А.А.Бестужев-Ма'рлинский 1833 Фрега'т "Наде'жда" ПОСВЯЩА'ЕТСЯ ЕКАТЕРИ'НЕ ИВА'НОВНЕ БУХА'РИНОЙ В нача'ле бе сло'во. КНЯГИ'НЯ ВЕ'РА *** К СВОЕ'Й РО'ДСТВЕННИЦЕ В МОСКВУ' О, как серди'та я на тётушку Москву', что ты не со мной тепе'рь, мой а'нгельчик Со'фья! Мне сто'лько, сто'лько на'до рассказа'ть тебе'... а писа'ть, пра'во, не'чего. Я так мно'го прожила', столь мно'гому нави'делась в э'ту неде'лю!.. Я так пы'шно скуча'ла, так рассе'янно грусти'ла, так неи'стово ра'довалась, что ты бы сочла' меня' за отаитя'нку на пари'жском ба'ле. И пове'ришь ли: я уж испыта'ла, та cherie [Моя' дорога'я (фр.)], что удивле'ние - преску'чная вещь и что но'вость при'торнее анана'сов. Двор и свет так закружи'ли меня', что я могу' вы'слушать са'мую безвку'сную неле'пость не поморща'сь, увида'ть преле'стнейшую карти'ну без улы'бки. Но петерго'фский пра'здник, но сам Петерго'ф - о, э'то исключе'ние, э'то жемчу'жина исключе'ний!.. У меня' ещё до сих пор ряби'т в глаза'х и в уме', звени'т в уша'х от гро'ма пу'шек, от кли'ков наро'да, от шу'ма фонта'нов и волн, рассыпа'ющихся зву'ками о бе'рега. Внима'тельно мы слу'шали, жа'дно, быва'ло, поглоща'ли мы описа'ние петерго'фских чуде'с с тобо'ю; но когда' я их уви'дела наяву', они' поглоти'ли меня', я забы'ла все, да'же тебя', мой а'нгельчик! Я лета'ла в не'бо вме'сте с водомётом, па'дала вниз пухово'ю пе'ною, расстила'лась благоуха'нною те'нью по алле'ям, ды'шащим ду'мою, игра'ла со'лнечным лучо'м с я'хонтовыми во'лнами взмо'рья. Э'то был день, - но что за ночь его' увенча'ла!.. Залюбова'ться на'до бы'ло, как постепе'нно загора'лась иллюмина'ция: каза'лось, о'гненный перст черти'л пы'шные узо'ры на чёрном покрыва'ле но'чи. Они' раски'дывались цвета'ми, кати'лись колесо'м, вили'сь змеёй, свива'лись, росли', - и вот весь сад вспы'хнул!.. Ты бы сказа'ла: со'лнце упа'ло на зе'млю и, прокати'сь, рассыпа'лось в и'скры... Пла'менные вя'зи обня'ли дере'вья, переки'нулись цветны'ми сво'дами чрез доро'ги, охвати'ли пруды' звезди'стыми венка'ми; фонта'ны бры'знули как вулка'ны, го'ры раста'яли золото'м. Кана'лы и бассе'йны жа'дно упива'лись о'тблесками, перенима'ли узо'ры, двои'ли их и, наконе'ц, потекли' пожа'ром. Ро'пот наро'да, слива'ясь с шу'мом па'дающих вод и ти'хо вы'блемых дубра'в, оживля'л э'ту велича'вую карти'ну свое'ю ди'вною гармо'никою... то был го'лос волше'бника, то бы'ла пе'сня сире'ны. Ча'су в оди'ннадцатом но'чи весь Оли'мп спусти'лся на зе'млю. Дли'нные колесни'цы понесли'сь по саду', и, пра'во, блестя'щие да'мы двора', кото'рые уни'зывали их, подо'бно ни'ткам жемчу'жным, могли' изда'ли показа'ться мечто'й поэ'та, - так блестя'щи и возду'шны бы'ли они'... не исключа'я и меня'. На мне тогда' бы'ло глазе'товое пла'тье, кото'рое, не зна'ю, пра'во, почему', называ'ется при дворе' ру'сским, испо'д бе'лый атла'сный с зо'лотом... Что за фасо'н, что, за шитье'", Со'фьюшка, - хоть на коле'ни стать пе'ред ним! Но'вый бере'"т с ра'йскою пти'чкою (мне подари'л его' вчера' муж мой) о'чень шел ко мне, и е'сли б я не ве'рила зеркала'м, то одобри'тельный о'коло меня' ро'пот мужчи'н мог бы убеди'ть само'го Фому' неве'рующего, что твоя' кузи'на о'чень недурна'. Но ты ждешь, ве'рно, описа'ния петерго'фского маскара'да, m'amie? [Мой друг (фр.)] Бо'же мой! да отку'да я возьму' па'мяти и'ли поря'дка!.. В голове' мое'й о'бразы толку'тся бу'дто мо'шки... Генера'льские звезды' го'нят с не'ба звезды' не'ба, учти'вые ры'бы Ма'рлийского пруда' пароди'руют вме'сте с гварде'йскими болтуна'ми, кото'рым пе ху'до бы взять у пе'рвых не'сколько уро'ков скро'мности, и я не могу' вспо'мнить камер-юи'кера, чуть не пла'чущего над разби'тым лорне'том, что'бы мне не предста'вился Сами'сон, раздира'ющий льва. Ста'туи Аполло'на Бельве'дерского и Актео'на танцу'ют пе'редо мной по'льский с графи'нею Зи'зи и'ли княжно'ю Би'би... и я, пра'во, бою'сь, что начну' расска'зывать тебе' про комплиме'нты кня'зя Этье'ня, а заключу' грибо'м, точа'щим во'ду [В Петерго'фе есть бесе'дка в ви'де гриба', кото'рая нежда'нно облива'ет водо'й. (Приме'ч. а'втора.)]. Впро'чем, все говоря'т, что маскара'д был из са'мых блиста'тельных, то есть давно' не бы'ло истра'чено тако'го мно'жества румя'н и блёсток, свече'й и любе'зности. Твой дя'дюшка, le cher homme [Ми'лый челове'к (фр.)], наве'шал на себя' сто'лько украше'ний, что насме'шники уверя'ли, бу'дто он гото'вится к худо'жественной вы'ставке, а доро'дную москвитя'нку на'шу, княги'ню Z., за огро'мный шлейф её, сравня'ли с злове'щею коме'той, и соверше'нно да'ром: она' так ло'вко носи'ла хвост свой, как лиси'ца. Ты по'мнишь, я ду'маю, высо'кого адъюта'нта, кото'рый смеши'л нас про'шлую зи'му свои'ми набо'рными фра'зами, па'хнущими ю'фтью Буа'ста?.. Eh bien, Sophie [Так вот, Со'фья (фр.)], про него' генера'льша Т. сказа'ла, бу'дто он доказа'л ей, что и башмаки' есть ору'жие наступа'тельное!.. Да где мне пересказа'ть тебе' все остро'ты и'ли все пло'скости, кото'рые сы'пались в толпе', как мишура' с пла'тьев! где мне припо'мнить всех, с кото'рыми прогу'ливалась я, рука' с руко'й, в э'том маскара'де! О'коло меня' зме'ями вили'сь золоты'е и сере'бряные аксельба'нты, и не одна' генера'льская каните'ль, не оди'н чёрный ус трепета'ли и крути'лись от удово'льствия, когда' я произноси'ла: "avec plaisir, monsieur" [С удово'льствием, су'дарь (фр.)]. Ах, как мне надое'ли э'ти попуга'и с бе'лыми и чёрными хохла'ми на шля'пах, ми'лочка!.. Они', ка'жется, покупа'ют свои' фра'зы вме'сте с перча'тками. Как на'ши стари'нные моско'вские обе'ды начина'лись холо'дным, так у них неизбе'жно отправля'ется вперёд вопро'с: "Vous aimez la danse, madame?" [Вы лю'бите та'нцы? (фр.)] Нет, су'дарь! Я гото'ва возненави'деть та'нцы и'з-за танцо'ров, кото'рые, как деревя'нная куку'шка в часа'х мое'й ба'бушки, ве'чно пою'т одно' и то же и наво'дят тоску' свои'м ку'кованьем. Беда' с таки'ми кавале'рами, но с просла'вленными остроу'мцами - вдво'е го'ре! Они' жгуто'м кру'тят бе'дный мозг свой, что'бы выжзть из него' ка'плю ро'зовой воды' и'ли у'ксуса. - Вы привлека'ете на себя' все глаза' и все лорне'ты, - говори'л мне оди'н диплома'т, пока'чиваясь так ва'жно, как бу'дто б от его' равнове'сия зави'село равнове'сие Евро'пы. - И посмотри'те, княги'ня, как загора'ются, как блестя'т все взо'ры, встреча'ясь с ва'шими; c'est un veritable feu d'artifice [Э'то настоя'щий фейерве'рк (иску'сственный ого'нь) (фр.)]. - He совсе'м, - отвеча'ла я ему', - je vois beaucoup d'artifice, mais ou est done le feu? [Я ви'жу мно'го иску'сственности, но где же ого'нь? (фр.)] Пове'ришь ли, ma cherie, что в э'том пото'ке голо'в, в э'том мле'чном пути' глаз голубы'х, се'рых, чёрных ни одно' лицо' не улыбну'лось мне, как бы я жела'ла, ни оди'н взор не горе'л ко мне уча'стием, - я не нашла' в них ничего' оригина'льного, ничего' стоя'щего сме'ха и'ли мы'сли. "Как ма'ло здесь кавале'ров!" - гова'ривали мы в Москве' белока'менной; "как ма'ло люде'й!" - говорю' я здесь. Бесхара'ктерность провела' по всем свой ледяно'й у'ровень. Напра'сно бу'дешь вгля'дываться в черты' - не узна'ешь ввек, како'му наро'ду, како'му мне'нию принадлежа'т э'ти лю'ди. Под улы'бкой нет выраже'ния, под сло'вом не доро'ешься мы'сли, под ордена'ми - се'рдца. Э'то кака'я-то карти'на, покры'тая ослепи'тельным ла'ком... её до'рого це'нят по преда'нию, хотя' никто' не по'нял, что она' изобража'ет. Во весь сего'дняшний ве'чер, в це'лый ве'чер, не удало'сь мне ни услы'шать, ни подслу'шать ни одно'й ре'чи, кото'рая бы вре'залась в па'мять. Говори'ли, говори'ли они', - да чего' они' не говори'ли, а что сказа'ли? То'лько оди'н, разгова'ривая со мной, сде'лал дово'льно уда'чное сравне'ние. - Посмотри'те вдаль и вкруг, - сказа'л он, - не пра'вда ли, что э'тот бал похо'ж на англи'йский сад? Пе'рья и цветы' на да'мах кача'ются, как преле'стный цветни'к от поцелу'я зефи'ра. Там тя'нется по'льский, бу'дто жива'я доро'жка; там ку'пы офице'ров с зы'бкими султа'нами стоя'т, как па'льмы. Вот Ура'льский хребе'т в ши'том злато'носными песка'ми мунди'ре! Вот пеще'ра с отголо'ском, повторя'ющим сто раз сло'во я. Да'лее: в э'том горбуне' вы ви'дите мост, кото'рый никуда' и'е ведёт; везде' золоты'е ключи', кото'рые ничего' не отпира'ют; тут погреба'льную у'рну, храня'щую францу'зский таба'к, и де'вушек, бродя'щих окре'ст с неви'нными мечта'ми ове'чек. Да'же, - продолжа'л мой насме'шник, лука'во взгля'дывая на ряды' пожилы'х дам, - е'сли позво'лено вздуть сравне'ние до гипе'рболы, мы мо'жем найти' здесь не одну' живопи'сную разва'лину, не оди'н обло'мок Кита'йской сте'ны, не одну' готи'ческую ба'шню, из кото'рой предрассу'дки выгля'дывают, как со'вы. - Bon Dieu [Бо'же ми'лостивый (фр.)], как вы злы! - возрази'ла ему' я. - Ра'зве нельзя' для сравне'ния найти' предме'тов бо'лее игри'вых? Вы бы могли', наприме'р, помести'ть како'й-нибудь побе'дный па'мятник, како'й-нибудь храм в э'том са'ду, так же как в Ца'рском Селе'. - В тако'м слу'чае, - сказа'л мой партнёр, раскла'ниваясь, - я беру' на себя' роль ростра'льной коло'нны; но хра'мом, и прито'м хра'мом любви', бу'дете вы! Я с улы'бкой взгляну'ла на приве'тника... Как жаль, что он немо'лод и некраси'в; и пото'м э'тот до'лгий, то'нкий нос - са'мая неуда'чная его' острота'... Мы уж до'ма. Любви'? любви'? - заче'м э'та мысль вплела'сь в моё се'рдце, закабалённое све'ту, как э'та жива'я ро'за в хитросплетённые ко'сы мои'? Почему' не могу' вы'бросить её за окно', как я броса'ю э'ту ро'зу? Отчего' я вздыха'ю ка'ждый раз, когда' о ней услы'шу, и чуть не пла'чу, когда' о ней взду'маю! О, до'брая моя' Со'фья! ре'звая, беззабо'тная подру'га моего' деви'чества! Е'сли б ты зна'ла, из како'го тяжёлого мета'лла лью'тся бра'чные венцы', е'сли б ты пове'рила, что коро'бочка Пандо'ры есть необходи'мый сва'дебный пода'рок, ты бы пожале'ла меня'. Сто'лько бле'ску, и так ма'ло теплоты'! Бегу' навстре'чу к му'жу моему', с горя'чностью ласка'юсь к нему'... но он принима'ет меня', как учи'тель дитя' он то'лько те'рпит мои' ла'ски, но не и'щет их, не отвеча'ет на них. Я почти' то'лько и ви'жу его' за столо'м... и тогда' трю'фели зама'нчивее для него' всех оче'й в ми'ре. Домо'й приво'зит он то'лько уста'лость от слу'жбы и ску'ку от иска'тельства, и когда' любо'вь моя' про'сит взаи'мности, он, зева'я, говори'т приве'тствия!.. Нужны' ли мне убо'ры, экипа'жи - он сы'плет деньга'ми. Взду'мается ли мне быть там и там - он не ска'жет нет, лишь бы я его' не звала' с собо'ю; а его' улы'бка, его' раду'шное сло'во доро'же мне гости'нца, и за оди'н поцелу'й я бы гото'ва неде'лю просиде'ть до'ма. "Э'то почти' жа'лоба", - ска'жешь ты, моя' ми'лая. Нет, ду'шечка! э'то миг нетерпе'ния, э'то пройдёт; я то'лько мимохо'дом хоте'ла заме'тить, что гру'стно, о'чень гру'стно не име'ть при'хотей, кото'рые бы не исполня'лись, ме'жду тем как еди'нственное справедли'вое жела'ние безотве'тно и безнадёжно!.. Се'рдце моё вя'нет на холо'дной золото'й звезде'... вя'нет... и где любо'вь, где са'мая дру'жба, чтоб оживи'ть его' слезо'ю уча'стия?! По'лночь. Темно' и ти'хо круго'м... то'лько мо'ре, как любо'вник, грози'т и ла'стится к камня'м Монпле'злра, в кото'ром живём мы; то'лько вдали' повреме'нно мелька'ют на я'хтах огоньки', как нея'сные мы'сли. Грусть кло'нит меня' ко сну... До за'втра, моя' ми'лая Со'фья. Петерго'ф, 1 ию'ля 1829 го'да. ПИСЬМО' ВТОРО'Е от ТОЙ ЖЕ К ТОЙ ЖЕ Закла'дую свою' слезу' про'тив блёстки, да, слезу', де'сять, два'дцать слез да'же (а э'то для меня' не безде'лица, как ты зна'ешь, ми'лая кузи'на), - ты ника'к не угада'ешь, где я была' сего'дня. На гуля'нье верхо'м, на танцева'льном за'втраке? - ска'жешь ты. О, нет, э'то сли'шком обыкнове'нно. На смотру' войск? Ми'мо. На фейерве'рке? Ещё того' ме'нее. Я ката'лась, и зна'ешь ли где, и пове'ришь ли на чем?.. Не в пруде' на паро'ме, не в реке' на я'лике, - вообрази' себе'... я ката'лась в откры'том мо'ре, на сорокашестипу'шечном фрега'те! О, я- уве'рена, что твоё моско'вское воображе'ние, не вида'вшее нигде' бу'ри, кро'ме Чи'стых прудо'в, бледне'ет пе'ред мьт'слию о неизмери'мости, об у'жасах мо'ря. Су'щие пустяки', моя' ми'лочка! Мо'да и нас, ро'бких же'нщин, мо'жет производи'ть в герои'ни, а раз ступи'вши на па'лубу, ско'ро ты пригляди'шься к стра'ху, что в океа'не бу'дешь как в гости'ной. Ну, пра'во, мо'ре - преми'лое созда'ние, и мне так полюби'лось оно' с пе'рвого визи'та на'шего знако'мства, что я гото'ва бы соверши'ть путеше'ствие круго'м све'та. Вообрази' себе'... но нет... лу'чше себе' припо'мнить, что на'до нача'ть снача'ла... m'y voila [Ита'к, начина'ю (фр)]. Я наде'юсь, ты слы'шала, как ны'нешний госуда'рь лю'бит флот?.. Он воскреси'л его', он вдохну'л в него' ру'сскую си'лу и дал ему' чи'стые ла'вры под Нава'рином. Госуда'рю уго'дно бы'ло угости'ть двор и посла'нников прогу'лкою по мо'рю; и в са'мом де'ле, како'е угоще'ние от досто'йного вну'ка Вели'кого Пё!тра могло' быть ца'рственнее, вели'чественнее ото'го! Катера' бы'ли гото'вы, у'тро - пре'лесть... Двор на'чал размеща'ться... Признаю'сь, неохо'тно расста'лась я с бере'том; каза'лось, мне бо'льно оторва'ть стопу' от земли', и я с трепета'нием се'рдца спры'гнула в ка'тер. Но когда' весла' гря'нули, когда' дли'нная верени'ца шлю'пок, из кото'рых ка'ждая подоби'лась плаву'чей корзи'не с цвета'ми, ри'нулась в мо'ре, и впереди' всех орло'м полете'л двадцативе'сельный ка'тер, несу'щий в себе' сла'ву и наде'жду Росси'и; когда' бе'рега ста'ли бего'м уходи'ть от нас, а далёкий Кроншта'дт с дрему'чим ле'сом мачт поплы'л к нам навстре'чу, - тогда' безграни'чное мо'ре развило'сь за ним, сине'я и сверка'я... страх мой перели'лся в ти'хое, но'вое для меня' наслажде'ние, и мне ста'ло так хорошо' в ладье', бу'дто в колыбе'ли когда'-то. И вот минова'ли мы Кроншта'дт и прибли'зились к эска'дре, гото'вой вступи'ть под паруса'. Матро'сы уни'зывали все сна'сти, все ре'и в узо'р и крича'ли ура'! Едва' госуда'рь с высоча'йшим семе'йством взошёл на адмира'льский кора'бль, весь флот по'днял якоря', и ка'тера на'ши пристава'ли к бли'жним корабля'м науда'чу... Вид был восхити'тельный! Упа'вшие па'руса образова'ли сло'вно плаву'чую сте'ну с огро'мными ба'шнями. Мы до'лго спо'рили со свои'ми подру'гами о вы'боре: одна' хоте'ла стону'шечного корабля', то'лстого, как наш председа'тель пала'ты; друга'я, бо'лее уме'ренная, дово'льствовалась семидеся'тным, лишь бы на нем ве'ял флаг ко`нтр-адмира'ла; тре'тья жела'ла сесть на раззоло'ченную, разря'женную, бу'дто на бал, я'хточку. Не зна'ю почему', то'лько мне всех бо'лее понра'вился стро'йный фрега'т, идеа'л лёгкости, красоты' и си'лы. Он так го'рдо броса'л в облака' свои' стрелы'; до'лгие флю'гера его' так остроу'мно и прихотли'во сверка'ли в во'здухе, он сам так ва'жно колеба'лся на волне'нии... пу'шки его' с та'ким любопы'тством выгля'дывали на нас из о'кон, что во мне родило'сь непреодоли'мое жела'ние ви'деть э'то ми'лое чудо'вище у себя' под ного'ю. Не зна'ю, краси'вее ли всех и'ли насто'йчивее всех подру'г мои'х на ка'тере была' я, то'лько побе'да оста'лась за мно'ю. Офице'р гварде'йского экипа'жа, кото'рый ле'вою ного'ю управля'л корми'лом на'шей двенадцативе'сельной респу'блики, отда'л честь моему' вку'су и повороти'л под корму' моего' люби'мца. На по'ясе ре'звой его' галере'и золоты'ми бу'квами напи'сано бы'ло: "Наде'жда". Э'то одно' сло'во сто'ило предпочте'ния. Вися'чая ле'стница у'стлана была' фла'гами... Всхо'дим... Вообрази' себе'! Нет, ты не мо'жешь себе' вообрази'ть, что я там увида'ла! Не зна'ю, с чего' нача'ть, не зна'ю, мо'жно ли ко'нчить!.. То был но'вый мир, то бы'ла чу'дная поэ'ма. Помо'ст чи'стый, вы'лощенный, как стол; сна'сти, закру'ченные завитка'ми, бло'ки, сверка'ющие как се'рьги, се'тки, сплетённые фантасти'ческими кружева'ми, медь гори'т как зо'лото; чугу'н ору'дий как си'зое во'роново крыло'! И пото'м - э'та стро'йная суета' круго'м... э'то необозри'мое раздо'лье пе'ред оча'ми!.. По зву'ку сере'бряных свистко'в, каза'лось, велика'н наш размахну'л широко' рука'ми, что'бы пойма'ть ве'тер; грудь его' наду'лась, и он, с ка'ждым ми'гом ускоря'я бег, ри'нулся, наконе'ц, пря'мо, пожира'я простра'нство. Голова' моя' закружи'лась каки'м-то обая'тельным ви'хрем, и когда' глаза' мои' проясне'ли опя'ть, они' встре'тились с оча'ми капита'на корабля', кото'рого не разгляде'ла я снача'ла, хотя' он и приве'тствовал нас при встре'че. Приро'да, как говори'т Шекспи'р, могла' бы указа'ть на него' па'льцем и сказа'ть: вот челове'к! Высо'кий, стро'йный стан, благоро'дная оса'нка и э'то не зна'ю что'-то привлека'тельное в лице', ниско'лько не пра'вильном и сто'лько вырази'тельном, отлича'ли его' от про'чих. Но глаза' его' - что э'то бы'ли за глаза', моя' Со'фья! - вла'жные, голубы'е как волна' мо'ря, они' сверка'ли и хму'рились подо'бно волне', гото'вой и леле'ять и поглоти'ть того', кто ей вве'рится. В приёмах его' не бы'ло мо'дной вертля'ности; в нем заме'тна была' да'же кака'я-то кру'тость, кака'я-то ди'кость, происходя'щая, быть мо'жет, не от замеша'тельства; со всем тем э'то о'чень шло к нему'. Он, красне'я, говори'л с на'ми; он опуска'л о'чи пе'ред взо'рами дам, и снача'ла го'лос его' дрожа'л как металли'ческая струна' ци'тры. И вот наш дика'рь опра'вился, по'днял свои' огни'стые о'чи, стал расска'зывать нам о всех эволю'циях, о назначе'нии ка'ждой ве'щи так ми'ло, так занима'тельно, так шутли'во, что мы, же'нщины, забы'ли свою' обы'чную болтовню' и разве-ра'зве вплета'ли в гирля'нду расска'за ко`й-каки'е вопро'сы. Я упа'ла с облако'в, ma cherie. Су'дя по слу'хам, я са'мого любе'зного из моряко'в счита'ла немно'го поло'вчее моржа', игра'ющего на гита'ре, кото'рого пока'зывали в ка'дке под каче'лями, а тут неча'янно встре'тила на доска'х па'лубы челове'ка образо'ванного, хотя' и в шля'пе без султа'на, да'же без плюма'жа, - челове'ка, кото'рый бы укра'сил любо'й парке'т столи'чных гости'ных. Занима'ясь на'ми, он не забыва'л, одна'ко, свое'й обя'занности, и одно' сло'во, оди'н взгляд его' дви'гали грома'ду корабля' - э'ту гениа'льную мысль, оде'тую в дуб и желе'зо, окрылённую полотно'м. Мы сошли' вниз; кака'я изы'сканность в ро'скоши каю'т! како'й то'нкий вкус в украше'ниях! Строй ору'дий вооружа'л о'ба бо'рта. Ядра' низа'лись круго'м краси'выми бу'сами. Ко'пья, топоры' и все аборда'жные ору'жия разве'шаны бы'ли, как галантере'йные ве'щи. Посреди'не просто'рного де'ка (я ва'мучу тебя' морски'ми шара'дами) разева'л свою' пасть огро'мный люк, то есть отве'рстие, сквозь кото'рое далеко', глубоко' внизу', во мра'ке, глаз с у'жасом распознава'л ряды' бо'чек и ла'пу огро'много запасно'го я'коря - наде'жда всегда' остаётся на дне. Му'жу моему' всего' бо'лее понра'вилась чугу'нная ку'хня со все'ми зате'ями гастроно'мии. Когда' ему' ноднесли' на про'бу кусо'к говя'дины, назна'ченный для кома'нды, он повтори'л фра'зу Ларенье'ра: "Ainsi cuit on aurait mange son pere" [С тако'ю припра'вою мо'жно съесть родно'го отца'. (Приме'ч. а'втора.)]. Наконе'ц капита'н незаме'тно свел нас аu fin fond de Fenfer [В са'мую глубь преиспо'дней. (Приме'ч. а'втора.)], и се'рдце у нас сжа'лось; мы все а'хнули от стра'ха, когда' он сказа'л нам, пома'хивая све'чкою, что мы нахо'димся тепе'рь в порохово'й ка'мере, в се'рдце корабля'. Мне уже' показа'лось, что заря'ды, несмотря' на увере'ние, что они' заключены' в я'щиках, пры'гают о'коло меня', как шути'хи, что все гори'т о'коло, что я дышу', что я задыха'юсь пла'менем, - я бы'стро вы'прыгнула на све'жий во'здух. - И то'чно, вам всех бо'лее должно' бы'ло опаса'ться взрына', - шутя' мо'лвил капита'н, - оди'н взор таки'х глаз - и како'е се'рдце не взлети'т на во'здух! Я на него' взгляну'ла. Ме'жду тем эволю'ции шли свое'й чередо'ю. Флот кати'лся в откры'тое мо'ре; бе'рега тону'ли. По прика'зу адмира'ла, вы'сказанному фла'гами, корабли' то стро'ились в две ли'нии, то обраща'лись в другу'ю сто'рону, то проре'зывали одну' ли'нию друго'ю... то'чно ша'хматы тита'нов; и мы так бли'зко минова'ли други'е корабли', что могли' меня'ться приве'тами со свои'ми знако'мыми. Наконе'ц импера'тор по'днял свой штанда'рт, и едва' победоно'сный орёл взмахну'л кры'-ламп в зо'лотом по'ле - вмиг салю'тные вы'стрелы загреме'ли, со всех судо'в. Ах! како'й э'то был преле'стный ад! Снача'ла клу'бы ды'ма отде'льно кати'лись по волна'м, но ско'ро все мо'ре преврати'лось в жерло' вулка'на. Ве'тер не успева'л разнести' одну' ту'чу, а уж други'е напира'ли все вы'ше и вы'ше, все черне'е и черне'е. Не говорю' о гро'ме; я ду'мала, что я на ве'чность огло'хну, так что и стра'шной трубы' не услы'шу. С кормы' любова'лась я на валы' ды'ма и мо'ря... Капита'н фрега'та стоя'л по'дле, заду'мчиво у'стремя на меня' о'чи; мы молча'ли, да и мо'жно ли бы'ло говори'ть под го'вором ты'сячи чугу'нных ку'мушек; но мне бы'ло так ве'село, бу'дто игри'вый сон носи'л меня' на крыла'х в простра'нстве. Вдруг, в трех шага'х от меня', разда'лся ещё вы'стрел и вслед за ним крик: "Упа'л, упа'л челове'к, то'нет!" Я обмерла'. Оди'н кононе'р, прибива'я заря'д, был оглушён неча'янным его' взры'вом и с подмо'стков [Вероя'тно, с бизан-руслене'й. Ме'жду вантпоутинг'сов нере'дко проре'зываются порты'. (Приме'ч. а'втора.)], на кото'рых стоя'л он, сбро'шен за борт... В оди'н миг несча'стный очути'лся за кормо'ю... потеря'в па'мять, он то'лько крути'лся в пе'нной борозде', вью'щейся вслед руля'. Ни одно'й шлю'пки не бы'ло спу'щено, а сбро'шенный ему' поплаво'к плыл в другу'ю сто'рону... Он уже' погружа'лся, ещё миг - и он бы исче'з; но в э'тот миг капита'н бро'сился с борта' в мо'ре, - все а'хнули, все прильну'ли к по'ручням; ве'рхние пу'шки умо'лкли; и вот он вы'нырнул, схвати'л утопа'ющего, плывёт к кораблю', но кора'бль ухо'дит... челове'ческая во'ля не мо'жет вдруг сдержа'ть разбежа'вшуюся грома'ду. У'жас оледени'л нас, когда' уви'дели, что спаси'тель изнемога'ет ио'д тя'жестию: он стал кружи'ться на ме'сте, окуну'лся, опя'ть всплыл, опя'ть ушёл, и долго-до'лго пе бы'ло ви'дно его'!.. Вот золото'й эполе'т блесну'л из седо'й пе'ны, но э'то бы'ло на два мгнове'ния... Я уж пе могла' ничего' ви'деть, и когда' раздира'ющий ду'шу крик: "утону'л!" разда'лся круго'м меня', я потеря'ла чу'вства... Как сла'достно возвраща'ться к жи'зни, поку'да одно' теле'сное чу'вствует э'тот возвра'т, поку'да кака'я-нибудь го'рестная мысль не пронзи'т ума'... Так бы'ло и со мно'ю. Вдруг воспомина'ние о поги'бели великоду'шного капита'на сжа'ло мне се'рдце бу'дто стально'ю перча'ткою, едва`-едва' я ста'ла приходи'ть в себя'. Я с кри'ком откры'ла глаза' - и кто бы, ду'маешь ты, стоя'л за мно'ю, ороша'я меня' стру'ями воды', теку'щей с уто'пленника как с зо'нтика. Ты угада'ла - э'то был он!.. Закрыва'ю письмо', как я закры'ла тогда' глаза', что'бы хоть мину'тою до'лее наслади'ться таки'м сновиде'нием... я была' им так сча'стлива!.. О, дай мне ещё раз улете'ть из све'тской жи'зни; дай мне, как пчеле', уи'иться росо'ю э'того цвету'щего воспомина'ния, я хочу' забы'ться, хочу' забы'ть, я забыва'ю все остально'е... Петерго'ф, 2 ию'ля 1829 го'да. I ...Е per questo, quand'io veggo clie g-li uomini cercano per una certa fa-talita le sciagure COQ la l'anterna, e clie vegliano, sudano, piangono per fabbricarsele doloresissime, eterne - io mi sparpaglierei le cervella temen-do clie non mi cacciasse per capo una simile tentazione. Ugo Foscolo [И потому', когда' я ви'жу, как лю'ди, в си'лу како'го-то зо'ва, и'щут несча'стий с фонарём в рука'х и как они' стремя'тся в по'те лица' своего' и в го'рести угото'вить себе' са'мые мучи'тельные и ве'чные из них, - я гото'в пусти'ть по ве'тру мои' мозги', из боя'зни, как бы и в меня' не перешло' в конце' концо'в подо'бное искуше'ние. Уго' Фо'сколо (ит.)] Две неде'ли спустя' по'сле импера'торского смо'тра фло'ту в каю`т-компа'нии фрега'та "Наде'жды", ча'су в оди'ннадцатом но'чи, за у'жинным столо'м сиде'л оди'н уже' ле'карь Стелли'нский. Все про'чие офице'ры разошли'сь по свои'м каю'там, но сын Эскула'па, по достохва'льной привы'чке, оста'лся для хими'ческого разложе'ния вновь привезённого портве'йна. Рассужда'я и прихлёбывая, пото'м прихлёбывая и рассужда'я, он дофилосо'фствовался до прему'дрого сомне'ния: голова' ли ве'ртится на плеча'х, и'ли предме'ты о'коло головы'? Склоня'ясь бо'лее к после'днему мне'нию, ле'карь, каза'лось, поджида'л, когда' подойдёт к нему' одна' из недопи'тых буты'лок, танцу'ющих пе'ред ним опти'ческий по'льский. Он, пра'вда, порыва'лся ра'за два отхлопну'ть э'ту краса'вицу у све'чи, ту'скло сия'вшей ме'жду буты'лками как ра'зум ме'жду страстя'ми, но глазоме'р изменя'л жела'нию, и длань геро'я блужда'ла в простра'нстве: окая'нная ше'йка увёртывалась из-по'д его' па'льцев не ху'же шко'льника, игра'ющего в жму'рки. На беду', ка'чка уси'ливалась с ка'ждою мину'тою, и борьба' си'лы самохране'ния с си'лой, влеку'щею ле'каря к буты'лке, по зако'ну меха'ники, вероя'тно ко'нчилась бы тем, что его' ту'ловище отпра'вилось бы по диагона'ли, проведённой от его' но'са под стол, но, к сча'стию, стол был приви'нчен к полу', и Стелли'нский так вцепи'лся в него' рука'ми, как бу'дто хоте'л спасти'сь на нем от потопле'ния. В э'то вре'мя в каю`т-компа'нию вошёл ва'хтенный лейтена'нт... его' то'лько что спусти'л това'рищ поу'жинать. Ски'дывая измо'ченную дождём шине'ль, он уже' смея'лся на проде'лки Стелли'нского. - Эге', Флогисто'н ХИ'НИНОВИЧ, - мо'лвил он, - ты, ка'жется, бе'дствуешь!.. Смотри', брат, не подмочи' свои'х анатоми'ческих препара'тов. - Не бо'йтесь, не испо'ртятся, - отвеча'л ле'карь,разма'хнув рука'ми как балансёр на верёвке шесто'м, оты'скивая центр свое'й тя'жести, - я их сохраня'ю в спи'рте! - Прекра'сное сре'дство, - сказа'л лейтена'нт, глота'я рю'мку во'дки, - отли'чное сре'дство, и я прошу' извини'ть меня', господи'н до'ктор, что употреблю' его' тепе'рь без вашего' реце'пта. - Сто`кра'т блаже'нны те, кото'рые ле'чатся и умира'ют по реце'птам... Неуже'ли вы, Нил Па'влович, счита'ете реце'пты бесполе'зными? - Напро'тив, я счита'ю их преполе'зными - для заку'ривания тру'бок, - отвеча'л лейтена'нт, буква'льно вреза'вшись в кусо'к ро'стбифа и столь же прово'рно выпуска'я ре'чи, как глота'я говя'дину. К сча'стию, что портве'йн служи'л тому' и друго'му путём сообще'ния, так что слова' и ро'стбиф расплыва'лись, не зацепля'я друг дру'га. - Как, су'дарь, реце'пты?., ре-ре-це'пты? О, sana insa-nia! [О, здра'вое безу'мие! (лат.)] Жечь векселя' на получе'ние здоро'вья! - Скажи'те лу'чше, контрама'рки на вход в кла'дбище. Впро'чем, мне случа'лось не раз быть больны'м; не раз писа'л мне мой до'ктор и реце'пты вдво'е длинне'е своего' но'са, хоть нос у него' явля'лся накану'не, а сам за'втра. Я о'чень на'божно брал их ме'жду больши'м и указа'тельным перста'ми, держа'л на чи'стом во'здухе в горизонта'льном положе'нии мину'т по пяти'... - И пото'м?.. - спроси'л ле'карь, изумлённый э'тим сре'дством симпати'ческой фармакопе'и. - И пото'м - пуска'л на ве'тер. Желу'дку моему' от того' бы'ло не ху'же, а кошельку' вдво'е лу'чше. - Вы, коне'чно, лю'бите Ганема'нновы выжида'ющие сре'дства, Нил Па'влович... и, наде'ясь на приро'ду, подви'ньте, пожа'луйста, буты'лку. - Но ты, ка'жется, не гомеопа'т, Стелли'нский, не хо'чешь ждать, чтоб приро'да подала' тебе' буты'лку, и вме'сто ка'пельных приёмов тра'тишь сто'лько вина' зара'з, что им бы, по ме'тоде Ганема'нна, мо'жно бы'ло напои'ть допьяна' всех рыб Фи'нского зали'ва на пятьдеся'т лет, не счита'я э'того. Одна'ко, чем черт не шу'тит, ра'зве не попада'ют поро'ю в цель с завя'занными глаза'ми! Ита'к, вам же покло'н, любе'зный внук Эскула'па. Вме'сто того' чтоб лови'ть но'чью мух, поша'рьте-ка в киво'те своего' ге'ния - не оты'щете ль в нем како'го-нибудь действи'тельного сре'дства про'тив сумасше'ствия? - Ра'зве вы хоти'те лечи'ться? - лука'во спроси'л ле'карь, ме'жду тем как лицо' его' смо'рщилось в грима'су, кото'рую в вели'кий пост мо'жно бы'ло бы счесть за усме'шку. - Ай да Флогисто'н Кислотво'рович! Сла'вно, брат; пра'во, хоть куда'. Ино'й поду'мает, что ты изобрёл э'тот отве'т натоща'к. Но я всё-таки ложу'сь на пре'жний румб и повторя'ю вопро'с мой. Ты тепе'рь в восто'рженном состоя'нии, в возвы'шенной температу'ре, так что зерно'м по'роху, кото'рое, сгора'я, расширя'ется в ты'сячу раз про'тив пре'жнего объёма... - ..Sic est... [Так и есть (лат.)] прито'м же масо'ны кра'сное вино' называ'ют кра'сным по'рохом... карту'з в ду-ло'!.. Ну, тепе'рь я заря'жен. Ита'к, - продолжа'л, кря'кая и охора'шиваясь, ле'карь, - ита'к, вам уго'дно знать лека'рство про'тив сумасше'ствия?.. Гм! ге! Дре'вние, ме'жду про'чим и оте'ц медици'ны... - То есть ма'чеха челове'чества... - вверну'л словцо' лейтена'нт. - Гиппо-по-кра'т, ду'мали, что ча'стое употребле'ние галлебо'ра, то есть чемери'цы, и'ли в просторе'чии чихо'тки, мо'жет помо'чь, то есть облегчи'ть, и'ли, лу'чше сказа'ть, исцели'ть, поврежде'ние церебра'льной систе'мы... Да и почему' же не так? Ра'зве не зна'ем, и'ли не вида'ли, и'ли не испы'тывали вы са'ми, что щепо'тки три гренаде'рского зеленчака' мо'гут протрезви'ть челове'ка, и'бо нос в э'том слу'чае слу'жит вме'сто охра'нного кла'пана в паровы'х котла'х, чрез кото'рый ли'шние па'ры улета'ют вон. А поели'ку и са'мое безу'мие есть не что ино'е, как сгущённая ли'мфа, и'ли па'ры, и'ли мокро'ты, имену'емые вообще' serum, кото'рые, отделя'ясь от испо'рченной кро'ви, наполня'ют кле'тчатую мозгову'ю плеву' (в э'то вре'мя ле'карь любова'лся гранёными изображе'ниями стака'на, из кото'рого он ороша'л цветы' своего' красноре'чия)... гм, ге!.. плеву' и, постепе'нно де'йствуя и противоде'йствуя сперва' на ту'нику, пото'м на пе-рикра'ниум, а наконе'ц и на бе'лое существо' мо'зга... А, э'то, ве'рно, пти'ца, и'ли па'ва?., почему' Авице'нна и Аверроэ'с, да'же сам Параце'льс... Па'ва, то'чно па'ва!., сове'туют дие'ту и кровопуска'ние! Други'е же, как, наприме'р, Бурга'в, де'йствуют шпа'нскими му'хами, вессикато'риями и синапи'з-мами; тре'тьи, чтоб сосредото'чить ум, вероя'тно разбежа'вшийся по всему' те'лу, бре'ют го'лову, льют холо'дную во'ду на те'мя и охлажда'ют его' ледяны'м колпако'м... - Чтоб черт излома'л грота-ре'й на голове' прокля'того вы'думщика тако'й пы'тки! Ма'ло содра'ть с живо'го ко'жу - так дава'й зака'пывать в лед, как буты'лку вина' на вы'морозки! Вся ва'ша медици'на - уме'нье проме'нивать ку'хонную латы'нь на чи'стое серебро', поку'да матушка-приро'да не унесёт боле'зни и'ли ва'ши лека'рства - больно'го! - Прошу' извини'ть, Нил Па'влович... медици'на... за ва'ше здоро'вье... происхо'дит от лати'нского сло'ва... как бишь его'... ну да к черту' медицину'!.. А безу'мие, как име'л я честь доложи'ть, де'лится на мно'гие разря'ды. Во-пе'рвых, иа' головокруже'ние, во-вторы'х, на ипохо'ндрию, пото'м на ма'нию, на френе'зию... - И на магне'зию... - Как на магне'зию? Э'то что за изве'стие? Магне'зия не боле'знь, а углеки'слая и'звесть, а френе'зия, напро'тив... - Есть вещь, о кото'рой вы ча'сто говори'те, кото'рую вы ре'дко выле'чиваете и кото'рой никогда' не понима'ете... Не пра'вда ли, наш возлю'бленный до'ктор? - Пра'вда на дне стака'на, Нил Па'влович... - То'-то ей, бедня'ге, и достаю'тся одни' дро'жжи. - Пуска'й же она' и вьётся в них, как песка'рь, - мы обрати'мся к на'шему предме'ту. - То есть к ва'шему предме'ту, до'ктор. - Гм! ге! Вы ве'рно не зна'ете, что мно'гие врачи' причисля'ют к безу'мию головну'ю боль, цефа'льгию и да'же сплип! - Не зна'ю, да и знать не хочу'. - Вещь прелюбопы'тная-с... Вообрази'те себе', что одна'жды (э'то бы'ло о'чень неда'вно) не'кто знамени'тый ру'сский ме'дик, анатоми'руя те'ло одного' матро'са, нашёл... то есть не па'шел у него' селезёнки, си'речь spleen, кото'рая и дала' своё назва'ние боле'зни. Из э'того заключи'ли,, что челове'к одарён в ней ли'шнею ча'стию, без кото'рой он легко' бы мог жить. Пра'вда, ины'е утвержда'ют, бу'дто в живо'тной эконо'мии селезёнка необходи'ма для отделе'ния, же'лчи,, но лу'чшие анатоми'сты до сих пор нахо'дят её приго'дною; то'лько для гнезда' спли'на, счита'ют украше'нием, помещённым для симметри'и... Медици'нские ле'кции так ещё свежо' вре'заны бы'ли в. па'мяти ле'каря, что он и пья'ный мог говори'ть чепуху' с ра'вным успе'хом, как и натре'зве; но лейтена'нт, кото'рый ко'нчил уже' свой у'жин, останови'л ора'тора, так сказа'ть,, иа' са'мом разлёте. - Уста'л я слу'шать твою' миксту'ру, любе'зный до'ктор.. Вам, учёным лю'дям, все то ка'жется ли'шним,, чему' вы не оты'щете назначе'ния, и е'сли б вы не носи'ли очко'в и та'-влинок, то, чай, и нос осуди'ли бы в отста'вку без мунди'ра. Не о том де'ло, мо'жно ли жить без селезёнки, а о том, что ху'до служи'ть без ума'. Мне ка'жется, исчисля'я: ви'ды сума'сшествия, ты пропусти'л са'мый ва'жный, и э'тот вид называ'ется любо'вь, и больно'й, заражённый е'ю, - капита'н наш. - Капита'н?.. Вы шу'тите, Нил Па'влович... - произнёс ле'карь, протира'я тума'нные глаза' и опя'ть хвата'ясь за стул, как бу'дто чу'вствуя, что, по'лный ви'нными па'рами,. он мо'жет улете'ть вверх, бу'дто аэроста'т. - Ниско'лько не шучу', - отвеча'л лейтена'нт. - Я повторя'ю тебе', что э'то Илья' Петро'вич Пра'вин, досто'йный, команди'р на'шего фрега'та, - Пра'вин, со все'ми бу'квами... - Гм! ге! Вот что.., так о'и-то бо'лен любо'вью?.. С ва'шего позво'ленья... - Нет, во'все без моего' позво'ленья. Уж э'та мне черногла'зая княги'ня! Она' сло'вно околдова'ла Илью' Петро'вича. И то сказа'ть, хороша' собо'й как ца'рская я'хта, вертля'ва как лю'гер и, говоря'т, умна' как бес... Ты, я ду'маю, по'мнишь её, - ну, ту высо'кую да'му в чёрном пла'тье, с кото'рою в красоте' изо всех на'ших госте'й могла' поспо'рить то'лько фре'йлина Ле'вич... Как нахо'дишь ты, до'ктор, кото'рая лу'чше? - Маде'ра лу'чше, - возрази'л до'ктор. Погру'женный в созерца'ние буты'лок, он то'лько и слы'шал два после'дние слова'. - Маде'ра гора'здо лу'чше; бли'же к це'ли. - То есть бли'же к посте'ли. И де'льно, брат; пора' твое'й посу'дине в док на зимо'вку. Одна'ко я говорю' не о ви'нах, до'ктор, но о да'мах! - О да'мах, и'ли, по'просту, о же'нщинах? Гм! Да ра'зве э'то не все равно'? Молода'я же'нщина и молодца' как раз соста'рит... а ста'рое вино' помоло'дит и старика', - где яд, там и противоя'дие; где боль, там и лека'рство. - Грот-марса-фа'лом кляну'сь! о'ба э'ти зла и'ли о'ба э'ти бла'га вме'сте приведу'т хоть како'й ум к одному' знамена'телю. Уж е'сли б вы'брать ме'ньшее зло, я бы скоре'й посове'товал капита'ну трепа'ть поча'ще буты'лочную, чем же'нскую ше'йку; и, по мне, пусть лу'чше за'рится он на ка'рточные очки', чем на о'чи краса'вицы. От вина' поболи'т голова', от про'игрыша заведётся в карма'не сквозно'й ве'тер, но от дам, кро'ме головы' и карма'на, зача'хнет и се'рдце. - Се'рдце! Се'рдце? А что оно' тако'е, как не хими'ческая горля'нка, в кото'рой соверша'ется проце'сс кровообраще'ния и окра'шивания кро'ви посре'дством вдыха'емого кислоро'да!.. Чита'ли ли вы Гарве'я?.. зна'ете ли вы тракта'т до'ктора Кре'йсига о боле'знях се'рдца? - И все-таки', я ду'маю, в кни'ге э'того до'брого не'мца так же тру'дно найти' лека'рство про'тив боле'зни па'шего капита'на, как шу'тку в Часосло'ве. Пра'во, я бы о'чень жела'л, что'бы ты, наш любе'зный до'ктор, хоть кра'шеной водо'ю и пла'стырями, магнетизи'рованием и шарлата'нством продержа'л его' ме'сяца два на фрега'те... Разлу'ка и дие'та - два смерте'льные врага' любви'. Аво'сь бы он развлёкся слу'жбою; аво'сь бы на'ши спо'ры возврати'ли ему' пре'жнюю весёлость; а то он сам не свой тепе'рь. Быва'ло, его' калачо'м не сма'нишь с фрега'та; ему' не спало'сь на земле', ему' ду'шно каза'лось в го'роде, - а тепе'рь все бы ему' жить на берегу', да ката'ться на колёсах, да лощи'ть бульва'ры. Поду'маешь, пра'во, что он пойма'л э'ту глу'пую страсти'шку, как жемчу'жину со дна мо'ря, в день смо'тра, когда' спры'гнул в во'ду спаса'ть утопа'ющего каноне'ра. За него' не'чего бы'ло а'хать: он пла'вает, как ньюфаундле'ндская соба'ка [Их называ'ют ина'че sauvetage-dogs... В А'нглии близ ка'ждого опа'сного ме'ста лежи'т их мно'жество; они', ви'дя разби'тое су'дно, кида'ются в во'ду и выта'скивают утопа'ющих; та'кже пригоня'ют к берегу' тюки' и бочо'нки. (Приме'ч. а'втора.)], - зато' сам он раста'ял, когда' уви'дел, что черногла'зая княги'ня, от уча'стия к нему', в о'бмороке... - Да, да, да, да!.. Тепе'рь-то я припомина'ю все де'ло. Я заста'л тогда' капита'на на коле'нях пе'ред не'ю; он был мокр, как тюле'нь, а суети'лся, бу'дто му'ха над доро'жными. Подру'га её сама' обеспа'мятела и, вме'сто того' чтоб помога'ть, крича'ла то'лько: "Воды', воды', кли'кните соль, принеси'те ле'каря!.." - Скажи'те пожа'луйте, кака'я напра'слина!.. Ты, ка'жется, тогда' мог сам ходи'ть!.. - У вас все шу'тки, Нил Па'влович! Ну, вот как я вошёл, подру'га её прика'зывала капита'ну распусти'ть её шнуро'вку!.. - Вот тебе' и раз! - с у'жасом вскрича'л лейтена'нт. - Распусти'ть шнуро'вку! Пуска'й бы спроси'ли у Ильи' Петро'вича, куда' прохо'дит и где крепи'тся после'дний ги'тов [Снасть для сде'ржки паруса'. (Приме'ч. а'втора.)] на ка'ждом су'дне христиа'нского и варвари'йского фло'та - он рассказа'л бы э'то, как "О'тче наш", от ко'уша [Кольцо' желобко'м. (Приме'ч. а'втора.)] до бе'нзеля [Закре'пка. (Приме'ч. а'втора.)], а ско'ро ль бы'ло ему' доиска'ться, где крепи'тся да'мский бу'-лень!.. [Снасть сбо'ку па'руса, уде'рживающая бо'лее в нем ве'тра. (Приме'ч. а'втора.)] Зато' уж и попа'лась в сило'к морска'я пти'чка!.. Ви'дно, черт возьми', не вся'кое полуша'рив обойти' безопа'сно, и хоро'шенькая да'мочка бурли'вее мы'са Го'рна. С тех пор наш капита'н ры'скает, бу'дто сам лука'вый сто'ит у него' на руле'. Говори'шь ему' об укла'дке трю'ма, а он толку'ет о гирля'ндах. Про'сишь перемени'ть я'корь, а он переменя'ет жиле'т. Гляди'т в зри'тельную тру'бку, и ему' ка'жется, что голла'ндский гальо'т прогу'ливается по берегу' в жёлтом пла'тье. Налети'т шквал, треща'т сте'ньги, а он хохо'чет. Това'рищи смею'тся, а он вздыха'ет. Мы пьем, а он смо'трит в стака'н, сло'вно гада'ет на кофе'йной гу'ще, как ты'ушка Пелаге'я Фарафо'нтьевна. - Э'то ма'ния, чи'стая ма'ния!.. Э'то столь же ве'рно, как и то, что гиппопота'м пуска'ет себе' кровь тростнико'м, боя'сь апопле'ксии, а соба'ки ле'чат себя' от бе'шенства водяны'м ши'льником... Э'то ма'ния... ма-ма'ния, говорю' я вам... - Зови' как хо'чешь: от э'того капита'ну не ле'гче, нам не лу'чше. Да и, ме'жду на'ми будь ска'зано, к чему' поведёт така'я глу'пая страсть? Она' его' не мо'жет люби'ть: она' за'мужем; а е'сли и полю'бит, тем ху'же, - не должна'. Е'сля де'ло остано'вится на пе'рвом, - он исча'хнет, но е'сли, чего' бо'же сохрани', дойдёт до второ'го, - он совсе'м потеря'ет себя': он ничего' не уме'ет де'лать и чу'вствовать вполови'ну... Я ведь зна'ю его' с гардемари'нского галуна' до шта'бского эполе'та; от лапты' на дворе' Морско'го ко'рпуса до карте'чи вава'ринского де'ла. О, как бы до'рого дал я! - вскрича'л от глуби'ны се'рдца лейтена'нт, проглоти'в ра'зом стака'н вина', бу'дто им хоте'л он зали'ть своё го'ре, - я отда'л бы все свои' призовы'е де'ньги, лишь бы увида'ть моего' до'брого дру'га, Илью', в пре'жнем ду'хе... Э'то душа' в о'бществе, э'то голова' в де'ле: добр как а'нгел и смел как черт!.. Я предви'жу, что он настро'ит ку'чу прока'з; он во'все забу'дет слу'жбу, совсе'м поки'нет мо'ре... и что тогда' ста'нется с на'шим лихи'м фрега'том, со все'ми офице'рами, с кома'ндою, что его' так лю'бит? Пусть лу'чше мо'лния разобьёт гро`т-ма'чту, пусть лу'чше сорвётся руль с пе'тель, пусть лу'чше потеря'ем мы весь ранго'ут [Все ма'чты, все де'рево вы'ше па'лубы. (Приме'ч. а'втора.)], не'жели своего' капита'на! С ним все э'то тры`н-трава', а без него' кома'нда не вы'вернет бего'м я'коря, не то что'бы на сла'ву убра'ть в шторм паруса' и перещеголя'ть чистото'ю и быстрото'ю англича'н, как мы де'лывали в про'шлом году' в Средизе'мном мо'ре. Per bacco e signor diavolo! [Кляну'сь сами'м дья'волом! (ит.)] Я бы гото'в на полго'да отказа'ться от вина' и еле'я, лишь бы вы'лечить Илью'... хоть, призна'ться сказа'ть, я счита'ю э'то так же тру'дным, как проглоти'ть собаку-бло'к по'сле у'жина!.. Стелли'нский в свою' о'чередь говори'л, не слу'шая лейтена'нта, о медици'не. Вино' вы'казало стра'сти обо'их - как обознача'ет оно' в хрустале' незаме'тные дото'ле украше'ния. - Должно' нача'ть лече'нье прохлажда'ющими сре'дствами, - говори'л он, зева'я, - кремор-тарта'р... маг-маде'ра... пото'м пия'вки, пото'м мо'жно после'довать сове'ту сла'вного ри'мского врача' Анахоре'та, кото'рый ре'зал ру'ки и но'ги, чтоб изба'вить от борода'вок, и сде'лать ам-пу-та-'цию да тере'ть про'тив се'рдца че'м-нибудь спир-ту-о'-зным!.. Сын Эскула'па был поражён Морфе'ем в нача'ле ре'чи - у'часть, грози'вшая слу'шателям, е'сли б они' бы'ли тут. Голова' его' упа'ла на грудь, ру'ки пови'сли, и он на'чал материа'льно дока'зывать, что, согла'сно с мне'нием на'шего знамени'того корнеис'кателя, ру'сский глаго'л спать происхо'дит от слова' сопе'ть. Но пре'жде чем лейтена'нт ко'нчил говори'ть, а ле'карь на'чал храпе'ть, дверь каю'ты распахну'лась с тре'ском: в неё вбежа'л ва'хтенный ми'чман, бле'ден, испу'ган. - Нил Па'влыч, - сказа'л он, задыха'ясь, - нас дрейфу'ет [Та'щит с я'корем. (Приме'ч. а'втора.)]. - Люде'й наве'рх, пошёл все наве'рх! - кри'кнул лейтена'нт таки'м го'лосом, что он мог бы разбуди'ть мёртвых. С э'тим сло'вом он ки'нулся на шка'нцы без ша'пки и без шине'ли, - там уже' заменя'вший его' лейтена'нт хлопота'л, как помо'чь горю'. Оки'нув о'пытным взо'ром мо'ре и не'бо, Нил Па'влович уви'дел, что с пого'дою шути'ть не'чего. Круты'е, ча'стые валы' с я'ростью кати'лись друг за дру'гом, напира'я на грудь фрега'та, и он би'лся под ни'ми как в лихора'дке. Си'ла ве'тра не позволя'ла вала'м подыма'ться высоко', - он гнал их, рыл их, рвал их и со всего' раска'та бил и'ми как тара'ном. Черно' бы'ло не'бо, но когда' мо'лнии бичева'ли мрак, ви'дно бы'ло, как ни'же, и ни'же, и ни'же кати'лись ту'чи, бу'дто гото'вясь задави'ть мо'ре. Ка'ждый взрыв мо'лнии разверза'л на миг в не'бе и в хля'би о'гненную пасть, и, каза'лось, пла'менные змеи' пробега'ли по пе'нистым гре'бням вало'в. Пото'м черне'е пре'жнего зия'ла тьма, ещё сильне'е хлеста'л урага'н в обнажённые ма'чты, крутя' и вырыва'я ве'рви, свистя' ме'жду бло'ками. - Пошёл на бра'сы, на топена'нты [Сна'сти, ко'ими подде'рживаются и обраща'ются ре'и. (Приме'ч. а'втора.)]; хо'дом, бего'м! На'до обрасопи'ть [Поворо'т. (Приме'ч. а'втора.)] ре'и вдоль су'дна. Задержа'л ли я'корь? Есть [На морско'м языке' есть зна'чит: да, испо'лнено. (Приме'ч. а'втора.)], Сла'ва бо'гу! Г. шки'пер! разнесён ли кана'т пле'хта? [Плехт - оди'н из больши'х якоре'й; д а г л и с т немно'го ме'нее. (Приме'ч. а'втора.)] Мо'жет, на'до лечь фертои'нг [На два я'коря. (Приме'ч. а'втора.)]. Сдвои'ть сто'пора на да'гли-сте... очи'стить бу'хты! [В ко'льца сло'женные сна'сти. (Приме'ч. а'втора.)] Посла'ть топо'р к пра'вой кран-ба'лке; е'сли кри'кну: "Отда'й!" - ра'зом перту'лин [Верёвка, на кото'рой виси'т я'корь. (Приме'ч. а'втора.)] попола'м. Г. ми'чман! вы эполе'тами отвеча'ете, е'сли ру'стов [Цепь, подде'рживающая я'корь в горизонта'льном положе'нии. (Приме'ч. а'втора.) ] отдаду'т ра'но... не забу'дьте у'части "Фа'лька" [Бриг "Фальк" поги'б оттого', что я'корь до'лго висе'л вертика'льно и, кача'ясь, проши'б ла'пою скулу' су'дна. (Приме'ч. а'втора.)]. Драй, драй, бакшта'ги в струну' вытя'гивай! Ну, молодцы', шевели'сь, попля'сывай! Не то я вас за'втра в во'рсу истреплю'! Гей вы, на ма'рсах! все ли испра'вно у вас? Ага'! сте'ньги хрустя'т? Э'ка не'видаль! Тре'снут - так на зубочи'стки годя'тся! Бо'цмана! осмотре'ть кра'нцы: [Ме'ста, где лежа'т ядра'. (Приме'ч. а'втора.)] чтоб ни одно' ядро' не тро'нулось, - тепе'рь не'когда игра'ть в ке'гли. Кре'пко ли задра'ены порты'? [Ста'вни амбразу'р. (Приме'ч. а'втора.)] Г. шту'рман, мно'го ли фут по ло'ту? Сто два'дцать... ли'хо!.. Гуля'й, душа'! Далеко' ещё ки'лю до ра'чьей зимо'вки! Так и'ли почти' так покри'кивал Нил Па'влович, прибавля'я к э'тому, как во'дится, со'тни побра'нок, кото'рые Никола'й Ива'нович Греч сравни'л с пе'ною шампа'нского. Он, каза'лось, попа'л в родну'ю стихи'ю: осма'тривал все свои'м гла'зом, успева'л сам везде', и матро'сы, ободрённые его' хладнокро'вием, рабо'тали сме'ло, охо'тно, но безмо'лвно, при ту'склом све'те фонаре'й. Поро'й, когда' над голова'ми их разража'лся перу'и, подви'жные ку'пы их озаря'лись я'рко и живопи'сно - бу'дто сейча'с из-по'д мра'чной ки'сти Са'льва-тора, и то'лько ме'рный стук их бега', то'лько пронзи'тельный го'лос свистко'в меша'лся с завыва'нием бу'ри и с тяжёлым скри'пом фрега'та. - Ай да ребя'та, спаси'бо! - сказа'л Нил Па'влович, потира'я от удово'льствия ру'ки. - За капита'ном по ча'рке! Тепе'рь дуй - не стра'шно, мы гото'вы встре'тить са'мый задо'рный шквал, отку'да б он к нам ни пожа'ловал. Хорошо', что я не послу'шал вас, - продолжа'л он, обраща'ясь к подва'хтенному лейтена'нту, - и спусти'л зара'не бра`м-сте'ньги: [Са'мые ве'рхние ча'сти мачт. (Приме'ч. а'втора.)] их бы среза'ло, как спа'ржу. Я, пра'вда, с ве'чера предви'дел бу'рю: со'лнце на зака'те бы'ло кра'сно, как лицо' англи'йского пивова'ра, и си'ние ре'дкие ту'чки, бу'дто шпио'ны, выгля'дывали и'з-за горизо'нта; признаю'сь, одна'ко, не ждал я ника'к тако'го што'рма: все ве'тры и все че'рти спу'щены, ка'жется, тепе'рь со сво'ры... того' и гляди', что сорвёт с я'коря и вы'кинет на фи'нский бе'рег по клю'кву. - Шлю'пка идёт! - раздало'сь с ба'ку. - Скажи' лу'чше, то'нет, - вскрича'л с беспоко'йством Нил Па'влович. - Кому' э'то взду'малось иска'ть ве'рной поги'бели? Опра'шивай! - Кто гребёт? - Матро'с. - С како'го корабля'?.. Есть ли офице'р? Шум бу'ри и волне'ния меша'л расслу'шать отве'ты... - Ка'жется, отвеча'ют: "Наде'жда", - закрича'ли на ба'ке [При опро'се: есть ли офице'р? - с шлю'пки, когда' в ней команди'р су'дна, отвеча'ют и'менем су'дна. Бак - нос су'дна. (Приме'ч. а'втора.)]. - Ослы'! - загреме'л Нил Па'влович, кото'рый в э'ти вре'мя вскочи'л на фо'р-ванты [Ле'стницы верёвочные у пере'дней ма'чты. (Приме'ч. а'втора.)], что'бы лу'чше рассмотре'ть шлю'пку. - Ра'зве не ви'дите вы двух фонаре'й на водоре'зе? [Отправля'я гребно'е су'дно на бе'рег, усло'вливаются взаи'мно о числе' и ме'сте фонаре'й, что'бы но'чью мо'жно бы'ло опозна'ть и найти' друг дру'га. (Приме'ч. а'втора.)] Э'то наш капита'н. Изгото'вить концы', посла'ть фалре'пных [Верёвки для всходя'щих на ле'стницу (трап) корабля'. (Приме'ч. а'втора.)] с фонаря'ми к пра'вой! До'лгая мо'лния рассе'кла ночь и оказа'ла гони'мую буре'ю шлю'пку, с изло'манной ма'чтой, с изо'рванным па'русом. Огро'мный вал нес её на хребте' пря'мо к борту', грозя' разби'ть в ще'пы о пу'шки, - и вдруг он опа'л с рёвом, и мрак поглоти'л все. - Кида'й концы'! - крича'л Нил Па'влович, вися' над пучи'ною. - Про'мах! Друго'й! Сорва'лся... Ещё, ещё! Но'вая мо'лния раствори'ла не'бо, и на миг ви'дно ста'ло, как отча'янные гребцы' цепля'лись крю'чьями и скользи'ли вдоль по бо'рту фрега'та. - Лови', лови'! - раздава'лось све'рху, и мно'гие вере'йки лете'ли вдруг; но вихрь подхва'тывал их и они' па'дали ми'мо. - Бо'же мой! - вскрича'л Нил Па'влович, сплесну'в рука'ми, - они' поги'бли... Но они' не поги'бли; их не унесло' в откры'тое мо'ре. Одни' баго'р уда'чно вцепи'лся в руль-та'ли [Снасти' у руля', снару'жи вися'щие. (Приме'ч. а'втора.)], и по штормтра'пу с го'рем попола'м взобра'лись на'ши пловцы', чуть не уто'пленники, на ют (корму'). Пусту'ю шлю'пку ми'гом опроки'нуло вверх дном, и че'рез че'тверть часа' на бакшто'ве [Вервь, на кото'рую вя'жут шлю'пки за кормо'ю. (Приме'ч. а'втора.)] оста'лся лишь оди'н обло'мок шлю'почного форште'вня [Носова'я осно'ва. (Приме'ч. а'втора.)]. - Ты жив, ты спасён, друг мой, брат мой карте'чный! - говори'л до'брый Нил Па'влович, заду'шая в объя'тиях капита'на. - Как не грех тебе' пуска'ться в таку'ю бу'рю! Сорви'сь после'дний крюк - и ты бы отпра'вился де'лать депута'тский осмо'тр карася'м. Но вдруг он вспо'мнил долг подчинённости - отступи'л на два ша'га и прева'жно на'чал рапортова'ть о состоя'нии су'дна и кома'нды. В э'той сце'не бы'ло мно'го заба'вного и почте'"нного вме'сте. Гля'дя тогда' на Ни'ла Па'вловича, вы бы сказа'ли: "Он прекра'сный челове'к, он досто'йный солда'т!" Вы бы поручи'лись за него', что он не изме'нит ни одному' благородному' чу'вству, как не престу'пит ни одно'й причу'ды слу'жбы. - Благодарю' серде'чно, благодарю' всех госпо'д за испра'вность, - говори'л капита'н окружи'вшим его' офице'рам, - а вас, Нил Па'влович, осо'бенно. За ва'ми я бы мог спать споко'йно, е'сли б вы мо'гли повелева'ть так же уда'чно стихи'ями, как ва'хтой. Но я предви'дел ужа'сную бу'рю и хоте'л раздели'ть с ва'ми опа'сность. Могу' вам рассказа'ть но'вости о пого'де, потому' что я был там, куда' не доста'нут но'чью ва'ши взо'ры. Шквал налети'т сию' мину'ту. Гото'в ли друго'й я'корь? - Гото'в. - Тем лу'чше. На ба'ке а'ло! - закрича'л капита'н в ру'пор. - Из бу'хты вой! Отда'й я'корь! Как ни силе'"н был плеск волн и рев бу'ри, но послы'шалось, когда' бу'хнул в во'ду тя'жкий я'корь и с глухи'м гро'мом покати'лся кана'т из клю'за. - Шквал с ве'тра, шквал идёт! - раздало'сь на ба'ке. Случа'лось ли вам испы'тывать си'льный шквал, на мо'ре? Пе'ред ним на мину'ту воцаря'ется кака'я-то гро'зная тишь, мо'ре кипи'т, во'лны ме'чутся, жму'тся, толку'тся, бу'дто со стра'ху; водяна'я мете'ль с ви'згом лети'т над водо'ю, - э'то раздро'бленные верху'шки вало'в; и вот вдали', под му'тным мра'ком, изо'рванным мо'лниями, бе'лой стено'ю ка'тится вал... бли'же, бли'зко - уда'рил! Нет слов, нет зву'ков, чтоб вы'разить гуде'нье, и вой, и шо'рох, и свист урага'на, встре'тившего препо'ну; ка'жется, весь ад пиру'ет и хохо'чет с како'ю-то сатани'нскою зло'бою!.. Тако'й-то шквал налете'л на фрега'т "Наде'жду" и зары'л нос его' в буру'н, так что волна' перекати'лась по па'лубе до са'мой кормы'. Уда'р водяно'й ма'ссы и поры'в ве'тра бы'ли так жесто'ки, что сто'пора [Сна'сти, ко'ими кана'т прикрепля'ется к ко'льцам (ры'мам), вби'тым в па'лубу. Сто'пор происхо'дит от англ. глаго'ла to stop - остана'вливать. (Приме'ч. а'втора.)] пе'рвого я'коря ло'пнули, пре'жде чем кана'т второ'го вы'тянулся. Фрега'т задрожа'л, как лист, и вдруг с невероя'тною быстрото'ю ки'нулся по ве'тру. Второ'й кана'т, едва' полузастопо'ренный, не мог сдержа'ть корабля' с разбе'гу, и о'ба вдруг пошли' сучи'ть в о'ба клю'за. Не ка'ждому моряку' во всю свою' слу'жбу случа'лось ви'деть сумато'ху от вы'сучки кана'тов. Э'то стра'шно и смешно' вме'сте! Вообрази'те себе' два кана'та чуть не в охва'т толщино'ю, кото'рые с рёвом и гро'мом бегу'т с ку'брика и'ли из де'ка, где бы'ли уло'жены, вверх... Они' вью'тся, как уда'вы, огро'мными ко'льцами, хле'щут, как волны', взбра'сывая на во'здух все встре'чное - сундуки', ко'йки, ядра', люде'й; и наконе'ц, крутя'сь узло'м че'рез то'лстый брус би'тенга [Усто'й для крепле'ния кана'тов. (Приме'ч. а'втора.)], зажига'ют его' тре'нием. Э'то пенько'вый ти-фо'н, от кото'рого все лети'т вдре'безги и'ли бежи'т с во'плем. Напра'сно кида'ют в клюз ко'йки и вымбо'вки [Па'лки, кото'рыми враща'ют воро'т. (Приме'ч. а'втора.)], что'бы сдави'ло и зае'ло кана'т, - он бежи'т вон неудержи'мо. К сча'стью, на фрега'те о'ба кана'та закреплены' бы'ли о'гоном за шпор [Низ. (Приме'ч. а'втора.)] гро`т-ма'чты. Уда'ры от внеза'пной заде'ржки с разбе'гу заста'вили вздро'гнуть весь о'стов, и едва`-едва' уцеле'ли сте'ньги. Я'коря забра'ли, фрега'т стал в тот миг, когда' капита'н, не наде'ясь на кана'ты, посла'л по ма'рсам, гото'вясь на обры'ве вступи'ть под паруса', что'бы жесто'кий норд-но'рд-ост не вы'кинул его' на отме'ли и ри'фы него'степриимного бе'рега Финля'ндии. Осмотре'лись: лю'ди бы'ли це'лы, изъя'н ничто'жен. Волне'нье ходи'ло гора'ми, дождь ли'лся пото'ком, и к доверше'нию э'той ужасно-прекра'сной карти'ны невдалеке' показа'лись сме'рчи, и'ли тро'мбы. Они' о'чень заме'тны бы'ли во мра'ке, вздыма'ясь, бе'лые, из вало'в, как дух бурь, опи'санный Камо'энсом... Голова' их каса'лась туч, ребра' увива'лись беспреры'вными мо'лниями... Мо'ре с глухи'м гу'лом кипе'ло и дыми'лось котло'м о'коло, - они' ви'лись, вытя'гивались и распада'лись с гро'мом, осыпа'я валы' фосфори'ческими огня'ми. Матро'сы с благогове'йным у'жасом гляде'ли на э'то ре'дкое для них явле'ние. - Не прика'жете ли, капита'н, попо'тчевать э'тих нс~ вваны'х госте'й я'драми? - спроси'л Нил Па'влович. - Прикажи'те то'лько изгото'вить два плуто'нга пу'шек на о'ба борта', и стреля'ть тогда' ра'зве, когда' како'й-нибудь любопы'тный ти'фон взду'мает пощу'пать нас за утле'гарь. Мне не хо'чется де'лать трево'ги в Кроншта'дте. Пожа'луй, там поду'мают, что мы перепуга'лись, что на'ша "Наде'жда" ги'бнет. - Так отвеча'л капита'н Пра'вин. Минова'лась опа'сность, но не бу'ря. Ве'тер дул ровне'е, но все ещё жесто'ко, и фрега'т, броса'емый волне'нием, то но'сом, то кормо'й ударя'лся в во'ду, разбры'згивая буру'ны в пе'ну, но содрога'ясь, но стена'я и скрипя' от ка'ждого взма'ха. Полови'ну кома'нды распусти'ли по ко'йкам; друга'я сми'рно жа'лась у сте'нок. Нил Па'влович с ру'пором под мы'шкою ходи'л по шка'нцам, забо'тливо взгля'дывая то на мо'ре, то на капита'на, - а капита'н, безмо'лвен, стоя'л, оперши'сь о колесо' штурва'ла. Свет ла'мпы из накто'уза [Шкаф, в кото'ром храни'тся ко'мпас. (Приме'ч. а'втора.)] па'дал пря'мо на его' бле'дное, но вырази'тельное лицо'. Взо'ры его' следи'ли верени'цы летя'щих туч и бразды' мо'лний, их рассекающи'х... Он не чу'вствовал ни ве'тра, ни дождя'; он до'лго не слы'шал го'лоса дру'га, - душа' его' носи'лась далеко-далеко'. Наконе'ц Нил Па'влович дёрнул его' за рука'в. - О чем замечта'лся ты, Илья'? - спроси'л он с бра'тским уча'стием. Пра'вин бу'дто просну'лся. - О чем? Как легко' э'то спроси'ть, зато' как тру'дно отвеча'ть на э'то! Ви'хорь мы'слей крути'лся в голове', и це'лый водоворо'т мы'кал моё се'рдце. Е'сли б я и уме'"л тебе' вы'сказать все э'то, я бы не досказа'л всего' до седы'х во'лос. Впро'чем, нет де'йствия без причи'ны, и е'сли я не смогу' рассказа'ть, о чем мечта'л, то не умолчу', отчего' э'ти мечты' меня' обуя'ли. Зага'дка, для чего' нас от всей эска'дры оста'вили одни'х на кроншта'дтском ре'йде, объясни'лась: наш фрега'т назна'чен в Средизе'мное мо'ре; мы повезём ва'жные бума'ги сою'зным адмира'лам и президе'нту Гре'ции. - И, ве'рно, ядра' да карте'чи для заку'ски ту'ркам! Грот-марса-ре'я меня' убе'й, мне смерть хо'чется сцепи'ться на аборда'ж с каки'м-нибудь капитан-па'шинским кораблём! - Но я, ми'лый Нил, я красне'ю за себя'!.. Душа' моя' рвётся на'двое: одна' полови'на хо'чет пусти'ть ко'рни в столи'це, ме'жду тем как друга'я жа'ждет раздо'лья и би'твы. Ита'к, ду'мал я, чем скоре'е, тем лу'чше... сего'дня же, сейча'с хоте'л бы я вы'рваться из око'в свои'х... я с ра'достию ждал мину'ты, когда' нас сорвёт с якоре'й, что'бы распусти'ть кры'лья и улете'ть из э'того ча'да, растлева'ющего ду'шу. - Недолга' пе'сня скома'ндовать на марса-фа'лы! Не вступа'ть под паруса' в таку'ю тёмную ночь, в таку'ю бу'рю!.. - В бу'рю? - повтори'л рассе'янно капита'н, - в таку'ю бу'рю! Что зна'чит э'та бу'ря про'тив бунту'ющей в мое'й груди'?.. Нил Па'влович до'лго и при'стально гляде'л в лицо' дру'га, - наконе'ц кре'пко сжал ему' ру'ку и произнёс: - Бе'дный Илья'! Бе'дный Пра'вин! - повторю' и я. КАПИТА`Н-ЛЕЙТЕНА'НТ ПРА'ВИН К ЛЕЙТЕНА'НТУ НИ'ЛУ ПА'ВЛОВИЧУ НАКОРИ'НУ Что бы ты сказа'л, что бы поду'мал ты, до'брый друг мой, е'сли б уви'дел мои' вчера'шние сбо'ры на ве'чер к княги'не**? Я, я, кото'рому, так же как и тебе', до сих пор все пла'тье ши'лось па'русником, я затяну'лся в мунди'р, ши'тый са'мым лу'чшим, то есть са'мым дороги'м портны'м столи'цы, да и тот не угоди'л на меня'. То, каза'лось мне, не вы'ровнены пу'говицы, то прогля'дывают ко`й-где' престу'пные скла'дки... там э'то, здесь не то... сло'вом, я бы на ве'чер прие'хал на за'втрашнее у'тро, е'сли б бой часо'в не заста'вил меня' поторопи'ться. Во'лосы мои' нати'рованы [То есть вы'смолены, от англи'йского слова' tare - смола'. Тиру'ют то'лько стоя'чий такела'ж. (Приме'ч. а'втора.)] бы'ли пома'дою, бельё пробры'згано духа'ми; га'лстух не га'лстух, перча'тки не перча'тки, - верчу'сь пе'ред зе'ркалом, молоде'ц хоть куда'. Повтори'в не'сколько раз все эволю'ции салю'та и о'рдер ма'рша по гости'ной, и пото'м о'рдер бата'лии: "спусти'ться по ве'тру, что'бы проре'зать ли'нию неприя'тельских сту'льев, пото'м лечь в дрейф и нача'ть перестре'лку" - плащ на плечо', наёмная каре'та у крыльца', качу'. Кре'пко заби'лось моё рети'вое, когда' Каменноостро'в-ский мост задрожа'л под колёсами мое'й каре'ты. И вот да'ча кня'зя! В о'кнах сия'ет день, сквозь цветы' мелька'ют те'ни, наро'ду тьма, - хра'брость моя' роня'ет бра'мсели. Одна'ко ж, сна'йтовя [Скре'пя. (Приме'ч. а'втора.)] се'рдце, перехожу' аванза'лу так осторо'жно, бу'дто сквозь камени'стый вход в порт Свеабо'рга. И'мя моё из уст официа'нта раздаётся сло'вно боева'я пу'шка, - во мне заня'лся дух, и на глаза' упа'л тума'н, хоть подыма'й сигна'л: нея'сно ви'жу!.. Но эква'тор был уже' перейдён - воро'чаться по'здно; вхожу', кла'няюсь без прице'ла, красне'ю бу'дто калёное ядро', верчу'сь напра'во и нале'во не лу'чше рыскли'вого корабля' - одни'м сло'вом, чу'вствую сам, что я так же ло'вок, как вы'брошенный на бе'рег кит, и меша'юсь вдво'е пу'ще. Мужски'е лорне'ты, каза'лось, сожига'ли меня' в пе'пел; да'мские взгля'ды прони'зывали наперекрёст, бу'дто Конгре'вовы раке'ты; да'же ковры' егози'ли под нога'ми, и прокля'тые зе'ркала, э'то опти'ческое э'хо, передра'знивали в двадцати' ви'дах моё замеша'тельство. О! е'сли б зна'ла княги'ня, как до'рого сто'ило моему' самолю'бию быть на тако'й вы'ставке, она' бы пожале'ла, она' бы награди'ла меня'! Вещь, кото'рая для вся'кого све'тского пове'сы была' бы и'ли незна'чаща и'ли прия'тна, во мне обраща'лась в и'стинное самоотверже'ние... Прие'хав в наде'жде понра'виться княги'не, я уже' трепета'л за то, что не понра'влюсь... Стень ло'жного стыда' удуша'ла меня'. К сча'стью, э'та сце'на была' непродолжи'тельна. Толстя'к хозя'ин поспеша'л ко мне на вы'ручку, и сама' хозя'йка, привста'в с дива'на, так ободри'тельно меня' поприве'тствовала, что душа' моя' распрями'лась вдруг... Я го'рдо по'днял го'лову, я оки'нул всех све'тлым о'ком: что зна'чила для меня' невзго'да всех пустоцве'тов и пустозво'нов гости'ной, когда' я был уже' обла'скан то'ю, чья еди'нственно ла'ска бы'ла доро'га мне! Го'сти по'няли э'ту мысль, и ро'пот зати'х, и все улыбну'лись мне, бу'дто по прика'зу. Обще'ственное мне'ние всегда' склоня'ется к тому', кто не дорожи'т им ниско'лько. Меня' усади'ли в полукру'ге ме'жду каки'м-то кавале'ром посо'льства, кото'рый гляде'л на весь мир с вышины' свое'й накрахма'ленной косы'нки, и незнако'мым офице'ром, от кото'рого ещё благоуха'ло бра'иловскою гю'лябсу [Ро'зовая вода'; она' в большо'м употребле'нии в А'зии. Э'то ара'бские слова': гюль - ро'за и аб - вода', су (то'же вода') прибавля'ют азиа'тцы из неве'жества. У нас её зва'ли гуля'ф. Я гуляфпою' водо'ю белы' ру'ки мою'! (Пе'сня времён Елизаве'ты) (Приме'ч. а'втора.)]. Пе'рвый надува'л остроу'мием мы'льные пузыри', друго'й заклина'лся гу'риями не ху'же любо'го ренега'та, про'чие го'сти занима'лись умноже'нием нуля', то есть перелива'ли из пусто'го в поро'жнее. Са'мый ва'жный спор шел о лу'чшем сре'дстве чи'стить зу'бы по'сле обе'да. По'сле неизбе'жных переспро'сов я притаи'лся в кре'слах и дал по'лный разгу'л глаза'м и мечта'м свои'м. Ты, не добива'ясь пате'нта на проро'чество, угада'ешь, к како'му по'люсу влёкся ко'мпас мой, - э'то была' она' - и'стинный по'люс, охва'ченный поля'рным круго'м све'тской холо'дной суеты'. И что тако'е бы'ли все э'ти собесе'дники, как не льди'ны: блестя'щие, но безжи'зненные, носи'мые ве'тром мо'ды вме'сто свое'й во'ли и поро'й зелене'ющие ча'хлыми по'рослями, каки'е ви'дел Парри' в Баффи'новом зали'ве; и э'тр-то называ'ют они' цвета'ми о'бщества! Но возврати'мся к ней, ещё к ней, опя'ть к ней! Я пил до'лгими гло'тками сла'дкий яд её взо'ров, - мне бы'ло так хорошо'! Она' шути'ла - я отвеча'л тем же... Отку'да что брало'ся! Неда'ром говоря'т, что любо'вь и сво'дит с ума' и даёт ум. Когда' я говори'л с не'ю, засте'нчивость покида'ла меня'; зато' едва' друга'я да'ма обраща'ла ко мне сло'во, я красне'л, я бледне'л, я верте'лся на сту'ле, бу'дто он наби'т был иго'лками, и бе'дная шля'па моя' чуть не пища'ла в рука'х. Ты зна'ешь, что я могу' лепета'ть по-францу'зски не ху'же ды'мчатого попуга'я; но зна'ешь и то, что, из упря'мства ли и'ли от наро'дной го'рдости, не люблю' меня'ть родно'го языка' на чужезе'мный. Вот, су'дарь, во'лей и нево'лей господа', удосто'ивавшие меня' свои'м разгово'ром, слы'ша тве'рдо произнесённый о'тзыв: "Я не говорю' по-францу'зски", принуждены' бы'ли изъясня'ться со мно'ю по-ру'сски, и признаю'сь, я не раз жале'л, что не взял с собо'ю перево'дчика. Охо'тнее всех и, к удивле'нию моему', чи'ще всех говори'ла по-ру'сски княги'ня, - э'то де'лает честь Москве', э'то приводи'ло меня' в восхище'ние. Рад ты и'ли не рад, а меня' бере'"т искуше'нье посла'ть к тебе' кусо'чек на'шего разгово'ра, хоть я о'чень зна'ю, что разгово'р, как ва'фли, хоро'ш то'лько пря'мо с огня' и в лету'чей пе'не шампа'нского. Мы спо'рили. Княги'ня ве'рить не хоте'ла постоя'нству чу'вствований моряко'в. Она' называ'ла нас кочевы'м наро'дом, людьми', кото'рые и'щут двух весн в оди'н год и гоня'ются за откры'тиями, что'бы оста'вить на них чугу'нную доще'чку с на'дписью: тогда'-то здесь был тако'й-то. Но ра'зве быть зна'чит жить? И'ли ви'деть зна'чит чу'вствовать? Ча'стые переме'ны мест не даю'т окре'пнуть привя'занностям до стра'сти, воспомина'нию - до глубо'кого сожале'ния. - Да'же вы са'ми, - продолжа'ла она', - вы - скита'лец с ра'нних лет по далёким моря'м - призна'йтесь: надыша'вшись во'здухом арома'тных лесо'в Брази'лии; наброди'вшись по чу'дным кора'лловым острова'м Ти'хого океа'на и'ли по исполи'нским де'брям Австра'лии; налюбова'вшись плаву'чими ледяны'ми гора'ми Ю'жного по'люса, и'ли волка'нами, раскаля'ющими не'бо свои'м дыха'нием, скажи'те, какова' показа'лась вам по'сле того' боло'тная, пло'ская, тума'нная ро'дина? - Преле'стнее, чем пре'жде, княги'ня! Вы меня' счита'ете в ощуще'ниях ве'тренее вся'кой да'мы, кото'рая, сбро'сив с себя' украше'ние, наза'втра забыва'ет и'ли, наше'дши, презира'ет его'. Чу'вства нельзя' забы'ть, как мо'ду, и прекра'сный кли'мат не заме'на оте'честву. Э'ти тума'ны бы'ли мои'ми пелена'ми, э'ти дожди' вспои'ли меня', э'тот репе'йник был игру'шкою моего' де'тства. Я вы'рос, я дыша'л во'здухом, в кото'ром пла'вали части'цы мои'х пре'дков, я поглоща'л их в расте'ниях. Ру'сская земля' во мне обрати'лась в те'ло и в ко'сти. О! пове'рьте мне, оте'чество не ме'стная привы'чка, не пусто'е сло'во, не отвлечённая мысль; оно' жива'я часть нас сами'х; мы неразде'льная мы'слящая часть его', мы принадлежи'м ему' нра'вственно и веще'ственно. И как хоти'те вы, что'бы в разлу'ке с ним мы не грусти'ли, не тоскова'ли? Нет, княги'ня, нет! в ру'сском се'рдце сли'шком мно'го желе'за, что'бы не люби'ть се'вера! - И в ва'шем то'же, капита'н? - спроси'ла княги'ня. - Я ру'сский, княги'ня: я суро'вый славяни'н, как говори'т Пу'шкин. - Тем на э'тот раз ху'же: я ненави'жу чугу'нные се'рдца, - на них невозмо'жно сде'лать никако'го впечатле'ния! - Почему' же нет, княги'ня! Разгорячи'те э'тот мета'лл, и он бу'дет о'чень мя'гок, и пото'м рука' вре'мени не сотрёт того', что вы на нем изобрази'те. - Но для изображе'ния чего'-нибудь на'до кова'ть мо'лотом, а э'то во'все не да'мское де'ло. - Терпе'ние, княги'ня, даёт уме'нье. - Но вся'кий ли, капита'н, мо'жет кома'ндовать терпе'ньем, как вы "Наде'ждою"? Да, кста'ти о "Наде'жде", - все ли в до'бром она' здоро'вье? - Напро'тив, княги'ня, бу'ри её одоле'ли с тех пор, как вы её оста'вили. - Наде'юсь по кра'йней ме'ре, - продолжа'ла княги'ня, все ещё игра'я слова'ми о и'мени моего' фрега'та, - наде'юсь, она' вас не поки'нула! - Все равно' почти': я о'чень далёк от неё! - Но, как ве'рный ры'царь, не покида'ете зато' её си'мвола: на воротнике' ва'шем таи'нственно блестя'т два я'коря. - Заме'тьте, княги'ня, - примо'лвил я со вздо'хом, - они' с обо'рванными кана'тами. В э'то вре'мя офице'р, сосе'д мой, наклони'вшись сза'ди меня' к диплома'ту, сказа'л ему' впо`лго'лоса: - II se pique d'esprit, ce lion marin [Он чва'нится свои'м умо'м, э'тот морско'й лев (фр.)]. - Oui-da, - отвеча'л тот. - II s'en pique! [Да, он им чва'нится! (фр.)] - Et cette fois il n'est pas si bete qu'il en a l'air [Но на э'тот раз он не тако'й болва'н, каки'м ка'жется (фр.)], - примо'лвил пе'рвый, презри'тельно пока'чиваясь на сту'ле. Я вспы'хнул. Тако'е неслы'ханное забве'ние прили'чий обрати'ло вверх дном во мне мозг и се'рдце; я бро'сил пожига'ющий взор на наглеца', я наклони'лся к нему' и так же впо`лго'лоса произнёс: - Si bon vous semble, mr., nous ferons notre assaut d'esprit demain a 10 heures passees. Libre a vous de choisir telle langue qu'il vous plaira - celles de fer et de plomb у comprises. Vous me saurez gre, j'espere, de m'entendre vous dire en cinq langues europeennes, que vous etes un lache? [Е'сли вам удо'бно, су'дарь, мы проведём на'ше состяза'ние в уме' и красноре'чии за'втра по'сле десяти' часо'в. Представля'ю вам избра'ть тот язы'к, кото'рый вам нра'вится, - включа'я сюда' язы'к желе'за и свинца'. Вы, наде'юсь, позво'лите мне доста'вить себе' удово'льствие сказа'ть вам на пяти' европе'йских языка'х,что вы нагле'ц? (фр.)] He мо'жешь предста'вить себе', как смути'лся мой оби'дчик: он покрасне'л красне'е свои'х отворо'тов, он оки'нул глаза'ми собра'ние, как бу'дто иска'л в нем подпо'ры и'ли оборо'ны, - но все отвороти'лись прочь, бу'дто ничего' не слыха'ли. Нагле'ц и тут хоте'л отде'латься хвастовство'м. - О'чень охо'тно! - отвеча'л он, игра'я цепо'чкою часо'в. - То'лько я предупрежда'ю вас: я бью на ле'ту ла'сточку. Я возрази'л ему', что не могу' хва'статься таки'м же удальство'м, но, вероя'тно, не промахну'сь по сидя'чей воро'не. Проти'внику моему' пришло'сь пло'хо, но мне бы'ло едва' ль не ху'же его'. Гнев пробега'л меня' дро'жью; я куса'л гу'бы чуть не до кро'ви, я бледне'л как желе'зо, раскалённое добела'. Невня'тные слова' вырыва'лись из мои'х уст, подо'бно кло'чьям паруса', изо'рванного буре'й... Прису'тствие люде'й, в глаза'х кото'рых я был уни'жен и ещё не ото'мщен, меня' души'ло... наконе'ц я осме'лился подня'ть глаза' на княги'ню... Говорю': осме'лился, потому' что я боя'лся встре'тить в них сожале'ние, горча'йшее са'мой злой насме'шки... И я встре'тил в них уча'стие, состра'стие да'же. Взо'ры её проли'лись на мою' ду'шу как ма'сло, утишающеё валы'... в них, как в зе'ркале, отража'лись и гнев за мою' оби'ду и страх за мою' жизнь... они' так ле'стно, так отра'дно укоря'ли и умоля'ли Меня'!.. Я стих. О'бщество заняло'сь пре'жним, бу'дто не замеча'я на'шего a parte; [Та'йного разгово'ра (фр)] разгово'р кати'лся из рук в ру'ки. Я чу'вствовал себя' ли'шним, встал, раскла'нялся и вы'шел, но уже' без замеша'тельства, без огля'док: оби'женная го'рдость придала' мне самонаде'яния. - Мы наде'емся ви'деть вас поча'ще, - мо'лвил хозя'ин, проща'ясь со мно'ю. Ступа'я за дверь, я оберну'лся... О друг мой, друг мой! я ху'до зна'ю же'нскую сигна'льную кни'гу, но за взор, бро'шенный на меня' княги'нею, я бы гото'в был вы'нести ты'сячу оби'д и ты'сячу смерте'й!.. За'втра со свои'ми пу'лями и стра'хами для меня' исче'зло... Всю ночь мне ви'делась то'лько княги'ня. Меня' волнова'л то'лько проща'льный взгляд её. Петерго'ф, 17 ию'ля 1829. ОТ ТОГО' ЖЕ К ТОМУ' ЖЕ (День после'д) В Кроншта'дт. Брось в ого'нь исто'рию кораблекруше'ний, любе'зный Нил: моё сухопу'тное круше'ние курио'знее всех их вме'сте, говорю' я тебе'. Вообража'ю, с каки'м изумле'нием протира'л ты глаза', чита'я после'днее письмо' моё. Илья' влюблён, Илья' ще'голь, Илья' в гости'ной, Илья' накану'не поеди'нка!! По-тво'ему, все э'то для моряка' сто'лько же несбы'точно, как прогу'лка И'горева фло'та на колёсах, - и ме'жду тем все э'то гора'здо бо'лее истори'ческое, чем рома'ны Ва'льтер Ско'тта. Счастли'вец ты, Ни'лушка, что не зна'ешь, не ве'даешь, куда' забро'сить мо'жет се'рдце вал стра'сти. Я стыжу'сь други'х, браню' себя' - и всё-таки влеку'сь от одно'й глу'пости к друго'й. Бедня'гу ум укача'ло на э'том волне'нии, и он лежи'т да молчи'т и, во все глаза' гля'дя, ни зги не ви'дит. Впро'чем, что ни толку'й, а от про'шлого не отлави'-руешься. Де'ло бы'ло сде'лано: поеди'нку решено' быть; недостава'ло то'лько тебя' в секунда'нты... Благодаря', одна'ко ж, при'нятому пове'рью в Петербу'рге че'рез край охо'тников в свиде'тели суда' бо'жия, как говори'ли в старину' - удовлетворе'ния дворя'нской че'сти, как говоря'т ны'не - с одина'ковою основа'тельности"). В де'сять часо'в утра' мы съе'хались, раскла'нялись друг дру'гу с возмо'жною любе'з-иостию, и ме'жду тем как секунда'нты отошли' в сто'рону торгова'ться о шага'х и осе'чках, проти'вник мой, ви'дно по посло'вице: "у'тро ве'чера мудрене'е", подошёл ко мне ла'сковый, ти'ше воды', ни'же травы'. - Мне ка'жется, капита'н, - сказа'л он мне, - нам бы не и'з-за чего' ссо'риться. - Без вся'кого сомне'нья, нам не и'з-за чего' ссо'риться, но дра'ться есть по'вод, и весьма' доста'точный: я оби'жен ва'ми как челове'к, как ру'сский и как офице'р; пу'ли реша'т на'ше де'ло, - отвеча'л я. - Но как реша'т, капита'н? Уби'тый бу'дет всегда' винова'т, а уби'тым мо'жете быть и вы. - Что ж де'лать, м. г.? Я ль винова'т, что в ва'шем све'те пра'во заключено' в уда'че? У бьют - так убью'т! Меня' повезу'т тихомо'лком на кла'дбище, а вы пое'дете в теа'тр расска'зывать в междуде'йствии о своём удальстве'. - Вы говори'те об э'том по преда'нию, капита'н. Ны'нешний госуда'рь не те'рпит дуэ'лей; и е'сли кто'-нибудь из нас поло'жит друго'го, ему' отведу'т ке'лыо немно'го ра'зве поболе'е той, в кото'рую опу'стят поко'йника. Поду'майте об э'том, капита'н! - М. г.! оби'дчик вы, а не я; ва'ше де'ло бы'ло поду'мать о сле'дствиях пре'жде, чем так де'рзко шути'ть насчёт друго'го! - Но я во'все не полага'л, что вы зна'ете по-францу'зски: вы са'ми сказа'ли, что не говори'те на э'том языке'. - Зна'чит, вы, м. г., пло'хо зна'ете ру'сский язы'к, когда' сло'во не говорю' принима'ется за не понима'ю! - О! что каса'ется до ру'сского языка' - я предаю' вам его' целико'м! Мне во'все неохо'та лома'ть копьё за мада'м грамма'тику; а так как я ви'жу, что вы благоразу'мный и досто'йный челове'к, капита'н, то за удово'льствие сочту' ко'нчить все по-прия'тельски. - Благодарю' за прия'знь, м. г.; я не име'ю привы'чки дружи'ться под влия'нием пуль и'ли про'бок! Мы бу'дем стреля'ться! - Е'сли за э'тим то'лько стои'т де'ло, - мы бу'дем стреля'ться; но как фило'софы, как лю'ди повы'ше предрассу'дков - так, что'бы и во'лки бы'ли сы'ты и бара'ны це'лы. Послу'шайтесь меня', - примо'лвил он ти'хо, отводя' меня' в сто'рону, - я зна'ю, что я не совсе'м прав; но ра'зве и вы не винова'ты?.. Вы мо'жете приня'ть, что я говори'л о вас зао'чно, а зао'чно и про царе'й говоря'т!.. Я с свое'й сто'роны бу'дто не слыха'л чего'-то ре'зкого, ва'ми в лицо' мне ска'занного. Сде'лаемтесь же как мно'гие сде'лываются. Вы'стрелим друг в дру'га, но так, в сто'рону, ми'мо, понима'ете? Об э'том никто' не бу'дет знать: мо'жно наду'ть да'же сами'х секунда'нтов. По'сле вы'стрела я попрошу' у вас извине'ния - и де'ло в шля'пе, и шля'пы на голова'х. По'сле все ста'нут крича'ть: вот и'стинно хра'брые, благоро'дные лю'ди; оди'п уме'"л созна'ться в свое'й оши'бке, а друго'й останови'ться в по'ру. Коне'чно, я мог бы попроси'ть извине'ния и ра'ньше; но извиня'ться пе'ред ду'лом пистоле'та - э'то ка'к-то нейдёт, не во'дится; пожа'луй, ино'й злосло'вник ска'жет, бу'дто я стру'сил, - а я до'рого ценю' свою' честь!.. Ита'к, по рука'м, любе'зный капита'н! Не мо'жешь себе' вообрази'ть, како'е глубо'кое презре'ние почу'вствовал я, ви'дя столь бессты'дное хвастовство', прикрыва'ющее столь расчётливое униже'ние; и в ком же? В челове'ке, кото'рый по привы'чке, е'сли не по ду'ху, до'лжен быть хра'брым и'ли по кра'йней ме'ре для мунди'ра, е'сли не для лица', хра'брым каза'ться! Не могу' ве'рить, говори'л марки'з Гра'ммон, что'бы бог люби'л глу'пых. Не хочу' ве'рить, говорю' я, что'бы же'нщина могла' люби'ть, а мужчи'на уважа'ть тру'са. Я так взгляну'л на него', что он потупи'л глаза' и покрасне'л до уше'й. Не сказа'в ни сло'ва, указа'л я ему' на секунда'нтов: они' приближа'лись с гото'выми пистоле'тами; мы сбро'сили плащи' и ста'ли на три'дцать шаго'в друг от дру'га, ка'ждому остава'лось пройти' по двена'дцати до сре'днего барье'ра. Марш. У меня' секунда'нтом был оди'н гварде'ец, преми'лый ма'лый и прелихо'й руба'ка... В дуэ'лях кла'ссик и педа'нт, он проводи'л в Елисе'йские по'ля и в кли'нику не одного', как друг и недру'г. Он дал мне до'брые сове'ты, и я воспо'льзовался и'ми как нельзя' лу'чше. Я пошёл бы'стрыми, широки'ми шага'ми навстре'чу, не подня'в да'же пистоле'та; я стал на ме'сто, а проти'вник мой был ещё в полудоро'ге. Все вы'годы перешли' тогда' на мою' сто'рону: я преспоко'йно цели'л в него', а он до'лжен был стреля'ть на ходу'. Он по'нял э'то и смути'лся: на лице' его' напи'сано бы'ло, что ду'ло моего' пистоле'та показа'лось ему' ши'ре кремлёвской пу'шки, что оно' гото'во проглоти'ть его' целико'м. Со всем тем стрело'к по ла'сточкам хоте'л предупреди'ть меня', заторопи'лся, спусти'л куро'к - пу'ля сви'стнула - и ми'мо. На'до бы'ло ви'деть тогда' лицо' моего' геро'я. Оно' вы'тянулось до пя'той пу'говицы. - Прошу' на барье'р! - сказа'л я ему'; он не слы'шал, он стоя'л как алеба'стровый истука'н. Наконе'ц секунда'нты подвели' его' к барье'ру; и так силе'"н предрассу'док над ду'хом, не то'лько умо'м сла'бых люде'й, что он вы'искал в стыде' заме'ну хра'брости и прину'дил себя' улыбну'ться в тот миг, когда' бы со слеза'ми гото'в был спря'таться в крото'вую но'рку, прида'вленную его' пя'тою. Секунда'нт с дипломати'ческою то'чностию поста'вил его' бо'ком, с пистоле'том, по'днятым отве'сно про'тив глаза', для того', говори'л он, что'бы по возмо'жности закры'ть руко'ю бок, а ору'жием го'лову, хоть пря'таться от пу'ли под ло'жу пистоле'та, по мне, одно', что от дождя' под бороно'й. Э'то плохо'е утеше'ние для челове'ка, по кото'ром це'лят на пяти' шага'х, и как ни вытя'гивался проти'вник мой, чтоб наиме'нее предста'вить пло'щади пу'ле, но е'сли б он преврати'лся да'же в астрономи'ческий меридиа'н, все ещё остава'лось дово'льно ме'ста, что'бы отпра'вить его' верхо'м на пу'ле в безызве'стную экспеди'цию. Я два ра'за подыма'л пистоле'т и два ра'за опуска'л его' попра'вить креме'нь, наслажда'ясь ме'жду тем стра'хом хвастуна'; наконе'ц мне ста'ло жаль его', и'ли, пряме'е сказа'ть, он стал мне так презри'телен, что я поду'мал: "Для та'ких ли душ изобрета'л по'рох Барто'льд Шварц, а Лепа'ж тра'тил своё иску'сство?" - отвороти'лся и вы'палил на во'здух. Проти'вник мой чуть не запры'гал от ра'дости и схвати'л бы меня' за ру'ку, е'сли б я не спря'тал её в карма'н. - Господа'! - сказа'л он, обраща'ясь к секунда'нтам, - -теперь', вы'держав вы'стрел (ему' сле'довало сказа'ть: "вы'слушав вы'стрел"), я до'лгом счита'ю проси'ть у моего' проти'вника извине'ния... то есть проще'ния, - примо'лвил он, заме'тив, что мой секунда'нт при'нялся сно'ва заряжа'ть пистоле'ты. - Я был, то'чно, винова'т пе'ред ним, - дово'льны ли вы э'тим? Что ж до меня' каса'ется, то отны'не я ста'ну говори'ть всем и ка'ждому, что г. Пра'вин са'мый хра'брый и благоро'дный офице'р. - Жале'ю, что не могу' отплати'ть вам тем же, - сказа'л я своему' проти'внику. - Господа'! благодарю' вас... Проща'йте! - Ли'хо! - сказа'л мой секунда'нт, влеза'я за мной в каре'ту. Она' помча'лась в го'род. С.-Петербу'рг ОТ ТОГО' ЖЕ К ТОМУ' ЖЕ (Два дня спустя'}, В Кроншта'дт. Перевяжи' узло'м мой бре`йд-вы'мпел, любе'зный друг, опусти'- его' в по'лстеньги, вели' петь за упоко'й моего' рассу'дка, - приказа'л он до'лго жить! Его' сто'ит вы'кинуть тепе'рь за борт, как пусту'ю буты'лку. Да и кака'я бы голова' устоя'ла про'тив электри'ческой батаре'и княги'ни Ве'ры? До сих пор мне каза'лось, что привя'занность моя' к ней - одна' ша'лость; тепе'рь я чу'вствую, что в ней судьба' мое'й жи'зни, в ней сама' жизнь моя'. Снача'ла в воображе'нии моём любо'вные у'зы пу'тались со снастя'ми; ещё фрега'т наш заслоня'л поро'й ми'лый о'браз свои'ми лисе'лями [Па'руса, сбо'ку други'х поднима'емые. [Приме'ч. а'втора.)] и бу'рное мо'ре оспо'ривало влады'чество у любви'; тепе'рь же все соедини'лось, слило'сь, исче'зло в княги'не; не могу' ниче'м заня'ться, ничего' вообрази'ть, кро'ме её: все мои' мечты', все стра'сти мои' скипе'лись в три маги'ческие бу'квы: она'. Э'то весь мой мир, вся моя' исто'рия. Но что я расска'зываю, но кому' говорю' я! Мо'жет ли бесстра'стный челове'к пости'чь меня', когда' я сам себя' не понима'ю! Мо'жешь ли ты, со свои'м ме'дным секста'ном, со свои'ми вычисле'ниями бесконе'чно ма'лых, охвати'ть э'то но'вое, лишь се'рдцу досту'пное не'бо, определи'ть быстроту' и путь э'той ре'ющей и'о нем коме'ты! По кра'йней ме'ре ты мо'жешь пожале'ть меня', своего' дру'га, - меня', кото'рый не зави'дует ничему' в обе'их жи'знях: ни венку' ге'ния на земле', ни кры'льям серафи'мов в не'бе, ничему', кро'ме взаи'мности Ве'ры. О! е'сли б ты ви'дел тепе'рь моё се'рдце и е'сли б ты был спосо'бен к поэ'зии, ты бы сравни'л его' с Мельтоно'вым Эмпире'ем, оглаше'"нным би'твою а'нгелов с де'монами!.. Оно' - да нет у меня' слов вы'разить, что тако'е переполня'ет, волну'ет,-взрывает его'!! Мо'жет ли сказа'ть како'й-нибудь путешественник-де'нди, скрипя' табаке'ркою, вы'точенною из ла'вы: "Я зна'ю, что тако'е ла'ва!" Вот моё письмо' - вот моё се'рдце. Не ста'нем же переводи'ть высо'кое на сме'шпое, не ста'нем точи'ть игру'шек из мо'лнии. И'о могу' ли не говори'ть о ней, когда' о ней одно'й могу' я ду'мать! О'чень зна'ю, что моё болта'нье для тебя' несно'снее шти'ля, скучне'е расхо'дной тетра'ди офице'рского стола', где все страни'цы испещрены' ри'фмами: во'дки - селёдки, шпе'ку свино'го - у'ксусу ренеко'еого и тому' подо'бными, - но е'сли ты не хо'чешь, что'бы друг твой задохну'лся от серде'чного уга'ра, то чита'й во'лей и нево'лею, что я нево'лею пишу'. В са'мый день моего' глу'пого поеди'нка я поскака'л к княги'не, несмотря' ни на каки'е прили'чия. Мне хоте'лось показа'ть ей, что я жив, что я не трус, и'бо мысль показа'ться тру'сом в глаза'х вся'кой же'нщины была' бы для меня' нестерпи'ма, а в её глаза'х во'все уби'йственна. Колоко'льчик прозвене'л. - Княги'ня в саду', княги'ня изво'лит прогу'ливаться. - С кем? - Одна'-с! Броса'юсь туда' о'прометью; се'рдце бьет ры'нду; [Сплошно'й звон колокола', обыкнове'нно в по'лдень. (Приме'ч. а'втора.)] замеча'ю её на тра'верзе [То есть сбо'ку. (Приме'ч. а'втора.)] и пря'мо пры'гаю к ней наперере'з, че'рез цветни'к; встреча'юсь, - и что ж? Остана'вливаюсь пе'ред ней без слов, без дыха'ния... В глаза'х у меня' кружи'лась о'гненная мете'ль, а язы'к бу'дто раста'ял. Безде'льная опа'сность протекла' ме'жду на'ми, как до'лгие ле'та разлу'ки, и уже' ско'лькими чу'вствами на'до бы'ло подели'ться, ско'лько променя'ть расска'зов! Я был так рад и так смущён, что забы'л ски'нуть шля'пу. Хоро'ш был я, не'чего сказа'ть; зато' и она' была' не лу'чше. Румя'нец пропада'л и выступа'л на белизне' её щек попереме'нно; она' протяну'ла навстре'чу ко мне ру'ки, она' гото'ва была' вскри'кнуть от изумле'ния, запла'кать от ра'дости - да, да, от ра'дости! Э'то не была' мечта' самолю'бия. Сла'достна, неизъясни'мо сла'достна была' для меня' э'та нема'я сце'на; отра'дно э'то лицо', горя'щее ко мне уча'стием, - и все исче'зло вмиг, подо'бно тума'ну, кото'рый принима'ешь иногда' за бе'рег: ду'нет ве'тер и спа'х-нет обетова'нную зе'млю! Княги'ня опра'вилась; никако'го выраже'ния, кро'ме обыкнове'нного уча'стия, не оста'лось на её лице'. Бо'же мой, что за хамелео'н све'тская же'нщина! - Как я ра'да вас ви'деть здоро'вым и невреди'мым, капита'н, - сказа'ла она' мне. - Скажи'те скоре'й, как вы ко'нчили ва'шу ссо'ру с NN? Где он? что с ним ста'лось? - Я оста'вил его' на ме'сте, - был отве'т мой: я был уко'лот её уча'стием к моему' проти'внику. - Бог мой! вы уби'ли его'! - вскрича'ла княги'ня. - Успоко'йтесь, княги'ня, он бу'дет долголе'тен на земле'. Я оста'вил его' здорове'е, чем пре'жде поеди'нка. - Но зато' са'ми ста'ли ме'нее пре'жнего добры': вы испуга'ли меня'. Ско'лько раска'яния да'ли бы вы самому' себе', ско'лько слез родны'м, е'сли б его' уби'ли. Пове'рите ли, что я вчу'же не спала' целу'ю ночь: мне все представля'лись крова'вые сце'ны поеди'нка и стра'шные сле'дствия его' для вас. - Цено'ю ва'шего сожале'ния, княги'ня, гото'в бы я купи'ть са'мое зле'йшее несча'стие и, что ещё бо'лее, не ропта'ть на него'. Но не то'лько уча'стие - ва'ше мне'ние ценю' я так высоко', что поспеши'л сюда' наро'чно: рассказа'ть, как бы'ло у нас де'ло. Я уже' дово'льно зна'ю свет и уве'рился, что он зло'бно осужда'ет дерза'ющих вступи'ть в заве'тный круг его', - я хочу' предупреди'ть то'лки злоре'чия. Пусть други'е говоря'т обо мне что уго'дно, лишь бы вы, княги'ня, лишь бы вы одни' ху'до обо мне не ду'мали. Я рассказа'л ей дуэ'ль на'шу. Я ко'нчил... Она' молча'ла... В глаза'х её, обращённых к не'бу, блиста'ли две слезы', лицо' горе'ло умиле'нием; како'е-то не'ктарное пла'мя протекло', обли'ло моё се'рдце... Я сам гото'в был пла'кать, бог зиа'ет отчего'; я жа'ждал упа'сть к нога'м её, распа'сться в прах у ми'лых ног; я не дерза'л и ду'мать целова'ть их; мне дово'льно бы'ло бы прильну'ть уста'ми к сле'ду её сто'пы, к кра'ю её пла'тья, - и я не смел того'! Я был уже' сли'шком сча'стлив её прису'тствием, сли'шком несча'стлив мои'ми жела'ниями, я был про'сто безу'мен, друг мой! Но за э'тот припа'док сумасше'ствия я бы отда'л всю му'дрость веко'в и все со'бственное благоразу'мие! К нам приближа'лись. Княги'ня вста'ла, закры'ла на миг руко'ю глаза' и пото'м, красне'я, приподняла' их. - Вы не бу'дете вперёд игра'ть так свое'ю жи'зниго, - сказа'ла она', - я тре'бую э'того, обеща'йте мне э'то. - Вы заста'вите меня' люби'ть жизнь, - отвеча'л я, - вы... - я не суме'л сказа'ть ничего' лу'чше; я не смел сказа'ть ничего' бо'лее. "То'-то проста'к! - ска'жет како'й-нибудь ловла'с. - Потеря'ть таку'ю драгоце'нную для призна'ния мину'ту". Пусть так... мину'та э'та была' поте'ряна для любви', но не для се'рдца... Глаза' на'ши встре'тились, - о, она' меня' лю'бит, она' лю'бит меня'!! С. Петербу'рг II Frailty - the nome is, women! Shakespeare [Ничто'жество - и'мя твоё, же'нщина! Шекспи'р (англ.)] В кругу' молоды'х пове'с и полуста'рых петербу'ргских степе'нников всех бо'лее понра'вился Пра'вину бы'вший секунда'нт его', ро'тмистр Грани'цын. Как представи'тель на'шего вое'нного дворя'нства, он сто'ил изуче'ния, потому' что кра'йности рисова'лись на его' нра'ве ре'зкими черта'ми. Пра'-вин нашёл в нем и бо'лее и ме'нее не'жели ожида'л. Бога'т, и в долга'х по ма'ковку, и за ре'дкость с рублём в карма'не. Умён, и ве'чно де'лал одни' глу'пости. Вольноду'мец, и трётся в пере'дних без вся'кой це'ли. На'до всем смеётся, а не сме'ет ниче'м пренебре'чь; всех презира'ет, и все им помыка'ют. Храбре'йший офице'р, и не и'меет дово'льно сме'лости, что'бы ино'му мерза'вцу сказа'ть нет! Благоро'ден в душе', и, красне'я, быва'л употреблён на недосто'йные поруче'ния, уча'ствовал в посты'дных ша'лостях; одни'м сло'вом, челове'к без во'ли. Существо', кото'рое в све'тской кни'ге живо'тных зна'чится под и'менем: до'брый ма'лый и лихо'й ма'лый - назва'ние са'мого эласти'ческого досто'инства, как рези'новые корсе'ты: оно' для неразбо'рчивого на'шего пле'мени заключа'ет в себе' вся'кую вся'чину, начина'я с люде'й и'стинно благоро'дных и отли'чных до игрока', поддёргивающего ка'рты, и виртуо'за, подслу'шивающего у двере'й, - терпи'мость и'стинно христиа'нская, досто'йная подража'ния. Пуска'й себе' во'зятся францу'зы да англича'не со свои'м о'бщим мне'нием: мы и без э'того рогаля' живём припева'ючи. Со всем тем любопы'тно, е'сли не прия'тно, быва'ло рас-сиде'ть с ним ве'чер и'ли присосе'диться к нему' за обе'дом. Где не был, чего' не вида'л он? Хотя' по привы'чке он большу'ю часть жи'зни прома'ячил с пусте'йшими людьми', но он мог цени'ть живо'й ум в други'х и слу'чаем чи'тывал де'льные кни'ги. К привя'зчивому, чтоб не сказа'ть наблюда'тельному, ду'ху от приро'ды при'жил он нево'льную о'пытность. Он неда'ром прое'л с прия'телями своё име'нье, неда'ром отда'л же'нщинам свою' мо'лодость. От обо'их оста'лась у него' пустота' в карма'не и душе', а на уме' - е'дкий о'кисел свинцо'вой и'стины. И'м-то посы'пал он ще'дрою руко'ю все свои' анекдо'ты о похо'дных прока'зах, все ро'ссказни о столи'чных спле'тнях. К че'сти Грани'цына приба'вить на'добно, что он был са'мый открове'нный болту'н и са'мый бескоры'стный злоязы'чник. За душо'й у него' не схоро'нится, быва'ло, ни похвала' врагу', ни насме'шка прия'телю, и ча'сом он беспоща'дно смея'лся над сами'м собо'ю. Ино'й бы сказа'л: "э'то апо'стол пра'вды", друго'й бы назва'л его' ка'ющимся гре'шником; тре'тий произвёл бы в Ювена'лы - бичева'тели поро'ков! Он не был ни то, ни друго'е, ни тре'тье. Не хоте'л он сам исправля'ться, не ду'мал исправля'ть бли'жних, зато' не ду'мал и вреди'ть им. Он был тве'рдо убеждён, что там, где це'нится лишь нару'жность доброде'телей, не уко'р скры'тые поро'ки; а потому' злосло'вие есть лишь гальвани'ческое сре'дство пробужда'ть смех в притуплённых сердца'х. Э'тим исполня'л он нево'льно накло'нность на'шего вре'мени - разруша'ть все неле'пое и все свяще'нное старины': предрассу'дки и рассужде'ния, пове'рья и ве'ру. Век наш - и'стинный Диоге'н: на'до всем издева'ется. Он кати'л бо'чку свою' но распу'тиям всех стран, давя' е'ю цветы' и грибы' без разли'чия. "Не заслоня'й со'лнца, не отнима'й того', чего' дать не мо'жешь", - го'рдо говори'т он македо'нскому Дон-Кихоту' и пото'м осви'стывает Плато'ново бессме'ртие; и пото'м с цини'ческим бессты'дством хва'стает свое'ю нагото'ю. Лю'ди ны'не не потому' презира'ют собра'тий, что себя' высоко' це'нят, напро'тив, потому', что и к сами'м себе' потеря'ли уваже'ние. Мы дости'гли до то'чки замерза'ния в нра'вственности: не ве'рим ни одно'й до'блести, не диви'мся никако'му поро'ку. Но, сла'ва бо'гу, не все таковы'. Есть ещё и'збранные не'бом и'ли сохранённые слу'чаем сме'ртные, кото'рые уберегли' и'ли согре'ли на се'рдце своём де'вственные поня'тия о челове'честве и све'те. Изда'ли жизнь им ка'жется заве'тным са'дом, и они' с неизъясни'мым любопы'тством чита'ют на воро'тах Да'нтову на'дпись; "Per me si va nella citta dolente!" [Че'рез меня' лежи'т путь в го'род страда'ний (ит.)] и ду'мают: "как жаль, что я не зна'ю по-италья'нски: я бы разгада'л э'ту зама'нчивую зага'дку". Тако'в был Пра'вин. Из ко'рпуса он перешёл на па'лубу, и как пре'жде ка'менная стена' грани'чила его' ребя'ческий мир, тепе'рь его' ми'ром стал безграни'чный океа'н. Он хорошо' узна'л нрав мо'ря, но где мог узна'ть хара'ктер люде'й? Знако'мо ему' ста'ло лицо' не'ба: по малейшему' его' румя'нцу, по мале'йшей морщи'нке о'блачной предуга'дывал, предска'зывал он все при'хоти пого'ды, - но лицо' же'нщины... о, э'то на ка'ждой мину'те приводи'ло его' в замеша'тельство, ста'вило в тупи'к. Како'е-то тёмное, но ве'рное чутье'" говори'ло ему': "не верь и полови'не того', что говоря'т и выка'зывают лю'ди", но вот вопро'с: кото'рой полови'не не ве'рить? Яви'вшись в свет с твёрдым сомне'нием, с реши'тельным наме'рением быть настороже' от всех и от всего', та'ял он от пе'рвого, каза'лось, душо'й зате'пленного взо'ра, гото'в был отда'ть после'днюю пу'говицу, не то'лько де'нежку за ква'керское пожа'тие ру'ки. Зна'я стра'сти и обя'занности то'лько по слу'ху и'ли из ре'дких рома'нов, им чи'танных, он загоре'лся любо'вью как от мо'лнии, преда'лся ей как дика'рь, не свя'занный никаки'ми отноше'ниями. Океа'н взлеле'ял и сохрани'л его' де'вственное се'рдце, как многоце'нную пе'рлу, - и его'-то, за ми'лый взгляд, бро'сил он, подо'бно Клеопа'тре, в у'ксус стра'сти. Оно' должно' бы'ло распусти'ться в нем все, все без оста'тка. Следя' свою' звезду-кня'гиню повсю'ду, о" не мог уже' снести' уедине'ния, кото'рое пре'жде бы'ло ему' так сла'достно; уедине'ние ста'ло ему' одино'чеством, и он ки'нулся в рассе'яние. Быть с не'ю и'ли не быть с собо'й - вот мысль, кото'рая овладе'ла им, и он на'чал посеща'ть гу'льбища, теа'тры, гости'ницы. В оди'н из таки'х дней он сошёлся, в одно'м из лу'чших тракти'ров столи'цы, с ро'тмистром Грани'цыным. "А, дружи'ще!" Се'ли за обе'д ря'дом; сло'во за сло'во, бока'л за бока'лом - языки' разгуля'лись, и се'рдца зашипе'ли, сло'вно шампа'нское: "За Балка'н, за Саганлу'г! за Ва'рну, за Аха'нцых! за сча'стье Росси'и, за сла'ву царя'!" Бы'ло тогда' чем пить, бы'ло и за что пить. - Ну, тепе'рь череда' за же'нщин, за прекра'сных петербу'ргских дам! - сказа'л Грани'цын Пра'вину. - Не зна'ю, пра'во, почему', то'лько искони', где сла'ва, тут приплета'ются и да'мы; уже' не за тем ли ра'зве, что сама' сла'ва - же'нщина? Ита'к, pro teterrima causa omnis belli [За скры'тую причи'ну ка'ждой войны' (лат.)]. Я страх люблю' э'тот англи'йский тост: I like the women too, forgive my folly [Охо'тник я и до же'нщин, - прости'те мне э'ту глу'пость (англ.)], как говори'т Ба'йрон. Amour aux dames, honneur aux braves [Любо'вь да'мам, честь хра'брым (фр.)]. Черт меня' возьми'! Шампа'нское - сла'вный самоучи'тель: оно' свой язы'к вя'жет, а чужи'м у'чит!.. Я, пра'во, ско'ро ста'ну язы'чником, как Ио'сиф Сенко'вский: А'лла ве'рды! [Бог дал! - заздра'вное восклица'ние мусульма'н. (Приме'ч. а'втора.)] Пей же скоре'е, amico diletto: [Ми'лый друг (ит.)] шампа'нское выдыха'ется так же ско'ро, как и доброде'тель же'нщины! - Ты опя'ть при'нялся за свою' ста'рую пе'сню, неисцели'мый гре'шник, - отвеча'л Пра'вин, осуша'я бока'л до ка'пли. - Ви'дно, брат, уколо'лся ши'пами, а брани'шь ро'зы. - Ши'пами! ши'пами стро'гости небо'сь? Ха-ха-ха'! да ты презаба'вный чуда'к, mon cher [Дорого'й мой (фр.)]: ты свои'м простоду'шием не испо'ртил бы ни одно'й класси'ческой коме'дии, в кото'рой все ва'ши братья-моряки' одного' набо'ра и одного' разбо'ра. Кляну'тся гро'мом да мо'лнией и пьют пунш вприку'ску со здра'вым смы'слом. Ши'пы у тафтяны'х роз! Ха-ха-ха'! да э'таких дико'винок не пока'зывал в Петербу'рге сам Пи-не'тти. Впро'чем, не ду'май, пожа'луйста, бу'дто я хочу' хва'стать тебе' побе'дами, как пехо'тный подпору'чик, и божи'ться по ки'евским свя'тцам, что нет тако'й да'мы, кото'рая б устоя'ла про'тив огня' си'льных мои'х очко'в и гармо'нии сере'бряных шпор!! Уда'ча, с одно'й сто'роны, при'хоть, с друго'й - слу'чай, и е'сли мне подча'с достава'лось ве'ером по па'льцам, из э'того сле'дует то'лько, что я не был сча'стлив, не то, что они' бы'ли непристу'пны. - Грани'цын! по'мни, что униже'ние па'че го'рдости! - Испыта'й сам, уви'дишь. Сто'ит тебе' раз попа'сть в оглаше'"нные с како'ю-нибудь мо'дницею, так расхва'тят по пу'говкам. В э'том, пра'вда, ча'ще всего' удаётся дурака'м; но ведь у тебя', сла'ва бо'гу, на лбу не напи'сано: здесь живёт ра'зум! Прито'м же моря'к в о'бществе ре'дкость и нови'нка. Ина'я краса'вица возьмёт тебя' из любопы'тства, чтоб уве'риться, не куса'ешься ли ты. Друга'я, чтоб похва'стать любе'зным земново'дным, кото'рого на'добно держа'ть на ро'зовой ле'нточке, что'бы не юркну'л в во'ду. Не теря'й поры', Пра'вин: я предска'зываю тебе' лёгкие побе'ды!.. - Та беда', что я до лёгких побе'д не охо'тник. - Бери' ве'щи, как они' плыву'т, а не как изда'ли ка'жутся... Нам не перестро'ить на свой лад све'та; пристро'имся же мы к его' ла'ду. Да и пра'вду сказа'ть, для меня' смешна' э'та ры'царская любо'вь, кото'рая ча'хла, глазе'я на око'шко свое'й Дульцине'и. Бог созда'л мир и челове'ка в шесть дней, а мы ста'нем люби'ть ве'чно! Э'то что за изве'стие! Любо'вь - весна' се'рдца, но у весны' мно'го цвето'в... рви же ро'зы и ла'ндыши. Хорошо' бордо' в пол-обе'да, но тепе'рь лу'чше эпе'рне... Посмотри' на э'ту пе'ну; э'то све'тская любо'вь, mon cher, - она' резва' и сла'достна, но она' мгно-ве'нна, - пей её на полёту! - Я не понима'ю тебя', Грани'цын. Ты потчева'ешь меня' све'тскими ра'достями, как бу'дто бы они' у тебя' в погре'бу, как бу'дто б мне сто'ит то'лько ототкну'ть про'бку, чтоб они' поли'лись реко'ю. - Сла'вно, ми'лый; пра'во, сла'вно! В тебе' бу'дет прок. Сперва' у тебя' не бы'ло и охо'ты, а тепе'рь уж недостаёт то'лько возмо'жности. Вот тебе' пра'вило: сме'лость бере'"т го'рода... Я уве'рен, что тебе' недо'лго носи'ться с пусты'м се'рдцем, как с сумо'ю по ми'ру... Столи'чные да'мы таки'е до'брые, таки'е чувстви'тельные, а ты так свеж и занима'телен, что грех заста'вить вздыха'ть понапра'сну. - И ты говори'шь о подо'бных свя'зях так легко' и равноду'шно, бу'дто о трю'фелях... - Да неуже'ли ты ду'маешь, что они' для мо'дного све'та важне'е, чем трю'фели? Разуве'рься, mon ami! [Мой друг! (фр.)] На'ше воспита'ние обстри'гло у страсте'й но'гти, и потому' они' ма'ло опа'сны. Де'вушки у нас расчётливы на женихо'в; да'мы осторо'жны с любо'вниками: ни те, ни други'е не захотя'т себя' компромети'ровать; но разогни' у после'дних моли'твенник - и ты уви'дишь нау'ку люби'ть в переплёте под креста'ми. Да я их за то и не виню'. Открове'нно говоря', смех и го'ре, как у нас соверша'ются сва'дьбы! Мы торо'пимся жить, а жени'ться опа'здываем: вся'кий хо'чет доби'ться до шта'бских и'ли генера'льских эполе'тов, что'бы доро'же перепрода'ть их по ря'дной за'писи. Неве'ста идёт в прида'чу к прида'ному, а как сочту'тся на де'ле - смо'тришь, у неве'сты недочёт душ, у жениха' да'же те'ла. И вот наш его' высо`коблагоро'дие и'ли его' превосходи'тельство, кото'рому уже' в семна'дцать лет не'зачем бы'ло е'здить в Еги'пет за разга'дкою та'инств приро'ды, изво'лил жени'ться. Жена' у него' профе'ссор туале'тного богосло'вия. Рукава' пуф с но`воизобретённым механи'змом; носки' башмако'в тупе'е ума' гра'фа Си'вича! Шаль проде'нь сквозь кольцо', но вряд ли саму' её вде'нешь в у'хо. Она' ска'чет верхо'м и стреля'ет влет; она' игра'ет и поёт, то'лько пе'сни её не всегда' под го'лос му'жа. Хороша' ли, нет ли она' собо'й, но она' молода', она' жела'ет нра'виться и наслажда'ться, она' уме'ет спряга'ть глаго'л я хочу' не ху'же г-жи Линьёль; а что нахо'дит она' в благове'рном своём супру'ге? Под сукно'м да ва'тою - завёрнутый флане'лью баро'метр, напо'лненный сла'дкою рту'тью. Нахо'дит уста'лого ча'хлого челове'ка, кото'рый по утра'м ка'шляет, це'лый день зева'ет и ка'ждый ве'чер скуча'ет и'ли докуча'ет. Де`нь-деньско'й он на слу'жбе, а ночь в гостя'х: и'ли- игра'ет до у'тренних петухо'в, и'ли хо'чет победи'ть питухо'в за бока'лом; он весь век бу'дто ма'ятник ме'жду буты'лкой бурго'нского и сткля'нкой с лека'рством. Хорошо' ещё, е'сли он не отправля'ется тра'тить случа'йную и'скру весёлости и здоро'вья с како'й-нибудь актри'сой. Таковы', брат, все мы гу'си; чего' же тут ждать до'брого! Жена' понево'ле ста'нет бе'гать из до'ма: там па'хнет пустото'ю! Конча'ется тем, что дом её бу'дет в ло'же пе'рвого я'руса, оте'чество - в англи'йском магази'не, а рай - на балу'... Глядь... молодёжь увива'ется о'коло неё, сло'вно хмель, и вот како'й-нибудь краснощёкий фра'нтик пригляну'лся ей бо'лее други'х. Рассыпа'ется он в объясне'ниях ме'лким бе'сом, - насчёт ума' на'ши да'мы неприхотли'вы, и е'сли запозда'ет по'чта из Пари'жа, принима'ют и вы'вороченные доморо'щенные не'жности. Клянётся о'и так, что ве'дьмы кре'стятся от у'жаса, нере'дко, проигра'вши и прогуля'вши всю ночь напролёт, уверя'ет, что бле'ден с отча'яния от её жесто'кости. Она', разумеётся, ничему' э'тому не ве'рит, но, с до'лжным для чино'вной да'мы прили'чием, с но'ги на но'гу идёт навстре'чу к обма'ну для того', чтоб при слу'чае бро'ситься в кре'сло, закры'ть платко'м глаза' и сказа'ть: "вы, су'дарь, ка'мень, вы, су'дарь, лед, вы злоде'й, вы меня' обольсти'ли!" Ну до'лго ли до беды'! хоть беды' в том я никако'й не ви'жу. А Мефисто'фель тут как тут с свои'м но'сом. Он, ска'ля зу'бы, уже' гото'вит его' превосходи'тельству ро'жки са'мой лу'чшей рабо'ты - точёные и позоло'ченные. - Ты клеве'щешь, - вскрича'л Пра'вин, - ты сочиня'ешь из головы' злы'е па'сквили на о'бщество! Я неда'вно трусь ме'жду ва'ми, одна'ко же не заме'тил и те'ни, не то'лько сле'да, того' развра'та в нра'вах, како'й ты пропове'дуешь. Мне ка'жется, напро'тив, петербу'ргские да'мы чересчу'р щекотли'вы и недосту'пны. - Нет, mon cher! - вскрича'л прока'зник Грани'цын, поперхну'вшись от сме'ха, - ты из рук вон! Уж не служи'л ли ты, по'лно, под кома'ндою пе'рвого адмира'ла, Но'я, гардемари'ном? С твое'ю допото'пною простото'ю не уйдёшь ты у же'нщин да'лее гости'ной: я тебе' проро'чу э'то. Ве'рить щекотли'вости и недосту'пности зде'шних дам - так ве'рить вся'кой эпита'фии. Пра'вда, поте'мкинский век минова'л для любо'вников, но не для любви'. Тепе'рь да'ма не красне'ет прие'хать на бал с му'жем и'ли поцелова'ть его' в лоб при мно'гих, а с кавале'ром - серве'нте свои'м говори'т о разво'дах, о семипо'льном засе'ве и о Ви'кторе Гюго'. Но уте'шься, ми'лый: купидо'н возьмёт своё. Она' зна'ет, что хромоно'гий бес не сни'мет кро'вли с её будуа'ра, что за'мок её спа'льни, чуть тро'нутый, наи'грывает "reveillez-vous, belle endormie" [Просни'сь, спя'щая краса'вица (фр.)] и что нескро'мный взор не упадёт на трюмо', пе'ред кото'рым она' приме'ривает и'ли поправля'ет пелери'нку у свое'й marchande de modes [Моди'стка (фр.)]. Благодаря' европе'йскому просвеще'нию и столи'чному удо'бству у нас все репута'ции так же кру'глы и белы', как билья'рдные шары', по како'му бы сукну' они' ни кати'лись. До'брое, чи'стое се'рдце Пра'вина сжа'лось, внима'я э'той холо'дной повести' о поро'ках о'бщества, укра'шенных столь блестя'щею личи'ною смире'нства. - В са'мом де'ле, - мо'лвил он с го'рькою улы'бкою, - я знал не бо'лее у'стрицы о нра'вах све'та в корабле' своём! Я постига'ю в же'нщине сла'бость; могу' предста'вить, что страсть мо'жет увле'чь её; но помести'ть в свою' го'лову мысль об э'том глубо'ком, расчётливом, бесстра'стном развра'те - э'то вы'ше сил мои'х! Я ви'дел в Ту'рции одну' баяде'рку: она' вы'нула из-по'д поду'шки свое'й ве'ски и ме'дленно взве'шивала предлага'емые ей черво'нцы, надбавля'я це'ны, гля'дя в о'чи пу'тника. Не так ли взве'шивают твои' да'мы серде'чную заба'ву, броса'я в другу'ю ча'шку возмо'жность скрыть её! Они' беру'т обро'к и с ти'тула доброде'тели - уваже'нием и с су'щности поро'ка - наслажде'ниями. О свет, свет! ты да'же из са'мой неви'нности де'лаешь но'вый поро'к, заставля'я поро'чных быть самозва'нцами и скрыва'ться под кра'денным у тебя' пла'тьем! - Ты напра'сно горячи'шься, - возрази'л ро'тмистр. - Лицеме'рие есть нево'льная дань нра'вственности, а вся'кая дань - узда'. Нере'дко зна'тные да'мы обя'заны сохране'нием своего' и'мени без пя'тна ме'лочному расчёту не запятна'ть своего' пла'тья, и я уве'рен, что кито'вые усы' в старину' сохрани'ли бо'лее бра'ков, чем в на'ше вре'мя разорва'ли их гуса'рские усы'. Пуска'й же плету'т пусты'е лю'ди кружева' из песку', называ'емые мо'дою; пуска'й себе' стару'шки в чепца'х и фра'ках с ва'жностию рассужда'ют о лу'чшем спо'собе чиха'ть за обе'дней и кла'няться на вы'ходах: без э'тих вздо'-ров лу'чшее о'бщество сгни'ло бы, как Пре'сненские пруды'. Не быва'ть в лоха'ни бу'ре, так ему' на'добна муто'вка. Впро'чем, бу'дем беспристра'стны, mon cher. Слова' нет, свет о'чень развра'тен, но соверше'нства, сла'ва бо'гу, нет и в э'том. Приро'да - вели'кое де'ло. Она' хоть и не сме'ет горла'нить в гости'ной, как в траге'дии, но в ти'ши кабине'та обраща'ет в свою' ве'ру мно'гих. Быва'ет, что связь, на'чатая мину'тного при'хотью, очища'ет огнём свои'м се'рдца и перелива'ется в до'лгую, бескоры'стную страсть, гото'вую на все же'ртвы, выкупа'ющую все заблужде'ния, страсть, кото'рая бы сде'лала честь любо'му ры'царю сре'дних веко'в и любо'му челове'ку во всех века'х. Я, не ве'рующий ни в неви'нность мужчи'н, ни в ве'рность жен, я сам... Грани'цын глубоко' вздохну'л и умо'лк в разду'мье... пе'ред его' оча'ми носи'лись о'бразы ми'лые, но укори'тельные... - Да, - мо'лвил он печа'льно про себя', - да, я её не сто'ил!.. - Послу'шай, Грани'цын, мне жаль тебя', - с чу'вством сказа'л Пра'вин, - и я не могу' поня'ть, как, пропове'дуя про'тив поро'ков не ху'же Саллю'стия, ты пля'шешь по ду'дке, не говорю' уже' как Саллю'стий, но как Репети'лов в "Го'ре от ума'"! - Таковы' все мы, рождённые на грани'це двух веко'в, ми'лый мой; восемна'дцатый нас тя'нет за но'ги к земле', а девятна'дцатый - за у'ши кве'рху. Не разберёшь, пра'во, что мы тако'е? ни ры'ба, ни мя'со, ни Евро'па, ни А'зия. На про'шлое мы недоу'мки, в настоя'щем не'доросли, а в бу'дущем недове'рки, чуть ли не Spottgeburt aus Dreck und Feuer [Вы'родки бре'ния и огня'. Гё!те. (Пер. а'втора.)]. Живо'тным привы'чкам на'шим лю'бо валя'ться в грязи-ма'тушке; но ум уж просну'лся; ум про'сит пое'сть и хо'чет разгры'зть оре'х совреме'нного просвеще'ния, да жа'луется, что у него' боля'т зу'бы от свеко'льного са'хару. Пра'вин был недово'лен оборо'том разгово'ра. Макиа'вель и Купидо'н - закля'тые враги' друг дру'га. Ему' хоте'лось полу'чше изве'дать мо'ре, называ'емое же'нщиною; а когда' он ду'мал о же'нщинах вообще', э'то зна'чило, что он разуме'л в осо'бенности княги'ню Ве'ру. И вот он иску'сно свел разгово'р на пре'жнее. - Неуже'ли, - сказа'л он Грани'цыну, - развраще'ние столи'чное так всео'бще? Неуже'ли не найти' да'мы, на чье до'брое и'мя, как на э'тот хруста'льный бока'л, не всползти' ни одному' червяку' злосло'вия? - Я не обер-полицейме'йстер, ми'лый друг; мне ведь не подаю'т спи'сков о числе' рога'того пле'мени в столи'це. Буало' насчита'л в Пари'же до двух Лукре'ций; Пу'шкин в це'лой Росси'и не нахо'дит трех пар стро'йных но'жек, - я принима'ю то и друго'е за клевету', и хотя' суро'вые се'рдца должны' быть ре'же, не'жели ма'ленькие следки', со всем тем я в са'мом Петербу'рге назову' тебе' бо'лее дю'жины ве'рных супру'г. - И, ве'рно, в числе' их помести'шь жену' Миро'на Ильича' Н. и княги'ню Ве'ру, жену' кня'зя ***? Произнося', одна'ко ж, после'днее и'мя, Пра'вин покрасне'л как ма'ков цвет. Пе'рвая любо'вь не мо'жет равноду'шно слы'шать люби'мого и'мени, не мо'жет без замеша'тельства произнести' его'. - Про пе'рвую ничего' не скажу', и э'того уж дово'льно к её че'сти, а друга'я моско'вская звёздочка - гм! она' так неда'вно блесну'ла на петербу'ргском горизо'нте... она' ещё в медо'вых ме'сяцах супру'жества, - где ей просвети'ться! где успе'ть злосло'вию подстере'чь её, е'сли б что и бы'ло? Лицо' Пра'вина прояснело'. - Е'сли б что и бы'ло! - мо'лвил он. - Никогда' и ничего' не мо'жет быть. - Ты не член ли страхово'го о'бщества, Пра'вин? - насме'шливо возрази'л ро'тмистр. - Смотри', друг, обанкро'тишься, е'сли принима'ешь на пору'ки таки'е ло'мкие ве'щи. Ва'жное сло'во нет, а не мо'жет быть ещё важне'е. Посто'й-ка, дай бог па'мяти... княги'ня Ве'ра?., гм!! князь Петр!., он толст и прост, она' краса'вица и мечта'тельница... скоре'е соедини'шь ма'сло с шампа'нским!.. Ну, я раски'ну сло'вно на ка'ртах... ме'жду ни'ми улёгся како'й-то черво'нный вале'т - э'то дипломат-поэ'т, кудря'вый архива'риус колле'гии иностра'нных дел. Э'тот поэ'т и'щет себе' напрока'т вдохнове'ния и пожа'ловал, ка'жется, княги'ню в му'зы. Слепо'й ра'зве не заме'тит, как увива'ется он о'коло неё, как обора'чивается сле'дом за не'ю, бу'дто подсо'лнечник. Куда' бы княги'ня ни яви'лась, он как гриб из-по'д земли' выраста'ет; ни дать ни взять, ска'зочный сивка-бу'рка, ве'щий кау'рка. На ба'ле у австри'йского посла'нника он напева'л ей что'-то на у'хо в продолже'ние высо'косного котильо'на: вероя'тно, чита'л седьму'ю главу' "Оне'гина"! Ну, пуска'й мне пе'рвый мой враг ска'жет: "Comment vous portez-vous?" [Как вы пожива'ете? (фр.)] в глаза', е'сли ме'жду ни'ми чего'-нибудь не заво'дится. Я ста'рый воробе'й: меня', брат, не озада'чат никаки'е ма'ски. - Его' и'мя? - забо'тливо спроси'л Пра'вин. - Ты зна'ешь его' в лицо', не то'лько по и'мени; да е'сли и не зна'ешь, так заме'тишь с пе'рвого взгля'да, когда' найдёшь их вме'сте. Оди'н ра'зве бесстра'стный муж и'ли стра'стный влюбле'нник мо'жет быть так слеп, чтоб ничего' тут не ви'деть. - Его' и'мя? - с бе'шенством повтори'л капита'н. Кровь его' кипе'ла. - Иерони'м Ле'нович. Как шпа'га, пронзи'ло э'то и'мя се'рдце Пра'вина, и на него' низа'лись уже' в его' па'мяти ты'сячи вероя'тий, ты'сячи сомне'ний. Да, то'чно, он сам ви'дел их уми'льные взо'ры!.. Пра'вин уже' не слыха'л бо'лее, что говори'л това'рищ. Се'рдце его' дрожа'ло, бу'дто в лихора'дке, кровь то сты'ла, то жгла его'... невня'тный ро'пот исчеза'л на губа'х. Он пожа'л Грани'-цыну ру'ку, бро'сил на стол ассигна'цию и, не ожида'я сда'чи, вы'шел, поскака'л домо'й. Отры'вчатые восклица'ния и мы'сли ста'лкивались. - Так молода' и так кова'рна! - говори'л он. - И к чему' бы'ло обма'нывать меня' сла'дкими реча'ми и взо'рами? заче'м мапи'ть к себе'?.. И'ли она' хо'чет забавля'ться, дура'чить меня'? держа'ть вблизи' вме'сто отво'да? Меня' дура'чить! Нет, нет, э'тому не быва'ть! Скоре'й я ста'ну ужа'сен ей, чем для кого'-нибудь смешо'н... И кто бы мог поду'мать, кто бы!.. Впро'чем, быть мо'шет, все э'то вздор, за'висть, пусты'е спле'тни... да и что мне до э'того?., чем я привя'зан к ней, чем она' мне обя'зана? А хоте'лось бы узна'ть, одна'ко же, и'стину - так, из одного' любопы'тства, - я бы посмея'лся ей... я бы заста'вил её пла'кать кро'вью!! Но как добра'ться до откры'тия в го'роде, в кото'ром ре'дкий муж дерзнёт покля'сться, целу'я жену' свою' ве'чером, что целу'ет её сего'дня пе'рвый, где потому' то'лько все неви'нны, что в и'стинной неви'нности мо'жно усомни'ться, а и'стинной вины' нельзя' доказа'ть. И сон не освежи'л Пра'вина. Под изголо'вьем его' шевели'лись ревни'вые мечты', - и ско'лько насме'шек нагото'вил он для пе'рвой встре'чи с княги'нею Ве'рою, для пе'рвой сши'бки с её уго'дником! - Дай то'лько мне уви'деться с не'ю... - говори'л он, скрежеща' зуба'ми. И всему' э'тому вино'й бы'ли слова' Грани'цына, слова', осно'ванные на пе'не шампа'нского и на же'лчных дога'дках болтуна'. Беги'те, ю'ноши, встреч, не то'лько дру'жбы с подо'бными людьми'! Они' безжа'лостно обрыва'ют по'чки до'брых скло'нностей с ду'ши нео'пытной; они' жгут и разруша'ют в прах дове'рие к лю'дям, ве'ру в чи'стое и прекра'сное; бороня'т пе'пел свои'ми пра'вилами - и засева'ют его' со'лью сомне'ния. КАПИТА`Н-ЛЕЙТЕНА'НТ ПРА'ВШИ К ЛЕЙТЕНА'НТУ КАКОРИ'НУ А'вгуст 1829 го'да, в Кроншта'дт. Е'ду, е'ду к вам, за'втра же е'ду, любе'зный Нил! Да и что мне де'лать в э'том Петербу'рге, в э'той столи'це раскра'шенных снего'в [This famed capital of painted snows. "Cliilde Harold's pilgrimage" ["Пало'мничество Чайльд Га'рольда" (англ.)]. (Приме'ч. а'втора.)], как говори'т Ба'йрон. Да и како'й безу'мец вы'думал влюбля'ться, да и како'й лука'вый дёрнул меня' за полу' полюби'ть све'тскую да'му?.. Люби'ть! люби'ть! Как ди'ко звучи'т э'то сло'во в све'те! Отголо'ски, бу'дто в пеще'ре, повторя'ют мно'го раз: люби'ть, - но кто отвеча'ет вам? Ка'мни... ху'же, чем ка'мни, - пустота'! Содрога'юсь от негодова'ния... И я мог ду'мать, мог ве'рить, что любо'вь мо'жет ую'титься в се'рдце, сле'пленном рука'ми све'та! Безу'мец! безу'мец! скоре'е найдёшь сочу'вствие в раззоло'ченном яи'чке для дете'й, на кото'ром снару'жи напи'саны не'жности, в середи'не насы'паны сла'дости, а все вме'сте - де'рево, крахма'л и суса'льная позоло'та. Но что говори'ть о том, чего' не воро'тишь! Не возврати'тся и любо'вь моя'. Поздра'вь меня', Ни'лушка, я здоро'в; я сбро'сил с себя' страсть к княги'не Ве'ре, вме'сте с мо'дными побряку'шками. Тепе'рь, чем скоре'е в мо'ре, тем лу'чше. Земля', ка'жется, гори'т подо мно'ю, гори'т и се'рдце, - и лишь в тума'нах океа'нских погашу' я его'! Поговори'м о де'ле. Ты пи'шешь, что адмиралте'йство не даёт дово'льно мастеровы'х и не отпуска'ет хоро'ших материа'лов, что во всем заде'ржки и недо'пуски... Все э'то, все э'ти господа' меня' ско'ро взбе'сят: я бу'ду жа'ловаться пря'мо нача'льнику шта'ба, и'ли вообража'ют они', что по'сле грозы' для них бу'дет роско'шнее сеноко'с?.. Пусть разубедя'тся в э'том. Прошли' уж те времена', когда' корабе'льные мастера' стро'или до'ма из мачто'вых дере'"в и кры'ли их ме'дного обши'вкою... Тепе'рь едва' они' спрово'рят себе' и на глаго'ль. Поста'вил ли ты козлы', что'бы перемени'ть биза'нь? [За'дняя ма'чта. (Приме'ч. а'втора.)] Посади'л ли в до'лжный укло'н бушпри'т? [Накло'нная, из но'са выдаю'щаяся ма'чта. (Приме'ч. а'втора.)] Наве'сь де'сять, два'дцать на него' бо'чек с водо'ю, е'сли упря'мится... я терпе'ть не могу' бушпри'тов, кото'рые задира'ют нос кве'рху, сло'вно дежу'рный ка`мер-ю'нкер. Для ма'рсовых се'пторов [По'ручни. (Приме'ч. а'втора.)] проси'л ты рису'нка се'ток. Доло'й их, сбрось совсе'м прочь и пре'жние. Э'ти узо'рчатые плетёнки напомина'ют мне да'мские кружева'... на после'днем ба'ле княги'ня была' вся и'ми изу-вешена'. Ты, пожа'луй, ска'жешь, что, ве'рно, я пришёл туда', уви'дел, победи'л. Уви'дел и возненави'дел её, друг мой... Сто'ит рассказа'ть тебе', как э'то бы'ло: мо'жет ста'ться, для тебя' э'то бу'дет любопы'тно, а для меня' как па'мятно! Чу'дом показа'лось тебе', что я е'здил на бал; что же бу'дет, когда' я скажу', что е'здил на бал незва'ный и в дом мне во'все не знако'мый; что я был там то'лько из жела'ния взгляну'ть на неё, и взгляну'ть неприя'тельски. Я уж писа'л к тебе' о свои'х подозре'ниях: я жа'ждал и'ли проясни'ть, и'ли рассе'ять их, и до'лго напра'сно. Не находи'л я её до'ма, не встреча'л в го'роде. Наконе'ц узна'ю, что княги'ня Ве'ра отпра'вилась на зва'ный ве'чер за го'род, к гра'фу Т. Как быть? Я там незнако'м, туда' не зван; нетерпе'ние моё возросло' до нестерпи'мости, ре'вность - до бе'шенства. Реша'юсь хоть умере'ть, а взгляну'ть на неё. Сажу'сь в наёмную каре'ту и скачу' на трина'дцатую версту' по Петерго'фской доро'ге. Приезжа'ю... вхожу'... встреча'ю хозя'ина, - на доро'ге уже' изобрёл я предло'г посеще'ния: граф - стра'стный охо'тник до ре'дких книг и облада'ет бога'тою библиоте'кою, - я прицепи'лся к э'тому. "Прости'те, граф, фло'тскому чудаку' неуме'стность его' визи'та, но пусть необходи'мость извини'т меня': я могу' располага'ть то'лько настоя'щею мину'тою и, прое'здом в Ора`ниенба'ум, реши'лся зае'хать к вам с про'сьбою. Вот в чем де'ло. Я пишу' запи'ски об исто'рии морепла'вания, а ва'ша библиоте'ка знамени'та в це'лой Росси'и; то'лько у вас мо'жно найти' кни'ги, редча'йшие са'мых кла'дов, и ме'жду про'чими, я зна'ю, что у вас есть в оригина'ле путеше'ствие испа'нца Гвере'ры в Ю'жном океа'не; а оно' для моего' предме'та необходи'мо. От вас зави'сит кра'йне обяза'ть меня', ссуди'в э'той кни'гою для прочте'ния". Граф был дово'лен как нельзя' бо'лее... цап меня' под мы'шку и потащи'л в свою' библиоте'ку. Скре'пя се'рдце до'лжен я был диви'ться глу'постям всех форма'тов, типографи'ческим ре'дкостям в осли'ной и в теля'чьей ко'же, бесце'нным лишь потому', что их давны`м-давно' никто' не чита'ет. Я чиха'л от пы'ли старины', я протира'л себе' глаза', я проклина'л и кни`гопеча'тание и книгобе'сие, но хозя'ин э'той кунстка'меры был неумоли'м и отпусти'л мою' ду'шу на покая'ние не ра'нее, как перещу'пав спи'нки всех свои'х дико'винок. Наконе'ц, вручи'в мне заве'тные ска'зки испа'нца, пригласи'л в танцева'льную за'лу, - я то'лько того' и ждал. Закры'в шля'пою се'рдце, то'чно как голу'бка, чтоб оно' не вы'порхнуло, пробира'лся я да'льше и да'льше. Преле'стные ли'чики мелька'ли ми'мо в бе'шеном ва'льсе, то оперённые, то расцве'ченные, то осы'панные алма'зами; по как в ты'сячах звезд назва'л бы я звезду' люби'мую, так изда'ли и в толпе' распозна'л я княги'ню Ве'ру... Никогда' ещё не каза'лась она' мне так преле'стна, так возду'шна, так идеа'льна! Любо'вь прони'кла и освети'ла все её существо': она' горе'ла в оча'х, дыша'ла уста'ми, пробива'лась луча'ми сквозь все поры', - заче'м изме'на мо'жет быть столь очарова'тельна!.. И вдруг я заме'тил, к кому' обращены' бы'ли её о'чи, кто одушевля'л её тако'го необыча'йною преле'стию, - душа' у меня' преврати'лась в лед, а ум в у'голь... ужа'сный миг!.. Ита'к, все, что мне говорено', все, что подозрева'л я, - пра'вда! Ита'к, я ио-теря'л её, не владе'в е'ю!.. Не замеча'я мепя', она' села' ря'дом с ве'чным мои'м сопе'рником; что'-то говори'ла с ним впо`лго'лоса; о'ба они' улыба'лись от удово'льствия, и поро'й она' заду'мчиво склоня'ла го'лову и глаза' её подёргивались тума'ном мечты'... О, как проклина'л я тогда' сладкозву'чную му'зыку! Она' меша'ла мне слы'шать разгово'р! она', каза'лось, раздира'ла мне слух и се'рдце. Кровь кипе'ла в жи'лах расто'пленным мета'ллом... Да изба'вит не'бо зле'йшего моего' врага' от муче'ний ре'вности, - како'й ещё ре'вности! кото'рой я не име'л права' чу'вствовать и не смел показа'ть; но мог ли я тогда' владе'ть собо'ю? Ду'маю, что лицо' моё бы'ло стра'шно, потому' что стра'шное соверша'лось в душе' мое'й. В ту мину'ту, как они' о'ба вста'ли, что'бы вальси'ровать в свою' о'чередь, когда' она' подала' ему' свою' ру'ку, я устреми'лся, как тигр на добы'чу, я возни'к пе'ред ней, как при-арак-укори'тель, - и я наслади'лся её смуще'нием, я с улы'бкою ви'дел, как пога'с её взор, блиста'вший за миг яснеё алма'зов её диаде'мы; ви'дел, как побле'"к её румя'нец, как заме'р льсти'вый го'лос на уста'х! О, сладка' месть, сладка'! Гоме'р неда'ром назва'л её стра'стью бого'в... Заче'м же нельзя' сказа'ть того' же о ре'вности? заче'м же не'ту в ней, в э'той а'дской стра'сти, ни одно'й отра'дной ка'пли, напомина'ющей не'бо! Я отврати'л моё меду'зино лицо' от испу'ганной четы' - и скры'лся. Я мча'лся во весь опо'р... Ката'й, изво'зчик, удуши' лошаде'й; пять, де'сять, два'дцать рубле'й тебе' на во'дку! Я лете'л; колеса' жгли мостову'ю; я хоте'л закружи'ть себя' быстрото'й, упи'ться самозабве'нием, - напра'сно! Чудны'е чу'вства бушева'ли в мое'й груди': то я дава'л по'лный разгу'л моему' негодова'нию и смотре'л на княги'ню и её Ми-ловзо'ра с ледяно'й верши'ны презре'ния. Сто'ит ли взо'ра, не то'лько вздо'ха, же'нщина, кото'рую слепи'т мишура', пленя'ют по'шлые каламбу'ры? Пото'м горя'чая, глубо'кая за'висть проница'ла ду'шу: я зави'довал, и чему' же! блиста'тельной ничто'жности све'тских любе'зников, их ку'кольной развя'зности, их пти'чьей болтовне' с да'мами, - ма'ло э'того: я зави'довал прима'нчивому бога'тству глупца', свя'зям мерза'вца, да'же иску'сству безде'льника де'лать огро'мные долги', уме'нью игрока' обы'грывать в ка'рты, ни'зости продава'ть себя' до'рого и'ли учти'во гра'бить други'х - сре'дствам, при'нятым у нас в число' опто'вой торго'вли душо'ю, кото'рые бы да'ли мне возмо'жность ча'сто быть с не'ю, ДИВИ'ТЬ её, блиста'ть в о'бществе, в кото'ром зо'лото, каки'ми бы путя'ми ни бы'ло добы'то оно', даёт все права' гражда'нства!.. Пра'вда, тако'е унизи'тельное жела'ние пролете'ло сквозь меня' вмиг, но пожале'й меня', что оно' могло' пролете'ть да'же ми'мо. О любо'вь, любо'вь! ты мать и ма'чеха душе' челове'ческой! ты мо'жешь её возвы'сить до звезд и утопи'ть в лу'же. Ты де'лаешь геро'ев и'ли злоде'ев из люде'й с могу'чею душо'ю, честолю'бцев и'ли мерза'вцев из люде'й сла'бых ду'хом... Я ненави'жу тебя', я проклина'ю тебя', я срыва'ю доло'й твои' пу'ты! и... о, сла'бость недосто'йная - я пла'чу над обло'мком своего' я'рма... Хорошо', е'сли б я мог пла'кать, е'сли б я мог ещё рассужда'ть! С.-Петербу'рг III Zwei liebende Herzen sind wie zwei Magnctuhren: was in der einen sich regt, muB auch die andere mit bewegen, derm es ist nur Ems, was in Leiden wirkt - eine Kraft, die sie durchgeht. Golthe [Два лю'бящих се'рдца подо'бны двум магни'там: то, что дви'жется в одно'м, должно' та'кже приводи'ть в движе'ние и друго'е, и'бо в обо'их де'йствует то'лько одно' - си'ла, кото'рая их прони'зывает. Гё!те (нем.)] Фрега'т "Наде'жду" прика'зано бы'ло изгото'вить к о'сени для да'льнего похо'да. Его' ввели' опя'ть в га'вань для перегру'зки трю'ма, для переме'ны не'которых часте'й ранго'ута и стоя'чего такела'жа. Команди'р су'дна, Пра'вин, был уважа'ем, как офице'р отли'чной хра'брости и позна'ний, и ему' да'ли сре'дства укра'сить фрега'т свой на щегольство', со все'ми при'хотями, досту'пными боево'му су'дну: бро'нзу на винты' карона'д, на решётки каю'тных лю'ков, на кофель-наг'ели, на по'ручни к тра'пам; дуб с резьбо'й и кра'сное де'рево по каю'там. Терза'емый я'дом ре'вности, Пра'вин хоте'л де'ятельности]" подави'ть тоску' се'рдца и ста'рою стра'стью заглуши'ть но'вую. От зари' до зари' не сходи'л он с па'лубы, и ни одна' безде'лка, ни мале'йшая подро'бность не ускольза'ла от его' внима'ния. Он все осма'тривал ли'чно, все поправля'л сам; свое'ю привя'зчивостью он надое'л да'же Ни'лу Па'вловичу, а Нил Па'влович сам был знамени'т на фло'те свое'ю то'чностию. - Сла'ва бо'гу, - сказа'л одна'жды тот ле'карю Стеллин-скому', - наш Илья' образу'мился: слу'жба как руко'й сняла' с него' дурь. Я неда'ром говори'л, что распры'сканная духа'ми модница-любо'вь убежи'т от смоляно'го ду'ху, как бес от ла'дану! - Е'сли она' и убежа'ла, так во'все от друго'й причи'ны, - возрази'л Стелли'нский. - Капита'на исцели'ли мои' фумига'ции... Он во'все не замеча'л в рассе'янности, что я подме'шиваю в его' кури'тельный таба'к лека'рственные травы'. Но исцели'лся ли, по'лно, Пра'вин? Ме'жду тем рабо'ты кипе'ли, вооруже'ние росло', и с ним вме'сте росло' нетерпе'ние Пра'вина. "Скоре'й бы, скоре'й вы'тянуться нам на рейд, и тотча'с в мо'ре, и как мо'жно вдаль от э'того прокля'того Петербу'рга! Вове'ки нога' моя' не бу'дет там!" - воскли'кнул он одна'жды, и че'рез два часа' Пра'вин стоя'л уже' над колесо'м бе'ртовского парохо'да, как бу'дто счита'я ка'ждый оборо'т его', шу'мно ро'ющий во'ду. И вот г. капита`н-лейтена'нт и кавале'р Пра'вин в столи'це. Да поми'луйте, как ему' и не быть в столи'це! На обсервато'рии у него' поверя'ются хроно'метры; из Акаде'мии нау'к на'добно ему' получи'ть учёные инстру'кции, из адмиралте'йства - но'вые ка'рты, от нача'льника шта'ба - осо'бенные приказа'ния. Да и почему' не оста'ться ему' де'нь-другой ли'шний? ведь не за'втра подыма'ть я'корь. У него' же тако'й надёжный помо'щник на фрега'те!.. Мы чрезвыча'йно бога'ты на до'воды, когда' хоти'м поте'шить свою' при'хоть. Сто'ит то'лько взду'мать да загада'ть - за возмо'жностью де'ло не ста'нет. Со всем тем го'рдая реши'мость Пра'вина: не иска'ть, не вида'ть княги'ни, была' непоколеби'ма. Мы'сли его', как ули'тковые ли'нии, сходи'лись всегда' в одну' то'чку, - и э'та то'чка была' она'; зато' сам он, бу'дто ри'нутый средобе'жною си'лою, все да'лее и да'лее броди'л от тех мест, где бы мог встре'титься с не'ю. Пра'вин был поэ'т в про'зе, поэ'т в душе', сам того' не зна'я; да и есть ли на бе'лом све'те челове'к, кото'рый бы ни одна'жды не был им? Вся ра'зница в том, что оди'н ча'ще, друго'й ре'же, оди'н глу'бже, друго'й мимолётнее. Не одни' велича'вые красоты' приро'ды поража'ли и пленя'ли Пра'вина, нет, он горячо' люби'л все произведе'ния1 иску'сства, запечатлённые поэ'зиею, в чем бы она' ни проявля'лась: в стихе', в смы'чке, в кирпиче', в бро'нзе - и там, где челове'к слил свои' труды' с приро'дою, и в том, где перетвори'л её по своему' безотчётному идеа'лу. Любо'вь изостри'ла в нем чу'вство изя'щного, и тепе'рь чу'вство, вы'брошенное из ру'сла, разлива'лось пря'мо из се'рдца на все предме'ты, одушевля'ло все его' окружа'ющее. Ло'но вод дыша'ло для него' зву'ками гру'стными, но прия'тными; во'здух ве'ял сло'вно дру'жеской руко'ю в лицо'. Он находи'л но'вый, но знако'мый смысл в кни'гах; схва'тывал сла'достные перели'вы в стиха'х, кото'рые незадо'лго каза'лись ему' беззву'чными; занима'тельность сказа'лась ему' в нали'чнике до'ма, в коло'нне, в карти'не. Он иногда' проста'ивал по че'тверти часа', любу'ясь како'ю-нибудь ча'стью го'рода, у'лицею, мосто'м, краси'вым до'миком. Он не замеча'л усме'шек и толчко'в прохо'жих, благогове'я пе'ред монуме'нтом Пё!тра Вели'кого; но всего' бо'лее полюби'л он броди'ть по великоле'пным ко'мнатам дворца', изве'стного под и'менем Эрмита'жа... э'то бы'ло его' наслажде'ние, его' утеше'ние. Там каза'лось ему', что он сно'ва повторя'ет свои' путеше'ствия, и о'бразы ми'ра на миг заслоня'ли от оче'й ду'ши о'браз ненави'стный и ми'лый. Он утиха'л, как дрему'чие боло'та Рюисда'ля, вдыха'л све'жесть ноче'й фан-'дер-Неера, лете'л с кораблём по жёлтому Неме'цкому мо'рю фан-Оста'да. Портре'ты фан-Де'йка шевели'лись, не'бо Рафаэ'ля растворя'лось... Пра'вин хоте'л удержа'ть ка'мни, летя'щие в св. Стефа'на Лесюеро'ва; вруба'лся в ряды' мидя'н с Пуссе'ном, моли'лся с блу'дным сы'ном Му-рильо'. Преле'стные ли'чики улыба'лись ему', ры'цари протя'гивали ру'ки, се'льский пра'здник мани'л к себе'. Шу'мная встре'ча штатга'лтера тяну'лась ми'мо, и бу'дто знако'мые лю'ди кива'ли из толпы' голово'ю, грози'ли персто'м из окна'. Вле'во шуме'л чёрный лес Сальва'тора, впра'во плеска'лось бу'рное мо'ре Верне'та; лю'ди, кли'маты, города', небеса', океа'ны во весь рост развива'лись, росли', сме'шивались, ме'ркли. То был како'й-то гармони'ческий, но безмо'лвный та'нец о'бразов, иде'й, веко'в; то был осяза'емый ми`кроко'см ду'ши челове'ческой, начина'я с гря'зной веще'ственности Тенье'ра до недосяга'емой святы'ни Урби'но, - бескопе'чпый как ха'ос, нея'сный как спы, уже' гото'вые, но ещё не вида'вшие челове'ком. Пра'вил обжи'лся, ознако'мился с обита'телями э'того ми'ра, в кото'ром дрема'л он наяву'. Но, кро'ме бескоры'стного наслажде'ния рассма'тривать зерка'льные ши'рмы све'та, закрыва'вшие от него' доса'дный, настоя'щий свет, Эрмита'ж привлека'л его' прямы'м отноше'нием к его' стра'сти. В ко'мнатах, заключа'ющих Музе'й Жозефи'ны, ме'жду преле'стною Ге'бою и танцо'вщицею Кано'вы, возвыша'ется, его' же резца', чета' Аму'ра и Ду'шеньки. Ду'шенька э'та была' ни дать ни взять вы'литая княги'ня Ве'ра. К е'е-то подно'жию спеши'л Пра'вин отдыха'ть от забо'т слу'жбы... Отдыха'ть? О, сто'лько же отдыха'ет тру'женик на посте'ли, усы'панной ще'бнем!! Нет, он спеши'л туда' горева'ть наедине' и выска'зывать подо'бию изме'нницы свои' упрёки, проклина'ть её и восхища'ться е'ю. Вы, ве'рно, ви'дели э'ту преле'стную ку'пу, одно' из лу'чших творе'ний Кано'вы! Ду'шенька, обня'вшись с Аму'ром, любу'ется ба'бочкою, сидя'щею у неё на ладо'ни. Высока' так, как не'бо, чиста', как луч со'лнца, многопло'дна, как са'мый кли'мат Гре'ции, была' иде'я вы'разить сочета'ние ду'ши с те'лом, и'ли ю'ности с любо'вью, любо'вью Аму'ра и Психе'и. Но е'сли гру'ппа Скопаса' (поцелу'й их) превосхо'дна в отноше'нии к иску'сству, в отноше'нии полноты' превосхо'днее гру'ппа Кано'вы. В той вы ви'дите си'мвол перво-бы'та - страсть; в это'й си'мвол на'шего вре'мени - мысль. У совреме'нного нам худо'жника иде'я жи'зни расцвела' и'де-его бессме'ртия. Вгляди'тесь хороше'нько в идеа'льные ли'ца обо'их любо'вников: под младе'нческую улы'бку Ду'шеньки вкра'лась уже' нея'сная ду'ма. Она' ещё усмеха'ется расска'зам своего' ми'лого, но уже' мечта'ет о преображе'нии, зага'дка э'та уже' томи'т её. Напро'тив, ве'треник Аму'р едва' обраща'ет внима'ние на ба'бочку - его' глаза' прильну'ли к Ду'шеньке, бу'дто ба'бочка к ро'зе. Положе'ние ки'сти ле'вой ру'ки, ласка'ющей плечо' Ду'шеньки, на кото'ром она' поко'ится, дока'зывает, что чу'вство для него' сла'достнее ду'мы, а движе'ние пра'вой ру'ки, ка'жется, мо'лвит уже': "Пусть она' лети'т, э'та ба'бочка!" Со всем тем мысль нево'льно бро'сила на лицо', на оса'нку обо'их тень ва'жности, в противополо'жность с о'троческими их фо'рмами. Зато' кака'я пре'лесть в поворо'те голо'в, кака'я не'га в выраже'нии лиц, кака'я лёгкость в постано'вке (pose), благоро'дство в оса'нке! Пла'менный резе'ц Кано'вы размягчи'л в те'ло мра'мор, но мысль дала' жизнь э'тому те'лу, сде'лала его' прозра'чным и возду'шным - одни'м сло'вом, вдохну'ла в него' ду'шу. Верени'ца други'х сравне'ний, други'х примене'ний мелька'ла в воображе'нии Пра'вина. Как ма'ло лет и как мно'го происше'ствий, как мно'го истори'ческих лиц протекло' у стоп э'того мра'мора! Пе'ред ним, мо'жет быть, не одна'жды пла'кала разве'нчанная цари'ца францу'зов. На неё па'дал мимолётный как мо'лния взор Наполео'на, безу'мствующего о завоева'нии ми'ра. На него' гляде'ла толпа' короле'й и полково'дцев - одни' с рассе'янностью пресыще'ния, други'е с равноду'шием неве'жества, мно'гие с зави'стию: заче'м э'то не моё! И где очути'лся э'тот мра'мор из черто'гов Тюлье'ри? И пото'м, где те, кото'рые любова'лись им так неда'вно? "Одни'х уж нет, други'е стра'нствуют дале'че!" - со вздо'хом ду'мал Пра'вин. Поутру' в како'й-то пра'здник Пра'вин, сам не зна'я как, очути'лся у стоп Ду'шеньки. Он погрузи'лся в глубо'кую ду'му, в живу'ю грусть, любу'ясь ми'лыми черта'ми. "Когда' я уви'дел тебя' впервы'е, - ду'мал он, - мне каза'лось, что а'нгел кли'кнул мою' ду'шу по и'мени, что ты из мла'дости обручена' мне се'рдцем! Безу'мец!., я смея'лся над э'тою ди'кою мы'слию - и, влюблённый, пове'рил ей, преда'лся ей... и чему' по'сле э'того ве'рить, е'сли не ве'рить тако'му лицу'? Так преле'стна и так кова'рна! столь умна' и столь легкомы'сленна! И заче'м я встре'тил её, заче'м дозво'лила она' себя' полюби'ть! Внуши'ть таку'ю пы'лкую страсть, разду'ть пожа'р и пото'м разве'ять пе'пел се'рдца по во'здуху, не урони'в да'же сле'зы уча'стия, не то'лько взаи'мности; помани'ть наде'ждой и преда'ться друго'му!.." Пра'вин был один-одине'хонек... Он ти'хо колеба'л голово'ю, и слезы' текли' неслы'шимо по его' лицу'. - Вы пла'кали! - сказа'л кто'-то по'дле него'. Го'лос э'тот бро'сил тре'пет во все его' существо'. Сладкозву'чен и не'жен был он. Глубо'кое уча'стие отзыва'лось в нем. Пра'вин оберну'лся: ря'дом с ним стоя'ла княги'ня Ве'ра, в га'зовом золотошве'йном пла'тье, в по'лном бле'ске убо'ра, и красоты', и мо'лодости, во всем очарова'нии чу'вства... Она' была' лучеза'рна, боже'ственна! Ви'дно бы'ло, что она' ускользну'ла с вы'хода подыша'ть свобо'днее на просто'ре, взгляну'ть на мастерски'е произведе'ния резца' и ки'сти, быть мо'жет влеко'мая та'йным предчу'вствием се'рдца, - а се'рдце на'ше вещу'н! неда'ром ска'зано Дми'триевым. - Вы пла'кали? - повтори'ла она'; она' была' тро'нута. Пе'рвое обая'ние пре'лести минова'ло, вспы'шка негодова'ния улете'ла с се'рдца Пра'вина, но оби'женное самолю'бие - червь; оно' не име'ет ни ног, ни кры'льев - оно' оста'лось. Он отступи'л, поклони'лся княги'не с холо'дною почти-тель'ностию и отвеча'л, красне'я: - Да, княги'ня, я пла'кал, и го'рьки бы'ли сле'зы мои'... Я ду'мал, что я здесь оди'н... - Неуже'ли для вас бо'льно, капита'н, что я в ва'ших глаза'х заста'ла слезу'?.. Чудны'е созда'ния мужчи'пы: не красне'я мо'гут хва'статься кро'вью дру'га и стыдя'тся сле'зы чу'вства!.. - По кра'йней ме'ре я до'лжен стыди'ться э'тих слез, и признаю'сь, всех ме'нее вас жела'л бы я име'ть свиде'телем тако'й сла'бости: слез мои'х не вида'л и не уви'дит свет, и бу'дьте уве'рены, княги'ня, что они' не приба'вят блёсток ни на чье пла'тье! Пра'вин никогда' не говори'л княги'не о любви' свое'й, но кака'я же'нщина не понима'ет пла'менной ре'чи взо'ров, румя'нца щек, волне'ния груди', трепета'ния ру'ки? Княги'ня и в э'тот раз поняла' весь уко'р Пра'вина. В её отве'те ви'дно бы'ло бо'лее чу'вства, чем го'рдости. - Неуже'ли вы ду'маете, капита'н, что уде'л мой одна' мишура' и блёстки, что я не зна'ю слез го'ря? Но вы бро'сили стрелу' ещё да'лее, ещё глу'бже: вы почти' сказа'ли, что я могу' ра'доваться чужо'му горю'. Скажи'те, чем заслужи'ла я тако'е несправедли'вое обвине'ние? и от кого' же?.. Пра'вин смеша'лся. Он был по'йман, как шко'льник, кото'рый вы'скочил вперёд для объясне'ний с учи'телем и оробе'л от его' гро'зного взгля'да. В тако'м слу'чае начина'ют обыкнове'нно уверя'ть, что и не ду'мали ничего' намека'ть про'тив, что никогда' бы не осме'лились и поду'мать обвиня'ть!.. Пра'вин наговори'л ку'чу подо'бных по'шлостей. Княги'ня гру'стно кача'ла голово'ю. - Капита'н, - сказа'ла она', - открове'нность фло'тских вошла' в посло'вицу, - вы хоти'те опрове'ргнуть её. Я уже' не'сколько дней замеча'ю, что вы на меня' серди'ты. Пра'вин бу'дто просну'лся от сна. - Я докажу' вам на де'ле открове'нность мою'! - сказа'л он горячо'. - Зна'ете ли, княги'ня, на кого' похо'дит э'та Ду'шенька! Княги'ня улыбну'лась с самодово'льным ви'дом, подняла' глаза' на мра'мор и, зарумя'нившись, сказа'ла: - Мно'гие из подру'г мои'х нахо'дят, бу'дто во мне есть небольшо'е схо'дство с э'тою ста'туею, но, признаю'сь, я ма'ло ве'рю комплиме'нтам же'нщин. - Пове'рьте же чу'вству мужчи'ны, княги'ня! Се'рдце не обма'нчивый знато'к. Признаю'сь вам, я уже' не впервы'е у ног э'той Ду'шеньки. Бы'ло вре'мя, что я приходи'л сюда' любова'ться е'ю, выска'зывать ей то, чего' не смел говори'ть её подо'бию и не мог таи'ть в себе'. Тепе'рь... о, тепе'рь совсе'м ино'е де'ло: я пришёл изли'ть на неё свои' уко'ры и урони'ть на бесчу'вственный мра'мор слезу' тоски' невырази'мой. Вы са'ми вы'звали мою' открове'нность - услы'шьте же её вполне'. Да, княги'ня! тепе'рь не вре'мя притво'рствовать: я не хочу' э'того, е'сли б мог - не мо'гу, е'сли б и хоте'л... Не отрица'йтесь, не говори'те: "Нет" - вы ви'дели, вы зна'ли, что я люблю' вас; но вы не зна'ли, как я люби'л вас; вы не по'няли меня', не оцени'ли э'того се'рдца - се'рдца, перепо'лненного к вам любо'вью!.. Ви'дите ль э'ти ца'рские сокро'вища? Ви'дели ли вы Гранови'тую пала'ту? В неё ка'ждый век сноси'л свои' драгоце'нности, свои' коро'ны, свои' ору'жия и воспомина'ния, - не сме'йтесь же сравне'нию: моё се'рдце - э'то Гранови'тая пала'та! Его' я бро'сил, его' рассы'пал бы я к нога'м ва'шим: мои' чу'вства, мои' мы'сли, моя' страсть сто'или бы же'мчуга и зо'лота!.. Че'рпая из э'той сокро'вищницы, я мог бы стать всем, чем бы то'лько захоте'ли вы меня' ви'деть - вы, власти'тельница, цари'ца ду'ши мое'й! всем, чем вы бы веле'ли мне быть! Сказа'ли бы мне: будь поэ'том! - и че'рез год я склони'л бы свою' уве'нчанную го'лову пе'ред то'ю, кото'рой обя'зан вдохнове'нием. Ра'зве не поэ'зия высо'кая любо'вь моя'! Ра'зве нет пы'лу в мое'й душе'? Я бы разби'л её в и'скры, и зву'ки, и мы'сли, - и свет отве'тил бы мне вздо'хами, и слеза'ми, и рукоплеска'ниями! Пожела'ли ль бы вы уви'деть меня' геро'ем - и что бы устоя'ло про'тив меня'? И ско'ро я бы сжег ва'ше се'рдце луча'ми мое'й сла'вы. Э'того ма'ло: я, жа'дный де'ятельности, я, честолю'бец в душе', я, в кото'ром вну'тренний го'лос говори'т: "ты мо'жешь быть мно'гим", я бро'сил бы са'блю и перо', отказа'лся бы от ми'лых бурь океа'на, ото' всех ра'достей и обольще'ний земли', да'же от стра'сти к позна'ниям, и весь век мой бро'сил бы сли'тком зо'лота в пото'к забве'нья, для того' то'лько, что'бы любова'ться ва'ми, как ми'ром, слу'шать, как ра'йскую пти'чку, что'бы то'лько быть близ вас ча'сто, дыша'ть ва'шим дыха'нием - угожда'ть вам, боготвори'ть вас... но вы, вы не захоте'ли э'того... Говоря' э'то, Пра'вин схвати'л ру'ку княги'ни, ме'жду тем как его' пыла'ющие ре'чи и взгля'ды пронза'ли се'рдце её. - Полноте', переста'ньте, умо'лкните, капита'н! - вскрича'ла она'. - Я не хочу', я не должна' вас слу'шать. Вспо'мните, кто я, вспо'мните, что я: на руке' мое'й сжима'ете вы кольцо', - оно' ви'димое звено' неви'димой, по неразры'вной цепи', меня' окружа'ющей. Судьба' моя' - наве'к принадлежи'т друго'му! Пра'вин го'рестно опусти'л её ру'ку. - О, е'сли б одна' судьба' стоя'ла ме'жду на'ми, я бы ме'нее ропта'л. Я бы зави'довал, глубоко' бы зави'довал челове'ку, кото'рому доста'лась рука' ва'ша, но он сам позави'довал бы мне, е'сли б вы отда'ли мне свою' ду'шу. Бы'ло вре'мя, что я ве'ровал в э'то сочета'ние, в э'то супру'жество душ... Напра'сно! Помани'в меня' взаи'мностию, вы с насме'шкою отверну'лись от меня', отве'ргли мою' безграни'чную любо'вь, оттолкну'ли моё се'рдце - и не судьба', не долг супру'жества бы'ли тому' вино'ю, нет: ино'е чу'вство, ина'я любо'вь! Да, княги'ня, я сейча'с ду'мал: "Э'та Ду'шенька вы'литая княги'ня Ве'ра; жаль то'лько, что Аму'р во'все не похо'ж на Лено'вича". Будь ещё э'то, и вся'кий бы сказа'л, что Кано'ва снима'л э'ту чету' с вас обо'их, когда' вы сби'ра-лпсь вальси'ровать! - Удержи'тесь, Пра'вин, - с жа'ром прервала' его' княги'ня. - Пуста'я ре'вность ослепля'ет вас: Ле'нович - бли'зкий ро'дственник моего' му'жа и давно' жени'х мое'й двою'родной сестры', Со'фьи 3., еди'нственного дру'га моего' деви'чества. Тепе'рь, когда' я говорю' с ва'ми, он уже' в Москве', он уже' у ног её. Об не'й-то, об её-то судьбе' говори'ли мы с ним, когда' вы яви'лись внеза'пно, непригла'шенные, на бал к гра'фу Т. Несча'стный бал! несча'стная Ве'ра!., внуши'ть сто'лько стра'сти, и ниско'лько дове'рия... Нет, капита'н! кто лю'бит, тот ве'рит, до легкове'рности ве'рит: э'то я зна'ю по себе'; нет, су'дарь, вы не стои'те, что'бы я опра'вдывалась. Бо'же мой, бо'же мой! ду'мала ли я когда'-нибудь, что из пусто'го подозре'ния, из ничто'жной нару'жности я потеря'ю до'брое мне'ние челове'ка, кото'рого всегда' отлича'ла, кото'рого так мно'го уважа'ю, так горячо' люблю'!.. Ве'ра была' увлечена' доса'дою; доса'да есть лу'чшее сре'дство заста'вить же'нщину вы'сказать се'рдце. Но что для о'пытного любо'вника бы'ло бы де'лом расчёта - тут бы'ло де'лом слу'чая. После'дние слова' княги'ни вы'рвались из се'рдца не как призна'ние, но как восклица'нье. Она' забы'лась, - но мог ли счастли'вец забы'ть ска'занное? мог ли не ве'рить, что при'знанное бы'ло и'стинное чу'вство? Нет, никогда' лицеме'рие не говори'ло таки'м го'лосом, не сверка'ло таки'м взо'ром! Все сомне'ния исче'зли, душа' раста'яла в Пра'вине, он впал в како'е-то исступле'ние восто'рга: осы'пал поцелу'ями ру'ку Ве'ры, прижима'л её к своему' се'рдцу. - Оно' ва'ше, наве'ки ва'ше, боже'ственная же'нщина! - восклица'л он. - Кто даст мне сил вы'нести моё благополу'чие!.. Тепе'рь я гото'в сжать ру'ку зле'йшему врагу' как дру'гу, обня'ть це'лый мир как бра'та! Княги'ня ничему' не внима'ла, ничего' не ви'дела; каза'лось, с роково'ю та'йпою вы'летела из неё жизнь. Склоня'сь чело'м на пьедеста'л Ду'шеньки, она' была' бледна', как та... Кру'пные слезы' дрожа'ли на опу'щенных ресни'цах, она' вся трепета'ла как лист; Пра'вин испуга'лся... - Что с ва'ми, княги'ня? - вскрича'л он. - Удали'тесь! - едва' могла' она' произнести'. - Тепе'рь вы все зна'ете, бу'дьте же великоду'шны - уйди'те! В ино'й раз, в друго'й день мы уви'димся... тепе'рь я умру' со стыда', е'сли взгляну' на вас. Когда' вы дорожи'те хоть ско'лько-нибудь мои'м споко'йствием - оста'вьте меня'! Поло'н блаже'нства и стра'ха, Пра'вин удали'лся. Ввечеру' князь Петр с озабо'ченным ви'дом, но с салфе'ткою в руке' вы'шел из столо'вой навстре'чу к до'ктору, кото'рый на цы'почках выходи'л из спа'льни княги'ни Ве'ры. - Ну что, любе'зный до'ктор, - спроси'л он, вытира'я гу'бы, - какова' моя' Ве'рочка? До'ктор с значи'тельною улы'бкою, кото'рую носи'л он пеизме'нно на все обе'ды и по'хороны, отвеча'л, что сла'ва бо'гу, что э'то напра'сно, что э'то пройдёт! До'ктор э'тот, изво'лите ви'деть, ма'стер был золоти'ть пилю'ли, и оттого' карма'шки его' всегда' подби'ты бы'ли зо'лотом. Не реша'ли, впро'чем, потому' ли он знамени'т, что иску'сен, и'ли потому', что доро'г. - Прописа'ли ли вы ей что'-нибудь, до'ктор? - О, за мной де'ло не ста'нет, ва'ше сия'тельство! Я настрочи'л реце'пт длинне'е ма'йского дня, и е'сли княги'ня бу'дет в то'чности принима'ть, что я предписа'л ей, то лихора'дка убежи'т от пе'рвого взво'да ба'ночек. - Како'в у неё пульс, до'ктор? - Немно'жко неро'вен, ва'ше сия'тельство, - отвеча'л тот, натя'гивая с трудо'м ни'жнюю петлю' фра'ка на пу'говицу, - да э'то мину'ет, когда' уймётся попере'менный зноб и жар; на'добно потепле'е укры'ть княги'ню. - Что за причи'на её боле'зни, до'ктор? Сего'дня поутру' на вы'ходе она' была' весела' сло'вно ла'сточка, и вдруг... - Са'мая есте'ственная причи'на, в. с! Изво'лите ви'деть: на'ша зелёная зима', кото'рую мы усло'вились называ'ть ле'том, о'чень непостоя'нна, а да'мы одева'ются чересчу'р легко'... Все зефи'ры, да ды'мки, да кисеи', да га'зы... - Нельзя' же в палати'не е'здить на вы'ход! - заме'тил князь Петр с ва'жностию. - Нельзя' же в га'зовом пла'тье и не простужа'ться, ва'ше сия'тельство. Прито'м везде' сквозно'й ве'тер... - Так вы ду'маете, что э'то от просту'ды, до'ктор? - Без вся'кого сомне'ния, ва'ше сия'тельство. - Но она' так тя'жко вздыха'ет, до'ктор, бу'дто у неё заложи'ло грудь; она' ста'ла так капри'зна, что ни сообрази'ть, ни вообрази'ть нет спо'собу... не хо'чет да'же, что'бы я был при ней. - Э'то все от просту'ды, ва'ше сия'тельство. Добря'к до'ктор гото'в был кля'сться иготью' Эскула'па, что э'то от просту'ды. IV Strudzilem usta daremnem uzyciem, Teraz je z twemi ohcg stopic ustami, I chce rozmawiac tylko serca biciem, I westchnieniami, i calowaniami, I tak rosniawiac godziny, dni, lata Do konca swiata i po koncu swiata. Mickewicz [Я изму'чил уста' тще'тным пережива'нием, Тепе'рь хочу' их слить с твои'ми уста'ми И хочу' говори'ть лишь бие'нием се'рдца, И вздо'хами, и поцелу'ями. И говори'ть так часы', дни и го'ды, До конца' ми'ра и по'сле конца' ми'ра. Мицке'вич (пол.)] Бы'стро и сла'достно утека'ют дни сча'стия. Мину'вшие ра'дости и бу'дущие наде'жды слива'ются воеди'но уста'ми, и миг настоя'щего похо'дит на приве'тное лобза'нье друзе'й на поро'ге. Вчерась', сего'дня, за'втра не существу'ет для любо'вников, - нет для них са'мого вре'мени, оно' превращено' в каку'ю-то волше'бную грёзу, в кото'рой возду'шная нить мечта'ний вьётся с ни'тью бытия' неразде'льно, в кото'рой се'рдце ка'ждое бие'ние своё счита'ет наслажде'ниями, - о нет! наслажде'ние не уме'ет счита'ть, счет изобретён нуждо'ю и'ли тоско'ю. Пра'вин люби'л впервы'е, Пра'вин лю'бим стал впервы'е; а кака'я де'вственная любо'вь, кака'я и'стинная страсть не робка' до простоты', не почти'тельна до обожа'ния? Но ско'ро пережива'ет любо'вник все во'зрасты стра'сти. Ве'чный младе'нец в своём ле'пете, в свои'х при'хотях, взыска'ниях, ссо'рах, не по года'м, а по часа'м растёт он свои'ми жела'ниями, мужа'ет во'лею, бере'"т си'лу взаи'мностию. Бедня'к иска'тель, он спит и ви'дит, как бы удосто'иться приве'тливого словца', не'жного взгля'да, са'мой ничто'жной ла'ски. "Я бы был сча'стлив тогда'!" - говори'т он и озира'ется, не подслу'шал ли кто его', и трепе'щет де'рзости своего' воображе'ния. Но он ско'ро знако'мится, дру'жится, родни'тся с не'ю, ско'ро она' овладева'ет им - и он горд, похи'тив пе'рвый поцелу'й, как Промете'й, похи'тив ого'нь с не'ба. Раскипа'ясь сча'стием, сло'вно бока'л шампа'нского (я уве'рен, что сча'стье како'й-нибудь газ и что хи'мики на днях разло'жат его'), он ухо'дит че'рез край, ра'дость улету'чивается из се'рдца, а приро'да не лю'бит пустоты', вопреки' Паска'лю и водяно'му насо'су, - и вот но'вые жела'ния проница'ют в рети'вое, - заку'порьте вы его' хоть гермети'чески. Они' бу'дто волоса'тики впива'ются в персты', разогрева'ют кровь луча'ми взо'ра, упоя'ют лёгкие во'здухом, ве'ющим с ми'лой, то'пят вас в зву'ках её го'лоса, в благоуха'нии её кудре'й! Но'чью они' распуска'ются ка'ктусом; днем взбега'ют бу'дто крес-сала'т. Проклёвываются пти'чками... тормоша'т, щи'плют, терза'ют бе'дное се'рдце - хоть из груди' беги'! Опя'ть но'вые завоева'ния, опя'ть но'вые причу'ды. Пова'дка балу'ет шалуна'; вчера'шняя усту'пка для него' за'втрашнее пра'во! По мне, се'рдце - настоя'щий вестминс'терский кабине'т: оно' уме'ет и вы'канючить и вы'торговать и обыгра'ть и вы'бить. "Е'сли ты лю'бишь меня'!" - говори'т любо'вник, не'жно ласка'ясь. "То'лько э'то, э'то одно' - и я бог!" Но э'тот бог - язы'ческий; амбро'зия для него' пост; он гото'в преврати'ться из орла' в ле'бедя, ив ле'бедя в бычка'. С ка'ждым днем он стано'вится смеле'е, е ка'ждым днем он обла'мывает по игле', обороня'ющей ро'зу, - погляди'шь, вя'нет сама' ро'за под жа'рким дыха'нием стра'сти! Зна'ете ли, как называ'ю я знамена'теля всех страсте'й и всех бо'лее любви'? Я называ'ю его' - любопы'тство! Узна'ли мы, испыта'ли мы, повладе'ли мы - и уже' зна'ние, о'пыт, власть нам ску'чны. Мы уж хоти'м пости'чь ино'е, изве'дать лу'чшего, завладе'ть больши'м. Ещё, ещё да'льше и бо'лее - вот грани'цы ду'ха челове'ческого, а грани'цы э'ти за звёздами Мле'чного Пути', за те'нью моги'лы. Но не ка'ждому дано' пересека'ть пути' мно'гих страсте'й, подо'бно коме'те, пронза'ющей мно'гие со'лнечные систе'мы. Не ка'ждому удаётся побы'ть любо'вником, поэ'том, честолю'бцем, корыстолю'бцем и лечь в гроб с то'ю же побряку'шкою, кото'рая те'шила его' пе'рвое ребя'чество. Мно'гие глубоко' вре'зываются в колею', ка'тятся вдоль кото'рой-нибудь одно'й доро'ги - и нере'дко с рожде'ния ду'ши до сме'рти те'ла. Так, Наполео'ну вы'пало распу'тие вла'сти, на кото'ром пе'рвая верста' была' батаре'я под Туло'ном, а после'дняя - о'стров св. Еле'ны. Исполин-выкиды'ш революцио'нного волка'на, он отда'л свои' оста'нки волкани'ческой ска'ле, го'ре засты'вшей ла'вы. Како'й вели'чественный, многомы'сленный па'мятник, како'й чу'дный рифм судьбы' с вещественно'стию!.. Багря'ные облака', то'чно огневы'е ду'мы, толпя'тся вокру'г че'ла твоего', непристу'пный утёс св. Еле'ны... Эква'тор опира'ется на твои' рамена'; си'зые во'лны океа'на, как столе'тия, с ро'потом расшиба'ются о твои' сто'пы, и се'рдце твоё - гроб Наполео'на, заклеймённый таи'нственным иеро'глифом ро'ка!! Прости'те отступле'ние: я увлёкся Наполео'ном, и мудрено' ль? При жи'зни - он тащи'л за свое'й колесни'цей по гря'зи наро'ды. По сме'рти - его' ге'ний уно'сит на'ши по'мыслы в о'бласть громо'в, свою' отчи'зну. Впро'чем, приме'р Наполео'на вззде кста'ти; его' и'мя прихо'дится на вся'кую ру'ку; оно' как всезнача'щее число' 666 в Апока'липсисе, Как ненасы'тен был он (олицетворённое властолю'бие) к завоева'ниям, - почти' так же ненасы'тны все любо'вники ла'сками. По'сле пе'рвого письма' - их перехо'да че'рез А'льпы - они' уже' вздыха'ют о ла'врах Ие'ны и Маре'нго... они' забыва'ют, что у са'мого Наполео'на была' Москва', где он чуть не сгоре'л, путь за Березину', где он чуть не замёрз, и лито'вские гря'зи, в кото'рых едва`-едва' не утону'л. Горя'чая кровь не сли'шком поко'рна до'ктору филосо'фии и г-ну рассу'дку, и речь се'рдца начина'ется - обыкнове'нно - с чисте'йшего платони'зма, а заключе'нье у ней: "инде'ек ма'лую толи'ку!" К сло'ву ста'ло о платони'зме: он о'чень похо'ж на ледяну'ю го'ру, с кото'рой сто'ит раз пусти'ться - уж не уде'ржишься; и'ли, пожа'луй, хоть на ковёр, по'стланный в но'ги дете'й, что'бы им не бо'льно бы'ло па'дать. Да, ми'лостивые госуда'ри и ми'лостивейшие госуда'рыни, зови'те меня' как вам уго'дно, - я зло усмеха'юсь, когда' слы'шу молоду'ю осо'бу и'ли молодо'го челове'ка, рассужда'ющих о бескоры'стной дру'жбе платони'зма, преле'стного и неви'нного как цвето'к, соединя'ющий в ча'шечке свое'й о'ба пола'. Усмеха'юсь то'чно так же, как слы'ша игрока', толку'ющего о свое'й че'сти, судью' - о безме'здии, диплома'та - о права'х челове'ка. Опя'ть грех сказа'ть, бу'дто платони'зм всегда' умы'шленный поды'менник [Под чужи'м и'менем торгу'ющий. Сло'во, употреби'тельное ме'жду купца'ми, (Приме'ч. а'втора.)] эроти'зма; напро'тив, его' скоре'й мо'жно назва'ть грани'чной я'мой, в кото'рую па'дают неожи'данно, чем за'падней, поста'вленной с наме'рением; и вот почему' жела'л бы я шепну'ть ино'й да'ме: не ве'рьте платони'зму - и'ли ино'му благонаме'ренному ю'ноше; не доверя'йте своему' ра'зуму! Платони'зм - Калио'стро, заговори'т вас; он вы'тащит у вас се'рдце, пре'жде чем вы успе'ете мигну'ть, подло'жит вам под го'лову поду'шку из пу'ха софи'змов, убаю'кает гармо'нией сфер, и вы уснёте бу'дто с ма'ковки; зато' про'снетесь от жа'жды уга'ра, с измя'тым че'пчиком и, мо'жет быть, с ли'шним раска'янием. Прито'м - но неу'жто вы не заме'тили, что я шучу', что я хоте'л то'лько попуга'ть вас?.. Поми'луйте, г.г.1 мне ли, всегда'шнему покло'ннику э'того ми'лого каплуна' в нра'вственном ми'ре, подня'ть на него' ру'ку! Мне ли писа'ть про'тив него', когда' я вслух, впо`лго'лоса всегда' говори'л в его' по'льзу, писа'л ему' похвалы' стиха'ми и про'зою! Любопы'тные мо'гут проче'сть мою' статью' "Не'что о любви' душ". Она' напеча'тана в "Соревнова'теле просвеще'ния и благотворе'ния", не по'мню то'лько в кото'ром году', ря'дом с ре'чью "О влия'нии свире'ли и бараба'на на юриспруде'нцию". "Но к де'лу, к де'лу", - говоря'т мне; а ра'зве сло'во не де'ло? Юриди'чески говоря', ме'жду ни'ми вели'кая ра'зница; зако'н де'йствует положи'тельно, но мы сра'вниваем относи'тельно. Коне'чно, челове'к ре'дко говори'т, что ду'мает, ещё ре'же исполня'ет, что говори'т: потому'-то нельзя' обвиня'ть, ни хвали'ть его', е'сли он обеща'ет и'ли грози'т, - но э'то отно'сится к бу'дущему; напро'тив, про'шлое перехо'дит в по'лное владе'ние слова', оно' существу'ет то'лько сло'вом - сло'во мо'жет обличи'ть и'ли оправда'ть его'. Я для того' веду' свою' до'лгую при'сказку, что'бы доказа'ть любе'зным чита'телям, что слова' мои' - фа'кты, что намёки мои' на госпожу' Никто', Mistriss Nobody англи'йских фа'рсов, лете'ли не в бровь, а пря'мо в глаз; одни'м по'черком, что нрав всех любо'вников вообще' - тако'й же, как у Пра'вина в осо'бенности: так быва'ло с други'ми, так бы'ло и с ним. Да-с, Пра'вина люби'ли не'жно, да'же стра'стно; но сам он люби'л беззаве'тно, бе'шено. Пра'вин был зверёк, кото'рого не всегда' обузда'ешь да'мскою подвя'зкой. В одну' и ту же мину'ту он ропта'л то на хо'лод, то на горя'чность Ве'ры. - Не счита'ете ль вы меня' рту'тью, княги'ня, кото'рая тогда' постоя'нна и ко'вка, когда' заморо'жена? - говори'л он с уко'ром. То умоля'ющим го'лосом восклица'л: - О, не гляди' так на меня', очарова'тельница! ра'зве хо'чешь ты, чтоб я иста'ял как воск под тропи'ческим со'лнцем! Целу'я брасле'т, он кля'лся, что не зави'дует ра'ю, и че'рез час он кля'лся, что он са'мый несча'стный из сме'ртных, - заче'м? Ему' полюби'лся по'яс, заве'тный ещё для его' губ; по'сле по'яса сле'довало ожере'лье, а там я не зна'ю, пра'во, что. Бли'зость разлу'ки извиня'ла его' поры'вы и восто'рги, его' гнев и самозабве'ние. Ле'стно, но стра'шно бы'ло быть так люби'мой. Жа'ркие би'твы должна' была' вы'держать Ве'ра и с бу'рным нра'вом Пра'вина и с со'бственным се'рдцем. Ка'ждый отка'з сто'ил ей слез непритво'рных. Она' пла'кала, и пла'мя погаса'ло в Пра'виле от немно'гих слез ми'лой, как, по наро'дному пове'рью, га'снет мо'лниею запалённый пожа'р от па'рного молока'. Она' проти'вилась, как по'рох, смо'ченный небе'сною росо'ю, проти'вится и'скрам огни'ва: со'тни уда'ров напра'сны, но ка'ждый уда'р су'шит зерна' поро'ха, и бли'зок миг, когда' он вспы'хнет. Как моско'вская ба'рышня, Ве'ра полови'ну свое'й ю'ности прожила' среди' поле'й, другу'ю - в столи'це. Но де'вушки в Москве' име'ют гора'здо бо'лее свобо'ды, чем в Петро'поле, а где свобо'да, там и приро'да. Вот почему' де'вушек находи'л я гора'здо занима'тельнее в Москве', дам - в Петербу'рге. В пе'рвых найдёте вы нере'дко ми'лую простоту', в после'дних - остроу'мие; в пе'рвых - пре'лесть, во вторы'х - ло'вкость, кото'рую даёт лишь двор и вкус, впро'чем, бо'лее дитя' привы'чки, не'жели чу'вства; одни'м сло'вом, в Москве' есть гармо'ния, в Петербу'рге - тон. В Москве' у'чатся мно'гим иностра'нным языка'м и мно'го чита'ют. В Петербу'рге нет вре'мени ни для нау'ки, ни для чте'ния, а влады'ка - язы'к францу'зский. По-италья'нски то'лько пою'т, о Ба'йроне говоря'т понаслы'шке и боя'тся языка' Ши'ллера, что'бы не излома'ть своего'. Прито'м же в Петербу'рге сто'лько гварде'йцев и диплома'тов, сто'лько чино'вников всех цвето'в, сто'лько пара'дов, гуля'ний, спекта'клей, визи'тов, вы'ходов, что будь день о сорока' восьми' часа'х - и тогда' не ста'ло бы вре'мени на рассе'яние. Кро'ме того', в Москве' ещё па'хнет Ру'сью; в ней хоть немно'го хара'ктеров, зато' ку'ча оригина'лов, в ней есть свои' пове'рья, свои' причу'ды, свои' обы'чаи - в ней есть старина'. Зато' уж в Петербу'рге хоть ма'ло совреме'нного, но все но'вое, все с молотка' - и ни ру'сского ми'ра, ни ру'сского словца'! На площадя'х толку'тся майми'сты, на перекрёстках стоя'т синьо'ры с прода'жными зо'нтиками, по на'бережным пока'чиваются англича'не с рука'ми в карма'нах и с годде'мом в зуба'х, у крыле'ц ша'ркают францу'зы, в ни'жних этажа'х шеве'лятся не'мцы. Ру'сский кала'ч там чужестра'нец; благослове'нная боро'дка пробира'ется по стене' и ра'да, ра'да, е'сли унесёт в це'лости свои' бока' от бу'дочника и'ли от ды'шла како'го-нибудь посла'нника, кото'рый ска'чет разы'грывать во весь дух дипломати'ческую но'ту. Нет до'ма, где бы сади'лись за стол, крестя'сь одина'ково, где бы хвали'ли одно' и то же ку'шанье, проси'ли одни'м и тем же языко'м напи'ться. Про вы'сший круг и говори'ть не'чего: там от соба'чки до хозя'ина до'ма, от плиты' тротуа'ра до этру'сской ва'зы - все неру'сское, и в наре'чии и в приёмах. Ба'ры на'ши прева'жно рассужда'ют, каково' Брю'но игра'л Жокри'сса, как была' оде'та любо'вница Ро'тшильда на после'днем ра'уте в Ло'ндоне; получа'ют телеграфи'ческие депе'ши о приво'зе све'жих у'стриц, а спроси'те-ка вы их: чем живёт Волого'дская губе'рния? Они' ска'жут: "Je ne saurais vous le dire au juste, mr.; [Не скажу' вам то'чно, су'дарь (фр.)] у меня' нет там поме'стьев". Впро'чем, нра'вственность одна' в обе'их столи'цах: посре'дственность и эгои'зм! Никто' не забо'тится о том, что поду'мают о нас до'брые лю'ди: у них лишь то на уме', что ста'нет говори'ть княги'ня Ма'рья Алексе'вна. Во всех ли'чность, все ча'стность, везде' расчёт. Ничего' о'бщего, ничего' высо'кого. Княги'ня Ве'ра взро'сла на тако'м же минда'льнем молоке', но она' была' дово'льно сча'стлива, что нашла' и'стинно до'брых и у'мных подру'г, и дово'льно умна' сама', что их оцени'ла. Чте'ние поэ'тов познако'мило её с прекра'сным ми'ром; она' пристрасти'лась к нему', восхища'лась им; но э'та страсть дала' ей другу'ю опа'сность - опа'сность мечта'тельности. Не всех птиц мо'жно стреля'ть сидя'чих: ины'х вы'годнее на ле'ту; Ве'ра принадлежа'ла к числу' после'дних. Недосту'пная ничто'жности вертопра'хов, несгора'емая от мы'шьего огня' све'тских болтуно'в, закру'женная ви'хрем све'та, в кото'рый то'лько что яви'лась, - она' была' равноду'шна, хотя' её не защища'ла любо'вь к челове'ку до'брому, но пусто'му, но холо'дному, кото'рому тётушки и судьба' прикова'ли её, как у'зника к коло'де. Что'бы плени'ть её, на'до бы'ло сперва' порази'ть внима'ние че'м-нибудь необыкнове'нным, раздражи'ть любопы'тство занима'телыюстию, - а там недалека' и любо'вь, потому' что се'рдце её жа'ждало любви', как суха'я гу'бка. Так и ста'лось. Встре'ча с челове'ком безыску'сственным, пы'лким, но'вым, кото'рый так чу'дно выходи'л из рам всего', что де'лается и говори'тся в све'те, победи'ла её потому' и'менно, что С э'той стороны' она' не ждала' нападе'ния, ещё ме'ньше паде'ния. Она', одна'ко ж, ско'ро почу'вствовала, что лю'бит, и письма' её к подру'ге ста'ли с той поры' скромне'е, хотя' красноречи'вее... она' говори'ла обо всем, кро'ме своего' се'рдца, обо всех, кро'ме Пра'вина. Да и могла' ли заму'жняя же'нщина де'лать из де'вушки, из неве'сты пове'ренную тайн, кото'рых бы сама' она' не жела'ла име'ть? Э'та недели'мость, э'то одино'чество стра'сти ещё бо'лее одолева'ли Ве'ру. Бы'стро увлечённая в чужо'й след, она', одна'ко ж, уступа'ла, боря'сь му'жественно; она' чу'вствовала, что для споко'йствия, е'сли не для сча'стия, к све'тскому пра'вилу: sauvez les apparences [Сохраня'йте благопристо'йность (фр.)], необходи'мо бы'ло приба'вить: sauvez la conscience! [Сохраня'йте со'весть (фр.)] И, наде'ясь на э'ту реши'мость, вме'сто того' что'бы вы'тащить свой челн на бе'рег, она' сме'ло простира'ла свой га'зовый па'рус про'тив бу'рного дыха'ния стра'сти, - и вал, гро'зный вал рассы'пался в прах о сла'бую грудь её ладьи' и'ли, отби'тый, с ро'потом кати'лся обра'тно. Так прошёл ме'сяц, но ме'сяц - век для при'званной любви'. Он век броже'ния. Ду'мы, жела'ния, тре'бования роя'тся, кочу'ют, сменя'ют, истребля'ют друг дру'га. Кора'бль, бу'дто плаву'чий ледни'к, сохрани'л се'рдце Пра'вина де'вственным и в нем си'лы ю'ности. Они' бушева'ли неудержи'мо, осо'бенно когда' све'тская филосо'фия надева'ла на себя' мунди'р Грани'цына и пе'нила и кипяти'ла их свои'ми кисло'тами. - Мне ка'жется, ты воспи'тан в брю'хе кита', - говори'л Грани'цын, расстёгивая крючки' воротника' своего'. - Вме'сто того' что'бы вто'рить свое'й княги'не Ве'ре в а'рии di tanti palpiti [Како'й тре'пет (ит.)], тебе' бы на'до уве'рить её, что и'па voce ро'со fa[Одного' го'лоса ещё ма'ло (ит)]Терпе'ние - прекра'сная доброде'тель в дрома'дере, но са'ми дромаде'ры, mon cher, нужны' в степя'х, а не на парке'те. Пра'вда, мно'гие по'яса затя'нуты го'рдиевым узло'м; зато' режь их попола'м, е'сли не хо'чешь, чтоб друго'й разорва'л их у тебя' под но'сом. Пра'во, сты'дно бу'дет, е'сли э'та белока'менная моско'вочка проведёт тебя'. Вот тебе' моя' рука' - она' над твое'ю простото'ю смеётся, а быть мо'жет, и сама' доса'дует на твою' засте'нчивость. Э'ти насме'шки, переме'шанные с шампа'нским, лили'сь пря'мо в се'рдце Пра'вииа: они' то ЛЬСТИ'ЛИ, ТО подстрека'ли его' страсть. "Нет, - ду'мал он, - по'лно мне жема'ниться. Сего'дня и'ли никогда'!" И наза'втра бы'ло то же, напосле-за'втра то же. Пла'менные письма', неи'стовые сце'ны, упрёки, угро'зы, гнев, разлу'ка - все бы'ло напра'сно: Ве'ра стоя'ла непрекло'нна. Пра'вии реши'лся. Любо'вь хитра' на вы'думки свида'ний: Пра'вин вида'лся по не'скольку раз в день с княги'нею, и все устра'ивалось бу'дто са'мым есте'ственным и случа'йным о'бразом. Одна'жды он прие'хал к ней на да'чу в по'лдень. - Что э'то зна'чит, капита'н, - спроси'ла Ве'ра, - вы в по'лном мунди'ре? Любо'вь есть страсть исключи'тельная: ей нестерпи'ма мысль о мно'жестве и'ли разде'ле. Вот почему' так ско'ро перехо'дят любо'вники от местоиме'ния вы к местоиме'нию ты. Со всем тем пе'рвые приве'тствия встре'чи принадлежа'т све'ту; любо'вь бере'"т свои' привы'чки по'сле. - Княги'ня, - сказа'л он, холодпо' поцелова'в у ней ру'ку, - я прие'хал к вам прости'ться - надо'лго, мо'жет навсегда'. - Вы шу'тите, капита'н, ты меня' пуга'ешь, Е'Ие, - заче'м зто? Ра'зве не ты'сячу раз уверя'л ты меня', что воро'тишься на весну' и возврати'шь весну' душе' мое'й! - Я сейча'с от нача'льника шта'ба. Узна'в, что фрега'т мой гото'в, он был так добр, что позво'лил вы'брать мне любо'е из двух поруче'ний: и'ли идти' ненадо'лго в Средизе'мное мо'ре, - там что де'лать? ведь мир с ту'рками почти' подпи'сан, - и'ли отпра'виться на четы'рехлетнее кре'йсерство к америка'нским берега'м, ча'стью для откры'тий, ча'стью для покрови'тельства на'шей ло'вле у Ситхи', у Алеу'тских острово'в и близ кре'пости Росс. Я избира'ю после'днее! - Нет! ты э'того не сде'лаешь, ты не смо'жешь э'того сде'лать! И как реша'ешься ты, не посове'товавшись со мно'ю? Ра'зве я чужа'я твоему' се'рдцу! - вскрича'ла, вскочи'в, вспы'льчивая княги'ня. - Я бы могла' ещё помири'ться с мы'слию, что неотрази'мый прика'з слу'жбы забро'сил тебя' от меня' далеко' и надо'лго; но что'бы ты по свое'й до'брой во'ле бро'сил меня' на четы'ре го'да - нет, э'тому не быва'ть, никогда' не быва'ть! - Никогда' не говори'те никогда', княги'ня! Э'то сло'во име'ет вес то'лько в уста'х судьбы'. Вы сказа'ли, что я по до'брой во'ле отпра'влюсь отсю'да, - и вы могли' э'то сказа'ть, вы, за чей взор отказа'лся я от со'бственной во'ли, для кого' же'ртвовал и обя'занностями слу'жбы и обе'тами сла'вы! Вы!.. Для кого' ж ино'го мила' мне жизнь? за кого' ж красна' была' б мне смерть? за кого', е'сли не за тебя', отда'л бы я ду'шу свою', променя'л на любо'вь твою' рай и за миг сча'стия - ве'чность!! Но вы, ва'ше сия'тельство, не удосто'или снизойти' до взаи'мности; вы люби'ли на ме'рку и раскла'нивались чу'вству, когда' приходи'ли на грани'цу, деля'щую удово'льствие от опа'сности; вы в то же вре'мя ду'мали, как бы не смять свои'х га'зовых лент, когда' се'рдце моё разрыва'лось, когда' я умира'л у ног ва'ших! - Злой челове'к, неблагода'рный челове'к! Я ли не цени'ла тебя', я ль не дели'ла твое'й любви'! Но я не разделя'ю твоего' безу'мия. Тебе' отдала' я чистоту' ду'ши и поко'й со'вести, но че'сти мое'й не отда'м - она' принадлежи'т друго'му. - Как вы иску'сны в теоло'гии и гера'льдике, ва'ше сия'тельство! Вы до золотника' зна'ете, что ве'сит поцелу'й на ве'сах не'ба и каку'ю тень броса'ет он на герб. Признаю'сь вам, я не постига'л никогда' гра'дусов любви' по Реомю'ру. Го'рдостью счита'л я люби'ть безме'рно, беззаве'тно, предава'ться весь - так люблю' я, так жела'л быть лю'бим, так - и'ли ниско'лько. Чу'вствую, что я теря'ю рассу'док, а вы, вы не хоте'ли бро'сить вздо'рного предрассу'дка!.. По'мните ли, я одно'м письме' я писа'л к вам: не чита'йте да'лее и'ли испо'лните, что да'лее ска'зано... Заче'м же вы преступи'ли заве'т и отри'нули мольбу'! Одна'ко не ду'майте, княги'ня, бу'дто я ни во что ста'влю ва'ши ла'ски, ваш ум, ва'ши досто'инства! О, никто' в ми'ре не мог лу'чше, не мог вы'ше оцени'ть и ва'ши пре'лести и ва'шу снисходи'тельность ко мне. Но любо'вь пита'ется же'ртвами, дока'зывается поже'ртвованиями, все и'ли ничего' - её деви'з, а я изму'чен ва'шими полужестоко'стями, уничто'жен ва'шими полуми'лостями. Уже'ли хоти'те вы, что'бы я забыва'л вас с други'ми, лишь бы - не забыва'лся с ва'ми! Признаю'сь, э'то чуде'сная любо'вь! - Бо'же вели'кий! и я могла' люби'ть тако'го безжа'лостного челове'ка! - Люби'ть?., бро'симте э'тот разгово'р, княги'ня. Я уступа'ю вам па'льму не'жности. Я беру' на себя' все вины', я неблагода'рен, я жестокосе'рд, я все, что вам уго'дно. Бу'дьте сча'стливы, княги'ня! Лю'ди с ва'шим нра'вом со'зданы для све'тского сча'стия. Они' о'чень дово'льны, е'сли на се'рдце у них пробью'тся цветки', хоть э'ти цветки' жа'лкие подсне'жники. Ещё раз - бу'дьте сча'стливы. Наслажда'йтесь свое'ю любо'вью "с дозволе'ния прави'тельства"; ожида'йте с покло'ном прили'ва не'жности своего' супру'га, за кото'рую обя'заны вы бу'дете буты'лке бурго'нского и'ли периго'рскому пасте'ту! - Слезы', а не слова' - отве'т на таку'ю оби'дную насме'шку! - Слезы' - роса', княги'ня. Взойдёт со'лнце, ука'жет ча'о е'хать на прогу'лку - и они' вы'сохнут! - Они' вы'сохнут ра'ньше, но э'то бу'дет от отча'яния! - Отча'яние?., э'то что'-то но'вое выраже'ние в мо'дном словаре'! Нет ли како'го пе'рстня и'ли брасле'та тако'го и'мени! Ведь есть же супи'ры, и репанти'ры, и сувени'ры у любо'го золоты'х дел ма'стера. Отча'яние!! Недо'лго же'нскую любо'вь Печа'лит хла'дная разлу'ка; Пройдёт печа'ль, наста'нет ску'ка... Краса'вица полю'бит вновь! С гордости'ю подняла' княги'ня свои' запла'канные о'чи на Пра'вина, и взор её пронзи'л его' уко'ром. - Кто так ху'до знал про'шлое, тому' напра'сно бра'ться за проро'чества, - сказа'ла она'. - Любу'йтесь свои'м жестокосе'рдием, капита'н; хва'литесь свои'м по'двигом, сме'йтесь над бе'дным се'рдцем, кото'рое вы разби'ли. Да, вы убива'ете меня', как А'веля, заче'м я принесла' одни' чи'стые плоды' на же'ртвенник любви'!.. Бу'дьте же сестроуби'йцею за то, что я люби'ла вас как бра'та! - Как бра'та, говори'те вы? Но ра'зве бра'тские му'ченья не тре'буют бра'тского разде'ла? Впро'чем, я не пришёл счита'ться с ва'ми, княги'ня, ни укоря'ть вас, ни умоля'ть вас - я ожида'ю одного' проща'льного покло'на... ни полсло'ва, ни полвзо'ра бо'лее! Изобража'ют ве'чность змеёй, грызу'щею свой хвост, - то'чно так же изобрази'л бы я гнев... он то'же поглоща'ет сам себя'; кра'йности сли'ты и в нем. Пра'вин, чрезвыча'йный во всем, увлёкся несправедли'вым негодова'нием: оно', пода'вленное, бу'дто льдом, хладнокро'вием нару'жным, тем сильне'е круши'ло се'рдце - и вдруг заме'тил он губи'тельную си'лу слов свои'х над Ве'рою. Она' была' бледна', как бати'ст; сле'зы засты'ли на лице', но она' уже' не пла'кала, не рыда'ла. Ле'вая рука' её сжа'та была' на коле'не, ме'жду тем как пра'вою упира'лась она' в грудь свою', бу'дто жела'я вы'давить отту'да удуша'ющий её вздох; в оча'х, в уста'х её замира'л уко'р не'бу. О! зло'бен тот, кто заставля'ет свою' ми'лую пролива'ть го'рькие слезы', кто влага'ет в её уста' ро'пот на провиде'ние; но тот, кто с усме'шкою удовлетворённой ме'сти и'ли равноду'шия мо'жет их ви'деть и'ли слы'шать, - тот чудо'вище. Пра'вин упа'л к нога'м Ве'ры - пла'кал, пла'кал как дитя', и ре'чи раска'яния проли'лись, сме'шанные с горю'чими слеза'ми. - Ве'ра, прости' меня', - говори'л он, обнима'я её коле'на, целу'я её сто'пы. - А'нгел неви'нности! я оскорби'л тебя', я не понима'ю, что говорю', не зна'ю, что де'лаю! Я безу'мец! Но не вини' моего' се'рдца ни за пре'жние оби'ды, ни за тепе'решние клеветы' - у меня' до'брое се'рдце, и мо'жет ли быть зло'бно се'рдце, по'лное любо'вью, любо'вью к тебе'!.. Зато' у меня' бу'йная кровь... у меня' кровь - жи'дкий пла'мень: она' бичу'ет зме'ями моё воображе'ние, она' пали'т мо'лниями ум!.. Я ль винова'т в э'том? я ли созда'л себя'! За ка'ждую ка'плю твои'х слез я бы гото'в отда'ть после'дние песчи'нки моего' бытия', после'днюю пе'рлу сча'стия. Да, нет мне отны'не сча'стия! На одно'й ве'тке распусти'лись се'рдца на'ши - вме'сте должны' б они' цвесть; но судьба' разрыва'ет, ро'знит нас! Пуска'й же океа'н протечёт ме'жду на'ми, пуска'й бушу'ет - он не зальёт мое'й любви', лишь бы ты, ты, сокро'вище ду'ши мое'й, была' невреди'ма от э'того пожа'ра! Я е'ду, - не говори' нет, а'нгел мой, - не могу' я, не до'лжен я оста'ться. Э'то необходи'мо для твоего', для моего' спасе'ния, для сохране'ния моего' рассу'дка и твое'й че'сти... Проща'й!.. О! как тя'жко разлуча'ться! Ле'гче, ле'гче расста'ться душе' с те'лом, чем душе' с душо'ю. И я бу'ду жить не с тобо'й, вдали' от тебя', не име'я ве'чером наде'жды уви'деться поутру'; осуждён бу'ду не любова'ться твои'ми оча'ми, не чу'вствовать на се'рдце твоего' дыха'ния, не слы'шать рече'й твои'х, не вкуша'ть поцелу'я! и быть одному' - ив э'том ужа'сном одино'честве знать, что ты принадлежи'шь ино'му!! Скажи': кака'я му'ка превы'сит э'то, кро'ме му'ки при глаза'х свои'х ви'деть тебя' в чужи'х объя'тиях? Прости' ж, прости'! Мне суждено' бежа'ть тебя' всегда' и всегда' люби'ть безнадёжно. Душа' мое'й ду'ши! ты была' еди'нственною ра'достью мое'й жи'зни; ты оста'нешься еди'нственною мое'ю го'рестью, всегда'шнею мечто'ю, после'днею мы'слию при сме'рти! О, я люби'л тебя', Ве'ра, мно'го люблю', - взгляни' на меня' по-пре'жнему, ми'лая, и проща'й - я е'ду. Столь бы'стрый перехо'д от уко'ров к не'жности, от гне'ва к гру'стному отча'янию изуми'л княги'ню. Раздира'ющие ду'шу жа'лобы любо'вника её поколеба'ли, его' слезы' победи'ли её. Взор княги'ни блесну'л необыча'йною я'сное-тию; преле'стное лицо' её одушеви'лось заре'"ю самоотверже'ния. - Поезжа'й хоть на край све'та, Илья', - сказа'ла она' Пра'вину го'лосом, кото'рый звуча'л сла'достно, как весть проще'ния престу'пнику на пла'хе. - Поезжа'й, - мо'лвила ещё, целу'я его' го'лову, - но ты пое'дешь не оди'н: я сама' отпра'влюсь с тобо'ю; с э'того ча'са у нас одна' до'ля, одна' судьба'. Тебе' я же'ртвую всем, для тебя' все перенесу'! Лишь бы ты, одева'ясь моги'льною те'нью, сказа'л: "Ве'ра меня' люби'ла!" Не спра'шивай, как я сде'лаю, что'бы нам не разлучи'ться, - любо'вь нау'чит меня'. Тре'бую одного' и непреме'нно: иди' в Средизе'мное мо'ре, а не в Аме'рику! Э'то произошло' 17 а'вгуста 1829 го'да, ро'вно в час за по'лдень. Так по кра'йней ме'ре отме'чено бы'ло кра'сным карандашо'м в па'мятной кни'жке Пра'вила. V L'homme s'epuise par deux actcs instinctivement accomplis qui taris-sent les sources de son existence. Deux verbes expriment toutes les formes que preiment ces deux causes de la mort: vouloir et pouvoir. Balzac [Челове'к истоща'ет себя' двумя' де'йствиями, выполня'емыми инстинкти'вно, кото'рые иссуша'ют исто'чники его' существова'ния. Два глаго'ла выража'ют фо'рмы, в кото'рые вылива'ются э'ти две причи'ны сме'рти: жела'ть и мочь. Бальза'к (фр.)] Ро'вно че'рез де'сять дней по'сле числа', запи'санного кра'сными бу'квами, отли'чной красоты' фрега'т сня'лся с я'коря и с ю'жного кроншта'дтского ре'йда пошёл в откры'тое мо'ре. На корме' его' рисова'лась гру'ппа из трех осо'б: одного' стро'йного фло'тского шта`б-офице'ра, по'дле него' челове'ка небольшо'го ро'ста с генера'льскими эполе'тами и преле'стной да'мы. Фрега'т э'тот называ'лся "Наде'жда"; на корме' его' стоя'ли: капита'н Пра'вин, князь Петр *** и его' супру'га. Обеща'ние княги'ни Ве'ры сбыло'сь; да как и не сбыло'сь бы оно'? Е'сли же'нщина реши'тельно захо'чет чего'-нибудь, для неё нет невозмо'жностей. Князь Петр давно' прогова'ривал, что ему' хо'чется попутеше'ствовать для поправле'ния здоро'вья, - во'ля жены' заста'вила его' реши'ться, да'же убеди'ться, что для него' необходи'мы макаро'ны в оригина'ле, у'стрицы пря'мо из Адриати'ческого мо'ря. Разуме'ется, к э'тому приба'вил он не'сколько восклица'ний о чи'стой ра'дости дыша'ть не'бом Авзони'и, прогуля'ться по Колизе'ю, бро'сить не'сколько ру'сских гри'венников лазаро'нам Неа'поля и на заку'ску покати'ться по Бре'нте в гондо'ле, дремля' под напе'в Торква'товых окта'в! Князь Петр без на'дписи не отличи'л бы Карава'жа от Поль По'ттера и не раз покупа'л чуть не су'здальские мази'лки за рабо'ту Луки' Крана'ха; но князь Петр, как челове'к, кото'рый хоте'л слыть рове'сником ве'ка, и'ли, как выража'ются у нас, а 1а hauteur du siecle [На у'ровне ве'ка (фр.)], скре'пя се'рдце загля'дывал иногда' в энциклопе'дию и дово'льно бе'гло, хотя' о'чень невпопа'д, толкова'л о худо'жествах, о пушка'х Пекса'на, о парово'й маши'не и примадо'нне Каменноостро'вского теа'тра, о сморчка'х и поли'тике. Взду'мано - про'шено. Кня'зя Пё!тра не ду'мали уде'рживать. Напро'тив, ему' да'ли ещё не'сколько поруче'ний и позво'лили е'хать до А'нглии на фрега'те "Наде'жда"; э'то случи'лось так невзнача'й и так кста'ти!! Князь Петр не знал, отку'да у него' взяла'сь така'я охо'та к мо'рю! Коне'чно, сбо'ры кня'зя Пё!тра продо'лжились бы, вероя'тно, до за'морозков: то нет дичи'нного бульо'ну, и'ли толчёных ря'бчиков, и'ли сушёных сли'вок, то не нашли' настоя'щих Piccalilli [О'стрые пи'кули (англ.)], то не доста'ли ве'чного До'нкинсова су'пу в жестя'нках. Зато' княги'не недо'лго бы'ло уложи'ть своё се'рдце, а име'вши его' в груди', влюблённая же'нщина сме'ло мо'жет сказа'ть: "omnia mecura potto - всё с собо'ю ношу'!" - Я гото'ва, мой друг, - ла'сково сказа'ла она' своему' разду'мчивому супру'гу, - фрега'т не бу'дет ждать нас - за'втра мы перебира'емся на него' непреме'нно. Тако'й лакони'зм не о'чень понра'вился кня'зю Пё!тру, кото'рый начина'л уж дога'дываться, что как ни вкусна' морска'я ры'ба, но она' всё-таки да'лее от губ, не'жели телёнок на ры'нке; но услы'шав, как реши'тельно объяви'ла княги'ня его' по'вару и камерди'неру, что е'сли они' не бу'дут во всей гото'вности к пути' сего'дня, то за'втра следа' их не оста'нется в её до'ме, проглоти'л своё но, - и вот он во'лею, а пу'ще того' нево'лею - морско'й путеше'ственник. Поку'да вывёртывали я'корь, поку'да фрега'т кати'лся под ве'тер с паруса'ми, трепе'щущими бу'дто от нетерпе'ния, сомне'нье: то'чно ли мы оста'немся на фрега'те? волнова'ло грудь Ве'ры. Взо'ры её перелета'ли с берего'в, сло'вно кружа'щихся о'коло, на му'жа, кото'рый с сожале'нием лови'л их глаза'ми. Зато' когда' фрега'т взял ход и стал салютова'ть кре'пости, э'то торже'ственное проща'нье с Росси'ею убеди'ло Ве'ру, что уже' возвра'т на бе'рег невозмо'жен, что она' до'лго и бли'зко бу'дет с Пра'виным; о'чи её засверка'ли; она' взгляну'ла на мо'ре, кото'рое развива'лось впереди' все ши'ре и ши'ре, пото'м на своего' ми'лого - и взор её сказа'л: "Пе'ред на'ми мо'ре, мо'ре блаже'нства!" Ни одна' печа'льная мысль, ни мале'йший страх не возника'ли ме'жду не'ю и Пра'виным: чу'вство сча'стия каза'лось ей беспреде'льным. Но высоко' би'лось се'рдце Пра'вина, и не одни'м наслажде'нием: како'й мужчи'на поки'нет ро'дину, не огляну'вшись на неё, не вздохну'вши по ней, бу'дучи да'же по'дле люби'мой, осо'бы? Сомни'тельная ду'ма: уви'жу ль-то я тебя', и как я тебя' уви'жу? - щеми'т рети'вое, и сквозь слезу' тускне'ет синева' да'ли. Гру'стно смотре'л Пра'вин на поки'нутый бе'рег оте'чества и с каки'м-то беспоко'йным любопы'тством прислу'шивался к перека'там отве'тных вы'стрелов с Кро'ншлота. С промежу'тками, одно' за други'м, греме'ли огро'мные ору'дия, гро'зно, таи'нственно, повели'тельно! Вы бы сказа'ли: "То го'лос судьбы', кото'рому вто'рило не'бо..." Пра'вин внима'л им, бу'дто своему' пригово'ру, прочи'танному на неве'домом для него' языке'; но непостижи'мый смысл убега'л от поня'тия челове'ческого. Наконе'ц седьмо'й, после'дний вы'стрел сверкну'л и гря'нул, как седьма'я рокова'я пу'ля во Фре'йшице, и постепе'нно гром стих. Умо'лкли и далёкие гу'лы во всех четырёх сторона'х горизо'нта. Тогда' чёрные облака' ды'ма, слете'вшие с чугу'нных уст, возника'ть ста'ли пе'ред оча'ми Пра'вина. Каза'лось, роковы'е зву'ки преврати'лись в иеро'глифы, подо'бные на'дписи, наче'ртанной о'гненным персто'м на стене' пи'ршества для Валтаса'ра!.. Пото'м иеро'глифы сии' разви'лись чудны'ми, ве'щими о'бразами, бу'дто переходя' из мы'сли в суще'ственность, бу'дто олицетворя'я, дополня'я собо'ю непоня'тное изрече'ние. Ду'нул ве'тер и спахну'л э'ту вели'чественную строфу', э'тот ди'вный о'черк судьбы'!.. Ещё миг, и там, где вита'л он, ве'село сия'ло ве'чное со'лнце, бесстра'стно кати'лись ве'чные во'лны... Та'йная грусть влила'сь в се'рдце Пра'вина... "Не звук ли, не чудны'е ли иеро'глифы, не перелётный ли о'браз ды'ма са'ми-то мы в ве'чности ми'ра!" - поду'мал Пра'вин; но он взгляну'л на Ве'ру, и ро'дина с свои'ми воспомина'ниями, мо'ре с свои'ми во'лнами, не'бо со свои'м со'лнцем, бу'дущее со свои'ми стра'хами - все, все исче'зло от Пра'вина; он ви'дел одну' её, существова'л то'лько для неё; он был весь наслажде'ние, весь любо'вь!.. На три ве'щи могу' я смотре'ть по це'лым часа'м, не замеча'я их бега'. Три ве'щи для меня' ненагля'дны: э'то о'чи ми'лой, э'то бо'жие не'бо и си'нее мо'ре. Велико' ли я'блоко глаза'? но в нем ме'жду тем раздо'льно трем мира'м, то есть чу'вству, мы'сли и све'ту ви'димому. В гла'зе, как в я'блоке позна'ния добра' и зла, тая'тся семена' жи'зни и сме'рти. Сла'достно созерца'ть в люби'мых оча'х игру' све'та и те'ней, то есть чу'вства и мы'сли; замеча'ть, как распуска'ется и сжима'ется зрачо'к, на ко'ем, как на гоме'ровском щите' Ахилле'са, рису'ется вся приро'да; следи'ть, уга'дывать, лови'ть и'скры стра'сти, пропи'цать тума'н грусти' и по скла'дам чита'ть в глубине' ду'ши поня'тия, скло'нности, не'нависти; наблюда'ть, как на ми'лую осо'бу де'йствует мир и как бы она' де'йствовала на мир. Э'то разгово'р серде'ц взо'рами, э'то гальвани'ческая спла'вка душ. Но любопы'тен и глаз ка'ждого челове'ка: чу'дный, хотя' и неизда'нный рома'н таи'тся в нем; ка'ждый взор его' есть уже' глава', то в ро'де Жилбла'за, то в ро'де Дон-Ки'хота и'ли Роб-Ро'я. Как в двухча'сном сне пережива'ем мы иногда' це'лые го'ды, так в одно'й клубко'м сви'той мы'сли, мы'сли, умира'ющей в полуро'дах, мы'сли, кото'рой весь век че'тверть ми'га, заключа'ется и жела'нье добы'ть, и гото'вность на вся'кое зло, чтоб добы'ть, и раска'янье за то со'вести, и страх зако'на, страх о'бщего мне'ния, и, наконе'ц, торжество' до'брого начала', кото'рое стира'ет э'ту чёрную то'чку да'же с па'мяти. И'ли, напро'тив, мысль чи'стая как слеза' сверка'ет во взо'ре: помо'чь несча'стному, вы'ручить из бе'ды дру'га, отда'ть все, поги'бнуть за пра'вду, - и вслед за тем сомне'нье: по'лно, пра'вда ли э'то? по'лно, пра'во ли э'то? пото'м отсро'чка: ещё за'втра успе'ем; пото'м дать, поже'ртвовать ме'нее, ме'нее, и, наконе'ц, сове'т себялю'бия: есть лю'ди бога'че и сильне'е тебя'... ты что за вы'скочка? За э'тим сле'дует обыкнове'нно фина'л са'мой безду'шной ску'пости: Ты все пе'ла? Э'то де'ло, Так поди' же попляши'. И пото'м, како'е бы'строе сплете'ние наме'рений, вы'думок, уло'вок, приключе'ний: ско'лько злых замы'слов, никогда' не свершащи'хся; ско'лько слов, кото'рые никогда' не бу'дут произнесены'; ско'лько ди'вных мы'слей, кото'рые солью'тся с ничто'жеством! И все э'то, как сказа'л я, заключённое в одно'м ми'ге, в одно'м взо'ре, да'же в одно'м сотрясе'нии зрачка'. О! кто хо'чет изучи'ть кита'йскую гра'моту ду'ши челове'ческой, кто жела'ет ви'деть её наго'ю, тот изуча'й их о'чи! Но знай тот, что он берётся за ремесло' моги'льщика, 4fo на ка'ждый день он бу'дет зарыва'ть в прах по ле'стной мечте', по до'брому мне'нию о лю'дях, что он схоро'нит, как родны'х свои'х, уча'стие к ним и, наконе'ц, со'бственное се'рдце... разобьёт свой за'ступ о че'реп и уйдёт в лес с база'ра - кла'дбища, кото'рое в просторе'чии называ'ют свет! Уйдёт туда' умере'ть оди'н, отда'ть труп свой зверя'м, и пти'цам, и ве'трам, лишь бы не поте'шить свое'ю кончи'ною любе'зных братьев-челове'ков!! Но неуже'ли таково' все челове'чество, все лю'ди? Сохрани' бог заду'мать, не то'лько пове'рить! Поколе'ние на'ше - бу'рная, му'тная волна', но и в э'той волне' есть лёгкая пе'на, есть чи'стые ка'пли, есть пе'рлы, вы'мытые со дна море'й. Ско'лько высо'ких душ знал я, ско'лько зна'ю досе'ле! Они' миря'т челове'ка с челове'чеством, как мири'т приро'да челове'чество с его' судьбо'ю. Пове'рьте, е'сли не все добро' де'лают, то все добро' признаю'т, - а э'то не безде'лица. Люблю' я гляде'ться и в безбре'жное не'бо. Когда' при'стально и до'лго смо'тришь в него', то заме'тны стано'вятся стру'йки эфи'ра, преле'стно игра'ющие по синеве'... э'то и'стинная гармо'ника для оче'й. Раздо'льно там, приво'льно там ши'риться орлу', ре'ять ве'чно ве'шней ла'сточке, жужжа'ть незаме'тной му'шке, порха'ть однодне'вной ба'бочке! Там стра'нствуют ту'чи, чрева'тые перу'нами, там гуля'ют облака', игра'ющие отли'вом ра'дуги. Там живу'т звезды'; отту'да живи'т нас со'лнце. Ми'рные свети'ла! вы не зна'ете бурь и смут на'ших!.. Со'лнце не бледне'ет от злоде'йств земны'х; звезды' не красне'ют кро'вью, река'ми теку'щею по земле'. Нет! они' соверша'ют пути' свои' беззабо'тно и неизме'нно. Со'лнце встаёт так же пы'шно нау'тро, хоть, мо'жет быть, це'лое поколе'ние, це'лый наро'д исче'з с лица' земли' по'сле его' зака'та, и во мра'ке по-пре'жнему распуска'ются но'чпые цветы' не'ба - звезды' по-пре'жнему сверка'ют нам огнём любви' и, мни'тся, теку'т в океа'не бла'гости! Да, созерца'я свод не'ба, мне ка'жется, грудь моя' расширя'ется, растёт, обнима'ет простра'нство. Со'лнца, бу'дто отражённые телеско'пом на зе'ркале ду'ши, согрева'ют кровь мою'; мириа'ды коме'т и плане'т дви'жутся во мне; в се'рдце кипи'т жизнь беспреде'льности, в уме' соверша'ется ве'чность! Не уме'ю вы'сказать э'того необъя'тного чу'вства, но оно' просыпа'ется во мне ка'ждый раз, когда' я топлю'сь в не'бе... оно' зало'г бессме'ртия, оно' и'скра бо'га! О, я не дои'скиваюсь тогда', лу'чше ли называ'ть его' Иего'ва, и'ли Dios [Бог (исп.)], и'ли А'лла? Не спра'шиваю с неме'цкими фило'софами: он ли das immerwahrende Nichts и'ли das immerwahrende Ailes? [Ве'чно для'щееся Ничто' и'ли ве'чно для'щееся Все (нем.)] - но я его' чу'вствую везде', во всем, и тут - в са'мом себе'. О, тогда' весь шар земно'й ка'жется мне не бо'льше и не доро'же ме'дного гроша'. Но жизнь, подо'бно уда'ву, наво'дит на меня' свои' обая'ющие глаза', и я, как жа'воронок, па'даю в пасть её с не'ба!! И ты, мо'ре, бу'рный друг мое'й ю'ности! как горячо' люби'л я тебя' в старину', как постоя'пно люблю' доны'не! О'трок, я игра'л с твои'ми вспле'сками; ю'ноша, я восхища'лся твои'ми зерка'льными ти'шинами и гро'зными бу'рями с вышины' ма'чты. Пра'здниками бы'ли мне те дни, те неде'ли, кото'рые мог я проводи'ть на па'лубе, вы'рвавшись из ду'шной столи'цы, сбро'сив свинцо'вые цепи' педанти'зма. По'мню, как, быва'ло, ва'хтенный лейтена'нт, шутя', отдава'л мне ру'пор для поворо'та и с каки'м неизъясни'мо сла'дким удово'льствием кома'ндовал я: "пра'во на борт" и "кливе'ршкот отда'й!". Как ва'жно посма'тривал на вы'мпел, что'бы во'время кри'кнуть: "грот-марса-бу'лень отда'й!" С э'тим маги'ческим сло'вом все ре'и, с ро'котом бло'ков, перемётывались на другу'ю сто'рону, и кора'бль, подо'бно коню', кото'рый дрожи'т от я'рости, но покоря'ется во'ле вса'дника, доверша'л оборо'т по сло'ву тринадцатиле'тнего ма'льчика. Я высоко' подыма'л бро'ви, я го'рдо смотре'л на не'бо, у кото'рого улови'л я ве'тер, на мо'ре, кото'рое пробега'л бесстра'шно, на фрега'т, кото'рым повелева'л по при'хоти, ко'им мог повелева'ть да'же по оши'бке!.. Я уже' постига'л э'то; я чу'вствовал си'лу свою'. Мо'ре, мо'ре! тебе' хоте'л я вве'рить жизнь мою', посвяти'ть спосо'бности. Я бы приво'льно дыша'л твои'ми урага'нами; валы' твои' сбра'тались бы с мои'м ду'хом. Твои' ве'тры носи'ли бы меня' из кра'я в край, тобо'ю разделя'емые и тобо'ю же свя'занные. Ста'ться мо'жет, моя' бы мо'лодость проспала', как ча'йка, на твои'х буру'нах; ста'ться мо'жет, отше'льник све'та в плаву'чей ке'лье, не знал бы я душе'вных гроз в забо'те от гроз океа'на... но судьба' суди'ла ина'че... Ты не моя', прекра'сная стихи'я, но все ещё я люблю' тебя', как разлу'ченного со мно'ю бра'та, как поте'рянную для себя' любо'вницу! Ско'лько раз, му'чим бессо'нницею в тёплой посте'ли, зави'довал я ноча'м, проведённым на шлю'пке, под ли'внем осе'нним, под буре'й и стра'хом, на драни'цу от сме'рти. Ско'лько раз, в противополо'жность тому', сожале'л я, в гря'зи бива'ков, о зы'бкой ко'йке на ку'брике, в кото'рой засы'пал, внима'я журча'нию скользя'щей вдоль борта' воды' над са'мым у'хом и повреме'нному о'клику ва'хтенного лейтена'нта на рулевы'х: "Держи' вест-зю'д-вест!" - "Есть так". - "Полшла'га ещё!" - "Есть". - "Держи' так!" - "Есть так". И тепе'рь с холо'дным се'рдцем не могу' я гляде'ть на зы'бкую степь твою', по ко'ей ры'щут дружи'ны волн, внима'ть твоему' реву' и ро'поту; ты говори'шь мне родны'м языко'м, ты ве'ешь мне старино'ю. Люблю' я мечта'ть, склоня'сь над тобо'ю, и пережива'ть то, чего' давно' нет; люблю' вскачь пуска'ть коня' моего' вдоль песча'ного бе'рега, разбры'згивая твою' пе'ну, и любова'ться, как во'лны смыва'ют мгнове'нный след мой! Э'то моё было'е и бу'дущее. Так любова'лся Пра'вин чёрными оча'ми Ве'ры, так гляде'лась она' в голубы'е глаза' Пра'вина, глаза', кото'рые чудно'й игро'й приро'ды осенены' бы'ли чёрными ресни'цами, чёрными бровя'ми и кудря'ми. Рука' с руко'й любова'лись они' пе'нною колеёй, взре'занной кормо'ю, колеёй, беспреста'нно но'вой и беспреста'нно исчеза'ющей. Во'лны, как друзья', то улыба'лись им, то хму'рились на них и, ме'рно поража'я фрега'т, звуча'ли как стихи' Пу'шкина; при со'лнце рассы'пались ра'дужными снопа'ми, при луне' - расто'пленным серебро'м; в тёмную ночь сверка'ли фо'сфорного пе'ною: кора'бль плыл в мо'ре све'та. И бездо'нное не'бо, то со свои'м ночны'м поло'гом, вы'шитым звёздами, то с голубы'м шатро'м дня, у ко'его ма'ковкой бы'ло со'лнце, то в бу'рной ри'зе из туч, так велича'во и таи'нственно восстава'ло над лю'бящимися, что они' безмо'лвно теря'лись в созерца'нии и в разга'дывании. О'чи, не'бо и мо'ре! мо'ре, о'чи и не'бо! Како'го века' бы'ло б доста'точно, чтоб насы'титься ва'ми, нагляде'ться ва'ми!! Но любо'вь даёт душе' ты'сячи гра'ней: в них, в одно' мгнове'ние, отража'ется мно'жество предме'тов, и все разли'чно, все я'рко, все блиста'тельно. Так мале'йшая красота' приро'ды, пуста'я шу'тка офице'ров за ча'йным сто'ликом, смешна'я ска'зка матро'сов, усе'вшихся с тру'бками над лоха'нью воды' у ка'мбуза [У печи'. (Приме'ч. а'втора.)] под ба'ком, страни'ца кни'ги, прочи'танной вме'сте, дава'ли на'шим любо'вникам неистощи'мый родни'к спо'ров и разгово'ров, порожда'ли ты'сячи но'вых мы'слей. Пра'вду сказа'ть, им для э'того бы'ло дово'льно досу'га. Пра'вин уступи'л гостя'м все свои' каю'ты, за исключе'нием са'мой ма'ленькой в стороне'. Беспе'чный супру'г ско'ро привы'к к корабе'льной жи'зни; да и о чем бы'ло ему' горева'ть? По'вар с ним был отли'чный, жи'вности вдо'воль, сле'довательно люби'мое его' изя'щное худо'жество, то есть Plastik des Fliessenden (зо'дчество жи'дкостей), по выраже'нию неме'цких мысли'телей, шло как нельзя' лу'чше. Потолкова'в с худо'жником пова'рни, он це'лое у'тро игра'л в каю`т-компа'нии с мичмана'ми в ша'хматы; за обе'дом подлива'л Сте'л-линскому бордо'; по'сле обе'да отдыха'л, а там опя'ть та же исто'рия. Ме'жду тем как князь Петр жи'вмя жил в каю`т-компа'нии, ме'жду тем как ино'й шалу'н, лука'во улыба'ясь, замеча'л, что са'мая сла'бая его' игра' - шах фе'рязи, капита'ну Пра'вину припа'ла необыкнове'нная охо'та к пи'сьменным дела'м: он беспреста'нно сиде'л за астрономи'ческими вы'кладками, у ко'их ито'ги бы'ли едва' ль не взо'ры княги'ни, и за журна'лом свои'х путеше'ствий вкруг обе'их геми-сфе'р. Взгляни'те на ка'рту: како'е раздо'лье ме'жду Ти'гром и Ефра'том припи'сано бы'ло земно'му ра'ю для пе'рвой четы' на'ших пра'отцев; мы не таки'е ба'ловни, мы попривы'кли к тесноте'... Эде'м наш умести'ться мо'жет на одно'й полосе' земли', в четырёх стена'х кабине'та, в скро'мной каю'те, где вам придётся жить втроём с любо'вью и с тридцатишестифу'товою пу'шкою. Е'сли не ве'рите, спроси'те у Пра'вина и княги'ни Ве'ры. К сча'стью ж Пра'вина и княги'ни Ве'ры, хотя' к большо'й доса'де всех его' това'рищей, бу'ри и проти'вные ве'тры замедля'ли их пла'вание, заде'рживали в порта'х, куда' необходи'мо бы'ло зайти' для освеже'ния припа'сов и нали'вки водо'ю. Так все относи'тельно в э'том све'те. Вожделе'нна мо'лния, когда' ука'зывает она' поте'рянную доро'гу. Ужа'сна заря', открыва'ющая осуждённому эшафо'т. Для пу'тника пе'рвая блиста'ет, как свеча' пи'ршества; для престу'пника втора'я, как ле'звие топора'. То, что рожда'ло зево'ту и побра'ики на уста'х моряко'в, внуша'ло любо'вникам сла'дкие ре'чи и ещё сладча'йшие поцелу'и. - Не бо'йся, ми'лочка! - говори'л Пра'вин Ве'ре, когда' она' стра'стно прижима'лась к его' груди', внима'я уда'рам разъярённых вало'в в соста'в фрега'та. - Мне ли боя'ться их, - возража'ла она', - когда' я зна'ю, что ка'ждая волна' прино'сит мне ли'шнюю мину'ту сча'стья. Пуска'й дрожи'т от них дуб: моё се'рдце трепе'щет не от ро'бости. О'ба любо'вника не выходи'ли из забытья' любо'вной горя'чки, забытья', оживлённого наслажде'ниями и пла'менными мечта'ми. Пра'вда, мину'тная ре'вность зло'бно терза'ла се'рдце Пра'вина, когда' князь Петр приближа'лся к Ве'ре со свои'ми насу'щными ла'сками, но тогда' её умоля'ющий взор, но по'сле её беззаве'тная пре'данность награжда'ли его' терпе'ние, - и он упокоива'лся. Чи'стое се'рдце - то'чно волше'бная пря'лка: она' выпряда'ет зо'лото поэ'зии из са'мой гру'бой пеньки' веще'ственности; любо'вь Пра'вина, Ве'ры была' и'стинна: то была' страсть, како'й давно' не ви'дит и не ве'рит свет. Они' блаже'нствовали. Я сказа'л, что проти'вные ве'тры замедля'ли путеше'ствие фрега'та "Наде'жды"... без сомне'ния, любо'вь в том выи'грывала; но едва' не теря'ла в том слу'жба, и о'чень мно'го. Пра'вин утопи'л в свое'й привя'занности все други'е забо'ты. Любова'ться Ве'рой, когда' вме'сте, ду'мать о ней, когда' врозь, ста'ло его' люби'мым заня'тием. То заду'мчив, то рассе'ян, он ма'ло обраща'л уже' внима'ния на поря'док управле'ния паруса'ми, на вну'треннее устро'йство фрега'та и кома'нды. То'лько в бу'рях, то'лько в опа'сностях пробужда'лся он от дремо'ты, схва'тывал трубу' и гро'зным сло'вом свои'м укроща'л зло'бу стихи'й. Но с буре'ю утиха'л он сам и сно'ва па'дал в доса'дное равноду'шие ко всему', кро'ме предме'та свое'й стра'сти. Нил Па'влович сперва' лишь кача'л голово'ю; пото'м стал пожима'ть плеча'ми, а наконе'ц без шу'ток на'чал жури'ть Пра'вина за его' небреже'ние к слу'жбе. - Я предска'зывал тебе', - говори'л он не раз, - что, кто начнёт криви'ть про'тив до'лга че'стного челове'ка, про'тив свя'зей о'бщества, тот, коне'чно, не мину'ет забве'ния обя'занностей слу'жбы. По'лно ребя'читься, Илья': твоя' связь не доведёт тебя' до добра'; ты мо'жешь в э'ту игру' проигра'ть здоро'вье и до'брое и'мя, - кто зна'ет, мо'жет быть са'мую жизнь; а что всего' ху'же, ты погу'бишь с собо'й и княги'ню... э'то преле'стное созда'ние, кото'рое сто'ит лу'чшего све'та и чисте'йшей судьбы'. Грешно' челове'ку с душо'ю вербова'ть её в дружи'ну па'дших а'нгелов. Пра'вин сперва' опра'вдывался - ссыла'лся на приме'р други'х, на си'лу свое'й стра'сти. Пото'м он оты'грывался шу'тками, наконе'ц стал молча'ть и серди'ться. Сове'ты дру'га ему' наску'чили, вы'говоры его' досажда'ли ему'. Не жела'ние бла'га, а тщесла'вие своего' превосхо'дства находи'л он в прямизне' Како'рина. Его' стро'гость называ'л он бесчувст-венно'стию, его' неукло'нчивость - го'рдостью. Такова' быва'ет у'часть всех тех, кото'рые не поблажа'ют на'шим сла'бостям, кото'рые даю'т лека'рство, не обма'зав мёдом кра'я стака'на. Мы терпе'ть не мо'жем люде'й, кото'рые уга'дывают на'ши та'йные по'мыслы и даю'т им кли'чки по шерсти;-для нас оби'дно, когда со'бственная со'весть заговори'т чужи'ми уста'ми. Кста'ти ли послу'шаться кого'-нибудь! Да что я за ребёнок? Да я ра'зве пе зна'ю, что де'лаю? У ка'ждого свой ум-ца'рь в голове'! Я не люблю' пляса'ть по чужо'й ду'дке... Самолю'бие засы'плет подо'бными посло'вицами, как Санхо' Па'нса, уколи' его' хоть була'вкою. Хо'лодность и принужде'ние разро'знили ста'рых друзе'й. Пра'вин забы'л, что с Ни'лом Па'вловичем дели'л он и де'тские заба'вы и опа'сности му'жества; что его' попече'ниям обя'зан был е'сли не жи'зншо, то здоро'вьем, и'бо, жесто'ко ра'ненный под Нава'рином, за что произвели' его' по'сле в капита`н-лейтена'нты, он це'лый ме'сяц не мог дви'нуться, и Нил Па'влович во все вре'мя его' выздоровле'ния не спал ноче'й, предупрежда'я все его' жела'ния и ну'жды, снося' его' причу'ды. О! любо'вь - эгоисти'ческое расте'ние... Оно' ско'ро разраста'ется по се'рдцу и ско'ро выжива'ет вон все други'е чу'вства! Ме'жду тем, несмотря' на бу'ри, несмотря' на ве'тры, несмотря' на умы'шленные замедле'ния хо'ду от капита'на, давно' оста'лись назади' дебри'стые о'строва и грани'тные скалы' Финля'ндии, ры'царский Ре'вель, ко'его шпи'цы и ба'шни вонза'ются в не'бо, сло'вно ко'пья велика'нов, и друго'й страж, противоста'вший ему' с бе'рега Шве'ции, - Све'а-борг, опоя'санный тремя' я'русами батаре'й. Побыва'в в Копенга'гене, пролете'в Зунд, оста'вя Гельсино'р за собо'ю, фрега'т минова'л гро'зные утёсы Де'рнеуса, кра'йнего мы'са печа'льной Норве'гии, и вошёл в Неме'цкое мо'ре. Наконе'ц Норд-форла'ндский мая'к, как звезда' Вене'ры, блесну'л но'чью над зыбя'ми... "А'нглия!" - ра'достно закрича'л матро'с с форсали'нга; [Ве'рхний перекрёсток верёвок на пере'дней ма'чте. (Приме'ч. а'втора.)] по э'тот блеск, э'тот звук злове'ще порази'ли чу'вство обо'их любо'вников... они' сказа'ли им бли'зкую разлу'ку! Кня'зя Пё!тра уговори'ли вы'йти на бе'рег в Пли'муте. Фрега'ту спосо'бнее бы'ло там освежи'ться, что'бы отто'ль пря'мо спусти'ться в океа'н. А кня'зю из Пли'мута до Ло'ндона предстоя'ло любопы'тное путеше'ствие, избавля'вшее его' от ли'шних хлопо'т наро'чно е'здить посмотре'ть А'нглию и возвраща'ться обра'тно. Ита'к, фрега'т нёсся по Ла-маи'шскому кана'лу, ловя', так сказа'ть, лишь пе'ну ви'дов А'нглии и Фра'нции. Кале' и Дувр мелькну'ли как сон; скры'лся и Спитги'д, подо'бный вдали' дикобра'зу от мно'жества мачт, и Байт - изумру'дный пе'рстень А'нглии. Бе'рега Пертши'ра бежа'ли, и, наконе'ц, завидне'лся Эдди-с'тонский мая'к, и'стинный геркуле'сов столб, вонзённый руко'ю челове'ка в подво'дную ска'лу. Велича'вый па'мятник во'ли - не той тира'нской во'ли, кото'рая воздви'гла бесполе'зные пирами'ды в беспло'дных песка'х Еги'пта, но во'ли благотво'рной, храни'тельной, кото'рая зажига'ет для пловцо'в но'вые звезды', что'бы они', подо'бно о'ку провиде'ния, неусы'пно стерегли' и блюли' от ги'бели ты'сячи корабле'й. Впра'во откры'лся Пли'мут, сла'вный свои'м по'ртом, кото'рый защищён неда'вно велика'нским волноре'зом (breakwater) от бурь океа'на. Англича'не велики' в поле'зном. Но чуде'сность э'того волноре'за, но бога'тство города', но пре'лесть окре'стностей и но'вость предме'тов не утеша'ли любо'вников, кото'рым ка'ждый дом, ка'ждый шаг на земле' напомина'л: вам должно' расста'ться! И, наконе'ц, час разлу'ки проби'л. И, наконе'ц, должно' бы'ло сказа'ть: проща'йте - сло'во - зада'ток терза'ний разлу'ки; сло'во, кото'рое, как желе'зный гвоздь, вытя'гивается в бесконе'чную проволо'ку, в струну', из кото'рой ка'ждый нове'в ве'тра извлека'ть бу'дет зву'ки печа'ли. Должно' бы'ло прости'ться, и прости'ться не так, как любо'вникам, как супру'гам, на груди' друг дру'га, растворя'я го'ресть слеза'ми, иссуша'я сле'зы лобза'ниями, - нет! должно' бы'ло прости'ться покло'ном, при опа'сном свиде'теле, задави'ть слезу' улы'бкою, задуши'ть вздо'хи приве'тами, жела'ть сча'стья, нося' ад в груди' свое'й. И э'тот ад всегда' уде'л тех, кото'рые закла'дывают ду'шу свою' за чужо'е сча'стье, кото'рые укра'дкою рвут плоды' Эде'ма. Настоя'щий владе'тель снима'ет с них сча'стье, как пра'здничный кафта'н с своего' раба', и он не сме'ет мо'лвить слова'. Он пря'чет в се'рдце и поми'нку о том, бу'дто кра'деную вещь; он красне'ет благоро'днейшего чу'вства, как ни'зкого посту'пка. Пра'вин не по'мнил, как оп вы'шел из ко'мнат кня'зя Пё!тра. Он очну'лся уже' на фрега'те, при кли'ке бо'цмана: "я'корь встал!", кото'рому отвеча'ло гро'мкое ура' шпилевы'х [То есть матро'сов, вывёртывающих во'ротом я'корь. (Приме'ч. а'втора.)]. В руке' его' замерла' ка'рточка, всу'нутая в его' ру'ку княги'ней Ве'рою при расстава'нье. Но пре'жде чем проче'сть её - он прильну'л к ней уста'ми. VI Sic volo, sic jubeo, - sta pro ratione voluntast Iuvenal [Так я хочу', так я прика'зываю, - да бу'дет во'ля мои'м до'водом! Ювена'л (лат.)] Ти'хо кати'лся фрега'т "Наде'жда" вдоль берего'в Девонши'ра. Колоко'льни Пли'мута и лес мачт его' га'вани враста'ли в воды'. Живопи'сные месте'чки, цвету'щие дере'вни явля'лись и убега'ли, то'чно в стекле' космора'мы... Даль задёргивала предме'ты свое'ю синево'ю. Све'жестью осе'ннею дыша'ла земля'; ми'рно бы'ло все в не'бе и на мо'ре; но вдали' се'рые облака' заволокли' круго'м горизо'нт, широ'кая зыбь гро'зно кати'лась в проли'в, и за'падные скло'ны её волн, встаю'щие все кру'че и кру'че, предска'зывали кре'пкий ве'тер с океа'на. Вечере'ло. Нил Па'влович, ворча' что'-то про себя', с забо'тливым ви'дом погля'дывал на тума'нное не'бо и на ту'склое мо'ре, - он стоя'л на ва'хте. - Не прика'жете ли, капита'н, убра'ть на'ши че'пчики, то есть бра'мсели, разуме'ю я, а вслед за ни'ми и бра`м-сте'ньги? - спроси'л он Пра'вина. - Прикажи'те, - отвеча'л тот равноду'шно. - Хоть я не ви'жу в э'том большо'й ну'жды; посмотри'те-ка: паруса' на'ши чуть не левенти'х [То есть поло'щутся, вися'т не наду'вшись. (Приме'ч. а'втора.)]. - Коне'чно так, - возрази'л Нил Па'влович, немно'го уко'лотый та'ким замеча'нием. - Тепе'рь пу'зо [Техни'ческое выраже'ние, окру'глость паруса'. (Приме'ч. а'втора.)] на'ших парусо'в как пере'дник десятиле'тней де'вочки; зато' взгляни'те, как наду'ло своё мо'ре! Э'дакая прожо'ра! э'дакой Фальста'ф земно'го ша'ра! Оно' гото'во ску'шать и нас без пе'рцу и лимо'нного со'ку! Прислу'шайтесь, как ста'ло оно' ворча'ть и разева'ть пасть свою'!.. Нет, погоди' ты, морска'я соба'ка; мы ещё не дово'льно грешны', что'бы познако'миться с твое'ю утро'бою, не испове'давшись на Афо'нской го'ре. Не придержа'ть ли, капита'н, кру'че к ве'тру, что'бы до но'чи удали'ться от берего'в? - Нет, Нил Па'влович, мы спу'стимся в океа'н не ра'нее, как обогну'вши мыс Лиза'рд, что'бы, забра'вшись вы'ше, далеко' минова'ть бурли'вую Биска'йскую бу'хту. До той поры' держа'ться на'до паралле'льно берегу'. - Чтоб не прижа'ло нас волне'нием к буру'нам... Ка'менный утёс - плохо'й сосе'д деревя'нному бо'ку. - Ка'жется, Нил Па'влович не перешёл ещё меридиа'на жи'зни, за кото'рым и са'мую ро'бость велича'ют осторо'жно-стию. - Одно'й осторо'жностью бо'льше - одни'м раска'янием ме'нее, капита'н! - Риск - де'ло благоро'дное, Нил Па'влович! Не с ва'ми ли ходи'ли мы на гнило'м решете' ме'жду ледяны'х гор Ю'жного океа'на, - и боя'лись ли тогда' идти' все вперёд да вперёд? Быва'ло, смени'вшись с ва'хты, чуть заснёшь - смо'тришь, вы'бросило из ко'йки, а сквозь пазы' хоть звезды' счита'й. Что тако'е? Сту'кнулись о льди'ну... течь залива'ет трюм, ка'чка тро'нула из гнезда' ма'чту! Да то'нем, что ли? "Нет ещё", - отвеча'ют све'рху. И мы засыпа'ли опя'ть богаты'рским сном. - Э'то пра'вда, капита'н: мы засыпа'ли, но э'то бы'ло оттого', что вы не бы'ли команди'ром су'дна, а я пе'рвым лейтена'нтом, как тепе'рь. На нас не лежа'л отве'т да'же за свои' ду'ши, нам с полго'ря бы'ло тогда' тону'ть, не раскры'в да'же одея'ла, боя'сь просту'ды. Тепе'рь ино'е де'ло: от нас бог и госуда'рь тре'буют сохране'ния корабля' и люде'й. Капита'н не слыха'л оконча'ния э'той ре'чи: он уже' в глубо'кой ду'ме стоя'л на подве'тренной се'тке, устреми'в свои' о'чи на во'лпы. Како'е стра'нное де'йствие произво'дят они' на воображе'ние тро'нутого челове'ка. Игра' их отража'ется в нем бу'дто в зе'ркале. Са'мые мечты' его' колы'шутся, возника'ют, опада'ют в нем веще'ственно и, не образу'ясь ни во что определённое, слива'ются с мо'рем, не оста'вя по себе' следа'. Так бы'ло и с Пра'виным. Любо'вь его' была' глубока' как мо'ре, кипу'ча как мо'ре, се'рдце его' бы'ло на вре'мя оглушено' разлу'кою, и оно' очну'лось лишь тут; оно' пробуди'лось, как младе'нец, подки'нутый безжа'лостною ма'терью к чужи'м воро'там зимо'ю, - и пе'рвый звук, из него' вы'рвавшийся, был боле'зненный крик отча'яния. Нерассвет'ающий мрак, уби'йственный хо'лод - вот что отны'не бу'дет его' тюрьмо'ю и пы'ткою. Лю'ди не сохраня'т для него' в гости'нец ни одно'й ра'дости. Уедине'ние не даст ни одно'й све'тлой мы'сли. Опустоша'ет, как Тиму'р-Ленг, ду'шу разлу'ка, ду'шу челове'ка, одарённого мы'слию и чу'вством! Он отчужди'л её, он перели'л её в бытие' ми'лой, он спла'вил свои' мы'сли с её мы'слями, свои' чу'вства с её чу'вствами. Как чу'дные близнецы', се'рдца их сросли'сь в одно' це'лое, - и вдруг э'то це'лое разо'рвано, разби'то, разбро'шено судьбо'ю. Тако'й челове'к теря'ет вдруг все, потому' что он все отда'л; он не ве'рит наде'жде, потому' что забра'л сли'шком мно'го у про'шлого, потому' что он в часа'х истра'тил го'ды сча'стия. Лишь одно' воспомина'ние вполза'ет в разва'лины, как змея'. О воспомина'ние! ты льёшься тогда' горю'чими слеза'ми из оче'й, ка'плешь кро'вью из се'рдца. Разлу'ка встаёт ме'жду лю'бящимися, бу'дто ледяна'я стена', и на ней, сло'вно в волше'бном фонаре', изобража'ется в ты'сяче ви'дах все было'е. Втори'тся ка'ждая пре'лесть, ка'ждое сло'во не'ги и не'жности! Чароде'й, она' воскреша'ет ла'ски, уноси'вшие нас до восто'рга, утопля'вшие нас в небе'сном самозабве'нии, зажига'ет вновь взо'ры и поцелу'и, и когда' на уста'х разгора'ется жа'жда лобза'ний, когда' кровь пы'шет, когда' се'рдце рвётся сли'ться с други'м в пла'мени взаи'мности, - рука', и уста', и се'рдце встреча'ют лед и мечта' то'нет в мёрзлой реке', подо'бно голу'бку, опалённому пожа'ром. Тогда', о, тогда' нево'льно рожда'ется ве'ра в зло'е нача'ло, в самовла'стие Арима'на, в си'лу а'нгела тьмы! Ка'жется, чу'вствуешь тогда' его' мертвя'щее дыха'ние, ви'дишь во тьме его' зло'бные о'чи, вне'млешь его' а'дский смех за собо'ю. Мрачне'й, все мрачне'й станови'лось мо'ре, и с ним заодно' черне'ли ду'мы Пра'вина. Грудь его' вздыма'лась тяжело', бу'дто свинцо'вые валы' облива'ли её свое'ю тя'же-стию, бу'дто лежа'ла на ней колосса'льная рука' судьбы'. Он смотре'л на по'лет ча'ек: они' одна' по одно'й отстава'ли от фрега'та и с жа'лобным кри'ком исчеза'ли в тума'нном не'бе. "С ва'ми, - ду'мал он, - улета'ют мои' после'дние ра'дости, и когда' А'нглия, зта ра'ковина, храня'щая жемчу'жину мое'й ду'ши, исче'знет из глаз мои'х, не все ли равно', что я схороню' её в океа'не... Когда' слу'чай сведёт нас? где могу' я встре'тить её? А ме'жду тем я, бе'дный скита'лец, оста'нусь над бе'здною один-оди'нок!" Как обыкнове'нно звуча'т э'ти слова'! Раскро'йте слова'рь, и вы с трудо'м их оты'щете на страни'це. Как граммати'ческое ору'дие, они' ниче'м не отли'чны от свои'х собра'тий; но как выраже'ние мы'сли, как си'мвол чу'вства, как след де'ла - я никогда' не могу' проче'сть и'ли услы'шать их, что'бы се'рдце моё не сжа'лось. Оди'н бог мо'жет быть одино'к без ску'ки, и'бо в ло'не его' дви'жется все. То'лько бог мо'жет быть оди'н без сожале'ния, потому' что нет ему' ра'вного. Предвеща'ния, предчу'вствия тесни'лись в се'рдце Пра'-вина: си'льные стра'сти нас де'лают суеве'рными. Но к ним привива'лась и ре'вность, кото'рой не мог отрица'ть ниче'й ра'зум. "Она' бу'дет в Ло'ндоне и в Пари'же, - ду'мал он, - и кто пору'ка, что в ви'хре рассе'янности она' не забу'дет меня'! Прито'м, устои'т ли она' проти'ву обольще'ния, вооружённого все'ми пре'лестями дарова'ний, ума', сла'вы, красоты', мо'ды? устои'т ли про'тив со'бственного тщесла'вия? И я, нео'пытный, ни ра'зу не дерзну'л ей напо'мнить о ве'рности, связа'ть её кля'твою! О, как бы я жела'л ещё хоть час побы'ть с не'ю, услы'шать её обе'т ве'рной, ве'чной любви', умоли'ть хоть из жа'лости не изменя'ть мне и, е'сли суждено' нам судьбо'ю не вида'ться бо'лее, прости'ться с ней не равноду'шным знако'мцем, как э'то бы'ло в Пли'муте, но стра'стным любо'вником, наедине', слить на'ши слезы' и пла'менным поцелу'ем запечатле'ть пла'менную любо'вь!" Он вы'нул из карма'на после'дние слова' княги'ни, напи'санные карандашо'м на оборо'те ка'рточки а'дреса лу'чшего тракти'ра в месте'чке... (мы назовём его' Ляйт-Бо'руг), куда' сбира'лась е'хать сего'дня же княги'ня, отдохну'ть вдалеке' от шу'му и пы'ли, поку'да сошью'т ей в Пли'муте англи'йский костю'м. Ей так расхвали'ли здоро'вое ме`стоположе'ние и живопи'сные окре'стности э'того Ляйт-Бо'руга... ей так необходи'мо попра'вить свою' сла'бую грудь по'сле морско'го путеше'ствия. Князь прие'дет за не'ю дня че'рез три, и вме'сте отпра'вятся в Ло'ндон; и тепе'рь княги'ня должна' быть уже' там, и его' фрега'т про'тив са'мого Ляйт-Бо'руга, и до берегу' не бо'лее двух миль! Все э'то пришло' вдруг на па'мять Пра'вина. Он не'сколько раз повора'чивал ка'рточку, и ка'ждое сло'во её каза'лось тепе'рь ему' черта'ми све'та, - они' загора'лись подо'бно электри'ческому фейерве'рку от прикоснове'ния проводника'. Недоко'нченная речь: "А'нгел мой, я твоя'..." принима'ла ты'сячу ра'зных смы'слов, и все они' сходи'лись к одному': свида'нье и'ли смерть! Для чего' ж ино'го она' хоте'ла е'хать в Ляйт-Бо'руг? Для чего' ино'го написа'ла своё таи'нственное посла'нье на ка'рточке а'дреса?.. "Свида'нье и'ли смерть!" - мо'лвил себе' Пра'вин. - Нил Па'влович! - сказа'л он, бы'стро оберну'вшись к лейтена'нту, - прикажи'те спусти'ть с бока'нцев мою' деся'тку: я е'ду на бе'рег! - На бе'рег? вы, капита'н, е'дете на бе'рег? - с изумле'нием спроси'л Нил Па'влович. - Э'того быть не мо'жет. Пра'вин ва'жно посмотре'л на лейтена'нта. ;. - Жела'л бы я знать, почему' не мо'жет э'того быть? - с иро'ниею возрази'л он. - Потому', что не должно', капита'н! - Нил Па'влович бу'дет, коне'чно, так добр, что растолку'ет, почему' э'то? - Я ду'маю, вы лу'чше всех зна'ете, капита'н, что, гля'дя на ве'чер, опа'сно пуска'ться в прибо'й для шлю'пки; ещё опа'снее ложи'ться в дрейф для фрега'та, когда' бу'ря на носу'. Прито'м э'то напра'сно заме'длит путь. - Оста'вьте мне знать, что напра'сно и что на'добно. Я так хочу' - и оно' так бу'дет. Прикажи'те сейча'с спусти'ть шлю'пку! Нил Па'влович по'здно заме'тил, что он оши'бся в расчёте, обраща'ясь к Пра'вину как к нача'льнику и ме'жду тем противоре'ча как дру'гу, вме'сто того' что'бы обрати'ться к дру'гу и уговори'ть капита'на. - Ты се'рдишься, Илья'? - сказа'л он, подоше'дши к нему' бли'же, - и, пра'во, напра'сно. Посмотри' на не'бо и на мо'ре: они' хму'рятся на нас, бу'дто судья' на уголо'вного престу'пника. Не покида'й же фрега'та в таку'ю по'ру: не клади' на себя' упрёка, что ты уе'хал от опа'сности! - Я, я, бегу' от опа'сности? Послу'шай, Нил... на све'те не бы'ло друго'го, кро'ме тебя', кто бы осме'лился мне сказа'ть э'то; и нет никого', кто бы сказа'л э'то два'жды. Я дово'льно жил и служи'л, что'бы меня' не подозрева'ли в тру'сости! - Илья', Илья'! прочь от меня' уко'р в подо'бном сомне'нии. Не отва'га, а благоразу'мие тебе' изменя'ет. Не в тру'сости, а в безрассу'дстве ста'нут обвиня'ть тебя', е'сли ты пое'дешь... Ну, чего' бо'же сохрани', е'сли без тебя' что случи'тся!.. - Ка'жется, Нил Па'влович бои'тся отве'тственности, когда' оста'нется ста'ршим. - Не отве'тственности, но вреда' су'дну и лю'дям бою'сь я. Неплохо'й я моря'к, Илья' Петро'вич, ты зна'ешь э'то; зато' я сам зна'ю, что ты моря'к лу'чше меня'. Лежа'ть в дре'йфе, дожида'ясь тебя' в бу'рную ночь вблизи' камне'й, - пра'во, не нахо'дка. Друг, Илья'! отложи' своё наме'рение, - взяв его' за ру'ку, с чу'вством продолжа'л Нил Па'влович, - волне'ние развело' огро'мное - ви'дишь, как си'льно поддало'! В са'мом де'ле, вал расши'бся о скулу' фрега'та и че'рез се'тку окропи'л бры'згами обо'их друзе'й. Фрега'т вздро'гнул, но се'рдце капита'на оста'лось споко'йно, - ему' ничто' не каза'лось злове'щим. Любо'вь ослепля'ет са'мый о'пыт и даёт каку'ю-то тёмную ве'ру, что приро'да мо'жет иногда' изменя'ть свои' зако'ны для любо'вников. Пра'вин отряхну'л бры'зги и ти'хо отвёл ру'ку Ни'ла Па'вловича. - Пусты'е стра'хи! - произнёс оп. - Еду', хочу' е'хать!.. - Твоя' во'ля мне зако'н, но во'ля, а не при'хоть. Не серди'сь, что я кру'то говорю' тебе' пра'вду, я не придво'рный. Будь муж, Илья'! Ты уж и то мно'го потеря'л во мне'нии това'рищей че'рез свою' предосуди'тельную связь; ну да про'шлое прошло', бог с ним! Распрости'лись - ба'ста! Нет, так дава'й ещё аму'риться. Сам посуди': сто'ит ли рискова'ть ца'рским фрега'том и жи'знью э'тих до'брых люде'й, да'же со'бственною сла'вою, Для ма'сленых гу'бок твое'й беспу'тной княги'ни? Капита'н вспы'хнул. - Прошу' вас, г. лейтена'нт, быть не о'чень тарова'тым на осужде'нье осо'б, кото'рых вы хорошо' не зна'ете. Вме'сто того' что'бы разбира'ть поведе'ние ва'шего капита'на, лу'чше бы вам исполня'ть его' приказа'ния. - А! - мо'лвил тогда' оби'женный в свою' о'чередь Нил Па'влович, отступа'я и во'звыся го'лос. - Вам уго'дно говори'ть мне как нача'льник подчинённому? Так позво'льте мне, в лице' ва'хтенного лейтена'нта, заме'тить вам, капита'н, что вам неприли'чно отлуча'ться со вве'ренного вам фрега'та пе'ред буре'ю, зна'я, что э'тим вы подве'ргнете его' немину'емой опа'сности. Нил Па'влович бры'знул ма'слом на ого'нь. - Вы, су'дарь, не судья' мне! Прикажи'те, су'дарь, спусти'ть шлю'пку, говорю' я вам! - вскрича'л Пра'вин в запа'льчивости. - Не заста'вьте меня' са'мого прика'зывать. Зна'йте, что е'сли вы меня' вы'ведете из терпе'ния, я могу' забы'ть и пре'жнюю дру'жбу и до'лгую слу'жбу на'шу вме'сте. - Мне ка'жется, капита'н, вы уже' забыва'ете её, оставля'я свой пост. Я гла'сно протесту'ю про'тив ва'шего отъе'зда и прошу' записа'ть моё мне'ние в журна'л. - Г-н шту'рман! - гне'вно воскли'кнул капита'н, - запиши'те в журна'л слова' г-на лейтена'нта Како'рина и приба'вьте к э'тому, что он аресто'ван мно'ю за ослуша'ние. Отда'йте, ми'лостивый госуда'рь, ваш ру'пор лейтена'нту Стре'л-кину и не выходи'те из ва'шей каю'ты. Шлю'пку! - Пусть нас су'дит бог и госуда'рь! - го'рестно сказа'л Нил Па'влович, уходя'. - Но вспо'мните мои' слова', капита'н... вы дорого'ю цено'ю купи'те го'рькое раска'яние! Капита'н корабля', беспреста'нно находя'сь на слу'жбе и вблизи' свои'х офице'ров, понево'ле облека'ется недоступ-но'стию, что'бы подчинённость не исче'зла от ча'стого това'рищества. Пра'вин, как и вся'кий друго'й, ско'ро привы'к к безусло'вному повинове'нию, а тут Нил Па'влович, не уме'я взя'ться за де'ло, раздражи'л вдруг и страсть и го'рдость Пра'вина бу'дто наро'чно. Затро'нутый за живо'е, он счел обя'занностью сде'лать напереко'р своему' дру'гу. Отда'в все ну'жные приказа'ния молодо'му лейтена'нту, Пра'вин спры'гнул в ка'тер. Де'сять лихи'х гребцо'в уда'рили в весла' и ско'ро, вы'бравшись на ве'тер, поста'вили па'руса. Ка'тер покати'лся с во'лны на волну', ме'жду тем как седа'я пе'на забра'сывала мгнове'нный след его', бу'дто ревну'я, что у'тлая ладья' презира'ет я'рость могу'чей вла'ги. VII И в ду'ме нет, что наслажде'нье - прах, Что слу'чая крыло' его' уно'сит, Что ка'ждый ма'ятника взмах Цветы' мину'тной жи'зни коси'т. А. В. Све'чи догора'ли в ко'мнате княги'ни Ве'ры, в гости'нице Ляйт-Бо'руга. Би'ло три часа' за по'лночь, и счастли'вец Пра'вин вы'рвался из объя'тий свое'й стра'стной и прекра'сной любо'вницы. - Возмо'жно ли! - сказа'л он, - уже' бли'зко у'тро, це'лая ночь испари'лась, как поцелу'й! С ди'ким восклица'нием подняла'сь с дива'на княги'ня, глаза' её впили'сь в Пра'вина... - О, не говори' мне об у'тре, не напомина'й о разлу'ке: я не пущу' тебя'... ты сам не поки'нешь меня'... не пра'вда ли? - продолжа'ла она' с ребя'ческою нежности'ю, привлека'я его' на свою' грудь. - Мой Илья' не бу'дет так же'сток - он не преда'ст меня' отча'янию, я не отда'м тебя' мо'рю!.. Слы'шишь, как сечёт ли'вень в окна', как завыва'ет бу'ря!.. Пра'вин в полови'не поцелу'я оторва'л уста' от кора'лловых уст княги'ни и забо'тливо прислу'шивался к шу'му сража'ющихся стихи'й. Мысль о што'рме, о бе'дствии, в кото'ром мог быть его' фрега'т, прожгла' его' мозг. Стра'шно бы'ло ви'деть его' побледне'вшее лицо' по'дле то'много лица' княги'ни, подерну'того прозра'чным румя'нцем не'ги... Ве'ра была' тогда' преле'стна, как стра'стное жела'ние поэ'та, в кото'ром бо'лее ие'ба, чем земли'; Пра'вин со свои'ми му'тными оча'ми походи'л на раска'яние, пробуждённое стра'хом. - Спаси'те! - вскрича'л он, наконе'ц, безу'мно, - фрега'т мой то'нет... Слы'шите ль вы'стрел, ещё вы'стрел, ещё?.. Бу'ря бу'дто прити'хла с уста'лости... како'й-то гул замира'л вдали', под скало'й зве'рем реве'ло мо'ре... но круго'м все бы'ло ти'хо, до того' ти'хо, что слы'шно бы'ло паде'ние ка'пель с кро'вли и бой испу'ганного се'рдца княги'ни. - Нет, мой бесце'нный, ты оши'бся - то бы'ли уда'ры гро'ма. Мо'жет ли быть несча'стлив кто'-нибудь в то вре'мя, когда' мы так сча'стливы! Пра'вин с како'ю-то неи'стовою не'гою упа'л в объя'тия Ве'ры. - Ты моя'! Ве'ра моя'! Что ж мне нужды' до всего' остально'го, - пуска'й ги'бнут лю'ди, пуска'й весь свет разлети'тся вдре'безги! Я подыму' тебя' над обло'мками, и после'дний вздох мой разреши'тся поцелу'ем!.. О, как пы'лки, как жгу'чи твои' уста' в э'ту мину'ту, очарова'тельница!.. Зна'ешь ли, - промо'лвил он ти'ше, сверка'я и враща'я оча'ми как опьяне'лый, - ты должна' люби'ть меня', уважа'ть меня', поклоня'ться мне бо'лее чем когда'-нибудь... Зна'ешь ли, что я бога'че тепе'рь Ро'тшильда, самовла'стнее англи'йского короля', что я облечён в ги'бельную си'лу, как судьба'? Да, я могу' сори'ть голова'ми люде'й по свое'й при'хоти и за ка'ждый твой поцелу'й плати'ть со'тнею жиз-пе'й - не жи'знию враго'в, о нет! Э'то мо'жет вся'кий разбо'йник. Э'то сли'шком обыкнове'нно... Нет, говорю' тебе', я броса'ю на ве'тер жизнь мои'х люби'мых това'рищей, мои'х друзе'й и бра'тьев, а за них во вся'кое друго'е вре'мя гото'в бы я источи'ть кровь по ка'пле, изре'зать се'рдце в лоскутки'! Трепеща', внима'ла княги'ня э'тим несвя'зным реча'м, не вполне' понима'я их. - Ты меня' ужаса'ешь, ми'лый! - говори'ла она'. - Илья'! ты умори'шь меня' со стра'ха! - Умере'ть? кто говори'т умере'ть - вздор! Тепе'рь-то и на'до нам жить, потому' что одна' любо'вь стои'т назва'ться жи'знию; ты сама' преле'стна как жизнь, Ве'ра! - произнёс он, обтека'я её взо'рами, пожира'я лобза'ниями, - Ты боже'ственна как смерть, потому' что заставля'ешь забыва'ть все, потому' что заключа'ешь в себе' рай и ад. По'мнишь ли обе'т мой отда'ть тебе' и за тебя' ду'шу! Вот она'! вот она' вся... Я не продава'л её по ме'лочи за ничто'жные ра'дости, не проме'нивал её на зо'лото. Де'вственну и чисту' сохрани'л я её до сих пор - и тепе'рь броса'ю её к нога'м твои'м, как разо'рванный ве'ксель. До'рого, о, невообрази'мо до'рого ты мне стои'шь, ми'лая! но я не раска'иваюсь, я запла'чен вы'ше це'ны. С каки'м-то су'дорожным восто'ргом он прити'снул к свое'й груди' княги'ню; та ро'бко отвеча'ла на его' ла'ски. Со свои'ми возду'шными фо'рмами она' каза'лась с не'ба похи'щенною пе'ри на коле'нях суро'вого ди'ва; и, наконе'ц, уступа'я о'ба неодоли'мому очарова'нию стра'сти, они' слили'сь уста'ми, бу'дто выпива'я друг из дру'га жизнь и Ду'шу. Часы' могли' бить, пету'х петь, не возбужда'я любо'вников из упои'тельного забытья'; но они' пробуди'лись не са'ми. Стра'шный, как труба', пронза'ющая моги'лы и рас-сева'ющая льсти'вые грёзы гре'шников, разда'лся над ни'ми го'лос... Се'рдца их вздро'гнули - пе'ред ни'ми стоя'л князь Петр***! ....... Она' вы'рвала пистоле'т из ру'ки Пра'вина и почти' без чувств прильну'ла к его' плечу'. Он бе'режно опусти'л её на кре'сла и, потупи'в о'чи, но подня'в бро'ви, обрати'лся к оби'женному супру'гу. - Час и ме'сто, князь! Я зна'ю ва'жность мое'й вины', зна'ю тре'бования че'сти... Физионо'мия и оса'нка кня'зя, весьма' обыкнове'нные, одушеви'лись в то вре'мя каки'м-то необыча'йным благоро'дством. Ничто' так не возвыша'ет язы'к и движе'ния челове'ка, как негодова'ние. - Тре'бования че'сти, м. г.? - отвеча'л он го'рдо, - и вы говори'те мне о че'сти в спа'льне мое'й жены'? Вы, кото'рого я при'нял к себе' в дом как дру'га, кото'рому дове'рился как бра'ту, и вы обольсти'ли мою' жену' - э'ту же'нщину, хоте'л я сказа'ть, - запятна'ли до'брое и'мя, пусти'ли позо'р на два семе'йства, отня'ли у меня' дом и лу'чшую отра'ду мою' - любо'вь супру'ги, вы, су'дарь, одни'м сло'вом, похи'тили честь мою' и ду'маете загла'дить все э'то пистоле'тным вы'стрелом, приба'вя уби'йство к развра'ту? Послу'шайте, г-н Пра'вин: я сам служи'л моему' госуда'рю в по'ле, и служи'л с че'стью. Я не трус, м. г., но я не бу'ду с ва'ми стреля'ться; не бу'ду потому', что нахожу' вас недосто'йным э'того. Не бу'ду потому', что не хочу' во'все бессла'вить ни себя', ни жены' мое'й. Пусть э'то происше'ствие умрёт ме'жду на'ми, но ме'жду мной и е'ю с э'тих пор не бу'дет ме'нее ста верст. Чужа'я любо'вница не назовётся с э'тих пор мое'ю жено'ю. Мы разъезжа'емся, и наве'к! Она' бога'та - ста'ло быть, найдёт и утеше'нье и утеши'телей. Э'то моё неизме'нное сло'во, э'то свята'я кля'тва моя'. Для све'та мо'жно сказа'ть, бу'дто мы поссо'рились за пелери'нку, за мо'дное кольцо' - за что уго'дно. Вот все, что я име'ю сказа'ть вам, то'лько вам, су'дарь! Э'та неблагода'рная же'нщина не услы'шит от меня' ни одного' упрёка; она' не сто'ит не то'лько сожале'ния - да'же презре'ния. Я добр, я был сли'шком добр, но я не из тех добряко'в, кото'рые те'рпят доброво'льно. С ва'ми я наде'юсь встреча'ться как мо'жно ре'же, с не'ю - никогда'! Я е'ду в Ло'ндон; я оставля'ю вас наедине' с э'тою бессо'вестною же'нщиною и с ва'шею со'вестью и уве'рен, что вы не бу'дете до'лго ссо'риться все тро'е! Оби'женный супру'г закры'л глаза' рука'ми, но кру'пные слезы' прокра'дывались из-по'д них... Он ме'дленно отвороти'лся... Он вы'шел. Княги'ня рыда'ла без слез, на коле'нях, скло'ня го'лову на поду'шку дива'на. Пра'вин стоя'л в како'м-то онеме'нии, сло'жа на груди' ру'ки; он не мог ничего' сказа'ть на отпо'р кня'зю, потому' что вну'тренний го'лос обвиня'л его' гро'мче обвини'теля; он не мог промо'лвить никако'го утеше'ния княги'не, для того' что не име'л его' сам. Эгои'зм стра'сти предста'л пе'ред него' тогда' во всей наготе', в своём звери'ном безобра'зии! "Ты, ты, - вопия'ла в нем со'весть, - разби'л э'тот драгоце'нный сосу'д, бро'сил в ого'нь э'ту ми'рру, для того' чтоб одну' мину'ту наслади'ться благоуха'нием. Ты знал, что в ней заключён был талисма'н сча'стия, заве'т неумоли'мой судьбы', сла'ва и жизнь твое'й ми'лой, знал - и де'рзко излома'л печа'ть, как ребёнок лома'ет свою' игру'шку, что'бы загляну'ть внутрь её. Взгляни' же тепе'рь на ду'шу Ве'ры, тобо'ю разру'шенную, полюбу'йся на се'рдце её, кото'рое ты вы'рвал и бро'сил в добы'чу раска'янию, на ум, ко-, то'рый с э'тих пор бу'дет гнездо'м чёрных мы'слей, укори'тельных виде'ний, - и для чего', для кого' все э'то?.. Не лицеме'рь, не пря'чься за отгово'рки: все э'то бы'ло для себя', для со'бственной заба'вы; ты не боро'лся с свое'ю стра'стью, не бежа'л от искуше'ния, не принёс себя' в же'ртву, - нет, ты, как язы'ческий жрец, заре'зал же'ртву во и'мя исту'кана любви' - и сам пожра'л её. В како'й свет, в како'е о'бщество сбро'сил ты княги'ню? Отны'пе в ка'ждом покло'не бу'дет она' ви'деть оби'ду, в ка'ждой улы'бке - насме'шку, в родно'м поцелу'е - лобза'нье Иуди'но; везде' бу'дут каза'ться ей кача'ние голово'ю, и переми'гивание, и лука'вый шёпот; са'мый неви'нный разгово'р бу'дет коло'ть её ши'пами, са'мую дру'жескую открове'нность вообрази'т она' вы'знаваньем, вся жизнь её бу'дет го'речь сомне'ния, и пода'вленные вздо'хи, и слезы', снеда'емые се'рдцем!.." Да, ужа'сное похме'лье даёт нам упое'ние страстя'ми! Измождённые те'лом и ду'хом, мы пробужда'емся пе'ред судо'м для того', чтоб услы'шать пригово'р неумы'тных жюри', кото'рые из глуби'ны ду'ши произно'сят стра'шное guilty - вино'вен! Пра'вин отвёл о'чи от княги'ни. Уже' света'ло, и взо'ры его' сквозь чи'стое окно' упа'ли на беспреде'льное мо'ре. Оно' бы'ло мра'чно и пу'сто, подо'бно его' душе'. Огро'мные валы', сло'вно ста'да кито'в, ры'скали и плеска'лись в простра'нстве, и вдруг ме'жду ни'ми мелькну'л кора'бль, - то'лько о'бразы его' во мра'ке и тума'не бы'ли так неясны', что суеве'рный моря'к сказа'л бы: "э'то корабль-привиде'ние, осуждённый ве'чно скита'ться по океа'нам с прокля'тыми свои'ми пловца'ми". С тя'жким бие'нием се'рдца, не переводя' ду'ху, следи'л его' Пра'вин, но кора'бль, оде'тый су'мраком, исчеза'л, и сно'ва обознача'лся, и сно'ва слива'лся, как о'блако с облака'ми. Бу'ря уме'ньшилась, но чёрные ту'чи ходи'ли ещё по небоскло'ну взад и вперёд, как победи'тели, кото'рые счита'ют тру'пы уби'тых. Наконе'ц заря' облила' возду'шною кро'вью и ту'чи и во'лны с восто'ка; тума'ны и сомне'ния Пра'вина рассе'ялись. Заме'ченное им су'дно бы'ло то'чно фрега'т "Наде'жда", но в са'мом бе'дственном положе'нии, без стеньг, с изло'манной фо`к-ма'чтой и бушпри'том, с искривлёнными ре'ями. Два и'ли три ста'кселя [Косы'е паруса'. (Приме'ч. а'втора.)], по'днятые вполови'ну, каза'лись после'дними уси'лиями борьбы' с судьбо'ю, влеку'щей его' на ска'лы. О, вели'к бы был тот сердцеве'дец, кто физиологи'чески разложи'л бы тогда'шнее восклица'ние Пра'вина: "и э'то!", кто рассказа'л бы нам е'дкость отра'вы, прони'кнувшей его' се'рдце, и'ли сте'пень мук от угрызе'ния со'вести! Леса'жев бес снима'л кро'вли, но е'сли б он снял че'реп о головы' Пра'вина и загляну'л в ум его', он бы содрогну'лся от у'жаса и а'дский да'же язы'к прильну'л бы к горта'ни. Сти'снув руко'ю чело', как бу'дто от стра'ха, что'бы го'лову его' не расто'рг ви'хорь мы'слей, с крова'выми пя'тнами по лицу', с оча'ми, ко'и, подо'бно ма'ятнику, ходи'ли от фрега'та к княги'не, от мо'ря к любо'внице, Пра'вин был живо'й о'браз ка'зни ме'жду двух жертв, ме'жду двух преступле'ний: про'тив нра'вственности и слу'жбы. Наконе'ц долг победи'л страсть. Пра'вин горячо' поцелова'л в лоб княги'ню и произнёс: - Ве'ра, прости' меня' - и проща'й!! Нам должно' расста'ться: фрега'т бе'дствует! Льви'цей, у кото'рой уно'сят после'днего дете'нка, вскочи'ла Ве'ра. - Бе'дствует, фрега'т твой бе'дствует!.. И ты, зло'бный челове'к, мо'жешь говори'ть мне об э'том, бу'дто я на ро'зах, бу'дто сама' я не бе'дствую! Ты жале'ешь де'рево, жале'ешь чугу'н и безжа'лостен к се'рдцу, тебе' о'тданному, тобо'й разби'тому; броса'ешь меня' на съеде'нье отча'янию. Для тебя' я забы'ла все, отдала' все, - и ты все э'то забыва'ешь! Нет! Ты мой, мой наве'чно: я купи'ла тебя', я вы'меняла тебя' на моё сча'стие здесь, на рай мой там! Не пра'вда ли, а'нгел мой! ты мой? Ты не поки'нешь меня' в тако'м положе'нии: кро'ме тебя', у меня' нет покрови'теля. За час пе'ред э'тим я име'ла и'мя, оте'чество, семью', друзе'й, - ты оборва'л с меня' все э'то, как э'ти цветы'; как э'ти цветы', растопта'л ты их пя'тою! И я не жале'ю о них, поку'да ты со мной. Твоё се'рдце мне бу'дет ро'дина, твои' объя'тия - родны'е, твои' ре'чи - подру'га мои'; ты бу'дешь свет мой, мир мой... О, не покида'й же меня', не убива'й меня'!! И она' не'жно обвива'ла Пра'вина свои'ми прозра'чными рука'ми; и она' обольсти'тельно шепта'ла ему' несвя'зные ре'чи. Но мужчи'на мо'жет забы'ться - не забы'ть беды', его' окружа'ющие, и в то вре'мя, когда' же'нщина мно'жит любо'вь свои'ми поже'ртвованиями, свои'м несча'стием, когда' она' в це'лом ми'ре не ду'мает ни о чем, кро'ме любви', мужчи'на са'мою жесто'костию бед возбужда'ется из душе'вного расслабле'ния - о'и уже' и'щет, как бы попра'вить де'ло. - Душа' моя', душа' мое'й ду'ши, про'шлое невозвра'тно, но поду'май о бу'дущем!.. Его' ещё мо'жно заста'вить служи'ть нам. Я съе'зжу на фрега'т, чтоб пособи'ть поврежде'ниям и не допусти'ть до круше'ния. Ты тепе'рь свобо'дна - ты мо'жешь е'хать куда' хо'чешь, - спеши' в Ита'лию! Там я встре'чу тебя' в како'м-нибудь примо'рском го'роде, в одно'м и'ли в ка'ждом из порто'в Средизе'много мо'ря. Позво'ль же мне отлучи'ться: э'то необходи'мо для спасе'ния обло'мков мое'й че'сти, для спасе'ния, мо'жет быть, пятисо'т мои'х това'рищей. Че'стное сло'во тебе' даю', что за'втра ве'чером я бу'ду в твои'х объя'тиях... Посмотри', бу'ря утиха'ет!.. До'лго и при'стально смотре'ла княги'ня в глаза' Пра'вина. - Ты меня' не обма'нываешь, - с тя'жким вздо'хом сказа'ла она', - но ра'зве не мо'жет обману'ть нас судьба'!.. О, не е'зди, мой ми'лый... мне что'-то говори'т, что мы не сви'димся бо'лее... по кра'йней ме'ре не говори' мне проща'й! - мне ненави'стно э'то сло'во. В твои' ру'ки, Илья', отдаю' я своё се'рдце, - примо'лвила она', зали'вшись слеза'ми, - в ру'ку бо'га поруча'ю твоё. Она' упа'ла на коле'ни пе'ред окно'м, бу'дто умоля'я свире'пое мо'ре пощади'ть её дру'га; пото'м о'чи её слили'сь с не'бом - она' моли'лась, горячо' моли'лась; и кто бы не сказа'л, ви'дя э'то преле'стное лицо', ды'шащее чи'стою ве'рою, орошённое слеза'ми умиле'ния, что а'нгел мо'лит небеса' о спасе'нии гре'шника. Она' обрати'лась к Пра'вину.с улы'бкою грусти', с простёртыми уста'ми, что'бы встре'тить его' проща'льное лобза'нье, проводи'ла его' взо'рами и упа'ла без чу'вства на холо'дный пол гости'ницы. - Ребя'та! - кри'кнул капита'н свои'м гребца'м, лежа'щим по'дле вы'тащенной на бе'рег шлю'пки, - мне непреме'нно должно' быть на фрега'те, - е'сли умира'ть, так умира'ть вме'сте с това'рищами! Е'дем! - Ра'ды стара'ться! - закрича'ли в оди'н го'лос уда'лые гребцы'. Они' привы'кли ка'ждое жела'ние капита'на счита'ть святы'м, ка'ждое сло'во правди'вым и ра'зом сдёрнули деся'тку на во'ду. Но не так легко' бы'ло вы'браться из бу'хты. Шу'мные буру'ны ходи'ли сте'нами и отбра'сывали наза'д ка'тер. Четы'ре ра'за, разгреба'я в упо'р, си'лились гребцы' переметну'ться за спо'рный вал - и четы'ре ра'за, че'рпая но'сом во'ду, уступа'ли я'рости уда'ра. Утро'ив си'лы, улучи'в спосо'бный миг, удало'сь, наконе'ц, им вы'браться в мо'ре, но мо'ре ещё кипе'ло и бушева'ло, раска'чанное ночно'ю буре'ю. Валы' слива'лись в огро'мную зыбь: встава'ли и па'дали непра'вильными ряда'ми и, взбра'сывая ка'тер как ще'пку, грози'ли зали'ть и'ли поглоти'ть его'. Ве'тер бил на бе'рег, и потому' пришло'сь идти' на гребле'. Волне'ние выбива'ло из уклю'чин весла', два челове'ка беспреста'нно отлива'ли во'ду: в ка'тер поддава'ло со всех сторо'н. На руле' сиде'л заслу'женный уря'дник, кото'рый свы'кся с бу'рями и опа'сностями как с ли'шнею ча'ркою во'дки, для кото'рого, по со'бственному его' выраже'нию, мо'ре бы'ло ма'сленица, а девя'тый вал - миле'е девя'того блина'. Он прехладнокро'вно гляде'л то на свой нос, то на нос ка'тера, наблюда'я, что'бы он пе ры'скал. Каза'лось, все, что соверша'лось круго'м его', бы'ло ему' соверше'нно чу'ждо. Всегда'шний спу'тник пое'здок капита'нских, он уже' ознако'мился с его' нра'вом и знал, когда' мо'жно бы'ло мо'лвить ему' словцо'-другое. - Сме'ю спроси'ть, Илья' Петро'вич, - сказа'л он капита'ну впо`лго'лоса, - сны иногда' быва'ют, то есть, от бо'га? - Случа'ется, - отвеча'л рассе'янно Пра'вин. - Я чай, что от бо'га, ва'ше высо`коблагоро'дие! Да и как зале'зть лука'вому в христиа'нскую го'лову, когда' на ночь перекре'стишь лоб. Я вчерась', то есть, кажи'сь, положи'л крест да'же на изголо'вье; с кре'стом, изво'лите ви'деть, ва'ше высо`коблагоро'дие, мя'гко спать и на ка'мне, а всё-таки приви'делся мне чу'дный сон... Грянь, дру'ги, грянь - проводи' да'льше весла'!.. И тако'й сон, то есть, что ума-разу'ма не приложу' разгада'ть его'... Ну, девя'тый прокати'лся! Ви'делось мне, бу'дто у нас на "Наде'жде" смотр не смотр, пра'здник не пра'здник, то'лько наро'ду кишмя' киши'т: генера'лов, адмира'лов, шта'бства - ви`димо-неви'димо. И все сло'вно наяву' пьют и заку'сывают; то'лько все молчо'к; така'я тишь, что му'ху бы услы'шал. И вот, то есть, бу'дто кто'-то кри'кнул: "Сми'рно!" Кома'нда на'ша вы'строилась на шка'нцах, гляди'м, го'сти потяну'лись ми'мо нас, а са'ми загля'дывают в глаза'. И шли бу'дто, шли - конца' не вида'ть. Вдруг, то есть, отку'да пи возьми'сь, и ва'ше высо`коблагоро'дие - в по'лном мунди'ре, то'лько че'рез плечо' вме'сто ле'нты кра'сный флаг: не ведь гюйс, не ведь како'й сигна'льный. А идёте бу'дто вы под ру'чку с како'й-то ба'рынею - лицо' откры'то, а ли'ца не вида'ть!.. Ну, дру'ги, ну, навали'сь! что зазева'лись на за'йчиков! И вот останови'лись бу'дто вы, Илья' Петро'вич, как тепе'рь гляжу', пе'редо мно'ю. "Вы'йди вперёд, Гре'бнев! - сказа'ли мне и положи'ли ру'ку на моё плечо', да и мо'лвите ба'рыне: - Я и его' беру' с собо'ю, он дово'льно послужи'л, на'до успоко'ить его' ста'рые ко'сти!" То есть, ви'дно, в отста'вку вы'йдете, да и меня', старика', в дворе'цкие возьмёте, - бу'ду я себе' в ту по'ру посви'стывать в ключ вме'сто э'того свистка'. Ну, да не о том речь, в. в - е! Глядь бу'дто я на себя', да так и сгоре'л - на мне вме'сто ку'ртки бе'лая руба'шка! Просыпа'юсь, а се'рдце бу'дто вы'рваться хо'чет, - наси'лу открести'лся. Что бы э'то зна'чило, в. в.? Пра'вин нево'льно впал в глубо'кую ду'му. Сму'тная мысль о сме'рти па'ла на ду'шу впервы'е, и в э'тот раз она' ничего' пе име'ла в себе' отра'дного. Умере'ть, утону'ть, не помири'вшись с со'вестью до'брыми дела'ми, не вы'купив у про'шлого просту'пков свои'х блестя'щими посту'пками!.. Он вспо'мнил, что то'нкая доще'чка отделя'ла его' от вла'жной моги'лы, - и содрогну'лся он и обозре'лся круго'м: мо'ре крути'лось стра'шно; фрега'т был бли'зок, но зыбь валя'ла его' с бо'ку на бок так си'льно, что ме'дная обши'вка обнажа'лась до ки'ля, сверка'я бу'дто броня' велика'на; пото'м вал сно'ва закрыва'л ко'рпус, так что чуть видне'лись сни'зу ма'рсы. Полка'бельтова, не бо'льше, остава'лось до бо'рта, но борт был опа'снее вся'кой скалы': прибо'й расшиба'лся, во'я, о ребра' его' и широ'кими вспле'сками грози'л ка'ждый миг вали'ть и опроки'нуть ка'тер. - Моли'сь, Гре'бнев, Никола'ю Уго'днику, - сказа'л капита'н, уда'рив уря'дника по плечу', - моли'сь: матро'сские моли'твы до не'ба дохо'дны. Е'сли мы счастли'во приста'нем к борту', ты бу'дешь ня'нчить вну'ков мои'х. - Крюк! - закрича'л уря'дник; с борту' крича'ли: "Лови', лови'!" Рокова'я мину'та наста'ла. Глаз капита'на не обману'лся в сте'пени опа'сности: соп Гре'бнева упа'л в РУ'ку... VIII К но'чи того' же дня ве'тер соверше'нно стих, мо'ре опа'ло. Оно' едва`-едва' дыша'ло бу'дто от уста'лости и что'-то шепта'ло, засыпа'я. Обло'манный фрега'т "Наде'жду" прибукси'ровали бли'же к берегу', и он лежа'л уже' на я'коре. Рабо'ты на нем кипе'ли; скрип бло'ков, тре'канье и уда'ры му'шкелей раздава'лись повсю'ду. Ста'вили запа'сный рей вме'сто поте'рянной ма'чты, переменя'ли сте'ньги, такела'ж; почи'нивали изло'манные се'тки. По'мпы хрипе'ли, бу'дто больно'й; па'лубы изобража'ли прекра'сный отры'вок ха'оса. Везде' ца'рствовала суета', но в ней не бы'ло ду'ши: матро'сы рабо'тали без пе'сен, без ска'зок; ти'хо перемолвли'вались и печа'льно кача'ли голово'ю; ви'дно бы'ло, что сверши'лось како'е-то ва'жное несча'стие. - Что, нет наде'жды? - спроси'л оди'н ми'чман ле'каря Стелли'нского, кото'рый вылеза'л из-по'д сукна', ко'им отделя'лся лазаре'т от па'лубы. - Никако'й, - отвеча'л тот, - лека'рства ему' так же бесполе'зны тепе'рь, как тру'бка табаку'. Пусть подшкипе'р снима'ет с него' ме'рку на са'ван. - Жаль! Гре'бнев был лихо'й уря'дник. Ну, а из вчера'шних, уши'бленных сорва'вшимся ре'ем? - Дво'е бу'дут жи'вы; остальны'е ж тро'е отпра'вятся сквозь порт туда' же, куда' слете'ли се'меро све'рху. - Ху'до, о'чень ху'до! Де'сять жертв с фрега'та и шесть с капита'нского катера' - э'то не безде'лица! У меня' душа' замерла', когда' со всего' разма'ху уда'рился ка'тер в борт, - то'лько ще'пки бры'знули! Одного' гребца' в мои'х глаза'х размозжи'ло о ру'слени; друго'го прищеми'ло дни'щем и расплю'щило как пу'говицу. Ну, да э'то все не беда', лишь бы жив оста'лся наш капита'н; вы давЕ'ю прове'дывали его', Стелли'нский? - С полчаса' наза'д; он потеря'л мно'го кро'ви, - прокля'тый гвоздь с изло'манной доски' шлю'пки глубоко' вонзи'лся ему' мена'ду рёбрами; я наси'лу мог останови'ть кровотече'ние. Одна'ко тепе'рь горя'чка сти'хла, и он вообще' бо'льше бо'лен ду'хом, чем те'лом: affection mentale [Душе'вное расстро'йство (фр-)]. Он, ви'дите, нерво'зного сложе'ния: на него' кре'пко поде'йствовало поврежде'ние фрега'та и ги'бель люде'й. Е'сли бы нам, ме'дикам, случа'лось приходи'ть в отча'яние от оши'бок, так пришло'сь бы зада'виться турнике'том по'сле пе'рвого дежу'рства в кли'нике. - Сла'ва бо'гу, до'ктор, что до'брые лю'ди не вдруг привыка'ют к чужо'й ги'бели, прито'м, кро'ме худо'й сла'вы пе'ред свои'ми и англича'нами, не мудрено', что капита'н наш попла'тится за свою' прогу'лку эполе'тами. - Неуже'ли ж его' отдаду'т под суд за ма'чту?.. - Да, Стелли'нский! Не дай бог попа'сться под вое'нный суд: э'то ху'же ва'шего конси'лиума, - и ме'жду тем э'то вероя'тпо. Госуда'рь, пра'вда, ли'чно зна'ет Пра'вина и по'сле нава'ринского дела' сам назна'чил его' команди'ром фрега'та; нача'льство уважа'ет его', но са'ми вы зна'ете, что слу'жба ни шути'ть, нп лицеприя'тничать не лю'бит. - Да, да! э'то бу'дет невозвра'тная поте'ря для фло'та! - Впро'чем, де'лайте вы своё де'ло, а мы, офице'ры, обрабо'таем своё. Ра'зве нельзя' три че'тверти вины' пусти'ть на ве'тер? С бу'рями так же, как с ва'шими боле'знями, все ши'то да кры'то. - Дай бог, дай бог! Ле'карь вошёл в капита'нскую каю'ту. Кто бы узна'л в э'том бле'дном, измождённом страда'ниями те'ле вчера'шнего Пра'вина, цвету'щего здоро'вьем, кипя'щего наде'ждою? Расши'бленная голова' его' была' обвя'зана полоте'нцем, лицо' мерца'ло моги'льною белизно'ю, зрачки' не дви'гались в глаза'х, охва'ченных си'ним круго'м, - они' лишь расширя'лись и сжима'лись повреме'нно. Подпёрши ле'вою руко'ю го'лову, пра'вой держа'л он за ру'ку Ни'ла Па'вловича, кото'рый сиде'л у него' на крова'ти и с ним разгова'ривал. У обо'их оста'тки слез дрожа'ли на щека'х. - Нилу'шка! не опра'вдывай меня'; отли'в кро'ви - прили'в рассу'дка: я ви'жу тепе'рь, что во всем винова'т сам, - оди'н я бу'ду в отве'те. Оста'нься я на фрега'те - все бы шло хорошо'. Не аресту'й я тебя', мы не потеря'ли бы ни одного' лисель-спи'рта. Не вини' Стрельни'кова; он молодо'й офице'р, он новичок-лейтена'нт, и е'сли спусти'лся под шква'лом на фордеви'нд, не убра'вшись да'же с ундерзе'йля-ми, - э'то оттого', что он никогда' не быва'л в подо'бных обстоя'тельствах... - Впро'чем, - сказа'л ла'сково Нил Па'влович, - все зави'сит от того', в како'м ви'де предста'вим де'ло нача'льству. - Неуже'ли ты ду'маешь, друг мой, что я ста'ну лгать в извине'ние? Ни в чем, никогда'! За'втра же рапорту'ю о несча'стном слу'чае импера'тору и адмиралте'йству - и все, как бы'ло, все без ута'йки. Ты прости'л меня', - мо'жет ста'ться, нака'жет слегка' и нача'льство; но могу' ли я прости'ть самому' себе' - успоко'ить со'весть за смерть люде'й! - Грот-марса-ре'й сорва'лся случа'йно. Второпя'х, в потёмках оди'н уря'дник отда'л топена'нт вме'сто грот-стенг-стаксель-фа'ла, и лю'ди полете'ли доло'й. Э'то могло' случи'ться и при тебе'. - Я уве'рен, что ни при мпе, ни при тебе' не бы'ло бы сумато'хи, не бы'ло бы и торопли'вости... А гребцы' мои', а?.. - Пра'вип вздёрнул одея'ло на лицо' и не'сколько мину'т безмо'лвствовал. То'лько содрога'ние одея'ла дока'зывало, что он под вла'стию ужа'сного чу'вства. Наконе'ц, он откры'лся, - Нил, тебе' изве'стно все, - сказа'л он, - бы'ли просту'пки и в пре'жней жи'зни мое'й, но я бы отда'л сме'рти полови'ну дней, назна'ченных мне жить, и посвяти'л бы остальну'ю на благода'рность бо'гу, е'сли б мо'жно бы'ло вы'черкнуть из бытия' после'дние два'дцать четы'ре часа'... - И я, я престу'пник, - вскрича'л он, помолча'в с мину'ту и пото'м подыма'ясь на ло'же, - я, кото'рый игра'л ца'рскою дове'ренностию, кото'рый обольсти'л, погуби'л люби'мую же'нщину, оби'дел дру'га, запятна'л ру'сский флот, утопи'л шестна'дцать челове'к, для насыще'ния свое'й при'хоти, - и я'-то ду'маю жить! Нет! Я не переживу' ни свое'й че'сти, ни свое'й ду'ши; я не хочу', я не до'лжен существова'ть. Мо'ре взлеле'яло меня', мо'ре дало' мне свои' бу'рные стра'сти - пуска'й же мо'ре и поглоти'т их: то'лько в бе'здне его' найду' я поко'й! Е'сли суждены' мне му'ки за гро'бом, то пусть му'чусь вне те'ла, без се'рдца, одно'й душо'ю!.. Э'то уж вы'игрыш!.. Смерть, ты улыба'ешься мне, как Ве'ра... Приди', приди'! Он стра'шно восклица'л, он жа'дно простира'л ру'ки к како'му-то незри'мому предме'ту, он был в исступле'нии. - Горя'чка сно'ва им овладе'ла, - сказа'л на у'хо Ни'лу Па'вловичу ле'карь, - на'до употреби'ть утиша'ющие сре'дства, и за'втра же бу'дет mens sana in corpore sano [В здоро'вом те'ле здоро'вый дух (лат.)]. Он забо'тливо уложи'л больно'го. Нил Па'влович вы'шел наве'рх отдохну'ть от си'льных впечатле'ний. Со'лнце сади'лось. Би'ли вече'рнюю зо'рю; о'ба фла'га скати'лись ти'хо, ти'хо доло'й; ночь ниспада'ла прозра'чна и мирна', но все бы'ло му'тно в возмущённой душе' до'брого моряка'. У'часть дру'га свинцо'м налегла' на се'рдце. "Дорого'ю цено'й пла'тите вы, ба'ловни приро'ды, за свой ум, за свои' то'нкие чу'вства! - поду'мал он. - Высоки' ва'ши наслажде'ния, зато' как остры', как разнообра'зны ва'ши страда'ния!! У вас се'рдце - телеско'п, увели'чивающий все до гига'нтского разме'ра. О, кто бы, гля'дя на Пра'вина, не пожела'л быть глупцо'м, всегда' дово'льным собо'ю, и'ли бесчу'вственным ка'мнем, ничего' не те'рпящим от други'х!" В по'лночь Нил Па'влович потихо'ньку вошёл в каю'ту капита'на... На столе' по'дле посте'ли лежа'ло недоко'нченное письмо'; каза'лось, Пра'вин неда'вно писа'л - черни'ла ещё блесте'ли на пере', на бума'ге не засо'хли две ка'пли кро'ви, упа'вшей, вероя'тно, с оцара'панного лица'. Сам он споко'йно лежа'л, закры'вшись весь одея'лом. Рука' дру'га подняла' покро'в, забо'тливый взор его' упа'л на лицо' больно'го: он, каза'лось, спал глубо'ким сном. Румя'нец игра'л на щека'х, по выраже'ние брове'й бы'ло боле'зненно; страда'ние смыка'ло уста'. "Он и во сне стра'ждет", - сказа'л про себя' Нил Па'влович и на цы'почках вы'шел вон. - Сла'ва бо'гу, капита'ну лу'чше, - сказа'л он матро'сам, кото'рые с уча'стием толпи'лись у двере'й каю'ты... и они' рассе'ялись, и по па'лубам пролета'ла шёпотом отра'дная весть: капита'ну лу'чше. Ему' в са'мом де'ле бы'ло лу'чше. IX С мину'ты разлу'ки княги'ня не отходи'ла от окна'. Со'лнце село', со'лнце взошло', со'лнце перекати'лось за по'лдень - она' все сиде'ла с тоско'ю в се'рдце, с зри'тельною трубо'ю в руке', она' все гляде'ла на фрега'т, в ко'ем, не для игры' слов, заключа'лась вся её наде'жда. Она' ви'дела, как на нем исправля'лось, очища'лось, приходи'ло в поря'док все. До'лгое наблюде'ние сквозь телеско'п произво'дит не то'лько в гла'зу, но и в воображе'нии како'е-то стра'нное чу'вство. Отдалённость с свое'ю немо'ю, но живо'ю игро'й люде'й и предме'тов, ка'жется, бу'дто принадлежи'т ино'му све'ту. Смо'тришь на них как на тени', хо'чешь угада'ть их ре'чи, их ду'мы, их забо'ты по движе'ниям, - внима'ешь оча'ми, и любопы'тство растёт до горя'чего уча'стия. Ча'су в пя'том ве'чера княги'ня заме'тила необыкнове'нное, но стро'йное движе'ние на фрега'те. Матро'сы униза'ли борт корабля'; что'-то кра'сное мелькну'ло с борта' в во'ду, и вслед за тем сверкну'л ого'нь из пу'шки, из друго'й, из тре'тьей... Гул разда'лся до'лго по'сле!.. Пото'м флаг, кото'рый до сих пор спу'щен был до полови'ны и перевя'зан узло'м, упа'л - ив тот же миг поднялся' до ме'ста распу'щенпый... И пото'м звук исче'з в простра'нстве, дым улете'л к не'бу и все при'няло пре'жний вид. Э'то непостижи'мое для Ве'ры явле'ние мелькну'ло в стекле' тру'бки, бу'дто в нея'сном, ху'до запо'мненном сне. Княги'ня протёрла стекло', но все задёрнулось тума'ном в оча'х её, и с них бры'знули сле'зы. "Э'то от уста'лости!" - мо'лвила она' и в ду'ме опусти'ла го'лову на ру'ку. Нево'льная дрожь пробежа'ла по её те'лу, "Како'й холо'дный ве'тер!" - поду'мала она' и заку'талась ша'лью... Наконе'ц неизъясни'мая тоска' сжа'ла ей грудь... Она' с го'рестию сказа'ла: "Ви'дно, он не прие'дет и сего'дня!" Но в го'лосе её слы'шалась обма'нутая, хотя' ещё и не разру'шенная наде'жда - кака'я-то слепа'я дове'рчивость ребёнка к палачу'. О, э'ти просты'е слова' привели' бы в тре'пет ка'ждого, кто уга'дывал и'стину. Сего'дня? Но вечере'ет ли день замоги'льный? рассвета'ет ли ночь мертвецо'в? И княги'ня погрузи'лась в до'лгое тяжёлое забытье'"; забытье'" без чувств и мы'слей; забытье'", в кото'ром, как в Мёртвом мо'ре, нет ни зы'би, ни прили'ва, ни отли'ва, не вита'ют ры'бы, не перелета'ют че'рез пти'цы... все иссу'шено, все заду'шено!! Сло'вом, забытье'", кото'рое потому' то'лько пе могло' назва'ться сме'ртью, что оно' храни'ло муку'. Ме'сто и вре'мя исче'зли для княги'ни. Би'ло оди'ннадцать часо'в но'чи, когда' звук мужски'х шаго'в в коридо'ре гости'ницы пробуди'л её из гробово'й дремо'ты. Пе'рвая мысль, пе'рвый крик её был: "Э'то он!", и она' стремгла'в бро'силась к дверя'м. Ту'склый ночни'к едва' мерца'л в ра'дужном кру'жке, бу'дто глаз како'го-то зло'го ду'ха, но Ве'ра я'сно расслу'шала его' похо'дку, она' узна'ла шотла'ндский плащ Пра'вила, - е'сли не слу'хом и не взо'ром, то се'рдцем угада'ла она' жела'нного го'стя, - она' пры'гнула к нему' навстре'чу и с ра'достным ах! упа'ла на грудь прише'льца. Те'сно сме'жны в се'рдце же'нщины восто'рг и отча'яние, смех и слезы', сме'жны, как две сто'роны черво'нца. Ле'звие мы'сли их не де'лит; сомне'ние не простира'ет свое'й плены' ме'жду. Княги'ня в восхище'нии сжима'ла в свои'х объя'тиях прише'льца. - Княги'ня! - произнёс незнако'мый го'лос, - вы оши'блись. Я не Пра'вин, я то'лько посо'л его'! Нил Па'влович по'дал письмо' княги'не. Княги'ня отпря'нула от него', как бу'дто косну'лась зми'я. - А Пра'вин? Он не хоте'л прие'хать? - вскрича'ла о'па с уко'ром. - Он обману'л меня'... Да кому' тепе'рь мо'жно ве'рить, когда' и са'мое се'рдце моё меня' обману'ло. Скажи'те ж скоре'е, жив ли, здоро'в ли мой Илья'? Где он? Когда' он прие'дет сюда'? Нил Па'влович безмо'лвствовал. Глаза' Ве'ры засверка'ли, как острия' кинжа'лов. - Я понима'ю вас, г. лейтена'нт, - гне'вно произнесла' она', - вы отговори'ли, вы не пусти'ли его': вы всегда' бы'ли про'тив на'шей любви'. Ва'ше и'мя не раз отрыва'ло Пра'вина от мое'й груди'... Он мра'чно озира'лся, слы'ша ва'шу похо'дку. Вы, э'то вы отня'ли его' у меня'... Но куда' вы дева'ли вашего' дру'га, куда' схорони'ли вы моего' Илью'? Отвеча'йте же, су'дарь! - вскрича'ла она', безу'мно схвати'в его' за грудь. - Несча'стная же'нщина! вам сами'м повторю' я вопро'с ваш - что вы сде'лали с Пра'виным? Куда', куда' вы схорони'ли его'? - Он у'мер? - спроси'ла княги'ня, ледене'я от у'жаса. - Пусть отвеча'ют бе'здны мо'ря! Бе'дный друг мой изошёл кро'вью... но пре'жде кро'ви он проли'л по вас го'рькие слезы', - он в письме' завеща'л мне уте'шить вас; но могу' ли дать то, чего' не име'ю сам, - я не бог. Он оди'н мо'жет утоли'ть слеза'ми го'ресть и со'весть, - примо'лвил ти'ше Нил Па'влович, в кото'ром поте'ря дру'га превозмогла' все про'чие чу'вства. - Проща'йте, княги'ня, дай вам бо'же забве'ния - э'то еди'нственное сча'стие несча'стных! Он исче'з. С тре'петом откры'ла Ве'ра письмо', наче'ртанное почти' во мра'ке сме'рти хладе'ющею руко'ю полуме'ртвеца... Мы не прочтём его'... Язы'к жи'зни не вы'разит тайн моги'льных - тайн, кото'рые уно'сит умира'ющий в прах; тайн, кото'рые истлева'ют се'рдце, как чума' свои'м прикоснове'нием. Плач и жа'лобы - дары' не'ба! ва'ми откупа'ется несча'стный от полови'ны страда'ний, от пы'тки, его' терза'ющей. Но го'ре тому', для чьей тоски' нет слези'нки в оча'х, нет в уста'х рыда'ния, нет в се'рдце вздо'ха. Го'ре тому', в чьей душе' пото'нут все ду'мы, все, кро'ме одно'й ве'чной, неумоли'мой ду'мы об одино'честве - ду'мы о судьбе' свое'й... ду'мы, кото'рая ше'пчет: "ты, как я'стреб Промете'я, бу'дешь век терза'ть своё се'рдце!". Э'то ужа'сно! ЗАКЛЮЧЕ'НИЕ (Вы'писка из "Се'верной пчелы'" 1S31 го'да, а'вгуста ме'сяца) Кроншта'дт... а'вгуста. Вчера' пришёл на зде'шний рейд из Средизе'много мо'ря фрега'т "Наде'жда", под кома'ндою фло'та капита`н-лейтена'нта Како'рина. Красота' корабля', отли'чный поря'док, на нем госпо'дствующий, здоро'вый и бо'дрый вид люде'й обрати'ли на себя' внима'ние и нача'льства и всех посети'телей фрега'та. 31 а'вгуста 1832 го'да в Петербу'рге бы'ло откры'тие Александри'йского теа'тра. В семь часо'в ве'чера за'ла была' уже' полна'. Парте'р, полови'на кото'рого сходи'ла к ло'жам амфитеа'тром, але'л, как заря', кра'сными мунди'рами, отворо'тами, ле'нтами; блиста'л, как ещё не поту'хший за'пад звёздами. Пять поясо'в лож пестре'лись же'нскими убо'рами; ино'й бы сказа'л: "то живы'е цвето'чные вя'зи, окроплённые росо'ю алма'зов" - так я'рки, так блестя'щи бы'ли они'; и ме'жду них ве'яли и склоня'лись пе'рья над преле'стными ли'чиками, сло'вно кры'лья херуви'мов. Ты'сячи свеч горе'ли буке'тами по раззоло'ченным стена'м и по'ручням лож; слива'лись в ослепи'тельный метео'р лю'стры. Го'рдо и легко' смыка'лся потоло'к свои'ми ра'дужными облака'ми. Бо'ги Оли'мпа с за'вистью смотре'ли на ро'скошь земну'ю с высоты' живопи'сного не'ба. Боги'ни, красне'я от доса'ды, чуть не пря'тались друг за дру'га, ви'дя, что красота' ру'сских дам пересия'ла их. Ста'рый гре'шник, Юпи'тер, заме'тив, что он оде'т не по вку'су вре'мени, серди'то коси'лся на свою' бо'роду: каза'лось, хоте'л сбрить её и для после'днего превраще'ния обле'чься в гуса'рский до'ломан. Три гра'ции мо'рщились на петербу'ргских краса'виц, бу'дто хлебну'ли амбро'зии, кото'рая ски'слась; де'вять сестри'ц Парна'са, кото'рые весьма' поустаре'ли со времён Гоме'ра, ревни'во смотре'ли на свои'х женихо'в, рассыпа'ющихся же'мчугом пе'ред све'тскими вдохнови'тельницами. Да'же сова' Мине'рвы зави'стливо тара'щила глаза'. То'лько посла'нница любви', Ири'да, ве'село расправля'ла свои' голуби'ные кры'лышки да прола'з Мерку'рий лука'во загля'дывал в ло'жи, бу'дто дожида'ясь письмеца'. Вулка'н же, гла'дя по голо'вке сы'на свое'й жены' с самодово'льным ви'дом неме'цкого баро'на, счита'л муже'й, рису'ющихся по стена'м для те'пи карти'ны, и напева'л пе'сенку: На'шего полку' при'было, при'было! Ме'жду тем пере'дний за'навес, бле'дный как тума'н герма'нской поэ'зин, таи'нственно колеба'лся ме'жду зри'телями и сце'ною, бу'дто за'навес судьбы', скрыва'ющий от нас даль гряду'щего. И все бы'ло пре'лесть, свет и очарова'ние! Са'мый во'здух был упо'ен благово'ниями и дыша'л не'гою вздо'хов. Он оживля'лся от мале'йшего трепета'ния ра'йских пти'чек, отдыха'вших на голова'х краса'виц, от волне'ния га'за на грудя'х, от сла'достного ро'пота их уст, от пылки'х взо'ров, лета'ющих, крестя'щихся, сло'вно паду'чие звезды', от зву'ков, возника'ющих поро'ю из орке'стра - зву'ков нея'сных, сме'шанных, чудны'х как мы'сли поэ'та впросо'нках... одни'м сло'вом, вся за'ла Александри'йского теа'тра и все, что в ней бы'ло, походи'ли тогда' на како'й-то великоле'пный, волше'бный сон ю'ноши под жа'рким не'бом ю'га. Се'рдце пла'вало Б обая'тельной ро'зовой атмосфе'ре и в блестя'щем рассе'янии забыва'ло все, что твори'тся за сте'нами... О, пове'рьте мне: све'тская жизнь име'ет свою' поэ'зию - зато' как доро'га и как редка' она'! Ца'рской фами'лии ещё не бы'ло, - все жужжа'ло и колеба'лось в роско'шном ожида'нии, в томле'нии нетерпели'вости. В э'то вре'мя в тре'тьем ряду' кре'сел два челове'ка учти'во пробира'лись на свои' ме'ста, платя'сь извине'ниями за ка'ждый перехо'д че'рез чужи'е но'ги и покло'нами за то, что протира'лись ми'мо чужи'х груде'й. Наконе'ц они', положи'в шля'пы на кре'сла свои', вздохну'ли и обозрели'сь свобо'дно. Оди'н был молодо'й челове'к, в вицмунди'ре иностра'нной колле'гии, о'чень прия'тной нару'жности и окру'жности - систе'ма округле'ния в ли'цах. Сложи'в на'крест ру'ки, он равноду'шно о'перся спино'ю о спи'нку кре'сел второ'го ря'да и, едва' отвеча'я на да'льние кива'ния свои'х знако'мцев, беззабо'тно взгля'дывал на ло'жи сквозь очки' (очки' есть необходи'мое усло'вие диплома'та, хотя' не решено' до сих пор, но'сят ли они' их для того', чтоб лу'чше ви'деть глаза'ми, и'ли для того', чтоб ме'ньше ви'дели их глаза'). Друго'й был ю'ноша во всем цве'те этого' слова': жив, румя'н, ве'сел, разгово'рчив; он был так дово'лен свои'ми кра'сными отворо'тами, так сча'стлив бле'ском, его' окружа'ющим, бу'дто ма'йская ба'бочка в я'сный день. Он простоду'шно глазе'л на все и на всех и смея'лся от чи'стого се'рдца эпигра'ммам своего' мо'дного сосе'да; смея'лся с открове'нностию и'стинно арме'йскою. В са'мом де'ле, несмотря' на четвероуго'льный лорне'т, кото'рый он дово'льно ло'вко наводи'л напра'во и нале'во, легко' угада'ть бы'ло мо'жно, что он неда'вно переведён из а'рмии. Любопы'тным расспро'сам его' не бы'ло конца'. Кто э'то в мальти'йском мунди'ре? Кто э'та да'ма в ора'нжевой шали'? Диплома'т едва' успева'л вверну'ть при ка'ждом и'мени о'строе словцо'. И вот, когда' перебра'ли они' всех посла'нников и вельмо'ж, всех краса'виц и зна'тных дам, с шу'мом распахну'лась дверь в одно'й ло'же, и в неё вошли' да'мы блиста'тельной красоты' и наря'да отли'чного вку'са. Бу'дто не замеча'я ро'пота и взо'ров одобре'ния, кипя'щих вкруг и под нога'ми их, они' сбро'сили свои' шали' и, поправля'я га'зовые рукава', обрати'лись к воше'дшему за ни'ми кавале'ру с замеча'нием, что коридо'ры теа'тра необыкнове'нно те'сны, Кавале'р э'тот был генера'л пожилы'х лет, куби'ческой фигу'ры, со звёздами на обе'их грудя'х и с улы'бками на обе'их щека'х. Он отвеча'л что'-то, склоня'сь ме'жду их без чино'в. - Ах, Жозе'ф! - с жа'ром сказа'л диплома'ту наш ю'ноша, - скажи' скоре'й, кто э'та преле'стная осо'ба по пра'вую ру'ку в мали'новом то'ке? Глаза' её сы'плют алма'зные и'скры, гу'бки раскры'лись улы'бкою, бу'дто жемчу'жная ра'ковина от со'лнечного луча'... о'коло неё как сия'ние, - она' боги'ня ра'дости!.. И'мя, и'мя её? - Как, mon cher, ты разгоре'лся! - отвеча'л диплома'т. - Изво'ль, одна'ко, я поте'шу тебя': её и'мя Со'фья Ле'нович - моя' жена'. Жа'лко бы'ло ви'деть бе'дного ю'ношу: он смути'лся! он не знал, из како'го карма'на вы'искать отгово'рок. Ле'нович с самодово'льным ви'дом забавля'лся его' смуще'нием и шутли'во продолжа'л: - Да-с, э'то моя' жена'; но ты, дружо'к, не бу'дешь её поэ'том. Нет, нет, стара' шту'ка. Полго'да ещё ми'лости про'сим жа'ловать ко мне когда' уго'дно: полго'да ты бу'дешь безопа'сен, - но пото'м, ми'лый, серди'сь не серди'сь, а я тебе' за твой восто'рг едва' ли не прочту': Vous etes un brave garcon, un homme honnete, - mais Remarquez bien ma porte pour n'y entrer jamais! [Вы сла'вный ма'льчик, че'стный челове'к, - но хорошо' заме'тьте мою' дверь, чтоб никогда' туда' не входи'ть(фр.)] Э'та шу'тка была' ска'зана так по-дру'жески, что мой ю'ноша ободри'лся. Жела'я сгла'дить пре'жние похвалы', он стал горячо' хвали'ть другу'ю да'му, подру'гу жены' Ле'но-вича. - Но сосе'дка твое'й Со'фьи, Жозе'ф, преле'стна как сама' заду'мчивость, - посмотри': ка'ждый взор её чёрных глаз блести'т гру'стью, бу'дто слеза'; ка'ждое дыха'ние вырыва'ется вздо'хом; и как не'жно ла'стятся чёрные ку'дри к её то'мному лицу', с како'ю таи'нственностью обвива'ет ды'мка её возду'шные фо'рмы. - Не на варша'вском ли при'ступе, mon cher, набра'лся ты э'того романти'ческого ды'му? Изруби' же его' поскоре'е в стихи'; поста'вь внизу' прапорщи'цкую звёздочку, отошли' в "Молву'" и будь уве'рен, что е'сли ты спры'снешь свою' нови'нку полдю'жиной шампа'нского, прия'тели прокрича'т тебя' поэ'том. - Ты мо'жешь шути'ть как хо'чешь, но верь, что черты' э'той краса'вицы так вреза'лись в мою' па'мять, что я за'втра же нарису'ю её портре'т - и вся'кий, кто лишь раз ви'дел её, уви'дев его', ска'жет: "э'то она'!" Но кто ж она'? - Заме'тил ли ты генера'ла, сидя'щего за мое'ю Со'фьею? Э'то мой да'льний ро'дственник, князь Петр ***, а черногла'зая да'ма - его' жена'. - Княги'ня Ве'ра! - вскрича'л гварде'ец с тако'ю шу'мною ра'достию, что на него' обороти'лись мно'гие лорне'ты. - Княги'ня Ве'ра, кото'рая це'лый год увлека'ла все се'рдца и все мы'сли Петербу'рга. Ве'ра, люби'мая мечта' моего' бра'та! Воротя'сь в два'дцать девя'том году' отсю'да, он прожужжа'л мне про неё у'ши... И наконе'ц-то удало'сь мне уви'деть э'то прекра'сное созда'ние! - Прекра'сное недолгове'чно на земле', - сказа'л со вздо'хом Ле'нович. - Э'та черногла'зая да'ма - втора'я жена' кня'зя Пё!тра, а Ве'ра, а'нгел доброты' и пре'лести, Ве'ра, кото'рой обя'зан я свои'м сча'стием, умерла' в А'нглии. Когда'-нибудь я расскажу' тебе' её печа'льную исто'рию! На глаза'х у Лено'вича, ско'лько ни диплома'т был он, наверну'лись слезы'... Гварде'ец молча'л в гру'стном разду'мье. Но загреме'ла му'зыка, за'навес взви'лся - и судьба' Ве'ры была' забы'та. Забы'та? О, я гото'в пожа'ть ру'ку у того' и'ли поцелова'ть у той, кто назовёт э'ту ле'топись се'рдца ску'чною ска'зкою, кто бу'дет зева'ть при её чте'нии, кто забу'дет прочтённую полови'ну и бро'сит в ого'нь недочи'танную. Забве'ние ждет всех, забве'ние безвре'дно. Но, мо'жет быть, како'й-нибудь безду'шный ловела'с вы'давит сла'дкую отра'ву из любви' Пра'вина и Ве'ры, переска'жет нео'пытности лишь то, что льстит его' наме'рениям. Мо'жет быть, он прочтёт э'ту тетра'дь в уединённом кабине'те прекра'сной да'ме, кото'рой досе'ле он говори'л: "люблю' вас" то'лько взо'рами. И румя'нец стра'сти загори'тся на щека'х его', и го'лос его' задрожи'т бу'дто волне'нием ду'ши, и послу'шная слеза' сверкнёт на ресни'цах... Он подстережёт вздох грусти', слезу' сожале'ния - сожале'ния, предте'чи любви', - и упадёт к нога'м свое'й тро'нутой любо'вницы. - О, бу'дьте для меня' Ве'рою за то, что я обожа'ю вас, как Пра'вин!.. - воскли'кнет он. - Вы забы'ли у'часть их?.. - возрази'т она'. - У вся'кого своя' у'часть... Нас ждет до'ля блаже'нства, непреры'вного, неисчерпа'емого блаже'нства! Но е'сли б меня' ждала' судьба' ещё го'рше Пра'виной, я прие'млю её за миг сча'стия, - о, е'сли б вы зна'ли, как я люблю' вас! И его' слу'шают, ему' почти' ве'рят! При э'той мы'сли я гото'в излома'ть перо' своё! Но существу'ет ли в ми'ре хоть одна' вещь, не говоря' о сло'ве, о мы'сли, о чу'вствах, в кото'рой бы зло не бы'ло сме'шано с до'бром? Пчела' выса'сывает мед из белладо'нны, а челове'к выва'ривает из неё яд. Вино' оживля'ет те'ло тре'звого и убива'ет да'же ду'шу пья'ницы. Таци'т, учи'тель доброде'тели, был вино'й изобрете'ния нойя'д [Неро'н утопи'л мать свою' на гале'ре с окно'м; подо'бные плашко'уты заменя'ли гильоти'ну. (Приме'ч. а'втора.)] в у'жасы револю'ции. Бро'сим же смешну'ю иде'ю исправля'ть слова'ми люде'й! Э'то забо'та провиде'ния. Мы при'званы сказа'ть: так бы'ло, - пусть вре'мя извлечёт из э'того зло'е и до'брое. Примо'рский жи'тель ужаса'ется ве'чером, ви'дя ги'бель корабля', а нау'тро собира'ет оста'нки кораблекруше'ния, стро'ит из них у'тлую ла'дыо, скола'чивает её костя'ми бра'тии - и припева'ючи пуска'ется в бу'рное мо'ре.