. И'зморось все ещё шла и начала' слепи'ть глаза' ку'черу.
На крыльцо' вы'шел за швейца'ром и Вике'нтий. Он неизме'нно, де'лал э'то. Да'же Ма'рья Оресто'вна должна' была' созна'ться, что не она' его' э'тому научи'ла. На лице' его' всегда' был вопро'с, обращённый к ба'рину: "Не уго'дно ли что приказа'ть и'ли что забы'ть изво'лили?"
Евла'мпий Григо'рьевич всегда' говори'л ему':
-- Ступа'й.
Но Вике'нтий подса'живал его' ка'ждый раз вме'сте с швейца'ром.
В каре'те Нето'в уку'тался и сел в у'гол. Портфе'ль положи'л в осо'бое помеще'ние, ни'же подзерка'льника, куда' мо'жно положи'ть и кни'гу и'ли газе'ту. Ча'сто он чита'ет в каре'те, когда' отправля'ется на како'е-нибудь заседа'ние.
То, что он найдёт там, куда' е'дет по "свои'м дела'м" и соображе'ниям, отступи'ло пе'ред тем, что ожида'ет его' сего'дня до'ма до обе'да.
Неуже'ли ему' весь век так поджа'риваться на како'й-то сковороде'?.. То'чно он лещ, поло'женный живы'м в кипя'щее ма'сло. Э'то уподобле'ние он сам вы'думал. Все есть, и впереди' мо'жно ещё мно'гого доби'ться... и в кру'пном чи'не бу'дет, и дворя'нство даду'т, и че'рез плечо' пове'сят, мо'жет, че'рез каки'х-нибудь два'-три го'да. Но он страда'лец... Ра'зве он господи'н у себя' в до'ме?.. Сме'ет ли он поступи'ть хоть в че'м-нибудь, как сам жела'ет?.. Да и уве'ренности у него' нет... А ведь он не дура'к!.. И что же ну'жно та'кое име'ть, что'бы обрати'ть к себе' се'рдце же'нщины, не принце'ссы како'й-нибудь, а та'кой же купчи'хи, как и он?
Евла'мпий Григо'рьевич попа'л на свою' зару'бку... Что она' тако'е была'?.. Роди'тели проторгова'лись!.. Родня' го'лая; быть бы ей за каки'м-нибудь ла'вочником и'ли в учи'тельницы идти', в наро'дную шко'лу, бла'го она' в университе'те экза'мен вы'держала... В э'том-то вся и си'ла!.. Ещё при други'х он употребля'ет учёные слова', а как при ней ска'жет хоть, наприме'р, сло'во "цивилиза'ция", она' на него' посмо'трит и'скоса, он и очу'тится на сковороде'...

V

Пе'рвый ра'нний визи'т сде'лал Не'тов своему' дя'де, Алексе'ю Тимофе'евичу Взло'мцеву, ста'рому челове'ку, по мануфакту'рному де'лу -- главе' крупне'йшей фи'рмы. От него' корми'лось це'лое населе'ние в три'дцать ты'сяч пряди'льщиков, ткаче'й и про'чего фабри'чного лю'да. Он приде'рживался единове'рия, но без вся'кого задо'ра, позволя'л кури'ть други'м и сам кури'л, чита'л "све'тские" кни'жки, люби'л знако'мство с господа'ми, стоя'щими за старину', за "Россию-мату'шку" и единоплеме'нных "бра'тьев", о кото'рых име'л дово'льно сму'тное поня'тие. Взло'мцев так мно'го занима'лся по свои'м дела'м, что день распи'сывал на часы' и да'же ро'дственникам, и та'ким почётным, как Не'тов, назнача'л день и час и сейча'с заноси'л в кни'жечку. Жил он оди'н, в большо'м, бога'то отде'ланном до'ме с пара'дными и "просты'ми" ко'мнатами, без но'вых зате'й, так, как э'то де'лалось лет три'дцать -- со'рок наза'д, когда' оте'ц его' трепета'л пе'ред полицейме'йстером и да'же приста'ву подноси'л сам бока'л шампа'нского на подно'се.
Не'това встре'тил в конто'ре, ря'дом с кабине'том, высо'кий, чрезвыча'йно краси'вый седо'й мужчи'на за шестьдеся'т лет, оде'тый "по-неме'цки" -- в длиннова'тый темно-кофе'йный сюрту'к и бе'лый га'лстук. Он носи'л окла'дистую бо'роду, беле'е воло'с на голове'. Рабо'тал он сто'я пе'ред конто'ркой. При вхо'де племя'нника он отпусти'л молодца', сто'явшего у при'толоки.
Они' поцелова'лись.
-- Ча'ю хо'чешь? -- спроси'л дя'дя.
-- Пил, дя'денька.
Евла'мпий Григо'рьевич не отста'л от привы'чки называ'ть его' "дя'денькой" и у себя' на больши'х обе'дах, что коро'било Ма'рью Оресто'вну. Он не рассчи'тывал на завеща'ние дя'ди, хотя' у того' насле'дниками состоя'ли то'лько до'чери и фи'рме грози'л перехо'д в ру'ки "Бог его' зна'ет како'го" зя'тя. Но без дя'ди он не мог вести' свое'й поли'тики. От старика' Взло'мцева исходи'ли иде'и и толка'ли племя'нника в изве'стном направле'нии.
-- Ну, что же ска'жешь? -- спроси'л Взло'мцев, снял очки' и заткну'л гуси'ное перо' за у'хо. Стальны'ми он не писа'л. Глаза' его', чёрные, у'мные и немно'го смею'щиеся, говори'ли, что до'лго ему' не'когда растаба'рывать с племя'нником.
-- Да вот,-- на'чал, заика'ясь, Нето'в и погляде'л на ла'цкана своего' фра'ка, отчего' почу'вствовал себя' беспоко'йнее,-- как насчёт Константи'на Глебо'вича, он засыла'л проси'ть... пожа'ловать к нему'... слы'шно, завеща'ние соста'вил...
-- А не'што о'чень плох?
-- Плох, не доживёт, говоря'т, до распу'тицы.
-- Что ж... мы не насле'дники,-- пошути'л стари'к,-- за честь благодари'м...
-- Я вот сего'дня хочу' к нему' зае'хать в по'лдень; так... узна'ть, когда' он жела'ет вас проси'ть?
-- Да, что'бы ве'рно бы'ло... и день и час... Ко'ли мо'жет, так ве'чером. Тут ведь исто'рия-то коро'ткая. Чита'ть мы завеща'ние не ста'нем.
-- Коне'чно-с. То'лько у него' есть расчёт на душеприка'зчиков.
-- Я не пойду'. Так ему' и скажи', чтоб извини'л меня'. Есть лю'ди молоды'е. Да и свои'х дело'в мно'го... Где мне вози'ться?.. Ещё кля'узы пойду'т! Жена' остаётся... А он ей вряд ли мно'го оста'вит.
-- Я полага'ю, что не мно'го... Так, на прожи'тье.
Помолча'ли.
-- Жаль его',-- вы'говорил дя'дя,-- пожи'л бы.
Нето'в вздохну'л на осо'бый мане'р.
-- С ним мно'го для тебя' ухо'дит, Евла'мпий... Чу'вствуешь ли ты?
-- Поми'луйте, дя'денька!
-- На'до тебе' друго'го Константи'на Глебо'вича иска'ть.
-- Где же сы'щешь?
-- Да, но'не, бра'тец, не та полоса' пошла'... Он для своего' вре'мени хоро'ш был... Ну и собы'тия... Герцего'винцы... Опя'ть за Се'рбию подняли'сь, тут, гляди'шь, война'. А ны'нче ти'хо, не тем па'хнет.
-- Да, да,-- повтори'л Не'тов, отводя' глаза' от дя'ди.
-- Ты доста'точно у Лещо'ва-то в обуче'нье побыва'л. Пора' бы и самому' на но'ги встать. Не все на помо'чах. Ты, брат, я на тебя' посмотрю', дво'йственный како'й-то челове'к... Честь лю'бишь, а сме'лости у тебя' нет... И не глуп, не дурак-па'рень... нельзя' сказа'ть; а все э'то -- как ны'нче господа' сочини'тели в газе'тах пи'шут -- ме'жду двумя' сту'льями сади'шься... Та'к-то...
Стари'к доброду'шно рассмея'лся.

VI

У дя'ди своего' Не'тов чу'вствовал себя' ме'ньшим ро'дственником. К э'тому он уже' привы'к. Алексе'й Тимофе'евич де'лал ему' внуше'ния оте'ческим то'ном, не скрыва'л того', что не счита'ет племя'нника "звездо'й", но без на'добности и не принижа'л его'.
К Взло'мцеву Не'тов всегда' обраща'лся за мне'нием и ре'дко уходи'л с пусты'ми рука'ми.
Помя'вшись на ме'сте, он сел в сторо'нку и вы'говорил:
-- Вот опя'ть то'же Капито'н Феофила'ктович.
-- Что ещё? -- насме'шливо спроси'л стари'к.
-- Да как же, дя'денька, вы рассу'дите... Был все с на'шими... По'мните, приём доброво'льцам де'лал... и по Кра'сному Кресту'... И во всех таки'х... дела'х... ре'чи то'же говори'л... А мы, ка'жется, ока'зывали ему' вся'кое почте'ние. А ме'жду про'чим, он ме'жду на'шими врага'ми очути'лся.
-- Почему' ты так ду'маешь?
-- Как же-с! Тепе'рь хоть бы в э'той но'вой газе'те пошли' ра'зные стате'йки и слу'хи... Пря'мо ли'чность называ'ют. Тут непреме'нно по внуше'ниям Капито'на Феофила'ктовича де'лается.
-- Мо'жешь ли доказа'ть?
-- Ви'димое де'ло, дя'денька.-- Евла'мпий Григо'рьевич заговори'л горя'чее.-- Кто же, кро'ме его', зна'ет ра'зные ра'зности... Хотя' бы и про нас с ва'ми?
-- А ра'зве и про меня' есть что?
-- Изво'лите ви'деть, пря'мо-то не сме'ли назва'ть, а обиняка'ми. Но узна'ть сейча'с мо'жно.
-- Вре'-ешь? -- все ещё ве'село спроси'л Взло'мцев. Евла'мпий Григо'рьевич разверну'л портфе'ль и вы'нул сло'женный вче'тверо лист газе'ты.
-- Вот, изво'льте взгляну'ть.
Он указа'л Взло'мцеву столбе'ц и строку'. Стари'к наде'л черепа'ховое pince-nez, взял газе'ту, разверну'л весь лист, отвёл его' руко'й от себя' на пол-арши'на и ме'дленно, чуть заме'тно шевеля' губа'ми, прочёл ука'занное ме'сто.
С его' губ не сходи'ла усме'шка, бро'ви не сдвига'лись... Алексе'й Тимофе'евич не почу'вствовал себя' си'льно оби'женным. Он ча'сто говори'л: "На то и газе'тки, что'бы быль с небыли'цей меша'ть". В стате'йке и'мени его' не стоя'ло, но намёки бы'ли я'сные. Подсме'ивались над славянолю'бием и "квасны'м" патриоти'змом и его' племя'нника и его' са'мого.
-- Изво'лили ви'деть, дя'денька? -- на'чал в тот же тон Не'тов.-- И к чему' же э'то исподтишка'?.. И сейча'с "славянолю'бцы" и все тако'е... А сам он ра'зве не в таки'х же мы'слях был?.. Везде' крича'л и засто'льные ре'чи произноси'л... Ведь э'то, дя'денька, как же назва'ть? Че'стный челове'к пойдёт ли на тако'е де'ло?
Взло'мцев промолча'л.
-- И все э'то оди'н свой интере'с...
-- А ты ду'мал как? -- переби'л дя'дя и ти'хо рассмея'лся.
-- Ему', изво'лите ви'деть, непреме'нно хоте'лось пря'мо в действи'тельные ста'тские... и'ли чтоб Станисла'ва че'рез плечо'... А вме'сто того' и колле'жского не получи'л. Так мы с ва'ми, дя'денька, тут не причи'нны.
-- Уж ты меня'-то бы не вме'шивал,-- поре'зче переби'л Алексе'й Тимофе'евич.
-- Да я говорю' вообще', дя'денька. Но, ме'жду про'чим, и вы ко'свенно... Нельзя' же так имени'тых люде'й!.. И по'сле того', что он себя' выдава'л...
-- А ты посто'й... Все э'то ты так... О'чень он тебя' испуга'лся, хоть ты тепе'рь и в почёте... Ему' на'до в дворя'не вы'йти и'ли на'до ему' предоста'вить ме'сто та'кое, что'бы дела' егосо'всем нала'дились.
-- Э'то ве'рно-с.
-- Каню'чить, сле'дственно, не'чего. На'до его' ручны'м сде'лать.
-- Я и ду'мал то же.
-- А приду'мал ли что?
-- Да е'сли что предста'вится... А тепе'рь вот я к нему' собира'юсь... зае'хать... Насчёт стате'йки ничего' не скажу', а уви'жу, как он себя' поведёт.
-- С пусты'ми-то рука'ми я'вишься?.. умно'!..
-- Чи'н-то ему' посули'ть не велика' тру'дность.
-- А ты спервонача'лу сам получи'.
Евла'мпий Григо'рьевич покрасне'л. Дя'дя знал все его' сокрове'нные расчёты.
-- Лу'чше же показа'ть ему', что мы всю его' та'ктику понима'ем.
-- А ты вот что...
Взло'мцев потёр себе' перено'сицу.
-- Ты говори'шь, о'чень Константи'н Глебо'вич плох?..
-- Да как же-с!.. Неде'ли две -- бо'льше не проживёт.
-- На'до бу'дет его' замеща'ть.
-- Кандида'т есть.
-- До но'вых вы'боров... Кандида'т не в счет... Ты ему' и посули'... да он и не плохо'й дире'ктор бу'дет... Пожа'луй, лу'чше-то и не найдёшь.
"И э'того приду'мать не мог,-- дразни'л себя' Евла'мпий Григо'рьевич,-- а вот дя'дя сейча'с же смекну'л, в одну' секу'нду! Эх!"
До'лго не мог он подня'ть глаза' и взгляну'ть при'стальнее на дя'дю.
-- Так ли? -- спроси'л Алексе'й Тимофе'евич.
Племя'нник заходи'л с опу'щенной голово'й.
-- А ты сядь! В глаза'х у меня' ряби'т, когда' ты э'таким мане'ром повора'чиваешься.
-- Ва'ша мысль бога'тая, дя'денька!
-- Ну и поезжа'й... Лещо'ву так и скажи', что Алексе'й, мол, Тимофе'евич благодари'т за честь, свиде'телем распишу'сь, а от душеприка'зчиков пуска'й изба'вит меня'. Дово'льно и свои'х дело'в.
-- А вы позво'лите, е'сли речь зайдёт о дире'кторстве... поста'вить на вид, что Алексе'й Тимофе'евич, с свое'й стороны', как учреди'тель и главне'йший...
-- Мо'жешь, то'лько осторо'жнее.
-- Да уж вы изво'льте положи'ться на меня', дя'денька.
-- Извини', я тебя' отпущу'.
Стари'к поверну'лся к конто'рке, а пото'м вбок по'дал ру'ку племя'ннику. Нето'в так и вы'шел из конто'ры с опу'щенной голово'й.
"Иде'й у него' свои'х не име'ется! Э'то несомне'нно. А ка'жется, чего' бы'ло про'ще сообрази'ть насчёт сме'рти Лещо'ва?.. Вот дя'дя так голова'!.."

VII

К друго'му ро'дственнику, но уже' со стороны' отца' и бо'лее да'льнему, Евла'мпий Григо'рьевич попа'л в оди'ннадцать часо'в. Тот жил о'коло Басма'нной. Дом у Капито'на Феофила'ктовича Краснопёрого вы'строен был на сла'ву, с карти'нной галере'ей и зи'мним са'дом. Лет два'дцать наза'д э'тот предпринима'тель си'льно прогреме'л в обе'их столи'цах. Чи'сто ру'сской изворо'тливостью отлича'лся он. До железнодоро'жной лихора'дки, до ба'нковского приво'лья он уже' пусти'л в ход целу'ю дю'жину о'бществ, това'риществ и компа'ний. Одно' вре'мя де'ла его' так порасстро'ились, что он вы'нырнул потому' то'лько, что успе'л ло'вко прода'ть все свои' паи'. Го'да на три, на четы'ре он совсе'м прити'х, распрода'л свои' карти'ны, приёмы прекрати'л, е'здил лечи'ться за грани'цу. Пото'м опя'ть поднялся', но уже' не мог и на одну' треть дойти' до прежнего' своего' положе'ния.
Никого' он так не раздража'л и не трево'жил, как Евла'мпия Григо'рьевича. Краснопёрый служи'л живы'м приме'ром ру'сской бо'йкости и изворо'тливости, кичи'лся свои'м умо'м, уме'ньем говори'ть,-- хотя' говори'л на обе'дах витиева'то и шепеля'во,-- тем, что он все ви'дел, все зна'ет, Евро'пу изучи'л и Росси'и откры'л но'вые пути' бога'тства, за что давно' бы сле'довало ему' поста'вить монуме'нт. Честолюби'вая, но самогрызу'щая душа' понима'ла и я'сно ви'дела другу'ю, ещё бо'лее тщесла'вную, но одарённую разносторо'нней смёткой ду'шу ру'сского кулака'.
"Целова'льник, подно'счик, фальши'вый мужичо'нка",-- называ'л его' про себя' Евла'мпий Григо'рьевич и ра'довался несказа'нно, когда' вдруг все заговори'ли, что Краснопёрый вы'летел в трубу' с дефици'том в два миллио'на. Он презира'л э'того "вы'скочку", как сын купца', хоть и второ'й когда'-то ги'льдии, но оставившего' ему' про'чное де'ло, с дохо'дом в худо'й год до двухсо'т ты'сяч чистога'ном. Ему' не на'до ни компа'ний составля'ть, ни люде'й моро'чить, ни во вся тя'жкия пуска'ться и Евро'пу удивля'ть. Он, Нето'в,-- вы'ше всего' э'того. Но честь они' о'ба лю'бят одина'ково. Обо'им хо'чется ле'нту че'рез плечо' и дворя'нство, для себя' сами'х хо'чется,-- дете'й у них нет. Так Краснопёрый ещё подождёт, а у него', Не'това, и то и друго'е бу'дет. И он ка`к-ника'к, а почётное лицо'. То'лько держа'ть он себя' и на одну' со'тую не уме'ет так, как э'тот наха'л. Тот у Господа' Бо'га табачку' попро'сит. Все мини'стры его' прия'тели, с генера`л-адъюта'нтами запанибра'та, брю'хо вперёд, фрак ло'вко сиди'т, на всю за'лу, с кем хо'чешь, бу'дет свои'м суко'нным языко'м раце'и разводи'ть.
Евла'мпий Григо'рьевич да'же плю'нул в окно' каре'ты за сто са'жен до до'ма своего' ро'дственника.
Вот и тепе'рь... Он зна'ет, как тот его' при'мет. Придётся проглоти'ть не одну' пилю'лю. И все э'то бу'дет "неглиже'". Так тебя' и ты'чет но'сом: "Пойми'-де и почу'вствуй, что ты пе'редо мно'ю, хоть и в почёте живёшь,-- мразь".
Щеки' Евла'мпия Григо'рьевича красне'ли и да'же пошли' пя'тнами. Он хоте'л бы'ло взя'ться за сну'рок и кри'кнуть ку'черу, что'бы тот повора'чивал наза'д. Но сде'лать визи'т на'до. Ху'же бу'дет. Дя'денька Алексе'й Тимофе'евич неда'ром приду'мал насчёт ме'ста дире'ктора. То'лько каково' э'то бу'дет пры'гать пе'ред э'такой ехи'дной? Он тебя' и'з-за угла' помо'ями облива'ет, а ты к нему' на покло'н с дара'ми прихо'дишь... "Ба'тюшка, сложи' гнев на ми'лость!" Когда' Не'тов страда'л и серди'лся про себя', голова' его' уси'ленно рабо'тала. Он находи'л в себе' и бо'йкие слова', и злость, и язви'тельность. Е'сли бы он мог вслух так кого'-нибудь отде'лать хоть раз, тогда' все бы держа'ли пе'ред ним "у'хо востро'". Но он чу'вствовал, что никогда' у него' недоста'нет ду'ху. Вся го'речь уйдёт внутрь, всосётся, потечёт по жи'лам и отда'стся в го'рле... Век не вы'лезешь из свое'й ко'жи!
Его' ещё раз неприя'тно кольну'ло, когда' каре'та останови'лась на ры'сях пе'ред крыльцо'м. А он не успе'л дорого'й обду'мать и того', в како'м поря'дке сде'лает он свой "подхо'д", с чего' начнёт: бу'дет ли мя'гко упрека'ть и'ли не намекнёт во'все на газе'тную стате'йку? Вылеза'ть из каре'ты на'до. Дверь отвори'лась. Его' принима'л швейца'р.

VIII

И швейца'р и остальна'я прислу'га у Капито'на Феофила'ктовича оде'та по-ру'сски, как конду'кторы и прислу'живающие при шине'льной "Славя'нского база'ра", как швейца'ры конто'р и мно'гих моско'вских домо'в,-- в высо'ких сапога'х буты'лками и коро'тких казаки'нах. Не лу'чше ли бы бы'ло и ему', Не'тову, так оде'ть прислу'гу?.. А то выдаёт себя' за славянолю'бца и храни'теля ру'сских "на'чал", а все в ливре'ях, то'чно у како'го неме'цкого при'нца. Но Ма'рья Оресто'вна так распоряди'лась. Ведь и она' воспита'ла себя' в славянолю'бии; но без ливре'и не соглаша'ется жить. А э'тот вот "подно'счик" по нару'жности во всем из себя' русака' ко'рчит. Сам фрак но'сит, но в до'ме у него' смазны'ми сапога'ми па'хнет. Нет официа'нтов, выездны'х, камерди'неров, буфе'тчиков, одни' то'лько "ма'лые" и "молодцы'".
Из у'зкой пере'дней ле'стница вела' во второ'й эта'ж. С ве'рхней площа'дки, че'рез отворе'нную дверь, Евла'мпий Григо'рьевич вошёл в приёмную ко'мнату, вро'де тех, каки'е быва'ют пе'ред кабине'тами мини'стров, с ко`е-како'й отде'лкой. К одно'й из стен приста'влен был стол, покры'тый полиня'лым си'ним сукно'м. На нем -- зака'панная хруста'льная черни'льница и графи'н со стака'ном.
Дожида'лось челове'ка три ме'лкого лю'да. У двере'й кабине'та стоя'л второ'й по счёту казаки'н. Он впусти'л Евла'мпия Григо'рьевича с докла'дом.
В кабине'те -- большо'й ко'мнате, арши'н де'сять в длину',-- свет шел спра'ва из италья'нского и четырёх просты'х о'кон и па'дал на стол, помещённый поперёк,-- огро'мный стол в обыкнове'нном петербу'ргском сто'лярном вку'се. Ме'бель сафья'нная с кра'сным де'ревом, без осо'бых "рису'нков", не'сколько карти'н, и позади' кре'сла, где сиде'л хозя'ин, его' портре'т во весь рост рабо'ты лучшего' моско'вского портре'тиста. Схо'дство бы'ло большо'е; то'лько Капито'н Феофила'ктович снима'лся лет де'сять ра'ньше, когда' во'лосы ещё не так серебри'лись. На портре'те его' написа'ли сто'я, во фра'ке, с о'рденом на ше'е, в бе'лом га'лстуке, с мо'дным вы'резом жиле'та и с усме'шкой, где мо'жно бы'ло и не злоязы'чному челове'ку проче'сть вопро'с:
"А чем же я, приме'рно, не мини'стр фина'нсов?"
Тепе'решний Капито'н Феофила'ктович сиде'л в соло'менном кре'сле впо`лоборо'та к столу' и лицо'м к входно'й две'ри. Лицо' его' пря'мо так и вы'скочило из пите'йной ла'вочки, курно'сое, рябова'тое; ску'лы выдава'лись, но рот храни'л самодово'льную и гордели'вую скла'дку. Во'лосы мелкоку'рчавые он сохрани'л и на лбу и на те'мени, носи'л их не дли'нными и бо'роду подстрига'л. Его' дома'шний све`тло-се'рый костю'м сма'хивал на охо'тничью ку'ртку. Коро'ткая ше'я уходи'ла в широ'кий косо'й воро'т ночно'й руба'шки, расши'тый шелка'ми, так же как и кра'я рукаво'в; на па'льцах оста'лись следы' черни'л. Он вряд ли ещё умыва'лся; ноги' его', с широ'кой мужи'цкой ступне'"й, засу'нуты бы'ли в коты' из плетёных суко'нных ремешко'в, каки'е но'сят стару'хи.
При вхо'де Евла'мпия Григо'рьевича Краснопёрый не привста'л и да'же не оберну'лся к нему' то'тчас же, а продолжа'л говори'ть с прика'зчиком. Тот стоя'л нале'во, у боково'й две'ри, в коро'тком пальто', шерстяно'м ша'рфе и больши'х сапога'х, ма'лый за три'дцать лет, с смиренно-плутова'тым лицо'м. Го'лову он наклони'л, пода'лся всем ко'рпусом и не де'лал ни ша'гу вперёд, а то'лько перебира'л нога'ми. Вся его' поса'дка изобража'ла собо'ю напряжённое внима'ние и преклоне'ние пе'ред хозя'йским "прика'зом".
Гость останови'лся и притаи'л дыха'ние. Уже' са'мый приём э'тот оскорбля'л его'. Ра'зве э'та "образи'на" не могла' попроси'ть его' в гости'ную и извини'ться, прика'зчика снача'ла отпусти'ть, а не продолжа'ть пе'ред ним, Евла'мпием Григо'рьевичем, свои'х дома'шних распоряже'ний, да ещё в ночно'й соро'чке и кота'х? Кра'сные пятна' на щека'х обозна'чились с но'вой си'лой.

IX

-- Не перепу'тай,-- продолжа'л Краснопёрый и ткнул в во'здух гря'зным указа'тельным па'льцем.
Когда' он говори'л, в груди' у него' слы'шался хрип, то'чно в засорённом чубуке'. Он ча'сто ика'л.
-- Как мо'жно-с,-- откли'кнулся прика'зчик.
-- Отту'да к Мурзу'еву... Полушу'бков пятьсо'т штук, да хоро'ших, не ки'слых.
-- Слу'шаю-с.
-- Ка'жинную шту'ку пересмотри' и переню'хай.
-- Слу'шаю-с.
-- От Мурзу'ева к тому'... зна'ешь, в Заря'дье?
-- Зна'ю-с.
-- Капито'н, мол, Феофила'ктович приказа'ли отпусти'ть холста' руба'шечного две ты'сячи арши'н... яросла'вского, полубело'го, чтоб без гни'ли.
-- Слу'шаю-с.
Тут то'лько Краснопёрый оберну'лся к го'стю и небре'жно сказа'л ему':
-- А, Евла'мпий Григо'рьевич! Здра'вствуй!.. Обожди' мале'нько... прися'дь.
Всего' оби'днее то, что он ему' говори'т "ты". И всегда' так говори'л... Они' четверою'родные бра'тья, но есть ра'зница лет. Друго'й бы давно' дал знать та'кому "стрекули'сту", что пора' оста'вить э'ту фамилья'рность и'ли ему' самому' отвеча'ть та'ким же "ты". И на э'то не хвата'ет ду'ху!..
-- Все искупи' се'дни,-- он, не стесня'ясь, говори'л "се'дни", а в сано'вники ме'тил,-- и сдай в склад под распи'ску.
-- Слу'шаю-с,-- повтори'л в двадца'тый раз прика'зчик.
-- Для вас все, для ва'шей кома'нды,-- ещё небре'жнее заме'тил Краснопёрый ро'дственнику.
Евла'мпий Григо'рьевич хоте'л что'-то возрази'ть, но лицо' хозя'ина кабине'та уже' смотре'ло в про'филь на прика'зчика.
-- С Бо'гом,-- отпусти'л Краснопёрый и не тотча'с же оберну'лся к Нето'ву, а нагну'л го'лову, как бы что'-то сообража'я.
Прика'зчик взя'лся за ру'чку две'ри.
-- Вонифа'тьев!-- кри'кнул хозя'ин.
-- Что прика'жете-с?
Бо'льше двух шаго'в прика'зчик не сде'лал.
-- Вот ещё что я забы'л, бра'тец... По Ильи'нке проезжа'ть бу'дешь, то бишь, по Нико'льской, заверни' к Ферре'йну и отда'й ему'... не в апте'ку, а в магази'н... материа'лов.
-- Понима'ю-с.
-- Что'бы все по запи'ске бы'ло отпу'щено, без заде'ржек.
-- Запи'сочку...
-- Что ты мне ты'чешь?.. Зна'ю...
Краснопёрый не спеша' откры'л оди'н из я'щиков, поры'лся там, доста'л бума'жку, сло'женную вдво'е, и протяну'л.
Прика'зчик подбежа'л и взял бума'жку.
-- И таки'м же мане'ром в скла'де прика'жете?
-- Да, бра'тец, и в скла'де... ступа'й...
"Вот и ему', Нето'ву, э'тот куце'носый бу'дет сейча'с же говори'ть "ты", как и Вонифа'тьеву в смазны'х сапога'х".
Дверь затвори'лась за прика'зчиком.
Капито'н Феофила'ктович сел тепе'рь в кре'сло, лицо'м к го'стю, потяну'лся и зевну'л.
-- Что не ку'ришь?
-- Не хо'чется,-- отве'тил Не'тов и почу'вствовал, како'й у него' шко'льнический го'лос.
-- Добро' пожа'ловать!.. А ты, ка'жется, в изумле'ние пришёл, что я тебе' сказа'л насчёт скла'да?.. Да, брат, я тепе'рь отдува'юсь... Ва'ши да'мы-то... хоть бы и твоя' супру'га... то'лько ле'нточки да меда'льки носи'ть охо'тницы; а охо'тка прошла' -- и нет ничего'.
-- Одна'ко....-- на'чал бы'ло Не'тов.
-- Да что тут одна'ко, я тебе' на де'ле пока'зываю... Ты ведь то'же соревнова'телем чи'слишься... А загля'дывал ли ты туда' хоть раз в полуго'дие, вот хотя' бы с весны'?..
-- Вы зна'ете, Капито'н Феофила'ктович, что у меня' у одного', ка'жется...
-- Не'чего кичи'ться твои'ми труда'ми!.. Сиди'шь да поте'ешь в ра'зных комите'тах... Ха, ха!.. А по'сле над тобо'й же смею'тся... Лу'чше бы похлопота'ть о ру'сском ра'неном во'ине. Чево'! Война' прошла'... Це'лым батальо'нам но'ги отморо'зило!.. Кале'к перехо'жих наде'лали, что песку' морско'го... Пуща'й!.. Глядь -- ни холста', ни полушу'бков, ни де'нег -- ничего'!.. Краснопёрого за бока'!.. Он христолю'бец!..

X

Гу'бы Евла'мпия Григо'рьевича совсе'м побеле'ли. Он то потира'л ру'ки, то хвата'лся пра'вой руко'й за ла'цкан фра'ка. "Бахва'льство" бра'тца души'ло его'. А отвеча'ть нечего'. Он действи'тельно не зна'ет, что де'лается в э'том "скла'де". И Ма'рья Оресто'вна что'-то туда' не е'здит. У ней вы'шла исто'рия, она' не перенесла' одно'й како'й-то фра'зы от председа'тельши. С тех пор не даёт ни копе'йки и не дежу'рит, арши'на холста' не посыла'ла... А э'тот "Капито'шка" угости'л его' це'лым нравоуче'ньем, перечи'слил и полушу'бки, и холсты', и апте'карские това'ры.
-- Та'к-то оно' и все идёт у нас на Ру'си правосла'вной,-- протяну'л Капито'н Феофила'ктович и, прищу'рившись на го'стя, подзадо'ривающим тоно'м спроси'л: -- Чита'л, как вас с дя'денькой-то ло'вко отщёлкали, ась?..
Э'того не ожида'л Не'тов да'же и от Краснопёрого. Сам он -- заве'домо подстрека'тель па'сквиля и вдруг издева'ется как ни в чем не быва'ло!..
-- А что же-с, вам э'то осо'бенно прия'тно?-- суме'л он спроси'ть, и го'лос его' дро'гнул.
-- Да мне что? Не дете'й с ва'ми крести'ть! Руга'йтесь проме'ж себя', нам же лу'чше.
-- Одна'ко така'я газе'та стои'т того', что'бы её судо'м...
-- Суди'сь, ко'ли охо'та есть!.. Де'ньги-то все равно' зря тра'тишь. Ну, найми' Фё!дора Никифоро'вича. Он тебя' так распи'шет, что хоть сейча'с в ца'рствие небе'сное... Ха, ха!..
-- Дя'дюшка тут припу'тан ни к селу' ни к го'роду.
-- Фа'кты ве'рные... Ска'ред и самоду'р... Он все в сторо'нке да потихо'ньку, ан и его' -- на све'жую во'ду... Ра'дуйся! Ведь тебя', брат, супру'га в альдерме'ны на а'глицкий ма'нер произвела'... Ну, и стой за свобо'ду сло'ва, за гла'сность. Ты до'лжон э'то де'лать, до'лжон... Ха, ха, ха!..
Краснопёрый до'лго смея'лся, пока'чиваясь на кре'сле. Но'гу он задра'л кве'рху.
Бле'дность Евла'мпия Григо'рьевича перешла' опя'ть в красноту'. Он ещё сильне'е красне'л от созна'ния, что не в си'лах сдержа'ть себя', с презре'нием относи'ться ко всему' э'тому "га'ерству" и безнака'занной де'рзости "мужла'на" и "си'вушника".
-- Что ж, вы ду'маете,-- заговори'л опя'ть Краснопёрый,-- вам все в зу'бы бу'дут гляде'ть?.. Хозя'йничай, как зна'ешь, ба'тюшка!.. Да я бы вас ещё не так! Отда'ли са'мые сурье'зные статьи' в чьи ру'ки?..
-- Све'дущие лю'ди...
-- Отчего' шпыня'ют вас?! Оттого', что вы како'го-нибудь голошта'нного кандида'тишку пошлёте за грани'цу отхо'жие ме'ста изуча'ть, с меня' же, как с платя'щего жи'теля, сдерёте на его' содержа'ние, а пото'м позволя'ете ему' мудри'ть и экспериме'нты производи'ть!.. Эх вы!..
Он встал, подтяну'л свой костю'м весьма' бесцеремо'нно и пожа'л плеча'ми.
Как же говори'ть по'сле тако'го приёма? То'лько срами'ться. И перехо'д-то нельзя' сде'лать. К чему' придра'ться? И'ли разгово'р переверну'ть? На э'то Евла'мпия Григо'рьевича никогда' не става'ло и в заседа'ниях, не то что уж в подо'бном слу'чае.
-- Вы э'то напра'сно,-- вы'говорил он с больши'м уси'лием. Лу'чше всего' бы'ло молча'ть,-- разу'мнее и ло'вчее ничего' не приду'маешь.
-- Да не'чего!.. Газе'тная лапша' хоро'шая шту'ка для ва'шего бра'та...
-- Мы не так к вам отно'симся...
-- Кто мы?
-- Да хоть бы дя'дюшка... и я то'же. До сих пор, ка'жется, име'л я основа'ние, Капито'н Феофила'ктович, счита'ть вас ру'сским ко'ренным челове'ком... Вы же меня' и ввели' к таки'м лю'дям, как хотя' бы Лещо'в Константи'н Гле'быч...
-- Да ты куда' э'то уда'рился, су'дарь мой?
-- Не'што мы измени'ли? И'ли передали'сь, что ли? Вон други'е себя' велича'ют вся'чески: либера'лы мы, говоря'т, за'падники... А я, ка'жется, все в том же ду'хе...
-- Надое'л, Евла'мпий Григо'рьевич, надое'л ты мне свои'м нытьём... Славянофи'л ты, что ли? Кто тебя' э'тому надоу'мил? Кни'жки ты сочиня'л и'ли стихи', как Алексе'й Степа'ныч поко'йник? Пре'ния производи'л с пи'терскими у'мниками аль опя'ть с начётчиками в Кремле'? Ни па'ва ты ни воро'на! И Лещо'в над тобо'й же издева'лся!.. Я тебе' э'то говорю' допо'длинно!

XI

Да'льше молча'ть бы'ло невозмо'жно. Евла'мпий Григо'рьевич задви'гался на сту'ле.
-- Заче'м же-с, заче'м же-с,-- заговори'л он.-- Я во'все в э'то не жела'ю входи'ть. Душе'вно призна'телен за то, что ви'дел от Константи'на Глебо'вича. И хотя' бы он за глаза'... при его' хара'ктере оно' и не мудрено'; но мы об э'том не стане'м-с...
-- Э'то твоё де'ло! -- переби'л Краснопёрый.
-- Не стане'м-с,-- повтори'л Не'тов.-- Потому', кто же мо'жет в ду'шу к друго'му челове'ку зале'зть. А вот, Капито'н Феофилакто'вич, мы с дя'дюшкой Алексе'ем Тимофе'евичем ду'маем сде'лать вам совсе'м друго'е... сообще'ние.
-- Како'е тако'е сообще'ние?
Краснопёрый подпёр себе' ру'ки в бока'.
-- Так как Константи'н Глебо'вич о'чень плох, мо'жно сказа'ть в по'лном расстро'йстве здоро'вья, так мы и ду'мали, по пре'жним на'шим свя'зям с ва'ми...
-- Ну-у'?
-- Как вы полага'ете са'ми насчёт ме'стов, занима'емых тепе'рь Константи'ном Глебови'чем?..
Лицо' Краснопёрого измени'ло выраже'ние. Он пода'лся вперёд всем ко'рпусом.
-- Как же тут полага'ть? Ты говори' то'лком.
-- Ведь жела'тельно, что'бы, е'жели по'сле его' кончи'ны ме'ста э'ти оста'нутся вака'нтными, челове'к стоя'щий получи'л гла'вную си'лу и мог сообра'зно тому' де'йствовать.
-- Да'льше что же, су'дарь мой, да'льше-то?
-- И чем раздо'ры име'ть... и друг дружку' ослабля'ть, не любе'знее ли бы бы'ло, Капито'н Феофила'ктович, в соглаше'ние войти'... Е'сли вы к нам в тех же чу'вствах, как и пре'жде, то мы, с свое'й стороны', ока'жем вам подде'ржку.
-- А ты ду'маешь, для меня' неве'сть кака'я благода'ть на Лещо'ва ме'сто сесть?-- пренебрежи'тельно спроси'л Краснопёрый. Он сра'зу уразуме'л, в чем де'ло, и уже' сообрази'л, как на'до полома'ться. Ко'ли са'ми залеза'ют, ста'ло, он им нуже'н... Газе'тные стате'йки поде'йствовали.
"Подле'ц ты, подле'ц,-- беспо'мощно брани'лся про себя' Не'тов.-- И заче'м я тебя' улеща'ю?.. На'до бы тебя' за па'сквили к мирово'му, а то и в окру'жный... Ты же нас осрами'л на всю Москву', и я же до'лжен пры'гать пе'ред тобо'ю".
-- Ху'же бу'дет, е'жели кто'-нибудь из ва'ших закля'тых враго'в да попадёт...-- сказа'л с уси'лием Нето'в.-- Ведь вы опя'ть в де'ла вошли'. Креди'т поднима'ется сра'зу и вся'кое предприя'тие.
-- Тих, тих, а посу'лы зна'ешь!
-- Почему' же вы э'то за посу'лы принима'ете? На'до предви'деть-с.
-- Благоприя'тель ещё жив, а мы уж рассчи'тываем, кого' бы нам посади'ть, что'бы на'шу ру'ку гну'ли. Об оде'ждах его' ме'чем жре'бий!..
-- Э'то уж совсе'м напра'сно,-- рассерди'лся въявь Нето'в и встал.-- Вам доста'точно изве'стно, Капито'н Феофила'ктович, что я никаки'ми афе'рами не занима'юсь. (Ма'рья Оресто'вна не могла' его' отучи'ть от "афе'р"); е'жели я и дя'дюшка Алексе'й Тимофе'евич об чем хло'почем, так э'то еди'нственно, чтоб лю'ди стою'щие сиде'ли на та'ких места'х. И пото'м мы полага'ли, что вам с на'ми ссо'риться не из чего'. Кро'ме вся'кого соде'йствия, вы от нас ничего' не вида'ли.
-- Ла'дно, ла'дно!.. Сейча'с и петуши'тся, ха, ха!..
Краснопёрый перемени'л тон.
-- Была' бы честь предло'жена! -- вы'рвалось у Не'това. Но он то'тчас же испуга'лся и ушёл в себя'.
-- Да ла'дно, я ведь не куса'юсь. А ты вот что мне скажи': э'то ты сам приду'мал насчёт Лещо'ва?.. Вряд ли!.. Дя'дюшка надоу'мил?
-- Э'то все еди'нственно... кто... я ли, дя'дюшка ли. Что для вас вы'году име'ет, вы сообрази'те са'ми...
-- Плох он не'што?..-- спроси'л вдруг Краснопёрый серьёзно.
-- Вы о ком, о Константи'не Глебо'виче?
-- Да.
-- О'ченно плох... Я вот к нему'...
-- Удостове'риться, ско'лько дней проживёт?
-- Во'все не так, Капито'н Феофила'ктович, во'все не в э'тих расчётах, а потому', со'бственно, что они' проси'ли насчёт завеща'ния.
-- Пи'шет?
-- Да-с... И дя'дюшку жела'ли в душеприка'зчики.
-- Тот не пошёл... ста'рый а'спид?
-- У них дело'в доста'точно и свои'х...
-- А ты?
-- Мне та'кже вме'шиваться не хоте'лось бы... подписа'ться свиде'телем, почему' не подписа'ться...
-- Ули'та е'дет -- ско'ро ли бу'дет... Лещо'в-то пять раз уж на мое'й па'мяти отходи'л, одна'ко все ещё жив. Он Господа' Бо'га сло'пает.
-- Не доживёт до зи'мы.
-- Ну и пуща'й его'... Вам с дя'дей вот что скажу', друг любе'зный: зага'дывать нечего', мо'жно и провра'ться... Ко'ли вы о'ба со мной ла'дить хоти'те... так мы посмо'трим...
-- Мы наде'емся, что вы, как и пре'жде, э'тих-то, кото'рые над на'ми в издёвку... и насчёт ру'сских и славя'н...
-- Э'то ты не гоноши'... Я -- руса'к. В дере'вне роди'лся... ста'ло, не'чего меня' ру'сскому-то ду'ху обуча'ть... А вы о'чень не тяни'тесь... за ба'рами, кото'рые... крича'т-то мно'го... Он, говори'т, за'падник... Мы не того' направле'ния. Вы о'ба о том лу'чше ду'майте, чтоб кур не смеши'ть да стоя'щим лю'дям поперёк доро'ги не станови'ться, та'к-то!
Краснопёрый встал и протяну'л ру'ку Нето'ву. Бо'льше не о чем бы'ло разгова'ривать. Хорошо' ещё, что проводи'л до приёмной.

XII

Не мно'го прия'тности предстоя'ло и у Лещо'ва. Но, ви'дно, тако'й крест вы'пал, да'ром ничто' не даётся.
Всю доро'гу -- мину'т с два'дцать -- на душе' Евла'мпия Григо'рьевича то защеми'т от "па'кости" Краснопёрого, то начнёт мути'ть со'весть: челове'к умира'ет, про'сит его' в свиде'тели по завеща'нию, учи'л уму-ра'зуму, из са'мых нему'дрых торго'вцев сде'лал из него' осо'бу, а он, как "Капито'шка" сейча'с ржал: "об оде'ждах его' ме'чет жре'бий"; срам-стыдо'бушка! Ся'дет у его' крова'ти, ро'вно друг, а сам пе'ред тем заезжа'л к тако'му "мерзецу'", как Краснопёрый, сули'ть ему' ме'ста Константи'на Глебо'вича. И заче'м все э'то?.. Не мог он ра'зве жить себе' припева'ючи? Ни забо'т, ни сухоты', ни оби'ды. Где хо'чешь... в Ни'ццу и'ли в Неа'поль, что ли, поезжа'й. Пала'ццо там вы'веди, пе'вчих свои'х, це'рковь со'бственную... Так нет!.. Все подошло' одно' к одно'му; за'велся и вы'рос внутри' червя'к -- како'е... це'лый глист ле'нточный,-- гло'жет и гло'жет... И к лю'дям таки'м попа'л в вы'учку: Лещо'в, Ма'рья Оресто'вна. Тепе'рь уж и нельзя' наза'д, не пуска'ет со'бственное проше'дшее.
Ёжится Евла'мпий Григо'рьевич в свое'й мя'гкой стёганой шине'ли. Ему' не по себе', то'чно он пе'ред припа'дком лихора'дки. Сли'шком уж игра'ли на его' не'рвах, да и ещё поигра'ют. У Лещо'ва он заси'живаться не ста'нет... Нет!.. А до'ма-то?.. Что тако'е гото'вит Ма'рья Оресто'вна? Го'споди!..
Каре'та въе'хала в воро'та и останови'лась у подъе'зда со стари'нным наве'сом деревя'нного крыльца'. Дом у Лещо'ва был небольшо'й, одноэта'жный, с у'лицы штукату'ренный, в переу'лке, о'коло Нови'нского бульва'ра, ста'рый, ку'пленный с аукцио'на; постро'ен был каки'м-то ещё "бригади'ром".
Покупщи'к попра'вил его' немно'го внутри', сде'лал потепле'е, перестла'л полы' и вста'вил но'вые о'кна; но об убра'нстве не забо'тился. Расположе'ние ко'мнат, почти' вся ме'бель, да'же за'пах ста'рых дворя'нских поко'ев оста'лись те же. Одна' за'ла была' попросторне'е, остальны'е ко'мнаты тесне'е, и во'здух в них всегда' стоя'л спёртый.
Впусти'л Не'това лаке'й с дли'нными уса'ми, в чёрном сюртуке'.
-- Здра'вствуйте, ба'тюшка Евла'мпий Григо'рьевич,-- сказа'л он с покло'ном.
-- Как ба'рин? -- спроси'л Не'тов, войдя' в пере'днюю, где ещё сохрани'лись "лари'".
-- О'чень му'чились... Оды'шка... Совсе'м зали'ло... вода'-то...-- приба'вил он шёпотом.-- До'ктор в три часа' но'чи был. Конси'лиум, слы'шно, хотя'т.
-- Кто у него' тепе'рь?
-- Жда'ли Каче'ева Аполло'на Федо'ровича,-- изво'лите знать?
-- Адвока'т?
-- Да-с... А тех вот о сю по'ру нет. Верхо'вого посла'ли...
И в пере'днюю прони'к за'пах ко'мнаты тру`днобольно'го. Нето'в нахму'рился и сжал гу'бы. Он боя'лся поко'йников и умира'ющих.
Лаке'й пошёл вперёд че'рез за'лу -- пусту'ю, ску'чную ко'мнату с ло'мберными стола'ми и роя'лем, без расте'ний, без карти'н, че'рез гости'ную с кра'сной што'фной ме'белью, проходну'ю, неую'тную, и поверну'л нале'во чрез ко'мнату, кото'рая у пре'жних владе'льцев называ'лась "ча'йной".
Раска'т желу'дочного ка'шля останови'л и испуга'л Не'това. То'чно у него' са'мого вы'шло нару'жу все нутро'. Лаке'й постуча'л в дверь и приотвори'л. Отту'да вы'глянуло молодо'е лицо'. Они' пошепта'лись.
-- Пожа'луйте, ба'тюшка,-- пригласи'л лаке'й Евла'мпия Григо'рьевича.
Больно'й помеща'лся на широ'кой двуспа'льной крова'ти из тёмного оре'ха. Сто'ры бы'ли по'дняты, но свет входи'л в ко'мнату се'рый; кори'чневые обо'и де'лали её ещё болеё тоскли'вой. То'лько да'мский туале'т с сере'бряным зе'ркалом и кисеёй на ро'зовой подкла'дке немно'го освежа'л о'бщий вид. В во'здухе дви'гались неви'димые полосы' эфи'ра, испаре'ния миксту'р. В поду'шках, оперши'сь о них спино'й, Лещо'в то'лько что оси'лил стра'шный припа'док уду'шья и ка'шля. Голова' его' опусти'лась на'бок. Из дли'нного отекшего' лица' с ре'дкой бородо'й, почти' совсе'м седо'й, гляде'ли два глаза', озло'бленные на боль, подозрева'ющие, по'лные горе'чи и брезгли'вого чу'вства ко всем и ко все'му. Глаза' э'ти то расширя'ли свои' зрачки', то разбега'лись и блужда'ли по ко'мнате. Рот криви'лся. Грудь дыша'ла ко'ротко и томи'тельно. Мо'жно бы'ло заме'тить, что её "залива'ет", как сказа'л лаке'й Нето'ву. Живо'т, непоме'рно разду'тый, ука'зывал та'кже на после'дний пери'од водяно'й. Флане'левое одея'ло прикрыва'ло те'ло бо'льного до по'яса. Он размета'л его'. На нога'х лежа'ло друго'е, поле'гче. У изголо'вья стоя'л сто'лик со мно'жеством лека'рств. В нога'х, на табуре'те, лежа'ли игра'льные ка'рты и гри'фельная доска'. Пода'льше и'з-за крова'ти выставля'лся сло'женный ло'мберный стол; на нем -- бума'ги, черни'льница с перо'м и два то'лстых тома'.
Жена' Лещо'ва смотре'ла да'мой лет под три'дцать. Она', ка'к-то не под стать ко'мнате при сме'рти больно'го была' стара'тельно причёсана и оде'та, то'чно для вы'езда, в ше'лковое пла'тье, в брасле'те и медальо'не. Её белоку'рое, дово'льно по'лное и краси'вое лицо' совсе'м не оживля'лось глаза'ми неопределённого цве'та, немно'го за'спанными. Она' улыбну'лась Нето'ву улы'бкой же'нщины, не жела'ющей никого' раздража'ть и спосо'бной все вы'слушать и перенести'.
-- Евла'мпий Григо'рьевич,-- ти'хо сказа'ла жена', наклоня'ясь над ним.
-- А? что?..-- раздражённо окли'кнул он.
Она' повтори'ла и, оберну'вшись к го'стю, показа'ла лицо'м, как она' хорошо' перено'сит после'дние дни свои'х муче'ний. Нето'в подошёл к крова'ти на цы'почках.
-- А! прие'хал!.. Спаси'бо!
И Лещо'в говори'л ему' "ты". А он ему' -- "вы".
-- Как? -- спроси'л Не'тов больно'го.
-- Ви'дишь... Ду'шит... Скоты' у нас до'ктора... Разбо'йники!.. Вот хочу' Ма'ттеи попро'бовать... А всех э'тих жидо'в гнать вон!.. Со'тенных-то!
Лещо'в схвати'лся за грудь и зло'бно вски'нул голово'й на жену'.
-- Ну, что торчи'шь?.. Что торчи'шь? Го'споди ты Бо'же мой!.. Ну, сложи' все э'то с табуре'тки!.. И уходи'! Не мозо'ль ты мне глаза'!
Жена' взяла' ка'рты и гри'фельную доску' и вы'шла мо'лча, сохраня'я все ту же улы'бку.

XIII

-- А дя'дя что? Алексе'й Тимофе'евич? Ты ему' передава'л мою' про'сьбу?
-- Передава'л-с, Константи'н Глебо'вич.
-- И что же?
-- Они' свиде'телем -- с по'лным удово'льствием...
-- Ста'ло, в душеприка'зчики не хо'чет?
-- Изво'лите ви'деть...
-- А-а'! -- переби'л больно'й, и глаза' его' сверкну'ли...-- Пя'тится?.. И ты то'же?
-- Я, Константи'н Глебо'вич, с по'лным мои'м удово'льствием... то'лько позво'льте вам доложи'ть...
-- Ну да, ну да!.. Ах вы, христопрода'вцы!..
Он отки'нулся на поду'шку. В го'рле у него' захрипе'ло. Но в тако'м положе'нии он остава'лся недо'лго. Сно'ва приподня'л он го'лову и пода'лся вперёд, так что его' голова' почти' ткну'лась в лицо' Нето'ву.
-- Вот вы все таковы'! Пока' челове'к жив, на нога'х, ну'жен вам, глу'пость-то ва'шу отчища'ет, как коро'сту каку'ю,-- вы ему' вся'кое уваже'ние. А тут в пустяка'х -- отка'з, тру'сость пога'ная, моя' ха'та с кра'ю... Сла'вно!.. Чуде'сно!.. И не на'до!..
-- Константи'н Глебо'вич, вы изво'лите знать дя'дюшку! У них дело'в со'бственных по го'рло. И с судо'м они' опаса'ются вся'ких столкнове'ниев.
-- Дело'в... Столкнове'ниев!.. Вот они' у нас как выража'ются, господа' коммерса'нты...
Больно'й приподня'лся и вы'прямился. Пра'вую ру'ку он вы'тянул, а ле'вой откры'л ещё бо'льше воро'т руба'шки.
-- И в ва'с-то я два'дцать пять лет са'мых лу'чших всади'л, в вас? Срам вспо'мнить!.. Меня' с ва'ми на'чали сме'шивать... в одну' ку'чу вали'ть... Тако'й же кула'к, говоря'т, как и все они', вороти'ло, вы'жига, вы'кормок купе'ческий. А я магисте'рский дипло'м име'ю... Ты э'то забы'л?..
-- Поми'луйте, Константи'н Глебо'вич...
-- А я забы'л!.. За чечеви'чную похлёбку, как Иса'в, про'дал своё перворо'дство. Стал с ва'шим бра'том якша'ться!.. И благода'рности захоте'л...
Рот больно'го своди'ло. Он замета'лся на посте'ли. Нето'ву сде'лалось о'чень жу'тко. Сам он гото'в был сейча'с пойти' в душеприка'зчики, но за дя'дю отвеча'ть не мог.
-- Христа' ра'ди, Константи'н Глебо'вич,-- заговори'л он,-- не изво'льте так расстра'иваться-с. Я, с свое'й стороны', гото'в.
-- Не хочу'!...-- кри'кнул гне'вно Лещо'в.-- Не хочу'!.. Убира'йтесь!.. Найду' и други'х. Дво'рника позову', ку'чера, вон Андре'я своего'... не ху'же вас бу'дут... и в безгра'мотстве не усту'пят... Вот... умира'ть как пришло'сь...
-- Я за честь почту'-с,-- продолжа'л Нето'в,-- быть свиде'телем, ко'ли ва'ше на то жела'ние, Константи'н Глебо'вич.
-- Не на'до!.. Не нужда'юсь... Я вас наскво'зь ви'жу... Вы уж и тепе'рь поды'скиваете челове'ка на мою' вака'нцию. Чего' глаза'-то опуска'ешь, Евла'мпий Григо'рьевич?.. Ва'ше степе'нство! Вон и щеки' у тебя' пя'тнами пошли'...
-- Поми'луйте-с!..-- прошепта'л Нето'в. Ему' ужа'сно захоте'лось съёжиться.
-- Ха, ха! -- разрази'лся Лещо'в, и его' смех перешёл в но'вые раска'ты ка'шля.
Нето'в переполоши'лся, вскочи'л, схвати'л стака'н с питьём. Из полуотво'ренной две'ри показа'лось лицо' жены'.
-- Миксту'ра бе'лая,-- шёпотом подсказа'ла она' Нето'ву и скры'лась.
-- Прика'жете лека'рства? -- спроси'л тот больно'го.
Лещо'в ничего' не отве'тил. Он с уси'лием отка'шливался. Жи'лы нали'лись у него' на лбу и виска'х. Лицо' посине'ло. На'до бы'ло подде'рживать ему' го'лову. По'сле припа'дка он упа'л пласто'м на поду'шки и с мину'ту лежа'л, не раскрыва'я глаз. В спа'льне слы'шалось его' дыха'ние.
На цы'почках отошёл Нето'в к две'ри.
Вдруг больно'й схвати'лся за колоко'льчик и позвони'л. Дверь отвори'ла жена'.
-- Каче'ев здесь? -- чуть слы'шно спроси'л он.
-- Нет ещё!
-- Разбо'йник!.. Селадо'н прокля'тый!..
Он уже' не обраща'л никако'го внима'ния на го'стя.
-- Не уго'дно ли мой экипа'ж? -- предложи'л Не'тов, обраща'ясь к жене'.
-- Не хочу'! -- кри'кнул Лещо'в.-- Не на'до!.. Благоприя'тели удружи'ли! Оста'вьте меня'! Все, все!..
И он замаха'л руко'й.

XIV

Нето'в вы'шел за две'ри с Лещо'вой. Она' улыбну'лась ему', сложи'ла ру'ки, как на карти'нах скла'дывают, становя'сь пе'ред о'бразом, и подняла' глаза'.
-- Ра'ди Бо'га,-- заговори'ла она', уводя' его' в гости'ную,-- не раздража'йте его'. Прости'те. Он вне себя'.
-- Да, я понима'ю-с,-- заторопи'лся Не'тов,-- соверше'нно ве'рно изво'лите говори'ть. Вне себя'.
-- Пожа'луйста, прошу' вас... согласи'тесь...
Она' опусти'лась на дива'н и приложи'ла к глаза'м бати'стовый плато'к с разноцве'тной моногра'ммой.
-- Да я с по'лной гото'вностью. И дя'дюшка Алексе'й Тимофе'евич согла'сны в свиде'тели.
-- Каки'е свиде'тели?-- вдруг спроси'ла она' наи'вным то'ном и отняла' плато'к от покрасне'вших глаз.
-- По духо'вной...
Евла'мпий Григо'рьевич прикуси'л себе' язы'к. Он, быть мо'жет, провра'лся. Ведь э'тих веще'й не говоря'т жёнам. Кто её зна'ет? Живу'т они', ка'жется, не о'чень-то ла'дно.
-- По завеща'нию? -- то'мно переспроси'ла она' и склони'ла го'лову на плечо'.
-- Со'бственно... я полага'ю так,-- на'чал пу'таться Евла'мпий Григо'рьевич.
-- Ах, monsieur Нето'в... я далека' от всего' э'того... я ничего' не зна'ю... мой муж никогда' меня' не посвяща'л в де'ла... Никогда'... Он смо'трит на меня', как на ду'рочку... И вот тепе'рь пойми'те моё положе'ние... в таки'е мину'ты... я как в лесу'... Во'лю свою' он не передаёт мне на слова'х! О нет!.. Я недосто'йна... Я не ропщу'... вы понима'ете, Евла'мпий Григо'рьевич... кака'я бу'дет во'ля моёго му'жа -- я не зна'ю... Но вы'бор исполни'телей... так ва'жен... ва'ше уча'стие...
-- Да я всей душо'й... То'лько Константи'н Глебо'вич разгнева'лись... Они' не пожела'ют меня' без дя'дюшки; а Алексе'й Тимофе'евич раз что ска'жет, реше'ния своего' не изме'нит.
-- Кто же бу'дет? -- всхли'пнула Лещо'ва и опя'ть закры'ла глаза' платко'м.
Евла'мпий Григо'рьевич увида'л себя' в э'ту мину'ту на посте'ли, обло'женного поду'шками, больно'го, при сме'рти... Како'е-то он бу'дет составля'ть завеща'ние? А его' Ма'рья Оресто'вна что ста'нет выде'лывать? Она' и э'так, пожа'луй, не прослези'тся. Но на неё он не посме'ет так крича'ть, как Лещо'в. Все они' на оди'н лад. Вбежа'л лаке'й.
-- Пожа'луйте...-- позва'л он ба'рыню.-- Гне'ваются... Опя'ть Аполло'на Федо'ровича тре'буют.
-- Меня' зовёт?-- спроси'ла Лещо'ва с ви'дом же'ртвы.
-- Да-с! Приказа'ли вас звать. Звоно'к в пере'дней. Должно' быть, Аполло'н Федо'рович.
Лаке'й убежа'л.
-- Вы не побу'дете? -- спроси'ла Лещо'ва, встава'я, и протяну'ла Нето'ву бе'лую кру'глую ру'ку, всю в ко'льцах.
-- Да ведь тепе'рь что же-с, бума'ги ещё не гото'вы. Константи'н Глебо'вич разгне'вались... Пожа'луй, и в свиде'тели не пожела'ют... что же их беспоко'ить? Вы са'ми изво'лите ви'деть... А е'сли что ну'жно... да'йте знать.
-- Ах, Евла'мпий Григо'рьевич,-- она' оперла'сь об его' ру'ку и пони'кла голово'й,-- ра'зве я что зна'чу?
-- Ну вот, быть мо'жет, дове'рие име'ют к адвока'ту.
-- К Каче'еву?
-- Да-с.
-- Не ду'маю... Я в стороне'... И хочу'... что'бы пото'м никто' не име'л права'...
-- Одна'ко все-та'ки-с... Дове'ренный челове'к и зако'н зна'ет... Да и сам Константи'н Гле'быч рассу'дят, когда' поспоко'йнее бу'дут, кого' им лу'чше вы'брать... Я с свое'й стороны'...
А сам ду'мал: "Ещё впу'таешься с тобо'й. Почнёшь ты оття'гивать иму'щество, е'сли тебе' мала' пока'жется твоя' до'ля..."
Он торопли'во стал раскла'ниваться.
-- Пожа'луйста... не изво'льте меня' провожа'ть, ваш больно'й как бы опя'ть не разгне'вался...
Нето'в пя'тился к две'ри весь в испа'рине, не зна'я, как ему' поскоре'е уйти' из э'того до'ма, где ещё так неда'вно его', как говори'л Краснопёрый, "ната'скивали".
Лещо'ва проводи'ла его' до за'лы и на поро'ге ещё раз подняла' глаза' кве'рху.

XV

В спа'льне она' заста'ла адвока'та Каче'ева.
На кра'ю посте'ли сиде'л, нагну'в впра'во го'лову и ве'село гля'дя на больно'го, молодо'й блонди'н небольшо'го ро'ста. Его' бакенба'рды расчёсаны, то'чно две пухо'вки из-по'д пу'дры, на ро'зовых щека'х. Лосня'щиеся мя'гкие во'лосы лежа'ли на голове' послу'шно, на лбу городка'ми, а на виска'х разби'тые пробо'ром на две полови'ны. Усы', светле'е воло'с, конча'лись то'нкими ни'тями, по кото'рым прошёлся брильянти'н. Голубы'е глаза' смотре'ли на больно'го, как баловники' глядя'т на дете'й. Фрак со значко'м сиде'л на Каче'еве, то'чно бу'дто он е'хал на бал. По вы'резу жиле'та, в ви'де се'рдца, широ'кий га'лстук с пря'мо обре'занными конца'ми па'дал на грудь. В манже'тах желте'ли кру'глые ма'товые ша'рики с жемчу'жиной посреди'не. По всей ко'мнате пошёл за'пах пре'сных ду'хов и смеша'лся с уду'шливым во'здухом лека'рств.
Каче'ев держа'л больно'го за ру'ку, там, где пульс, до'кторским приёмом.
-- Вот и ви'жу,-- говори'л он нараспе'в женоподо'бным го'лосом; в э'ту мину'ту вошла' Лещо'ва,-- что кипяти'лись на кого'-то. За э'то штраф. А! Аделаи'да Петро'вна, bonjoir!-- Он вскочи'л и приложи'лся к руке'.
Лещо'ва погляде'ла на него' с таки'м же выраже'нием, как и на Не'това.
-- Ду'рно ведёт себя' Константи'н Глебо'вич...
Му'ченическое выраже'ние разлило'сь по всему' лицу'. Лещо'вой.
-- Пода'й бума'ги! -- прохрипе'л больно'й.
Она' не расслы'шала.
-- Бума'ги!-- закрича'л он.-- Кому' я говорю'? Ра'да! Заплела' ко'клисы! Прия'тный мужчи'на яви'лся. Как же тут хребто'м не виля'ть? И брасле'ты все на'до напя'лить.
Качеёв и Лещо'ва оберну'лись к больно'му ра'зом. Лицо' её продолжа'ло улыба'ться; адвока'т подошёл к крова'ти.
-- Опя'ть на'чали! -- пригрози'л он.-- Во'ля ва'ша, до'ктору пожа'луюсь. Как же э'то вы меня' приглаша'ете? Вам на'до быть в по'лном облада'нии свои'х духо'вных спосо'бностей, а не так себя' вести', Константи'н Глебо'вич... Вы эта'к до состоя'ния невменя'емости дойдёте!
Больно'й стих и да'же улыбну'лся.
-- Ах, ба'тюшка,-- на'чал он жа'ловаться,-- раздража'ет она' меня', мочи' нет.
Он ткнул указа'тельным па'льцем по направле'нию жены'.
Адвока'т присе'л опя'ть на край посте'ли.
-- Угово'р!-- сказа'л он.
-- Како'й?
-- О де'ле бу'дем толкова'ть -- не кипяти'ться, а то сейча'с уйду'.
-- Ла'дно!
-- И'ли я ваш пове'ренный, и'ли вы меня' для одно'й трёпки пригласи'ли?
-- Пригласи'л! -- повтори'л Лещо'в.-- На'рочных гоня'ть на'до!.. Семью' соба'ками не сы'щешь!.. У како'й ба'рыни под ю'бкой нашли'?
-- Константи'н Глебо'вич! -- останови'л адвока'т и кивну'л голово'й в сто'рону Лещо'вой.
Она' подала' шкату'лку кра'сного де'рева с ме'дной отде'лкой.
-- А на что же поста'вить-то? -- гру'бо спроси'л больно'й.-- Писа'ть-то где он бу'дет?.. И э'того сообрази'ть не мо'жет!.. Го'споди!.. Полуду'рья, полуду'рья!..
Лещо'ва ни на ка'плю не измени'лась в лице'. То'лько её глаза' встре'тились с глаза'ми адвока'та. Качеёву ста'ло нело'вко, хотя' он уже' привы'к к таки'м супруже'ским сце'нам и до боле'зни своего' довери'теля.
-- Я прикажу',-- осо'бенно кро'тко вы'говорила Лещо'ва.
-- А сама' не мо'жешь? Лаке'ев звать, что'бы вся'кий скот ви'дел, что я де'лаю, и сейча'с всем просви'рням протруби'л... Ба'рин, мол, с аблака'том запира'лся. Умна'!..
-- Да вот стол,-- нашёлся Каче'ев,-- мы сейча'с же приста'вим... Тут все есть, что ну'жно... Пожа'луйте.
Они' придви'нули ло'мберный стол к крова'ти. Портфе'ль Лещо'в приде'рживал на груди'.
-- Отли'чно так бу'дет! -- вскрича'л Каче'ев и отодви'нул табуре'тку.-- Ну, Константи'н Глебо'вич, ко'ли не ста'нете руга'ться, я с ва'ми три короля' в пике'т сыгра'ю по'сле.
-- Ой ли? -- обра'дованно спроси'л больно'й, и в пе'рвый раз глаза' его' улыбну'лись.
Жена' его', не дожида'ясь но'вого о'крика, вы'шла из спа'льни.

XVI

Портфе'ль лежа'л уже' на раскры'том столе'. Лещо'в снача'ла о'тпер его', держа' пе'ред собо'й. Клю'чик висе'л у него' на груди' в одно'й свя'зке с кресто'м, ла'данкой, фини'фтевым образко'м Митрофа'ния и золоты'м пло'ским медальо'ном. Он поверну'л его' дрожа'щей руко'й. Из портфе'ля вы'нул он тетра'дь в большо'й лист и ещё две бума'ги тако'го же форма'та.
-- Что же,-- дурачли'во на'чал Каче'ев,-- мы опя'ть ска'зку про бе'лого бычка' начнём?
-- Како'го бычка'?-- полусерди'то, полушутли'во переспроси'л Лещо'в.
-- А то как же? В деся'тый раз бу'дем перебира'ть пу'нкты духо'вной.
-- Да вы что кричи'те!-- переби'л его' больно'й.-- Две'рь-то хороше'нько притвори'те, дверь... За ка'ждой сква'жиной у'ши! И Христа' ра'ди поти'ше... Не мо'жете, что ли, те'нор-то ваш сдержа'ть?.. Подслу'шивает!.. Все ложь!.. Глаза'ми и так и эта'к... И же'ртву из себя'... а'гнец на закла'ние... Улы'бка-то одна' все у меня' внутри' повора'чивает! Ан и бу'дет с фи'гой.
И он зло'бно рассмея'лся. Рассмея'лся и адвока'т, но по-друго'му, ве'село и бесцеремо'нно.
-- Вы то'чно из после'дней пье'сы Остро'вского,-- сказа'л он, е'ле сде'рживая смех.
-- Како'й пье'сы?
-- Мне расска'зывали, он на днях чита'л в одно'м до'ме, как купец-и'зувер собра'лся то'же завеща'ние писа'ть и жену' обма'нывал, говори'л, что все ей оста'вит и племя'ннику миллио'н, а сам ни копе'йки им. Все за упоко'й свое'й ду'ши многогре'шной... Ха, ха!..
-- Чего' вы зубоска'лите?.. Ра'зве я так? Обма'нываю я?.. Бою'сь я сказа'ть? Хитрю'?.. Небо'сь, на ва'ших глаза'х: она' зна'ет,-- и он указа'л на дверь,-- что не'чего ей рассчи'тывать. Никаки'х чтоб расчётов. И улы'бками она' свои'ми меня' не подку'пит!.. Ко'ли что -- так я, как э'тот са'мый купе'ц... ни еди'ной полу'шки!..
-- Да полноте', Константи'н Глебо'вич, что вы юро'дствуете! Ведь завеща'ние я же писа'л.
-- Разорву', сейча'с разорву'!.. Таки'е мину'ты нахо'дят, что, ка'жется, свои'ми бы рука'ми...
-- Ха, ха!.. А купе'ц-то зуба'ми хо'чет... желе'зные, говори'т, у меня' зу'бы.
-- Не сме'йте так! -- гро'зно оборва'л больно'й Каче'ева.
Тот помолча'л, сде'лал поприя'тнее ми'ну и вы'говорил:
-- Ну'жно то'лько пожале'ть от ду'ши ва'шу супру'гу!
-- Скажи'те, пожа'луйста!
-- Да, пожале'ть... Её вы'держка изуми'тельна.
-- Вы'держка!.. Я зна'ю...
-- А'нгельское терпе'ние. А у меня' его' ме'ньше, Константи'н Глебо'вич... Дово'льно и того', чему' я быва'л свиде'тель, хоть бы сего'дняшним днем... Я не за э'тим е'зжу к вам... Е'сли вам не уго'дно...
Он на'чал поднима'ться с табуре'та.
Лещо'в пугли'во огляну'лся и привста'л с посте'ли.
-- Полно', по'лно... Не'чего тут кавале'ра-то из себя' стро'ить. Не ва'ша сухота'... Дава'йте о де'ле...
-- Да ведь все гото'во!
-- Прочти'те мне пара'граф... како'й бишь...
-- О чем?
-- Об учрежде'нии и'мени... Константи'на Глебо'вича Лещо'ва...
-- Пара'граф седьмо'й?
-- Да, да...
Адвока'т на'чал перели'стывать тетра'дь, опусти'в ни'зко го'лову в листы'. Лещо'в следи'л за ним трево'жным взгля'дом и дыша'л ко'ротко и преры'висто. Он ду'мал:
"Наказа'л же меня' Госпо'дь. Отня'л ра'зум и соображе'ние... Как же бы'ло поручи'ть составле'ние духо'вной тако'му шалопа'ю, краса'вчику, Нарци'ссу? Да ведь она', Антигона'-то облы'жная, на него' це'лый год бурка'лы свои' пя'лит. Ведь они' меня' ещё до сме'рти отра'вят, подсы'плют мо'рфию, обвору'ют, сожгу'т завеща'ние... Ра'зве ему', э'тому шенапану', дово'льно его' пра'ктики?.. Что он полу'чит? Де'сять, ну пятна'дцать ты'сяч... А тут со'тни... И посули'т ей зако'нный брак. Успе'ешь умере'ть с духо'вной -- он же оспа'ривать бу'дет, попола'м барыши' вы'тянет у неё пото'м, посту'пит к ней на содержа'ние... И пойду'т трудовы'е де'ньги не на хоро'шее, на родно'е де'ло, не на увекове'чение и'мени Лещо'ва, а на францу'зских де'вок, на ка'рты, на кружева' и тря'пки э'той ме'рзкой притво'рщицы и наби'той ду'ры!.."

XVII

Пара'граф был прочи'тан. В нем Константи'н Глебо'вич оставля'л кру'пную су'мму на учрежде'ние специа'льной шко'лы и завеща'л душеприка'зчикам вы'хлопотать э'той шко'ле пра'во называ'ться его' именём. Когда' Каче'ев разде'льно, но впо`лго'лоса прочи'тывал текст пара'графа, больно'й повторя'л про себя', шевеля' губа'ми. Он с осо'бенной любо'вью обде'лывал фра'зы; по не'скольку раз за'ново переде'лывал э'тот пункт. И тепе'рь два'-три сло'ва не понра'вились ему'.
-- Посто'йте,-- переби'л он.-- Тут на'до замени'ть.
-- Что? -- нетерпели'во спроси'л Каче'ев.
-- Да вот э'то: "е'жели, в слу'чае каки'х-либо недоразуме'ний..."
-- Обли'зывали доста'точно...
-- Кто -- я?
-- Вы, Лещо'в Константи'н Глебо'вич.
-- Кака'я у меня' сте'пень? Ведь э'то ме'жду ва'шей братье'й развели'сь малогра'мотные скоробре'хи; а я не могу'; чу'вство у меня' есть худо'жественное. Вы его' все утра'тили... Реме'сленники, найми'ты везде' развели'сь.
Каче'ев вы'пустил тетра'дь и сложи'л ру'ки на груди'.
-- Вы забы'ли угово'р, Константи'н Глебо'вич. Опя'ть руга'ться?
-- Пода'йте мне.
Лещо'в потяну'лся за тетра'дью. Адвока'т по'дал её.
-- Одно' сло'во!.. Все равно' на'до переписа'ть...-- отры'висто заговори'л Лещо'в.
Его' уже' начина'ло опя'ть души'ть.
-- Заче'м перепи'сывать... Ведь вы жда'ли свиде'телей?
-- А! Свиде'телей? -- разрази'лся Лещо'в.-- Был тут сейча'с Евла'шка Нето'в, тля, безгра'мотный идио'т Я его' оболва'нил, я его' из четвероно'гого двуно'гим сде'лал. А он... отлы'нивает... зачу'яли, что мертвечи'ной от меня' несёт... С дя'дей свои'м, ста'рой Лисо'й Патрике'вной, стакну'лся... Тот в душеприка'зчики нейдёт.. Я его' наме'тил... Почестне'е, потолкове'е други'х... Тепе'рь кого' же я возьму'?.. Кого'?
-- Поми'луйте,-- переби'л Каче'ев,-- у вас по`л-Москвы' знако'мых... Ну, ба'рина како'го-нибудь из ва'ших прия'телей, из византи'йцев... ха, ха, ха!
-- Отку'да у вас тако'е сло'во?
-- Ро'бята одобря'ли...-- продолжа'л смешли'во Каче'ев.
-- Вы'дохлись они' тепе'рь, болта'ют все на ста'рые ла'ды. Уж ко'ли брать, так купца'. Э'тот хоть у'мничать не ста'нет и счет зна'ет... А кого' взять?.. Мо'жет ли он поня'ть мою' ду'шу? Раску'сит ли он -- ла'вочник и вы'жига,-- что диктова'ло, како'е чу'вство... вот хоть бы э'тот са'мый седьмо'й пункт?.. Вы не зна'ете э'того наро'да?.. Ведь э'то бездо'нная про'рва всякого' скудоу'мия и по'шлости!..
Припа'док ка'шля был гора'здо слабе'е. Лещо'в положи'л го'лову на ладо'нь пра'вой руки' и смотре'л че'рез белоку'рую го'лову Каче'ева. Го'лос его' стал ровне'е, заслы'шались тро'нутые, уны'лые зву'ки...
-- Молодо'й челове'к, вот вы то'же на'чали с э'тим наро'дом вожжа'ться... Не продава'йтесь! Бо'га для -- не продава'йтесь... Хотя' бы и так, как я... Я не плу'товал!.. Свезу'т меня' за'втра на пого'ст, бу'дут вам говори'ть: Лещо'в наворова'л себе' состоя'ние, Лещо'в был уго'дник пе'рвых плу'тов, фальши'вых моне'тчиков... не ве'рьте... Ничего' я не укра'л, ничего'! Но я пошёл на сде'лку... Да. Хоть и ты'кал их в нос, пока'зывал им ежесеку'ндно своё превосхо'дство, а все-та'ки и'ми пита'лся... И опошле'л, ка'юсь Го'споду моему' и Спаси'телю! Опусти'лся... Все ду'мал так: вот бу'ду в стах ты'сячах, а пото'м в двухста'х, тре'хстах, и тогда' все по'боку и заживу' с други'ми людьми', спаса'ться ста'ну... Мы'слить опя'ть начну'... Чу'вствования свои' очи'щу... Ан тут боле'знь подползла'. И никаки'е до'ктора меня' не поды'мут на но'ги -- ви'жу я э'то. Не ху'же их ста'влю себе' диа'гнозу... Вот она', траге'дия-то. Слу'шай меня', фра'нт-адвокат, слу'шай... ко'ли в тебе' душа', а не пар, гляди' на меня', и гляди' в о'ба и страши'сь распла'ты с сами'м собо'ю.
От утомле'ния он смолк и закры'л глаза'. Лицо' ещё бо'льше осу'нулось. Вокру'г глаз темне'ли бу'рые впа'дины.
Каче'ев бы'стро погляде'л на него', положи'л тетра'дь в портфе'ль и перегну'лся че'рез стол.
-- Константи'н Глебо'вич,-- ти'хо вы'говорил он,-- пра'во, дово'льно... выправля'ть духо'вную... Когда' свиде'тели бу'дут гото'вы, пошли'те за мной... Да и без меня' подпи'шут, вы фо'рму зна'ете, а душеприка'зчиков найдём и проста'вим други'х...
-- Кого'?-- чуть слы'шно спроси'л Лещо'в.
-- Да того' же Не'това... А второ'го... ну хоть меня'! Я зако'н зна'ю. Тепе'рь лу'чше в ка'рточки поигра'ть... Я схожу' за ка'ртами.
Каче'ев вы'шел.

XVIII

В гости'ной, где адвока'т нашёл Лещо'ву с вяза'ньем в рука'х, вы'шел разгово'р впо`лго'лоса.
-- Раздража'лся? -- спроси'ла она' кро'тко.
-- Беда'! Це'лое наставле'ние мне прочёл. То'чно Бори'с Годуно'в после'дний моноло'г... Пожа'луйте нам ка'рты... Ма'ленький пике'тец сооруди'м... Я ещё поспе'ю в суд... Ах, ба'рыня вы ми'лая!
Он поцелова'л её ру'ку, а она' его' в заты'лок, вста'ла и пошла' к две'ри.
-- Ка'рты там... в спа'льне... А как же с душеприка'зчиками?
-- Я себя' предлага'ю.
-- До'брый друг,-- протяну'ла она' и подняла' вверх глаза'.
Глаза' адвока'та смотре'ли вбок. В них мелькну'ла мысль: "Кто тебя' зна'ет, ка'к-то ты себя' поведёшь по'сле вскры'тия завеща'ния".
Но они' бо'льше ме'жду собо'ю не шепта'лись. Лещо'ва вошла' пе'рвая в спа'льню.
-- Три короля'! -- гро'мко произнёс Каче'ев, входя' вслед за не'ю,-- не бо'льше, Константи'н Глебо'вич, вы слы'шите?..
-- Как тебе' уго'дно,-- спроси'ла Лещо'ва,-- на столе' и'ли положи'ть доску' на посте'ль?
-- На посте'ль!.. Зна'ешь ведь.
Она' доста'ла небольшу'ю доску' и'з-за туале'та, помести'ла её на край посте'ли, придви'нула табуре'т, положи'ла на доску' две коло'ды и гри'фельную доску', взби'ла поду'шки и помогла' му'жу приподня'ться.
Начала'сь па'ртия. Лещо'ва присе'ла у ни'жней спи'нки крова'ти и гляде'ла в ка'рты Каче'ева. Больно'й снача'ла вы'играл. Ему' пришло' в пе'рвую же игру' четы'рнадцать дам и пять и пятна'дцать в тре'фах. Он с наслажде'нием обира'л взя'тки и клал их, зво'нко прищёлкивая па'льцами. И сле'дующие три'-четыре и'гры ка'рта шла к нему'. Но вот Каче'ев взял девяно'сто. Поддава'ться, е'сли бы он и хоте'л, нельзя' бы'ло. Лещо'в пришёл бы в я'рость. В прику'пке очути'лось у Каче'ева три ту'за.
-- Ты что нам обо'им в ка'рты гляди'шь? -- спроси'л Лещо'в жену'.
-- Я не ви'жу твои'х карт, мой друг.
-- Как не ви'дишь? Сядь вот тут.
Он указа'л на изголо'вье.
-- Возьми' стул и сиди'... Ковыря'й что'-нибудь, вяжи', не мозо'ль так глаза'.
Жена' испо'лнила его' жела'ние и се'ла на сту'ле у изголо'вья.
-- Бережёного Бог бережёт,-- повтори'л Каче'ев, сдава'я.-- Вы, Константи'н Глебо'вич, о'ченно уж горячи'тесь!.. Снесли' не так.
-- У вас, поди', учи'ться на'до?
-- А хоть бы и у нас!..
По'сле поря'дочной игры' Лещо'ву -- что ни сда'ча -- семёрки и осьме'рки. Каче'ев вы'играл короля'. В счёте больно'й раскрича'лся, на'чал сам счита'ть,-- они' игра'ли по одно'й восьмо'й,-- сби'лся и стра'шно раска'шлялся.
-- Не дово'льно ли? -- заме'тила Лещо'ва.
-- Не твоё де'ло! -- оборва'л он её.
Она' хоте'ла уйти'.
-- Сиди' тут! Сиди'!
Как суеве'рный игро'к, он име'л свои' приме'ты. По'сле тре'тьей сда'чи ка'рты опя'ть потяну'ли к проти'внику.
-- Что ты тут торчи'шь?.. Ступа'й!.. Сядь на друго'е ме'сто!..
Лещо'в на'чал руко'й толка'ть жену'. Она' отошла' к окну' и взяла' рабо'ту.
Тре'тьего короля' не доигра'ли. По'сле но'вого взры'ва игре'цкого раздраже'ния с Лещо'вым сде'лался тако'й припа'док оды'шки, что и адвока'т растеря'лся. Поскака'ли за до'ктором, больно'го посади'ли в кре'сло, в посте'ли он не мог остава'ться. С помертве'лой голово'й и закати'вшимися глаза'ми, стона'л он и кача'лся взад и вперёд ту'ловищем. Его' держа'ли жена' и лаке'й.
"Не подпи'шет духо'вной,-- ду'мал Качеёв, надева'я перча'тки в пере'дней,-- подкузьми'ла его' водяна'я... Что ж! Аделаи'да Петро'вна да'ма в со'ку. То'лько глу'пенька! А то, кто её зна'ет, ока'жется, пожа'луй, тако'й стерво'зой. Ко'ли у него' прямы'х насле'дников не объя'вится, а завеща'ния нет, в семиста'х ты'сячах бу'дет, да'же бо'льше".
Он сам затвори'л дверь в пере'дней. Лаке'й был за'нят с ба'рином. "Напу'тствие" Лещо'ва пришло' ему' на па'мять.
"Нашёл вре'мя ка'яться",-- рассмея'лся он про себя' и, вы'йдя на крыльцо', зы'чно кри'кнул кучеру-лихачу':
-- Перфи'л! Дава'й!

XIX

Ма'рья Оресто'вна Не'това позвони'ла. В её будуа'ре бы'ли звонки' электри'ческие, а не возду'шные; она' находи'ла их "болеё благоро'дными". Она' то'лько что взяла' ва'нну и отдыха'ла на дли'нном атла'сном стёганом сту'ле, с нога'ми. Вся ко'мната обтя'нута голубы'м а'тласом в бе'лых лепны'х ра'мках. Тако'й же и плафо'н. То'чно бонбонье'рка, вы'вернутая нутро'м. Туале'т, большо'е трюмо', шкап, шифонье'ра -- бе'лые, под лак, с позоло'той; кружевны'е гарди'ны, гарниту'ры и бу'фы де'лают ко'мнату не'жной и ды'мчатой. Но пого'да впуска'ла в э'то у'тро дво'йственный, грязнова'тый свет.
На Нето'вой капо'т из пёстрой ше'лковой мате'рии -- ме'лкими туре'цкими цвето'чками, на голове' лёгкая нако'лка, но'ги,-- она' вы'тянула их так, что видны' и ше'лковые чулки' с шитьём,-- в золоты'х ту'флях. Ма'рья Оресто'вна блонди'нка, но не о'чень я'ркая; во'лосы у ней светло-кашта'новые. Всего' краси'вее в её голове': лоб, фо'рма че'репа, пробо'р во'лос и то, как она' но'сит ко'су. Ей за три'дцать. На вид она' моло'же. Но на перено'сице то и де'ло ложа'тся ре'зкие прямы'е морщи'ны. Нос у ней большо'й, сухо'й, с горби'ной, у'зкими и дли'нными ноздря'ми; гу'бы зато' я'ркие, но не чи'стые, со скла'дками, и непра'вильные, ре'дкие, хотя' и бе'лые зу'бы. Она' смо'трит ча'сто в одну' то'чку свои'ми кари'ми у'зкими и немно'го подслепова'тыми глаза'ми. Её не роско'шная грудь сохрани'ла прия'тные очерта'ния, пле'чи кру'глые, невысо'кие, не'сколько отки'нуты наза'д. Она' ча'сто пожима'ет и'ми на осо'бый лад и при э'том повора'чивает вбок го'лову. Е'сли бы она' вста'ла, то оказа'лась бы ро'стом вы'ше сре'днего. Ру'ки её -- с дли'нными, почти' высохши'ми па'льцами, так что ко'льцы на них болта'ются. Сквозь духи' и пу'дру идёт от неё како'й-то лека'рственный за'пах.
Она' допила' ча'шку кака'о. Она' э'то де'лала по предписа'нию до'ктора и всегда' с грима'сой.
Вошла' её пе'рвая камери'стка из реве'льских не'мок, Бе'рта, кре'пкая низкоро'слая де'вушка, в се'ром степенно'м пла'тье и вся в весну'шках.
-- Позови'те мне эконо'мку, а по'сле -- дворе'цкого.
Дом управля'лся Ма'рьей Оресто'вной. Лю'ди у ней ходи'ли в струне'. У Евла'мпия Григо'рьевича и не найдётся да'же таки'х зву'ков, как у его' супру'ги, для отда'чи приказа'ний. Она' говори'т иногда' в нос, чуть заме'тно,-- уже' совсе'м с ба'рской нервно'стью и вибра'цией.
Эконо'мка -- дворя'нка, же'нщина лет за пятьдеся'т, в чёрной тю'левой нако'лке и ше'лковом капо'те с пелери'нкой пюсово'го цве'та, ещё не седа'я, с ва'жным выраже'нием -- останови'лась в дверя'х. При себе' Не'това никогда' не посади'ла бы её, хотя' эконо'мка была' зва'нием капита'нша и учи'лась в "патриоти'ческом", как дочь офице'ра, уби'того в кампа'нию, а па'пенька Ма'рьи Оресто'вны у'мер то'лько "пото'мственным почётным граждани'ном".
-- Пожа'луйста, Глафи'ра Луки'нишна,-- закарта'вила Ма'рья Оресто'вна и намо'рщила лоб,-- бо'льше мне э'того кака'о не де'лать... Я прекраща'ю с за'втрашнего дня...
-- Что же бу'дете ку'шать? -- спроси'ла эконо'мка ни'зким грудны'м го'лосом.
-- Пока' чай... И вот ещё, я вас должна' предупреди'ть, Глафи'ра Луки'нишна, что мне ли'чно... вы, быть мо'жет, и не пона'добитесь бо'льше.
-- Как же-с?
-- Е'сли я уе'ду за грани'цу... у Евла'мпия Григо'рьевича приёму не бу'дет тако'го.
-- Но всё-таки...-- возрази'ла эконо'мка.
-- Доложи'те ему'... Пожела'ет он...
-- Вам стои'т сказа'ть.
Глаза' эконо'мки доба'вили остально'е. Ма'рья Оресто'вна нахму'рилась.
-- Проси'ть я не ста'ну... Вы, во вся'ком слу'чае, получи'те от меня' содержа'ние... за... три ме'сяца... И прошу' сдать тогда' все, что у вас на рука'х, дворе'цкому.
Эконо'мка что'-то хоте'ла возрази'ть, но Ма'рья Оресто'вна сде'лала знак ле'вой руко'й и приба'вила:
-- По'сле.

XX

По ухо'де эконо'мки Ма'рья Оресто'вна переложи'ла ле'вую но'гу на пра'вую, попра'вила кру'жево на груди' и погляде'ла в окно'.
Глаза' у неё горе'ли. Она' всю почти' ночь не спала'. С ней э'то ча'сто быва'ет. Како'й-то неду'г подкра'дывался к ней, хотя' она' ни на что не жа'луется. До'ктор к ней е'здит, иногда' и пропи'сывает ей: вот кака'о посове'товал пить по утра'м. Но она' ниче'м не больна'. Не'рвы? Да. Но отчего'?
Она' не сомкну'ла глаз до рассве'та --ду'мы не позволя'ли. Не легко' убежда'ться оконча'тельно, что она' не мо'жет продолжа'ть так жить,-- под одно'й кры'шей с свои'м Евла'мпием Григо'рьевичем... Ещё неда'вно могла', а тепе'рь не мо'жет. Свы'ше её сил! Тяну'ла она' его', тяну'ла в го'ру, и вдруг --то'шно!
Она' ещё раз позвони'ла и приказа'ла позва'ть себе' дворе'цкого.
У ней был настоя'щий maître d'hôtel, обрусе'лый эльза'сец, Огю'ст, по'лный блонди'н, в кудря'х на кру'глой голове' и с лёгким неме'цким акце'нтом. Он служи'л когда'-то контр-ме'тром в рестора'не Боре'ля.
С ним она' говори'ла по-францу'зски.
Он получи'л то же предуведомле'ние, что и эконо'мка, смути'лся э'тим бо'льше, но уте'шился, когда' услыха'л, что monsieur Niétoff, вероя'тно, оста'вит его' у себя', да'же е'сли ба'рыня и уе'дет за грани'цу.
За грани'цу!.. мно'го раз она' быва'ла там -- снача'ла с удово'льствием, а пото'м равноду'шно, часте'нько со ску'кой. Тепе'рь "заграни'ца" мани'т её... Она' уже' ви'дит себя' в Позили'ппе и'ли в Ни'цце на зи'му, а на ле'то в Ишле', в Дье'ппе, на о'строве Уа'йте, о'сенью во Флоре'нции. Тогда' то'лько она' и бу'дет жить, как она' всегда' мечта'ла. Одна', с dame de compagnie {с компаньо'нкой (фр.).} из у'мных пожилы'х парижа'нок. Ра'зве тру'дно име'ть сало'н? Она' и тепе'рь мо'жет называ'ться "madame de Niétoff", a к тому' вре'мени её "благове'рному" даду'т генера'льский чин. И он не бу'дет пришпи'лен к ней, как быва'ло. Никогда'! До конца' дней её!
Ма'рья Оресто'вна вста'ла. В нога'х она' почу'вствовала большу'ю сла'бость, то'чно их кто искале'чил. И так губи'ть своё здоро'вье? И'з-за кого'?
Она' перешла' в свой кабине'т, ко'мнату стро'гого сти'ля, с темно-фиоле'товым што'фом в чёрных ра'мах, с бро'нзой Louis XVI {Людо'вика XVI (фр.).}. Шкап с кни'гами и пи'сьменный стол -- та'кже чёрного де'рева. Карти'н она' не люби'ла, и сте'ны стоя'ли го'лыми. То'лько на одно'й висе'ло богате'йшее венециа'нское резно'е зе'ркало. В э'той ко'мнате сиде'ли у Ма'рьи Оресто'вны её бли'зкие знако'мые -- мужчи'ны; по'сле обе'да сюда' подава'лись ликёры и ко'фе с сига'рами. Евла'мпия Григо'рьевича ре'дко приглаша'ли сюда'.
В просве'те тяжёлой двойно'й портье'ры открыва'лся вид на два сало'на и танцева'льную за'лу. Разноцве'тные сплошны'е ковры' пестре'ли, уходя' вдаль, до поро'га за'лы, где налощённый парке'т желте'л не'жными колера'ми шту'чного пола'. Все э'ти хоро'мы, ещё так неда'вно те'шившие Ма'рью Оресто'вну свои'м стро'гим, почти' ца'рственным бле'ском, раздража'ли её в э'то у'тро, напомина'ли то'лько, что она' не в своём до'ме, что э'ти ковры', гобеле'ны, што'фы, бро'нзы украша'ют дом комме'рции сове'тника Не'това. Не мо'жет же она' сказа'ть ему':
-- Пошёл вон!..
Как он ни дрессиро'ван, но у него' доста'нет ду'ху сказа'ть:
-- Нет, не жела'ю-с.
Ну и дово'льно... Но у ней нет ничего' своего'!.. Ничего'! И'ли так, пустяки', эконо'мия от туале'та, от расхо'дов... Как же могла' она' в де'сять лет, постоя'нно рабо'тая умо'м и во'лей, очути'ться в та'ком положе'нии?
Ны'нешняя ночь припо'мнила ей -- как...
Не'това присе'ла к пи'сьменному столу', раскры'ла сере'бряный но'вый бюва'р, взяла' лист продолгова'той цветно'й бума'ги с моногра'ммой во всю высоту' ли'стка, написа'ла запи'ску, позвони'ла два ра'за и отдала' воше'дшему официа'нту, сказа'в ему':
-- Посла'ть сейча'с выездно'го. Принима'ть с трех. Е'сли господи'н Па'лтусов бу'дет ра'ньше -- приня'ть.

XXI

"Обе'д-то ведь не зака'зан",-- поду'мала Ма'рья Оресто'вна и позвони'ла. Она' не ждала' сего'дня зва'ных госте'й. Па'лтусов, вероя'тно, оста'нется. Ещё, быть мо'жет, дво'е-трое. Но кто'-нибудь да до'лжен сиде'ть. Не мо'жет она', да ещё сего'дня, остава'ться с гла'зу на глаз с Евла'мпием Григо'рьевичем.
Зака'зывание обе'да де'лалось у ней че'рез эконо'мку. Почти' всегда' Ма'рья Оресто'вна вхо'дит в подро'бности. Но на э'тот раз она' сказа'ла появи'вшейся в дверя'х Глафи'ре Луки'нишне:
-- Обе'д на пять персо'н... Заку'ску, как всегда'...
На пи'сьменном столе' лежа'ли газе'ты, моско'вские и петербу'ргские, кни'жка журна'ла под бандеро'лью, то'лстый продолгова'тый паке'т с иностра'нными ма'рками и большо'го форма'та письмо' на си'ней бума'ге, то'же заграни'чное.
Газе'ты и журна'л Ма'рья Оресто'вна отложи'ла. В паке'те оказа'лись обра'зчики мате'рий от Во'рта. Она' небре'жно пересмотре'ла их. Осе'нние и зи'мние мате'рии. Тепе'рь ей не ну'жно. Сама' пое'дет и зака'жет. В э'ту мину'ту ей и одева'ться-то не хо'чется. Мно'го де'нег ушло' на туале'ты. Ка'ждый год сла'ли ей из Пари'жа, сама' е'здила покупа'ть и зака'зывать. А мно'го ли э'то те'шило её? Для кого' э'то де'лалось?..
В си'нем конве'рте с францу'зскими ма'рками оказа'лась факту'ра башма'чника -- её поставщика'. В Москве' она' никогда' не зака'зывала себе' о'буви. Ма'рья Оресто'вна погляде'ла на ито'г -- две'сти се'мьдесят оди'н франк -- и отложи'ла счет.
На'до же ей посмотре'ть, ско'лько накопи'лось у ней добра' в гардеро'бной. Неуже'ли все везти' с собо'ю?
Че'рез пять мину'т она' входи'ла вслед за Бе'ртой в обши'рную и высо'кую ко'мнату, обста'вленную я'сеневыми шка'пами, ме'жду кото'рыми помеща'лись полки', вы'крашенные бе'лой ма'сляной кра'ской, покры'тые карто'нками вся'ких разме'ров и форм, си'ними, бе'лыми, кра'сными. В гардеро'бной стоя'л чи'стый, све'жий во'здух и па'хло слегка' му'скусом. У о'кон, спра'ва от вхо'да, на осо'бых подста'вках разве'шаны бы'ли пеньюа'ры и ю'бки и име'лось приспособле'ние для глаже'ния ме'лких веще'й. Все дыша'ло больши'м поря'дком.
-- Отопри'те,-- приказа'ла Бе'рте Ма'рья Оресто'вна, ука'зывая ей на пе'рвый шкап по ле'вую ру'ку.
В э'том шка'пу висе'ли зи'мние пла'тья, уку'танные в простыни', тяжёлые, расши'тые шелка'ми, серебро'м, золото'м, с круже'вными отде'лками. Не'которые не надева'лись уже' бо'лее го'да. Полови'ну э'того на'до бу'дет оста'вить. В сле'дующем шка'пе помеща'лись манти'льи, наки'дки, ра'зные confections de fantaisie {В да'нном слу'чае: изы'сканные предме'ты да'мского туале'та (фр.).}. Мно'гое уже' вы'шло из мо'ды. Но у Ма'рьи Оресто'вны нет привы'чки дари'ть. А продава'ть то'же не мо'жет. Из э'того шка'па она' вы'берет две-три' ве'щи. Осе'нние просты'е туале'ты она' возьмёт на доро'гу и для нена'стных дней в Ни'цце и'ли где проживёт зи'му; у Во'рта зака'жет четы'ре пла'тья -- не бо'льше.
"Зака'жет!.. Бу'дет ли ей по сре'дствам? Ны'нче ка'ждое просто'е пла'тье стои'т у него' ты'сячу фра'нков и бо'льше".
Так обревизо'ван был весь гардеро'б. Одно' пла'тье и ко'фточку она' подари'ла камери'стке. Бе'рта гу'сто покрасне'ла и сде'лала кни'ксен, подогну'в пра'вую но'гу под ле'вую.
Осмо'тр гардеро'бной утоми'л Ма'рью Оресто'вну. Она' верну'лась в кабине'т и взяла'сь за газе'ты. Пре'жде всего' за одну' ме'лкую моско'вскую, где за два дня "отде'лывали" её му'жа и его' дя'дю. И сегодня', вероя'тно, что'-нибудь но'вое. С той стате'йки и на'чался в ней перело'м. Её уязви'ло не оскорбле'ние му'жу, а то, что она' -- жена' его'. В тот день она' начита'ла ему' как сле'дует, дала' прика'з, как поступи'ть, к кому' е'хать, что говори'ть. Её э'то раздражи'ло, вы'звало желчь, помогло' обду'мать це'лый план де'йствий. А вчера' вся э'та по'шлость припо'мнилась ей и, как последня'я ка'пля, заста'вила разли'ться ча'шу её душе'вного неду'га.
Сто'ило почти' де'сять лет рабо'тать над таки'м челове'ком, как её супру'г! Добьётся она' того', что ему' бу'дут писа'ть на паке'тах: "Его' превосходи'тельству"... А пото'м? Она'-то сама', её-то ли'чная жизнь при чем тут? Терпе'ть, что'бы тебя' в грошо'вой газе'те вся'кий пасквиля'нт, получа'ющий по три копе'йки со строки', срами'л и'з-за ничто'жества твоего' Евла'мпия Григо'рьевича, что'бы над твои'м "уче'ничком" издева'лись, как над идио'том, и тебя' пока'зывали в "натура'льном ви'де" -- так и стоя'ло в фельето'не,-- со все'ми твои'ми та'йными жела'ниями, за'мыслами, вну'тренней рабо'той, забо'тами о свое'й "интеллиге'нции", уме', свя'зях, артисти'ческих, учёных и литерату'рных знако'мствах?
"Дворяня'щаяся меща'нка" -- вот твоя' кли'чка!..

XXII

Моско'вская газе'тка не'рвно встря'хивалась в рука'х Ма'рьи Оресто'вны. Она' чита'ла с лорне'том, но pince-nez не носи'ла. Вот фельето'н -- "обзо'р журна'лов". В отде'ле городски'х весте'й и заме'"ток она' пробежа'ла одну', две, три кра'сных строки'. Что э'то тако'е?.. Опя'ть она'!.. И уже' без супру'га, а в еди'нственном числе', кака'я га'дость!.. Неле'пая, по'шлая вы'думка!.. Но её все узна'ют... Да'же вот что!.. Гря'зный намёк... Э'того ещё недостава'ло!..
Лицо' Нетово'й ра'зом побледне'ло. Во рту у ней тотча'с же яви'лся го'рький вкус. Она' бро'сила газе'ту на стол и начала' ходи'ть по кабине'ту.
Как ни бодри'сь, как ни ставь себя' на пьедеста'л, но ведь нельзя' же выноси'ть таки'х ме'рзостей! А ра'зве за неё он спосо'бен отплати'ть? Да он пе'рвый стру'сит. Дела' не начнёт с реда'кцией. А е'сли бы на'чал, так ещё ху'же осрами'тся!.. Стреля'ться, что ли, ста'нет? Ха, ха! Евла'мпий-то Григо'рьевич? Да она' ничего' та'кого и не хо'чет: ни исто'рии, ни суда', ни дуэ'ли. Вон отсю'да, что'бы ничего' не напомина'ло ей об э'том "сиде'льце" с ме'лкой душо'нкой, ни'щенской, тщесла'вной, бесси'льной да'же на зло!
Вы'думать гря'зную спле'тню на неё, как на жену' и же'нщину! На неё! Сто'ило де'сять лет быть ве'рною Евла'мпию Григо'рьевичу! Да, ве'рной, когда' она' могла' по'льзоваться всем... и здесь, и в Петербу'рге, и за грани'цей. Ей вот три'дцать второ'й год пошёл. Ско'лько блестя'щих мужчи'н склоня'ли её на любо'вь. Она' всегда' уме'ла нра'виться, да и тепе'рь умеёт. Кто умнеё её здесь, в Москве'? Зна'ет она' э'тих всех дам ста'рого дворя'нского о'бщества. Где же им до неё? Чему' они' учи'лись, что пони'мают?..
И тут ей предста'вились фигу'ра и лицо' му'жа -- с при'торной улы'бочкой, глухо-хму'рыми бровя'ми и боро'дкой молодца' из Ножо'вой ли'нии, с его' "изво'лите ви'деть" и "сде'лайте ва'ше одолже'ние", с его' влюблённым лаке'йством. Он влюблён! Он пита'ет затаённую страсть!.. Он сме'ет!.. Проявля'ть э'ту страсть она' ему' никогда' не позволя'ла. Но ведь он всё-таки муж... И бы'ло вре'мя в пе'рвые го'ды, когда' они' ещё не жи'ли в ра'зных конца'х до'ма!..
Желчь ещё не уходи'лась. В голове' це'лый мураве'йник зло'бных мы'слей так и кише'л.
В дверя'х показа'лся официа'нт с небольши'м сере'бряным подно'сом. Он наме'ренно ка'шлянул.
-- Что? -- почти' с испу'гом кри'кнула Ма'рья Оресто'вна и тотча'с же опра'вилась.
-- Депеша'-с. Прика'жете расписа'ться?
-- Я говори'ла, что'бы швейца'р распи'сывался... да'же когда' я и Евла'мпий Григо'рьевич до'ма.
Лаке'й нырну'л в портье'ру, вы'нув из паке'та листо'к квита'нции.
"От Па'лтусова",-- поду'мала Ма'рья Оресто'вна и подошла' чита'ть депе'шу к окну'.
Но депе'ша была' не городска'я, а из Петербу'рга...
Вот э'то но'вость! Она' рассчи'тывала на бра'та, слу'жащего за грани'цей, ду'мала вы'звать его' в Пари'ж,-- а он в Петербу'рге, экспро'мтом по дела'м слу'жбы, и бу'дет че'рез три дня в Москву'.
Всё неуда'чи!.. А мо'жет, и лу'чше. Свой челове'к. Тепе'рь э'то придётся кста'ти. Ле'гче бу'дет. Он мог бы сослужи'ть ей хоро'шую слу'жбу, но не о'чень-то она' наде'ется на его' у'мственные спосо'бности... Брат Ко'ля. Он её же вы'ученик. Зато' он распу'стит хвост, как павли'н... мо'жет оказа'ться поле'зным свои'м францу'зским языко'м, то'ном, подавля'ющим высокоприли'чием и сла'дкой делика'тностью. Э'то так...
Уже' тре'тий час, а она' ещё не в туале'те... В капо'те нельзя' принима'ть, хоть сего'дня у ней вокру'г та'лии о'пухоль; тру'дно бу'дет затяну'ть корсе'т. На'до наде'ть просту'ю ceinture {по'яс (фр.).} и пла'тье поле'гче.
Она' верну'лась в будуа'р и хоте'ла позвони'ть. Но рука' её, протя'нутая к пу'говке электри'ческого звонка', опусти'лась. Лицо' все перекоси'ло, прямы'е морщи'ны на перено'сице так и вреза'лись ме'жду бровя'ми, глаза' гне'вно и презри'тельно пусти'ли два луча'.
И'з-за портье'ры выгля'дывала наклонённая голова' Евла'мпия Григо'рьевича и озира'лась.
-- Мо'жно войти'?
Что за во'льность! Никогда' он не смел входи'ть до обе'да в её будуа'р. Ну да все равно'. Лу'чше тепе'рь, чем тяну'ть.
-- Войди'те,-- сказа'ла она' ему' сквозь зу'бы и ста'ла спино'й пе'ред трюмо'.
Евла'мпий Григо'рьевич вошёл на цы'почках, во фра'ке, как е'здил, и с портфе'лем под мы'шкой.

XXIII

-- Мо'жно?-- повтори'л он, не переступа'я поро'га. Ма'рья Оресто'вна ничего' не отвеча'ла.
Муж её вы'тянул ещё длиннеё ше'ю и вошёл совсе'м в будуа'р. Портфе'ль и шля'пу положи'л он на кре'сло, о'коло две'ри, и прибли'зился к Ма'рье Оресто'вне.
-- Зае'хал на мину'тку...-- на'чал он, перемина'ясь с но'ги на но'гу.
-- О'чень ра'да,-- отве'тила Ма'рья Оресто'вна и тут то'лько поверну'лась к нему' лицо'м.
Евла'мпий Григо'рьевич бы'стро вски'нул на неё глаза'ми и по'нял, что гото'вится не'что чрезвыча'йное.
-- Вы чита'ли сего'дняшние газе'ты?
Вопро'с свой Ма'рья Оресто'вна вы'говорила бо'лее в нос, чем обыкнове'нно.
-- Нет ещё...
-- Возьми'те на столе'... полюбу'йтесь...
Она' назвала' газе'ту.
-- Э'то успе'ется,-- откли'кнулся он, чу'я беду'.
-- Прочти'те, вам говоря'т. Пода'йте мне сюда'.
Когда' Ма'рья Оресто'вна обрыва'ла слова' и отчека'нивала ка'ждый слог, муж её знал, что лу'чше с са'мого начала' разгово'ра со всем согласи'ться.
Газе'ту он взял на столе' в кабине'те и по'дал ей. Она' нашла' стате'йку и показа'ла ему'.
-- Изво'льте проче'сть...
-- Что же... опя'ть бра'тца Капито'на Феофила'ктовича де'ло?
-- Чита'йте!
Евла'мпий Григо'рьевич на'чал чита'ть. Он разбира'л ме'лкую печа'ть не о'чень бо'йко. Ему' про себя' на'добно всегда' проче'сть два ра'за, а пи'саное и три ра'за.
-- Ну! -- не'рвно окли'кнула его' Ма'рья Оресто'вна.
Она' прилегла' на дли'нный стул, где пила' кака'о.
Волне'ние сра'зу охвати'ло Не'това. На лбу показа'лись ка'пли по'та. Лицо' пошло' пя'тнами, как у'тром у Краснопёрого.
-- Кана'льи!
-- Прошу' вас не брани'ться! -- удержа'ла она' его'.
-- Да как же-с, поми'луйте,-- на'чал он, задыха'ясь и разводя' той руко'й, где у него' ско'мкана была' газе'та.-- За э'то...
-- Что за э'то? К мирово'му потя'нете, да?
-- Нет-с, не к мирово'му... В смири'тельный дом!..
В пе'рвый раз ви'дела она' у него' таку'ю вспы'шку возмуще'ния.
-- Ся'дьте, слу'шайте, Евла'мпий Григо'рьевич,-- охлади'ла она' его' свои'м го'лосом, где сквози'ли обы'чные пренебрежи'тельные но'ты.-- Вот до чего' я с ва'ми дожила'.
Глаза' его' разбежа'лись, рот он рази'нул.
-- Вы?.. Я-с?.. Да не'што я вино'вен тут?.. Я гото'в за вас...
-- Я вас не спра'шиваю, на что вы гото'вы. Вчера' ещё я мно'го ду'мала... Э'та газе'тная га'дость то'лько но'вый предло'г...
-- Капито'шка!..
-- Пожа'луйста, без тривиа'льностей! Ва'ша родня', вы, весь э'тот люд... я не хочу' входи'ть в разбира'тельство. Сади'тесь, говоря'т вам. Я не могу' говори'ть, когда' вы ме'четесь из угла' в у'гол.
Евла'мпий Григо'рьевич сел у ног её. Глаза' его' все ещё сохраня'ли расте'рянное выраже'ние. Он был ей жа'лок в э'ту мину'ту, но она' на него' не смотре'ла; она' опусти'ла глаза' и прислу'шивалась к своему' го'лосу.
-- Страда'ть и'з-за вас я не наме'рена,-- продолжа'ла она', выгова'ривая отчётливо и не торопя'сь,-- не перебива'йте меня'!.. Не наме'рена, говорю' я. Вы не мо'жете доста'вить жене' ва'шей ни почёта, ни уваже'ния. Я ли не стара'лась сде'лать из вас что'-нибудь похо'жее на... на то, чем вы должны' быть?.. Ничего' из вас не сде'лаешь... Вы не стои'те ни забо'т мои'х, ни уси'лий... Но я ещё молода', Евла'мпий Григо'рьевич, я не хочу' нажи'ть с ва'ми чахо'тку... Вы скомпромети'ровали моё здоро'вье. У меня' была' желе'зная нату'ра, а тепе'рь я чу'вствую паде'ние сил... Ра'зве вы стои'те э'того!
-- Ма'рья Оресто'вна... Ма'шенька!..
Слезы' гото'вы бы'ли бры'знуть из глаз Евла'мпия Григо'рьевича.
-- Не перебива'йте меня'!.. Вы понима'ете, что я говорю'?
-- Понима'ю-с!
-- Я жить хочу'... Дово'льно я с ва'ми вози'лась. Я реши'ла тре'тьего дня е'хать на о'сень за грани'цу, на юг... А тепе'рь я и совсе'м не хочу' возвраща'ться в э'ту Москву'.
-- Как-с?
В го'рле у него' перехвати'ло.
-- О'чень про'сто. Не жела'ю. Вы должны' же наконе'ц поня'ть, что не могу' я тепе'рь име'ть приёмы, когда' мы с ва'ми сде'лались при'тчей всего' го'рода.
-- Да поми'луйте-с... Ма'рья Оресто'вна, ма'тушка!
-- Да'йте мне ко'нчить.
-- Мы их в ареста'нтскую упечём!
-- Ха, ха!.. Предоставля'ю э'то вам сами'м... Но меня' здесь не бу'дет. И вы э'того са'ми должны' жела'ть, е'сли у вас есть хоть ка'пля уваже'ния к мое'й ли'чности.
-- Уваже'ние?.. Любо'вь моя'!..
-- Не на'до мне ва'шей любви'!-- гадли'во останови'ла она' его' и провела' ладо'нью по своему' коле'ну.-- Ва'ша любо'вь -- тяжёлый крест для меня'!
Он замолча'л. Щеки' его' потемне'ли, глаза' ста'ли мутны'.
-- Я вас предупрежда'ю, Евла'мпий Григо'рьевич, что я е'ду из Москвы'. Я не могу' выноси'ть э'того го'рода, я в нем задыха'юсь.
-- Как вам уго'дно... ведь и я... что же в са'мом де'ле, и я могу' освободи'ть себя'...
-- То есть как э'то?-- насме'шливо спроси'ла она'.-- Жела'ете за мной после'довать? Нет-с,-- протяну'ла она'.-- Вы мо'жете остава'ться... Мне необходи'м о'тдых, просто'р... Я хочу' жить одна'...
-- До весны', зна'чит?
-- И весну', и ле'то, и зи'му... На э'то я име'ю по'лное пра'во. Как вы бу'дете здесь управля'ться -- ва'ше де'ло... И без меня' все пойдёт, пото'мственное дворя'нство вам даду'т, Станисла'ва 1-й сте'пени, а пото'м и А'нну.
-- Не'што мне самому'?
-- Пожа'луйста... вы для э'того то'лько и живёте.
-- Не грех вам? -- вы'рвалось у него'.-- До сих пор... на вас моли'лся...
Ма'рья Оресто'вна опя'ть провела' ладо'нью по своему' коле'ну, и ни'жняя губа' её вы'пятилась.
-- О'чень хорошо',-- переби'ла она',-- мы оста'вим э'то. Вы зна'ете тепе'рь моё жела'ние -- моё тре'бование, Евла'мпий Григо'рьевич. И до сих пор вы не поду'мали об одно'й ве'щи...
-- О како'й? -- пугли'во и ско'рбно спроси'л он.
-- О том, что ва'ша жена' не мо'жет распоряди'ться пятью' копе'йками.
-- Что вы-с? Христо'с с ва'ми!
Он вскочи'л и всплесну'л рука'ми.
-- У неё ничего' нет. Вы ей даёте, что вам уго'дно, на её тря'пки... Все ва'ше...
-- Поми'луйте, Ма'рья Оресто'вна!
-- Но э'то факт. Вы, Евла'мпий Григо'рьевич, не понима'ли мое'й делика'тности. Но пора' поня'ть её... Де'сять лет прожи'ть!..
И она' в нос засмея'лась.
-- Вот что я хоте'ла вам сказа'ть. Не уде'рживаю вас. Вам пора' по дела'м. Мои' слова' -- не капри'з, не не'рвы... Я е'ду че'рез неде'лю. Остально'е -- вы понима'ете -- ва'ша обя'занность.
Ма'рья Оресто'вна закры'ла глаза'. Все, что души'ло её му'жа, оста'лось у него' в груди'. Он встал и бо'ком вы'шел из будуа'ра. Он боя'лся, что е'сли у него' вы'рвется како'е-нибудь возраже'ние, раздаду'тся истери'ческие кри'ки.
В будуа'ре все смо'лкло. Ма'рья Оресто'вна откры'ла снача'ла оди'н глаз, пото'м друго'й, поверну'ла го'лову, огляну'лась, вста'ла и позвони'ла.
Бе'рта принесла' ей чёрное ше'лковое пла'тье, её "мунди'р", как она' называ'ла.

XXIV

До кабине'та Евла'мпий Григо'рьевич шел чуть не це'лых пять мину'т.
Е'дет она' на зи'му, на год, навсегда'... Ну, мо'жет, сми'луется... А то и соску'чится?.. Но не в э'том гла'вное го'ре. Что же о'н-то для Ма'рьи Оресто'вны? Вещь кака'я-то? Как она' руко'й-то повела' два ра'за по пла'тью... То'чно га'дину хоте'ла стряхну'ть... Го'споди!..
Голова' у него' закружи'лась. Он был уже' на галере'е и схвати'лся руко'ю о карни'з. Подбежа'л ливре'йный лаке'й.
-- Воды' прика'жете? -- трево'жно спроси'л он.
-- Нет, не ну'жно,-- вы'говорил с трудо'м Не'тов.
Ему' ста'ло сты'дно. Лю'ди поду'мают, что у него' с жено'й вы'шла исто'рия, что его' вы'гнали.
-- Ве'ли пода'ть каре'ту,-- приказа'л он и прошёл в кабине'т.
Там он опры'скал себе' го'лову одеколо'ном с водо'й, взял чи'стый плато'к и торопли'во спусти'лся с ле'стницы.
То'лько что две'рца каре'ты захло'пнулась и вороны'е взя'ли с ме'ста, и'з-за угла', от бульва'ра, показа'лась пролётка. Евла'мпий Григо'рьевич узна'л Па'лтусова и раскла'нялся с ним.
"К нам",-- поду'мал он, и впервы'е что'-то у него' ёкнуло в груди'. Он не знал ре'вности, не смел её знать, да и жена' его' так со все'ми "ро'вно" держа'ла себя', что никако'го подозре'ния он име'ть не мог. Е'здили к ним молоды'е, и сре'дних лет, и пожилы'е мужчи'ны, вое'нные, чино'вники, предводи'тели дворя'нства, писа'тели, пиани'сты, худо'жники, профе'ссора, вся'кие у'мные лю'ди... Ма'рья Оресто'вна то'лько у'мных и прини'мает... Э'тот Па'лтусов стал неда'вно е'здить. Обе'дал и за'просто. У них мно'гие так обе'дают. К нему' почти'телен бо'льше други'х, обо всем соли'дно толку'ет с ним, ло'вко, не стесни'тельно. Тако'го молодо'го челове'ка сле'довало бы вся'чески поддержа'ть. И в де'ла бы не меша'ло ввести'. С Ма'рьей Оресто'вной де'ржится степе'нно. Ра'зве когда' оди'н оста'нется... Да что же э'то он спра'шивает? Кто он для неё? Вещь, са'мая то'шная... Обеспе'чь её!.. Сле'дует... Говори'т, что лю'бит, а не догада'лся в деся'ть-то лет положи'ть на её и'мя в банк... Проце'нты бы наросли'... Деликатно'сти-то её не пони'мал. Довёл до того', что она' сама' должна' была' сказа'ть: "пя'тью копе'йками распоряди'ться не мо'гу".
Угрызе'ния заслони'ли в душе' му'жа все други'е чу'вства. Он забы'л, куда' он е'дет, заче'м, что ему' на'до говори'ть, чем распоряжа'ться... Он был бли'зок к не'рвному припа'дку.
Его' не жале'ла жена'. Бе'рта подава'ла ей ра'зные ча'сти туале'та. Ма'рья Оресто'вна надева'ла манже'ты, а гу'бы её сжима'лись, и мысль бе'гала от одного' соображе'ния к друго'му. Наконе'ц-то она' вздохнёт свобо'дно... Да. Но все пойдёт пра'хом... К чему' же бы'ло стро'ить э'ти хоро'мы, добива'ться того', что её гости'ная ста'ла са'мой у'мной в го'роде, заче'м бы'ло толка'ть полугра'мотного "купе'ческого бра'та" в персона'жи? Об э'том она' уже' доста'точно ду'мала. На'до по-друго'му нача'ть жить. То'лько для себя'...
Че'рез все ко'мнаты дошёл звоно'к швейца'ра. Он дёрнул два ра'за -- го'сти.
Э'то, наве'рно, Па'лтусов.
-- Поскоре'е, Бе'рта, застёгивайте,-- вы'говорила Ма'рья Оресто'вна, озира'ясь на дверь в кабине'т.-- Хорошо', я тепе'рь сама'... Скажи'те, чтоб провели' в кабине'т.
Бе'рта вы'шла. Ма'рья Оресто'вна застегну'ла сама' остальны'е пу'говки. Их бы'ло мно'жество -- и на груди', и на бока'х, и на рукава'х. Она' стёрла с ли'ца пу'дру и попра'вила голубу'ю косы'ночку, стя'гивавшую ей го'лову над косо'й. С лицо'м ей трудне'е бы'ло пола'дить. Оно' не расправля'лось. Попро'бовала она' улыбну'ться -- выходи'ло и ки'сло и фальши'во. А она' не хоте'ла э'того... Лу'чше пусть лицо' бу'дет расстро'ено.
Па'лтусов -- друг... Остальны'е не понима'ют её, а э'тот ско'ро по'нял, без вся'ких осо'бенных излия'ний с её сто'роны.
Ка'к-то он одо'брит её план?
В кабине'те шаги', смягчённые ковро'м, останови'лись у пи'сьменного стола'.
-- Сейча'с бу'дут-с,-- послы'шался го'лос лаке'я.

XXV

Па'лтусов стоя'л лицо'м к две'ри в будуа'р, отку'да вы'шла Ма'рья Оресто'вна. Он оде'лся во все чёрное. От э'того его' белоку'рая голова' с живопи'сной бородо'й мно'го выи'грывала. Ни на чьем ста'не не остана'вливались так глаза' Нето'вой, как на его' скла'дной фигу'ре в прекра'сно сши'том сюртуке'.
Они' улыбну'лись друг дру'гу по-прия'тельски. Но Па'лтусова э'та же'нщина не привлека'ла. Ему' не нра'вились ни её черты', ни выраже'ние, ни тон, ни как она' одева'ется. Он признава'л её ум, вы'держку, иску'сство, с каки'м э'та купчи'ха вы'школила своего' Евла'мпия Григо'рьевича и завела' у себя' "сало'н". Но она' его' скореё раздража'ла. Никогда' он не встреча'лся с тако'й рассу'дочной, бессозна'тельно себя'любивой же'нской нату'рой. Так по кра'йней ме'ре каза'лось ему'. По до'брой во'ле он ни за что бы не взял её в любо'вницы. В те'ле он счита'л её гора'здо рыхлеё и болезненнеё, скепти'чески относи'лся к её бю'сту, хотя' и ви'дел на вечера'х, что пле'чи у неё краси'вы. О'коло неё он ни ра'зу, да'же остава'ясь наедине', не испыта'л никако'го прия'тного волне'ния, не полюбова'лся и'скренне ни туале'том её, ни лбом, ни изя'щной ли'нией головы'. По'лное равноду'шие чу'вствовал он в те мину'ты, когда' она' не производи'ла в нем надса'ды свои'м "подстро'енным" разгово'ром, ху'до скры'тым тщесла'вием, у'мничаньем, сухо'й злоязы'чностью, кото'рая в же'нщинах была' ему' противнеё всего'. В его' глаза'х она' говори'ла, ду'мала, дви'галась "на пружи'нах".
Но они' ско'ро сошли'сь. Он заме'тил, что Не'това им интересу'ется. В разгово'рах с ним она' брала' ме'нее уве'ренный тон, спра'шивала его' сове'та в ра'зных вопро'сах та'кта, зна'ния прили'чий, да'же туале'та, узнава'ла его' литерату'рные вку'сы, люби'ла обсужда'ть с ним рома'н и'ли но'вую пье'су, игру' актри'сы и'ли актёра, гро'мкую петербу'ргскую но'вость, кру'пный проце'сс... С ней он держа'л себя' почти'тельно, но без вся'кой побла'жки ра'зным её "шту'чкам". Он ей на пе'рвых же по'рах сказа'л:
-- Ма'рья Оресто'вна, вы уж ва'шего супру'га воспи'тывайте в византи'йских тради'циях, а меня' оста'вьте. Перебира'ть э'то старье'" мы не бу'дем. Для меня' моско'вские обыва'тели одина'ковы. А что вы хорошо' учи'лись де'вочкой и с у'мными господа'ми дворя'нами бесе'довали -- э'то при вас оста'нется.
Она' немно'го подула'сь, но с тех пор и ста'ла держа'ть себя' с ним на прия'тельской ноге'.
От э'того она' не сде'лалась для него' симпати'чнее. Но он е'здил к Нето'вым ча'сто, обе'дывал за'просто, провожа'л её в теа'тр, в конце'рты. Его' подзадо'ривало -- кро'ме выполне'ния програ'ммы: расширя'ть свои' свя'зи "в э'тих сфе'рах" -- како'е-то "охо'тничье" чу'вство... То'чно он ждал: до чего' у него' дойдёт де'ло с э'той "злю'чкой", на каку'ю сте'пень самообма'на спосо'бна бу'дет она' в сноше'ниях с ним, что наконе'ц вы'йдет из их знако'мства. Уваже'ния, настоя'щего, че'стного, после'довательного, у него' вообще' не бы'ло ни к кому' из "обыва'телей", как он называ'л всех э'тих но'вых московски'х буржу'а. Он не счита'л себя' обя'занным пе'ред ни'ми к со'вестливости челове'ка, живу'щего в о'бществе ра'вных себе' люде'й. Он смотре'л на себя' как на "пионе'ра", на одного' из предприи'мчивых вы'ходцев, отправляющи'хся в Калифо'рнию и'ли на америка'нский "Да'льний За'пад".
Ма'рья Оресто'вна ско'ро и бли'зко подошла' к Па'лтусову с протя'нутой руко'й.
Прикоснове'ния э'той руки' он то'же не люби'л. Рука' была' вы'сохшая, но вла'жная, бо'лее чем ну'жно, и на её пожа'тие он отвеча'л всегда' дово'льно си'льно, но по привы'чке и'ли что'бы заглуши'ть брезгли'вое ощуще'ние.
-- Вас заста'ла моя' запи'ска? Благодарю'. Вы у нас оста'нетесь обе'дать... да? Сади'тесь...
Па'лтусов ви'дел, что тон её был гора'здо нервнеё обыкнове'нного. Он ти'хо улыба'лся, идя' за хозя'йкой к ни'зкому дива'ну о'коло ками'на, скры'тому наполови'ну разве'систыми ли'стьями па'льмы.
-- Был до'ма,-- споко'йно говори'л он,-- дела' все поко'нчил... оста'нусь у вас обе'дать...
Он взгляну'л на её пла'тье и спроси'л:
-- Ско'лько пу'говок?
-- Не зна'ю!
-- Сле'довало бы сосчита'ть...
-- Ах, Андре'й Дми'триевич, полноте'... вы мой юриско'нсульт.
-- Вот как?
-- Да... сего'дня я прошу' вас настро'ить себя' посерье'знее.
На дива'нчике могли' усе'сться дво'е. Полови'на её шле'йфа покрыва'ла его' ноги'.

XXVI

В немно'гих слова'х, де'льно и е'дко вы'сказала Ма'рья Оресто'вна свою' "прете'нзию". Она' не скрыва'ла постоя'нного пренебрежи'тельного отноше'ния к Евла'мпию Григо'рьевичу. Не жела'ет она' до'льше рабо'тать над его' произво'дством в генера'лы со звездо'й. Она' хо'чет жить для себя'. Её план -- уе'хать за грани'цу, основа'ться снача'ла там, а поздне'е -- где ей уго'дно в Росси'и, на сре'дства, кото'рых она', при всем своём уме', не позабо'тилась получи'ть от му'жа заблаговре'менно из го'рдости.
Па'лтусов уже' знал доста'точно исто'рию её деви'чества и вы'хода за'муж. Ему' расска'зывали, что оте'ц Ма'рьи Оресто'вны разори'лся незадо'лго до сме'рти. Жена'т он был на гуверна'нтке, ба'рышне дворя'нского ро'да, институ'тке, с му'зыкой и литерату'рными накло'нностями. Мать и посели'ла в до'чери и сы'не Ко'ле убежде'ние в их дворя'нском происхожде'нии, в том, что они' "случа'йные" купе'ческие де'ти. Она' же и озабо'тилась дать им то'нкое воспита'ние. Евла'мпий Григо'рьевич яви'лся я'корем спасе'ния от немину'емой нищеты'. Без него' и сын не ко'нчил бы ку'рса в университе'те.
Передава'ли Па'лтусову анекдо'ты о том, как Не'тов влюби'лся, как неве'ста на всю Москву' срами'ла его', издева'лась над его' безграмо'тством и простото'й. Одна'ко согла'сие дала' без вся'кой оття'жки.
И вот утекло' де'сять лет. Ма'рья Оресто'вна заду'мала "освободи'ть" себя' от Евла'мпия Григо'рьевича, а свои'х де'нег у ней нет. Она' полу'чит то, что ей "сле'дует". Муж уже' извещён и до'лжен распоряди'ться, почу'вствовать всю глубину' её делика'тности. Но э'того ей ма'ло. Она' хо'чет дать ему' остра'стку, что'бы он знал наперёд, что его' ожида'ет.
Говоря' э'то, Ма'рья Оресто'вна начала' тяжеле'е дыша'ть. В ней бы'ло что'-то нездоро'вое.
"Она' ко'нчит како'й-нибудь боле'знью кро'ви",-- поду'мал Па'лтусов.
-- Да,-- вы'говорила она' в ви'де заключе'ния,-- я жить хочу', Андре'й Дми'триевич... Си'лы мои' я хочу' тра'тить... на други'е ве'щи...
-- На что? -- ти'хо спроси'л Па'лтусов.
-- Ах, Бо'же мой! Что же вы меня' совсе'м и за же'нщину не счита'ете?
-- О! Же'нщина вы несомне'нная. Но бу'дто вам ну'жно то, без чего' ва'ша сестра' существова'ть не мо'жет?
-- Что же э'то, наприме'р?
-- Наприме'р... любо'вное чу'вство.
Он дура'чился с ней не без жела'ния поигра'ть. Для него' э'то не бы'ло опа'сно.
-- Отчего' же?
Глаза' её погляде'ли на Па'лтусова оби'дчиво.
-- Для вас бу'дет сли'шком уж накла'дно.
И он приба'вил серьёзным то'ном:
-- Пра'во, Ма'рья Оресто'вна, невы'годно... Живи'те в ум. А то проигра'ете.
-- Мы э'то уви'дим поздне'е,-- отве'тила Не'това с усме'шкой.-- Во вся'ком слу'чае, вот как стои'т де'ло.
-- Де'ло,-- повтори'л Па'лтусов её выраже'ние,-- пока' в ва'ших рука'х... Но не переступи'те за гра'дус.
-- Что вы хоти'те сказа'ть?
-- Ва'ша материа'льная самостоя'тельность стои'т на пе'рвом пла'не. Преклоня'юсь пе'ред ва'шей делика'тностью и понима'ю её вполне'. Вы не хоте'ли заика'ться об э'том пе'ред му'жем. Вы жда'ли.
-- Да'же и не ждала'. Про'сто не ду'мала. Вы, коне'чно, не пове'рите.
-- Почему' же?
-- Потому' что вы счита'ете меня' эгои'сткой, интрига'нкой... Но я горда' пре'жде всего'. Я стоя'ла вы'ше э'того.
-- Евла'мпий Григо'рьевич,-- переби'л её Па'лтусов,-- коне'чно, обеспе'чил уже' вас... на слу'чай сме'рти.
-- Я и э'того не зна'ю. И никогда' не справля'лась.
Па'лтусов посмотре'л на неё вбок. Она' не лгала'.
-- Сло'жная вы душа',-- вы'говорил он,-- а всё-таки мой сове'т вам: обеспе'чить себя', но с му'жем не разрыва'ть.
-- Носи'ть цепи', продава'ть себя', быть в необходи'мости отвеча'ть на его' письма' и'ли рискова'ть, что он я'вится к све'тлому пра'зднику ко мне в го'сти? Не хочу'!
-- Та, та, та! Вот же'нщины-то! Да'же и у'мницы, как вы, хрома'ют ло'гикой.
-- Зна'ю, зна'ю... Сейча'с бу'дет Пига'сов из "Ру'дина" и его' стеари'новая све'чка.
-- Обойдёмся и без Пига'сова. Рассу'дите... Вы разводи'ться не жела'ете?
-- Нет.
-- Про'сто уезжа'ете за грани'цу на неопределённое вре'мя? Прекра'сно... Заче'м челове'ка, стра'стно в вас влюблённого, бить о'бухом по голове', объявля'ть ему'. что он... для вас не существу'ет? Не хоти'те его' ви'деть всегда' есть на э'то сре'дства. Де'нежной зави'симости и без того' не бу'дет... Ско'лько я вас понима'ю, вы тре'буете обеспе'чения сра'зу.
-- Да.
-- Тем па'че.
Она' заду'малась и че'рез мину'ту сказа'ла:
-- Вы, быть мо'жет, пра'вы.

XXVII

Разгово'р нала'дился. Но ему' захоте'лось продо'лжить "игру'".
-- Отчего' же так э'то вдруг, Ма'рья Оресто'вна? Э'то на вас не похо'же.
Она' начала' говори'ть, как ей всегда' была' проти'вна э'та гря'зная, воню'чая Москва', где нельзя' дыша'ть, где нет ни просто'ра, ни во'здуха, ни о'бщества, ни тротуа'ров, ни иску'сства, ни у'мных люде'й, где не "сто'ит" что'-нибудь заводи'ть, к чему'-нибудь стреми'ться, вести' каку'ю-нибудь борьбу'.
И пото'м... э'ти па'сквили.
Па'лтусов вы'слушал и погляде'л на Ма'рью Оресто'вну исподло'бья.
-- Ага'! Неуже'ли они' да'ли толчо'к?
-- И да, и нет,-- отве'тила Не'това.
-- Стои'т!
-- О'чень сто'ит! -- ре'зко повтори'ла Ма'рья Оресто'вна.-- С таки'м челове'ком, как Евла'мпий Григо'рьевич, я никогда' не бу'ду изба'влена от подо'бных прия'тностей.
Ему' бы'ли изве'стны стате'йки моско'вской газе'ты. Они' пришли'сь кста'ти, доложи'ли ли'шнюю щепо'ть.
С э'той те'мы они' перевели' разгово'р на бо'лее прия'тные карти'ны заграни'чной жи'зни.
-- Что вы лю'бите бо'льше всего'? Пари'ж, Ита'лию?
-- Ничего' осо'бенно. Я глу'по е'здила... Всегда' явля'лся Евла'мпий Григо'рьевич. Тепе'рь я по-друго'му распоряжу'сь... и...
-- Ах, зна'ете что, Ма'рья Оресто'вна,-- переби'л Па'лтусов,-- вам нигде' не бу'дет так хорошо', как здесь.
-- Не мо'жет э'того быть.
-- Пове'рьте! На'до во что'-нибудь вда'ться, ина'че вы умрёте от пустоты'.
-- Найду' де'ло!
-- Тако'го, что'бы поглоти'ло вас,-- нет, не найдёте! Вы здесь -- центр.
-- Чего' э'то? -- с грима'сой спроси'ла она'.
-- Своего' мирка'. И э'тот миро'к созда'ли вы... Куда' вы ни бро'сите взгляд, все э'то де'ло ва'ших рук. Вы выбира'ли, вы прика'зывали, вы сортирова'ли и обо'и, и ме'бель, и люде'й, и отноше'ния к ним. Шу'тка!
-- Для себя' не жила'! И все э'то ме'лко.
-- Не ста'ну спо'рить... А лю'ди? Их на'до найти'!
-- Меня' не забу'дут и ста'рые друзья'...-- вы'рвалось у неё...
"Поигра'ю немно'жко",-- мелькну'ло опя'ть в голове' Па'лтусова.
-- Друзья'-то не забу'дут. Впро'чем, нетру'дно и но'вых завести'. Мно'го по Евро'пе бро'дит охо'чего наро'да.
-- Что э'то вы, Андре'й Дми'триевич,-- недово'льно заме'тила она'.-- Я с дря'нью никогда' не зна'лась. Вы бы лу'чше пообеща'ли мне навести'ть меня'.
-- А вы когда' сбира'етесь?
-- Ско'ро.
-- В нача'ле на'шего сезо'на? Та'к-то вы забо'титесь об интере'сах ва'ших друзе'й!
-- Кого' же?
-- Да вот хоть бы меня'.
-- Вам от моего' отъе'зда, я ви'жу, ни тепло' ни хо'лодно.
-- Ошиба'етесь! -- горячо' возрази'л он и то'лько на э'тот раз и'скренне.
-- Вряд ли.
-- Ошиба'етесь, говорю' вам. Ваш дом был для меня' са'мый, как бы э'то сказа'ть... позво'лите... без сентимента'льности?
-- Говори'те, пожа'луйста.
-- Са'мый вы'годный.
-- Вот как?
-- Вы не обижа'йтесь... Са'мый вы'годный. Здесь я встреча'л ра'зный люд, ну'жный для меня'. Ваш супру'г без вас совсе'м бу'дет не то, что он был при вас. Вы уме'ли сде'лать прия'тными и ве'чер, и обе'д,-- тут он уж на'чал привира'ть,-- ваш дом избавля'л от необходи'мости де'лать визи'ты, ры'скать по го'роду, разузнава'ть.
-- Вы говори'те, то'чно та'йный аге'нт.
-- Ха, ха, ха! Да, я отча'сти тако'й и'менно аге'нт. А неда'вно сде'лался и настоя'щим деловы'м аге'нтом.
-- Где, у кого'?
-- Оста'вим э'то в та'йне. Вы ви'дите, ваш отъе'зд мне невы'годен.
-- А я сама'?
Вопро'с вы'говорен был гора'здо и'скреннее, чем Па'лтусов ожида'л. Он заста'л его' враспло'х.
-- Вы?
-- Да, я?
Её ка'рие глаза', прищуря'сь, гляде'ли на него'.
-- И вы та'кже.
-- Вы'годна?
-- О'чень.
Она' отодви'нулась.
-- Андре'й Дми'триевич... Заче'м у вас э'тот тон?.. Я заслу'живаю друго'го.
-- Я то'лько открове'нен. И что же тут оби'дного для молодо'й же'нщины?
-- Вы'годно!
-- Полноте', Ма'рья Оресто'вна... Вы не сентимента'льный челове'к.
-- Вы не зна'ете,-- жи'во переби'ла она',-- како'й я челове'к. До сих пор я не жила'... Я уже' говори'ла вам.
Он суме'л останови'ть разгово'р на э'том спу'ске. Да'льше он не хоте'л раздража'ть её -- не сто'ило. Без вся'кой за'дней мы'сли спроси'л он её:
-- Кто же бу'дет представля'ть здесь ва'ши интере'сы?
-- Де'нежные?
-- Да.
-- На'до снача'ла обеспе'чить их, Андре'й Дми'триевич.
-- Э'то сде'лается. То'лько не натя'гивайте супру'жеской струны'. Вы игра'ли на Евла'мпии Григо'рьевиче, как на послу'шном инструме'нте, но вы ма'ло наблюда'ли за ним.
-- Ма'ло!
-- Недоста'точно. С таки'ми нату'рами нужна' осо'бая сноро'вка... В нем вообще' что'-то происхо'дит с не'которого вре'мени.
Она' презри'тельно повела' губа'ми.
-- Уверя'ю вас, я говорю' соверше'нно серьёзно.
-- Пуска'й его' прожива'ет здесь, как зна'ет... Вы спра'шиваете, кто бу'дет здесь представи'тель мои'х интере'сов? Вот слу'чай ча'ще ви'деть вас.
-- Меня'? Выбира'ете меня' свои'м chargé d'affaires? {пове'ренным в дела'х? (фр.).} Для того', что'бы супру'г име'л подозре'ния?..
-- Мне все равно' и тепе'рь, а тогда' и пода'вно.
Она' вста'ла и прошла'сь по ко'мнате.
Разда'лся звон швейца'ра. Оди'н уда'р -- прие'зд са'мого Евла'мпия Григо'рьевича.
-- Супру'г и повели'тель? -- спроси'л Па'лтусов.
-- Как э'то хорошо', что вы сего'дня у нас обе'даете,-- с ударе'нием вы'говорила Не'това.

XXVIII

Внизу', в сеня'х, Евла'мпий Григо'рьевич закрича'л на швейца'ра, заче'м он не вы'бежал вынима'ть его' из каре'ты.
Э'тот о'крик изуми'л гуса'рского ва'хмистра. Никогда' ба'рин не де'лал ему' и просты'х замеча'ний, а тут разгне'вался по'пусту.
-- Осме'люсь доложи'ть,-- опра'вдывался он,-- каре'ты я не расслыха'л-с. Сте'ны то'лстые, прито'м же окна' зама'заны.
-- Не'чего! -- серди'то обре'зал его' Не'тов.
Се'ни и ле'стницу он огляде'л с нахму'ренными бровя'ми, чего' опя'ть с ним никогда' не бы'ло.
-- Кто? -- спроси'л он швейца'ра.-- Кто гость?
-- Господи'н Па'лтусов сидя'т у Ма'рьи Оресто'вны.
Нето'в на'чал поднима'ться ме'дленно, нетвёрдой похо'дкой. Его' испуга'ло и раздоса'довало то, что час пе'ред тем с ним вдруг ни с того' ни с сего' сде'лался о'бморок. Тепе'рь он зна'ет с чего' -- разгово'р с Ма'рьей Оресто'вной. Но для его' "зва'ния" совсе'м неуме'стно па'дать в о'бморок. И ничего' он там не слыха'л в заседа'нии комите'та, где он почётный председа'тель, все пу'тал, забыва'л, как зову'т чле'нов. Два ра'за он так подписа'л своё и'мя под исходя'щими бума'гами, что де`лопроизводи'тель до'лжен был показа'ть ему'. На одно'й стоя'ло вме'сто "комме'рции сове'тник" -- "комме'рции со'тник", а на друго'й и'мя Евла'мпий напи'сано бы'ло без сре'дних букв. Ему' ста'ло оби'дно... Неуже'ли же он так уж и не мо'жет стряхну'ть с себя' гнёта своёй супру'ги?.. Ну, ску'чно ей, прое'дется... Как же ей не люби'ть его'?.. То'лько не жела'ет показа'ть этого'... Нельзя' не люби'ть...
Пре'жде Евла'мпий Григо'рьевич не замеча'л тя'жести в нога'х, когда' поднима'лся по ле'стнице. А тут на ве'рхней площа'дке до'лжен был отдыша'ться, и его' опя'ть шатну'ло в сто'рону.
Подбежа'л тот же лаке'й, что по'дал ему' стака'н воды'. Нето'в погляде'л на него', и ему' показа'лось, что глаза' лаке'я смею'тся над ним! А кто он? Хозя'ин! Ба'рин! Почётное лицо'!.. И не то что Краснопёрый и'ли Лещо'в, а "хам" сме'ет над ним подсме'иваться!..
-- Что ты ухмыля'ешься?-- глу'хо спроси'л он ливре'йного официа'нта.
Официа'нт да'же не по'нял сра'зу вопро'са.
Нето'в повтори'л.
-- Ника'к нет-с,-- отве'тил официа'нт.
-- То'-то! Не сметь! -- кри'кнул он и пошёл в кабине'т.
Раздража'ло его' и то, что Вике'нтий не встре'тил его' на ле'стнице. Пришло'сь звони'ть. А Вике'нтий ожида'л его' двадцатью' мину'тами поздне'е. И когда' он заме'тил камерди'неру с горе'чью:
-- Ка'жется, не мно'го у вас дела',-- то ему' опя'ть показа'лось, что Вике'нтий ухмыльну'лся.
Щеки' Евла'мпия Григо'рьевича зарде'лись. Он сдержа'л себя' и то'лько кри'кнул:
-- Сюрту'к пода'й!-- го'лосом, кото'рый ему' самому' показа'лся стра'шным.
И борода' не повинова'лась щётке. Он её пригла'живал пе'ред зе'ркалом и так и э'дак, но она' все торча'ла -- не выходи'ло никако'го ви'да. Сюрту'к сиди'т скве'рно... По'сле обе'да на'до опя'ть надева'ть фрак -- е'хать в друго'е заседа'ние. Тя'жко, зато' почёт. Он до'лжен тепе'рь сам об себе' ду'мать... Жена' уе'дет за грани'цу... на всю зи'му... Успеёт ли он урва'ться хоть на две неде'ли? Да Ма'рья Оресто'вна и не жела'ет...
В за'ле, разноцве'тной мра'морной пала'те с ни'шами, в два све'та, с а'рками и украше'ниями в венециа'нском сти'ле, Евла'мпий Григо'рьевич вдруг останови'лся. Он совсе'м ведь забы'л, что ему' сказа'ла Ма'рья Оресто'вна насчёт её де'нежных средств. Как же э'то могло' случи'ться? Вы'летело из головы'! На'до же сде'лать сме'ту... Како'й капита'л и в каки'х бума'гах?
Нето'в кру'то поверну'лся и пошёл наза'д в кабине'т. Без счето'в и записно'й кни'жки он ничего' сообрази'ть не мо'жет. К обе'ду ещё успе'ет... Да и об чем ему' говори'ть с э'тим Па'лтусовым?.. Зачасти'л что'-то. Не с ним ли жела'ет Ма'рья Оресто'вна за грани'цу отпра'виться?
Вопро'с оста'лся без отве'та. Мысль Евла'мпия Григо'рьевича перескочи'ла опя'ть к счета'м и записно'й кни'жке. Торопли'во присе'л он к пи'сьменному столу'; с больши'м трудо'м оки'нул он разме'ры свои'х це'нностей... что'-то тако'е забы'л и до'лго не мог вспо'мнить, что и'менно.

XXIX

Обе'д пода'ли в полови'не шесто'го. Столо'вая распи'сана фре'сками, вде'ланными в деревя'нную светло-ду'бовую резьбу'. Есть тут це'лые ви'ды Москвы' и Тро'ицы, занима'ющие по'лстены, и поуже' -- бытовы'е карти'ны из дре'вней городско'й жи'зни. Вот моско'вский боя'рин угоща'ет за'езжего иностра'нца. Гость посолове'л от медо'в и мальва'зии. Сдо'бная ро'слая жена' выхо'дит из те'рема, с опу'щенными ресни'цами, вся разукра'шена в окса'мит и же'мчуга, и несёт на блю'де проща'льный кубок-посошо'к. Хозя'ин с кра'сной разду'той ро'жей хохо'чет над "не'мцем" и упра'шивает его' "отку'шать". Резно'й дубо'вый потоло'к спуска'ется ни'зкими карни'зами над э'той характе'рной ко'мнатой. Он изукра'шен изразца'ми так же, как и сте'ны. Зате'йливая изразцо'вая печь занима'ет одну' из у'зких попере'чных стен. Она' вся распи'сана и смо'трит изда'ли грома'дным гли'няным сосу'дом. Стол с четырьмя' прибо'рами пропада'ет в э'той хоро'мине. Он освещён большо'й жирандо'лью в двена'дцать свече'й. На сте'не зажжены' две лампы-лю'стры под стиль жирандо'ли и отде'лке стен. Откры'тый поставе'ц с мра'морной доско'й заста'влен заку'ской. Графи'нчики, буты'лки и кувши'ны во'док и бальза'мов пестре'ют позади' фарфо'ровых цветны'х таре'лок. Посреди'не приподнима'ется гранёная ва'за с све'жей икро'й. То'чно бу'дут заку'сывать челове'к два'дцать. У противополо'жной сте'ны, ме'жду двумя' фре'сками, масси'вный буфе'т -- де'лан на зака'з в Нюренбе'рге, весь покры'т скульпту'рной и резно'й рабо'той. Он име'ет вид церко'вного о'ргана. Вме'сто металли'ческих труб блести'т сере'бряная и позоло'ченная посу'да. Майо'лик по сте'нам не ви'дно: ни блюд, ни кру'жек. Архите'ктор не допуска'л э'того.
Па'лтусов ввел Ма'рью Оресто'вну из коридора-галере'и че'рез втору'ю гости'ную. Бо'льше госте'й не бы'ло. Они' подошли' к заку'ске. В отдале'нии стоя'ли два лаке'я во фра'ках, а у сто'лика с тарелками--дворец'кий.
-- Докла'дывали Евла'мпию Григо'рьевичу? -- спроси'ла Ма'рья Оресто'вна у лаке'я.
-- Докла'дывали-с.
-- Ку'шайте,-- обрати'лась она' к го'стю и указа'ла на икру'.
В э'тот день Па'лтусов проголода'лся. Икра' так и та'яла у него' на языке'. Доноси'лся и арома'т све'жего балыка' и како'й-то заливно'й ры'бы. Смаку'я заку'ски, он огляну'л за'лу, в голове' его' разда'лось восклица'ние: "Как живу'т, подлецы'!"
Э'то он говори'л себе' ка'ждый раз, как обе'дал у Нетовы'х. Их столо'вая и весь их дом и да'ли ему' гото'вый материа'л для мечта'ний о его' будущи'х "русски'х" хоро'мах. До славя'нщины ему' ма'ло де'ла, хоть он и побыва'л в Се'рбии и Болга'рии волонтёром, ква'су и тулу'па то'же не люби'л, но пала'ты его' бу'дут в "сти'ле", вро'де до'ма и столо'вой Нетовы'х. В Москве' так ну'жно.
Неслы'шно очути'лся о'коло него' хозя'ин.
-- А! Евла'мпий Григо'рьевич!-- вскрича'л он.-- Как вы подкра'лись...
-- Тихо'нько-с,-- отве'тил Не'тов с ки'слой улы'бкой, давно' надое'вшей Па'лтусову.-- Так лу'чше-с...
И он засмея'лся отры'вистым сме'хом.
Па'лтусов не счита'л его' глу'пым челове'ком. Нето'в по-сво'ему интересова'л его'. Э'тот смех показа'лся ему' почему'-то глупе'е Евла'мпия Григо'рьевича. Он при'стально погляде'л ему' в лицо' -- и останови'лся на глаза'х... Ему' сдава'лось, что оди'н зрачо'к Не'това как бу'дто гора'здо ме'ньше друго'го. Что за стра'нность?..
-- Где изво'лили побыва'ть?-- спроси'л он.-- Все заседа'ете?
-- Заседа'ем-с, заседа'ем,-- подхвати'л Не'тов развя'знее и молодцева'тее обыкнове'нного.
"Бодри'тся,-- поду'мал Па'лтусов,-- по'сле же'ниной трёпки".
Ма'рья Оресто'вна сади'лась за стол и ти'хо сказа'ла:
-- Ми'лости прошу'.
-- Не уго'дно ли-с по друго'й,-- пригласи'л Па'лтусова хозя'ин и нали'л ему' ала'шу.
Они' вы'пили, заби'ли себе' рот марино'ванным ло'бстером и се'ли по о'бе сто'роны хозя'йки. Четвёртый прибо'р так и оста'лся незаня'тым. Прислу'га разнесла' таре'лки су'па и пирожки'. Дворе'цкий прибли'зился с буты'лкой маде'ры. Пе'рвые три мину'ты все молча'ли.

XXX

Тако'й обе'д втроём вы'пал на до'лю Па'лтусова в пе'рвый раз. Ма'рья Оресто'вна не могла' и'ли не хоте'ла настро'иться помя'гче. Она' пло'хо слу'шалась сове'тов своего' прия'теля. На му'жа она' совсе'м не смотре'ла. Нето'в заме'тно волнова'лся, заводи'л ра'зговор, но не уме'"л его' поддержа'ть. Его' рассе'янность вызыва'ла в Ма'рье Оресто'вне презри'тельное подёргивание плеч.
"Поко'рно спаси'бо,-- сказа'л про себя' Па'лтусов по'сле ры'бы,-- в друго'й раз вы меня' на тако'й обе'д не замани'те".
Но к концу' обе'да он на'чал внима'тельнее наблюда'ть э'ту чету' и бесе'довать сам с собо'ю. Она' была' в су'щности занима'тельна... Что'-то тако'е он чу'ял в них, на чем до сих пор. не остана'вливался. Му'жа он "допуска'л"... Смея'ться над ним ему' бы'ло бы проти'вно. Он замеча'л в себе' накло'нность к великоду'шным чу'вствам. Да и она' ведь жалка'. У него' по кра'йней ме'ре есть страсть: в ра'бстве у жены', лю'бит её, преклоня'ется, но страда'ет. Неда'ром у него' таки'е стра'нные зрачки'. А э'та купе'ческая Река'мье? Что в ней говори'т? Жила', жила', тяну'лась, дрессирова'ла му'жа, то'чно пуделя' како'го-то, и вдруг -- все к черту'!.. И тут не ла'дно... в голове' не ла'дно.
Па'лтусов так заду'мался, что Ма'рья Оресто'вна два ра'за должна' была' его' спроси'ть:
-- Бу'дете на симфони'ческом?..
-- На музыка'лке? -- переспроси'л он.-- Бу'ду, е'сли доста'ну биле'т.
-- А у вас нет чле'нского?
-- Пропусти'л. Говоря'т, сва'лка была' на Негли'нной у Юргенсо'на?..
-- Огро'мный успе'х!
-- Да-с, ши'бко торгу'ют,-- пошути'л Евла'мпий Григо'рьевич.
-- Ши'бко,-- поддержа'л его' Па'лтусов.
-- Потому' что идёт по свое'й доро'ге,-- трево'жно заговори'л Не'тов,-- идёт-с. Изво'лите видёть, оно' так в ка'ждом де'ле. Что'бы челове'к то'лько ве'ру в себя' име'л; а когда' ве'ры нет -- и никако'го у него' фо'рсу. Как бу'дто моне'та ста'рая, стёртая, не распозна'ешь, где зна'чится орёл, где решётка.
Ма'рья Оресто'вна не без удивле'ния прислу'шивалась.
-- Соверше'нно ве'рно!-- откли'кнулся Па'лтусов.
-- Челове'к на помо'чах идти' не мо'жет... Все равно' малоле'тний всегда'... А сто'ит ему' на свои' ноги' встать...
"Вон он куда'",-- поду'мал Па'лтусов и сочу'вственно улыбну'лся хозя'ину.
-- И тогда' все по-друго'му... Хотя' бы и не потра'фил он сра'зу, да у него' на душе' лу'чше... И сме'лости прибу'дет!
-- Хоти'те ещё? -- переби'ла хозя'йка, обраща'ясь к го'стю.
-- Пиро'жного?.. Благодарю'. Кури'ть хочу', е'сли позво'лите.
-- Вам разреша'ю.
Евла'мпий Григо'рьевич смолк. Жена' не смотре'ла на него'. Она' нашла', что его' болтовня' -- де'рзость, за кото'рую она' суме'ет отплати'ть. Но взгляд Па'лтусова подсказа'л ей:
"Смотри'те, не перейди'те гра'дуса. Снача'ла добе'йтесь своего'. Вы ви'дите -- и в нем заговори'ло мужско'е досто'инство".
Евла'мпий Григо'рьевич предложи'л ему' сига'ру и спроси'л, чего' никогда' не де'лал:
-- Уго'дно в кабине'т?.. Кофейку'... и покури'ть в своё удово'льствие?
Па'лтусов согласи'лся,-- довёл хозя'йку до сало'на и сказа'л ей шёпотом:
-- Не возмуща'йтесь, пожа'луйста, я ва'шу же ли'нию веду'.
Она' сде'лала грима'су.
В кабине'те Евла'мпий Григо'рьевич засуети'лся, стал уса'живать Па'лтусова, налива'л ему' ликёра, вы'нул я'щик сига'р. Пре'жде он держа'л себя' с ним натя'нуто и'ли неловко-чопо'рно. Они' сиде'ли ря'дом на дива'не. Нето'в ра'за два погляде'л на пи'сьменный стол и на счёты, лежа'вшие посреди'не сто'ла, пе'ред кре'слом.
-- Вот-с,-- заговори'л он пря'мо,-- вы, Андре'й Дми'триевич, челове'к просвещённый. Везде' быва'ли. И сообрази'ть мо'жете... как, по-ва'шему, е'сли да'ме тако'й, как е'сли бы Ма'рья Оресто'вна... приме'рно, за грани'цей прожива'ть? И вообще' дом име'ть свой... Како'й годово'й дохо'д?
Тако'го вопро'са не ожида'л Па'лтусов. Муж положи'тельно нра'вился ему' бо'льше жены'. Он остаётся в Москве', на'до его' держа'ться. Э'то поря'дочный челове'к, про'чный коммерса'нт, вы'двинулся вперёд так и'ли ина'че -- "на ли'нию" генера'ла.
-- Годово'й дохо'д? -- переспроси'л Па'лтусов.
-- Да-с?
-- Два'дцать ты'сяч. Е'сли те же привы'чки бу'дут, как и здесь... три'дцать...
-- Ма'ло-с. Я полага'ю, пятьдеся'т?..
-- Ко'ли в Ита'лии, наприме'р, жить, так на бума'жные ли'ры су'мма кру'пная.
Нето'в рассмея'лся и замолча'л.
Пра'вый зрачо'к у него' опя'ть показа'лся Па'лтусову ме'ньше ле'вого.
-- Что же-с?.. По душе' сказа'ть,-- он на'чал излива'ться,-- така'я су'мма -- четвёртая часть того', что мы име'ем. И ка'ждый хоро'ший муж обя'зан пе'рвым де'лом обеспе'чить... Так ли-с? И во'лю свою' вы'разить, как сле'дует... Особли'во е'жели бла`гоприобре'тенное... оно' и соверше'нно, да, зна'ете, в го'лову друго'е-то не пришло'? При жи'зни-то? Изво'лите разуме'ть? При жи'зни му'жа мо'жет пона'добиться... Та'кой оборо'т вы'йти?.. Без разво'да... И'ли там чего'... И без стесне'нья! Уе'дет жена' пожи'ть за грани'цу!.. Она' и споко'йна. У ней свой дохо'д. Проста'я шту'ка... И люби'л челове'к... а, ме'жду про'чим, не сообрази'л.
Он смолк и встал с дива'на, подошёл к столу', наки'нул не'сколько косте'й на счета'х, отста'вил их в сто'рону и потёр себе' ру'ки. Па'лтусов смотре'л на него' с любопы'тством и недоуме'нием.
-- Ма'рья Оресто'вна ждут вас... Извини'те, что задержа'л... Я в заседа'ние...
И Евла'мпий Григо'рьевич на'чал жать ему' ру'ку, ка'к-то приседа'я и улыба'ясь.
-- Зна'ете что,-- говори'л Па'лтусов Ма'рье Оресто'вне в гости'ной, беря'сь за шля'пу: он никогда' у ней не заси'живался,-- вы не найдёте нигде' второ'го Евла'мпия Григо'рьевича.
И он рассказа'л, об чем излива'лся ему' Не'тов. Ма'рья Оресто'вна то'лько потяну'ла в себя' во'здух.
-- Уж не зна'ю... Он то'чно како'й шально'й сего'дня!..
"Бу'дешь!" -- доба'вил от себя' Па'лтусов и поцелова'л её ру'ку.

XXXI

Ро'вно че'рез неде'лю хорони'ли Константи'на Глебо'вича Лещо'ва.
Октя'брь уж перевали'л за втору'ю полови'ну. День вы'дался с утра' си'веркий, мо'крый, с игли'стым, полуме'рзлым дождём. Ча'су в оди'ннадцатом шло отпева'ние в ста'рой ни'зенькой це'ркви упразднённого монастыря'. По двору', в ка'менной огра'де, расположи'лась пу'блика. В це'рковь вошло' немно'го. Там и не помести'лось бы без кра'йней тесноты' бо'льше двухсо'т челове'к. Служи'ли вика'рный архиере'й и два архимандри'та. По жела'нию поко'йного, занесённому в завеща'ние, его' отпева'ли в том прихо'де, где он роди'лся. Потемне'лые сво'ды це'ркви дави'ли и спира'ли во'здух, весь насы'щенный ла'даном, ко'потью восковы'х свече'й и стру'ями хло'рной извести' и можжеве'льника. Круго'м все жа'ловались, что не сле'довало отпева'ть в тако'й кро'хотной це'ркви. Беспреста'нно мужчи'ны во фра'ках и ши'тых мунди'рах выходи'ли на па'перть, наби'тую ни'щими. Дам насчи'тывали гора'здо ме'ньше мужчи'н. Сле'ва от гро'ба, у приде'ла, гру'ппа дам в чёрном окружа'ла вдову' поко'йного. Аделаи'да Петро'вна стоя'ла на коле'нях и от вре'мени до вре'мени всхли'пывала. Её находи'ли о'чень интере'сной.
Пе'ли чудо'вские пе'вчие. Протодья'кон оття'гивал дли'нной мино'рной но'той коне'ц возглаше'ний. Его' "Го'споду помо'лимся" производи'ло в груди' томи'тельную пустоту'. Когда' зажига'ли све'чи для заупоко'йной обе'дни, то архиере'ю, двум архимандри'там и двум ста'ршим свяще'нникам протодья'кон по'дал по то'лстой свече' зелёного во'ску. Таку'ю же получи'ла и вдова'.
Мно'го раз ра'зносились уже' по це'ркви сло'ва "боля'рина Константи'на". Пот шел со всех гра'дом. Никто' не моли'лся. Кто'-то ше'пчет, что бу'дет "сло'во",-- и все ужаса'ются: копте'ть ещё ли'шних полчаса'.
Но и на дворе' все раздража'лись от мо'крой пого'ды. У па'перти стоя'ла гру'ппа бо'йко болта'ющих мужчи'н. Тут встре'тились знако'мые са'мых разнохара'ктерных зва'ний. Бри'тое лицо' актёра -- с выдаю'щимся но'сом и си'ними щека'ми, в мя'гкой шля'пе с больши'ми поля'ми -- наполови'ну уходи'ло в мерлу'шковый воротни'к дли'нного чёрного пальто'. Ря'дом с ним выставля'лась треуго'льная шля'па с ка`мер-ю'нкерским плюма'жем и благообра'зное дворя'нское лицо', простова'тое и то'мное. Сбо'ку мо'рщился пло'тный полко'вник в ка'ске и с ры'жей бородо'й, по петли'цам пальто' -- вое'нный судья'. Они' говори'ли ра'зом, расска'зывали весёлые анекдо'ты, руга'ли пого'ду. К ним присосе'живались выходя'щие из це'ркви и вновь прибыва'ющие.
По двору' гуля'ли други'е гру'ппы. Наро'д облепи'л одну' сте'ну и выгля'дывал и'з-за гла'вных воро'т, обступа'л катафа'лк, кры'тый бе'лым глазе'том, с бе'лыми пе'рьями по бока'м и посреди'не. Экипа'жи остана'вливались у воро'т и пото'м отъезжа'ли вверх по переу'лку и вниз к Дмитро'вке. Бы'ло гря'зно. Больша'я лу'жа вы'далась на са'мой середи'не па'перти. Её обходи'ли вле'во, сле'дуя широко' разбро'санному можжеве'льнику. Фона'рщики в чёрных шля'пах и шине'лях с капюшо'нами заверну'ли подо'лы и броди'ли по двору', соста'вив свои' фонари' вдоль сте'ны, в тяжёлых порыже'лых сапога'х и полушу'бках. Жанда'рмы пока'чивались в сёдлах.
На по'хороны Лещо'ва приглашено' бы'ло поимённо до шестисо'т челове'к. Спи'сок составля'л Каче'ев. В него' попа'ли купцы', поме'щики, дире'ктора ба'нков, литера'торы, профе'ссора, актёры. Не'сколько имён говори'ло, что поко'йный посеща'л патриоти'ческие гости'ные. Но оказа'лось в числе' приглашённых и дово'льно вольноду'мных люде'й, либера'льно мы'слящих на европе'йский лад, посеща'ющих, впро'чем, и патриоти'ческие гости'ные. Поко'йный знал всю делову'ю Москву' и сохраня'л свя'зи с интеллиге'нцией. Но по ли'цам, провожа'вшим его' в после'днюю оби'тель, тру'дно бы'ло узна'ть, кому' его' жаль. То'лько са'мые просты'е купцы', "как есть из ру'сских", входи'вшие в огра'ду без ша'пок и осеня'я себя' кресто'м, каза'лось, соболе'зновали его' кончи'не.
Слу'жба все тяну'лась. Уж остряки' давно' напо'мнили об адмира'льском ча'се. Како'й-то лы'сый господи'н сре'дних лет вы'скочил с па'перти без ша'пки вслед за сму'глой долгоно'сой ба'рыней в цветно'й шля'пке и на'чал ей крича'ть:
-- Не хочу' знать э'тих мерза'вцев!
И пошёл по можжеве'льнику, разма'хивая руко'ю. А да'ма усо'вещивала его', повторя'я:
-- Глядя'т! Глядя'т! Постыди'сь!
На что он ещё задо'рнее кри'кнул:
-- А мне наплева'ть!..
В гру'ппе о'коло па'перти актёр перегляну'лся с собесе'дниками.
-- Господа' литера'торы!-- вы'говорил он с актёрским подчёркиванием.-- Наро'д серди'тый!
-- Серди'т, да не силе'"н!..-- кри'кнул вое'нный судья'; и все тро'е расхохота'лись, по'сле чего' вдруг сдержа'ли себя' и уны'ло погляде'ли на вход в це'рковь.
-- Прети'т? -- спроси'л актёр ка`мер-ю'нкера.
-- И о'чень!..
-- Вы, господа', до кла'дбища?
-- Ну нет-с,-- отве'тил за всех судья' и запахну'лся в пальто'.
Уда'рили на колоко'льне, и похоро'нный гул поплы'л по отсыре'лому во'здуху.

XXXII

За полчаса' до вы'носа те'ла из це'ркви Па'лтусов входи'л в огра'ду и осторо'жно пробира'лся, обходя' те ме'ста, где грязь растопта'ли, как ме'сиво. Он ожида'л чего'-то друго'го... С Лещо'вым он познако'мился то'лько в э'том году' и нашёл его' "о'чень занима'тельным". Ему' не раз уже' приходи'ло на мысль, что он сам идёт по той же доро'ге. Лещо'в представля'л целу'ю поло'су моско'вской жи'зни. Он внес с собо'ю в де'ла каку'ю-то "иде'ю". Патрио'ты с славя'нскими симпа'тиями, кото'рых прия'тели Па'лтусова зва'ли "византи'йцами", счита'ли его' свои'м. Че'рез него' они' воспита'ли в своём ду'хе не'сколько миллионщиков-куп'цов, заставля'ли их подде'рживать о'бщества, посыла'ть поже'ртвования, запи'сываться в покрови'тели "бра'тьев", дава'ть де'ньги на основа'ние газе'т, журна'лов, на печа'тание книг и брошю'р.
Но тепе'рь что'-то покачну'лось. Он не ви'дит ни большо'го го'ря, ни большо'го смуще'ния. И единомышленни'ков-то Лещо'ва три-четы'ре челове'ка, да и обчёлся... Вот и на э'тих похорона'х так же. Па'лтусов огляде'л все ку'чки. Его' зо'ркие глаза' всю'ду прони'кли. На дворе' он заме'тил то'лько бледноли'цего брюне'та в очка'х, из "их то'лка", да ста'рца с большо'й бородо'й, в старомо'дной шине'ли и ша'пке, из-по'д кото'рой па'дали на воротни'к дли'нные с про'седью во'лосы. Ста'рец говори'л в ку'чке университетски'х, улыба'лся и прищу'ривал до'брые глаза'. До Па'лтусова донёсся его' хри'плый грудно'й бас провинциа'льного тра'гика и отры'вки его' горя'чих фраз.
"Наве'рно, бу'дет говори'ть на моги'ле",-- поду'мал Па'лтусов и поспеши'л в це'рковь.
Он не продра'лся к середи'не. Изда'ли увида'л он лы'сую го'лову корена'стого старика' в очка'х, с густы'ми бровя'ми. Его'-то он и иска'л для счёту, хоте'л убеди'ться -- ока'жутся ли налицо' единомы'шленники поко'йного. Впра'во от архиере'я стоя'ли в мунди'рах, тща'тельно причёсанные, Взло'мцев и Краснопёрый. У обо'их ни'зко на грудь бы'ли спу'щены кресты', у одного' Станисла'ва, у друго'го А'нны.
Но в це'ркви Па'лтусов не вы'стоял бо'льше пяти' мину'т. Ми'мо его' прошмыгну'л распоряди'тель похоро'н, Каче'ев, то'же его' знако'мый, и заме'тил ему' смешли'во:
-- Како'в па'рничок-то, a?
Вле'во от па'перти Па'лтусов приме'тил гру'ппу из трои'х мужчи'н, оде'тых без вся'кого пара'да. Он узна'л в них зачи'нщиков ра'зных "контр", напра'вленных про'тив Не'това и его' руководи'телей: поко'йного Лещо'ва и Краснопёрого. Оди'н, с большо'й мохна'той голово'й и рябы'м лицо'м, осма'тривался и ча'сто пока'зывал гнилы'е зу'бы. Дво'е други'х ти'хо перего'варивались. Они' смотре'ли зауря'дными купца'ми; оди'н бри'лся, друго'й носи'л жидкова'тую бо'роду. Вслед за Па'лтусовым спусти'лся с па'перти и Краснопёрый и тотча'с приста'л к ку'чке, где торча'ла треуго'льная шля'па ка`мер-ю'нкера.
-- Како'в?-- доноси'лся до него' шепеля'вый го'лос; Краснопёрого.-- Ца'рство-то небе'сное как захоте'л заполучи'ть!.. Перебе'жчиком на тот свет я'вится.
Кто'-то из гру'ппы на'чал его' расспра'шивать.
-- Не нашёл он, к кому' обрати'ться!-- крича'л Краснопёрый.-- Меня' не пожела'л, ви'дите ли... Стрекули'стов каки'х-то в душеприка'зчики взял... Хоть бы в свиде'тели пригласи'л.
Че'рез мину'ту актёр спроси'л:
-- Две'сти ты'сяч?.. На шко'лы?.. Молоде'ц!
-- Да поми'луйте, ба'тюшка... Одна' горды'ня! -- крича'л опя'ть Краснопёрый.
"Вот оно' что",-- отмеча'л про себя' Па'лтусов. Все э'то его' чрезвыча'йно занима'ло.
-- Андре'й Дми'триевич! -- окли'кнули его'.
С ним раскла'нивался Не'тов, в мунди'ре, в перси'дской звезде', о'чень бле'дный и возбуждённый.
-- Позво'льте познако'мить... Брат супру'ги мое'й... Никола'й Оре'стович Леде'нщиков...
Па'лтусову по'дал ру'ку худо'й блонди'н в длинне'йшем пальто' с ко'тиковым воротнико'м. Его' прыща'вое чо'порное лицо' в зо'лотом pince-nez, бри'тое, с рыжева'тыми уса'ми, смотре'ло на Па'лтусова, при'торно улыба'ясь... Сестру' он напомина'л ра'зве с но'са. Тако'го ви'да молоды'х люде'й Па'лтусов встреча'л то'лько в ру'сских посо'льствах за грани'цей да за абсе'нтом Café Riche на Италья'нском бульва'ре. "Разнови'дность Ви'ктора Стани'цына",-- определи'л он.
-- Enchanté! {О'чень рад! (фр.).} -- вы'говорил брат Ма'рьи Оресто'вны с необыча'йно стара'тельным и сла'дким францу'зским произноше'нием.
-- Слы'шали, Евла'мпий Григо'рьевич,-- спроси'л Па'лтусов,-- завеща'ние-то Лещо'ва? Две'сти ты'сяч на шко'лы!.. Благоро'дно!
-- Слы'шал-с.
-- Да ра'зве не вы душеприка'зчик?..
-- Нет-с!.. Поко'йник проси'л... Дя'дюшка мой отказа'ли... Ну, тому' и оби'дно показа'лось!.. И вся'кий бы на его' ме'сте... Он обрати'лся к тем...
Нето'в указа'л глаза'ми на ту ку'чку, где стоя'ли тро'е "враго'в" его'.
-- Неуже'ли?-- удиви'лся Па'лтусов.
-- И что же-с?.. Ка'ждый во'лен поступа'ть по со'вести... Да и каки'е тут-с па'ртии?.. То'лько что'бы че'стные лю'ди бы'ли... А ино'й и кричи'т: "я руса'к, я стою' за ру'сское де'ло", а на пове'рку выхо'дит...
Он не досказа'л и раздражённо огляну'лся в сто'рону па'перти, где заме'тил вы'резанные но'здри своего' ро'дственника Краснопёрого. Па'лтусов прислу'шивался к его' го'лосу и смотре'л ему' в лицо'. На его' глаза'х с э'тим челове'ком что'-то происходи'ло... Он сбра'сывал с себя' ярмо'...
-- Пойдёмте в це'рковь,-- пригласи'л Не'тов своего' зя'тя.-- На кла'дбище пое'дете? -- спроси'л он Па'лтусова и, не дожда'вшись отве'та, пошёл торопли'вой, разви'нченной похо'дкой.

XXXIII

Па'лтусов смотре'л ему' вслед. У'мер Лещо'в. Ма'рья Оресто'вна собрала'сь жить вразде'л с му'жем. На чьем же попече'нии оста'нется э'тот заде'"рганный обыва'тель? На'до его' прибра'ть к рука'м, пока' не я'вятся но'вые руководи'тели. Нето'в раскла'нялся с Краснопёрым и с ка`мер-ю'нкером мимохо'дом, не стал с ни'ми загова'ривать, пото'м взял в сто'рону, раскла'нялся и с ку'чкой, где выгля'дывало рябо'е лицо' его' врага' и "обличи'теля", ка'жется, улыбну'лся им. По'дал ру'ку всем трои'м, что'-то сказа'л и, сде'лав жест пра'вой руко'й, перезнако'мил их с зя'тем.
Э'то он заявля'ет свою' самостоя'тельность... В день похоро'н дя'дьки пока'зывает, что суме'ет вся'чески соблюсти' себя' и подня'ться... Говори'т с седы'м генера'лом, с чле'ном суда'. И о'чень что'-то бо'йко... Не ско'ро доберётся он до це'ркви. Вошёл.
На па'перти засуети'лись... Ни'щие сбежа'ли со ступе'нек и вы'строились двумя' ряда'ми. Снесли' кры'шку, пе'вчие, в потёртых цветны'х кунтуша'х с откидны'ми рукава'ми, с фура'жками в рука'х, на'чали спуска'ться, лени'во поводи'ли голова'ми и подбира'ли полы'. Зазвуча'ло "Со святы'ми упоко'й"... Толкотня' уси'ливалась. Показа'лось духове'нство. Протодья'кон наде'л на себя' тёплую скуфью'... Запестре'ли ми'тры и камила'вки... Гроб несли' на полоте'нцах арте'льщики и ме'лкие конто'рщики ба'нка. Распоряди'тель Каче'ев что'-то крича'л в це'рковь... Вдову' подде'рживали две да'мы... Её головы' не бы'ло ви'дно...
На все э'то гляде'л Па'лтусов и ра'за два поду'мал, что и его' лет че'рез три'дцать бу'дут хорони'ть с тако'й же некраси'вой и нестро'йной церемо'нией, стоя'щей больши'х де'нег... Ки'сти гро'ба болта'лись из сто'роны в сто'рону. Игли'стый дождь мочи'л парчу'. Ве'тер развева'л жи'рные во'лосы арте'льщиков в дли'нных сиби'рках.
За гро'бом поплели'сь сано'вные ли'ца и прия'тели поко'йного. Ка`мер-ю'нкер пошёл сле'ва; сза'ди нес свой византи'йский лик Взло'мцев; курно'сый, наха'льный про'филь Краснопёрого, в ши'том воротнике' и бе'лом га'лстуке, говори'л скоре'й о моле'бне с водосвя'тием по по'воду полу'ченной "святы'я А'нны", чем о погребе'нии дру'га и прия'теля... Нето'в шел без шля'пы, все тако'й же возбуждённый, кида'я круго'м бы'стрые взгля'ды, говори'л то с тем, то с други'м знако'мым.
Наро'д снял ша'пки, но из приглашённых мно'гие оста'лись с покры'тыми голова'ми. Гроб поста'вили на катафа'лк с трудо'м, чуть не повали'ли его'. Фона'рщики зашага'ли тягу'чим ша'гом, по дво'е в ряд. Впереди' два жанда'рма, ле'вая рука' -- в бок, помо'рщиваясь от пого'ды, попада'вшей им пря'мо в лицо'. За каре'тами дви'нулись оби'тые кра'сным и жёлтым лине'йки, они' пока'чивались на ходу' и дребезжа'ли. Бо'льше полови'ны провожа'тых бро'сились к свои'м экипа'жам.
-- Вы не с на'ми-с?-- пригласи'л Па'лтусова Нето'в, догоня'я его' на обра'тном пути'.-- У нас ла'ндо-с.
Па'лтусов поблагодари'л. Ему' на'до бы'ло зае'хать в го'род; но он поспе'ет на кла'дбище к тому' вре'мени, когда' бу'дут опуска'ть гроб в моги'лу.
-- Ожида'ем рече'й-с,-- сказа'л Не'тов.
-- Вы не ска'жете ли? -- посмея'лся Па'лтусов.
-- Мо'жет, и ска'жу-с,-- отве'тил Не'тов с осо'бенным выраже'нием.
Заграни'чный зять усмехну'лся и протяну'л:
-- Интере'сно...
"Но ты'-то интере'сен ли?" -- спроси'л про себя' Па'лтусов, уса'живаясь в пролётку.
Похоро'нное ше'ствие спуска'лось к Большо'й Дмитро'вке. Пролётка Па'лтусова че'рез Тверску'ю и Воскресе'нские воро'та была' уже' на Нико'льской, когда' пе'вчие поравня'лись то'лько с угло'м Столе'шникова переу'лка. Мину'т че'рез пятьдеся'т он подъезжа'л к кла'дбищу; ше'ствие бли'зилось к огра'де. На снима'ние, закола'чивание и спуск гро'ба пошло' нема'ло вре'мени. Пого'да немно'го проясни'лась. Ста'ло холодне'е, и'зморось уже' бо'льше не па'дала.
Среди' чугу'нных и мра'морных па'мятников, столбо'в, плит, урн и кресто'в зия'ла гли'няная я'ма. Гроб ушёл ни'зко; что'бы броса'ть зе'млю на кры'шку гро'ба, приходи'лось и'ли нагиба'ться, и'ли опусти'ться на арши'н. По'сле ли'тии оди'н из архимандри'тов сказа'л кра'ткое сло'во, восхвали'в "учёность" и благоче'стие поко'йного... Наста'ла мину'та нереши'тельности... Полете'ли го'рстки песку'... Его' разноси'л арте'льщик; Каче'ев наблюда'л, что'бы всем хвати'ло. Из то'лпы, топта'вшейся в молча'нии, вы'шел тот лы'сый стари'к с надви'нутыми бровя'ми, кото'рого Па'лтусов оты'скивал в це'ркви во вре'мя отпева'ния.
Он на'чал хри'пло выкри'кивать слова', сло'вно подска'зывал челове'ку, кре'пкому на у'хо. Его' речь состоя'ла из цепи' сочу'вственных фраз, но изда'ли мо'жно бы'ло приня'ть их за ряд о'криков. То'чно он серди'лся на поко'йника и распека'л его', как подчи'ненного. Сза'ди мно'гие ухмыля'лись... Но стари'к ско'ро ко'нчил и швырну'л в гроб большу'ю горсть песку'. За ним заброса'ли опозда'вшие... Все на'чали перегля'дываться... На проти'вный коне'ц я'мы, у ног поко'йника, спусти'лся тот ба'рин с дли'нными волоса'ми, что горячо' разгова'ривал в огра'де це'ркви в одно'й из групп. Он до'лго установля'л како'е-то "иско'нное на'чало"; и зво'нкие слова', вро'де "прекра'сное", "торжество'", "кре'пость ду'ха", разноси'лись по кла'дбищу. Ины'е слу'шатели ста'ли сомнева'ться, сведёт ли он речь свою' к концу'. Поднялся' шёпот, а пото'м го'вор, остри'ли, дава'ли про'звища. Он все го'ворил и вдруг, не доко'нчив длинно'го пери'ода, воззва'л к "ве'чным на'чалам пра'вды, добра' и красоты'" -- и раскла'нялся.
Раздали'сь аплодисме'нты... Собира'лись расходи'ться... Но на кра'ю моги'лы стоя'л но'вый ора'тор. Э'то был Не'тов.

XXXIV

Па'лтусов глаза'м свои'м не ве'рил. Ему' сде'лалось да'же нело'вко. Он попя'тился наза'д, но так, что лицо' и вся фигу'ра Евла'мпия Григо'рьевича бы'ли ему' видны'.
-- Вот, господа-с',-- слы'шалось ему',-- у'мер челове'к ре'дкий... в своём ро'де...
-- Кто э'то говори'т?-- спроси'л кто'-то сза'ди.
-- Нето'в!
-- Ба'тюшки!
-- Как в дея'ниях апо'стольских... Дар получи'л по наи'тию!..
Но Па'лтусов прислу'шивался.
-- И вот моги'ла, господа'... Ины'е сейча'с ска'жут: наш он был, к на'шему согла'сию принадлежа'л.
"Согла'сие? О'чень неду'рно!" -- одо'брил Па'лтусов и вы'двинулся вперёд.
Евла'мпий Григо'рьевич ски'нул статс-секрета'рскую шине'ль с одного' плеча'. Его' пра'вая рука' свобо'дно дви'галась в во'здухе. Ши'тый воротни'к, бе'лый га'лстук, крест на ше'е, на ле'вой груди' -- звезда', вся в настоя'щих, сами'м вста'вленных, брилья'нтах, так и гори'т. Весь вы'прямился, голова' отки'нута наза'д, во'лосы ка'к-то взби'ты, ли'нии рта волни'стые, возбуждённые глаза'... Па'лтусову опя'ть ка'жется, что зрачки' у него' не равны', го'лос с лёгкой дро'жью, но уве'ренный и немно'го как бы вызыва'ющий... Неузнава'ем!
-- Заче'м,-- продолжа'л ора'тор,-- нам все э'ти про'звища перебира'ть, господа'?.. Славянофи'лы, наприме'р, за'падники, что ли, там... Все э'то одни' сло'ва. А нам на'до де'ло... Не кли'чка твори'т челове'ка!.. И бу'дто нельзя' почте'"нному граждани'ну занима'ть свою' пози'цию? Бу'дто ему' кли'чка доставля'ет ход и уваже'ние?.. На'до э'то бро'сить... Жа'луются все: рук нет, голо'в нет, спосо'бных люде'й и благонаме'ренных. Мудрено' ли э'то?.. Потому', господа', что боя'тся сами'х себя'... Все в кабалу' к други'м иду'т!..
-- Жена' написа'ла, а он заучи'л,-- разда'лся над у'хом Па'лтусова че'й-то го'лос.
-- Здесь она', на похорона'х?
-- Нет, не ви'дно что'-то.
-- Отзубри'л зна'тно!
"Нет, э'то не Ма'рья Оресто'вна,-- ду'мал Па'лтусов, продолжа'я слу'шать,-- э'то экспро'мт. Евла'мпий Григо'рьевич не писа'л э'того на бума'жке и не зау'чивал".
-- И вот, господа',-- конча'л Не'тов,-- помя'нем до'брой па'мятью Константи'на Глебо'вича. Не забу'дем, на что он полови'ну своего' достоя'ния поже'ртвовал!.. Не о'чень-то сле'дует кичи'ться тем, что он держа'лся тако'го и'ли друго'го согла'сия... Тем он и был силе'"н, что себе' це'ну знал!.. Так и ка'ждому из нас быть сле'дует!.. Ве'чная па'мять ему'!..
К концу' ре'чи все смо'лкли. Пото'м захло'пали горячо' и дру'жно.
-- Еме'ля-то дурачо'к как расходи'лся!-- кри'кнул гро'мко Краснопёрый, взял за ру'ку старичка' генера'ла и пошёл по мостка'м к вы'ходу.
Нето'ву жа'ли ру'ку. Он стоя'л все с непокры'той и отки'нутой голово'й. Глаза' его' перебега'ли от предме'та к предме'ту.
-- N'est ce pas? {Не пра'вда ли? (фр.).} -- останови'л Па'лтусова, дви'нувшегося за други'ми, сла'дкий брат Ма'рьи Оресто'вны...-- Мой beau frère a très bien dit son fait? {Мой зять о'чень хорошо' вы'сказал всю пра'вду? (фр.).} То'лько, ка'жется, бы'ли намёки... Как вы нахо'дите?
-- Молодцо'м!..-- и'скренно похвали'л Па'лтусов, протолка'лся и кре'пко пожа'л ру'ку Не'това.
Евла'мпия Григо'рьевича окружи'ли. Больша'я голова' и гнилы'е зу'бы господи'на от вражде'бной гру'ппы видне'лись ря'дом с ним.
Когда' Па'лтусов подходи'л и протя'гивал ему' ру'ку, "вожа'к оппози'ции" смея'лся и тряс одобри'тельно волоса'ми.
-- И'стину, и'стину изво'лили изре'чь... Евла'мпий Григо'рьевич... Вам зачтётся... Хоро'ший балл поста'вим... Давно' пора' та'к-то!..
Не'това не оби'дел покрови'тельственный го'лос. Его' не оставля'ло возбужде'ние. Рука' у него' вздра'гивала.
-- Друга'я полоса' тепе'рь! Друга'я-с!..-- гро'мко провозгласи'л он и наде'л бобро'вую ша'пку, а шля'пу взял под мы'шку.
-- Расскажи'те ва'шей сестри'це,-- ти'хо сказа'л Па'лтусов его' зя'тю,-- как отличи'лся её супру'г.
-- С осо'бенным удово'льствием,-- вы'говорил тот, и гостинодво'рский акце'нт проскользну'л в ди'кцию, нало'манную на дворя'нский мане'р.
-- К нам отку'шать! -- останови'л Па'лтусова Нето'в. Па'лтусов отклони'л приглаше'ние.
-- Не все на помо'чах, Андре'й Дми'триевич! Не так ли-с?..-- почти' аза'ртно спроси'л его' Не'тов и поле'з в своё четыре'хместное ландо'.
Па'лтусов простоя'л е'ше мину'т с пять. Жанда'рмы руга'лись с кучера'ми лине'ек. Каре'ты пое'хали верени'цей. Купцы' расса'живались в кры'тые дро'жки. Пе'вчие, арте'льщики, похоро'нные стару'хи и вся'кий сброд чуть не дра'лись, влеза'я в лине'йки; наро'д шлёпал по гря'зи... Нача'ло опя'ть мороси'ть.
"На'до держа'ться Не'това",-- реши'л ещё раз Па'лтусов и уе'хал из после'дних.

XXXV

Ве'чером, за ча'ем в будуа'ре Ма'рьи Оресто'вны, на атла'сном пу'фе сиде'л брат её, прие'хавший всего' три дня наза'д, и расска'зывал ей, како'й успе'х име'ла речь Евла'мпия Григо'рьевича. К обе'ду сестра' его' не выходи'ла. Она' страда'ла мигре'нью. Накану'не муж пришёл ей сказа'ть, что её жела'ние испо'лнено, и переда'л ей паке'т с це'нными бума'гами, принося'щими до пяти'десяти ты'сяч дохо'да.
Лёгкая побе'да поте'шила её, но не надо'лго. Евла'мпий Григо'рьевич сде'лал э'то сли'шком ско'ро и когда' отдава'л ей сли'шком тяжёлый паке'т, то в лице' его' она' усмотре'ла необыча'йное выраже'ние; оно' говори'ло: "Изво'льте, бу'дем и без вас жить с царём в голове'..."
На бра'та она' и без того' не осо'бенно наде'ялась; но в э'ти три дня он опя'ть весь вы'дохся пе'ред ней. От его' то'щей фигу'ры, прыща'вого лица', во'лос, изы'сканных туале'тов и бати'стовых платко'в шел, во-пе'рвых, ненави'стный ей за'пах илангила'на... Она' уже' попроси'ла его' перемени'ть духи'... Пото'м он на'чал мя'млить ей, притво'рно и жела'я соблюсти' своё "ко'нсульское" досто'инство, что ему' необходи'мо камер-юнке'рство, что без э'того зва'ния он не мо'жет существова'ть. Пять раз, с ра'зными но'выми вариа'нтами, рассказа'л он ей, как его' представля'ли "короле'ве и королю'", как их вели'чества удивля'лись, что тако'й "gentleman" {дже`нтльме'н (англ.).} до сих пор не отли'чен придво'рным зва'нием. Ему' и без того' тяжело' носи'ть фами'лию Леде'нщиков. Не мо'жет же он всем и ка'ждому сообща'ть, что его' мать была' столбова'я дворя'нка, племя'нница одного' кня'зя! Ещё за границе'й и'мя не так пло'хо звучи'т, но в Росси'и без прибавле'нья на ка'рточке "Gentilhomme de la chambre de S. M. l'Empereur" {Ка`мер-ю'нкер двора' его' импера'торского вели'чества (фр.).} показа'ться нельзя'... И выходи'ло, что хлопота'ть об э'том сле'дует ей, его' "чуде'сной" Мари'. А для э'того на'до не'сколько больши'х обе'дов и вечеро'в, отрекомендова'ть его' "осо'бенно" зде'шним властя'м, пое'хать в Петербу'рг, там завести' знако'мства в высши'х сфе'рах, же'ртвовать, сде'латься дамой-патроне'ссой, основа'ть прию'т, его' помести'ть куда'-нибудь почётным попечи'телем. С миллио'нным состоя'нием э'то так легко'.
Нытье'" бра'та откры'ло вдруг глаза' Ма'рье Оресто'вне на то, что её ожида'ет за грани'цей. Брат не оста'вит её в поко'е. Он сде'лается её при'хвостнем. Де'нег она' же ему' бу'дет дава'ть. И тепе'рь она' даёт ему' три ты'сячи. О'чень ей прия'тно бу'дет ви'деть, что он, ничто'жный "ко'нсул", пы'жится быть диплома'том: он, с таки'м кури'ным мо'згом, не мо'жет идти' по слу'жбе. Кро'ме уколо'в самолю'бия, ничего' её не ждет. Уж и ей рассказа'ли, как её бра'тец на одно'м придво'рном ба'ле так ча'сто забега'л вперёд всю'ду, где шла короле'ва, что на него' наконе'ц обрати'ли внима'ние, то'лько не благоскло'нное. Анекдо'т кто'-то завёз про'шлой зимо'й сюда', и все его' зна'ют.
Свои'х пла'нов она' не сообщи'ла ему' вполне'. Но брат заста'л её ещё в о'стрый пери'од её душе'вной трево'ги, и она' ему' намекну'ла на своё реше'ние отде'латься от Евла'мпия Григо'рьевича.
-- Я тебя' уверя'ю,-- делика'тно выгова'ривал Никола'й Оре'стович ка'ждый слог,-- твой муж о'чень хорошо'... a très bien troussé son discours {о'чень уда'чно постро'ил свою' речь(фр.).}. Как тебе' уго'дно. Мари', но здесь ты осо'ба. И заче'м тебе' уезжа'ть в нача'ле ва'шего моско'вского сезо'на? Я не на то рассчи'тывал, дорога'я моя'. Извини', что я тебе' противоре'чу.
Она' заста'вила его' замолча'ть и посла'ла в за'лу сыгра'ть ей вальс Шопе'на. Це'лых три часа' слу'шала она' его' разведённые сиро'пом ре'чи. Её вы'кормок положи'тельно раздража'л её. Жить с ним за границе'й по це'лым ме'сяцам вряд ли лу'чше, чем име'ть о'коло себя' тако'го му'жа, как Евла'мпий Григо'рьевич.
И пото'м, в её му'же есть что'-то но'вое. Оста'вить его' в поко'е; то'лько бы знал свою' роль в до'ме. Не остава'ться с ним за столо'м, а при посторо'нних пропуска'ть ми'мо уше'й его' купе'ческое "изво'льте ви'деть". Тепе'рь она' с со'бственным больши'м состоя'нием. Како'й муж сде'лал бы э'то так джентльме'нски? Па'лтусов был прав.
И с э'тим челове'ком у ней далеко' не все ко'нчено. Он как бу'дто игра'ет с не'ю. А мо'жет быть, он че'стный челове'к, не хо'чет пока'зывать ей тако'го чу'вства, како'го не нахо'дит в себе'. Но вре'мени впереди' мно'го. Вот э'то -- хара'ктер. Е'сли бы он кида'лся на де'ньги, он бы се'йчас же стал подбива'ть её ухо'д за грани'цу с капита'лами. Он не бро'сится за ней. Да'же и намёка на э'то нет. Без него' там бу'дет о'чень ску'чно, о'чень. Зна'ет она' э'тих францу'зов и англича'н в Труви'лле, в Биа'рице, венге'рских гуса'р в Мариенба'де. Тяжело' ей с ни'ми. Когда' она' говори'т по-францу'зски, у ней выхо'дит все жи'дко, ту'скло, кни'жно, отзыва'ется ру'сской гуверна'нткой. И не приобрести' ей бле'ска. Э'то даётся и'ли не даётся. Вот Ко'ля как стара'ется, а всё-таки ко'мми {прика'зчик (от фр.: commis).} из магази'на Дарза'нса и'ли Мо'ре.
Брат Ма'рьи Оресто'вны сошёл с Шопе'на на каку'ю-то сла'дкую мело'дию не'мца Гу'мберта, а пото'м заигра'л опере'точный моти'в. Головна'я боль его' сестры' ути'хла. Неподви'жное положе'ние на куше'тке усыпля'ло её полего'ньку. Пе'ред её глаза'ми стал у'зкий треуго'льник портье'р че'рез всю анфила'ду ко'мнат. Ве'ки слипа'лись. Из за'лы долета'ли, но смягчённые ковра'ми и шёлком стен и драпиро'вок, фриво'льные зву'ки при'торного Никола'я Оре'стовича. Но засну'ть его' сестре' меша'ли два виде'ния: то спу'стится ей на грудь паке'т с цветны'ми бума'гами, то вы'плывет, то'чно из облака', краси'вая борода' с све'тлым пробо'ром на подборо'дке.

XXXVI

-- Кто тут? -- пугли'во окли'кнула Ма'рья Оресто'вна и откры'ла глаза'.
Над ней наклони'лась борода', но не та благообра'зная, с изя'щным пробо'ром, а расту'щая в ра'зные сто'роны борода' му'жа. Лицо' её бы'ло бле'дно и испу'ганно.
-- Что с ва'ми-с? -- спроси'л он боязли'вым шёпотом.-- Я ду'мал -- о'бморок.
-- Ниско'лько,-- недово'льно вы'говорила она' и подняла' го'лову,-- кото'рый час?
-- Двена'дцатый.
-- Ко'ля игра'ет?
-- Ушёл к себе'.
-- А-а'!..
Она' потяну'лась и привста'ла.
-- Как свежо' здесь.
-- Жа'рок, мо'жет, у вас?-- забо'тливо спроси'л Евла'мпий Григо'рьевич.
Ма'рья Оресто'вна вста'ла и зевну'ла. Пото'м ей вдруг сде'лалось зя'бко, то'шно, весь будуа'р заверте'лся у ней в глаза'х. Её накрени'ло в сто'рону. Ру'ки му'жа удержа'ли её.
Кака'я-то но'вая, не испы'танная е'ю боль отозвала'сь где'-то в те'ле и заста'вила опусти'ться на куше'тку. И так ей ста'ло все проти'вно -- она' сама', э'тот будуа'р, весь дом, це'лый ряд дней, суля'щих ей каку'ю-нибудь та'йную, неизлечи'мую боле'знь, ме'дленную поте'рю сил, несконча'емые бо'ли, кто зна'ет: душе'вный неду'г... Она' рассерди'лась на своё малоду'шие, но не в си'лах была' встать.
Евла'мпий Григо'рьевич бро'сился за го'рничной. Больну'ю перенесли' в спа'льню. Муж вы'шел и сейча'с же посла'л верхо'вого за до'ктором. Прибежа'л брат, сде'лал глу'пую ми'ну. Она' его' прогнала'. В посте'ли головокруже'ние прошло'. Она' опя'ть забы'лась.
Прие'хал годово'й до'ктор, посту'кал грудь, прислу'шался к се'рдцу, ничего' не нашёл подозри'тельного, пошути'л с не'ю и намекну'л на то, что, быть мо'жет, она' в интере'сном положе'нии.
Ма'рья Оресто'вна снача'ла приняла' э'то с грима'сой, пото'м, по ухо'де до'ктора, заду'малась и вдруг ра'достно вздохну'ла.
Дете'й у ней не бы'ло! Обу'за -- де'ти, а без них кака'я тоска', как она' копа'ется в са'мой себе'... Тогда' -- кро'вная жива'я цель, не ну'жно изводи'ться в е'дкой и себялюби'вой забо'те о том, как бы му'жа вы'вести на дворя'нскую доро'гу, трево'житься вся'кой ничто'жной газе'тной стате'йкой.
В будуа'ре она' заслы'шала мужски'е шаги'. Там сиде'ла её камери'стка.
Она' позвони'ла.
-- Бе'рта, кто там?
-- Ба'рин.
-- Попроси'те его'.
Глаза' Евла'мпия Григо'рьевича загоре'лись в полутьме' спа'льни. Он все ещё был во фра'ке. Ко'рпусом он наклони'лся вперёд и на цы'почках подходи'л к крова'ти. В спа'льне жены' он не был бо'льше ме'сяца. Лицо' его' смути'ло Ма'рью Оресто'вну. Оно' каза'лось ей сли'шком возбуждённым.
-- Прися'дьте,-- сказа'ла она' ему' и указа'ла на край посте'ли.
Нето'в присе'л.
-- Как до'ктор?-- серьёзно, почти' стро'го спроси'л он.
-- Он вам ничего' не сказа'л?
-- Пи'шет реце'пт в кабине'те...
-- Говори'т -- ничего'... то'лько... быть мо'жет...
Щеки' Ма'рьи Оресто'вны зарде'лись.
-- Что же тако'е-с?
-- Мо'жет, я в тако'м положе'нии.
-- С чего' бы э'то-с?-- вы'рвалось у него'.-- Нельзя' э'тому быть...
-- Почему' же?-- веселе'е вы'молвила она'.
Слова' её заста'вили его' вскочи'ть. Он метну'лся по ко'мнате в у'гол, пото'м подошёл к крова'ти, взя'лся за спи'нку; ему' уда'рило в го'лову.
-- Вот оно'-с,-- вскрича'л он,-- Бо'жье благослове'нье! Отчего' же и не нам-с?.. Ха, ха!..
Ма'рья Оресто'вна следи'ла за его' глаза'ми. Глаза' то вспы'хивали, то тускне'ли, ру'ки дрожа'ли. Её схвати'ло за се'рдце... Опя'ть внутри' у ней что'-то кольну'ло и заны'ло.
Э'тот муж бо'льно уж не мил ей! Не мо'жет он быть отцо'м её ребёнка... Она' не мать. Да и весь он како'й-то чудно'й сего'дня. Неприя'тно на него' смотре'ть!..
Горя'чие, сухи'е гу'бы прикосну'лись к её лбу... Ей захоте'лось пла'кать. Не жела'нное рожде'нье здоро'вого ребёнка предста'вилось ей, а со'бственная смерть...

КНИ'ГА ТРЕ'ТЬЯ
I

На дворе' разыгра'лась вью'га. Рождество' че'рез не'сколько дней. Переу'лок, выходя'щий на Спиридо'новку, зано'сит с ка'ждым но'вым поры'вом ве'тра. Пра'вый тротуа'р совсе'м замело'. Глаз трепе'щет и мига'ет в обмёрзлых фонаря'х. Ни'зенькие до'мики то'чно ку'таются в бе'лые простыни'. Забо'ры, покры'тые и све'рху и сни'зу ры'хлым намётом сне'га, ныря'ют в коле'блющемся полусве'те переу'лка. Сту'жа не сильна', но ве'тер донима'ет. Переу'лок пуст, а час ещё не по'здний, о'коло девяти'.
Бу'дка на перекрёстке примости'лась к одноэта'жному деревя'нному до'му в шесть о'кон, с крыле'чком. То'лько в кра'йнем окне' ви'ден свет, он выхо'дит из у'зенькой ко'мнатки. В глубине' её поста'влена крова'ть; часть ле'вой стены' ушла' под лежа'нку, тёмную от пе'чки. Гори'т ла'мпочка с фарфо'ровым пьедеста'лом, от неё идёт ко'поть; зелёный, све'рху обгоре'лый колпа'к уси'ливает темноту'. На лежа'нке виднеётся кака'я-то гру'да. К окну' приста'влены пя'льцы, завёрнутые в кисею'. Друга'я стена' почти' вся занята' сундуко'м, оби'тым же'стью. Тут же юти'тся сто'лик с ши'тым ко'вриком. На нем ва'зочка и колоко'льчик. Над сундуко'м вся стена' уве'шана портре'тами: есть и литогра'фия, и дагерроти'пы, и чёрные силуэ'ты. Ко'мнатка оклеёна се'ренькими обо'ями. В угла'х отсыре'ло, и на потолке' в двух места'х пя'тна.
Ко'мнатка слу'жит спа'льней, рабо'чей ко'мнатой и гости'ной двум ста'рым же'нщинам. Одно'й уже' под во'семьдесят лет, друго'й -- под шестьдеся'т. У ла'мпы нагну'лась над вяза'ньем вы'сохшая, большо'го ро'ста блонди'нка с про'седью. Э'то ме'ньшая стару'ха. Её морщи'нистое у'зкое лицо' засты'ло в улы'бке сжа'того рта, наполови'ну беззу'бого. Лы'сая о'коло те'мени голова' прикры'та обры'вком чёрного круже'ва. У'зкие пле'чи, костля'вый стан, впа'лая грудь ку'таются в голубу'ю косы'нку, завя'занную за спино'й узло'м. Прозра'чные ру'ки так и трясу'тся от уси'ленного движе'ния дли'нных спиц.
Она' вя'жет плато'к из ды'мчатой то'нкой ше'рсти. Почти' весь он уже' свя'зан. Клубо'к лежи'т на коле'нях в продолгова'той пло'ской корзи'нке. Спи'цы произво'дят ча'стый чили'кающий звук. Слы'шно неро'вное, учаща'ющееся дыха'ние вяза'льщицы. Гу'бы её, пло'тно сжа'тые, вдруг раскро'ются, и она' начина'ет счита'ть про себя'. И'зредка она' огля'дывается наза'д. На крова'ти кто'-то переверну'лся на бок. Мо'жно разгляде'ть же'нскую го'лову в стари'нном чепце' с обо'рками, подвя'занном под у'ши, и коро'ткое пло'тное те'ло в кацаве'йке. На нога'х лежи'т одея'ло.
В ко'мнатке тепло' то'лько о'коло пе'чки. Из окна', отпоте'лого и запылённого, ду'ет. В полуотво'ренную одноство'рчатую две'рку проника'ет холо'дный во'здух. И всё-таки ду'шно -- от ла'мпы, от пы'ли, от ра'зных тря'пок, наты'канных здесь и там, коробо'к и я'щичков. Па'хнет за'дним гнилы'м поко'ем дворя'нского до'мика. На лежа'нке, на во'йлоке, копоши'лось что'-то в корзи'нке, уку'танной све'рху. Нет-не'т да и зашурши'т, послы'шится грызе'нье, то'чно мышь скребётся, а пото'м и писк. Из две'ри доно'сится стук ма'ятника дешёвых стенны'х часо'в. С заворо'та у'лицы ве'тер ударя'ет в у'гол до'ма; ста'рые бре'вна треща'т; гул пого'ды проно'сится ми'мо окна' и кида'ет в него' го'рсти сне'га.
Но в те'сной забро'шенной ко'мнатке, где копти'т кероси'новая ла'мпочка, идёт рабо'та с ра'ннего утра', ча'су до пе'рвого но'чи. Восьми`десятиле'тняя стару'ха легла' отдохну'ть; ве'чером она' не мо'жет уже' вяза'ть. Ру'ки ещё не трясу'тся, но слеза' мо'чит глаз и меша'ет видёть. Её сожи'тельница ви'дит хорошо' и очко'в никогда' не носи'ла. Она' просиди'т так ещё четы'ре часа'. Чай они' то'лько что отпи'ли. У'жинать не бу'дут. Та, что рабо'тает, посте'лет себе' на сундуке'.

II

-- Фифи'на! -- послы'шался с крова'ти го'лос ста'ршей стару'хи, зву'чный и ни'зкий. Зу'бы у неё сохрани'лись, и она' выгова'ривает тве'рдо.
-- Что, maman?-- отозвала'сь блонди'нка и поверну'ла го'лову.
Она' говори'т надтре'снутым высо'ким фальце'том. От вы'павших зубо'в выхо'дит свист. Есть наи'вность в её мане'ре говори'ть. Нетру'дно призна'ть в ней ста'рую де'вушку.
-- Погляди' на на'ших тю'тек... Что'-то они' пища'т. Есть ли у них вода'?
-- Должна' быть, maman...
-- Посмотри', cher ange... {дорого'й а'нгел... (фр.).} К но'чи они' что'-то беспоко'йны ста'ли.
Та, кого' стару'ха на крова'ти назвала' Фифи'ной, оста'вила рабо'ту, положи'ла бе'режно своё вяза'нье на стол и ти'хо подошла' к лежа'нке. Она' приподняла' тёмный плато'к с корзи'ны и загляну'ла туда'.
-- Что же, cher ange?
-- Спят, maman, все вме'сте, прижа'лись.
-- Все ли?
-- Все.
-- Ах, ми'лые тю'тьки!-- гро'мко вздохну'ла стару'ха на крова'ти, пото'м зевну'ла и перекрести'ла рот.-- Pardon de t'avoir dérangée {Извини', что я тебя' потрево'жила... (фр.).},-- приба'вила она' хоро'шим францу'зским произноше'нием.
Опя'ть начало'сь вяза'нье. В корзи'не, стоя'вшей на лежа'нке, жи'ло це'лое семе'йство песцо'в. Когда' Фифи'на загляну'ла туда', они' все сби'лись в ку'чу; то'чно небольша'я му'фта видне'лась к одно'й стороне' их жили'ща.
Тут же поло'жена им была' еда' и поста'влено блю'дечко с питьём. Песцы' и'щут тепла'. Ве'ли они' себя' ти'хо и зи'мой все бо'льше спа'ли. Э'та семья' счита'лась люби'мцами стару'хи. Остальны'х держа'ли на ку'хне, на ру'сской пе'чи. С них обира'ли пух, чи'стили его', отдава'ли прясть, а са'ми вяза'ли платки', косы'нки и це'лые шали' на прода'жу в Ножо'вую ли'нию и в галере'и на мо'дные магази'ны. Це'ны стоя'ли на э'то вяза'нье хоро'шие. Их продава'ли за привозно'й това'р с Мака'рьевской я'рмарки, нижего'родского и оренбу'ргского произво'дства.
Че'рез полчаса' стару'ха спроси'ла с крова'ти:
-- Мужчи'ны уе'хали?
-- Ка'жется.
-- Ни'ка не пришёл прости'ться... Pas de cœur... {Без се'рдца... (фр.).} Так ведь, Фифи'на?
-- Не зна'ю, maman, как сказа'ть.
-- Ах, мать моя'... Пора' тебе' своё мне'ние име'ть.
-- Pourquoi médire, maman? {Заче'м злосло'вить, ма'ма? (фр.).}
-- Ведь я ба'бка! От меня' каки'е же мо'гут быть та'йны?
Опя'ть помолча'ли. Фифи'на -- настоя'щее её и'мя Фелица'та Матвеёвна -- попра'вила фити'ль ла'мпы, завяза'ла поплотнеё у'зел своего' голубо'го платка' и распра'вила па'льцы. Они' сно'ва запры'гали, передвига'я спи'цами. Узо'р выходи'л пра'вильно, ско'ро, ни одна' пе'телька не была' спу'щена.
-- Фифи'на!
-- Что вам уго'дно, maman...
Фелица'та Матве'евна звала' "maman" свою' приёмную мать и воспита'тельницу, Катери'ну Петро'вну Засе'кину.
-- Та'ся придёт?
-- Разуме'ется, maman...
-- Да кото'рый час?
-- Неда'вно бы'ло де'вять...
-- Я бы пошла' её смени'ть... Да Hélène не лю'бит.
-- Почему' же, maman?
-- Ах, mon ange, бу'дто я не замеча'ю? Что с неё взять... une momie {му'мия (фр.).}.
-- Да'-а,-- глубоко' и гро'мко вздохну'ла Фифи'на.
-- Ты и ны'нче до ча'су?
-- На'до за'втра ко'нчить, maman.
-- На'до, на'до.
В разгово'ре ста'рух звуча'ла одна' и та же нота' -- подчине'ния свое'й судьбе'. У Фифи'ны она' выходи'ла ме'льче и простова'тее; у её приёмной ма'тери гора'здо сильнеё и сознательнеё...
Стару'ха приподняла'сь и спусти'ла но'ги с крова'ти. Ей захоте'лось са'мой погляде'ть, как спят её ми'лые зверьки', дава'вшие ей и Фифи'не за'работок на ли'шнюю ча'шку ча'ю, на пла'тье и тёплые чулки', на ма'ленький пода'рочек вну'ке.
Она' ходи'ла бо'дро и не го'рбилась. Небольшо'го ро'ста, неда'вно ещё по'лная, Катери'на Петро'вна в э'той за'тхлой и те'сной ко'мнате сама' держа'ла себя' опря'тно, хотя' носи'ла уже' тре'тью зи'му все тот же ше'лковый капо'т, переши'тый два ра'за.
-- Тю'теньки!.. спят ми'лые...
Она' прозвала' песцо'в "тю'тьками".

III

У Катери'ны Петро'вны лицо' бе'лое, почти' не морщи'нистое, с кру'пными черта'ми. Бро'ви сохрани'лись в ви'де то'нких чёрточек. Из-по'д чепца' не ви'дно седы'х воло'с. Глаза' уже' поту'хли, а бы'ли когда'-то нежно-голу'бые. Рот не провали'лся; все пере'дние зу'бы налицо' и не о'чень пожелте'ли.
Она' постоя'ла над свои'ми люби'мыми "зверу'шками", покача'ла голово'й, прикры'ла их и подошла' к столу'. Ря'дом темне'ло ко'жаное вольте'ровское кре'сло. Она' села' в него'. Фифи'на пододви'нула ей скаме'йку.
-- Вот совсе'м сна нет,-- заговори'ла она', прищу'рившись на свет ла'мпы.
-- Ещё ра'но, maman...
-- Зна'ю... Да я уже' чу'вствую... ходи'ть бы на'до. А где?.. По за'ле... Темно', да и не люблю'... Hélène все пуга'ется... бои'тся Бог зна'ет чего'. Пре'жде Та'ся игра'ла по вечера'м. Тепе'рь и э'того нет.
Все э'то ска'зано бы'ло без ворча'ния, а так, про себя'. Стару'ху сокруша'ло всего' сильне'е то, что она' не мо'жет по вечера'м рабо'тать. Фифи'на привы'кла бо'льше слу'шать, чем говори'ть, да и бои'тся напу'тать в счёте. Чита'ть не'кому, с тех пор как вну'ка должна' ча'сто быть о'коло ма'тери. Стару'ха опя'ть верну'лась на посте'ль.
Лежи'т Катери'на Петро'вна на посте'ли в темноте', что'бы не раздража'ть зре'ние, лежи'т и перебира'ет ста'рые, до'лгие го'ды... Ей ка'жется, что она' прожила' це'лое столе'тие; но па'мять у ней светла' не по ле'там. Ей прекра'сно изве'стно, что родила'сь она' в нача'ле э'того ве'ка. Двена'дцатый год она' отчётливо по'мнит. Родила'сь она' тут, в Москве', у Большо'го Возне'сенья. Их до'ма уж давно' нет. Он был деревя'нный, на дворе', бреве'нчатый, тёмный, с пристро'йками. Таки'х тепе'рь что'-то не вида'ть в Москве'. По'мнит она', как оте'ц поступи'л в ополче'нье. И мунди'р его' по'мнит. Карту'з с кресто'м... Вдруг всполоши'лись. Их с ма'терью, двумя' своя'ченицами ма'тери и сестрёнкой,-- та по'сле умерла' в чахо'тке,-- отпра'вили на свои'х во Влади'мир. Отту'да они' попа'ли в Ни'жний. Там посели'лись они' про'тив большо'го до'ма на Покро'вке, така'я есть у'лица в Ни'жнем, где жи'ли институ'тки с нача'льницей, привезённые из Москвы' же. Дом был генера'льский. Отставно'й генера'л из "гатчи'нцев" кома'ндовал ме'стным ополче'нием. Мать познако'милась с его' семе'йством. Своя' му'зыка бы'ла у них, поло'н дом дво'рни в на'нковых сюртука'х, лаке'и вяза'ли чулки' в передне'й. Ко'нчилась кампа'ния, перебра'лись опя'ть в Москву'. Оте'ц вско'ре у'мер. Мно'го её учи'ли, и по-англи'йски; а по тогда'шнему вре'мени э'то бы'ло в ре'дкость. Иоге'ль та'нцам учи'л, "Гю'лен-Сорша" та'кже. На клавико'рдах -- Фильд... Брала' она' и уро'ки а'рфы... Тогда' а'рфа счита'лась для ба'рышень краси'вым и поэти'ческим инструме'нтом. На'до бы'ло при э'том и петь. Писа'ть литерату'рным сло'гом выучи'лась она' то'лько по-францу'зски. По-ру'сски всегда' де'лала оши'бки. Да ру'сских пи'сем и писа'ть не к кому' бы'ло. Зато' францу'зские стихи' могла' свобо'дно рифмова'ть. Позднеё люби'ла Пу'шкина и Ба'тюшкова. Но э'то уже' замуже'м в Петербу'рге. Просиде'ла она' в деви'цах до двадцати' одного' го'да. Мать разбо'рчива бы'ла, да и она' сама' не торопи'лась. Нельзя' сказа'ть, что'бы она' осо'бенно влюби'лась в Ники'фора Богдано'вича Засе'кина. Её всегда' счита'ли бесчу'вственной. Стихи' она' писа'ла, но увлече'ний с ней что'-то не случа'лось. Он ей, одна'ко ж, понра'вился... Прие'хал из Петербу'рга, все им интересова'лись. Высо'кий, ва'жный, неста'рый, жива'л подо'лгу в чужи'х края'х. А гла'вное -- умён... Э'то она' отли'чно поняла'. И своё состоя'ние. Ста'ло, не за'рился на де'ньги... Как уж э'то давно'!.. Сва'дьба, посажёным -- главнокома'ндующий,-- так по-тогда'шнему зва'ли генера'л-губернатора; в "Мо'дном журна'ле" кня'зя Ша'ликова стихи' ей посвящены' бы'ли в ви'де рома'нса... И на му'зыку их положи'ли... Она' сама' пе'ла и аккомпани'ровала себе' на а'рфе. Вот её миниатю'рный портре'т виси'т -- на ко'сти, с пти'чкой на плече'. Находи'ли, что она' похо'жа бы'ла на m-lle Georges, то'лько она' ме'ньше ро'стом и цвет воло'с не тот. Где лежа'т тепе'рь её кавале'ры? Ско'лько ми'лых люде'й из иностра'нной колле'гии, посольски'х, из коло`нновожа'тых,-- ны'нче они' по-друго'му называ'ются,-- профе'ссора инжене'рного учи'лища, вы'писанные из Пари'жа и'мператором... Профе'ссор Ба'зен... Что за у'мница! Друго'й ещё... то'же францу'зский инжене'р... Фами'лии не припо'мнишь... Тако'го то'нкого францу'зского разгово'ра бо'льше она' уже' не вела' и не слыха'ла.

IV

И четы'рнадцатое декабря'... То'чно вчера' э'то бы'ло!
Нить воспомина'ний Катери'ны Петро'вны прервётся всегда' на че'м-нибудь... Войду'т и'ли встать захо'чется. Они' опя'ть поползу'т верени'цей... Без них сли'шком тя'жко бы'ло бы корота'ть зи'мние ве'чера.
Дверь скри'пнула. Из темноты' на поро'ге вы'плыла голова' молодо'й де'вушки. Блесте'ли одни' глаза', да беле'л лоб, с кото'рого во'лосы бы'ли зачёсаны наза'д и схва'чены кру'глой гребёнкой.
-- Почива'ет ба'бушка? -- ти'хо спроси'ла она' Фифи'ну, загляну'в в ко'мнату.
-- Нет, дружо'к, нет,-- откли'кнулась обра'дованным го'лосом Катери'на Петро'вна.
-- Чай ку'шали?
Вну'ка подскочи'ла к крова'ти и поцелова'ла стару'ху в лоб. Свет насто'лько па'дал на молоду'ю де'вушку, что выставля'л её ма'ленькую изя'щную фигу'ру в се'ром пла'тье, с косы'нкой на шеё. Та'лия перетя'нута у ней ко'жаным кушако'м. Каблуки' боти'нок произво'дят лёгкий стук. Она' подняла' го'лову, оберну'лась и спроси'ла Фифи'ну:
-- Хоти'те, почита'ю?..
Лицо' её тепе'рь выделя'лось яснеё. Оно' кру'глое, то'нкий подборо'док удлиня'ет его'. На щека'х по я'мочке. Глаза' полузакры'ты, смею'тся; но мо'гут си'льно раскрыва'ться, и тогда' выраже'ние ли'ца де'лается серьёзным и да'же энерги'чным. Глаза' э'ти о'чень тёмные, почти' чёрные, при ру'сых волоса'х, распу'щенных в конце' и перехва'ченных у заты'лка черепа'ховой застёжкой.
Её зва'ли Та'ся -- уменьши'тельное от Таи'сии. Э'то ма'ло дворя'нское и'мя да'ли ей по при'хоти отца', кото'рый "откры'л" его' в свя'тцах.
Та'ся подошла' ско'рыми шажка'ми и к Фифи'не, потрепа'ла её по плечу', нагну'лась к вяза'нью.
-- Совсе'м ма'ло оста'лось! -- сказа'ла она' тёплым контра'льтовым го'лосом.
-- За'втра ко'нчу,-- сообщи'ла Фифи'на.
-- Почита'ть вам, ба'бушка?
-- Ты что, мой дружо'к, тепе'рь-то де'лала?
-- Чита'ла... Maman задрема'ла то'лько сейча'с.
-- Отдохни'... Голо'вка у тебя' заболи'т здесь...
-- Э'то отчего'?
-- От ла'мпы.
-- Вот ещё!
-- Посиди' у меня' на крова'ти...
Та'ся се'ла на кра'ю, положи'ла ле'вую ру'ку на плечо' ба'бушки и нагну'ла к ней своё заба'вное лицо'. На душе' у стару'хи сейча'с же ста'ло светле'ть.
-- Вам хо'лодно, ба'бушка ми'лая,-- говори'ла Та'ся.-- Тако'й у нас дом смешно'й!.. везде' ду'ет. В за'ле хоть тарака'нов моро'зь.
-- Фи!..
Стару'ха покача'ла голово'й и мя'гко, укори'зненно усмехну'лась.
-- Прости'те, ба'бушка, за сло'во... нецензу'рное!..
И она' зво'нко расхохота'лась. Её серебри'стый смех прозвуча'л я'сной струёй вдоль стару'шечьей ко'мнаты и заме'р.
Ба'бушка вну'тренне сокруша'лась, что её Та'ся возьмёт да и ска'жет иногда' слове'чко, како'го в её вре'мя де'вушке немы'слимо бы'ло вы'говорить вслух... И'ли вот таку'ю погово'рку о тарака'нах... Но как тут быть? Кто её воспи'тывал? И учи'ли-то с грехо'м попола'м... Сла'ва Бо'гу, головка'-то у ней све'тлая... А что её ждет? Куда' идти', когда' все ру'хнет?
Глаза' стару'хи напо'лнились слеза'ми. Она' не могла' приласка'ть э'той "де'вочки", не огорчи'вшись за неё глубоко'. А Катери'на Петро'вна не счита'ла себя' чувстви'тельной... Вот ведь ста'ршая её вну'ка, Ля'ля, не вы'держала, поги'бла для неё... и для всех... Ра'зве не поги'бнуть -- в мона'хини пойти', да ещё в каку'ю-то Дивеёвскую пусты'нь, в лес, конопля'ное ма'слище есть с мужичка'ми, гру'быми, пожа'луй пья'ными?.. Ходи'ть по города'м заста'вят за подая'ньем... во все тракти'ры, кабаки', харче'вни... Шлёпай по гря'зи, выноси' руга'тельства от ка'ждого пья'ного дво'рника!.. Вну'ка Засеки'ной!.. Катери'на Петро'вна не терпе'ла ни мона'хинь, ни попо'в, ни богомо'лий, никако'го ха'нжества. Не таки'е кни'жки она' чита'ла когда'-то... Она' давно' привы'кла молча'ть об э'том... Но Ля'ля умо'м не вы'шла... Мо'жет, и лу'чше, что она' тепе'рь там, а Та'ся? Что её ждет?..

V

-- Нет, дружо'к,-- отве'тила Катери'на Петро'вна,-- не труди' гла'зки. Ты посиди' с на'ми, а там и поди' к себе'. Ма'ть-то совсе'м уложи'ла?
-- Задрема'ла в пла'тье, ба'бушка... Разде'нем поздне'е.
-- Не дозовёшься, я ду'маю, э'той принце'ссы-то.
Катери'на Петро'вна ти'хо засмея'лась.
-- Пелаге'и?
-- Да...
-- Она' бо'льше в ку'хне пребыва'ет... Дуня'ша там сиди'т за две'рью... Все но'сом клюёт...
И сло'во "клюёт" не так что'бы о'чень по вку'су Катери'ны Петро'вны для ба'рышни, но она' пропусти'ла его'.
-- Брат уе'хал?
-- Да, по'сле па'пы.
-- Куда', не говори'л?
-- Он зашёл на мину'тку к maman. Ни'ка со мной ма'ло говори'т, ба'бушка...
-- Разуме'ется...
-- Что ж тут мудрёного?.. Я для него' глупа'...
-- Почему' же э'то?
-- Так... Ску'чно ему'... Он собира'ется по`слеза'втра...
-- Слы'шишь, Фифи'на?
-- Слы'шу, maman.
-- Мно'го пожи'л...
-- Да что же ему' здесь де'лать?-- с жи'востью заме'тила Та'ся.
-- Ах, ми'лая ты моя' ду'рочка, добра' ты о'чень... Все вы'городить жела'ешь бра'тцев... А вы'городить-то их тру'дно, друг мой... И не сле'дует... Дурны'х сынове'й нельзя' опра'вдывать... И всегда' скажу' -- ни оди'н из них не суме'л, да и не хоте'л отплати'ть хоть мало'стию за все, что для них де'лали... Носи'лись с ни'ми, носи'лись... Каки'х де'нег они' сто'или... Перевели' их в перве'йший полк. Зате'м то'лько, чтоб фами'лию свою'...
-- Ба'бушка, голу'бчик,-- зажа'ла рот стару'хе Та'ся, целу'я её,-- что ста'рое помина'ть!..
-- Ну хорошо', ну хорошо'!.. Ты не жела'ешь... Будь по-тво'ему.-- Стару'шка прижа'ла к себе' Та'сю и до'лго держа'ла её на груди'.
-- Как ва'ши тю'тьки? -- спроси'ла де'вушка и подошла' к лежа'нке.
-- Спят,-- сказа'ла Фифи'на.
-- А-а',-- протяну'ла Та'ся,-- я пойду' посмотрю', не започива'ла ли maman соверше'нно... До'ктор говори'т, что'бы её укла'дывать... Я бы наде'ла хала'т...
-- Наде'нь,-- откли'кнулась Катери'на Петро'вна.
-- Ещё не по'здно... не зае'хал бы кто'-нибудь.
-- Кто же э'то?-- спроси'ла Фифи'на.
-- Андрю'ша Па'лтусов.
-- Есть ему' вре'мя, дружо'к,-- заме'тила ба'бушка.-- Il est dans les affaires {Он в дела'х (фр.).}.
-- A мне бы о'чень хоте'лось поговори'ть с ним.
-- О чем э'то?
-- По'сле скажу'... Он мог бы быть поле'зен па'пе... Не так ли, бабу'сек ми'лый?
Та'ся опусти'лась на коле'ни у крова'ти и гляде'ла в глаза' стару'шке.
-- Никто' ны'нче для други'х не живёт. На ро'дственное чу'вство нельзя' рассчи'тывать.
-- Нельзя'?-- дурачли'во переспроси'ла Та'ся.
-- Нельзя', ду'рочка, да и серди'ться не'чего... Все обедня'ли, а то и совсе'м разори'лись... Свя'зей ни у кого' нет пре'жних. На'до по-друго'му себе' доро'гу пролага'ть... Где же тут рассчи'тывать на ро'дственные чу'вства?.. А вот ты мне что скажи',-- стару'шка пони'зила го'лос,-- дал ли что Ни'ка?
-- Кому', ба'бушка?
-- Ну отцу', что ли? Ведь до'ктору ско'лько вре'мени не пла'чено?
-- Бо'льше ме'сяца.
-- Ничего' не дал?
-- Я не спра'шивала...
-- Да куда' оте'ц уе'хал?..
-- Ка'жется, в клуб...
-- А то куда' же?..
Катери'на Петро'вна не договори'ла.
-- Я, ба'бушка,-- начала' Та'ся, ни'зко наклоня'ясь к ней,-- я с Ни'кой поговорю'...
-- Поговори'...
-- То'лько я не наде'юсь... В его' глаза'х я так... девчо'нка... Немно'го поважне'е Дуняши'...
-- Поважне'е!..-- повтори'ла Катери'на Петро'вна. Сло'во ей о'чень не понра'вилось.
-- Мо'жет, сего'дня... захвачу' его'...
Та'ся вста'ла и попра'вила во'лосы, вы'бившиеся у ней сза'ди.
-- Иди', иди',-- сказа'ла Катери'на Петро'вна, вста'вши с посте'ли.-- Одна' про всех... Антиго'на...
-- Почему' Антиго'на, ба'бушка?
-- А ты, ви'дно, не зна'ешь, кто тако'е Антиго'на была'?
-- Как же не знать? Зна'ю, Эди'п и Антиго'на.
-- Семё!нову я ви'дела... По'мнишь, Фифи'на?
-- По'мню, maman.
-- Гра'моте пло'хо зна'ла. А како'й тала'нт...
Стару'шка вста'ла, вы'прямилась, кацаве'йка её распахну'лась. Пра'вую ру'ку она' подняла', то'чно хоте'ла показа'ть како'й-то жест.
-- Антиго'на! Ха, ха!..
Та'ся засмея'лась опя'ть так же зво'нко, как в пе'рвый раз.
-- Что смеёшься?.. Ты нас поведёшь всех... кале'к. Е'сли во'время не приберёт моги'лка...
-- Полноте', полноте', ба'бушка! Так не на'до! -- останови'ла её Та'ся, ещё раз поцелова'ла и вы'бежала из ко'мнаты.
О'бе стару'хи перегляну'лись. Фифи'на сно'ва опусти'ла го'лову, и ру'ки её замелька'ли. Катери'на Петро'вна ме'дленно прошла'сь из угла' в у'гол, ра'за два вздохну'ла и легла' на крова'ть.
-- Фифи'на!
-- Что вам уго'дно, maman?
-- Quel avenir? {Кака'я бу'дущность? (фр.).} Что бу'дет с не'ю? Стра'шно! Пока' мы бро'дим -- э'то на'ше дитя'... Так ли?
-- Коне'чно, maman.
Катери'на Петро'вна смо'лкла и недви'жно лежа'ла на крова'ти.

VI

Судьба' Та'си сокруша'ет её. А давно' ли греме'ло у Долгу'шиных? Умира'ли де'ти Катери'ны Петро'вны... То'лько одна' дочь доросла' до семна'дцати лет и бо'йко вы'скочила за'муж. Так э'то ско'ро случи'лось, что мать не успе'ла и привы'кнуть к нару'жности жениха'. Отца' уже' не бы'ло в живы'х. Пе'нсии ей не оста'вил, но состоя'ние удво'ил... Люби'л де'ньги, копи'л... В ломба'рдных биле'тах лежа'ло бо'льше ста ты'сяч на ассигна'ции. И жени'х Еле'ны име'л отли'чное состоя'ние. В полку' служи'л в са'мом ви'дном. Ско'ро раскуси'ла его' Катери'на Петро'вна. Но отказа'ть не отказа'ла. И без того' начали'сь с до'черью припа'дки... Любо'вь така'я, что весь Петербу'рг крича'л. Un beau brun! {Краса'вец брюне'т! (фр.).} Усы', глаза' навы'кате, пле'чи, танцева'л мазу'рку лу'чше, чем в её вре'мя Ива'н Ива'ныч Сосни'цкий в ру'сском теа'тре. Ста'ли жить вме'сте. Дом на Шпале'рной, да'ча на Петерго'фской доро'ге, воя'жи, в двух деревня'х каки'х-каких зате'й не бы'ло... А там, в пять лет, не бо'льше,-- зало'г, нали'чные де'ньги про'житы, и её часть захвати'ли. Дала'. Позво'лила и свою' до'лю заложи'ть. Пошли' де'ти, снача'ла ма'льчики. В до'ме что'-то вро'де тракти'ра... Вое'нные, това'рищи зя'тя, обе'ды на два'дцать челове'к, игра', туале'ты и мотовство' дете'й, четы'рнадцать лошаде'й на коню'шне. Все э'то держа'лось до эманципа'ции и ра'зом ру'хнуло. Зять вы'шел в отста'вку... Пришло'сь подвести' ито'ги. Крестья'нский вы'куп пошёл на долги'. Земля' оста'лась ко`е-кака'я... и ту про'дали. Вот тогда' не на'до бы'ло ей жале'ть ни до'чери, ни зя'тя, подума'ть о Та'се. Разжа'лобили... И она' оста'лась ни с чем. В деревню'шке, чуть не в избе', прожила' с Фифи'ной пять зим. Схвати'лся зять за слу'жбу... Дотяну'л в губе'рнии до полко'вника. Сынове'й проси'ли вы'йти из полка'. Меньшо'й по слу'жбе насканда'лил, ста'рший и того' хуже'. Това'рищи узна'ли, что он живёт на счет како'й-то ба'рыни... И в ка'рты нечи'сто игра'ет. Пото'м вдруг огро'мное насле'дство с её сто'роны... Насле'дница дочь. Пересели'лась в Москву'. Зять вы'шел в отста'вку с чи'ном генера'ла, купи'ли дом, зажи'ли опя'ть, пусти'лись в афе'ры... Како'й-то заво'д, компаньо'ном в подря'де. Прожива'ли до пяти'десяти ты'сяч в год. И ра'зом "в трубу'"! Стару'шка узна'ла си'лу э'того сло'ва. И'менье про'дали!.. Де'ньги все ушли'!.. Все, все... Оста'лись чуть не на у'лице... У неё же вы'клянчили после'днюю её земли'шку. Сыновья' ничего' не даю'т... Ме'ньший, Пе'тя, живёт на содержа'нии у жены', пья'ный, глу'пый; ста'рший, Ни'ка, бро'сит ра'за два в год по три, по четы'ре ра'дужных бума'жки... Вот и э'тот до'мишко ско'ро пойдёт под молото'к. Плати'ть проце'нты не из чего'. А лошаде'й де'ржат, двух кляч, ку'чера, дво'рника, ма'льчика, по'вара, двух де'вушек. И дочь её -- по'сле вся'ких безу'мств, транжи'рства, увлече'ний италья'нцами, скрипача'ми, фо'кусниками, спири'тами, по'сле... вся'ких ю'нкеров, состоя'вших при ней, пока' у ней бы'ли де'ньги,-- за'живо умира'ет: но'ги отняли'сь... Она' то'лько хны'чет, капри'зничает, тяготи'тся, тре'бует расхо'дов. Не жаль её Катери'не Петро'вне, хотя' она' и родна'я дочь. Она' ви'дит пе'ред собо'ю живо'е наказа'ние. И сама' чу'вствует в лице' э'той до'чери, как пло'хо она' её воспита'ла.
Но жа'лобами не иску'пишь ничего'!.. И винова'та ли она'?.. Ги'бнет це'лый род! Все покачну'лось, чем держа'лось дворя'нство: хоро'ший тон, стро'гие нра'вы... и'ли хоть расчёт, страх, иска'ние почёта и до'брого и'мени... расползло'сь и'ли сгни'ло... Оте'ц, мать, сыновья'... бе'столочь, лень, де'тское тщесла'вие, грязь, поте'ря вся'кой че'сти... Так, ви'дно, тому' сле'довало быть... Напи'сано свы'ше...
Вот они' с Фифи'ной не меня'ются... Но до'лго ли им сами'м вяза'ть свою' песцо'вую шерсть?.. Не ждет ли их богаде'льня не ны'нче за'втра?.. Да и в богаде'льню-то не попадёшь без просьб, без проте'кций... У купчи'шки како'го-нибудь на'до кля'нчить!
Глубоко' вздохну'ла Катери'на Петро'вна. Ли'чико её Та'си вы'глянуло пе'ред ней; а она' лежи'т с закры'тыми глаза'ми...
-- Антиго'на,-- прошепта'ла стару'ха и задрема'ла.

VII

Та'ся верну'лась в спа'льню ма'тери. Ко'мната выходи'ла на балко'н, в палиса'дник. Из широ'кого италья'нского окна' ве'яло хо'лодом. Свеча', в низко'м подсве'чнике с бе'лым абажу'ром, стоя'ла одино'ко на ова'льном столе' у ширм кра'сного де'рева; за ни'ми помеща'лась крова'ть. Она' загляну'ла за ши'рмы.
В кре'сле, све'сив го'лову на грудь, спала' её мать -- Еле'на Никифо'ровна Долгуши'на, заку'танная по по'яс во флане'левое одея'ло. Отекшеё земли'стое лицо' с переко'шенным ртом и закры'тыми глаза'ми смотре'ло глу'по и ме'ртвенно. На голове' наде'та была' вя'занная из се'рого пу'ха косы'нка. Обрю'зглое и сыро'е те'ло чу'вствовалось сквозь шерстяно'й капо'т в цвета'х и я'рких поло'сках по тёмному фо'ну. Она' си'льно всхра'пывала.
Де'вушка взяла' мать за одно' плечо' и гро'мко шепну'ла:
-- Ляг почива'ть, maman.
Глаза' Долгуши'ной остава'лись закры'тыми. Она' что'-то пробормота'ла.
-- Почива'ть пора', maman!.. Дуня'ша!-- кри'кнула Та'ся за дверь, где в тёмном углу' на сундуке' спала' девчо'нка.
Дуня'ша вскочи'ла и со сна влете'ла в спа'льню, ничего' не ви'дя и не понима'я. Её си'тцевая пелери'нка вся сби'лась, одна' коси'ца расплела'сь.
-- Помоги' уложи'ть ба'рыню,-- сказа'ла ей Та'ся деловы'м то'ном.
-- Пора' почива'ть,-- повтори'ла Та'ся, верну'вшись к ма'тери, терпели'вым го'лосом.
Еле'на Никифо'ровна подняла' го'лову и взяла'сь за ру'чку кре'сла.
-- Заче'м ты меня' бу'дишь?-- недово'льно спроси'ла она' дочь, не совсе'м тве'рдо выгова'ривая слова'.-- Я так хорошо' спала'!
На глаза' её надвига'лись пло'хо поднима'ющиеся ве'ки. Она' была' то'чно в полузабы'тьи.
-- До'ктор приказа'л, ты зна'ешь!
-- До'ктор,-- протяну'ла Еле'на Никифо'ровна.-- Оста'вь меня'... Ай!..
Её всю передёрнуло. Ле'вая рука' сорвала' с но'ги одея'ло и схвати'лась за коле'но.
-- Опя'ть невралги'я?-- спроси'ла Та'ся. Лоб её намо'рщился.
-- Впры'снуть!-- проны'ла Долгуши'на.
-- Так ча'сто?!
-- Впры'снуть,-- почти' захны'кала мать и начала' мета'ться на кре'сле.
-- Поми'луй, maman, ты приучи'лась... Э'то о'чень вре'дно.
-- Пода'й! Я сама'!.. Пода'й! Дуня'ша, пода'й мне маши'нку.
Она' не договори'ла и начала' томи'тельно мыча'ть. Та'ся зна'ла, что бо'ли не так си'льны, а про'сто её ма'тери хо'чется мо'рфию. Почти' ка'ждый ве'чер повторя'лась та же сце'на. Приходи'лось все-та'ки уступа'ть.
Еле'на Никифо'ровна мета'лась и ны'ла. Та'се ста'ло стра'шно. Она' взяла' с ночно'го сто'лика пузырёк с игло'й для впры'скивания мо'рфия и о'чень ло'вко впусти'ла ей в но'гу не'сколько ка'пель.
О'ханье и нытье'" мгнове'нно смо'лкли.
-- Quel délice!.. {Како'е наслажде'ние!.. (фр.).} -- восто'рженно вы'говорила Еле'на Никифо'ровна.-- Я не могу' быть без мо'рфия, не могу'... За что ты меня' заставля'ешь му'читься?..
Та'ся ничего' не отвеча'ла. С ма'терью она' держа'лась, как сиде'лка. Она' опя'ть повтори'ла ей, что на'до ложи'ться в посте'ль. С по'мощью Дуняши' она' перевела' мать под ру'ки с кре'сла на крова'ть, разде'ла и уложи'ла. По'сле впры'скивания наступа'ло всегда' забытье'", иногда' с ле'гким бре'дом. Мать не спроси'ла ни об отце', ни о бра'те Та'си. Она' то'лько днем, о'коло полу'дня, де'лалась говорли'ва. И то бо'льше жа'ловалась и'ли болта'ла про молоды'е го'ды, про Петербу'рг и своего' "сынка'" -- кавалери'йского ю'нкера, кото'рого Та'ся по'мнила о'чень хорошо'. При э'тих воспомина'ниях Та'се де'лалось не по себе'. Она' зна'ла и то, что ещё год наза'д, пе'ред тем как на'чали отнима'ться ноги' у Еле'ны Никифо'ровны, мать безобра'зно притира'лась, завива'ла во'лосы на лбу, пе'ла фисту'лой, восторга'лась о'перными италья'нцами, накупа'ла их портре'тов у Дациа'ро и писа'ла им запи'ски; а у зае'зжего испа'нского скрипача' поцелова'ла ру'ку, когда' тот в Благоро'дном собра'нии сходи'л с эстра'ды. Да и то ли ещё зна'ла Та'ся! И не могла' убере'чься от тако'го зна'ния...
Дуня'ша получи'ла не'сколько приказа'ний, но по её глаза'м бы'ло ви'дно, что она' все ещё не очну'лась. Та'се да'же смешно' ста'ло гляде'ть на уси'лия де'вочки держа'ть глаза' откры'тыми.
-- Ну, ступа'й и позови' Пелаге'ю,-- сказа'ла она' ей в дверя'х,-- а на тебя' наде'жда плоха'.
-- Сейча'с, ба'рышня,-- прокартави'ла Дуня'ша и, так как была' -- в си'тцевом пла'тье, побежа'ла в ку'хню че'рез двор.

VIII

На'до бы'ло обойти' остальны'е ко'мнаты, посмотре'ть, заперта' ли дверь в пере'дней. Ма'льчика Ми'ти, наве'рно, нет. Он игра'ет на гита'ре в ку'хне, в о'бществе по'вара и го'рничной. А сле'дует пригото'вить закуси'ть отцу'. Он в клу'бе у'жинает не всегда' -- когда' де'ньги есть, а в долг ему' бо'льше не ве'рят... Заку'ска ста'вится в де'сять часо'в в за'ле на ло'мберном столе'. Ма'льчик до'лжен постла'ть пото'м отцу' и бра'ту -- одному' в кабине'те, друго'му в гости'ной.
Та'ся заверну'ла из коридо'рчика нале'во, в свою' ко'мнатку. Там стоя'ла темнота'. Она' зажгла' све'чку, поша'рив руко'й на сто'лике у крова'ти. У ней бы'ло почи'ще, чем в други'х же'нских ко'мнатах, но так же хо'лодно и че'рез день непреме'нно уга'р. У окна' пи'сьменный сто'лик, оста'ток прежне'й жи'зни, с си'ним, тепе'рь обтёртым, ба'рхатом и резьбо'й из це'льного оре'ха. Есть у ней и этаже'рка с кни'гами и шве'йная маши'нка ручна'я, в пятна'дцать рубле'й... Да тепе'рь и ши'ть-то не'когда. То'лько в э'той ко'мнатке она' совсе'м до'ма. Здесь она' мо'жет уходи'ть в себя', задава'ть себе' ра'зные вопро'сы и ду'мать... Тут же и всплакнёт. А бо'льше ни при ком. Да'же и с ба'бушкой -- никогда'!
Почита'ть стару'шкам? Она' предлага'ла. Они' до'лго просидя'т. А ей на'до дожида'ться бра'та Ни'ку. Ни'ка прие'дет по'здно, ча'су во второ'м, а то и поздне'е. Днем она' ника'к его' не схва'тит. И сме'лости у неё нет настояще'й, а но'чью, когда' все усну'т, вот ту'т-то она' и заговори'т с ним как должно'.
Кни'жку Та'ся взяла' с этаже'рки. Э'то был том сочине'ний Остро'вского. Она' нагну'лась над ним, просмотре'ла оглавле'ние и заложи'ла ле'нточкой на коме'дии "Шутники'". И стару'хам бу'дет прия'тно, и она' прочтёт ли'шний раз Ве'рочку. Мо'жет быть, сего'дня у ней вы'йдет гора'здо лу'чше.
Со свечо'й она' прошла' в кабине'т отца', где па'хло жуко'вским табако'м. На дива'не ещё не бы'ло по'стлано. В за'ле не стоя'ло заку'ски. В гости'ной то'же не устро'или спанья' для Ни'ки. Она' дождала'сь прихо'да го'рничной Пелаге'и -- неря'шливой и со'нной брюне'тки, посла'ла Дуня'шу за ма'льчиком Ми'тей и всем распоряди'лась.
Стару'хи жда'ли её. Она' принесла' кни'жку и присе'ла к ла'мпе. Катери'на Петро'вна уже' два ра'за встава'ла и проха'живалась по ко'мнате до прихо'да Та'си.
-- Что тако'е, дружо'к?-- спроси'ла она'.
-- Пье'су, ба'бушка... Остро'вского.
-- Лю'бишь ты э'того Остро'вского. А пре'жде об нем не слыха'ть бы'ло. Хмельни'цкий -- вот был сочини'тель...
-- Я зна'ю, ба'бушка.
-- Что зна'ешь-то?
-- "Волше'бные за'мки".
-- Да, да... Альна'скаров. В благоро'дных спекта'клях все игра'ли... И в Петербу'рге... и здесь... по'мню.
-- Вы послу'шайте,-- обрати'лась Та'ся бо'льше к Фифи'не,-- как у меня' вы'йдет роль Ве'рочки.
-- Э'то дочь старичка'? -- спроси'ла Фифи'на.-- Ты нам чита'ла.
-- Да,-- ти'хо отве'тила Та'ся.-- Давно'... Ба'бушка не узна'ет.
-- Что, что? -- ве'село спроси'ла стару'ха.
-- Ничего', ба'бушка,-- подмигну'ла Та'ся и начала' чита'ть имена' де'йствующих лиц.
-- Что э'то за фами'лии ны'нче,-- рассужда'ла впо`лго'лоса Катери'на Петро'вна, лёжа на крова'ти.
А того' не ду'мала ба'бушка, что она' пе'рвая зарони'ла в Та'сю театра'льную и'скру... Ско'лько раз та, ма'ленькой девчу'ркой, слыха'ла от ба'бушки дли'нные расска'зы про теа'тр, про Семё!нову, Сосни'цкого, Караты'гина, Бря'нского, Я'ковлева, му'жа и жену' Дюр... Катери'на Петро'вна люби'ла е'здить и в ру'сский теа'тр. Тогда' и да'мы "хоро'шего кру'га" посеща'ли предста'вления но'вых пьес. И про францу'зов шли та'кие же расска'зы. Всех их зна'ла Та'ся поимённо. Была' madame Allan, Плесси', а из мужчи'н Лаферье'р, давно', когда' ещё мать Та'си ходи'ла в панта'лончиках. И про моско'вский теа'тр охо'тно говори'ла Катери'на Петро'вна. От неё Та'ся узна'ла, что "Петро'вский" теа'тр -- так ста'руха называ'ет до сих пор Большо'й теа'тр -- держа'л како'й-то Медо'кс, как у него' дава'ли о'перу "Руса'лка". Ба'бушка иногда' напева'ла а'рию:

Приди' в черто'г злато'й,
О князь мой дорого'й,--

а пото'м умори'тельно де'лала губа'ми и повторя'ла стишки' про каки'х-то "Тараба'риков" и "Кифа'риков". Теа'тр Медо'кса сгоре'л. И опя'ть горе'л тот же теа'тр неда'вно, пе'ред кры'мской войно'й, когда' Та'си не бы'ло на све'те. Ещё просто'й пло'тник отличи'лся, спас танцо'вщицу с кры'ши, меда'ль ему' пове'сили и пье'су дава'ли, где он вы'ставлен геро'ем. Ба'бушка хвали'ла Ще'пкина, Ре'пину, знако'ма была' с Версто'вским. Он ей писа'л но'ты в альбо'м, ещё в Петербу'рге. И кто'-то тут же ря'дом чёрным карандашо'м нарисова'л его' за фортепья'нами... Зна'ла Та'ся от ба'бушки, что в афи'шах печа'тали, с како'го подъе'зда на'до подъезжа'ть к теа'тру и с каки'м "ла'жем" бу'дут принима'ться ассигна'ции. Она' и афи'шу таку'ю ви'дела.
И незаме'тно театра'льная за'ла получи'ла для Та'си осо'бое обая'ние. Она' люби'ла все в теа'тре, како'й бы он ни был: большо'й и роско'шный и'ли ма'ленький, вон как в до'ме Секрета'рева и'ли Немчи'нова. Её охва'тывала прия'тная дрожь от за'паха коридо'ров, га'за, от ви'да капельди'неров, от лю'стры, за'навеса... Три ра'за она' бы'ла на репети'циях благотвори'тельных спекта'клей. Оди'н раз игра'ла в коме'дии "До поры' -- до вре'мени", ужа'сно сробе'ла пе'ред вы'ходом, но на подмо'стках -- "то'чно её носи'ли по во'здуху а'нгелы". Об ней яви'лась хвале'бная стате'йка в газе'тах. Вся'кой кни'ге, рома'ну, статье' она' предпочита'ла пье'су, ру'сскую и'ли францу'зскую. Осо'бенно таку'ю, где есть "хоро'шая" же'нская роль.
Игра'л в Москве' в пе'рвый раз Ро'сси. Мать ещё тогда' выезжа'ла. Они' абони'ровались. Мать восторга'лась его' го'лосом, лицо'м, покупа'ла ка'рточки, е'здила представля'ться ему'. Та'ся не пила' и не е'ла по'сле "Ли'ра", "Ма'кбета", "Ри'чарда III". Ей мину'тами каза'лось, что сто'ит то'лько захоте'ть, и созда'шь "Де'ву Орлеа'нскую", "Мари'ю Стюа'рт", "Васили'су Меле'нтьеву". Она' запира'лась по ноча'м и гро'мким шёпотом чита'ла моноло'ги. Но траге'дия не шла. Раз она' бро'сила взгляд на себя' в зе'ркало и начала' хохота'ть. Так смешна' она' са'мой себе' показа'лась в ро'ли Мари'ны у фонта'на, в диало'ге с Дими'трием. Тут она' почу'вствовала, что ей на'до изуча'ть, о чем она' мо'жет мечта'ть... Но учи'ться? У кого'? В консервато'рии?.. Где же!.. Она' одна' во всем до'ме... Как мать бро'сить?.. Да и сре'дства нужны'. Тепе'рь о пла'те за уче'нье нечего' и дума'ть. Есть две стару'шки, им мо'жно ка'ждый ве'чер чита'ть и слу'шать са'мое себя'. У ба'бушки свои' взгля'ды. Она' не пони'мает теперешнего' теа'тра. Фифи'на все молчи'т...

IX

Та'ся дошла' до того' ме'ста в коме'дии "Шутники'", когда' оте'ц зовёт дочь и Ве'рочка выгля'дывает из окна'. Вы'глянуть не'откуда бы'ло Та'се. Она' вы'тянула ше'ю и сде'лала ми'лую мо'рдочку. Фифи'на погляде'ла на неё в э'ту мину'ту и улыбну'лась.
-- Так?-- ра'достно спроси'ла Та'ся.
-- Не зна'ю.
-- Ах, тётя,-- она' иногда' называ'ла её тётей,-- что э'то вы кака'я? Никогда' от вас ничего' не добьёшься.
-- Что тако'е?-- вмеша'лась ба'бушка.
-- Да вот я вы'глянула в окно', спра'шиваю Фелица'ту Матве'евну -- похо'же ли, како'е выраже'ние?
-- Да отку'да же ты вы'глянула-то?-- ве'село спроси'ла Катери'на Петро'вна.
-- Ах, ба'бушка, кака'я вы, пра'во... Из окна'. Напра'во от зри'телей окно'. Ну, Ве'рочка и выгля'дывает из него'.
-- Хорошо',-- ла'сково вы'говорила Фифи'на.
Она' зна'ла, что у Та'си есть страсть к теа'тру, но помо'чь ей сове'том она' не могла'. Для неё все бы'ло "хорошо'".
Та'ся продолжа'ла чте'ние. Она' меня'ла го'лос, за мужчи'н говори'ла ни'зким то'ном, стара'лась припо'мнить, как произноси'л Шу'мский. И его' она' ви'дела в "Шутника'х" де'вочкой лет трина'дцати. То'лько она' и жила' интере'сом и содержа'нием пье'сы. Фифи'на счита'ла про себя' свои' пе'тли. Ба'бушка дрема'ла. Нет-не'т да и пробормо'чет:
-- Continue, mon bijou... {Продолжа'й, моё сокро'вище... (фр.).}
Но Та'се ло'вко. Она' привы'кла к э'той безмо'лвной аудито'рии. То'чно она' одна' в ко'мнате. Пред глаза'ми её театра'льная ра'мпа, ро'жки га'за, про'волока, бу'дка суфлёра. Она' бе'гает по сце'не, дура'чится, смеётся, ласка'ет ста'рого отца'. Пото'м она' ви'дит, как наяву', сце'ну под воро'тами Кита`й-го'рода. Э'то не она', а бе'дный чино'вник, стра'стно мечта'ющий о том, как бы ему' че'м-нибудь скра'сить жизнь свое'й до'ченьки. Вот он нашёл паке'т с пя'тью печа'тями. Как он схвати'л его'... Та'ся чуть не урони'ла ла'мпу.
-- Что, что тако'е?-- просыпа'ется ба'бушка.
Фифи'на отвеча'ет свои'м неизме'нным простова'тым то'ном:
-- Ничего', maman.
Та'се ужа'сно ве'село. Но то'тчас же зате'м охва'тывает её го'рькая оби'да жа'лкого Обро'шенова. Она' не мо'жет продолжа'ть. В го'рле у ней сле'зы. Гу'бы её сво'дит кни'зу от уси'лия не распла'каться.
Ба'бушка гро'мко всхрапну'ла. Фифи'на как бу'дто понима'ет. В после'днем а'кте на'до Ве'рочке пройти'сь по сце'не све'тлым лучо'м. Та'ся не спра'шивает са'мое себя': уда'стся ей э'то и'ли нет? Она' игра'ет в по'лную игру'. Все вобрала' она' в себя', все чу'вства де'йствующих лиц. Её се'рдце и боли'т, и ра'дуется, и наполня'ется наде'ждой, ве'рой в свою' мо'лодость. Е'сли б вот так ей сыгра'ть на настояще'й сце'не в Ма'лом теа'тре!.. Го'споди!
Та'ся закры'ла глаза'. Кни'га вы'пала у ней из рук.
-- Все? -- невозмути'мо спроси'ла Фифи'на.
-- Да,-- чуть слы'шно вы'говорила Та'ся. Ба'бушка опя'ть просну'лась.
-- Continue,-- ше'пчет она',-- continue, chérie {Продолжа'й, продолжа'й, ми'лочка (фр.).}.
-- Она' ко'нчила, maman,-- докла'дывает Фифи'на.
-- А?.. Уж коне'ц!.. Ско'лько же тут а'ктов?.. Пять?..
Та'ся молчи'т. Она' сиди'т с закры'тыми глаза'ми. Ей не хо'чется выходи'ть из своего' мирка'. Пе'ред ней все ещё дви'жутся живы'е лю'ди с таки'ми то'чно ли'цами, пла'тьем, причёсками, каки'е она' ви'дела в теа'тре лет бо'льше восьми' наза'д.
Ве'рочку игра'ла тогда' её люби'мая актри'са...
Но бы'ло ли у ней сто'лько чу'вства, и огня', и весёлости, как у Та'си, вот сейча'с?.. Кто реши'т, у кого' спра'виться?
-- Merci, дружо'к, merci!..-- бормота'ла Катери'на Петро'вна.-- Сна не бы'ло... а тепе'рь... я чу'вствую, что засну'...
-- Ба'бушка ми'лая!.. За открове'нность спаси'бо! Почива'йте...
-- А кото'рый час?
-- Ско'ро двена'дцать,-- сказа'ла уве'ренно Фифи'на.
-- Пора' и спать,-- вы'говорила, зева'я, Катери'на Петро'вна.-- Ты ко'нчила, Фифи'на?
-- Я сейча'с постелю', maman.
-- Да'йте я! -- вы'звалась Та'ся.
-- Заче'м э'то, дружо'к... Ты сто'лько чита'ла, труди'лась!..
-- Мы сейча'с!
Они' подняли'сь вме'сте с Фифи'ной, принесли' из тёмной камо'рки тюфячо'к, простыню', две поду'шки и вя'заное полоса'тое одея'ло. Стару'хи никогда' не зва'ли го'рничных и де'лали все са'ми. Посте'ль была' гото'ва в две'-три мину'ты. Та'ся прости'лась с ба'бушкой, пожа'ла ру'ку Фифи'не и спроси'ла, сто'я в две'ри:
-- Что ска'жете про Ве'рочку?
-- Мастери'ца ты чита'ть... Что же она', под коне'ц-то умира'ет?
Та'ся расхохота'лась.
-- Нет, ба'бушка! Э'то не дра'ма...
-- А мне каза'лось... к э'тому идёт де'ло.
Стару'ха начала' ти'хо смея'ться и сде'лала руко'й вну'ке.
"Серди'ться на них нельзя'... На'до чита'ть вслух... э'то гла'вное... А пото'м?"
Та'ся останови'лась со свечо'й в рука'х в за'ле, где на ло'мберном столе' видне'лся подно'с с графи'нчиком во'дки, буты'лкой вина' и заку'ской. Она' поста'вила све'чку на пиани'но... Давно' она' не игра'ет... И му'зыку она' люби'ла, увлека'лась одно' вре'мя опере'ткой, разу'чивала це'лые партиту'ры. Но э'то недо'лго дли'лось. У ней го'лос, когда' она' запоёт, жи'дкий, смешно'й. Да и далеко' ушла' та полоса' её девичье'й жи'зни, когда' она' ви'дела себя' в опере'точной примадо'нне. Тепе'рь она' зна'ет, что тако'е она' бу'дет на подмо'стках, е'сли когда'-нибудь попадёт туда'.
В за'ле о'чень свежо'. Та'ся верну'лась к себе', наки'нула на пле'чи коро'ткое тёмное пальтецо' и начала' ходи'ть о'коло пиани'но. Из пере'дней раздало'сь со'пенье ма'льчика. Мать спит по'сле приёма мо'рфия. Не на'до ей дава'ть его', а как отка'жешь? Ещё ме'сяц, и э'то преврати'тся в страсть вро'де запо'я... Таки'е слу'чаи быва'ют... И до'ктор ей намека'л... Все равно' умира'ть...
Та'ся пойма'ла себя' на э'той мы'сли -- и вспы'хнула. Кому' она' жела'ла сме'рти? Родно'й ма'тери! Уже'ли она' дошла' до тако'го безду'шия? Безду'шие ли э'то? До'ктор не скрыва'ет, что ноги' совсе'м отни'мутся, а там рука', язы'к... ведь э'то ужа'сно!.. Не лу'чше ли сра'зу!.. Жизнь ухо'дит везде' -- и в спа'льне ма'тери и в ко'мнате стару'х. И оте'ц доеда'ет после'дние кро'хи... И бра'тья... О'ба "мертвецы'"!..
Она' давно' зовёт их так. Сего'дня она' попро'бует... Но ведь спасти' никто' не мо'жет все семе'йство? Де'ло идёт о куске', о том, что'бы дотяну'ть... Дотяну'ть!..
В пере'дней вздро'гнул надтре'снутый колоко'льчик.

X

Ма'льчик не сра'зу услыха'л звон. Та'ся растолка'ла его' и осмотре'ла заку'ску, состоя'вшую из селёдки и кусо'чка икры'. Хлеб был оди'н чёрный.
В за'лу вошёл её оте'ц. Валенти'ну Валенти'новичу Долгуши'ну мину'ло пятьдеся'т де'вять лет. Он одева'лся отставны'м вое'нным генера'лом. Ро'сту он сре'днего, с четыреху'гольной голово'й, наполови'ну лы'сой. Лицо' его' пожелте'ло. Под глаза'ми лежа'ли мешки' и зеленова'тые полосы'. Широ'кие бакенба'рды торча'ли щётками. И без того' густы'е бро'ви он хму'рил и надува'л гу'бы. В глаза'х перебега'л беспоко'йный огонёк... Его' генера'льский сюрту'к спе'реди у пе'тель си'льно лосни'лся. Шпор он уже' не носи'л. Живо'т его' выдава'лся вперёд, и одну' но'гу он слегка' волочи'л. Его' приши'б го'да четы'ре наза'д пе'рвый уда'р.
-- Ещё не спишь? -- спроси'л он дочь и бро'сил карту'з на тот стол, где стоя'ла заку'ска.-- Et maman?.. Comment va-t-elle?.. {А ма'ма?.. Как она' себя' чу'вствует?.. (фр.).}
Э'тот вопро'с задава'л он ка'ждый раз, непреме'нно по-францу'зски, но в спа'льню жены' входи'л ре'дко... Це'лый день он все е'здил по го'роду и домо'й возвраща'лся то'лько обе'дать и спать.
-- Был ма'ленький припа'док,-- отве'тила Та'ся.
-- Que faire!.. {Что де'лать!.. (фр.).}
Валенти'н Валенти'нович изда'л осо'бый звук свои'ми вы'пяченными губа'ми, нали'л себе' во'дки, отломи'л ко'рочку чёрного хле'ба и си'льно намо'рщил перено'сицу, пре'жде чем проглоти'ть.
Пото'м он присе'л к столу' и на'чал ковыря'ть икру'.
-- Nica n'est pas rentré? {Ни'ка не верну'лся? (фр.).}
-- Non, papa... {Нет, па'па... (фр.).}
С отцо'м Та'ся говори'ла свобо'дно; но бо'льше смотре'ла на себя' как на напе'рсницу в траге'дии, когда' он излива'лся за ночно'й заку'ской и'ли за обе'дом.
-- В клу'бе его' не бы'ло...
-- Ты из клу'ба?
-- Да... каба'к! Еда' отврати'тельная... Хоте'л заказа'ть судачка'. Пода'ли таку'ю ме'рзость -- я приказа'л отнести' наза'д. И что э'то за наро'д тепе'рь собира'ется... каки'е вое'нные? Шу'лер на шу'лере... Я зае'хал... по де'лу... Ду'мал найти' там одного' ну'жного челове'ка.
О дела'х оте'ц говори'л Та'се постоя'нно. Его' не оставля'л дух предприя'тий. Он все и'щет чего'-то: не то ме'ста, не то зало'гов для подря'да. Та'ся э'то зна'ет... Вот уже' не'сколько лет доеда'ют они' кро'хи в Москве', а отцу' не предложи'ли и в шу'тку никако'го ме'ста... хотя' бы в смотри'тели каки'е... Она' слы'шала, что како'й-то отставно'й генера'л пошёл в акци'з просты'м надзира'телем, ка'жется... Отчего' же бы и отцу' не пойти'?
-- Не нашёл? -- равноду'шно спроси'ла она'.
-- Разуме'ется, прожда'л,-- с каки'м-то удово'льствием отве'тил Долгу'шин.-- Вонь везде', па'хнет едо'й, в чита'льне депе'ш не мог доби'ться... Каба'к!..
Он кря'кнул и вы'пил рю'мку кра'сного вина'.
Вино' покупа'ли кры'мское. Но и оно' -- шесть гри'вен буты'лка. Оте'ц не мо'жет не пить кра'сного вина'... А до'лго ли он бу'дет пить его'? До'ктору бо'льше ме'сяца не пла'чено... Но говори'ть с ним об э'том бесполе'зно.
-- Послу'шай, Таи'сия,-- на'чал опя'ть генера'л други'м то'ном,-- кото'рый тебе' год?
-- Два'дцать второ'й, па'па.
-- Одна'ко!..
Го'лос у него' давно' охри'п; он ду'мал, что хрипота' к нему' о'чень идёт.
-- Ни бо'льше ни ме'ньше, па'па...
-- На'до выезжа'ть...
-- Куда'?
-- Выезжа'ть? Здесь не'чего и тра'титься... А в Петербу'рге друго'е де'ло. Брат мо'жет раскоше'литься...
-- Ни'ка?
-- Э'то его' де'ло! Ме'сяца два-три' ты проведёшь там... Пора' об э'том поду'мать.
-- Полно', па'па,-- серьёзно возрази'ла Та'ся.-- Maman недви'жима... В до'ме -- никого'.
-- Maman бу'дет недви'жима... о'чень до'лго... Ты э'то зна'ешь.
-- Я не пойду' к Ни'ке!..
Она' не боя'лась отца' и зна'ла, что все э'то он зате'ял так, сейча'с вот, ни с того' ни с сего'.
-- Па'ртию ну'жно!..
-- Ах, по'лно,-- махну'ла она' руко'й и отошла' к пиани'но.
Генера'л жева'л селёдку.
-- Одна'ко, мой друг,-- на'чал он бо'лее тро'нутым го'лосом,-- вни'кни ты в своё положе'ние.. Я мечу'сь, ищу', бьюсь и так и эта'к. Но ра'зве моя' вина'...
-- Да я и не виню' тебя'.
-- Нет, моя' э'то вина', что ны'нче тако'е по'длое вре'мя? Qu'est ce la noblesse?.. Rien!.. {Что тако'е дворя'нство? Ничто'!.. (фр.).} Вся'кая борода' ты'чет тебя' пу'зом и кубы'шкой. Не уго'дно ли к нему' в подря'дчики идти'?.. В ви'нный склад надсмо'трщиком... Э'того ещё недостава'ло!
-- Поступи' на слу'жбу,-- сказа'ла опя'ть о'чень серьёзно Та'ся.
-- Куда'? По'ртить все, когда' ну'жно то'лько пережда'ть. Меня' возьму'т, я зна'ю... И в во'инские нача'льники, и в За'падный край предводи'телем, мировы'м судьёй.
"Никуда' не возьму'т",-- ду'мала Та'ся.
-- Но заче'м я закабалю' себя', когда' у меня' есть план?
Генера'л останови'лся.
-- Слу'жба верне'е...
-- А вы?
-- Мы оста'немся здесь... Тогда' мо'жно бу'дет отдава'ть э'тот дом внаймы'. Лошаде'й не на'до.
-- Ты мне ты'чешь в нос лошадьми'... Des rosses! {Кля'чи! (фр.).} Перево'д де'нег!
-- Ты сам же э'то нахо'дишь.
-- Brisons-là! {Оста'вим э'то! (фр.).}
Обыкнове'нно э'тим и ока'нчивались ночны'е разгово'ры. Оте'ц смешно' рассе'рдится, ска'жет "brisons-là" и'ли "не'чего меня' учи'ть" -- и вы'прямится во весь рост.
Так вы'шло и тепе'рь.
-- Проща'й!
Та'ся подошла' к нему'. Он её перекрести'л и, скрипя' сапога'ми, ушёл в кабине'т, куда' за ним всегда' отправля'лся ма'льчик Ми'тя, за'спанный и без га'лстука.
Та'ся проводи'ла отца' глаза'ми, дождала'сь возвраще'ния ма'льчика, веле'ла ему' убра'ть заку'ску и тихо'нько пошла' к себе'.
Она' сняла' пла'тье, но не ложи'лась в посте'ль, а в ко'фте и ту'флях присе'ла к столу' и начала' ещё раз перечи'тывать "Шутники'".
В два часа' позвони'ли. Она' слы'шала шаги'. Пото'м все сти'хло. Брат её Ни'ка усла'л Ми'тю и собра'лся спать. Раздева'ется он сам. Она' наки'нула плато'к и вы'шла из ко'мнаты.

XI

В гости'ной в два окна', с обле'злой што'фной ме'белью и покоси'вшимися полови'цами, на сре'днем дива'не пригото'вили посте'ль. Когда' Та'ся приотвори'ла дверь, её брат Ни'ка -- Ни'канор Валенти'нович -- снима'л с себя' сюрту'к с кра'сным воротнико'м и полко'вничьими пого'нами на бе'лой, кавалери'йской подкла'дке. Он оберну'лся на скрип две'ри.
-- Tiens! {Вот те на! (фр.).} -- сказа'л он усмехну'вшись.
Ни'ка вы'шел в отца' -- то'лько на два вершка' бо'льше его' ро'стом. Он начина'л уже' толсте'ть. Щеки' с чёрными бакенба'рдами по плеча'м, двойно'й подборо'док, ску'лы, калмы'цкие глаза' и широ'кий нос -- все вме'сте составля'ло наружно'сть ремонтёра, бале'тного люби'теля и клу'бного игрока'. Но'ги в рейту'зах он расставля'л, как и'стый кавалери'ст. На кру'пных па'льцах его' с неприя'тно бе'лыми ногтя'ми блесте'ли ко'льца. Из-по'д манже'ты ле'вой руки' выполза'л брасле'т. От него' си'льно па'хло духа'ми. Лицо' раскрасне'лось, и за'пах ду'хов сме'шивался с па'рами шампа'нского. Под сюртуко'м он жиле'та не но'сил. Бе'лая, то'нкого поло'тна руба'шка с крахма'льной гру'дью, золоты'ми пу'говицами и стоя'чим глухи'м воротнико'м пове'рх офице'рского га'лстука де'лала грудь ещё ши'ре.
Та'ся подошла' к нему' и взяла' за о'бе ру'ки.
-- Ни'ка,-- начала' она' шёпотом,-- извини'... Тебе' не о'чень хо'чется спать?
-- Как сказа'ть!
-- Ты сними' га'лстук. Хала'т у тебя' есть?.. Да не на'до. Оста'нься так, в руба'шке. Э'та ко'мната тёплая.
-- В чем де'ло? -- шутливо-самодово'льно спроси'л он горловы'м го'лосом, како'й нагу'ливают себе' в гварде'йских каза'рмах и у Дюссо'.
-- Ты поти'ше... Па'па прие'хал. Он мо'жет просну'ться. Мне не хо'чется, чтоб он знал, что я у тебя'. Я тебя' и подождала' сего'дня.
-- Ла'дно.
Он отошёл к столу' и снял с себя' часы' на дли'нной и масси'вной цепо'чке с жето'нами, двумя' стальны'ми ключа'ми и золоты'м карандашо'м. На столе' лежа'л уже' его' бума'жник. Та'ся посмотре'ла в ту сто'рону и заме'тила, что бума'жник отду'лся. Она' сейча'с догада'лась, что брат игра'л и прие'хал с больши'м вы'игрышем.
-- Прися'дь... мину'тку. Я тебя' не задержу'.
Она' бы'ло запры'гала о'коло него', но удержа'лась. Не мо'жет она' говори'ть ему': "Ми'лый, голу'бчик, Нике'ша", как говори'ла ма'ленькой. Она' не уважа'ет его'. Та'ся зна'ет, за что его' попроси'ли вы'йти из того' полка', где но'сят золочёных птиц на ка'сках. Зна'ет она', чем он живёт в Петербу'рге. Жа'лованья он не получа'ет, а то'лько но'сит мунди'р. Да она' и не жела'ет одолжа'ться по-ро'дственному, без отда'чи.
-- Спать хо'чется,-- сказа'л он, опуска'ясь на посте'ль, и гро'мко зевну'л.
Та'ся се'ла ря'дом с ним и ле'вую ру'ку положи'ла на поду'шку.
-- Ни'ка,-- заговори'ла она' шёпотом, но вня'тно и одушевлённо, с полузакры'тыми глаза'ми,-- ты зна'ешь, в како'м мы положе'нии? Ведь да? Оте'ц все мечта'ет о каки'х-то проже'ктах. Ме'ста не бере'"т... Да и кто даст? Maman не вста'нет. Ты вот уе'дешь... Че'рез ме'сяц, докто'р сказа'л мне, но'ги совсе'м отни'мутся...
Сын помо'рщился и доста'л папиро'су из масси'вного сере'бряного портсига'ра.
-- К тому' идёт,-- вы'говорил он равноду'шно.
-- На что же жить? Я не для себя'.
-- Исто'рия ста'рая... Са'ми винова'ты... Я и так даю'...
-- Ни'ка, Ни'ка, вы'слушай меня'. Я пе'рвый раз обрати'лась в тебе'. Я не хочу' тащи'ть из тебя'... На что рассчи'тывать? Ведь не на что? Ты согласи'сь!
-- Et après {А пото'м? (фр.).}? -- пробаси'л он.
-- Оте'ц сейча'с говори'л, что мне на'до в Петербу'рге... выезжа'ть.
-- С кем э'то?
-- Должно' быть, с тобо'й.
-- Со мной?
Ни'ка опя'ть помо'рщился.
-- Ты не смуща'йся! Я не жела'ю.
-- Да... роди'тель дал ма'ху!.. У меня' для молодо'й де'вушки... совсе'м... неподходя'щее ме'сто...
И он наха'льно засмея'лся.
-- Тс!..-- останови'ла его' Та'ся.-- Пожа'луйста, ти'ше... Я и сказа'ла... Все э'то не то.
Та'ся вста'ла и в волне'нии прошла'сь по гости'ной. В пе'рвый раз бу'дет она' вслух выска'зывать свои' пла'ны... Не ну'жно ей одобре'ния Ни'ки. Но необходи'ма его' подде'ржка.
С таки'м бра'том ей тяжеле'е, чем с посторо'нним, дели'ться са'мой горяче'й мечто'й. То'чно она' собира'ется оторва'ть от се'рдца кусо'к и бро'сить его' на съеде'ние.

XII

-- Когда' же ты разреши'шься?-- ци'нически спроси'л брат.
-- Вот что, Ни'ка. В двух слова'х...
Та'ся вста'ла пе'ред ним. Я'мочки пропа'ли с её щек, грудь высоко' подни'малась. Во'лосы па'дали ей на лоб.
-- Говори' скоре'й!
-- Вот ви'дишь... Па'ртии я не сде'лаю. Выезжа'ть не на что. Женихо'в у меня' нет.
-- А э'тот... в очка'х...
-- Кто? Пирожко'в?
-- Ну да.
-- Никогда' он на мне не же'нится. Он так и оста'нется холостяко'м... Да я и не ду'маю о заму'жестве. У меня' друго'е призва'ние...
-- Призва'ние... туда' же!..
-- Да. Не сме'йся, Ни'ка, прошу' тебя'.
Щеки' Та'си горе'ли.
-- Не томи' и ты!
-- Моя' доро'га -- теа'тр. Ты меня' не зна'ешь. Для тебя' э'то но'вость. Не возража'й мне, сде'лай ми'лость. Оте'ц не ста'нет упира'ться, е'сли ты меня' подде'ржишь.
-- Я?
-- Ты до'лжен меня' поддержа'ть. Не для одно'й себя' я э'то де'лаю. Ещё год -- и оте'ц, мать, ба'бушка, Фелица'та Матве'евна -- ни'щие, на у'лице...
-- А ты их спаса'ть бу'дешь?
-- Не сме'йся, Ни'ка, умоля'ю тебя'. Я не вообража'ю о себе' ничего'... Ты меня' не зна'ешь. Я не говорю' тебе', что у меня' огро'мный тала'нт. Снача'ла на'до уве'риться, а для того', что'бы знать наве'рно, на'до учи'ться, гото'виться.
-- Connu {Знако'мо (фр.).}.
-- На э'то на'до сре'дства. И, гла'вное, вре'мя... Вот я и поду'мала... Год должна' я быть свобо'днее... То'лько год... И ходи'ть в консервато'рию... и'ли брать уро'ки. А как я могу'? О'коло maman никого'. Необходи'мо бу'дет взять кого'-нибудь... компаньо'нку и'ли бо'нну, сиде'лку, что ли... Пойми', я не отка'зываюсь! Но ведь вре'мя идёт. А че'рез год я могу' быть на доро'ге.
-- Quelle idée!.. {Что за иде'я!.. (фр.).} В стати'стки?..
-- Ты не мо'жешь так говори'ть. Ни'ка. Наконе'ц, я пря'мо тебе' скажу': тебе' ведь все равно'. Ты нас не жале'ешь... Сде'лай раз в жи'зни хоро'шее де'ло...
Го'лос её возвыша'лся. Брат кря'кнул соверше'нно так, как оте'ц, и затяну'лся.
-- Говори' то'лком!
-- Ты игра'ешь...
Она' бро'сила бы'стрый взгляд на бума'жник.
-- Ну так что ж?
-- И сего'дня вы'играл, я ви'жу... Не хочу' я у тебя' выпра'шивать. Дай мне взаймы'...
-- Без отда'чи?
-- Нет, я серьёзно. Не обижа'й меня'. Взаймы' дай, вот сейча'с -- и бо'льше у тебя' в тече'ние го'да никто' не попро'сит. Ни мать, ни оте'ц, я тебе' руча'юсь.
-- Да я и не дам. Не разорва'ться же мне!
Та'ся гляде'ла все на бума'жник. Отту'да выставля'лись кра'я ра'дужных бума'жек. Ба'тюшки! Ско'лько де'нег! Тут не одна' ты'сяча. И все э'то взя'то в ка'рты, да'ром, все равно' что вы'нуто из карма'на. Да и как вы'играно? Ведь бра'та её и за ка'рты то'же попроси'ли вы'йти из полка'.
-- Да, да,-- говори'ла она', схвати'в его' за ру'ки,-- я зна'ю... Ты не дава'й отцу'... Они' уйду'т зря... Не мо'жешь на год, дай на полго'да. То'лько на полго'да, Ни'ка. До ле'та. Взять сиде'лку на те часы', когда' меня' нет. Консервато'рия и'ли уро'ки... на все э'то... я сосчита'ла... не бо'льше как сто пятьдеся'т рубле'й. Расхо'д на лека'рство... до'ктора. Дай хоть по сту рубле'й на ме'сяц, Ни'ка! Че'рез полго'да я бу'ду знать...
-- Что тебе' не сле'довало занима'ться глу'постями.
-- Ну да, ну да,-- почти' со слеза'ми повтори'ла Та'ся и проси'тельными глаза'ми смотре'ла в широ'кое лосня'щееся лицо' бра'та.-- Положи'сь на меня', Ни'ка. Я прошу' взаймы'. Меня' не обма'нывает моё чу'вство.
-- Тру-ля-ля'! чу'вство!
-- Ну, назови', как хо'чешь... Бо'льше ничего' не приду'маешь... Ведь не пу'стишь же ты на'ших старико'в по ми'ру... На Пе'тю наде'жда плоха'я. Лу'чше не бу'дет? Согла'сен?..
Брат лени'во усмехну'лся. Он был действи'тельно в соли'дном вы'игрыше, забастова'л кру'то по'сле того', как загрёб куш.
-- Bonnet blanc, blanc bonnet... {Что в лоб, что по лбу... (фр.).} То'лько я роди'телю ничего' не дам,-- сказа'л он и взял в ру'ки бума'жник.-- И тебе' загоре'лось сейча'с же?
-- Мо'жешь проигра'ть, Ни'ка!
-- И то пра'вда! Смека'лка у тебя' есть.
Он вы'нул из бума'жника па'чку пожиже'.
-- Сча'стлив твой Бог, девчу'рка, бери'... Не счита'ю...
Но он отли'чно знал, что в па'чке всего' семьсо'т рубле'й.
Та'ся припа'ла к его' плечу' и разрыда'лась.

XIII

Брат почти' вы'проводил её от себя' и стал раздева'ться, зева'я и ха'ркая. У него' бы'ли уже' оды'шка и ката'р. Ве'чер ему' удался'. Засы'пал он с папиро'сой в зуба'х, и ему' до'лго представля'лся зелёный стол... в но'мере "Славя'нского база'ра"... пло'тная фигу'ра ку'пчика. То'лько ему' говори'ли, что он миллио'нщик... А ви'дно, что бо'льше десяти' ты'сяч у него' не бы'ло в бума'жнике. Тя'теньки испуга'лся. Как бишь его' фами'лия? Ну да все равно'... Рукави'шников, Сыре'йщиков... И туда' же -- в амби'цию!.. Не таки'е ви'ды он вида'л. Ведь он не Расплю'ев. Из него' "не наще'плешь лучи'ны". Он по'мнит, в кварти'ре Колеми'на, когда' поли'ция вошла' в бо'льшую ко'мнату в разга'р и'гры, все перетруси'ли... до га'дости... А он и бро'вью не повёл. И вы'игрыш свой успе'л сгрести' как ни в чем не быва'ло... три'дцать золоты'х. Не испуга'лся он и и'мя своё дать полице'йскому... Э'такая ва'жность! Есть чего' стыди'ться! Весь Петербу'рг игра'ет, в двадцати' прито'нах... И не в таки'х ещё... В нача'ле шестидеся'тых годо'в, вот когда' его' попроси'ли из полка' вы'йти,-- никаки'х о'бысков не бы'ло... Мо'дничанье одно'! Прокуро'ру захоте'лось себя' показа'ть. Тогда' "пижо'нов", да и не одни'х пижо'нов, стри'гли без вся'кого милосе'рдия... Он счётчиком состоя'л, да и то каки'е де'ньги перепада'ли...
Папиро'са вы'пала у него' из рук... Он засопе'л, но в голове', до по'лного погруже'ния в сон, все ещё проходи'ли соображе'ния и обры'вки мы'слей. Он да'же рассмея'лся. Роди'тель "удра'л иде'ю", не'чего сказа'ть! Та'сю к нему' отпра'вить на два ме'сяца. Жить у него'... Чуда'к!.. Ю'зя, что ли, с ней ста'нет выезжа'ть в гран-мо'нд? Он и до'ма-то ночу'ет раз в неде'лю. На'до за'втра купи'ть гости'нец Ю'зе, моско'вского что'-нибудь... мех у ней есть, да и до'рого. Не говори'т до сих пор, по'длая, ско'лько у ней лежи'т в госуда'рственном ба'нке биле'тов восто'чного за'йма. И когда' напои'шь её -- не ра'звязывается язы'к. Зало'гов у неё ты'сяч на два'дцать пять есть. Го'дика с два мо'жно бу'дет с ней поваланда'ться, не бо'льше... И ска'редна де'лается, да и расплыва'ется, грудь уже' не пре'жняя, и на носу' кра'сные жи'лки. Да и по'лька ли она'? Вряд ли. Скоре'й жидо'вка, да'ром что блонди'нка! Ба'рыня... хоро'шего ро'да, с не'рвами... куда' лу'чше... Бы'ло и их нема'ло... Осо'бенно е'сли глу'пенька... То ли не житье'?.. А всё-таки де'нег нет... О'сенью совсе'м проигра'лся... На'до поча'ще в Москву' е'здить... на свя'тки... к све'тлому пра'зднику и в сентябре', когда' от Мака'рия возвраща'ются... Но без Петербу'рга всё-таки жить нельзя'...
-- Ду'ра Та'ся! -- вслух вы'говорил брат.-- "Собо'й же'ртвую!.." Ну их к Бо'гу!..
На э'тих слова'х Никано'р Валенти'нович поверну'лся к стене' и тотча'с же захрапе'л. На дворе' ве'тер все крепча'л. Но гул вью'ги и треск ста'рого до'ма не меша'ли ему' спать тяжёлым сном игрока', у кото'рого желу'док и пе'чень гото'вят в ско'ром бу'дущем зава'лы и водяну'ю.
А че'рез коридо'р, из ко'мнаты его' сестры', все ещё выходи'л свет сквозь дверну'ю щель. Та'ся сиде'ла на крова'ти, в ко'фте, с распу'щенными волоса'ми, и держа'ла в рука'х па'чку сто`рублёвых. Она' уже' не'сколько раз их перечла'. Их бы'ло семь штук -- не бо'льше, се'мьсот рубле'й. Э'того хва'тит до ию'ля, по сту рубле'й в ме'сяц. Её уче'нье не бу'дет сто'ить бо'льше пяти'десяти, компаньо'нку мо'жно наня'ть за два'дцать рубле'й. Спать она' бу'дет в углово'й. Оста'ется ещё нема'ло. До'ктору рубле'й полтора'ста. Взять его' на'до годовы'м. Апте'ке -- о'коло ста рубле'й. А пото'м мо'жно до'лго забира'ть на кни'жку.
Спать она' не мо'жет. С деньга'ми в рука'х -- че'м-то вдруг смущена'. Вре'мя не ждет, за'втра и'ли на э'той же неде'ле на'до начина'ть. Поговори'ть с Андрю'шей Па'лтусовым. Он все ка'к-то подсме'ивается, даёт ей ра'зные про'звища... С Пирожко'вым... Тот зна'ет все про теа'тр, отли'чно су'дит... вхож к той... к Гру'шевой... И насчёт консервато'рии все ей узна'ет... Ещё при'мут ли её тепе'рь, по'сле пра'здников?
Стра'шно! И сла'дко, и стра'шно! Отцу' она' не ста'нет говори'ть. Про'сто ска'жет, что нашла' рабо'ту... Каку'ю? Он не захо'чет, чтоб она' дава'ла уро'ки. Ну, все равно'... Что'-нибудь да вы'думает... А мать бу'дет ра'да но'вому лицу'... Её мать не лю'бит. Никогда' и не люби'ла. Лгать и'ли не лгать: кака'я у ней связь с родны'ми? Заче'м же она' сейча'с говори'ла, что де'лает э'то для них. Зна'чит, лгала'? И да, и нет. Жаль их. Стару'х ещё жа'льче. Те че'стные, ти'хие; сиди'т Фифи'на до глубо'кой но'чи, ба'бушка встаёт с огнём и то'же вя'жет... Все у ней вы'тянули... Она' нища'я, на'до зарабо'тать и для неё, когда' она' в по'лную дря'хлость впадёт. А э'то ско'ро бу'дет. И мать жаль. Хоть в больни'цу неизлечи'мых, так и то нужны' де'ньги, ко'мнату...
Та'ся опусти'ла го'лову. Бума'жки упа'ли на крова'ть. Она' э'того не заме'тила, пото'м очну'лась, увида'ла, что у ней нет ничего' в руке', испуга'лась. До'лго ли потеря'ть? Она' вскочи'ла, подошла' к пи'сьменному столу' и заперла' де'ньги в я'щик, где у ней лежа'ло не'сколько тетра'док, перепи'санных её руко'й,-- ро'ли.
Пирожко'в предста'вился ей в э'ту мину'ту, его' до'брая усме'шка, поощря'ющий тон, у'мные глаза' сквозь очки'. Она' припо'мнила, что он весно'й, пе'ред отъе'здом в дере'вню, расска'зывал, како'е жа'лованье получа'ют тепе'рь актри'сы в прови'нции, да не на опере'тки то'лько,-- на дра'му, коме'дию, ingénues {инженю' (фр.).}. Ему' говори'л в клу'бе член комите'та. Он приводи'л ци'фры. Есть актри'сы -- их не'сколько -- ме'ньше ты'сячи рубле'й в ме'сяц "и слы'шать не хотя'т".
Ты'сячу рубле'й в ме'сяц! Но де'ньги ли одни'? Да'же е'сли и полови'ну, треть э'той су'ммы! А игра'! Она' сейча'с бы пошла' да'ром. Как же ей не'йти, когда' нужны' э'ти де'ньги,-- без них и ей на что же жить? Что де'лать? Иска'ть жени'ха? Продава'ть себя'?
Пора', пора'! Дом -- гробни'ца; от всего' ей бо'льно, жу'тко, то'лько стару'шки и согрева'ют. Оте'ц, мать, брат Ни'ка... Лу'чше устро'ить тех; кого' жа'лко, а са'мой -- да'льше, не знать ничего', кро'ме подмо'стков. Ничего'!

XIV

Крути'л лёгкий снежо'к, ча'су в девя'том, накану'не соче'льника. К крыльцу', освещённому двумя' фонаря'ми, подъе'хали изво'зчичьи са'ни. От тротуа'ра переки'нуты мостки' с наби'тыми на них пла'нками, обмёрзлые и обто'птанные ты'сячью ног.
Из сане'й вы'лез пе'рвым высо'кий мужчи'на в цилиндри'ческой шля'пе, в пло'тно застёгнутом пальто' с неширо'ким чёрным бара'шковым воротнико'м и на'чал выса'живать да'му, ма'ленькую фигу'рку в шу'бке, кры'той сукно'м. Голова' её повя'зана была' бе'лым вя'заным платко'м. Лицо' все ушло' в кра'я платка'. То'лько глаза' блесте'ли, как две искри'стые то'чки.
-- Прие'хали,-- сказа'л Пирожко'в -- он привёз Та'сю -- таки'м то'ном, каки'м пуга'ют дете'й, когда' приво'дят их к данти'сту.
-- Ах, Ива'н Алексе'ич,-- разда'лся голосо'к Та'си из-по'д платка'.-- Как вы пуга'ете!
И она' рассмея'лась.
-- Пожа'луйте, пожа'луйте,-- продолжа'л он тем же то'ном.-- Аво'сь пронесёт, Таи'сия Валенти'новна. Поле'зно бу'дет бро'сить coup d'œil.. {взгляд... (фр.).} Мо'жет, и накро'ют нас.
-- Кто же? -- не о'чень сме'ло спроси'ла Та'ся и останови'лась на тротуа'ре.
Впра'во, пода'льше, ску'чилось не'сколько изво'зчичьих сане'й па'рами, каки'е по вечера'м дежу'рят о'коло клу'бов. Та'ся была' тут всего' раз, на спекта'кле одного' о'бщества. Дава'ли шекспи'ровскую пье'су. Ещё ей так захоте'лось тогда' сыгра'ть Беатри'че из "Мно'го шу'му из ничего'". Но тогда' она' была' в ло'же со знако'мыми. А одну' на просто'й ве'чер и'ли спекта'кль её бы не пусти'ли. Ни оте'ц, ни мать, ни ба'бушка... Сюда' нельзя' е'здить де'вушке "из о'бщества". Тут быва'ет "Бог зна'ет кто". Э'то -- актёрская би'ржа. И она' одна', ве'чером, с мужчи'ной... Должна' бу'дет скрыва'ть до тех пор, пока' не объя'вит, чем она' занима'ется.
Случи'лось все так ско'ро потому', что она' не дождала'сь Па'лтусова, а вызыва'ть его' не хоте'ла. Да и не наде'ялась на него'. Он, наве'рно, стал бы все подсме'иваться... Тако'й эгои'ст ничего' для неё не сде'лает!.. Она' давно' его' поняла'. Мо'жет быть, он и согласи'тся с её идеёй, но подде'ржки от него' не жди. Зае'хал о'чень кста'ти Ива'н Алексеёвич. С ним не ну'жно до'лгих объясне'ний. Он по'нял сра'зу. Мя'гкий, у'мный, шутли'вый... Но заду'мался.
-- До'брая моя' Таи'сия Валенти'новна,-- говори'л он ей тре'тьего дня -- они' сиде'ли в за'ле -- и за о'бе ру'ки её взял,-- вы'держите ли? Вот вопро'с!
-- Вы'держу! -- почти' кри'кнула она'.
-- Ох, хорошо', ка'бы так! А ви'дели пье'су "Кин"?
Она' ви'дела са'мого Ро'сси и не забы'ла сце'ны, где Кин отгова'ривает молоду'ю де'вушку отдава'ться теа'тру. Она' пла'кала тогда' и в теа'тре и у себя', верну'вшись домо'й. Но что же э'то дока'зывает?
-- Как я игра'ла тогда' в люби'тельском спекта'кле?-- спроси'ла она' Ива'на Алексе'евича.
-- Огонёк есть. Но дово'льно ли э'того?
Она' убежа'ла в свою' ко'мнату, схвати'ла том, где "Шутники'", увела' Пирожко'ва в гости'ную и прочла' не'сколько явле'ний с Ве'рочкой.
Он зааплоди'ровал.
-- Ну, поговори'мте, хоро'ший челове'к,-- он всегда' её так зовёт,-- вам в консервато'рию не сто'ит поступа'ть. А лу'чше заня'ться у о'пытного актёра и'ли актри'сы. Тепе'рь я немно'го поотста'л от э'того ми'ра, но я вас к Гру'шевой свезу', е'сли жела'ете.
Тако'й он был ми'лый, что она' чуть не расцелова'ла его'.
Вот тогда' он и сказа'л ей:
-- В ви'де о'пыта пое'дем... инко'гнито в тако'е ме'сто, где собира'ются арти'сты. Э'то вам даст предвку'сие. Мо'жет, и отшатнётесь. Пе'ред Рождество'м у них дня три вака'ции. Мы там мно'го наро'ду уви'дим.
Она' сме'ло согласи'лась. Ну что за беда', е'сли её кто'-нибудь и встре'тит? Кто же? Из знако'мых отца'? Быть не мо'жет. Да и на'до же нача'ть. Она' уви'дит по кра'йней ме'ре, с кем ей придётся "служи'ть" че'рез год. Сло'во "служи'ть" она' уже' слыха'ла. Актёры говоря'т всегда' "служи'ть", а не "игра'ть".
Но когда' Ива'н Алексе'евич взя'лся за ру'чку две'ри, у ней ёкнуло на се'рдце.
-- Раз,-- дура'чился он,-- два, три... Пожа'луйте...
-- А посторо'нние быва'ют?-- ро'бко спроси'ла она'.
-- Быва'ют-с и посторо'нние... Пожа'луйте... Сожига'ть корабли', так сожига'ть!
Он отвори'л дверь. Они' вошли' в нару'жные се'нцы, где горе'л оди'н фона'рь. Нанесено' бы'ло снегу' на нога'х. Па'хнет кероси'ном. Похо'же на вход в номера'. Ещё дверь... И её отвори'л Пирожко'в. Наза'д уже' нельзя'!..

XV

Ива'н Алексеёвич ввел её во вну'тренние се'ни, на три ступе'ньки. Их встре'тил швейца'р в потёртой ливреё с пе'ревязью, ви'дом мужичо'к, с ру'сой шерша'вой бородо'й. Друго'й привра'тник тут же вози'лся о'коло него' в заса'ленном полушу'бке и ва'ленках.
Пол был зато'птан. Пери'ла и стекля'нная дверь вы'крашены в темно-кори'чневую кра'ску. Сте'ны закопте'ли. Охва'тывал за'пах лаке'йского житья', смазны'х сапо'г, тулу'па и табаку'. Та'се сде'лалось вдруг брезгли'во. Она' почу'яла в себе' ба'рышню, дочь генера'ла Долгуши'на, вну'чку Катери'ны Петро'вны Засе'киной.
"Ведь э'то Бог зна'ет что",-- мимохо'дно поду'мала она' и в нереши'тельности останови'лась на площа'дке.
Швейца'р отвори'л дверь. Пирожко'в оберну'лся и смотре'л на неё пове'рх запоте'вших очко'в.
Он по'нял её колеба'ние и её брезгли'вость. Подбива'ть ли да'льше ми'лую де'вушку, вводи'ть ли её в э'тот "постоя'лый двор" госпо'д арти'стов? Хорошо' ли он поступа'ет?
Ива'на Алексеёвича схвати'ла за се'рдце мысль, что ведь он, Пирожко'в, мог бы изба'вить её от тако'й риско'ванной попы'тки... Заче'м ему' иска'ть лу'чшей де'вушки? Ко'нчит ведь жени'тьбой? В то'м-то и беда', что он не иска'л... А там, до'ма, ра'зве её ждет что'-нибудь све'тлое и'ли про'сто толко'вое, осмы'сленное?.. Генера'л с его' поте'шной фанабе'рией и "проже'ктами", брат шу'лер и содержа'нец, колчено'гая и глу'пая мать. Ещё два'-три го'да, и пойдёт в бо'нны и'ли... попадёт на сце'ну; но уже' не на э'такую, а на ту, где собо'й торгу'ют...
-- Пожа'луйте-с!-- кри'кнул он и предложи'л ей ру'ку подня'ться в гардеро'бную.
Та'ся погляде'ла впра'во. Око'шко ка'ссы бы'ло закры'то. Ле'стница освеща'лась га'зовым рожко'м; на противополо'жной стене', о'коло зе'ркала, приби'ты две цветны'х афи'ши -- одна' кра'сная, друга'я си'няя -- и бе'лый лист с печа'тными загла'вными стро'ками. Леве'е выгля'дывала витри'на с кра'сным фо'ном, и в ней полли'ста, испи'санного кру'пным по'черком, с како'й-то по'дписью. По ле'стнице шел полови'к, без ковра'. За'пах сене'й смени'лся други'м, сладкова'тым и ча'дным, от куре'ния порошко'м и ку'хонного ду'ха, прополза'вшего че'рез столо'вые.
Они' взя'ли впра'во, в ни'зкую ко'мнату, уходи'вшую в како'й-то прова'л, отгоро'женный пери'лами. Вдоль сте'ны, на необи'том дива'не, лежа'ло ку'чками пла'тье. В углу', у конто'рки, дежу'рил по'лный бри'тый лаке'й в си'нем ливре'йном фра'ке и кра'сном жиле'те. У пери'л стоя'л друго'й, худоща'вый, пони'же ро'стом, с бакенба'рдами.
Пирожко'в записа'л что'-то в кни'гу и заплати'л по'лному лаке'ю. До'лго снима'ла Та'ся шу'бку, кало'ши и плато'к. Она' все сильне'е волнова'лась. Ба'рышня все ещё не успоко'илась в ней. Пла'тье она' наро'чно наде'ла дома'шнее, се'ренькое, с ко'жаным кушако'м. Но во'лосы заплела' в ко'су. Не бога'то она' оде'та, но ви'дно сра'зу, что её туале'т, перча'тки, воротничо'к, лицо', мане'ры ма'ло подхо'дят к э'тому ме'сту.
И вдруг на ле'стнице, когда' они' бу'дут поднима'ться туда' наве'рх, встре'тится како'й-нибудь знако'мый отца'...
-- Зна'ете что,-- угада'л её волне'ние Пирожко'в,-- е'сли вас кто спро'сит, как вы сюда' попа'ли, говори'те -- на репети'цию.
-- Каку'ю?
-- Ах, Бо'же мой,-- благотвори'тельную!
Та'ся прошла' ми'мо афи'ш, и ей ста'ло поле'гче. Э'то уже' па'хло теа'тром. Ей захоте'лось да'же посмотре'ть на то, что стоя'ло в листе' за стекло'м. Полови'к посреди'не широ'кой деревя'нной ле'стницы пестре'л у ней в глаза'х. Никогда' ещё она' с таки'м вну'тренним беспоко'йством не поднима'лась ни по одно'й ле'стнице. Бало'в она' не люби'ла, но и не боя'лась -- нигде'. Ей все равно' бы'ло: идти' ли вверх по мра'морным ступе'ням Благоро'дного собра'ния и'ли по кра'сному сукну' генера`л-губерна'торской ле'стницы. А тут она' не реши'лась вски'нуть го'лову.
Наверху' она' останови'лась у бе'лых пери'л, где стоя'л но'вый лаке'й.
-- Есть репети'ция?-- спроси'л его' Пирожко'в.
-- Сейча'с ко'нчится.
-- А в конто'ре кто?
Тот назва'л кого'-то по и'мени и о'тчеству.
Тут Та'ся огляну'лась. Она' припо'мнила э'ту ко'мнату -- род площа'дки -- с её голубо'й ме'белью, мно'жеством афи'ш напра'во, тёмной две'рью с на'дписью "Конто'ра" и а'ркой. Левеё ряд ко'мнат. Она' по'мнила, что совсе'м нале'во -- опя'ть бе'лые пери'ла и ход в театра'льную за'лу с двумя' кру'глыми ле'сенками на галере'ю.
-- Опра'вились?-- шепну'л ей Пирожко'в.
-- Не бо'йтесь,-- шутли'во сказа'ла она'.
-- На'до нача'ть с чаёв.
-- Тепе'рь?
-- Подожди'те мину'тку там, в проходно'й гости'ной, а я забегу' в конто'ру.
Он провёл её в уны'лую, холо'дную ко'мнату и посади'л на дива'н.

XVI

Про'тив Та'си, че'рез ко'мнату, широ'кая а'рка, за не'ю темнота' проходно'го закоу'лка, и да'льше чуть мерца'ющий свет, должно' быть из танцева'льной за'лы. Она' огляде'лась. Кто'-то ти'хо говори'т спра'ва. На дива'не, в полусве'те еди'нственной ла'мпы, висе'вшей над кре'слом, где она' сиде'ла, она' различи'ла мужчи'ну с же'нщиной -- сухова'того молодо'го челове'ка в се'рой визи'тке и высо'кую полногру'дую блонди'нку в чёрном. Лиц их Та'се не бы'ло ви'дно. Они' говори'ли шёпотом и ча'сто смея'лись.
"Кто э'то?-- ду'мала Та'ся.-- Люби'тели и'ли актёры?.. И'ли любо'вное свида'ние?.. Здесь удо'бно".
Ей ста'ло нело'вко. Она' им помеша'ла.
Но па'ра не смуща'лась. Послы'шался смех блонди'нки.
"Скоре'е люби'тели, чем актёры",-- определи'ла про себя' Та'ся.
Им ве'село. Никого' они' знать не хотя'т. Кто она'? Деви'ца благоро'дных роди'телей и'ли так "чья'-нибудь" дочь? Э'то все равно'... Мо'жет, в ней большо'й тала'нт скрыва'ется. Так же вот как и она', Та'ся, прие'хала тайко'м в клуб вкуси'ть запре'тного плода'. Како'го? Иску'сства и'ли друго'го?
Щеки' Та'си покры'лись румя'нцем... Она' все зна'ет... не ма'ленькая... ingénue сбира'ется то'лько на сце'не игра'ть. Ско'лько рома'нов прочла', пьес, всего'. Но "э'то" на неё не де'йствует. Насмотре'лась она' на то, что у них бы'ло в до'ме. Когда' в кни'жке она' чита'ла сце'ны свида'ний, са'мые стра'стные и'ли поэти'ческие... у ней не би'лось се'рдце. Сейча'с ей предста'вится друга'я сце'на... жите'йская... Она' -- де'вочка трина'дцати лет, но мно'го уже' понима'ет, чита'ла и Турге'нева и Жорж Занда'... разбежа'лась она' в будуа'р свое'й ма'тери... Мать лежи'т на куше'тке, ря'дом -- гуса'рский ю'нкер. Он днева'л и ночева'л у них. Та'ся зна'ла, что maman даёт ему' де'нег. Об э'том говори'ли лю'ди, го'рничные. Она' заста'ла любо'вную сце'ну... И с тех пор, когда' ей мину'ло семна'дцать лет и позднеё, она' не могла' ду'мать о любви', что'бы пе'ред ней не вста'ла сце'на ю'нкера с её ма'терью и все восто'рги Еле'ны Никифо'ровны от италья'нских певцо'в, скрипаче'й и нае'здников.
Так и прошли' её пе'рвые де'вичьи го'ды. Не'когда ей бы'ло ду'мать о любви'. Вывози'ли её всего' одну' зи'му, когда' ей уж пошёл двадца'тый год. Но все её стесня'ло и в тех гости'ных, куда' е'здила её мать. В собра'нии она' танцева'ла не'сколько раз... Но и тут мать по'ртила ей настрое'ние. Да и как мо'жно бы'ло выезжа'ть, тра'титься на туале'т, когда' она' отли'чно зна'ла, что в до'ме во всем недочёт, доеда'ют после'дние гроши', взя'тые под зало'г до'ма, за про'данную зе'млю, вы'клянченную у ба'бушки... Она' отказа'лась от вы'ездов... Пото'м ноги' ста'ли отнима'ться у ма'тери. Прекрати'лась вся'кая посторо'нняя трево'га. Тут и ра'зрослось влече'ние к сце'не, ду'ма о теа'тре, уче'нье роле'й по ноча'м...
Па'ра вста'ла с дива'на и ста'ла ходи'ть по ко'мнате.
-- Вы ошиба'етесь,-- говори'ла блонди'нка.
-- Да уж нет,-- возража'л молодо'й челове'к,-- вам э'то о'чень удало'сь. А вот Васили'са Меле'нтьева -- не скажу'...
Та'ся взгляну'ла с любопы'тством на блонди'нку и спра'шивала себя': подхо'дит ли её нару'жность к Васили'се Меле'нтьевой?
Не о Васили'се Меле'нтьевой шел спор ме'жду молоды'ми людьми'. Они' нра'вились друг дру'гу. Э'то бы'ло сра'зу ви'дно. Та'ся прислу'шивалась к зву'кам их голосо'в. Вот е'сли бы она' так же на сце'не говори'ла, вы'шло бы и правди'во, и ве'село... Бо'льше ничего' ведь и не ну'жно... А как тру'дно все э'то вы'полнить!..
-- Пожа'луйте,-- разда'лся над ней го'лос Пирожко'ва.
Его' голова' показа'лась и'з-за косяка' две'ри. Та'ся вста'ла и попра'вила на ше'е га'лстук.
-- Куда'?-- спроси'ла она'.
-- В столо'вую...
-- Там кто же?
-- Иде'мте, иде'мте...
Он взял её под ру'ку и повёл ми'мо конто'ры в бе'лую за'лу, освещённую це'лым ря'дом тусклова'тых ламп.
-- Мы бу'дем пить чай,-- говори'л Пирожко'в, и сам как бу'дто немно'го стеснённый за Та'сю.-- Вы осмотри'тесь... Есть уже' ра'зные наро'ды. Я нашёл одного' знако'мого старшину'... Вы с ним поговори'те... Поле'зно заручи'ться для дебю'тов...
-- Для дебю'тов! -- вздохну'ла Та'ся.
-- А что же? Для ма'леньких дебю'тов здесь.
-- На клу'бной сце'не я бы не хоте'ла.
-- В ви'де о'пыта.

XVII

Столо'вая обдала' Та'сю спёртым во'здухом, где мо'жно бы'ло распозна'ть пар ча'йников, во'лны папиро'сного ды'ма, за'пах котле'т и пи'ва, ше'дший из буфе'та. Нале'во от вхо'да за прила'вком продава'ла пече'нье и фру'кты же'нщина с уста'лым лицо'м, в тёмном пла'тье. Поперёк ко'мнаты шли накры'тые столы'. Вдоль пра'вой и ле'вой стены' столы' поме'ньше, без прибо'ров, за ни'ми уже' сиде'ло по дво'е, по тро'е. Лаке'и мелька'ли по за'ле.
Пирожко'в посади'л Та'сю за пе'рвый стол по ле'вой стене', о'коло окна', и заказа'л по'рцию ча'ю.
В пе'рвый раз она' слы'шала э'ти слова': "по'рцию ча'ю". Им пода'ли подно'с с двумя' ча'йниками, ча'шками и пилёным са'харом в бума'жном паке'тце. Че'рез стол от них сиде'ло дво'е мужчи'н, о'ба бри'тые.
-- Актёры,-- шепну'л ей Пирожко'в.-- Оди'н зде'шний, друго'го не зна'ю.
До Та'си донесла'сь си'льная карта'вость одного' из них, брюне'та с ме'лкими черта'ми краси'вого лица'.
-- Актёр? -- переспроси'ла она'.
-- Да.
-- Как же он так си'льно карта'вит?
-- Что де'лать!..
Она' завари'ла чай. У пра'вой стены', за двумя' сто'ликами, сиде'ли и же'нщины. Одна', глаза'стая, широкопле'чая, о'чень молода'я и све'жая, гро'мко говори'ла, почти' крича'ла. Во'лосы у ней бы'ли распу'щены по плеча'м.
-- Э'то кто?-- спроси'ла Та'ся.
-- Не зна'ю... давно' здесь не был.
На репети'циях, за кули'сами, где удало'сь быть ра'за два, она' испы'тывала возбужде'нье, како'го тепе'рь у ней не бы'ло и сле'да... Ей да'же не ве'рилось, что э'то одно' и то же, что вот э'ти бри'тые мужчи'ны и же'нщины с разма'шистыми движе'ниями принадлежа'ли тому' ми'ру, куда' так рвало'сь её се'рдце.
-- Ну, что же,-- заговори'л Пирожко'в и погляде'л на неё до'брыми глаза'ми,-- не о'чень вам здесь нра'вится?.. Присмотри'тесь... Э'та столо'вая посто'м была' бы для вас занимательнеё. Тогда' здесь настоя'щий ры'нок... Чего' хоти'те -- и благоро'дные отцы', и любо'вники, и злоде'и. И все э'то прие'зжие из прови'нции, а уж к концу' почти' по'лное истоще'ние фина'нсов.
Та'ся пло'хо слу'шала его'.
-- Вот что,-- продолжа'л Пирожко'в,-- на свя'тках бу'дет тут сбо'рный спекта'кль. Мне старшина' сейча'с говори'л. Не нача'ть ли пря'мо с попы'тки. Мо'жно и "До поры' -- до вре'мени" поста'вить. Как вы ду'маете?
-- Пра'во, не зна'ю,-- отве'тила Та'ся.-- Я учи'ться хочу', Ива'н Алексе'евич.
-- С но'вого го'да и начнём... А пока' для бо'дрости... Да вот и старшина'.
К ним подошёл сухоща'вый господи'н, в бороде', в зо'лотом pinse-nez, в коро'тком пальтецо', с кру'пными черта'ми ли'ца, трево'жный в приёмах.
Пирожко'в предста'вил его'. Та'ся не запо'мнила ни фами'лии, ни как его' зва'ли по и'мени и о'тчеству.
-- Чайку' вы'пьете? -- пригласи'л его' Пирожко'в.
-- С на'шим удово'льствием,-- сказа'л старшина' и сел.
Он каза'лся о'чень утомлённым.
-- Мно'го де'ла? -- спроси'л Пирожко'в.
-- Про'сто беда'! И все оди'н!..
-- А други'е?
-- Эх!..
И он махну'л руко'й.
-- Что же предполага'ется на пра'здниках?
-- У'тренние спекта'кли бу'дут, де'тский пра'здник, костюмиро'ванный бал с проце'ссией, да ма'ло ли чего'!
-- А как дела'?
-- Сбо'ры -- ничего'! То'лько возня'! Я вам скажу', ско'ро пардо'ну запрошу'!..
-- Вот Таи'сия Валенти'новна,-- указа'л Пирожко'в на Та'сю,-- жела'ла бы...
-- Вам уго'дно дебюти'ровать-с?-- высо'ким го'лосом вы'говорил старшина'.
Та'ся си'льно смути'лась.
-- Нет... я не для дебю'та...
-- Спекта'клик хоти'те?-- не дал он ей доко'нчить.-- Дни'-то у нас все разо'браны.
К старшине' подошёл лаке'й в ливре'е и сказа'л ему' что'-то на у'хо.
-- Прошу' извине'ния,-- сказа'л старшина' и вскочи'л.-- Ана'фемское де'ло!-- кри'кнул он на ходу' Пирожко'ву и побежа'л в конто'ру.
"Заче'м он меня' сюда' привёз?" -- ду'мала Та'ся, и ей де'лалось доса'дно на "добре'йшего" Ива'на Алексе'евича. Все э'то выходи'ло ка'к-то глу'по, нескла'дно. Э'тот торопли'вый старшина' совсе'м ей не ну'жен. Он да'же не заикну'лся ни о како'м актёре и'ли актри'се, с кото'рой она' могла' бы нача'ть рабо'тать. А нра'вы изуча'ть, то'лько расхола'живать себя'... Тут ещё мо'жет яви'ться како'й-нибудь знако'мый отца'... Она' с молоды'м мужчи'ной, за ча'ем... То'чно тракти'р!
Та'ся затума'нилась.

XVIII

Из двере'й в глубине' столо'вой, отку'да видне'лась часть буфе'тной ко'мнаты, показа'лся мужчи'на в чёрном нараспа'шку сюртуке'. Его' косма'тая белоку'рая голова' и така'я же борода' ре'зко выделя'лись над ту'ловищем, не'сколько со'гнутым. Он что'-то проговори'л, выходя' к буфе'ту, махну'л руко'й и приближа'лся к столу', где сиде'ли Та'ся с Пирожко'вым.
-- Ах, Ива'н Алексе'евич,-- взволнова'лась и почти' обра'довалась Та'ся,-- ведь сюда' идёт Преженцо'в.
-- Кто?
-- Мой учи'тель!.. Вы не по'мните?..
-- Не встреча'л его'...
-- Да, э'то давно' бы'ло... Как он измени'лся... Он, он!
Косма'тая голова' все приближа'лась. Та'ся оконча'тельно разгляде'ла и узна'ла своего' учи'теля Преженцо'ва.
Он ходи'л к ним бо'льше го'да, студе'нтом четвёртого ку'рса, лет шесть тому' наза'д, учи'л её ру'сским предме'там, дава'л ей вся'кие кни'жки. Ма'тери её он не понра'вился: ра'за два от него' па'хло вино'м... То'лько у него' Та'ся и зани'малась как сле'дует. Он ей принёс Остро'вского... И сам чита'л купе'ческие сце'ны пресме'шно, и расска'зы Слепцо'ва хорошо' чита'л... Что ж! Она' не бои'тся встре'чи с ним здесь, в э'той столо'вой... Он все поймёт...
Учи'тель её заме'тил и узна'л.
-- А-а'! -- кри'кнул он и ско'рыми шага'ми подошёл к столу'.
-- Никола'й Алекса'ндрович! -- обра'дованно назвала' его' Та'ся.
Пирожко'в огляну'лся на косма'того блонди'на. От него' пахну'ло спиртны'ми па'рами. Лицо' его' си'льно раскрасне'лось.
-- Каки'ми су'дьбами?-- спроси'л он Та'сю. Учи'тель кре'пко пожа'л ей ру'ку.
-- Вот, мо'жно сказа'ть, сюрпри'з. Вы здесь... И в бу'дничный день... Каки'ми су'дьбами? А кавале'р ваш... Познако'мьте нас.
Она' их познако'мила.
-- А! -- ещё гро'мче кри'кнул учи'тель.-- Пирожко'в!.. Как прия'тно... У нас есть о'бщие прия'тели... Кала'шникова... Васи'лия Дми'триевича... зна'ете, а?
-- Как же,-- сказа'л со сде'ржанной улы'бкой Пирожко'в.
-- Я прися'ду... Мо'жно?..
-- Пожа'луйста,-- пригласи'л его' Пирожко'в.
Та'ся погляде'ла на своего' учи'теля. Его' ще'ки, глаза', во'лосы -- все показа'лось ей немно'го подозри'тельным.
-- Так вот где я с ученичко'й-то столкну'лся,-- говори'л Преженцо'в и держа'л ру'ку Та'си.-- Ро'стом не подняли'сь... все така'я же ма'ленькая... И гла'зки таки'е же.. Вот го'лос не тот стал, возмужа'л... Их превосходи'тельство как изво'лит пожива'ть? Па'пенька, ма'менька? Мама'ша меня' не одобря'ла... Нет!.. Не тако'го я был строе'ния... Ну, и парлефра'нсе не име'лось у меня'. Ба'бушка как? Все ещё здра'вствует? И э'та, как её: Поли'на, Фифи'на!.. Да, Фифи'на!.. Ба'бушка -- хоро'шая стару'шка!..
Он де'лался болтли'в. Та'ся ви'дела, что учи'тель её вы'пил. Она' не зна'ла, как с ним говори'ть. Э'то был как бу'дто не тот Никола'й Алекса'ндрович, не пре'жний.
Пирожко'в то'же почу'вствовал себя' стеснённым.
-- Вы здесь член?-- спроси'л он Преженцо'ва.
-- Я'-то? Э'то це'лая исто'рия... Вот ви'дите ли, како'й ка'зус случи'лся... Меня' здесь не вы'брали. Не подхожу' к тако'му и'збранному заведе'нию. А сего'дня с прия'телем зашли' вы'пить пи'ва... Все равно'... Вы не хоти'те ли?
Он перегну'лся к Та'се и спроси'л:
-- А э'то зна'менье вре'мени... ко'ли и вы с на'ми сиди'те... Како'й у'жас!
Прошёл по столо'вой старшина'. А че'рез мину'ту в буфе'те разда'лся кру'пный разгово'р.
Учи'тель Та'си сейча'с же встал, побежа'л туда' и то'лько кри'кнул:
-- Так и есть!
Пирожко'в приподня'лся и на'чал гляде'ть в том же направле'нии.
-- Пое'демте отсю'да,-- ти'хо сказа'ла ему' Та'ся.
Го'лоса все возвыша'лись, перешли' в зво'нкие, крикли'вые во'згласы... От буфе'та шел старшина' и друго'й ещё господи'н, с седова'той бородо'й, а за ним учи'тель Та'си.
-- Вы не име'ли права'! -- говори'л старшина'.
-- Я бу'ду протестова'ть! -- повтори'л господи'н с бородо'й.
-- Протесту'йте... Сде'лайте ва'ше одолже'ние!
Учи'тель забежа'л вперёд и на всю за'лу кри'кнул:
-- Оста'вь вту'не, пренебреги'... потре'буем торже'ственного вы'вода... Идём, Ва'ся...
И, обрати'вшись к столу' Та'си и Пирожко'ва, ки'нул им:
-- Проще'ния про'сим!.. Ви'дите, ча'ю с ва'ми пить не могу'... Парши'вая овца'!..
Все в недоуме'нии гляде'ли на э'ту сце'ну. Пе'ред конто'рой ещё до'лго раздава'лись го'лоса и пото'м внизу' по ле'стнице.
Пирожко'в и Та'ся молча'ли. Ива'ну Алексе'евичу бы'ло не по себе'.
"Заче'м завёз я её сюда'? -- спра'шивал и он себя'.-- Э'такая доса'да! Так неуда'чно... И старшина' ни на что ей не го'ден, а тепе'рь и пода'вно".
Она' опусти'ла го'лову и пила' потихо'ньку чай.
-- Таи'сия Валенти'новна,-- на'чал Пирожко'в, состро'ив коми'ческую ми'ну,-- прости'те великоду'шно... Незада'ча нам.
-- Пое'демте,-- шепта'ла она'.
-- Да вы не бо'йтесь.
-- Нет, пое'демте, пожа'луйста.
Он на'скоро расплати'лся. Та'ся шла вслед за ним, все ещё с пони'кшей голово'й... И боя'лась она' чего'-то, и жу'тко ей бы'ло тут от всего' -- от э'тих лаке'ев, госте'й, ча'ду, ту'склого освещёния; не находи'ла она' в себе' му'жества се'йчас же преврати'ться в просту'ю "актёрку", распива'ть чай в переме'ну ме'жду двумя' а'ктами репети'ций.
"Ба'рышня я, ба'рышня",-- повторя'ла она', сходя' в швейца'рскую, и была' дово'льна тем, что никто' из знако'мых отца' не встре'тил её. Ведь она' уе'хала тихо'нько. Мать хоть и разби'та, но то и де'ло спра'шивает её. Ей не ска'жешь, что е'здила смотре'ть на актёров... Да и ба'бушка напуга'ется...
-- Как же, Таи'сия Валенти'новна?-- останови'л её Пирожко'в у ка'ссы.-- Пе'рвый блин ко'мом. Уго'дно, что'бы я познако'мил вас с Гру'шевой?
-- Ах, погоди'те... Я что'-то совсе'м ма'ленькая.
-- Подожду'...
Та'ся свобо'дно вздохну'ла на во'здухе.

XIX

На друго'й день, пе'ред обе'дом, девчо'нка вбежа'ла к Та'се и заторопи'ла её.
-- Ма'менька гне'ваются, пожа'луйте поскоре'е.
Та'ся нашла' мать в кре'сле в си'льной ажита'ции.
-- Отрави'ть меня' хоти'те!-- закрича'ла Еле'на Никифо'ровна, тара'ща на неё глаза'.
-- Что тако'е, maman?
-- Кака'я га'дость! Ешь сама'!
Она' ты'кала ло'жкой в таре'лку су'па.
Та'ся попро'бовала и чуть заме'тно улыбну'лась.
-- Суп хоро'ш... из ку'рицы.
Мать проследи'ла глаза'ми её усме'шку и вся побагрове'ла.
Не успе'ла Та'ся вы'прямиться, как на щеке' её прозвене'ла пощёчина.
Она' схвати'лась за щеку'. В глаза'х у ней потемне'ло. Она' сде'лала над собо'й уси'лие, что'бы не толкну'ть мать.
Пощёчина! Пе'ред девчо'нкой Дуня'шей! Ей, де'вушке по два'дцать второ'му го'ду!
Э'то её ошеломи'ло.
-- Смея'ться...-- крича'ла и заика'лась мать,-- смея'ться! На'до мной? Ах ты ме'рзкая! Ме'рзкая... Тварь! Я тебе' дам!
И она' опя'ть потяну'лась к ней, но Та'ся схвати'ла Еле'ну Никифо'ровну за о'бе ру'ки и посади'ла её в кре'сло.
-- Не сме'йте, не сме'йте!-- шепта'ла она' с не'рвной дро'жью.-- Я не позво'лю... ху'же бу'дет!..
Го'лос её так задрожа'л, что мать испуга'лась.
-- Ступа'й вон!.. Вон, вон!-- крича'ла она' и начала' мета'ться и пла'кать.-- Мо'рфию мне, мо'рфию!..
-- Како'го лека'рства?-- спроси'ла Та'сю Дуня'ша, заде'рживая её.
-- Не зна'ю!
И она' ки'нулась в свою' ко'мнату вне себя'. Щеки' её пыла'ли, слезы' души'ли её, но не лили'сь.
Де'вочкой семи' лет её вы'секли раз... когда' ей бы'ло четы'рнадцать лет, мать схати'ла её за у'хо, но она' не дала'сь... И тепе'рь, два'дцать одного' го'да! Мать больна', ра'збита, близка' к параличу'... Но ра'зве э'то оправда'ние?
Бро'силась Та'ся на крова'ть. Её всю трясло'. Че'рез мину'ту она' начала' хохота'ть. С ней случи'лась пе'рвая в её жи'зни исте'рика. Пре'жде она' не ве'рила в припа'дки, ви'дя, как мать напуска'ла на себя' исте'рики. А тепе'рь она' бу'дет знать, что э'то тако'е.
Из ко'мнаты Та'си ничего' не долета'ло ни до стару'шек, ни до кабине'та. Отца' её не бы'ло до'ма и бра'та та'кже. Как ни стара'лась она' переломи'ть себя', хо'хот все прорыва'лся, и слезы', и су'дороги... Так би'лась она' с полчаса'. То'лько и помогла' себе' тем, что уткну'ла го'лову в поду'шки и обхвати'ла их обе'ими рука'ми.
Пото'м, сла'див с собо'ю, се'ла на крова'ть и му'тными глаза'ми огля'дывала свою' ко'мнату. Смерка'лось... че'рез полчаса' бу'дет совсе'м темно'. Её зазноби'ло. Она' вста'ла, наде'ла плато'к и ти'хо дви'нулась от крова'ти к пи'сьменном столу'.
Приби'ла мать! Дала' пощёчину, как го'рничной!.. Да и тех тепе'рь нельзя' бить. Жа'ловаться пойду'т, а то и са'ми тем же отве'тят. Приме'ры бы'ли, на днях ей расска'зывали про знако'мую ба'рыню. Но чего' же она' так изумля'ется? Чем она' лу'чше Кунце'вой?.. А той мать в про'шлую зи'му надава'ла пощёчин при посторо'нних. И до сих пор кричи'т на неё, как на после'днюю судомо'йку, руга'ет ужа'сными слова'ми, хоть и по-францу'зски: pécore, salope, crapule! {ду'ра, неря'ха, него'дница! (фр.).} Она' и не припо'мнит всего'! И ведь э'то в хоро'шем ба'рском о'бществе... Са'мые ста'рые фами'лии... И Ле'ля Тару'сина ей жа'ловалась, что мать её бьет. А она' графи'ня! Ей два'дцать тре'тий год. И все те'рпят, зля'тся, презира'ют матере'й, называ'ют их за глаза' ду'рами, расска'зывают про них вся'кие га'дости... А не уйду'т! Почему'?
Куда' идти'? В гуверна'нтки? Не пойду'т! И не зна'ют ничего' серьёзно, да и боя'тся бе'дности. Как же им мо'жно! Тут есть расчёт на му'жа, а не вы'йдет -- все равно' на роди'тельских хле'бах проживёт, хоть и би'тая.
"Ра'бство! Ра'бство!-- ше'пчет Та'ся, ходя' по свое'й ко'мнате.-- Как ни'зко, гну'сно!"
Она' ничего' дурно'го не расска'зывает знако'мым про мать. Не могла' она' её ни люби'ть, ни уважа'ть! И э'то уже' нема'лое го'ре. Ей жаль бы'ло э'той же'нщины. Она' смотре'ла на неё, как на "Бо'гом уби'тую", ходи'ла за ней, хоте'ла с ней дели'ться, когда' вста'нет на свои' ноги', бу'дет зараба'тывать. Её смуща'ло ещё сего'дня у'тром то, что она' хо'чет оставля'ть её по це'лым часа'м на попече'ние компаньо'нки.
Но тепе'рь!.. Исче'зли все колеба'ния!.. Как бы мать ни была' "уби'та", она' понима'ет, что де'лает. Вы'терпеть -- э'то зна'чит рискова'ть, что она' бу'дет дра'ться ка'ждый день.
Вот прие'дет оте'ц, Та'ся ска'жет ему', что к ма'тери ну'жно приста'вить посторо'ннюю же'нщину. Е'сли вчера', по'сле посеще'ния клу'бной столо'вой, у неё яви'лось малоду'шное чу'вство, то тепе'рь... вон, поскоре'е, без вся'ких дум и сомне'ний!
Она' не могла' остава'ться в свое'й ко'мнате. Ей бы'ло ду'шно. Перешла' она' в за'лу, присе'ла к пиани'но и заигра'ла гро'мко, гро'мко.
-- Ба'рышня,-- прибежа'ла Дуня'ша,-- ма'менька не прика'зывают игра'ть... У них голо'вка боли'т.
-- Хорошо',-- отве'тила Та'ся и захло'пнула кры'шку.
Да, игра'ть не сле'дует. У ма'тери бо'ли. Но ра'зве бо'ли опра'вдывают битье'" по щека'м взро'слой до'чери?
"Напишу' к Пирожко'ву,-- ду'мала она',-- попрошу' его' поскоре'е повезти' меня' к Гру'шевой, скоре'й, скоре'й".
Она' не слыха'ла, как в пере'дней позвони'ли. Её заста'л в за'ле, всю в слеза'х, с помя'той причёской, гость -- их да'льний ро'дственник -- Па'лтусов.

XX

Та'ся не вида'ла Па'лтусова давно', бо'льше двух ме'сяцев. Он е'здил к ним о'чень ре'дко. Пре'жде он бо'льше интересова'лся е'ю, когда' слу'шал ле'кции в университе'те. Он же привёз к ним и Пирожко'ва. На ро'дственных права'х они' зва'ли друг дру'га Та'ся и Андрю'ша.
-- Что с ва'ми, кузи'ночка? -- спра'шивал её Па'лтусов, уводя' в гости'ную.-- Вы кака'я-то растрёпе,-- пошути'л он и огляде'л её ещё раз.
Та'ся жа'ла ему' ру'ку. Его' прие'зд пришёлся о'чень кста'ти.
-- Андрю'ша, ми'лый,-- заговори'ла она' ла'сковее обыкнове'нного,-- поддержи'те меня'.
-- Что тако'е?
Она' не могла' сказа'ть ему', что мать дала' ей пощёчину. Э'того она' не ска'жет... кро'ме отца', никому'. Он услыха'л от неё то'лько то, что ей тепе'рь на'до, се'йчас, сию' мину'ту.
-- Пожа'луйста, не труни'те на'до мной, Андрю'ша, я до'лго гото'влюсь к э'тому.
Сло'во "сце'на" бы'ло произнесено'. Па'лтусов заду'мался. Ему' жа'лко ста'ло э'той "де'вочки",-- так он называ'л её про себя'. Она' у'мненькая, с прекра'сным се'рдцем, весёлая, ча'сто заба'вная. Женишка' бы ей...
-- За'муж не хоти'те, Та'ся?
-- За кого'?-- серьёзно спроси'ла она'.-- Что об э'том толкова'ть! Выезжа'ть не на что. Так я никому' не нра'влюсь... Да нет, Андрю'ша! Э'то совсе'м не то...
И она' начала' горячо' развива'ть ему' свою' "иде'ю". Он слу'шал с ти'хой усме'шкой. О'чень все и'скренне, мо'лодо, сме'ло, что она' говори'т. Мо'жет, у ней и есть тала'нт. Жаль все-та'ки таку'ю де'вочку... Попадёт на сце'ну... Э'то ведь помо'йная я'ма. Мно'гие ли выкара'бкиваются и мо'гут жить на свой за'работок?.. А она' хо'чет корми'ть семью'... Шу'тка! Жаль!.. Хоро'шая, воспи'танная ба'рышня, его' ро'дственница, все-та'ки генера'льская дочь... Но и то сказа'ть... семе'йка вымира'ет... гниль, дря'хлость, глу'пое ни'щенство и фанабе'рия. А то так и про'сто грязь. Сто'ит на эта'кого папа'шу с мама'шей рабо'тать!.. Уйти' из до'ма -- резо'н...
-- С роди'телем поговори'ть, что ли? -- спроси'л Па'лтусов.
-- Пока' не на'до, Андрю'ша... По'сле, мо'жет быть... а вы мне все узна'йте хороше'нько... Вот Пирожко'в хоте'л; он до'брый, но немно'го мя'мля... совсе'м не туда' меня' повёз. Он знако'м с актри'сой Гру'шевой.
-- Да и я её зна'ю!
-- Зна'ете; я по'мню, вы мне расска'зывали.
-- Так чего' же вы хоти'те, кузи'ночка?
-- Съе'здить к ней, ми'лый... предупреди'ть... поговори'ть обо мне хороше'нько... что'бы она' меня' вы'слушала. Я пригото'влюсь. Мо'жет ли она' со мной заня'ться? Хоть э'ту зи'му. А то я в консервато'рию поступлю', аво'сь при'мут и с но'вого го'да.
Па'лтусов слу'шал. Все э'то бы'ло легко' испо'лнить. Оди'н како'й-нибудь визи'т. Дово'льно он свои'ми дела'ми занима'ется. Не грех для тако'й ми'лой де'вочки потеря'ть у'тро.
-- Изво'льте-с,-- сказа'л он шутли'во.
-- Да?-- ра'достно вы'рвалось у Та'си.
-- Бра'та нет? -- спроси'л Па'лтусов.
-- Нет.
-- А роди'тель?
-- И оте'ц ещё не приезжа'л.
-- Как же э'то он меня' проси'л, а сам по го'роду ры'щет?
Па'лтусов встал и прошёлся по гости'ной. Он прие'хал на проси'тельную запи'ску генера'ла. Тот писа'л ему', что возлага'ет на него' осо'бую наде'жду. Снача'ла Па'лтусов не хоте'л е'хать... Долгу'шин, наве'рно, бу'дет де'нег проси'ть. Де'нег он не даст и никогда' не дава'л. Зае'хал так, из жа'лости, по доро'ге пришло'сь. Не лю'бит он его' ро'жи, его' то'на, всей его' болтовни'.
-- Па'па сейча'с до'лжен быть,-- сказа'ла Та'ся и подошла' к Па'лтусову.-- То'лько вы, Андрю'ша, про меня' ему' ничего' ещё не говори'те. Тепе'рь не сто'ит... Я ему' на днях сама' скажу', что с ма'терью я ла'дить не могу' и на'до взять компаньо'нку. Де'ньги у меня' есть... на э'то...
-- Где же добы'ли?
-- Заняла',-- шёпотом отве'тила Та'ся.
Она' не ска'жет ему', что де'ньги взяла' у бра'та Ни'ки.
-- Подожди'те мину'тку.
Ей хоте'лось, что'бы Па'лтусов подожда'л отца'. Он ей ска'жет, что оте'ц зате'ял. Ей на'до все знать. Кто же, кро'ме неё, есть взро'слый в до'ме?
Она' смотре'ла на Па'лтусова. В гости'ной бы'ло уже' темнова'то. Его' лицо' никогда' ей осо'бенно не нра'вилось. И в се'рдце его' она' не ве'рила. Се'йчас она' говори'ла ему' "ми'лый Андрю'ша". Ведь э'то нехорошо'! Нуже'н он ей, так она' и ласка'ет его' слова'ми.
Та'ся примо'лкла. Недово'льна она' была' собо'й. Но что же де'лать? Андрю'ша еди'нственный челове'к вокру'г неё, у кото'рого есть хара'ктер, зна'ет жизнь, ло'вок... С Ива'ном Алексе'евичем далеко' не уйдёшь. И что же она' тако'е сде'лала? Попроси'ла переговори'ть с актри'сой. Е'сли он эгои'ст, тем лу'чше... Хоть за кого'-нибудь похлопо'чет бескоры'стно.
-- Вот и па'па,-- гро'мко сказа'ла Та'ся, услыха'в звоно'к в пере'дней.
Па'лтусов заку'ривал папиро'су.
-- Заде'ржит он меня'!
-- Поди'те, поди'те... Ведь вы все равно' не расчу'вствуетесь,-- пошути'ла она'.
И тому' уже' была' она' ра'да, что разгово'р с Па'лтусовым отвлёк её от ощуще'ния оби'ды, заста'вил забы'ть о ди'кой вы'ходке ма'тери.
К ней она' не пойдёт до за'втра, да'же е'сли мать и бу'дет присыла'ть за ней. На'до дать почу'вствовать. А отцу' она' сего'дня же ска'жет о'чень про'сто:
"Не хочу' получа'ть пощёчин. Найми'те компаньо'нку. Я ей бу'ду плати'ть".
-- Андрю'ша,-- шепну'ла она',-- одно' слове'чко...
Па'лтусов подста'вил у'хо.
-- Позво'льте мне сказа'ть отцу', что вы мне да'ли взаймы'...
-- Он вы'тянет.
-- Нет, я не дам.
-- Говори'те, Та'ся!
-- Спаси'бо.
Э'то ей послу'жит. Отда'ть долг на'до; вот она' и ска'жет, что ей сле'дует иска'ть са'мой вы'годной рабо'ты.
Па'лтусов пожа'л ей ру'ку, приостанови'лся на поро'ге, оберну'лся и ти'хо сказа'л:
-- Е'сли вам пона'добится... вы не скрыва'йтесь от меня'.
У него' на теку'щем уже' лежа'ло де'сять ты'сяч.
-- Тепе'рь не ну'жно.
"У него' все лу'чше бы'ло взять, чем у Ни'ки,-- мелькну'ло в голове' Та'си.-- А кто его' зна'ет, впро'чем, чем он живёт?"

XXI

-- А! волонтёр!..-- встре'тил генера'л Па'лтусова в кабине'те, где уже' совсе'м стемне'ло.
"Волонтёром" прозва'л он его' по'сле се'рбской кампа'нии. Па'лтусов не люби'л э'того про'звища и вообще' не жа'ловал бесцеремо'нного то'на Валенти'на Валенти'новича, кото'рого счита'л "жа'лким мы'льным пузырём". Но он до сих пор не мог заста'вить его' перемени'ть с собо'ю фамилья'рного то'на. Не о'чень нра'вилось Па'лтусову и то, что Долгу'шин говори'л ему' "ты", по'льзуясь пра'вом старшего' ро'дственника.
Сего'дня все э'то бы'ло ему' ещё неприя'тнее. Нужда'ется в нем, пи'шет ему' проси'тельные запи'ски, а туда' же -- хорохо'рится.
-- Здра'вствуйте, генера'л,-- отве'тил Па'лтусов насме'шливо и небре'жно пожа'л его' ру'ку.
Валенти'н Валенти'нович снима'л сюрту'к, сто'я у обле'злого пи'сьменного стола', на кото'ром, кро'ме черни'льницы, лежа'ли то'лько счёты и календа'рь.
Кабине'т его' вмеща'л в себе' большо'й с прова'лом клеёнчатый дива'н и два'-три сту'ла. Обо'и в одно'м ме'сте откле'ились. В ко'мнате стоя'л спёртый таба'чный во'здух.
-- Темно' о'чень, генера'л,-- заме'тил Па'лтусов.
-- Сейча'с, mon cher, ла'мпу принесу'т. Ми'тька! -- кри'кнул он в дверь.
Принесли' ла'мпу. От неё пошёл чад кероси'на. Долгуши'ну ма'льчик по'дал коро'ткое генера'льское пальто' из лёгкого се'рого су'кна.
-- Ступа'й,-- вы'слал его' генера'л. Па'лтусов сел на дива'не и ждал.
-- Ты извини', что подожда'л меня'.
"То'-то",-- поду'мал Па'лтусов и наро'чно промолча'л.
-- Мои' стервецы' винова'ты.
-- Каки'е таки'е?
-- Да ло'шади. Е'ле во'зят. Морко'вью ско'ро бу'дем корми'ть, бра'тец! Ха, ха, ха!
"Ну, бра'тца-то ты мог бы и не употребля'ть",-- поду'мал Па'лтусов.
-- Заче'м держи'те?
-- Заче'м? По глу'пости... Из го'нору.-- Генера'л опя'ть засмея'лся, подошёл к углу', где у него' стоя'ло не'сколько чубуко'в, вы'брал оди'н из них, уже' пригото'вленный, и закури'л сам бума'жкой.
Па'лтусов погляде'л на его' заты'лок, кра'сный, припу'хлый, го'лый, под вскло'ченной щёткой поседе'лых воло'с, то'чно кусо'к сыро'го мя'са. Весь он каза'лся ему' таки'м ничто'жным инде'йским петухо'м. А говори'т ему' "бра'тец" и прозва'л "волонтёром".
-- Плоха'ндрос! -- прохрипе'л генера'л и зачади'л свои'м Жу'ковым.-- После'дние дни пришли'... Ты ведь зна'ешь, что Еле'на без ног.
-- Совсе'м?-- хо'лодно спроси'л Па'лтусов.
-- До'ктор сказа'л: че'рез две неде'ли отни'мутся оконча'тельно... И рот уже' свело'. Une mer à boire, mon cher {Мо'ре забо'т, мой дорого'й (фр.).}.
Он присе'л к Па'лтусову, засопе'л и запыхте'л.
-- Я тебя' побеспоко'ил. Ну, да ты молодо'й челове'к... Слу'жбы нет.
-- Но де'ла мно'го.
-- А-а'... В дела'х!.. Слы'шал я, бра'тец, что ты в подря'ды пусти'лся.
-- В подря'ды?.. Не ду'мал. Вы небо'сь ссуди'ли капита'лом?
-- У Калаку'цкого, говори'ли мне в клу'бе, состои'шь че'м-то.
Па'лтусову не о'чень понра'вилось, что в го'роде уже' зна'ют про его' "слу'жбу" у Калаку'цкого.
-- Вра'ки!
-- Одна'ко и на би'рже тебя' вида'ют.
-- Быва'ю...
-- Ну да, я о'чень рад. Тако'е вре'мя. Не хозя'йством же занима'ться! Здесь то'лько бороде' и почёт. Ты пойдёшь... у тебя' есть нюх. Но нельзя' же все для себя'. Молодёжь должна' и на'шего бра'та старика' поддержа'ть... Сыновья' мои' для себя' живу'т... От Ни'ки всегда' како'е-нибудь внима'ние, хоть в ма'лости. А уж Пе'тька... Mon cher, je suis un père... {Дорого'й мой, ведь я оте'ц... (фр.).}
Генера'л не ко'нчил и затяну'лся. Чувстви'тельность ему' не удава'лась.
-- Вы, ва'ше превосходи'тельство, меня' извини'те,-- насме'шливо заговори'л Па'лтусов и посмотре'л на часы'.
-- За'нят небо'сь? Биржево'й челове'к.
-- Спешу'.
-- Сейча'с, сейча'с. Дай передохну'ть.
Он ещё бли'же подсе'л к Па'лтусову и обня'л его' ле'вой руко'й.
-- Вы все жуко'вский?-- спроси'л Па'лтусов, отвора'чивая лицо'.
-- Привы'чка, бра'тец!
-- Дурна'я...
-- Кака'я есть!
Генера'л на'чал пики'роваться.

XXII

-- Вот в чем моя' про'сьба, Андрю'ша.-- Па'лтусов ещё сильне'е помо'рщился.-- Есть у нас тут ро'дственник жены', трою'родный брат тёщи, Куломзо'в Евгра'ф Па'влович, не слыха'л про него'?
-- Слы'шал.
-- Изве'стный бога'ч, скря'га, чудоде'й, ста'рый холостя'к. Одни'х уста'вных гра'мот до пяти'десяти писа'л. И ни одно'й дере'вни не зало'жено. Есть же таки'е а'спиды! К нам он давно' не е'здит. Ты зна'ешь... в како'м мы тепе'рь аллю'ре... Да он и никуда' не е'здит... В а'глицкий клуб раз в ме'сяц... Ви'дишь ли... Моя' ста'ршая дочь... ведь ты её по'мнишь, Ля'ля?
-- По'мню.
-- Она' ему' прихо'дится кре'стницей; но вы'шло тут одно' обстоя'тельство. Une affaire de rien du tout... {Пустя'чное де'ло... (фр.).} Поручи'ться его' проси'л... По пусто'му докуме'нту... И как бы ты ду'мал, э'тот ста'рый шут m'a mis à la porte {вы'ставил меня' за дверь (фр.).}. Закрича'л, нога'ми зато'пал. Никогда' я ничего' подо'бного не вида'л ни от кого'!
-- Так вы тепе'рь повтори'ть хоти'те?
-- Дай досказа'ть, бра'тец,-- уже' раздражённо переби'л генера'л и прислони'лся к спи'нке дива'на.-- Ведь у него' деньжи'щев одни'х полмиллио'на, страсть веще'й, карти'н, камне'й, хрусталю'... Огра'бить давно' бы сле'довало. Же'не мое'й он приво'дится ведь дя'дей. Насле'дников у него' нет. А е'сли есть, то в тако'м же коле'не!..
-- Вы уже' спра'вочки навели'?
-- Навёл, бра'тец. Не прода'ст он свои'х дереве'нь. Из амби'ции э'того не сде'лает, а дере'вни все родовы'е. Меня' он мо'жет прогна'ть, но тебя' он не зна'ет. Ты уме'ешь с ка'ждым найти'сь. Ро'дственник жены'...
-- То'же насле'дник!
-- Отча'сти.
-- А пото'м-с?
-- А пото'м, mon cher,-- ты мне договори'ть все не даёшь,-- пуска'й он единовре'менно даст племя'ннице... и'ли хоть креди'том свои'м подде'ржит.
-- Ничего' из э'того не вы'йдет.
-- Разжа'лоби его', бра'тец. Ты красноба'й. Ты зна'ешь, в како'м положе'нии Еле'на. Не на что лечи'ть, в апте'ку плати'ть. И я... сам ви'дишь, на что я стал похо'ж.
-- Зна'ете что, генера'л?
-- Не возража'й ты мне...
-- Э'то верне'йшее сре'дство заста'вить его' все обрати'ть в де'ньги.
-- Да, е'сли ты бу'хнешь сра'зу... Я тебя' не об э'том прошу'. У меня' обже'кт {объе'кт (от фр.: object).} на ма'зи... бога'тый.
-- Мешки' де'лать из травы'? Слы'шал! Ха, ха!..
-- Не'чего, брат, го'рло драть... Креди'ту нет... Что мне на'до? По'нял ты? Что'бы э'тот хрен не откре'щивался от мое'й жены', что'бы он не скрыва'л, что она' его' насле'дница. А для э'того разжа'лобить его'. И нача'ть сле'дует с того', что я душе'вно сожале'ю о ста'ром недоразуме'нии... понима'ешь?
-- И все э'то вы взва'ливаете на меня'?
-- Прошу' тебя', mon cher, как родно'го... Не на коле'нях же мне пе'ред тобо'й стоя'ть!
-- Зна'ете что, генера'л?
-- Ну, что ещё?
-- Есть у меня' знако'мый таба'чный фабрика'нт. Ему' ну'жно на фа'брику акци'зного надзира'теля.
-- Тако'го у меня' нет на при'мете.
-- Как нет, а я ду'мал, вам сле'дует взять э'то ме'сто.
Долгу'шин вскочи'л с дива'на. Чубу'к верте'лся у него' в пра'вой руке'. Глаза' забега'ли, лы'сина покрасне'ла. Па'лтусов в пе'рвую мину'ту боя'лся, что он его' прибьёт.
-- Мне? -- задыха'ясь кри'кнул он.-- Мне надзира'телем на таба'чную фа'брику?
-- А почему' же нет?
-- Почему', почему'?..
Генера'л был бли'зок к уда'ру.
-- У него' уже' был отставно'й генера'л. Ме'сто поко'йное... кварти'ра, пятьдеся'т рубле'й, и лоша'док мо'жно держа'ть.
-- Brisons-là... Я шу'тку допуска'ю, но есть всему' ме'ра.
-- Я не шучу',-- су'хо сказа'л Па'лтусов и поднялся' с дива'на.-- Пропусти'те слу'чай, ху'же бу'дет.
-- Ху'же... чего' ху'же?
-- Ху'же того', что тепе'рь есть. Тогда' и надзира'теля не даду'т.
-- Как вы сме'ете? -- кри'кнул Долгу'шин.
Но поте'хи дово'льно бы'ло Па'лтусову, он перемени'л тон.
-- Ну, ва'ше превосходи'тельство, извини'те... Я не хоте'л вас обижа'ть. Изво'льте, так и быть, съе'зжу к ва'шему Кре'зу.
-- Я не жела'ю.
-- Не жела'ете? -- с ударе'нием переспроси'л Па'лтусов.
-- Е'сли по-ро'дственному...
-- Да, да. Для ва'шей до'чери де'лаю... не для вас.
Долгу'шин что'-то пробурча'л и задыми'л. Па'лтусов ти'хо рассмея'лся. О'чень уж ему' жа'лок каза'лся э'тот "инде'йский пету'х".
-- Когда' же ты, бра'тец?-- как ни в чем не быва'ло спроси'л генера'л.
-- На днях. Да'йте а'дрес.
Они' расста'лись друзья'ми. К Та'се Па'лтусов не зашёл. Бы'ло четы'ре часа'.

XXIII

На би'ржу он не торопи'лся. У него' бы'ло свобо'дное вре'мя до позднего' обе'да. Са'ни пробира'лись по сугро'бам переу'лка. Бобро'вый воротни'к прия'тно щекота'л ему' у'ши. Голова' не'жилась в собо'льей ша'пке. Лицо' его' улыба'лось. В голове' все ещё пры'гала фигу'ра генера'ла с чубуко'м и с кра'сным заты'лком.
Па'лтусов смотре'л на таки'х ро'дственников, да и вообще' на тако'е дворя'нство, как на не'что разлага'ющееся, име'ющее оди'н "интере'с курьёза". Сли'шком уж все э'то ничто'жно. Что тако'е нес генера'л? О чем он проси'л его'? Что за неле'пость дава'ть ему' поруче'ние к бога'тому ро'дственнику?
Но пое'хать, опя`ть-та'ки "для курьёза", мо'жно, посмотре'ть: по'лно, есть ли в Москве' таки'е "ста'рые хрычи'", с пятью'десятью деревня'ми, окружённые драгоце'нностями? Па'лтусов не ве'рил в э'то. Он ви'дел круго'м одно' паде'ние. Кто и де'ржится, так и то прожива'ют одну' треть, одну' пя'тую пре'жних дохо'дов. Где же им тяга'ться с его' прия'телями и прия'тельницами вро'де Нетовы'х и'ли Стани'цыных и це'лого деся'тка та'ких же коммерса'нтов?
Ка'ждый раз, как он попада'ет в э'ти кра'я, ему' ка'жется, что он прие'хал осма'тривать "катако'мбы". Он так и прозва'л дворя'нские кварта'лы. Е'дет он ве'чером по Поварско'й, по Пречи'стенке, по Си'вцеву Вра'жку, по переу'лкам Арба'та... Нет жи'зни. У подъе'здов хоть бы одна' каре'та стоя'ла. В ко'мнатах темнота'. То'лько где'-нибудь в пере'дней и'ли углово'й гори'т "экономи'ческая" ла'мпочка.
Фонари' ещё не зажига'ли. После'дний о'тблеск зари' догора'л. Но мо'жно бы'ло ещё свобо'дно разбира'ть до'ма. Са'ни давно' уже' колеси'ли по переу'лкам.
-- Стой!-- кри'кнул вдруг Па'лтусов.
Небольшо'й до'мик с палиса'дником всплыл пе'ред ним внеза'пно. Сбо'ку примости'лось зелёное крыле'чко с наве'сом, чи'стенькое, посы'панное песко'м.
Са'ни кру'то поверну'ли к подъе'зду. Па'лтусов вы'скочил и дёрнул за звоно'к. На одно'й полови'не двере'й ме'дная доска' была' занята' двумя' дли'нными стро'чками с большо'й коро'ной.
Зайти' сюда' о'чень кста'ти. Э'то избавля'ло его' от лишнего' визи'та, да и когда' ещё он попадёт в э'ти кра'я?
Приотвори'л дверь челове'к в сюртуке'.
-- Княжна' у себя'?
-- Пожа'луйте.
Он впусти'л Па'лтусова в ма'ленькую опря'тную пере'днюю, уже' освещённую вися'чей ла'мпой.
Лаке'й, узна'в его', ещё раз ему' поклони'лся. Па'лтусов попада'л в давно' знако'мый во'здух, како'го он не находи'л в но'вых купе'ческих пала'тах. И в пере'дней и в за'льце со скла'дным столо'м и роя'лью стоя'л осо'бый во'здух, отзыва'вшийся каки'ми-то тра'вами, одеколо'ном, немно'го пы'лью и ста'рой ме'белью...
Он вошёл в гости'ную, куда' челове'к то'лько что внес ла'мпу и поста'вил её в у'гол, на мра'морную консо'ль. Гости'ная то'же приняла' его', то'чно живо'е существо'. Он не так давно' проси'живал здесь ве'чера за ча'ем и днем, часа' в два, в часы' дру'жеских визи'тов. Ничто' в ней не измени'лось. Те же цветы' на о'кнах, два горшка' у две'ри в за'лу, зе'ркало с бро'нзой в сти'ле импе'рии, стол, покры'тый ши'той шелка'ми ска'терью, друго'й -- зелёным сукно'м, весь обло'женный кни'гами, газе'тами, журна'лами, кро'хотное пи'сьменное бюро', качающеёся кре'сло, ме'бель си'тцевая, мя'гкая, без де'рева, кака'я была' в мо'де до кры'мской кампа'нии, две карти'ны и на средне'й стене', в ова'льной ра'ме, портре'т све'тской краса'вицы -- в пла'тье сороковы'х годо'в, с бло'ндами и венко'м в волоса'х. Чу`ть-чу'ть па'хнет папиро'сами maryland doux, и за'пах э'тот под стать ме'бели и портре'ту. На о'кнах кисе'йные гарди'ны, што'ры спу'щены. Ковёр поло'жен о'коло бюро', где два кре'сла стоя'т оди'н пе'ред други'м и ждут двух ми'рных собесе'дников.
Па'лтусов потяну'л в себя' во'здух э'той ко'мнаты, и ему' ста'ло не то гру'стно, не то сла'дко на осо'бый мане'р.
Ре'дко он заезжа'л тепе'рь к свое'й о'чень да'льней кузи'не, княжне' Кура'товой; но он не забыва'ет её, и ему' прия'тно её ви'деть. Он о'чень обра'довался, что неожи'данно очути'лся в её переу'лке.
Из две'ри позади' бюро' без шу'ма вы'глянула княжна' и останови'лась на поро'ге.
Ей пошёл сороково'й год. Она' насле'довала от краса'вицы ма'тери -- что гляде'ла на неё с портре'та -- таку'ю же мя'гкую и вели'чественную красоту' и высо'кий рост. Черты' оста'лись в ви'де ли'ний, но и то'лько... Она' вся потускне'ла с го'дами, лицо' потеря'ло румя'нец, не'жность ко'жи, покры'лось ме'лкими морщи'нами, рот побле'"к, лоб обтяну'лся, белоку'рые во'лосы пореде'ли. Она' погну'лась, хотя' и держа'лась пря'мо; но стан пошёл в ширину': стал костля'в. Сохрани'лись то'лько больши'е голубы'е глаза' и ру'ки ба'рского изя'щества.
Княжна' ходи'ла неизме'нно в чёрном по'сле сме'рти ма'тери и трои'х бра'тьев. Все в ней бы'ло, что'бы нра'виться и сде'лать блестя'щую па'ртию. Но она' оста'лась в де'вушках. Она' говори'ла, что ей бы'ло "не'когда" поду'мать о му'же. При ма'тери, чахо'точной, угасавше'й ме'дленно и томи'тельно, она' пробыла' деся'ток лет на Ю'ге Евро'пы. За двумя' бра'тьями то'же нема'ло ходи'ла. Тепе'рь корота'ет век с отцо'м. Состоя'ние съе'ли, почти' все, два ста'рших бра'та. Оди'н гварде'ец и оди'н диплома'т. Тре'тий, нумизма'т и путеше'ственник, у'мер в Ю'жной Аме'рике.
Па'лтусов улыбну'лся ей с того' ме'ста, где стоя'л. Он находи'л, что княжна', в своём суко'нном пла'тье с пелери'ной, в чёрной косы'нке на ре'дких волоса'х и стро'гом отложно'м воротнике', должна' нра'виться до сих пор. Её он счита'л "свои'м челове'ком" не по иде'ям, не по тради'циям, а по ра'се. Ра'су он в себе' о'чень цени'л и не забыва'л при слу'чае упомяну'ть, кому' ну'жно, о свое'й "у'мнице" кузи'не, княжне' Ли'дии Артамо'новне Кура'товой, прибавля'я: "прекра'сный оста'ток до'брого ста'рого вре'мени".

XXIV

-- Здра'вствуйте,-- сказа'ла она' ему' свои'м ро'вным и ни'зким го'лосом.
Таки'х голосо'в нет у его' прия'тельниц из купе'чества. Глаза' её то'же улыбну'лись.
-- Давне'нько вас не ви'дно, сади'тесь.
Они' се'ли на два си'тцевых кре'сла; княжна' немно'го наклони'ла го'лову и потёрла ру'ки -- её обы'чный жест, по'сле того' как ей пожмёшь ру'ку.
-- Ка'юсь,-- вы'говорил Па'лтусов полусерьёзно.
Он люби'л немно'го пики'роваться с ней в дру'жеском то'не. Те'мой в после'дний год служи'ли им обши'рные знако'мства его' "dans la finance" {в фина'нсовом ми'ре (фр.).}, как выража'лась княжна'.
-- Шде же вы пропада'ете?
-- Да все дели'шки. Я ведь тепе'рь прика'зчик...
-- Прика'зчик? Поздравля'ю...
-- Э'то вас огорча'ет?
-- Не о'чень ра'дует.
-- Да почему' же, chère cousine {дорога'я кузи'на (фр.).},-- на'чал он горя'чее.-- Здесь, в Москве', на'до де'латься купцо'м, строи'телем, банки'ром, е'сли па'пенька с ма'менькой не припасли' ре'нты.
Княжна' вздохну'ла, поверну'ла го'лову и взяла' со своего' бюро' шитье'", tapisserie {вы'шиванье (фр.).}, не оставля'вшее её, когда' она' бесе'довала.
-- Вы вздохну'ли? -- спроси'л Па'лтусов.
-- Не бу'ду с ва'ми спо'рить,-- степе'нно вы'говорила она',-- у вас своя' тео'рия.
-- Но вы не хоти'те огляну'ться.
Она' усмехну'лась.
-- Я ничего' не ви'жу -- э'то пра'вда. Выхожу' гуля'ть на бульва'р, и то в хоро'шую пого'ду, в це'рковь...
-- Вот от э'того!
-- Послу'шайте, André,-- она' одушеви'лась,-- ра'зве в са'мом де'ле... cette finance... prend le haut du pavé? {Э'ти фина'нсовые круги' захва'тывают пе'рвое ме'сто? (фр.).}
-- Абсолю'тно!
-- Вы не увлека'етесь?
-- Ниско'лько.
И он на'чал ей приводи'ть фа'кты... Кто хозя'йничает в го'роде? Кто распоряжа'ется бюдже'том це'лого неме'цкого ге'рцогства? Купцы'... Они' занима'ют пе'рвые ме'ста в городско'м представи'тельстве. Вре'мя пре'жних Тито'в Титыче'й ка'нуло. Миллио'нные фи'рмы передаю'тся из ро'да в род. Како'е грома'дное влия'ние в ско'ром бу'дущем! Судьба' населе'ния в пять, де'сять, три'дцать ты'сяч рабо'чих зави'сит от одного' челове'ка. И челове'к э'тот -- не поме'щик, не титуло'ванный ба'рин, а комме'рции сове'тник и'ли про'сто купе'ц пе'рвой ги'льдии, кре'стит лоб двумя' перста'ми. А де'ти его' прожива'ют в Ни'цце, в Пари'же, в Труви'лле, кутя'т с насле'дными при'нцами, прика'рмливают ра'зных упразднённых князько'в. Жены' их все выпи'сывают не ина'че как от Во'рта. А до'ма, обстано'вка, карти'ны, це'лые музе'и, ви'ллы... Шопе'н и Шу'ман, Чайко'вский и Рубинште'йн -- все э'то их обыкнове'нное menu. Тяга'ться с ни'ми нет возмо'жности. Сто'ит побыва'ть хоть на одно'м большо'м купе'ческом ба'ле. Дошло' до того', что они' не то'лько выпи'сывают из Петербу'рга 'хоры музыка'нтов на оди'н ве'чер, но они' выпи'сывают блестящи'х офице'ров, гварде'йцев, кавалери'стов, чуть не це'лыми эскадро'нами, на мазу'рку и котильо'н. И те е'дут и пля'шут, пьют шампа'нское, лью'щееся в буфе'тах с десяти' до шести' часо'в утра'.
Па'лтусов весь раскрасне'лся. Карти'на увлекла' его' са'мого.
-- Вот как! -- то'чно про себя' вы'молвила княжна'.-- Говоря'т... Я не от вас пе'рвого слы'шу... Кака'я-то здесь есть купчи'ха... Рого'жина? Так, ка'жется?..
-- Есть. Я быва'ю у неё.
-- Э'то льви'ца?
-- Её тя'тенька был кала'чник... да, кала'чник... А тепе'рь к ней все е'здят...
-- Кто же все?
-- Да все... Да'мы из ва'шего же о'бщества. Я в про'шлом году' танцева'л там с madame Кузьмино'й, с княжно'й Про'нской, с madame Opeyc, с Киди'щевыми... То же о'бщество, что у генера`л-губерна'тора.
-- Est-elle jolie? {Она' краси'ва? (фр.).}
-- На мой вкус -- нет. Уме'ла поста'вить себя'... Une dame patronesse {Дама-патроне'сса (фр.).}.
-- Она'?
-- А как бы вы ду'мали?!
Княжна' положи'ла рабо'ту на коле'ни.
-- Одна'ко, André,-- заговори'ла она' с усме'шкой,-- все э'ти ва'ши коммерса'нты то'лько и ду'мают о том, как бы чин получи'ть... и'ли кре'стик... Их мечта'... доби'ться дворя'нства... C'est connu... {Э'то изве'стно... (фр.).}
-- Да, кто потщесла'внее...
-- Ils sont tous comme cela! {Они' все таковы'! (фр.).}
-- Есть уж и таки'е, кото'рые ста'ли сознава'ть свою' си'лу. Я зна'ю молоды'х фабрика'нтов, заправля'ющих огро'мными дела'ми... Они' не ле'зут в чино'вники... Ко'нчит курс кандида'том... и остаётся купцо'м, заво'дчиком. Он честолюби'в по-сво'ему.
-- А в конце' -- всё-таки... il rêve une décoration! {Он мечта'ет об о'рдене! (фр.).}
-- Не все! Сло'вом -- э'то си'ла, и с ней на'до уже' счита'ться...
-- И вы хоти'те поступа'ть к ним... в...
Сло'во не сходи'ло с губ княжны'.
-- В обуче'ние,-- подсказа'л Па'лтусов и немно'го покрасне'л.-- Ничего' бо'льше -- как в обуче'ние!.. На'до у них учи'ться.
-- Чему' же, André?
-- Рабо'те, смётке, кузи'на, уме'нью производи'ть це'нности.
-- Како'й у вас стал язы'к...
-- Настоя'щий!.. Без экономи'ческого влия'ния нет бу'дущности для нас.
-- Для кого'?
-- Для нас... Для люде'й на'шего с ва'ми происхожде'ния... Е'сли у нас есть воспита'ние, ум, ра'са наконе'ц, на'до все э'то дисконти'ровать... а не дожида'ться сложа' ру'ки, что'бы господа' коммерса'нты съе'ли нас -- и с хво'стиком.
Лицо' княжны' ста'ло ещё серьёзнее.
-- Il y a du vrai...{В э'том есть пра'вда... (фр.).} в том, что вы говори'те... Но чья же вина'?
-- Об э'том что же распространя'ться! Все, что есть лу'чшего из мужчи'н, же'нщин... Я говорю' о дворя'нстве, о са'мом ви'дном, все э'то принесено' в же'ртву... Вот хоть бы вас сами'х взять.
-- Я о'чень сча'стлива, André!..
-- Поло'жим. Спо'рить с ва'ми не ста'ну. Но тепе'рь э'то к сло'ву пришло'сь. Перебери'те свою' семе'йную хро'нику... Кака'я пуста'я тра'та сил, де'нег, земли'... всего', всего'!
-- Не везде' так.
-- Везде', везде'!.. Я стою' за поро'ду, е'сли в ней есть что'-нибудь, но негоду'ю за про'шлое на'шего сосло'вия... Одно' спасе'ние -- учи'ться у купцо'в и сесть на их ме'сто.

XXV

-- Papa! -- оберну'лась княжна' к две'ри и привста'ла. Встал с своего' кре'сла и Па'лтусов.
В гости'ную вошёл старичо'к о'чень небольшо'го ро'ста. Его' коро'ткие ру'чки, лы'сая голова' и бри'тое лицо', при чёрном суко'нном сюртуке' и бе'лом га'лстуке, прия'тно настро'ивали. Щеки' его' с моро'за смотре'ли свежо', а глаза' мига'ли и хму'рились от све'та ла'мпы.
-- Князь, здра'вствуйте,-- сказа'л ему' гро'мко Па'лтусов.
Князь был тугова'т на одно' у'хо, почему' ча'сто улыба'лся, когда' чего'-нибудь не расслы'шит. Он пожа'л ру'ку Па'лтусову и ла'сково его' обгляде'л.
Старичку' пошёл се'мьдесят четвёртый год. Дви'гался он дово'льно бо'дро и ка'ждый день, кака'я бы ни была' пого'да, ходи'л гуля'ть пе'ред обе'дом по Пречисте'нскому бульва'ру.
-- Bonjour, bonjour,-- немно'го проша'мкал он. Пере'дних зубо'в он давно' недосчи'тывался.
-- Как пого'да? -- спроси'ла его' дочь.
-- Прекра'сная, прекра'сная пого'да,-- повтори'л князь и сел на кача'ющееся кре'сло.
-- С бульва'ра?-- обрати'лся к нему' Па'лтусов.
-- Ма'ло гуля'ет в э'тот час, ма'ло,-- проговори'л князь и де'тски улыбну'лся.-- Ветеро'к есть. Кото'рый час?
-- Пять часо'в, papa,-- отве'тила княжна'.
-- Да, так и должно' быть. Вы все ли в до'бром здоро'вье?-- спроси'л он Па'лтусова.-- Давно' вас не бы'ло. Ли'да, я на полча'сика... Газе'ту принесли'?
-- Да, papa.
-- Что есть... в депе'шах?
-- Ничего' осо'бенного в поли'тике. Больши'е холода' в Пари'же... бе'дствие...
-- А-а'!.. Зима' их одоле'ла. Хе, хе!.. Скажи'те...
-- Боя'тся, что их занесёт сне'гом.
-- Скажи'те пожа'луйста!
Старичо'к зевну'л, и его' кру'гленькое чи'стое ли'чико соверше'нно по-де'тски улыбну'лось.
-- Поди', papa...
-- Я пойду'...
Он встал, сде'лал но'жкой Па'лтусову, подмигну'л ещё и вы'шел ско'рыми шажка'ми.
Э'тот старичо'к наво'дит на Па'лтусова род усыпле'ния. Когда' он говори'л, у Па'лтусова пробега'ли мура'шки по заты'лку и по спине', то'чно ему' кто че'шет пя'тки мя'гкой щёткой.
-- Как князь свеж,-- сказа'л ти'хо Па'лтусов, когда' шаги' старика' сти'хли в за'ле.
-- Да, я о'чень дово'льна его' здоро'вьем... осо'бенно в э'ту зи'му.
-- Ему' кото'рый?
-- Се'мьдесят три.
Па'лтусов помолча'л.
-- Кузи'на, ва'ша жизнь вся ушла' на мать, на бра'тьев, на отца'... Ну, а по'сле его' кончи'ны?
Она' сде'лала движе'ние.
-- Но ведь э'то бу'дет. Оста'нетесь вы одни'... Вы ещё вон кака'я...
-- André, я не люблю' э'той те'мы.
-- Напра'сно-с... На что же втора'я полови'на жи'зни пойдёт? Все abnégation {самоотрече'ние (фр.).} да recueillement {сосредото'ченность (фр.).}. Ведь э'то все отрица'тельные величины', как матема'тики называ'ют.
-- Я не согла'сна. У меня' есть жизнь, вы э'то зна'ете. Ма'ленькая, по-ва'шему. По мои'м си'лам и пра'вилам, André. Я вас слу'шала сейча'с, до прихо'да papa, не спо'рила с ва'ми. Вы пра'вы... в фа'ктах. Но са'ми-то вы следи'те ли за собо'й? Прости'те мне cette réprimande {э'то замеча'ние (фр.).}, уж я стару'ха... На'до следи'ть за собо'й, а то легко' s'embourber... {завя'знуть (фр.).}
-- Каки'е стра'шные слова', кузи'на!
-- Мне ка'жется, э'то настоя'щее сло'во. По-ру'сски вы'шло бы ре'зче,-- приба'вила она' с у'мной усме'шкой.-- Хоти'те, чтоб я сказа'ла вам моё впечатле'ние... насчёт вас?..
-- Говори'те.
-- Вы уж не тот, что год тому' наза'д. У вас бы'ли други'е... d'autres aspirations... {други'е стремле'ния... (фр.).} Вы на'чали смея'ться над ва'шим увлече'нием, над тем, что вы бы'ли в Се'рбии... волонтёром, и пото'м в Болга'рии. Я зна'ю, что мо'жно смотре'ть на все э'то не так, как крича'ли в газе'тах... кото'рые стоя'ли за славя'н. Но я вас ли'чно беру'. Тогда' я ка'к-то вас бо'льше понима'ла. Вы слу'шали ле'кции, хоте'ли держа'ть экза'мен... Я ждала' вас на друго'й доро'ге.
-- Како'й? -- почти' кри'кнул Па'лтусов и переверну'лся в кре'сле.-- В учёные я не ме'тил, чино'вником не хочу' быть -- и э'то мне на'до поста'вить в заслу'гу. Я изуча'ю ру'сское о'бщество, кузи'на, но'вые его' слои'... смотрю' на себя' как на пионе'ра.
-- Пионе'р,-- повтори'ла княжна' и на секу'нду закры'ла глаза'.
-- Ищу' живо'го и вы'годного де'ла.
-- Вы'годного, André?
-- А то как же? В э'том си'ла -- пове'рьте мне. Без опо'ры в нако'пленном труде' ничего' нельзя' доста'ть.
-- Для себя'?
-- Нет-с, не для себя', а для того' же о'бщества, для ма'ссы, для трудово'го лю'да. Я то'же наро'дник, я, кузи'на, чу'вствую в себе' связь и с мужико'м, и с фабри'чным, и со вся'ким, кто поте'ет... pardon за э'то неизя'щное сло'во.
-- Мо'жет быть... То'лько вы друго'й ста'ли, André!.. И в о'чень коро'ткое вре'мя.
-- Не мудрено'... Но не говори'т ли в вас заде'тое сосло'вное чу'вство?
-- Вы, ско'лько я ви'жу, не стыди'тесь ва'шего происхожде'ния.
-- Ра'су допуска'ю. Но осо'бенно не горжу'сь тем, что я ви'дел в свое'й фами'лии.
-- Заче'м э'то тро'гать?
-- Э'то зако'нная жа'лоба, кузи'на... Роди'тели передаю'т нам насле'дственно не запа'сы душе'вного здоро'вья, а ча'сто одно' вырожде'ние.
-- На то есть свобо'да во'ли, André!
-- Свобо'да во'ли! А я вам скажу', что е'сли кто из нас в тече'ние десяти' лет не свихнётся, он до'лжен смотре'ть на себя' как на геро'я!
-- Всё роди'тели винова'ты?
-- Наполови'ну -- да.
Он встал, подошёл к ней и нагну'л го'лову.
-- Пора' мне. Продолже'ние сле'дует.
-- Sans rancune, André {Не обижа'йтесь, Андре'й (фр.).}.
-- Ещё бы!.. Вы вобра'ли в себя' всю доброде'тель на'шего фо'бура.
-- Не оста'нетесь обе'дать?
-- Нет, не могу'. Зван.
-- Dans la finance? {В купе'ческий дом? (фр.).}
-- К купчи'хе на све`рхъесте'ственную приво'зную ры'бу... barbue {камба'ла (фр.).}. В Москве'-то!
-- Bon appétit! {Прия'тного аппети'та! (фр.).}
Он поцелова'л у неё ру'ку.

XXVI

По'здно раскры'л глаза' Па'лтусов. Купе'ческий обе'д с выписно'й ры'бой "barbue" затяну'лся. Бы'ло вы'пито мно'го ра'зных крюшо'нов и ликёров. Он э'то не о'чень люби'л. Но отка'зываться от обе'дов, у'жинов и да'же попо'ек ему' уже' нельзя'. Он ско'ро распозна'л, что за исключе'нием дву'х-трех домо'в постро'же, вро'де до'ма Нетовы'х, все де'ржится "за компа'нию" в широ'ком, моско'вском значе'нии э'того сло'ва. Без прия'телей, питья' брудерша'фтов, без "голу'бчика" и "ма'мочки" никогда' не войдёшь в нутро' колосса'льной маши'ны, выки'дывающей рубли', а'кции, тюки' хло'пка, шту'ки "пунцо'вого" това'ра. Худо'жественные сто'роны нату'ры Па'лтусова помога'ли ему',.. Он ча'сто забавля'лся про себя'. Ка'ждый день заводи'лись у него' но'вые свя'зи. Ему' ничего' не сто'ило, без вся'кого уще'рба своему' досто'инству, подойти' к тону' любо'го "обыва'теля". И никто', как ду'малось ему', не понима'л его'. Ино'й, быть мо'жет, счита'л за пройдо'ху, за "стрекули'ста"; но ни у кого' не хвата'ло ума' и чутья', что'бы определи'ть то, что он счита'л свои'м "мировоззре'нием".
Што'ры бы'ли спу'щены в его' спа'льне. Он ещё жил в меблиро'ванных ко'мнатах, но за кварти'ру дал зада'ток; переберётся в конце' января'. Ему' жаль бу'дет э'тих номеро'в. Здесь он чу'вствовал себя' свобо'дно, мо'лодо, то'чно како'й прие'зжий, успе'шно хлопо'чущий по отыска'нию насле'дства. Номерна'я жизнь напомина'ет ему' и вое'нную слу'жбу, и вре'мя слу'шания ле'кций, и заграни'чные пое'здки.
Номера', где он жил, счита'лись дороги'ми и поря'дочными. Но нра'вы в них держа'лись таки'е же, как и во всех про'чих. Стоя'ли тут о'коло него' две иностра'нки, принима'вшие госте'й... во вся'кое вре'мя. О'бе нанима'ли поме'сячно наря'дные кварти'рки. Жи'ло три поме'щичьих семе'йства, води'лась картёжная игра', остана'вливались заграни'чные не'мцы из ко`ммивояжёров. Но подъе'зд и ле'стница, ливре'я швейца'ра и половики' держа'лись в чистоте', не па'хло ку'хней, лаке'и ходи'ли во фра'ках, сли'вки к ко'фе дава'ли непроки'слые.
Умы'вшись, Па'лтусов, в све`тло-се'ром сюртуке' с голубы'м ка'нтом, перешёл в другу'ю ко'мнату, отде'ланную гости'ной, и позвони'л.
Коридо'рный служи'л ему' отли'чно. Он получа'л от него' по пяти' рубле'й. То и де'ло Спиридо'н -- так зва'ли его' -- сообща'л ему' ра'зные но'вости о квартира'нтках.
И на э'тот раз, подава'я ко'фе, он со степенне'йшей ми'ной своего' уса'того сухо'го лица' доложи'л:
-- Из Петербу'рга есть прие'зжий това'р.
-- Како'й?
-- Францу'женка.
-- До'рого?
-- Не объявля'ла ещё.
Па'лтусов поду'мал по ухо'де Спиридо'на о своём вчера'шнем разгово'ре с княжно'й Кура'товой. Его' слегка' защеми'ло. Её гости'ная дыша'ла че'стностью и досто'инством, не напускны'м, а настоя'щим. Неуже'ли она' ве'рно угада'ла -- и он уже' подёрнулся плёнкой? А как же ина'че? Без э'того нельзя'. Но жизнь на его' стороне'. Там -- усыпа'льница, катако'мбы. Но отчего' же княжна' так симпати'чна? Он чу'вствует в ней же'нщину бо'льше, чем в свои'х прия'тельницах "dans la finance".
Па'лтусов засиде'лся за ко'феем. Перебра'л он в голове' всех же'нщин про'шлой зимы' и э'того сезо'на. Ни одна' не заста'вила его' ни ра'зу забы'ться, не дро'гнул в нем ни оди'н нерв. Зато' и притворя'ться он не хоте'л. Э'то ни'же его'. Он не Ни'ка Долгу'шин. Но ведь он мо'лод, никогда' не тра'тил сил зря, чу'вствует он в себе' и артисти'ческую жи'лку. Не о'чень ли уж он следи'т за собо'й? На'до же "поигра'ть" нёмного. До'лго не вы'держишь.
Две же'нщины смотре'ли на него' из ра'мок то'лстого альбо'ма: А'нна Серафи'мовна... Ма'рья Оресто'вна. В су'щности ни та, ни друга'я -- не его' тип. С Нето'вой у него' в после'дние шесть неде'ль гора'здо бо'льше прия'тельства. Но она' собира'ется за грани'цу. Ка'жется, ей хоте'лось, чтоб и он пое'хал. С како'й ста'ти? В э'той же'нщине есть что'-то для него' почти' проти'вное. Никогда' она' не вы'зовет в нем ни мале'йших жела'ний, хоть и надева'ет чулки' по двадцати' рубле'й па'ра. Все равно' -- она' поруча'ет ему' свои' дела'. А'нну Серафи'мовну он не ви'дел бо'льше ме'сяца. Э'то -- своеобра'зная фигу'ра! Прекра'сно сло'жена. У ней должна' найти'сь "страсть" и сме'лость. Но та'кие же'нщины опа'сны.
Па'лтусов, одева'ясь, распределя'л обыкнове'нно свой день. Он вспо'мнил про Долгуши'на, про разгово'р с генера'лом, рассмея'лся и реши'л, что зае'дет к э'тому старику', Куломзо'ву.
"Не одни'х купцов-миллио'нщиков, и бар на'до знать "поимённо",-- рассуди'л он.
Са'ни жда'ли его' у подъе'зда.

XXVII

День держа'лся я'ркий, с небольши'м моро'зом. Езда' на у'лицах, по слу'чаю пра'здника, начала'сь с ра'ннего утра'. В че'тверть часа' докати'л Па'лтусов до це'ркви "Успе'нья на Моги'льцах". В э'том прихо'де зна'чился дом гва'рдии корне'та Евгра'фа Па'вловича Куломзо'ва.
Городово'го ни в бу'дке, ни на перекрёстке не оказа'лось. В ме'лочной ла'вочке ку'черу Па'лтусова указа'ли на светло-пале'вый штукату'ренный дом с мезони'ном и стекля'нной галере'ей, выхо'дившей на двор.
-- К кото'рому подъе'зду прика'жете?-- спроси'л ку'чер у Па'лтусова.
Их бы'ло два.
-- Оди'н заколо'чен,-- разгляде'л Па'лтусов. Са'ни подъе'хали к пе'рвому, ря'дом с воро'тами. До'лго звони'л Па'лтусов. Он уже' заноси'л но'гу обра'тно в са'ни, когда' дверь с шу'мом отвори'лась.
-- Евгра'ф Па'влович?-- уве'ренно спроси'л Па'лтусов у ста'рого лаке'я в картузе' с позуме'нтом.
Тот помолча'л и не сра'зу впусти'л го'стя в дли'нный све'тлый ход, весь распи'санный фре'сками. Напра'во и нале'во стоя'ли ве'шалки.
-- Как об вас доложи'ть?
Па'лтусов дал ка'рточку. Стари'к пошёл ме'дленной похо'дкой. Галере'я стоя'ла нето'пленой. В глубине' её, на площа'дке, куда' вели' пять ступе'ней, видне'лся ками'н с зе'ркалом и бокова'я стена', распи'санная дере'вьями и цвета'ми.
Пришло'сь подожда'ть.
-- Пожа'луйте,-- разда'лся дря'блый го'лос старика'.-- Пожа'луйте сюда'. Там хо'лодно бу'дет раздева'ться.
Он взбежа'л по ступе'нькам и взял впра'во. Тёмная ко'мната, род приёмной, где он со све'ту ничего' не разобра'л, показа'лась ему', когда' он ски'нул пальто', не мно'го тепле'е галере'и.
-- Наве'рх-с,-- повёл его' слуга',-- в мезони'н пожа'луйте.
Ле'стница с деревя'нными пери'лами, вы'крашенными под бук, скрипе'ла. По ступе'нькам лежа'л полови'к на ме'дных пру'тьях. Как то'лько на'чал Па'лтусов поднима'ться, све'рху разда'лся сна'чала жи'дкий лай двух соба'чек, а пото'м глухо'е рыча'нье водола'за и'ли да'тского до'га.
"Да я в звери'нец попа'л",-- ве'село ду'мал Па'лтусов, идя' за слуго'й.
На площа'дку свет выходи'л из полуотво'ренной две'ри нале'во. Вы'скочил жёлтый грома'дный пес сенберна'рской поро'ды, останови'лся в дверя'х и отры'висто зала'ял.
-- Не бо'йтесь,-- сказа'л стари'к.-- Неро'шка, тубо'!.. Он не ки'нется.
Жи'дкий лай продолжа'лся, но в ко'мнате.
-- Пожа'луйте-с.
Па'лтусов попа'л в высо'кую ко'мнату, све`тло-зелёную, о'кнами на у'лицу. Одну' сте'ну занима'ла больша'я кле'тка, разделённая на отделе'ния. В одно'м пры'гали две кро'хотные обезья'нки, в друго'м щёлкала белка', в просто'рной полови'не скака'ли разноцве'тные пти'чки. Он сейча'с же заме'тил зелёных попуга'йчиков с кра'сными голо'вками.
К нему' подбежа'ли две соба'чки кинг-ча'рльс, глаза'стые, обро'сшие, чёрные с жёлтыми подпа'линами, ре'дкой красоты'. Па'льцы лап у них то'же обросли', то'чно у голубе'й. Бе'гали они', виля'я за'дом и топча'сь на ме'сте. Ла'ять и та и друга'я переста'ли и замаха'ли хвосто'м.
В ле'вом углу', в я'рко отчи'щенной кру'глой кле'тке сиде'л бе'лый какаду' и пока'чивался.
"Звери'нец и есть",-- подтверди'л Па'лтусов и бро'сил взгляд на остально'е убра'нство ко'мнаты. Ме'бель вся была' соло'менная, узо'рчатая. Стоя'л ещё аква'рий. Цветы' и горшки' с расте'ниями придава'ли ей оживле'ние. Свет игра'л на всевозмо'жных отте'нках зелёной кра'ски.
Когда' Па'лтусов вошёл -- все немно'го прити'хло. Пото'м опя'ть защёлкало, запры'гало и защебета'ло. С ле'вой стены' от вхо'да торча'ли оле'ньи рога' и над шка'пом с чу'челами выгля'дывала голова' скеле'та како'й-то большо'й пти'цы.
Э'та гости'ная заинтересова'ла его'. Он с любопы'тством ждал вы'хода хозя'ина из у'зенькой две'ри, окле'енной та'кже обо'ями, е'ле заме'тной ме'жду двумя' горшка'ми расте'ний. Соба'ки обню'хивали го'стя. Се`нберна'р погляде'л на него' гру'стными и простова'тыми глаза'ми и лег под тростнико'вый стол на шку'ру бе'лого медве'дя.
"Где же драгоце'нности?-- спроси'л себя' Па'лтусов, вспо'мнив хри'плую болтовню' Долгуши'на.-- Все'-то врал курьёзный дя'денька, все'-то врал".
Две'рка скри'пнула. Па'лтусов вы'прямился. Какаду' кри'кнул. Соба'чки побежа'ли к хозя'ину.

XXVIII

К Па'лтусову вы'шел ско'рыми шажка'ми сухо'й стари'к в ту'флях и коро'тком све'тлом шлафро'ке, вы'ше сре'днего ро'ста, бри'тый. О'стрый нос и у'зкий ова'л ли'ца моложа'вили его'. Кру'глая голова' блесте'ла от припома'женного рыжева'того паричка' с хохло'м, каки'е но'сили в тридца'тых года'х. Под но'сом торча'ли усы', то'чно два кусо'чка подстри'женной и подкра'шенной ше'рсти. Щеки' сохрани'ли неесте'ственный румя'нец. Во всей наружно'сти и в дома'шнем туале'те хозя'ина прогля'дывала старомо'дная франтова'тость холостяка'. Па'лтусов успе'л разгляде'ть, что он притира'ет щеки'. Когда' хозя'ин раскры'л свой морщи'нистый рот с бле'дными и то'нкими губа'ми, две но'вых че'люсти так и заблиста'ли. Держа'лся он слегка' нагну'вшись вперёд.
-- Чем могу' быть к услу'гам ва'шим?-- встре'тил он го'стя и, протя'гивая ру'ки, любе'зно указа'л на одно' из соло'менных кре'сел.
Па'лтусов сел.
Хозя'ин верте'л в руке' его' ка'рточку.
-- Па'лтусов, Андре'й Дми'триевич,-- тве'рдо вы'говорил он.-- Фами'лия мне о'чень знако'ма. Я служи'л в коло`нновожа'тых... с одни'м Па'лтусовым... и'мя, о'тчество позабы'л.
-- Э'то был, вероя'тно, Фё!дор Ильи'ч, брат отца', мой родно'й дя'дя.
-- Весьма' прия'тно... Фами'лия изве'стна... Чем могу'?..-- спроси'л опя'ть хозя'ин и при'стально погляде'л на го'стя.
-- Евгра'ф Па'влович,-- на'чал Па'лтусов,-- вы извини'те, е'сли я скажу' вам сра'зу, что мой визи'т ка'жется мне самому'... курьёзным...
-- Как э'то? Не совсе'м понима'ю, молодо'й челове'к.
Соба'чки вле'зли старику' на коле'ни, большо'й пес лег у ног.
-- Ви'дите ли, я взя'лся испо'лнить поруче'ние... одного' ва'шего ро'дственника. А мне не хоте'лось бы беспоко'ить вас. Я о'чень рад с ва'ми познако'миться... Мне так мно'го говори'ли про вас и ваш дом. Ста'рая Москва' ухо'дит, на'до по'льзоваться...
Куломзо'в усмехну'лся.
-- Вы опозда'ли,-- сказа'л он,-- у меня' действи'тельно бы'ли ра'зные ве'щи... карти'ны, бро'нза... фарфо'р... Со'рок лет собира'л... для себя': но тепе'рь ничего' нет.
-- Про'дали?
-- Нет, Бо'же изба'ви... Но здесь не держу'. В дере'вню перевёз все до после'дней ва'зочки и заколоти'л низ... Не топлю'. И ме'бели там нет никако'й.
-- Живёте в мезони'не?
-- В трех ко'мнатах. Вот э'то моя' менаже'рия {звери'нец (от фр.: ménagerie).}, люблю' птиц и вся'ких звере'й... Там мой кабине'т. Полови'ну книг оста'вил. Спа'льня... ва'нная... и все. Ку'хни не держу'. Иногда' обе'даю в клу'бе... ре'дко... а то где придётся... в кабачке'... в "Эрмита'же"... в "А'нглии", у Дюссо'.
"Кни'жки чита'ет",-- отмеча'л про себя' Па'лтусов.
-- Кру'глый год в Москве'?
-- В дере'вню не е'зжу... Что там де'лать?.. С мужичка'ми не спо'рю... везде' сдал зе'млю... Им хорошо'. За грани'цу езжа'л... ещё не так давно'. Я вам, молодо'й челове'к, не предлага'ю кури'ть... сам не курю'...
-- Я не тако'й стра'стный кури'льщик.
-- Так вы изво'лили упомяни'ть о ро'дственниках мои'х. Кто э'то, любопы'тно? У меня' нет никого'.
"Како'в генера'л!" -- поду'мал Па'лтусов.
-- Вот ви'дите, Евгра'ф Па'влович, как я попа'лся. А меня' уверя'л Валенти'н Валенти'нович Долгу'шин...
-- А! вот что! Валенти'н! Понима'ю...
И он улыбну'лся.
-- Вы его' зна'ете?
-- Как не знать? Он выдаёт свою' жену' за мою' пряму'ю насле'дницу. Весьма' сожале'ю, молодо'й челове'к, что вы вдали'сь в э'тот... обма'н... Не занима'л ли он у вас?
-- Бог ми'ловал!
Они' о'ба рассмея'лись.
-- И'менно... У меня' была' тут це'лая исто'рия. Э'то -- отпе'тый челове'к. И таки'ми-то тепе'рь полна' Москва'. Прожили'сь, изолга'лись, того' гляди' очу'тятся в э'тих... как их тепе'рь называ'ют?
-- В черво'нных вале'тах,-- подсказа'л Па'лтусов.
-- Так, так... в черво'нных вале'тах... Вы понима'ете... с ва'ми мо'жно говори'ть... Ну куда', ну куда',-- прикрикну'л стари'к на одну' из соба'чек, кото'рая ле'зла к нему' на грудь и хоте'ла лизну'ть его' пря'мо в лицо'.-- Тут, Жо'лька, лежи'... Вот,-- обрати'лся он к го'стю,-- кака'я ла'сковая у меня' собачу'рка. Из Испа'нии сам вы'вез, здесь нет та'кой чи'стой поро'ды. С соба'ками и умира'ть бу'ду. Был та'кой неме'цкий фило'соф... как бишь его'?.. Вы должны' знать... на фами'лии плох стал... Я францу'зские извлече'ния чита'л из его' мы'слей. Он смотре'л на жизнь здра'во. С на'ми ведь приро'да шу'тки шу'тит. Мы свое'й во'ли не име'ем... бьёмся, лю'бим... любо'вь к же'нщине... э'то приро'да прика'зывает... во'ля... la volonté... Он э'то по-сво'ему объясня'ет...
-- Не Шопенга'уэр ли?-- спроси'л Па'лтусов.
-- И'менно! Он, он! И биогра'фия его'. Вот как я же... холостяко'м жил... У меня' и кни'жки есть... хоти'те взгляну'ть?.. Вот он и сказа'л, что умира'ть на'до с соба'ками. Я вам покажу'... Не хоти'те ли перейти' в кабине'т?.. Здесь свежо'...
Он встал, спусти'л на пол соба'чек и раствори'л две'рку, приглаша'я руко'й го'стя.

XXIX

Втора'я ко'мната таки'х же разме'ров, с бе'лыми обо'ями, заста'вленная двумя' шка'пами кра'сного де'рева и стари'нным бюро' с металли'ческими инкруста'циями, смотре'ла гора'здо скучне'е. Напра'во, на ками'не, часы' и канделя'бры жёлтой ме'ди сейча'с же бро'сились в глаза' Па'лтусову свое'й изя'щной рабо'той. Кро'ме не'скольких сту'льев и кре'сел и двух гравю'р в деревя'нных ра'мах, в кабине'те ничего' не бы'ло.
-- Вот в э'той кни'жке...
Хозя'ин отыска'л на бюро' том в жёлтой обёртке и по'дал Па'лтусову.
-- Статья' о Шопенга'уэре...
-- Да, у'мный не'мец... И свои'х колба'сников чести'л... Писа'ть не уме'ют... говори'л. Э'то соверше'нно ве'рно, глаго'л под коне'ц страни'цы. Есть ли смысл челове'ческий?.. Что ж вы не ся'дете, чем могу'?
"Па'мять-то отши'бло у него'",-- поду'мал Па'лтусов и погляде'л ещё раз на часть сте'ны, ниче'м не заняту'ю.
Его' зо'ркий глаз отличи'л от обо'ев закра'шенную поло'су, ды'рочку для ключа' и тёмные поло'ски с трех сторо'н. Э'то был вде'ланный в сте'ну несгора'емый шкап. Он отвёл гла'за, что'бы стари'к не заме'тил.
-- Я не ста'ну вас беспоко'ить,-- заговори'л он ве'село и почти'тельно.-- На генера'ла Долгуши'на я смотрю', как он э'того заслу'живает. Но он мой ро'дственник. О'чень уж приста'л ко мне... и все обижа'ется, когда' ему' ска'жешь, что лу'чше бы он вы'просил себе' ме'сто акци'зного надзира'теля на таба'чной фа'брике.
-- Что, что тако'е? Надзира'теля? Он и на э'то не спосо'бен.
-- Ва'ша пра'вда!
Они' опя'ть посмея'лись. Старику' нра'вился гость.
"А ведь ты ростовщи'к?" -- вдруг спроси'л про себя' Па'лтусов и погляде'л поприста'льнее на рот и зеленова'тые ту'склые глаза' гва'рдии корне'та.
"Ростовщи'к на деся'тки ты'сяч",-- приба'вил он.
Знако'мству с ним он пора'довался на вся'кий слу'чай.
-- Никаки'х у меня' насле'дников здесь нет,-- на'чал Куломзо'в.-- о'чень прия'тно бы'ло познако'миться. Молоды'х люде'й... как вы... люблю'. Но генера'л напра'сно беспоко'ится. Впро'чем -- бе'дность не свой брат.
Он вздохну'л.
-- Жаль не его',-- сказа'л Па'лтусов,-- жена' без ног, в параличе'... стару'ху тёщу он обобра'л... дочь -- ми'лая... деви'ца.
-- Чего' жале'ть? Са'ми винова'ты... У меня' здесь есть нема'ло ста'рух... мои'х неве'ст... хе, хе! оха'ют, жа'луются... кляну'т тепере'шнее вре'мя... "Ду'ры вы,-- я им говорю', когда' к ним зае'ду,-- вы -- ду'ры, а вре'мя хоро'шее..." Земля' та же, её не отня'ли. До эмансипа'ции,-- он произноси'л э'то сло'во в нос,-- десяти'на в мои'х места'х пятьдеся'т рубле'й была', а тепе'рь она' сто и сто де'сять. Аре'нда... вдво'е вы'ше... Я ничего' не потеря'л! Ни одного' вершка'. А дохо'ды бо'льше. Хозя'йство я бро'сил... Зато' рента' ста'ла вдво'е, втро'е. И кто же винова'т? Скажи'те на ми'лость. Транжи'рят, транжи'рят... и все на вздор. Жа'лости подо'бно. То'лько я не жале'ю никого'... Не сто'ит, молодо'й челове'к, не сто'ит. Чего' же удивля'ться, что дворя'нство тепе'рь -- нуль... так что'-то... неодушевлённое... ха, ха! Вот мрет мно'го наро'ду. Э'то произво'дит эффе'кт... Е'дешь так по Поварско'й, по бульва'ру... Тут в э'том до'ме все вы'мерли, в друго'м, в тре'тьем... Це'лые переу'лки есть вы'морочные. Никого' из мои'х-то све'рстников. Тоскли'во быва'ет... хоть и зна'ешь... что пора' ложи'ться... туда'... А все неприя'тно... То'лько э'того и жаль. А что все прожили'сь... и пуска'й! Не то что в надзира'тели, бу'дут и в городовы'х, в изво'зчиках, в трубочиста'х, а то в жу'ликах... в э'тих... валета'х... Хе, хе!..
Он до'лго смея'лся. Пора' бы'ло Па'лтусову и откла'няться.
-- Жале'ю,-- сказа'л он, поднима'ясь,-- что не мог полюбова'ться ва'шими колле'кциями.
-- Заби'то... в я'щиках... И дереве'ньку вы'брал глуху'ю. Воровство' большо'е. И от жи'дков отбо'ю не бы'ло... все э'то они' зна'ют и то'чно в ла'вочку каку'ю бе'гали. О'чень рад... С племя'нником сослужи'вца... Я всегда' по утра'м... ми'лости прошу'...
Соба'чки и жёлтый пес проводи'ли Па'лтусова до ле'стницы.
"Что же э'то,-- кольну'ло его',-- а за Тасю'-то бе'дную хоть бы сло'во сказа'л потепле'е. Ну, да все равно' ничего' бы не дал. А е'сли он врет и генера'льша -- насле'дница, нечего' беспоко'иться".
В тече'ние зи'мы он завернёт ещё к э'тому подрумя'ненному чита'телю Шопенга'уэра.
"Шопенга'уэр куда' залете'л! Москва'! Друго'й нет!"
Па'лтусов был дово'лен э'тим визи'том, хотя' и назва'л его' "отме'нно глу'пым".
Слуге' в галу'нном картузе' он дал почему'-то рубль.

XXX

За'втракать зае'хал Па'лтусов к Те'стову; есть ему' все ещё не хоте'лось со вчера'шней еды' и питья'. Он на'скоро закуси'л. Сходя' с крыльца', он прищу'рился на свет и хоте'л уже' сади'ться в са'ни.
-- Куда' вы? -- кри'кнули ему' сза'ди.
-- Пирожко'в!
Ива'н Алексе'евич, в неизме'нной высо'кой шля'пе и аккура'тно застёгнутом мерлу'шковом пальто', улыба'лся во весь рот. Очки' его' блесте'ли на со'лнце. Мя'гкие бе'лые щеки' розове'ли от прия'тного моро'зца.
-- Со мной! Не пущу',-- заговори'л он и взял Па'лтусова по привы'чке за пу'говицу.
-- Куда'?
-- Несча'стный! Как куда'! Да како'й сего'дня день?
-- Не зна'ю, пра'во,-- заторопи'лся Па'лтусов, обра'дованный, впро'чем, э'той встре'чей.
-- Хоро'ш люби'тель просвеще'ния. Татья'нин день, ба'тюшка! Двена'дцатое!
-- Совсе'м забы'л.
Па'лтусов да'же смути'лся.
-- Вот оно' что зна'чит с коммерсанта'ми-то пребыва'ть. Университе'тскую уго'дницу забы'л.
-- Забы'л!..
-- Ну, ничего', во'время захва'тим. Е'дем на Мохову'ю. Мы как раз попадём к нача'лу а'кта и ме'сто полу'чше займём. А то э'та за'ла преда'тельская -- ничего' не слы'шно.
-- Как же э'то?
Па'лтусов намо'рщил лоб. Ему' на'до бы'ло побыва'ть в двух места'х. Ну, да для университе'тского пра'здника мо'жно их и по'боку.
-- Вези'те меня', не'чего тут. Де'ло мыта'ря на'до сего'дня бро'сить.
С э'тими слова'ми Пирожко'в сади'лся пе'рвый в са'ни.
Они' пое'хали в университе'т. Дорого'й перемо'лвились о Долгу'шиных, о Та'се, пожале'ли её, реши'ли, что на'до её познако'мить с Гру'шевой и следи'ть за тем, как пойдёт уче'нье.
-- Баба-ёра,-- сказа'л ве'село Пирожко'в.-- В ней все семь сме'ртных грехо'в сидя'т.
Рассказа'л ему' Па'лтусов о поруче'нии генера'ла. Они' мно'го смея'лись и с хо'хотом въе'хали во двор ста'рого университе'та. Па'лтусов огляну'л ряд экипа'жей, каре'ту архиере'я с форе'йтором в мехово'й ша'пке и си'нем кафта'не, и ему' ста'ло жаль своего' уче'нья, це'лых трех лет хожде'ния на ле'кции. И он мог бы быть тепе'рь кандида'том. Пошёл бы по друго'й доро'ге, стреми'лся бы не к тому', к чему' его' влеку'т тепе'рь Кита`й-го'род и его' обыва'тели.
-- Aima mater {Мать-кормили'ца (лат.) -- так называ'ли университе'т.},-- шутли'во сказа'л Пирожко'в, слеза'я с сане'й, но в го'лосе его' кака'я-то но'та дро'гнула.
-- Здра'вствуй, Лео'нтий,-- поздоро'вался Па'лтусов со сто'рожем в тёмном прохо'де, где их шаги' зазвене'ли по чугу'нным пли'там.
Пальто' своё они' оста'вили не тут, а наверху', где в пере'дней толпи'лся уже' наро'д. Па'лтусов поздоро'вался и со швейца'ром, сухи'м старико'м, неизме'нным и под пара'дной пе'ревязью на си'ней ливре'е. И швейца'р тро'нул его'. Он никогда' не чу'вствовал себя', как в э'тот раз, в стена'х университе'та. В пе'рвой за'ле -- они' прошли' че'рез библиоте'ку -- лежа'ли шине'ли зва'ных госте'й. Ми'мо проходи'ли си'ние мунди'ры, генера'льские лампа'сы мелька'ли впереме'жку с бе'лыми рейту'зами шта'тских генера'лов. В амбра'зуре окна' призе'мистый господи'н с дли'нными волоса'ми, весь уше'дший в ши'тый воротни'к, с Влади'миром на ше'е, гро'мко спо'рил с худы'м, испи'тым ю'ношей во фра'ке. Ста'рое бри'тое лицо' "суба'" показа'лось из двере'й, и оно' напо'мнило Па'лтусову ра'зные сце'ны в аудито'риях, схо'дки, волне'ния.
Пирожко'в шел с ним под ру'ку и то и де'ло раскла'нивался. Они' провели' каки'х-то прие'зжих дам и с трудо'м проти'скали их к кре'слам. Полукру'глая колонна'да вся усы'пана была' голова'ми студе'нтов. Сквозь зе'лень блесте'ли золоты'е ци'фры и слова' на тёмном ба'рхате. Бы'ло мно'го дам. На всех ли'цах Па'лтусов чита'л то осо'бенное выраже'ние дома'шнего пра'здника, не шумно-ве'селого, но чи'стого, тако'го, без кото'рого тяжело' бы'ло бы дыша'ть в э'той Москве'. Шепта'ли там и сям, что отчёт бу'дет чита'ть сам ре'ктор, что он ска'жет в нача'ле и в конце' то, чего' все жда'ли. Бу'дут рукоплеска'ния... Пора', мол, давно' пора' университе'ту заяви'ть свои' права'...
Пропе'ли гимн. Начало'сь чте'ние како'й-то профе'ссорской ре'чи. Её пло'хо бы'ло слы'шно, да и ма'ло интересова'лись е'ю... Но вот и отчёт... Все смо'лкло... Сла'бый го'лос разлета'ется в за'ле; но ни одно' "хоро'шее" сло'во не пропа'ло да'ром... Их подхва'тывали рукоплеска'ния. Па'лтусов перегляну'лся с Пирожко'вым, и о'ба они' бьют в ладо'ши, по'дняли ру'ки, крича'т... Обо'им бы'ло ужа'сно ве'село. Круго'м Па'лтусов не ви'дит знако'мых лиц ме'жду студе'нтами; но он слива'ется с ни'ми... Ему' о'чень хорошо'!.. Забы'л он про ба'нки, конто'ры, Нико'льскую, амба'ры, своего' патро'на, свои'х ку'пчих.
Вон сиди'т Не'това. И ря'дом хму'рое лицо' её му'жа. Он не подойдёт к ним. Он от них за ты'сячи верст. Здесь чу'вствует он, как ему' с ни'ми то'шно... Ива'н Алексеёвич подзадо'ривает его' свое'й усме'шкой, у'мными глаза'ми, свои'м брюшко'м; в нем есть что'-то то'нкое, культу'рное, до'брое, чу'ждое вся'ких геше'фтов.
"Геше'фт" -- сло'во прониза'ло мозг Па'лтусова.
Опя'ть рукопле'щут. Ещё сильне'е. Он не слыха'л, за что, да ра'зве э'то не все равно'!
Все смеша'лись. Глаза' у всех блестя'т. Он пожима'ет ру'ку посторо'нним.
-- Ло'вко! Молоде'ц! -- крича'т круго'м его' студе'нты.
Лица' де'вушек -- есть совсе'м ю'ные -- рде'ют... И они' стоя'т за дороги'е во'льности университе'та. И они' зна'ют, кто враг и кто друг э'тих ста'рых, че'стных и выно'сливых стен, где у'чат одно'й то'лько пра'вде, где зна'ют забо'ту, но не о хле'бе еди'ном.
-- Куда' вы?-- спроси'л Пирожко'ва како'й-то ры'жий па'рень в больши'х сапога'х.-- Неу'жто в Благоро'дку? Вали'те с на'ми.
-- В "Эрмита'ж"?
-- Да.
-- Е'дем!-- подмигну'л Па'лтусову Пирожко'в.-- Ведь уж сего'дня путь оди'н -- из "Эрмита'жа" в "Стре'льну".
Па'лтусов кивну'л голово'й и мо'лодо так огляну'л ещё раз ту'го пусте'ющую за'лу, ка'федру, портре'ты и золоты'е ци'фры на тёмном ба'рхате.

XXXI

Изво'зчичья па'ра, взя'тая у купе'ческого клу'ба, ли'хо лете'ла к Триумфа'льным воро'там. Са'ни с кра'сной оби'вкой так и ныря'ли в уха'бы Тверской-Я'мской. Ме'лкий снежо'к завола'кивал свет поднима'ющейся луны'. Па'лтусов и Пирожко'в, прихвати'в с собо'й знако'мого учи'теля слове'сности из малоро'ссов, е'хали в "Стре'льну". У них стоя'л ещё в уша'х звон, гам и рев от обе'да в "Эрмита'же". Они' попа'ли в са'мую молоду'ю компа'нию. На две тре'ти бы'ли студе'нты. Чуть не с су'па начали'сь ре'чи, то'сты, пожела'ния. И без шампа'нского чо'кались и пи'ли "здра'вицы" чем попа'ло: кра'сным вино'м, хе'ресом, а пото'м и пи'вом. "Gaudeamus" то'лько внача'ле пе'лась в унисо'н. Перешли' к ру'сским пе'сням. Тут уже' все смеша'лось, повскака'ло с мест. Нельзя' уже' бы'ло ничего' разобра'ть. Пошла' депута'ция в сосе'днюю ко'мнату, где обе'дало не'сколько профессоро'в. Привели' двои'х -- одного' белоку'рого, в очка'х, худоща'вого, друго'го -- брюне'та, о'чень ещё молодо'го, но непоме'рно то'лстого. Обо'их ста'ли кача'ть с аза'ртом, подбра'сывая их на во'здухе. Толстя'к хохота'л, взви'згивал, поднима'лся над голова'ми, то'чно пери'на, и проси'л поща'ды. Това'рищ его' выноси'л кача'ние стои'чески. И Па'лтусов с Пирожко'вым принима'ли уча'стие в э'том ва'рварском, но весёлом че'ствовании. До трех раз принима'лись кача'ть. Притащи'ли ещё двух профессоро'в, проси'ли их сказа'ть не'сколько слов, ста'вили им вопро'сы, целова'лись, говори'ли им "ты", излива'лись, жа'ловались. Станови'лось тя'жко. В коридо'ре вы'шел кру'пный спор с прислу'гой... Пора' бы'ло и на во'здух.
-- Как вы, господа'? -- спра'шивает их учи'тель, когда' они' вы'ехали на шоссе'.-- О'чень шуми'т в голове'?
-- У меня' нет... да'же доса'дно,-- откли'кнулся Па'лтусов.
-- Наверста'ем в "Стре'льне",-- сказа'л Пирожко'в.-- Там полутре'звым остава'ться нельзя', проти'вно тради'ции.
-- Restauratio est mater studiosoram {Рестора'ция -- мать студе'нтов (лат.).},-- рассмея'лся учи'тель. Его' ма'ленькие хохла'цкие глаза' искри'лись и слези'лись про'тив ве'тра.-- Автомедо'н, пошёл! -- кри'кнул он изво'зчику.-- Pereat {Да поги'бнет (лат.).} класси'ческий обскуранти'зм!
-- Бра'во, фило'лог! -- откли'кнулся Па'лтусов.
В голове' его' действи'тельно не о'чень ещё си'льно шуме'ло, хотя' за обе'дом он пил брудерша'фт с це'лым деся'тком не изве'стных ему' ю'ношей. Оди'н отвёл его' в у'гол, за коло'нну, -- обе'дали в но'вой бе'лой за'ле,-- и спроси'л его':
-- Со'весть не потеря'л ещё? В при'нцип ве'ришь?
Э'то была' фра'за опьяне'вшего студе'нта, но Па'лтусова она' заде'ла; он на'чал уверя'ть студе'нта, что для него' вы'ше всего' связь с университе'том, что он никогда' не забу'дет э'той свя'зи, что суди'ть мо'жно челове'ка по результа'там, а вре'мя по'длое -- на'до заручи'ться си'лой.
-- По'длое вре'мя! Э'то ты пра'вильно! -- прокрича'л студе'нт, и глаза' его' сра'зу посолове'ли. Он навали'лся обе'ими рука'ми на пле'чи Па'лтусова и вдруг кри'кнул: -- А ты кто тако'й, могу' ли я с тобо'й разгова'ривать? И'ли ты согляда'тай?
Его' пришло'сь отвести' освежи'ться. Но э'то пья'ное a parte {Здесь: разглаго'льствование (ит.).} всю доро'гу щекота'ло Па'лтусова. Есть, ви'дно, в молодо'й че'стности что'-то тако'е, отчего' мура'шки пробега'ют и вспы'хивают ще'ки да'же и тогда', когда' мно'го вы'пито, то'чно от внеза'пного "memento mori" {"по'мни о сме'рти" (лат.).}.
Па'ра несла'сь. Станови'лось все я'рче. Мелька'ли, все в и'нее, дере'вья шоссе'. Вот и "Яр", весь освещённый, с свое'й бесе'дкой и терра'сой, уку'танными в снег.
-- Хо'чется напи'ться... до зелёного зми'я!-- кри'кнул учи'тель.
-- Там от одного' во'здуха опьяне'ешь! -- подхвати'л Пирожко'в.
Захоте'лось напи'ться и Па'лтусову; за обе'дом э'то ему' не удало'сь. Но не зате'м ли, чтоб не шевели'ть в душе' никаки'х ли'шних вопро'сов? Когда' хмель всту'пит в свои' права', легко' и сла'дко со все'ми целова'ться: и с чи'стым ю'ношей, и с пройдо'хой адвока'том, и с ожире'лым клу'бным игроко'м, с кем хо'чешь! Не разберёшь -- кто был студе'нтом, кто нет.
Изво'зчик у'хнул. Са'ни влете'ли на двор "Стре'льны", а за ни'ми ещё две тро'йки. Вылеза'ли все шу'мно, перегова'ривались с изво'зчиками, дава'ли им на чай. Кого'-то вели'... Дво'е лепета'ли каку'ю-то шансоне'тку. Се'ни при'няли их, то'чно предба'нник... Не хвата'ло номеро'в ве'шать пла'тье. Из за'лы и коридо'ра ли'лся це'лый каска'д хаотически'х зву'ков: го'вор, пе'ние, бря'цанье гита'ры, смех, чмо'канье, гул, визг женски'х голосо'в...
-- Татья'нушка! Выноси', свята'я уго'дница!-- га'ркнул кто'-то в дверя'х.

XXXII

Учи'теля слове'сности сейча'с же подхвати'ли дво'е пиру'ющих и увлекли' в коридо'р, в отде'льный кабине'т. Па'лтусов и Пирожко'в вошли' в о'бщую за'лу. По ней пла'вали волны' табаку' и пря'ных спиртны'х испаре'ний жжёнки. Э'тот арома'т покрыва'л собо'ю все остальны'е за'пахи. Лица', фигу'ры, туале'ты, мужски'е бороды', пла'тья арфи'сток -- все слива'лось в ды'мчатую, уга'рную, колы'шущуюся ма'ссу. За все'ми сто'ликами пи'ли; посреди'не корена'стый господи'н с калмы'цким лицо'м, в расстёгнутом жиле'те и во фра'ке, пляса'л; не'сколько челове'к, взя'вшись за ру'ки, ходи'ли, поша'тываясь, обнима'лись и чмо'кали друг дру'га. Краси'вый и то'чно восково'й брюне'т сиде'л с арфи'сткой в пёстрой ю'бке и ши'той руба'шке, жал ей руки' и то'же лез целова'ться.
-- А!.. Quelle chance! {Кака'я уда'ча! (фр.).} -- встре'тил Па'лтусова о'коло две'ри в бокову'ю ко'мнату брат Ма'рьи Оресто'вны, Nicolas Леде'нщиков, во фра'ке и бе'лом жиле'те, по но'вой мо'де, и с како'й-то неру'сской о'рденской ле'нточкой в петли'це.
Па'лтусову о'чень не по вку'су пришла'сь э'та встре'ча. Леде'нщиков был навеселе', зака'тывал глаза', подгиба'л коле'ни и с пренебрежи'тельной усме'шкой огля'дывал за'лу.
-- Оди'н? -- спроси'л его' Па'лтусов и шепну'л Пирожко'ву: -- Уведи'те меня'.
-- Non, мы здесь... у цыга'н... Allons {Идём (фр.).}. Я вас предста'влю... Здесь каба'к...
-- А вы бы'вший студе'нт? -- со свое'й характеристи'ческой улы'бочкой осве'домился Пирожко'в.
-- Како'й вопро'с! -- оби'делся Леде'нщиков и огляде'л Пирожко'ва.
-- Зна'ете что,-- сказа'л ему' Па'лтусов,-- вы уж ва'ши онёры на ны'нче оста'вьте.
-- Comment Fentendez-vous... {Что вы разуме'ете... (фр.).}
-- Да так. Сего'дня на'до быть студе'нтом... и'ли не быть здесь... Вас ждут... Иди'те к ва'шей компа'нии... Меня' то'же ждут.
Леде'нщиков хоте'л что'-то сказа'ть и кру'то поверну'лся. Па'лтусов убежа'л от него', увлека'я за собо'й Пирожко'ва.
-- То'же студе'нт!-- горячи'лся Па'лтусов. Он знал, что Nicolas ко'нчил курс.-- И э'таких здесь деся'тки, е'сли не со'тни...
-- И я э'тому ра'дуюсь,-- заме'тил Пирожко'в.-- Вот ви'дите: больша'я борода'... в сюртуке' по за'ле поха'живает... бакале'йщик, а на маги'стра исто'рии держа'л. Вот у нас как!.. Пуска'й черносли'в продаёт, а он всё-таки наш.
Где'-то запе'ли "Стре'лочка".
-- Уйдём отсю'да,-- потащи'л Пирожко'в Па'лтусова,-- э'той по'шлости я не выношу'.
Они' иска'ли знако'мых. Но никого' не попада'лось. А пить на'до! Без пи'тья сли'шком тру'дно бы'ло бы остава'ться.
-- Господа'! Vivat academia! {Да здра'вствует акаде'мия! (лат.).} Позво'льте предложи'ть...
Их останови'л у вы'хода в коридо'р совсе'м не "академи'ческого" ви'да мужчи'на лет под пятьдеся'т, седо'й, стри'женый, с пло'хо бри'тыми щека'ми, в вицмунди'ре, сма'хивающий на прика'зного ста'рых времён. Он держа'л в руке' стака'н вина' и сова'л его' в ру'ки Па'лтусова.
Тот перегляну'лся с Пирожко'вым.
-- От студе'нта студе'нту,-- пьяне'ющим, но ещё дово'льно твёрдым го'лосом говори'л он, немно'го пока'чиваясь.
"Вы бы'вший студе'нт?" -- хоте'ли его' спроси'ть о'ба прия'теля.
-- Ся'дем вы'пьем с ним, не все ли равно'...-- шепну'л Па'лтусов Пирожко'ву.
-- Вы оди'н?-- спроси'л Пирожко'в.
-- Не ви'жу одноку'рсников... Стар... и к обе'ду опозда'л... Прие'зжий я... вот сюда', к сто'лику... ещё стака'нчик...
-- Нет, не то!-- скома'ндовал Па'лтусов.-- Вы с на'ми жжёнки... вон там... займём у'гол...
С любопы'тством осма'тривали они' своего' но'вого това'рища. Не все ли равно', с кем побрата'ться в э'тот день... Он говори'т, что учи'лся там же, и дово'льно э'того.
-- Юри'ст?-- спроси'л его' Па'лтусов, когда' жжёнка была' разлита'.
-- Всеконе'чно! В упра'ве благочи'ния служи'л. Заси'м в губе'рнии погря'з... в поли'ции... в казённой пала'те... быва'ет и ху'же...
-- А тепе'рь?
Пирожко'в прислу'шивался и попива'л.
-- А тепе'рь? При мирово'м съе'зде при'став... И то сла'ва тебе' Го'споди... Не о том мечта'л... когда' брал биле'т у Ники'ты Ива'ныча.
-- По'мнишь! -- вскрича'л Па'лтусов и перешёл с ним на "ты".
"Прика'зный", так они' определи'ли его', сла'дко закры'л глаза', вы'пил це'лый ста'кан и отки'нул го'лову.

XXXIII

-- Как же не по'мнить! -- воскли'кнул при'став, по'днял стака'н и расплеска'л жжёнку.-- Пять с кресто'м получи'л. Ка'нуло,-- в го'лосе его' заслы'шались сле'зы,-- ка'нуло вре'мечко... Помина'ют ли его' до'бром?.. Поди', небо'сь... руга'ют... тепе'решние... вон что там с арфя'нками... ма'менькины сынки'?.. А я сёмар!
-- Ты сёмар? -- переспроси'л его' Па'лтусов.
Пирожко'в слу'шал и улыба'лся. "Прика'зного" он счита'л нахо'дкой для дня свято'й Татья'ны.
-- Сёмар... Из волого'дской семина'рии. По два'дцать тре'тьему го'ду поступи'л. И то'лько у Ники'ты Ива'ныча и почу'вствовал, что тако'е есть пра'во.
Он говори'л с се'верным акце'нтом.
-- Justitia {Пра'во (лат.).},-- подсказа'л Па'лтусов.
-- А ты послу'шай... Я тебе' предста'влю. То'чно живо'й он пе'редо мно'ю сиди'т. Вле'зет на ка'федру... зна'ете... тово' немно'жко... Табачку' нюхну'л, хе, хе! По'мните хехека'нье-то? "Господа',-- он сильне'е стал упира'ть на "о",-- сего'дняшнюю ле'ксию мы посвяти'м сервиту'там. А? хе, хе! Великоле'пнейший институ'т!"
-- О'чень похо'же! -- кри'кнул Па'лтусов и уда'рил при'става по плечу'.
-- Похо'же? Зна'ю, что похо'же. Я там в губе'рнии ско'лько раз воспроизводи'л... "Великоле'пнейший институ'т. Ра'зные сервиту'ты бы'ли... Servitus tigni immittendi {Сервиту'т права' укрепи'ть коне'ц свое'й ба'лки на сосе'днем строе'нии (лат.).}. A? Сосе'да бревно'м в бок, ды'мку ему' пусти'ть. А?.. Ды'мку! Стена' сме'жная, хе, хе, хе! Servitus balnearii habendi {Сервиту'т права' постро'ить ба'ню на чужо'м уча'стке (лат.).}, с ве'ничком к сосе'ду сходи'ть, с ве'ничком... Servitus luminis, servitus prospectus {Сервиту'т права' выводи'ть окна' и сервиту'т права' на вид, на перспекти'ву (лат.).}, свет, со'лнце... для всех... А? Я -- ри'млянин, я -- свободне'йший граждани'н! Не сме'ешь отнима'ть у меня' вид... мо'рем хочу' любова'ться, зака'том! А? А ру'сский челове'к ма'ленький, уби'тый челове'к... Не зна'ет сервиту'тов... Иду' на Москву`-реку'. А? Хочу' любова'ться ви'дом Кремля', хе, хе... Нельзя'... меша'ет дом... дом меша'ет... Вы'вел откупщи'к... хе, хе... Eques!.. вса'дник!.. И не могу'... потому' что я -- ру'сский челове'к... Ску'дный... захуда'лый челове'к!.."
-- Ха, ха!-- дру'жно расхохота'лись о'ба прия'теля.
Они' придвину'лись к приста'ву. Па'лтусову сде'лалось необыча'йно ве'село... Он и сам сознава'л, что в ле'кциях того' чудака', кото'рого представля'л тепе'рь пе'ред ним при'став, би'ла тво'рческая, жива'я струя'...
То'чно в отве'т на э'ти мы'сли, при'став вскрича'л:
-- Понима'л ли ты, како'й он есть арти'ст? Высо'кого тала'нта! А я понима'л. Ма'менькины сынки' в у'зких брю'чках то'лько по'шлые анекдо'тики расска'зывали, да по-о'слиному гогота'ли, да хны'кали по гости'ным... Дво'йку мне закати'л!.. Семинари'ст прокля'тый!.. Кто знал, у кого' в мозгу' не простоква'ша была', тому' не ста'вил... Ну, "ты" говори'л на экза'менах. Э'кая ва'жность! Армя'шка оди'н, восто'чный скудоу'мный челове'к, раз на'чал на него' ора'ть: "Не сме'ешь мне говори'ть "ты"! Не сме'ешь!" Он пото'м над собо'й подтру'нивает: "Обруга'л, говори'т, меня' восто'чный челове'к. Не те времена'... Руга'тельски обруга'л... И армя'не то'же в исто'рии запи'саны... Ри'млян в ко'и-то ве'ки поби'ли, при Тиграноце'рте како'м-то... Дай Бог па'мяти!"
Глаза' расска'зчика подёрнулись ма'слом. Па'мять о люби'мом профе'ссоре, успе'х переда'чи его' го'лоса, мане'ры, ми'мики де'йствовали на него' подмыва'тельно. И слу'шатели нашли'сь чу'ткие.
-- А э'та ле'кция ещё,-- увлека'лся он, пока'чиваясь на сту'ле,-- о фидеикоми'ссах?
-- Что тако'е? -- не расслы'шал Пирожко'в.
-- О фидеикоми'ссах,-- повтори'л при'став,-- те'рмин мудрёный... Сушь, казуи'стика, а как у него' выходи'ло: рома'н, карти'на, люде'й живописа'л, как худо'жник... "Господа'... был проко'нсул Ленту'л, хе, хе, хе... Еги'птом пра'вил... Губерна'тор... И награ'бил...-- Он засу'нул ру'ку в карма'н пантало'н характе'рным же'стом.-- Мно'го награ'бил... Танцо'вщиц держа'л... хе, хе. Преле'стные танцо'вщицы бы'ли в Еги'пте! Де'ти пошли'... А что гра'бил... с А'вгустом дели'лся... Хе, хе! Стар стал... Дете'й обеспе'чить на'до. Пи'шет он це'зарю: Rogo, precor, deprecor, fidei tuae committo {Прошу', молю', умоля'ю, доверя'ю твое'й че'стности (лат.).}. Я тебе' все отда'л, что наворова'л... Моше'нник! Дете'й мои'х не оби'дь... Че'стию прошу'... тебе' ве'рю... на сло'во... fidei committo... {доверя'ю че'стности... (лат.).} А? Вот отку'да пошёл институ'т!.."
Подража'тель входи'л в роль. Никогда' ещё Па'лтусов не слыха'л тако'го ве'рного схва'тывания знако'мых зву'ков и в осо'бенности э'того "хе, хе", изве'стного деся'ткам университе'тских поколе'ний.
-- Спаси'бо, спаси'бо,-- говори'л он приста'ву и подлива'л ему' из сере'бряной ми'ски.
Тот пил, но ма'ло хмеле'л; возбужде'ние подде'рживало его'. Ему' стра'стно хоте'лось истощи'ть все свои' воспомина'ния. Слу'шатели поощря'ли его'.
-- Вот то'же,-- за'ново одушеви'лся расска'зчик,-- руга'ли его' за отста'лость... Заскору'злые педа'нты... Болта'ют ве'чно, что в числе' це'нзоров провра'лся... Байборода' обличи'л в журна'ле. На смех по'дняли! Беснова'лся он тогда'! Ну, навра'л. Э'кая ва'жность... А вот мне из но'веньких ска'зывал... у нас там сле'дователем слу'жит... С мо'згом голова'. Неда'вно... ну... лет пятна'дцать... по'сле нас, а то и ме'ньше... Ле'ксия,-- при'став и сам произноси'л "ле'ксия",-- о лежа'щем насле'дстве...
-- Како'м? Лежа'щем?-- Пирожко'в расхохота'лся.
Расска'зчик кивну'л на него' голово'й и коми'чески спроси'л Па'лтусова:
-- Не юри'ст?
-- Есте'ственник.
-- То'-то. Лежа'щее насле'дство... Haereditas jacens по-ла'тыни. Шту'ка мудренне'йшая... И так и эта'к мо'жно истолкова'ть. Вот прихо'дит он и говори'т: "Господа', на haereditas jacens... учёные смотре'ли до сего'дня... хе, хе... как на юриди'ческое лицо'... И я три'дцать без ма'лого лет повторя'л то же... хе!.. И с ка'федры утвержда'л... Позво'льте вам сказа'ть, что я врал... И други'е вра'ли. Вы'шла кни'жка... хе, хе! Неме'цкая кни'жка... Жил неда'вно... в Берли'не... оди'н жид, Ля'ссаль... Умне'йший челове'к, гениальне'йший. За актёрку на дуэ'ли уби'ли... хе, хе! За актёрку! Он доказа'л... как два'жды два... что все мы вра'ли, хе, хе! Доказа'л, что haereditas jacens... лежа'щее насле'дство... есть фи'ксия... хе... Фи'ксия?.. Ка'юсь... что же, хе, хе... и то сказа'ть... Пу'хта врал, Са'виньи врал... а они' почи'ще меня'! Мне и Бог прости'т!" -- Лицо' "прика'зного" сия'ло.-- Что! Како'в?.. Э'то небо'сь поче'стнее, чем по це'лым года'м ква'сы-то разводи'ть по но'вым кни'жкам и счита'ть себя' непогреши'мым? Три'дцать лет ошиба'лся. Прочёл. Ви'дит, ве'рно... Ну и повини'лся!.. Ве'чная ему' па'мять! Старичо'к! Не вернётся! А то он бы и здесь был. В после'дний раз... в Соко'льниках встре'тился с ним... То'же что'-то о евре'ях зашла' речь. Спосо'бный, говорю', наро'д, Ники'та Ива'ныч, как там ни чура'йся их. А он э'то в сини'х брю'ках свои'х, ру'ку в карма'н засу'нул ле'вую, с па'лочкой, в картузе', идёт... и говори'т: "Мудрёного нет... хе, хе, при сотворе'нии ми'ра с Иего'вой ка'шу из одно'й ча'шки е'ли! хе!" Кто так, кро'ме его', ска'жет?.. Арти'ст!.. И'скра бы'ла! Худо'жник! Когда' уми'рать собра'лся, мог бы воскли'кнуть: Qualis artifex pereo!.. {Како'й арти'ст погиба'ет!.. (лат.).} Учёность, бра'тцы, наживно'е де'ло, а вот тала'нт: воспита'ть в нас, неотёсанных, пони'мание... ри'мского ду'ха. И уми'рать бу'ду, ду'шу отведу' на Ники'те Ива'новиче!
Все примо'лкли. Зато' из за'лы и из сосе'дней ко'мнаты нёсся все тот же пья'ный гул... Хор подхва'тывал купле'ты. Цыга'нский же'нский го'лос в нос, с шутовски'м вы'вертом, прозуде'л:

А пору'чик рассуди'л,
Пятьсо'т па'лок закати'л!
Горря'чих!..

И деся'тки голосо'в га'ркнули вслед за соли'сткой:
-- Горря'чих!
-- А мне вот э'то проти'вно,-- заговори'л при'став,-- хоть я и ушёл от aima mater. "Закати'л". Хороша' цивилиза'ция! Не ри'мская... Вот бы'ли бы сервиту'ты. Я бы пошёл да и сказа'л: "Оскорбля'ете мой слух, таки'е-сякие! Срамники'! Хоть пе'сню-то почеловекоподо'бнее бы вы'брали. Что ж, что вы пья'ны? И я пил... не ме'ньше ва'шего, а не бу'ду подтя'гивать: горря'чих... Чего'?.. Па'лок!.. Эх! Татарва', рабы', холо'пы от головы' до пят! Бо'льше-то мы, должно' быть, не стои'м, как пя'тьсот па'лок!"
-- Брось их,-- успоко'ивал Па'лтусов.
-- Вы'пьем, това'рищ: от тебя' духа'ми па'хнет, от меня' прика'зной избо'й! А вы'пьем. Pereat stultitia, pereant osores! {Да поги'бнет глу'пость, да поги'бнут ненави'стники! (лат.).}
Жжёнка не была' ещё допита'. Потекли' ме'нее свя'зные ре'чи. Все вокру'г колеба'лось. Чад обвола'кивал пью'щих и пля'шущих. Пи'ли бо'льше по ине'рции... Поцелу'и, объя'тия грози'ли перейти' в схва'тки.

XXXIV

Начало'сь обра'тное движе'ние в го'род. Тро'йки, па'ры, одино'чки несли'сь к Триумфа'льным воро'там. Часа' в два вы'шли на крыльцо' и на'ши прия'тели. Они' подде'рживали но'вого знако'мца. Он до'лго крепи'лся, но на моро'зе сра'зу размя'к, говори'л ещё дово'льно тве'рдо, то'лько но'ги отка'зывались служи'ть.
-- Жжёнка подкузьми'ла,-- лепета'л он,-- давно' не пил академи'ческого напи'тка.
Его' посади'ли на широ'кую скаме'йку ря'дом с Пирожко'вым. Па'лтусов помести'лся к ним лицо'м на сиде'нье о'коло облучка'.
-- Бра'тцы,-- жа'лобно проси'л он,-- вы меня' сда'йте с рук на ру'ки. Я в Челы'шах... в тре'тьем отделе'нии.
-- Опа'сно,-- пошути'л Пирожко'в.
-- А!.. Тре'тье отделе'ние... то'чно. И сего'дня небо'сь из пля'шущих-то бы'ли согляда'таи.
Па'лтусов вспо'мнил, как студе'нт спроси'л его': не из согляда'таев ли он.
-- И пуска'й их,-- говори'л при'став.-- С меня' взя'тки гла'дки... Ны'нче Татья'нин день... мо'жно и ли'шнее сказа'ть... Ри'мского ду'ху нет в нас... И ру'сский челове'к -- ску'дный, захуда'лый челове'к. Ники'та Ива'ныч, ба'тюшка! Ты вои'стину рек... А и собо'ры бы'ли зе'мские... При тиша'йшем царе'... Недово'льных сто челове'к и бо'льше... в Соловки', на цепь... Во'т-те и представи'тели!
Са'ни подъезжа'ли к Тверски'м воро'там.
-- Куда' прика'жете, господа'? -- оберну'лся изво'зчик.-- По Граче'вке?
-- Куда'-а?-- протяну'л при'став.
-- Приглаша'ет в зла'чное ме'сто, слы'шишь?-- сказа'л ему' Па'лтусов.-- Ива'н Алексе'евич... должно' быть, Татья'нин день не мо'жет ина'че ко'нчиться...
-- Танцо'вщицы!.. Проко'нсул Ленту'л... Преле'стнейшие! Возьми'те и меня' старичка'... то'лько не броса'йте... Rogo, deprecor!
Гла'зки Ива'на Алексе'евича сластолюби'во щу'рились.
-- Пья'но там, в знамени'тых за'лах, наско'чишь на сканда'л... Поле'зет како'е-нибудь живо'тное целова'ться... Слюня'во... Ра'зве так, келе'йно?.. И "прика'зный" бу'дет заба'вен.
Он мигну'л утверди'тельно.
-- Тро'гай! -- кри'кнул Па'лтусов.
-- Эх вы, обыва'тельские!..-- ги'кнул изво'зчик.
Поскака'л он вниз по Стра'стному бульва'ру ми'мо "Эрмита'жа", ещё освещённого во второ'м этаже', вскачь пролете'л пло'щадь и подъе'"м на Рожде'ственский бульва'р и у'хнул на Граче'вку.
-- "Крым",-- узна'л при'став и качну'л голово'й.-- Трущо'ба!..
Граче'вка не спала'. У тракти'ров и номеро'в подслепова'то горе'ли фонари' и дрема'ли изво'зчики, слы'шалась пья'ная перебра'нка... Городово'й стоя'л на перекрёстке... Са'ни сту'кались в уха'бы... Из ка'ждых двере'й несло' вино'м и'ли по'стным ма'слом. Ко`е-где' в у'гольных ко'мнатах тепли'лись лампа'ды. Давно' не загля'дывали сюда' прия'тели... Па'лтусов бо'льше двух лет.
-- Ива'н Алексе'евич,-- толкну'л он Пирожко'ва.-- По'мните... Мы всей компа'нией от Староду'мова сюда'?.. Как жило'сь тогда'?
-- Да что э'то вы, Андре'й Дми'триевич, то'чно все извиня'етесь. О'чень уж, ба'тюшка, омеща'нились с коммерса'нтами!
Па'лтусову и э'ти переу'лки сде'лались доро'ги, ну'жды нет, что э'то презре'нная Граче'вка! На душе' бы'ло не то, не то и в мы'слях. Тогда' не ду'малось о ло'вле люде'й и капита'лов. Одно' есть то'лько схо'дство с тем вре'менем. Нет любви'... Нет и просто'й интри'ги. Ему' ста'ло да'же смешно'... Мо'лод, ло'вок, везде' при'нят, нра'вится... е'сли б хоте'л... Но не захо'чет, и до'лго так бу'дет.
Вскачь на'чали поднима'ться са'ни по переу'лку в го'ру, к Сре'тенке. По о'бе сто'роны замелька'ли огни', снача'ла в деревя'нных до'миках, пото'м в двухэта'жных дома'х с на'стежь откры'тыми хода'ми, отку'да смотре'ли я'рко освещённые у'зкие круты'е ле'стницы,
-- Юс!-- растолка'л Пирожко'в сосе'да.-- Нашли' но'вый сервиту'т.
-- Како'й? -- пробормота'л тот спросо'нок.
-- Уви'дишь, ста'рче. Вылеза'й!-- скома'ндовал Па'лтусов.
Изво'зчик осади'л лошаде'й. Кру'глый зерка'льный фона'рь броса'л сноп све'та на тротуа'р. Они' стоя'ли у подъе'зда но'вого трехэта'жного до'ма с скульпту'рными украше'ниями...

КНИ'ГА ЧЕТВЁРТАЯ
I

-- До'ма Ива'н Алексе'евич Пирожко'в?-- спра'шивала Та'ся Долгуши'на у то'лстенькой хоро'шенькой го'рничной в сеня'х меблиро'ванных ко'мнат мада'м Гу'жо.
-- А вот я сейча'с узна'ю-с...
Го'рничная убежа'ла. Та'ся подняла'сь по не'скольким ступе'нькам на площа'дку с двумя' о'кнами. Напра'во стекля'нная дверь вела' в пере'днюю, нале'во -- ле'стница во второ'й эта'ж. По ле'стницам шел ковёр. Па'хло куре'ньем. Все смотре'ло чи'сто; не похо'же бы'ло на номера'. На стене', о'коло окна', висе'ла па'чка листко'в с карандашо'м. Та'ся прочла': "Leider, zu Hause nicht getroffen" {"К сожале'нию, не заста'л до'ма" (нем.).} -- и две больши'х бу'квы. В стекля'нную дверь видна' была' пере'дняя с ла'мпой, зе'ркалом и но'вой ве'шалкой.
Вот тут бы ей жить, е'сли б нашла'сь недорога'я ко'мната... Мать с ка'ждым днем ожесточа'ется... Отцу' Та'ся пря'мо сказа'ла, что так до'лго продолжа'ться не мо'жет... На'до ду'мать о куске' хле'ба... Она' же бу'дет корми'ть их. На Ни'ку им наде'жда плоха'я... Ба'бушка си'льно огорчи'лась, оте'ц то'же на'чал крича'ть: "Срами'шь фами'лию!" Она' поте'рпит ещё, пока' возмо'жно, а там уйдёт... Сканда'лу она' не хо'чет; да и нельзя' ина'че. Но на что жить одно'й?.. Наняла' она' сиде'лку. И та обойдётся в со'рок рубле'й. Да'ром и учи'ть не ста'нут... Изво'зчики, то, друго'е...
-- Пожа'луйте в гости'ную,-- доложи'ла го'рничная и мигну'ла свои'ми калмы'цкими гла'зками.-- Ива'н Алексе'евич сейча'с сойду'т.
Из пере'дней, где Та'ся сняла' своё мехово'е пальтецо', она' прошла' в гости'ную с двумя' а'рками, сквозь кото'рые видне'лась больша'я столо'вая. Стол накры'т был к за'втраку, прибо'ров на шестна'дцать. Гости'ная с три'повой ме'белью, ковро'м, ла'мпой, карти'нами и столо'вая с её просто'ром и иностра'нной чистото'й нра'вились Та'се. Пирожко'в говори'л ей, что живёт соверше'нно, как в Шве'йцарии, в како'м-нибудь "пансио'не", за'втракает и обе'дает за табльдо'том, в о'бществе иностра'нцев, о'чень дово'лен кухне'й.
Та'ся присе'ла на дива'н. Пробежа'ла соба'чка. Две го'рничные дока'нчивали уставля'ть прибо'ры. Бы'ло о'коло оди'ннадцати часо'в. На столе' пе'ред дива'ном, о'коло ла'мпы, лежа'л альбо'м. Она' заняла'сь альбо'мом.
-- Извини'те, Таи'сия Валенти'новна,-- заговори'л Пирожко'в и подошёл к ней ма'ленькими шажка'ми.
-- Ви'дите, Ива'н Алексе'евич, я вас отыска'ла; вы, ка'жется, испуга'лись за меня'?
-- Почему' так?
-- Да с того' ве'чера, когда' мы бы'ли в клу'бе... Я сама' то'же смути'лась... Но с тех пор ещё сильне'е стремлю'сь. На Андрю'шу плоха'я наде'жда... его' не залучи'шь... Повези'те меня' к Гру'шевой...
-- Изво'льте, изво'льте.
Пирожко'в присе'л о'коло неё на дива'не, хоте'л ещё что'-то сказа'ть и останови'лся.
-- Да вы как бу'дто не сочу'вствуете... Ива'н Алексе'евич?
-- Не подожда'ть ли вам приёма в консервато'рию?
-- Нет,-- горячо' возрази'ла Та'ся,-- ждать мне нельзя'. Вот Но'вый год прошёл... ско'ро и ма'сленица... Что ж мне ждать, Ива'н Алексе'евич?
-- А Петербу'рг?
-- Как Петербу'рг?
-- Там мо'жно в двух места'х учи'ться и...
-- Нет,-- переби'ла Та'ся, вся не'рвная и с пыла'ющими щека'ми,-- не расстро'ивайте моего' пла'на... Вы еди'нственный челове'к во всей Москве'. В Петербу'рг я не пое'ду... Где я там бу'ду жить? У бра'та я не ста'ну...
Он сам сейча'с же сообрази'л, что у тако'го бра'та ей жить не приста'ло.
-- Да вы скажи'те пря'мо,-- продолжа'ла она',-- что вас уде'рживает?.. Я тогда' сама' пое'ду к ней.
Пирожко'в протяну'л Та'се ру'ку.
-- Таи'сия Валенти'новна,-- на'чал он,-- бою'сь взять грех на ду'шу.
-- Вы все сце'ну из "Ки'на" по'мните!..
-- Нет, не одно' э'то... Гру'шева тала'нтлива и о'пытна. Е'сли она' заинтересу'ется ва'ми, вы найдёте отли'чную учи'тельницу... Но как э'то сде'лать, не быва'я у неё, не входя' в её о'бщество?
-- И войду'... Я на все реши'лась...
-- Вы не посе'туете на меня'... Я на себя' не возьму' греха'.
-- На'до бы'ло ра'ньше...
Та'ся отверну'лась... Како'й байба'к э'тот Ива'н Алексе'евич! Совсе'м и на мужчи'ну не похо'ж... Все сочу'вствовал, почти' подбива'л, и вдруг како'й-то cas de conscience {вопро'с со'вести (фр.).}.
-- Мы пои'щем,-- успоко'ивал её Пирожко'в,-- я пое'ду к Ива'ну Васи'льевичу... мо'жет, он согласи'тся...
-- Не на'до! -- отре'зала Та'ся.
-- Вы не серди'тесь на меня'.
-- Не на'до, не на'до! Извини'те, что побеспоко'ила!
Она' вста'ла. Пирожко'в мя'гко улыба'лся.
-- Е'сли уго'дно,-- на'чал он.
-- Нет, я сама'... Ах, мужчи'ны, мужчи'ны! -- вы'рвалось у ней.-- И Андрю'шу не бу'ду проси'ть.
-- Устро'им ина'че...
-- Не на'до, Ива'н Алексе'евич!
-- Я за вас бою'сь...
-- Мне два'дцать оди'н год... Сла'ва Бо'гу, совершенноле'тняя.
Та'ся начина'ла не на шу'тку серди'ться. Она' пошла' в пере'днюю. Пирожко'в за ней. Он хоте'л бы'ло объясни'ть ей мно'гое, но Та'ся поспе'шно наде'ла свою' шу'бку, кивну'ла ему' голово'й и сбежа'ла с ле'стницы.
-- Позвони'те,-- кро'тко сказа'л ей вслед Пирожко'в с площа'дки.
Она' дёрнула за ру'чку звонка', отку'да про'волока шла в ку'хню. Ей отперла' друга'я, то'же хоро'шенькая, го'рничная. Та'ся почти' вы'бежала на у'лицу.
Ива'н Алексе'евич верну'лся в за'лу и, заложи'в свои' бе'лые ру'чки на по'лную спи'ну, на'чал ходи'ть вдоль накры'того стола'... Он немно'го заду'мался, но гу'бы вско'ре распусти'лись опя'ть в улы'бку.
Се'рдится ба'рышня... Ничего'! Да, он за неё испуга'лся. Снача'ла он гора'здо ле'гче посмотре'л на знако'мство Та'си с Гру'шевой, так, по-моско'вски... Пото'м, ка'к-то на днях, вспо'мнил все и сообрази'л.
Отвори'лась полови'нка две'ри из ко'мнаты, выхо'дившей в столо'вую.
-- Bonjour, madame,-- поздоро'вался Пирожко'в.
Хозя'йка отве'тила ему' гро'мким: "Bonjour, cher monsieur", и начала' сама' полива'ть цветы' из небольшо'й зелёной ле'йки. Madame Гу'жо была' доро'дная францу'женка, уроже'нка Москвы'. В ины'е мину'ты на неё жу'тко станови'лось смотре'ть -- того' и гляди' хва'тит её уда'р. Но она' здра'вствовала, дви'галась легко' и ско'ро, то'чно пузы'рь по воде', на свои'х коро'тких нога'х, всегда' прекра'сно обу'тых. Голова' её, прикры'тая ма'ленькой косо'й и ре'дкими ру'сыми волоса'ми, совсе'м то'чно приросла' к шеё. Кра'сное лицо' с се'рыми весёлыми гла'зками и кро'шечным но'сом слегка' вздра'гивало, когда' она' шла по ко'мнате. Тёмное ше'лковое пла'тье -- неизме'нный её туале'т -- сиде'ло на ней в обтя'жку, всегда' отли'чно сши'тое. Так же неизме'нно надева'лся у'зкий полотня'ный воротничо'к и ба'нты из широ'ких лент.
По-ру'сски её зва'ли Дени'за Я'ковлевна. Она' не потеря'ла мане'ры немно'го петь, когда' говори'ла по-францу'зски: ру'сский разгово'р вела' та'кже свобо'дно, с тем изя'ществом произноше'ния, како'е даётся мно'гим францу'женкам, роди'вшимся в ру'сских города'х. Дени'за Я'ковлевна люби'ла Росси'ю и находи'ла, что в Пари'же и вообще' за грани'цей жизнь ма'ленькая, меща'нская, и жела'ла умере'ть в Москве'. Свой "пансио'н" она' держа'ла не то что'бы осо'бенно стро'го, но ко`е-кого' к себе' не пуска'ла, не прибива'ла вы'вески и да'же не печа'тала объявле'ний в газе'тах. Она' принима'ла жильцо'в по рекоменда'ции, бо'льше иностра'нцев, охотнеё мужчи'н, чем же'нщин. Ей хоте'лось, что'бы её "maison" {дом (фр.).} был еди'нственным во всем го'роде. Поря'дочность, мя'гкость, хоро'ший тон подде'рживались е'ю и за табльдо'том, где она' сиде'ла на хозя'йском ме'сте, про'тив а'рок гости'ной. Она' люби'ла завести' игри'вый, но присто'йный разгово'р и да'же немцев-контори'стов приуча'ла к "causerie" {лёгкому разгово'ру (фр.).}. Корми'ла она' свои'х жильцо'в сы'тным францу'зским обедо'м, но не избега'ла ру'сской еды'. За'втраки бы'ли в два блю'да. Она' недолю'бливала тех, кто опа'здывал, осо'бенно к за'втраку, и затя'гивал е'ду до двух часо'в. Ро'вно в двена'дцать ста'вилось на стол пе'рвое холо'дное блю'до.
С Пирожко'вым они' ско'ро пола'дили. Она' находи'ла Ива'на Алексе'евича едва' ли не са'мым поря'дочным из свои'х постоя'льцев. Таки'х молоды'х люде'й, дворя'нских фами'лий, живу'щих по зи'мам, "des jeunes savants" {молоды'х учёных (фр.).}, она' предпочита'ла иностра'нцам, да'же англича'нам. Те иногда' ока'зывались за обе'дом и'ли безобра'зно молчали'выми, и'ли бесцеремо'нными на свой лад.
В про'шлом году' она' должна' была' сде'лать вы'говор двум англичанам-приятеля'м. Они' взду'мали броса'ть хле'бные ша'рики с одного' конца' стола' на друго'й. А иногда' ни с того' ни с сего' оби'дятся и что'-нибудь ска'жут гру'бое, не'мцы вспыля'т. Без её вмеша'тельства выходи'ли бы исто'рии. То ли де'ло Пирожко'в!.. Говори'т умно', ти'хо... il a toujours un petit mot pour rire {он всегда' найдёт чем рассмеши'ть (фр.).}.
-- Хорошо' почива'ли? -- спроси'ла мада'м Гу'жо по-ру'сски.
-- Прекра'сно!

II

Часы' в столо'вой проби'ли густы'м ме'дленным бо'ем двена'дцать.
-- Варя'!-- негро'мко кри'кнула Дени'за Я'ковлевна го'рничной, садя'сь на своё ме'сто.
Ста'ли собира'ться пансионе'ры. Пе'рвым вошёл не'мец с нежно-голу'быми глаза'ми и рыжева'той боро'дкой, приезжа'ющий на зи'му за све'жей икро'й комиссионе'р из Кенигсбе'рга, потяну'л в себя' во'здух и заткну'л себе' салфе'тку за га'лстук. Он мо'лча поклони'лся в сто'рону хозя'йки. За ним пришла' ста'рая девица-дворя'нка, лет под се'мьдесят, но ещё подви'жная, не о'чень сго'рбленная, в нако'лке и шали'. Она' ка'ждое у'тро, по'сле прогу'лки, с десяти' часо'в игра'ла этю'ды и сона'ты, справля'лась ча'сто о це'нах на ра'зные бума'ги, по-не'мецки говори'ла как не'мка, обожа'ла пиро'жное, заводи'ла разгово'ры на патриоти'ческие те'мы, печёнки боя'лась то'чно я'да, а ветчину' е'ла то'лько варёную.
В боковы'х ко'мнатах о'коло столо'вой жи'ли пе'нзенские поме'щицы, мать с до'черью. Они' прие'хали на зи'му. Дочь -- больша'я, широколи'цая, румя'ная, тяжёлая на ходу', в провинциа'льных туале'тах; мать -- суха'я, с про'седью, ве'чно в кружевно'й косы'нке, с ужа'сным францу'зским и неме'цким языко'м, вме'шивалась во все разгово'ры. Дени'за Я'ковлевна с трудо'м выноси'ла их, осо'бенно мать. Но они' бы'ли "d'une famille honorable" {из почте'"нной семьи' (фр.).} и аккура'тно плати'ли. С собо'й они' привезли' со'рок пудо'в клажи' -- посу'ду, горшки', пери'ны, соле'нье и варе'нье, да'же каду'шку мочёных я'блоков. Они' бы'ло устро'или у себя' jours fixes {журфи'ксы (фр.).}, занима'ли столо'вую до трех часо'в но'чи, собира'ли родню', офице'ров, танцева'ли. Но Дени'за Я'ковлевна прекрати'ла э'ти вечери'нки по жа'лобе всех квартира'нтов. С тех пор э'ти да'мы ду'лись на весь табльдо'т и погова'ривали, что пое'дут дожива'ть зи'му в Петербу'рге. Весь двор был заста'влен их короба'ми и я'щиками.
Они' вы'шли от себя' одна' за друго'й, поклони'лись на ходу' и се'ли ря'дом. Дочь сейча'с же обрати'лась к Пирожко'ву и гро'мко, то'чно она' говори'т на у'лице, спроси'ла его':
-- Бы'ли на бенефи'се?
-- Нет, собира'юсь на повторе'ние...
-- А я ду'мала, вы нам расска'жете пье'су...
Пирожко'в промолча'л. Па'ра пе'нзенских поме'щиц снача'ла забавля'ла его'; но в нем не бы'ло зло'сти; смея'ться над ни'ми не хоте'лось.
Собра'лся весь почти' табльдо'т, за исключе'нием двух-трёх контори'стов, заняты'х по утра'м. Про'тив Пирожко'ва сел не'мец с жено'й и с до'черью, де'вочкой лет восьми', продаю'щий каки'е-то мешки' в хле'бных губе'рниях, то'лстый шваб с тупы'м взгля'дом и бри'тыми уса'ми, при бороде'. Ря'дом с шва'бом часово'й фабрика'нт из Жене'вы, лы'сый брюне'т, за со'рок лет, с тягу'чим францу'зским вы'говором, чо'порный, в туги'х высо'ких воротни'чках... Ру'сских молоды'х люде'й, кро'ме Пирожко'ва, не жи'ло в пансио'не. Всего' бо'льше нра'вился ему' англича'нин, учи'тель и корреспонде'нт, в уса'х, в характе'рной ло'ндонской жаке'тке и цветно'м га'лстуке, говори'вший на трех языка'х, ве'жливый, образо'ванный, са'мый поря'дочный из всех иностра'нцев. Он был вме'сте с Пирожко'вым сла'бостью Дени'зы Я'ковлевны. Зато' она' не зна'ла, как отде'латься от америка'нца, верзи'лы вершко'в двена'дцати, широкопле'чего, пучегла'зого, с пробо'ром посреди'не и с кру'глой живопи'сной бородо'й. Он приходи'л за'втракать и обе'дать, никому' не кла'няясь, то'чно в тракти'р, не мог вы'говорить ни одного' зву'ка по-францу'зски и'ли по-не'мецки, и'зредка броса'л два'-три сло'ва англича'нину, отки'дывался на спи'нку сту'ла, мыл ру'ки водо'й из графи'на и шу'мно полоска'л рот.
Пе'нзенские поме'щицы и с ним порыва'лись бесе'довать, но их англи'йский язы'к не пошёл да'льше пяти'-шести вока'бул.
Де'вушки обноси'ли пе'рвое холо'дное блю'до -- винегре'т. Из двух оста'вшихся мест за'нял одно' блонди'н, прили'занный, неме'цкого про'филя, в чёрном сюртуке' и очка'х, с чуть заме'тной боро'дкой и уса'ми -- балти'йский уроже'нец, де'рптский кандида'т прав, прожива'вший в Москве' для пра'ктики ру'сского языка'. Все ле'то провёл он о'коло Хи'мок, у ста'рого дереве'нского попа', получи'вшего изве'стность ме'жду не'мцами иску'сством практи'чески обуча'ть иностра'нцев, ел с ним щи и ка'шу, болта'л с двумя' попо'внами и верну'лся хоть и с прежни'м акце'нтом, но с гора'здо больши'м на'выком. За табльдо'том его' обо всем спра'шивали, посме'ивались над его' па'мятью и обстояте'льностью. Он уже' знал мно'жество веще'й о Москве', всевозмо'жные а'дресы, часы' и дни у докторо'в, адвока'тов, в заседа'ниях учёных о'бществ, в ба'нках и конто'рах, праздни'ки и назва'ния книг и у'лиц.

III

Та'сю попроси'ла подожда'ть мину'тку го'рничная, введя' её в гости'ную Наста'сьи Ви'кторовны Гру'шевой.
На Пирожко'ва Та'ся махну'ла руко'й, назвала' его' "тря'почкой". К Па'лтусову она' то'же не хоте'ла обраща'ться... Все они' на оди'н лад... снача'ла сочу'вствуют, обеща'ют, дра'знят, а пото'м и на попя'тный двор... Посты'дно!.. Она' ми'гом все сде'лала, узна'ла а'дрес Гру'шевой, когда' её вернеё заста'ть, и без вся'ких рекоменда'ций взяла' да и яви'лась.
Гру'шева жила' в небольшо'м штукату'ренном фли'геле с подъе'здом на у'лицу. Та'ся легко' нашла' дом и попа'ла в тот час, когда' Гру'шева ко'нчила за'втракать. Гости'ная, темнова'тая широ'кая ко'мната с ни'зким потолко'м, заинтересова'ла Та'сю. Стоя'ло мно'го цвето'в. Тёмная ре'псовая ме'бель наполня'ла ко'мнату с изли'шком. На стена'х висе'ло мно'жество фотографи'ческие портре'тов. На двух стола'х лежа'ли бога'тые альбо'мы. В шка'пчике из зерка'льных стёкол поста'влены бы'ли пода'рки: серви'з, позоло'ченный вено'к, сере'бряный вы'кованный ковче'жец в стари'нном вку'се. Э'ти пода'рки напо'лнили Та'сю осо'бым чу'вством... Нигде' ничего' подо'бного не де'лается. То'лько в теа'тре!.. Же'нщина мо'жет с го'рдостью выставля'ть це'нные ве'щи, поднесённые ей в бенефи'с от восто'рженных почитателе'й. И во'здух в гости'ной Гру'шевой каза'лся Та'се осо'бенным... Па'хло, пра'вда, папиро'сами, но и ещё че'м-то хоро'шим, незави'симым трудо'м арти'стки... Будь э'то вся'кая друга'я кварти'ра -- она' попа'ла бы к ба'рыне, чино'внице, жене' кого'-нибудь и'ли вдове' без вся'кой свое'й физионо'мии... А тут же'нщина сама' по себе' зна'чит все... И муж при ней то'лько состоя'л бы... Он муж изве'стной арти'стки, ничего' бо'льше...
Из друго'й ко'мнаты раздава'лись го'лоса, мужски'е и же'нский... Та'ся ра'за два схва'тывала го'лос Гру'шевой, знако'мый ей по сце'не. Ведь она' уж не молода', а все ещё на пе'рвом пла'не, перехо'дит на друго'е, бо'лее пожило'е амплуа'... и так же тала'нтлива. Про неё все говоря'т, интересу'ются е'ю, встреча'ют и провожа'ют рукоплеска'ниями, когда' она' чита'ет на како'м-нибудь ве'чере с благотвори'тельной це'лью... Э'то осо'ба. Ско'лько ба'рынь жела'ли бы игра'ть та'кую роль... зави'дно!..
И'з-за портье'ры вы'глянуло снача'ла лицо'. Та'ся узна'ла Гру'шеву, вста'ла с кре'сла и покрасне'ла.
К ней подошла' большо'го ро'ста же'нщина в пёстрой блу'зе. Широ'кое побле'"клое и морщи'нистое лицо' её улыба'лось больши'м ртом и прищу'ренными у'мными и вызыва'ющими глаза'ми. Ей каза'лось на вид лет под со'рок... Ску'лы у ней выдава'лись, дово'льно дли'нный нос сохрани'л прия'тную волни'стую ли'нию и загиба'лся немно'го кве'рху, зу'бы пожелте'ли, ше'я, ви'дная из-по'д кружевно'го воротничка' от ко'фты, потемне'ла. На голове' её был наде'т дома'шний бати'стовый че'пчик с обо'ркой и ле'нтами. На лоб спуска'лись городки' из темно-ру'сых во'лос. Стан её разда'лся, но был сухоща'в, почти' с пло'ской гру'дью. Больши'е ки'сти рук па'дали вниз, как у актри'сы, хорошо' владе'ющей и'ми. На дли'нных па'льцах Та'ся заме'тила не'сколько коле'ц.
-- Сади'тесь, сади'тесь,-- гро'мко пригласи'ла она' Та'сю и сама' присе'ла к ней на табуре'т в по'зе ста'рой знако'мой, гото'вой вы'слушать что'-нибудь занима'тельное.
Та'ся опусти'лась на кре'сло. Она' назвала' себя'. Гру'шева сде'лала жест голово'й. Та'ся в двух слова'х объясни'ла ей по'вод своего' визи'та. Она' не хоте'ла упомина'ть ни о Па'лтусове, ни о Пирожко'ве, как о знако'мых Гру'шевой.
-- Вот что-о'! -- оттяну'ла актри'са.-- А в консервато'рию не хоти'те?
Та'ся объясни'ла ей, что уже' по'здно, а теря'ть вре'мя до будуще'й о'сени она' не хо'чет.
-- Вам к спе'ху!-- рассмея'лась Гру'шева и взяла' со стола' папиро'су.-- Кури'те? -- спроси'ла она'.-- Нет? И прекра'сно де'лаете... у меня' вот от куре'нья все зу'бы пожелте'ли.
Она' затяну'лась, ещё бо'льше прищу'рила глаза' и нагну'ла го'лову к самому' лицу' го'стьи.
-- Наста'сья Ви'кторовна,-- сказа'ла Та'ся,-- вы ви'дите, я серьёзно...
Её опя'ть охвати'ло волне'ние. Она' не могла' доко'нчить.
-- Ви'жу, голу'бчик, ви'жу!.. Вот что я вам скажу'... Мно'го у меня' вре'мени нет... Зна'ете на'ше де'ло... Репети'ции, спекта'кли... Я ка'ждый день занята'... А вот по'сле репети'ции... раз, друго'й... в неде'лю.
Она' останови'лась.
-- Вы... при родны'х?
-- Да,-- ти'хо отве'тила Та'ся.
-- Они' как же на э'то смо'трят? Кто ваш оте'ц?
-- Генера'л,-- с усме'шкой вы'говорила Та'ся и приба'вила: -- Отставно'й.
-- Вот ви'дите... Вы меня', пожа'луйста, не впу'тывайте... Я вам пря'мо скажу'... Е'сли сра'зу и'скры Бо'жьей не ока'жется... нет вам моего' благослове'ния...-- И она' потрепа'ла её по плечу'.
Та'ся опя'ть приободри'лась.
-- Наста'сья Ви'кторовна,-- начала' она' реши'тельным то'ном,-- прослу'шайте меня'.
-- Роль каку'ю?
-- Да из "Шутнико'в"... Я зна'ю наизу'сть... Со мной кни'га.
-- Вон вы кака'я! Э'то хорошо'! Кни'га с ва'ми есть?
-- Есть.
Гру'шева огляну'лась на дверь в столо'вую.
-- У меня' там го'сти... свои' лю'ди... для вас са'мый поле'зный наро'д... оди'н... Рога'чев... арти'ст... вы зна'ете... а друго'й а'втор... Смета'нкин... Они' за'втракали у меня'.
Она' вста'ла, подошла' к две'ри и кри'кнула:
-- Иди'те сюда', господа'!

IV

Игра'ть при актёре, при а'вторе! Снача'ла у Та'си дух захвати'ло. Гру'шева, кри'кнув в дверь, ушла' в столо'вую... Та'ся име'ла вре'мя приободри'ться. Пье'су она' взяла' с собо'й "на вся'кий слу'чай". Кни'га лежа'ла в карма'не её шу'бки. Та'ся сбега'ла в пере'днюю, и когда' она' была' на поро'ге гости'ной, из столо'вой вы'шли го'сти Гру'шевой за хозя'йкой. За ни'ми сле'дом показа'лась высо'кая де'вочка, лет четы'рнадцати, в дли'нных ко'сах и в се'реньком, ещё полукоро'тком пла'тье.
-- Дочь моя',-- указа'ла на неё Та'се Гру'шева.
Дочь похо'жа была' на мать глаза'ми и широ'кими ску'лами. Она' присе'ла и прошла' че'рез гости'ную.
Гру'шева познако'мила Та'сю с обо'ими мужчи'нами. Актёра Та'ся ви'дела на сце'не. Он был сухо'й высо'кий блонди'н, с больши'м но'сом и се'рыми глаза'ми навы'кате, в коро'тком пиджаке' и пёстром га'лстуке. А'втор -- ка'к-то на'бок перекоси'вшаяся фигу'рка, та'кже белоку'рая, взъеро'шенная, пло'хо оде'тая, с ухмыля'ющимся фальши'вым лицо'м. Та'ся в друго'м ме'сте приняла' бы его' за "челове'ка".
-- Mademoiselle Долгуши'на... как по и'мени? -- спроси'ла Гру'шева.
-- Таи'сия Валенти'новна.
-- Нам ко'фей подаду'т... А вы, господа', прослу'шайте... Влади'мир Анто'ныч,-- обрати'лась она' к а'втору,-- вы ва'шу ведь успе'ете проче'сть?
-- Коне'чно-с,-- пожима'ясь, сказа'л драмату'рг.
-- Я до'ма це'лый день... Остава'йтесь у меня' обе'дать... а вы, Ко'стенька... дава'йте ре'плики э'той ба'рышне... Сце'нку, другу'ю... из "Шутнико'в". Нару'жность са'мая настоя'щая для ingénue. Не так ли, господа'?
Актёр одобри'тельно промыча'л, а'втор ки'сло усмехну'лся. Гру'шева села' к столу'. Та'ся оста'лась посреди'не гости'ной, актёр о'коло неё, на сту'ле, держа'л кни'гу, а'втор помести'лся на дива'не.
Принесли' ко'фей. Гру'шева кивну'ла Та'се голово'й: не жела'ет ли? Та'ся отказа'лась. Ей бы'ло не до ко'фею.
-- Ко'стенька! Начина'йте!-- скома'ндовала Гру'шева.
Актёр дал ре'плику. Та'ся заговори'ла. Снача'ла у ней немно'го перехвати'ло в го'рле. Но она' стара'лась ни на кого' не гляде'ть. Ей хоте'лось чу'вствовать себя', как в ко'мнатке стару'х, ве'чером, при све'те ла'мпочки, па'хнущей кероси'ном, и'ли у себя' на крова'ти, когда' она' в ко'фте и'ли руба'шке впо`лго'лоса говори'т це'лые тира'ды.
Сце'на пошла' все живе'е и живе'е. Актёр чита'л горловы'м, неприя'тным го'лосом, с подчер'киваньем, но он держа'л тон; Та'се ну'жно бы'ло энерги'чнее выгова'ривать. Са'мый звук го'лоса настоя'щего актёра возбужда'л её. Он уме'"л брать па'узы и дава'л ей вре'мя на мими'ческую игру'. Че'рез пять мину'т она' вошла' совсе'м в лицо' Ве'рочки.
-- Ве'рно-с!-- откли'кнулся с дива'на а'втор жи'дким го'лосом.
-- Так, так,-- как бы про себя' вы'говорила Гру'шева.
Но э'ти два сло'ва подхва'чены бы'ли у'хом Та'си. Она' пошла' смеле'е, смеле'е. В го'лосе у ней заигра'ли и смех, и слезы'... Движе'ния ста'ли развя'знее. Глаза' блесте'ли... щеки' разгоре'лись... То'чно она' уже' на подмо'стках.
-- Бра'во! -- кри'кнула Гру'шева и поцелова'ла её.-- Сла'вно! Ко'стенька! А?
-- С огонько'м,-- сказа'л актёр и то'же встал. Та'ся поблагодари'ла его' за труд.
-- Влади'мир Анто'ныч, как нахо'дите? -- спроси'ла Гру'шева а'втора.
-- Понима'нье-с, понима'нье-с и огонёк...-- сказа'л он, и его' жёлтые глаза' заи'скрились.
-- Вам стои'т порабо'тать,-- реши'ла Гру'шева.-- Вот попроси'те, что'бы Влади'мир Анто'ныч вам ро'льку дал на дебю'т.
-- Дебю'т... Ещё далеко'! -- вы'рвалось у Та'си.
-- Не так далеко'!.. Ко'стенька... не пра'вда ли, как э'то она' хорошо' сказа'ла... в том ме'сте?
-- Весьма', весьма',-- все с той же ва'жностью подтверди'л актёр и закури'л сига'ру.
-- Послу'шайте... ах, забы'ла... и'мя у вас мудрёное. Так вот что, ба'рышня... вы у меня' побу'дьте... Влади'мир Анто'ныч нам пье'ску но'вую прочтёт... Вы прослу'шайте... Ведь ей мо'жно? -- обрати'лась Гру'шева в сто'рону а'втора.
-- Почему' же-с... Сде'лайте одолже'ние...
-- Мо'жет, и тут ро'лька найдётся... У нас тепе'рь никого' нет.
-- Где?-- гро'мко вздохну'ла Та'ся.
-- Сади'тесь, сади'тесь, вот сюда',-- усади'ла её Гру'шева ря'дом с собо'й и взяла' за ру'ку.-- Э'то наш Са'рду,-- шепну'ла она' ей на у'хо.-- Ло'вко переде'лывает, отли'чно тру'ппу изучи'л... Вы с ним полюбезнеё... в са'мом де'ле ро'льку напи'шет. Он наш поставщи'к.
А'втор пошёл за тетра'дью в столо'вую. Актёр расположи'лся на куше'тке с нога'ми и продолжа'л кури'ть. Та'ся, вся раскрасне'вшаяся от неожи'данного успе'ха, е'ле сиде'ла на ме'сте.
-- Ко'стенька! -- окли'кнула Гру'шева.-- Ведь, пра'во, хорошо'... Ба'рышня-то?..
Он то'лько одобри'тельно кивну'л голово'й.
-- Вы игра'ли?-- спроси'ла Та'сю Гру'шева.
-- Раз всего', в люби'тельском.
-- И не игра'йте тепе'рь бо'льше,-- сказа'л актёр.-- Люби'тели -- губи'тели.
-- Э'то он ве'рно,-- подтверди'ла Гру'шева интона'цией из како'й-то коме'дии.-- Ну да мы поговори'м с ва'ми, голу'бчик, по`слеза'втра я свобо'дна.
"Поставщи'к" верну'лся и присе'л к столу' с тетра'дью. "Вот я как,-- ра'достно поду'мала Та'ся,-- сочини'теля бу'ду слу'шать".

V

Чте'ние продолжа'лось два часа'. А'втор чита'л по-а'ктерски, меня'я голоса'; мно'гое ему' удава'лось, осо'бенно же'нские интона'ции. Пье'са была' в двух а'ктах, коме'дия, с гла'вной ро'лью для Гру'шевой. Лица' носи'ли ру'сские фами'лии, но везде' сквози'ла францу'зская подкла'дка. Та'ся э'то понима'ла. Но ей нра'вились разви'тие сюже'та, отде'льные сце'ны, бо'йкость диало'га. Она' слу'шала внима'тельнее всех. Драмату'рг э'то заме'тил и не'сколько раз улыбну'лся ей. Гру'шева остана'вливала его' ча'сто: то заста'вит вы'кинуть сло'во, то найдёт, что така'я-то сце'на "ни к селу' ни к го'роду". Тот отмеча'л на поля'х карандашо'м. Актёр был не совсе'м дово'лен свое'й ро'лью и бо'льше мыча'л.
-- А зна'ете что,-- сказа'ла Гру'шева по'сле пе'рвого а'кта,-- у вас э'та На'денька-то... чуть наме'чена... А вы бы разви'ли... Отли'чная ingénue вы'йдет...
-- Как же тепе'рь мо'жно, Наста'сья Ви'кторовна? Пье'са процензу'рована... И бенефи'с ваш че'рез ме'сяц.
-- Вот бы ей,-- Гру'шева указа'ла на Та'сю.
-- К бу'дущему сезо'нчику сооруди'м.
И при чте'нии второ'го а'кта Гру'шева остана'вливала а'втора, тре'бовала сокраще'ний. Актёр, напро'тив, находи'л, что ему' "не'чего почти' говори'ть". Драмату'рг убежда'л его' в том, что он мо'жет "созда'ть це'лое лицо'". На'чали они' спо'рить, разбира'ть ра'зные сцени'ческие положе'ния, приме'ривать ро'ли к актёрам, кому' что пойдёт и кто в чем мо'жет быть хоро'ш. Та'ся все э'то слу'шала, затаи'в дыха'ние, чу'вствовала, что она' ещё не мо'жет так рассужда'ть, что она' ма'ленькая, не в состоя'нии сра'зу определи'ть, кака'я вы'йдет роль из та'кого-то ли'ца: "вы'игрышная" и'ли нет. Она' слу'шала, и щеки' её горе'ли. Да, она' рождена' быть актри'сой... Все ей нра'вилось, прия'тно щекота'ло её, буди'ло неизве'данное чу'вство борьбы', ри'ска, новизны': и э'та Гру'шева с её уме'лым прия'тельским разгово'ром, и бли'зость "сочини'теля", и актёр с его' мыча'нием, бри'тым подборо'дком, одобри'тельными восклица'ниями и тре'бованиями. В это'м и'менно ми'ре и бу'дет ей хоро'шо, ни в како'м друго'м. И что сравни'тся с ощуще'ниями дебю'та, когда' и пе'рвая "чи'тка" доста'вила ей се'йчас та'кое наслажде'ние? То'лько тут и мо'жно жить! Она' и тепе'рь чу'вствует, что зна'чит "слива'ться с лицо'м", совсе'м забыва'ть са'мое себя'.
Ко'нчил чита'ть драмату'рг. Гру'шева вста'ла, подошла' к столу', нагну'лась над ним и деловы'м то'ном сказа'ла:
-- Идёт!
Актёр опусти'л ноги' с куше'тки и кря'кнул.
-- Константи'н Григо'рьевич недово'лен,-- заме'тил сочини'тель.
-- К концу' лу'чше роль.
-- Полноте', Ко'стенька,-- успоко'ивала Гру'шева,-- с гримиро'вкой и е'сли воспо'льзоваться хороше'нько после'дней сце'ной, и о'чень живёт. А купю'ры ну'жно! На одну' треть изво'льте-ка покромса'ть, голу'бчик...
Ста'ли торгова'ться: что и'менно и ско'лько уре'зать. А'втор снача'ла убежда'л, а пото'м стал входи'ть в амби'цию.
Но Гру'шева поверну'ла по-сво'ему, не дала' ему' горячи'ться, сама' отчеркну'ла в ра'зных места'х карандашо'м, и он послу'шался.
Та'ся начала' проща'ться с ней. Гру'шева поцелова'ла её, увела' в спа'льню, потрепа'ла ещё раз по плечу', сказа'ла с ударе'нием, что "и'скра есть", назвала' не'сколько пьес и назна'чила два ра'за в неде'лю, ме'жду репети'цией и обе'дом.
-- Каки'е же ва'ши усло'вия, Наста'сья Ви'кторовна?-- чуть слы'шно вы'говорила Та'ся.
-- Что?.. Усло'вия?.. Да вы бога'тая?..
-- Нет,-- не затрудни'лась отве'тить Та'ся.
-- Уж э'то мы по'сле... Что ж мне с вас брать? Е'сли настоя'щую пла'ту... вро'де мои'х ра'зовых... До'рого! Вот в Петербу'рге, я слы'шала, по семи'десяти пяти' рубле'й за роль беру'т. Я э'тим не живу', голу'бчик... Ходи'те...
-- Да'ром,-- шепта'ла она',-- я не хочу'.
-- Гля'дя по рассмотре'нию,-- рассмея'лась Гру'шева.
Все э'то бы'ло ска'зано так доброду'шно и про'сто, что Та'ся чуть не прослези'лась. Она' бро'силась целова'ть Гру'шеву.
-- Гля'дя по рассмотре'нию,-- повтори'ла Гру'шева и проводи'ла её в пере'днюю.
В саня'х Та'ся чуть не пры'гала. И чего' э'тот Пирожко'в пу'тал?.. Сла'вная же'нщина! Сейча'с оцени'ла, приняла' уча'стие, так с ней ло'вко и хорошо'! И прили'чно... Пра'вда, актёр сел с нога'ми на куше'тку... Но они' това'рищи.
Полго'да каки'х-нибудь, и с тако'ю учи'тельницей -- дебю'т, подде'ржка. Все её зна'ют, слу'шаются, "сочини'тель" не о'чень-то с ней рассужда'ет. Взяла' каранда'ш и вы'черкнула все "дли'нноты".
Захоте'лось Та'се зае'хать к Пирожко'ву и сказа'ть ему', что он "тря'почка". Но она' не войдёт к нему', а то'лько напи'шет там на сте'нке и попро'сит го'рничную...
Так она' и сде'лала -- позвони'ла, вошла', оторвала' листо'к и написа'ла карандашо'м:
"Ах, Ива'н Алексе'ич! Тря'почка вы! Была': нашли' тала'нт. Плыву' на всех паруса'х и вам того' же жела'ю".
Листо'к она' сверну'ла в тру'бочку и отдала' Ва'ре.
К обе'ду Та'ся поспе'ла домо'й.

VI

То'лько что Пирожко'в поднялся' к себе' по'сле за'втрака, за ним прибежа'ла Варя'. Его' присла'ла звать хозя'йка.
-- О'чень ну'жно вас,-- приба'вила запыха'вшаяся Варя'.
Он сошёл вниз. Дени'за Я'ковлевна ходи'ла по за'ле ско'рыми шага'ми в большо'м волне'нии.
-- Mon ami!.. {Друг мой!.. (фр.).} -- воскли'кнула она'.-- Э'то ужа'сно!
И тут, попола'м по-францу'зски, попола'м по-ру'сски, рассказа'ла це'лую исто'рию свои'х несча'стий, грозя'щих ей соверше'"нным разоре'нием.
Пирожко'в ничего' не знал. Оказа'лось, что она' заарендова'ла дом у купца', пять лет плати'ла аккура'тно, пото'м концо'в с конца'ми не свела' и задолжа'ла ему'. Он в упла'ту до'лга взял всю её ме'бель и позво'лил ей продолжа'ть де'ло уже' в зва'нии распоряди'тельницы, за что она' оставля'ла себе' пя'тьдесят рубле'й, а весь чи'стый бары'ш ему'. Все шло хорошо'; но она' переста'ла ла'дить с по'варом. Он ворова'л, у'мничал, крича'л на неё, а тепе'рь, когда' она' его' разочла', стакну'лся с прика'зчиком хозя'ина и грози'т вы'гнать её вон, буя'нит пья'ный в ку'хне. За'втра бу'дет прика'зчик... Он уже' приходи'л раз и сказа'л, что Горде'й Парамо'ныч приказа'л вам "отда'ть отчёт, и е'жели дохо'да за три после'дние ме'сяца нет, то не прогне'ваться".
Дени'за Я'ковлевна, расска'зывая все э'то, то би'ла кулако'м по столу' и вскри'кивала "le gredin" {негодя'й (фр.).}, то принима'лась пла'кать, то проклина'ла страну', где "нет никаки'х зако'нов". Пирожко'в стара'лся доказа'ть ей, что нельзя' бы'ло с купчи'ной ла'диться без контра'кта, не вы'говорить на бума'ге да'же того', каки'е ве'щи из ме'бели, посу'ды, белья' составля'ют её со'бственность. Дени'за Я'ковлевна соглаша'лась, называ'ла себя', "vieille sotte" {ста'рая ду'ра (фр.).}, a че'рез мину'ту начина'ла опя'ть возмуща'ться, вздева'ть кве'рху ру'ки и крича'ть, что "dans ce gueux de pays tout est possible" {в э'той плутовско'й стране' все возмо'жно (фр.).}.
Ива'н Алексе'евич предложи'л ей поговори'ть с други'ми пансионе'рами за ча'ем, не соглася'тся ли они' обрати'ться с письмецо'м к э'тому "Горде'ю Парамо'нычу", где сказа'ть, что все они' чрезвыча'йно дово'льны госпожо'й Гу'жо и не жела'ют очути'ться в номера'х, управля'емых гря'зным по'варом.
Дени'за Я'ковлевна расцелова'ла его' в о'бе щеки'.
Пирожко'в тут же наброса'л текст пи'сьма. В деся'том ча'су собира'лись жильцы' пить чай. Дени'за Я'ковлевна прилегла' на посте'ль. Её души'ло. Она' не могла' спра'виться с волне'нием. Да и как же ей са'мой проси'ть пансионе'ров. Чай разольёт Варя'.
Сошли' в за'лу: ста'рая девица-дворя'нка, америка'нец, де'рптский кандида'т и поме'щица с до'черью, Пирожко'в сообщи'л им, в чем де'ло. Мать с до'черью раза'хались, вто'рила им ста'рая деви'ца, кандида'т стал по-ру'сски рассма'тривать де'ло с юриди'ческой то'чки зре'ния. Но когда' Пирожко'в предложи'л подписа'ть письмо', все отказа'лись, говоря', что они' не мо'гут входи'ть в таки'е дела'. Америка'нец ничего' не по'нял и да'же отверну'лся от Пирожко'ва. Дени'за Я'ковлевна из свое'й ко'мнаты все э'то слы'шала. Отвори'лась дверь, она' вы'бежала с при'мочкой на голове', но в застёгнутом до'верху корса'же, подбежа'ла к самова'ру и начала' говори'ть. Посы'пались упрёки, увере'ния, что ей ничего' не на'до, что она' не ду'мала выпра'шивать у них засту'пничества, что "cet excellent monsieur Pirochkoff" {э'тот добре'йший господи'н Пирожко'в (фр.).} сам от себя' предложи'л им, что она' за'втра же очу'тится "sur le pavé" {на у'лице (фр.).} по'сле шестна'дцати лет, в продолже'ние кото'рых "elle gérait une maison modèle"... {она' вела' образцо'вый дом... (фр.).} Ко'нчилось слеза'ми, да'мы то'же заговори'ли, оби'делись, де'рптский кандида'т стара'лся найти' "зако'нную по'чву", Пирожко'в не знал, куда' ему' дева'ться. Мада'м Гу'жо распла'калась и убежа'ла обра'тно к себе'. Все наки'нулись на Пирожко'ва. Он наде'лал всю э'ту кутерьму'; осо'бенно брюзжа'ла ста'рая дворя'нка. Наси'лу они' ушли', спра'шивая его' же: а бу'дут ли их держа'ть до конца' ме'сяца и кому' жа'ловаться, е'сли вдруг хозя'ин до'ма погони'т сначала' мада'м Гу'жо, пото'м и их?..
Варя' попроси'ла его' к Дени'зе Я'ковлевне. На неё стра'шно бы'ло смотре'ть. До исте'рики де'ло, одна'ко ж, не дошло'. Пирожко'в сел у крова'ти и стара'лся то'лком расспроси'ть её: имеёт ли она' хоть каки'е-нибудь факти'ческие права' на инвента'рь? Ничего' на бума'ге у ней не бы'ло. Он ей посове'товал -- отложи'в свой го'нор, пое'хать за'втра у'тром к Горде'ю Парамо'нычу, проси'ть её оста'вить до весны', а са'мой иска'ть компаньона'.
-- Perdue, perdue! {Пропа'ла, пропа'ла! (фр.).} -- повторя'ла Дени'за Я'ковлевна, поводя' нали'вшимися кро'вью глаза'ми.
Обеща'ла она' ра'но у'тром е'хать к хозя'ину, то'лько проси'ла Пирожко'ва быть до'ма, когда' придёт прика'зчик. Она' боя'лась по'вара, ждала' "quelque brutalité" {како'й-нибудь гру'бости(фр.).} и жа'лобно о'хала, растя'гивала во'згласы.
А внизу', в ку'хне, бушева'л пья'ный по'вар,-- его' не хоте'ли бы'ло пуска'ть ночева'ть.
Он вломи'лся си'лою, за'нял свой у'гол, посла'л ку'хонного мужика' за пи'вом, зажёг не'сколько свече'й и порыва'лся по ле'стнице в ко'мнаты.
-- Я тебя', то'лстая коло'да! -- хрипе'л он, нахлобу'чивая на заты'лок бе'лый бере'"т.-- Вот тебя' за'втра фухте'лями, фухте'лями!..
Варя' прибежа'ла к хозя'йке в стра'шном перепу'ге. Дени'за Я'ковлевна вскочи'ла и хоте'ла посыла'ть за полице'йскими. Пирожко'в наси'лу удержа'л её. Он же до'лжен был призва'ть дво'рника; но дво'рник держа'л ру'ку по'вара; че'рез него' и домо'вый прика'зчик подружи'лся с по'варом.
До двена'дцатого ча'су пансио'н находи'лся в оса'дном положе'нии, пока' по'вар не засну'л, мертве'цки напи'вшись.
Ста'рая дворя'нка сошла' све'рху осве'домиться, бу'дет ли за'втра у'тром како'й-нибудь за'втрак.
Пирожко'в, изму'ченный, поднялся' в свою' ко'мнату. Он с гру'стью посмотре'л на свои' кни'ги, покры'тые пы'лью, на микроско'п и а'тласы. День за днем уплыва'ли у него' в забо'тах "с бо'ку припёка", Бог зна'ет за кого' и за что, то'чно бу'дто сам он не име'ет никако'й ли'чной жи'зни.
И везде'-то всплыва'л пе'ред ним купе'ц. В исто'рии его' кварти'рной хозя'йки францу'женки опя'ть он, опя'ть Горде'й Парамо'ныч. А вот сам он -- дворя'нское дитя' -- состои'т в каки'х-то приспе'шниках и сочу'вственниках, никому' он не мо'жет помо'чь как сле'дует, бесси'лен сде'лать и па'кость и факти'ческое добро', никто' за ним не охо'тится, не вожделе'ет к его' мошне', потому' что "мошны'"-то нет. Да'же Та'ся и та написа'ла: "Тря'почка вы, Ива'н Алексе'ич!"
Ещё ме'сяц, два -- и зима' прошла', то есть це'лый год; а все что'-то притя'гивает к э'той мужи'цкой и купе'ческой Москве'. Ива'н Алексе'евич покрасне'л, вспо'мнив, как давно' он не вида'лся ни с кем из пре'жних знако'мых, университе'тских, из того' "кру'жка", кото'рый каза'лся ему' тала'нтливее и лу'чше всего', что мог дать ему' Петербу'рг.

VII

Ра'но у'тром, ча'су в девя'том, в пере'дней, на жёлтом я'сеневом дива'не уже' сиде'л, сго'рбившись, остри'женный в ско'бку мужичо'к -- прика'зчик Горде'я Парамо'ныча. Его' при'няли бы за ку'чера и'ли ста'ршего дво'рника по коро'ткой ва'точной сиби'рке из темно-си'него сукна' и смазны'м сапога'м, пусти'вшим дух по гости'ной и столо'вой. Тулу'п он оста'вил в ку'хне, че'рез кото'рую и поднялся'.
Го'рничные, убира'вшие о'бе ко'мнаты, ходи'ли ми'мо него' и шуме'ли накрахма'ленными ю'бками. Он им уже' поклони'лся ра'за два, причём во'лосы па'дали ему' на нос, и он их отма'хивал наза'д привы'чным движе'нием головы'. Ему' на вид каза'лось лет под пятьдеся'т.
Варя' уже' два ра'за докла'дывала, что прика'зчик пришёл, но Дени'за Я'ковлевна, пло'хо спа'вшая, просну'лась ещё нервне'е вчера'шнего; а э'тот ра'нний прихо'д прика'зчика расстро'ил весь её план. Он предупреди'л её визи'т хозя'ину. Как тут быть?.. Помо'чь, наста'вить её мо'жет то'лько "cet excellent Pirochkoff". Варя' была' по'слана наве'рх. Ива'на Алексеёвича буди'ли в не'сколько приёмов. К девяти' часа'м он наконе'ц пробормота'л, что сейча'с оде'нется и сойдёт вниз. Дени'за Я'ковлевна с ве'чера уже' пригото'вила своё чёрное ше'лковое пла'тье с круже'вной манти'льей и разложи'ла их по ко'мнате. Она' одева'лась торопли'во, оборвала' две пу'говки спе'реди на корса'же, кото'рый так и треща'л. Бо'льше полуго'да не надева'ла она' э'того пла'тья.
-- Что он де'лает? -- спра'шивала она' у Вари' в пя'тый раз о прика'зчике.
-- Сиди'т-с...
-- И ничего' не говори'т?
-- Ничего'-с...
-- А Фила'т?
Фила'т бы'ло и'мя по'вара, вино'вника всей исто'рии, в са'мом де'ле грози'вшей ей возмо'жностью очути'ться вдруг "sur le pavé".
-- Дры'хнет-с...-- Варя' рассмея'лась.
-- Hein, что тако'е?
-- Храпи'т-с...-- с презре'нием вы'говорила Варя' и подала' хозя'йке манти'лью и бати'стовый носово'й плато'к, спры'снутый одеколо'ном.
-- А тот... друго'й... по'вар?
-- Ещё не быва'л-с.
-- Господи'н Пирожко'в?
-- Сейча'с сойду'т... одева'ются...
Ко'фею Дени'за Я'ковлевна напила'сь основа'тельно. С пусты'м желу'дком, как все францу'зы и францу'женки, она' чу'вствовала себя' и с пусто'й голово'й. Для вся'кого разгово'ра по де'лу, а осо'бенно по тако'му, ей необходи'мо бы'ло име'ть что'-нибудь "sur l'estomac" {в желу'дке (фр.).}. Она' ску'шала три тарти'нки. В за'лу не вошла' она', пре'жде чем не услыха'ла коро'тких шажко'в Ива'на Алексе'евича с перева'льцем и с прия'тным поскри'пыванием.
-- Il est là! {Он там! (фр.).} -- с дро'жью и глу'хо вскри'кнула она', пожа'в ру'ку Пирожко'ву.
-- Кто?
Он спросо'нья все ещё не осо'бенно понима'л, в чем де'ло.
-- Mais lui, le pricastchik... Je le connais!.. C'est l'ami de l'autre {Ну он... прика'зчик... Я его' зна'ю!.. Э'то друг того' (фр.).}.
И она' опусти'ла жи'рный указа'тельный па'лец вниз, к полу', жела'я показа'ть, что "тот", то есть по'вар Фила'т, там вни'зу.
-- Беда' ещё небольша'я,-- успокои'тельно заме'тил Пирожко'в,-- он ведь и хоте'л присла'ть прика'зчика.
Но Дени'за Я'ковлевна заволнова'лась. Она' не зна'ет, что с ним говори'ть, не побыва'в у Горде'я Парамо'ныча.
-- Так ему' и скажи'те... Он подождёт...
-- Mais il est capable de faire une saisie!.. {Но он спосо'бен наложи'ть аре'ст на иму'щество!.. (фр.).}
-- Кака'я saisie?..-- останови'л её Пирожко'в.-- Ему' не ну'жно прибега'ть ни к каки'м ме'рам. Ведь здесь и без того' все принадлежи'т ва'шему Горде'ю Парамо'нычу.
-- Dieu! Dieu! {Бо'же! Бо'же! (фр.).} -- запла'кала Дени'за Я'ковлевна и схвати'лась за го'лову.
Предстоя'ло повторе'ние вчера'шней сце'ны. Пирожко'в чуть заме'тно помо'рщился. И'скренне жаль ему' бы'ло францу'женку, но и о'чень уж она' его' допека'ла свое'й трево'жностью. Он ви'дел, что она' ничего' не добьётся. Дени'за Я'ковлевна, кро'ме го'нора же'нщины, смотря'щей на себя', как на то'нко воспи'танную осо'бу, приобрела' в Москве' чи'сто ру'сское ба'рство... Ей не по чи'ну бы'ло кла'няться вся'кому прика'зчику в сиби'рке и ла'дить с пья'ным по'варом, хотя' бы э'то был вопро'с о куске' хле'ба.
-- Parlez lui, de grâce... {Поговори'те с ним, сде'лайте ми'лость... (фр.).} -- упра'шивала она' Пирожко'ва.
-- Позови'те его' сюда'...
-- Non, non... {Нет, нет... (фр.).} я уйду'!..
И она' убежа'ла опя'ть к себе'. Пирожко'в дошёл до пере'дней, где прика'зчик кла'нялся ему' уже' раз, когда' он проходи'л ми'мо, и окли'кнул его':
-- Вы от Горде'я Парамо'ныча?
-- Так то'чно,-- мя'гко отве'тил прика'зчик и сейча'с же встал.
-- Пожа'луйте сюда'...
Прика'зчик стал у поро'га гости'ной. Пирожко'в объясни'л ему', что Дени'за Я'ковлевна сама' пое'дет к его' хозя'ину, а он бу'дет так добр и обождёт и'ли съе'здит с ней вме'сте.
-- Да э'то они' напра'сно-с,-- заговори'л прика'зчик, посма'тривая на пол и вбок,-- Горде'й Парамо'ныч мне препоручи'ли. Со мной и докуме'нтик, дове'ренность... е'сли мада'м сумлева'ется... а так как по о'писи на'до приня'ть все и расчёт за три ме'сяца...
Пирожко'в потрепа'л его' по плечу' и ти'хо сказа'л:
-- Вы, дружи'ще, успе'ете... а она' да'ма, на'до же и ей уваже'ние сде'лать...
-- Э'то то'чно... Я подожду'-с...
-- Вы уж без Дени'зы Я'ковлевны ничего' не производи'те... она' бои'тся...
-- Что ж я могу' без них? Напра'сно они' беспоко'ятся...
Прика'зчик тряхну'л волоса'ми и приба'вил:
-- Же'нское де'ло!.. Изве'стно.

VIII

Варя' сбе'гала за изво'зчиком. Дени'за Я'ковлевна наде'ла на го'лову тю'левую косы'нку, на ше'ю ни'тку янтаре'й и взяла' все свои' кни'жки: по забо'ру прови'зии, приходо-расхо'дную и ещё две каки'х-то. Она' запи'сывала ка'ждый день; но чи'стого барыша' за все три ме'сяца приходи'лось не бо'льше ста рубле'й. Она' успе'ла рассказа'ть э'то Пирожко'ву, пригласи'в его' к себе' в ко'мнату ещё раз.
-- Зна'ете,-- шепну'л он ей,-- для своего' споко'йствия, возьми'те вы его' с собо'й... прика'зчика...
-- Он не пое'дет...
-- Пое'дет... я ему' скажу'!..
В пере'дней мада'м Гу'жо го'рдо поклони'лась прика'зчику и предоста'вила Пирожко'ву переговори'ть с ним.
-- Вот они',-- указа'л Ива'н Алексе'евич на францу'женку,-- про'сят вас с ни'ми дое'хать до Горде'я Парамо'ныча.
-- Да я и здесь подожду'-с... ничего'...
-- Успоко'йте... да'му,-- с коми'ческой ми'ной сказа'л Пирожко'в.
Прика'зчик помя'лся на одно'м ме'сте, поверну'л го'лову к две'ри в коридо'р, то'чно поджида'я, не поя'вится ли отту'да его' благоприя'тель по'вар, и вы'говорил:
-- Э'то не суть ва'жно...
Он взял со сту'ла свою' бара'шковую ша'пку и отошёл к две'ри.
-- Сейча'с... шубёнка моя' в ку'хне...
Дени'за Я'ковлевна, в ше'лковой бе'личьей рото'нде, гро'мко дыша'ла и натя'гивала но'вую чёрную перча'тку на ле'вую ру'ку.
-- Вы ви'дите, он сми'рненький,-- сказа'л Пирожко'в.
-- Oh! Ces moujiks! La perfidie même!.. {О! Э'ти мужики'! Само' кова'рство!.. (фр.).}
Наконе'ц-то она' уе'хала; но Пирожко'в до'лжен был обеща'ться не выходи'ть из до'ма и дожида'ться её,-- Горде'й Парамо'ныч в пяти' мину'тах езды', на бульва'ре.
-- Ча'ю вам, ба'рин, и'ли ко'фею?-- спроси'ла Варя', почу'вствовав к нему' большо'е сожале'ние.
-- Все равно', чего'-нибудь... сюда'.
Наве'рх он уже' не хоте'л поднима'ться на каки'х-нибудь полчаса'. Варя' поста'вила ему' большу'ю ча'шку ко'фею на сто'лик о'коло две'ри в ко'мнату мада'мы, под гравю'ру "Реформа'ции" Ка'ульбаха, к кото'рой Пирожко'в сде'лал привы'чку подходи'ть и в со'тый раз ра'зглядывать её фигу'ры. Принесла' ему' Варя' и газе'ту.
Пирожко'в останови'лся пе'ред окно'м, наполови'ну заслонённым расте'нием в ка'дке. Шел ме'лкий снежо'к.
Сбо'ку, вле'во, ви'ден был коне'ц бульва'ра, впра'во -- пивна'я с красно-си'ней вы'веской. Пря'мо из переу'лка поднима'лся дли'нный обо'з, должно' быть с Никола'евской желе'зной доро'ги. Все та же карти'на зи'мней бу'дничной Москвы'.
Разда'лся гро'мкий, не'рвный, поры'вистый звоно'к.
"Э'то madame",-- поду'мал Ива'н Алексе'евич, и его' до'брое се'рдце сжа'лось; звоно'к что'-то не предвеща'л ничего' хорошего', хотя' мог быть тако'й и от ра'дости.
Не снима'я свое'й мехово'й рото'нды, вкати'лась Дени'за Я'ковлевна в столо'вую, кра'сная, и на ходу', задыха'ясь, ки'нула ему':
-- Venez, cher monsieur, venez! {Иди'те сюда', дорого'й мой, иди'те! (фр.).}
Сиби'рка прика'зчика, успе'вшего сбро'сить с себя' тулу'п на ле'стнице, показа'лась в глубине' анфила'ды.
"Вот нака'занье!" -- про себя' воскли'кнул Пирожко'в, отправля'ясь вслед за мада'мой.
-- Oh! le brigand!.. {О! разбо'йник!.. (фр.).} -- уж завизжа'ла Дени'за Я'ковлевна и замета'лась по ко'мнате.-- Et lui, et sa femme, oh, les cochons! {И он и жена' его', о сви'ньи! (фр.).}
После'довательно она' не в состоя'нии была' расска'зывать. Наткну'лась она' на жену'... та приняла' её за прося'щую на бе'дность... и сказа'ла: "Не прогне'вайся, ма'тушка",-- передразни'ла она' купчи'ху.-- Elle m'a tutoyé! {Она' ко мне на "ты" обрати'лась! (фр.).}. -- А сам давно' ей "ты" говори'л. Он то'лько и сказа'л: "Ты мне не ко двору'!.. Ты'сячу рубле'й привезла' ли за три ме'сяца?! -- Mille roubles.. {Ты'сяча рубле'й... (фр.).} -- За дом мне четы'ре ты'сячи даю'т без хлопо'т!"
-- И даду'т,-- подтверди'л Пирожко'в.
-- Je suis perdue!.. {Я пропа'ла!.. (фр.).} -- уж траги'чески прошепта'ла Дени'за Я'ковлевна и упа'ла на дива'н, так что спи'нка затреща'ла.-- Il m'a donné mes quinze jours! Comme à une cuisinière!.. {Он дал мне расчёт за две неде'ли! Как куха'рке!.. (фр.).}
Слезы' текли' оби'льно, за слеза'ми рыда'ния, за рыда'ниями кака'я-то ико'та, грози'вшая уда'ром. Уда'ра боя'лся Ива'н Алексе'евич пу'ще всего'.
-- Вот что,-- заговори'л он ей так реши'тельно, что толсту'ха переста'ла ика'ть и подняла' на него' свои' кру'глые кра'сные глаза', по'лные слез,-- вот что, у меня' есть прия'тель...
-- Un ami,-- машина'льно перевела' она'.
-- Па'лтусов, он с купца'ми в знако'мстве, в дела'х.
-- Dans les affaires,-- продолжа'ла переводи'ть Дени'за Я'ковлевна.
-- На'до че'рез него' де'йствовать... я сейча'с пое'ду.
-- Голу'бчик! Родно'й, ба'тюшка мой! -- прорва'ло францу'женку.
Она' начала' души'ть Пирожко'ва, прижима'ть к свое'й груди' коро'ткими, перетя'нутыми у ки'сти ру'чками.
-- Oh, les Russes! Quel cœur! Quel cœur! {О ру'сские! Како'е се'рдце! Како'е се'рдце! (фр.).} -- всхли'пывала она', провожа'я его' в столо'вую, где ещё стоя'ла недопи'тая ча'шка Ива'на Алексе'евича.

IX

-- Вот э'то хвалю'! -- встре'тил Пирожко'ва Па'лтусов в дверя'х своего' кабине'та.-- Позво'льте облобыза'ться.
Ива'н Алексе'евич прое'хал снача'ла в те меблиро'ванные ко'мнаты, где жил Па'лтусов ещё две неде'ли наза'д. Там ему' сказа'ли, что Па'лтусов перебра'лся на свою' кварти'ру о'коло Чи'стых прудо'в.
Кварти'ра его' занима'ла це'лый флигелёк с подъе'здом на переу'лок, вы'крашенный в желтова'тую кра'ску. Окна' поднима'лись от тротуа'ра на до'брых два арши'на. По ле'сенке за'ново вы'штукатуренных се'ней шел краси'вый полови'к. Втора'я дверь была' оби'та све`тло-зелёным сукно'м с ме'дными бля'шками. Пере'дняя так и блиста'ла чистото'й. Докла'дывать о го'сте ходи'л ма'льчик в се'ром полуфра'чке. В э'тих подро'бностях обстано'вки Ива'н Алексе'евич узнава'л франтова'тость своего' прия'теля.
Пе'рвая ко'мната -- столо'вая -- то'же пока'зывала забо'тливость хозя'ина, хотя' в ней и не броса'лось в глаза' никаки'х осо'бенных зате'й. Тра'титься сверх ме'ры Па'лтусов не жела'л. Кабине'т отде'лал он гора'здо бога'че остальны'х двух ко'мнат -- ма'ленького сало'на и тако'й же ма'ленькой спа'льни. Кабине'т он окле'ил тёмными обо'ями под туре'цкую ткань и уста'вил мя'гкой ме'белью тако'го же почти' рису'нка и цвета'. Книг у него' ещё не бы'ло, но шкап под чёрное де'рево, заве'шенный изнутри' тафто'й, занима'л всю сте'ну позади' кре'сла за пи'сьменным столо'м. Ко'мната смотре'ла изя'щным "fumoir'ом" {кури'тельным кабинето'м (фр.).}.
Пирожко'в и Па'лтусов не вида'лись с са'мого Татья'нина дня, когда' они' повезли' "прика'зного" в весёлое ме'сто.
-- Чему' обя'зан,-- шутли'во спроси'л Па'лтусов, вводя' прия'теля в кабине'т,-- в тако'й ра'нний час? Уж не в секунда'нты ли?
Он, на взгляд Пирожко'ва, пополне'л, борода' разросла'сь, щеки' порозове'ли. Дома'шний си'ний костю'м, вро'де вое'нной блу'зы, выставля'л его' стро'йную, кре'пкую фигу'ру. Пирожко'в заме'тил у него' на четвёртом па'льце ле'вой руки' прекра'сной воды' руби'н.
-- В секунда'нты!-- рассмея'лся Ива'н Алексе'евич.-- Не те времена'. Вы в губе'рнии си'льный челове'к, мы к ва'шим стопа'м прибега'ем.
Па'лтусов поду'мал, что Пирожко'в дура'чится, пото'м сел с ним на ни'зкий глубо'кий дива'нчик на двои'х. Обстоя'тельно, полусерьёзно, полушутли'во рассказа'л ему' прия'тель исто'рию "о не'коем по'варе Фила'те, его' дру'ге прика'зчике, Горде'е Парамо'ныче и его' же'ртве -- францу'зской гражда'нке Денизе-Элоизе' Гу'жо". Исто'рия насмеши'ла Па'лтусова, осо'бенно карти'на бушева'ния по'вара и поведе'ние жильцо'в со ста'рой дворя'нкой включи'тельно, спусти'вшейся вниз узна'ть, даду'т ли ей за'втракать на друго'й день.
Но лицо' Ива'на Алексе'евича сде'лалось вдруг серьёзным.
-- Гогарто'вская сце'на,-- сказа'л он,-- но её ужа'сно жаль, она' ведь очу'тится sur la paille {Буква'льно: "на соло'ме", то есть бу'дет разорена' (фр.).}, как в мелодра'мах говори'тся. Я поду'мал, что спаси'телем мо'жете быть то'лько вы.
-- Почему'? -- со сме'хом вскрича'л Па'лтусов.
-- Купцо'в мно'го зна'ете...
-- Вот что...
Но на вопро'с, кто тако'й э'тот Горде'й Парамо'нович, Пирожко'в затрудни'лся отве'тить. Он не был уве'рен -- прозыва'ется ли он Федю'хиным и'ли Дедюхи'ным.
-- Тако'го не зна'ю,-- уже' деловы'м зву'ком откли'кнулся Па'лтусов.
Ему' рад он был услужи'ть хоть че'м-нибудь. Э'того челове'ка он выделя'л из всего' моско'вского обыва'тельства и никогда' на него' и в по'мыслах не рассчи'тывал. Он записа'л его' в разря'д ми'лых, бесполе'зных теоре'тиков и да'же, когда' раз об нем ду'мал, сказа'л себе': "Е'сли Пирожко'в прое'ст свою' дереву'шку и я к тому' вре'мени бу'ду в капита'лах,-- я его' устро'ю".
-- Спра'вьтесь, друг, спра'вьтесь... Кто'-нибудь из ва'ших знако'мцев.
-- Да кто он тако'й?.. ну хоть приблизи'тельно.
-- Ка'жется, кирпичо'м промышля'ет.
-- Чуде'сно! Ко'ли э'то так, тогда' мы до него' доберёмся. Да позво'льте, мо'жет быть, и я вспо'мню... Дедехи'н... Федю'кин...
Па'лтусов на'чал припомина'ть. Пирожко'в окли'кнул его':
-- Андре'й Дми'триевич!
-- Что прика'жете, дорого'й?
-- Ведь купе'ц в са'мом де'ле все прибра'л к свои'м рука'м... в э'той Москве'...
-- А вы как бы ду'мали?-- с э'тими слова'ми Па'лтусов вскочи'л и заходи'л пе'ред дива'ном.
Он попада'л на свою' люби'мую те'му.
-- Вы да'йте срок,-- приба'вил Пирожко'в,-- тут ещё друга'я исто'рия... вас то'же проси'ть прика'зано... но то'лько на обе'д... И здесь купе'ц, и там купе'ц...
-- Раскуси'ли? -- с разгоре'вшимися глаза'ми вскрича'л Па'лтусов, наклоня'ясь к го'стю.-- Я говорю' вам... никто' и не заме'тил, как вахла'к наложи'л на все ла'пу. И всех съест, е'сли ваш брат не возьмётся за ум. Не одну' францу'зскую madame сло'пает тако'й Горде'й Парамо'ныч! А он, наве'рно, пи'шет "рупь" -- бу'квами "пь". Он не'мца нигде' не бои'тся. Яросла'вский кала'чник выжива'ет не'мца-булочника, да не то что здесь, а в Пи'тере, с Не'вского, с Морско'й, с Васи'льевского о'строва...
Речь Па'лтусова прерва'л звоно'к.
-- Приёмный час?-- спроси'л Ива'н Алексе'евич.
-- Нет... я поздне'е принима'ю... Э'то кто'-нибудь свой. Мо'жет, Калаку'цкий... мой, так сказа'ть, принципа'л... Вот бы'ло бы кста'ти... Он, наве'рное, зна'ет.
-- Он ведь "entrepreneur de bâtisses" {подря'дчик по строи'тельным рабо'там (фр.).}, как в пе'сенке поётся?
-- И'менно.
Па'лтусов ввел в кабине'т Калаку'цкого и тотча'с же познако'мил с ним Пирожко'ва.
Ива'н Алексе'евич не без любопы'тства огляде'л фигу'ру подря'дчика "из благоро'дных" и оста'лся е'ю дово'лен; она' показа'лась ему' доста'точно типи'чной.
-- Душа' моя',-- торопли'во захрипе'л Калаку'цкий,-- я к вам на секу'нду... заверну'л, что'бы напо'мнить насчёт...
Он отвёл Па'лтусова к окну' и басо'вым хри'пом досказа'л ему' остально'е.
Па'лтусов то'лько кива'л голово'й. По тому', как он держа'лся с "принципа'лом", Ива'н Алексеёвич заключи'л, что подря'дчик им дорожи'т. Так оно' и должно' бы'ло случи'ться... Ло'вкий и быва'лый молоде'ц, как Па'лтусов, сто'ил дю'жины подо'бных entrepreneurs de bâtisses, про кото'рых поётся в шутовско'й пе'сенке... Пирожко'в стал её припомина'ть и припо'мнил весь пе'рвый купле'т:

Que j'aime à voir autour de cette table
Des scieurs de long des ébénistes,
Des entrepreneurs de bâtisses,
Que c'est comme un bouquet de fleurs!1
1 Как прия'тно мне ви'деть за э'тим столо'м пи'льщиков, столяро'в и подря'дчиков. Э'то подо'бно буке'ту цвето'в! (фр.)

-- Вот, Серге'й Степа'ныч, обяжи'те ма'ленькой услу'гой моего' прия'теля,-- заговори'л гро'мко Па'лтусов и подвёл Калаку'цкого к дива'ну.
-- Чем могу'?
Па'лтусов объясни'л, в чем де'ло.
-- Как зову'т э'того Горде'я Парамо'ныча?
-- Не то Федю'хин, не то Дедюхи'н,-- стыдли'во произнёс Ива'н Алексе'евич.
-- Федю'хин!.. А!.. Не Федю'хин, ба'тюшка, Нефеди'н... Э'то вот так! Каменоло'мни име'ет...
-- Да, да!..-- обра'довался Пирожко'в.
-- Зна'ю... мужи'к простота'.
-- А не плут?
-- Плут... разуме'ется... но плуту'ет он по-христиа'нски, простота'... жи'рный... все у него' прика'зчики... Жена', говоря'т, бьет его'... По пяти' дней запо'ем пьет ка'ждый ме'сяц.
-- Как вы все э'то зна'ете? -- вы'рвалось у Пирожко'ва.
-- Ещё бы, на том стои'м... Его' проси'ть... да о чем же, я все в толк не возьму'.
-- Серге'й Степа'ныч, вы позво'льте мне,-- вмеша'лся Па'лтусов.-- Вы ведь в дела'х с ним...
-- Был, да и тепе'рь ещё придётся по весне'.
-- Ну, так я от вас съе'зжу... и с Ива'ном Алексе'евичем мы обсу'дим... чего' практи'чнее добива'ться для э'той Гу'жо.
-- Вот и прекра'сно... Како'й у вас прия'тель-то,-- указа'л Калаку'цкий Пирожко'ву на Па'лтусова.-- На все вре'мя есть!.. Сде'лал бы друго'й?.. Держи'те карма'н!.. Андре'й Дми'триевич у нас еди'нственный... Вот всеросси'йская вы'ставка бу'дет на Ходы'нском по'ле... Бу'дем его' выставля'ть!.. Mersi, mersi, mon cher... Ещё на па'ру слов... Мочи' нет как тороплю'сь... Моё вам почте'ние,-- он кивну'л Пирожко'ву и увлёк Па'лтусова в столо'вую.
Там ещё мину'ты с две слы'шался его' хрип, кото'рый то опуска'лся, то поднима'лся. О'ба чему'-то рассмея'лись и шу'мно пошли' в пере'днюю.
"Хлёстко живу'т,-- ду'мал Ива'н Алексеёвич, располага'ясь поудобнеё на дива'не,-- в го'ру иду'т... Ту'т-то вот и есть настоя'щая ру'сская жизнь, а не там, где мы её и'щем... Па'лтусов и я -- э'то взро'слый челове'к и ребёнок".
Но Ива'н Алексе'евич не спосо'бен был кому'-либо зави'довать. Ему' на'до одно': быть бо'лее хозя'ином своего' вре'мени. Э'то-то ему' и не удава'лось. Быть мо'жет, с года'ми придёт осо'бый тала'нт, бу'дет и он уме'ть е'здить на почто'вых, а не на до'лгих в свои'х заня'тиях, в выполне'нии свои'х рабо'т.
-- Како'в... на ваш вкус? -- разда'лся над ним зво'нкий го'лос Па'лтусова.
-- Принципа'л?
-- Да.
-- Матёр!
-- Ме'жду на'ми,-- заговори'л Па'лтусов поти'ше,-- он ненадёжен.
-- В како'м смы'сле?
-- Зарыва'ется... Пло'хо ко'нчит...
Ива'н Алексе'евич услыха'л тут же це'лую и'споведь Па'лтусова: как он попа'л в аге'нты к Калаку'цкому, как успе'л в каки'х-нибудь три-четы'ре неде'ли подня'ться в его' глаза'х, до'был ему' подде'ржку са'мых ну'жных и "тузи'стых" люде'й, как он присмотре'лся к э'тому проце'ссу "объего'ривания" путём постро'ек и подря'дов и ду'мает нача'ть де'ло на свой страх с бу'дущей же весны', а Калаку'цкого "lâcher" {бро'сить (фр.).}, разуме'ется, благоро'дным мане'ром, и сде'лает э'то не поздне'е полови'ны поста'. Тогда' он начнёт ина'че, на други'х основа'ниях, без тата'рских зама'шек, на англи'йский, соли'дный образе'ц. Да и в Москве' есть лю'ди в тако'м вку'се... Пирожко'в услыха'л и'мя како'го-то Осетро'ва... Вот э'то челове'к! Университе'тский кандида'т, до всего' дошёл умо'м, зна'нием, безупре'чной че'стностью. Креди'т по всему' Во'лжскому бассе'йну; без докуме'нтов наберёт ско'лько уго'дно де'нег в Ни'жнем, Каза'ни, Астра'хани... в Сиби'ри... "Вади'м Па'влыч", одно' сло'во -- и кубы'шки раздаю'тся, и из них теку'т рубли' в ру'ки высокода'ровитого предпринима'теля.
-- Вы с ним уж в де'ле? -- спроси'л Пирожко'в, проника'ясь удивле'нием к своему' прия'телю, к той быстроте', с кото'рой он прони'к "в мир це'нностей и произво'дств", как выража'лся сам Па'лтусов.
-- Он мне дал два па'я в своём после'днем крупне'йшем предприя'тии,-- конфиденциа'льным то'ном сообщи'л Па'лтусов.-- Э'то вздор; но до'рого вот что: поддержа'ть с ним связь.
-- Форту'ну заполу'чите,-- ла'сково спроси'л Ива'н Алексе'евич, при'стально взгляну'в на прия'теля,-- и неви'нность соблюдёте?
Па'лтусов рассмея'лся.
-- Вот вам, как духовнику', все рассказа'л.
Но он забы'л и'ли не хоте'л сообщи'ть Пирожко'ву того', что накану'не Ма'рья Оресто'вна Не'това, собира'ясь за грани'цу, поручи'ла ему' по'лной форма'льной дове'ренностью заве'дование свои'м "осо'бым" состоя'нием.
-- Завлека'тельно,-- вы'говорил Ива'н Алексе'евич. Па'лтусов предложи'л ему' закуси'ть. Ива'н Алексе'евич с большо'й ра'достью при'нял предложе'ние.
-- Но, любе'зный друг,-- говори'л Пирожко'в, заку'сывая куско'м ве'тчины -- они' перешли' в столо'вую,-- все э'то так; а коне'чная цель? Дельцо'м быть хорошо' то'лько до изве'стного преде'ла... для челове'ка, вкуси'вшего, как вы, вы'сшего разви'тия.
Па'лтусов не смути'лся.
-- Коне'чно,-- согласи'лся он,-- что ж! Вы ду'маете, я, как пари'жский ла'вочник и'ли limonadier {хозя'ин кафе' (фр.).}, забасту'ю с ре'нтой и бу'ду ходи'ть в домино' игра'ть, и'ли по-росси'йски в трех каре'тах бу'ду е'здить, и'ли пала'ццо вы'веду на Ко'мском о'зере и там хор музыка'нтов, бале'т, о'перу заведу'? Нет, дорого'й Ива'н Алексе'евич, не так я на э'то де'ло гля'жу-с!.. Си'лу на'до себе' пригото'вить... обще'ственную... полити'ческую...
-- Ну уж и полити'ческую...
-- А вы как бы ду'мали, Ива'н Алексе'евич?.. И'з-за чего' же вы все бьётесь?
-- Кто все? -- кро'тко спроси'л Пирожко'в.
-- А вот то, что называ'ется интеллиге'нцией?
-- Да мы не из чего' не бьёмся, а ки'снем.
-- Ха, ха! И'менно! Я не хоте'л употребля'ть э'то сло'во... Я то'лько вре'менно прима'зывался, Ива'н Алексе'евич, к университе'ту... Но я вкуси'л всё-таки от дре'ва позна'ния... И лю'ди, как вы, должны' бу'дут сказа'ть мне спаси'бо, когда' я добью'сь своего'... Е'сли вы все мечта'ете о том, что ны'нче называ'ется "иде'я", ну представи'тельство, что ли... пора' поду'мать, кто же попадёт в ва'шу пала'ту?
-- Пала'та! -- вздохну'л Пирожко'в.
-- Кто? Вот от го'рода Москвы'? А? У кого' в рука'х це'лые во'лости, окру'ги, кто скупа'ет земли', кто ко'рмит деся'тки ты'сяч рабо'чих? Да все те же господа' коммерса'нты, тот же Горде'й Парамо'ныч! В ду'ме они' вы'курили дворя'н! Вы'курят и в ва'шей бу'дущей пала'те.
-- Е'сли таки'е, как Андре'й Дми'триевич, не возьму'тся за ум,-- приба'вил ве'село Пирожко'в.
-- Без ло'жной скро'мности, да-с!.. Па'лтусов вы'пил стака'н вина'.
-- Вот таки'е Калаку'цкие ничего' не сде'лают... Э'то мы'льные пузыри'... Разду'лся в не'сколько мину'т и -- паф!.. Но Осетро'в -- вот си'ла... Мне лу'чшего образца' не на'до!..
-- Хоть бы одни'м глазко'м посмотре'ть на ва'шего богатыря'.
-- Познако'митесь... со вре'менем... Вот, дорого'й Ива'н Алексе'евич, мой объе'кт.
-- Хвалю'!
-- Так вы на'шим прия'телям и скажи'те: из тех, кто в Фива'иде жи'ли... Па'лтусов, мол, то'лько вре'менно в плутокра'тию пусти'лся... Си'лу накопля'ет.
-- Прия'тели! -- подхвати'л с горе'чью Пирожко'в.-- Я никого' не ви'жу... Про'сто срам... Таку'ю осли'ную жизнь веду', ничего' не де'лаю, диссерта'цию заколо'дило.
-- Эх, Ива'н Алексе'евич, не одни' вы... то же пою'т... здесь то'лько и мо'жно, что вокру'г купца' ору'довать... и'ли чи'стой нау'кой занима'ться... Бо'льше ничего' нет в Москве'... По'сле бу'дет, допуска'ю... а тепе'рь нет. Учи'ться, стреми'ться, зна'ете, ната'скивать себя' на хоро'шие ве'щи... на'до здесь, а не в Пи'тере... Но челове'ку, как вы, ко'ли он не пойдёт по чи'сто учёной доро'ге, не'чего здесь де'лать! Закисне'т!..
Пирожко'в то'лько вздыха'л.
-- Исключе'ние допуска'ю... для сочини'теля, рома'ны кто пи'шет, коме'дию... О! здесь пи'ща бога'тая! Так и че'рпай!.. А заси'м проща'йте, бу'ду вас гнать -- пора' и за макла'чество принима'ться.
Он позвони'л и приказа'л ма'льчику закла'дывать ло'шадь.
-- И четвероно'гих завели'?-- спроси'л Пирожко'в, переходя' с хозя'ином в кабине'т.
-- Завёл, деше'вле обхо'дится. А како'е же у вас ещё де'ло ко мне?
-- Вот оно'!.. Я забы'л, а вы по'мните... Поэ'тому-то вы и дости'гнете своего'; а я с диссерта'цией-то превращу'сь в ископа'емого, в ули'тку... И назову'т меня' и'менем како'го-нибудь моско'вского тракти'ра... Есть "Terebratula Alfonskii". Ре'ктор тако'й здесь был. А тут откро'ют "Terebratula Patrikewii". И э'то бу'ду я!
Прия'тели поцелова'лись. Па'лтусов предложи'л бы'ло са'ни, но Ива'н Алексе'евич пошёл гуля'ть на Чи'стые пруды'. Они' усло'вились повида'ться на друго'й же день у'тром: обрабо'тать де'ло мада'м Гу'жо.

X

Пло'хо освещённая за'ла Ма'лого теа'тра пестре'ла пу'бликой. Игра'ли водеви'ль пе'ред большо'й пье'сой. В амфитеа'тре сиде'ло бо'льше же'нщин, чем мужчи'н. Все посети'тельницы бенефи'сов зна'чились тут налицо'. Ве'рхняя скамья' почти' сплошь была' занята' да'мами. Они' огля'дывали друг дру'га, надева'ли перча'тки, наводи'ли бино'кли на бенуа'ры и ло'жи бельэта'жа. Две мо'дных шля'пки заста'вили всех оберну'ться, снача'ла на среди'ну второ'й скаме'йки све'рху, пото'м на пра'вый коне'ц ве'рхней. У одно'й бенефи'сной щеголи'хи шля'пка в ви'де большо'го блю'да, обши'того а'тласом, сиде'ла на заты'лке, покры'тая бе'лыми пе'рьями; у дру'гой -- чёрная шля'пка выдвига'лась впе'ред, то'чно ку'зов. Из-по'д него' выгля'дывала голова' с огро'мными цыга'нскими глаза'ми. Две кру'глых позоло'ченных була'вки приде'рживали на волоса'х э'тот ку'зов. Пришли' ещё три па'ры, всегда' появля'ющиеся в бенефи'сах: уже' не пе'рвой мо'лодости ба'рыня и купчи'хи и при них молоды'е лю'ди, ра'жие, с ру'сыми и чёрными борода'ми, в цветны'х га'лстуках и ко'льцах.
Кре'сла к концу' водеви'ля совсе'м напо'лнились. В пе'рвом ря'ду неизме'нно видне'лись те же головы'. Ме'жду ни'ми всегда' очу'тится како'й-нибудь прое'зжий гуса'р и'ли фигу'ра поме'щика, иногда' пря'мо с желе'зной доро'ги. Он то'лько что успе'л умы'ться и переоде'ться и купи'л биле'т у бары'шников за пятна'дцать рубле'й. В бельэта'же и бенуа'рах не ви'дно осо'бенно изя'щных туале'тов. Купе'ческие семьи' сидя'т, до'чери вперёд, в ро'зовых и голубы'х пла'тьях, с румя'ными щека'ми и приплю'снутыми носа'ми. Второ'й я'рус почти' сплошь купе'ческий. В двух ло'жах да'же же'нские головы', повя'занные платка'ми. Купо'ны наби'ты ра'зным лю'дом: прие'зжие небога'тые дворя'нские семьи', жены' учителе'й, ме'лких адвока'тов, офице'ров; есть и студе'нты. Одну' ло'жу совсе'м распёрли челове'к де'вять те'хников. Верхи' -- бенефи'сные: чу'ек и кацаве'ек о'чень ма'ло, преоблада'ет уча'щаяся молодёжь.
Убо'гий орке'стр, то'чно в я'рмарочном ци'рке, заигра'л что'-то по'сле водеви'ля. Раёк ещё не угомони'лся и продолжа'л вызыва'ть водеви'льного ко'мика. В кре'слах гуде'ли разгово'ры. В за'ле сра'зу ста'ло жа'рко.
Вдоль попере'чного прохо'да в кре'сла под амфитеа'тром уже' вста'ли в ряд: дежу'рный жанда'рмский офице'р, ча'стный, два кварта'льных, два'-три не дежу'рных капельди'нера в шта'тском, старичо'к из ка'ссы, чино'вник конто'ры и их знако'мые, ещё не'сколько неизве'стного зва'ния люде'й, всегда' проникающи'х в э'тот служе'бный ряд.
Всем хо'чется посмотре'ть, како'й бу'дет "приём" пе'рвой актри'се. По ле'вому коридо'ру, ми'мо бенуа'ра, уже' понесли' две корзи'нки и вено'к с бу'квами из фиа'лок и гиаци'нтов. Прие'хал уже' ста'рый генера'л в очка'х. Пе'ред ним вы'тянулись внизу', у дива'на -- дежу'рный солда'тик, и у две'рей в кре'сла -- пла`ц-адъюта'нт. Капельди'нер с э'той стороны' разве'ртывал биле'ты и гляде'л в них в pince-nez, прикла'дывая его'. ка'ждый раз к носу'. В глубине' коридо'ра, на скаме'йке, о'коло хо'да за кули'сы, старичо'к в дли'нном сюртуке' с све'тлыми пу'говицами сиди'т и зева'ет.
По'сле водеви'ля све'рху зато'пали по ка'менным ступе'ням, начало'сь перекочевыва'ние в буфе'т че'рез холо'дные се'ни ми'мо ка'ссы, куда' все ещё приходи'ли покупа'ть биле'ты, давно' распро'данные. Сторожа', в ва'ленках и полушу'бках, сова'ли входя'щим афи'ши. Из "кофе'йной" -- так зову'т буфе'т по-моско'вски -- в обо'дранную дверь вали'т пар. С подъе'зда доно'сятся кри'ки жанда'рмов и окри'ки кварта'льных. Под ле'стницей, при поворо'те в кре'сла, молоде'ц в сиби'рке бо'йко торгу'ет пирожка'ми и кры'мскими я'блоками. В фойе', где со всех ле'стниц и из всех двере'й так и вторга'ется сквозно'й ве'тер, пу'блика уже' толчётся, хо'дит, сиди'т, уси'ленно пьет зе'льтерскую во'ду и морс. Така'я же сиби'рка, как и внизу', едва' успева'ет отку'поривать буты'лки, налива'ет и плещёт на пол и подно'с. Орке'стр смолк. Разда'лся звоно'к со сце'ны. Два солда'тика у ца'рской ло'жи уже' напо'лнили все фойе' за'пахом свои'х смазны'х сапо'г.

XI

Пе'ред са'мым подня'тием за'навеса к большо'й пье'се в кре'сла вошёл Па'лтусов. За зи'му он пропусти'л мно'го бенефи'сов: ве'чера бы'ли за'няты други'м. На э'тот бенефи'с сле'довало пое'хать, припо'мнить немно'го то вре'мя, когда' он с прия'тельской компа'нией отправля'лся в купо'ны и вызыва'л отту'да до поте'ри го'лоса сего'дняшнюю бенефициа'нтку.
Он люби'л сиде'ть в места'х амфитеа'тра. В ка'ссе ему' оста'вили кра'йнее ме'сто на одно'й из ни'жних скаме'ек. Войдя', он останови'лся в прохо'де и огляде'л в бино'кль всю за'лу. Наперёд знал он, кого' уви'дит и в бенуа'ре, и в бельэта'же, и в кре'слах. С тех пор как он стал занима'ться Москво'й в ка'честве "пионе'ра", он все бо'льше и бо'льше убежда'лся в том, что "о'бщество" везде' одно' и то же -- куда' ни пое'дешь. Люде'й мно'го, но лю'ди э'ти -- "обыва'тели", как выража'ется и его' прия'тель Пирожко'в. Вот хоть бы сего'дня -- не к кому' подойти', ни одно'й интере'сной же'нщины. Все купцы' и купцы'! Па'лтусов начина'л находи'ть, что изуча'ть их поле'зно, но по вечера'м на'до хоть бы чего'-нибудь пои'гривее. Напра'во, в бенуа'ре,-- знако'мое ему' семе'йство. Он раскла'нялся изда'ли. Стра'шно бога'тые и недурны'е лю'ди, гостеприи'мные и не без образова'ния, но неизлечи'мо ску'чные. Нале'во то'же знако'мые. Тут все на дворя'нскую но'гу, жена' сейча'с о литерату'ре заговори'т. И он наперёд зна'ет, что и'менно и каки'м то'ном.
Па'лтусов чу'вствовал себя' вообще' о'чень дово'льным. За три дня пе'ред тем в его' делово'й доро'ге произошёл поворо'т в сто'рону ско'рого и большо'го обогаще'ния. Он уж бо'лее не аге'нт Калаку'цкого. Они' распроща'лись без неприя'тностей, по-дже'нтльменски. Че'рез своего' принципа'ла он сошёлся с тем са'мым ка'менщиком, у кото'рого мада'м Гу'жо заве'довала меблиро'ванными ко'мнатами. Э'тому мужику', по нату'ре до'брому, но всегда' в рука'х како'го-нибудь прика'зчика, понра'вился ста'тный и речи'стый ба'рин. От него' Па'лтусов узна'л в то'чности, что Калаку'цкий си'льно зарва'лся. Состоя'ть при нем не бы'ло никако'го расчёта. Па'лтусов открове'нно сказа'л Калаку'цкому, что хо'чет попро'бовать нача'ть своё де'ло. Тот не стал его' уде'рживать. Купе'ц обеща'л ему' зало'ги. Навёртывался вы'годнейший подря'д. До весны' все бу'дет обрабо'тано.
Когда' Па'лтусов сади'лся на своё ме'сто, он бро'сил взгляд вверх, на ряды' амфитеа'тра. Под ца'рской ло'жей сиде'ла А'нна Серафи'мовна Стани'цына в своёй шля'пке с грана'товым перо'м и чёрном пла'тье, прикры'тая коро'ткой пелери'нкой из чего'-то блестя'щего. Она' его' тотча'с же заме'тила, поклони'лась степе'нно, но глаза' улыбну'лись. Ря'дом с ней раски'нулась её кузи'на Люба'ша, без шля'пки, с дли'нными двумя' ко'сами, в зелёном пла'тье с вы'резом на груди'. Па'лтусов не знал, кто она'. Он почти'тельно поклони'лся Стани'цыной, обрати'л внима'ние и на Люба'шу, и на блонди'на с курча'вой, чи'сто купе'ческой голово'й, сидевшего' ря'дом с ней. Э'то был Рубцо'в.
Станицы'ну Па'лтусов не вида'л бо'льше двух ме'сяцев. Хоте'л бы'ло он на днях пое'хать к ней и поговори'ть с ней насчёт её "муженька'". Но он э'того не сде'лал из чу'вства нра'вственной щекотли'вости. Э'то бы'ло бы похо'же на подла'живанье к бога'той купчи'хе, кото'рая в конце' концо'в мо'жет настоя'ть на разво'де, вы'платить своему' Ви'ктору Миро'нычу ты'сяч три'ста -- четы'реста отступно'го... Нет, Па'лтусов не так ведёт свои' дела' с купчи'хами. Вот хоть бы Ма'рья Оресто'вна Не'това! Хоть он и не фат, а тру'дно ему' бы'ло не понима'ть, что она' к нему' начина'ла чу'вствовать... А ра'зве он стал её эксплуати'ровать?.. Она' сама' пе'ред отъе'здом за грани'цу попроси'ла его' быть её "chargé d'affaires", дала' ему' по'лную дове'ренность, поручи'ла свой капита'л, пря'мо показа'ла э'тим, что доверя'ет ему' безусло'вно... Ина'че и не могло' случи'ться... Он так вел себя' с ней...
Лицо' А'нны Серафи'мовны обрати'лось опя'ть к нему'. Глаза' её в полусве'те теа'тра каза'лись бо'льше и ещё красивеё. Она' немно'го похуде'ла, нос стал то'ньше, чёрный корса'ж из ше'лкового трико' -- са'мая после'дняя мо'да -- обвива'л её грудь и прекра'сные ру'ки. Па'лтусов все э'то мог осма'тривать на свобо'де в свой бино'кль. Препороди'стая же'нщина! Он не найдёт привлекательнеё её в гости'ных коммерса'нтов. Пора' бы ему' поча'ще быва'ть у ней. Она' заслу'живает по'лной симпа'тии... Свою' печа'льную до'лю она' несёт с досто'инством. Де'ло, как слы'шно, она' ведёт отли'чно, на фа'брике устро'ила шко'лу... Чего' ж бо'льше жела'ть?.. Нет в ней э'того проти'вного зале'занья в ба'ре, не тя'нется она' за титуло'ванными дамами-патро'нессами, е'здит то'лько в своё о'бщество, и то о'чень ма'ло...
А гла'вное, ведь она' свобо'дная и одино'кая молода'я же'нщина. Ра'зве она' мо'жет счита'ть себя' обя'занной че'м-нибудь пе'ред Ви'ктором Миро'нычем?.. Па'лтусов вспо'мнил тут разгово'р с ней в амба'ре, в нача'ле о'сени, когда' они' оста'лись вдвоём на дива'не... Кака'я она' тогда' была' ми'лая... То'лько песо'чное пла'тье по'ртило. Но она' и одева'ться ста'ла лу'чше...

XII

За'навес поднялся'. Че'рез де'сять мину'т вы'шла бенефициа'нтка. Теа'тр захло'пал и закрича'л. По'сле пе'рвого тре'ска рукоплеска'ний, то'чно за'лпов руже'йной пальбы', протяну'лись и возобновля'лись но'вые аплодисме'нты. Капельме'йстер по'дал из орке'стра корзи'ны одну' за друго'й. С ка'ждым подноше'нием рукоплеска'ния крепча'ли. Актриса-люби'мица кла'нялась в тро'нутой по'зе, прижима'ла ру'ки к груди', кача'ла голово'й, пото'м взяла'сь за плато'к и в волне'нии прослези'лась.
Когда'-то Па'лтусов находи'л её о'чень дарови'той. Но с года'ми, осо'бенно в после'дние два го'да, она' потеря'ла для него' вся'кое обая'ние. Они' с Пирожко'вым зачи'слили её в разря'д "кривля'к" и в о'чень молоды'х роля'х с трудо'м выноси'ли. Пье'са шла шекспи'ровская. Бенефициа'нтка игра'ла моло'денькую, игри'вую едко-о'струю де'вушку, о'чень стара'лась, брала' всевозмо'жные то'ны и ни одно'й мину'ты не забыва'ла, что она' должна' плени'ть всех мо'лодостью, то'нкостью и бле'ском дарова'ния. Но Па'лтусову де'лалось не по себе' от всех э'тих наме'рений актри'сы си'льно за три'дцать лет, с кру'глой спино'й и широ'ким пу'хлым лицо'м. Он погляде'л в сто'рону А'нны Серафи'мовны. Она' то'же оберну'ла годо'ву. Глаза' её говори'ли, что и она' чу'вствует то же са'мое.
"Ведь вот,-- мы'сленно одо'брил её Па'лтусов,-- понима'ет... не то что все э'ти ба'рыни и купчи'хи с их доморо'щенными восто'ргами".
В сле'дующий антра'кт ему' захоте'лось подсе'сть к ней. Но э'то бы'ло не легко'. Спра'ва ря'дом с ней сиде'ла стра'нная осо'ба в ко'сах; нале'во, то'же ря'дом,-- курча'вый молоде'ц в кори'чневом пиджаке'.
"Вероя'тно, ро'дственники,-- сообража'л Па'лтусов.-- Вот э'то неприя'тно: име'ть таку'ю родню'!"
Он встал, наклони'л го'лову, улыбну'лся А'нне Серафимо'вне и показа'л ей, что ему' хо'чется с ней поговори'ть. Она' поняла' и что'-то сказа'ла Люба'ше. Та кивну'ла голово'й и вскочи'ла с ме'ста. Её широ'кие пле'чи, ру'ки, разма'шистые мане'ры забавля'ли Па'лтусова.
"Прогнала' бы их преспоко'йно,-- говори'л он про себя',-- пуска'й иду'т есть кры'мские я'блоки в коридо'р".
Но Люба'ша сама' предложи'ла Стани'цыной идти' в фойе'.
-- Сходи' с Рубцо'вым,-- сказа'ла А'нна Серафи'мовна, не без за'дней мы'сли.
-- Се'ня, жела'ете? -- гро'мко спроси'ла Люба'ша че'рез Стани'цыну.
-- Покури'ть мне хо'чется...
-- Мы снача'ла в фойе'... А отту'да и покури'те.
-- Как же ты одна' оста'нешься?
-- Э'кая ва'жность! Съедя'т меня', что ли?
-- Я бы пошла',-- хитри'ла А'нна Серафи'мовна,-- Да я бою'сь сквозно'го ве'тра.
-- А я не бою'сь... Се'ня! айда'!
А'нна Серафи'мовна погляде'ла на Люба'шу и да'же дёрнула её лего'нько за рука'в.
-- А мне наплева'ть! -- шепну'ла Люба'ша свое'й кузи'не, махну'ла руко'й Рубцо'ву и ста'ла прота'лкиваться, задева'я сиде'вших за коле'на.
Не о'чень ло'вко бы'ло за неё А'нне Серафимо'вне. Но е'здить одно'й ей бы'ло ещё неприятнеё. На'до непреме'нно завести' компаньо'нку, чти'цу, да ско'ро ли найдёшь хоро'шую, таку'ю, что'бы не меша'ла.
Люба'ша и Рубцо'в ушли' из кре'сел. А'нна Серафи'мовна взгляну'ла вле'во. Па'лтусов улыбну'лся и улы'бкой свое'й благодари'л её. Её э'тот челове'к о'чень интересу'ет. То'лько она'-то для него', должно' ду'мать, не занима'тельна. Не быва'ет у ней по це'лым ме'сяцам... Како'е ме'сяц?.. С са'мого Рождества' не был!.. Ему' не с таки'ми же'нщинами, как она', ве'село... Ви'дно, все мужчи'ны на одну' стать... Во всех хоть чу'точку да сиди'т её Ви'ктор Миро'ныч, кото'рый на днях угости'л-таки её ве'ксельком из Пари'жа. Нашли'сь до'брые лю'ди, да'ли ему' три'дцать ты'сяч фра'нков, наве'рно по двойно'му докуме'нту. И там э'тим не ху'же на'шего занима'ются. О му'же она' тепе'рь ду'мает то'лько в ви'де векселе'й и долго'в. Челове'к совсе'м не существу'ет для неё. Свобо'дно ей, никто' не по'ртит кро'ви, не ви'дит она', как быва'ло, его' долго'вязой, жи'дкой фигу'ры, проти'вной подкра'шенной ше'и, наха'льных глаз, причёски, не слы'шит его' фисту'лы, насме'шечек, слове'чек и францу'зских непристойносте'й. То'лько дня'ми заса'сывает её одино'чество. Е'сли бы не де'ти -- преврати'лась бы она' в зло'бного конто'рщика, в хозяйку-колото'вку. У'тром -- счёты, в по'лдень -- амба'р, ве'чером опя'ть счётные кни'ги, корреспонде'нция, хозя'йственный разгово'р по торго'вле и произво'дству, да на фа'брику на'до съе'здить хоть ра'за два в неде'лю. Да ещё у ней все нелады' с немцем-директо'ром, а контра'кт ему' не вы'шел, рабо'чие недово'льны, бы'ли сму'ты, к весне', пожа'луй, ещё ху'же бу'дет. Деньжи'щ за Ви'ктора Миро'ныча по ста'рым долга'м вы'плачено -- шу'тка -- четы'реста ты'сяч! Да'же её банки'р и прия'тель Безрука'вкин кряхте'ть начина'ет, и у него' не золоты'е я'йца насе'дка несёт...

XIII

На'до бы'ло Па'лтусову пробра'ться до са'мой середи'ны ве'рхнего ря'да. Э'то не так легко', когда' сидя'т все ба'рыни. А'нна Серафи'мовна смотре'ла на него', и то'лько одни' глаза' её улыба'лись, когда' кака'я-то прето'лстая да'ма прибира'ла, прибира'ла свои' коле'ни и все-та'ки не могла' ухитри'ться пропусти'ть его', а должна' была' подня'ться во весь рост...
-- Чрез Фермопи'лы прошёл!-- сказа'л ей Па'лтусов и прия'тельски пожа'л ру'ку.
Он сел на ме'сто Люба'ши. Стани'цыной си'льно хоте'лось упрекну'ть его' за то, что он забы'л её.
-- Вот и вас увида'ла,-- вы'говорила она' с улы'бкой.
Э'то вы'шло гора'здо задуше'внее, чем, мо'жет быть, она' сама' жела'ла.
-- Винова'т, винова'т,-- говори'л Па'лтусов и не выпуска'л ещё её ру'ки,-- забы'л вас. Нет, э'то я лгу, не забы'л ниско'лько.
-- А о'чень уж дела'ми заняли'сь?
-- Да!
-- Вы, я погляжу', Андре'й Дми'трич, смотри'те на нас, как бы э'то сказа'ть... как на ре'дких звере'й...
-- Ха, ха, ха, что вы! Госпо'дь с ва'ми!
-- Пра'во, так. Мы -- звери'нец для вас... И'ли вы нас на како'е де'ло употребля'ете... Я вообще' говорю'... про купцо'в.
В слова'х её слы'шалась то'нкая насме'шка. Па'лтусова э'то заде'ло за живо'е; но он не стал опра'вдываться... Ему' в то же вре'мя и понра'вилась така'я шпи'лька.
-- Вы не в счет,-- полушутли'во вы'молвил он в том же то'не.
Их разгово'р шел впо`лго'лоса. А'нна Серафи'мовна прикрыва'лась больши'м чёрным ве'ером, за кото'рый заходи'ло немно'го лицо' Па'лтусова.
-- Полноте',-- на'чал он и'скренней но'той,-- вот э'то-то и доказа'тельство, что я на вас совсе'м ина'че смотрю'.
-- Что? Не понима'ю!.. Ах да! Что вы два ме'сяца глаз не ка'жете?
А'нне Серафимо'вне сде'лалось вдруг ве'село. Сто'лько вре'мени она' одна' с прика'зчиками и ко`й-каки'ми ро'дственниками... Вот то'лько Се'ня Рубцо'в -- подходя'щий для неё челове'к; но и его' она' ма'ло ви'дит, он по её же дела'м е'здит: то на одно'й фа'брике побыва'ет, то на друго'й... Неуже'ли, в са'мом де'ле, ей в "черни'чку" обрати'ться?
Она' повтори'ла свой вопро'с.
-- И'менно э'то,-- подтверди'л Па'лтусов и слегка' наклони'л к ней го'лову.
-- Му'дрено что'-то...
Дли'нные свои' ресни'цы А'нна Серафи'мовна опусти'ла в э'ту мину'ту. Лицо' её впо`лоборо'та при'няло выраже'ние ти'хой усме'шки и гра'ции, кото'рых Па'лтусову ещё не приходи'лось подмеча'ть.
И ему' ста'ло осо'бенно жаль э'ту самобы'тную, краси'вую и у'мную же'нщину, свя'занную с таки'м му'жем, как Ви'ктор Миро'ныч... На'до хоть что'-нибудь рассказа'ть ей про его' похожде'ния. Тепе'рь мо'жно.
-- Зна'ете,-- шёпотом спроси'л он,-- с кем я кути'л две неде'ли наза'д?
-- С кем?
-- С ва'шим му'жем.
Она' немно'го затума'нилась, но то'тчас же ве'село спроси'ла:
-- Не'што он здесь был?
-- А вы не зна'ли?
-- Говори'ли мне что'-то... бу'дто он в "Славя'нском база'ре" прожива'л. Я ведь ми'мо уше'й пропусти'ла.
Э'ти слова' отзыва'лись уже' други'м чу'вством. Пре'жде, полго'да тому' наза'д, она' не ста'ла бы так говори'ть с ним о муже'. Презре'ние её растёт, да и тон у них друго'й... Внутри' что'-то прия'тно пощекота'ло Па'лтусова.
-- А'нна Серафи'мовна,-- заговори'л он ещё и'скреннее,-- вам бы на'до име'ть све'дения поверне'е.
Она' сиде'ла с опу'щенной голово'й.
-- Что об э'том! -- вы'рвалось у неё.-- Но'вого ничего' нет, все то же.
-- Здесь не ме'сто,-- на'чал бы'ло Па'лтусов и останови'лся.
Глаза' их встре'тились.
-- Вы все одни'? -- спроси'л он.
-- Да, и до'ма одна'... Вот ро'дственник мой наезжа'ет.
-- Како'й э'то?
-- А что сиди'т ря'дом... Рубцо'в... его' фами'лия.
-- Из каки'х?
-- Вы хоти'те сказа'ть: из ру'сских и'ли из воспи'танных на иностра'нный лад?
-- Ну да!
-- Он из у'мных,-- оттяну'ла она'.-- То'лько, ве'рно, с ви'ду вам показа'лся таки'м... Он в А'нглии до'лго жил.
-- В А'нглии?-- переспроси'л Па'лтусов.
-- И в Аме'рике. Вся'кую рабо'ту рабо'тал. По восемна'дцатому го'ду уе'хал. Сам себя' образова'л.
-- Вот как! А'нна Серафи'мовна, э'то отзыва'ет рома'ном: ру'сский америка'нец, и'ли из одно'й коме'дии Са'рду... вы зна'ете, вероя'тно?
-- Он совсе'м не америка'нец -- русако'м оста'лся... Вот э'то я в нем и люблю'. Други'е сейча'с же обезья'нить начну'т -- и шепеля'вость на себя' напу'стят, и воротничо'к тако'й, и пробо'р... а он все тот же.
-- Вот что!-- сказа'л с ударе'нием Па'лтусов и бо'ком погляде'л на неё.

XIV

-- Что э'то вы так на меня' посмотре'ли? -- спроси'ла А'нна Серафи'мовна.
-- Ничего'! Так!..
-- Ах, Андре'й Дми'трич, ва'м-то не приста'ло.
Но она' сказа'ла э'то опя'ть-таки ле'гче, чем бы полго'да наза'д.
-- Что же тако'е?-- стал с жи'востью опра'вдываться Па'лтусов.-- Не придира'йтесь ко мне... Хоро'ший челове'к, молодо'й, понима'ющий, да е'сли б вы к нему' и стра'стно привяза'лись, как же ина'че?.. В ва'ших-то обстоя'тельствах?!
Все э'то он вы'говорил ти'хо, то'лько она' могла' его' слы'шать в о'бщем гу'ле антра'кта. И ей пришёлся о'чень по душе' тон Па'лтусова, простота', прия'тельское, и'скреннее отноше'ние к ней.
В отве'т она' подняла' на него' глаза' и ла'сково останови'ла их на нем.
-- Полноте',-- вы'говорила она' и прикры'ла опя'ть лицо' ве'ером.
-- Об э'том в друго'й раз,-- уже' совсе'м шутли'во сказа'л Па'лтусов.-- Так вы все одна'. А кто же э'та деви'ца с дли'нными ко'сами?
-- Двою'родная сестра'.
-- Нигили'стка из Тата'рской?
-- Ха, ха! Как вы узна'ли?
-- А в са'мом де'ле, ра'зве нигили'стка?
-- Нет, кака'я нигили'стка!.. А так --нра'ву моему' не препя'тствуй, ны'нешняя... Они' с Рубцо'вым препоте'шно вою'ют. То'лько он её побива'ет... И тут вот, ка'жется, есть влече'ние.
-- С её сто'роны?
-- Зна'ете, как пре'жде на'ши ма'меньки говори'ли: одно' се'рдце страда'ет, друго'е не зна'ет.
-- То'лько вам с ней... тяжело'?
-- Да'-а.
-- Вам бы взять чти'цу.
-- Я сама' об э'том ду'маю... Да где?
-- Поручи'те мне.
Па'лтусов на'чал говори'ть ей о Та'се Долгуши'ной. Мать её умерла' от не'рвного уда'ра, разби'вшего её в не'сколько секу'нд. Сиде'лка подава'ла ей ло'жку лека'рства; она' хоте'ла проглоти'ть и свали'лась, как сноп, с свои'х кре'сел... Генера'ла, среди' его' ры'сканий по го'роду, захвати'ла прода'жа с молотка' до'мика на Спиридо'новке. Па'лтусов умолча'л о том, что он дал им подде'ржку, назна'чил род пенсиона' стару'хам, отыска'л генера'лу ме'сто акци'зного надзира'теля на таба'чной фа'брике и уже' позабо'тился прииска'ть Та'се дешёвую кварти'ру в одно'м неме'цком семе'йстве. Но он знал её го'рдость... На'до бы'ло найти' ей за'работок, кото'рый бы не отни'мал у ней це'лого дня. От Гру'шевой он вме'сте с Пирожко'вым отвлекли' её не без труда'... Они' убеди'ли её дожда'ться о'сени для поступле'ния в консервато'рию, а пока' подыска'ли ей руководи'теля из знако'мых учителе'й слове'сности, хорошего' чтеца'... Все э'то сде'лалось в не'сколько дней. Па'лтусов де'йствовал с тако'й задуше'вностью, что Пирожко'в сказа'л ему' да'же:
-- Я ду'мал, из вас Чи'чиков вы'йдет, а вы -- человек-рубаш'ка.
-- Э'то вздор!-- отве'тил Па'лтусов без вся'кой рисо'вки.
Де'лать толко'вое добро' доставля'ло ему' положи'тельное удово'льствие.
А'нна Серафи'мовна кива'ла все голово'й, слу'шая его'.
-- Что же,-- откли'кнулась она' то'тчас же,-- я с ра'достью возьму' ва'шу ро'дственницу...
-- Когда' привезти'?
-- Да ка'ждый день я до'ма от четырёх часо'в.
а'лтусов нагну'лся к её уху':
-- Вот ви'дите, все'-то тепе'рь коммерса'нтам слу'жит. Генера'льская дочь -- в чти'цах...
-- У купчи'хи,-- подсказа'ла А'нна Серафи'мовна.
-- Сам генера'л -- у таба'чного фабрика'нта в надзира'телях.
-- Вам доса'дно?
-- Нет! Така'я колея'.
-- А все у нас,-- вздохну'ла А'нна Серафи'мовна,-- ничего' нет.-- Её затрудня'ло сло'во.
-- Где?-- спроси'л заинтересо'ванно Па'лтусов.
-- Да и здесь, и здесь!
Она' указа'ла на го'лову и на се'рдце.
-- Да'вят тебя' со всех сторо'н...
-- Тюки'? -- подсказа'л он.
-- Да, да!
"Кака'я ты у'мница",-- поду'мал Па'лтусов, встал и протяну'л ей ру'ку.
Антра'кт ко'нчился. Орке'стр дои'грывал с грехо'м попола'м како'й-то вальс. Люба'ша и Рубцо'в пробира'лись спра'ва.
-- Вы быва'ете в конце'ртах? -- спроси'ла ти'хо А'нна Серафи'мовна.
-- В музыка'лке?
-- Так их зову'т? Я не зна'ла. Да, в музыка'лке?
-- Биле'т есть; но в э'ту зи'му забро'сил... да, зна'ете, вро'де ба'рщины како'й-то они' де'лаются.
-- Э'то пра'вда... Я за'втра собира'юсь,-- пророни'ла А'нна Серафи'мовна и, подава'я ру'ку, спроси'ла: -- Ма'рья Оресто'вна Не'това как пожива'ет за грани'цей?
Па'лтусов бы'стро погляде'л на неё.
-- Все хвора'ет.
"Вот что!" -- приба'вил он про себя' и, верну'вшись на своё ме'сто, заду'мался.

XV

Она' что'-нибудь подозрева'ет, ду'мает, мо'жет быть, что он нахо'дится в свя'зи с Нето'вой, слы'шала, пожа'луй, про их деловы'е отноше'ния. Э'то на'до разъясни'ть, показа'ть ей все в настоя'щем све'те... Он бы ника'к не хоте'л теря'ть в мне'нии и'менно э'той же'нщины.
Пье'са шла ту'го... Бенефициа'нтке и пе'рвому любо'внику удала'сь одна' сце'на. Пу'блика вы'звала их не'сколько раз, но Па'лтусов сиде'л равноду'шно, не хло'пал, рассе'янно смотре'л по сторона'м. Ма'лый теа'тр потеря'л для него' пре'жнее обая'ние. Не мог он себя' нала'дить на молодо'е настрое'ние... Пье'са каза'лась наби'той нену'жными веща'ми, хоть она' и шекспи'ровская, обстано'вка ра'здражала свое'й бе'дностью, актёры чита'ли глу'хо, деревя'нно... Совсе'м не то, что быва'ло, когда' они' бра'ли в скла'дчину ло'жу и по'сле до петухо'в спо'рили у себя' в номера'х за пи'вом... Наси'лу дожда'лся он сле'дующего антра'кта. К Стани'цыной он не поднялся'. Блонди'н и деви'ца с ко'сами остава'лись на свои'х места'х.
Па'лтусов пошёл в фойе' и наткну'лся на Пирожко'ва. Ива'н Алексе'евич ходи'л, не снима'я свое'й цилиндри'ческой шля'пы.
-- Не то,-- сказа'л ему' Пирожко'в.-- Хоть не ходи' в Ма'лый теа'тр.
-- Мо'жет, мы са'ми не те?
-- У кого' был тала'нт, те излени'лись, а но'вые из рук вон пло'хи...
-- А Та'сю давно' ви'дели? -- спроси'л Па'лтусов.
-- Да она' здесь! Я с ней в купона'х обрета'юсь, пожа'луйте.
-- Не посмотре'ла на тра'ур свой?
-- Что ж тра'ур? Страсть у неё... В после'дней пье'се ingénue кака'я-то но'вая.
Пирожко'в взял Па'лтусова под ру'ку и отвёл за коло'нны.
-- Спаси'бо, спаси'бо вам, дружи'ще,-- заговори'л он, ла'сково гля'дя на Па'лтусова.
-- А что?
-- Да вот за э'ту деви'цу... Она' мне все рассказа'ла.
-- Э'то пустяки'.
-- Одна'ко вы, я говорю', сло'жная нату'ра. И купцо'в изловля'ть ма'стер, и позы'вы у вас хоро'шие.
-- А вы вот что,-- переби'л его' Па'лтусов.-- Пойде'мте-ка к э'той са'мой деви'це.
Он рассказа'л прия'телю, како'й разгово'р он име'л со Стани'цыной.
Тот одо'брил план.
Они' подняли'сь в коридо'р.
Пирожко'в вошёл в одну' из две'рок и показа'лся отту'да мину'ту спустя', ведя' за ру'ку Та'сю.
В чёрном суко'нном пла'тье с у'зкими рукава'ми и отложны'м воротнико'м, похуде'лая в лице', Та'ся смотре'ла совсе'м де'вочкой и, подойдя' бли'же к нему', сказа'ла ти'хо:
-- Вы на меня' не ду'етесь, Андрю'ша? -- Она' тепе'рь так его' звала'.
-- За что?
-- А вот, что я в теа'тре.
Па'лтусов пожа'л ей ру'ку.
-- Что я за це'нзор нра'вов?
-- Так захоте'лось, так захоте'лось ви'деть э'ту дебюта'нтку!
О'ба прия'теля реши'ли, что страсть к сце'не у ней -- неисправи'мая. Па'лтусов предложи'л ей тут же познако'миться с Стани'цыной и приба'вил -- почему'.
Та'ся немно'го призаду'малась, но то'тчас же взяла' Па'лтусова за ру'ку и пожа'ла.
-- Вы сла'вный! Я ду'мала, вы друго'й! Хорошо'... Э'то са'мое лу'чшее. Веди'те меня' к ва'шей купчи'хе.
-- В сле'дующий антра'кт сойди'те в фойе', а я её приведу'.
-- Мне ещё и потому' поле'зно бу'дет,-- сообража'ла вслух Та'ся,-- я уви'жу там ти'пы молоды'х ку'пчих. Э'то ну'жно изучи'ть.
-- Ненасы'тная!-- рассмея'лся Пирожко'в.
-- Да, э'то пра'вда,-- созна'лась Та'ся,-- что то'лько театра'льное, все э'то мне на'до знать, жа'дность ужа'сная!
Та'ся уви'дела, что за'навес поднима'ется, и бро'силась в свою' ло'жу.

XVI

А'нне Серафимо'вне понра'вилась "генера'льская до'чка", так она' назвала' про себя' Та'сю. Она' проси'ла её прие'хать посиде'ть за'просто. Она' не ста'ла говори'ть ей тут же о ме'сте чти'цы и'ли компаньо'нки. Её такт не ускользну'л от Па'лтусова. Когда' она' верну'лась, Люба'ша, ходи'вшая та'кже в фойе' вме'сте с Рубцо'вым, се'йчас же спроси'ла:
-- Э'то что за девчу'рочка в чёрном?
-- Ро'дственница Андре'я Дми'триевича Па'лтусова. Сла'вная, ка'жется, де'вушка.
-- Что же э'то она' в сукне'-то?
-- Мать у ней умерла'.
-- Ви'дно, не о'чень убива'ется.
-- Ах, Лю'ба,-- останови'ла А'нна Серафи'мовна,-- до всего'-то тебе' де'ло!
-- Она' ничего'... Должно' быть, из оголте'лых?
-- А вам что? -- вступи'лся Рубцо'в. Он ви'дел Та'сю.
-- Я люблю', когда' с них фанабе'рию сбива'ют,-- продолжа'ла задо'рно Люба'ша.
-- С кого'? -- спроси'л Рубцо'в.
-- Да с дворя'нской дря'ни.
-- Лю'ба! -- удержа'ла опя'ть А'нна Серафи'мовна.
Лю'ба погляде'ла на Рубцо'ва, скоси'вшего на осо'бый лад гу'бы, и почу'вствовала каку'ю-то но'вую нело'вкость в его' прису'тствии. Он был недово'лен, но э'то-то и подзадо'ривало её.
-- Э'то господи'н Па'лтусов? -- ти'хо спроси'л Рубцо'в А'нну Серафи'мовну.
-- Да...
Она' хоте'ла узна'ть: как он ему' понра'вился, но побоя'лась ре'зкого о'тзыва.
-- Ло'вкий, по ви'димости, челове'к,-- заме'тил Рубцо'в как бы про себя'.
-- Ду'маете, ло'вкий?-- спроси'ла она'.-- Вот, одна'ко, не об одно'м себе' хлопо'чет!
-- Ну, э'то ещё не Бог зна'ет что... Ро'дственницу пристро'ить...
-- По'сле,-- останови'ла его' А'нна Серафи'мовна, указа'в на поднима'ющийся за'навес.
Ей был неприя'тен тон Рубцо'ва. И он сего'дня недалеко' ушёл от Лю'бы. Что у них,-- а ещё молоды'е лю'ди,-- за зама'шка: ко всему' относи'ться с недове'рием, с зло'бностью како'й-то!
Она' в тече'ние а'кта ра'за два погляде'ла в сто'рону Па'лтусова. В антра'кте он изда'ли раскла'нялся и уе'хал до конца' пье'сы. Он ей сказа'л наверху', что бу'дет за'втра в конце'рте. И ей показа'лось, как бу'дто он жела'ет говори'ть с ней о свои'х отноше'ниях к Нето'вой. Заче'м э'то? Пра'вда, она' слы'шала ра'зные ве'щи. Она' им не ве'рит.
Одна'ко э'то её всё-таки тро'нуло. Зна'чит, он дорожи'т её мне'нием. А она' ду'мала, что он и знать её не хо'чет. У него' есть что'-то и в го'лосе, и в движе'ниях, и в слова'х, что ей осо'бенно нра'вится.
-- Тётя,-- Люба'ша толкну'ла её под бок,-- вы куда'-то мечта'ми унесли'сь.
-- Ах, э'то ты?
-- Пра'во, унесли'сь... все э'тот ду'шка шта'тский вас в таку'ю мерехлю'дию привёл.
-- Пустяки' каки'е ты все говори'шь,-- сказа'ла А'нна Серафи'мовна и отверну'ла го'лову.
-- Умён о'чень? -- спроси'л её Рубцо'в пять мину'т спустя'.
-- Вы про кого'?
-- Да все про ва'шего ловкача'.
-- Не зови'те его' так.
-- Ну, не бу'ду.
-- Вы спра'шиваете, умён ли? Вот ка'к-нибудь, е'сли у меня' встре'титесь,-- поэкзамену'йте его'.
-- Нам где же-с!
Рубцо'в реши'тельно не нра'вился ей в э'тот ве'чер. Она' хоте'ла пригласи'ть его' напи'ться ча'ю по'сле теа'тра, но не сде'лает э'того. С ним она' могла' обо всем толкова'ть: и о дела'х, и о своём душе'вном настрое'нии, но о Па'лтусове разгово'р не пойдёт; пуска'й они' познако'мятся. Да вряд ли сойду'тся. Се'ня горд, в люде'й не ве'рит, барчо'нков не лю'бит.
Коне'ц шекспи'ровской пье'сы и ма'ленькую коме'дию, где дебюти'ровала но'вая ingénue, А'нна Серафи'мовна прослу'шала с чу'вством тя'жести в груди' и в голове'. То'лько на во'здухе ей ста'ло легко'. Она' привезла' Рубцо'ва и Люба'шу в свое'й каре'те и должна' была' развести' их по дома'м. Люба'ша напра'шивалась на чай, но А'нна Серафи'мовна напира'ла на по'здний час. И мать её бу'дет беспоко'иться.
-- А вы, Се'ня, домо'й?-- спроси'ла Люба'ша.
-- А то куда' же?
А'нна Серафи'мовна улыбну'лась в темноте' каре'ты... Лю'ба начина'ла ревнова'ть её к Рубцо'ву.
-- Ну, вот вам и Шекспи'р! -- кри'кнула Лю'ба.-- Така'я пустяко'вина!.. И скучи'ща непрола'зная!
-- Э'то то'чно,-- подтверди'л Рубцо'в.
Спо'рить с ни'ми Стани'цына не могла'. Пье'са прошла' пе'ред ней то'чно ряд тума'нных карти'н.
Люба'шу завезли'; Рубцо'в взял изво'зчика на полпу'ти. Домо'й А'нна Серафи'мовна возвраща'лась одна'. Бы'ло уже' о'коло ча'су но'чи.

XVII

Не спи'тся А'нне Серафимо'вне. Она' живёт все в тех же хоро'мах, лежи'т на той же посте'ли, что и пе'ред заключе'нием "сде'лки" с му'жем. Низ за'перт и не то'пится. Да и верх бы она' заперла', кро'ме спа'льни, столо'вой да де'тской. Заче'м ей сто'лько ко'мнат? И вообще'-то она' не лю'бит тра'тить по-пу'стому де'ньги... Просто'рных две-три' ко'мнаты, что'бы чистота' была', бельё то'нкое, све'ту побо'льше. Пла'тьев у ней мно'го. На э'то она' гото'ва тра'титься. По-ста'рому-то лу'чше жило'сь, все бы'ло на своём ме'сте; а тепе'рь и мужчи'ны и же'нщины вы'шли из па'зов, ни к тем, ни к э'тим не приста'ли. Она' э'то чу'вствует на са'мой себе'. Что тако'е она'? Вот хоть бы Андре'й Дми'триевич Па'лтусов, как он на неё смо'трит? И не купчи'ха, каки'е пре'жде быва'ли, и не ба'рыня. Есть у ней в голове' неплохи'е ве'щи. На фа'брике на'до мно'гое ула'дить, каза'рмы рабо'чих пе'ределать, шко'лу то'же по-друго'му устро'ить. "Зате'и!-- говоря'т ра'зные ку'мушки.-- Отличи'ться хо'чет, что'бы об ней в газе'тах написа'ли, попа'сть пото'м в почётные попечи'тельницы прию'та и'ли в председа'тельницы о'бщества".
Бьет два часа'. А'нна Серафи'мовна не спит.
Да, хорошо' бы все э'то, что у ней есть на душе', раздели'ть с ми'лым челове'ком. Се'ня Рубцо'в -- ма'лый у'мный и понима'ющий. Он не попрека'ет её зате'ями. То'лько в нем чего'-то недостаёт. Мо'жет быть, того' же са'мого, чего' и в ней нет. А все э'то-то и есть в Андреё Дми'триевиче Па'лтусове... Ей так ка'жется...
Де'сять раз переверну'лась А'нна Серафи'мовна с бо'ку на бок. То'нкое полотно' поду'шки нагре'лось. Она' и её ра'за два переверну'ла. Она' спит с ночнико'м. В спа'льне во'здуху мно'го, и засвеже'ло немно'жко. Чего' бы, ка'жется, не спать?
Что её за положе'ние тепе'рь! Вдова' -- не вдова', и не де'вушка и свобо'ды нет. Хорошо' ещё, что муж дете'й не тре'бует. По его' беспу'тству, каки'е ему' де'ти; но настане'т час, когда' он бу'дет вымога'ть из неё что мо'жет э'тими са'мыми детьми'... На'до заранеё пригото'виться... Вот так и живи'! Ско'ро и три'дцать лет подползу'т. А ви'дела ли она' хоть оди'н денёк све'та, ра'дости, вот того', чем зачи'тываются в кни'жках?! Ну'жды нет, что по'сле быва'ет го'ре, без ри'ску не проживёшь...
Сча'стье!.. Э'то вот сло'во как ча'сто повторя'ют, особли'во в кни'жках. А она', ви'дно, так и дни свои' ко'нчит, не узна'в, что та'кое за сча'стье быва'ет на земле', осо'бенно и'з-за кото'рого лю'ди ре'жутся и то'пятся... А могла' бы, и о'чень!.. Ви'ктора Миро'ныча, что ли, испуга'лась, когда' жила' с ним?..
Бьет три часа'. А'нна Серафи'мовна гляди'т на драпиро'вку окна', приходя'щегося про'тив крова'ти. Сон нейдёт. Начина'ет бить в ви'ски.
Ху'же вдовства' её положе'ние. А кто винова'т? Сама'. Пря'мо потре'буй разво'да, а не пойдёт до'бром -- излови', докажи'... Не'што э'то тру'дно с таки'м развра'тником? Ей ведь расска'зывали про бракоразво'дные проце'ссы. Сто'ит э'то мно'го, де'сять ты'сяч... И свиде'тели найду'тся, кото'рые под прися'гой пока'жут. Нет, на э'то она' не пойдёт! Излови'ть. И'ли откупи'ться?.. Тепе'рь нельзя' ещё, и ра'ньше двух лет не покро'ешь долго'в, му'жнину фа'брику не поста'вишь на по'лный лад... Он, поди', сам не прочь. Ра'зве так мо'жно? Все устро'й, очи'сти его' от долго'в, рабо'тай для дете'й и'з-за купе'ческой че'сти свое'й, а он все пото'м заберёт, да и ска'жет: разводи'ться дава'й!.. Тако'й челове'к на себя' вины' не возьмёт. Ему' но'вая жени'тьба нужна' бу'дет для како'й-нибудь но'вой па'кости.
Ох! Пришла' бы страсть-зазн'оба, вмиг бы она' все переверну'ла! Развя'зки бы доби'лась. Полови'ну своего' бы со'бственного состоя'ния отдала'. Что жа'дничать? У дете'й бу'дет кусо'к хле'ба! Ждать ли э'той зазно'бы? Не прошло' ли уже' вре'мя? Не вы'ели ли го'речь и оби'да и жизнь с посты'лым муже'м то, чем се'рдце лю'бит, чем душа' лети'т навстре'чу друго'й душе'?
Ду'шно А'нне Серафимо'вне под атла'сным одея'лом. Хоть на како'й бы нибудь прия'тной мы'сли засну'ть... А за'втра-то? В конце'рте... Андре'й Дми'триевич обеща'л. Туале'т на'до бе'лый. Он к ней идёт. Лю'бу не возьмёт с собо'й. Одна' пое'дет. Ся'дет в дальне'й за'ле, о'коло а'рки. Он найдёт её.
Бьет четы'ре часа'. А'нна Серафи'мовна забы'лась и что'-то ше'пчет во сне. Ей сни'тся амба'р с полка'ми. На прила'вке нава'лены куски' вся'ких цвето'в... Но прика'зчик вырыва'ет у ней из рук шту'ку сукна'; шту'ка развёртывается, сукно' протяну'лось че'рез весь амба'р, пото'м да'льше, по у'лице... Ей стра'шно. Она' вскри'кивает и просыпа'ется... Бьет пять часо'в.

XVIII

По мра'морной ле'стнице Благоро'дного собра'ния поднима'лась на друго'й день А'нна Серафи'мовна -- одна', без Люба'ши.
Она' люби'ла выезжа'ть одна' и в теа'тр лаке'я никогда' не брала'. То'лько на конце'рты Музыка'льного о'бщества е'здил с ней челове'к в скро'мной чёрной ливре'е, бо'лее похо'жей на пальто', чем на ливре'ю. Пе'рвые се'ни, где пожа'рные отворя'ют две'ри, она' бы'стро прошла' в свое'й сине'й песцо'вой шу'бе. Две'ри хло'пали, сквозно'й ве'тер так и гуля'л. В больши'х сеня'х стено'й стоя'ли лаке'и с шу'бами. Все прибыва'ющие да'мы раздева'лись у ле'стницы. Бе'лый и голубо'й цве'та преоблада'ли в пла'тьях. По кра'сному сукну' ступе'нек поднима'лись слегка' коле'блющиеся, дли'нные, обтя'нутые же'нские фигу'ры, волоча' шле'йфы и'ли подбира'я их одно'й руко'й. На площа'дке пе'ред широ'ким зе'ркалом стоя'ли не'сколько дам и оправля'лись. Праве'е и леве'е у зе'ркала же топта'лись молоды'е лю'ди во фра'ках, дво'е да'же в бе'лых га'лстуках. Они' надева'ли перча'тки. На э'тот конце'рт съе'халась вся Москва'. В програ'мме стоя'ла прие'зжая из Мила'на певи'ца и исполне'ние в пе'рвый раз но'вой ве'щи Чайко'вского.
Мра'морный лев гляди'тся в зе'ркало. Его' голова' и щит с гербо'м придаю'т ле'стнице торже'ственный стиль. Потоло'к не успе'л ещё закопти'ться. Он лепно'й. Жирандо'ли на ве'рхней площа'дке зажжены' во все ро'жки. Там, у мра'морных сквозны'х пери'л, мужчи'ны стоя'т и ждут, перегну'вшись кни'зу. На сту'ле сиди'т ча'стный при'став и разгова'ривает с худы'м жёлтым брюне'том в сюртуке', име'ющим вид смотри'теля.
А'нна Серафи'мовна останови'лась на пе'рвой площа'дке у зе'ркала, подожда'в немно'го, пока' други'е да'мы отойду'т. Снача'ла она' смотре'ла вниз по ле'стнице. Она' стоя'ла у пери'л в том ме'сте, где они' завора'чивают наве'рх, о'коло льва. Ей видна' была' вся сумато'ха и в сеня'х и леве'е, за а'рками, где отдаю'т на сбереже'ние пла'тье прие'хавшие без свое'й прислу'ги. Отту'да выбега'ли обде'рганные, нечи'стые лаке'и, нанима'ющиеся подённо, пристава'ли к пу'блике, тащи'ли ка'ждый к себе', сова'ли ну'мера. На прила'вке скла'дывались шу'бы и пальто', кало'ши кла'лись в холщо'вые мешки' -- и все э'то исчеза'ло в глуби'нах помеще'ния с перегоро'дками. Пу'блика все прибыва'ла. "Вся Москва'" дава'ла себя' знать... Вошло' уже' бо'лее двух ты'сяч челове'к. С той площа'дки, где останови'лась А'нна Серафи'мовна, ле'стница и се'ни в обо'их свои'х отделе'ниях, с поднима'ющимися кве'рху да'мами и мужчи'нами, толкотне'"й за а'рками, с толпо'й лаке'ев, нагруже'нных узла'ми, каза'лись каки'м-то одни'м те'лом, грома'дным пёстрым червём, извива'ющимся в ра'зных направле'ниях... И все э'то -- Москва', "хоро'шее" о'бщество, ездя'щее сюда' ка'ждую суббо'ту. Она' никого' почти' не зна'ет, кро'ме больши'х купе'ческих фами'лий... Э'то все господа'... А почему' она' не принима'ет? Кто меша'ет ей? На ми'ру на'до жить! Своё купе'ческое о'бщество её не тя'нет. Ску'чно ей в нем до тошно'ты.
А'нна Серафи'мовна подошла' к зе'ркалу.
О'коло него' то'лько что верте'лись две деви'цы, одна' в я`рко-кра'сном, друга'я в нежно-пе'рсиковом пла'тье, перетя'нутые, с дли'нными корса'жами, в цвета'х, то'чно они' на бал прие'хали. Их францу'зский язы'к раздража'л её... Они', мо'жет, и купчи'хи -- ны'нче не разберёшь... Оде'ты о'бе бога'то... Ши'ла на них, наве'рно, Жозефи'на и'ли Луи'за с Тверско'й. Свои'м бе'лым сли'вочного цве'та пла'тьем стро'гого покро'я, с кружевны'ми рукава'ми, А'нна Серафи'мовна дово'льна. Она' не наде'ла то'лько брилья'нтовые пу'говицы, больши'е -- ка'ждая ты'сячи по две... Не лю'бит она' свои'х веще'й; их дари'л ей когда'-то Ви'ктор Миро'ныч.... Ку'пленных са'мой бы'ло немно'го, но все о'чень це'нные.
В зе'ркало она' видна' себе' вся, и за ней ле'стница -- вниз и вверх. Пара'дно почу'вствовала она' себя', жу'тко немно'го, как всегда' на лю'дях. Но ей ло'вко в пла'тье, перча'тки то'же прекра'сно сидя'т, на шесть пу'говиц, в глаза'х се'йчас приба'вилось бле'ску, да'ром, что пло'хо спала', из-по'д круже'вного кра'я пла'тья видны' ше'лковые башмачки' и ажу'рные чулки'. Никогда' она' ещё не находи'ла себя' тако'й изя'щной. Ка'жется, все тяжёлое, купе'ческое слете'ло с неё. Осмотре'ла она' себя' бы'стро, в не'сколько секу'нд, попра'вила во'лосы, на груди' что'-то, доста'ла биле'т из карма'на, скры'того в скла'дках ю'бки, и лёгкими шага'ми начала' поднима'ться... Глаза'м её прия'тно; но уже' не в пе'рвый раз обоня'ет она' за'пах сапо'жной ко'жи... И чем бли'же к вхо'ду в пе'рвую за'лу, тем он слышнеё. За'пах э'тот идёт от арте'льщиков в сиби'рках, приста'вленных к контро'лю биле'тов. Она' зна'ет отли'чно э'тот за'пах. Её арте'льщики хо'дят в таки'х же сапога'х. Она' подаёт одному' из них свой абонеме'нтный биле'т. Он у ней нумеро'ванный, но в бо'льшую за'лу она' не пойдёт; хорошо', е'сли б удало'сь заня'ть побли'же ме'сто, за гости'ной с а'рками, там, где полуосвещёно. Вероя'тно, мо'жно. Ещё че'тверть часа' до начала'.

XIX

У вхо'да во втору'ю продо'льную за'лу -- напра'во -- стол с прода'жей афи'ш. Биле'тов не продаю'т. В э'той за'ле, отку'да ход на хоры', стоя'ли гру'ппы мужчи'н, да'мы то'лько прохо'дили и'ли остана'вливались пе'ред зе'ркалом. Но в сле'дующей ко'мнате, гости'ной с а'рками, веду'щей в бо'льшую за'лу, уже' размести'лись да'мы по ле'вой стене', на дива'нах и кре'слах, в све'тлых туале'тах, в цвета'х и полуоткры'тых ли'фах.
А'нна Серафи'мовна бро'сила на них взгляд бо'ком. Она' зна'ла трех из э'тих дам, могла' назва'ть и по фами'лиям... Вот жена' железнодоро'жника -- в ры'том ба'рхате, с толсто'й кра'сной ше'ей; а у той муж в суде'бной пала'те что'-то; а тре'тья -- вдова' и'ли "разво'дка" из губе'рнии, везде' быва'ет, ряди'тся, на что живёт -- неизве'стно... Все три огля'дывают её. Ей бы не хоте'лось проходи'ть ми'мо них, да как же ина'че сде'лать? Ви'ктора Миро'ныча и его' похожде'ния ка'ждая зна'ет... А ни одна', гляди', хорошего' сло'ва про неё не ска'жет: "Купчи'ха, ку'мушка, на "он" говори'т, ему' не така'я жена' нужна' была'". Ка'ждую скла'дочку осмо'трят. Ска'жут: "Жа'дная, пла'тье бо'льше трёхсот рубле'й не сто'ит, а брилья'нтов жа'лко надева'ть ей, неравно' потеря'ет".
Щеки' си'льно разгоре'лись у А'нны Серафи'мовны... Она' бы'стро, бы'стро дошла' до одно'й из а'рок, где уже' мужчи'ны тесни'лись так, что с трудо'м мо'жно бы'ло прони'кнуть в бо'льшую за'лу. Лю'стры бы'ли зажжены' не во все све'чи. Свет теря'лся в пы'льной мгле ме'жду то'лстыми коло'ннами; с хор видне'лись ряды' голо'в в два я'руса, открыва'лись ше'и, рукава', иногда' це'лый бюст... Все э'то тону'ло в темноте' сте'ны, проре'занной полукру'глыми о'кнами. За коло'ннами внизу', на дива'нах, сплошно'й це'пью рассе'лись ра'но забра'вшиеся посети'тельницы конце'ртов, и чем бли'же к эстра'де, помеща'ющейся пе'ред кру'глой гости'ной, тем же'нщин бо'льше и бо'льше.
В сто'рону эстра'ды загляну'ла бы'ло в бо'льшую за'лу и А'нна Серафи'мовна, но сейча'с же подала'сь наза'д. В гости'ной вдоль а'рок, на четырёх ряда'х кре'сел, на больши'х дива'нах и по всей противополо'жной стене' жужжи'т це'лый рой же'нских сде'ржанных голосо'в. Тёмных пла'тьев почти' не бы'ло ви'дно... Здесь то'лько в нача'ле конце'рта слу'шают, но разгово'ры не прекраща'ются. Э'то сало'н, приста'вленный к конце'ртной за'ле... Углуби'ться в симфо'нию невозмо'жно. А'нна Серафи'мовна хоть и не счита'ет себя' мно'го смы'слящей в му'зыке, но не одобря'ет э'той гости'ной.
Она' прошла' да'льше, в полуосвещённую ко'мнату покоро'че, почти' совсе'м без ме'бели. Не'сколько кре'сел стоя'ло у ле'вой стены' и о'коло карни'за. Она' села' тут за угло'м, так, что'бы са'мой уйти' в тень, а ви'деть всех. Э'то месте'чко у ней -- люби'мое. Тут прохла'дно, мо'жно сесть покойне'е, закры'ть глаза', когда' что'-нибудь понра'вится, зву'ки орке'стра дохо'дят хоть и не о'чень отчётливо, но мя'гко. Они' все-та'ки заглуша'ют разгово'ры... Найти' её во вся'ком слу'чае нетру'дно -- кто пожела'ет...
Вот приближа'ется улыба'ющийся лы'сый господи'н в чёрном сюртуке'. От него' она' хоте'ла бы спря'таться. Непреме'нно подойдёт и начнёт говори'ть при'торные любе'зности. Не ну'жно ей и вот того' кро'шечного гуса'рика в кра'сных ре'йтузах и голубо'м ме'нтике... Он всех зна'ет, перехо'дит от одно'й да'мы к друго'й, волоски' на лбу расчёсаны, как у её сы'на Ми'ти, что'-то тако'е всем ше'пчет. А вот и па'ры пошли'. Она' их давно' заме'тила. Лу'чше не смотре'ть! Како'е ей де'ло?.. То'чно зави'дует. Есть чему'! Так откры'то держа'ть о'коло себя' любо'вников -- срам!
Орке'стр гря'нул. Э'то была' "це'-мольная" симфо'ния Бетхо'вена. А'нна Серафи'мовна не могла' бы разобра'ть её на фортепья'но. Она' но'ты зна'ла пло'хо, му'зыка не дава'лась ей никогда' и в пансио'не, но она' люби'ла э'ту и'менно симфо'нию, слыха'ла её чуть не деся'тки раз, могла' свои'ми ощуще'ниями описа'ть её. Она' зна'ла, что ма'ленькая фра'за в не'сколько нот бу'дет на ра'зные ла'ды повторя'ться -- и так, и эта'к, стремительнеё, образне'е, сложнеё -- и опя'ть прозвучи'т в первона'чальной простоте'. Реши'тельно не понима'ла А'нна Серафи'мовна, как э'то мо'жно сде'лать что'-то большо'е, широ'кое, забирающеё за живо'е, могучеё из не'скольких но'ток, из како'го-то о'крика и'ли то'чно кто па'лочкой и'ли па'льцем по стеклу' уда'рил... И пе'нья виолонче'ли ждала' она' в andante. Не умеёт она' выра'зить, почему' в э'той мело'дии есть что'-то пря'мо отвечающеё на её душе'вные поры'вы, но что оно' так -- она' в э'том убеждена'. А пото'м, к концу', вдруг пронесётся како'й-то вихрь: могу'чий и стра'стный челове'к созыва'ет всех на своё торжество'.

XX

Па'лтусов прие'хал к концу' пе'рвой ча'сти конце'рта. Он останови'лся у вхо'да в гости'ную с а'рками. Наплы'в пу'блики показа'лся ему' чрезвыча'йным. Куда' он ни погляди'т, везде' туале'ты, туале'ты, откры'тые и'ли полуобнажённые ру'ки, цветы'. Пра'вда, тут же "вся Москва'", и та, что притворя'ется люби'тельницей му'зыки, и та, что не зна'ет, где ей показа'ть себя'. Он давно' говори'т, что "музыка'лка" преврати'лась в выста'вку наря'дов и неве'ст, в вече'рнюю Голофте'евскую галере'ю, куда' е'здят лорни'ровать, шепта'ться по угла'м, гро'мко говори'ть посреди'не, зева'ть, встреча'ться со знако'мыми на разъе'зде. Большо'й го'род, большо'е о'бщество, когда' ви'дишь его' в ку'че, и деньга'ми па'хнет, и пожи'ть хо'чется всем...
Глаза' Па'лтусова иска'ли А'нну Серафи'мовну. Он вспо'мнил, что вида'л её пре'жде в да'льней за'ле, в сторо'нке за карни'зом... В бо'льшую за'лу он не пойдёт. Там её, наве'рно, нет. До антра'кта он постоя'л у пе'рвой а'рки, позади' дли'нного хвоста' мужчи'н, о'чень прифра'нченных. Поклони'лся он хоро'шенькой до'кторше в ро'зовом ше'лковом пла'тье, друго'й то'же краси'венькой же'нщине, жене' адвока'та, огляде'л двух жидо'вочек, с то'нкими про'филями, в перетя'нутых доне'льзя ли'фах, и трех деви'ц в бе'лых кашеми'ровых пла'тьях с высо'ким во'ротом, сиде'вших то'чно в моло'чной ва'нне.
Дли'нный молодо'й челове'к с худоща'вым румя'ным лицо'м и ру'сой боро'дкой, во фра'ке, останови'л Па'лтусова, когда' он на'чал пробира'ться чрез гости'ную.
-- А, до'ктор! -- откли'кнулся Па'лтусов, пожима'я ему' ру'ку.-- Я ду'мал, вы в Пари'же.
-- Всю зи'му здесь,-- отве'тил тот с кислова'той усме'шкой.
-- Все по же'нским боле'зням практику'ете?
-- Как же.
-- Со ста'рыми княги'нями во'зитесь?
До'ктор повёл плеча'ми и засмея'лся.
-- Вся'ких успе'хов! -- сказа'л ему' Па'лтусов и пошёл да'льше.
До'ктор жил когда'-то в Фива'иде -- на Сре'тенке, но он то'тчас по оконча'нии ку'рса пое'хал дома'шним врачо'м с ба'рской фами'лией в Пари'ж и на италья'нскую зимо'вку и с тех пор понагре'л уже' ру'ки о'коло худосо'чных бога'теньких и ста'реньких княги'нь. Как ли'чность и по репута'ции он был дово'льно-таки ему' проти'вен.
По тео'рии Па'лтусова, мо'жно бы'ло располага'ть к себе' же'нщин, но непреме'нно молоды'х, е'сли уже' не краси'вых, завя'зывать че'рез них свя'зи, по'льзоваться их дове'рием, но ни в како'м слу'чае не де'йствовать че'рез них на муже'й и не уха'живать за ни'ми из ли'чных расчётов, когда' они' ста'ры да ещё име'ют на вас любо'вные ви'ды. До'ктор не отвеча'л тако'й програ'мме.
-- А! Па'лтусов, голу'бчик! -- окли'кнул сза'ди ла'сковый, низкова'тый же'нский го'лос.
Он оберну'лся. Пе'ред ним заблесте'ли два чёрных ба'рхатных глаза', смотре'вшие на него' бо'йко и ве'село. Ему' протя'гивала бе'лую полуоткры'тую ру'ку в све'тлой шве'дской перча'тке ста'тная, полногру'дая, краси'вая да'ма лет под три'дцать, брюне'тка, в бога'том пёстром пла'тье, перелива'ющем всевозмо'жными цвета'ми. Голова' её, с о'тблеском чёрных во'лос, бе'лые зу'бы, моло'чная ше'я, я'ркий а'лый рот заигра'ли пе'ред Па'лтусовым. На груди' блесте'ла брилья'нтовая бро'шка.
-- Людми'ла Петро'вна!
-- Хоро'ш, ба'тюшка! Полго'да глаз не ка'жет!
-- Винова'т! Не опра'вдываюсь...
Э'то была' его' давни'шняя знако'мая Людми'ла Петро'вна Рого'жина. Он ещё офице'ром е'здил в дом её отца', чита'л ей кни'жки, немно'жко уха'живал. Тогда' уже' она' обеща'ла разверну'ться в роско'шную же'нщину. Из небога'той купе'ческой семьи' она' попа'ла за миллионера-мануфактури'ста.
Сза'ди, и'з-за плеча', улыба'лся супру'г, бе'лый, с ро'зовыми щека'ми, пу'хлый, обро'сший каки'м-то мо'хом вме'сто во'лос, ма'ленького ро'ста, с начина'ющимся брюшко'м, во фра'ке и бе'лом га'лстуке. Он нес голубу'ю с серебро'м наки'дку жены'.
-- Артамо'н Луки'ч, моё почте'ние! -- кивну'л ему' Па'лтусов и сде'лал ру'чкой.
Тот уси'ленно замота'л белоку'рой голово'й с пло'скими припома'женными висо'чками.
-- Винова'т,-- повтори'л Па'лтусов и нагну'л го'лову к плечу' Рого'жиной.
-- Бе'стия-то та уе'хала?-- шепну'ла она' ему' в у'хо.
-- Кака'я бе'стия?-- рассмея'лся он.
-- А та! Не'тиха!.. Кривляка'-то!.. До'хлая!.. При ней небо'сь состои'те в адъюта'нтах?
-- Полноте'!
-- Да уж не'чего! Все зна'ю! Ну, Бог прости'т. Вот что, голу'бчик. Ко мне в сре'ду на ма'сленице. Большо'й пляс. Неве'сту каку'ю подхвати'ть мо'жно!.. У меня' и титуло'ванные бу'дут. Па'льчики обли'жете.
-- Хорошо'!
-- То'-то же. Без обма'на.
Она' пожа'ла ему' ру'ку и поплыла'. Супру'г то'же пожа'л ру'ку и приба'вил сла'дким тенорко'м:
-- Без обма'ну! Ха, ха, ха! В сре'ду!

XXI

Из своего' угла' А'нна Серафи'мовна ви'дела, как вошёл Па'лтусов, с кем раскла'нивался, с кем поговори'л. Рого'жина в э'тот ве'чер показа'лась ей осо'бенно краси'вой. Они' бы'ли с ней когда'-то прия'тельницами и до сих пор на "ты". А'нна Серафи'мовна ре'дко е'здит к ней. О'чень уж в э'том до'ме "ветеро'к по'рхает", как она' выража'лась.
Когда' Рого'жина пожима'ла ру'ку Па'лтусову, а пото'м что'-то сказа'ла ему' на у'хо, А'нну Серафи'мовну уда'рило в жар... Она' начала' обма'хиваться ве'ером.
-- Вот вы где! -- заслы'шался сбо'ку го'лос Па'лтусова.
Он то'тчас же сел ря'дом с ней.
-- Сейча'с прие'хали?-- спроси'ла она' не тем то'ном, каки'м бы сама' жела'ла.
-- Пе'ред антра'ктом.
Ста'ницына показа'лась ему' в э'тот ве'чер гора'здо бо'льше да'мой, чем когда'-либо. В ней он цени'л чистоту' ру'сского старонаро'дного ти'па. Таки'х брове'й ни у кого' не бы'ло в э'той гости'ной, да и глаз та'кже. Стан её сохрани'л деви'ческую стро'йность. В ней чу'вствовалась стра'стность же'нщины, не зна'вшей ни супру'жеской любви', ни запре'тных наслажде'ний.
-- У Рого'жиной на ма'сленице большо'й пляс,-- заговори'л Па'лтусов,-- вы бу'дете?
-- Она' меня' не звала'.
-- Коне'чно, позовёт, поезжа'йте,-- убеди'тельно вы'говорил он.
-- А вы? Собира'етесь небо'сь?
-- Бу'ду.
-- Ви'дите что, Андре'й Дми'триевич,-- продолжа'ла Стани'цына поти'ше,-- мне ка'к-то нело'вко.
В пе'рвый раз она' говори'ла не'что тако'е посторо'ннему.
-- Ах, полноте'! -- возрази'л Па'лтусов.-- Заче'м э'то де'лать из себя' же'ртву?
-- Я не де'лаю, Андре'й Дми'триевич,-- переби'ла она' и сдви'нула бро'ви.
-- Де'лаете! -- горячо', но дру'жеским зву'ком повтори'л Па'лтусов.-- И'з-за чего' же вам отка'зывать себе' во всем? И'з-за того', что ваш супру'г...
Она' останови'ла его' взгля'дом.
-- Ну, не бу'ду... То'лько вы, пожа'луйста, не отка'зывайтесь от ба'ла у Рого'жиной,-- рука' его' протяну'лась к ней,-- попля'шем, поеди'м, шампа'нского попьём. Кадри'ль мне пожа'луйте сейча'с же.
Никогда' Па'лтусов не говори'л с ней так оживлённо и доброду'шно.
-- Не зна'ю... пла'тье...
-- Ах, Бо'же мой!
-- На'до эконо'мию соблюда'ть,-- шутли'вым шёпотом продолжа'ла она'.
-- Вы в э'ту зи'му, наве'рно, не бы'ли ни на одно'м ба'ле?
-- Нет, не была'.
-- Так раскоше'льтесь на пятьсо'т рубле'й.
-- Не сде'лаешь! -- деловы'м то'ном сообрази'ла А'нна Серафи'мовна.
Па'лтусов рассмея'лся.
-- Да и нельзя',-- приба'вила она' тем же то'ном.
-- Почему' же? Фи'рму на'до поддержа'ть?
-- А как бы вы ду'мали, Андре'й Дми'триевич? Ка'ждое кружевцо' сочту'т... Ты'сячу рубле'й и клади'.
-- Не скупи'тесь! Ведь тепе'рь все фа'брики отли'чные дела' де'лают. Золота'я по'шлина вы'ручила. У Мака'рья-то ско'лько проце'нтиков изво'лили зашиби'ть?
Они' о'ба рассмея'лись над свои'м разгово'ром.
Ходьба' и гул голосо'в сти'хли в гости'ной. Орке'стр заигра'л. Смо'лкли и Стани'цына с Па'лтусовым. Он оста'лся тут же, позади' её кре'сла.
Кто'-то игра'л фортепья'нный конце'рт с орке'стром. Така'я му'зыка не захва'тывала. А'нна Серафи'мовна под гро'мкие пасса'жи пиани'ста обду'мывала свой туале'т у Рого'жиных.
За'втра же она' пое'дет к Жозефи'не. А е'сли та зава'лена рабо'той, так к Мина'нгуа... Хо'чется ей что'-нибудь побога'че. Что, в са'мом де'ле, она' бу'дет обре'зывать себя' во всем и'з-за того', что Ви'ктор Миро'ныч с "по'длыми" и "бессты'жими" францу'женками потеря'л вся'кую со'весть? Да и в са'мом де'ле -- для фи'рмы поле'зно. Ка'ждый бу'дет ви'деть, что пла'тье ты'сячу рубле'й стои'т. А её зна'ют за эконо'мную же'нщину.
Давно' уже' она' с таки'м молоды'м чу'вством не обду'мывала туале'т. Пла'тье бу'дет голубо'е. Е'сли отде'лать его' сере'бряными круже'вами? Нет, похо'же на о'перный костю'м. Же'мчуг в мо'де -- фальши'вым она' не ста'нет обшива'ть, а настоящего' жаль, сорву'т в та'нцах, разда'вят... Что'-нибудь друго'е. Ну, да портни'ха приду'мает. Ко'ли и Мина'нгуа не возьмёт в четы'ре дня сшить -- к Шу'мской и'ли к Луи'зе пое'дет...
Тепе'рь её тя'нет на э'тот бал... Па'лтусов упра'шивает. На ба'ле, в бе'лом га'лстуке и во фра'ке, он представительнеё всех. У него' и'менно тако'й рост, како'й ну'жно для молодо'го мужчи'ны на ве'чере, в та'нцах, в любо'м собра'нии. Ведь мно'жество здесь вся'ких мужчи'н, а никто' не смо'трит так поря'дочно и значи'тельно, как он. И'ли "адвока'тишка", она' так и называ'ла мы'сленно, и'ли "конто'рщик", и'ли мелюзга'. Фра'ки натяну'ли -- обра'довались слу'чаю, а всего'-то в них и есть содержа'ния, что жиле'ты от Бурге'са да ла'ковые боти'нки от Пиро'не. И её уже' не смуща'ет то, что она' сиди'т ря'дом с Па'лтусовым в полутёмном уголке' на глаза'х всех спле'тниц.

XXII

-- А'нна Серафи'мовна,-- шёпотом позва'л её сбо'ку Па'лтусов.
Она' поверну'ла го'лову.
-- Конце'рт э'тот вам не о'чень нра'вится?
-- Нет.
-- Мо'жно поговори'ть?
Вме'сто отве'та она' подала'сь наза'д. Тепе'рь её ви'дно бы'ло то'лько тем, кто сиде'л у стены' и в за'днем ря'ду сту'льев, а Па'лтусов совсе'м скры'лся за её кре'слом.
-- Пра'вду мне настоя'щую ска'жете?-- спроси'л он, наклоня'ясь к её заты'лку.
-- Я не охо'тница лгать.
-- Вы заче'м вчера' в теа'тре намекну'ли на мои' отноше'ния к Ма'рье Оресто'вне?
А'нна Серафи'мовна слегка' покрасне'ла.
-- Намека'ли?-- спроси'л с ударе'нием Па'лтусов.
-- Так что же?
-- Э'то не отве'т!
-- Вам неприя'тно бы'ло?
-- Нет,-- переби'л Па'лтусов,-- так мы не бу'дем говори'ть, А'нна Серафи'мовна. Да здесь и не совсе'м удо'бно... Я хоте'л то'лько уве'рить вас, что никаки'х осо'бенных отноше'ний не бы'ло и не мо'жет быть... Вы мне ве'рите?
Его' лицо' бы'ло ей ви'дно наполови'ну... Оно' как бу'дто немно'го побледне'ло... Го'лос зазвуча'л и'скренне. По ней пробежа'ла внеза'пная дрожь.
-- Я вам ве'рю, Андре'й Дми'триевич.
Э'ти слова' припо'мнили ей вдруг сце'ну, ви'денную на одно'м бенефи'се... Хоро'шая де'вушка, купе'ческая дочь, вверя'ется люби'мому челове'ку... А челове'к э'тот -- вор, он накану'не погро'ма, ему' ну'жно её прида'ное, он обво'дит её, вы'звал на любо'вное свида'ние у коло'дезя.
Луна' све'тит, поэти'ческая мину'та. И э'та ду'ра сказа'ла ему' то`чь-в-то'чь те же слова': "Я вам ве'рю". И "жу'лик" э'тот говори'л тро'нутым го'лосом; актёр гримирова'лся ужа'сно похо'же на Па'лтусова.
-- Бо'льше мне ничего' и не ну'жно,-- слы'шался о'коло неё его' го'лос.
Он опра'вдывается? Ста'ло быть, его' за живо'е заде'ло. Не хоте'ла она' его' оби'деть вчера', а так, с языка' соскочи'ло. Ма'ло ли что говоря'т! Ма'рья Оресто'вна -- же'нщина то'нкая, воспи'танная совсе'м на ба'рский мане'р... Что же мудрёного, е'сли бы и вы'шло ме'жду ни'ми "что'-нибудь". Но вряд ли! Вот она' за грани'цу уе'хала; слы'шно, на полго'да. О'коло де'нег её поживи'ться?.. Нет! Заче'м подозрева'ть?.. Га'дко!
-- Я вам ве'рю,-- сказа'ла ещё раз А'нна Серафи'мовна и вбок подняла' на него' свои' пуши'стые ресни'цы.
"То'-то,-- вы'говорил про себя' Па'лтусов,-- ещё бы ты не ве'рила!"
В э'ту мину'ту он чу'вствовал ме'жду собо'й и всем тем лю'дом, кото'рый мелька'л пред ним, целу'ю про'пасть. Он вот никому' не ве'рил из э'тих фра'чников. Ка'ждый на его' ме'сте извлёк бы из дру'жеского знако'мства с Нето'вой, из её та'йной сла'бости к нему' что'-нибудь весьма' суще'ственное... Все круго'м ха'пает, вору'ет, произво'дит растра'ты, теря'ет да'же созна'ние того', что своё и что чужо'е. Тепе'рь, войдя' в деле'цкий мир, он ви'дит, на чем де'ржится вся'кая ру'сская афе'ра. То'лько у не'которых купе'ческих фами'лий и есть ещё хозя'йская, хоть то'же кула'ческая, че'стность... Таку'ю А'нну Серафи'мовну прихо'дится уважа'ть. Но и она' должна' уважа'ть его', ста'вить его' "на по'лочку", уже' по одному' тому', как он с ней ведёт де'ло как с же'нщиной. Ра'зве друго'й на его' ме'сте не стара'лся бы "примости'ться" то'тчас по'сле того', как она' оста'лась соло'менной вдово'й?.. Тут миллио'ном па'хнет. Ви'ктора Миро'ныча спусти'ть, до разво'да довести', отступно'го заплати'ть. Молода'я же'нщина, не ста'рше его', краси'вая, де'льная, кру'пный хара'ктер. А он вот два ме'сяца у ней не был. Ему' не ну'жно ба'бьих де'нег. Он и сам пробьёт себе' доро'гу. Как же ей не ве'рить ему' и не уважа'ть его'? И бу'дет ещё бо'льше уважа'ть. И доверя'ть ему' ста'нет, ко'ли он захо'чет, то'чно так же как Не'това, кото'рую он мо'жет обокра'сть дотла', е'сли ему' э'то взду'мается.
Глаза' Па'лтусова перебега'ли от одно'й мужско'й фигу'ры к друго'й.
"Все жу'лики!" -- говори'ли э'ти глаза'. Ни в ком нет того', хоть бы деле'цкого, го'нора, без кото'рого кака'я же ра'зница ме'жду приобрета'телем и мошеннико'м?..
-- Ве'рите?-- спроси'л он по'сле небольшо'й па'узы.-- Спаси'бо на до'бром сло'ве.
Она' ти'хо улыбну'лась. Фортепья'нный конце'рт ко'нчился среди' тре'ска рукоплеска'ний. Тепе'рь говори'ть бы'ло удо'бнее, но почему'-то они' замолча'ли. На эстра'де, по'сле па'узы, запе'ла всем обе'щанная прие'зжая певи'ца -- сопра'но. И в разгово'рном сало'не немно'го примо'лкли. Певи'ца испо'лнила два номера'. Ей хло'пали, но уме'ренно. Она' не понра'вилась.
-- Э'кая не'видаль!-- сказа'л кто'-то гро'мко в гости'ной. Не'сколько дам перегляну'лись.

XXIII

Остава'лось ещё два номера' во второ'й ча'сти програ'ммы, но на'чался уже' разъе'зд. Из боковы'х ко'мнат, осо'бенно из гости'ной, ста'ли поднима'ться да'мы, шумя' сту'льями, мужчи'ны зато'пали каблука'ми, из большо'й за'лы потяну'лись та'кже к вы'ходу. Слу'шать что'-нибудь бы'ло затрудни'тельно. Но А'нна Серафи'мовна вы'сидела до конца'.
Па'лтусов предложи'л ей ру'ку. Она' ещё в пе'рвый раз шла с ним под ру'ку в тако'м многолю'дстве, пред всей "поря'дочной" Москво'й. Хорошо' ли она' де'лает? Знако'мых пока' не попада'лось. Но ведь её мно'гие зна'ют в лицо'. Идти' с ним ло'вко: они' одного' ро'ста. С Ви'ктором Миро'нычем она' терпе'ть не могла' ходи'ть и в пе'рвый и во второ'й год заму'жества, а пото'м он и сам никуда' с ней не пока'зывался...
Вот они' в той ко'мнате, отку'да все боковы'е две'ри веду'т на хоры' и в кру'глую гости'ную. Сра'зу нахлы'нула пу'блика. С хор спуска'лись да'мы и деви'цы в про'стеньких туале'тах, в чёрных шерстяны'х пла'тьях, стару'шки, пожилы'е ба'рыни в нако'лках, гимнази'сты, девочки-подро'стки, де'ти.
-- Посмотри'те, каки'е ми'лые лица',-- указа'л ей Па'лтусов на двух де'вушек, останови'вшихся у одного' из подзерка'льников.
Они' бы'ли, наве'рно, сестры'. Одна' высо'кая, с дли'нной та'лией, в чёрной ба'рхатной ко'фточке и в кружевно'й фре'зе. Друга'я пони'же, в мали'новом пла'тье с све'тлыми пу'говицами. О'бе брюне'тки. У высо'кой ще'ки и у'ши горе'ли. Из-по'д густы'х брове'й глаза' так и сы'пали и'скры. На лбу курча'вились во'лосы, спуска'ющиеся почти' до брове'й. Де'вушка пони'же ро'стом носи'ла коро'ткие ло'коны вме'сто шиньо'на. Нос шел ло'маной игри'вой ли'нией. Ма'ленькие гла'зки искри'лись. Та'лия перехва'чена была' кушако'м.
-- Кто э'то? -- спроси'ла А'нна Серафи'мовна.
-- Не зна'ю их фами'лий, но ви'жу всегда' в конце'ртах и в Большо'м теа'тре,-- вы'говорил Па'лтусов.
К брюне'ткам подошли' тро'е мужчи'н: то'лстенький офице'р с кра'сным воротнико'м, не'рвный блонди'н с подстри'женной бородо'й, в дли'нном сюртуке' и, по моско'вской мо'де, в бе'лом га'лстуке, и чернова'тый франт во фра'ке и ла'йковых башмака'х -- с ви'ду иностра'нец.
Де'вушка повы'ше заговори'ла с вое'нным. Глаза' её ещё бо'льше заигра'ли. Друга'я улыба'лась блонди'ну.
-- Вот толку'ют -- неве'ст нет,-- пошути'ла А'нна Серафи'мовна,-- а куда' ни взгля'нешь -- все хоро'шенькие де'вушки.
-- Ми'лые! -- вы'говорил Па'лтусов.
-- Что не жени'тесь?
-- Вре'мя не пришло'.
-- Я не сва'ха, никого' сва'тать не бу'ду,-- приба'вила она' серьёзно.-- Да и вы, Андре'й Дми'трич, не жени'тесь. На э'то на'до тала'н име'ть.
Она' сказа'ла "тала'н", а не "тала'нт" -- по-моско'вски. Э'то ему' понра'вилось.
-- Ба'тюшки,-- прошепта'ла вдруг она',-- не уйдёшь от старика'!
Её заме'тил тот лы'сый господи'н, кото'рого она' уже' вида'ла, когда' прие'хала. По доро'ге он подошёл к брюне'ткам, пожа'л им ру'ки продолжи'тельно, с наклоне'нием всего' ко'рпуса, щу'ря свои' мыши'ные гла'зки.
Он подошёл и к А'нне Серафимо'вне и сде'лал жест, то'чно хоте'л приложи'ться к руке'.
-- А'нна Серафи'мовна,-- сла'дко проговори'л он, и гла'зки его' совсе'м закры'лись.-- Как ва'ше здоро'вье? Ви'ктор Миро'ныч как пожива'ет?
Ка'ждый раз он спра'шивает её одно' и то же: о здоро'вье и о Ви'кторе Миро'ныче.
-- Благодарю' вас,-- су'хо отве'тила она' и руко'й немно'го надави'ла на ру'ку Па'лтусова, дава'я ему' чу'вствовать, что'бы он повёл её да'льше.
Они' перешли' в после'днюю за'лу, пе'ред площа'дкой. Здесь по сту'льям сиде'ли гру'ппы дам, простыва'ли от жары' хор и большо'й за'лы. Разъе'зд шел ту'го. То'лько полови'на пу'блики отплыла' кни'зу, друга'я полови'на ждала' и'ли "де'лала сало'н". Всем хоте'лось говори'ть. Мужчи'ны перебега'ли от одно'й гру'ппы к друго'й.
-- Хоти'те присе'сть?-- спроси'л Па'лтусов.
-- Нет, здесь на виду' о'чень.
-- Все бои'тесь?
-- Ах, Андре'й Дми'трич,-- вы'говорила она' полушёпотом,-- вы во мне ещё до'лго не вы'курите... купчи'хи.
-- Да и не ну'жно.
-- Ой ли? -- вы'рвалось у неё.
И она' дово'льно гро'мко засмея'лась. Они' вы'шли уже' на площа'дку. Па'лтусов отвёл её в сто'рону, напра'во.
-- На'до подожда'ть немно'го,-- сказа'л он, ука'зывая на толпу'.

XXIV

-- А'ннушка, здра'вствуй! -- поздоро'валась с А'нной Серафи'мовной Рого'жина и ста'ла пе'ред ни'ми.
Муж наки'нул ей на пле'чи голубу'ю манти'лью, по'сле чего' подбежа'л к Стани'цыной и ни'зко с ней раскла'нялся.
Па'лтусову Рого'жина подмигну'ла. Э'тот взгляд, говори'вший: "Вот ты куда' подбира'ешься!", схвати'ла А'нна Серафи'мовна и вну'тренне съёжилась. Она' отдёрнула наполови'ну ру'ку, кото'рую держа'л Па'лтусов.
-- Здра'вствуй,-- вы'говорила она' сте'пенным то'ном.
-- Иска'ла тебя' по всей за'ле... Ты что же э'то на твоём ме'сте не сиди'шь, а?
-- Не люблю'... О'чень жа'рко и к му'зыке бли'зко.
-- Ну, вот что, голу'бчик... У меня' пляс в сре'ду на ма'сленице... Тебя' бы и звать не сле'довало... Глаз не ка'жешь. Вот и э'тот моло'дчик то'же. Скрыва'ется где'-то.-- Рого'жина во второ'й раз подмигну'ла.-- Пожа'луйста, ми'лая. Вся губе'рния пойдёт писа'ть. Ма'менек не бу'дет... То'лько одни' хоро'шенькие... А у кого' э'то ме'сто не ла'дно,-- она' обвела' лицо',-- те высокого' полёта!...
-- Вот как,-- ко'нчиком губ вы'говорила А'нна Серафи'мовна. Тон Рого'жиной её коро'бил.
-- Бу'дешь?
-- Плоха'я я танцо'рка...-- начала' бы'ло А'нна Серафи'мовна.
-- Нет-с, нет-с,-- вмеша'лся муж Рого'жиной,-- э'то ника'к невозмо'жно. Людми'лочка говори'т и'стинную пра'вду: одни' то'лько хоро'шенькие бу'дут. Вам ника'к нельзя' отказа'ться.
-- Не меша'йся!-- кри'кнула Рого'жина. Стани'цына покрасне'ла.
К ним подошёл прие'зжий генера'л, совсе'м бе'лый, с золоты'ми аксельба'нтами. Он весь ве'чер любе'зничал с Рого'жиной.
-- А! -- заговори'л он, обраща'ясь к Рого'жиной,-- здесь сало'н... Esprit d'escalier... {Запозда'лое остроу'мие... (фр.).}
-- Так бу'дете, князь?-- Рого'жина поверну'лась к нему' и взяла' его' за обшла'г рукава'.
-- Непреме'нно...
-- Проща'й!-- сказа'ла Рого'жина А'нне Серафимо'вне.-- Пойдёмте, князь.
Она' увела' старичка'.
-- Бо`й-ба'ба ста'ла моя' Людми'ла Петро'вна!-- заме'тил Па'лтусов.
-- Ва'ша?-- переспроси'ла Стани'цына.
-- Я ведь её ещё де'вушкой знал... Мы с ней да'же на "ты" бы'ли одно' вре'мя.
-- У ней э'то ско'ро... А как вы ска'жете, Андре'й Дми'трич... Хорошо' ли тако'й быть, как она'?
-- В како'м смы'сле?
-- Так со все'ми обходи'ться?
-- Ви'дите, хорошо'... Все к ней е'здят... Вся Москва' бу'дет... Вот уви'дите... То'лько вы'-то бу'дьте...
-- Бу'ду,-- ти'хо и полузакры'в глаза' вы'говорила она'.
Па'лтусов проводи'л её вниз, отыска'л её челове'ка и сам наде'л на неё шу'бу. В пу'ховом бе'лом платке' А'нна Серафи'мовна была' ещё красивеё.
Он на неё засмотре'лся.
-- А ва'ша Та'ся! -- сказа'ла она' ему' у двере'й вторы'х се'ней.-- Когда' же ко мне?
-- По`слеза'втра.
-- Жду.
Ещё раз кивну'ла она' ему' голово'й и пошла', ку'таясь в песцо'вую шу'бу.
У прила'вков, где выдава'ли пла'тье, да'вка ещё не прекрати'лась. Из двере'й врыва'лся холо'дный во'здух. Па'лтусов рассуди'л подня'ться опя'ть наве'рх.
С площа'дки, где зе'ркало, он увида'л наверху', у пери'л, Не'това. Евла'мпий Григо'рьевич стоя'л, нагну'вшись над пери'лами, и смотре'л вниз. Его' лицо' порази'ло Па'лтусова. Он не вида'л его' бо'льше неде'ли. Нето'в в после'дний раз, как они' ви'делись, был возбуждён, говори'л все о каки'х-то "преда'телях", проси'л прослу'шать статью', соста'вленную им для напеча'тания отде'льной брошю'рой, где он выска'зывает свои' "пра'вила". К э'тому челове'ку он чу'вствует жа'лость. Прибра'ть его' к рука'м о'чень легко', но ка'к-то со'вестно. Упуска'ть из рук то'же не сле'довало.
Нето'в спусти'лся на площа'дку. Он шел, гля'дя разбега'ющимися глаза'ми. Шля'па сиде'ла на заты'лке. Фигу'ра была' глу'пая.
-- Евла'мпий Григо'рьевич! -- окли'кнул его' Па'лтусов.
-- А-а'!.. Э'то вы!
Он то'чно с трудо'м узна'л Па'лтусова, но сейча'с же подошёл, взял за ру'ку и отвёл в у'гол.
-- Когда' ко мне?-- шепну'л он таи'нственно.
-- Когда' прика'жете,-- отве'тил Па'лтусов, погля'дывая на него' вопроси'тельно.
-- Жду!.. Пообе'дать! Навести'те меня' одино'кого! И, не проща'ясь, он сбежа'л по ступе'нькам. "Свихне'тся",-- поду'мал Па'лтусов и не пошёл за ним. Мину'ты три он стоя'л, облокотя'сь о пьедеста'л льва. Ми'мо него' прошли' сестры-брю'нетки и за ни'ми их кавале'ры. Тут дви'нулся и он.

XXV

-- Андре'й Дми'трич! Monsieur Па'лтусов! -- кри'кнул кто'-то сза'ди, с площа'дки.
Его' догоня'л маклер-не'мчик, к кото'рому он обраща'лся когда'-то в "Славя'нском база'ре" от и'мени Калаку'цкого.
Ка'рлуша был в по'лной ба'льной фо'рме. Из конце'рта он е'хал на Маросе'йку, на пра'зднование сере'бряной сва'дьбы к неме'цким коммерсантам-миллио'нщикам.
-- Мале'нечко подожди'те!
Он сбежа'л к Па'лтусову и шепну'л ему' на у'хо:
-- Серге'й-то Степа'нович -- в трубу'!
-- Что вы говори'те? -- отки'нулся наза'д Па'лтусов. Но он то'тчас же поду'мал: "И сле'довало ожида'ть".
-- Скажи'те, что же? -- заговори'л он, беря' ма'клера под ло'коть.
Они' подняли'сь пря'мо на площа'дку.
-- Да что -- векселя' пошли' в проте'ст. Платеже'й нет. До'ма на волоске'.
-- И до'ма?
-- Беспреме'нно! Мне Лео'нтий Трофи'мыч говори'л, потому' това'рищество -- то'же кувырко'м!.. И я не рад, что тогда' обраща'лся.. Ну, да моё де'ло сторона'. Вы не'што ничего' не слыха'ли?
-- Слы'шал ко`е-что'... Я ведь бо'льше не занима'юсь его' дела'ми.
-- То'-то! И разлюбе'зное де'ло... Проща'йте. Мне ещё к Теодо'ру зае'хать... растрепа'лись все во'лосы от жары'. Да-с, профарфори'лся герр Калаку'цкий.
-- Как вы говори'те?
-- Профарфори'лся!.. Так Алексе'й Ива'ныч все изво'лят выража'ться... На'ше вам -- с огурцо'м пятна'дцать.
Он засмея'лся, по'дал ру'ку Па'лтусову и, сбега'я с ступе'нек, заложи'л свою' скла'дную шля'пу с си'ним подбо'ем под ле'вую мы'шку. Ка'рлуша е'здил в бобро'вой ша'пке.
Па'лтусов останови'лся. Он реши'л сейча'с же е'хать к Калаку'цкому.
Его' вез изво'зчик. Свои'х лошаде'й он уж на'чал бере'чь и не е'здил на них по вечера'м. До до'му Калаку'цкого бы'ло недалеко', но изво'зчик тащи'лся трусцо'й.
Па'лтусов предчу'вствовал, что "крах" для его' бывшего' патро'на насту'пит ско'ро. Хорошо', что он уже' бо'лее двух ме'сяцев как прости'лся с ним. Паево'е това'рищество заду'мано бы'ло, в су'щности, на фу'-фу... Быть мо'жет, к весне', е'сли бы Калаку'цкому удало'сь завербова'ть дву'х-трех капита'льных "мужико'в",-- де'ло и пошло' бы. Но он сли'шком раски'нулся. Припо'мнились Па'лтусову сло'ва: "ха'пает", ска'занные ему' Осетро'вым. Вот тот так челове'к!
Э'то па'хло по'лным разоре'нием. Но большо'й жа'лости он не чу'вствовал к Калаку'цкому. И да'же у него' замелька'ли в голове' но'вые соображе'ния. Подря'ды его' бы'вшего патро'на не все бы'ли захва'чены с глу'пым ри'ском. Есть и о'чень вы'годные. Е'сли бы заполучи'ть хоть оди'н из таки'х стоя'щих подря'дов? Ведь и домо'в У него' це'лых три... Они' пойду'т за бесце'нок... Зало'жены давно'. И строе'ны-то бы'ли без копе'йки. Забасту'й тогда' Калаку'цкий -- и был бы он кру'пный домо'владелец, выпла'чивал бы себе' ба'нковские проце'нты. Ему' дава'ли ду'тые оце'нки, на треть вы'ше сто'имости. Да и тепе'рь мо'жно ещё сде'латься домо'владельцем таки'м же спо'собом. Всё-таки кумовство' ну'жно и'ли, лу'чше сказа'ть,-- организо'ванный обма'н. А тут де'ло чи'стое: приобрёл с аукцио'на... Охо'тников нема'ло найдётся и с свои'ми деньга'ми. А у него' ско'лько же свои'х-то? И двадцати' ты'сяч не найдётся.
На э'том вопро'се останови'л Па'лтусова толчо'к в ры'твину, вы'битую сбо'ку у'лицы. Он огляну'лся и кри'кнул:
-- Стой!
Са'ни уже' поравня'лись с огро'мным четырехэта'жным до'мом о двух подъе'здах. Э'то и был оди'н из домо'в Калаку'цкого, где прожива'л сам владе'лец.
Бы'стро расплати'вшись с изво'зчиком, Па'лтусов вбежа'л в подъе'зд, по сю сто'рону больши'х воро'т, сквозь кото'рые ви'ден был освещённый га'зовыми фонаря'ми глубо'кий двор, весь обстро'енный. Воро'та стоя'ли ещё отворе'нными на о'бе полови'нки.
-- Серге'й Степа'ныч? -- спроси'л он у швейца'ра.
Тот встреча'л его' у ле'стницы без картуза'. Па'лтусов заме'тил, что лицо' у него' расстро'енное.
-- Ба'тюшка ба'рин,-- заговори'л шёпотом швейца'р, се'денький старичо'к,-- нездоро'во у нас.
-- Как нездоро'во?
-- Серге'й Степа'нович...-- он досказа'л на у'хо Па'лтусову,-- Бо'гу ду'шу отда'ли...
-- Когда'?
У Па'лтусова перехвати'ло го'лос.
-- Да вот с час вре'мени бу'дет... Поли'ция там, за сле'дователем... и'ли бишь за прокуро'ром посла'ли.
Семе'йства у Калаку'цкого не бы'ло. Но Па'лтусов знал, что он соде'ржит немолоду'ю уже' танцо'вщицу из корифе'ек. Она' жила' в том же до'ме, в осо'бой кварти'ре.
-- А Луке'рья Семено'вна?-- спроси'л он.
-- Посла'ли-с... Они' в теа'тре... Танцу'ют сего'дня. Ждем с мину'ты на мину'ту.
-- Да жил он... хоть немно'го?
-- Нет-с... Как, зна'чит, пистоле'т приста'вил к виску' -- сра'зу!.. И кама'рдин не вдруг вошёл. Чай зава'ривал... Вхо'дит с подно'сом, а они' лежа'т, голова'-то на пи'сьменном столе'. У стола' и сиде'ли...
-- Так там поли'ция?
-- Да-с -- около'точный и хожа'лый. До'ктор уе'хал, из ча'сти взя'ли... Что же ему' за сухота' тепе'рь? И кро'ви-то ничего' почти' не вы'шло... В мозг, зна'чит, пря'мо... Стра'сти! -- Старичо'к вздро'гнул и перекрести'лся. -- Пожа'луйте!..-- показа'л он руко'й вверх.

XXVI

Хозя'йская кварти'ра помеща'лась в бельэта'же. Па'лтусов огляде'л ле'стницу. Ма'товый, в ви'де ча'ши, фона'рь, ковёр с ме'дными спи'цами, разо'стланный до пе'рвой площа'дки, большо'е зе'ркало над мра'морным ками'ном внизу' -- все так пара'дно и внуши'тельно смотре'ло на него', вплоть до стен, распи'санных в анти'чном вку'се темно-кра'сной кра'ской с фре'сками. И в э'той отде'лке пара'дного подъе'зда видне'лся ло'вкий строи'тель из дворя'н, уме'вший все показа'ть "в аванта'же". Ничто' не говори'ло, что за дверьми' пе'рвой кварти'ры, по пра'вую ру'ку, дои'гран был после'дний акт делецко'й дра'мы.
"Наве'рно, уголо'вщина",-- сказа'л себе' Па'лтусов. Он ме'дленно поднима'лся по больши'м ступе'нькам широ'кой ле'стницы с чугу'нными бронзиро'ванными пери'лами.
Без уголо'вных подро'бностей, и'з-за одно'й несостоя'тельности тако'й челове'к, как Калаку'цкий, вряд ли всади'л бы себе' пу'лю...
Он позвони'л. О'тпер "челове'к" Васи'лий с переко'шенным лицо'м.
-- Андре'й Дми'трич! -- расте'рянно воскли'кнул он.-- Как вас Бог принёс?.. Пожа'луйте!..
В пере'дней сиде'л городово'й, в ки'вере, в пальто' с меховы'м воротнико'м, и со'нно хло'пал глаза'ми. При вхо'де Па'лтусова он встал.
-- Где?-- спроси'л Па'лтусов.
-- В кабине'те-с. Так и оста'вили... Сле'дователь...
И камерди'нер повтори'л ему' то, что он уже' слы'шал от швейца'ра.
-- В теа'тр посла'ли,-- конфиденциа'льно сообщи'л камерди'нер.-- Лукерья'-то Семено'вна... танцу'ет-с... У них сего'дня в но'вом бале'те, в са'мом конце', це'лый но'мер. Бли'же полови'ны двена'дцатого не бу'дут.
Камерди'нер был люби'тель бале'та и да'же свобо'дно выгова'ривал таки'е слова', как "pas de deux".
Пере'дняя освеща'лась стенно'й ла'мпой. Висе'ла и'льковая шу'ба Калаку'цкого ря'дом с пальто' около'точного. На подзерка'льнике лежа'ла мехова'я ша'пка и на ней па'ра но'вых све'тлых перча'ток.
-- Хоте'ли в бале'т е'хать-с,-- доложи'л ещё камерди'нер, снима'я пальто' с Па'лтусова.-- И ло'шади бы'ли гото'вы... И вот!..
Он не доко'нчил. Ба'рина он жале'л, хоть поко'йный и дава'л иногда' зуботы'чины. Жа'лованья Васи'лий получа'л три'дцать рубле'й.
Па'лтусов прошёл че'рез столо'вую и небольшу'ю гости'ную -- они' стоя'ли тёмными -- и останови'лся в дверя'х кабине'та ме'жду двумя' тяжёлыми портье'рами. Свет высо'кой фарфо'ровой ла'мпы я'рко па'дал на пи'сьменный стол, занима'вший всю среди'ну ко'мнаты, просто'рной и окле'енной тёмными обо'ями. И'з-за спи'нки кре'сел пе'ред больши'м кру'глым сто'лом Па'лтусову не ви'дно бы'ло те'ла самоуби'йцы. Его' оста'вили в тако'м положе'нии, как заста'л его' камерди'нер, все ещё боя'вшийся, что его' схва'тят. Около'точный присе'л к пи'сьменному сто'лу спра'ва. Его' курча'вая рыжева'тая голова' с курно'сым в очка'х про'филем ре'зко выдава'лась на фо'не зелёного су'кна и мглы кабине'та за сто'лом. Он писа'л. Слы'шно бы'ло скрипе'ние пера'.
На Па'лтусова напа'ло что'-то схо'жее с ро'бостью. В тру'сости он не мог себя' упрекну'ть. Ему' не доста'лось Гео'ргия, когда' он был за Балка'нами в волонтёрах, но са'блю за хра'брость он име'л. Одна'ко на'до же бы'ло посмотре'ть неда'внего "принципа'ла". Его' начина'ла щеми'ть мысль, что де'нежная карье'ра дворяни'на, собира'вшегося обобра'ть купе'ческие кубы'шки, мо'жет о'чень и о'чень зако'нчиться вот таки'м вы'стрелом.
Па'лтусов вошёл наконе'ц в кабине'т. Около'точный по'днял го'лову и тотча'с же встал. Ему' бы'ло пло'хо ви'дно с его' ме'ста. Он мог приня'ть Па'лтусова за сле'дователя и'ли това'рища прокуро'ра.
-- Не беспоко'йтесь,-- сказа'л ему' ти'хо Па'лтусов,-- продолжа'йте ва'ше де'ло.
Около'точный при'стально огляде'л его' и призна'л, что э'то не должностно'е лицо'.
-- Что вам уго'дно? -- спроси'л он.
-- Я зае'хал случа'йно к Серге'ю Степа'новичу,-- вы'говорил Па'лтусов, но не приба'вил, что бли'зко знал поко'йного, как его' бы'вший аге'нт.
-- Любе'знейший,-- кри'кнул около'точный Васи'лию,-- посторо'нних-то не пуска'йте!
-- Слу'шаю-с,-- трусли'во откли'кнулся Васи'лий и'з-за портье'ры.
-- Я на мину'ту,-- сказа'л, как бы извиня'ясь, Па'лтусов.
Тут то'лько, о'коло са'мого пи'сьменного стола', он разгляде'л те'ло Калаку'цкого. Голова' лежа'ла на обе'их рука'х, сло'женных под не'ю. Кре'сло бы'ло придви'нуто пло'тно к столу'. Те'ло подало'сь впра'во. На ле'вом виске' черне'лась повы'ше уха' ма'ленькая ды'рочка с запёкшейся кро'вью. Отложно'й воротничо'к руба'шки был в двух места'х забры'зган. Лицо', ви'дное Па'лтусову в про'филь, побледне'ло и ста'ло о'чень краси'вым с его' кру'пным но'сом, дли'нными уса'ми и францу'зской боро'дкой. Мо'жно бы'ло приня'ть мертвеца' за спящего'... Оде'лся он действи'тельно в теа'тр -- в двубо'ртный, обши'тый ле'нточкой сюрту'к, застёгнутый на четы'ре пу'говицы. Пистоле'т лежа'л на полу' так, как его' нашёл Васи'лий.

XXVII

-- Вы так и оста'вили? -- обрати'лся Па'лтусов к около'точному и указа'л на труп.
-- Да-с... Лаке'й хоте'л на куше'тку... Э'того нельзя'. Сле'дователь забрани'тся. Наверняка' и прокуро'р бу'дет. Поди', как бы генера'л не прие'хали.
И около'точный значи'тельно погляде'л на Па'лтусова.
-- Вы не трево'жьтесь,-- сказа'л Па'лтусов,-- я сейча'с уйду'.
-- Да и вам лу'чше... Како'е удово'льствие!.. И на'м-то с э'тими самоуби'йствами житья' нет. Ве'рьте сло'ву... Хозя'ева меблиро'ванных ко'мнат обижа'ются чрезвыча'йно. Прие'дет с желе'зной доро'ги как сле'дует, но'мер возьмёт, спро'сит по'рцию ча'ю... А там и выла'мывай две'ри. Но'чью и натвори'т безобра'зия. И'ли опя'ть в ба'нях, и'ли в но'мерах для приезжа'ющих. Спервонача'лу пройдётся насчёт же'нского пола'...
-- Да? -- с улы'бкой переспроси'л Па'лтусов.
-- Пе'рвым де'лом! И'ли у проститу'тки ночева'л, ока'жется из дозна'ния, и'ли прита'щит с собо'й, под у'тро отпу'стит её, ну во'дка и'ли ром,-- и нау'тро пу'кнет... Ана'фемское вре'мя, я вам скажу'!
-- Молоды'е от любви' бо'льше?
-- Нельзя' э'того сказа'ть,-- вошёл в сюже'т около'точный и да'же вы'прямился,-- студе'нт -- от чувств... быва'ло э'то, и'ли так, сду'ру, в меланхо'лию войдёт, оста'вит ерунду' каку'ю-нибудь, на письме' изло'жит, жа'луется на все, пра'вды, говори'т, нет на све'те, а я, говори'т, не могу' э'того вы'нести!.. Мечта'ния, зна'ете. Же'нский пол -- от любви', то'чно... Гимнази'сты опя'ть попада'ются, мальчуга'ны. Они' от экза'менов. А бо'льше растра'ты...
-- Растра'ты? -- повтори'л Па'лтусов.
-- Так то'чно. Чуть де'ньги растра'тил, хозя'йские и'ли по дове'ренности, и'ли про'сто запу'тался...
Около'точный смолк на мину'ту и приба'вил:
-- Жу'ликов расплоди'лось несть числа'!
-- Нема'ло,-- подтверди'л Па'лтусов.
Он гляде'л все на го'лову Калаку'цкого. Сбо'ку от ла'мпы стоя'л ова'льный портре'т в оре'ховой ра'мке. На тёмном фо'не выступа'ла фигу'ра танцо'вщицы в бале'тном испа'нском костю'ме и в по'зе с одно'й вски'нутой ного'й.
-- Несть числа' жу'ликов!-- повтори'л около'точный и попра'вил на носу' очки'.-- Генера'л наш хо'чет вот на'ших-то, хотя' бы мелю'згу-то карма'нную, истреби'ть... Ничего' не сде'лает-с! Переодева'йся не переодева'йся в полушу'бок -- не вы'ведешь. А ты'сячные-то растра'ты? Тут уж подыма'й вы'ше... Изво'лили бли'зко знать Серге'я Степа'новича?-- вдруг спроси'л он други'м то'ном.
-- Дово'льно бли'зко,-- отве'тил Па'лтусов сде'ржанно.
-- Как же э'то тако'е происше'ствие?.. В дела'х, ви'дно, позамя'вшись?
-- Должно' быть...
-- Удивле'ния досто'йно... Челове'ка миллио'нщиком счита'ли... Дом оди'н э'тот на три'ста ты'сяч не оку'пишь... Грехи'!
-- Нашли' како'е-нибудь письмо'? -- переби'л Па'лтусов.
Его' то'чно что уде'рживало в ко'мнате мертвеца'.
-- Мы на столе' ничего' не тро'гали... Изво'лите са'ми ви'деть... Вот о'коло ла'мпы паке'т... Как бу'дто то'лько что напи'сан был и поло'жен. Крови'нка и на него' угоди'ла.
Впра'во, вы'ше ла'мпы, о'коло бро'нзового календаря', лежа'ло письмо' большо'го форма'та. На него' действи'тельно попа'ла ка'пля кро'ви. Па'лтусов изда'ли, сто'я за кре'слом, прочёл а'дрес: "Госпоже' Калга'новой -- в со'бственные ру'ки".
-- Вы прочли' а'дрес? -- осве'домился Па'лтусов.
-- Про'чел-с... Рука' у поко'йника чёткая така'я... Госпоже' Калга'новой. Э'то их ма'мошка-с!
-- Что?-- не расслы'шал Па'лтусов.
Около'точный усмехну'лся.
-- Ма'мошка-с, я говорю', на держа'нии, ста'ло быть, состоя'ла... Э'то они' напра'сно сде'лали... Что же тут деви'цу срами'ть? Лу'чше бы самоли'чно отвезти' и'ли со служи'телем посла'ть. Да всегда' на челове'ка, ко'ли он э'то са'мое заду'мает, найдёт затме'ние... В бале'те они' состоя'т...
Он ткнул па'льцем в фами'лию, напи'санную на конве'рте.
-- Посла'ли за ней... Напра'сно. Дурачье'" лю'ди! Приска'чет, рев, исте'рика, крик пойдёт... В протоко'л занесу'т, допра'шивать ещё ста'нут, сле'дователь у нас из молоды'х, не умя'лся. И то'лько оди'н ли'шний срам... Они' ведь в э'том же до'ме жи'тельство име'ют.
-- Я зна'ю,-- вы'говорил Па'лтусов.
-- Мне вот отлучи'ться-то нельзя'... А не на'до бы допуска'ть. А как не допу'стишь?
"Пуска'й её!" -- поду'мал Па'лтусов. Он не ста'нет вме'шиваться. Танцо'вщица уте'шится. Дете'й у них нет. Вот ра'зве поко'йный что'-нибудь наблуди'л; так "гражда'нская сторона'" доберётся до ра'зных её веще'й и це'нных бума'г. Сумеёт спусти'ть. С э'той Луке'рьей Семено'вной он всего' раз обе'дал.
Около'точный вы'шел на среди'ну кабине'та. Па'лтусов сде'лал та'кже не'сколько шаго'в к две'ри.
-- Проща'йте,-- гро'мко сказа'л он.
-- Моё почте'ние-с... Вы хорошо' де'лаете, что не остаётесь!.. Протоко'л и все тако'е... И уста'л же я ны'нче анафе'мски,-- около'точный весь потяну'лся,-- пе'ред вече'рнями пожа'р был, то'лько что в тракти'р зашёл, подчасо'к бежи'т: мёртвое те'ло!.. Моё почте'ние-с!
Па'лтусов бро'сил ещё взгляд на го'лову самоуби'йцы и вы'шел из кабине'та.

XXVIII

Швейца'ра в сеня'х уже' не бы'ло, когда' Па'лтусов проходи'л наза'д. Он спуска'лся по ступе'ням заме'дленным ша'гом, с опу'щенной голово'й. Ра'за два обёртывался он наза'д и огля'дывал се'ни. На тротуа'ре, в подъе'зде, он постоя'л немно'го и, вме'сто того' что'бы кли'кнуть изво'зчика, поверну'л напра'во и вошёл под воро'та.
Остава'лась о'тпертою то'лько кали'тка на цепи'. Дво'рник в тулу'пе сиде'л под воро'тами на скаме'йке. В глубине' подворо'тни -- она' содержа'лась в большо'й чистоте' -- горе'л полукру'глый фона'рь с га'зовым рожко'м.
Стра'нно так показа'лось Па'лтусову, что в до'ме соверше'"нная тишина', да'же дво'рник, по обыкнове'нию, дре'млет, а хозя'ин до'ма -- мёртвый в кабине'те, с пу'лей в че'репе. Така'я же тишина' стоя'ла на дворе'. Он был гора'здо бо'льше, чем ду'мал Па'лтусов. В глубине' помеща'лись сара'и, коню'шни и пра'чечная -- отде'льным флигелько'м, и пе'ред ним род палиса'дника, обнесённого ни'зкой чугу'нной решёткой. Дом шел круго'м шестигра'нным я'щиком с вы'ступами в двух места'х, со мно'жеством подъе'здов. На дворе' не валя'лось ни груд ско'лотого сне'га, ни му'сора, ни каду'шек. Снег совсе'м почти' сошёл с него', и под нога'ми чу'вствовался асфа'льт.
Па'лтусов вы'шел на са'мую среди'ну, стал спино'й к решётке и до'лго огля'дывал все зда'ние. В него', наве'рное, вло'жено до пятисо'т ты'сяч рубле'й. Постро'йка чуде'сная. Ви'дно, что подря'дчик для себя' стро'ил. Расположе'ние этаже'й, подъе'зды, вы'ступы, хозя'йственные приспособле'ния -- все смотре'ло наря'дно и капита'льно.
В душе' бы'вшего подру'чного самоуби'йцы предпринима'теля игра'ло в э'ту мину'ту просну'вшееся чу'вство живо'й прима'нки -- большо'й, гото'вой, суля'щей впереди' осуществле'ние его' пла'нов... Вот э'тот дом! Он отли'чно вы'строен, три'дцать ты'сяч даёт дохо'ду; приобрести' его' каки'м-нибудь "осо'бым" спо'собом -- бо'льше ничего' не ну'жно. В нем найдёшь ты про'чный грунт. Ты пойдёшь да'льше, но не замота'ешься, как э'тот отставно'й пору'чик, ко'нчивший самоуби'йством.
Фаса'д до'ма всегда' нра'вился Па'лтусову. На у'лицу он весь был вы'штукатурен и вы'крашен тёмным ко'лером. Со двора' то'лько ни'жний эта'ж вы'веден под ка'мень, а остальны'е оста'влены в кирпи'чиках с обши'вкой настоя'щим ка'мнем. Калаку'цкий люби'л ве'нские постро'йки, ча'сто похва'ливал ему' ра'зные до'ма на Ри'нге, но'вые воздвига'вшиеся зда'ния ра'туши, музе'ев, университе'та.
Второ'й эта'ж со двора' смотре'л та'кже наря'дно, чего' не быва'ет в други'х дома'х. Ка'ждое окно' с фронто'ном, коло'нками и балюстра'дой внизу'. Так аппети'тно смо'трит на Па'лтусова вся стена'. Он счита'ет о'кна вдоль и вверх по эта'жам. Есть что'-то затя'гивающее в э'том ощу'пывании гла'зом ка'менной грома'дины це'нностью в полмиллио'на рубле'й. Не сле'довало ни в како'м слу'чае застре'ливаться, владе'я таки'м до'мом. Всегда' мо'жно бы'ло изверну'ться.
Па'лтусов закры'л глаза'. Ему' предста'вилось, что он хозя'ин, выхо'дит оди'н но'чью на двор своего' до'ма. Он преврати'т его' в не'что неви'данное в Москве', не'что вро'де пари'жского Пале-Роя'ля. Одна' полови'на -- грома'дные магази'ны, таки'е, как Лувр; друга'я -- оте'ль с америка'нским устро'йством. На дво'ре -- сквер, алле'и; слу'жбы снесены'. Сара'и помеща'ются на второ'м, за'днем дво'ре. В ни'жнем этаже', под оте'лем,-- кафе', како'е давно' ну'жно Москве', гарсо'ны бе'гают в ку'ртках и фа'ртуках, зе'ркала отража'ют ты'сячи огне'й... Жизнь кипи'т в магазине-мон'стре, в оте'"ле, в кафе' на э'том дво'ре, превращённом в прогу'лку. Круго'м ла'вки брилья'нтщиков, мо'дные магази'ны, ещё два кафе', поме'ньше, в них игра'ет му'зыка, как в Мила'не, в пасса'же Виктора-Эмма'нуила. Э'то де'лается це'нтром Москвы', все стека'ется сюда' и зимо'й и ле'том.
Тя'нет его' к себе' э'тот дом, то'чно он -- живо'е существо'. Не кирпичо'м ему' хо'чется владе'ть, не а'лчность разжига'ет его', а чу'вство си'лы, упо'р, о кото'рый он сра'зу обопрётся. Нет ходу', влия'ния, нельзя' прояви'ть того', что созна'ешь в себе', что вы'разишь це'лым рядо'м дел, без капита'ла и'ли тако'й вот кирпи'чной глы'бы.
Ти'хо вы'шел Па'лтусов на у'лицу. У подъе'зда, веду'щего в кварти'ру Калаку'цкого, уже' стоя'ло дво'е сане'й. Он перешёл у'лицу и стал у фонаря'. До'лго осма'тривал он фаса'д до'ма, а на се'рдце у него' все разгора'лось жела'ние облада'ть им.

XXIX

Домо'й прие'хал Па'лтусов в пе'рвом ча'су. Ма'льчика он отпусти'л, сказа'в, что сам разде'нется.
В сюртуке' и не снима'я перча'ток, присе'л он к пи'сьменному столу', о'тпер ключо'м ве'рхний я'щик и вы'нул отту'да бума'гу. Э'то была' дове'ренность Ма'рьи Оресто'вны Нето'вой. Её де'ньги поло'жены бы'ли им, в ра'зных бума'гах, на хране'ние в конто'ру госуда'рственного ба'нка. Но он уже' ра'за два выни'мал их и меня'л на други'е.
Проща'ясь, она' сказа'ла ему':
-- Андре'й Дми'трич, вы не гони'тесь за больши'ми проце'нтами, а впро'чем, как зна'ете.
Он уже' ей тогда' говори'л про а'кции ряза'нской доро'ги и учётного ба'нка.
-- Как зна'ете,-- повтори'ла она',-- я на вас полага'юсь.
-- Ну, а предста'вится слу'чай купи'ть вы'годно дом? -- так, ме'жду про'чим, спроси'л он её тогда'.
-- Дом? Заче'м! Я не зна'ю,-- вы'говорила она' с грима'сой,-- как мне из э'той отврати'тельной Москвы' уе'хать.
-- Зе'млю и'ли вообще' недви'жимость?..
-- Как рассу'дите,-- повтори'ла она'.-- То'лько, что'бы меня' не привяза'ли к Москве'.
-- А дом дохо'дный,-- заме'тил он,-- лу'чше земли'.
-- Как зна'ете.
Э'то бы'ли её после'дние слова'.
Он припомина'л их, перечи'тывая бума'гу. Чита'ла ли она' сама' хороше'нько э'ту дове'ренность? Он её списа'л с обыкнове'нной фо'рмы по'лной дове'ренности. По ней мо'жет он и покупа'ть, и продава'ть за свою' довери'тельницу, и расхо'довать её де'ньги, как ему' заблагорассу'дится.
Кровь прилила' к голове' Па'лтусова. Он два ра'за перечёл дове'ренность, то'чно не ве'ря её содержа'нию, встал, прошёлся по кабине'ту, опя'ть сел, на'чал писа'ть ци'фры на листе', кото'рый оторва'л от це'лой сто'пки, приклеённой к доще'чке.
В полови'не второ'го он вы'шел из до'му. Ма'льчика он не буди'л, а за'пер дверь снару'жи ключо'м, взял изво'зчика и веле'л везти' себя' к Тверско'му бульва'ру.
На пло'щади у Стра'стного монастыря' он сошёл с сане'й.
Че'рез де'сять мину'т он опя'ть стоя'л пе'ред до'мом Калаку'цкого. У подъе'зда дожида'лись те же дво'е сане'й. В окна' освещённого кабине'та, сквозь расши'тые узо'рами гарди'ны, ви'дно бы'ло, как хо'дят; мелька'ли те'ни и в сле'дующих двух ко'мнатах, уже' освещённых.
Но э'то не занима'ло его'. Он гляде'л на дом. Ночь де'лалась светле'е. Фаса'д четырехэта'жного зда'ния выступа'л ме'жду невзра'чными до'миками с мезони'нами и забо'рами. Не'сколько балко'нов и фона'риков беле'лись в полумгле' но'чи.
Облада'ть им есть возмо'жность! Де'ло состои'т в вы'игрыше вре'мени. Он пойдёт с аукцио'на сейча'с же, по до'лгу в креди'тное о'бщество. Де'нег потре'буется не о'чень мно'го. Да е'сли бы и сто ты'сяч -- они' есть, лежа'т же без по'льзы в конто'ре госуда'рственного ба'нка, в биле'тах восто'чного за'йма. Высыла'й проце'нты два ра'за в год. Че'рез два'-три ме'сяца вся опера'ция сде'лана. Мо'жно перезаложи'ть в ча'стные ру'ки. И э'того не на'до. Тогда' векселя' учту'т в любо'м ба'нке. На своё и'мя он не ку'пит, найдёт надёжное лицо'.
В мозгу' его' так и скака'ли одна' опера'ция за друго'й. Так э'то выполни'мо, про'сто -- и совсе'м не риско'ванно! Ра'зве э'то присвое'ние чужо'й со'бственности? Он сейча'с напи'шет Нето'вой, и она' подде'ржит его'; но он не хо'чет. Заче'м ему' одолжа'ться откры'то, ста'вить себя' в положе'ние клие'нта? Она' доверя'ет ему' -- ну и доверя'й безусло'вно. Де'ньги ей ну'жны то'лько на заграничну'ю жизнь, покупа'ть она' сама' ничего' не хо'чет. Отку'да же грози'т опа'сность?
И опя'ть его' потяну'ло внутрь. Он перешёл у'лицу, нырну'л в кали'тку ми'мо того' же дво'рника и обошёл круго'м по тротуа'ру всю пло'щадь двора'. Что'-то осо'бенно притяга'тельное для него' бы'ло в э'той вну'тренности до'ма Калаку'цкого. Ни на оди'н миг не всплыла' пе'ред ним мёртвая голова' с запёкшейся ра'ной, пистоле'т на полу', письмо' танцо'вщице. Подря'дчик не существова'л для него'. Не ду'мал он и о возмо'жности тако'й сме'рти. Ма'ло ли ско'лько жа'дных афери'стов! Туда' им и доро'га!.. Свою' жизнь нельзя' так отдава'ть... Она' до'рого сто'ит.
Так же ти'хо, как и в пе'рвый раз, вы'шел он на у'лицу. Са'ни все ещё стоя'ли. То'лько све'ту уже' не бы'ло в столо'вой. Голова' Па'лтусова пыла'ла. Он пошёл домо'й пешко'м.

XXX

Дом Рого'жиных горе'л огня'ми. Обста'вленная расте'ниями галере'я вела' к танцева'льной за'ле. У вхо'да в неё помеща'лся буфе'т с шампа'нским и зе'льтерской водо'й. Тут же стоя'л хозя'ин, улыба'лся входя'щим гостя'м и приглаша'л мужчи'н "пропусти'ть стака'нчик". Се'ни и ле'стница игра'ли разноцве'тным мра'мором. Огро'мное зе'ркало отража'ло дли'нные верени'цы свече'й во всю анфила'ду ко'мнат.
Па'лтусов вошёл в галере'ю пе'ред са'мым ва'льсом. Хозя'ин подхвати'л его' и заста'вил вы'пить шампа'нского.
-- Вы не бре'згуйте э'тим ме'стом, Андре'й Дми'трич,-- говори'л он, приде'рживая его' за ру'ку.-- Посто'йте, здесь все да'мы прохо'дят. Реви'зию мо'жете произвести'. Вы ведь жени'х... Ещё стака'нчик!
-- Дово'льно,-- реши'тельным го'лосом сказа'л Па'лтусов.
-- Веселе'й бу'дете! Сла'ва тебе', Го'споди, что зима' на исхо'де. К свято'й мы с Людми'лой -- фюи'ть!.. В месте'чко Пари'ж!.. Калаку'цкий, слы'шали, застрели'лся?
Э'тот вопро'с уже' раз сто предложи'ли Па'лтусову в после'дние пять дней.
-- И ви'дел.
-- Расскажи'те, пожа'луйста, голу'бчик! Вот хоть э'такая исто'рия, и то сла'ва Бо'гу. Немно'жко языки' поче'шут. А то ве'рите... Вот по о'сени вернёшься и'з-за грани'цы, така'я бо'дрость во всех жи'лах, есть о чем покаля'кать, что рассказа'ть... И чем да'льше, тем ху'же. К Но'вому го'ду и говори'ть-то никому' уж не хо'чется друг с дру'гом; а к посту' хо'дят, как му'хи со'нные. Так как же э'то Калаку'цкий-то?
Румя'ное лицо' хозя'ина так ра'достно улыба'лось, то'чно бу'дто он пригото'вился слу'шать нескро'мный анекдо'т. Па'лтусов переда'л ему', что сам ви'дел.
-- А ведь вы зна'ете что? Подло'г откры'ли по подря'ду. Э'то мне суде'йский оди'н говори'л.
Артамо'н Луки'ч ещё ши'ре оскла'бил свой рот. По галере'е прошло' не'сколько дам.
-- Статьи'-то, статьи'-то каки'е,-- шепну'л Па'лтусову хозя'ин и побежа'л раскла'ниваться.
Людми'ла Петро'вна сдержа'ла сло'во: ста'рых и дурны'х дам совсе'м не входи'ло. Све'жие ли'ца, стро'йные и'ли пы'шные бю'сты ре'зко отлича'ли купе'ческие семе'йства. Уж не в пе'рвый раз замеча'л э'то Па'лтусов. К Рого'жиным е'здило и мно'го дворя'нок. У тех попада'лось бо'льше худы'х, сухи'х та'лий, сли'шком дли'нных шей. Лица' бы'ли у не'которых нервне'е, но непра'вильнее с некраси'выми носа'ми. Туале'ты ку'пчих реши'тельно убива'ли дворя'нские.
В дверя'х за'лы показа'лась хозя'йка в бе'лом атла'сном пла'тье, с кра'сной каме'лией в волоса'х. Она' принима'ла свои'х госте'й за'просто, осо'бенно мужчи'н. Па'лтусову она' шепну'ла:
-- Посмотри'те-ка, голу'бчик, кака'я ба'рышня. Прида'ного нет, зато' телеса'!..
Впереди' высо'кой пожило'й да'мы с пе'пельным шиньо'ном шла брюне'тка. Па'лтусов ви'дел её не в пе'рвый раз. Он знал, что э'та деви'ца -- графи'ня Да'ллер. Ей мину'ло уже' два'дцать семь лет. Ещё вое'нным он по'мнил её на бала'х. Она' должна' выезжа'ть не ме'ньше десяти' лет. Чёрные глаза', больши'е, масляни'стые, совсе'м испа'нский ова'л ли'ца, сму'глого, но с не'жным румя'нцем, я'ркие гу'бы, бе'лые атла'сные пле'чи, золоты'е стре'лы в густо'й косе'; о'гненное пла'тье с корса'жем, обши'тым чёрными круже'вами, выступа'ло пе'ред ним на фо'не боково'й две'ри в ту ко'мнату, где пригото'влен был роя'ль для тапёра. Кака'я краса'вица! И сиди'т в де'вках! Ещё три-четы'ре го'да, и начнёт блёкнуть. Рого'жина ве'рно говори'т: вот ему' неве'ста. Но когда'? Когда' он бу'дет в двухста'х ты'сячах дохо'да, не ра'ньше. Таку'ю ему' ну'жно жену' для сало'на, для о'тдыха от дел, с бо'йким жарго'ном, с хоро'шей фами'лией, титуло'ванную. Ну'жды нет, е'сли она' не о'чень умна'.
-- Предста'вить вас? -- спроси'ла Рого'жина.
-- Предста'вьте,-- почти' обра'довался Па'лтусов.
Хозя'йка подвела' его' к э'тим да'мам. Тётка деви'цы ва'жно поклони'лась Па'лтусову. Деви'ца заговори'ла бы'стро, бы'стро, немно'го карта'вя на пари'жский лад; глаза' её замета'ли и'скры, плеча'ми она' повела', а по'лная рука', в перча'тке чуть не до плеча', замаха'ла веёром. Во всем её существе' бы'ло что'-то бли'зкое к отча'янию деви'цы, счита'ющей оди'ннадцатый сезо'н. Па'лтусов говори'л с ней и гляде'л на её ги'бкую та'лию и пы'шный корса'ж. Ско'лько тут рук перебыва'ло -- на э'той де'вичьей та'лье! Ско'лько вое'нных и шта'тских кавале'ров кружи'ло её в ва'льсах, кадри'лях и котильона'х! Он пригласи'л её на кадри'ль. Краса'вица так ла'сково взгляну'ла на него', что он спроси'л тут же: не свобо'дна ли была' у ней и мазу'рка? Она' отдала' ему' и мазу'рку. Её францу'зский разгово'р о'чень напомина'л ему' пари'жских же'нщин, с каки'ми ему' случа'лось у'жинать в cabinets particuliers {отде'льных кабине'тах (фр.).}. Никто' бы не сказа'л, что э'то незаму'жняя же'нщина. Но с ней ему' бы'ло ве'село. Как та'кая деви'ца жа'ждет жи'зни! Ме'ньше двухсо'т ты'сяч ей нельзя' прожива'ть. Зато' -- жена' бу'дет загляде'нье! Для та'кой захо'чешь получа'ть и три'ста ты'сяч дохо'ду. И добьёшься их! Они' пусти'лись вальси'ровать. Она' легла' на его' ру'ку и отверну'ла го'лову, ресни'цы полуопусти'ла. Танцу'ет она' с осо'бой него'й. Бе'дная! И та'к-то вот вытанцо'вывает она' себе' па'ртию... Оди'н, два, три ту'ра... Кто'-то наступи'л ей на пла'тье, когда' Па'лтусов сажа'л её на ме'сто. Она', запыха'вшись, говори'т певу'че "mersi" -- и ско'рыми шага'ми пробира'ется в гости'ную.

XXXI

Па'лтусов смо'трит ей вслед. Мно'го тут и бю'стов, и та'лий, и наливны'х плеч. Но у ней похо'дка осо'бенная... Поро'да ска'зывается! Он оберну'лся и погляде'л на среди'ну за'лы. В э'ту то'лько мину'ту заме'тил он Станицы'ну в голубо'м. Она' была' хороша'; но э'то не графи'ня Да'ллер. Купчи'ха! Лицо' сли'шком стро'го, де'ржится жёстко, не зна'ет, как опусти'ть ру'ки, цветы' нехорошо' наши'ты и сли'шком мно'го цвето'в. Голубо'е пла'тье с серебро'м -- то'чно ри'за.
Их взгля'ды встре'тились. А'нна Серафи'мовна покрасне'ла. И Па'лтусова то'чно что кольну'ло. Не волне'ние влюблённого челове'ка. Нет! Его' кольну'ло друго'е. Э'та же'нщина уважа'ет его', счита'ет не спосо'бным ни на каку'ю сде'лку с со'вестью. А он... что же он? Он мо'жет ещё сего'дня смотре'ть ей пря'мо в глаза'. В по'мыслах свои'х он ей не ста'нет испове'доваться. Вся'кий впра'ве извлека'ть из своего' положе'ния все, что исполни'мо, то'лько бы не залеза'ть к чужо'му в карма'н.
Ра'зом пришли' ему' все э'ти мы'сли. Он бы'стро подошёл к Стани'цыной, то'чно хоте'л подави'ть в себе' наплы'в неприя'тного чу'вства.
-- Уже' танцева'ли?-- спроси'ла она' его' и погляде'ла на него' с усме'шкой же'нщины, чу'вствующей нело'вкость.
-- С графи'ней Да'ллер,-- отве'тил Па'лтусов то'ном танцо'ра.
-- Поздравля'ю!.. Краса'вица!
Слова' э'ти сорва'лись с губ А'нны Серафи'мовны.
-- Ско'лько хоро'шеньких! Молоде'ц Людми'ла Петро'вна! Како'й бомо'нд! {вы'сший свет (фр.).}
У А'нны Серафи'мовны яви'лась та же усме'шечка нело'вкости.
Проигра'ли ритурне'ль.
-- Вы со мной?-- спроси'л Па'лтусов.
-- А вы не'што забы'ли?
"Не'што" резну'ло его' по уху'. Никогда' она' не сма'хивала так на купчи'ху. Ему' сто'ило уси'лия, что'бы улыбну'ться. На'до бы'ло пода'ть ей ру'ку. Стани'цына вздро'гнула; он э'то почу'вствовал.
Они' ста'ли о'коло двере'й. Визави' Па'лтусова был распоряди'тель та'нцев, ни'зенький офице'р с пу'хлым лицо'м.
-- Ма'сса хоро'шеньких!-- ещё раз сказа'л Па'лтусов и огляде'л па'ры кадри'ли.
А'нна Серафи'мовна погляде'ла на него' и чуть заме'тно улыбну'лась.
-- Сла'вный ве'чер,-- заме'тила она'.-- Людми'ла Петро'вна -- мастери'ца.
Она' не зави'довала хозя'йке ба'ла. Вся'кому своё. У Рого'жиной уме'нье дава'ть ве'чера. И то хорошо'. Заставля'ет е'здить к себе' настоя'щих ба'рынь. Ско'лько их тут!..
-- Как вам нра'вится вон та деви'ца... вы её не зна'ете?
Он указа'л глаза'ми на графи'ню Да'ллер, забы'в, что о ней уже' был разгово'р.
-- Ви'дала. Она' давно' выезжа'ет.
-- Да, лет де'сять,-- подтверди'л Па'лтусов.-- Пре'жде я ка'к-то ма'ло замеча'л её.
-- А тепе'рь заме'тили,-- подчеркну'ла Стани'цына.
-- Мне её жаль.
-- Что так?
-- Посмотри'те... Э'то це'лая траге'дия... Де'сять лет выезжа'ет!..
-- Кака'я жа'лость!
Тон её раздража'л Па'лтусова. Мно'гого совсе'м не понима'ют э'ти купчи'хи, да'же и у'мные.
И А'нна Серафи'мовна никогда' не сознава'ла так ре'зко ра'зницу ме'жду собо'й и Па'лтусовым. Как ни возьми', все-та'ки он ба'рин. Вот титуло'ванная ба'рышня небо'сь привлека'ет его'. Поня'тно. А что бы меша'ло ей са'мой привле'чь к себе' та'кого мужчи'ну? Ведь она' ни ра'зу не говори'ла с ним задуше'вно. Он, быть мо'жет, э'того и ждет. Разгово'р их во вре'мя кадри'ли не кле'ился. В шене' {Фигу'ра в та'нцах (от фр.: chaîne -- цепь).}, по'сле шесто'й фигу'ры, А'нна Серафи'мовна не захоте'ла уча'ствовать. Па'лтусов повёл её в да'мский буфе'т.
Весь в живы'х цвета'х -- гиаци'нтах, каме'лиях, ро'зах, нарци'ссах -- поднима'лся буфе'т с десе'ртом. Графи'ня Да'ллер пришла' туда' поздне'е. Она' приняла' ча'шку ча'я из рук Па'лтусова и се'ла. Он стоя'л над не'ю и любова'лся её бю'стом, по'лными плеча'ми, шеёй, ро'динкой на шеё, её атла'систыми волоса'ми, так краси'во про'ткнутыми золото'й стрело'й.
Кто'-то заговори'л с Стани'цыной и отвёл её в сто'рону. Па'лтусов э'того и не заме'тил да'же. Кавале'р увлёк графи'ню Да'ллер при пе'рвых зву'ках но'вого ва'льса. Па'лтусов не пошёл танцева'ть. Ему' захоте'лось бы'ло одному' походи'ть по э'тим купе'ческим хоро'мам. Он был в осо'бом возбужде'нии... Вот ещё ме'сяц, друго'й, мно'го полго'да, ну год -- и он ста'нет чле'ном той же семьи' приобрета'телей и де'нежных люде'й. Нет-не'т, да у него' и пробегу'т по спине' мура'шки... Он все обсуди'л... Опа'сности, ри'ску -- нет никако'го. Бо'льше не'чего и ду'мать. Лу'чше вбира'ть в себя' кра'ски, ощуще'ния ве'чера. На что ни упадёт взгляд -- все наря'дно и бога'то. Э'тот буфе'тный сало'н обдаёт вас за'пахом живы'х цвето'в. Со стен масси'вные ла'мпы и жирандо'ли ли'ли свет на темно-ма'линовый штоф. Ва'зы с фру'ктами и конфе'тами, сте'на каме'лий, сере'бряный самова'р, бри'тые лица' официа'нтов пестре'ли пред ним. И все э'то купе'ц заказа'л, все э'то ему' сде'лали. А ведь во все э'то мо'жно вложи'ть свой дворя'нский вкус... Го'да че'рез два.
Из двере'й видне'лась среди'на танцева'льной за'лы со скульпту'рным потолко'м, бле'дными што'фными сте'нами и венециа'нскими хруста'льными лю'страми. Контра'ст с буфе'тной ко'мнатой прия'тно щекота'л глаз. Дверь нале'во вела' в столо'вую. Па'лтусов знал уже', что там с десяти' часо'в устро'ен род рестора'на. Э'то бы'ло по-моско'вски. Он загляну'л туда' и останови'лся в дверя'х... Там уже' шла желу'дочная жизнь.

XXXII

В э'той пе'рвой столо'вой е'ли с са'мого начала' ве'чера. Она' действи'тельно смотре'ла за'лой рестора'на. Накры'ты бы'ли ма'ленькие сто'лики. На ка'ждом лежа'ли ка'рточки, как в тракти'ре. Официа'нты подходи'ли и спра'шивали -- что уго'дно. За одни'м из сто'ликов сиде'ли тро'е люби'телей еды' из купцо'в и не ста'рый ещё генера'л с бе'лым кресто'м на ше'е. Купцы' подлива'ли ему', кра'сные, по'тные, завяза'вшись салфе'тками. Па'лтусов узна'л генера'ла. Ещё так неда'вно все носи'лись с ним как с геро'ем. А тепе'рь он зажива'ется в Москве', в ну'мере гости'ницы, прие'хал, слы'шно, иска'ть де'нег и'ли компаньо'на на како'й-то "геше'фт". Ви'дно, энтузиа'зм -- де'ло скороте'чное. Компаньо'ны что'-то не явля'ются. Быть мо'жет, к нему' же, Па'лтусову, напра'вят э'того генера'ла, как к де'льному челове'ку, хо'дко пошедшему' в де'ловом ми'ре?.. Ему' вспо'мнилась сце'на из его' волонтёрской жи'зни... Тогда' и он на все смотре'л ина'че... Во что'-то ве'рилось. Не о'чень, впро'чем, до'лго. Ра'зве не сле'довало предви'деть, что геро'й ко'нчит иска'ньем моско'вской кубы'шки, что'бы не перебива'ться в бе'дности до конца' дней свои'х? Все сюда' иду'т!
Импровизова'нный рестора'н наполня'лся. Охо'тников засе'сть с са'мого начала' ве'чера за столы' яви'лось о'чень мно'го. Дам ещё не бы'ло. Тракти'рным во'здухом сейча'с же запа'хло. Наёмные официа'нты внесли' с собо'й суету' клу'бной слу'жбы и купе'ческих пара'дных поми'нок у "конди'тера". Столо'вую уже' на'чал обвола'кивать пар... Све'чи горе'ли тускле'е.
Па'лтусов прошёл ми'мо стола' с генера'лом. Ему' хоте'лось огляде'ть и други'е ко'мнаты. Он знал, что должна' быть побли'зости ещё ко'мната с заку'ской, равня'ющейся це'лому у'жину, с во'дкой, ви'нами и опя'ть с шампа'нским.
В заку'сочной, помеща'вшейся в кури'льной ко'мнате, ря'дом с кабине'том хозя'ина, Па'лтусов наткну'лся на двух профессоро'в и одного' до'ктора по душе'вным боле'зням. Он когда'-то встреча'л их в аудито'риях.
Из профессоро'в оди'н был о'чень то'лстый брюне'т, с вы'давшимся живото'м, молодо'й челове'к в просто'рном фра'ке. Его' чёрные глаза' смотре'ли насме'шливо. В э'ту мину'ту он запуска'л в рот ло'жку с зерни'стой икро'й. Друго'й, блонди'н, смотре'л отставны'м вое'нным. Вдоль его' худы'х, впа'лых щек легли' дли'нные, за'гнутые кве'рху усы'. О'ба выка'зывали не'которую све'тскость.
-- Что-с,-- гро'мко шепну'л Па'лтусову то'лстый,-- каковы' купчи'шки-то? Всю губе'рнию заста'вили у себя' пляса'ть!
-- Есть экземпля'ры бога'тые,-- сказа'л гро'мко блонди'н.
Он был есте`ствоиспыта'тель.
-- Из како'го кла'сса?-- спроси'л его' ве'село Па'лтусов.
-- Из головору'ких!
Они' расхохота'лись.
-- Вы танцева'ть?
-- Да, пойду',-- отве'тил Па'лтусов то'лстому.
-- Нет, мы вот закуси'ть; а заку'сим -- и в рестора'нчик в том же заведе'нии, спро'сим парову'ю стерля'дку и'ли дичи'нки!
-- И буты'лочку холо'дненького,-- приба'вил Па'лтусов.
-- Нет, хозя'ин уж заста'вил нас пропусти'ть по три стака'на.
-- Вот ла'кают-то!-- вскрича'л то'лстый.
Все тро'е опя'ть рассмея'лись. В балагу'рстве э'тих профессоро'в заслы'шались ему' зву'ки зави'стливого чу'вства. Па'лтусов поду'мал:
"Проха'живайтесь, ми'лые друзья', над купчи'шками, а всё-таки шампа'нское их лака'ете и объеда'етесь зерни'стой икро'й. Съедя'т э'ти купчи'шки и вас, как съе'ли уже' дворя'нство".
Профе'ссора ушли'. К Па'лтусову пододви'нулся доктор-психиа'тр, благообра'зный, франтова'тый, с окла'дистой бородо'й, большо'го ро'ста.
-- А вы все в Москве'?-- спроси'л он, вы'пив рю'мку портве'йну.
-- Пусти'л ко'рни!
-- Что вы!.. Во'льный каза'к и копти'те в на'шей тряси'не!.. Хоти'те, ви'дно, нажи'ть душе'вную боле'знь?
-- Полноте',-- рассмея'лся Па'лтусов,-- вы, должно' быть, как до'ктор Кру'пов, всех счита'ете сумасше'дшими?
-- Не всех, а что на во'ле хо'дят кандида'ты в Преображе'нскую -- то ве'рно.
-- Кто же, наприме'р?
-- Да вот хоть бы,-- заговори'л поти'ше до'ктор,-- Нето'в Евла'мпий Григо'рьевич, зна'ете?
-- Зна'ю,-- отве'тил споко'йно Па'лтусов,-- он здесь?
-- В ка'рты игра'ет в кабине'те.
-- И что?
-- Гото'в! Прогресси'вный...
-- Како'й? -- переспроси'л Па'лтусов.
-- Прогресси'вный парали'ч.
-- Скажи'те, пожа'луйста!
И Па'лтусов припо'мнил стра'нные глаза' Евла'мпия Григо'рьевича, его' взгляд, звук го'лоса.
Он заду'мался.
-- Нето'в в кабине'те?
-- Да!
Па'лтусов отошёл от до'ктора. В кабине'т он не загляну'л. Ему' почему'-то не хоте'лось идти' раскла'ниваться с Евла'мпием Григо'рьевичем. Начина'ли кадри'ль. Он бро'сился иска'ть свою' да'му.
Та'нцы чередова'лись. По'сле тре'тьей кадри'ли очи'стили за'лу и откры'ли фо'рточки. Хозя'йка пла'вала по ко'мнатам, подми'гивала мужчи'нам, пристра'ивала деви'ц, сама' мно'го танцева'ла. Хозя'ин с ма'слеными глаза'ми дежу'рил у шампа'нского и говори'л неприли'чности. Тапер-италья'нец переигра'л все свои' опере'точные моти'вы. Ве'чер удался' на сла'ву.

XXXIII

Мазу'рку украша'л прое'зжий гварде'йский гуса'р в мали'новых рейту'зах, с ху'деньким де'вичьим ли'чиком и ма'ленькой голо'вкой на дли'нной худо'й ше'е. Он вы'учился танцева'ть мазу'рку в Варша'ве. Никто', кро'ме него', не позволя'л себе' выки'дывать но'гу вперёд и не'сколько вверх и де'лать е'ю пото'м род вензе'ля. Дирижёр та'нцев, арме'йский пехоти'нец, с за'вистью погля'дывал на э'ти "выкрута'сы", как он назва'л свое'й да'ме шту'ки гуса'ра. Мазу'рку соедини'ли с котильо'ном. В ко'мнате, где игра'л тапёр, на столе' разло'жены бы'ли все вещи'цы для котильо'на: мно'жество небольши'х буке'тов из све'жих цвето'в, звезды', ба'нты, карто'нные головы'. Все э'то пестре'ло и блесте'ло в све'те двух канделя'бр. Нетанцу'ющие мужчи'ны подходи'ли и рассма'тривали э'ти предме'ты; ины'е дотра'гивались до них. Тапёр игра'л так же си'льно и шу'мно, как и в нача'ле ве'чера. Ему' была' поста'влена буты'лка шампа'нского на сто'лик о'коло роя'ля.
А'нна Серафи'мовна сиде'ла о'коло две'ри э'той проходно'й ко'мнаты. Её пригласи'л на мазу'рку биржево'й ма'клер, знако'мый Па'лтусова. Напро'тив них, у две'ри в гости'ную, помести'лся Па'лтусов с графи'нею Да'ллер. Они' разгова'ривали жи'во и гро'мко. Он близко-бли'зко гляде'л на свою' да'му. Им бы'ло о'чень ве'село... Поболта'ют, посмею'тся и огля'нут за'лу. В их глаза'х Стани'цына чита'ла: "Отчего' же и не повесели'ться у купчи'шек".
Она' не слыха'ла, что ей говори'л её кавале'р. Ка'рлуша приску'чил ей ужа'сно перечисле'нием тех вечеро'в, на каки'х он до'лжен "обяза'тельно" пляса'ть до поста'.
Наси'лу дождала'сь она' у'жина.
У'жин пода'ли о'коло четырёх на отде'льных сто'ликах в столо'вой побо'льше, ря'дом с рестора'ном. Расте'ния гу'сто обставля'ли э'ту за'лу и де'лали её похо'жей на зи'мний сад. Во'здух сгусти'лся. Испаре'ния широ'ких ли'стьев и за'пах цвето'в наполня'ли его'. Огни' двух люстр и стенны'х жирандо'лей выходи'ли я'рче на тёмной зе'лени.
Свою' да'му Па'лтусов посади'л за сто'лик в четы'ре прибо'ра, под тень разве'систой па'льмы. Он во вре'мя мазу'рки ра'за два погляде'л на Станицы'ну. Ему' сде'лалось немно'го со'вестно. На'до бы ли'шний раз вы'брать её в котильо'не, а он сде'лал с ней всего' оди'н тур, то'чно тяготи'лся е'ю. Ми'лая она' же'нщина; да прие'лись ему' уж о'чень купчи'хи... Он ей ска'жет э'то при слу'чае.
-- Вы позво'лите о'коло вас? -- разда'лся го'лос Карлу'ши.
Ма'клер вел под ру'ку Станицы'ну. Па'лтусов наклони'л го'лову.
-- Jolie femme {Краси'вая же'нщина (фр.).},-- сказа'ла гро'мко его' да'ма и улыбну'лась Стани'цыной.
Па'ра се'ла. Купчи'ха и титуло'ванная ба'рышня огляде'ли друг дру'га. Стани'цына разгоре'лась от та'нцев. Оди'н раз и Па'лтусов наклони'лся в её сто'рону и сказа'л что'-то оби'дное по своему' снисходи'тельному то'ну.
Стани'цына замолча'ла. Ей сты'дно ста'ло и за своего' кавале'ра. Он то и де'ло вме'шивался в разгово'р друго'й па'ры, фамилья'рничал с Па'лтусовым, отчего' того' коро'било. Деви'ца с роско'шными плеча'ми улыбну'лась ра'за два и ему'. И конца' у'жина А'нна Серафи'мовна наси'лу дождала'сь.
Ка'рлуша проводи'л А'нну Серафи'мовну по галере'е и в се'ни и кри'кнул:
-- Челове'к Стани'цыной!..
Графи'ня Да'ллер уже' уе'хала. Па'лтусов поднима'лся по ле'стнице в галере'ю. Наёмные ливре'йные лаке'и обступи'ли его', спра'шивая его' но'мер. Он увида'л на площа'дке у зе'ркала А'нну Серафи'мовну и подошёл к ней. Щеки' её горе'ли. Глаза' с поволо'кой игра'ли и немно'го как бы зло'бно улыба'лись.
-- Проводи'ли ва'шу краса'вицу? -- спроси'ла она' и покачну'лась всем ко'рпусом.
-- Проводи'л,-- просты'м то'ном вы'говорил Па'лтусов.
-- Остаётесь ещё?
-- Нет, пора'.
Глаза' Стани'цыной сде'лались ещё я'рче.
-- А'нна Серафи'мовна, пожа'луйте! --разда'лся сни'зу го'лос ма'клера.
-- Вы с ним? -- спроси'л Па'лтусов и улыбну'лся.
-- Как с ним? -- жи'во переспроси'ла Стани'цына.
-- Он вас провожа'ет?
-- С како'й ста'ти!
-- Что ж, э'то, ка'жется, де'лается в Москве'.
-- Не зна'ю... А ва'шу ло'шадь вы отпусти'ли?
-- Отпусти'л.
-- Хоти'те, я вас подвезу'?
-- Подвези'те.
-- Пожа'луйте! -- кри'кнул не'мчик.
-- Иду'.
Па'лтусов спусти'лся вслед за не'ю. Ему' показа'лось стра'нно, что стро'гая Стани'цына пригласи'ла его' в каре'ту. Не'мчик уку'тал её и сказа'л не'сколько прибау'ток.
-- Вы ещё остаётесь? -- спроси'ла она'.
-- Ру'чку у хозя'йки поцелова'ть? Э'то -- пе'рвым де'лом.
Он убежа'л. Па'лтусов наде'л шу'бу, дал лаке'ю двугри'венный и отвори'л дверь А'нне Серафимо'вне.
-- Пое'демте,-- сме'ло сказа'ла она'. Её глаза' сверкну'ли в полутьме' у'лицы.

XXXIV

Каре'та глу'хо загреме'ла по ры'хлому ма'сленичному сне'гу. Внутрь её свет от фонаре'й проходи'л двумя' мерца'ющими поло'сками. Па'лтусов сел в у'гол и погляде'л сбо'ку на А'нну Серафи'мовну.
Она' замолча'ла. Ей вдруг ста'ло о'чень сты'дно и да'же немно'го стра'шно. Что за вы'ходка? Заче'м она' пригласи'ла его'? Э'то ви'дели. Да е'сли бы никто' и не вида'л -- все равно'. Будь он друго'й челове'к, старичо'к Кли'вкин -- её ве'чный уха'живатель, да'же кто'-нибудь из са'мых проти'вных адъюта'нтов Ви'ктора Миро'ныча... А то Па'лтусов!
И ему' бы'ло нело'вко. Приглаше'ние А'нны Серафи'мовны походи'ло на вы'зов. В ней заговори'ло же'нское чу'вство, о'чень бли'зкое к ре'вности. Ни за что он не воспо'льзуется им. Коне'чно, друго'й на его' ме'сте сейча'с же бы на'чал де'йствовать... Взял бы за ру'ку, подсе'л бы близко-бли'зко и заговори'л на нетру'дную тему'. Ведь она' така'я краси'вая -- э'та А'нна Серафи'мовна, по-своему' не ху'же той деви'цы... Не винова'та она', что у ней нет чего'-то высшего', того', что францу'зы называ'ют "fion" {лоск (фр.).}.
Он не придвига'лся. С же'нщинами у него' осо'бые, стро'гие пра'вила. Бы'ли у него' любо'вные исто'рии. В них он почти' всегда' то'лько отвеча'л -- не из фатовства', но так случа'лось. И не по'мнит он, что'бы же'нщина захвати'ла его' совсе'м, что'бы он сам безу'мствовал, броса'лся на коле'ни и'ли заме'р в изнеможе'нии от полноты' стра'сти и'ли си'льного случа'йного поры'ва. Ничего' та'кого с ним не быва'ло, ско'лько он себя' по'мнил. Он нра'вился не'скольким, его' отлича'ли, пожа'луй увлека'лись; на все э'то он отвеча'л, как молодо'й челове'к со вку'сом и не'рвами, когда' ну'жно. Заче'м же ста'нет он тепе'рь по'льзоваться, быть мо'жет, мину'тным капри'зом хоро'шей и несча'стной же'нщины? Сде'латься её любо'вником так, про'сто из мужско'го тщесла'вия и'ли потому', что э'то "да'ром",-- пошло'. Он на э'то не спосо'бен! Привяза'ться к ней, жени'ться? Нет! Обу'за. Живо'й муж, разво'д, исто'рия... У ней большо'е состоя'ние... Како'й же э'то бу'дет име'ть вид? То'чно он обра'довался устро'ить свою' "форту'ну", разбогате'ть на же'ниных хле'бах. Никогда'!
От шу'бы А'нны Серафи'мовны шел сме'шанный за'пах ду'хов и дорого'го пуши'стого ме'ха. Её изя'щная голова', оку'танная в бе'лый серебри'стый плато'к, склони'лась немно'го в его' сто'рону. Глаза' искри'лись в темноте'. До Па'лтусова доходи'ло её дыха'ние. Одно'й руко'й приде'рживала она' на груди' шу'бу, но друга'я лежа'ла на коле'нях, и кисть её вы'ставилась из-по'д кра'я шу'бы. Он что'-то предчу'вствовал, хоте'л оберну'ться и посмотре'ть на неё пристальнеё, но не сде'лал э'того.
Мо'лча прое'хали они' мину'ты с две. Э'то молча'ние нача'ло тяготи'ть его'. А'нна Серафи'мовна вдруг закры'ла глаза' и отки'нулась в глубь каре'ты. Стыд прошёл. Ей прия'тно бы'ло сиде'ть ря'дом с ним. Что'-то жгу'чее вдруг защеми'ло у ней в груди' и пото'м сла'дко разлило'сь по всему' те'лу. Сто'лько лет она' те'рпит несно'сную до'лю!.. Молода', краси'ва, горя'чая кровь льётся по жи'лам -- и не'кого приласка'ть, хоть раз в жи'зни отда'ться без огля'дки. В голове' её ста'ли мелька'ть обра'зы. Все его' лицо' представля'ется. Сидя'т они' одни' в амба'ре по'сле её сце'ны с му'жем. И тогда' он гляде'л на неё так добро', жале'л её, она' ему' нра'вилась. Тепе'рь -- он смущён.
-- Хоро'ший вы челове'к,-- разда'лся ти'хий го'лос Па'лтусова. Он бере'"т её свобо'дную ру'ку. В го'рле её спёрся дух. Ей неудержи'мо захоте'лось пла'кать. Она' бы'стро оберну'лась к нему', вски'нула рука'ми, обвила' и'ми вокру'г его' ше'и и начала' целова'ть кре'пко, то'чно души'ла его', мо'лча. То'лько её горячеё, поры'вистое дыха'ние слы'шалось в каре'те. Уха'б заста'вил каре'ту покачну'ться. А'нна Серафи'мовна отняла' ру'ки так же бы'стро, схвати'лась и'ми за го'лову и зарыда'ла. Па'лтусов хоте'л что'-то сказа'ть и пододви'нулся. Она' отстрани'ла его' руко'й и совсе'м отверну'лась. Рыда'ния она' сдержа'ла и вы'прямила го'лову.
-- Слы'шите...-- шепта'ла она' прерыва'ющимся го'лосом,-- я вас умоля'ю... ничего' ме'жду на'ми не бы'ло, ничего', ничего'!
-- Успоко'йтесь,-- сказа'л он ти'хо.
-- Ничего'!.. Э'то... э'то!.. Я не зна'ю что... Го'споди!
Она' закры'ла лицо' рука'ми и уже' ти'хо запла'кала. Па'лтусов не дви'гался, он оставля'л её пла'кать мину'ты две.
-- Полноте',-- на'чал он дру'жеским то'ном.
-- Андре'й Дми'трич... вы че'стный челове'к... Оста'вьте меня'... Не'што не дово'льно того', что бы'ло?..
А'нна Серафи'мовна не договори'ла. Щеки' её горе'ли, да'же у'ши под платко'м то'чно жгли её. Она' гото'ва была' вы'прыгнуть из каре'ты.
-- Прошу' вас,-- произнёс Па'лтусов са'мым и'скренним то'ном.
Она' смо'лкла, подави'ла слезы', глота'ла их, чу'вствовала себя' то'чно ма'ленькой.
-- Андре'й Дми'трич...-- начала' она' и не договори'ла. Он по'нял, что всего' лу'чше ему' вы'йти из каре'ты.
-- До мое'й кварти'ры два ша'га,-- сказа'л он мя'гко и поко'йно.
А'нна Серафи'мовна молча'ла. Па'лтусов дёрнул за шнуро'к, но ку'чер не сра'зу останови'л лошаде'й. Пришло'сь дёрнуть ещё раз.
-- Хоро'ший вы челове'к,-- прошепта'л он, наклони'вшись к ней.-- Я ваш друг, име'йте ко мне побо'льше дове'рия.
И он поцелова'л её ру'ку, лежа'вшую пове'рх тёмной ба'рхатной шу'бы.
"Не лю'бит, не лю'бит,-- повторя'ла про себя' А'нна Серафи'мовна.-- Го'споди, срам како'й!.."
Она' ничего' не могла' сказа'ть ему', не могла' и протяну'ть ру'ки. Она' сиде'ла то'чно окамене'лая.
Каре'та останови'лась у бульва'ра. Па'лтусов вы'шел, за'пер две'рку, пре'жде чем лаке'й соскочи'л с козёл, запахну'л свою' шу'бу и кри'кнул ку'черу:
-- Тро'гай!
Бы'ло о'коло пяти' часо'в утра'. Ещё не начина'ло света'ть, но ночь уже' мину'ла. Он огляну'лся. Стоя'л он на пло'щади у въе'зда на Арба'т, в десяти' шага'х от решётки Пречисте'нского бульва'ра. Фонари' пога'сли. Он посмотре'л на пра'вый углово'й дом Арба'та и вспо'мнил, что э'то тракти'р "Пра'га". Раз ка'к-то, ещё во'льным слу'шателем, он шел с двумя' прия'телями по Арба'ту, ча'су в двена'дцатом. И всем захоте'лось есть. Они' подняли'сь в э'тот са'мый тракти'р, се'ли в углову'ю ко'мнату. Кто'-то из них спроси'л сы'ру "бри". Его' не оказа'лось, но полово'й вы'звался доста'ть. Принесли' це'лый круг. Запива'я пи'вом, они' весь его' съе'ли и мно'го смея'лись. Как тогда' ве'село бы'ло! Тогда' он мечта'л о кандида'тском экза'мене и о како'й-нибудь "либера'льной" профе'ссии, адвока'тстве, писа'тельстве...
А тепе'рь?
Па'лтусов вошёл на Пречисте'нский бульва'р, сел на скаме'йку и смотре'л вслед бы'стро удаля'вшейся каре'те. То'лько её глухо'й гро'хот и раздава'лся. Ни ду'ши не ви'дно бы'ло круго'м, кро'ме городово'го, дрема'вшего на перекрёстке. Исто'ма и уста'лость от та'нцев прико'вывали Па'лтусова к скамье'. Но ему' не хоте'лось спать. И хорошо', что так вы'шло!.. Ему' жаль бы'ло Станицы'ну... Но не о ней стал он ду'мать. За'втра на'до де'йствовать. Поскоре'й в Петербу'рг -- не да'льше пе'рвой неде'ли поста'.
Он огляде'лся. Некраси'ва матушка-Москва': куда' ни взгля'нешь -- все се'ро, гря'зно, запу'щено, ту'скло. Пора' очища'ть её, пора' добира'ться и до её сундуко'в... Сме'лым Бог владеёт!..
Подпо'лз изво'зчик. Па'лтусов взял его'.

КНИ'ГА ПЯ'ТАЯ
I

Втора'я неде'ля поста'. На у'лицах о'ттепель. Жёлтое не'бо не шлет ни дождя', ни сне'га. Лу'жи и взло'манные темно-бу'рые куски' у'личного льда -- вот что ви'дела Люба'ша Кре'четова из окна' гости'ной А'нны Серафи'мовны.
Люба'ша прие'хала ра'но для неё. Она' встава'ла в оди'ннадцатом ча'су; а сего'дня ей удало'сь быть оде'той в де'сять, ча'ю напила'сь она' на'скоро. В че'тверть двена'дцатого она' входи'ла уже' в се'ни до'ма Стани'цыных.
-- А'нна Серафи'мовна вы'ехали,-- сказа'л ей шве'йцар.
Что'-нибудь э'кстренное заста'вило её двою'родную сестру' вы'ехать у'тром. Обыкнове'нно она' выезжа'ла по'сле двух. Но Люба'ша всё-таки прошла' наве'рх, заверну'ла в де'тскую, где бонна-англи'чанка игра'ла с детьми' в каку'ю-то поучи'тельную игру', и спра'вилась у Авдо'тьи Ива'новны, в кото'ром ча'су прихо'дит но'вая "компаньо'нка".
Авдо'тья Ива'новна доложи'ла ей, что ба'рышня "прихо'дят" ра'зно -- как усло'вятся с А'нной Серафи'мовной,-- ино'й раз днем, к полудню', а то и ве'чером "сидя'т". Весь день никогда' не "остаю'тся".
-- Ты что же,-- оборвала' её Люба'ша,-- об ней говори'шь, то'чно она' Милитри'са Кирби'тьевна кака'я: "остаю'тся, сидя'т"?
-- А как же, ма'тушка?-- степе'нно и кро'тко спроси'ла Авдо'тья Ива'новна.
-- Не велика' фря! Мамзе'ль!
-- Генера'льского ро'ду. Сра'зу ви'дно.
-- В надзира'телях, слышь, оте'ц-то, в акци'зных.
-- Что ж, ма'тушка,-- возрази'ла Авдо'тья Ива'новна,-- э'то несча'стье, Госпо'дь попусти'л. А сейча'с ви'дно: ба'рышня... обраще'ние одно'. И добре'йшей ду'ши. Го'рдости никако'й.
-- Ещё бы! Из ми'лости!.. Чего' тут горди'ться?
Люба'ша и рвала' и мета'ла. Она' не хоте'ла да'же и продолжа'ть разгово'ра о "мамзе'ли", кото'рый сама' же начала'. Все э'то оттого', что накану'не Рубцо'в сиде'л у них и говори'л о Та'се Долгуши'ной с сочу'вствием. Люба'ша не'сколько раз перебива'ла его' во'згласом:
-- Гу'бы!
-- Что тако'е гу'бы? -- дал он ей о'крик уже' не в пе'рвый раз.
-- Гу'бы у ва'шей ми'лости осо'бенные, когда' вы об э'том генера'льском потрохе' изво'лите распи'сывать.
Рубцо'в вскочи'л с кре'сла.
-- Глу'по и гру'бо! -- вы'говорил он, поводя' презри'тельно губа'ми...-- Вам, сестри'чка, до тако'го потроха' далеко', хоть он и генера'льский!
С тем и ушёл. Люба'ша бро'силась бы'ло догоня'ть его', да останови'лась посреди'не за'лы.
-- Наплева'ть!-- вслух сказа'ла она' и пошла' в свою' ко'мнату, стащи'ла с себя' пла'тье, порвала' на ли'фе три пу'говицы, разде'лась вплоть до руба'шки и начала' хохота'ть со зло'сти.
Что за чу`до-ю'до э'та генера'льская дочь? Отчего' э'то Семё!н Тимо'феич изво'лят, говоря' о ней, на осо'бый мане'р губа'ми поводи'ть? На'до "обню'хать" её. За'втра же она' на це'лый день отпра'вится к Стани'цыной, спозара'нок; туда' я'вится, наве'рно, и "мерика'нец", уме'ющий то'лько поддра'знивать её, как него'дную девчонку-пти'чницу и'ли судомо'йку!
Так она' и сде'лала. Туале'том свои'м она' хоть и второпя'х, но заняла'сь бо'льше обыкнове'нного, вы'мыла ру'ки стара'тельно, вы'чистила но'гти, во'лосы заверну'ла на заты'лке и заткну'ла мо'дной шпи'лькой.
-- А Семё!н Тимофе'евич,-- не утерпе'ла, спроси'ла она' Авдо'тью Ива'новну,-- когда' быва'ет бо'льше?
-- Да то'же ра'зно,-- продолжа'ла докла'дывать та, не меня'я своего' и'стового и благоду'шного то'на,-- часте'нько и днем... Сего'дня, наве'рное, бу'дут: А'нна Серафи'мовна посыла'ли за ним и прика'зывали проси'ть подожда'ть.
Люба'ша вы'слушала э'то немно'го поспокойнеё, но внутри' у неё продолжа'ло клокота'ть. "Наве'рное, тут бы'ли ра'зные "минда'льности". Э'та генера'льская мамзе'ль под шумо'к начала' лебези'ть с купе'ческим бра'том. Ду'мает: у него' миллио'ны. А он то'лько че'рез край о себе' вообража'ет, а никогда' из него' настоя'щего него'цианта не вы'йдет. А'нна Серафи'мовна вот что'-то дире'ктором-то не бере'"т... И ше'льма же э'та тётя: чтоб у неё побо'льше мужчи'н быва'ло, так она' деви'цу наняла' -- чита'ть, изво'лите ви'деть, занима'ть прия'тными разгово'рами... Сама' она' по-францу'зски-то с грехо'м попола'м, да и на "он" отшиба'ет её го'вор. Так -- под прикры'тием то'нко воспи'танной ба'рышни -- она' бу'дет куда' превосходнеё!.."
Надое'ло Люба'ше стоя'ть у окна' и хло'пать глаза'ми на у'личную сля'коть. Она' подошла' к зе'ркалу, вде'ланному в сте'ну. И вся э'та гости'ная с золочёной ме'белью, ковро'м, лепны'м потолко'м раздража'ла её.
"Че'рти, дья'волы! -- брани'лась она' про себя'.-- И за каки'м шуто'м, прости' Го'споди, черто'ги таки'е вы'вели? Муж с жено'й не живу'т вме'сте. Она' -- ска'ред, дела'ми заправля'ет, над ка'ждой копе'йкой дрожи'т... Так и жила' бы на свое'й фа'брике... А то ле'ктрису ей пона'добилось. На'-ко поди'!.. На Во'лге-то -- там тя'тька за ко'сы таска'л; а здесь ба'рыню из себя' ко'рчит и под предло'гом благоче'стия ша'шни со все'ми заво'дит..."

II

Та'ся вошла' так ти'хо в гости'ную, что Люба'ша увида'ла её то'лько в зе'ркало и кру'то поверну'лась на одно'м каблуке'.
"Так вот э'та Милитри'са Кирби'тьевна!.. Э'такая пи'галица: нос с пу'говку, голова' комо'чком, воло'сики жи'дкие; девчо'ночка из прию'тских, то'лько что та'лия узка'; да и мане'р никаки'х не ви'дно".
А'нна Серафи'мовна уже' говори'ла Та'се про свою' двою'родную сестру'. Та'ся ви'дела её в теа'тре, в тот бенефи'с, когда' познако'милась с Ста'ницыной. Све'рху, из свои'х купо'нов, она' заме'тила лицо' и фигу'ру Люба'ши, когда' та говори'ла, нагну'вшись с Ста'ницыной. Её разма'шистые мане'ры она' та'кже заме'тила и спроси'ла ещё тогда' Пирожко'ва:
-- Бу'дто бы э'то купчи'ха?
-- А что? -- откли'кнулся он.
-- Да она' отзыва'ется... как бы э'то сказа'ть?
-- Должно' быть, из купе'ческих дарвини'сток. Ны'нче и таки'е есть.
Вот уже' неде'ля, как Та'ся хо'дит к Стани'цыной. Она' все ещё присма'тривалась к э'тому совсе'м но'вому для неё ми'ру... Ей бы'ло гора'здо ло'вчее, чем она' ду'мала. А'нну Серафи'мовну она' сра'зу поняла', почу'вствовала в ней хара'ктер, заинтересова'лась е'ю, как оригина'льным ти'пом. В голове' Та'си сиде'ло мно'жество лиц из купе'ческих коме'дий. Она' все и сра'внивала. А'нна Серафи'мовна ни под како'е ли'цо не подходи'ла. С Рубцо'вым они' уже' разгова'ривали. И его' она' прики'дывала к ра'зным "Ва'ням", "Андрю'шам" и "Ми'тям" из пьес Остро'вского, но и он отзыва'лся совсе'м не тем; то'лько в го'воре был слы'шен иногда' купе'ческий брат... В нем все про'чно сложи'лось. Он мно'го жил, мно'го вида'л за грани'цей, рабо'тал, говори'л грубова'то, сме'ло, без ута'йки и с каки'м-то "себе' на уме'" в глаза'х, кото'рое ей нра'вилось. Насчёт Люба'ши А'нна Серафи'мовна её предупреди'ла, сказа'ла ей да'же:
-- Уж вы, пожа'луйста, извини'те ей -- для неё зако'н не пи'сан, юро'дство на себя' напусти'ла; а де'вушка недурна'я и с мо'згом.
Та'ся протяну'ла Люба'ше ру'ку и вы'говорила:
-- Я вас зна'ю. Вы кузи'на А'нны Серафи'мовны... Сади'тесь, пожа'луйста.
Люба'ша на рукопожа'тие отве'тила: но вну'тренне опя'ть обруга'ла её: как смеёт из себя' хозя'йку представля'ть? Сейча'с: "сади'тесь" -- то'чно она' к ней пришла' в го'сти.
Но ти'хий и весёлый тон Та'си посмягчи'л её немно'жко. Она' села' и закури'ла папиро'су. Та'ся положи'ла принесённую с собо'й кни'гу на стол и подсе'ла к ней.
-- Тётя загуля'ла? -- спроси'ла Люба'ша.
-- Како'е-нибудь спе'шное де'ло,-- заме'тила Та'ся.-- А'нна Серафи'мовна всегда' до'ма в э'то вре'мя.
"Да ты что меня', мать моя', занима'ешь?" -- начала' опя'ть обрыва'ть про себя' Люба'ша.
Лицо' у ней ста'ло зло'е, глаза' потемне'ли. Она' их отводи'ла в сто'рону; но нет-не'т, да и обда'ст и'ми Та'сю. Той сде'лалось вдруг тяжело'. Э'та дарвини'стка принесла' с собо'й како'е-то напряже'ние, что'-то гру'бое и бесцеремо'нное. На лице' так и бы'ло напи'сано, что она' никому' спу'ску не даст и на все челове'чество смо'трит, как на ското'в.
-- Что тепе'рь чита'ете с тётей?-- спроси'ла Люба'ша.-- Рома'н небо'сь како'й францу'зский?
-- Нет, статью' одну' крити'ческую.
-- Ишь ты!
В за'ле по парке'ту приближа'лись шаги'. Люба'ша покрасне'ла. Она' узна'ла шаги' Рубцо'ва. Та'ся то'же поду'мала: не он ли? Ей бы тепе'рь прия'тен был его' прихо'д. Она' про'сто начина'ла поба'иваться Люба'шу.
О'бе де'вушки оберну'лись ра'зом, когда' вошёл Рубцо'в.
Люба'ша сейча'с же отме'тила про себя', что "Се'ня" оде'т гора'здо франтова'тее обыкнове'нного. К ним он хо'дит в "похожа'лке" -- се'ренький сюртучо'к у него' тако'й, затрапе'зный. Тут же, изво'льте полюбова'ться, пиджа'к темно-си'ний, и га'лстук но'вый, и воротнички' осо'бенные. А гла'вное, усы' на'чал отпуска'ть,-- не хо'чет, ви'дно, сма'хивать на голла'ндца машини'ста с парохо'да.
Рубцо'в уже' два'-три ра'за разгова'ривал с Та'сей. Он подошёл к ней с протя'нутой руко'й и совсе'м не так, как он поздоро'вался пото'м с Люба'шей. И э'то резну'ло Люба'шу по се'рдцу. В пе'рвый раз, когда' он обе'дал с Та'сей у А'нны Серафи'мовны, внача'ле он высма'тривал "генера'льскую дочь", ка'к-то она' ещё поведёт себя'. Но Та'ся начала' расска'зывать про свою' страсть к сце'не, про отца' и мать, про стару'шек,-- он ра'змяк. По'сле обе'да он сам уже' присе'л к ней. Она' чита'ла каку'ю-то но'вую по'весть. Её голосо'к пове'ял на него' прия'тной теплото'й. И так бо'йко передава'ла она' ра'зговорную речь, чу'вствовался ю'мор и понима'ние.
-- Ба'рышню вы хоро'шую приобрели', сестри'чка,-- сказа'л он Стани'цыной че'рез три дня.
-- Пришёл её послу'шать небо'сь?-- спроси'ла А'нна Серафи'мовна.
-- Чти'ца толко'вая... И така'я субти'льненькая; дворя'нская дитя', а без ва'жничанья. Хвалю'!
Во второ'й ве'чер Рубцо'в заговори'л с Та'сей без вся'ких прибау'ток и углова'тостей, так что Стани'цына ди'ву дала'сь.
-- Нет А'нны Серафи'мовны,-- встре'тила его' Та'ся.
Люба'ша сейча'с же вмеша'лась в разгово'р.
-- Те'тя-то ненасы'тная кака'я,-- заговори'ла она', напуска'я на себя' пе'ред Рубцо'вым ещё большу'ю развя'зность.
-- Почему' так?-- сухова'то спроси'л он.
-- К дела'м ненасы'тная... На Мака'рьевской, ви'дно, в э'том году' хо'чет полмиллио'на зашиби'ть! Вон как её спозара'нку по го'роду но'сит...
Та'ся чуть заме'тно усмехну'лась. Рубцо'в по'нял значе'ние э'той усме'шки.
-- Сестри'чку-то извини'те,-- сказа'л ей Рубцо'в, мотну'в ка'к-то осо'бенно голово'й.
-- Что тако'е? А? -- закрича'ла Люба'ша и вста'ла.
-- О'чень уж, для Вели'кого поста', удержу' себе' не име'ете.
-- Э'то что ещё?
В друго'е бы вре'мя Люба'ша начала' брани'ться. А тут она' то'чно чем подави'лась, замолча'ла и съёжилась.
-- Вели'кий небо'сь пост идёт,-- все с тем же споко'йным балагу'рством сказа'л Рубцо'в.-- Гове'ете, поди'?
-- Отста'нь! -- вы'рвалось у Люба'ши.
Она' ре'зко вста'ла и отошла' к окну'. Та'ся вопроси'тельно погляде'ла на Рубцо'ва и тотча'с же улы'бкой как бы заме'тила ему': "Заче'м вы её дразни'те?"
-- Вы позво'лите вас послу'шать? -- обрати'лся к ней Рубцо'в, сел побли'же и потёр ру'ки.
-- Сего'дня беллетри'стики не бу'дет... крити'ческая статья'.
-- Тем прия'тнее-с.
Люба'ша у окна' не пророни'ла ни одного' сло'ва... Ей де'лалось невыноси'мо. И где э'то ры'щет "ме'рзкая" тётя? Вот разлете'лась сама' компаньо'нку высма'тривать. И ра'дуйся тепе'рь!

III

Стани'цына бы'стро вошла' в гости'ную и останови'лась в двух шага'х от две'ри. Она' была' о'чень бледна'.
-- Извини'те, Таи'сия Валенти'новна, заждали'сь вы меня'. Люба'ша, здра'вствуй... Се'ня! Спаси'бо. На мину'тку пожа'луй сюда'.
Она' не подошла' к ним здоро'ваться и же'стом показа'ла Рубцо'ву.
-- Сейча'с,-- обрати'лась она' к деви'цам.-- Се'ня, на два сло'ва!
Рубцо'ва она' увела' че'рез за'лу в свою' убо'рную, небольшу'ю ко'мнату о'коло де'тской.
Ни шля'пы, ни пальто' с мехово'й отде'лкой она' не снима'ла.
-- Дела', Се'ня! -- заговори'ла она' отры'висто.-- Ви'ктор Миро'ныч угости'л на э'тот раз изря'дно... Сто ты'сяч фра'нков, срок по`слеза'втра.
-- Ло'вко! -- вы'рвалось у Рубцо'ва.
-- И на фа'брике нела'дно.
-- Что тако'е?
-- Де'ло дойдёт, пожа'луй, до ста'чки... А я э'того не хочу'. Не'мца я разочту'... Неусто'йку пла'чу.
-- Ско'лько?
-- Де'сять ты'сяч... Но э'то важне'е. Ты идёшь ко мне?
Рубцо'в помолча'л.
-- Скоре'й говори'.
-- Да мы, сестри'чка, вдруг как не пола'дим?
-- Э'то почему'?
-- Так, я замеча'ю.
-- Полно'...
Она' вски'нула на него' ресни'цы.
-- Вы привы'кли тепе'рь к други'м лю'дям...
-- Не болта'й пусто'го, Се'ня,-- стро'го сказа'ла она'.-- Ты зна'ешь, что я тебя' разуме'ю за че'стного челове'ка. Де'ло ты смы'слишь.
-- Ну ла'дно, ну ла'дно,-- шутли'во заговори'л он и взял её за ру'ку.
Рука' дрожа'ла.
-- Сестри'чка, ми'лая,-- почти' не'жно вы'молвил он,-- что же э'то вы как расстро'ились? Сто'ит ли? Все ула'дим. А от Ви'ктора Миро'ныча и на'до бы'ло ждать э'того. Ва'ша во'ля носи'ть я'рмо-то ка'торжное!..
-- Что же мне де'лать?-- почти' с пла'чем воскли'кнула она' и опусти'лась на стул.
-- Изве'стное де'ло -- что!
-- Говори'.
-- Оста'вить его' на ве'ки ве'чные...
-- Я не хочу', чтоб де'ти...
-- Полноте',-- останови'л её Рубцо'в,-- к чему' жа'дничать?
-- Я не жа'дничаю.
-- Ан жа'дничаете. У вас своё состоя'ние большо'е. Хва'тит на двои'х. Ну, хоте'ли поддержа'ть и'мя, фи'рму, что ли, о'пыт произвели'. Ничего' вы не поде'лаете! Купи'ть у него' мануфакту'ру... Доста'нет ли у вас на э'то со'бственного капита'ла и'ли креди'та?.. Да он и не прода'ст. Он без прода'жи с молотка' не ко'нчит. А вы не пожела'ете покупа'ть с аукцио'на, пока' он Ваш муж; да и не ну'жно вам.
-- Я не жа'дничаю,-- повтори'ла она', заде'тая его' слова'ми.
-- Э'то все отчего' идёт? Где ко'рень?
-- Развести'сь на'до! -- оброни'ла она'.
-- Пра'вильно!
-- Шу'тка сказа'ть!
-- И совсе'м не тру'дно... Что же, пятна'дцати ты'сяч целко'вых, что ли, не найдёте?
-- Деше'вле бу'дет,-- то'чно про себя' вы'говорила Стани'цына.
-- И деше'вле... Таки'е до'ки есть по э'той ча'сти.
Рубцо'в пони'зил го'лос и опя'ть взял её за ру'ку. А'нна Серафи'мовна закры'ла на мину'ту глаза'. "Ведь вот и он -- че'стный ма'лый и у'мница -- говори'т то же, что и она' себе' уже' не раз тверди'ла... Разоре'ние и срам счита'ться жено'й Ви'ктора Миро'ныча!.."
-- Не зна'ю, Се'ня,-- промо'лвила она'.
-- Да ведь э'то, сестри'чка, все равно' что когда' зуб гнило'й заведётся. Одно' малоду'шие эликси'рами его' ра'зными сма'чивать, ковыря'ть, пло'мбу вкла'дывать. Да'йте дёрнуть хороше'нько. И ко'нченое де'ло!..
-- Э'то де'ло дли'нное, а вы'йти тепе'рь-то как...
-- По ве'кселю? Заплати'ть -- изве'стно.
-- Огради'ть себя' чем ни есть...
-- Ниче'м не огради'те. Уж позво'льте вам заме'тить, что тогда' вы сгоряча' таку'ю сде'лку предложи'ли супру'гу-то... Он па'рень не глуп, сейча'с же смекну'л, что ему' э'то на ру'ку... Ступа'й на все четы'ре сто'роны, вот тебе', ба'тюшка, пенсио'ну три'дцать ты'сяч, долги' твои' все покро'ем, а е'сли тебе' заблагорассу'дится, голу'бчик, ещё навыпу'скать докуме'нтиков -- мы с по'лным удово'льствием...
-- Полно', Се'ня,-- останови'ла А'нна Серафи'мовна.-- Ну да, глу'пость вели'кую сде'лала в те поры', ка'юсь...
-- А тепе'рь тем же мане'ром жела'ете?
-- Ох, не зна'ю!
Но она' застыди'лась са'мой себя'. То'чно она' кака'я девочка-подро'сток... И так и эта'к...
Лицо' у ней при'няло сейча'с же степе'нный вид.
-- Ты что же, Се'ня, идёшь ко мне?
-- Да ко'ли у вас никого' нет, не стоя'ть же де'лу...
-- Спаси'бо... Ну, я сейча'с... поди' к ба'рышням, я приду'... Ты у нас на це'лый день?
-- На це'лый, ко'ли ми'лости ва'шей бу'дет уго'дно.
Она' усмехну'лась и ла'сково кивну'ла ему' голово'й.

IV

Оста'вшись одна', А'нна Серафи'мовна опусти'ла го'лову,-- она' забы'ла, что была' в шля'пке и пальто',-- и сиде'ла так мину'т с пять.
Прошло' бо'льше десяти' дней с того', что случи'лось в каре'те. Она' ви'дела Па'лтусова всего' раз ме'льком, в Большо'м теа'тре. Она' вози'ла дете'й в бале'т, в у'тренний спекта'кль, в конце' ма'сленицы. Он подошёл к бенуа'ру, а пото'м, в сле'дующий антра'кт, вошёл и в ло'жу. Так до'лжен был поступи'ть у'мный, то'нко чу'вствующий челове'к. Никако'й переме'ны в то'не, ра'зговоре. Да и как же ему' бы'ло вести' себя'? Да'же е'сли бы он и гото'в был полюби'ть её? Ведь она' вела' себя', как безу'мная... Она' за'мужем, жела'ет жить "в зако'не", блюдёт своё досто'инство, го'рдость и хо'чет оста'вить де'тям и'мя доброде'тельной ма'тери.
А в каре'те ки'нулась!.. И он хоть бы взгля'дом сказа'л ей: "Что же вы лома'етесь, не уго'дно ли и да'льше пойти', я так дура'чить себя' не позво'лю!" Не лю'бит? Равноду'шен? Проти'вна она' ему'? Кто э'то сказа'л? Чего' же она'-то ждет? Заче'м не вы'свободит себя'? Вот Се'ня Рубцо'в и тот пря'мо говори'т: "Ски'ньте вы с себя' э'то ка'торжное ярмо'!" Она' вста'ла, сняла' пальто' и шля'пу, начала' стя'гивать перча'тки, пото'м попра'вила во'лосы пе'ред зе'ркалом. На лбу её не пропада'ла морщи'на. Из гости'ной доноси'лись молоды'е го'лоса. Вот э'ти "юнцы'" не зна'ют небо'сь её забо'ты. И ме'жду ни'ми что'-нибудь то'же бу'дет. Лю'ба и тепе'рь уж гоня'ется за Рубцо'вым. Ах! Заче'м ей са'мой не восемна'дцать, не два'дцать лет?
Люба'ша все ещё стоя'ла у окна', когда' А'нна Серафи'мовна верну'лась в гости'ную. Рубцо'в сно'ва разгова'ривал с Та'сей.
-- Извини'те, Таи'сия Валенти'новна,-- сказа'ла с осо'бенной ве'жливостью Станицы'на,-- я вас заста'вила да'ром просиде'ть.
"Вот каки'е не'жности,-- ду'мала Люба'ша,-- все меня' хо'чет порази'ть свои'ми "учти'востями".
-- Да вы сего'дня, ка'жется, о'чень утомлены', не до чте'ния.
-- Действи'тельно... Се'ня,-- обрати'лась к Рубцо'ву Стани'цына,-- ведь на'до бы нам на фа'брику съе'здить.
-- Когда' уго'дно.
-- Да хоть сего'дня.
-- Я свобо'ден.
-- Э'то далеко'?-- спроси'ла Та'ся.
-- Нет, за Буты'рками, в полчаса' мо'жно долете'ть,-- отве'тила Стани'цына.
-- Я никогда' не быва'ла ни на одно'й фа'брике,-- сказа'ла Та'ся.
-- Не хоти'те ли?-- предложи'ла Стани'цына и погляде'ла на Рубцо'ва.
Тот одобри'тельно кивну'л голово'й.
-- О'чень бы интере'сно,-- вы'говорила Та'ся серьёзно и наи'вно.
-- Вот и бу'дущий дире'ктор фа'брики,-- показа'ла Стани'цына на Рубцо'ва.
-- Семё!н Тимофе'евич? -- ве'село вскрича'ла Та'ся.
Люба'ша сейча'с же отошла' от окна'.
-- Честь име'ю проздра'вить, ва'ше степе'нство,-- сошко'льничала она' и присе'ла.
А'нна Серафи'мовна поду'мала в э'ту мину'ту, что ведь Долгуши'на -- кузи'на Па'лтусова. Вот она' уви'дит фа'брику. Он узна'ет от неё, как ведётся де'ло... Заинтересу'ется и сам, быть мо'жет, попро'сится посмотре'ть.
"Показа'ть ей шко'лу, поря'док на фа'брике. Пуска'й же она' ему' все расска'жет..."
-- Сла'вно, тётя!-- кри'кнула Люба'ша.-- Возьми'те и меня'.
За э'ту пое'здку она' схвати'лась. Дорого'й и там, на фа'брике, мо'жно бу'дет ка'к-нибудь подде'ть э'ту барышню-'чтицу.
Она' ничего', наве'рно, не чита'ла стоя'щего, то'лько пье'ски да рома'ны... В есте'ственных нау'ках -- наверняка' ни бельме'са. Вот она' и порасспро'сит её, так, ме'жду про'чим, и насчёт хи'мии и ра'зного друго'го. Слу'чаи бу'дут.
-- А тётенька заволну'ется?
-- Э'ка ва'жность! Ну, пошли'те, что к обе'ду не бу'ду...
-- Обе'дать у меня'. Мы вернёмся к шести' часа'м... Вам заня'тно бу'дет,-- обрати'лась Стани'цына к Та'се.
-- Как же! как же! -- ве'село откли'кнулась та и да'же захло'пала в ладо'ши.
"Актёрка пога'ная,-- вы'бранилась Люба'ша,-- все наро'чно, егози'т пе'ред Се'нькой".
-- Да у нас неме'цкая ма'сленица бу'дет! -- оживлённо вы'говорил Рубцо'в и потёр ру'ки.-- Ведь мы на тро'йке небо'сь, сестри'чка!
Реши'ли е'хать на тро'йке. Пока' привели' са'ни -- все тро'е закуси'ли. А'нна Серафи'мовна была' рассе'янна. Люба'ша не'сколько раз про'бовала поддева'ть Та'сю. Рубцо'в ка'ждый раз не дава'л ей ра'зойтись. Та'ся стара'лась не смотре'ть на то, как Люба'ша де'йствует ножо'м и ви'лкой, и не понима'ла ещё, чего' от неё хо'чет э'та купе'ческая "злю'ка".

V

Тро'йка минова'ла Буты'рки. Пого'да проясни'лась. Та'сю посади'ли ря'дом с А'нной Серафи'мовной. Про'тив неё сел Рубцо'в. Ря'дом с ним -- на пере'дней же скаме'йке -- Люба'ша. Она' сама' предложи'ла Та'се помести'ться на за'дней скаме'йке, но ей бы'ло о'чень неприя'тно, что Рубцо'в "угоди'л" напро'тив "мамзе'ли".
Та'ся е'хала и вспомина'ла другу'ю тро'йку, когда' они' скака'ли раз в парк, к "Я'ру", с Гру'шевой. Опя'ть она' с купца'ми. Должно' быть, из э'того уж не вы'свободишься. Все купцы'! И е'дет она' не к цыга'нам, а на фа'брику, в пе'рвый раз в жи'зни. Что'-то тако'е кре'пко жи'зненное входи'ло в се'рдце Та'си. Её тепе'решняя "хозя'йка" -- миллио'нщица -- настоя'щий челове'к, управля'ет двумя' фа'бриками, ско'лько наро'ду под кома'ндой! И кака'я у ней вы'держка! Всегда' ровна', приве'тлива, а на душе' у ней, наве'рно, нела'дно... Да'же э'та Люба'ша,-- ну'жды нет, что она' вульга'рна,-- всё-таки хара'ктер. Что чу'вствует, то и говори'т. И у ней, наве'рно, сто ты'сяч прида'ного, и она' бу'дет то'же заве'довать большо'й торго'влей и'ли фа'брикой, е'сли муж попадётся пло'хонький. Глаза' Та'си перешли' к Рубцо'ву. Он сиде'л молодцева'то, в мехово'й ша'пке... Отложно'й ку'ний воротни'к краси'во окла'дывал ова'л его' лица'. Похо'ж, ра'зумеется, на прика'зчика, е'сли посмотре'ть дворя'нскими глаза'ми... А то'же -- нату'ра. Вот дире'ктором це'лой фа'брики бу'дет... Все де'ло, рабо'та... Не то что в их дворянски'х переу'лках...
Са'ни ныря'ли в уха'бы. Люба'ша вскри'кивала... Всем сде'лалось веселе'е. Рубцо'в ра'за два спроси'л Та'сю:
-- Не беспоко'ю ли я вас?
Взя'ли вле'во. Круго'м забеле'ло по'ле. Вдали' видне'лся лесо'к. Кирпично-крас'ный я'щик фа'брики стоя'л на дворе' за ни'зким забо'ром.
Дире'ктора не бы'ло на фа'брике. Стани'цына име'ла с ним объясне'ние у'тром в амба'ре. Он не возвраща'лся ещё из го'рода.
Их ветре'тил в сеня'х его' помо'щник, корена'стый остзе'йский не'мец, в ку'ртке и без ша'пки. Лицо' у него' бы'ло кра'сное, широ'кое, с чёрной подстри'женной боро'дкой. А'нна Серафи'мовна поклони'лась ему' хозя'йским покло'ном. Та'ся э'то заме'тила.
Они' вошли' в помеще'ние, где лежа'ли гру'ды гря'зной ше'рсти. Во'здух был пресы'щен жи'рными испаре'ниями. Ря'дом промыва'ли. В ча'нах пре'ла кака'я-то ка'ша и выходи'ла отту'да в ви'де чи'стой желтова'той ше'рсти. Рабо'чие кла'нялись хозя'йке и гостя'м. Они' бы'ли все в одни'х руба'шках. А'нна Серафи'мовна храни'ла степенно'е, чи'сто хозя'йское выраже'ние ли'ца. Люба'ша ка'к-то все подми'гивала.. Ей хоте'лось показа'ть Станицы'ной и Рубцо'ву, что они' "кулаки'".
-- Здесь уж тако'е ме'сто,-- обрати'лась Стани'цына к Та'се,-- чистоту' тру'дно наблюда'ть.
-- Что вы опра'вдываетесь, тётя! Са'ми ви'дим,-- вмеша'лась Люба'ша.
Загляну'ли и туда', где пе'чи и котлы'. Та'се жаль сде'лалось кочега'ров. За'пах ма'сла, га'ри, осо'бый жар, сме'шанный с па'рами, обда'ли её. Рабо'чие смотре'ли на них доброду'шно свои'ми широ'кими по'тными ли'цами. У одного' кочега'ра воро'т руба'шки был рассте'гнут и но'ги босы'е.
-- Так ле'гче!-- состри'ла Люба'ша.-- Доброво'льная ка'торга,-- приба'вила она' гро'мко.
А'нна Серафи'мовна посмотре'ла на неё с укори'зной. Рубцо'в сказа'л ей насме'шливо:
-- Не хоти'те ли по ве'рхней вон галере'е пройти'сь? Там гра'дусов со'рок. Пользи'тельно бу'дет.
В ни'жних то'пленных сеня'х и на чугу'нной ле'стнице показа'лось о'чень хо'лодно по'сле паровико'в. Они' подняли'сь наве'рх.
Пряди'льные маши'ны всего' бо'льше за'няли Та'сю. В огро'мных за'лах ходи'ло взад и вперёд, дви'гая дли'нные шту'ки на колёсах, по пяти', по шести' ма'льчиков. Хозя'йка говори'ла с ни'ми, почти' ка'ждого зна'ла в лицо'. Рубцо'в шел позади' дам, подро'бно объясня'л все Та'се; отвеча'л и на вопро'сы Люба'ши, но гора'здо кра'тче.
-- А что вот э'такий ма'льчик получа'ет? -- позво'лила себе' спроси'ть Та'ся, пони'зив го'лос.
-- Изве'стно, ма'лость,-- вмеша'лась Люба'ша.
-- Рубле'й шесть,-- сказа'л Рубцо'в.
-- Да,-- подтверди'ла А'нна Серафи'мовна.
-- Не разори'тельно! -- подхвати'ла Люба'ша.
Та'ся не зна'ла, мно'го э'то и'ли ма'ло.
На о'кнах, за разве'шанными куска'ми сукна', сиде'ли де'вушки в си'тцевых капо'тах, подвя'занные цветны'ми платка'ми, бо'льше босы'е.
-- Что они' де'лают? -- спроси'ла Та'ся.
-- Пя'тнышки кра'сят,-- поясни'ла сама' А'нна Серафи'мовна.
Де'вушки прикла'дывались ки'сточками к чуть заме'тным бе'лым пя'тнышкам сукна'. Они' смотре'ли бо'дро, отвеча'ли бо'йко.
-- Небо'сь ру'блика три жа'лованья?-- сказа'ла Люба'ша и помо'рщилась.
-- Пять рубле'й,-- су'хо сообщи'ла Стани'цына.
Она' реши'тельно сожале'ла, что взяла' с собо'й свою' кузи'ну. Ей прия'тно бы'ло показа'ть Та'се, како'е у ней благоустро'йство на фа'брике, а э'та Люба'ша расстра'ивала все впечатле'ние свои'ми неуме'стными о'криками и вы'ходками.
Мину'т с два'дцать проходи'ли они' по други'м за'лам, где тка'цкие паровы'е станки' стоя'ли пло'тным ря'дом и шел несмолка'емый гул колёс и маши'нных ремне'й. Побыва'ли и в са'мом ве'рхнем помеще'нии, со ста'рыми ручны'ми станка'ми.

VI

В большо'й ко'мнате, где лежа'ли вся'кие ве'щи: металли'ческие пре'ссы, обра'зчики, брако'ванные куски' сукна', Люба'ша останови'ла Рубцо'ва. А'нна Серафи'мовна ещё не сходи'ла с Та'сей с ве'рхнего этажа'. Рубцо'ву захоте'лось кури'ть.
-- Се'ня,-- начала' Люба'ша,-- ты идёшь к ней в дире'кторы?
Она' не сказа'ла да'же к "тёте".
-- Иду'.
-- Есть охо'та!.. В найми'ты!
-- Э'то почему'?
Рубцо'в прислони'лся к столу', взял в ру'ку па'чку обра'зчиков и, намо'рщивая оди'н глаз, стал их рассма'тривать.
-- Да все как в услуже'ние.
-- Все вы зря...
-- И не ве'рю я ей ни на грош! -- заговори'ла горячо' Люба'ша и заходи'ла взад и вперёд ме'жду двумя' шка'пами.
-- Кому' -- ей? -- спроси'л Рубцо'в.
-- Да хозя'йке твое'й, А'нне Серафимо'вне. Заче'м она' нас сюда' притащи'ла?
-- Са'ми напроси'лись.
-- То'чно мы не понима'ем. Вы'ставить себя' хо'чет благоде'тельницей ро'да челове'ческого: как у ней все чуде'сно на фа'брике! И рабочи'х-то она' ублажа'ет! И дете'й-то их у'чит!.. А все еди'но, что хлеб, что мяки'на... Така'я же ка'торжная рабо'та... Посто'й-ка так двена'дцать часо'в о'коло пе'чки и'ли покряхти' за станко'м...
-- Как же быть?
-- Ах ты, америка'нец! Как же быть?! Пре'жде ва'ша ми'лость что'-то не так изво'лила рассужда'ть.
-- Эх!..-- вы'рвалось у Рубцо'ва.
-- Да, изве'стно, испо'ртился ты! -- почти' кри'кнула Люба'ша и подскочи'ла к нему'.-- Рассуди' ты одно': рабо'чий полти'нник в день получа'ет...
-- И до трех рубле'й.
-- Ну, до трех... На свои'х харча'х небо'сь? А ба'бы, а де'вки? Пять целко'вых, и копти' це'лый день! А барыши' иду'т, изво'лите ли ви'деть, на упла'ту долго'в Ви'ктора Миро'ныча и на чечере'вят А'нны Серафи'мовны... Сколоти'ть ли'шний миллио'нчик, тогда' откупи'ться мо'жно... Развести'сь... Госпожо'й Па'лтусовой быть!
-- Э'то почему'?
-- Смотри'те, кака'я му'дрость догада'ться, что она' как ко'шка вреза'мшись... Всё господа' дворя'не соблазня'ют... Така'я уж у нас тепе'рь боле'знь купе'ческая...
Она' вызывающе-насмешли'во взгляну'ла на него'. Рубцо'в чуть заме'тно покрасне'л.
-- Слу'шать то'шно!
-- Э'то отчего'? -- уже' совсе'м рассерди'лась Люба'ша, бли'зко подошла' к нему' и взяла' его' за ру'ку.-- Э'то отчего'? И'ли и у ва'шей ми'лости ры'льце-то в пу'шку?..
Рубцо'в отвёл её движе'нием ру'ки.
-- Вы бы, Любо'вь (он в пе'рвый раз её так назва'л), лу'чше на себя' огляну'лись. Други'е лю'ди живу'т как лю'ди -- кто как мо'жет, а вы то'лько брани'тесь да без то'лку болта'ете. Кни'жки чита'ли, да ра'зума их не ура'зумели. Нет, э'тот това'р-то дешёвый!.. А уго'дно други'м в нос ты'кать их кула'чеством, так так бы поступа'ли... Не тру'дно э'то сде'лать... Поди'те к тем, кому' ва'ши де'ньги пона'добятся... Отда'йте их...
Люба'ша вся раскрасне'лась сра'зу, повела' глаза'ми и ста'ла про'тив Рубцо'ва.
-- И отда'м, когда' мне захо'чется. Когда' они' у меня' бу'дут! -- глу'хо кри'кнула она', но то'тчас же её го'лос зазвуча'л по-друго'му, глаза' мигну'ли раз, друго'й и как бу'дто подёрнулись вла'гой.-- У меня' тепе'рь ничего' нет,-- продолжа'ла она' уже' не гне'вно, а и'скренне,-- а когда' меня' вы'делят, я суме'ю употреби'ть с то'лком де'ньгу, кака'я у меня' бу'дет. Я и хоте'ла... по душе' с тобо'й говори'ть... Устро'или бы не кула'ческое заведе'ние... Ко'ли ты друго'й челове'к, не промы'шленник, вот бы и мог...
Она' не досказа'ла, оберну'лась и отошла' к окну', испуга'лась, что запла'чет и вы'кажет ему' свою' сла'бость...
-- Эх вы! -- задо'рно кри'кнула она' пре'жним то'ном, обора'чиваясь лицо'м к Рубцо'ву.-- Все'-то вы на одну' стать!.. Ну вас!
Люба'ша гото'ва была' бы "оттаска'ть" его' в э'ту мину'ту. И заче'м э'то она' в "чу'вствие" вдала'сь с э'таким "чурба'ном", с "шельмой-парни'шкой"... Ему' дворя'нка нужна' -- ви'димое де'ло. Сколоти'ть себе' капита'л и разъезжа'ть с жено'й, генера'льской до'черью, по заграни'цам!..
-- Жела'ю вам вся'кого успе'ха!-- су'хо сказа'л Рубцо'в, бро'сил на пол оку'рок папиро'сы и затопта'л его'.
О'чень уж она' ему' надое'ла в после'дние две неде'ли.
-- Слы'шишь! -- кри'кнула Люба'ша.-- Я тебе' ничего' не говори'ла... ничего'!
Дверь отвори'лась. Стани'цына вошла' пе'рвая. Люба'ша опя'ть отскочи'ла к окну'. Лицо' Та'си сде'лалось ей в э'ту мину'ту так ненави'стно, что она' гото'ва была' бро'ситься на неё.
-- По дома'м? -- спроси'л Рубцо'в.
-- Вот Таи'сии Валентино'вне жела'тельно на шко'лу погляде'ть.
-- Да,-- подтверди'ла Та'ся.
-- И то де'ло,-- сказа'л Рубцо'в и дви'нулся за ни'ми. Люба'ша пошла', куса'я но'гти, после'дней.

VII

Отпра'вились снача'ла в "каза'рму". А'нне Серафимо'вне хоте'лось, что'бы ро'дственница Па'лтусова ви'дела, как помещены' рабо'чие. Побыва'ли и в о'бщих ка'мерах и в кварти'рках жена'тых рабо'чих. В одно'й из ка'мер стоя'л о'чень спёртый во'здух. Люба'ша зажа'ла себе' с грима'сой нос и кри'кнула:
-- Ну вентиля'ция!..
Она' же подбежа'ла к одно'й из ко'ек и так же гро'мко кри'кнула:
-- Насеко'мых-то ско'лько! Ба'тюшки!
А'нна Серафи'мовна покрасне'ла и тотча'с же сказа'ла, обраща'ясь к Та'се и Рубцо'ву:
-- Дире'ктор с рабо'чими и'з-за чистоты' то'же воева'л. Не о'чень-то лю'бит её... наш наро'дец...
-- Вентили'ровать мо'жно бы,-- заме'тил Рубцо'в.
-- Да и посте'льки-то други'е завести',-- подхвати'ла Люба'ша.
Та'ся то'лько слу'шала. Она' не могла' суди'ть, хорошо' ли соде'ржат рабо'чих и'ли нет. У них в людски'х, куда' она' иногда' заходи'ла, и гря'зи бы'ло бо'льше, совсе'м никаки'х ко'ек, а уж о тарака'нах и говори'ть не'чего!..
В каза'рмах жена'тых рабо'чих во'здух был то'же "не пе'рвого со'рта", по замеча'нию Люба'ши; ну'мера смотре'ли веселе'е, в не'которых стоя'ли горшки' с цвета'ми на о'кнах, ко`е-где' крова'ти бы'ли с си'тцевыми занаве'сками. Но ма'лые ребяти'шки остава'лись без призо'ра. Их ма'тери все почти' ходи'ли на фа'брику.
-- Кто побо'льше -- у'чатся,-- заме'тила А'нна Серафи'мовна.
Люба'ша замолча'ла. Она' то'лько взгля'дывала на Рубцо'ва. Всех трои'х -- и его', и Та'сю, и Станицы'ну -- она' посыла'ла "ко всем чертя'м".
В шко'ле они' заста'ли по`слеобе'денный класс. Де'вочки и ма'льчики учи'лись вме'сте. Дово'льно те'сная ко'мната была' наби'та детьми'. И тут стоя'л спёртый во'здух. Учи'тель -- чернова'тый молодо'й челове'к с чахо'точным лицо'м -- и весь класс вста'ли при появле'нии Стани'цыной.
-- Пожа'луйста, сади'тесь,-- сказа'ла она', немно'го стеснённая.
Ли'шних сту'льев не бы'ло. Посети'тели се'ли на о'кнах. А'нна Серафи'мовна попроси'ла учи'теля продолжа'ть уро'к.
Учи'тель, сто'я на ка'федре, говори'л гро'мко и разде'льно фра'зы и заставля'л класс схва'тывать их на па'мять. По'сле ка'ждой фра'зы он спра'шивал:
-- Кто мо'жет?
И де'сять де'вочек и ма'льчиков подска'кивали на свои'х места'х и поднима'ли ру'ку.
-- Отку'да учи'тель?-- ти'хо спроси'ла Та'ся у А'нны Серафи'мовны.
-- Из учи'тельской семина'рии.
Ра'за два'-три выходи'ли "осе'чки". Вско'чит мальчуга'н, начнёт и напу'тает; класс ти'хо засмеётся. Учи'тель сейча'с остано'вит. Одна' де'вочка и два ма'льчика отлича'лись па'мятью: повторя'ли отры'вки из ба'сен Крыло'ва в три-четы'ре стиха'. Та'сю э'то о'чень за'няло. Она' ти'хо спроси'ла у Рубцо'ва, когда' он пододви'нулся к их окну':
-- Э'то все на счет А'нны Серафи'мовны?
-- Как же,-- с удово'льствием отве'тил он.
Стани'цына улыбну'лась и сказа'ла Та'се:
-- А к о'сени хочу' два кла'сса устро'ить... те'сно; а мо'жет быть, и реме'сленную шко'лу заведу'.
-- Благо'е де'ло! -- подтверди'л Рубцо'в.
Люба'ша молча'ла. Она' подошла' к ка'федре, когда' остальны'е посети'тели уходи'ли, и спроси'ла учи'теля:
-- Жа'лованье что получа'ете?
Учи'тель бы'стро погляде'л на неё недоумева'ющими глаза'ми и ти'хо отве'тил:
-- Шестьсо'т рубле'й-с.
-- С харча'ми?
-- Кварти'ра и дрова'.
Она' кивну'ла голово'й и пошла' с перева'льцем.
А'нна Серафи'мовна спуска'лась мо'лча с ле'стницы. Она' была' недово'льна посеще'ньем фа'брики. Пра'вда, в рабо'чих она' не нашла' большо'й сму'ты. О ста'чке ей наговори'л дире'ктор. Его' она' разочтёт на днях. С Рубцо'вым она' пола'дит.
Разгово'р с Люба'шей немно'го расстро'ил Рубцо'ва. Его' мужска'я го'рдость была' заде'та. Не э'той "ша'лой, озорно'й девчо'нке" учи'ть его' благоро'дству. Не кула'к он! И не ста'нет он потака'ть -- хотя' бы и в дире'кторы пошёл -- хозя'йской скаре'дности. Его' "сестри'чка" -- ба'ба хоро'шая. Не'мец был плут, знал свой карма'н, ненавист'ничал с фабри'чными. Мо'жно все на другу'ю но'гу поста'вить. То'лько заче'м ему' таки'е пала'ты, каки'е вы'ведены тут на дворе' для дире'ктора? Он -- оди'н... Гляде'л он вслед Та'се. Она' семени'ла но'жками по ры'хлому сне'гу... Така'я ми'лая де'вушка -- в мамзе'лях!
Лицо' Рубцо'ва вдруг просветле'ло. Что'-то заигра'ло у него' в голове'.
А Та'ся шла заду'мавшись. Она' чу'вствовала, что ей, генера'льской до'чери, придётся долго-до'лго жить с купца'ми... да'же е'сли и на сце'ну посту'пит.

VIII

Ме'ртвенно ти'хо в до'ме Нетовы'х. Два часа' но'чи. Евла'мпий Григо'рьевич верну'лся вчера' с ве'чера об э'ту же по'ру и нашёл на столе' депе'шу от Ма'рьи Оресто'вны. Депе'ша пришла' из Петербу'рга, и в ней стоя'ло: "Бу'ду за'втра с курье'рским. Пригото'вить спа'льню". Бо'льше ничего'. После'днее письмо' её бы'ло ещё с ю'га Фра'нции. Она' не писа'ла о'коло трех ме'сяцев.
Депе'ша его' не обра'довала и не смути'ла. Пре'жних чувств Евла'мпий Григо'рьевич что'-то не находи'л в себе'. Вот на вчера'шнем ве'чере он жил настоя'щей жи'знью. Там ему' хоть и де'лалось по времена'м жу'тко, зато' подмыва'ли ра'зные ве'щи. Бога'тый и литерату'рный ба'рин пригласи'л его' на свой понеде'льник. Его' хоте'ли опя'ть залучи'ть. Вспомина'ли поко'йного Лещо'ва, предостерега'ли, ви'димо добива'лись, что'бы он опя'ть пляса'л по их ду'дке. Там бы'ли и его' ро'дственнички -- Краснопёрый и Взло'мцев. Краснопёрый мно'го болта'л, Взло'мцев отма'лчивался. Хозя'ин сла'дко так говори'л... В нем, зна'чит, нужда'ются! Изве'стно что: де'нег дай на газе'ту... А он их отбри'л! Они' ду'мали, что он не мо'жет ходи'ть без помо'чей, ан вы'шло, что о'чень мо'жет. Ни в пра'вых, ни в ле'вых -- ни в каки'х он не жела'ет быть! Хоте'л он вы'нуть из карма'на своё "жизнеописа'ние" и проче'сть вслух. Он три ме'сяца его' писа'л и напеча'тает отде'льной брошю'рой, когда' подойду'т вы'боры, что'бы все зна'ли -- како'в он есть челове'к.
Верну'лся он си'льно возбуждённый, в голове' зароди'лось сто'лько мы'слей. И вдруг э'та депе'ша... Ма'рья Оресто'вна отста'вила его' от свое'й осо'бы сра'зу и навеща'ть себя' за грани'цей запрети'ла. Потоскова'л он внача'ле, да что'-то ско'ро забыва'ть стал. Каза'лось ему' мину'тами, что он и жена'т никогда' не быва'л. Любо'вь куда'-то ушла'... Боя'лся он её, а тепе'рь не бои'тся... Всё-таки она' же'нского пола'. По'просту сказа'ть -- ба'ба! Куда' же ей про'тив него'? Вот он всю зи'му и ду'мал, и говори'л, и да'же писа'л сам... Мо'жет, ей неприя'тно бы бы'ло, что'бы он её встре'тил на желе'зной доро'ге. Он и не пое'хал. Посла'л каре'ту с лакеём.
Её привезли'. Из каре'ты вы'несли. Прие'хал с ней и брат. Понесли' и по ле'стнице. Она' совсе'м зелёная; но го'лос не измени'лся... Пе'рвым де'лом язви'тельно сказа'ла ему':
-- На вокза'л-то не пожа'ловали... И хорошо' сде'лали...
Брат шепну'л ему', что на'до сейча'с же за до'ктором. Евла'мпий Григо'рьевич распоряди'лся, но без вся'кой трево'ги и суетли'вости...
То'лько что её уложи'ли в посте'ль, он ушёл в кабине'т и не пока'зывался. Э'то о'чень покоро'било бра'та Ма'рьи Оресто'вны. Евла'мпий Григо'рьевич, когда' тот вошёл к нему' в кабине'т, встре'тил его' удивлённо. Он опя'ть засе'л за пи'сьменный стол и поправля'л печа'тные листки'.
-- Бра'тец...-- на'чал полушёпотом Леде'нщиков,-- вы ви'дите, в како'м она' положе'нии.
-- Кто-с? -- спроси'л рассе'янно Не'тов.
-- Мари'.
-- Да!.. До'ктор сейча'с бу'дет.
-- Я ду'маю, ну'жно конси'лиум... Я бою'сь назва'ть боле'знь...
Нето'в не слу'шал. Глаза' его' все возвраща'лись к листка'м, лежа'щим на столе'.
-- Я до'лжен вас предупреди'ть...
-- А что-с?
-- Да как же... Мари' ведь опа'сна...
-- Опа'сна-с?
Евла'мпий Григо'рьевич оста'вил свои' листки' и повы'ше приподня'л го'лову.
Брат Ма'рьи Оресто'вны, при всей свое'й сла'дости, сжал гу'бы на осо'бый лад. Така'я бесчу'вственность про'сто изумля'ла его', каза'лась ему' соверше'нно неприли'чной.
-- А вот до'ктор что ска'жет... Я ничего' не могу'... Не обуча'ли-с...
Глаза' Не'това бе'гали. Он почти' смея'лся. Леде'нщиков да'же сконфу'зился и пошёл к сестре'. Она' его' прогнала'.
Прие'хал годово'й до'ктор. Евла'мпий Григо'рьевич поздоро'вался с ним, потира'я ру'ки, с весёлой усме'шкой, проводи'л его' до спа'льни жены' и тотча'с же верну'лся к себе' в кабине'т. Леде'нщиков в кабине'те сестры' прислу'шивался к тому', что в спа'льне. Мину'т че'рез де'сять вы'шел до'ктор с расстро'енным лицо'м и бы'стро пошёл к Нето'ву. Леде'нщиков догна'л его' и останови'л в за'ле.
-- Серьёзно? -- прокарта'вил он.
-- О'чень, о'чень!-- ки'нул до'ктор.
Он сказа'л Нето'ву, что на'до призва'ть хиру'рга, а он бу'дет е'здить для о'бщего лече'ния, намекну'л на то, что пона'добится, быть мо'жет, и конси'лиум.
Нето'в слу'шал его' в по'зе делово'го челове'ка и все повторя'л:
-- Так-с... так-с...
До'ктор ра'за два погляде'л на него' при'стально и, уходя', на ле'стнице сказа'л Леде'нщикову:
-- Вы уж займи'тесь ухо'дом за больно'й. Евла'мпий Григо'рьевич о'чень поражён.
-- Поражён?-- переспроси'л Леде'нщиков.-- Не зна'ю, мы его' нашли' таки'м же... стра'нным...
Брат Ма'рьи Оресто'вны жела'л одного': чувстви'тельной сце'ны с свое'й "бесце'нной" Мари'.

IX

В спа'льне Ма'рьи Оресто'вны тяжёлый во'здух. У ней на груди' я'зва. Перевя'зывать её мучи'тельно бо'льно. Она' лежи'т с заки'нутой голово'й. Её оскорбля'ет её боле'знь -- карбу'нкул. С э'тим сло'вом Ма'рья Оресто'вна примири'лась... Мазали-маза'ли... Она' осла'бла,-- э'то показа'лось ей подозри'тельным. Э'то был рак. До'ктора сказа'ли ей наконе'ц обиняка'ми.
Собрала'сь она' то'тчас же в Москву' -- умира'ть. Так она' и реши'ла про себя'. Брат повёз её. Она' э'того не жела'ла. Он приста'л. Довезли' бы и так, дово'льно бы'ло её толко'вой и услу'жливой горничной-немки'. За грани'цей брат ей ещё бо'льше опроти'вел. Име'ла она' глу'пость сказа'ть ему', что у ней есть своё состоя'ние... Он, хотя' и глуп, а полего'ньку мно'гое от неё вы'пытал. Вот тепе'рь и бу'дет каню'чить, пристава'ть, что'бы она' завеща'ние написа'ла в его' по'льзу... А она' не хо'чет э'того. Будь Па'лтусов с ней понежнеё... она' бы оста'вила ему' полови'ну свои'х де'нег. Писа'л он аккура'тно и ми'ло, почти'тельно, умно'... Но к ней сам не собра'лся, да'же и намёка на э'то не бы'ло... Горд о'чень... Наси'льно ми'лой не бу'дешь! Все-та'ки она' посове'туется с ним... Дово'льно э'тому то'шному бра'тцу-"клянче" и ста ты'сяч рубле'й... Камер-юнкерства-то ему' что-то не даю'т; да, и мало ли болта'ется ка`мер-ю'нкеров совсе'м го'лых?
"Не вста'ну,-- говори'т про себя' больна'я,-- не'чего и волнова'ться". И мину'тами то'чно прия'тно ей, что други'е боя'тся сме'рти, а она' -- нет... За'ново жить?.. Кака'я сла'дость! За границе'й она' -- ничего'. Здесь опосты'лело ей все... Оди'н челове'к есть стоя'щий, да и тот не лю'бит...
Да, сде'лать бы его' свои'м насле'дником, дать ему' почу'вствовать, как она' вы'ше его' свои'м великоду'шием, так и сказа'ть в завеща'нии, что "счита'ю, мол, ва'е досто'йным подде'ржки, ве'рю, что вы суме'ете употреби'ть дару'емые мно'ю сре'дства на бла'го обще'ственное; а я почита'ю себя' счастли'вой, что открыва'ю та'кому энерги'ческому и тала'нтливому мо'лодому челове'ку широ'кое по'ле де'ятельности..."
В голове' её э'ти фра'зы укла'дываются так хорошо'. Голова' совсе'м чиста' и оста'нется та'кой до после'дней мину'ты -- она' э'то зна'ет.
А то мо'жно по-друго'му распоряди'ться. Ну, оста'вить ему' что'-нибудь, ты'сяч пятьдеся'т, что ли, да сто'лько же бра'ту и'ли побо'льше, что'бы не ходи'л по до'брым лю'дям и не жа'ловался на неё... Да и то сказа'ть, где же ему' оста'ться без доба'вочного дохо'да к жа'лованью. Да и уде'ржится ли он ещё на своём ко'нсульском ме'сте? Она' даёт ему' три ты'сячи в год, иногда' и бо'льше. И на'до оста'вить сто'лько, что'бы проце'нты с капита'ла дава'ли ему' ты'сячи три, мно'го -- четы'ре.
Остально'е связа'ть со свои'м и'менем. Завеща'ть две'сти ты'сяч -- ци'фра эффе'ктная -- на како'е-нибудь заведе'ние, наприме'р хоть на профессиона'льную шко'лу... Никто' у нас не у'чит де'вушек поле'зным веща'м. Все нау'ки, да литерату'ра, да контрапу'нкт, да иде'и ра'зные... Вот и её, Ма'рью Оресто'вну, заста'вь скрои'ть пла'тье, нарисова'ть узо'р, что'-нибудь скле'ить и'ли устро'ить, дать рису'нок ма'стеру,-- ничего' она' не мо'жет сде'лать. А в тако'й шко'ле всему' э'тому бу'дут у'чить.
Два часа' проду'мала Ма'рья Оресто'вна. И бо'ли ути'хли, и про смерть забы'ла... Завеща'ние все у ней в голове' гото'во... Вот прие'дет Па'лтусов, она' ему' сама' продикту'ет, назна'чит его' душеприка'зчиком, исполни'телем её во'ли... Он вы'хлопочет, что'бы шко'ла называ'лась её и'менем...
Лежи'т она' с закры'тыми глаза'ми, и ей представля'ется краси'вый двухэта'жный дом, где'-нибудь в стороне' Соко'льников и'ли Неску'чного, на дворе' за решёткой... И я'рко игра'ют на со'лнце золоты'е слова' вы'вески: "Профессиона'льная шко'ла и'мени Мари'и Оресто'вны Нето'вой". И ка'ждый год панихи'да в го'довщину её сме'рти: генера`л-губерна'тор, гражда'нский губерна'тор, попечи'тель, все вла'сти, са'мые сано'вные да'мы. Ско'лько простои'т заведе'ние, сто'лько бу'дет и панихи'д. Но э'того ещё ма'ло... Па'лтусов соста'вит её жизнеописа'ние. Вы'йдет кни'жка к откры'тию шко'лы... Её бу'дут раздава'ть всем да'ром, с её портре'том. На'до, что'бы сня'ли хоро'шую фотогра'фию с того' портре'та, что виси'т у Евла'мпия Григо'рьевича в кабине'те. Там у ней тако'е у'мное и прия'тное выраже'ние ли'ца... Па'лтусов сумеёт сочини'ть кни'жку...
И жела'ние его' ви'деть ста'ло расти' в Ма'рье Оресто'вне с ка'ждым ча'сом. То'лько она' не при'мет его' в спа'льне... Тут тако'й за'пах... Она' вели'т перенести' себя' в свой кабине'т... Он не до'лжен знать, кака'я у неё боле'знь. Стро`го-на'строго нака'жет она' бра'ту и му'жу ничего' ему' не говори'ть... Лицо' у ней бле'дно, но то же са'мое, как и пе'ред боле'знью бы'ло.
Она' так ма'ло интересова'лась лече'ньем, что отве'тила бра'ту, сказа'вшему ей насчёт конси'лиума:
-- Пуска'й! Все равно'!

X

На конси'лиуме сме'ртный исхо'д был нау'чно устано'влен. Опера'ции де'лать нельзя', анто'нов ого'нь уже' образова'лся и бу'дет разъеда'ть, ско'лько бы ни ре'зали.
Годово'му до'ктору поручи'ли сказа'ть Евла'мпию Григо'рьевичу, что на'до пригото'вить Ма'рью Оресто'вну.
Он э'то при'нял так равноду'шно, что до'ктор погляде'л на него'.
-- Пригото'вить?-- переспроси'л Евла'мпий Григо'рьевич и улыбну'лся.-- Изво'льте. Я ска'жу-с. Все сме'ртны. Оно', зна'ете, и лу'чше, чем так му'читься.
До'ктор с э'тим согласи'лся.
А больна'я лежа'ла в э'то вре'мя с высоко' по'днятой гру'дью -- ина'че бо'ли уси'ливались -- и с ни'зко опу'щенной голово'й и гляде'ла в лепно'й потоло'к свое'й спа'льни... По ли'цам докторо'в она' поняла', что ждать бо'льше не'чего...
-- Ах, поскоре'е бы! -- вы'рвалось у ней со вздо'хом, когда' они' все вы'шли из спа'льни.
В кото'рый раз она' перебира'ла в голове' ход боле'зни и коне'ц её -- не то рак, не то гангре'на. Не все ли равно'... А ум не засыпа'ет, све'тел, голова' да'же почти' не боли'т. Ско'ро, должно' быть, и забы'тье начнётся. Поскореё бы!
Проти'вны сде'лались ей о'сенью Москва', дом, пого'да, у'лица, муж, все... А за границе'й боле'знь нашла', и умира'ть там не захоте'лось... Сюда' прие'хала... То'лько бы никто' не меша'л... Хорошо', что горничная-немка' ло'вко слу'жит...
За изголо'вьем ка'шлянули.
"Что ему'?" -- поду'мала с грима'сой Ма'рья Оресто'вна. Она' узна'ла пока'шливанье му'жа... С тех пор как она' здесь опя'ть, он ей ка'к-то ме'ньше мозо'лит глаза'... То'лько в нем больша'я переме'на... Не лю'бит она' его', а все же ей сде'лалось стра'нно и как бу'дто оби'дно, что он все улыба'ется, ни ра'зу не всплакну'л, ободря'ет её каки'м-то небыва'лым то'ном.
-- Э'то ты?-- спроси'ла Ма'рья Оресто'вна.
Она' ему' говори'т "ты", он ей "вы", как и пре'жде, то'лько не тот звук.
Евла'мпий Григо'рьевич подошёл, потира'я ру'ки.
-- Как себя' чу'вствуете? -- спроси'л он и присе'л на стул, в нога'х крова'ти.
-- Что тут спра'шивать? -- оборвала' она' его'.
-- Коне'чно-с,-- вздохну'л он.-- Са'ми изво'лите разуме'ть... Кто под колею' попадёт... А кто и так.
Ма'рья Оресто'вна начала' всма'триваться в него' и поднима'ться. Улы'бка глупе'е пре'жней, а по тепе'решнему настрое'нию -- жена' умира'ет -- и совсе'м то'чно безу'мная, глаза' разбега'ются.
Она' ещё приподняла'сь и мо'лча гляде'ла на него'.
-- Все под Бого'м-с,-- вы'говорил он, встал и на'чал, потира'я ру'ки, ско'ро ходи'ть по ко'мнате.
"Да он помути'лся,-- поду'мала она', и ей жаль ста'ло вдруг.-- Не от любви' ли к ней? Кто его' зна'ет! Про'сто оттого', что без ука'зки оста'лся и не совлада'л с свое'й душо'нкой".
-- Сядь! -- стро'го сказа'ла она' ему'. Он присе'л на край посте'ли.
-- Ты ви'дишь, мне недо'лго жить,-- выгова'ривала она' тве'рдо и поучи'тельно,-- ты оста'нешься оди'н. Брось ты свои' до'лжности и зва'ния ра'зные... Не твоего' э'то ума'. Лещо'в у'мер, у дя'ди твоего' де'ла мно'го. Краснопёрый тебя' же бу'дет везде' в шуты' ряди'ть... Брось!.. Живи' так -- в почёте; ну, до'брые дела' де'лай, дава'й стипе'ндии, карти'ны, что ли, покупа'й. То'лько не торчи' ты во фра'ке, с портфе'лем под мы'шкой, е'сли жела'ешь, что'бы я споко'йно в моги'ле лежа'ла. Сове'туйся с Па'лтусовым, с Андре'ем Дми'триевичем... И по торго'вым дела'м... А лу'чше бы всего', чтоб тебя' прика'зчики не обворо'вывали, живи' ты на капита'л, обрати' в де'ньги... Ну, до'м-то э'тот держи'... угоща'й, что ли, Москву'... Даду'т и за э'то генера'ла... Чи'слись каки'м-нибудь почётным попечи'телем... А дашь покрупне'е взя'тку, так и Станисла'ва пове'сят че'рез плечо'...
Евла'мпий Григо'рьевич не дослу'шал жены'. Он встал, подошёл к её изголо'вью, расста'вил ка'к-то стра'нно ноги', щеки' его' покрасне'ли, глаза' загоре'лись и гне'вно, почти' зло'бно уста'вились на неё.
-- Не ва'ша сухота', не ва'ша сухота'! -- заговори'л он оби'женным то'ном.-- Мы не в малоле'тстве... Вы о себе' лу'чше бы, Ма'рья Оресто'вна... напу'тствие, и от всех прегреше'ний... А я на свои'х нога'х, изво'лите меня' слы'шать и понима'ть? На свои'х нога'х!.. И тепе'рь каку'ю в себе' чу'вствую си'лу, и что я могу', и как хочу' отда'ть себя', зна'чит, о'бществу и всему' гражда'нству -- я э'то дово'льно я'сно изложи'л... И брошю'ра моя' гото'ва... То'лько, мо'жет, страничку-'другую...
Он махну'л руко'й и опя'ть заходи'л.
-- Сядь!..-- приказа'ла она' ему'.
Но он не послу'шался и заговори'л с таки'м же волне'нием.
-- Оста'вь меня'! -- утомлённо сказа'ла она'. Нето'в ушёл.
Ей бы'ло все равно'. Поглупе'л он и'ли собира'ется совсе'м свихну'ться. Не сто'ит он и её напу'тствия... Пусть живёт, как хо'чет... Хоть гаре'м заво'ди в э'тих са'мых ко'мнатах... Аво'сь Па'лтусов не даст совсе'м осрами'ться.

XI

Два ра'за посыла'ла она' на кварти'ру Па'лтусова. Ма'льчик и ку'чер отвеча'ли ка'ждый раз одно' и то же, что Андре'й Дми'трич в Петербу'рге, "адреса' не оставля'ли, а когда' бу'дут наза'д -- неизве'стно". Кому' телеграфи'ровать? Она' не зна'ла. Её брат приду'мал, посла'л депе'шу к одно'му сослужи'вцу, что'бы отыска'ть Па'лтусова в оте'лях... Жда'ли четы'ре дня. Пришла' депе'ша, что Па'лтусов стои'т у Де'мута. Туда' телеграфи'ровали, что Ма'рья Оресто'вна о'чень больна' -- "при сме'рти", веле'ла она' сама' приба'вить. Полу'чен отве'т: "Бу'ду че'рез два дня".
Прошли' су'тки... А его' нет... Что же э'то тако'е?.. Он -- дове'ренное лицо', у него' на рука'х все её состоя'ние, ему' шлют отча'янную депе'шу, он отвеча'ет: "Бу'ду че'рез два дня", и -- ничего'.
Ско'лько ей жить? Быть мо'жет, два дня, быть мо'жет, неде'лю -- не бо'льше... Она' хоте'ла распоряди'ться по его' сове'ту, оста'вить на шко'лу там, что ли, и'ли на что'-нибудь тако'е. Но нельзя' же так обраща'ться с ней!..
Ну, не нра'вится она' ему' как же'нщина, так по кра'йней ме'ре покажи' внима'ние. Вот они' -- то'нкие, воспи'танные мужчи'ны... За её ла'ску, дове'рие -- та'кая распла'та! Его' то'лько она' и отлича'ла изо всей Москвы'. Его' мне'нием то'лько и дорожи'ла, в после'дний год осо'бенно... Пропади' про'падом все её состоя'ние! Не хо'чет она' никако'го завеща'ния писа'ть. Ещё утомля'ться, подпи'сывать, слу'шать, бра'тец бу'дет каню'чить, с Евла'мпием Григо'рьевичем на'до бу'дет говори'ть... Кто насле'дник, тот пуска'й и бу'дет насле'дник. Му'жу четвёртая часть опя'ть вернётся, остально'е тому'... глу'пому, долговя'зому.
Доса'дно ей, го'рько... Но оста'вить на шко'лу -- кому' поручи'ть? Украду'т, раста'щат, вы'йдет глу'по. А то ещё бра'тец проце'сс зате'ет, бу'дет дока'зывать, что она' завеща'ние писа'ла не в своём уме'. Его' сде'лать душеприка'зчиком?.. Он то'лько сам ста'нет велича'ться... Дово'льно с него'.
На друго'й день с утра' Ма'рья Оресто'вна почу'вствовала себя' легко'... Пришёл бра'тец. Она' погляде'ла на него' с насме'шливой улы'бкой и спроси'ла:
-- Ты что же не про'сишь меня'?
-- О чем, Мари'?
-- Да чтоб побо'льше де'нег тебе' оста'вила?
Он опусти'л глаза' и покрасне'л.
-- Ах, по'лно... Бесце'нная моя',-- на'чал бы'ло он.
-- Сла'док ты о'чень, дружо'к,-- переби'ла она' его'.-- Не оби'жу.
-- Твоя' во'ля, Мари', свяще'нна для меня'... Но е'сли б ты жела'ла...
Ма'рья Оресто'вна ти'хо рассмея'лась.
-- Завеща'ния, хо'чешь ты сказа'ть? Для тебя' невы'годно бу'дет.
Леде'нщиков глу'по и испу'ганно погляде'л на неё. Она' расхохота'лась и тотча'с же помо'рщилась от бо'ли. Он наклони'лся к ней.
-- Мари', дорога'я...
-- Ступа'й, ступа'й!
О'чень уж сде'лались ей проти'вны его' лицо', го'лос, фигу'ра, полуфа'льшивая сла'дость его' то'на.
Тут в голове' у ней пошла' муть, жар стал подступа'ть к мозгу', в глаза'х заряби'ло. Она' подняла' бы'ло го'лову -- и беспо'мощно опусти'ла на поду'шку.
-- Ступа'й, ступа'й! -- повтори'ла она' ещё раз.
И захоте'лось ей умере'ть сего'дня же, но одно'й, совсе'м одно'й, что'бы её за'перли.
Под ве'чер Евла'мпию Григо'рьевичу доложи'л камерди'нер, что "Ма'рья Оресто'вна конча'ются".
Он и э'то при'нял хо'лодно и то'лько спроси'л:
-- В па'мяти?
Посла'ли за свяще'нником. Леде'нщиков не знал ещё то'чно су'ммы се'стрина состоя'ния. Но ему' на'до бы'ло тепе'рь распоряди'ться, как зако'нному насле'днику,-- Евла'мпий Григо'рьевич в како'м-то стра'нном расстро'йстве. И он до'лго не протя'нет.
Ма'рья Оресто'вна хоть и умира'ла в полузабы'тьи, но никого' не пуска'ла к себе', кро'ме свое'й камери'стки Бе'рты.
Дороги'е хоро'мы комме'рции сове'тника Не'това замира'ли вме'сте с той же'нщиной, кото'рая создала' их... Ле'стница, сало'ны с гобеле'нами, столо'вая с резны'м потолко'м стоя'ли в полутьме' ко`е-где' зажжённых ламп. В кабине'те сиде'л за пи'сьменным столо'м пови'хнувшийся вы'ученик Ма'рьи Оресто'вны. По за'ле ходи'л друго'й её воспи'танник, глу'пый и ничто'жный...
К но'чи начала'сь суета', поднима'ющаяся в до'ме бога'той поко'йницы... Но Евла'мпий Григо'рьевич с суеве'рным стра'хом за'перся у себя' в кабине'те. Он чу'вствовал ещё оби'ду напу'тственных слов свое'й жены'. Вот снесу'т её на кла'дбище, и тогда' он бу'дет сам себе' господи'н и пока'жет всему' го'роду, на что он спосо'бен и без вся'ких помо'чей... Ещё не'сколько дней -- и его' брошю'ра гото'ва, прочту'т её и уви'дят, "како'в он есть челове'к"!

XII

Петербу'ргский по'езд опозда'л на два'дцать мину'т. После'дним из ваго'на пе'рвого кла'сса вы'шел пассажи'р в бобро'вой ша'пке и пальто' с ку'ньим воротнико'м.
Э'то был Па'лтусов. Лицо' его' осу'нулось. С обе'их сторо'н но'са легли' ре'зкие ли'нии. Ска'зывалась не одна' пло'хо проведённая ночь. Он ещё не совсе'м опра'вился от боле'зни. Депе'ша бра'та Нето'вой заста'ла его' в посте'ли. Накану'не но'чью он просну'лся с ужа'сными бо'лями в пе'чени. Припа'дки дли'лись пять дней. До'ктор не пуска'л его'. Но он наста'ивал на реши'тельной необходи'мости е'хать... Бо'ли так захвати'ли его', что он забы'л и о депе'ше, и об опа'сной боле'зни Нето'вой... Как то'лько немно'го отпусти'ло, он встал с посте'ли и, сго'рбившись, ходи'л по ко'мнате, посла'л депе'шу, написа'л не'сколько городски'х пи'сем. У него' бы'ло два'-три челове'ка с деловы'ми визи'тами.
В Москве' у себя' он не оста'вил петербу'ргского а'дреса. Его' удиви'ло то, что депе'ша от Нето'вой, подпи'санная её бра'том, пришла' к нему' пря'мо в оте'ль Де'мут... Всю доро'гу он был трево'жен. До'ма ма'льчик доложи'л ему', что от Нетовы'х присыла'ли три ра'за; а вот уже' три дня, как никто' бо'льше не приходи'л.
Э'то уси'лило его' беспоко'йство. Он веле'л сейча'с же пригото'вить одева'ться и закла'дывать ло'шадь. Был пе'рвый час.
В пере'дней позвони'ли.
-- Никого' не принима'ть!-- кри'кнул он ма'льчику.
Тот пошёл отпира'ть. Из кабине'та слы'шно бы'ло, как кто'-то вошёл в калоша'х.
-- Господи'н Леде'нщиков,-- доложи'л, пока'зываясь в дверя'х, ма'льчик,-- требую'т-с... я не впуска'л.
-- Проси',-- поспе'шно приказа'л Па'лтусов. Он заме'тно побледне'л.
Брат Ма'рьи Оресто'вны останови'лся в дверя'х -- в дли'нном чёрном сюртуке', с кре'пом на рукаве' и с плере'зами на воротнике'.
-- Ма'рья Оресто'вна? -- пе'рвый спроси'л Па'лтусов и по'дал ру'ку.
-- Моя' сестра' сконча'лась вчера' в ночь...
В го'лосе не слы'шно бы'ло слез, но глаза' трево'жно смотре'ли на Па'лтусова.
-- Вчера' но'чью? -- переспроси'л Па'лтусов и пода'лся наза'д.
Он забы'л попроси'ть го'стя сесть, но то'тчас же спохвати'лся.
-- Прошу',-- указа'л он Леде'нщикову на кре'сло у стола'.
В оди'н миг сообрази'л он, заче'м тот прие'хал и что отвеча'ть ему'.
-- Monsieur Па'лтусов,-- на'чал Леде'нщиков.-- Но она' сообщи'ла мне ещё задо'лго до кончи'ны, что вы заве'довали её дела'ми.
-- То'чно так,-- су'хо отве'тил Па'лтусов.
-- Состоя'ние, предоста'вленное ей му'жем, все бы'ло, ско'лько мне изве'стно, в бума'гах?
-- В бума'гах.
"Не тяни', живо'тное!" -- вы'бранился про себя' Па'лтусов.
-- Так вот я бы и проси'л вас поко'рнейше привести' в изве'стность всю нали'чную су'мму. Она' должна' быть в пятьсо'т ты'сяч капита'ла. Я обраща'юсь к вам как брат и насле'дник... за вы'делом четвёртой ча'сти Евла'мпию Григо'рьевичу...
Леде'нщиков переложи'л шля'пу -- и она' уже' была' с кре'пом -- с пра'вого коле'на на ле'вое.
Па'лтусов сде'лал не'сколько шаго'в в у'гол ко'мнаты и верну'лся. Лицо' его' остава'лось бле'дным.
-- О'чень хоро'шо-с,-- заговори'л он глу'ше обыкнове'нного.-- Но вы, вероя'тно, зна'ете, что сестра' ва'ша поручи'ла мне свой капита'л в по'лное распоряже'ние?
-- Я име'ю ко'пию с дове'ренности.
-- Поэ'тому часть э'тих де'нег нахо'дится... как бы вам э'то сказа'ть... в оборо'те...
-- В како'м оборо'те? -- уже' с я'вной боя'знью в го'лосе спроси'л Леде'нщиков.
-- В оборо'те,-- повтори'л Па'лтусов.
-- Вы отда'ли их под зало'г? В тако'м слу'чае у вас есть закладна'я и'ли други'е докуме'нты.
-- Сло'вом,-- переби'л его' Па'лтусов,-- сто ты'сяч рубле'й, да'же не'сколько бо'льше, я не могу' реализова'ть сейча'с же.
-- Но я вас не понима'ю, monsieur Па'лтусов,-- бо'лее сла'дким то'ном на'чал Леде'нщиков.-- Э'ти де'ньги должны' же быть где'-нибудь... Как вы и'ми распоряжа'лись в интере'сах ва'шей довери'тельницы, я не зна'ю, но они' должны' быть налицо'.
-- Я прошу' вас дать мне сро'ку не'сколько дней, неде'лю. Ведь я же не мог предви'деть внеза'пной кончи'ны ва'шей сестры'.
-- Мы вам не'сколько раз телеграфи'ровали.
-- Я сам заболе'л в Петербу'рге.
-- Но, cher monsieur Па'лтусов, я ведь не тре'бую, что'бы вы мне сию' мину'ту вы'ложили весь капита'л Мари'. Он в ба'нке, в бума'гах... э'то само' собо'й понима'ется... Но на'до привести' в изве'стность сейча'с же.
-- К чему'? -- возрази'л бо'лее споко'йным, деловы'м то'ном Па'лтусов.-- Ва'ша сестра' умерла' без завеща'ния. Вы и муж её -- насле'дники... Изве'стно, что я занима'лся её дела'ми... Мирово'й судья' бу'дет де'йствовать охрани'тельным поря'дком.
-- Но почему' же э'того не сде'лать про'сто, дома'шним о'бразом? Вы пожа'луете к нам и привезёте все э'ти це'нности.
-- Да, коне'чно, но я прошу' вас дать мне срок.
-- Срок? -- Гу'бы Леде'нщикова на'чали бледне'ть.
-- Я распоряжа'лся самостоя'тельно.
-- Да-с, monsieur Па'лтусов,-- переби'л Леде'нщиков и встал,-- но я до'лжен вас предупреди'ть, что е'сли вам не уго'дно бу'дет до ве'чера по`слеза'втра пожа'ловать к нам со все'ми докуме'нтами... я до'лжен бу'ду...
-- Хоро'шо-с,-- су'хо отре'зал Па'лтусов.
-- По`слеза'втра,-- повтори'л Леде'нщиков и по'дал Па'лтусову ру'ку.
К пере'дней он отретирова'лся за'дом. Па'лтусов проводи'л его' до двере'й.
Кровь сра'зу прилила' к его' лицу', как то'лько он оста'лся оди'н.
Э'тот глу'пый и сла'дкий гостинодво'рческий диплома'т не даст ему' переды'шки... Не даст! Все бы'ло у него' так хорошо' рассчи'тано. И вдруг смерть Нето'вой!.. Проси'ть, ка'яться пе'ред двумя' купчи'шками?! Никогда'!
На'до вы'играть вре'мя... Будь э'то не тако'й купе'ческий "бра'тец" -- они' бы столкова'лись... Но тут трусли'вая а'лчность: хо'чется поскоре'е пощу'пать свой капита'л, свали'вшийся с не'ба.
Пе'рвый, кто пришёл на мысль Па'лтусову, был Осетро'в. Вот к нему' на'до е'хать... сию' мину'ту. Е'сли и не бу'дет успе'ха, то хоть что'-нибудь де'льное вы'несешь из разгово'ра с ним.
"А е'сли он отка'жет?.." -- Па'лтусов закуси'л губу', и в глаза'х его' мелькну'ла реши'мость осо'бого ро'да.
Че'рез де'сять мину'т он лете'л к Осетро'ву.

XIII

Осетро'в был у себя'. Он нанима'л це'лый эта'ж, на бульва'ре, в до'ме разори'вшихся миллионе'ров, кото'рым и оста'лся то'лько э'тот дом. Па'лтусов не был у него' на кварти'ре и не вида'л его' бо'льше трех ме'сяцев.
Он шел за лаке'ем по высо'ким ко'мнатам уве'ренно, но внутри' трево'га росла'. На'до бы'ло сохрани'ть на лице' выраже'ние делово'й и немно'го све'тской развя'зности; на'до показа'ть, что с того' дня, когда' они' познако'мились в конто'ре, утекло' нема'ло воды' в его' по'льзу. Тогда' он отрекомендова'лся как факто'тум подря'дчика из офице'ров; тепе'рь он до'лжен яви'ться самостоя'тельной ли'чностью, делово'й едини'цей, де'йствующей на свой страх... С Осетро'вым он, ка'жется, уме'ет говори'ть, попада'ть в тон... В его' предприя'тии у него' три па'я, по ты'сяче рубле'й... Со свои'м па'йщиком, хотя' бы и на таку'ю ма'лость, не ста'нет тот разы'грывать набо'ба: сли'шком он умён для этого', да и суме'л давно' оцени'ть, что в его' па'йщике есть ко`е-что', стоя'щее и внима'ния, и подде'ржки, и дове'рия...
Сло'во "дове'рие" не смути'ло. Па'лтусова и в э'ту мину'ту. Почему' же не дове'рие? Ра'зве Осетро'в зна'ет, что сейча'с произошло' ме'жду ним и Леде'нщиковым?.. Да хоть бы каки'м-нибудь чу'дом и догада'лся? На'до предупреди'ть его', говори'ть пря'мо, без ута'йки, как бы'ло де'ло. Он челове'к пра'ктики... ему' постоя'нно поруча'лись ку'ши чужи'ми людьми', да и вороти'лой-то он сде'лался то'лько на одни' чужи'е де'ньги... Что он тако'е был? Учи'тель...
-- Пожа'луйте-с,-- пригласи'л лаке'й и останови'лся пе'ред тёмной две'рью с глубо'кой амбразу'рой.
Па'лтусов не заме'тил, че'рез каки'е ко'мнаты прошёл до кабине'та.
Осетро'в сиде'л за пи'сьменным столо'м в тако'й же по'зе, как в конто'ре, когда' Па'лтусов в пе'рвый раз яви'лся к нему' от Калаку'цкого.
Рассма'тривать обши'рный кабине'т не'когда бы'ло. Па'лтусов перешёл к де'лу.
-- Поддержи'те меня',-- сказа'л он Осетро'ву без обиняко'в,-- моё положе'ние о'чень круто'е. Вы са'ми челове'к, разбогате'вший ли'чной эне'ргией... У меня' была' довери'тельница -- поручи'ла мне своё де'нежное состоя'ние. Я распоряжа'лся им по своёму усмотре'нию. Она' скоропости'жно умерла'. Насле'дник тре'бует -- вынь да поло'жь -- всего' капита'ла... А у меня' нет це'лой че'тверти...
Па'лтусов останови'лся.
-- Где же он у вас? -- спроси'л Осетро'в, мя'гко погля'дывая на него'.
-- Я пусти'л его' в оборо'т...
-- На своё и'мя?
-- Нет... на чужо'е...
-- В како'й же э'то оборо'т?
-- Я дал бума'ги в зало'г.
-- Ну так что же за беда'? Вы так и объяви'те насле'днику... Э'то не пропа'щие де'ньги...
-- Я не могу' э'того сде'лать,-- реши'тельно вы'говорил Па'лтусов.
-- Почему' же?
-- Потому' что насле'дник -- скупо'й дурачо'к. Он сочтёт э'то за растра'ту...
-- Да...
Осетро'в закури'л папиро'су и прищу'рил глаз.
-- Что же я'-то могу' для вас сде'лать?
-- Да'йте мне ва'ше поручи'тельство... Я вы'дам векселя'...
-- Моё поручи'тельство?.. Нет, любе'зный Андре'й Дми'трич, я не могу' э'того.
Па'лтусов опусти'л глаза'. Они' о'ба молча'ли.
-- Я заслужу' вам,-- на'чал Па'лтусов.-- В моём посту'пке вы, делово'й челове'к, не должны' ви'деть что'-нибудь осо'бенное... Отчего' же я не мог воспо'льзоваться слу'чаем? Де'ло шло о прекра'сной опера'ции... Она' удала'сь бы че'рез два'-три ме'сяца... Я возвраща'ю капита'л довери'тельнице и сра'зу приобрета'ю хоро'шее де'нежное положе'ние.
-- Почему' же вы так не поступи'ли?
-- На'до бы'ло сейча'с же де'йствовать. Она' жила' в Ни'цце... Я вам уже' сказа'л, что она' име'ла ко мне по'лное дове'рие. Её смерть -- неуда'ча. И бо'льше ничего'!
-- Э'то растяжи'мые деловы'е при'нципы,-- вы'говорил Осетро'в.
-- Но вам,-- уже' горячо' возрази'л Па'лтусов,-- ра'зве не доверя'ли со'тни ты'сяч без распи'сок? Вы их пуска'ли в оборо'т от своего' и'мени. Ста'ло, рискова'ли чужи'м достоя'нием.
-- Соверше'нно ве'рно,-- останови'л Осетро'в,-- но я возвраща'л сейча'с же, сейча'с, все, что у меня' бы'ло, при пе'рвом тре'бовании, и'ли ука'зывал, во что у меня' вса'жены де'ньги. Сде'лайте то же и вы.
-- Но я вам говори'л, что насле'дник скупердя'й, дура'к... с ним э'то невозмо'жно, бума'ги предста'влены взаём други'м лицо'м! Како'е же я обеспе'чение могу' дать тако'му трусли'вому и а'лчному насле'днику?
-- Напра'сно с таки'м наро'дом де'ло име'ете...
На лице' Осетро'ва Па'лтусов прочёл реши'тельный отка'з.
-- Вади'м Па'влович,-- вы'говорил он,-- я ожида'л от вас друго'го...
-- И получи'ли бы друго'е,-- отве'тил Осетро'в, приподнима'ясь над столо'м.-- Нажива'ть мо'жно и должно', но то'лько не так, как вы заду'мали.
Э'то бы'ло ска'зано серьёзно, без вся'кого вы'зова. Остава'лось удали'ться.
-- У вас есть на'ши а'кции? -- спроси'л Осетро'в, как бы спохвати'вшись.-- Е'сли вам уго'дно, я куплю' у вас их по полторы' ты'сячи -- бо'льше вам не даду'т...
Па'лтусова охвати'ло тако'е зло'бное чу'вство, что он с уси'лием сдержа'л себя' на поро'ге кабине'та.

XIV

"Е'хать к Стани'цыной?" -- мелькну'ло у него'. Он вы'шел на крыльцо' и гляде'л на обши'рный двор. Ку'чер ещё не заме'тил его' и не подава'л. Так простоя'л он мину'ты две...
Стани'цына! Она' вы'ручит! Кто э'то сказа'л? В ней тепе'рь же'нское чу'вство расходи'лось. Она' увида'ла, пожа'луй, в том, как он повёл с ней себя',-- прямо'е оскорбле'ние. Да, друго'й бы упа'л на коле'ни и, до'лго не ду'мая, предложи'л бы ей сожи'тельство, довёл бы до разво'да с му'жем, прибра'л бы к свои'м рука'м её фа'брику и нали'чные де'ньги. По'лно, есть ли они', нали'чные-то?.. Она' должна' была' в э'ту зи'му заплати'ть за му'жа не'сколько сот ты'сяч... без э'того она' не подняла' бы креди'ту. А ко'ли нали'чных нет и'ли есть то'лько на оборо'т, на подде'ржку теку'щих дел по обе'им фа'брикам, так и'з-за чего' же он бу'дет сова'ться?
Да и не хо'чет он ей говори'ть пра'вды. Её на мяки'не не проведёшь. Она' все-та'ки кулак-баба'... Позво'лить ей заподо'зрить его', и так, в глаза'... Ни за что!
С же'нщинами у него' -- неизме'нная мора'ль... Так он поступа'л, так и бу'дет поступа'ть. Что'-то поднима'ет внутри' его' го'рдость, чу'вство мужско'го превосхо'дства, когда' он ду'мает о свои'х отноше'ниях к же'нщинам. Обя'занным им он ниче'м не хо'чет быть. Снача'ла он перепро'бует все.
Ну что же?
В ту мину'ту, когда' Па'лтусов кри'кнул: "Подава'й!" -- голова' его' освети'лась но'вой фигу'рой я'рко и отчётливо, и тотча'с вспо'мнил он свой визи'т к ро'дственнику Долгуши'на, к тому' "ископа'емому", что сиди'т в пти'чнике... у него' есть де'ньги. Он, наве'рно, та'йный ростовщи'к. Но что же предложи'ть ему' в зало'г? Одну' полови'ну бума'г? Так э'то бу'дет три'шкин кафта'н. Неле'по!
Почему'-то, одна'ко ж, он схвати'лся за э'ту мысль.
Он вспо'мнил а'дрес ста'рого ба'рина, но не приказа'л ку'черу е'хать туда', а взял изво'зчика.
Ба'рин при'нял его'. Он вы'шел к Па'лтусову соверше'нно так же оде'тый, как и в тот раз, и так же попроси'л его' во втору'ю ко'мнату. Стари'к по'мнил о его' визи'те, опя'ть сказа'л, что служи'л когда'-то с одни'м Па'лтусовым. Про Долгуши'на осве'домился в шутли'вом то'не, и когда' Па'лтусов сообщи'л ему', что генера'л слу'жит акци'зным надзира'телем на таба'чной фа'брике,-- вы'говорил:
-- И э'то для него' большо'й пост. Свисту'н!
Па'лтусов сиде'л так, что ему' была' видна' часть сте'ны, где он в пе'рвый раз заме'тил несгора'емый шкап. Глаза' его' останови'лись на продо'льной, чуть заме'тной ще'ли. Опя'ть ра'зглядел он и ма'ленькое отве'рстие для ключа'.
-- Чем могу'? -- спроси'л ба'рин и попра'вил паричо'к.
-- На э'тот раз,-- на'чал Па'лтусов,-- я к вам от себя'.
Он при'стально погляде'л на старика'.
-- Чем могу'? -- повтори'л тот.
-- Не найдёте ли возмо'жности дать мне под обеспе'чение?..
Гу'бы ба'рина слегка' пошевели'лись, и что'-то мелькну'ло в глаза'х.
-- Я зна'ю, что вы ссужа'ете,-- реши'тельно вы'говорил Па'лтусов и да'же похвали'л себя' вну'тренне за таку'ю проница'тельность.
-- Вы изво'лите говори'ть,-- не меня'я то'на, переспроси'л стари'к,-- под обеспе'чение?
-- Це'нностями... ра'зных наименова'ний.
-- И каку'ю су'мму?
"А! ты ростовщи'к!" -- вскри'кнул про себя' Па'лтусов.
-- Сто ты'сяч рубле'й.
-- Сто ты'сяч рубле'й?.. Тако'й свобо'дной су'ммы я не име'ю...
-- Ну, ско'лько име'ете.
Стари'к погляде'л на Па'лтусова ко'свенным взгля'дом.
-- А почему' же вы, госуда'рь мой, не жела'ете заложи'ть ва'ши це'нности в любо'м ба'нке?
Вопро'с э'тот уже' побыва'л в голове' Па'лтусова, когда' он подъезжа'л к его' до'му.
-- Э'то фами'льные ве'щи,-- уже' солга'л Па'лтусов.
-- Брилья'нты?-- бы'стро спроси'л стари'к.
-- Ра'зные це'нности.
В голове' Па'лтусова разы'грывалась сце'на. Вот он приво'зит свои' бума'ги. Э'то бу'дет сего'дня ве'чером. Стари'к пригото'вит су'мму... Она' у него' есть -- он врет. Он уви'дит проце'нтные бума'ги вме'сто брилья'нтов, но мо'жно ему' что'-нибудь наговори'ть. Не все ли ему' равно'? Он пойдёт за деньга'ми... Бро'ситься на него'... Раз, два!.. А соба'ки? А лю'ди? Ра'зве так поко'нчил со старико'м неда'вно в Петербу'рге сапёрный офице'р? То бы'ло в кварти'ре. Да'же куха'рку усла'л... Да и то пойма'ли.
Все э'то пронесло'сь в мозгу' Па'лтусова и заста'вило его' мгнове'нно покрасне'ть. И вдруг его' визи'т к э'тому ба'рину, разгово'р, расчёты предста'вились ему' во всей их глу'пости и га'дости. Как мог он останови'ться хоть мину'ту на тако'й мы'сли?.. А про'сто заложи'ть бума'ги мо'жно в пе'рвом попа'вшемся ба'нке... Да како'й же толк в э'том?..
Он до'лжен был созна'ться, что голова' его' ослабе'ла. Устыди'вшись, он то'тчас же встал и протяну'л ру'ку хозя'ину.
-- Позво'льте зае'хать к вам на днях,-- сказа'л он, любе'зно улыба'ясь.-- Вы, во вся'ком слу'чае, не прочь? О проце'нтах мы тогда' переговори'м...
-- Ми'лости прошу',-- кра'тко отве'тил ему' немно'го удивлённый стари'к и пошёл провожа'ть его' че'рез ко'мнату с пти'цами.
Соба'ки то'же провожа'ли Па'лтусова. Он сбежа'л с ле'стницы, чу'вствуя, что щеки' его' горя'т. В пе'рвый раз он поду'мал о том, как мо'жно придуши'ть живо'го челове'ка и'з-за де'нег.

XV

Звони'ли ко все'нощной... Ма'ртовский во'здух смяк. Днем си'льно та'яло. Со'лнце повёртывало на ле'то. Путь лежа'л Па'лтусову со Зна'менки Кремлём. Он изво'зчика не взял, пошёл пешко'м.
Минова'л он воро'та с прорезны'ми бойни'цами проездно'й ба'шни Кута'фьи, беле'ющей, то'чно шатёр без кры'ши. Зажига'лась я'ркая ночь. Вокру'г по'лного ме'сяца, не подня'вшегося ещё кве'рху, от у'треннего тума'на шла кру'глая пелена', открыва'ющая посреди'не ова'л -- посине'е, безо'блачный, глубо'кий. И одна' то'лько звезда' внизу' и сбо'ку от ме'сяца я'рко мерца'ла. Други'х звезд ещё не бы'ло заме'тно.
Па'лтусов останови'лся у пери'л моста' че'рез Алекса'ндровский сад и засмотре'лся на него'. Э'то позво'лило ему' уйти' от трево'г сего'дняшнего дня. Внизу' темне'ли го'лые алле'и са'да, мига'ли фонари'. Сбо'ку на го'ре уходи'л в не'бо бельведе'р Румя'нцевского музе'я с его' стро'йными павильо'нами, то'чно пови'сший в во'здухе над обры'вом. Чуть слы'шно доноси'лась езда' по оголя'ющейся мостово'й...
Па'лтусов пошёл да'льше, мосто'м и Тро'ицкими воро'тами поднялся' в Кремль. Сле'ва су'хо и однообра'зно желте'л ко'рпус арсена'ла, спра'ва выдвига'лся ряд ко'со поста'вленных пу'шек, а внизу' пирами'ды я'дер. Гул собо'рных колоколо'в разлива'лся то'нкою зауны'вною струёй. Ему' захоте'лось туда', за решётку, отку'да золочёные главы' всплыва'ли в ма'товом сия'нии луны'. Он ско'рыми шага'ми перешёл поперёк пло'щади, поверну'л впра'во и взял в у'зкий коридо'рчик, отку'да вхо'дят в Успе'нский собо'р.
Тёмные распи'санные столбы' собо'ра, полусве'т, ли'ки иконоста'са, ла'дан и ти'хое мелька'ние моля'щегося наро'да навели' на Па'лтусова род дрёмы... Он снача'ла совсе'м забы'л про себя'. Ему' ну'жно бы'ло за че'м-нибудь следи'ть глаза'ми, что'-нибудь слу'шать... В собо'р не попада'л он мно'го лет, да'же и не по'мнит, когда' э'то бы'ло. Тепе'рь его' занима'ла слу'жба, как ребёнка. Идёт архиере'й в дли'нной ри'зе, её подде'рживает сза'ди иподья'кон, впереди' дья'кон со свечо'й. Архиере'й кади'т пе'ред о'бразами... Тако'го облаче'нья и всего' э'того ше'ствия Па'лтусов не вида'л ещё никогда'... Он гляде'л ему' вслед. Слу'жба перешла' на среди'ну собо'ра. До'лго он не мог слу'шать её. Кровь прилила' к голове', сде'лалось ду'шно, напа'ла трево'жность, столбы' и иконоста'с то'чно дави'ли его'.
Он вы'шел на во'здух. И ра'зом все верну'лось к нему'... Он вор!.. Хоте'л разжи'ться на чужи'е де'ньги. Мог сего'дня,-- когда' брат Нето'вой яви'лся к нему',-- пря'мо сказа'ть: "Я вложи'л в тако'е-то де'ло сто ты'сяч... Вот кем предста'влены зало'ги... Вот докуме'нт, обеспе'чивающий э'ту сде'лку... на'те". И как ни жа'ден э'тот идио'т, он всё-таки пошёл бы на соглаше'ние. А не пошёл бы?.. Пуска'й начина'л бы проце'сс, да'же уголо'вное де'ло. Так нет! Захоте'лось вы'нырнуть с чужи'м капита'лом!
Машина'льно дви'гался Па'лтусов к Ива'ну Вели'кому, поднялся' кве'рху, на площа'дку, где ход в це'рковь... Там то'лько он очну'лся.
Га'дость сде'лана. Леде'нщиков не даст ему' переды'шки, е'сли б и рассказа'ть ему' все начистоту', пока'яться... Бу'дет де'ло. Оно' уж и тепе'рь начало'сь... Умы'шленное присвое'ние чужо'й со'бственности уже' совершено', в глаза'х настоя'щих, че'стных люде'й он уже' поги'б...
Вспо'мнил он своего' неда'внего "принципа'ла" -- Калаку'цкого. Че'реп с черне'ющей ра'нкой предста'вился ему'... И курно'сое лицо' около'точного... Вот застрели'лся же! От уголо'вного суда' сам ушёл. А не Бог зна'ет како'й вели'кой ду'ши был челове'к...
Зазвони'ли. Па'лтусов по'днял го'лову и погляде'л вверх, на колоко'льню. Чего' же стои'т забра'ться вон туда', отку'да идёт звон. Дверь тепе'рь отперта'... Зво'нарь не догляди'т. Дать ему' рубль. А пото'м лего'нько подойти' к пери'лам. Оди'н скачо'к... и ко'нчено!.. В Ло'ндоне броса'ются же ка'ждый год с коло'нн на Трафальга'р-сквере, и с колоко'льни св. Па'вла це'лыми дю'жинами броса'ются...
Он зажму'рил глаза' и откры'л их че'рез не'сколько секу'нд. Внизу' плиты' уже' обнажи'лись от сне'га, ко`е-где' просо'хли и свети'лись. Его' схвати'ло за се'рдце. Но он не успе'л испуга'ться. Но'вое чу'вство уже' залегло' ему' на ду'шу...
"Вор!-- ду'мал он и на'чал чуть заме'тно улыба'ться.-- Пуска'й! Смерть от свое'й руки' ещё не ушла'. Лу'чше пистоле'т, чем тако'й прыжо'к с колоко'льни. Сде'лать э'то прили'чней и скромне'й".
Он на'чал спуска'ться по ступе'нькам. Ему' ста'ло вдруг легко'. Ни к кому' он бо'льше не ки'нется, никаки'х депе'ш и пи'сем не жела'ет писа'ть в Петербу'рг; пое'дет тепе'рь домо'й, заля'жет спать, хороше'нько вы'спится и бу'дет поджида'ть. Все пойдёт свои'м чередо'м... Не за'втра, так послеза'втра я'вится и сле'дователь. Не пое'дет он и на по'хороны Нето'вой. Не напи'шет и Пирожко'ву. Успе'ет... Никогда' не ра'но отпра'виться на тот свет из э'той Москвы'!..
Бла'говест продолжа'ется. Вы'йдя за решётку, Па'лтусов провали'лся в ры'хлом сне'ге. Э'то его' рассмеши'ло.

XVI

Пирожко'в не хоте'л ве'рить слу'ху, что Па'лтусов "аресто'ван". Ему' кто'-то сказа'л э'то накану'не ве'чером. Он вскочи'л с посте'ли в девя'том ча'су, торопли'во оде'лся и пое'хал к прия'телю. Ма'льчика, отвори'вшего ему' дверь, он ни о чем не расспра'шивал. Тот при'нял его' со слова'ми:
-- Пожа'луйте-с, ба'рин у себя'.
Кварти'рка смотре'ла так же чи'сто и наря'дно, как и в тот раз, когда' он зае'хал к Па'лтусову попроси'ть за мада'м Гу'жо. Ничто' не говори'ло про беду'.
-- До'ма! -- вслух вы'говорил Ива'н Алексе'евич в пере'дней.
Зна'чит -- вздор, вранье'", никако'го аре'ста не бы'ло. Па'лтусова он нашёл на куше'тке.
-- Что с ва'ми, нездоро'вится? -- спроси'л его' Пирожко'в и си'льно потря'с ему' ру'ку.
Лицо' Па'лтусова показа'лось ему' и жёлтым, и осу'нувшимся.
-- Да вот с прие'зда не могу' попра'виться,-- откли'кнулся Па'лтусов и встал с куше'тки.
На нем был хала'т, чего' Пирожко'в никогда' не вида'л.
-- Вы в Петербу'рге заболе'ли?
-- Да, чуть не воспале'ние в пе'чени схвати'л.
В глаза'х прия'теля Па'лтусов прочёл причи'ну его' прихо'да.
-- Ива'н Алексе'евич,-- на'чал он просты'м, задуше'вным то'ном,-- вам, наве'рно, сказа'ли уже', что меня' схвати'ли?
-- Действи'тельно.
-- Э'того ещё нет; но мо'жет быть сейча'с. Я не зна'ю. Пока' я дал подпи'ску.
Он на одну' секу'нду опусти'л го'лову и доба'вил с ти'хой усме'шкой:
-- Попаду' в куту'зку -- э'то ве'рно.
-- Но за что же? -- и'скренней но'той кри'кнул Ива'н Алексе'евич.
-- За что? за растра'ту чужо'го иму'щества...
Пирожко'в ничего' не сказа'л на э'то, а то'лько усмехну'лся отрица'тельно.
-- Пра'во!-- подтверди'л Па'лтусов и опя'ть сел на куше'тку, подложи'в под себя' ноги'.
-- Да объясни'те!
-- Де'ло са'мое просто'е... Получи'л дове'ренность на распоряже'ние капита'лом.
-- Больши'м?
-- В не'сколько сот ты'сяч.
-- И что же?
-- Распоряди'лся по своему' усмотре'нию... на э'то име'л пра'во... Довери'тельница умерла' в моё отсу'тствие... Насле'дник приста'л к го'рлу -- дава'й ему' все де'ньги... А у меня' их нет.
-- Как же нет?-- изумлённо переспроси'л Пирожко'в.
-- Так, в нали'чности нет...
-- Но вы мо'жете доказа'ть.
-- Вот что, дорого'й Ива'н Алексе'евич,-- на'чал горя'чее Па'лтусов и пода'лся вперёд ко'рпусом,-- взбеси'лся я на э'тих купчи'шек, вот на умы'тых-то, что в ба'ре ле'зут, по-англи'йски говоря'т! Е'сли б вы ви'дели гну'сную, обли'занную физионо'мию бра'тца мое'й довери'тельницы, когда' он яви'лся ко мне с угро'зой аре'ста и уголо'вного пресле'дования! Я хоте'л бы'ло повести' де'ло про'сто, по-челове'чески. А пото'м озорство' меня' взяло'... Никаки'х объясне'ний!.. Пуска'й аресту'ют!
-- Но заче'м же? -- Пирожко'в присе'л к нему' на куше'тку и взял его' за ру'ки.-- Заче'м же так, Па'лтусов? Что за брава'да? Вы же говори'ли мне вот в э'том са'мом кабине'те, что купе'ц -- си'ла, все прибра'л к свои'м рука'м...
-- Посмо'трим, кто кого' переси'лит... Тут ум на'до, а не капита'лы.
-- Ум!.. Но, Андре'й Дми'триевич... к чему' же доводи'ть себя'?
-- Да ведь я уже' под сюрку'пом... Обяза'лся подпи'ской о невы'езде...
-- Что же вы тепе'рь де'лаете? Каки'е ме'ры?
Пирожко'в расстро'енно гляде'л на Па'лтусова. Тот пожа'л ему' ру'ку.
-- До'брая вы душа', сочу'вственная. Не бо'йтесь. Я волнова'ться не жела'ю. С адвока'том я ви'делся. Вы'брал не красноба'я, а че'стного чудака'... Я ви'жу... вам хо'чется подро'бностей. Заче'м копа'ться в э'тих дря'згах? Для меня' -- э'то па'ртия в ша'хматы... На одно'м осе'"кся, на друго'м вы'плыву!..
Что'-то но'вое слы'шалось Пирожко'ву в зву'ках го'лоса Па'лтусова. Ему' сде'лалось не по себе'. То'чно он попа'л в боло'то и нога' ступа'ет на зы'бкую ко'чку.
-- Ха, ха, ха! -- разрази'лся Па'лтусов.-- Полноте'... Говорю', вы'плыву. А е'сли вы уви'дите, что я в э'той кула'ческой Москве' сам позапы'лился,-- вы забу'дете, что у вас был тако'й прия'тель.
-- Ну вот, ну вот!-- возрази'л Пирожко'в, встал и в недоуме'нии заходи'л по кабине'ту.
Па'лтусов посмотре'л на стенны'е часы'.
-- Ива'н Алексе'евич! -- окли'кнул он.-- Зна'ете что, не заси'живайтесь. Я, по мои'м соображе'ниям, жду сего'дня арха'нгелов.
-- Каки'х?
-- Сле'дователя и'ли поли'цию. Уходи'те. Ко'ли на'до бу'дет куда'-нибудь съе'здить, к адвока'ту, что ли,-- дам вам знать; то'лько не стесня'йтесь... Пря'мо откажи'те.
-- Полноте'! -- вы'рвалось у Пирожко'ва тёплой но'той.
Он реши'тельно не знал, как ему' говори'ть с прия'телем. Че'рез пять мину'т он вы'шел.
На у'лице он перебира'л про себя', како'е чу'вство возбужда'ет в нем Па'лтусов, и не мог отве'тить, не мог сказа'ть: "Нет, он че'стен, э'то разъясни'тся".
Ему' показа'лось на поворо'те к Чи'стым пруда'м, что в пролётке прое'хал полице'йский офице'р со шта'тским.

XVII

Бо'льше трех неде'ль, как А'нна Серафи'мовна ничего' не слыха'ла о Па'лтусове. Она' спра'шивала Та'сю. Та зна'ла то'лько, что он куда'-то уе'хал... На'до бы'ло реши'ться -- разрыва'ть и'ли нет с му'жем. Рубцо'в продолжа'л стоя'ть за разры'в. Голова' уже' давно' говори'ла ей, что она' промахну'лась, что она' то'лько себя' разори'т, е'сли бу'дет заве'довать дела'ми Ви'ктора Миро'ныча.
Но не одни' де'ла. Когда' же насту'пит по'лная зако'нная во'ля? Неуже'ли обре'чь себя' на ве'чное вдовство' и'ли махну'ть на все и жить себе' с "дружко'м". Да где он, э'тот дружо'к? И его' нет!
За э'ти дни она' исхуда'ла, под глаза'ми круги', во рту га'дко, всю пово'дит. Но она' не хо'чет поддава'ться никако'й "лихо'й бо'лести". Не тако'вская она'!
А'нна Серафи'мовна собрала'сь е'хать в амба'р. Вошла' Та'ся в шля'пе и ко'фточке. Э'то не был ещё её час.
-- Вы слы'шали,-- вы'говорила она' с расстано'вкой,-- Андре'й Дми'трия...
Стани'цына побледне'ла. Се'рдце у ней то'чно совсе'м пропа'ло.
-- Что?
-- Посади'ли его'.
-- Посади'ли!..
А'нна Серафи'мовна не могла' прийти' в себя'.
-- За полити'ческое?
-- Нет.
Та'ся замя'лась.
-- По како'му же де'лу?
-- Я не зна'ю хороше'нько... Говоря'т про... растра'ту каку'ю-то... По'сле сме'рти Нетово'й откры'ли...
-- По'сле Нето'вой?
Она' все сообрази'ла. Но быть не мо'жет! Э'то не тако'й челове'к!
Рука' её протяну'лась к Та'се. Они' обня'лись. А'нна Серафи'мовна поцелова'ла её горячо'.
-- Э'то так что'-нибудь,-- поры'висто заговори'ла она'.-- Он не мог...
О'бе се'ли.
Та'ся прильну'ла к ней. Ей захоте'лось призна'ться э'той "купчи'хе" в том, что до тех пор она' счита'ла нело'вким расска'зывать.
А'нна Серафи'мовна узна'ла, что Па'лтусов помога'л семе'йству Долгу'шиных ещё при жи'зни ма'тери. Про себя' Та'ся умолча'ла.
-- Вот ви'дите,-- успоко'ивала и са'мое себя' Стани'цына,-- тако'й челове'к не мог! Где же он сиди'т?
-- Я не зна'ю,-- присты'женно отве'тила Та'ся.
-- На'до узна'ть...
А'нна Серафи'мовна расспроси'ла, где живёт Па'лтусов, и приказа'ла подава'ть экипа'ж.
-- Вы остава'йтесь,-- сказа'ла она' Та'се,-- подожди'те меня'...
-- Мне бы на'до,-- ти'хо вы'говорила Та'ся.
Она' чу'вствовала, как "ба'рышня" просну'лась в ней в э'ту мину'ту. Бои'тся она' разы'скивать, где сиди'т её ро'дственник, бои'тся поли'ции соверше'нно так, как её стару'шки, чуть де'ло запа'хнет хоть городовы'м. А вот та'кая купчи'ха не бои'тся... Она' лю'бит... она' мо'жет и спасти' его', пожа'луй, и в Сиби'рь бы пошла' за ним... Но сто'ит ли он э'того? Поручи'ться нельзя'.
Та'ся покрасне'ла. Что же э'то тако'е? Он помога'ет ей и стару'шкам, а она' то'чно се'йчас же гото'ва вы'дать его'.
-- А'нна Серафи'мовна,-- придержа'ла она' Станицы'ну в за'ле,-- вы не поду'майте, что я така'я га'дкая... бессерде'чная... Вот вы -- посторо'нняя, и так тепло' к нему' отно'ситесь... А мне бы сле'довало...
-- Я узна'ю, я узна'ю,-- повторя'ла Стани'цына, идя' к ле'стнице.
По ле'стнице поднима'лся Рубцо'в. Он зае'хал бо'льше для Та'си, отправля'ясь на фа'брику.
-- Се'ня,-- сказа'ла ему' Стани'цына,-- побу'дь с Таи'сией Валентино'вной -- мне к спе'ху...
Он заме'тил большу'ю переме'ну в её лице' и успе'л спроси'ть у ней на ле'стнице:
-- Что, иль опя'ть от муженька' супризе'ц?
-- Нет, не то,-- отве'тила она' и бы'стро начала' сходи'ть вниз.
-- Что тако'е? -- спроси'л Рубцо'в Та'сю.
Рубцо'в и Та'ся проходи'ли за'лой. Та'ся не зна'ла, говори'ть ли ей... Э'то мо'жет повреди'ть Па'лтусову... Но ведь она' сказа'ла уже' Стани'цыной. А Рубцо'в до'брый, в э'ти две неде'ли они' сошли'сь, то'чно родны'е.
В гости'ной она' села' на то ме'сто, где обыкнове'нно чита'ла А'нне Серафимо'вне, и состро'ила принуждённую улы'бку.
-- Да вы полно'те-с,-- на'чал шутли'во Рубцо'в,-- мы хоть лы'ком ши'ты, а понима'ем... не томи'те...
Та'ся передала' "слух" про аре'ст Па'лтусова.
-- И сестри'чка ки'нулась куда' же-с?
-- Не зна'ю!
-- Вот что,-- значи'тельно вы'говорил Рубцо'в и отошёл к окну'.
Та'ся молча'ла. Он не'сколько раз погляде'л на неё. Ей тяжело' бы'ло начина'ть ра'зговор о Па'лтусове.

XVIII

Рубцо'в все ещё стоя'л у окна', за што'фной портье'рой.
Та'ся сиде'ла на пу'фе, в трех шага'х от него'.
-- Ва'м-то что же осо'бенно убива'ться?
-- Семё!н Тимо'феич... вы не зна'ете...
Она' не договори'ла.
-- Что же тако'е и'менно не зна'ю?
-- А то, что...
Опя'ть у неё сло'во ста'ло в го'рле.
-- Насчёт э'того... Па'лтусова? Что ж тут знать?.. И предви'деть, мне ка'жется, бы'ло возмо'жно. Челове'к кру'пного ме'ста не име'л. Дове'рие к себе' внуши'л имени'той коммерции-совет'нице, де'нежками её поживи'лся... Така'я ны'нче мо'да... вы извини'те, что я так про ва'шего ро'дственника... А мо'жет, и понапра'сну.
-- Понапра'сну? -- повтори'ла Та'ся и подбежа'ла к нему'.-- Вы ду'маете?
-- Как же я могу' знать в то'чности, Таи'сия Валенти'новна?.. Пове'трие э'то... все э'тим занима'ются... И господа' дворя'не, и председа'тели зе'мских упра'в, и адвока'ты... а о касси'рах так и говори'ть со'вестно!
-- Вот ви'дите, Семё!н Тимо'феич,-- начала' смущённо Та'ся.-- Я бы должна' была' е'хать к нему'.
-- Да, пожа'луй, он в секре'те сиди'т, так и не пу'стят.
-- А'нна Серафи'мовна пое'хала же.
-- Уж э'то их де'ло...
-- Я должна' была',-- повтори'ла Та'ся.-- Но о'чень уж мне показа'лось га'дко... е'сли б ещё он что'-нибудь друго'е...
-- Заре'зал бы, приме'рно.
-- Ах, вы все шути'те... Что же, страсть мо'жет так налете'ть на челове'ка... а то ведь... э'то все равно' что... укра'сть.
-- Недалеко' лежи'т от кра'жи.
-- Вот ви'дите... То'лько мне бы не на'до бы'ло так говори'ть. Ведь Па'лтусов,-- она' пони'зила го'лос,-- подде'рживал меня'...
-- Вас? -- переспроси'л Рубцо'в.
-- И не меня' одну', Семё!н Тимо'феич, и стару'шек мои'х...
Ей уже' не бы'ло сты'дно излива'ться пе'ред ку'пчиком. Она' рассказа'ла ему' всю свою' исто'рию... Стару'шки живу'т тепе'рь в одно'й ко'мнатке, в нумера'х; содержа'ние их обхо'дится рубле'й в пятьдеся'т... э'ти де'ньги дава'л Па'лтусов. Да плати'л ещё за её уро'ки.
-- Да вы чему' же учи'тесь? -- осве'домился Рубцо'в и опусти'л го'лову.
Он уже' сиде'л о'коло Та'си.
Она' ему' рассказа'ла опя'ть про свою' страсть к теа'тру. В консервато'рию поступа'ть бы'ло уже' по'здно, снача'ла она' ходи'ла к актри'се Гру'шевой, но Па'лтусов и его' прия'тель Пирожко'в отсове'товали. Да она' и сама' ви'дела, что в о'бществе Гру'шевой ей не сле'дует быть. Бере'"т она' тепе'рь уро'ки у одного' пожило'го актёра. Он жена'тый, де'ржит себя' с ней о'чень почти'тельно, челове'к начи'танный, обеща'ет сде'лать из неё актри'су.
Глаза' Та'си заи'скрились, когда' она' заговори'ла о своём "призва'нии". Рубцо'в слу'шал её, не поднима'я головы', и все подкру'чивал бо'роду. Голосо'к её так и лез ему' в ду'шу... Девчу'рочка э'та неда'ром встре'тилась с ним. Нра'вится ему' в ней все... Вот то'лько "театра'льство" э'то... Да пройдёт!.. А кто зна'ет: оно'-то са'мое, быть мо'жет, и де'лает её та'кой "трепе'щущей". Се'рдца до'брого, в бе'дности, тяготи'тся тепе'рь тем, что и подде'ржка, каку'ю дава'л ро'дственник, оказа'лась не из о'чень-то чи'стого исто'чника.
-- Послу'шайте, голу'бушка,-- Рубцо'в в пе'рвый раз так назва'л её и взял её за ру'ку.-- Вы не тормоши'те себя'... Вы ви'дите, как сестри'чка вас полюби'ла... Что же с на'ми чини'ться... Понима'ю я, "дворя'нское дите'".
И он ти'хо рассмея'лся.
-- Была', Семё!н Тимо'феич, была'. А тепе'рь ничего' мне не на'до. То'лько бы стару'шкам мои'м кусо'к хле'ба и...
-- Теа'тр? -- подсказа'л Рубцо'в.
-- Да, да! -- то'чно вдохну'в в себя', вы'говорила Та'ся.
-- А вы вот что мне скажи'те,-- почти' шёпотом спроси'л Рубцо'в,-- как э'тот ваш ро'дственник, мо'жет ли воспо'льзоваться хоть бы тепе'рь увлече'нием сестри'чки? А она' таки' увлечена'; э'то ве'рно.
-- Я не зна'ю, Семё!н Тимо'феич; вот в то'м-то и беда', что мы, в на'шем ба'рском кругу', ничего' не зна'ем... Никто' нас не у'чит люде'й разбира'ть... Де'ньги-то его', что он нам дава'л... бы'ли, пожа'луй, чужи'е...
-- Ну, э'то ещё неизве'стно. Ведь он, наве'рно, получа'л нема'ло... аге'нтом, ка'жется, был у того', Калаку'цкого, подря'дчика, что застрели'лся неда'вно.
-- Всё-таки...
Та'се сде'лалось ещё тяжеле'е.
-- Полноте',-- гро'мко и ве'село сказа'л Рубцо'в.-- Не обижа'йте нас! Что, в са'мом де'ле, все дворя'нский-то свой го'нор соблюда'ете. Мы друзья' ва'ши... э'то лу'чше ро'дственников. То'лько, чур, уж не счита'ться ни с сестри'чкой, ни со мной... А жа'лко вам э'того Па'лтусова, повида'йтесь с ним, посмотри'те, почу'вствуйте, како'в он на са'мом де'ле.
Рубцо'в встал и ещё раз протяну'л ей ру'ку. Та'ся, слу'шая его', прити'хла. Да, с э'тим челове'ком сты'дно счита'ться. Генера'льская дочь давно' умерла' в ней.

XIX

В ча'стном до'ме ***-ской ча'сти наступи'ли по`слеобе'денные су'мерки.
Шесто'й час. В у'зкой ко'мнатке, с одни'м окно'м, на волосяно'й куше'тке лежи'т Па'лтусов. Тре'тий день прово'дит он под аре'стом. Накану'не у'тром он писа'л Пирожко'ву и проси'л его' побыва'ть у адвока'та Па'хомова, считавшего'ся, кро'ме свое'й уголо'вной пра'ктики, и хоро'шим "цивили'стом".
Пе'ред обе'дом адвока'т был у него'. Они' проговори'ли бо'льше часа'. Проща'ясь, адвока'т сказа'л ему':
-- Не зна'ю, могу' ли я взять на себя' ва'ше де'ло. Не заме'длю дать отве'т.
Па'лтусов изложи'л ему' свою' систему' защи'ты. Тот отма'лчивался и'ли издава'л неопределённые зву'ки. Э'то совеща'ние не удовлетвори'ло ареста'нта.
Ареста'нт!.. Он дово'льно споко'йно ду'мал о том, где он "соде'ржится", что ожида'ет его' в неда'льнем бу'дущем: де'ло перешло' уже' в ру'ки обвини'тельной вла'сти. Допро'с сле'дователя за'втра у'тром. К нему' он пригото'влен.
Ко'мнатка,-- где он лежи'т,-- дворя'нская. Со'бственно, тут дежу'рят кварта'льные. Но в настоя'щей ареста'нтской ка'мере все и без того' за'нято. С утра' пе'ред ним проходи'ла жизнь "съе'зжей". Он слы'шал из свое'й ка'меры го'лоса письмоводи'теля, около'точных, городовы'х, проси'телей. Кака'я-то ба'ба, должно' быть в пе'редней, вы'ла до'брых два часа'. Ча'стный приходи'л ра'за три. С Па'лтусовым он обошёлся мя'гко. Они' оказа'лись в ша'почном знако'мстве по Большо'му теа'тру. Ука'зывая на него' дежу'рному кварта'льному, он употреби'л выраже'ние "они'". Кварта'льный -- бы'вший драгу'нский пору'чик -- пришёл покури'ть, за'спанный, да'же не полюбопы'тствовал, по како'му де'лу сиди'т Па'лтусов.
За'ла кварти'ры ча'стного примыка'ла к канцеля'рии. Па'лтусов слы'шал, как майо'р ходи'л, звя'кая шпо'рами, и напева'л из "Корне'вильских колоколо'в":

Взгляни'те здесь, смотри'те там:
Нра'вится ль все э'то вам?

Когда' умо'лкла вся у'тренняя суета', Па'лтусов загляну'л в опусте'лую канцеля'рию. У одного' из столо'в сиде'л худо'й блонди'н, прили'чно оде'тый, ве'жливо ему' поклони'лся, встал и подошёл к нему'. Он сам сказа'л Па'лтусову, что соде'ржится в том же ча'стном до'ме; но при'став предоста'вил ему' пи'сьменные заня'тия, и ему' случа'ется, за отсу'тствием кварта'льного и'ли около'точного, распоряжа'ться.
-- А по како'му вы де'лу? -- спроси'л его' Па'лтусов.
-- Я лито'граф... Привлечён... по подозре'нию насчёт биле'тов, оказа'вшихся подло'жными.
И он сейча'с же протяну'л Па'лтусову ру'ку и сказа'л:
-- Позво'льте быть знако'мым.
На'до бы'ло пожа'тьруку. Лито'граф вы'звался забо'титься о том, что'бы Па'лтусову служи'л полу'чше солда'т, во'время носи'л самова'р и е'ду. Пришло'сь ещё раз пожа'ть ру'ку товарищу-ареста'нту.
На куше'тке, в надвига'ющихся су'мерках, Па'лтусов лежа'л с закры'тыми глаза'ми, но не спал. Он не волнова'лся. Факт налицо'. Он в ча'сти, сле'дствие на'чато, бу'дет де'ло. Его' оправда'ют и'ли пошлю'т в "Сиби'рь тобо'льскую", как остри'л оди'н студе'нт, с кото'рым он когда'-то чита'л ле'кции уголо'вного права'.
Па'лтусов впервы'е проходи'л в голове' свою' со'бственную исто'рию и спра'шивал себя': по'лно, бы'ло ли у него' когда' в душе' хоть что'-нибудь заве'тное? Кто ему' мог переда'ть нехи'трую, ограни'ченную че'стность? Оте'ц -- игро'к и женолю'б. Про мать все зна'ли, что она' нике'м не пренебрега'ла... да'же из дворо'вых... Ещё удиви'тельно, как из него' вы'шел тако'й "поря'дочный челове'к". Да, он поря'дочный!.. И с се'рдцем, и не трус... Увлека'лся же Се'рбией и там вел себя' куда' лу'чше мно'гих. На войне' в Болга'рии не сде'лал же ни одно'й га'дости. Возмуща'лся и воровство'м, и нага'йками, и адъюта'нтским шалопа'йством, и бессерде'чием ра'зных пошляко'в к солда'ту. Не мо'жет без слез вспо'мнить обморо'женные но'ги це'лых батальо'нов...
А вот тепе'рь ему' не сты'дно своего' "слу'чая", а про'сто доса'дно. Е'сли его' что мозжи'т, так -- неуда'ча, созна'ние, что како'й-нибудь купе'ческий "gommeux" {хлыщ (фр.).}, глу'пенький господи'н Леде'нщиков, столкну'лся с ним, заставля'ет его' тепе'рь гото'виться к уголо'вному проце'ссу, гу'бит, хоть и на вре'мя, его' креди'т.
И все го'рче и го'рче де'лалось ему' то'лько от э'того. За себя' он не боя'лся. Но, быть мо'жет, с проце'сса-то и пойдёт он по'лным хо'дом?.. Снача'ла стро'гие лю'ди бу'дут сторони'ться... Зато' ма'сса... Кто же бы на его' ме'сте из люде'й бо'йких и чу'тких не воспо'льзовался? В ком зало'жен несокруши'мый фунда'мент?.. Да'же разбира'ть смешно'!..
К нему' постуча'лись. Из полуотво'ренной две'ри показа'лась белоку'рая голова' лито'графа.
-- К вам посети'тельница.
Па'лтусов бы'стро встал с куше'тки.
-- Да'ма? -- спроси'л он и поду'мал: "Ве'рно, Та'ся".
-- Да-с. Вы не изво'льте беспоко'иться. При'став приказа'л.
-- Благодарю' вас.
Голова' скры'лась. И'з-за две'ри слы'шался лёгкий шо'рох.

XX

Па'лтусов вы'шел в канцеля'рию. У стола', ближа'йшего к его' две'ри, сиде'ла да'ма. Он не сра'зу в полутемноте' узна'л Стани'цыну.
-- А'нна Серафи'мовна! -- ти'хо вскри'кнул он.
Она' вста'ла в большо'м смуще'нии. Па'лтусов нагну'лся, взял её ру'ку и поцелова'л.
Вуале'тки Стани'цына не поднима'ла. Сквозь неё, в су'мерках, видне'лось ми'лое для неё лицо' Па'лтусова. По туале'ту он был тот же: и воротнички' чи'стые, и коро'ткий, мо'дного покро'я пиджа'к. То'лько бле'ден, да глаза' потеря'ли полови'ну пре'жнего бле'ска.
-- Хвора'ли?-- спроси'ла она', и го'лос её дро'гнул.
-- В Петербу'рге, да... Сади'тесь, пожа'луйста... То'лько... здесь так темно'.
-- Ничего',-- сказа'ла она'.
Он не смущён. Лицо' ти'хо улыба'ется. Ему' совсе'м не сты'дно, что его' посади'ли на "съе'зжую". Так она' и ожида'ла. Не мо'жет быть, что'бы он был винова'т!..
В э'ту мину'ту она' и ду'мать забы'ла про то, что случи'лось в каре'те по'сле ба'ла Рого'жиных. Ей все равно', что бы и как бы он об ней ни ду'мал. Не могла' она' не прие'хать. А её не сра'зу пусти'ли. Да и само'й-то не о'чень ло'вко бы'ло упра'шивать при'става.
-- Он вам ро'дственник, суда'рыня? -- спра'шивает. Лгать она' не хоте'ла. При'став усмехну'лся.
До'лго держа'л Па'лтусов её ру'ку. Она' ти'хо вы'свободила и спроси'ла:
-- Заче'м же вас сюда'? Не'што нельзя' бы'ло на пору'ки?
-- Зало'г на'до...-- споко'йно отве'тил он,-- а сле'дователь тре'бует три'дцать ты'сяч. У меня' таки'х де'нег нет.
-- Андре'й Дми'трич...-- чуть слы'шно вы'молвила Стани'цына,-- позво'льте мне...
Она' сиди'т почти' без капита'ла... Но таки'е-то де'ньги сейча'с найду'тся! Ни одно'й секу'нды она' не колеба'лась... Вся расчётливость вы'летела.
Он мо'лча пожа'л ей ру'ку.
Когда' он заговори'л, го'лос его' дро'гнул от искреннего' чу'вства.
-- Сла'вная вы, А'нна Серафи'мовна, я вам всегда' э'то говори'л... Вы ду'мали, быть мо'жет, что я так то'лько, чувстви'тельными фра'зами отде'лывался?.. Спаси'бо.
-- Скажи'те,-- продолжа'ла она' в большо'м смуще'нии,-- куда' пое'хать, кому' внести'?
-- Полноте', не ну'жно,-- останови'л он её и вы'пустил её ру'ку.-- Зало'г мо'жно бы бы'ло найти'. Я бы'ло и ду'мал снача'ла, да рассуди'л, что не сто'ит...
-- Как же не сто'ит?
Она' подняла' го'лову и огляну'лась.
-- Мне э'то зачтётся.
-- Как зачтётся, Андре'й Дми'трич?
-- По'сле... когда' ко'нчится де'ло.
-- Де'ло!-- повтори'ла Стани'цына.
Его' го'лос так и ли'лся к ней в ду'шу, и ста'ло его' нестерпи'мо жаль.
-- Андре'й Дми'трич... скажи'те... ско'лько вся су'мма... Мо'жно бу'дет доста'ть... скажи'те.
Щеки' её пыла'ли.
Па'лтусов взял её за о'бе ру'ки.
-- Спаси'бо! -- горячо' вы'говорил он.-- Ничему' э'то тепе'рь не помо'жет... Де'ло начало'сь... уголо'вным поря'дком... Внесу' я и'ли нет что сле'дует, прокуро'рский надзо'р не прекра'тит де'ла... Да е'сли б и не по'здно бы'ло... А'нна Серафи'мовна, я бы...
Он немно'го помолча'л; но пото'м рассказа'л ей, что ему' пришла' мысль е'хать к ней по'сле визи'та Леде'нщикова... Он знал, что она' спосо'бна помо'чь ему'.
-- Не могу' я от же'нщин, да'же от таки'х, как вы, принима'ть де'нежных услу'г.
Э'ти слова' не удиви'ли её. Тако'й челове'к и до'лжен э'так говори'ть и чу'вствовать. Ей сде'лалось вдруг легко'. Она' ве'рила, что его' оправда'ют. Укра'сть он не мо'жет. Про'сто захоте'л вы'держать хара'ктер и вы'держит.
Лицо' её Ви'ктора Миро'ныча предста'вилось ей. Тот -- на во'ле, имени'тый коммерса'нт, с при'нцами кро'ви знако'м; а э'тот -- в ча'сти сиди'т "коло'дником"... А не'што мо'жно сравни'ть? Будь она' свобо'дна, скажи' он сло'во, она' пошла' бы за ним в Сиби'рь...
-- Вы дово'льны Та'сей?-- спроси'л он её, ви'димо жела'я перемени'ть разгово'р.
-- О'чень!
А'нна Серафи'мовна начала' её расхва'ливать и намекну'ла Па'лтусову, что ей изве'стно, кто подде'рживал Та'сю и её стару'шек.
-- Вот что, голу'бушка,-- сказа'л ей Па'лтусов.-- Она' де'вушка хоро'шая, но дворя'нское-то худосо'чие все-та'ки в ней сиди'т. Тепе'рь ей неприя'тно бу'дет принима'ть от меня'... Сде'лайте так, что'бы она' у вас побо'льше зарабо'тала... Окажи'те ей креди'т... А всего' лу'чше вы'дайте за'муж... Э'то бу'дет верне'е сце'ны... А пото'м счётец мне предста'вьте,-- ко'нчил он ве'село,-- когда' я опя'ть полнопра'вным граждани'ном бу'ду!..
И э'то тро'нуло её. Она' вста'ла и начала' проща'ться с ним.
-- Пуска'й Та'ся не волну'ется -- е'хать ей ко мне и'ли нет,-- сказа'л Па'лтусов, провожа'я Стани'цыну до передне'й,-- ко мне ей не на'до е'здить... Э'то ещё успе'ется. То'лько таки'е, как вы,-- приба'вил он и кре'пко пожа'л ей ру'ку,-- уме'ют навеща'ть "бе'дных заключённых".
И он ти'хо рассмея'лся. Стани'цына уе'хала глубоко' тро'нутая.

XXI

-- Обожди'те,-- сказа'ла Пирожко'ву го'рничная, сма'хивавшая на гуверна'нтку, вводя' его' в кабине'т прися'жного пове'ренного Па'хомова.
Он уже' во второ'й раз заезжа'л к нему' -- все по про'сьбе Па'лтусова. В пе'рвый раз он не заста'л адвока'та до'ма и переда'л ему' в запи'ске про'сьбу Па'лтусова быть у него', е'сли мо'жно, в тот же день. Тепе'рь Па'лтусов опя'ть поручи'л ему' доби'ться отве'та: бере'"т он на себя' де'ло и'ли нет?
Жу'тко себя' чу'вствует Ива'н Алексе'евич. Всего' неприя'тнее ему' то, что он сам не мо'жет разъясни'ть себе': как он, со'бственно, отно'сится к своему' прия'телю? Счита'ет ли его' же'ртвой, и'ли подозрева'ет, и'ли про'сто уве'рен в растра'те? Па'лтусов говори'л с ним в тако'м то'не, что нельзя' бы'ло не поду'мать о растра'те. То'лько прия'тель его' смотре'л на неё по-своему'.
Но как отверну'ться от него', не испо'лнить его' про'сьбы, не зае'хать ли'шний раз к адвока'ту?..
Пирожко'в осмотре'лся. Он стоя'л у ками'на, в небольшо'м, дово'льно высо'ком кабине'те, круго'м устано'вленном шка'пами с кни'гами. Все смотре'ло необы'чно удо'бно и разме'ренно в э'той ко'мнате. На свобо'дном куске' одно'й из боковы'х стен висе'ло не'сколько портре'тов. За пи'сьменным у'зким столо'м, ви'димо де'ланным по вку'су хозя'ина, помеща'лся род шка'пчика с перегоро'дками для ра'зных бума'г. Ко'мната дыша'ла ую'том ти'хого рабо'чего уголка', но ма'ло походи'ла на кабине'т адвоката-'дельца.
В ками'не тле'ли угли'. Ива'н Алексе'евич люби'л гре'ться. Он стоя'л спино'й к огню', когда' вошёл хозя'ин кабине'та -- челове'к лет под со'рок, сре'днего ро'ста. Све`тло-ру'сые во'лосы, опу'щенные широ'кими пря'дями на ви'ски, удлиня'ли лицо', смотре'вшее кро'тко свои'ми скуча'ющими глаза'ми. Большо'й нос и подстри'женная боро'дка бы'ли чи'сто ру'сские; но держа'лся адвока'т, в длиннова'том темно-се'ром сюртуке' и бе'лом га'лстуке, то'чно ино'странец до'ктор.
-- Поко'рно прошу',-- пригласи'л он Пирожко'ва на дива'н высо'ким теноро'вым го'лосом.
Пирожко'в попроси'л отве'та по де'лу Па'лтусова.
-- Ви'дите ли,-- заговори'л адвока'т и'скренне и то'чно рассужда'я с сами'м собо'й,-- я бы взя'лся защища'ть господи'на Па'лтусова, е'сли бы он не наси'ловал мою' со'весть.
-- Ва'шу со'весть?
-- Да-с, мою' со'весть. Мне во'все не ну'жно проника'ть в глубину' ду'ши подсуди'мого. Э'то ме'тода опа'сная... Ска'жет он мне всю пра'вду -- хорошо'. Не ска'жет -- мо'жно и без э'того обойти'сь. Но е'сли он мне рассказа'л фа'кты, то мне же на'до предоста'вить и освеща'ть их; так ли я говорю'? -- кро'тко спроси'л он.
-- Безусло'вно,-- подтверди'л Пирожко'в.
-- Ваш знако'мый мо'жет служи'ть типи'ческим зна'мением вре'мени...
-- В како'м же смы'сле?-- спроси'л Пирожко'в.
-- Он смо'трит на себя' как на геро'я... У него' нет ни мале'йшего созна'ния... неблагови'дности его' посту'пка... Он тре'бует от меня' солида'рности с его' о'чень уж широ'ким взгля'дом на со'весть.
От э'тих слов адвока'та Ива'на Алексе'евича нача'ло коро'бить.
-- Зна'мение вре'мени,-- повтори'л Пахо'мов.-- Жа'жда нажи'вы, злость бе'дных и спосо'бных люде'й на купе'ческую мошну'... Э'то неизбе'жно; но нельзя' же выставля'ть себя' на суде' геро'ем потому' то'лько, что я на чужи'е де'ньги пожела'л соста'вить себе' миллио'нное состоя'ние...
-- А е'сли он бу'дет опра'вдан? -- полувопроси'тельно вы'говорил Пирожко'в.
-- О'чень мо'жет быть, но то'лько при мое'й систе'ме защи'ты -- вряд ли.
"Стра'нный адвока'т",-- поду'мал Пирожко'в.
-- Мо'жно доби'ться лёгкого наказа'ния, да и то софи'змами, на кото'рые я не пойду'... Ваш знако'мый обрати'лся не к тому', к кому' сле'довало.
По уны'лому лицу' адвока'та прошла' улы'бка.
-- Как обще'ственный симпто'м,-- продолжа'л он,-- э'то меня' ниско'лько не удивля'ет. Так и сле'дует быть среди' той нра'вственной ана'рхии, в како'й мы живём... Господи'н Па'лтусов во'все не испо'рченнее други'х... Вы, вероя'тно, и са'ми э'то зна'ете... У него' есть да'же мно'го... ра'зных points d'honneur... {досто'инств... (фр.).} Он ведь бы'вший вое'нный?
-- Да, служи'л в кавале'рии,-- кра'тко отве'тил Пирожко'в,-- пото'м слу'шал ле'кции.
-- На юриди'ческом? -- не без иро'нии осве'домился Пахо'мов.
-- На юриди'ческом.
-- Са'мая опа'сная смесь... По'сле пра'ктики в зако'нном уби'йстве люде'й -- ха'ос неле'пых тео'рий и казуи'стики... Есте'ственные нау'ки да'ли бы друго'й оборо'т мышле'нию. А впро'чем, у нас и они' веду'т то'лько к первобы'тной есте'ственности пра'вил.
Он ти'хо рассмея'лся, мо'лча потере'в ру'ки. Пирожко'в встал и, пожа'в ему' ру'ку, у двере'й спроси'л:
-- Так и переда'ть Па'лтусову?
-- Так и переда'йте-с... Наси'ловать свою' со'весть -- не допуска'ю.
С педанти'ческой ве'жливостью проводи'л он Пирожко'ва до ле'стницы.

XXII

Ареста'нта Пирожко'в заста'л за обе'дом, пе'ред гря'зным сто'ликом у окна'.
Ему' принесли' е'ду из сосе'днего тракти'ра. Она' состоя'ла из широ'кого, во всю таре'лку, бифште'кса с жи'рной подли'вкой, хре'ном и больши'ми карто'фелинами, подо'вого пирога' и па'ры огурцо'в. На столе' стоя'ла буты'лка вина'.
Па'лтусов начина'л поправля'ться в лице'.
-- Сплю, как суро'к,-- встре'тил он Пирожко'ва,-- и, стра'нное де'ло,-- совсе'м нет охо'ты к кни'ге... Чита'ть про'сто не хо'чется! Ну, что же?
Пирожко'в замя'лся.
-- Отка'зывается?
-- Да.
-- Недосу'г?
По мя'гкости Ива'н Алексе'евич хоте'л бы'ло солга'ть, но что'-то его' то'чно подтолкну'ло.
-- Нет,-- мя'гко, но без укло'нчивости отве'тил он.
-- Про'тив его' при'нципов? -- уже' не тем го'лосом спроси'л Па'лтусов.
-- Да... он говори'т, что не мо'жет приня'ть ва'шей систе'мы защи'ты.
-- А друго'й я не могу' допусти'ть.
-- Одна'ко позво'льте, Андре'й Дми'триевич,-- заговори'л Пирожко'в, подса'живаясь к нему' и пони'зив го'лос,-- одно' из двух: и'ли вы призна'ете факт, и'ли нет.
-- Како'й факт?
-- Факт... кото'рый вам вменя'ют.
-- Я сказа'л адвока'ту то же, что и вам,-- горя'чее продолжа'л Па'лтусов.-- А ему' я приба'вил: е'сли б я был и винова'т, то предвари'тельного заключе'ния -- ведь меня' мо'гут и в остро'г перевести' -- одного' доста'точно, что'бы произвести' уравне'ние,-- сли'шком да'же доста'точно!..
Ива'н Алексе'евич показа'л свое'й ми'ной, что он не совсе'м согла'сен.
-- Да как же?.. -- спроси'л, поднима'я го'лову, Па'лтусов.-- Ведь я могу' быть опра'вдан!.. И бу'ду опра'вдан. Но е'сли б и была' при'знана не'которая моя' вино'вность... ра'зве ма'ло просиде'ть не'сколько ме'сяцев?
Па'лтусов бро'сил салфе'тку на стол, встал и заходи'л в друго'м углу' у'зкой ко'мнаты. Пирожко'в погля'дывал на него' и прислу'шивался к зву'кам его' го'лоса. В них пробива'лось бо'льше ве'ры, чем раздраже'ния.
-- Добре'йший Ива'н Алексе'евич,-- продолжа'л Па'лтусов,-- вы челове'к свято'й, зна'ете свои'х моллю'сков и'ли этногра'фию Фи'джийских острово'в; а я челове'к дела'. Позво'льте хоть раз в жи'зни начистоту' откры'ться вам... А пото'м вы мо'жете и плю'нуть на меня', сказа'ть: "Вор Па'лтусов -- и бо'льше ничего'!" Не могу' я не боро'ться с купе'ческой мошно'й!.. Без э'того в мое'й жи'зни смы'слу нет.
-- Бу'дто...-- вста'вил Пирожко'в.
-- Что же!.. Вам прия'тнее бы'ло бы, чтоб я пошёл в чи'нушки, губерна'тора доби'лся че'рез де'сять лет? Тут я иде'ю провожу'... не улыба'йтесь -- иде'ю... Все де'ло в том: замара'юсь и'ли не замара'юсь. Е'сли не замара'юсь -- ла'дно!.. И заста'влю купе'цкую утро'бу призна'ть смётку, кака'я у меня' здесь зна'чится.
Он уда'рил себя' по лбу, по'сле чего' подошёл к Пирожко'ву и сел на куше'тку.
-- Как вам уго'дно, Ива'н Алексе'евич, так и принима'йте то, что я вам сейча'с сказа'л... Я вас беспоко'ить не ста'ну... Бу'дет ва'шей ми'лости уго'дно,-- он ве'село улыбну'лся,-- зайдёте иногда' за спра'вочкой... А э'тому ква'керу,-- вот каки'е ны'нче адвока'ты завели'сь,-- я сам напишу', что в услу'гах его' не нужда'юсь... Возьму' како'го-нибудь замухры'шку... Ведь э'то я на пе'рвых по'рах то'лько волнова'лся... В зако'не не тверд... А тепе'рь мне и не ну'жно уголо'вной защи'ты.
-- Как же не ну'жно?-- наи'вно воскли'кнул Пирожко'в.
-- Меня' незако'нно арестова'ли. Поусе'рдствовали сле'дователь и прокуро'р. Они' меня' подвели' под статью' ты'сяча семьсо'т оди'ннадцатую... А тут просто'й гражда'нский иск.
-- Так вы наде'етесь... попа'сть на свобо'ду?
-- Положи'тельно наде'юсь... Мне хоро'ший цивили'ст ну'жен, кля'узник... Пахо'мов плох... Все э'то я обрабо'таю... Ну, поде'ржат меня' ещё неде'льку, но не бо'льше... Суде'бная пала'та не допу'стит... У меня' уже' был здесь оди'н ба'рин... А раз де'ло на гражда'нской по'чве -- я вы'плыл. Э'то несомне'нно. Тогда' я впра'ве тре'бовать вре'мени для реализа'ции того', что я пусти'л в оборо'т, вы'годный для мое'й поко'йной довери'тельницы...
По лицу' Пирожко'ва ви'дно бы'ло, что он пло'хо понима'ет все э'то. Па'лтусов взял его' за ру'ку и потря'с.
-- Для вас э'то тараба'рская гра'мота!.. Ви'дите -- я тру'су не пра'здную... Не суди'те меня' о'чень стро'го: я ча'до своего' ве'ка. Ка'ждому своя' доро'га, Ива'н Алексе'евич!..
Продолжа'ть разгово'р Пирожко'ву сде'лалось нело'вко. Па'лтусов э'то по'нял и сам вы'проводил его' че'рез не'сколько мину'т. Ареста'нта жале'ть бы'ло нечего': он уве'рен в том, что его' вы'пустят... Мо'жет, и так! "Статья' 1711" оста'лась в па'мяти Ива'на Алексе'евича. Он да'же позави'довал прия'телю, ви'дя в нем та'кую бо'йкость и уве'ренность в "иде'е" свое'й жите'йской борьбы'.

XXIII

В два часа' Пирожко'в до'лжен был попа'сть в университе'т на ди'спут. Ско'лько вре'мени не загля'дывал он на университе'тский двор... Свое'й жи'знью он реши'тельно переста'л жить. Зима' прошла' порази'тельно ско'ро. И в результа'те ничего'... Рабо'тал ли он в кабине'те счётом де'сять раз? Вряд ли... Да'же чте'ние не шло по вечера'м... Беспреста'нные поме'хи!..
Э'тот ди'спут служи'л ему' го'рьким напомина'нием. Он встреча'л магистра'нта в одно'м студе'нческом кру'жке. По кра'йней ме'ре лет на пять ста'рше он его' по вы'пуску. И вот сего'дня его' магисте'рский ди'спут... И кни'гу написа'л по полити'ческой нау'ке. А э'то бере'"т бо'льше вре'мени, чем рабо'та по то'чной нау'ке, где не так велика' литерату'ра, не ну'жно сто'лько корпе'ть над материа'лами.
И магистра'нт -- из купцо'в. Вот и поди'те! Дворя'не, культу'рные лю'ди, лю'ди ра'сы, с други'м содержа'нием мо'зга, и не мо'гут стряхну'ть с себя' презре'нной ине'ртности... А тут -- тя'тенька торгова'л ры'бой, и'ли "пунцо'вым" това'ром каки'м-нибудь, и'ли пастилу' мастери'л, а сыно'к пи'шет моногра'фии о средневеко'вых цеха'х и'ли об уче'нии Гу'го Гро'ция.
Оби'дно!
На дворе' но'вого университе'та сбо'ку у подъе'зда стоя'ло три каре'ты и штук де'сять госпо'дских сане'й. Вся шине'льная уже' была' перепо'лнена, когда' Пирожко'в вошёл в неё. Знако'мый у'нтер снял с него' пальто' и сказа'л ему':
-- Не пуща'ют!.. Наби'то -- страсть... Вот не'што круго'м.
Он шепну'л швейца'ру. Тот провёл Пирожко'ва круго'м, по боково'й ле'стнице, че'рез коридо'р, веду'щий в физи'ческую аудито'рию, и тихо'нько впусти'л в дверь. За коло'ннами уже' все бы'ло полно'. На скамья'х стоя'ли студе'нты и молоды'е де'вушки. Весь помо'ст, поднима'ющийся амфитеа'тром, усы'пали головы'. Ни пу'блики пе'ред эстра'дой, ни оппоне'нтов не бы'ло ви'дно. Позади' эстра'ды -- бе'лый большо'й подви'жной щит для демонстра'ций по фи'зике. На нем выделя'лась фигу'ра магистра'нта -- румя'ного корена'стого блонди'на с боро'дкой. Он уже' говори'л свою' речь, пока'чиваясь пе'ред столо'м, покры'тым кра'сным сукно'м. На столе' -- графи'н и стака'н.
Пирожко'в огляну'лся во все сто'роны -- места' нет. С трудо'м взобра'лся он на помо'ст и стал тут, держа'сь за у'гол "па'рты". Погляде'л он наве'рх -- хо'ры то'же усе'яны голова'ми. Сво'дчатый потоло'к, распи'санный побледне'вшими маля'рными фре'сками, полукру'глое окно', впуска'вшее серова'тый свет дня, позади' помо'ста -- решётка, и'з-за кото'рой видны' шка'пы и ра'зные приво'ды. На решётку взобра'лось не'сколько челове'к. Аудито'рия неспоко'йна. То сза'ди что'-нибудь упадёт и затрещи'т, то хло'пают две'рью, то слы'шится щелк замка', то гул раздаётся с большо'й площа'дки, где толпа' тре'бует вхо'да, а "суб" с сторожа'ми не пуска'ют.
Же'нщин о'чень мно'го. Пирожко'в узна'л не'которых в лицо', хоть и не знал их фами'лий... На скамья'х помо'ста, ме'жду студе'нтами, сиде'ли бо'льше курси'стки -- так каза'лось Ива'ну Алексе'евичу. Внизу', на кре'слах для госте'й о'коло са'мых профессорски'х вицмунди'ров,-- да'мы в туале'тах. Пирожко'в узна'л ра'зных госпо'д, изве'стных всей Москве': двух славянофи'лов, одного' бы'вшего профе'ссора, трех-четы'рех адвока'тов, то'лстую даму-писа'тельницу, другу'ю -- худу'ю, в коротки'х волоса'х, учёную деви'цу с до'кторским дипло'мом. Загля'дывая вниз, он разгляде'л и двои'х оппоне'нтов, и дека'на, сиде'вшего леве'е.
Речь магистра'нта затяну'лась. Он, ви'димо, заучи'л её наизу'сть и произноси'л то'ном пропове'дника, с умы'шленными па'узами и с при'месью како'го-то акце'нта. Пирожко'в вспо'мнил, что э'того ку'пчика воспи'тывали по-неме'цки.
Ре'чи похло'пали, но не о'чень си'льно. Пе'рвым оппони'ровал молодо'й то'лстый доце'нт в чёрном фра'ке. Он на'чал мя'гко и держа'лся постоя'нно джентльме'нски ве'жливых выраже'ний; но насме'шливая но'та зазвуча'ла, когда' он стал дока'зывать магистра'нту, что тот пропусти'л са'мый ва'жный исто'чник, не знал, отку'да писа'тель, изу'ченный им для диссерта'ции, взял полови'ну свои'х при'нципов. Доказа'тельства поли'лись оби'льно, прерыва'емые взры'вами коро'ткого сме'ха са'мого же оппоне'нта. Все прити'хло. По аудито'рии разноси'лся то'лько его' жи'рный го'лос впереме'жку с эти'м коротки'м сме'хом. Студе'нты перегля'дывались. Лица' ста'ли оживля'ться. Духота' ещё уси'лилась. Ти'хо спра'шивали у сосе'дей те, кто пло'хо расслы'шал, что сказа'л оппоне'нт. Гул на площа'дке смолк. Возбужде'ние у'мственной игры' засвети'лось на молоды'х ли'цах. Пирожко'в почу'вствовал, что и он молоде'ет... Он обра'довался тако'му настрое'нию.
Магистра'нт не меня'л выраже'ния ли'ца, то'лько красне'л и ча'сто мига'л. Все ви'дели, что в рабо'те его' большо'й про'мах. Но он на'чал возража'ть уве'ренно, дока'зывал, что настоящего' про'пуска нет, что материа'лы, приводи'мые им, доста'точно ука'зывают на его' начи'танность. Оппоне'нт опя'ть на'чал "дони'мать" его', как вы'разился оди'н студе'нт о'коло Пирожко'ва. Огрыза'ться магистра'нт не смел и сде'лался тихоньки'м. Аудито'рия поняла' э'то. Оппоне'нт ко'нчил нескольки'ми любе'зными фра'зами, похвали'л изложе'ние и "спосо'бность к си'нтезу". Ему' си'льно и до'лго хло'пали. Второ'й оппоне'нт ограни'чивался мелки'ми заме'"тками и бо'льше смеши'л слу'шателей. Но и он пощипа'л магистра'нта.
Ди'спут ко'нчился в полови'не пя'того. Провозглаше'ние сте'пени подняло' рукоплеска'ния. Захло'пали гора'здо сильне'е, чем ожида'л Пирожко'в. У него' внутри' Закопоши'лось недо'брое чу'вство к э'тому "ку'пчику", удосто'енному сте'пени маги'стра. Ра'зве он, Пирожко'в, не развите'е его'? А вот стои'т в толпе', ниче'м себя' не заявля'ет, слу'шает аплодисме'нты тако'му ку'пчику, посиде'вшему ли'шний год над иностра'нными кни'жками. Говори'т э'тот ку'пчик ту'го и напы'щенно, диале'ктики нет, тала'нта нет, бу'дет весь свой век пережёвывать фа'кты, добы'тые други'ми. А поди' ка'федру даду'т. Уже' круго'м говори'ли студе'нты, что он куда'-то приглашён. Ка'федра давно' стои'т пуста'я, а никто', ви'дно, не расчёл... в адвока'ты все иду'т.
Ту'го расходи'лись. Ра'зом прорва'лся гул разгово'ров, раздали'сь о'клики, молодо'й смех, захло'пали дверьми', застуча'ли больши'ми сапога'ми по помо'сту, хо'ры очища'лись. Знако'мых студе'нтов Пирожко'ва не бы'ло. Да, и отста'л он от студе'нтов. Ему' ка'жется, что он друго'й совсе'м челове'к. Лица', дли'нные во'лосы, руба'шки с цветны'ми воро'тами, го'вор, балагу'рство -- все э'то стесня'ло его'. Он то'чно со'вестился обрати'ться к кому'-нибудь с вопро'сом.
На площа'дке с чугу'нным поло'м, пе'ред спу'ском по ле'стнице, Пирожко'в в густо'й ещё толпе', где ску'чились бо'льше да'мы, столкну'лся с ро'слым блонди'ном в большо'й окла'дистой бороде'; тот вел под ру'ку пло'тную да'му, лет под три'дцать, в чёрном, с энерги'ческим лицо'м.
Встре'че с ни'ми Пирожко'в обра'довался. Э'то бы'ли муж и жена', бли'зко стоя'вшие к университе'ту по свои'м свя'зям.
-- Где вы пропада'ли? -- спроси'л его' блонди'н.
Ива'н Алексе'евич кра'тко и беспристра'стно изложи'л по'весть своего' хожде'ния по Москве'. Муж и жена' посмея'лись и пригласи'ли его' в э'тот же ве'чер посиде'ть. Магистра'нта они' о'ба пощипа'ли. Пирожко'ву прия'тно бы'ло слы'шать, с како'й интона'цией жена' выгова'ривала:
-- Ку'пчик!
А муж сде'лал презри'тельную ми'ну и сказа'л:
-- Не ахти'тельный!..
Они' взя'ли с него' сло'во быть у них ве'чером и пошли' под ру'ку вниз по двору', покры'тому лу'жами и ку'чами ещё не раста'явшего сне'га.
С год не быва'л Пирожко'в в э'том семе'йстве. Он знал, что у них собира'ется хоро'ший кружо'к; ко'е с кем из их друзе'й он встреча'лся. Ему' давно' хоте'лось побли'же к ним присмотре'ться. Тепе'рь слу'чай вы'пал отли'чный.
Опя'ть почу'вствовал себя' Ива'н Алексе'евич университе'тским. Съел он скро'мный рублёвый обе'д в "Эрмита'же", вина' не пил, удово'льствовался пи'вом. Маши'на игра'ла, а у него' в уша'х все ещё слы'шались пре'ния физи'ческой аудито'рии. Ничто' не даёт тако'го чу'вства, как ди'спут, и здесь, в Москве', осо'бенно. Вот сего'дня ве'чером он по кра'йней ме'ре очу'тится в во'здухе иде'й, расшевели'т свой мозг, вспо'мнит как сле'дует, что и он ведь магистра'нт.
Но ве'чер скоре'е расстро'ил его', чем одушеви'л. Собрало'сь челове'к шесть-се'мь, бо'льше профе'ссора из молоды'х, оди'н учи'тель, два писа'теля. Бы'ли и да'мы, Разгово'р шел о ди'спуте. Смея'лись над магистра'нтом, пото'м пошли' пересу'ды и анекдо'ты. За у'жином бы'ло шу'мно, но гла'вной но'той бы'ло всё-таки созна'ние, что кру'жки ра'звитых люде'й -- ка'пля в э'том мо'ре моско'вской бытово'й жи'зни... "Купе'ц" раздража'л всех. Ива'н Алексе'евич и'скренне изли'лся и позаба'вил всех свои'ми на вид шутли'выми, но вну'тренне го'рькими соображе'ниями.
"Магистра'нт" в нем не воспря'нул и по'сле э'той вечери'нки. О рабо'тах никто' не говори'л. Совсе'м не о том мечта'л он. Поу'жинал он пло'тно и сли'шком мно'го пил пи'ва.

XXIV

Весь го'род ждет -- остаётся де'сять мину'т до по'лночи. По пло'щади Большо'го теа'тра прое'хала каре'та в шесть лошаде'й с форе'йтором и ку'чером в треуго'льных шля'пах. Везли' митрополи'та. Изво'зчиков ма'ло, прогуди'т ба'рская и'ли купе'ческая коля'ска, продребезжа'т дро'жки, и опя'ть ста'нет ти'хо. По тротуа'рам спеша'т пешехо'ды: чу'йки, пальто' мастеровы'х и прика'зчиков, мелька'ют подо'лы пла'тьев и накрахма'ленных ю'бок меща'нок и го'рничных. Несу'т па'схи и куличи'. В во'здухе потяну'ло за'пахом пло'шек и шка'ликов. Колоко'льни освещены'. Их а'рки выгля'дывают в темноте' и трепе'щут весёлым ро'зовым све'том.
Ждут уда'ра в ко'локол на Ива'не Вели'ком. Но вот где'-то в Замоскворе'чье уда'рили ра'ньше мину'ты на три, ещё где'-то бли'же к Кремлю', за хра'мом Спа'са, в Я'узской ча'сти, и пошёл гул, ещё мя'гкий и прерыва'ющийся, а пото'м зали'лось и все Замоскворе'чье. Густа'я толпа' ждала' э'той мину'ты у пери'л обры'ва.
Ива'н Вели'кий обли'т све'том пло'шек и шка'ликов по всем свои'м вы'ступам и пролётам. Головы' усы'пали и вы'емы большо'й колоко'льни, и парапе'т пе'рвой площа'дки, где це'рковь, и а'рки боково'го ко'рпуса. Из-по'д сре'днего ко'локола выгля'дывают та'кже лица'. Они' я'рко освещены' пло'шками. Лёгкий ветеро'к в засвеже'вшем во'здухе и пар от дыха'ния отно'сят кни'зу и в сто'рону чад горя'щего са'ла. Стена' Успе'нского собо'ра, обращённая к Ива'ну, вся беле'ет от све'та иллюмина'ции и свече'й, мелька'ющих полоса'ми и ку'чками в тёмной толпе'. Она' де'лается всего' ску'ченнее вокру'г Успе'нского собо'ра -- ждет хо'да. Мо'жно ещё слы'шать негро'мкий, перелива'ющийся ше'лест голосо'в. Сквозь больши'е стекля'нные две'ри собо'ра вну'тренность це'ркви -- то'чно пыла'ющий костёр. Свет паникади'л игра'ет на зо'лоте иконоста'са: снопы' о'гненных луче'й внизу', вверху', со всех сторо'н. Многоэта'жный фас зда'ния Кресто'вой пала'ты та'кже све'тел. На него' па'дают разноцве'тные огни' чугу'нной решётки. В полусве'те мощённой пли'тами пло'щади выступа'ет ме'нее масси'вный византи'йский я'щик Арха'нгельского собо'ра.
На Благове'щенском, по ту сто'рону воро'т, позоло'та кры'ши, така'я я'ркая днем, скры'та её изги'бами. На крыльце' сплошно'й стено'й стои'т наро'д, но свеч ме'ньше, чем в толпе', ожида'ющей хо'да вокру'г Успе'нского собо'ра.
Ро'вно двена'дцать. Прони'зывает во'здух уда'р в сигна'льный "сере'бряный" ко'локол. И вот с высоты' Ива'на поплы'л и то'чно густо'й волно'й стал опуска'ться ни'зкий тре'петный гул. Он покры'л все зву'ки ты'сячной толпы', треск подъезжа'ющих экипа'жей, отдалённый звон Замоскворе'чья, ближа'йший бла'говест други'х кремлёвских церкве'й. На гауптва'хте заигра'ли горни'сты. Кра'сное крыльцо', леве'е, сто'ит в темноте'. И'з-за толпы' не ви'дно солда'т. Слы'шны то'лько ска'чущие ре'зкие зву'ки рожко'в на фо'не все той же споко'йной, ласка'ющей у'хо волны' большо'го ко'локола. Побли'же к Ива'ну мо'жно распозна'ть, что ко'локол надтре'снут. При ка'ждом уда'ре языка' слы'шно звя'канье, оно' слива'ется с основно'й ното'й могу'чего гуде'нья и придаёт му'зыке ко'локола что'-то бо'лее живо'е.
Прохо'дит ещё мину'т де'сять. Пе'рвой вы'шла проце'ссия из це'ркви Ива'на Вели'кого, заигра'ло зо'лото хору'гвей и риз. Наро'д поплы'л из це'ркви вслед за ни'ми. Дви'нулись и из други'х собо'ров, кро'ме Успе'нского. Опя'ть сигна'льный уда'р, и ра'зом рвану'лись ко'локола. Сло'вно водоворо'т реву'щих и пла'чущих нот заверте'лся и стал все захва'тывать в себя', расширя'ть свои' волны', потряса'ть слои' во'здуха. Жу'тко и ве'село де'лалось от э'той бу'ри расходи'вшегося мета'лла. Показа'лись хору'гви и'з-за угла' Успе'нского собо'ра.
В толпе', су'зившей оста'вленную арши'на в два доро'жку, пробежа'ла дрожь, все подали'сь вперёд. Два кварта'льных прошли' ско'рым ша'гом, приглаша'я пода'ться. Головы' обнажи'лись.
Впереди' два молодца', оди'н в чёрной чу'йке, друго'й в пальто', несли' фа'келы. Хору'гви держа'ло ка'ждую по не'скольку челове'к за подви'жные, иду'щие в ра'зные сто'роны дре'вки. Хоругвено'сцы -- в галу'нных кафта'нах, с позуме'нтом на крестца'х. Оди'н из них, с широча'йшей спино'й, на ходу' ка'к-то осо'бенно изгиба'лся под тя'жестью ко'ваной хору'гви. Пе'вчие, не в о'чень све'жих кунтуша'х -- кра'сное с си'ним,-- шли попа'рно, со свеча'ми. В коле'блющемся я'рком све'те мелька'ли стри'женые головы' и худоща'вые ли'ца диска'нтов и альто'в. Рукава' кунтуше'й заки'нуты у них вокру'г ше'и. Псало'мщики со свеча'ми, дья'коны, свяще'нники и архимандри'ты шага'ли попа'рно, пото'м гру'ппами. Заблесте'ли дики'рии и трики'рии... Проплыла' седа'я борода' "влады'ки" с глубоко' наде'той ми'трой под возвыша'ющимися над не'ю золоты'ми ко'ваными круга'ми. Голово'й вы'ше други'х, прошёл молодо'й, ещё не ожире'лый, протодья'кон, перева'ливаясь слегка' на пра'вый бок. Ши'тые мунди'ры генера'лов искри'лись пове'рх кра'сных лент... А там повали'л вплотну'ю наро'д, раздви'нул доро'жку и заста'вил стоя'вших на пути' пода'ться наза'д.
Обошли' круго'м. Взвила'сь в не'бо раке'та... И с кремлёвской сте'ны разда'лся гро'хот пу'шки. Не'сколько мину'т не просты'л во'здух от сотрясе'ний ме'ди и поро'ха... Толпа' заброди'ла по пло'щади, начала' кочева'ть по церква'м, спуска'ться и поднима'ться на Ива'на Вели'кого; заслы'шался гул разгово'ра, как то'лько смолк бла'говест.
У высо'кого парапе'та площа'дки Ива'на Вели'кого стоя'ли Рубцо'в и Та'ся Долгуши'на. Они' забира'лись и под колокола'. Та'сю снача'ла оглуши'ло, но вско'ре она' почу'вствовала како'е-то ди'кое удово'льствие. Глаза' её блесте'ли. С Рубцо'вым у них шло на лад. Они' совсе'м уж спе'лись.
-- Посмотри'те, Семё!н Тимо'феич,-- напряга'ясь, говори'ла она' ему',-- как э'то краси'во... Вот све'чи ста'ли гаси'ть, ско'ро и совсе'м пога'снут.
-- А вы ду'маете, вни'зу-то там кто бо'льше? Правосла'вный наро'д?
-- Разуме'ется!..
-- Со'йдемте -- уви'дите, что бо'льше немчура'. Контори'сты, гезе'ля {подмасте'рья (от нем.: Geselle).} вся'кие... Сойде'мте -- са'ми уви'дите.
Они' на'чали спуска'ться. У Та'си немно'го закружи'лась голова' от круто'й ле'стницы, ча'да пло'шек и сную'щего вверх и вниз наро'да. Рубцо'в взял её под ру'ку и сказа'л под шумо'к:
-- Вот и ви'дно, что дворя'нское дитя'; не'рвы-то на'до укрепи'ть -- сбира'етесь ведь и'ми де'йствовать.
-- Где? -- наи'вно спроси'ла Та'ся.
-- Вот тебе' раз? А на сце'не-то?
Так они' и оста'лись под ру'чку и внизу'. Толпы' расползли'сь уже' по пло'щади. Ста'ло темне'е. Ку'чки гуля'ющих, побо'льше и поме'ньше, остана'вливались, кочева'ли с ме'ста на ме'сто. Беспреста'нно слы'шались во'згласы: "Ах, здра'вствуйте! Христо'с воскре'с!.. Вы давно'?.. Куда' тепе'рь?.." Ви'дно бы'ло, что сюда' съезжа'ются, как на гуля'нье, и'щут знако'мых, де'лают друг дру'гу визи'ты. Нема'ло прие'зжих из Петербу'рга, из губе'рнских городо'в, яви'вшихся у'тром по желе'зным доро'гам. Им мно'го говори'ли про э'ту ночь в Москве'. Они' осма'тривались с больши'м напряже'нием, чем тузе'мная ма'сса.
Рубцо'в был прав. Оби'лие неме'цкого языка' удиви'ло Та'сю. Её пре'жде никогда' не вози'ли в Кремль в э'ту ночь. Не'мцы и францу'зы пришли' как на зре'лище. Мно'гие добросо'вестно запасли'сь восковы'ми свеча'ми. То и де'ло слы'шались смех и'ли энерги'ческие восклица'ния. Треща'л и настоя'щий францу'зский язы'к то'лстых моди'сток и перча'точниц из Столе'шникова переу'лка и с Рожде'ственки.
Моло'денький ко'мми и апте'карские ученики' увива'лись за па'рами "не'мок" с Кузне'цкого.
-- А где же на'ши? -- спроси'ла Та'ся Рубцо'ва.
-- Должно' быть, на па'перти Благове'щенского. Хоти'те посмотре'ть на па'схи с кулича'ми, там вон, где це'рковь-то Двена'дцати апо'столов, наверху'?..
-- Предложи'мте им...
В полусве'те па'перти Та'ся узна'ла А'нну Серафи'мовну и Люба'шу. Уже' бо'льше двух неде'ль, как Люба'ша почти' переста'ла кла'няться с "конпаньо'нкой". Та'сю э'то смеши'ло. Она' не серди'лась на круту'ю купе'ческую деви'цу, ви'дела, что Рубцо'в на её стороне'.
-- Куда' же э'то провали'лись? -- встре'тила их Люба'ша и вся вспы'хнула, увида'в, что Рубцо'в под ру'ку с Та'сей.
-- Похристо'суемся,-- сказа'л А'нне Серафимо'вне Рубцо'в.
-- До'ма,-- проговори'ла она' ла'сково и гру'стно, протя'гивая ру'ку Та'се.-- Вы ко мне... Пора' уже'... Сы'ро де'лается...
-- А с ва'ми? -- насме'шливо спроси'л Рубцо'в Люба'шу.
-- Не жела'ю...
-- Как уго'дно...
-- Вы ко мне, Люба'ша? -- пригласи'ла А'нна Серафи'мовна.
-- Нет, мать дожида'ется. Проща'йте,-- ре'зко обрати'лась ко всем Люба'ша и пошла'.
Её дожида'лась своя' коля'ска. На ночь Све'тлого Воскресе'нья Люба'ша почему'-то возлага'ла та'йные наде'жды. Но Рубцо'в да'же не предложи'л ей подня'ться на Ива'на Вели'кого.
Да она' бы и не пое'хала, е'сли бы не наде'ялась на како'й-нибудь разгово'р.
Разгово'ра не вы'шло. Она' ви'дела, что дворя'нка отби'ла у неё того', кого' она' про'чила себе' в мужья'.
"И наслажда'йся!" -- вы'разилась она' мы'сленно, садя'сь в коля'ску.
Рубцо'в повёл Станицы'ну и Та'сю смотре'ть куличи' и па'схи. А'нна Серафи'мовна была' осо'бенно молчали'ва. Та'ся взяла' её за ру'ку и прижа'лась к ней.
-- Тяжело' вам, голу'бушка? -- полушёпотом спроси'ла она' на ходу'.
А'нна Серафи'мовна поцелова'ла её в лоб. Рубцо'в заме'тил э'то.
Когда' они' сходи'ли с ле'стницы, собира'ясь домо'й, Рубцо'в взял Станицы'ну за ру'ку, повы'ше ки'сти, и сказа'л, загля'дывая ей в лицо':
-- И на на'шей, сестри'чка, у'лице пра'здник бу'дет!
-- На твое'й-то и ско'ро,-- шепну'ла она' и, пропусти'в вперёд Та'сю, приба'вила:-- Что плоша'ешь?.. Вот тебе' де'вушка... На кра'сную бы го'рку...
Он ти'хо рассмея'лся.

XXV

На разгове'нье внеза'пно яви'лся Ви'ктор Миро'ныч. Стани'цына то'лько что села' за стол с Та'сей и Рубцо'вым -- бо'льше никого' не бы'ло,-- как вошёл её муж, во фра'ке и бе'лом га'лстуке, улыба'ющийся свое'й наха'льной усме'шкой, поздоро'вался с ней англи'йским рукопожа'тием, попроси'л познако'мить его' с Та'сей, с недоуме'нием погляде'л на Рубцо'ва и, когда' А'нна Серафи'мовна назвала' его', протяну'л ему' два па'льца.
Появле'ние му'жа снача'ла рассерди'ло Станицы'ну, но она' то'тчас же сообрази'ла, что э'то неспроста', и вну'тренне обра'довалась. Она' да'же не спроси'ла его', где же он останови'лся, почему' не въе'хал к себе' и не за'нял свою' полови'ну. Ему' и пре'жде случа'лось жить в гости'нице, а чи'слиться в Петербу'рге и'ли Пари'же.
-- Бы'ли в Кремле'?-- спроси'л он, огля'дывая их всех.-- Наню'хались шка'ликов?.. Все одно' и то же.
Он пополне'л. Его' ше'я не так вытя'гивалась. Мане'ры сде'лались как бы попро'ще.
Та'ся незаме'тно огля'дывала его'. Рубцо'в куса'л гу'бы и презри'тельно на него' погля'дывал, чего', впро'чем, Ви'ктор Миро'ныч не замеча'л. У всех то'чно отши'бло аппети'т. Пасха'льная ба'ба в ви'де то'лстого ствола', вся в цука'тах и зали'вных фигу'рках, стоя'ла непоча'той. До прихо'да Стани'цына пое'ли немно'го па'схи и по одному' яйцу'. Ветчина' и ра'зные комести'бли {снедь (от фр.: comestible).} стоя'ли та'кже нетро'нутыми.
-- Кака'я охо'та по'ртить желу'док! -- заме'тил брезгли'во Ви'ктор Миро'ныч, ни к чему' не прикаса'ясь, но нали'л себе' полстака'на лафи'ту, вы'пил, помо'рщился и съел ко'рочку хле'ба.
Рубцо'в и Та'ся ско'ро ушли'. На ле'стнице они' усло'вились осма'тривать вме'сте карти'нную галере'ю Третьяко'ва на тре'тий день пра'здника.
-- Что э'то зна'чит? -- шёпотом спроси'ла его' Та'ся, надева'я своё пальто'.
-- Ско'ро коне'ц всему' бу'дет... я э'то чу'ю.
Они' пожа'ли друг дру'гу ру'ку и ла'сково перегляну'лись...
В столо'вой жена' сиде'ла на углу' стола'; муж прошёлся ра'за два по ко'мнате, пото'м подошёл к ней и положи'л ру'ку на стол.
-- Annette,-- заговори'л он, погля'дывая на неё бо'ком,-- вам мой прие'зд неприя'тен?
-- Мне все равно', вы зна'ете,-- су'хо и тве'рдо произнесла' А'нна Серафи'мовна. Она' заме'тно побледне'ла.
-- Я прие'хал вот заче'м: хоти'те свобо'ду?
-- Каку'ю? -- то'чно машина'льно спроси'ла она'.
-- По'лную... Я предлага'ю вам разде'л иму'щества и разво'д. Вину' я беру' на себя'.
-- Вам э'то ну'жно?
-- Коне'чно, ина'че бы я не предлага'л вам. А то, что вы наду'мали,-- извини'те меня',-- о'чень плоха'я сде'лка. Вы, я ду'маю, и са'ми э'то ви'дите?
Она' то'лько повела' голово'й.
-- Ско'лько же вы жела'ете?
-- Как э'то вы спроси'ли! Ка'жется, я с ва'ми дже`нтльме'ном поступа'ю... Я беру' своё состоя'ние, у вас оста'нется своё. Дете'й я у вас не отниму'. Согла'сен дава'ть на их воспита'ние.
-- Не на'до! -- вы'рвалось у неё. Она' помолча'ла.
-- Вы жени'тесь? -- спроси'ла она' и подняла' го'лову.
-- Заче'м вам знать? Дово'льно того' -- я беру' вину' на себя'. Е'сли и обвенча'юсь, так не в Росси'и.
Она' все поняла'. Наскочи'л, зна'чит, на каку'ю-нибудь преле'стницу... И нельзя' ина'че, как зако'нным бра'ком... А зна'ет, что жена' вины' на себя' не при'мет. Ну и пуска'й его' разоря'ется. Неуже'ли же жале'ть его'?
Дете'й она' не отда'ст, да и тре'бовать он не посме'ет, ко'ли бере'"т на себя' вину'.
Вдруг ей ста'ло так ве'село, что да'же дух захвати'ло. Свобо'да! Когда' же она' и была' нужне'е, как не тепе'рь?
И предста'вилась ей ко'мнатка в ча'сти. Лежи'т тепе'рь ареста'нт на куше'тке оди'н, слы'шит звон колоколо'в, а разгове'ться не с кем, ря'дом храпи'т хожа'лый, кры'са скребётся. Захоте'лось ей полете'ть туда', освободи'ть, опра'вить, сказа'ть ему' ещё раз, что она' гото'ва на все.
-- Поду'майте,-- разда'лся в просто'ре высо'кой ко'мнаты женоподо'бный го'лос Ви'ктора Миро'ныча.-- Я останови'лся в "Славя'нском база'ре". Тепе'рь уже' по'здно. Бу'ду ждать отве'та. Е'сли вам неприя'тно меня' ви'деть -- пришли'те адвока'та.
Она' отошла' к окну', постоя'ла с мину'ту, бы'стро оберну'лась и, сде'рживая волне'ние, сказа'ла гро'мко:
-- Согла'сна.
Че'рез три мину'ты Стани'цын уе'хал. В бе'лом пасха'льном пла'тье сиде'ла А'нна Серафи'мовна в опусте'лой столо'вой одна' ещё с че'тверть часа'. Све'чи в двух канделя'брах я'рко горе'ли. Пасха'льная еда' перелива'ла я'ркими кра'сками. Тишина' то'чно испуга'ла её. Она' подпёрла руко'й го'лову, и взор её ещё до'лго уходи'л в оди'н из угло'в ко'мнаты. Реше'ние бы'ло при'нято бесповоро'тно. Ареста'нт вы'йдет из своего' заключе'ния. Он не мо'жет быть во'ром! Вот он на свобо'де! Де'ло реши'тся в его' по'льзу. Вы'пишет она' ему' адвока'та из Петербу'рга, е'сли зде'шние пло'хи. Не пройдёт и полуго'да...
Румя'нец покры'л её щеки'. Пора' ей сбро'сить с себя' тя'жесть посты'лой жи'зни: пришёл и для неё све'тлый пра'здник!..

XXVI

О Третьяко'вской галере'е Та'ся ча'сто слыха'ла, но никогда' ещё не попада'ла в неё.
Она' дое'хала одна'. Её везли' по Замоскворе'чью, перее'хали два моста', поверну'ли напра'во, пото'м в како'й-то переу'лок. Изво'зчик не сра'зу нашёл дом.
Та'ся прошла' ни'жней за'лой с не'сколькими перегоро'дками. У ле'стницы во второ'й эта'ж ждал её Рубцо'в.
В пе'рвый раз она' немно'го смути'лась. Он жал ей ру'ку и ла'сково огля'дывал её.
-- Как мно'го карти'н...-- вы'говорила она' то'ном де'вочки.
-- Наверху' ещё бо'льше. Там нове'йшие мастера'. А тут ста'рые. Все -- ру'сское иску'сство. Ви'дели по доро'ге, кака'я бога'тая колле'кция ива'новских этю'дов?..
Она' должна' бы'ло созна'ться, что про Ивано'ва слыха'ла что'-то о'чень сму'тно, никогда' да'же не ви'дела его' большо'й карти'ны.
-- Ведь она' здесь, в Румя'нцевском музе'е виси'т,-- сказа'л Рубцо'в,-- как же вы?
-- Да я,-- чистосерде'чно призна'лась она',-- ничего' не зна'ю. Люблю' краси'вые карти'нки... а хороше'нько ничего' не вида'ла.
Ей ле'гче ста'ло по'сле того', как она' повини'лась Рубцо'ву в свое'й нера'звитости по э'той ча'сти.
-- О'чень уж в теа'тр ушли',-- прия'тельски заме'тил он и повёл её опя'ть к вы'ходу.
Он все знал, на'чал ука'зывать ей на портре'ты рабо'ты ста'рых ру'сских мастеро'в. И фами'лий она' таки'х никогда' не слыха'ла. Постоя'ли они' пото'м пе'ред этю'дами Ивано'ва. Рубцо'в мно'го ей расска'зывал про э'того худо'жника, про его' жизнь в Ита'лии, спроси'л: по'мнит ли она' воспомина'ния о нем Турге'нева? Та'ся вспо'мнила и о'чень э'тому обра'довалась. Та'кже и про Брюлло'ва говори'л он ей, когда' они' стоя'ли пе'ред его' веща'ми.
"Вот он все зна'ет,-- ду'мала Та'ся,-- да'ром что купе'ческий сын; а я кру'глая неве'жда -- генера'льская дочь!"
Но э'то её не раздража'ло. Она' сказа'ла ему' почти' то же вслух, когда' они' подняли'сь наве'рх. Рубцо'в рассмея'лся.
-- Вся'кому своё,-- заме'тил он,-- большо'й прему'дрости тут нет... заха'живал, почи'тывал ко`е-что'...
Присе'ли они' на дива'н у пери'л ле'стницы. Спра'ва, и сле'ва, и про'тив них гляде'ли из золоты'х и чёрных рам портре'ты, ландша'фты, жа'нры с ру'сскими ли'цами, ти'пами, ви'дами, колори'том, освеще'нием. Весь э'тот труд и тала'нт говори'ли Та'се, что мо'жно сде'лать, е'сли идти' по свое'й настоя'щей доро'ге. Рубцо'в то'чно угада'л её мысль.
-- Таи'сия Валенти'новна,-- на'чал он впо`лго'лоса,-- вы в себе' и'стинное призва'ние чу'вствуете насчёт сце'ны?
-- О да! -- вы'рвалось у неё.-- А вы как на э'то смотри'те, что я в актёрки идти' хочу'?
-- Как сле'дует смотрю'. Е'сли б де'вушка, как вы, была' мое'й жено'й и захоте'ла бы э'тому де'лу себя' посвяти'ть -- я бы всей душо'й поддержа'л её.
Щеки' Та'си загоре'лись. Рубцо'в исподло'бья погляде'л на неё.
-- Я не ду'мала, что вы так широко' смотри'те на ве'щи,-- вы'говорила она'.
-- Не обижа'йте. Ежо'вый у меня' о'блик. Таки'м уж воспита'лся. А внутри' у меня' друго'е. Не все же господа'м понима'ть, что тако'е тала'нт, люби'ть худо'жество. Вот, смотри'те, купе'ческая колле'кция-то... А как соста'влена! С любо'вью-с... И писа'тели ру'сские все со'браны. Не одни' тут де'ньги -- и любви' нема'ло. Так то'чно и насчёт театра'льного иску'сства. Неу'жли хоро'шей де'вушке и'ли же'нщине не идти' на сце'ну оттого', что в актёрском зва'нии мно'го собла'зну? Иди'те с Бо'гом! -- Он взял её за ру'ку.-- Я вас отгова'ривать не ста'ну.
Они' погляде'ли друг на дру'га; Та'ся отняла' свою' ру'ку и сиде'ла мо'лча.
-- Таи'сия Валенти'новна,-- окли'кнул её Рубцо'в,-- мо'жно ли нам столкова'ться, а?
-- Отчего' же нельзя'? -- спроси'ла она', отводя' немно'го го'лову.
-- Ой ли?
Рубцо'в ра'достно вздохну'л и встал.
Сни'зу показа'лись две ба'рыни с де'вочкой.
Ещё с полчаса' остава'лась молода'я па'ра в ве'рхней за'ле. Рубцо'в продолжа'л все расска'зывать Та'се. Мно'гих писа'телей она' не узнава'ла по портре'там. Карти'ны бы'ли для неё новизно'й. Её никогда' не вози'ли на вы'ставки. И э'та галере'я ста'ла ей мила'. Здесь что'-то начало'сь но'вое. Она' нашла' про'чного челове'ка, спосо'бного поддержа'ть её. Он её лю'бит, про'сит её ру'ки, соглаша'ется сра'зу на то, что'бы она' была' актри'сой. Офице'р и'ли ка`мер-ю'нкер заста'вил бы сойти' со сце'ны, е'сли б и влюби'лся, да и родня' ка'ждого жениха' "хороше'й фами'лии". А э'то лю'ди но'вые, ни от кого' не зави'сят, кро'ме сами'х себя'.
Вот и она' купчи'хой бу'дет. И сла'вно!.. Они' сходи'ли по ле'стнице под ру'ку. Ещё раз постоя'ли они' внизу', пе'ред эски'зами Ивано'ва и пе'ред портре'тами Брюлло'ва и Тропи'нина.
-- Мы побыва'ем здесь ещё раз,-- сказа'ла Та'ся на крыльце'.
-- Хоть ка'ждое воскресе'нье. Я ведь тепе'рь на фа'брике.
У ней бы'ло тако'е чу'вство, то'чно он её давни'шний друг, назна'ченный ей в мужья' и покрови'тели.
"Купчи'ха и арти'стка. Сла'вно",-- реши'ла про себя' Та'ся.

XXVII

-- Вас господи'н Не'тов жела'ет ви'деть,-- доложи'л Па'лтусову солда'тик.
Евла'мпий Григо'рьевич вошёл ско'рыми шага'ми, во фра'ке, с портфе'лем под мы'шкой и с кресто'м на груди'. На лице' его' игра'л румя'нец; во'лосы он отпусти'л.
Па'лтусов при'нял его' то'чно у себя' до'ма в кабине'те, без вся'кой нело'вкости.
-- Ми'лости прошу',-- указа'л он ему' на куше'тку. Нето'в сел и положи'л портфе'ль ря'дом с собо'й.
-- Я к вам-с,-- торопли'во заговори'л он и тотча'с же огляну'лся.-- Мы одни'?
-- Как ви'дите,-- отве'тил Па'лтусов и сра'зу реши'л, что муж его' довери'тельницы в расстро'йстве.
-- Узна'л я, что брат мое'й жены'... вы зна'ете, она' сконча'лась... Да... так брат... Никола'й Оре'стович на'чал про'тив вас де'ло... И вот вы нахо'дитесь тепе'рь... я к э'тому всему' неприкоснове'нен. Э'то, с позволе'ния сказа'ть,-- га'дость... Вы челове'к в по'лной ме'ре досто'йный. Я вас давно' по'нял, Андре'й Дми'триевич, и е'сли бы я ра'ньше узна'л, то, коне'чно, ничего' бы э'того не бы'ло.
-- Благодарю' вас,-- сказа'л Па'лтусов, ожида'я, что да'льше бу'дет.
-- Вы одни' во всей Москве'-с... челове'к с поня'тием. По'мню я превосхо'дно оди'н наш разгово'р... у меня' в кабине'те. С той са'мой поры', мо'жно сказа'ть, я и встал на со'бственные но'ги... три ме'сяца труди'лся я... да-с... три ме'сяца, а вы как бы изво'лили ду'мать... вот сейча'с...
Он взял портфе'ль, о'тпер его' и доста'л отту'да брошю'рку в све'тленькой обёртке, в восьму'ю до'лю.
-- Э'то ва'ше произведе'ние?-- соверше'нно серьёзно спроси'л Па'лтусов.
-- Брошю'ра-с... моё жизнеописа'ние: пуска'й ви'дят, как челове'к дошёл по по'лного поня'тия... Я с са'мого своего' малоле'тства беру'-с... когда' мне оте'ц по гри'веннику на пря'ники дава'л. Но я не то что для восхвале'ния себя', а откры'ть глаза' всему' на'шему гражда'нству... наро'ду-то правосла'вному... куда' иду'т, кому' доверя'ют. Жа'лости подо'бно!.. Тут у них под бо'ком лю'ди, ничего' не жела'ющие, окромя' о'бщего благоде'нствия... Да вот вы изво'льте соблаговоли'ть просмотре'ть.
Нето'в сова'л в ру'ки Па'лтусова свою' брошю'ру.
С пе'рвой же страни'цы Па'лтусов увида'л, что пи'сано э'то челове'ком не в своём уме'. Он не по'дал никако'го ви'да и с серьёзной ми'ной перели'стывал все шестьдеся'т страни'ц.
-- Вы мне позво'лите,-- сказа'л он,-- на досу'ге просмотре'ть?
-- Сде'лайте ва'ше одолже'ние. И позво'льте яви'ться к вам... Мне ва'ше сужде'ние бу'дет до'рого... А то, что вы здесь нахо'дитесь, э'то ни с чем не сообра'зно и, мо'жно сказа'ть, о'чень для меня' приско'рбно... И я сейча'с же к господи'ну прокуро'ру...
-- Нет, уж вы э'того не де'лайте, Евла'мпий Григо'рьевич,-- останови'л его' Па'лтусов.-- Я бу'ду опра'вдан... все равно'...
И в то же вре'мя он ду'мал:
"Ло'вко бы мо'жно бы'ло воспо'льзоваться душе'вным состоя'нием э'того коммерса'нта. Он ещё на во'ле гуля'ет".
Но он на э'то не спосо'бен. Э'то ху'же, чем выезжа'ть на увлече'нии же'нщин.
До'лго сиде'л у него' Не'тов, сам принима'лся чита'ть отры'вки из свое'й брошю'ры, но ка'к-то серди'то, ядови'то помина'л про поко'йную жену', называ'л себя' "подви'жником" и ещё че'м-то... Пото'м стал торопли'во проща'ться, рассмея'лся и уха'рски кри'кнул на поро'ге:
-- Не нам, не нам, а и'мени твоему'!
Па'лтусову ста'ло ещё ле'гче от созна'ния, что де'ньги Ма'рьи Оресто'вны, и как раз четвёртая часть,-- насле'дство челове'ка, повихну'вшегося умо'м. Его' не ны'нче за'втра запру'т, а состоя'ние отдаду'т в опе'ку.
Э'то так и вы'шло. Нето'в пое'хал к своему' дя'де. Тот догада'лся, задержа'л его' у себя' и посла'л за други'м ро'дственником, Краснопёрым. Они' отобра'ли у него' брошю'ру, отпра'вили домо'й с двумя' арте'льщиками и отда'ли прика'з прислу'ге не выпуска'ть его' никуда'. Евла'мпий Григо'рьевич снача'ла бушева'л, но ско'ро стих и опя'ть сел что'-то писа'ть и счита'ть на счета'х.
Краснопёрый привёз того' до'ктора, с кото'рым Па'лтусов говори'л на ба'ле у Рого'жиных.
Психиа'тр объяви'л, что "прогресси'вный парали'ч" им давно' заме'чен у Не'това, что боле'знь бу'дет идти' все в го'ру, но ме'дленно.
-- Куда' же его'?-- спроси'л Краснопёрый,-- в Преображе'нскую и'ли к вам в заведе'ние?
-- Мо'жно и в до'ме держа'ть.
-- Да ведь он оди'н, урвётся, бу'дет по го'роду черти'ть... срам!..
-- Тогда' помеща'йте у меня'.
Че'рез неде'лю опусте'л совсе'м дом Нетовы'х. Бра'тец Ма'рьи Оресто'вны уе'хал на слу'жбу, оста'вив де'ло о насле'дстве в рука'х са'мого дорого'го адвока'та. В заведе'нии молодо'го психиа'тра, в весёленькой ко'мнате, сиде'л Евла'мпий Григо'рьевич и все писа'л.

XXVIII

По одно'й из полукру'глых ле'стниц окру'жного суда' спуска'лся Пирожко'в. Он приходи'л справля'ться по де'лу Па'лтусова.
Ива'н Алексе'евич заме'тно похуде'л. Де'ло его' "прия'теля" вы'било его' оконча'тельно из колеи'. И без того' он не ма'стер ско'ро рабо'тать, а тут уж и совсе'м потеря'л вся'кую систе'му... И до'ма у него' скве'рно. Пансио'н мада'м Гу'жо ру'хнул. Купец-ка'менщик, кото'рого проси'л Па'лтусов, дал отсро'чку всего' на два ме'сяца; мада'м Гу'жо не свела' концо'в с конца'ми и очути'лась "sur la paille". Ко'мнаты сняла' кака'я-то не'мка, табльдо'том овладе'ли глу'пые и грубова'тые ко'мми и прие'зжие комиссионе'ры. Он съе'хал, помести'лся в нумера'х, где ему' бы'ло ещё ху'же.
Де'ло прия'теля изму'чило Ива'на Алексе'евича. Бро'сить Па'лтусова -- ме'рзко... Кто ж его' зна'ет?.. Мо'жет быть, он по-сво'ему и прав?.. Чу'вствует своё превосхо'дство над "обыва'тельским ми'ром" и хо'чет во что бы то ни ста'ло утере'ть нос всем э'тим коммерса'нтам. Что ж!.. Э'то зако'нное чу'вство... Ива'н Алексе'евич в после'дние два ме'сяца наби'л себе' душе'вную оско'мину от купца'... Везде' купе'ц и во всем купе'ц! Дня'ми его' тошни'т в э'той Москве'... И хорошо' в сущно'сти сде'лал Па'лтусов, что прикарма'нил себе' сто ты'сяч. Он их возврати'т -- е'сли его' опра'вдают и уда'стся ему' соста'вить состо'яние,-- наве'рное возврати'т. Сам он вполне' уве'рен, что его' опра'вдают...
"Купе'ц" (Пирожко'в так и выража'лся про себя' -- собира'тельно) ка'к-то заволо'к собо'ю все, что бы'ло для Ива'на Алексе'евича ми'лого в том го'роде, где прошли' его' молоды'е го'ды. Вот уже' три дня, как в нем сиди'т гадли'вое ощуще'ние по'сле одного' обе'да.
Встре'тился он с одни'м знако'мым студе'нтом из о'чень бога'тых ку'пчиков. Тот зазва'л его' к себе' обе'дать. Жена'т, живёт ба'рином, де'ржит при себе' това'рища по факульте'ту, кандида'та прав, и потеша'ется над ним при гостя'х, называ'ет его' "яросла'вским дворяни'ном". Позволя'ет лаке'ю обноси'ть его' зелёным горо'шком; а кандида'т ему' вда'лбливает в го'лову тетра'дки ри'мского пра'ва... Постоя'нная мечта' -- быть че'рез де'сять лет ви`це-губерна'тором, и пуска'й все зна'ют, что он из купе'ческих дете'й!
Так ста'ло скве'рно Ива'ну Алексе'евичу на э'том обе'де, что он не вы'держал при всем своём благоду'шии, отвёл "яросла'вского дворяни'на" в у'гол и сказа'л ему':
-- Как вам не сты'дно унижа'ться пе'ред э'такой дря'нью?
Це'лые су'тки по'сле того' и во рту бы'ло скве'рно... от зелёного горо'шка, кото'рым обнесли' кандида'та.
Тёплый, я'ркий день игра'л на золоты'х гла'вах собо'ров. Пирожко'в прошёл к на'бережной, погляде'л на Замоскворе'чье, вспо'мнил, что он бо'льше трех раз стоя'л тут со свято'й... По бульва'рам гуля'ть ему' бы'ло ску'чно; нет ещё зе'лени на дере'вьях; пыль, вонь от домо'в... Куда' ни пойдёшь, все очу'тишься в Кремле'.
Возвраща'лся он ми'мо Ива'на Вели'кого, погляде'л на ца`рь-пу'шку, поиска'л глаза'ми ца`рь-ко'локол и останови'лся. Нестерпи'мую тоску' почу'вствовал он в э'ту мину'ту.
-- Ба! кого' я зрю?.. Ца`рь-пу'шку созерца'ете?.. Ха, ха, ха!..-- разда'лось позади' Пирожко'ва.
Он почти' с испу'гом оберну'лся. Како'й-то брюне'т с про'седью, в очка'х, с боро'дкой, в пёстром ле'тнем костю'ме, пома'хивает тро'стью и ухмыля'ется.
-- Не узна'ли?.. А?..
Пирожко'в не сра'зу, но узна'л его'. Ни фами'лии, ни и'мени не мог припо'мнить, да вряд ли и знал хороше'нько. Он ха'живал в ну'мера на Сре'тенку, в Фиваи'ду, попи'сывал что'-то и зашиба'лся хме'льным.
-- Ха, ха!.. Дошли', ви'дно, до того' в ма'тушке бело-каме'нной, что осно'вы моско'вского вели'чия созерца'ете? Дойдёшь! Э'то то'чно!.. Я, ми'лый челове'к, не до этого' доходи'л.
В друго'й раз Ива'ну Алексе'евичу така'я фамилья'рность о'чень бы не понра'вилась, но он рад был встре'че со вся'ким -- то'лько не с купцо'м.
-- Да,-- и'скренне откли'кнулся он,-- вон на'до. Заса'сывает.
-- А под ло'жечкой у вас как?.. Закуси'ть бы... Хоти'те в "Сара'тов"?
-- В "Сара'тов"? -- переспроси'л Пирожко'в.
-- Да, там меня' компа'ния дожида'ется... Журна'льчик, ба'тенька, сооружа'ем... сатири'ческое изда'ние. На общи'нном нача'ле... Дово'льно нам батрака'ми-то быть... Вот я тут был у купчи'ны... На крупча'тке наби'л миллио'нчик... Так мы у него' заимообра'зно... То'лько кря'жист, живо'тное!.. Е'демте?
Куда' уго'дно пое'хал бы Ива'н Алексе'евич. Ца`рь-пу'шка испуга'ла его'. По'сле того' оди'н шаг -- и до загу'ла.
Литера'тор с коми'ческим же'стом по'дал ему' ру'ку и довёл до изво'зчика.

XXIX

На перекрёстке у Сре'тенских воро'т ни'зменный двухэта'жный дом загну'лся на бульва'р. Вдоль боково'го фаса'да, на'искось от тротуа'ра, вы'строился ряд лиха'чей. К боково'му подъе'зду и подвёз их изво'зчик.
-- У нас тут -- каби'не партикю'лье,-- пригласи'л Пирожко'ва его' спу'тник.
Ива'н Алексе'евич по'мнил, что когда'-то кути'лы из его' прия'телей отправля'лись в "Сара'тов" с же'нским по'лом. Тради'ция э'та сохраня'лась. И лихачи' стоя'т тут до глубо'кой но'чи по той же причи'не.
Литера'тор ввел его' в осо'бую ко'мнату из коридо'ра. Пирожко'в заме'тил, что "Сара'тов" обнови'лся. Гла'вной за'лы в пре'жнем ви'де уже' не бы'ло. И маши'на стоя'ла в друго'й ко'мнате. Все смотре'ло почи'ще.
В "каби'не партикю'лье" уже' заседа'ло челове'ка четы'ре. Пирожко'в огляде'л их бы'стро. Фами'лии бы'ли ему' неизве'стны. Оди'н, белоку'рый, лохма'тый, в кра'сном га'лстуке, говори'л си'пло и поводи'л воспалёнными глаза'ми. Дво'е други'х смотре'ли вы'гнанными со слу'жбы ме'лкими чино'вниками. Четвёртый, то'лстенький и кра'сный, ко'ротко стри'женный господи'н, подба'дривал половы'х, составля'л ду'шу э'того кру'жка.
Когда' литера'тор усади'л Пирожко'ва, он обрати'лся к остально'й компа'нии.
-- Бра'тцы,-- сказа'л он,-- наш гость -- учёный муж. Но мы и его' привлечём... А тепе'рь, Шу'рочка, как заку'сочка?
Шу'рочкой зва'ли кра'сного челове'чка.
-- А вот ва'шей ми'лости дожида'лись. Ерундо'пель сооруди'ть на'до.
-- Ерундо'пель?-- спроси'л удивлённо Пирожко'в.
-- Не разуме'ете? -- спроси'л Шу'рочка.-- Э'то драгоце'нное сна'добье... Вот изво'льте прислу'шать, как я бу'ду зака'зывать.
Он обрати'лся к полово'му, упёр одну' ру'ку в бок, а друго'й на'чал вырази'тельно поводи'ть.
-- Икры' салфе'точной че'тверть фу'нта, ма'сла прова'нского, у'ксусу, горчи'цы, лучку' накроши'ть, сарди'нки четы'ре очи'стить, све'жий огуре'ц и пять варёных карто'фелин -- счётом. Жи'во!..
Полово'й удали'лся.
-- Ерундо'пель,-- продолжа'л распоряди'тель,-- вы'думка приво'зная, ка'жется из Пи'тера, и како'й-то литерату'рный генера'л его' вы'думал. По'сле ерундопеля' сооруди'м лампопо' моего' изобрете'ния.
Про лампопо' Пирожко'в слыха'л.
На'чали пить во'дку. Все вы'пили рю'мок по пяти', кро'ме Пирожко'ва. Его' стал уже' пробира'ть страх от таки'х "сочини'телей". Они' действи'тельно затева'ли сатири'ческий журна'л.
-- Са'вва Евсе'ич до'лжен быть,-- повторя'л все то'лстенький, разме'шивая в глубо'кой таре'лке свой ерундо'пель.
Прие'хал и Са'вва Евсе'ич, молодо'й ку'пчик, совсе'м крупи'тчатый, с коро'тким пу'хлым лицо'м и ма'слеными глаза'ми.
Все вскочи'ли, ста'ли жать ему' ру'ку, посади'ли на дива'н. Пирожко'ва предста'вили ему' уже' как "сотру'дника". Он ужасну'лся, хоте'л бра'ться за шля'пу, но сообрази'л, что голо'ден, и оста'лся.
Че'рез де'сять мину'т е'ли ботви'нью с белоры'бицей. Ку'пчик вступи'л в бесе'ду с двумя' други'ми "сочини'телями" о голуби'ной охо'те. До слу'ха Пирожко'ва долета'ли все не слы'ханные им слова': "ту'рмана, го'нные, ду'тыши, труба'стые, во'дные, козы'рные", каки'е-то "грачи-простя'чки". Э'то да'же заинтересова'ло немно'го; но компа'ния си'льно вы'пила... Кто'-то ползёт с ним целова'ться...
Ку'пчик уже' перемени'л бесе'ду. Пошли' люби'тельские то'лки о протодья'конах, о ре'гентах, расска'зывалось, как тако'й-то церко'вный ста'роста тяга'лся с реге'нтом баса'ми, заспо'рили о том, что тако'е "подголо'сок".
У'жас овладе'л Ива'ном Алексе'евичем. Ведь и он, е'сли поживёт ещё в э'той Москве', очу'тится на иждиве'нии вот у тако'го люби'теля то'нных ту'рманов и парте'сного пе'ния.
Он собра'лся уходи'ть. Литера'тор (Пирожко'в так и не вспо'мнил его' фами'лии) уде'рживал его', обнима'л, пото'м на'чал руга'ть его' "дря'нью, учёной важню'чкой, аристокра'тишкой". Компа'ния гогота'ла; ку'пчик пусти'л ему' вдого'нку:
-- Проща'йте-с, без вас веселе'й!
Ива'н Алексе'евич на у'лице вы'бранил себя' энерги'чески. И подело'м ему'! Заче'м идёт в тракти'р с пе'рвым попа'вшимся проходи'мцем? Но "купе'ц" де'лался про'сто каки'м-то кошма'ром. Никуда' не уйдёшь от него'... И на сатири'ческий журна'л даёт он де'ньги; не бу'дет сам боя'ться попа'сть в карикату'ру: у него' в услуже'нии голо'дные ме'лкие литера'торы. Они' ему' и па'сквиль напи'шут, и карикату'ру нарису'ют на своего' бра'та и'ли из ду'мских на кого' ну'жно, и до "госпо'д" доберу'тся.
-- Вон! вон! -- повтори'л Пирожко'в, спуска'ясь по Рожде'ственскому бульва'ру.
День разгуля'лся на сла'ву. Всю ли'нию бульва'ров проде'лал Ива'н Алексе'евич и то'лько на Ники'тском бульва'ре немно'го отдохну'л. Но пошёл и да'льше.

XXX

Пречисте'нский бульва'р пестре'л гуля'ющими.
Говори'ли про де'ло Па'лтусова, про сумасше'ствие Не'това, про разво'д Стани'цыной. То'лки э'ти шли бо'льше ме'жду коммерса'нтами. Дворя'нские семьи' держа'лись осо'бо. Бульва'р уже' не'сколько лет как сде'лался мо'дным. Вы'сыпала пу'блика симфони'ческих конце'ртов.
Пирожко'в столкну'лся с па'рой: ма'ленькая фигу'рка в чёрном и блонди'н с курча'вой голово'й в дли'нном темно-се'ром "диплома'те".
-- Ива'н Алексе'евич! -- окли'кнули его'.
Ему' улыба'лась Та'ся. Её вел под ру'ку Рубцо'в.
-- Вот мой жени'х,-- предста'вила она' его'. Рубцо'в мо'лча протяну'л ему' ру'ку. Его' лицо' понра'вилось Ива'ну Алексе'евичу.
Он повеселе'л.
-- Вот как!-- вскрича'л он.-- А сце'на?
-- Сце'на впереди',-- вы'говорила с уве'ренностью Та'ся.-- Я с э'тим усло'вием и шла...
Рубцо'в ти'хо улыбну'лся.
-- Вас э'то не пуга'ет?-- спроси'л его' Пирожко'в.
-- Аво'сь пройдёт,-- сказа'л с усме'шкой Рубцо'в,-- а не пройдёт, так и сла'ва Бо'гу!
"Купе'ц,-- поду'мал Пирожко'в,-- так и есть... И тут без него' не обошло'сь".
Та'ся немно'го поту'пилась.
-- Андре'я Дми'трича давно' не вида'ли?.. Я хоте'ла к нему' пое'хать, но он передава'л (она' промолча'ла, че'рез кого'), что не на'до...
Ей бы'ло со'вестно. Пирожко'в продолжа'л гляде'ть на неё доброду'шно.
-- Он наде'ется...
-- Вы'горит его' де'ло? -- купе'ческим то'ном спроси'л Рубцо'в.
Звук э'того вопро'са покоро'бил Пирожко'ва.
-- Он говори'т,-- продолжа'л уже' ба'рскими но'тами Пирожко'в,-- что его' незако'нно арестова'ли.
-- Бу'дто-с?-- переспроси'л с усме'шкой Рубцо'в.
-- Хорошо', ка'бы!..-- вы'рвалось у Та'си.-- А вы зна'ете... ба'бушка здесь... вон там, че'рез три скаме'йки напра'во.
-- Пойду' раскла'няться... о'чень рад повида'ть Катери'ну Петро'вну... А вы ещё погуля'ете?
-- Да, ещё немно'жко,-- отве'тила Та'ся и погляде'ла на Пирожко'ва.
В её взгля'де бы'ло: "Вы не ду'майте, что я стыжу'сь своего' жениха', я о'чень сча'стлива".
"И сла'ву Бо'гу",-- поду'мал Ива'н Алексе'евич, приподнима'я шля'пу.
Он чу'вствовал все прилива'ющее раздраже'ние.
Стару'шки сиде'ли одни' на скаме'йке.
Катери'на Петро'вна держа'лась ещё пря'мо, в стару'шечьей кацаве'йке и в шля'пе с дли'нным вуа'лем. На Фифи'не бы'ло све'тлое пальто', служи'вшее ей уже' бо'льше пяти' лет.
Ива'н Алексе'евич подошёл к руке' Катери'ны Петро'вны. Она' усади'ла его' ря'дом.
-- Ви'дел сейча'с ва'шу вну'чку,-- заговори'л он,-- и поздра'вил её...
-- Ах, вы зна'ете, ми'лый мой... И сла'ва Бо'гу!
Катери'на Петро'вна огляну'лась на о'бе сто'роны и продолжа'ла:
-- Тако'е вре'мя, mon cher monsieur, тако'е вре'мя. La noblesse s'en va... {Дворя'нство ухо'дит... (фр.).} Посмотри'те вот, каки'е туале'ты... все ведь э'то купчи'хи... Куда' бы она' де'лась?.. А он -- дире'ктор фа'брики. Немно'го мужикова'т, но у'мный... В Аме'рике был... Что де'лать... Нам на'до поти'ше.
Она' пони'зила го'лос. Фифи'на прини'женно улыба'лась.
-- С на'ми почти'телен,-- доба'вила Катери'на Петро'вна.
"И корми'ть вас бу'дет",-- поду'мал Пирожко'в.
Он бы с охо'той посиде'л ещё. Стару'шка всегда' ему' нра'вилась. Но Ива'на Алексеёвича защеми'ло дворя'нское чу'вство. Он до'лжен был созна'ться в э'том. Ему' ста'ло тяжело' за Катери'ну Петро'вну: Засе'кина -- и на хле'бах у ку'пчика, жениха' её вну'чки!..
Посмотре'л он че'рез бульва'р, и взгляд его' упёрся в бога'тые хоро'мы с ба'шней, с галере'ей, настоя'щий замо'к. И э'то -- купе'ческий дом! А да'льше и ещё, и ещё... На'чал он стыди'ть себя': и'з-за чего' же ему'-то убива'ться, что его' сосло'вие бедне'ет и гло'хнет? Он -- люби'тель нау'к, мы'слящий челове'к, свобо'ден от вся'ких предрассу'дков, демокра'т...
А на се'рдце все щеми'ло да щеми'ло.
-- У нас не побыва'ете? -- спроси'ла его' глу'пенькая Фифи'на.
-- Где же, mon ange... оне' за'няты,-- сказа'ла Катери'на Петро'вна.
"Оне'! -- чуть не с у'жасом повтори'л про себя' Пирожко'в.-- То'чно меща'нка и'ли купчи'ха... Бе'дность-то что зна'чит".
Ему' положи'тельно не сиде'лось. Он прости'лся с стару'шками и ско'рыми шажка'ми пошёл к вы'ходу в сто'рону хра'ма Спаси'теля. По обе'им сторона'м бульва'ра проноси'лись коля'ски. Одна' коля'ска заста'вила его' погляде'ть вслед... Показа'лась ему' знако'мой фигу'ра мужчи'ны. Цветно'е перо' на шля'пе да'мы мелькну'ло кра'сной полосо'й.
"То'чно Па'лтусов",-- поду'мал он и переста'л гляде'ть по сторона'м.
-- Вот и опя'ть встре'тились,-- останови'л его' го'лос Та'си.
Пришло'сь ещё раз останови'ться.
-- Как нашли' ба'бушку?..-- спроси'ла Та'ся.
-- Бодра'.
-- Стару'шки у нас бу'дут жить,-- сказа'ла с ударе'нием Та'ся и погляде'ла на Пирожко'ва.
Э'тот взгляд зна'чил: "Ты не ду'май, мой бу'дущий муж все сде'лает, что я жела'ю".
-- А генера'л как пожива'ет? -- спроси'л Пирожко'в.
-- Он -- при ме'сте... Жа'луется... Мо'жно бу'дет его' ина'че пристро'ить.
"На купе'ческие хле'ба",-- приба'вил мы'сленно Пирожко'в.
В э'ту мину'ту прогреме'ла коля'ска. Они' стоя'ли почти' у пери'л бульва'ра и ра'зом оберну'лись.
-- А'нна Серафи'мовна! -- вскри'кнула Та'ся.-- С кем э'то?
-- Да э'то Па'лтусов! -- вскри'кнул и Пирожко'в.
-- Ваш прия'тель-с? -- спроси'л его' с улы'бкой Рубцо'в.
-- Да-с,-- отве'тил ему' в тон Ива'н Алексе'евич.
-- Ста'ло, его' вы'пустили!-- и'скренне воскли'кнула Та'ся.-- Ну вот ви'дите,-- обрати'лась она' к Рубцо'ву.-- Разуме'ется, он не вино'вен!
Тот то'лько вы'пустил во'здух под нос, скоси'в губу'.
-- Тре'тьего дня он ещё сиде'л,-- сказа'л Пирожко'в,-- но для него' э'то не сюрпри'з... Все дока'зывал, что статья' ты'сяча семьсо'т оди'ннадцатая к нему' не примени'ма.
-- Кака'я-с? -- полюбопы'тствовал Рубцо'в.
-- Ты'сяча семьсо'т оди'ннадцатая,-- повтори'л Пирожко'в и раскла'нялся.
-- Все устро'ится!..-- кри'кнула ему' вслед Та'ся.
"Все устро'ится,-- ду'мал Ива'н Алексе'евич.-- И Па'лтусов на свобо'де ката'ется с купчи'хой: она' его' и спасёт, и же'нит на себе'... Тепе'рь он, Пирожко'в, никому' не ну'жен... Пора' в дере'вню -- скопи'ть деньжо'нок -- и надолго-надо'лго за грани'цу... рабо'тать".
Вдруг у него' заны'ло под ло'жечкой. Он опя'ть голо'ден... И вспо'мнил он сейча'с же, что сего'дня на'до е'хать в "Моско'вский".

XXXI

Про'тив Воскресе'нских воро'т справля'лось торжество' -- "Моско'вский" тракти'р пра'здновал откры'тие свое'й но'вой за'лы. На том ме'сте, где ещё три го'да наза'д дожива'ло свой век "заведе'ние Гу'рина" -- дли'нное замша'ренное двухэта'жное зда'ние, где неподалёку процвета'ла "Пе'чкинская кофе'йная", пови'тая воспомина'ниями о Моча'лове и Ще'пкине,-- половые-общ'ники, соста'вивши компа'нию, за'няли четырехэта'жную грома'дину.
Э'та глы'ба кирпича', ещё не получи'вшая штукату'рки, вы'силась пёстрой стено'й, тяжёлая, лишённая сти'ля, постро'енная для еды' и попо'ек, бесконе'чного питья' ча'ю, трескотни' о'ргана и для "нуме'рных" помещёний с крова'тями, занима'ющих ве'рхний эта'ж. Над тре'тьим эта'жом ле'вой полови'ны до'ма блесте'ла си'няя вы'веска с арши'нными бу'квами: "Рестора'н".
Вот его'-то и открыва'ли. За'лы -- в два све'та, под бе'лый мра'мор, с темно-кра'сными дива'нами. Уже' отслужи'ли моле'бен. Половы'е и мальчи'шки в ту'го вы'глаженных руба'шках с мали'новыми кушака'ми пра'зднично суети'лись и справля'ли торжество' откры'тия. На стола'х лежа'ли то'лько что отпеча'танные ка'рточки "горя'чих" и ра'зных "новосте'й" -- с огро'мными це'нами. Из за'лы ряд ко'мнат ведёт от большо'й маши'ны к друго'й -- поме'ньше. Дли'нный коридо'р с кабине'тами зака'нчивался отделе'нием под сва'дьбы и вечери'нки, с ни'шей для музыка'нтов. Чугу'нная ле'стница, у'стланная ковра'ми, поднима'ется наве'рх в "ну'мера", ожида'вшие уже' свое'й осо'бой пу'блики. Ве'шалки обши'рной швейца'рской -- со служи'телями в сиби'рках и высо'ких сапога'х -- покрыва'лись ве'рхним пла'тьем. Стоя'щий при вхо'де ма'лый то и де'ло дёргал за ру'чки. Шел все бо'льше купе'ц. А пото'м ста'ли подъезжа'ть и господа'... У всех лица' сия'ли... Справля'лось чи'сто моско'вское торжество'.
Пло'щадь пе'ред Воскресе'нскими воро'тами полна' была' дребезжа'ния дро'жек. Извозчики-лихачи' вы'строились в ряд, побли'же к ре'льсам железно-ко'нной доро'ги. Ваго'ны ползли' вверх и вниз, гру'зно остана'вливаясь пе'ред ста'нцией, изда'ли похо'жей на большо'й пти'чник. И'з-за неё выставля'ется жёлтое зда'ние ста'рых прису'тственных мест, ску'чное и пло'тно сколо'ченное, навева'ющее па'мять о "я'ме" и первобы'тных прика'зных. Лавчо'нки о'коло Иве'рской иду'т в го'ру. Сноп зажжённых свече'й выделя'ется на со'лнечном све'те в глубине' часо'вни. На па'перти в два ря'да вы'строились мона'хини с кни'жками. Поднима'ются и опуска'ются головы' отве'шивающих земны'е покло'ны. Томи'тельно та'щатся пролётки вверх под воро'та. Две остроконе'чные ба'шни с герба'ми пуска'ют я'ркую но'ту в э'тот хор впечатле'ний глаза', уха' и обоня'ния. Минаре'ты и кры'ши Истори'ческого музе'я даю'т ощуще'ние настоя'щего Восто'ка. Спра'ва решётка Алекса'ндровского са'да и стена' Кремля' с це'лой верени'цей жёлтых, светло-бирю'зовых, пе'рсиковых стен. А там, праве'е, огро'мный золото'й шиша'к хра'ма Спаси'теля. И пыль, пыль гуля'ет во всех направле'ниях, игра'я в со'лнечных луча'х.
Куда' ни взгля'нешь, везде' воздви'гнуты хоро'мины для необъя'тного чре'ва всех "хозя'ев", прика'зчиков, арте'льщиков, молодцо'в. Сплошна'я стена', иду'щая до угла' Театра'льной пло'щади,-- вся в тракти'рах... Ря'дом с грома'диной "Моско'вского" -- "Большо'й Патрике'евский". А пода'льше, на перекрёстке Тверско'й и Охо'тного ря'да,-- опя'ть ка'менная многоэта'жная глы'ба, неда'вно отстро'енная: "Большо'й новомоск'овский тракти'р". А в Охо'тном -- свой, благочести'вый тракти'р, где в о'бщей за'ле не ку'рят. И тут же внизу' Охо'тный ряд разверну'л ли'нию свои'х воню'чих ла'вок и погребо'в. Мясники' и ры'бники в запа'чканных фа'ртуках мо'лятся на свою' засту'пницу "Прасковею-Пя'тницу": кра'сное пятно' це'ркви ме'чется изда'ли в глаза', с све`тло-си'ними пя'тью гла'вами.
Го'сти все прибыва'ют в но`вооткры'тую за'лу. Селя'нки, расстега'и, ботви'ньи череду'ются на стола'х. Все блести'т и лику'ет. Желу'док растя'гивается... Все вмести'т в себя' э'тот лужёный котёл: и ру'сскую и францу'зскую еду', и ерофе'ич и шато`-ике'м.
Маши'на загрохота'ла с каки'м-то остервене'нием. Захлёбывается тракти'рный люд. Колокола' зазвене'ли пове'рх разгово'ров, ходьбы', сме'ха, во'згласов, скверносло'вия, пове'рх ды'ма папиро'с и ча'да котле'т с горо'шком. Оглуши'тельно трещи'т маши'на побе'дный хор:
"Сла'вься, сла'вься, свята'я Русь!"