Н. А. Бесту'жев
Ру'сский в Пари'же 1814 го'да1

1860


Мы не сто'лько выи'грываем в све'те, ока'зывая други'м услу'ги, ско'лько принима'я их. Возьми'те увяда'ющий цвето'к и посади'те: сперва' вы бу'дете полива'ть его', пото'м полю'бите, потому' что хлопота'ли о'коло него'.
Стерн

1 В предлага'емом здесь расска'зе все слова' и все де'йствия истори'ческих лиц истори'чески ве'рны, и все анекдо'ты, о них помещённые, справедли'вы. Са'мое происше'ствие, да'вшее по'вод к расска'зу, и'стинно. Повествова'тель то'лько связа'л ча'стные слу'чаи и дал возмо'жное еди'нство.

ЧАСТЬ I
ГЛАВА' I

Грома'дный Пари'ж со свои'ми предме'стьями уже' был охва'чен сою'зными войска'ми от впаде'ния Ма'рны в Се'ну и опя'ть до Се'ны при Па'сси. Переми'рие бы'ло заключено'; гро'мы сраже'ния умо'лкли на ле'вом фла'нге: высоты' Бельви'ля, Менильмонта'на и Монлуи', заняты'е сою'зниками и уста'вленные пу'шками, грози'ли разруше'нием столи'це Фра'нции; войска', их защища'вшие, на'чали уже' отступле'ние,-- но ещё би'тва кипе'ла по другу'ю сто'рону кана'ла д'Урк и на Монма'ртре, куда' не дости'гло ещё изве'стие о переми'рии.
На обры'вистой го'ре Шо'мон, занято'й исключи'тельно ру'сскими, по'дле са'мого обры'ва, обращённого к го'роду, стоя'ли четы'ре челове'ка; сза'ди их мно'жество офице'ров ру'сской гва'рдии и австрийски'х адъюта'нтов. Оди'н из четы'рех был высо'кого ро'ста, плечи'ст и чрезвыча'йно стро'ен, несмотря' на небольшу'ю сутулова'тость, кото'рую скоре'е мо'жно бы'ло приписа'ть привы'чке держа'ть вперёд го'лову, не'жели приро'дному недоста'тку. Прекра'сное белоку'рое лицо' его' бы'ло осенено' шля'пою с бе'лым перо'м на ко`нногварде'йском вицмунди'ре бы'ла одна' то'лько звезда'. Ря'дом с ним стоя'л челове'к дово'льно высо'кий, сухоща'вый, с уса'ми, в си'нем мунди'ре с двумя' петли'цами на кра'сном воротнике'; в его' черта'х мо'жно бы'ло проче'сть це'лую по'весть долги'х несча'стий: но тепе'рь лицо' его' выража'ло споко'йное удово'льствие. Он разгова'ривал с пе'рвым, кото'рый с лорне'том в руке', по'днятой по осо'бенной привы'чке почти' вы'ше плеча' ло'ктем, смотре'л на высоты' Монма'ртра, где ещё раздава'лись ре'дкие вы'стрелы умолкающего' сраже'ния.
Пе'рвый был душа' сою'за и геро'й э'того дня импера'тор Алекса'ндр; друго'й -- коро'ль Пру'сский, вознаграждённый настоя'щими собы'тиями и за своё терпе'ние и за ве'рный сою'з с Росси'ею. Дво'е други'х бы'ли Шварце'нберг и Баркла'й де То'лли.
Ско'ро и войска', защища'вшие Монма'ртр, на'чали отступа'ть. Э'то была' рокова'я мину'та, реши'вшая взя'тие Пари'жа, а с э'тим вме'сте у'часть Наполео'на и с ним у'часть всей Евро'пы. Восхи'щенный Алекса'ндр обня'л короля' Пру'сского и, поздра'вив его' с побе'дою, сказа'л: "Бог рассуди'л нас с Наполео'ном, тепе'рь пусть пото'мство су'дит ка'ждого из нас!" -- Когда' же пе'рвые восто'рги ра'дости бы'ли разделены' все'ми прису'тствовавшими, импера'тор поздра'вил Ба'рклая фельдма'ршалом и обрати'л пото'м доволь'ственный взор на Пари'ж, как на приобретённую награ'ду, как на зало'г споко'йствия наро'дов. Со'лнце сади'лось; го'род развёртывался как на ска'терти под его' нога'ми. Малочи'сленные оста'тки францу'зских войск поспе'шно отступа'ли отовсю'ду и, входя' из окре'стностей в заста'вы, тяну'лись вдоль вне'шних бульва'ров, окружа'ющих го'род. Ма'ссы их пока'зывались в промежу'тках строе'ний; мо'жно бы'ло различи'ть, како'го ро'да во'йско проходи'ло и исчеза'ло за дома'ми: по облака'м пы'ли видна' была' ко'нница; штыки' пехо'ты сверка'ли ме'лкими алма'зными и'скрами, отража'я после'дние лучи' дня; артилле'рия, сопровожда'емая глухи'м сту'ком колёс, отсыла'ла густы'е облака' в глаза' победи'телей; как бу'дто принуждённая замо'лкнуть, все ещё грози'ла свои'м угрю'мым взгля'дом. Полови'на а'рмии, направля'ясь на Фонтене'бло, тяну'лась чрез Аустерли'цкий мост, друга'я на Елисе'йские по'ля. Пари'ж со свои'ми се'рыми сте'нами и а'спидными кры'шами был мра'чен как осе'нняя ту'ча; оди'н то'лько золото'й ку'пол до'ма инвали'дов горе'л на зака'т я'рким лучо'м -- и тот, потуха'я, утону'л во мра'ке ве'чера, как звезда' Наполео'нова, поме'ркшая над Пари'жем в крова'вой заре' э'того незабве'нного дня.
Взо'ры Алекса'ндра упива'лись э'тим зре'лищем, э'тим торжество'м, столь справедли'во им заслу'женным -- и в э'то вре'мя от селе'ния Ла-Вилье'т, где уполномо'ченные с обе'их сторо'н догова'ривались о сда'че Пари'жа, по доли'не показа'лось не'сколько верхо'вых. Ска'чущий вперёд остана'вливался, опра'шивал и на отве'ты и на движе'ния рук, ука'зывавших на высоту' Шо'мон, пусти'лся во всю прыть к ней. Вско'ре он яви'лся на са'мой го'ре. Э'то был фли`гель-адъюта'нт Алекса'ндра, по'сланный с изве'стием о переми'рии. Тепе'рь он прие'хал пря'мо от уполномо'ченных.
"Ва'ше вели'чество,-- сказа'л он, соскочи'в с ло'шади,-- усло'вия, на кото'рых заключено' переми'рие, ко'нчены. Войска' име'ют вре'мени для отступле'ния от Пари'жа до девяти' часо'в за'втрашнего утра'. Ма'ршалы, оставля'я столи'цу, поруча'ют её великоду'шию ва'шему".
"Благодарю' вас,-- сказа'л импера'тор благоскло'нно,-- вы вписа'ли и'мя ва'ше в исто'рию, останови'в пото'тки кро'ви, ли'вшейся так до'лго в Евро'пе".
Сказа'в э'то, импера'тор повтори'л изве'стие королю' Пру'сскому и генера'лам; пото'м взяв сою'зника своего' под ру'ку, отпра'вился в гла'вную кварти'ру в Бонди', где с тре'петом ожида'ли уже' его' перве'йшие госуда'рственные лю'ди Фра'нции.
-- Объяви'те мое'й гва'рдии и гренаде'рам,-- сказа'л он, проходя' ми'мо Ба'рклая,-- что за'втра мы вступа'ем пара'дом в Пари'ж. Не забу'дьте подтверди'ть войска'м, что ра'зница ме'жду на'ми и францу'зами, входи'вшими в Москву', та, что мы вно'сим мир, а не войну'.
Баркла'й отвеча'л почти'тельным наклоне'нием головы', и за сим вся сви'та госуда'рей и генера'лов удали'лась.
Толпа' молодёжи, кото'рая уде'рживалась в преде'лах молчали'вости прису'тствием мона'рхов, заговори'ла гро'мким го'вором, когда' принужде'ние исче'зло. Ра'достные восклица'ния и поздравле'ния слива'лись в одно'м невня'тном шу'ме. Наконе'ц вся толпа', насмотре'вшись на Пари'ж и окре'стности с того' ме'ста, где стоя'ли сою'зные госуда'ри, начала' спуска'ться под го'ру, ме'жду ку'чками солда'т распространя'я изве'стие о за'втрашнем пара'де и вступле'нии; молва' об э'том полете'ла во все сто'роны.
Стан сою'зников представля'л тепе'рь живу'ю карти'ну всех у'жасов сраже'ния и торжества' побе'ды: стре'лки стя'гивались, отря'ды соединя'лись, ра'неных носи'ли сквозь бива'ки, кото'рые разраста'лись с неимове'рною скоро'стию; легко' ра'неные шли, опира'ясь на свои' ружья'; все иска'ли свои'х полко'в, и когда' шу'мная молодёжь вы'шла на шоссе' большо'й доро'ги, ме'жду мно'жества ко'нных и пе'ших, кото'рые толпи'лись во всех направле'ниях, уви'дели они' кираси'ра, кото'рый вел на по'воду ра'неную ло'шадь и пла'кал. Э'то удиви'ло любопы'тных; о'коло него' собра'лся кружо'к; все спра'шивали, о чем он пла'чет?
Широкопле'чий ма`лороссия'нин рассказа'л, что он всю слу'жбу не расстава'лся с э'тою ло'шадью, свы'кся с не'ю, как с родно'ю, и тепе'рь не мо'жет без го'ря ви'деть, что она' тяжело' ра'нена.
-- Ну, куда' же ты ведёшь её? ви'дишь ли, как она' му'чится?
-- Неуже'ли хо'чешь, чтоб она' издо'хла среди' бива'ка? вы'лечить её нельзя'.
Кираси'р останови'лся, на'чал ласка'ть бе'дное живо'тное; слезы' лили'сь по загоре'лым щека'м и порыже'лым уса'м; когда' он снима'л седло' и мундшту'к, он вы'тащил свой огро'мный пала'ш: "Когда' так -- не'чего де'лать,-- сказа'л он,-- по кра'йней ме'ре ты не бу'дешь му'читься... проща'й, Налету'шко!.." -- с э'тими слова'ми он отверну'лся, вонзи'л неве'рною руко'ю пала'ш под ле'вую лопа'тку ло'шади -- и пошёл всхли'пывая и закры'л рука'ми глаза'.
Офице'ры безмо'лвно гляде'ли ему' вслед... но вско'ре други'е сце'ны и но'вые толпы' развлекли' их внима'ние.
С захожде'нием со'лнца бесчи'сленные бива'чные огни' на'чали развива'ться по всему' полукру'жию, занима'емому войска'ми. Огро'мное за'рево опоя'сало Пари'ж и, дрожа' в не'бе, отража'лось неве'рным све'том на мра'чные сте'ны го'рода, на разорённые предме'стья, на ма'ссы дви'жущихся солда'т и на по'ле би'твы, усе'янное мёртвыми. Опроки'нутые вверх колёсами заря'дные я'щики, подби'тые лафе'ты, уби'тые лю'ди и ло'шади валя'лись на ка'ждом ша'гу. Солда'ты стро'или бива'ки, разбира'я кры'ши, две'ри, ста'вни и други'е ве'щи оста'вленных домо'в в предме'стьях, заняты'х во вре'мя сраже'ния; други'е разводи'ли огни', не щадя' сосе'дних виногра'дников, ме'бели, сло'вом, ничего', что бы'ло у них под рука'ми. По'сле жа'ркого сраже'ния солда'т неразбо'рчив в неприя'тельской стороне', и осо'бенно ме'жду пусты'ми дома'ми. Вско'ре показа'лось ме'жду ни'ми и вино', что'бы прили'чнее торжествова'ть побе'ду: одни' покупа'ли его' у маркита'нтов, други'е достава'ли безде'нежно, таска'я мане'рками из разби'тых во вре'мя де'ла погребо'в, и тогда' но'вость торже'ственного вступле'ния распространи'лась, о'бщая ра'дость обнару'жилась в шу'мных кли'ках и пе'снях.
Офице'ры ходи'ли ку'чками по всем полка'м с ра'достными ли'цами; знако'мые и незнако'мые здоро'вались и целова'лись, как в Све'тлый пра'здник, расска'зывая друг дру'гу и про сего'дняшнее де'ло, и про за'втрашний пара'д, и про всю войну'. Адъюта'нты, ордина'рцы и рассы'льные скака'ли и суети'лись во всех направле'ниях. Одни' бы'ли из гла'вной кварти'ры госуда'рей, дру'гие пробира'лись в гла'вную кварти'ру Ба'рклая; ка'ждый иска'л и спра'шивал своего' назначе'ния, фами'лию, имена' полко'в, приказа'ния перелета'ли из уст в у'ста и слова', торопли'во ска'занные и на ле'ту перехва'ченные, раздава'лись со всех сторо'н.
У подо'швы Шомо'н, где расположи'лась ру'сская гва'рдия в ла'гере ...ско'го полка', о'коло огня' собрала'сь ку'чка офице'ров и гро'мкий смех, далеко' разноси'вшийся, возвеща'л весёлое их расположе'ние.
-- Чему' вы смеётесь, господа'!-- вскрича'л прише'дший вновь офице'р, вступа'я в кружо'к,-- подели'тесь со мной ва'шим весе'льем, и я хочу' посмея'ться.
-- Посмотри', како'го оригина'ла завоева'ли мы вме'сте с Пари'жем. Его' пойма'ли ме'жду ротозе'ями, кото'рые вы'шли посмотре'ть на сраже'ние, и тепе'рь мы его' вербу'ем в казаки'.
В са'мом де'ле посреди'не их стоя'л полупья'ный францу'з и разма'хивал каза'цкою пи'кою; на голове' была' каза'цкая ша'пка, у фра'ка одна' пола' ото'рвана.
-- Но любе'зный Кале'сон, е'сли ты хо'чешь быть казако'м,-- крича'ли ему' весельчаки',-- то на'добно быть в ку'ртке, оторви' и другу'ю полу'.
Другу'ю полу' оторва'ли; офице'ры божи'лись, что он пе'рвый каза'к на све'те; а мусье' Кале'сон -- кля'лся, что за'втра пойдёт с ру'сскими cosaquer le Paris {каза'ками в Пари'ж (фр.-- Сост.).} и поведёт их в са'мые лу'чшие до'мы.
В э'ту мину'ту разда'лся ужа'сный треск, подо'бный взры'ву подко'па: и над голова'ми смею'щихся полете'ли о'гненные змеи' грана'т, ло'павшихся и разгоня'вших весёлые ку'чки. Все бро'сились в ту сто'рону, отку'да послы'шался взрыв.-- Э'то бы'ло в ла'гере ула'нов... что сде'лалось?.. что тако'е?..-- спра'шивали ула'н, кото'рые лови'ли испу'ганных лошаде'й, оторва'вшихся от ко'новязей -- "взорва'ло порохово'й я'щик", отвеча'ли некото'рые.
На ме'сте происше'ствия лежа'ло пятна'дцать челове'к уби'тых и обожжённых, и ме'жду ни'ми дво'е полко'вников и два офице'ра того' полка'; при них зака'пывали бро'шенный францу'зами заря'дный я'щик, и ме'ра предосторо'жности обрати'лась в па'губу от неосторо'жно бро'шенного ядра', да'вшего и'скру и воспламени'вшего все заря'ды. Ты'сячи уби'тых и ра'неных не произво'дят в сраже'нии на вое'нного челове'ка тако'го впечатле'ния, как оди'н уби'тый вне дела'. По всему' ла'герю шум зати'х на не'сколько вре'мени, пока' печа'льное происше'ствие бы'ло пе'редано из кра'я в край; пото'м ма`ло-пома'лу пре'жнее движе'ние начало'сь и гро'мы кли'ков раздава'лись везде' по-ста'рому. Офице'ры опя'ть во'лнами разлива'лись по ла'герю; по всей ли'нии те'ни дви'гались, мелька'ли и исчеза'ли.
Вое'нная му'зыка и пе'сни ра'зных на'ций греме'ли; все постига'ли ва'жность побе'ды и ра'довались концу' кампа'нии. Высоты', госпо'дствующие над Пари'жем, исключи'тельно бы'ли за'няты ру'сскими, кото'рые та'кже не могли' отказа'ть в движе'нии удовлетворённого честолю'бия; но вско'ре их ра'дость сде'лалась уме'реннее: пе'сни и му'зыка сти'хли, и когда' в лагеря'х австрийски'х, прусски'х и виртембергски'х войск раздава'лись ещё го'лоса импровиза'ций на свои' побе'ды -- на францу'зов и Наполео'на, ру'сские, не име'я с приро'ды накло'нности велича'ться свои'ми по'двигами, скро'мно и ти'хо гото'вились к за'втрашнему вступле'нию, чи'стя ружья', задымлённые по'рохом, и поправля'ли амуни'цию, потерпе'вшую от непого'д и гря'зной бива'чной жи'зни.
Гора' Шо'мон служи'ла сбо'рищем разгу'льного офице'рства, везде' блиста'ли эполе'ты, слы'шалось францу'зское болта'нье, шу'тки и смех с торго'вками и продавца'ми, пробра'вшимися из Пари'жа и незаня'тых окре'стностей. Не'которые из смеле'йших жи'телей Бельви'ля на'чали возвраща'ться в свои' до'мы, в наде'жде найти' что'-нибудь нерасхи'щенным, в то вре'мя, как больша'я часть жи'телей всех вообще' предме'стий, уше'дшая в Пари'ж с пожи'тками, со стра'хом ожида'ла, как посту'пят с ни'ми се'верные варва'ры в стена'х са'мой столи'цы.
По'дле одного' огня' на э'той высоте' не'сколько гренаде'р чи'стили амуни'цию: оди'н спа'рывал холсти'нные наши'вки с воротника', предохранённого таки'м о'бразом от непого'д, друго'й починя'л на'скоро сапоги'; тре'тьего ро'тный цирю'льник держа'л за нос, соска'бливая двухнеде'льную бо'роду. Все бы'ли за'няты по-сво'ему.
-- Э'кая беда'!-- говори'л оди'н, сто'я на коле'нях пе'ред развёрнутым ра'нцем и подыма'я к све'ту порыже'вший мунди'р,-- и но'чью он похо'ж на за'рево!.. что ж бу'дет за'втра? как быть, молодцы'?.. дава'йте сове'т.
-- Друго'го не'чего де'лать как вы'красить,-- сказа'л солда'т, чи'стивший ружье'".
-- Да он сся'дется,-- переби'л друго'й, кото'рый, несмотря' на весе'нний хо'лод, засучи'в рукава' руба'шки и полива'я изо рта на бе'лую пе'ревязь, натира'л её мя'котью го'лой руки', чтоб навести' лоск на мелово'е беле'нье.
-- Да он и не вы'сохнет до утра',-- промо'лвил сквозь нос страда'вший под бри'твою.
-- А чтоб он вы'сох и не ссе'лся,-- перехвати'л бараба'нщик, перетя'гивавший струны' своего' громогла'сного инструме'нта,-- на'до вы'красить его' на тебе'. Мы всегда' так моём и бели'м шку'ру на бараба'не.
Солда'ты захохота'ли, но не ме'нее того', наде'ли мунди'р на хозя'ина, соста'вили каку'ю-то кра'ску из бы'вших под руко'ю материа'лов, намочи'ли е'ю щётки и на'чали натира'ть бедняка', кото'рый терпели'во стоя'л с распростёртыми рука'ми, как телегра'ф.
-- Я тебе' дал сове'т, Масле'ников,-- сказа'л чи'стивший ружье'",-- тепе'рь ты скажи', чем вы'полировать ствол? отверка' у меня' так заржаве'ла, что ху'же цара'пает.
-- Э'кой ты дети'на,-- отвеча'л тру'женик, мо'рщась от брызго'в, летя'щих со щётки,-- вынь шо'мпол из пе'рвого францу'зского ружья', да и ката'й, как ворони'лом, у них шо'мпола стальны'е, не на'шим чета'!
-- Ив забы'ль так,-- сказа'л уса'ч, обора'чиваясь во все сто'роны и ища' глаза'ми где'-нибудь бро'шенного ружья'. Он уви'дел на са'мой кру'тости ска'та уби'того францу'за, кото'рый, лёжа на'взничь, держа'л в руке' ружье'".
-- Смотри'те, бра'тцы,-- сказа'л солда'т, си'лясь вы'тащить ружье'" из замёрзшей руки'.-- Э'тот молоде'ц и по сме'рти не хо'чет отдава'ть свое'й игру'шки,-- он сде'лал ещё не'сколько уси'лий; наконе'ц реши'л вы'дернуть оди'н шо'мпол и когда' в доса'де тряхну'л ружье'"м, то мёртвое те'ло, расшевелённое попы'тками, покати'лось по обры'ву.
-- Эх, брат, не руга'йся над поко'йником,-- сказа'л кра'шеный,-- одно' де'ло, что францу'зы и са'ми наро'д не плохо'й, а друго'е, мо'жет, и тебе' придётся когда'-нибудь счита'ть звезды'!
-- Да не я, а он на'до мной наруга'лся. То'лько удалы' же э'ти францу'зы, соба'чьи де'ти: за э'тим не спор, что с ни'ми с живы'ми на'до держа'ть у'хо востро', а он и мёртвый не плоша'ет!..
Во вре'мя э'тих разгово'ров дво'е офице'ров стоя'ли поо'даль в тени', чтоб не меша'ть солда'тской весёлости; смотре'ли, слу'шали и смея'лись изобрета'тельности ру'сского ума'. Э'то бы'ли два гварде'йских полко'вника.
-- Какова' вы'думка для кра'шенья?--сказа'л оди'н из них,-- я сейча'с пойду' в свой полк и прикажу' всех так вы'красить для единообра'зия.
Друго'й насме'шливо улыбну'лся и отвеча'л:
-- Ты лю'бишь мунди'ры, а я люде'й; мне гора'здо бо'льше понра'вилась похвала' неприя'телю; у на'ших люде'й она' ча'сто име'ет вид бра'ни, но всегда' сто'ит до'брого панеги'рика.
Разгово'р их был пре'рван отдалённым кри'ком, перебега'вшим от огня' к огню' и нёсшимся по всем бива'кам; солда'ты и офице'ры повторя'ли како'е-то и'мя и вслед за тем яви'лся молодо'й офице'р ...ско'го полка' на уста'лой ло'шади, подъе'хал к разгова'ривающим и, уви'дев в одно'м из них своего' полко'вника, переда'л ему' како'е-то приказа'ние от дивизио'нного нача'льника.
-- Кого' вы и'щете, Гли'нский?-- спроси'л полко'вник, вы'слушав.
-- Полково'го адъюта'нта егере'й. Я име'л к нему' приказа'ние от полково'го команди'ра.
-- Он проскака'л неда'вно в полк. Но скажи'те, отчего' вы до сих пор разъезжа'ете?
-- Тако'е сча'стье, полко'вник: когда' вы меня' посла'ли к Ермо'лову, я заста'л его' одного'; все адъюта'нты бы'ли разо'сланы, и я, бла'го на ло'шади, до'лжен был съе'здить в гла'вную кварти'ру.
-- Что же но'венького в гла'вной кварти'ре?-- спроси'л пе'рвый полко'вник.
-- Тепе'рь иду'т перегово'ры о капитуля'ции Пари'жа и полу'чено изве'стие, что Наполео'н в трех перехо'дах отсю'да; Мармо'н и Мо'ртье отступа'ют и стя'гивают к себе' други'е си'лы, погова'ривают та'кже, бу'дто кампа'ния не око'нчена.
-- Пра'во?..-- сказа'л пе'рвый полко'вник, гото'вясь на но'вые вопро'сы, но второ'й переби'л: "Пусти' его',-- сказа'л он,-- ему' сего'дня бы'ло де'ла дово'льно, он хо'чет и отдохну'ть. Г. пору'чик,-- продолжа'л он, взяв за ру'ку Гли'нского,-- ищи'те адъюта'нта егере'й, и е'жели уста'лость позво'лит вам, приходи'те вме'сте с ним в мою' пала'тку. Мы ко'нчим ва'ше дежу'рство рю'мкой до'брого вина'".
Гли'нский сжал ру'ку своего' полко'вника, вскочи'л в стремя', кольну'л шпо'рами в окрова'вленные бока' ло'шади и исче'з, вре'менно появля'ясь пе'ред огня'ми и сно'ва пропада'я в темноте'.
-- Как ты ду'маешь об э'том изве'стии?-- спроси'л пе'рвый, проводи'в глаза'ми молодо'го челове'ка.
-- Ду'маю, что мы порази'м безде'йствием все дальне'йшие попы'тки к продолже'нию войны'. Францу'зы не поже'ртвуют свое'ю столи'цею, как мы Москво'ю, и для её спасе'ния гото'вы приня'ть все усло'вия от победи'телей.
-- Но Наполео'н, кото'рый в двух перехо'дах?..
-- Ты оши'бся, в трех. С ним ка'жется де'ло ко'нчено. Впро'чем ступа'й, крась свои'х солда'т и не опозда'й вступи'ть в Пари'ж. Е'сли мы, и осо'бенно в поновлённых мунди'рах бу'дем там, то, коне'чно, не'чего боя'ться движе'ний Наполео'новых.
-- Сме'йся, любе'зный друг, а я непреме'нно э'то сде'лаю.
Они' расста'лись. Оди'н пошёл в свою' пала'тку, друго'й к полку' и до рассве'та натира'л, кра'сил и суши'л мунди'ры на уста'лых солда'тах.
Таковы', и'ли бо'льшею ча'стью бы'ли таковы' шу'мные и пёстрые сце'ны всей но'чи в ста'не сою'зников, тогда' как мра'чная тишина' ца'рствовала в оста'вленных предме'стиях. И в са'мом Пари'же у'лицы бы'ли пусты', несмотря' на то, что огни' сверка'ли во всех этажа'х домо'в, в кото'рых гра'ждане от мала' до велика' бо'дрствовали всю ночь, не сме'я преда'ться сну. Изумле'ние, страх и ожида'ние неизве'стного волнова'ло все умы', одна' мысль занимала' ка'ждого: что бу'дет с го'родом и жи'телями, оста'вленными на произво'л победи'телей и осо'бенно ру'сских, кото'рых они' по преувели'ченным описа'ниям счита'ли чудо'вищами и людое'дами? Одни' то'лько патрули' национа'льной гва'рдии, на'скоро соста'вленной, ходи'ли по безлю'дным у'лицам, предупрежда'я сбо'рище люде'й, не име'ющих ни кро'ва, ни приста'нища.
Но в э'то же вре'мя необходи'мость переворо'та и вопро'с о восстановле'нии до'ма Бурбо'нов яви'лись на сце'ну и, посреди' безмо'лвия Пари'жа и цепене'лых его' жи'телей, лю'ди всех па'ртий рабо'тали для достиже'ния ка'ждый свое'й це'ли. Всю ночь кипе'ла би'тва мне'ний; да'же рассве'т заста'л её неоко'нченною; но в поли'тике де'йствия скры'тны и сле'дствия ме'дленны; же'ртвы не погиба'ют, как на войне', мгнове'нно, и ча'сто геро'й, отме'ченный её персто'м, ду'мая торжествова'ть побе'ду, вдруг остаётся оди'н среди' по'ля и со стыдо'м быва'ет принуждён воспева'ть со'бственное пораже'ние.
Рассвело' у'тро прекра'сного дня; войска' сою'зников, назна'ченные ко вступле'нию, тяну'лись вдоль доро'ги к Бонди'; кавале'рия, артилле'рия, ру'сская и пру'сская гва'рдия, два батальо'на австри'йских гренаде'р, бы'вших при Шварце'нберге, не'сколько гренаде'рских полко'в ко'рпуса Рае'вского стоя'ли в коло'ннах вдоль шоссе', ожида'я прибы'тия импера'тора и короля' пру'сского. У всех сою'зников на ле'вой руке' была' бе'лая перевя'зка; в кивера'х бы'ли во'ткнуты зелёные ве'тки, что бы'ло при'нято в сраже'нии при Ра'тье для отли'чия свои'х от неприя'телей {Э'та ме'ра была' необходи'ма потому', что под коне'ц кампа'нии к сою'зу приста'ли войска' всей Евро'пы, из ко'их мно'гие бы'ли оде'ты схо'дно с францу'зскими и что э'то бы'ло по'водом к мно'гим замеша'тельствам во вре'мя де'ла.}. Офице'ры рои'лись на доро'ге; разли'чные то'лки и шумли'вая ра'дость бы'ли на уста'х ка'ждого. Одни' гото'вились пра'здновать в Пари'же коне'ц кампа'нии и удово'льствиями э'той столи'цы заплати'ть за труды' и лише'ния крова'вой двухле'тней войны'; други'е ду'мали напро'тив, что э'то ра'ннее торжество' напра'сно без уничтоже'ния остальны'х спо'собов Наполео'на, и что бу'дущее грози'т но'выми опа'сностями. После'днее могло' оказа'ться ве'рным, кто знал хара'ктер Наполео'на, дух его' войск, и сообража'л с э'тим изве'стие о приближе'нии францу'зских сил, разнёсшееся по всему' ла'герю.
Уже' бы'ло семь часо'в утра', как показа'лся от заста'вы С. Марте'н кто'-то верхо'м; за ним е'хал труба'ч, и когда' он прибли'зился к голове' коло'нн, то сошёл с ло'шади. Э'то был челове'к высо'кого ро'ста, прия'тной нару'жности, но бле'дный и си'льная грусть я'вно выража'лась на его' лице'. На нем был си'ний сюрту'к, застёгнутый све'рху до'низу и шля'па с чёрным плюма'жем. Лицо' его' бы'ло знако'мо мно'гим из гварде'йских офице'ров.-- Э'то Коленку'р, э'то Коленку'р!-- передава'ли те, кото'рые знава'ли его', когда' он был посла'нником в Петербу'рге и танцова'ли у него' на бала'х,-- и офице'ры, любопы'тствуя узна'ть бли'же знамени'того челове'ка двора' Наполео'нова, понёмногу соста'вили о'коло него' кружо'к; ме'жду тем, как ста'рший ме'жду ни'ми подошёл к нёму узна'ть о его' жела'нии.-- Я бы хоте'л ви'деть импера'тора,-- сказа'л он, и пока' пошли' доложи'ть об э'том Ермо'лову, он, узна'в не'которых ста'рых знако'мых, вступи'л с ни'ми в разгово'р и по'сле не'скольких учти'востей, спроси'л: почему' они' в тако'м пара'де? -- Мы вступа'ем в Пари'ж и э'тим пара'дом пра'зднуем оконча'ние войны', отвеча'ли ему'. Каза'лось, э'ти слова' пробуди'ли национа'льную го'рдость францу'за: он по'днял го'лову, отступи'л на шаг, расстегну'л сюрту'к, из-по'д кото'рого блесну'л ши'тый мунди'р, и сказа'л: -- Не зна'ю, все ли то мо'жет случи'ться, что предполага'ется?.. В э'то вре'мя Ермо'лов, вы'шед из свое'й пала'тки, увёл с собо'ю го'стя, кото'рый вско'ре отпра'вился в гла'вную кварти'ру госуда'рей; но ме'нее не'жели чрез час он уже' е'хал наза'д и вид его' был ещё печа'льнее прежнего' {Он приезжа'л с догово'рами от Наполео'на; но импера'тор, ве'рный своему' сло'ву не име'ть никаки'х перего'воров с Наполео'ном, не при'нял Коленку'ра.}.
Наконе'ц импера'тор с королём пру'сским прие'хали и осмотре'ли все войска'. Ру'сские то'чно бы'ли в но'вой амуни'ции и не то'лько испра'вность, но да'же щеголева'тость отлича'ли ряды' ру'сских геро'ев. Никако'й на све'те солда'т не име'ет сто'лько спосо'бности, что'бы помо'чь самому' себе', как ру'сский.
Кома'ндные слова' полете'ли из уст в у'ста по всей ли'нии, бараба'н дал знак к ма'ршу; войска' тро'нулись, заколеба'лись и потекли' реко'ю. Коло'нны их, сле'дуя в ме'рных промежу'тках, скрыва'лись в предме'стий одна' за друго'ю, как волны', кото'рые бьют и подмыва'ют опло'т, противопоста'вленный их стремле'нию.
Там, где со'брано мно'го люде'й в одно'м ме'сте, ка'ждая но'вость пролета'ет подо'бно электри'ческому уда'ру. Вчера'шние изве'стия о бли'зости Наполео'на, сего'дняшние слова' Коленку'ра бы'ли изве'стны после'днему фле'йтщику и когда' дру'жный солда'тский шаг на'чал отзыва'ться гу'лом ме'жду сте'нами пусты'х домо'в оста'вленных предме'стий, когда' за'пертые две'ри и окна', инде' вы'ломленные си'лою, и'ли разби'тые сундуки' посреди' у'лиц показа'ли, что тут нет жи'телей, то солда'ты, почита'я э'то уже' сами'м Пари'жем, на'чали погова'ривать ме'жду собо'ю потихо'ньку, "что э'тот вход в Пари'ж похо'ж на Наполео'ново вступле'ние в Москву'".
-- Что бы и нам та'кже не вы'ступить отсю'да, как францу'зам,-- говори'л оди'н.
-- Что бы нам не попа'сть в лову'шку,-- прибавля'л друго'й.
-- Что мудрёного,-- перебива'л тре'тий,-- да ещё и Сам идёт по пята'м за на'ми {Сам в э'ту войну' означа'ло у солда'т Наполео'на; они' всегда' уга'дывали его' прису'тствие в сраже'нии и е'сли у на'ших шло де'ло ху'до, они' всегда' говори'ли: "ве'рно Сам здесь".}.
Таки'е разгово'ры, как пчели'ное жужжа'нье разноси'лись от головы' до хвоста' ка'ждой коло'нны и передава'лись други'м по ме'ре той, как они' вступа'ли в у'лицы предме'стий. Наконе'ц появи'лись воро'та С. Марте'н. Му'зыка греме'ла; коло'нны, проходя' в те'сные воро'та отделе'ниями, вдруг на'чали выстра'ивать взво'ды, выступа'я на широ'кий бульва'р. На'добно себе' предста'вить изумле'ние солда'т, когда' они' уви'дели бесчи'сленные толпы' наро'да, до'ма по о'бе сто'роны, уни'занные людьми' по сте'нам, око'шкам и кры'шам! Обнажённые дере'вья бульва'ра, вме'сто ли'стьев, ломи'лись под тя'жестью любопы'тных. Из ка'ждого окна' спу'щены бы'ли цветны'е тка'ни; ты'сячи же'нщин маха'ли платка'ми; восклица'ния заглуша'ли вое'нную му'зыку и са'мые бараба'ны. Здесь то'лько на'чался настоя'щий Пари'ж -- и угрю'мые ли'ца солда'т вы'яснились неожи'данным удово'льствием.
Ме'жду тем развёрнутые взво'ды подвига'лись посреди' наро'да, кото'рый тесни'лся, раздава'лся на стороны', но беспреста'нно скопля'лся впереди' в тако'м мно'жестве, что солда'ты должны' бы'ли укора'чивать шаг, а за'дние взво'ды остана'вливаться, чтоб не набежа'ть на пере'дних. В одну' из таки'х остано'вок пе'рвого взво'да ...ско'го полка', у са'мых воро'т, офице'ры за'дних отделе'ний забежа'ли вперёд посмотре'ть, что тут де'лается. Тут стоя'л карау'л то'лько что утверждённой национа'льной гва'рдии, и как э'та слу'жба была' сли'шком нова' для миролюби'вых гра'ждан, то насме'шливая молодёжь, су'дя по сравне'нию, перебира'ла весь фронт, смеючи'сь над неуклю'жестью непривы'чных ратобо'рцев. Оди'н из офице'ров подошёл к фро'нту и вступи'л в разгово'р с гра'жданином, кото'рый каза'лся ему' нело'вчее други'х под ружьём и сумо'ю. С злым наме'рением спроси'л он его' фами'лию, но изумле'ние его' не име'ло грани'ц, когда' тот по'дал ка'рточку со свои'м а'дресом: э'то был сла'вный живопи'сец Иза'бе {Изабе', Isabey. -- сла'вный живопи'сец миниатю'рных портре'тов. Он писа'л портре'ты Наполео'новой фами'лии, а по'сле, в карти'не, представля'ющей Ве'нский конгре'сс, изобрази'л портре'ты всех госуда'рей и знамени'тых люде'й того' вре'мени, уча'ствовавших в конгре'ссе. Он пе'рвый ввел портре'ты на бума'ге акваре'лью.}. Он изба'влен был от замеша'тельства разда'вшимся кри'ком: "Jean d'Astrakan, vive Jean d'Astrakan"{Жан Астраха'нский, да здра'вствует Жан Астраха'нский (фр.-- Сост.).}, кото'рый повторя'лся круго'м и сни'зу до ве'рха са'мых труб. Все обороти'лись и уви'дели ру'сского офице'ра, въехавшего' верхо'м в воро'та, в объя'тиях како'го-то францу'за, кото'рый, пови'снув у него' на стремена', в исступле'нии бро'сил шля'пу кве'рху, повторя'я свои' восклица'ния: vive Jean d'Astrakan!-- перехва'ченные толпо'ю. Э'та зага'дка объясни'лась расска'зом офице'ра, что он за три го'да наза'д воспи'тывался в Пари'же в пансио'не, в кото'ром това'рищи не могли' выгова'ривать мудрёной для них ру'сской фами'лии, называ'ли его' по ро'дине: "Jean d'Astrakan" и что это'т францу'з, бы'вший у них башма'чником, тепе'рь узна'л его'.
Войска' дви'нулись опя'ть. Пе'ред одни'м из взво'дов э'того полка' шел знако'мый уже' нам немно'го пору'чик Гли'нский, геро'й э'того расска'за, но не э'той главы', посвящённой геро'ям исто'рии. Ему' едва' мину'ло 20 лет и све'жесть мо'лодости, соединённая со стро'йностью ро'слого ста'на и красото'ю ли'ца, возбужда'ли всео'бщее удивле'ние францу'зов. Ка'ждый шаг взво'да сто'ил ему' просьб, убежде'ний и да'же угро'з штыка'ми; любопы'тные беспреста'нно перебега'ли доро'гу, забега'ли вперёд, что'бы бо'льше любова'ться ру'сскими гренаде'рами и краси'вым их офице'ром. Бе'здна мальчи'шек бежа'ла сбо'ку, спе'реди и со всех сторо'н, одни' верхо'м на па'лочках, подража'я казака'м; други'е по'дле солда'т ша'гали вме'сте с ни'ми под му'зыку. Беспреста'нно сы'пались вопро'сы: "au nom de Dieu, dites nous, si vous êtes des Russes?-- Comme ils sont jolis ces Russes!" и проч. {Ра'ди бо'га скажи'те, вы ру'сские? -- Каки'е они' краси'вые, э'ти ру'сские! (фр.-- Сост.).}. Не'сколько раз бе'дный Гли'нский был оста'навливаем за шарф; одна'жды кака'я-то стару'шка бро'силась ему' на ше'ю и расцелова'ла в восхище'нии. Те же сце'ны повторя'лись и в други'х взво'дах -- и толпы' наро'да, сле'дуя за ни'ми, тесни'лись, толка'лись, дави'ли одни' други'х, крича'ли, шуме'ли и сно'ва задвига'ли доро'гу себе' и взво'дам. Таки'м обра'зом войска' прошли' бульва'ры Италья'нский и Маделе'ны и приближа'лись к пло'щади Людо'вика XV.
Вступле'ние сою'зных госуда'рей бы'ло таки'м собы'тием, како'го ни дре'вность, ни совреме'нная исто'рия не мо'гут предста'вить. Предше'ствуемые эскадро'ном лейб-ка'заков, госуда'ри ти'хо подвига'лись посреди' копле'ния и кри'ков грома'д наро'дных. Нельзя' предста'вить энтузиа'зма, доходи'вшего да'же до исступле'ния к победи'телям. Пари'ж, сравнённый одни'м писа'телем с океа'ном и до'мы его' с во'лнами, кото'рые окамене'ли и оста'лись недви'жимы, тепе'рь походи'л на живо'е мо'ре: оно' дви'галось, текло', колыха'лось и во'лны его' о'жили, кипя', перелива'ясь и крутя'сь наро'дом, покры'вшим до'мы до са'мого ве'рха,-- в то вре'мя как земля' стона'ла протя'жным гу'лом от бури', его' всколеба'вшей. Сою'зники, возни'кшие для парижа'н бу'дто из недр земны'х -- так ма'ло они' бы'ли пригото'влены к их появле'нию; ру'сские, кото'рых они' нашли' во'все не таки'ми, как вообража'ли; стро'йность их полко'в, блестя'щая щего'леватость офице'ров, говоривши'х с жи'телями их языко'м, красота' ру'сского царя', миролюби'вые его' наме'рения, кро'тость в войска'х, како'й не ожида'ли -- все э'то бы'ло так внеза'пно для парижа'н, так противополо'жно тому', что они' привы'кли вообража'ть, что появле'ние сою'зников в стена'х столи'цы ста'ло для побеждённых таки'м же торжество'м, как и для победи'телей. Везде' раздава'лись кри'ки: "Да здра'вствуют госуда'ри! Да здра'вствуют освободи'тели!.."
В оди'н из таки'х моме'нтов, когда' скопле'ние наро'да заставля'ло остана'вливаться торже'ственное ше'ствие мона'рхов на Италья'нском бульва'ре, когда' окружа'ющие их толпы' крича'ли, маха'ли шля'пами, когда' за'дние ряды' зри'телей зави'довали пере'дним и, привстава'я на цы'почках, уси'ливались взгляну'ть на победоно'сных геро'ев, на блиста'тельную их сви'ту и паради'рующие войска', позади' всех раздава'лся жа'лобный, пискли'вый, но ре'зкий го'лос малоро'слого горбу'нчика, кото'рый как ни си'лился приподня'ться на носка'х и'ли вскара'бкаться на пле'чи передни'х зри'телей, но в обои'х слу'чаях несча'стный рост изменя'л ему'. "Сжа'льтесь, господа'!.. позво'льте взгляну'ть на сою'зников... бу'дьте добры'!.." -- крича'л он под у'хом одного' ро'слого ме'льника, превыша'вшего голово'ю всех впереди' стоявши'х и кото'рый, по доброте' се'рдца, из передни'х рядо'в, уступа'я беспреста'нно про'сьбам тех, кото'рые его' ни'же, очути'лся в последни'х; доброду'шный велика'н тро'нулся несча'стным положе'нием ка'рлика, оберну'лся к нему' и, не говоря' ни сло'ва, посади'л к себе' на плечо', как обезья'ну.
-- Скажи'те мне, укажи'те, где Алекса'ндр? кото'рый царь Моско'вский?-- крича'л ка'рлик, вме'сто того', что'бы благодари'ть своего' покрови'теля.
-- Вот он по пра'вую ру'ку.
-- А э'то австри'йцы?
-- Нет, э'то ру'сские.
-- Не мо'жет быть! как же они' без боро'д?
В э'ту мину'ту кри'ки: да здра'вствует Алекса'ндр! да здра'вствует Вильге'льм! заколеба'ли толпо'ю. Ка'рла визжа'л изо всех сил. Бли'зко по'дле ме'льника два челове'ка, поря'дочно оде'тых, вдруг закрича'ли: да здра'вствуют Бурбо'ны! маха'я бе'лыми платка'ми. Впервы'е раздали'сь э'ти зву'ки ме'жду наро'дом, кото'рый во'все не был пригото'влен к мы'сли о Бурбо'нах: толпы' зашуме'ли, чтоб уня'ли э'тих крикуно'в, ближа'йшие тяну'лись к ним с кулака'ми, дальне'йшие нагиба'лись уже' за каме'ньями, как вдруг пронзи'тельный го'лос горбу'нчика покры'л все го'лоса вопро'сом:
-- Что э'то за бе'лая перевя'зка у сою'зников?-- ви'дно, они' за Бурбо'нов?.. {Цвет зна'мени ро'да Бурбо'нов бе'лый.}
По'днятые ру'ки опусти'лись; ка'мни вы'пали; чернь обрати'ла внима'ние на бе'лую перевя'зку сою'зников и пото'м мра'чно озира'ла бурбони'стов, кото'рые, ободря'сь, гро'мко крича'ли свои' во'згласы, нача'вшие повторя'ться во мно'гих места'х бульва'ра.
-- Возьми' мой плато'к, маха'й и кричи': да здра'вствуют Бурбо'ны!-- говори'ла ка'рле одна' же'нщина, стоя'вшая по'дле ме'льника,-- вот тебе' за э'то два Наполео'на {Наполеондо'р и'ли про'сто Наполео'н -- золота'я 20-фра'нковая моне'та.}.
-- Чтоб я стал крича'ть, чтоб я стал маха'ть и продава'ть импера'тора?!. вот тебе' за э'то, него'дная же'нщина,-- крича'л, горяча'сь, ка'рлик, раздира'я бе'лый плато'к, ему' да'нный, и броса'я лоску'тья на во'здух.
-- Вот Бурбо'нские кока'рды!.. бе'лые кока'рды!-- крича'ли о'коло стоя'щие, смеючи'сь на нёсшиеся по во'здуху лоску'тья; но что для бли'зких бы'ло сме'хом, то отдалённые при'няли за настоя'щее де'ло: лоскутки' лови'ли же'нщины, дра'ли но'вые платки', бе'лые кока'рды вмиг очути'лись на шля'пах -- и кри'ки: "да здра'вствуют Бурбо'ны" на'чали слива'ться с кри'ками победи'телей. Вско'ре имена' госуда'рей и Людо'вика XVIII бы'ли неразде'льными восклица'ниями. Все ду'мали угоди'ть э'тим сою'зникам, хотя' в э'то вре'мя никто' из них не помышля'л ещё о Бурбо'нах!..
Толпы' волнова'лись и кружи'лись; дави'ли друг дру'га, броса'лись под но'ги лошадя'м госуда'рей, остана'вливали, осыпа'ли поцелу'ями ко'нскую сбру'ю, но'ги обо'их мона'рхов и почти' на плеча'х несли' их до пло'щади Людо'вика XV, где они' останови'лись на углу' бульва'ра ви'деть, как бу'дут проходи'ть войска'.
Пло'щадь захлыну'ла наро'дом, едва' остава'лись для прохо'да взво'дов ме'ста, охраня'емые каза'ками. Цвет пари'жского о'бщества, ты'сячи дам, окружа'ли и тесни'ли со всех сторо'н госуда'рей. Вое'нные султа'ны, цветы', коло'сья и пе'рья да'мских шляп колыха'лись, как ни'ва. У ка'ждого из адъюта'нтов, у ка'ждого верхо'вого стоя'ли на стремена'х да'мы,-- оди'н каза'к держа'л на седле' ма'ленькую де'вочку, кото'рая, сложи'в ручо'нки, гляде'ла с умиле'нием на импера'тора, у друго'го за спино'ю сиде'ла прекра'сная графи'ня де Периго'р {Бы'вшая по'сле герцоги'ня Ди'ко, племя'нница Талейра'на.}, кото'рой красота', возвыша'емая противополо'жностию гру'бого каза'цкого лица', обраща'ла на себя' взо'ры всей сви'ты госуда'рей и войск, проходи'вших ми'мо с развёрнутыми знамёнами, с вое'нною му'зыкою, с гро'мом бараба'нов, в стро'йном поря'дке, посреди' непреры'вных и оглуша'ющих кли'ков наро'да. Ру'сские бо'лее всех внуша'ли энтузиа'зма: нару'жность всегда' говори'т в свою' по'льзу и ро'слые гренаде'ры, краси'вые мунди'ры, чистота', как бу'дто во'йска пришли' сию' мину'ту из каза'рм, а не из да'льнего похо'да; необыкнове'нная то'чность и пра'вильность их движе'ний, а бо'лее всего' противополо'жность наро'дной физионо'мии с фигу'рами австри'йцев и прусако'в, обременённых похо'дною амуни'циею, изумля'ла францу'зов. Они' не ве'рили, чтоб се'верные варва'ры и людое'ды бы'ли так краси'вы; они' бы'ли вне себя' от восхище'ния, когда' почти' ка'ждый офице'р ру'сской гва'рдии учти'во удовлетворя'л их любопы'тству, мог с ни'ми говори'ть; тогда' как угрю'мые не'мцы, ожесточённые проти'ву францу'зов, серди'то отвеча'ли на все их вопро'сы: Ich kann nicht ferstehen!.. {Я не пони'маю (нем.-- Сост.).}
Наконе'ц войска' прошли'; госуда'ри удали'лись; то'лпы ма`ло-пома'лу рассе'ялись: но волне'ние парижа'н ещё не ути'хло. Па'ртия рояли'стов, разъезжа'вшая це'лое у'тро с бе'лыми знамёнами и бе'лыми кока'рдами, ободрённая кли'ками за Бурбо'нов во вре'мя ше'ствия войск, отпра'вилась по го'роду, сопровожда'емая мно'жеством наро'да, кото'рый увлека'ется вся'кою переме'ною; они' сбива'ли вензеля' Наполео'новы, лома'ли импера'торские гербы', наконе'ц яви'лись на Вандо'мской пло'щади. Там они' отби'ли дверь, веду'щую на коло'нну Наполео'нову; мно'жество люде'й взобра'лось на са'лый верх ста'туи, они' неи'стовствовали; сби'ли изображе'ние побе'ды, бы'вшее у него' в руке', заложи'ли за ше'ю ста'туи верёвку, сбро'сили друго'й её коне'ц вниз, запрягли' не'сколько лошаде'й и при бе'шеных кри'ках: "a bas le tyran! a bas l'usurpateur! a bas le mangeur d'ertîans..." {доло'й тира'на! доло'й узурпа'тора! доло'й фанфаро'на (фр.-- Сост.).} стара'лись опроки'нуть колосса'льную фигу'ру, но о'браз исполи'на, урони'в то'лько из рук побе'ду, оста'лся непоколеби'м и посме'ивался их ничто'жным уси'лиям!..
Вско'ре по го'роду пошли' сме'шанные патрули' сою'зных войск и национа'льной гва'рдии. Поря'док был восстано'влен -- и на э'тот раз изображе'ние вели'кого челове'ка бы'ло изба'влено от поруга'ния.
Сою'зники в ту же ночь бы'ли почти' все размещены' по каза'рмам. На друго'й день офице'рам вы'даны биле'ты на посто'й и с э'того вре'мени начина'ется наш настоя'щий расска'з.

ГЛАВА' II

Поутру', по'сле ху'до проведённой но'чи в так называ'емой Вавило'нской каза'рме, в предме'стии С. Же'рмен, офице'ры всех полко'в, там квартирова'вших, получи'ли от свои'х полко'вников биле'ты на посто'й в го'роде.
Полко'вник гва'рдии ...ско'го полка', оди'н из тех, кото'рых мы тре'тьего дня ви'дели у бива'чного огня' на го'ре Шо'мон и у кото'рого Гли'нский служи'л в полку' пору'чиком, был необыкнове'нно до'брый челове'к, с положи'тельным умо'м и твёрдым хара'ктером, неиска'тельный и нетре'бовательный. Он получи'л изря'дное образова'ние, но по све'тски и по настоя'щим обстоя'тельствам оно' бы'ло недоста'точно, потому' что он не говори'л ни на како'м иностра'нном языке', хотя' и чита'л на двух и'ли трех. Он стыди'лся э'того недоста'тка, тем бо'лее, что францу'зский язы'к был необходи'мою ве'щью для гварде'йского офице'ра, а осо'бенно тепе'рь, в Пари'же. Из всех офице'ров своего' полка' он наибо'лее люби'л Гли'нского как ю'ношу, пору'ченного ему' отцо'м, как челове'ка с прекра'сными ка'чествами, кото'рые он употребля'л не для того' то'лько, что'бы блиста'ть и'ми подо'бно мно'гим из това'рищей, но для приобрете'ния но'вых разви'тии свои'м спосо'бностям. Всю кампа'нию Гли'нский по'льзовался расположе'нием своего' полко'вника и вполне' заслу'живал его'.
-- Вади'м,-- говори'л ему' полко'вник, взяв из рук Гли'нского биле'т,-- я хочу' доста'вить вам лу'чшую кварти'ру: возьми'те мой биле'т. Мне назна'чили посто'й в са'мой мо'дной ча'сти го'рода, у како'го-то зна'тного и бога'того марки'за.
-- Где же вы са'ми бу'дете жить, полко'вник? Каки'м же о'бразом я отниму' у вас кварти'ру? почему' вы не хоти'те жить' на ней?..
-- Я бу'ду жить в тракти'ре: моё состоя'ние позволя'ет мне э'то и там я бу'ду сам себе' господи'н, тогда' как при моём чи'не и'ли бу'ду беспоко'ен для почте'"нных хозя'ев, и'ли они' бу'дут мне в тя'гость. Вы мо'лоды: небольшо'е принужде'ние не должно' быть вам тяжело', тем бо'лее, что у вас на пе'рвый раз гото'во поря'дочное знако'мство. А я каки'м обра'зом познако'млюсь? на како'м языке' бу'ду объясня'ться с мо'дными парижа'нами? Возьми'те биле'т и весели'тесь в Пари'же.
Гли'нский благодари'л до'брого полко'вника как мог. Молодо'му челове'ку ле'стно бы'ло с пе'рвого дня вступи'ть в лу'чшее о'бщество Пари'жа и, сле'довательно, воспо'льзоваться всем, что мо'гло ему' предста'вить любопы'тного и прия'тного э'та столи'ца вку'са и ро'скоши. С весёлым се'рдцем отпра'вился он иска'ть свое'й кварти'ры и пе'рвый попа'вшийся навстре'чу ма'льчик повёл его' в предме'стие С. Же'рмен, в у'лицу Бурбо'н, как зна'чилось в его' биле'те.
Кто быва'л в Пари'же, тот, коне'чно, припо'мнит положе'ние у'лицы Бурбо'н, пе'рвой вдоль бе'рега Се'ны и где все почти' до'мы знатне'йшей пари'жской аристокра'тии постро'ены наподо'бие дворцо'в, име'я с одно'й стороны' обши'рный двор, а с друго'й сад. Огро'мный дом марки'за Бонжеленя', у кото'рого Гли'нский останови'лся с провожа'тым, был подъездо'м на у'лицу и составля'л с флиге'лями подо'бие бу'квы П. Великоле'пные желе'зные сквозны'е воро'та затворя'ли большо'й двор; пе'ред до'мом, сза'ди кото'рого, до са'мой на'бережной Се'ны, простира'лся дово'льно простра'нный сад. По о'бе сто'роны воро'т, в колонна'де, их составля'вшей, бы'ли небольши'е флиге'ля, из кото'рых в одно'м помеща'лся привра'тник с жено'ю. О'ба они' вы'глянули в своё око'нце, когда' Гли'нский спроси'л: до'ма ли марки'з, и о'ба в оди'н го'лос отвеча'в утверди'тельно, вы'скочили под воро'та; муж проводи'ть го'стя с ни'зкими покло'нами наве'рх, а жена' пересказа'ть всей дво'рне, что к ним зашёл како'й-то иностра'нный офице'р.
Ру'сский на друго'й день вступле'ния в Пари'ж, име'ющий на'добность до марки'за, в ту же мину'ту был допу'щен. Его' провели' чрез ряд бога'то у'бранных ко'мнат, уве'шанных карти'нами лу'чших мастеро'в; наконе'ц в кабине'те уви'дел он ма'ленького сухо'го черно'го челове'чка, заши'того во флане'ль с головы' до ног, в папильо'тках и кото'рый торопи'лся надева'ть ко`е-ка'к сюрту'к, что'бы приня'ть го'стя. Э'то был сам марки'з, кото'рый побежа'л с извине'ниями, что принима'ет в тако'м наря'де потому' то'лько, что не жела'л заста'вить дожида'ться офице'ра а'рмии победи'телей ни одно'й мину'ты. По'сле не'скольких учти'востей, он спроси'л Гли'нского, по како'му слу'чаю обя'зан сча'стьем ви'деть его'.
-- Име'я биле'т на кварти'ру в ва'шем до'ме, марки'з, я реши'лся потрево'жить вас; я ру'сский офице'р ста'рой гва'рдии импера'тора.
Слова': ру'сский, ста'рая гва'рдия, заста'вили марки'за подня'ть бро'ви и воскли'кнуть с ви'дом удово'льствия: "Офице'р ста'рой гва'рдии! Ми'лости про'сим!" Ви'дно бы'ло, что он отдава'л преиму'щество после'днему ти'тулу, с кото'рым яви'лся к нему' молодо'й челове'к. Пото'м, как бы жела'я попра'вить своё восклица'ние, он продолжа'л: "Ми'лости про'сим! я о'чень рад, что могу' доказа'ть, ско'лько люблю' и уважа'ю ва'шу на'цию и ско'лько пре'дан импера'тору Алекса'ндру, на кото'рого мы возлага'ем все на'ши наде'жды. Ва'ше и'мя? ми'лостивый госуда'рь?"
Гли'нский сказа'л ему' свой чин и фами'лию.
-- Прекра'сно! M. Glinsky,-- сказа'л марки'з, подава'я ру'ку,-- с э'той мину'ты вы узна'ете, мо'гут ли францу'зы равня'ться с ва'ми, ру'сскими, в гостеприи'мстве, о кото'ром так говоря'т мно'го. Тепе'рь позво'льте мне на мину'ту оста'вить вас, чтоб ко'нчить свой туале'т и пото'м показа'ть ва'ши ко'мнаты. Г-н Дюбуа', прошу' вас заня'ть г. Гли'нского, на'шего го'стя дома'шнего, пока' я оде'нусь,-- сказа'л стари'к воше'дшему челове'ку сре'дних лет.-- Г. Гли'нский, рекоменду'ю вам дру'га на'шего до'ма, г-па Дюбуа'; мы живём вме'сте.-- Сказа'л э'то марки'з и скры'лся, посла'в руко'й поцелу'й на'шему геро'ю.
По-ви'димому, новопри'шедший восхища'лся гора'здо ме'нее марки'за прихо'дом сою'зников в Пари'ж и помеще'нию ру'сского офице'ра под одно'ю с ним кры'шею. По'сле не'которых сухи'х и принуждённых приве'тствий он стал к окну', сло'жа ру'ки. Э'то был челове'к лет сорока', замеча'тельной физионо'мии, кото'рая де'лалась е'ще вырази'тельнее от чёрной перевя'зки, закрыва'вшей полови'ну его' лба. Крест Почётного легио'на висе'л на его' петли'чке. Ви'дно бы'ло, что тру'дная жизнь оста'вила следы' свои': скла'дка ме'жду бровя'ми, преждевре'менные морщи'ны, впа'лые глаза' и бле'дные щеки' обнару'живали следы' пы'лких страсте'й. Но, несмотря' на э'то, невзира'я на обезобра'зившую его' чёрную повя'зку, черты' лица' его' име'ли прия'тное выраже'ние.
От Гли'нского не укры'лось ни одно' из э'тих обстоя'тельств; ему' понра'вился э'тот челове'к, не'сколько раз он стара'лся загова'ривать с ним, но сухи'е, хотя' учти'вые отве'ты обезохоти'ли его' продолжа'ть попы'тки. Он замолча'л и обрати'л взо'ры на большо'й же'нский портре'т, оди'н то'лько висе'вший во всей ко'мнате. На нем изображена' была' во весь рост о'чень молода'я, необыкнове'нно преле'стная осо'ба, сиде'вшая в саду' под де'ревом. Есть лица', привлека'ющие к себе' вни'мание, от кото'рых нельзя' отве'сть глаз и кото'рые тем ка'жутся соверше'ннее, чем до'лее на них смо'тришь. Пе'ред Гли'нским бы'ло тако'е лицо'. Во всех черта'х, в улы'бке, в больши'х гла'зах свети'лась прекра'сная душа' и очарова'ние пре'лести тем бы'ло соверше'ннее, что в како'м бы положе'нии зри'тель ни находи'лся, гла'за портре'та гляде'ли пря'мо на него' -- и тот, кто одна'жды почу'вствовал впечатле'ние э'того взгля'да, не реша'лся прерва'ть удово'льствия, так сказа'ть, упива'ться э'тими неизъясни'мо прия'тными взо'рами.
До'лго стоя'л Гли'нский, заду'мавшись пе'ред карти'ною, наконе'ц спроси'л у Дюбуа', чей э'то портре'т?
-- Графи'ни де Серва'ль, до'чери марки'за, потеря'вшей при Дре'зденской би'тве му'жа, бы'вшего адъюта'нтом у Наполео'на.
-- Она' живёт у отца'?
-- Тепе'рь уе'хала с ма'терью в Лио'н, пе'ред вступле'нием сою'зных войск в Пари'ж.
-- И не возврати'тся бо'лее?..
-- Не зна'ю.
-- Похо'ж ли э'тот портре'т на графи'ню?..
Дюбуа' посмотре'л при'стально на Гли'нского, улыбну'лся и сказа'л: "Графи'ня лу'чше своего' портре'та".
Гли'нский обрати'лся сно'ва к портре'ту: "како'е несча'стие,-- ду'мал он,-- быть лишену' соо'бщества тако'й же'нщины!", глаза' его' с жа'дностью пробега'ли все черты', все подро'бности карти'ны: прихо'д марки'за извлёк его' из заду'мчивости.
Он оде'т был в щегольско'й фрак, сши'тый по после'дней мо'де, во всей оде'жде бы'ла изы'сканность, тем бо'лее ви'дная, что замеча'лось жела'ние соедини'ть досто'инство со щегольство'м и ста'рость прикры'ть мо'дою. Голова' бы'ла зави'та и гу'сто напу'дрена, воротни'к руба'шки подыма'лся вы'ше уше'й и закрыва'л щеки', так что от всего' лица' то'лько и видны' бы'ли торча'щие се'рые бро'ви, сверка'ющие чёрные глаза' и сухо'й орли'ный нос. Две худы'е и костля'вые но'ги, заключённые в лоси'ное испо'днее пла'тье и в сапоги' с отворо'тами и шпо'рами, походи'ли бо'лее на чубуки', не'жели на то, что называ'ется у други'х люде'й нога'ми. На груди' висе'л лорне'т, в рука'х был хлы'стик.-- "Э'то портре'т мое'й до'чери,-- на'чал он,-- пи'санный три го'да наза'д, когда' она' вы'шла за'муж. Бе'дная Эми'лия с тех пор успе'ла уже' овдове'ть! В два'дцать лет быть вдо'вою ужа'сно! тем бо'лее, что она' реши'лась не выходи'ть за'муж сно'ва, и я бою'сь, что она' с свои'м хара'ктером сде'ржит сло'во!" Марки'з проговори'л э'то, обратя'сь к портре'ту, сло'жа ру'ки и почти' про себя'. Густы'е его' бро'ви сдви'нулись, ско'рбная мысль вы'разилась на лице'; он взял табаке'рку, поню'хал табаку' и, как бы опомня'сь, сказа'л:
"Извини'те меня', когда' я ви'жу кого'-нибудь пе'ред портре'том, се'рдце у меня' сжима'ется!.. Зна'ете ли, что э'то chef d'oevre {Лу'чшее творе'ние (фр.-- Сост.).} Жера'ра?
-- Et le chef d'oevre de la nature {Лу'чшее творе'ние приро'ды (фр.-- Сост.).}, марки'з.
-- Бра'во, г. Гли'нский! -- воскли'кнул стари'к, взяв за ру'ку ю'ношу,-- э'то комплиме'нт и мне. Тепе'рь пойдёмте: я покажу' сам ва'ши ко'мнаты.-- Сказа'в э'то, он ша'ркнул, сде'лал покло'н и повёл с торже'ственным ви'дом своего' го'стя.
Они' сошли' в ни'жний эта'ж, где одна' полови'на определена' была' Гли'нскому.
-- Не зна'ю, понра'вятся ли вам э'ти ко'мнаты,-- говори'л марки'з,-- что каса'ется до меня', мне когда'-то они' о'чень нра'вились: здесь я жени'лся и провёл пе'рвый медо'вый год при жи'зни поко'йного отца'; вверху' я не был уже' так сча'стлив: там состарели'сь мы о'ба с марки'зою. Вот ви'дите, г. Гли'нский, э'ти о'кна у нас на двор, а те в сад, две'ри в него' из ва'шей большо'й за'лы и одни' то'лько во всем до'ме. Здесь ко'мната для ва'шей спа'льни, здесь гардеро'б, здесь кабине'т, здесь...
-- Поми'луйте, марки'з, на что мне сто'лько поко'ев? все мои' пожи'тки и весь гардеро'б в одно'м чемода'не, сверх того', мо'жет быть, за'втра же меня' здесь не бу'дет.
-- Бу'дете, бу'дете! Ваш импера'тор оста'нется устро'ить на'ши дела', а вы оста'нетесь при его' осо'бе. Но где же ва'ши пожи'тки?-- где ва'ши лю'ди?..
-- Лю'ди, марки'з?.. Ны'не прошли' те времена', когда' мо'жно бы'ло в а'рмии таска'ть за собо'ю дю'жину слуг и экипа'жей; е'сли я не ошиба'юсь, я ви'дел уже' на дворе' свои'х лошаде'й с мои'м челове'ком и со всем похо'дным бога'тством.
-- В тако'м слу'чае вот ключ от ва'ших двере'й. Чрез час мы за'втракаем: хоти'те ли раздели'ть с на'ми тра'пезу, и'ли уго'дно вам, что'бы за'втрак принесли' сюда'?
-- Я не жела'л бы на во'лос изменя'ть ни жи'зни ва'шей, ни поря'дка.
-- А в тако'м слу'чае ваш прибо'р за столо'м и ва'ше ме'сто по'дле ками'на всегда' бу'дут ожида'ть вас наверху' -- ита'к, до свида'ния. Я не хочу' меша'ть ва'шим хозя'йственным распоряже'ниям.
Гли'нский осмотре'л свои' владе'ния, расположи'лся и в ожида'нии за'втрака сошёл в сад. Больша'я стекля'нная дверь вела' туда' из его' за'лы. Одна' пряма'я алле'я посреди'не могла' то'лько показа'ть длину' са'да, но други'е доро'жки, располо'женные в англи'йском вку'се, соверше'нно скрыва'ли его' простра'нство, тем бо'лее что сте'ны бы'ли закры'ты высо'кими тополя'ми и что сосе'дние са'ды каза'лись продолже'нием здешнего'. На мно'гих площа'дках в прили'чных места'х стоя'ли прекра'сные мра'морные ста'туи. Не прошло' че'тверти часа', как Гли'нский услы'шал за собо'ю похо'дку и мужско'й го'лос, называ'вший его' по и'мени. Он оберну'лся: молодо'й челове'к лет двадцати', в мунди'ре национа'льной гва'рдии, среднего' ро'ста, о'чень прия'тной нару'жности и откры'той физионо'мии, держа'л уже' его' за ру'ки и со сво'йственною францу'зам любе'зностью объяви'л, что он племя'нник марки'за, что его' и'мя вико'нт де Шаба'нь, пото'м без вся'ких околи'чностей проси'л Гли'нского о знако'мстве и дру'жбе. Ме'жду молоды'ми людьми' то и друго'е заво'дится ско'ро: се'рдца, не испыта'вшие несча'стий, хара'ктеры, не омрачённые о'пытом, дове'рчивы и сообщи'тельны. Гли'нский с Шаба'нем, взя'вшись за ру'ки, пошли' по са'ду и по'сле получасово'й прогу'лки, когда' их позва'ли к за'втраку, они' бы'ли соверше'нными друзья'ми.
-- На'добно вам сказа'ть,-- говори'л Шаба'нь, и'дучи из са'да,-- что вы бу'дете жить в э'том до'ме с больши'ми оригина'лами, но с оригина'лами любе'зными. Оди'н недоста'ток моего' дя'дюшки состои'т в том, что он, несмотря' на бы'тность в Пари'же при всех переворо'тах, не мо'жет забы'ть стари'нного двора', стари'нной мона'рхии и стари'нных привы'чек. Всле'дствие после'днего ему' ка'жется, что челове'к хоро'шего то'на не до'лжен ничего' де'лать, оставля'я э'ту забо'ту плебея'кам и лю'дям без состоя'ния и что одна' то'лько слу'жба при дворе' прили'чна дворяни'ну с его' родосло'вною. Есть у нас друго'й оригина'л: г. Дюбуа', вы его' уви'дите за за'втраком...
-- Я уже' его' ви'дел...
-- Э'то оригина'л, у кото'рого, одна'ко, се'рдце и голова' на своём ме'сте. Его' стра'нность та, что он обожа'ет Наполео'на бо'лее, не'жели мо'жно люби'ть любо'вницу. Признаю'сь, э'тот недоста'ток зарази'телен, когда' слы'шим от него' об э'том челове'ке. Вот вам основны'е черты' хара'ктеров, наско'лько позволя'ет кра'ткость вре'мени описа'ть их.
-- Но что он за челове'к и почему' он живёт в до'ме?
-- Э'то то'же черта' его' оригина'льности. Он служи'л в вое'нной слу'жбе, был адъюта'нтом при Наполео'не и в нача'ле 1812 го'да, по'сланный в Испа'нию, был тяжело' ра'нен гверилья'сами. Э'та ра'на прину'дила его' вы'йти в отста'вку. Наполео'н обеща'л ему' ме'сто: но несча'стная ва'ша война', увлёкши импера'тора, не позво'лила ему' сдержа'ть сло'во. Дюбуа', служи'в вме'сте с де Се'рвалем, зя'тем марки'за, был ему' друг, и марки'з по жела'нию зя'тя взял к себе' ра'неного. Когда' Дюбуа' вы'здоровел от тяжело'й ра'ны, он не мог бо'лее служи'ть в вое'нной слу'жбе и, ожида'я ме'ста, обе'щанного Наполео'ном, не хоте'л остава'ться на хле'бах марки'за ина'че, как отправля'я обя'занность его' домово'го секретаря', и с тех пор дру'жба и уваже'ние дома'шних увели'чиваются бо'лее и бо'лее к э'тому челове'ку, невзира'я на бесконе'чные его' спо'ры с марки'зом и ра'зность их мне'ний.
-- Чёрная перевя'зка, ве'рно, сле'дствие ра'ны, полу'ченной в Испа'нии?
-- Нет, э'то гости'нец, принесённый тре'тьего дня со свида'ния с ва'ми, г-да ру'сские. Не'сколько генера'лов, лечи'вшихся от ран в Пари'же, мно'гие офице'ры, жи'вшие давно' в отста'вке, а в том числе' и Дюбуа',-- яви'лись к ма'ршалам Мармо'ну и Мо'ртье для защи'ты столи'цы, Дюбуа' ра'нен сно'ва при взя'тии Бельви'ля.
-- Вы говори'ли, что он был друг гра'фу де Серва'ль, вдова' его' возврати'тся ли из Лио'на?
-- А вы уже' зна'ете все подро'бности. Не могу' вам ничего' объяви'ть об э'том. Впро'чем, предостерегу' вас, что е'сли она' и прие'дет, то её на'добно бере'чься!.. она' прекра'сна как а'нгел, холодна' как лед и не коке'тка. С тако'ю же'нщиною до'лго ли до дура'чества: мо'жно влюби'ться и безнадёжно. Одна'ко, об э'том по'сле. Че'стный и поря'дочный францу'з сперва' за'втракает, а пото'м говори'т о дела'х.
Говоря' э'то, молоды'е прия'тели вошли' в ко'мнату, где ожида'ли их марки'з и Дюбуа' к за'втраку.
-- Мы тепе'рь по семе'йному,-- сказа'л марки'з Гли'нскому,-- наде'юсь, что вы ознако'мились уже' с г. Дюбуа' и пове'сою племя'нником. Судьба' нам вели'т, мо'жет быть, прожи'ть и до'лго вме'сте, ита'к, начнём с того', чем други'е конча'ют: при'мемся за дела' без церемо'ний. Пью за здра'вие о'бщей дру'жбы и и'скренности! Вре'мя, кото'рое прово'дят в пусты'х фо'рмах пе'рвого знако'мства, теря'ется для дру'жбы.
Ста'рый, но живо'й марки'з одушевля'л всех свои'м приме'ром: за'втрак был превосхо'дный; все смея'лись от чи'стого се'рдца, ка'ждый прикла'дывал своё словцо' к бесе'де, оди'н то'лько Дюбуа' сохраня'л ва'жность и гру'стный вид, не принима'я уча'стия в разгово'рах, относи'вшихся до настоя'щих обстоя'тельств.
-- Вы зна'ете, г-да,-- сказа'л марки'з,-- что импера'тор Алекса'ндр изда'л проклама'цию, в кото'рой он предоставля'ет сами'м францу'зам избра'ть себе' тако'й род правле'ния, како'й им уго'дно. Я уве'рен, что Фра'нция, нау'ченная о'пытом, послу'шается го'лосу рассу'дка и возврати'тся к правле'нию благоразу'мнейшему, к оте'ческому правле'нию Бурбо'нов.
-- Я ду'маю,-- сказа'л Шаба'нь,-- что и'менно Фра'нция, нау'ченная проше'дшими о'пытами, бо'лее бу'дет забо'титься о фо'рме правле'ния, не'жели пре'жде, что'бы доста'вить сча'стие и упро'чить споко'йствие свои'м гра'жданам. Кто бы ни за'нял её престо'л, но жела'тельно бы для францу'зов, сто'лько потерпе'вших и уже' уста'лых от переме'н, чего'-нибудь тако'го, что бы обеспе'чило це'лый наро'д и бо'лее свя'зывало его' с свои'м мона'рхом.
-- Но мне'ние парижа'н вы'разилось, а э'того то'лько и ждал импера'тор Алекса'ндр, и е'сли Бурбо'н возврати'тся, е'сли он зако'нный госуда'рь, то нам от его' то'лько снисхожде'ния должно' ждать тако'го о'браза правле'ния, како'е он заблагорассу'дит.
-- Но я слы'шал, что сена'т и вре'менное правле'ние уже' гото'вят ха'ртию, кото'рая предло'жится королю' для обнаро'дования при вступле'нии на престо'л...
Марки'з хоте'л возража'ть, но Дюбуа' прерва'л его':
-- Вы забы'ли, г-да, короля' Ри'мского, сы'на Наполео'нова?..
-- Мне ска'зывали сего'дня,-- на'чал Гли'нский,-- что наш импера'тор и слы'шать не хо'чет ни о Наполео'не, ни о ре'гентстве за его' сы'на. После'днее могло' бы случи'ться, е'сли б поспе'шность Ио'сифа, кото'рый увёз императри'цу, не повреди'ла де'лу короля' Ри'мского. По кра'йней ме'ре, Мария-Луи'за могла' бы тре'бовать э'того. Тепе'рь она' за 56 миль отсю'да; импера'тор австри'йский оста'лся в Дижо'не; Шварце'нберг, не име'я никаки'х предписа'ний по э'тому предме'ту, предоста'вил вме'сте с други'ми парижа'нам пра'во избра'ния и потому' вопро'с об э'том был то'лько мимоходя'щим мне'нием,-- вчера' ве'чером наш импера'тор ка'жется положи'тельно вы'разился в по'льзу Людо'вика XVIII.
Дюбуа' удержа'л вздох -- и опусти'л го'лову на грудь.
-- Кто бы поду'мал,-- сказа'л ста'рый марки'з в восхище'нии,-- когда' победоно'сный Наполео'н собира'лся в Росси'ю, что чрез два го'да ру'сские приду'т по его' следа'м в Пари'ж и что мы бу'дем пить за здра'вие на'ших госте'й неразлу'чно со здра'вием Бурбо'нов? Кто бы поду'мал, что са'мая несбы'точная мечта' гото'ва сбы'ться на са'мом де'ле? Г-да! за здра'вие Людо'вика и за счастли'вое его' прибы'тие в столи'цу свои'х пре'дков!..
Гли'нский по'днял рю'мку; как ру'сский, как ю'ноша, упое'нный сла'вою ору'жия победи'тельных войск, он был здесь представи'телем освободи'телей Евро'пы и восстанови'телей тро'на Бурбо'нов.
-- Охо'тно пью за здра'вие Людо'вика и жела'ю, что'бы Фра'нция, была' счастли'вее пре'жнего.
-- Жела'ю благоде'нствия наро'дов, до'лгого ми'ра и свобо'ды Фра'нции для того', чтоб она' отдохну'ла и от республика'нских у'жасов и от беспреста'нной войны', под уме'ренным правле'нием Бурбо'нов!-- сказа'л Шаба'нь.
Дюбуа' взгляну'л суро'во на него', по'днял та'кже рю'мку и произнёс ме'дленно:
-- Жела'ю, что'бы ю'ности сла'ва не каза'лась тяжёлою; пью за па'мять хра'брых и в честь вели'ких. Дай бог! чтоб Фра'нции возврати'лось все е'ю утра'ченное.
-- Дюбуа'! вы греши'те про'тив провиде'ния,-- сказа'л марки'з,-- я понима'ю ва'ши мы'сли, уважа'ю вме'сте с ва'ми вели'ких, но э'то вели'чие до'рого сто'ило Фра'нции. Сча'стью и несча'стью есть коне'ц: судьба' показа'ла тому' рази'тельный приме'р, прове'дши одного' по всем степеня'м вели'чия, что'бы низве'ргнуть с высоты' -- и сохрани'вши посреди' бе'дствий и нищеты' друго'го, что'бы отда'ть ему' престо'л Фра'нции, ожида'ющей с нетерпе'нием свои'х люби'мых госуда'рей.
-- Извини'те меня', марки'з,-- сказа'л Дюбуа',-- я дыша'л сла'вою своего' оте'чества, а сла'ву его' соста'вил оди'н челове'к. Он пал, он в несча'стии и потому'-то и'менно Фра'нции должно' люби'ть и по'мнить его'. Но мы его' забыва'ем сли'шком ско'ро и простира'ем руки' к тому', кто, мо'жет быть, возобнови'т все у'жасы пре'жней мона'рхии и бу'дет сто'ить доро'же Фра'нции, не'жели все войны' Наполео'на.
-- Я зна'ю, э'то всегда'шний ваш о'браз мы'слей, но тепе'рь выража'ть их напра'сно.
-- Напро'тив, я ду'маю, что выража'ть их бы'ло бы для меня' неприли'чно во вре'мя влады'чества Наполео'на. Тогда' меня' почли' бы льстецо'м: а тепе'рь мне не'чего вы'играть мое'ю похвало'ю.
-- Но зато' мо'жно проигра'ть э'тими слова'ми.
Дюбуа' улыбну'лся и не отвеча'л ни сло'ва.
-- А вы кого' лю'бите?-- спроси'л потихо'ньку Гли'нский у Шаба'ня.
-- Я люблю' же'нщин,-- отвеча'л тот, прихлёбывая из рю'мки,-- и все то, что принадлежи'т к же'нскому ро'ду, я люблю' Фра'нцию -- но не хочу' ещё ни о чем ду'мать, а е'сли да'веча и сказа'л что'-нибудь похо'жее на обду'манную вещь, то ка'юсь в э'том грехе' и бу'ду тепе'рь жить умо'м дя'дюшки, потому' что друго'й ум мо'жет ему' повреди'ть в настоя'щих обстоя'тельствах. За здоро'вье ру'сского го'стя,-- приба'вил Шаба'нь, налива'я сно'ва рю'мки.
Все вы'пили, кро'ме Дюбуа', кото'рый, останови'в свой взор на Гли'нском, сказа'л, ука'зывая на го'лову: "Г-да ру'сские го'сти сде'лали то, что э'та рю'мка мо'жет быть для меня' я'дом", но пото'м, как бу'дто стыдя'сь обою'дности свои'х слов, он с жи'востию приба'вил: "Нет, г. Гли'нский, не могу' поступа'ть про'тив своего' се'рдца и пить за ру'сского!"
-- Вы вла'стны в свои'х чу'вствах и я ника'к не могу' тре'бовать от вас отчёта, почему' вы кого'-нибудь лю'бите и'ли ненави'дите,-- сказа'л хо'лодно Гли'нский.
Все вста'ли. Шаба'нь подошёл к Дюбуа'.
-- У вас сего'дня тако'й угрю'мый вид, что от него' вино' де'лалось ки'слым в на'ших рю'мках. Что с ва'ми сде'лалось?
-- Я не могу' переноси'ть ви'да ру'сских, они' причи'ною всех несча'стий Фра'нции!..
-- А! Понима'ю!.. Не серди'тесь на э'того ворчуна',-- сказа'л Шаба'нь, обраща'ясь к Гли'нскому,-- я предупреди'л вас о его' стра'сти к Наполео'ну.
-- Э'то не резо'н, что'бы ненави'деть ру'сских, то'чно так же как и все несча'стья, нанесённые Наполео'ном Росси'и, не заста'вят меня' сказа'ть, что он не был вели'ким челове'ком. Не зна'ю, поступа'л ли он как должно', воше'дши в Росси'ю, но, коне'чно, ру'сские сде'лали своё де'ло, при'шед за ним во Фра'нцию.-- Гли'нский сказа'л э'то дово'льно гро'мко, так что Дюбуа' слы'шал его' отве'т.
Гли'нскому неприя'тна была' така'я встре'ча для пе'рвого ра'за. Он на'чал говори'ть с Шабанём о посторо'нних предме'тах; марки'з призва'л по'вара и рассужда'л о пла'не обе'да; Дюбуа' с каки'м-то вну'тренним движе'нием ходи'л по ко'мнате в заду'мчивости. Гли'нский следи'л взо'рами э'того челове'ка. Ему' хоте'лось найти' в нем каку'ю-нибудь стра'нность, како'й-нибудь недоста'ток; мы и'щем э'того про'тив на'шей во'ли, когда' серди'ты. В друго'е вре'мя Гли'нский не замеча'л бы Дюбуа', но тепе'рь он не'хотя ви'дел, что ка'ждое движе'ние его' те'ла бы'ло прили'чно, и когда' он остана'вливался про'тив како'й-нибудь карти'ны, переходи'л к друго'й, и'ли отходи'л сно'ва -- во всех его' поворо'тах и приёмах была' кака'я-то прия'тная ло'вкость. Гли'нский признава'лся сам себе', что э'тот челове'к ему' пра'вился, несмотря' на угрю'мый хара'ктер -- и в э'том слу'чае он опра'вдывал его' со'бственными свои'ми чу'вствованиями: е'сли ге'ний Наполео'на заставля'л неприя'теля удивля'ться ему', то что же должны' бы'ли ощуща'ть лю'ди, бы'вшие под его' непосре'дственным влия'нием?
Наконе'ц ру'сский, оживля'емый прия'тною бесе'дою дя'ди и племя'нника, развесели'лся, был любе'зен и обворожи'л их обои'х. В са'мом де'ле, молодо'й челове'к заслу'живал любо'вь во всех отноше'ниях. Прекра'сный собо'ю, воспи'танный со всем внима'нием не'жно лю'бящего отца', взро'сший в лу'чшем о'бществе столи'цы ру'сской, он был уже' не то'лько 20-ле'тний ю'ноша, но молодо'й челове'к, прове'дший в крова'вой войне' два го'да, где го'рькая о'пытность развила' в нем все то, чем приро'да награжда'ет свои'х люби'мцев, как в отноше'нии сил теле'сных, так и душе'вных.
Стари'к марки'з вы'звался показа'ть ему' все достопа'мятности Пари'жа, а племя'нник познако'мить со все'ми удово'льствиями э'того Вавило'на. Так они' расста'лись по'сле пе'рвого свида'ния.

ГЛАВА' III

В то же са'мое вре'мя, когда' весь Пари'ж стека'лся навстре'чу входя'щим сою'зникам к воро'там С. Марте'н на бульва'ры Маде'лень и Италья'нский, когда' про'чие у'лицы бы'ли почти' пусты' -- у други'х заста'в происходи'ло позо'рище друго'го ро'да. Жи'тели всех оста'вленных и разорённых предме'стий и дереве'нь толпи'лись о'коло заста'в без вся'кого приста'нища. Ста'рые и молоды'е лю'ди и живо'тные бы'ли вме'сте, и когда' э'хо доноси'ло восклица'ния наро'дные и ра'дость парижа'н, встреча'вших войска', до сбо'рища э'тих несча'стных, то здесь слы'шались одни' то'лько вздо'хи и жа'лобы; ви'дно бы'ло одно' бе'дствие и слезы'. С той стороны' входи'ли торжеству'ющие -- с это'й несли' ра'неных в го'спитали; их стена'ния и плач разорённых облича'ли, как до'рого доста'лось э'то торжество'. Толпы' поселя'н и жи'телей предме'стий стоя'ли по'дле сва'ленных на мостову'ю в ку'чу иму'ществ; на них сиде'ли пла'чущие жены' их с грудны'ми младе'нцами; одни' на'скоро сде'лали себе' ко`й-каки'е шалаши' из досо'к и'ли из просты'нь; други'е с це'лыми семе'йствами помеща'лись на теле'гах. Ло'шади, коро'вы, овцы', дома'шние пти'цы,-- все бы'ли переме'шаны и увели'чивали ха'ос сумато'хи свои'ми разноро'дными кри'ками. Пе'рвый день все э'ти то'лпы остава'лись почти' без вся'кой по'мощи. Любопы'тство парижа'н заста'вило их оста'вить до'ма почти' пусты'ми, но к ве'черу, когда' жи'тели возвраща'лись с но'вого для них позо'рища, мно'гие бра'ли к себе' э'тих несча'стных; отовсю'ду носи'ли им пи'щу, вино' и прикрыва'ли тех, кото'рых недоста'ток и'ли э'тот слу'чай подверга'л суро'вости весе'нней но'чи. Мно'гие из жи'телей отпра'вились за го'род, помога'ли носи'ть ра'неных и прибира'ть мёртвых. Заста'вы бы'ли уже' свобо'дны, и сострада'тельные и любопы'тные беспреста'нно ходи'ли в воро'та и из воро'т. Нау'тро стече'ние, наро'да увели'чилось из други'х часте'й го'рода. Пари'жанам необходи'мо нужны' зре'лища -- и скопле'ние у заста'в бы'ло невероя'тное.
Гли'нский по'сле за'втрака до'лжен был отпра'виться к воро'там С. Дени', что'бы вы'полнить не'которые поруче'ния по слу'жбе. Он пое'хал туда' верхо'м; каза'к, ордина'рец его' генера'ла, сле'довал за ним, и тут они' встре'тили волну'ющиеся то'лпы жи'телей, кото'рые, вопреки' обы'чаю шу'мных пари'жских сбо'рищ, безмо'лвно смотре'ли на несча'стных, разорённых и лишённых иму'щества. Во всех дверя'х, во всех око'шках видны' бы'ли слезли'вые ли'ца; то'лько и'зредка, е'жели носи'лки и'ли теле'ги с ра'неными заставля'ли расхлыну'ться толпу', она' отвеча'ла слеза'ми и восклица'ниями на стена'ния стра'ждущих во'инов, и'ли с молча'нием дава'ла ме'сто патруля'м соединённых войск, и'ли пото'м с уча'стием огля'дывала па'ртии военнопле'нных францу'зов, кото'рые бы'ли отпу'щены импера'тором Алекса'ндром то'тчас по вступле'нии и проходи'ли ми'мо пёстрого сбо'рища с мра'чным ви'дом и поту'пленными глаза'ми.
В э'той тесноте' Гли'нскому на'добно бы'ло посторони'ться у одного' до'ма, что'бы дать прое'хать огро'мной полково'й фу'ре; в то же вре'мя носи'лки с тяжело`ра'неным францу'зским солда'том, сле'довавшие за фу'рою, поровня'лись с ним. Окрова'вленная челове'ческая фигу'ра, покры'тая плащо'м, лежа'ла на них. Страда'ния бы'ли напи'саны на ме'ртвенном лице', обожжённом по'рохом и обезобра'женном запёкшеюся кро'вью. Фу'ра, заде'ржанная толпо'ю, останови'лась, а за не'ю и носи'лки. Ра'неный не произноси'л никако'го сто'на, одна'ко боль выража'лась кача'ниями головы' напра'во и нале'во: "Пить! пить!" -- хрипе'л он сла'бым го'лосом.
Моло'денькая хоро'шенькая меща'нка, хозя'йка до'ма, стоя'вшая на ступе'нях крыльца', про'тив кото'рого останови'лся Гли'нский, отёрла пере'дником слезы' и побежа'ла наве'рх, что'бы испо'лнить про'сьбу во'ина.
-- Далеко' ли вам нести', до'брые лю'ди?-- спроси'л Гли'нский.
-- Далеко',-- отвеча'л оди'н из них.
-- До э'того не бы'ло бы ну'жды, что далеко' нести',-- сказа'л потихо'ньку друго'й,-- е'сли б то'лько в больни'це бы'ло ме'сто, а то мы зна'ем, что мно'гие ра'неные до сих пор не помещены' и лежа'т на у'лицах; а е'жели э'тому сего'дня не помо'гут, то, коне'чно, ему' не жить на бе'лом све'те.
-- Ра'зве он опа'сно ра'нен?
О'ба носи'льщика пожа'ли вме'сто отве'та плеча'ми. Хозя'йка вы'бежала с буты'лкою вина' и стака'ном. Гли'нский попроси'л у неё позволе'ния напои'ть солда'та.
-- Хра'брый това'рищ,-- сказа'л он, наклоня'сь к ра'неному,-- позво'ль напои'ть тебя' ру'сскому, кото'рый уме'ет цени'ть неустраши'мость и в свои'х неприя'телях.
Больно'й останови'л движе'ния головы', откры'л глаза' и дал знак согла'сия; хозя'йка подде'рживала го'лову, Гли'нский дал ему' вы'пить не'сколько глотко'в; толпа' зри'телей стесни'лась о'коло носи'лок.
-- Я уве'рен,-- сказа'л Гли'нский, обратя'сь к хозя'йке,-- что прекра'сная нару'жность неразлу'чна с до'брым се'рдцем; вы тро'нуты положе'нием несчастли'вца, не позво'лите ли ему' оста'ться не'сколько дней в ва'шем до'ме,-- я заплачу' за посто'й и присмо'тр и постара'юсь о по'мощи?
Молода'я же'нщина, потупи'в глаза', игра'ла концо'м своего' пере'дника.
Зри'тели восклица'ли со всех сторо'н похвалы' ру'сскому и угова'ривали хозя'йку, Гли'нский вы'нул кошелёк, хоте'л положи'ть ей на ру'ку, но она', отдёрнув её со слеза'ми на глаза'х, дала' знак руко'ю, чтоб носи'льщики сле'довали за не'ю.
-- Bénédiction! Bénédiction!-- шу'мно закрича'ла толпа' вслед Гли'нскому, и э'то была' пе'рвая мину'та, в кото'рую печа'льная тишина' была' нару'шена. Ра'достные кли'ки и хло'панье в ладо'ши до'лго не перестава'ли.
Ра'неный был поло'жен в небольшо'й чи'стой ко'мнате. Гли'нский уговори'л хозя'йку взять де'ньги, купи'ть и испра'вить все ну'жное. Он отпра'вился по своему' поруче'нию и ме'нее чем че'рез час возврати'лся с полковы'м ле'карем, кото'рый, перевяза'в опа'сные ра'ны, дал наде'жду, что ра'неный мо'жет оста'ться ещё жив при хоро'шем присмо'тре.
Э'то увере'ние обра'довало Гли'нского; ве'село отпра'вился он домо'й, где дожида'лись его' Шаба'нь с марки'зом, и оста'ток дня посвящён был любопы'тству. Шу'мные происше'ствия не'скольких дней, ху'до проведённые но'чи, и наконе'ц роско'шная посте'ль усыпи'ла Гли'нского в э'ту ночь богаты'рским сном. Бы'ло уже' по'здно, когда' он просну'лся -- и откры'в глаза', соверше'нно потеря'л па'мять прошедшего'. Бога'тство ко'мнат, убра'нство посте'ли, то'нкость белья', чири'канье птиц в саду', го'вор наро'да на у'лице каза'лись ему' продолже'нием сновиде'ний, кото'рые сменя'лись одни' други'ми в его' ю'ном воображе'нии. Наконе'ц он собра'л рассе'янные мы'сли, припо'мнил вступле'ние в Пари'ж, марки'за, портре'т его' до'чери, Дюбуа' и Шаба'ня и наконе'ц ра'неного гренаде'ра, кото'рый тепе'рь составля'л всю его' забо'ту. Он оде'лся и поскака'л сно'ва к нему'.
Печа'льные сце'ны вчера'шнего дня ещё продолжа'лись ме'жду разорёнными жи'телями предме'стий, но число' их уменьши'лось; мно'гие возврати'лись уже' в свои' до'мы; любопы'тных бы'ло не сто'лько и Гли'нский беспрепя'тственно дое'хал до изве'стного ему' до'ма. Он с нетерпе'нием постуча'лся у двере'й. Слова': "Жив ли?" бы'ли на губа'х его', когда' вы'шла хозя'йка, но он по весёлому лицу' её перемени'л свой вопро'с. "Был ли ле'карь сего'дня?" -- сказа'л он.
-- Был,-- отвеча'ла хоро'шенькая меща'нка.-- Он говори'т, что за'втра сни'мет пе'рвые перевя'зки и с уве'ренностью руча'ется за его' жизнь.-- Говоря' э'то, она' провожа'ла Гли'нского в ко'мнату ра'неного.
-- Мо'жет ли он говори'ть?-- спроси'л Гли'нский.
-- Ле'карь говори'л с ним не'сколько слов, одна'ко ж запрети'л его' беспоко'ить.
Когда' Гли'нский подошёл к посте'ли, он уви'дел, что вчерашне'е безобра'зие от запекше'йся кро'ви и пы'ли исче'зло с ли'ца больно'го; чи'стое бельё, мя'гкая поду'шка, тёплое одея'ло, сто'лик с прибо'ром пока'зывали попечи'тельность присмо'тра. Гли'нский, оки'нув все э'то взгля'дом, обороти'лся к хозя'йке и сде'лал ей знак одобре'ния. Удово'льствие бы'ло напи'сано на хоро'шеньком её ли'чике.
Ра'неный, услы'шав шо'рох, откры'л глаза' и устреми'л их на Гли'нского. Бро'ви его' сдви'нулись, как бу'дто он хоте'л что'-нибудь припо'мнить, и пото'м ме'дленная улы'бка привела' в движе'ние стражду'щее лицо'. Он си'лился вы'тащить ру'ку из-по'д одея'ла, ему' хоте'лось пода'ть её Гли'нскому, но си'лы измени'ли; он закры'л глаза' и отвороти'л го'лову, чтоб скрыть вы'ступившие сле'зы.
Э'тот солда'т был челове'к лет о'коло сорока'; нару'жности дово'льно краси'вой; густы'е бакенба'рды и усы' оттеня'ли его' пра'вильную физионо'мию. Бле'дность лица' отнима'ла не'сколько суро'вости выраже'ния, столь сво'йственному загоре'лому солда'тскому лицу'.
Не беспоко'я бо'лее больно'го, Гли'нский уе'хал; но не проходи'ло дня, чтоб он не побыва'л бы у него' и ча'сто по два ра'за, е'жели позволя'ло вре'мя, и при ка'ждом посеще'нии с удово'льствием замеча'л, как си'лы ра'неного прибавля'лись. Наконе'ц ле'карь позво'лил ему' говори'ть; пе'рвые слова' бы'ли выраже'нием благода'рности, но Гли'нский лу'чше хоте'л говори'ть о друго'м: он знал, что нельзя' бо'лее доста'вить удово'льствия во'ину, как заста'вив его' расска'зывать про свою' слу'жбу. Помертве'вшие гу'бы оживля'лись и на бле'дных щека'х явля'лся о'тблеск жи'зни, пока' сра'женья и сла'ва францу'зских войск бы'ли пред его' глаза'ми; но когда' де'ло дошло' до несча'стий, прете'рпенных вели'кою а'рмиею, глаза' потуха'ли, го'лос изменя'лся, энтузиа'зм слабе'л, карти'ны пораже'ний сменя'ли одна' другу'ю, расска'з сде'лался отры'вист. Наконе'ц, больно'й не мог продолжа'ть своего' похо'да да'лее Дре'здена,-- си'лы его' оста'вили, когда' он дошёл до того' ме'ста расска'за, где упа'л люби'мый их полко'вник, уби'тый ядро'м.
В расска'зе просты'х люде'й есть осо'бенное красноре'чие, е'жели они' говоря'т о том, чему' са'ми бы'ли свиде'тели. Ра'неный, не мо'гши возде'рживать свои'х чувств, лежа'л отворотя'сь к стене'. Помолча'в немно'го, солда'т продолжа'л: "Извини'те меня', г. пору'чик, что я пла'чу, как же'нщина, бо'лее 20 лет служу' Фра'нции, а в э'ти го'ды привы'к почита'ть слу'жбу ма'терью, а до'брого нача'льника отцо'м. Граф де Серва'ль..."
-- Был твой полко'вник?-- прерва'л с жи'востию Гли'нский.
-- Так то'чно, г. пору'чик.
-- Не он ли был адъюта'нтом у Наполео'на?
-- Он са'мый -- но он вре'мя от вре'мени принима'л кома'нду на'шего полка', где служи'л с ю'ношества, и в Дре'зденском де'ле по'слан был Наполео'ном с коло'нною, что'бы оттесни'ть австри'йские си'лы, напира'вшие на нас под защи'тою си'льной батаре'и. Он незадо'лго пе'ред ру'сскою кампа'ниею жени'лся здесь на прекра'сной де'вушке. Я вида'л её, когда' быва'л на посы'лках: она' бы'ла удиви'тельно хороша', г. пору'чик, и е'жели бог даст мне здоро'вья -- уви'жу её опя'ть, чтоб рассказа'ть ей что'-нибудь о му'же.
-- Зна'ешь ли?-- Гли'нский хоте'л вы'говорить, что её ожида'ют ско'ро в Пари'ж, что он живёт в до'ме её отца', но мысль, что он мо'жет рассказа'ть ей, как и кто помо'г ему', останови'ла молодо'го челове'ка. Он сто'лько же боя'лся огла'ски своего' до'брого посту'пка, ско'лько друго'й мог бы опаса'ться, чтоб не вы'шло нару'жу како'е-нибудь непохва'льное де'йствие. Он прошёлся в заду'мчивости неско'лько раз по ко'мнате и, остановя'сь по'дле больно'го, взял его' за ру'ки и сказа'л:
-- Графи'ню ожида'ют в Пари'ж, мо'жет быть, я уви'жу её. Я скажу', что здесь есть челове'к, служи'вший с её му'жем; она', коне'чно, бу'дет стара'ться, что'бы сде'лать все зависящеё от неё для твоего' успокое'ния. Как твоё и'мя, хра'брый това'рищ?
-- Матве'й Граве'лль, гренаде'р 34 полка'. Я рад, что вы спроси'ли моё и'мя, г. пору'чик,-- тепе'рь я без неучти'вости могу' спроси'ть и ва'ше, и'мя моёго благоде'теля?
Гли'нский покрасне'л. Одна' и та же мысль наполня'ла его' го'лову. Сказа'ть своё и'мя -- зна'чило то же, что призна'ться в преступле'нии.
-- На'ши ру'сские имена' му'дрены для францу'зов,-- сказа'л он,-- но е'сли ты хо'чешь знать, я называ'юсь Серебряко'в.
-- Помоги' нам бо'же,-- воскли'кнули о'ба, солда'т и хозя'йка,-- и э'то христиа'нское и'мя!.. Одна'ко,-- продолжа'л пе'рвый, -- я вы'учу его' во что бы то ни ста'ло, и бу'ду по'мнить всю свою' жизнь. M. célèbre coffre, célèbre coffre {Сла'вный сунду'к, сла'вный сунду'к (фр.-- Сост.).}, извини'те, г. пору'чик, повтори'те ещё раз ва'ше и'мя.
Хозя'йка хохота'ла, ра'дуясь слу'чаю показа'ть свои' ро'вные жемчу'жные зу'бы. Сам Гли'нский смея'лся. Он заставля'л повторя'ть свою' вы'думанную фами'лию, на конце' кото'рой беспреста'нно слы'шалось и'ли Coffre и'ли Cor, е'жели выгова'ривал солда'т, и'ли coeur {се'рдце (фр.-- Сост.).}, когда' поправля'ла его' хозя'йка, и оста'вил их в забо'те -- тверди'ть наизу'сть бог зна'ет каки'е зву'ки, кото'рые с ка'ждою попы'ткою выходи'ли смешне'е и странне'е. Забо'та о больно'м не меша'ла Гли'нскому по'льзоваться любе'зным внима'нием его' хозя'ев, кото'рые хоте'ли доста'вить ему' все спо'собы провести' вре'мя прия'тно и поле'зно. Любе'зные ка'чества ру'сского офице'ра обворожи'ли ста'рого марки'за. Он не ви'дел в нем ду'ши; Шаба'нь не знал, как угоди'ть но'вому своему' дру'гу, и таки'м о'бразом протекли' семь дней для ру'сского го'стя ме'жду любопы'тства и весёлости. На осьмо'е у'тро Гли'нский, возвраща'ясь домо'й от своего' полко'вника, уви'дел на дворе' не'сколько доро'жных экипа'жей. Придве'рник сказа'л ему', что э'то прие'хала ста'рая марки'за с до'черью. Молодо'й челове'к затрепета'л при последнём и'мени и торопли'во вбежа'л в свои' ко'мнаты. "Кто прие'хал?" -- спроси'л он своего' слугу'.
-- Ста'рая ба'рыня с до'черью и вну'чкою,-- отвеча'л тот.
-- Ра'зве у неё есть дочь?..
-- Как же, су'дарь, и прекра'сная; жаль то'лько, что о'чень печа'льна и вся в чёрном.
-- Ра'зве у неё есть дочь, спра'шиваю я?..
-- Я ду'мал, вы говори'те о ста'рой ба'рыне. Есть, су'дарь, лет 3-х малю'тка, ми'ленькая де'вочка! Я при'нял её на ру'ки из каре'ты. Дво'е слуг повели' под ру'ки ста'рую, дво'е молоду'ю ба'рыню на ле'стницу.
В э'ту мину'ту вошёл Шаба'нь: "Прие'хали на'ши хозя'йки,-- сказа'л он.-- Мы их сего'дня не уви'дим с доро'ги; но за'втра бу'дем все вме'сте обе'дать,-- в ожида'ньи я пришёл проси'ть тебя' о ва'жном де'ле".
-- Что э'то за ва'жное де'ло, Шаба'нь?
-- Но скажи', пожа'луй, каза'цкие ло'шади с хвоста'ми. Как же ты бу'дешь на ней во фро'нте?
-- Тем лу'чше, вся'кий уви'дит, что э'то каза'цкая, а ты зна'ешь, како'е высо'кое мне'ние у францу'зов об э'тих лошадя'х? На'добно блесну'ть, любе'зный друг,-- а что'бы блесну'ть, на'добно отличи'ться.
Гли'нский засмея'лся: "Поми'луй, Шаба'нь, каза'цкая ло'шадь хороша' в похо'де, а не в пара'де: на'шему бра'ту нельзя' показа'ться на твое'й ло'шади".
-- Ах, Гли'нский! Ты не зна'ешь францу'зов.-- Я пе'рвый вы'кину мо'ду, а ты уви'дишь, что на сле'дующем пара'де для встре'чи короля' нельзя' бу'дет показа'ться без тако'й ло'шади: ме'жду тем це'лый Пари'ж бу'дет говори'ть обо мне. Ка'ждый поря'дочный челове'к заведёт непреме'нно каза'цкую, а е'сли не доста'нет, то, по кра'йней ме'ре, бу'дет привя'зывать хвост к свое'й ло'шади, и вообрази', что я сде'лаю э'ту револю'цию.-- С Шаба'нем тако'й аргуме'нт убеди'л Гли'нского. Он отпра'вился с ним к своему' полко'внику, у кото'рого бы'ло не'сколько каза'цких лошаде'й. Гли'нский объясни'л цель посеще'ния и причи'ну жела'ния Шаба'ня.
Полко'вник, смеючи'сь, повёл их в свою' коню'шню. Лошаде'й вы'вели. Шаба'нь не мог реши'ться: он восхища'лся ка'ждою.
Полко'вник на'чал расска'зывать, каки'м о'бразом и отку'да ему' доста'лись ло'шади; одна' из них была' пода'рена ему' Пла'товым.
Лишь то'лько услы'шал Шаба'нь и'мя Пла'това, он в ту же мину'ту побежа'л к ло'шади и сказа'л Гли'нскому: "Объяви', что вы'бор сде'лан, спроси', ско'лько уго'дно полко'внику за э'ту?"
Ло'шадь сто'ила 2000 руб. Шаба'нь не знал что отвеча'ть с ра'дости. Он удивля'лся, каки'м о'бразом мо'жно бы'ло пода'рок Пла'това отдава'ть за таку'ю безде'лку.
Ло'шадь попро'бовали. Каза'к на попо'нке, с нага'йкою в руке', заста'вил её повтори'ть все иску'сство, кото'рому она' вы'училась в каза'цкой шко'ле. Шаба'нь был в восто'рге от приобрете'ния и отпра'вился с поку'пкою домо'й. Ему' нетерпели'во хоте'лось пое'здить самому', но как он не уме'"л сиде'ть на каза'цком седле', то на'до бы'ло пригоня'ть но'вое по ло'шади, а потому', покоря'ясь необходи'мости, Шаба'нь отложи'л свои' ра'дости до за'втра. О'ба прия'теля отпра'вились по Пари'жу; Гли'нский восхища'лся чудеса'ми его' и ко'нчил ве'чер в теа'тре; у Шаба'ня бы'ло одно' в голове': при ка'ждой хоро'шей сце'не, при ка'ждом прыжке' ло'вкой танцо'вщицы он восклица'л одно': "Ах, кака'я чу'дная ло'шадь!.."

ГЛАВА' IV

На друго'е у'тро ста'рый марки'з яви'лся к Гли'нскому и объяви'л, что жена' с до'черью жела'ют с ним познако'миться: "Тепе'рь вам бу'дет веселе'е, у нас без же'нщин в до'ме и ску'чно и пу'сто. Тепе'рь вы уви'дите наш beau monde {вы'сший свет (фр.-- Сост.).}, на'ших краса'виц. Я вас прошу' то'лько об одно'й осторо'жности: муж мое'й до'чери уби'т под Дре'зденом, избега'йте слу'чая говори'ть об э'том де'ле и упомина'ть да'же и'мя э'того го'рода".
Он взял за ру'ку Гли'нского и пошёл с ним наве'рх. В гости'ной ко'мнате сиде'ли две да'мы: одна' лет пяти'десяти, ещё прия'тной нару'жности же'нщина, друга'я молода'я в чёрном пла'тье, и когда' марки'з предста'вил его', он ло'вко сказа'л приве'тствие ма'тери, извиня'лся, что вое'нные обстоя'тельства привели' его' к необходи'мости беспоко'ить их посто'ем, и уверя'л, что постара'ется свои'м поведе'нием разуве'рить их в предубежде'ния, кото'рое вообще' все францу'зы име'ли про'тив русски'х. Молодо'й челове'к обрати'лся к до'чери, и когда' она' подняла' на него' свои' больши'е глаза', взгляд кото'рых из-по'д дли'нных ше'лковых ресни'ц, каза'лось, проника'л в са'мую глубину' ду'ши, когда' он уви'дел себя' пе'ред по'длинником портре'та, по кото'рому он так хоте'л узна'ть её, кра'ска вступи'ла ему' в лицо'. Э'то не могло' прида'ть ему' ло'вкости,-- одна'ко мужчи'на, кото'рый теря'ется от глаз прекра'сной же'нщины, не теря'ет ничего' в эти'х глаза'х, и потому' молода'я графи'ня приве'тливо вы'слушала его' немно'гие слова', лёгкий румя'нец та'кже пробежа'л по её ми'лому лицу' -- и пе'рвое и са'мое тру'дное в знако'мстве бы'ло сде'лано.
Ста'рый марки'з свое'ю весёлостью ско'ро поста'вил Гли'нского и свое' семе'йство на таку'ю но'гу, что с пе'рвого свида'ния, при кото'ром обыкнове'нно соблюда'ется весь этике'т, взаи'мная открове'нность установи'лась. Приве'тливость марки'зы, непринуждённое обраще'ние графи'ни, образо'ванность и хоро'ший тон ю'ноши, любопы'тство с одно'й стороны', я'сный и прия'тный расска'з с друго'й, ско'ро положи'ли основа'нием дове'ренности и оправда'ли похвалы' марки'за, кото'рыми он превозноси'л своего' молодо'го дру'га. Что'бы ознако'мить Гли'нского со всем семе'йством, принесли' ма'ленькую до'чку графи'ни. Э'то была' преле'стная двухле'тняя де'вочка, соверше'нно похо'жая на свою' мать,
"Saluez m. Glinsky, Gabrielle" {Поздоро'вайся с г. Гли'нским, Габрие'ль (фр.-- Сост.).},-- сказа'ла ба'бушка, и ми'лое дитя' без засте'нчивости протяну'ла о'бе ручо'нки к го'стю, кото'рый, услы'шав её и'мя, с ла'скою взял её на ру'ки. "Vive Henri IV et la charmante Gabrielle" {Да здра'вствует Ге'нрих IV и прекра'сная Габрие'ль (фр.-- Сост.).},-- сказа'л он, приподнима'я малю'тку.
Живо'й Гли'нский сказа'л э'то без размышле'ния, сла'ва Ге'нриха IV неразлу'чна была' в его' па'мяти со сла'вою Га'бриели, равно' как и'мя сей после'дней почти' всегда' приходи'ло в го'лову с и'менем Ге'нриха. Графи'ня покрасне'ла, опусти'ла глаза'. Для ма'тери каза'лось неприя'тным тако'е сочета'ние имён, но марки'з и марки'за име'ли други'е поня'тия: что для новейшего' поколе'ния францу'зов нача'ло каза'ться предосуди'тельным во вся'ком челове'ке, то для снисходи'тельного нра'ва люде'й ста'рого ве'ка, и по привя'занности их к вели'кому госуда'рю, не то'лько извиня'лось в короле', но да'же счита'лось сла'вою в его' любо'внице.
Марки'з не заме'тил ни кра'ски графи'ни, ни смуще'ния Гли'нского, кото'рый в ту же мину'ту почу'вствовал нело'вкость свои'х слов и пови'нным взо'ром проси'л извине'ния у графи'ни. "Прекра'сно! -- воскли'кнул марки'з,-- нельзя' прили'чнее сказа'ть в на'шем положе'нии и в отноше'нии к це'лой Фра'нции, и в отноше'нии к на'шему семе'йству".
-- Ста'ло быть, вы зна'ете, кто была' charmante Gabrielle,-- спроси'ла марки'за, удивля'ясь.
Гли'нский, одо'бренный взо'ром графи'ни, в кото'ром не оста'лось да'же сле'да неудово'льствия, усмехну'лся. "Суда'рыня,-- отвеча'л он,-- в са'мом де'тстве моём, когда' учи'лся ещё лепета'ть по-францу'зски, я знал наизу'сть полови'ну Генриа'ды. По'сле исто'рия вели'кой на'ции сде'лалась мне столь же изве'стна, как и моего' оте'чества".
Любопы'тство есть си'льная пружи'на, де'йствующая на же'нское воображе'ние. Марки'за, со все'ю словоохо'тливостью ста'рой францу'женки, ожида'вшая уви'деть ру'сского как ре'дкость, на кото'рую на'до смотре'ть изда'ли, обма'нутая соверше'нно в свои'х ожида'ниях, не перестава'ла спра'шивать и не зна'ла ме'ры удивле'нию. Любопы'тство её бы'ло пробуждено'; оно' служи'ло ей, так сказа'ть, микроско'пом, в кото'ром ви'дела все неожи'данные ка'чества молодо'го челове'ка в увели'ченном ви'де.
Графи'ня, с свое'й стороны' дово'льствовалась, слу'шая расспро'сы ма'тери и сопровожда'я улы'бкой ка'ждый у'мный и'ли о'стрый отве'т Гли'нского. Она' ма'ло принима'ла уча'стия в разгово'ре. Небольшо'й отте'нок заду'мчивости был ви'ден на её прекра'сном лице'.
Вско'ре на'чали съезжа'ться го'сти к обе'ду, кото'рый дава'л марки'з для прие'зда своего' семе'йства. Он рекомендова'л всем своего' ю'ного постоя'льца.
Энтузиа'зм, внуша'емый импера'тором Алекса'ндром, необыкнове'нные собы'тия и жела'ния узна'ть бли'же ва'рваров Се'вера, бы'вших причи'ною сих собы'тий, все э'то доходи'ло до неи'стовства ме'жду францу'зами. Они' не могли' опо'мниться от удивле'ния, гля'дя на ру'сских, кото'рых представля'ли борода'тыми чудо'вищами и ви'дя их людьми', кото'рые бы'ли столь же учти'выми и ве'жливыми, как и они', ча'сто краси'вее и молодцева'тее их ще'голей и бо'льшею ча'стию образо'ваннее, не'жели сии' после'дние.
Толпа' в за'ле волнова'лась, все добива'лись поговори'ть с прекра'сным ва'рваром, сде'лать ему' како'й-нибудь вопро'с и когда' оди'н оттесня'л друго'го, э'тот отступа'л, что'бы толкова'ть по своему' полу'ченный отве'т; во всех конца'х за'лы раздава'лось: "Как он краси'в! Каки'е во'лосы!" и проч. Одни'м сло'вом, он был чу'дом, дико'винкою э'того дня.
Посреди' всех восклица'ний яви'лся Шаба'нь с сия'ющим ли'дом. Раскла'нявшись на все сто'роны, подошёл к тётке и кузи'не, сказа'в по комплиме'нту да'мам, он объяви'л о своём приобрете'нии прекра'сной каза'цкой ло'шади, принадлежа'вшей Пла'тову; расхвали'л её фигу'ру, стать, ого'нь, и приба'вив, что веле'л привести' её на двор, проси'л всех посмотре'ть его' поку'пку.
Все мужчи'ны бро'сились на двор, да'мы вы'шли на балко'н, ло'шадь подвели' к крыльцу'. Шаба'нь вскочи'л в седло'; все диви'лись ло'шади. В са'мом де'ле, небольша'я, хоро'шенькая ворона'я лоша'дка была' о'чень краси'ва: огнём сверка'ли глаза', огнём раздува'лись но'здри и, каза'лось, ого'нь же пробега'л по всем ги'бким и прово'рным чле'нам. Она' фы'ркала, пря'дала уша'ми, скребла' копы'том и, каза'лось, ожида'ла то'лько позволе'ния исче'знуть с седоко'м из глаз; всего' бо'лее хвост её удивля'л францу'зов, спуска'ясь густошироко'ю трубо'ю до са'мой земли'.
Гли'нский заме'тил Шабаню', что ло'шадь осёдлана ду'тно: англи'йское седло' бы'ло так подпру'жено, что Шаба'нь сиде'л, поджа'в но'ги, с дли'нными пово'дьями почти' на са'мом за'ду ло'шади. "Э'то ничего'",-- отвеча'л с уве'ренностью Шаба'нь, и когда' ма'ленькая Габрие'ль на рука'х у ня'ньки, сбежа'вшей та'кже вниз полюбова'ться ло'шадью, протяну'ла к нему' ручо'нки, Шаба'нь не заду'мался, взял её к себе' и хоте'л пусти'ться с не'ю круго'м двора'. "Во'ля твоя',-- сказа'л Гли'нский,-- я не дам малю'тки. Я ви'жу, что седло' сейча'с свернётся; позво'ль челове'ку переседла'ть, а без того' не сове'тую е'здить на э'той горя'чей скоти'не".
С си'ми слова'ми он взял запла'кавшую Габрие'ль, а Шаба'нь со сме'хом и увере'ниями попроси'л толпу' разда'ться, дал шпо'ры и пусти'лся вокру'г большо'го двора'.
Не'сколько прыжко'в бы'ло сде'лано с отме'нным успе'хом, но ху'до помещённое седло' сейча'с съе'хало ещё бо'лее наза'д, и когда' щекотли'вая ло'шадь брыкну'ла ра'за два, оно' поверну'лось при пе'рвом поворо'те, и Шаба'нь полете'л кве'рху нога'ми. Все да'мы вскри'кнули, ме'жду мужчи'нами на'чался хо'хот. Гли'нский прибежа'л к Шабаню', по'днял его' и с забо'тливостью спра'шивал: не уши'бся ли? Но Шаба'нь смея'лся своему' приключе'нию. Ме'жду тем пойма'ли ло'шадь; слуга' Гли'нского оседла'л её как на'добно и подвёл опя'ть к крыльцу'; "э'то бе'шеная ло'шадь",-- крича'ли со всех сторо'н, "на неё нельзя' сади'ться; она' не вы'езжена; э'то ди'кая ло'шадь", сказа'л Шаба'нь, потира'я уши'бленную но'гу.
-- Нет, Шаба'нь, она' не ди'кая,-- отвеча'л Гли'нский,-- я езжа'л на ней похо'дом, когда' моя' была' уби'та, и вы уви'дите, как она' послу'шна, е'жели хорошо' осёдлана.-- Он вскочи'л на ло'шадь, взял из рук слу'ги нага'йку и, уда'рив по обе'им бока'м, поскака'л как мо'лния; ло'шадь повинова'лась ка'ждому жела'нию вса'дника, танцова'ла на за'дних нога'х, повора'чивалась на них, перепры'гнула не'сколько раз чрез стоя'вшую на дворе' бо'чку и останови'лась как вко'панная со всего' ска'ку пе'ред крыльцо'м.
Обе'д был гото'в, толпа' потяну'лась вверх, одобре'ние Гли'нскому и насме'шки Шабаню' слы'шались во дворе', на ле'стнице и во всех этажа'х. Э'то, одна'ко же, не помеша'ло ему' отвеча'ть остро'тами, смея'ться самому', сесть сно'ва на ло'шадь и скака'ть как бе'шеному, в отмще'ние за пе'рвую неуда'чу.
Когда' Гли'нский вошёл в за'лу, он уви'дел, что испу'ганная графи'ня де Серва'ль держа'ла на рука'х свою' малю'тку, осыпа'ла её поцелу'ями и повторя'ла слова': "Шаба'нь, Шаба'нь, что ты хоте'л сде'лать с мое'ю Га'бриелью, что ты хоте'л сде'лать? Ты бы уби'л её, ты уби'л бы меня'!" Она' так была' напу'гана вообража'емым несча'стьем до'чери, что прижима'ла её к груди' и не хоте'ла отда'ть, как бу'дто опаса'ясь, чтоб Шаба'нь не поскака'л опя'ть с не'ю. Наконе'ц, все успоко'ились... Марки'з пригласи'л к столу', повели' дам, Гли'нский по'дал ру'ку графи'не. "Г. Гли'нский,-- сказа'ла она' впо`лго'лоса,-- я не могу' изъясни'ть всей благода'рности за ва'шу предусмотри'тельность. Когда' я уви'дела, что Шаба'нь упа'л, то так испуга'лась, как бу'дто Габрие'ль в э'ту мину'ту сиде'ла у него', вообрази'в, что э'то могло' случи'ться в са'мом де'ле, и что, коне'чно бы, случи'лось, е'жели бы не вы..."
-- Э'то бы сде'лал вся'кий, графи'ня!..
-- Да! а никто' не сде'лал!..
Гли'нский сел ме'жду графи'ней и де'вушкою Клоди'ной де Фо'нсек, двою'родною сестро'ю поко'йного гра'фа де Серва'ль, привлека'тельною 16-летне'ю брюне'ткою, с о'гненными чёрными глаза'ми и гре'ческим но'сиком. Э'та жива'я и ре'звая парижа'нка осыпа'ла Гли'нского шу'тками и вопро'сами. Эми'лия говори'ла ма'ло и спра'шивала то'лько и'зредка, е'жели ве'треная кузи'на пропуска'ла каки'е-нибудь подро'бности о земле' и обы'чаях ру'сских, о чем наибо'лее они' любопы'тствовали. Гли'нский не уступа'л наступчи'вой де Фо'нсек ни ша'гу, весело'сть и остро'та с обе'их сторо'н ча'сто развлека'ли важне'йшие разгово'ры други'х собесе'дников. Мо'лодость живёт настоя'щею мину'тою, ей ма'ло на'добности до того', что её окружа'ет, и полити'ческие спо'ры други'х госте'й чу'жды бы'ли для слу'ха Гли'нского и вертля'вой де Фо'нсек. Все, что ло'вкость молодо'го челове'ка могла' вы'сказать, и занима'тельная игри'вость ми'лой де'вушки вы'звать,-- все бы'ло перегово'рено; малю'тка де Фо'нсек красне'ла от удово'льствия, когда' Гли'нский повторя'л ей что'-нибудь ле'стное. Она' была' соверше'нно дово'льна свои'м сосе'дом, тогда' как он, при всем жела'нии сказа'ть что'-нибудь прия'тное и графи'не Эми'лии, проти'ву во'ли чу'вствовал, что не мо'жет быть так любе'зен с не'ю, как с её кузи'ною; како'е-то почте'ние, како'й-то страх свя'зывали язы'к, хотя' ни разгово'р, ни выраже'ние, ни да'же лицо' графи'ни не пока'зывали никако'й стро'гости и'ли суро'вости, обыкнове'нно отдаля'ющих от себя' открове'нность и весе'лость. Ему' каза'лось, что э'то его' чу'вствование проистека'ло от её положе'ния, он ду'мал, что уважа'ет её го'ресть и вме'сто разгово'ра с не'ю смелеё засма'тривался на её прекра'сный про'филь; но и тут неугомо'нная де Фо'нсек не дава'ла ему' поко'я, не оставля'ла пяти' секу'нд свобо'ды, что'бы сле'довать влече'нию своего' се'рдца.
Наконе'ц разгово'р сде'лался о'бщим; марки'за спроси'ла Гли'нского об обраще'нии и о то'не в о'бществах петербу'ргских.
-- Тон лу'чшего о'бщества то'чно как и здесь, в Пари'же: чем оно' образо'ваннее, тем про'ще, ве'жливее и любе'знее,-- сказа'л он с укло'нкою головы',-- напро'тив того', чем круг сосло'вия ни'же, тем бо'льше церемо'ний, в соблюде'нии кото'рых полага'ется учти'вость, тем бо'льше разгово'р стано'вится затрудни'телен. Ду'маю, что э'то и здесь так же, хотя' я ещё не име'л слу'чая испыта'ть э'того. Что же каса'ется до хоро'шего обраще'ния с друзья'ми, то везде' равно': оно' везде' зави'сит от хара'ктера и сте'пени образо'ванности.-- Говоря' после'дние слова', он обрати'лся к Шабаню', как бу'дто ожида'я подтвержде'ния ска'занного. Шаба'нь посла'л ему' поцелу'й руко'ю.
Францу'зы, как наро'д живо'й, присво'ивают себе' пра'во говори'ть вслух мы'сли, внуша'емые им пе'рвыми впечатле'ниями и потому' нему'дрено, что до уше'й Гли'нского доходи'ли похвалы' и рассужде'ния о его' осо'бе. "Как он ве'жлив",-- говори'л оди'н, "он отвеча'л как на'добно",-- повторя'л друго'й. "C'est étonant!-- восклица'л тре'тий,-- ces Russes sont a peu près comme nous autres" {Э'то удиви'тельно! э'ти ру'сские почти' таки'е же, как мы (фр.-- Сост.).}. "Э'ти ру'сские так же хороши', как на'ши поля'ки",-- говори'ли да'мы и вслед за тем сы'пались но'вые вопро'сы.
-- Скажи'те, г. Гли'нский,-- спроси'ла бо'йкая де Фо'нсек,-- каки'м о'бразом вы, ру'сские, здоро'ваетесь со знако'мыми вам да'мами?
-- Е'сли вы непреме'нно хоти'те э'то узна'ть, виконте'сса, то позво'льте мне с ва'ми поздоро'ваться по-ру'сски?
Де Фо'нсек останови'ла на Гли'нском свои' больши'е глаза' с недоуме'нием.
"Согласи'тесь, mademoiselle! доста'вьте всем э'то удово'льствие",-- крича'ли со всех сторо'н мужчи'ны и же'нщины. Она', затума'нившись, опусти'ла глаза'.
-- Я не зна'ю, как отвеча'ют ру'сские да'мы...
-- Я скажу' вам, но с усло'вием, что'бы вы так отвеча'ли?
Малю'тка не зна'ла, что говори'ть. Гли'нский сжа'лился и рассказа'л, каки'м о'бразом мужчи'на, подходя' к же'нщине, целу'ет ру'ку, и что она' отвеча'ет поцелу'ем в щеку'.
Все да'мы о'бщим судо'м приговори'ли, что де Фо'нсек должна' по'сле обе'да поздоро'ваться с Гли'нским, что всем им любопы'тно ви'деть о'пыт э'того и, как она' вы'звалась сама', то обя'зана доста'вить всем э'то удово'льствие; Гли'нский до'лжен был отвеча'ть на мно'гие вопро'сы: как веселя'тся в Росси'и, есть ли кака'я-нибудь зе'лень о'коло Петербу'рга, есть ли у ру'сских воскресе'нья и тому' подо'бное; когда' же марки'з рассказа'л анекдо'т de charmante Gabrielle, то ему' на'до бы'ло вы'держать це'лый экза'мен во францу'зской литерату'ре.
Когда' ко'нчился обе'д, де Фо'нсек должна' была' вы'полнить тре'бование всего' о'бщества, и пото'м едва' не со слеза'ми спря'талась за свою' кузи'ну.
По'сле э'того о'бщество разошло'сь по ра'зным ко'мнатам, мно'гие вы'шли на балко'н. Мы сказа'ли уже', что дом марки'за был в у'лице Бурбо'н, и что за'дняя его' сторона' бы'ла обращена' к реке', балко'ны бы'ли с обе'их сторо'н; с э'того видна' бы'ла Се'на, все её мосты', Тюлье'ри, а чрез сад в промежу'тке высо'ких дере'вьев открыва'лась коло'нна Наполео'нова на Вандо'мской пло'щади. В да'льности на вече'рнем не'бе э'тот монуме'нт сла'бо рисова'лся синева'тым све'том. Ста'туя Наполео'на на э'той высоте' каза'лась удивлённым взо'рам наклонённою, от её головы' видне'лось мно'жество протя'нутых в одну' сторо'ну верёвок, каза'вшихся ни'тями, кото'рые волнова'лись, напряга'лись и ослабева'ли беспреста'нно. По всем у'лицам наро'д бежа'л и тесни'лся в одно'м направле'нии, к пло'щади Вандо'м.
Эми'лия, кото'рая не была' о'коло двух неде'ль в Пари'же, удиви'лась при взгля'де на э'то явле'ние. "Что э'то зна'чит,-- спра'шивала она' о'колостоящих,-- не обма'нывают ли меня' глаза', мне ка'жется, что ста'туя Наполеона' ва'лится, что тако'е де'лают э'тими верёвками?"
Ей объясни'ли, что вре'менное прави'тельство, уступа'я жела'ниям наро'да, реши'лось снять ста'тую и тепе'рь надлежа'щим поря'дком приступи'ло к э'тому де'йствию.
-- Но скажи'те, ра'ди бо'га,-- спроси'л Гли'нский,-- не э'то ли же прави'тельство поста'вило карау'л по'дле коло'нны, и не оно' ли в своём декре'те, всле'дствие покуше'ний на э'ту коло'нну и други'е импера'торские па'мятники, запрети'ло да'же вся'кое оби'дное выраже'ние насчёт проше'дшего прави'тельства, потому' что, говори'ло оно', де'ло всего' оте'чества сли'шком возвы'шенно, что'бы де'йствовать те'ми сре'дствами, кото'рые дозволя'ла себе' чернь.
-- Да, э'то соверше'нно справедли'во,-- сказа'л оди'н из госте'й,-- но не'сколько дней тому' наза'д импера'тор Алекса'ндр, е'хавший ми'мо коло'нны, изво'лил сказа'ть, что у него' закружи'лась бы голова' на тако'й высоте', а потому', мо'жет быть, сочли' ну'жным и согла'сно с жела'нием наро'да.
Слезы' наверну'лись на глаза'х Эми'лии. Гли'нский не мог вы'нести, он вы'бежал в за'лу и с жа'ром сказа'л: "Францу'зы не зна'ют са'ми, что де'лают. Э'то неблагода'рно, э'то неблагоро'дно, э'то несправедли'во, та'к-то они' пла'тят вели'кому челове'ку". С э'тими слова'ми он хоте'л бежа'ть к себе', но Дюбуа', не говори'вший во'все э'то вре'мя ни сло'ва, останови'л его', схвати'л с чу'вством у него' ру'ку. "Вы примиря'ете меня' с ру'сскими!" -- сказа'л он... И когда' Гли'нский сошёл вниз в свои' ко'мнаты, Дюбуа' яви'лся за ним сле'дом.
-- Я пришёл у вас проси'ть извине'ния,-- сказа'л он удивлённому сим посеще'нием Гли'нскому,-- за пе'рвую на'шу встре'чу, где я позво'лил рассу'дку увле'чься се'рдцем. Вы примири'ли меня' с ру'сскими. Несча'стья оте'чества да'ли мра'чное направле'ние моему' хара'ктеру; я ищу' везде' оправда'ния Наполео'ну, и потому' обвиня'ю це'лый свет; но, со всем тем, э'то не меша'ет мне ви'деть свое'й несправедли'вости, и е'сли я не име'ю никаки'х осо'бенных доброде'телей, ни ка'честв, то могу' похвали'ться одни'м досто'инством: признава'ться в свои'х оши'бках и не стыди'ться извине'ния, мо'жет быть, для э'того на'добно име'ть та'кже хара'ктер, и е'сли я его' име'ю, то тем обя'зан сорокале'тнему наблюде'нию за сами'м собо'ю.
Гли'нский с жа'ром по'дал ему' ру'ку. Стра'нное объясне'ние расположи'ло его' в по'льзу э'того челове'ка. "Я тем бо'лее вас уважа'ю,-- сказа'л он,-- ско'лько я ни ма'ло о'пытен, одна'ко, успе'л заме'тить, что недоста'ток самосозна'ния быва'ет причи'ною бо'льшей полови'ны несча'стий челове'чества",-- и они' расста'лись, дово'льные друг дру'гом.
Сверх родства', свя'зывавшего со вре'мени заму'жества Эми'лии ма'ленькую де Фо'нсек с до'мом марки'за, она' с са'мого младе'нчества была' там как родна'я, и графи'ня не зна'ла в ней ду'ши; мо'жно сказа'ть, что она' воспита'ла её; ста'рая ба'бушка, у кото'рой жила' де Фо'нсек, не могла' по ста'рости заня'ться её образова'нием, а е'сли Клоди'на не совсе'м жила' в до'ме марки'за, то потому' то'лько, что ба'бушка не реша'лась во'все расста'ться с не'ю. Клоди'на люби'ла графи'ню как мать, как сестру', как дру'га, ско'лько ра'зность лет в после'днем слу'чае позволя'ла ей по'льзоваться дру'жбою графи'ни. Все её мале'йшие помышле'ния передава'ла она' с де'тскою открове'нностию Эми'лии, бу'дучи уве'рена, что ка'ждое жела'ние, да'же ка'ждая при'хоть её бу'дет испо'лнена. Графи'ня, мо'жно сказа'ть, балова'ла её, ра'довалась дове'ренности свое'й воспи'танницы и не могла' отка'зывать в её неви'нных при'хотях.
Ввечеру' Эми'лия была' в своём кабине'те; де Фо'нсек с не'ю, о'бе сиде'ли на большо'м туре'цком дива'не и молча'ли. Ви'дно бы'ло, что ка'ждая из них занята' свои'ми мы'слями. Клоди'на не'сколько раз подыма'ла свою' гре'ческую голо'вку и смотре'ла на графи'ню, но ви'дя, что та в заду'мчивости не обраща'ла на неё внима'ния, со вздо'хом опуска'ла пыла'ющую щеку' на ру'ку и продолжа'ла молча'ть. Наконе'ц, ей надое'ло э'то положе'ние,-- она' взяла' за ру'ку Эми'лию и сказа'ла: "Ты о'чень печа'льна сего'дня, ma cousine".-- "Друг мой! ты зна'ешь моё положе'ние: могу' ли быть весёлою, потеря'в му'жа, кото'рого так люби'ла; сверх того' се'рдце моё нево'льно уча'ствует в полити'ческих обстоя'тельствах моёго оте'чества. Муж мой был уча'стником сла'вы Фра'нции -- и ру'сские в Пари'же, мы по'беждены -- и францу'зы ра'дуются своёму униже'нию! Наполео'н возвы'сил Фра'нцию из пра'ха, со'здал её вели'чие из ха'оса, и что де'лают неблагода'рные парижа'не, когда' он в несча'стии! Ты ещё не постига'ешь э'тих чувств, Клоди'на, ты во всем ви'дишь то'лько заба'ву и ра'звлечение".
Де Фо'нсек опусти'ла глаза'. "Но чем же ру'сские винова'ты, сестри'ца? Э'то необходи'мое сле'дствие войны'. Наполео'н был в Москве'; Алекса'ндр пришёл в Пари'ж: они' поквита'лись ме'жду собо'ю. Е'сли э'то беспоко'ит францу'зов, пусть они' сде'лают так же, как ру'сские".
-- Ты заступа'ешься за ру'сских!..
-- А ты на них напада'ешь!..
В э'ту мину'ту ня'нька принесла' ма'ленькую Габрие'ль прости'ться с ма'терью. Эми'лия взяла' на ру'ки дочь, поцелова'ла, прижа'ла к груди' и, отдава'я ня'ньке, сказа'ла: "Бе'дная Габрие'ль, тебя' не бы'ло бы сего'дня на све'те, е'сли бы до'брый челове'к не спас тебя'".
При сих слова'х де Фо'нсек бы'стро оберну'лась к графи'не, хоте'ла что'-то сказа'ть, но останови'лась, пока' не ушла' ня'ня, и пото'м сказа'ла:
-- Ах, како'й он до'брый! ведь он то'же ру'сский, мне он о'чень нра'вится, сестри'ца,-- сказа'ла она', помолча'в.
Графи'ня не отвеча'ла ни сло'ва.
-- Мне ка'жется, он о'чень хоро'ш собо'ю?..
Графи'ня не отвеча'ла ни сло'ва.
-- Savez vous qu'il est très comme il faut {Зна'ете, ведь он о'чень хорошо' воспи'танный челове'к (фр.-- Сост.).}.
Каза'лось, графи'ня не слы'шала, что ей говори'ла де Фо'нсек, ви'дя, что Эми'лия не отвеча'ет, наклони'лась к ней и начала' игра'ть её волоса'ми, пото'м вдруг обняла', поцелова'ла с жа'ром, и две слёзки вы'катились из её глаз на щеки' Эми'лии.-- Мне он о'чень нра'вится,-- повтори'ла она'.
Графи'ня как бу'дто пробуди'лась, бу'дто впервы'е поняла', что ей говори'ла интере'сная малю'тка.
Де Фо'нсек сама' испуга'лась своего' призна'ния, прижа'лась к Эми'лии и продолжа'ла целова'ть её ше'ю и ру'ки, как дитя', кото'рое хо'чет уми'лостивить свою' ма'меньку.
-- Э'то ребя'чество, Клоди'на,-- начала' Эми'лия,-- уви'деть челове'ка в пе'рвый раз и ду'мать, что лю'бишь его'; ты дитя', он тебе' нра'вится, как но'вая игру'шка. Тако'й любви' не быва'ет, Клоди'на, э'та существу'ет то'лько в рома'нах, э'то вы'думки пра'здного воображе'ния, пове'рь мне, я люби'ла и зна'ю любо'вь, она' никогда' так не прихо'дит... Но чего' же ты хо'чешь?..
-- Не зна'ю,-- сказа'ла Клоди'на и'з-за плеча' Эми'лии,-- я то'лько чу'вствую,-- приба'вила она' потихо'ньку,-- что он мне о'чень нра'вится.
-- Бе'дное дитя'!-- сказа'ла тро'нутая Эми'лия, ласка'я Клоди'ну,-- тебе' он о'чень нра'вится? но что же из э'того вы'йдет? Он ру'сский... чрез ме'сяц его' не бу'дет; ещё не'сколько неде'ль разде'лят его' с твои'м оте'чеством неизмери'мым простра'нством. Его' обы'чаи соверше'нно проти'вны на'шим; бе'дная холо'дная земля' его' не похо'жа на на'шу прекра'сную Фра'нцию. Нет, нет, Клоди'на! вы'кинь из головы' э'тот вздор. Я не могу' и ду'мать, чтоб э'то когда'-нибудь случи'лось...
-- Что ж бы тако'е случи'лось, сестри'ца?..
Эми'лия опо'мнилась и уви'дела, что несмотря' на противуре'чие, со'бственное воображе'ние завело' её далеё призна'ния Клоди'ны; она' испуга'лась и останови'лась.
-- ...Ничего', mon enfant {дитя' (фр.-- Сост.).},-- я хоте'ла сказа'ть, что не ве'рю э'той пы'лкости,-- я смею'сь над не'ю... о'чень смешно' позволя'ть воображе'нию де'йствовать про'тив благоразу'мия,-- я уве'рена, что е'сли ты разберёшь хороше'нько свои' чу'вства, то найдёшь их не согла'сными с твои'м рассу'дком.
-- Ах! сестри'ца, э'то пра'вда!-- зна'ешь ли, мне сты'дно сказа'ть, что да'веча, вме'сто того', чтоб рассерди'ться, мне бы'ло о'чень прия'тно, когда' Гли'нский поцелова'л мою' ру'ку!
Графи'ня засмея'лась неожи'данному оборо'ту, како'й дала' Клоди'на всем её увеща'ниям, переста'ла говори'ть и заду'малась. Пото'м в рассе'янии приподняла' голо'вку Клоди'ны за подборо'док и, смотря' на неё с удово'льствием, сказа'ла как бы себе' са'мой: "Как она' мила', он та'кже неду'рен!-- е'сли б он не ру'сский! кака'я бы мила'я па'рочка!"
Клоди'на вскочи'ла, начала' целова'ть ру'ки Эми'лии, обнима'ла, смея'лась, пла'кала, стащи'ла её с дива'на, хоте'ла верте'ться с не'ю, наси'лу уняла'сь и пото'м, о'чень дово'льная собо'ю и графине'ю, игра'ючи, она' вста'ла на коле'ни пе'ред сидя'щею Эми'лией, взяла' её за ру'ки и смотре'ла на неё с восхище'ньем.
-- Ах, как ты хороша', сестри'ца,-- сказа'ла она', следя' блужда'вшие заду'мчиво взо'ры Эми'лии,-- каки'е у тебя' глаза', как ты обольсти'тельно и'ми смо'тришь! твоё лицо' совсе'м не похо'же на на'ши; у тебя' тако'е выраже'ние, така'я пре'лесть разлита' в черта'х, что мне все ка'жется, бу'дто ты бо'льше идеа'л, не'жели действи'тельность ме'жду на'ми! Е'сли б я была' мужчи'на, сестри'ца, я бы обожа'ла тебя'!-- я не обвиня'ю на'ших молоды'х люде'й, когда' они' при тебе' оставля'ют меня' без вся'кого внима'ния... Ах! Бо'же мой,-- вскри'кнула она', закры'в лицо' рука'ми, как бу'дто неча'янная мысль предста'вилась её воображе'нию.
-- Что с тобо'й сде'лалось?-- спроси'ла графи'ня.
-- Ведь Гли'нский та'кже мужчи'на; он бу'дет ви'деть тебя' беспреста'нно! нельзя' тебя' не полюби'ть! Он полю'бит тебя' непреме'нно! дай мне сло'во, что ты не позво'лишь ему' люби'ть себя'?..
Графи'ня покрасне'ла.
-- Бо'же мой! како'й ты вздор лепе'чешь,-- сказа'ла она'.-- Успоко'йся, Клоди'на! полюби'ть мо'жно то'лько того', кто лю'бит сам... а я, ты зна'ешь моё отрече'ние от са'мой себя', моё наме'рение не выходи'ть за'муж; ты зна'ешь, что я посвяти'ла свою' жизнь воспита'нию Габрие'ли. Ты ви'дела, как я принима'ла всегда' и как принима'ю внима'ние молоды'х люде'й. Зна'ешь ли, что е'сли бы я могла' ду'мать в моём положе'нии, е'сли б я располо'жена была' вы'йти за'муж -- не по любви', но по рассу'дку, оди'н то'лько челове'к мог бы быть мои'м му'жем?..
-- Кто же э'тот фе'никс, сестри'ца?..
-- Дюбуа'!..
-- Э'тот угрю'мый стари'к, кото'рый не гляди'т на же'нщин?-- ты шу'тишь, Эми'лия!..
-- Для э'того я и говорю' тебе' э'то, ми'лая Клоди'на, чтоб показа'ть, как ма'ло ду'маю о заму'жестве, что же до Дюбуа', он был друг моего' му'жа. Ме'жду им и тобо'ю ра'зница ужа'сная в лета'х, кото'рая увели'чивается ещё и тем, что ты его' не пони'маешь. Тебе' на'добна мо'лодость -- я смотрю' на душе'вные ка'чества,-- тебе' не нра'вится, что он ни на кого' не гляди'т, я э'то в нем уважа'ю, вот мой о'браз мы'слей о супру'жестве; я не ве'рю санти'ментальности, не ве'рю стра'сти, кото'рая вспы'хивает от взгля'да на краси'вое ли'чико, от ла'скового сло'ва, от учти'вого отве'та, не ве'рю мужчи'нам, кото'рые говоря'т о любви', и никому' не пода'м по'вода люби'ть себя'.
-- Ах! Эми'лия! е'сли б и Гли'нский та'кже ду'мал; со всем тем я тебе' ве'рю. Мне ка'жется, ты все мо'жешь, что хо'чешь, скажи' мне, одна'ко ж, неуже'ли ты в са'мом де'ле не наме'рена никогда' быть за'мужем?..
-- В са'мом де'ле. Тебе' изве'стно, что я объяви'ла об э'том публи'чно, что'бы изба'виться настоя'щих и бу'дущих иска'телей.
-- Но неуже'ли ты хо'чешь быть так хороша' для са'мой то'лько себя'? Мне ка'жется, быть краса'вицей то'лько для э'того о'чень ску'чно?
Эми'лия засмея'лась, отвеча'ла шу'ткой, и ре'звая де Фо'нсек, о'сыпав её ты'сячею комплиме'нтов, ты'сячею поцелу'ев, уе'хала к ба'бушке мечта'ть о ру'сском офице'ре.
Эми'лия оста'лась одна' и рассужда'ла о своём разгово'ре с Клоди'ною. Э'то ребя'чество, говори'ла она': 16-ле'тняя де'вушка ду'мает, что лю'бит челове'ка, кото'рый прия'тно взгляну'л ей в глаза' и кото'рого ви'дит пе'рвый раз в жи'зни, хорошо', что она' сказа'ла мне; я могу' посмотре'ть за э'тим хладнокро'вно, а то, пожа'луй, при'хоть де'вочки от воображе'ния та'кже заста'вит её страда'ть, как бы и от серде'чной накло'нности. Одна'ко, е'сли б не жесто'кая зима' в его' ва'рварском оте'честве! е'сли б он не ру'сский?-- но как я странна'! все ещё предубежде'ние моё си'льно. Ра'зве я не ви'жу тепе'рь свои'ми глаза'ми, что ру'сские не варва'ры. Э'тот Гли'нский обра'зован, оригина'лен, его' свободна'я ло'вкость нра'вится мне болеё изне'женных ухва'ток на'ших молоды'х люде'й, вое'нная слу'жба придала' ему' како'е-то досто'инство в обраще'нии, но он о'чень мо'лод, то'лько 20 лет, про'тив меня' он дитя', а мне ещё 22 го'да, но зато' Клоди'не 16 лет; я бы жела'ла сча'стье э'тому ребёнку, жела'ла бы ей тако'го му'жа, как мой Се'рваль; как бы их соедине'ние бы'ло для меня' прия'тно!-- Что, е'жели я постара'юсь об э'том?-- я непреме'нно хочу' э'того!-- Графи'ня легла' спать, мечта'я о том, что она' бу'дет причи'ною сча'стья молоды'х люде'й, но обеща'ла себе' не торопи'ться исполне'нием э'того жела'ния, обеща'ла де'йствовать с рассу'дком, что'бы э'то не походи'ло на рома'н, хоте'ла коро'че узна'ть досто'инство, род, состоя'ние мо'лодого челове'ка, а ме'жду тем вероло'мное воображе'ние беспреста'нно представля'ло ей уже' гото'вую карти'ну соедине'ния Клоди'ны и Гли'нского. До'лго ду'мала она' о взаи'мном их сча'стья, пото'м о ка'ждом из них по'рознь, пото'м о Беранже', о Габрие'ли, пока' все э'ти ли'ца слили'сь в одно' како'е-то несвя'зное существо', кото'рое принима'ло на себя' все ви'ды и фо'рмы, и, наконе'ц, проясня'ясь, преврати'лось в обра'з Гли'нского на рука'х с Га'бриелью -- и так усну'ла.
Графи'ня была' стра'нная же'нщина: с необыкнове'нной красото'й, с како'ю-то неизъясни'мою прима'нчивостью она' соединя'ла вне'шнюю хо'лодность в слова'х и о'бразе мы'слей. Она' не ве'рила пы'лкой стра'сти; смея'лась над нару'жным её изъявле'нием, и не проща'ла себе', е'жели что'-либо из её вну'тренних ощуще'ний выходи'ло нару'жу. Вы'данная 18 лет за гра'фа де Серва'ля, у'много, краси'вого, но та'кже холо'дного по нару'жности челове'ка, она' полюби'ла его' в заму'жестве, приняла' по привя'занности его' пра'вила, и ду'мала, что в све'те не мо'жет существова'ть друго'й любви' и в други'х фо'рмах, кро'ме той, кото'рая связа'ла её с му'жем. Несмотря', одна'ко же, на все самоувере'ния, пы'лкое се'рдце изменя'ло ей беспреста'нно; са'мое да'же уваже'ние и приня'тие пра'вил му'жа бы'ло сле'дствием энтузиа'зма, возбуждённого благоро'дством его' ду'ши и посту'пков, а где де'йствует энтузиа'зм, там холо'дный рассу'док ма'ло имеёт уча'стия -- и доказа'тельством тому' служи'ло заключе'ние графи'ни, по кото'рому она' принима'ла нару'жную хо'лодность за осно'ву хара'ктера её му'жа. Она' ду'мала, что дово'льно мы'слить так, чтоб чу'вствовать не ина'че -- и де'йствительно, пока' обстоя'тельства жи'зни не выходи'ли из обыкнове'нного ря'да происше'ствий, она' де'йствовала согла'сно с мы'слями, но как ско'ро судьба' станови'ла препя'тствие, и'ли слу'чай броса'л под но'ги неча'янное приключе'ние, слова' графи'ни бы'ли в разла'де с се'рдцем; она' не перестава'ла повторя'ть свое' и удивля'лась, почему' в се'рдце отзыва'лось совсе'м друго'е. Да'же при всем стара'нии сохрани'ть вне'шность свое'й филосо'фии, прекра'сное и вырази'тельное лицо' ча'сто изменя'ло впечатле'ниям душе'вным, одни'м сло'вом, графи'ня была' ми'лая оригина'льная смесь холо'дных парадо'ксов, в кото'рые на'божно сама' она' ве'рила, с живы'м противоре'чием физионо'мии, смесь стра'нных мы'слей с прекра'сными посту'пками.
А что де'лал Гли'нский в э'то вре'мя? он та'кже ду'мал о ре'звой де Фо'нсек, о Габрие'ли, о графи'не. Ему' прия'тно бы'ло вы'держать дебю'т: в прису'тствии пари'жских дам блесну'ть умо'м, у'меньем жить, и е'сли в на'ше вре'мя нет ры'царских турни'ров, где цари'ца карусе'ли надева'ет вено'к на победи'теля, то на'ши гости'ные представля'ют та'кже по'прище, где красота' венча'ет ло'вкость, ум и любе'зность. Поцелу'й де Фо'нсек был им полу'чен по о'бщему пригово'ру как цена', как награ'да сего'дняшнего отли'чия. Он ви'дел вни'мание ми'лой прекра'сной де'вушки: э'то льсти'ло его' самолю'бию; он припомина'л её черты', пра'вильный но'сик, глаза', кото'рых о'гненное выраже'ние смягча'лось при взгля'де на него'; э'ту неви'нную ре'звость ю'ности, живо'й цвет щек и жи'вость отве'тов при его' вопро'сах. Все э'то приноси'ло ему' удово'льствие, но при мы'сли о графи'не, при её о'бразе, кото'рый, так сказа'ть, ка'ждую мину'ту рассека'л на'двое при'зрак ю'ной брюне'тки, се'рдце его' би'лось, он нево'льно остана'вливал на Эми'лии взо'ры своего' воображе'ния и забыва'л похвалы', брюне'тку и поцелу'й, е'ю да'нный. Графи'ня ма'ло с ним говори'ла, но ка'ждое сло'во её отзыва'лось в его' слу'хе как гармо'ния, проника'вшая до его' се'рдца. Каза'лось, что все его' вни'мание обращено' бы'ло за обе'дом на то, чтоб отвеча'ть де Фо'нсек, но по како'му-то непоня'тному внуше'нию он не пропуска'л без замеча'ния ни одного' движе'ния графи'ни. Её благода'рность за дочь, вы'говоренная го'лосом, кото'рый заста'вил би'ться пу'льсы во всех жи'лах, каза'лась ему' милеё всех поцелу'ев в све'те. Ещё не'сколько вре'мени чу'вствования, возрождённые суетно'стию, зани'мали его' го'лову, но мало-пома'лу о'бщество, обе'д, да'же де Фо'нсек исче'зли, и Гли'нский, полуразде'тый, си'дя на посте'ли со сло'женными рука'ми, с бие'нием се'рдца, следи'л ка'ждое движе'ние мечты', представля'вшей ему' Эми'лию с Га'бриелью на рука'х.

ГЛАВА' V

Гли'нский просну'лся по'здно и просну'лся с мы'слию о вчера'шнем. Посеще'ние Дюбуа' пришло' ему' в го'лову по'сле перебо'ра всех происше'ствий. Как рад был он, что челове'к, кото'рого почти' про'тив во'ли уважа'л, так неча'янно сбли'зился с ним. Жела'я поскоре'е воспо'льзоваться э'тим расположе'нием Дюбуа', он поторопи'лся оде'ться и отпра'вился к нему' -- отплати'ть за визи'т.
Дюбуа' сиде'л за рисова'ньем. Э'то удиви'ло Гли'нского. Он бро'сил бы'стрый взгляд круго'м ко'мнаты, кото'рая походи'ла бо'лее на кабине'т учёного, не'жели на жили'ще вое'нного челове'ка, и хотя' в ней не бы'ло беспоря'дка, неразлу'чного с привы'чкою учёных люде'й, но стра'нная смесь предме'тов, её наполня'вших, поража'ла внима'ние. На стена'х бы'ло не'сколько поло'к с кни'гами ра'зных форма'тов и ра'зных эпо'х, в бума'жках, ко'же и перга'мене; ру'кописи в тетра'дях и сви'тках видне'лись ме'жду ни'ми. Дре'вние и но'вые ору'жия, принадлежа'щие разли'чным наро'дам, разве'шаны бы'ли по сте'нам с географи'ческими и топографи'ческими ка'ртами и не'сколькими ре'дкими карти'нами. Оди'н шкаф за'нят был физи'ческими инструме'нтами, друго'й посвящён был ре'дкостям есте'ственной исто'рии, в одно'м углу' стоя'л скеле'т, на кото'ром висе'ли плащ и шля'па хозя'ина, в друго'м живопи'сный манеке'н, а ме'жду шка'фами помещено' бы'ло не'сколько бю'стов Наполео'на в ра'зных ви'дах и во'зрастах.
Гли'нский сел во'зле Дюбуа' и восхища'лся рабо'тою на'чатого рису'нка; э'то была' больша'я миниатю'ра, представля'ющая Наде'жду, кото'рая, утеша'я удручённую печа'лью же'нщину, ука'зывала одно'ю руко'ю на заходя'щее со'лнце, а друго'ю на восто'к. Все э'то бы'ло то'лько набро'сано, но расположе'ние и полуотдела'нная голо'вка Наде'жды бы'ло превосхо'дно.
-- Вы худо'жник, Дюбуа'!-- вскрича'л с восто'ргом Гли'нский.
-- Нет, я могу' то'лько льсти'ться, что понима'ю худо'жество други'х, и зна'ю, что не могу' сам сде'латься худо'жником. Э'то не так легко' достаётся, как вы ду'маете, и при мои'х заня'тиях мне на'добно три жи'зни, чтоб дости'гнуть того', что я понима'ю под и'менем худо'жества. Миниатю'ра есть игру'шка, кото'рою я забавля'юсь в свобо'дные часы', а иску'сство не те'рпит игру'шек.
-- Но э'та игру'шка превосхо'дит мно'гие ва'жные рабо'ты настоя'щих арти'стов. И'ли вы сли'шком скро'мны, и'ли я име'ю о худо'жестве други'е поня'тия, не'жели вы.
-- Когда' мы познако'мимся коро'че, и е'сли вы лю'бите иску'сство, вы узна'ете моё мне'ние об э'том. Тепе'рь вам скажу' то'лько, что я с ю'ности назна'чен был для жи'вописи: учи'лся, с пла'менной душо'ю иска'л разга'дки для та'йны иску'сства, и чем бо'лее приобрета'л поня'тий, тем бо'лее они' приводи'ли меня' к отча'янию. Наконе'ц, я уста'л подо'бно Сизи'фу ката'ть на го'ру ка'мень. В груди' моёй заговори'ло но'вое чу'вство: я вступи'л в вое'нную слу'жбу и бро'сил худо'жество. С тех пор оно' сде'лалось для меня' то'лько отдохнове'нием.
-- Не могу' спо'рить с ва'ми за вас же сами'х, но, ка'жется, с ва'шим чу'вством изя'щного сто'ило бы заня'ться им исключи'тельно. Чем глу'бже копа'ешь коло'дезь, тем вода' чи'ще. Я согла'сен с одни'м то'лько, что э'то не мо'жет быть ва'шим постоя'нным заня'тием,-- продолжа'л Гли'нский, обраща'я взо'ры круго'м ко'мнаты,-- ваш кабине'т ды'шит универса'льностию.
-- Не обма'нывайтесь в пе'рвых заключе'ниях: все э'то ничто' друго'е, как то'лько небольшо'е уси'лие, чтоб то'лько не отста'ть от просвеще'ния своего' вре'мени. Но оста'вим э'то. Скажи'те, не наме'рены ли вы посети'ть Музе'й Наполео'нов? В тако'м слу'чае, я прошу' позволе'ния быть ва'шим провожа'тым, и хотя' мне дня два не свобо'дно, одна'ко, мы поспеши'м осмотре'ть все чудеса' иску'сства, там со'бранные, потому' что погова'ривают, бу'дто победи'тели на'ши наме'рены отобра'ть от нас все па'мятники сла'вы на'шей, ку'пленные кро'вью.
-- Э'того быть не мо'жет!-- вскрича'л Гли'нский,-- Алекса'ндр публи'чно объяви'л, что он не тро'нет никако'го трофе'я францу'зов.
-- Алекса'ндр?-- ста'нется. Но ра'зве он оди'н? ра'зве он не пришёл с други'ми, кото'рые из на'шей груди' гото'вы вы'тянуть да'же во'здух, чем мы ды'шим? ра'зве они' не бу'дут мстить за побе'ды, над ни'ми оде'ржанные? ра'зве им не бо'льно смотре'ть на плоды' побе'д, со'рванные на их земле' торжеству'ющею руко'ю?.. Алекса'ндр досто'йный нас неприя'тель,-- но э'ти сою'зники вероло'мные...
Разгово'р продолжа'лся о Музе'е. Дюбуа' рассказа'л, что он о'чень дру'жен с Дено'ном, дире'ктором Музе'я, и ча'сто быва'ет там, копи'руя в свобо'дное вре'мя карти'ны лу'чших мастеро'в. Он усло'вился с Гли'нским, когда' посети'ть э'тот великоле'пный па'мятник иску'сствам, воздви'гнутый Наполео'ном, и о'ба отпра'вились к за'втраку, по'сле кото'рого Гли'нский едва' то'лько возврати'лся домо'й, как встре'тил слугу' в ливре'е графи'ни. Он от её и'мени проси'л у него' позволе'ния ходи'ть ма'ленькой Габрие'ли с ня'нькою в сад чрез его' ко'мнаты, потому' что еди'нственный туда' ход был из его' за'лы. В одну' мину'ту э'то бы'ло разрешено', в другу'ю малю'тка яви'лась в са'ду. Как сде'лалась она' любе'зна Гли'нскому! вся'кий день он угоща'л свою' го'стью; покупа'л ей игру'шки; игра'л сам с не'ю -- и призна'тельная Габрие'ль люби'ла его' бо'льше всех в до'ме.
Любе'зный нрав Гли'нского, жи'вость, заба'вный расска'з того', что он ви'дел; благоро'дный о'браз мы'слей и обраще'ния чрез не'сколько дней сниска'ли ему' всео'бщую любо'вь. Марки'за полюби'ла его' как сы'на и объяви'ла на то права' свои'; его' непритво'рная весёлость и ре'звость, столь прили'чная ю'ности, не выхо'дившая никогда' из преде'лов, ча'сто увлека'ла за собо'ю все семе'йство; да'же ва'жная Эми'лия оставля'ла свой серьёзный вид и принима'ла уча'стие в заба'вах и сме'хе о'бщества. Maле'нькая де Фо'нсек, приезжа'вшая ка'ждый день, снача'ла пры'гала, верте'лась и пото'м заду'мчиво опуска'ла свой но'сик, е'жели Гли'нский вме'сто того', чтоб отвеча'ть ей, загля'дывался на графи'ню. Оди'н то'лько Шаба'нь не заду'мывался и не засма'тривался, хотя' и ви'дно бы'ло, что он неравноду'шен к Клоди'не де Фо'нсек. Он с жа'ром говори'л комплиме'нты, заставля'л её красне'ть, опуска'ть глаза' и в ту же мину'ту с таки'м же жа'ром продолжа'л разгово'р о свои'х лошадя'х, и'ли пара'де для австри'йского импера'тора, где Гли'нский так краси'во шел пе'ред взво'дом и салютова'л, и, наконе'ц, о ежедне'вных новостя'х. Э'ти францу'зы име'ют дар и люби'ть да'же осо'бенным от други'х о'бразом; и Шаба'нь несмотря' на своё повесни'чество и'ли, лу'чше сказа'ть, и'менно потому', что он был пове'са, был любезне'йшим челове'ком.
Дня че'рез четы'ре по'сле того', как Габрие'ль начала' ходи'ть в сад и по'льзоваться весе'ннею пого'дой, Гли'нский, проводя' её туда' чрез свои' ко'мнаты, оста'лся до'ма и взду'мал пройти'сь по са'ду, уже' тогда', как малю'тка, нагуля'вшись, ушла'. Ходя' взад и вперёд по доро'жкам, он неча'янно взгляну'л на следы', вы'топтанные на свежеусы'панном песке', и удиви'лся, что кро'ме тяжёлых ступне'"й, глубоко' отпеча'танных по бока'м доро'жки, ря'дом с де'тскими следка'ми лёгкое впечатле'ние же'нского башмачка' постоя'нно направля'лось посреди'не всей алле'и. Ча'стые следы' малю'тки шли с пра'вой стороны' и на том ме'сте, где ока'нчивалась доро'жка, ви'дно бы'ло, что дитя' де'лало круг о'коло после'днего поворо'та жене'кой ступни': э'то зна'чило, что Габрие'ль держа'лась за ру'ку той осо'бы, кото'рой принадлежа'л тако'й ма'ленький у'зенький и едва' обознача'вшийся на песке' башмачо'к. Но кому' принадлежа'л он?-- те же следы' бы'ли по всем доро'жкам -- и наконе'ц, одна', без де'тских, у мра'морной скаме'йки в углубле'нии алле'и, пока'зывали, что владе'тельница э'того башмачка' тут сиде'ла, в то вре'мя как глубоко' сти'снутые следы' по'дле купидо'на Кано'вы, стоя'вшего про'тив скаме'йки, толкли'сь во всех направле'ниях. Э'то была' же'нская же ступня'; но широ'кая и толстопя'тая подо'шва я'сно вда'влена была' со все'ми её углубле'ниями -- несомне'нно тут ходи'ла ня'нька, уве'систая норма'ндка, с Га'бриелью на рука'х и пока'зывала ей ста'тую купидо'на. Но кто же была' э'та друга'я?-- как она' попа'ла в сад? в его' две'ри она' пройти' не могла'; друго'й вы'ход был на на'бережную и никогда' не отворя'лся, кро'ме са'довничьих надобносте'й -- Гли'нский теря'лся в дога'дках; э'ти соображе'ния запу'тали его': поту'пя глаза', он ходи'л везде' за миниатю'рным следко'м, любова'лся им, и когда' его' позва'ли к за'втраку, то пе'рвый взгляд на графи'нин башмачо'к разреши'л его' сомне'ния. Э'то она' была' с до'черью! но, мо'жет быть, она' не придёт опя'ть?-- ду'мал он. Графи'ня не говори'ла ничего' о свое'й прогу'лке; Гли'нский не смел спроси'ть, но положи'л подстере'чь её за'втра. Прошёл день. До'лго тяну'лся ве'чер, ночь и у'тро; наконе'ц, пришла' Габрие'ль, и чрез че'тверть часа', к удивле'нию Гли'нского, яви'лась там и графи'ня. В пе'рвом движе'нии ра'дости вы'бежал он туда' же. Эми'лия была' в у'треннем пла'тье; Гли'нский в пе'рвый раз ви'дел её в бе'лом, и никогда' она' не каза'лось ему' столь прекра'сною. Он хоте'л спроси'ть, отку'да она' пришла', но взор её и пре'лесть всего' существа' в но'вом для него' ви'де привели' его' в волне'ние. Сверх того' он никогда' не быва'л с не'ю оди'н: Габрие'ль с ня'нькою бе'гала по други'м доро'жкам. Он едва' вы'говорил обыкнове'нное приве'тствие. Быстрота' его' появле'ния и мгнове'нное замеша'тельство заста'вили покрасне'ть и графи'ню. Не'сколько секу'нд они' стоя'ли, не говоря' ни сло'ва -- наконе'ц она' сказа'ла: "Я не ду'мала, что вы до'ма, г. Гли'нский, я полага'ла, что вы отпра'вились с Шаба'нем..."
-- А куда' пое'хал Шаба'нь?
-- Он пое'хал прогуля'ться верхо'м с Клоди'ною.
-- О'чень рад, графи'ня, что он не взял меня', я обя'зан э'тому слу'чаю ви'деть вас.
-- А я ду'мала, вы жале'ете, что не пое'хали с мое'й кузи'ной. Вы так лю'бите с не'ю резви'ться.
-- Да, резви'ться, графи'ня... но... но, говори'ть серьёзно... я так ма'ло слы'шу, как вы говори'те, графи'ня!..
-- Я не хочу' меша'ть ва'шим разгово'рам, при том же в ва'ши ле'та на'добно бо'лее резви'ться, не'жели занима'ться серьёзным,-- вы ещё о'чень мо'лоды, Гли'нский!..
Молоды'е лю'ди вообще' не лю'бят, когда' им напомина'ют про ю'ность. Гли'нский покрасне'л, ему' показа'лось, бу'дто Эми'лия хоте'ла эти'м напо'мнить ра'зность их лет.
-- Я чу'вствую, графи'ня, что э'то большо'й поро'к с мое'й стороны', но вспо'мните, что я от него' исправля'юсь ка'ждый день; в немно'гие дни бы'тности мое'й здесь, чу'вствую своё существова'ние вдво'е...
Эми'лия не слыха'ла после'дних слов, потому' что спеши'ла попра'вить ска'занное е'ю; она' поняла' по замеша'тельству молодо'го челове'ка, как он при'нял её отве'т.
-- ...Я никогда' не ду'мала поста'вить э'того в вину' вам, Гли'нский, я хоте'ла, напро'тив, вы'разить жела'ние, чтоб вы сохрани'ли до'льше весёлое ва'ше расноложе'ние; придёт пора' и вы утра'тите ва'шу весёлость.
-- Неуже'ли вы ду'маете, графи'ня, что я тепе'рь то'лько и спосо'бен к ша'лостям и шу'ткам, неуже'ли вы полага'ете, что два го'да стра'шной войны' не уме'ли прида'ть основа'тельности рассу'дку и набро'сить те'ни на мои' ра'дости?..
-- Что вы основа'тельны и благоразу'мны, я э'то с удово'льствием ви'жу из всех ва'ших посту'пков, но э'то не меша'ет по'льзоваться слу'чаем весели'ться.
-- Я уже' в по'лной ме'ре по'льзуюсь им, графи'ня.
-- Э'то комплиме'нт, Гли'нский,-- сказа'ла графи'ня.-- Вы все, мужчи'ны, счита'ете обя'занностию говори'ть непреме'нно ле'стное то'лько той, кото'рая пред ва'шими глаза'ми. Я ду'мала, что вы не похо'жи на други'х. Скажи'те мне, неуже'ли вы и в Росси'и та'кже вели' себя'?
-- Я едва' то'лько год жил в све'те, но никогда' и ни пе'ред кем, графи'ня, язы'к мой не произноси'л, чего' не чу'вствовал я в са'мом де'ле.
-- Ста'ло быть, вы чу'вствовали все то, что говори'ли Клоди'не?..
-- Е'сли я говори'л э'той преле'стной де'вушке, что у неё живы'е глаза' и'ли прекра'сная гре'ческая голо'вка, я говори'л пра'вду, а в э'том сошлю'сь не то'лько на вас, зна'я, что вы лю'бите Клоди'ну де Фо'нсек, но да'же на ка'ждую её зави'стницу.
Здесь графи'ня начала' дока'зывать ему' любе'зность, ум и остроту' де Фо'нсек, хвали'ла все её душе'вные ка'чества; Гли'нский молча'л и ка'ждое сло'во, ска'занное Эми'лией, применя'л к ней са'мой, набавля'я со'бственными замеча'ниями к её досто'инствам. Она' ра'довалась молча'нию своего' собесе'дника, принима'я его' за немо'е созна'ние в превосхо'дстве э'той ми'лой де'вушки. До'лго расска'зывала графи'ня, увлечённая пристра'стием к свое'й пито'мице, опи'сывая пе'рвые го'ды Клоди'ны и постепе'нное разви'тие её хара'ктера, наконе'ц, взгляну'в на Гли'нского, уви'дела, что он шел по'дле неё, потупи'в го'лову. Она' полага'ла, что похвалы' Клоди'не заста'вили его' заду'маться.
-- О чем вы ду'маете?-- спроси'ла она' его' с твёрдою уве'ренностию в отве'те.
-- О том, графи'ня, как я мог сомнева'ться,-- отвеча'л он, ука'зывая на след её,-- что вы вчера' гуля'ли в саду' с Га'бриелью!..
Вся ва'жность графи'нина расстро'илась э'тим отве'том: "Вы несно'сный челове'к, Гли'нский,-- сказа'ла она', смеючи'сь,-- я ви'жу, что мне на'добно заня'ться ва'шим преобразова'нием та'кже, как я э'то де'лала с Клоди'ною; не на'добно вас оставля'ть без сове'та в това'риществе Шаба'ня, ся'дем здесь,-- продолжа'ла она', подходя' к мра'морной скаме'йке про'тив Купидона'.-- Я хочу' дать вам пе'рвый уро'к".
Ничто' не могло' быть любе'знее предложе'ния графи'ни. Гли'нский с ра'достью сел по'дле неё и, как для уро'ка на'до бы'ло знать, чему' он научи'лся пре'жде, то он отвеча'л на вопро'сы о его' воспита'нии, о'бразе жи'зни, заня'тиях, о тех о'бществах, кото'рые посеща'л; ему' должно' бы'ло расска'зывать обы'чаи, предста'вить карти'ну обраще'ния в о'бществе, рассказа'ть, наконе'ц, о войне' и проч. В пе'рвый раз Эми'лия говори'ла так мно'го с Гли'нским, он отвеча'л ей с восхище'нием; расска'з его' был жив, зама'нчив, и графи'ня, вме'сто того', чтоб дава'ть уро'ки, слу'шала то'лько сама'. Прошёл час; она' полага'ла, что на пе'рвый раз дово'льно вы'играла дове'ренности. "Мне э'то ну'жно,-- ду'мала она',-- в сле'дующие ра'зы бу'ду бо'лее говори'ть о ми'лой кузи'не; он сто'ит, что'бы в са'мом де'ле посмотре'ть за ним". Она' вста'ла, откла'нялась Гли'нскому и, пре'жде не'жели он опо'мнился, исче'зла в куста'х и исче'зла неизве'стно как и куда', потому' что Гли'нский стоя'л про'тив свое'й две'ри и не вида'л, чтоб она' туда' проходи'ла.
Он обошёл весь сад; осмотре'л все сте'ны и не нашёл ничего'; наза'втра появле'ние графи'ни случи'лось таки'м же о'бразом, и на его' любопы'тство она' запрети'ла и спра'шивать, отку'да прихо'дит. По`слеза'втра и ещё мно'го раз она' говори'ла ему' о Клоди'не: он молча'л и'ли отшу'чивался; графи'ня ни на шаг не подвига'лась с э'той стороны', но по её наблюде'ниям и замеча'ниям ей непреме'нно каза'лось, что он лю'бит Клоди'ну. Взаме'н того' взаи'мная дове'ренность подвига'лась бы'стрыми ша'гами; прогу'лка пе'ред за'втраком сде'лалась необходи'мостью для обо'их. Графи'ня ду'мала, что де'йствует для соедине'ния двух ю'ных серде'ц и не замеча'ла, как со'бственное нача'ло брать уча'стие в живо'м, у'мном и карти'нном ра'зговоре Гли'нского. Она' счита'ла, что лю'бит неизме'нно поко'йного му'жа и не предполага'ла никако'й опа'сности; не понима'ла, что мо'жно лю'бить кого'-либо вновь. Ме'жду тем Шаба'нь устра'ивал почти' ка'ждый день прогу'лки в мане'ж, где Клоди'на учи'лась верхово'й езде', и ре'звая де Фо'нсек скака'ла це'лое у'тро с весёлым и краси'вым францу'зом, а ввечеру' тверди'ла потихо'ньку графи'не, что ру'сский ей о'чень нра'вится!
В тако'м положе'нии бы'ли дела'. Графи'ня не зна'ла о са'мой себе'; нео'пытный ю'ный Гли'нский люби'л, но не смел, боя'лся дать почу'вствовать Эми'лии, что её лю'бит. Ему' каза'лись свя'ты чу'вства же'нщины, неда'вно схорони'вшей люби'мого му'жа, и сверх того', все э'то бы'ло так для него' но'во; он ду'мал, как и все ду'мают в нача'ле пе'рвой любви', что верх сча'стья состои'т в том, чтоб ви'деть её, говори'ть, дыша'ть с не'ю одни'м во'здухом. Он игра'л, резви'лся с Клоди'ною, не спуска'я глаз с графи'ни; говори'л пе'рвой комплиме'нты и дово'льствовался писа'ть и'мя второ'й на стёклах, на кни'гах; да'же в пи'сьмах к родны'м ча'сто по'ля украша'лись её вензеля'ми.
Пари'ж тако'й го'род, в кото'ром на'добно молодо'му челове'ку всего' бо'лее сохраня'ть кошелёк и нра'вственность. Гли'нскому не нужны' бы'ли увеща'ния, что'бы он бе'рег кото'рую-нибудь из э'тих веще'й: его' чу'вствования бы'ли сли'шком высо'ки, что'бы иска'ть таки'х удово'льствий в Пари'же, кото'рые могли' бы навле'чь нарека'ние; но не'сколько раз по нео'пытности он попада'лся в неприя'тное положе'ние; не'сколько раз был обма'нут плута'ми, живу'щими в Пари'же простото'ю иностра'нцев; иногда' его' заставля'ли подпи'сываться на изда'ние кни'ги; иногда' на'добно бы'ло откупи'ться от свиде'тельства наро'чно заведённой по'дле него' ссо'ры; одна'жды в толпе', куда' привело' его' любопы'тство, ему' навяза'ли бы'ло ребёнка; то'лько Шаба'нь, как настоя'щий францу'з, убеди'л по-сво'йски обма'нщицу, кото'рая божи'лась, что Гли'нский её соблазни'тель. Все сии' слу'чаи доходи'ли до све'дения ста'рой марки'зы; Шаба'нь не пропуска'л слу'чая рассказа'ть заба'вного анекдо'та; ча'сто Гли'нский помога'л ему', и марки'за всегда' трево'жилась в опасе'нии каки'х-нибудь важне'йших после'дствий от нео'пытности последнего'. Мы сказа'ли уже', что она' полюби'ла его' как сы'на, и в э'том слу'чае хоте'ла употреби'ть матери'нские права'. Графи'ня Эми'лия, взя'вшая на себя', так сказа'ть, воспита'ние Гли'нского, та'кже хоте'ла, чтоб он для со'бственной по'льзы позволя'л марки'зе и ей руково'дствовать любопы'тством свои'м и да'же спра'шивать их, е'сли б случи'лись ему' каки'е-нибудь приглаше'ния и'ли предложе'ния. Забо'тливость та'кого ро'да и ра'достная поко'рность ю'ноши, ви'девшего, како'е уча'стие принима'ло в нем э'то почте'"нное семе'йство, е'ще бо'лее сбли'зило его' с ним и осо'бенно с Эмилие'й, кото'рая непреме'нно хоте'ла поутру' знать, где он бу'дет, и тре'бовала отчёта ввечеру', что он ви'дел в продолже'нии дня. Молодо'й челове'к пуска'лся по Пари'жу и'ли с марки'зом, и'ли с Шабанём и ввечеру' как пчела' приноси'л со'бранный мед. Расска'з его' был ве'сел, замеча'ния оригина'льны -- и ча'сто он опи'сывал та'кие ве'щи, кото'рые сами'м парижа'нам каза'лись новостя'ми, потому' что они' по привы'чке не обраща'ли на них вни'мания.
Людо'вик XVIII уже' прие'хал. Не'сколько дней продолжа'лись восто'рги фами'лии Бонже'лень, и ка'ждый день он был предме'том неисчерпа'емых разгово'ров.
Одна'жды, по'сле обе'да, когда' все семе'йство собрало'сь о'коло дива'на в гости'ной, и когда' о'бщий предме'т уже' истощи'лся, графи'ня Эми'лия, жела'я дать друго'й оборо'т разгово'ру, спроси'ла Гли'нского, где он был сего'дня у'тром?
-- Я был с г. Дюбуа' в Музе'е. По его' благоскло'нности я тепе'рь приобрёл мно'гие но'вые поня'тия о худо'жестве, кото'рые име'л там слу'чай пове'рить над образца'ми вели'ких мастеро'в и тем с больши'м удово'льствием провёл вре'мя, что познако'мился с дире'ктором Музе'я, сла'вным Дено'ном. Како'й дар расска'за! Мы оста'вили его' в ожида'нии австри'йского импера'тора. Пру'сский коро'ль был у него' вчера'шний день. Тут же я ви'дел ко'пию, кото'рую рабо'тал г. Дюбуа', и был от э'той ко'пии в бо'льшем восхище'нии, не'жели от оригина'ла.
-- Я не зна'ла, что вы рабо'таете ны'не в Музе'е,-- сказа'ла графи'ня, обраща'ясь к Дюбуа'.
-- Э'то потому', графи'ня,-- отвеча'л он,--что тороплю'сь сде'лать ко'пию с карти'ны, кото'рая мне нра'вится. Де'нон и я име'ем предчу'вствие, что э'тот Музе'й разойдётся по рука'м на'ших победи'телей. Я уже' получи'л запи'ску от Дено'на, в кото'рой уведомля'ет, что пру'сский коро'ль присла'л своего' адъюта'нта с про'сьбою доста'вить к нему' не'которые карти'ны. Вероя'тно, австри'йский импера'тор сде'лает то же, хотя' г. Гли'нский и уверя'ет, что э'тому быть невозмо'жно.
-- Да, э'то о'бщее на'ше опасе'ние,-- промо'лвил марки'з.
-- Где же вы ещё бы'ли, Гли'нский?-- спроси'ла Эми'лия.
-- Нигде', графи'ня; я хоте'л ви'деть короля', кото'рого не вида'л с прие'зду, но э'то мне не удало'сь, и с больши'м удово'льствием про'сто ходи'л по у'лицам Пари'жа и бо'лее всего' любова'лся на парижа'н. Кака'я жи'вость, де'ятельность! ско'лько вы'думок, что'бы достава'ть пропита'ние! Наприме'р: я останови'лся про'тив це'ркви Но`тр-Да'м рассмотре'ть э'то замеча'тельное строе'ние. По'дле меня' с лорне'том в руке' стоя'л молодо'й о'чень хорошо' оде'тый челове'к. "Вы, коне'чно, иностра'нец,-- спроси'л он с учти'востью,-- и, коне'чно, любопы'тствуете узна'ть что'-нибудь о замеча'тельных зда'ниях Пари'жа: я за удово'льствие сочту' сде'лать для вас что'-нибудь прия'тное". С си'ми слова'ми он на'чал исто'рию построе'ния це'ркви, рассказа'л мне все значе'ния украше'ний, кото'рыми испещрена' нару'жность зда'ния; говори'л как кни'га и, око'нчив, поклони'лся, пото'м ски'нул шля'пу и, подставля'я её, сказа'л: "Могу' ли я наде'яться чего'-нибудь от великоду'шия ва'шего?"
-- Я смеша'лся, полага'я, что он про'сит подая'ния; и, су'дя по его' пла'тью, не знал, что дать, наконе'ц, спроси'л с замеша'тельством, ско'лько ему' на'добно?
-- Ско'лько вам уго'дно: безде'лицу... франк?
-- Я бро'сил в шля'пу наполео'н,. извиня'ясь и со'вестясь, что даю' так ма'ло челове'ку, оде'тому лу'чше меня'. Я догада'лся по'сле, что он тре'бовал с меня' то'лько за свои' труды', когда' он в восхище'нии предложи'л мне идти', осмотре'ть и вну'тренность це'ркви...
Все на'чали смея'ться над Гли'нским. "Бе'дный молодо'й челове'к,-- говори'ла марки'за,-- он беспреста'нно пла'тится за свою' нео'пытность".
-- Вы сли'шком великоду'шны,-- приба'вила Эми'лия.
-- Что же вы нашли' тут стра'нного?-- вскрича'л марки'з,-- иностра'нец дал два'дцать фра'нков вме'сто одного'?-- Я зна'ю о'пытных шалуно'в, кото'рые броса'ют со'тнями так же за ве'щи, не стоя'щие фра'нка.-- Он взгляну'л на Шабаня', кото'рый, сто'я про'тив зе'ркала, расправля'л свой ше'йный плато'к и погля'дывал на ре'звую де Фо'нсек.
-- За'втра же,-- продолжа'л марки'з,-- пойдёмте, Гли'нский, я поведу' вас в одно' ме'сто, где мо'жно научи'ться узнава'ть люде'й, населя'ющих пари'жские у'лицы и живу'щих на чужо'й счет.
-- Что же вы ещё ви'дели? -- спроси'ла опя'ть графи'ня.
-- Я все сказа'л,-- отвеча'л Гли'нский.
-- Нет, не все,-- подхвати'л Шаба'нь,-- я ви'дел вас на углу' у'лицы Д... пе'ред сто'ликом како'го-то сиде'вшего там челове'ка...
-- Да, я познако'мился с ним сего'дня, и хоте'л ви'деть его' иску'сство. Вы зна'ете, что мне нельзя' пройти' э'того ме'ста, и'дучи в Вавило'нскую каза'рму, где сто'ит наш полк. Меня' удивля'ло, что я всегда' ви'дел э'того пожило'го челове'ка, в опря'тной горо'ховой шине'ли, напу'дренного и в треуго'льной шля'пе, с зо'нтиком в рука'х от дождя' и'ли от со'лнца, сидя'щего пе'ред ма'леньким сто'ликом, на кото'ром никогда' ничего' не бы'ло. Вся'кий раз, как я проходи'л ми'мо, э'тот челове'к встава'л, сни'мал свою' треуго'льную шля'пу и де'лал ни'зкий покло'н. Сего'дня я подошёл к нему' и учти'во спроси'л, что он тут де'лает?
-- Выраба'тываю своё пропита'ние, и. г.
-- Но каки'м о'бразом? у вас ничего' нет.
-- Е'сли уго'дно, я покажу' вам,-- я кивну'л голово'ю, он нагну'лся; вы'нув из-по'д своего' сту'ла закры'тую кле'тку, поста'вил на стол и когда' её откры'л, я уви'дел в ней прекра'сную канаре'йку.
-- Eh bien! M-lle Bibi, voila un monsieur, qui veut faire votre connaissance. Soyez sage {Слу'шай, Би'би, э'тот господи'н жела'ет познако'миться с тобо'ю. Будь благоразу'мна.}.-- Он отвори'л две'рцы и канаре'йка вы'скочила отту'да, чири'кая:-- "faites la reverance a M..." {Поклони'сь э'тому господи'ну.} и канаре'йка прыг, прыг, подскочи'ла на край стола', присе'ла пе'редо мно'ю, поджа'ла одну' но'жку и гляде'ла в глаза', как бы ожида'я приказа'ния. В э'то вре'мя напу'дренный челове'чек, вы'нув из карма'на коло'ду карт, перетасова'л её и рассы'пал по столу'; на заты'лках карт напи'саны бы'ли а'збучные бу'квы.
-- Не уго'дно ли сказа'ть ей како'е-нибудь и'мя,-- продолжа'л мой знако'мец в горо'ховой шине'ли,-- она' вам сло'жит его' сию' мину'ту...
-- Я сказа'л и'мя. Канаре'йка присе'ла сно'ва, пото'м прыг, прыг, начала' попи'скивать, разбра'сывать и перебира'ть но'сиком и но'жками ка'рты; вы'брала пе'рвую бу'кву ска'занного и'мени, схвати'ла ка'рту за уголо'к, притащи'ла и положи'ла пе'редо мно'ю. Таки'м о'бразом перетаска'ла все бу'квы и за'данное и'мя бы'ло вполне' сло'жено.
-- Зна'ете ли, како'е и'мя задава'л Гли'нский?-- сказа'л Шаба'нь, лука'во улыба'ясь...
Гли'нский покрасне'л, смотре'л ему' в глаза', упра'шивая взо'рами молча'ть -- пове'са смея'лся. Все ви'дели замеша'тельство молодо'го челове'ка и приступи'ли к Шабаню', чтоб он сказа'л, како'е э'то бы'ло и'мя.
-- Э'то бы'ло... но, г. Гли'нский лу'чше ска'жет сам, чье э'то бы'ло и'мя.
-- Импера'тора Алекса'ндра,-- сказа'л, запина'ясь, Гли'нский.
-- Сестри'цы Эми'лии,-- перехвати'л Шаба'нь, кла'няясь графи'не.
О'бщая весёлость разрази'лась сме'хом -- "он влюблён в тебя', сестри'ца!",-- шепта'ла ей де Фо'нсек. Гли'нский горе'л; Дюбуа' побледне'л; замеша'тельство са'мой графи'ни, потупивше'й глаза' на свою' рабо'ту, обнару'живалось ро'зовым цве'том ше'и. Гли'нский жела'л, что'бы земля' расступи'лась в э'ту мину'ту под его' нога'ми, но когда' он, уви'дев положе'ние Эми'лии, то не мог до'лее вы'держать своего' смуще'ния: он вскочи'л и, уходя' из ко'мнаты, бро'сил серди'тый взгляд на Шабаня'.
Э'тот, смеючи'сь, вы'шел за ним сле'дом.
-- Как тебе' не сты'дно, Шаба'нь,-- на'чал Гли'нский с горя'чностию, услы'шав его' смех за собо'ю,-- выставля'ть публи'чно таки'е пустяки', кото'рым я не хоте'л бы сде'лать четырёх стен свиде'телями!..
-- И для того' де'лал э'то на пло'щади?--прекрасный спо'соб сохрани'ть та'йну. Но не серди'сь, cher {дорого'й (фр.-- Сост.).} Гли'нский, ты не хо'чешь поня'ть со'бственной вы'годы: à présent la glâcè est rompue {тепе'рь лед сло'ман (фр.-- Сост.).} -- тепе'рь доро'га откры'та. Эми'лия зна'ет, что тебе' нра'вится -- а ты, вме'сто того', чтоб серди'ться, благодари', что я тебе' сократи'л полови'ну доро'ги.
-- Как, Шаба'нь? ты полага'ешь, что я осме'люсь ду'мать о сестри'це твое'й в её положе'нии? что я не ува'жу её го'рести? Я поступлю' недосто'йно её и себя', е'жели захочу' тепе'рь обрати'ть её внима'ние. Зна'ешь ли, что быва'ют в жи'зни торже'ственные мину'ты, кото'рых наруша'ть ниче'м не прили'чно?
-- Ви'дно, что романи'ческие иде'и зашли' к нам с се'вера, беда', е'жели все ру'сские таки'е же, они' перепо'ртят на'ши нра'вы! Послу'шай, Гли'нский; le devoir de tout honnête homme, est de faire la cour à une jolie femme {Обя'занность вся'кого поря'дочного мужчи'ны уха'живать за хоро'шенькой же'нщиной (фр.-- Сост.).} -- a ты поступа'ешь про'тив прили'чия, не сле'дуя э'тому пра'вилу: vous manquez à une femme {Вы пренебрега'ете же'нщиной (фр.-- Сост.).}.
-- Кака'я стра'нная ло'гика! ты шу'тишь, Шаба'нь! мо'жет ли э'то быть прия'тно же'нщине с досто'инством? и когда' же?-- в са'мые го'рестные мину'ты?..
-- Мо'жет быть, э'то ей бу'дет неприя'тно, но, ве'рно, ещё неприя'тнее твое' равноду'шие; во вся'ком слу'чае, она' при'мет э'то как дань, до'лжную красоте', а во Фра'нции э'та дань, э'та пода'ть взы'скивается стро'же всех рега'лий. Но, одни'м сло'вом: и чтоб нача'ть открове'нностью скажу' тебе', что я влюблён в ве'треную кузи'ну мое'й сестри'цы -- и, как я заме'тил, что она' засма'тривается на на'шего ру'сского го'стя и красне'ет при ка'ждом его' сло'ве, то хоте'л показа'ть ей, что ты за'нят Эмилие'й, помо'чь твое'й нереши'тельности и'ли засте'нчивости, а любе'зной сестри'це доста'вить хоть небольшо'е развлече'ние. Мне уж надое'ла её ки'слая ро'жица!..
-- Но поми'луй, Шаба'нь, ты говори'шь так легко' о любви', как о твоём за'втраке и'ли пара'де!
-- Да кто же тебе' сказа'л, что я говорю' о любви'?..
-- Ста'ло быть, действи'тельно, я тебя' не понима'ю, и'ли на'ши нра'вы сли'шком ра'знятся от ва'ших.
Шаба'нь засмея'лся.
-- Поймёшь, любе'зный друг, поймёшь, е'сли проживёшь подоле'е в Пари'же, но пойдём в гости'ную.
-- Ни за что на све'те! я сгорю' со стыда' -- и е'сли ты хо'чешь сохрани'ть мою' дру'жбу, то ступа'й сам и извини'сь в своём повесни'честве, скажи', что ты пошути'л, что ты вы'думал...
-- И я скажу': ни за что на све'те! как, ты хо'чешь, чтоб я разру'шил то, что должно' произвести' прекра'снейшее впечатле'ние?
Здесь два прия'теля расста'лись. Гли'нский не мог игра'ть свои'м се'рдцем и не в состоя'нии был, почу'вствовав одна'жды влече'ние к преле'стной же'нщине, дава'ть таку'ю фо'рму своему' обраще'нию с не'ю, что'бы из накло'нности сде'лать одну' заба'ву, спо'соб для препровожде'ния вре'мени. Не ме'нее того', он не серди'лся уже' на Шабаня', да'же... ему' прия'тно бы'ло, что графи'ня све'дала о его' чу'вствах и хотя' не знал, куда' поведёт его' э'та скло'нность, но, как челове'к, кото'рый лю'бит в пе'рвый раз, не знал сам для чего' он лю'бит, и сам не зна'я для чего', жела'л, что'бы его' люби'ли.
Когда' Шаба'нь возврати'лся в гости'ную, там все бы'ло споко'йно; стари'к марки'з со свое'ю жено'ю и с Эми'лией сиде'ли вме'сте и разгова'ривали; Дюбуа' по'дле дива'на в кре'слах, облокотя'сь на ру'ку, погру'жен был в заду'мчивость; де Фо'нсек, наду'в гу'бки, сиде'ла поо'даль одна', не принима'я уча'стия в разгово'рах. Шаба'нь сел по'дле неё и с усме'шкою спроси'л:
-- Могу' ли узна'ть, о чем ду'маешь, моя' прекра'сная кузи'на?
-- Я ду'маю о том, Шаба'нь, как вы ве'трены; как вы нерассуди'тельны; как ма'ло вы ду'маете о том, что говори'те.
-- Прекра'сно! шестнадцатилетня'я кузи'на называ'ет меня' ве'треным; чита'ет мора'ль! -- э'то хоть бы и графи'не Эми'лии, -- но за что э'то?..
-- И'менно за неё. Как вам не со'вестно наговори'ть таки'х пустяко'в при всех. Эми'лия смеша'лась; Гли'нский до'лжен был уйти'; я бледне'ла за вас, Шаба'нь.
-- Бу'дто за меня', Клоди'на?.. мне показа'лось, что э'то бы'ло за себя'.
-- Непра'вда, mon cousin, непра'вда, -- перехвати'ла Клоди'на, отвора'чиваясь, чтоб скрыть смуще'ние, -- ви'дите, Шаба'нь, вы прибавля'ете злость к ва'шей неразбо'рчивости!
-- Е'жели б я знал, что мои' шу'тки и'ли ве'тренность, как вы называ'ете, вам неприя'тны, я бы стара'лся испра'виться, но я впервы'е э'то слы'шу. Зна'ете ли, кузи'на, я в са'мом де'ле замеча'ю, что мой хара'ктер неоснова'телен и жела'л бы от чи'стого се'рдца, чтоб кто'-нибудь порассуди'тельнее остана'вливал меня', замеча'л мои' ша'лости, исправля'л недоста'тки. Вы вы'звались тепе'рь са'ми: хоти'те ли быть мое'ю наста'вницею?...
Де'вушка в 16 лет о'чень жела'ет каза'ться рассуди'тельною; новобра'чная в 20 лет хо'чет носи'ть чепе'ц; же'нщине в 40 лет не хо'чется надева'ть его'. По всем э'тим причи'нам Клоди'на с жи'востию отвеча'ла Шабаню':
-- Охо'тно, mon cousin, но бу'ду поступа'ть с ва'ми как мо'жно стро'же.
-- Тем лу'чше, тем скоре'е испра'влюсь. То'лько прошу', ми'лая кузи'на, при'стальнее наблюда'ть за мно'ю.
Усло'вие бы'ло сде'лано. Молоды'е лю'ди с ва'жностию на'чали толкова'ть, с чего' на'добно бы'ло нача'ть исправле'ние. Клоди'на, гордя'сь зва'нием наста'вницы, обеща'ла не спуска'ть с него' глаз -- и лука'вый Шаба'нь дости'г жела'емого. Он о'чень хорошо' суме'л по'льзоваться таки'м обстоя'тельством. Ему' на'добно бы'ло то'лько обрати'ть внима'ние ми'лой кузи'ны: чтоб поддержа'ть его', он доста'точно име'л спо'собов при о'стром уме', доброте' и необыкнове'нной ло'вкости.
Графи'ня улучи'ла пе'рвую мину'ту, когда' марки'з с жено'ю о че'м-то заспо'рили, она' обрати'лась к Дюбуа', кото'рый все ещё сиде'л в заду'мчивости.
-- Здоро'вы ли вы? -- спроси'ла Эми'лия с забо'тливостью, -- не беспоко'ит ли вас ва'ша ра'на?
-- Нет, графи'ня, я не бо'лен; ра'на не беспоко'ит меня'; голова' моя' соверше'нно здоро'ва.
-- Но отчего' же вы так печа'льны, Дюбуа'?
-- Оттого', графи'ня, что все наде'жды мои' ло'паются одна' за друго'ю, как мы'льные пузыри'. Вся бу'дущность моя', кото'рая рисова'лась ра'дужными кра'сками на э'тих пузыри'ках, исче'зла от одного' лёгкого дунове'ния.
-- Я вас не понима'ю, Дюбуа'. С не'которого вре'мени вы перемени'лись со мно'ю соверше'нно. Ва'ша и'скренность исче'зла, обраще'ние при'няло каки'е-то угрю'мые фо'рмы и, е'сли я не ошиба'юсь, э'то начало'сь с моего' несча'стия, тогда' как ва'ша дру'жба для меня' была' нужне'е, не'жели когда'-нибудь.
-- Я уважа'л ва'шу го'ресть, графи'ня, приближа'ясь к вам, я боя'лся пробуди'ть неприя'тные воспомина'ния.
-- Принима'ю ва'шу причи'ну, но не простира'йте сли'шком далеко' ва'шей делика'тности. Я пла'кала вме'сте с ва'ми и э'то меня' облегча'ло, но чем мне бы'ло ле'гче, тем бо'лее вы от меня' отдаля'лись. Да'же по прие'зде моём из Лио'на мы с ва'ми ни ра'зу не разделя'ли на'ших чу'вствований о несча'стиях оте'чества; вы зна'ете моё положе'ние при изве'стном вам о'бразе мы'слей в кругу' моёго семе'йства, и вы -- я жа'луюсь вам сами'м -- вы оста'вили меня' в одино'честве!..
Каза'лось, что глаза' Дюбуа' заблиста'ли необыкнове'нным све'том, но ма`ло-пома'лу опя'ть при'няли обы'чное выраже'ние и он сказа'л:
-- По прие'зде ва'шем, графи'ня, я сам жела'л бы сбли'зиться с ва'ми, потому' что мно'го тя'жести лежа'ло и лежи'т ещё на э'той груди', жела'л бы и не мог ни одна'жды. Я льсти'лся быть успе'шнее сего'дня, не'жели вчера', и за'втра бо'лее, не'жели сего'дня, но наде'жды мои' бы'ли напра'сны. Вы так за'няты, графи'ня!.. Мне каза'лось, бу'дто вы разделя'ете о'бщее торжество', и я не хочу' свое'ю суро'вою фигу'рою меша'ть ничьи'м ра'достям... Не хочу' возбужда'ть никаки'х напомина'ний и по'ртить тем настоя'щих ощуще'ний.
Изумлённая графи'ня смотре'ла на Дюбуа'; она' хоте'ла поня'ть смысл его' слов и, наконе'ц, ме'дленная кра'ска вступи'ла ей в лицо'.
-- Я занята'? -- повтори'ла она',-- я разделя'ю о'бщее торжество'? Мои' но'вые ощуще'ния? тепе'рь ви'жу, что вы хоти'те сказа'ть, но как вы могли' э'то поду'мать, Дюбуа', зна'вши меня'.
-- Мог потому', графи'ня, что я за ва'ми замеча'л лу'чше, не'жели вы са'ми за собо'ю, и сего'дняшнее ва'ше замеша'тельство, при нескро'мности Шаба'ня...
-- Нет, Дюбуа'! -- прервала' Эми'лия, -- никогда' же'нская сла'бость не бу'дет име'ть до'ступа к се'рдцу жены' ва'шего поко'йного дру'га. Мно'го на'добно вре'мени, что'бы изгла'дилась моя' к нему' любо'вь; ещё бо'лее, что'бы родило'сь како'е-нибудь но'вое чу'вство. Ве'рьте, Дюбуа', что е'сли б я в са'мом де'ле могла' сде'латься неве'рною свои'м обе'там и чу'вствам, е'сли б э'тот ру'сский заста'вил меня' поколеба'ться в мои'х наме'рениях, -- вы пе'рвый узна'ли бы, -- ва'шей дру'жбе дове'рила бы свои' ощуще'ния!..
-- Я, графи'ня, мое'й дру'жбе?.. нет! нет! изба'вьте меня'! уво'льте меня' от э'той дове'ренности! -- он вскочи'л, хоте'л ещё что'-то сказа'ть, но вдруг оберну'лся и почти' вы'бежал из ко'мнаты. Эми'лия до'лго смотре'ла ему' вслед, пото'м со вздо'хом опусти'ла го'лову на грудь и сказа'ла: "Он подозрева'ет меня' -- я докажу', как он обма'нывается... Но он не хо'чет мое'й дове'ренности, что все э'то зна'чит?.." -- она' погрузи'лась в заду'мчивость.

ГЛАВА' VI

Гли'нский встал ра'но поутру', посмотре'л на око'шки графи'ни, ещё заде'рнутые зелёными за'навесями, вздохну'л, по обыкнове'нию влюблённых, и сел писа'ть письмо' в Росси'ю к своему' отцу'. Он писа'л, ду'мал о вчера'шнем повесни'честве Шаба'ня, засма'тривался на око'шки Эми'лии, ката'л восковы'е ша'рики со све'чи, горе'вшей пе'ред ним для запеча'тания письма', наконе'ц, вни'мание его' соверше'нно устреми'лось на окна', когда' он уви'дел, что за'навеси на'чали отдёргиваться одна' по одно'й, и появле'ние слу'ги, отворявшего' око'шки, возвести'ло ему', что графи'ня та'кже вста'ла. В э'ту мину'ту кто'-то тихо'нько постуча'лся в две'ри, но Гли'нский был так за'нят, что не слыха'л э'того зна'ка -- и ста'рый марки'з вошёл в ко'мнату, не дожда'вшись отве'та. Он останови'лся в дверя'х, уви'дя ю'ношу, сидевшего' в заду'мчивости пе'ред письмо'м. Гли'нский был полуоде'т; то'нкая руба'шка бога'тыми скла'дками драпирова'ла легко' стя'нутый стан, высо'кую грудь и ру'ки, -- и там, где она' прилега'ла плотне'е, ро'зовый цвет её обнару'живал живу'ю кра'ску молодо'го те'ла.
Здоро'вье, мо'лодость, му'жество рисова'лись по всем его' черта'м; да'же са'мая образо'ванность видна' была' в ка'ждом движе'нии. Марки'з любова'лся им и ме'дленно осма'тривал его' с головы' до ног. На губа'х старика' показа'лась улы'бка, вслед за не'ю вы'рвался вздох. "Е'сли б у меня' был тако'й сын!" -- сказа'л он, и слова' его' пробуди'ли Гли'нского. Он вскочи'л, извиня'ясь в свое'й рассе'янности, хоте'л оде'ться, но марки'з непреме'нно наста'ивал, что'бы он дописа'л письмо'. "Я хочу' ви'деть, как вы пи'шете по-ру'сски", -- сказа'л он, оперши'сь на спи'нку сту'ла за молоды'м челове'ком. Гли'нский на'чал писа'ть, марки'з смотре'л че'рез плечо'.
-- Прекра'сный по'черк, -- вскрича'л сей после'дний,-- я ду'мал, что вы пи'шете от пра'вой руки' к ле'вой.
Гли'нский посмотре'л на него' и улыбну'лся:
-- Вы хоте'ли сказа'ть, что мы пи'шем как тата'ры?
-- Да... нет!.. я хоте'л сказа'ть: как все восто'чные наро'ды. К кому' вы пи'шете, Гли'нский?..
-- К моему' отцу', марки'з.
-- Сча'стлив оте'ц, у кото'рого есть тако'й сын! Как бы я жела'л име'ть сы'на! -- но бо'гу не уго'дно бы'ло дарова'ть мне э'того утеше'ния! Я ду'мал, что фами'лия Бонжеле'ней, получи'вшая нача'ло вме'сте с Фра'нциею, бу'дет жить вме'сте с не'ю и с не'ю то'лько исче'знет! но у меня' то'лько дочь -- но у меня' то'лько вну'чка -- да'же судьба' отняла' и зя'тя... И э'та дре'вняя фами'лия... -- го'лос марки'за дрожа'л, сверка'ющие глаза' поту'скли,-- и э'та дре'вняя фами'лия,-- повтори'л он, задува'я свечу', когда' Гли'нский запеча'тал письмо', -- со мно'ю поту'хнет, как э'та све'чка!..
Быва'ют мину'ты, в кото'рые слова' и утеше'ния изли'шни. Гли'нский мо'лча по'дал ру'ку марки'зу.
Одева'нье Гли'нского бы'ло ско'ро ко'нчено; мину'тное о'блако, потемни'вшее воображе'ние марки'за, прошло' и весёлый его' хара'ктер сно'ва при'нял обыкнове'нное направле'ние. Шутя', смеючи'сь, расска'зывая, он повёл своего' го'стя для исполне'ния вчерашнего' обеща'ния; они' вы'шли из до'му и пошли' по пари'жским у'лицам, где ещё о'чень ма'ло пока'зывалось наро'ду. Ко`й-где' выгля'дывали из домо'в за'спанные и полуоде'тые фигу'ры; кофе'йные до'ма и тракти'ры отворя'лись то'лько ещё для того', что'бы вы'пустить слугу' с ча'шкою ко'фе на подно'се, и'ли впусти'ть каку'ю-нибудь гуверна'нтку ста'рого холостяка' за за'втраком своему' хозя'ину.
Ра'нние посети'тели у'лиц: трубочи'сты, ма'льчики, с гво'здиком вби'тым в па'лку, с мешко'м за плеча'ми для собира'ния ста'рых лоску'тьев; водоно'сы -- одни' то'лько бы'ли в по'лной де'ятельности. На углу' у'лицы Гли'нский уви'дел челове'ка, кото'рый сдира'л со сте'ны ста'рые афи'ши и объявле'ния, кото'рыми уле'плены все углы' домо'в на перекрёстках.
-- Посмотри'те на э'того до'брого челове'ка,-- сказа'л марки'з,-- мо'жет быть, вам пока'жется его' заня'тие сли'шком ничто'жно, одна'ко, я могу' заве'рить, что оно' доставля'ет ему' безбе'дное пропита'ние; тепе'рь он в ста'ром сюртуке', в изо'рванной шля'пе, но ввечеру' вы уви'дите его' поря'дочно оде'того, в лу'чшем кофе'йном до'ме, с газе'тами в рука'х, с рю'мкою моро'женого и'ли ликёру -- услы'шите, как он говори'т о поли'тике, о литерату'ре, о теа'тре, о нау'ках и, коне'чно, не поду'маете, что он почерпну'л все э'ти све'дения из афи'ш,-- и э'то тако'е ме'сто, кото'рого добива'ются мно'гие и получа'ют о'чень ре'дкие. Вы вчера' удивля'лись промы'шленности парижа'н, она' неисчисли'ма: э'тот пита'ется от афи'ш; друго'й по оконча'нии теа'тра пла'тит не'сколько су же'нщине, отворя'ющей ло'жи, за позволе'ние осмотре'ть их -- и с неимове'рным прово'рством, пре'жде не'жели успе'ют погаси'ть огни', и'щет поте'рянных перча'ток, оста'вленных платко'в, уро'ненных була'вок и живёт э'тим ремесло'м; тре'тий... но где исчи'слить их -- скажу' то'лько, что ка'ждый про'мысел име'ет свои' вы'годы, свои' наслажде'ния по своему' состоя'нию. Э'тот идёт в тракти'р, друго'й, кому' де'ньги не позволя'ют подня'ться во второ'й эта'ж, схо'дит в подва'л и за'втракает та'кже ве'село, как и пе'рвый, с то'ю ра'зностью, что его' но'жик и ви'лка прико'ваны цепо'чками к столу'.
В э'ту мину'ту навстре'чу на'шим путеше'ственникам тащи'лся фиа'кр, в кото'ром седо'к спал, а дре'млющий ку'чер машина'льно пома'хивал бичо'м, не сто'лько для пробужде'ния то'щих лошаде'й, кото'рые не переменя'ли свое'й степенно'й похо'дки, ско'лько для со'бственного пробужде'ния.
-- Как перемени'лись времена'! -- воскли'кнул марки'з, загля'дывая зави'стливо в фиа'кр,-- быва'ло и я не возвраща'лся домо'й ра'нее э'той поры'!-- э'то, ви'дно, како'й-нибудь запозда'лый танцо'р е'дет то'лько тепе'рь с ба'ла. Да, Гли'нский! я жил в весёлые времена'; тогда' мы забавля'лись от се'рдца; едва' достава'ло су'ток на удово'льствия, но прокля'тая револю'ция перемени'ла на'шу ра'дость на слезы', а пото'м желе'зное ца'рствование Наполео'на предписа'ло каки'е-то вое'нные фо'рмы весёлостям францу'зов; нельзя' бы'ло отступи'ть от них ни ша'гу по свое'й во'ле, что'бы поли'ция не напо'мнила вам до'лжного поря'дка. Весёлость, да'же и в предпи'санных пра'вилах, не обходи'лась без жанда'рмов: они' определя'ли всему' ме'ру и изве'стность,-- чем великоле'пнее был пра'здник, тем их бы'ло бо'лее, и'ли, лу'чше сказа'ть, чем бо'лее бы'ло жанда'рмов, тем пра'здник счита'лся великоле'пнее. Коне'чно, находи'ли лю'ди и тут удово'льствия: но э'то бы'ло не то, что пре'жде.
-- Не ду'маю, марки'з,-- сказа'л Гли'нский,-- что'бы вы жале'ли о проше'дшем вре'мени, в кото'рое ненака'занность со стороны' си'льного сли'шком обременя'ла сла'бого, когда' дворя'нство...
-- Ви'жу,-- прерва'л стари'к,-- что революцио'нные мне'ния прима'нчивы, э'то ре'чи всей ны'нешней молодёжи. Но я соглашу'сь с э'тим. Я жале'ю то'лько об утра'те одно'й и'стинной народно'й весёлости и не люблю' Бонапа'рта за то, что он за'нял чужо'е ме'сто.
-- Не лу'чше ли сказа'ть, марки'з, что не наро'дная весёлость исче'зла, а перемени'лись вы са'ми; что же до Бонапа'рта, то он доста'вил Фра'нции сла'вы и благосостоя'ния в тече'нии 15 лет бо'лее, не'жели Бурбо'ны в не'сколько веко'в.
-- Послу'шайте, Гли'нский,-- говори'л марки'з впо`лго'лоса,-- я все наперёд зна'ю, что вы мне предста'вить мо'жете. Ме'жду на'ми будь ска'зано, я люблю' ца'рствование Наполео'на, удивля'юсь его' ге'нию не ме'ньше друго'го, но я уви'дел его' уже' тогда', как мой хара'ктер образова'лся, а потому' не мог до сих пор ни привы'кнуть к его' ца'рствованию, ни отста'ть от ста'рой привы'чки -- люби'ть Бурбо'нов. Сверх того', я ду'маю, лу'чше держа'ться одно'й какой-нибу'дь сто'роны, не'жели переменя'ть свои' мне'ния при ка'ждом переворо'те. Зна'ете ли, Гли'нский,-- сказа'л он с не'которою го'рдостию,-- постоя'нству о'браза мы'слей обя'зан я тем уваже'нием, каки'м по'льзуюсь в пу'блике, тем снисхожде'нием, како'е ока'зывал мне Наполео'н, несмотря' на то, что я не хоте'л принима'ть при нем никако'го ме'ста и, наконе'ц, то'ю ми'лостью, како'ю взыска'л меня' Людо'вик XVIII с само'го прие'зда!..
С э'тими слова'ми они' подошли' к великоле'пному магази'ну, над дверьми' кото'рого золоты'ми готи'ческими бу'квами надпи'сано бы'ло: Habillements d'hommes à vendre et à louer{Мужска'я оде'жда продаётся и отдаётся напрока'т.}.
-- Вот цель на'шего путеше'ствия,-- сказа'л марки'з.-- Мы пока'жем вид, бу'дто нам на'добно купи'ть пла'тья, и посмо'трим, что тут де'лается.
Не'сколько огро'мных ко'мнат уста'влены бы'ли по сте'нам шкафа'ми кра'сного де'рева, в кото'рых висе'ло и лежа'ло пла'тье, бельё, о'бувь и все принадле'жности к мужско'й оде'жде вся'кого ро'да. Не'сколько челове'к выбира'ли, приме'ривали ра'зные ве'щи пред зеркала'ми во всю сте'ну, други'е одева'лись с головы' до ног за ши'рмами. Марки'з обрати'л внима'ние Гли'нского на челове'ка, кото'рый вы'шел из стекля'нных двере'й вну'тренней сте'ны за'лы. Гли'нский ви'дел, как он сходи'л бо'ком с ле'стницы, лежа'щей про'тив две'ри, остерега'ясь, чтоб не растеря'ть ту'фель, и'ли, лу'чше сказа'ть, подо'шв отре'занных сапо'гов, едва' держа'вшихся на босы'х но'гах. Голова' была' всклоко'чена и, по стра'нному про'тиворечию, несмотря' на то, что он никогда' не сыпа'л на пе'рьях, бог зна'ет отчего', была' в пу'ху, борода' не бри'та, на плеча'х наки'нут ста'рый фри'зовый сюрту'к столь вы'ношенный, что ни'тка с ни'ткою держа'лась то'лько одни'ми са'льными и дегтя'рными пя'тнами. По забо'тливости, с како'ю э'тот посети'тель приде'рживал свой сюрту'к одно'ю руко'ю о'коло ше'и, а друго'ю о'коло коле'н, мо'жно бы'ло подозрева'ть, что э'ти о'бе ру'ки дополня'ли недоста'ток остально'й оде'жды.
-- Посмотри'те на э'того молодца',-- сказа'л марки'з,-- вы ви'дите, что он по костю'му принадлежи'т к революциони'стам двух на'ций, к испа'нским дескамиза'досам и францу'зским... Вы понима'ете, Гли'нский?-- продолжа'л марки'з, смеючи'сь со'бственной шу'тке,-- тепе'рь вы уви'дите его' превраще'ние.
В са'мом де'ле, чудака' отвели' в осо'бую ко'мнату, посади'ли на не'которое возвыше'ние, да'ли в ру'ки газе'ты и на'чали его' мыть, чи'стить, стричь, завива'ть и пома'дить; наде'ли чи'стое бельё, щего'льское пла'тье, су'нули в карма'н плато'к, в ру'ки лорне'т, поклони'лись и вы'проводили на у'лицу.
Гли'нский смотре'л на э'ту сце'ну с удивле'нием. Марки'з взял его' за ру'ку и повёл вон.-- Е'сли б доста'ло у нас вре'мени и терпе'ния,-- сказа'л он,-- та же коме'дия повтори'лась бы пе'ред на'ми два'дцать раз. Но дово'льно э'того обра'зчика. Все, что вы ви'дели, и с на'ймом пла'тья на день, сто'ит не бо'лее двух с полови'ною фра'нков. Ввечеру' э'тот челове'к до'лжен яви'ться сюда' же: с него' тем же поря'дком сни'мут до ни'тки все, что бы'ло наде'то поутру', и он отпра'вится на свой черда'к отдыха'ть от дневны'х трудо'в, а за'втра мо'жет начина'ть сно'ва. Таки'м обра'зом мужчи'ны, же'нщины, не име'я ло'скута прикры'ть наготу', явля'ются пред пу'бликою в щего'льском наря'де, кото'рый помога'ет им зарабо'тать своё дневно'е пропита'ние. Полюбу'йтесь тепе'рь на э'ту гу'сеницу, превращённую в блестящего' мотылька', посмотри'те, как он порха'ет ме'жду людьми', погля'дывает в лорне'т, и с ва'жным ви'дом, игра'я зубочи'сткою, предлага'ет свои' услу'ги прохожи'м. Вы вчера' ви'дели тако'го же челове'ка. Тепе'рь отправи'мтесь домо'й, мы сде'лали необыкнове'нную прогу'лку и возвраща'емся с до'брым аппети'том.
-- Извини'те меня', марки'з,-- сказа'л Гли'нский,-- мне есть на'добность побыва'ть у полко'вника, я наде'юсь уви'деться с ва'ми за обе'дом,-- и они' разошли'сь в ра'зные сто'роны.
Гли'нский у полко'вника заста'л не'сколько челове'к офице'ров, кото'рые собира'лись посети'ть музе'й, торопя'сь ви'деть его' по разне'сшимся слу'хам, бу'дто уже' разбира'ют карти'ны для короля' пру'сского и австри'йского импера'тора. Он согласи'лся сопу'тствовать им, несмотря' на то, что был там вчера'.
Гли'нский уви'дел переме'ну со вчера'шнего дня в музе'е. Мно'гие лу'чшие карти'ны исче'зли со стен, не'которые бы'ли сня'ты со свои'х мест и укла'дывались в я'щики; в пе'рвой же ко'мнате, на ме'сте Наполео'нова портре'та висе'ло изображе'ние корона'ции Людо'вика XVI, её чи'стили и поправля'ли, ви'дно бы'ло, что она' вы'нута из како'го-нибудь магази'на, где лежа'ла до'лго без присмо'тра.
Дово'льно большо'го ро'ста челове'к в очка'х, почте'"нной и прия'тной нару'жности и гру'стной физионо'мии, ходи'л твёрдою по'ступью взад и вперёд по галере'е с зало'женными за спи'ну рука'ми и поту'пленной голово'й. Э'то был изве'стный Де'нон, дире'ктор музе'я.
Гли'нский, как уже' знако'мый, подошёл к нему' и ве'жливо спроси'л, что зна'чит така'я переме'на?
-- Что де'лать, господа',-- отвеча'л, пожа'в плеча'ми, Де'нон,-- мы побеждены' -- и цена' кро'ви и трудо'в на'ших перехо'дят в ру'ки победи'телей. Наполео'н собра'л э'тот музе'й как па'мятник сла'вы францу'зов; тепе'рь сла'ва на'ша поги'бла -- на что нам и па'мять о ней!-- он с го'рькой усме'шкой вы'говорил сло'ва э'ти: ви'дно бы'ло вну'треннее движе'ние, кото'рое не позво'лило ему' продолжа'ть бо'лее.
-- Но что же э'то зна'чит? куда' отправля'ются э'ти карти'ны?-- спра'шивали вдруг мно'гие из офице'ров,-- неуже'ли слу'хи справедли'вы, что?..
-- Ах, господа', прости'те, мне бо'льно, как отцу' расстава'ться с детьми' свои'ми. Но вы ру'сские, а до сих пор импера'тор Алекса'ндр вел себя' с побеждёнными как прили'чно герою-победи'телю,-- я могу' вам сказа'ть, что э'то тако'е. Посмотри'те,-- говори'л стари'к, и'дучи вдоль галере'и,-- вме'сто моего' Рафаэ'ля, за кото'рого отда'л бы охо'тно после'дние го'ды свое'й жи'зни, оста'лся то'лько э'тот гвоздь; его' взял сего'дня импера'тор Франц. Вот пуста'я подста'вка, на кото'рой по'дле око'шка стоя'л Поль-По'ттер! Поль-По'ттер, каки'м не облада'л никто' на све'те -- он отпра'вился к королю' пру'сскому! Здесь э'то четыреуго'льное неполиня'вшее пятно' на стене' заменя'ет мне ниче'м не замени'мое Koppeджево' распя'тие; о нем ещё нёмцы и пруссаки' ме'чут жре'бий -- и я бою'сь, что они' вновь распну'т Христа' и раздеру'т его' оде'жды!..
Печа'ль старика' была' непритво'рна, глаза' его' отума'нились, он снял очки', вы'тер их, как бу'дто они' бы'ли тому' причи'ною, и продолжа'л свои' жа'лобы, водя' молоды'х люде'й от одного' пусто'го ме'ста к друго'му.
-- Я ду'маю,-- сказа'л по-ру'сски оди'н молодо'й офице'р, то'лько что произведённый при вступле'нии в Пари'ж,-- я ду'маю, по'сле пото'па в пе'рвый раз посети'тели хо'дят по карти'нной галере'е, чтоб смотре'ть на пусты'е ме'ста!
-- Замолчи', шалу'н,-- сказа'л ему' Гли'нский,-- ува'жь печа'ль досто'йного челове'ка и не сме'йся над го'рестью оско'рбленной национа'льной го'рдости.
-- Я могу' похвали'ться, ми'лостивые госуда'ри,-- говори'л Де'нон, продолжа'я расска'зывать исто'рию мно'гих карти'н, их приобрете'ния и водя' свои'х посети'телей из за'лы в за'лу,-- могу' похвали'ться, что я созда'л э'тот музе'й; я был везде' с Наполео'ном, везде' как пчела' собира'л свои' со'ты и сноси'л в э'тот у'лей. Я име'ю причи'ну отча'иваться, когда' перу'ны победи'телей поража'ют вокру'г дете'й мои'х, оставля'я меня', как Ниобе'ю, одного' на го'лой и пусты'нной ска'ле. Вот ещё несу'тся но'вые гро'мы,-- приба'вил он, побледне'в, уви'дя по дли'нному ря'ду ко'мнат иду'щего адъюта'нта пру'сского короля'.
Все посети'тели останови'лись и оберну'лись вме'сте с Дено'ном; ка'ждому была' поня'тна скорбь челове'ка, кото'рый ви'дит разруше'ние со'бственного зда'ния, на сооруже'ние кото'рого он положи'л мно'гие го'ды свое'й жи'зни.
Де'нон вы'ступил навстре'чу адъюта'нту, кото'рый по'дал ему' бума'гу и како'й-то кра'сный сафья'нный футля'р. О'ба вме'сте, разгова'ривая, подошли' к окну'. Де'нон чита'л, лицо' его' переменя'лось; он бро'сил на окно' футля'р, по'днял на лоб очки', с недоуме'нием посмотре'л на по'сланного, как бы не доверя'я чи'танному, пото'м в восто'рге схвати'в обе'ими рука'ми лист, бро'сился к ру'сским, восклица'я:
-- Господа'! друзья' мои'! я спасён, я ожива'ю; я клевета'л несправедли'во -- чита'йте!..
Гли'нский прочёл вслух приве'тствие пру'сского короля' и изъявле'ние благода'рности за посеще'ние музе'я, в знак чего' проси'л приня'ть табаке'рку, осы'панную брилья'нтами с его' портре'том, и приба'вил про'сьбу присла'ть свои'х люде'й, что'бы получи'ть обра'тно карти'ны, кото'рыми он до'лго любова'лся у себя' до'ма. Вме'сте с тем он успоко'ивал его' насчёт безопа'сности музе'я и свиде'тельствовал э'то обеща'нием свои'х августе'йших сою'зников.
Стари'к осыпа'л учти'востями и ла'сковостью адъюта'нта, кото'рый с неме'цкою фле'гмою сно'ва по'дал ему' бро'шенный без внима'ния футля'р с табаке'ркою. "Э'то портре'т его' вели'чества",-- говори'л он, ви'дя, что Де'нон в ра'дости не забо'тился посмотре'ть пода'рка; "э'то портре'т его' вели'чества короля' пру'сского",-- повтори'л он, когда' стари'к с пре'жнею рассе'янностью опусти'л его' в карма'н, прося' благодари'ть короля' за ми'лость, ока'занную музе'ю.
Восто'рги до'брого Дено'на не прекраща'лись; и в э'то вре'мя, когда' ру'сские от чи'стого се'рдца поздравля'ли его', сза'ди послы'шалось ша'рканье мно'гих шаго'в и ше'лест ше'лкового пла'тья. Все оберну'лись -- пе'ред Гли'нским была' графи'ня Эми'лия, де Фо'нсек и Шаба'нь... шёпот похва'л и ле'стных выраже'ний разда'лся ме'жду офице'рами.
Графи'ня ника'к не ожида'ла найти' здесь Гли'нского, да'же когда' ви'дела мунди'р его' полка', но как ско'ро он оберну'лся лицо'м к лицу', она' вспы'хнула и останови'лась. Гли'нский, де'йствуя по пе'рвому впечатле'нию удово'льствия при ви'де графи'ни, подошёл к ней, но, заметя' кра'ску и вспо'мнив вчера'шнее происше'ствие, едва' вы'говорил свой bon jour {Здра'вствуйте (фр.-- Сост.).} и рад был, когда' Де'нон с сия'ющим лицо'м на'чал расска'зывать графи'не своё торжество', и когда' Клоди'на ста'ла хвали'ться ему' поку'пками, сде'ланными вме'сте с Эми'лиею.
-- Мы за'втракали вме'сте у ба'бушки,-- говори'ла она',-- и пое'хали пото'м по магази'нам. Эми'лия сего'дня не в ду'хе; она' брани'ла меня' за вкус, не хоте'ла покупа'ть ничего', что мне нра'вится,-- а я не понима'ю, как очути'лось в каре'те все то, чего' мне хоте'лось. Ах! Гли'нский, каки'е прекра'сные ве'щи,-- пото'м встре'тили мы одного' господи'на, кото'рый настраща'л нас, что за'втра же не оста'нется в музе'е ни одно'й карти'ны, е'жели мы не захоти'м посмотре'ть на них сего'дня.
-- Здра'вствуй, Гли'нский!-- сказа'л ему' Шаба'нь, раскла'нявшись с не'которыми уже' ему' знако'мыми офице'рами,-- наде'юсь, ты бу'дешь добр и пойдёшь с на'ми. Эми'лия серди'та на меня' за вчера'шнее,-- приба'вил он потихо'ньку,-- и ты ви'дишь, как мы хорошо' разде'лались. То'лько брось свои' предрассу'дки, Гли'нский!
-- Пове'са,-- сказа'л Гли'нский, кача'я голово'ю. Графи'ня сама' не зна'ла, отчего' она' покрасне'ла.
"Э'то от неожи'данности,-- ду'мала она',-- как ду'рно име'ть таки'е сла'бые не'рвы". И когда' Гли'нский подошёл к ней в друго'й раз:-- Вы не соблюда'ете на'ших усло'вий, Гли'нский,-- сказа'ла она' шутли'во,-- вы и не объяви'ли -- где сего'дня бу'дете.
-- Э'то случи'лось неча'янно, графи'ня, сего'дня я не име'л сча'стия ви'деть вас, а вчера' я не смел...-- Э'ти слова' привели' Эми'лию и'менно к тому' предме'ту, о кото'ром она' хоте'ла говори'ть.-- "Я должна' поступи'ть реши'тельно,-- ду'мала она',-- я не хочу', чтоб Шаба'нь и'ли Дюбуа' могли' возобнови'ть вчера'шние сце'ны".-- Кста'ти,-- сказа'ла она' вслух,-- бу'дем говори'ть открове'нно: о чьем и'мени вчера' была' речь! не пра'вда ли, что э'то вы'думка шалуна' Шабаня'?..
Гли'нский потупи'л глаза', он чу'вствовал, что ему' предстои'т ва'жный шаг: пе'рвое призна'ние. Дрожь пробежа'ла по всем его' чле'нам, но, когда' он взгляну'л на ми'лое, я'сное и соверше'нно споко'йное лицо' Эми'лии, кото'рая внима'тельно ждала' отве'та, то смути'лся соверше'нно.
-- Графи'ня! я не смел бы сказа'ть э'того никогда',-- не поду'мал бы дать како'го-нибудь о том подозре'ния, но как ско'ро э'то уже' сде'лалось вам изве'стно; когда' вы спра'шиваете... я не сме'ю солга'ть... э'то бы'ло ва'ше и'мя, графи'ня!..
-- И, полноте', Гли'нский, я ви'жу, что вы де'лаете успе'хи под руково'дством Шаба'ня... Вы обеща'ли слу'шать меня'? не так ли?.. хорошо'... скажи'те же, не говори'л ли вам Шаба'нь, как вы должны' со мной обходи'ться? Que vous... Que vous devez il faut finir cela. Que vous devez me faire la cour? {Что вы... что вы должны'... ну, сло'вом, что вы должны' уха'живать за мной (фр.-- Сост.).} -- сказа'ла она', не придава'я никако'й ва'жности э'тому выраже'нию и стара'ясь приня'ть на себя' вид наста'вника.
-- Пра'вда, графи'ня.
-- Я угада'ла,-- что же вы отвеча'ли?..
-- Отвеча'л, что могу' то'лько люби'ть, но не спосо'бен игра'ть свои'ми чу'вствами.
-- А я гото'ва би'ться об закла'д, что вы э'то тепе'рь говори'те в пе'рвый раз. Ви'жу, что нельзя' испра'вить вас,-- я вам запреща'ю слу'шать вздо'ры э'того несно'сного Шабаня'...
Графи'ня останови'лась и размышля'ла о ска'занном: "Како'е несча'стье,-- ду'мала она',-- что э'ти молоды'е лю'ди поме'шаны на комплиме'нтах вся'кой же'нщине. Я хочу' доби'ться от него', что он чу'вствует к мое'й Клоди'не, а он ду'мает оскорби'ть меня', не сказа'в чего'-нибудь лишнего' на мой счет. Впро'чем, э'то мо'жет быть с его' сто'роны скро'мность: он не хо'чет показа'ть, что лю'бит её -- и'стинная любо'вь скромна',-- но я узна'ю, что у него' на се'рдце..."
-- Вы меня' не понима'ете, Гли'нский,-- продолжа'ла она',-- я не люблю' того', что составля'ет на'шу францу'зскую ве'жливость с да'мами -- и оди'н раз навсегда' скажу' вам, что не бу'ду слу'шать ва'ших льсти'вых выраже'ний. Я хочу' открове'нности: предлага'ю вам свою' дру'жбу, хоти'те ли вы заслужи'ть её, Гли'нский? в тако'м слу'чае, тре'бую то'лько чистосерде'чия.
Дух сжа'лся у Гли'нского при пе'рвых слова'х, как у пти'чки, поса'женной под пневмати'ческий ко'локол, но то'чно как у ней же возобновля'ется жизнь при отворе'нии кра'на, после'дние слова' графи'ни дви'нули быстре'е кровь по его' жи'лам. Он с чу'вством ру'ку свою' прижа'л к груди' свое'й и ничего' не мог вы'говорить.
Они' разгова'ривали, продолжа'я идти' по галере'ям из за'лы в за'лу, остана'вливаясь про'тив не'которых карти'н и слу'шая красноречи'вые описа'ния Дено'на; пре'лесть обраще'ния э'того челове'ка и иску'сство расска'за очаро'вывало все о'бщество. При его' слова'х карти'ны ожива'ли, при его' расска'зе ви'дел вся'кий живопи'сца: как он сообража'л свою' карти'ну, накла'дывал кра'ски, под каки'м вдохнове'нием конча'л о'ную, и ка'ждая та'йная мысль худо'жника разоблача'лась пред обольщёнными глаза'ми и слу'хом посети'телей. Оди'н то'лько Шаба'нь с Клоди'ною лета'ли как мотыльки', уходи'ли вперёд, возвраща'лись, суди'ли карти'ны, и в то вре'мя как о'бщее внима'ние бы'ло устремлено' в расска'з, ре'звая де Фо'нсек напада'ла на Гли'нского, и'ли Шаба'нь подсме'ивался нал графи'нею. Ме'жду тем, това'рищи Гли'нского, несмотря' на красноре'чие Дено'на, ча'ше засма'тривались на графи'ню, не'жели на карти'ны, кото'рые толкова'л он -- и как ско'ро позволя'ло прили'чие, перешептыва'ли друг дру'гу свои' замеча'ния и ощуще'ния.
-- Э'то хозя'йка Гли'нского,-- говори'л оди'н,-- како'й он счастли'вец! како'й стан! како'е а'нгельское выраже'ние ли'ца! каки'е благоро'дные, восхити'тельные приёмы!-- повторя'л друго'й,-- во вся'ком слу'чае,-- шепта'л тре'тий,-- я бы уве'рен был, что нельзя' найти' прекра'снее э'той интере'сной попры'гушки, что хо'дит с на'шим прия'телем Шаба'нем, но тепе'рь не ви'жу ме'жду ни'ми и сравне'ния.-- Гли'нский и сам молоде'ц,-- сказа'л его' капита'н,-- я от чи'стой ду'ши ра'дуюсь, ви'дя их вме'сте!..
Все э'то говорено' бы'ло по-ру'сски, и хотя' графи'ня не понима'ла э'того языка', но лицо' Гли'нского как зе'ркало отража'ло впечатле'ния. Иногда' он улыба'лся, ловя' жа'дным слу'чаем мимолётные слова'. В друго'е вре'мя кра'ска и поту'пленный взор его' пока'зывали, что говори'лось о нем; иногда' же Эми'лия подстерега'ла пла'менный и испо'лненный любви' взор его', когда' грудь надмева'лась го'рдостью и лицо' выража'ло самодово'льствие, е'жели хвали'ли графи'ню. Кто и'стинно лю'бит, тот сча'стлив досто'инствами люби'мого предме'та.
Графи'ня замеча'ла все его' движе'ния и понима'ла их. Пе'рвый раз удово'льствие самолю'бия прони'кло в её ду'шу про'тив её ве'дома. Она' чу'вствовала, что была' предме'том похва'л, но они' доходи'ли к ней так ко'свенно и та'кою прия'тною дорого'ю! О'чень ле'стно слы'шать похва'лы, осо'бенно е'жели почте'ние меша'ет им выра'зиться сли'шком я'вно: в э'том слу'чае шёпотная похва'ла русски'х могла' нра'виться графи'не бо'льше похва'л громогла'сных францу'зов.
Гли'нский был поло'н восто'рга. Сверх того', ему' графи'ня предложи'ла дру'жбу. В э'ту мину'ту он ду'мал, что вы'ше его' нет никого' на све'те. Он ещё был новичо'к в любви'.
Таки'м о'бразом все о'бщество переходи'ло из за'лы в за'лу, пришло' туда', где сиде'л Дюбуа', копи'руя мадо'нну Ка'рлино До'льче. Он удиви'лся, уви'дя графи'ню и Гли'нского, с кото'рым вчера' был в музе'е, но бо'лее обра'довался изве'стию Дено'на, кото'рым тот успоко'ил его' насчёт музе'я.
-- Как хороша' э'та мадо'нна!-- сказа'ла графи'ня,-- како'е прекра'сное выраже'ние да'ли вы ей, г. Дюбуа'.
-- Я не нахожу' в ней мно'го прекра'сного,-- сказа'л Шаба'нь,-- во-пе'рвых, у неё голубы'е глаза', а она' была' иудея'нка; во-вторы'х, я бы жела'л ви'деть её моло'же для мадо'нны с э'тим младе'нцем.
-- Я не ви'жу ни в том, ни в друго'м недоста'тка,-- сказа'л Гли'нский,-- но здесь изображена' то'лько кро'тость на хоро'шеньком лице', здесь выраже'ние сли'шком земно'е. Бо'же мой!-- воскли'кнул он,-- е'сли б я был живопи'сцем, каку'ю бы свя'тость проли'л в э'ти черты'. Я понима'ю, в чем должно' состоя'ть выраже'ние э'того взо'ра, в кото'ром смо'трится и отража'ется не'бо; я чу'вствую, кака'я гармо'ния мо'жет быть в черта'х, пред ко'ими должно' благогове'ть ка'ждому челове'ку!
-- Вы поэ'т, Гли'нский,-- сказа'ла ему' Эми'лия.
-- Нет, графи'ня! Не име'ю к тому' спосо'бности и не чу'вствую расположе'ния, но жела'л бы быть живопи'сцем, что'бы передава'ть ки'стью впечатле'ния, получа'емые мои'ми глаза'ми. Как ча'сто мне случа'лось ви'деть портре'ты, кото'рые каза'лись идеа'лами соверше'нства, но как ско'ро я узнава'л по'длинники, э'ти chef d'oeuvres {лу'чшее творе'ние (фр.-- Сост.).} де'лались для меня' то'лько разноцве'тными пя'тнами. Для э'того я жела'л бы сде'латься худо'жником, чтоб воспо'льзоваться таки'м ка'чеством моего' зре'ния и поня'тия, кото'рое позволя'ет ви'деть все разли'чие и все недоста'тки портре'та.
-- Не ду'майте, чтоб вы могли' легко' дости'чь до того', что постига'ет ва'ше поня'тие,-- сказа'л Дюбуа'.-- С ва'ми бы случи'лось то же, что случа'лось со мно'гими; кисть оста'лась бы мертва', кра'ски побледне'ли бы пред ва'шим воображе'нием. Вы предпочита'ете жи'вопись поэ'зии -- я напро'тив. Жи'вопись так мертва', так неподви'жна; худо'жник мо'жет схвати'ть одно' положе'ние. В поэ'зии я могу' дать жизнь, де'йствие, разгово'р; обле'чь изобража'емое мно'ю существо' во все кра'ски, до каки'х досту'пен язы'к челове'ческий; в каки'х выраже'ниях могу' я описа'ть лицо', предме'т, кото'рый мне нра'вится, показа'ть все отте'нки его' хара'ктера, разверну'ть все скло'нности, разви'ть все стра'сти, вдохну'ть высо'кие чу'вства, неулови'мые для кра'сок! Вы пра'вду говори'те, что все портре'ты ка'жутся то'лько разноцве'тными пя'тнами, но оттого', что кисть не мо'жет быть соверше'нна, говори'т несоверше'нному о'ргану глаза'. Тогда' как поэ'зия пробужда'ет все благоро'днейшие чу'вства ду'ши на'шей -- и е'сли я уме'ю владе'ть перо'м, е'сли я бу'ду говори'ть лю'дям с воображе'нием, мой идеа'л, мой образе'ц отрази'тся в душе' ка'ждого; я заста'влю люби'ть его', как люблю' сам, вся'кий узна'ет, кого' я хоте'л предста'вить -- и когда' чу'вства мои' горячи', напи'санный портре'т бу'дет живе'е и восхити'тельнее всякого' портре'та Жера'ра! Да, Гли'нский, и я та'кже, как вы, не был никогда' дово'лен ни одни'м живопи'сным портре'том, а всего' ме'нее те'ми, кото'рые де'лал сам! Сверх того', век жи'вописи перехо'дчив, а и'стинная поэ'зия не старе'ет от вре'мени. Мы ско'ро не бу'дем узнава'ть Рафаэ'ля, тогда' как Сафо', Тибу'лл и Пропе'рций, Тасс и Петра'рка завеща'ли ве'кам па'мять об их любе'зных!
-- Е'сли б Дюбуа' был помоло'же,-- сказа'л Де'нон, обрати'сь к графи'не,-- пра'во, я бы поду'мал, что он влюблён, одна'ко, он говори'т пра'вду: со все'ю мое'ю любо'вью к худо'жествам и я скажу', что творе'ния вели'ких писа'телей принадлежа'т всем века'м и всем лю'дям, тогда' как жи'вопись и вая'ние -- вы ви'дите са'ми,-- приба'вил он со вздо'хом,-- ка'ждую мину'ту мо'гут принадлежа'ть сильне'йшему; да и са'мое существова'ние э'того музе'я, по пра'вде сказа'ть, есть рази'тельный тому' приме'р. Гора'ция, и Вирги'лия никто' у меня' не вы'рвет из па'мяти, тогда' как, несмотря' на настоя'щую неприкоснове'нность э'того собра'ния, како'е-то предчу'вствие говори'т, что я до'лжен бу'ду расстава'ться с Рафаэ'лем и Пракси'телем, а э'то для меня' то же, что прости'ться с жи'знию.
-- Пойдёмте с на'ми, Дюбуа',-- сказа'ла графи'ня,-- Де'нон обвиня'ет вас, а мне ка'жется, что он влюблён та'кже в свои' карти'ны. Вы смотри'те на жи'вопись осо'бенными глаза'ми, и потому' прия'тно бу'дет услы'шать не'сколько разли'чных мне'ний о том же предме'те. Начне'мте с францу'зской галере'и.
Дюбуа', положи'в кисть, пошёл вме'сте с графи'нею и, расска'зывая досто'инства разли'чных знамени'тых худо'жников, останови'лся пред колле'кциею Пусееня'.
-- По-мо'ему,-- говори'л он,-- мы, францу'зы, не име'ем свое'й шко'лы; то, что у нас называ'лось ста'рою шко'лою, есть подража'ние италья'нской: посмотри'те, как Пу'ссень мертв колори'том и, несмотря' на плодови'тость, он име'ет бо'лее учёности, не'жели воображе'ния; Ле-Сю'ер, про'званный францу'зским Рафаэ'лем, хо'лоден как лед; я не хочу' говори'ть о мане'рном Ме'нгсе и Ва'нло. Но'вая же шко'ла на'ша недоста'точна -- и в отноше'нии к жи'вописи то же, что барелье'ф в сравне'нии со ста'туею. Из францу'зов оди'н то'лько Вернёт был и'стинен, из италья'нцев оди'н Рафаэ'ль высо'к, чист и неподража'ем. Кисть живопи'сца должна' быть та'кже благонаме'ренна, как и перо' публи'чного писа'теля. Обя'занности того' и друго'го состоя'т в пробужде'нии благоро'дных чу'вствований, и го'ре тому', кто укло'нится с доро'ги и'стины и доброде'тели, что'бы ввести' в заблужде'ние друго'го. Тициа'ны и Вероне'зы, несмотря' на тала'нты свои', не по'няли вели'кого призва'ния худо'жества; их произведе'ния ды'шат ро'скошью и не'гою и не мо'гут внуши'ть того' чи'стого энтузиа'зма, како'й возно'сит челове'ка вы'ше челове'чества, когда' он смо'трит на творе'ния Рафаэ'ля.
-- Графи'ня,-- сказа'л весёлый Де'нон,-- вам уго'дно бы'ло вы'звать нас на турни'р с Дюбуа'. Он бро'сил мне перча'тку; пе'ред судо'м красоты' бу'ду с ним би'ться до после'дней ка'пли кро'ви, до после'днего вздо'ха -- и зна'чит, я посвяща'ю э'то вам. Во-пе'рвых, мой друг Дюбуа', с кото'рым мы давно' знако'мы и давно' спо'рим, лю'бит италья'нцев бо'лее, не'жели должно' патрио'ту. Как мо'жно сказа'ть, что у нас нет шко'лы? Оди'н Пу'ссень, э'тот поэ'т живопи'сцев, составля'ет це'лую шко'лу: како'е бога'тство и разнообра'зие воображе'ния! како'й неисчерпа'емый исто'чник мы'слей! како'е по'прище для нау'ки!
-- Я зна'ю, почему' вы пристра'стны к Пуссеню',-- сказа'л, смеючи'сь, Дюбуа'.-- Никто' бо'лее его' не мо'жет возвы'сить иску'сство гравёра, потому' что он в эста'мпах лу'чше, не'жели в карти'нах, а вы -- гравёр. По-мо'ему, Сальва'тор Ро'за в ря'ду живопи'сцев стои'т наравне' с Пуссе'нем.
-- C'est un blasphème! {Э'то святота'тство (фр.-- Сост.).} -- воскли'кнул с коми'ческим жа'ром Де'нон.-- Как! э'тот челове'к, кото'рый беси'лся всю жизнь за то, что его' почита'ли живопи'сцем de genre {жа'нровым (фр.-- Сост.).} и кото'рый оста'лся им навсегда', несмотря' на четы'ре и'ли пять истори'ческих карти'н, напи'санных пе'ред сме'ртью, э'тот челове'к мо'жет быть сравнён с Пуссе'нем? Вспо'мните, что э'тот был творе'ц та'кже истори'ческого пейза'жа,-- продолжа'л Де'нон, обраща'ясь к двум карти'нам,-- и что э'тот пото'п, и Диоге'н, разбива'ющий ча'шку, превосхо'дят все, что написа'л Сальва'тор в ро'де пейза'жей в отноше'нии к мы'сли и да'же колори'та. Что же до компози'ции, до ва'жности и до филосо'фии в исто'рии, Пу'ссень, мо'жет быть, пе'рвый из живопи'сцев.
Дюбуа' по'дал ему' ру'ку.
-- Е'сли я не убеждён,-- сказа'л он,-- то побеждён ва'шею патриоти'ческою горя'чностию к земляку' живопи'сцу; зато' он, несмотря' на ва'ше предчу'вствие, оди'н оста'нется ве'рен своему' покрови'телю -- его', ве'рно, не возьму'т от вас!
-- Графи'ня,-- сказа'л Де'нон,-- вы ви'дите, что он посреди' че'стного бою' употребля'ет кинжа'л. Как судья', обезору'жьте взо'ром ва'шим э'того челове'ка, кото'рый преступа'ет пра'вила поеди'нка употребля'я про'тив меня' ору'жие насме'шки, а про'тив моего' Пуссеня' выпуска'ет Сальва'тора со все'ми его' банди'тами.
В таки'х спо'рах и рассужде'ниях о'бщество обошло' ве'рхние карти'нные галере'и, спусти'лось вниз, где стоя'ли ста'туи и, когда' все бы'ло осмо'трено, когда' все поблагодари'ли и прости'лись с Дено'ном, он взял за ру'ку Дюбуа' и сказа'л ему' потихо'ньку:
-- Моё воображе'ние так настро'ено напра'сным стра'хом, что, несмотря' на увере'ние сою'зных госуда'рей, все ещё не ве'рится неприкоснове'нности музе'я. Мо'жет, э'то в са'мом де'ле предчу'вствие. С тех пор, как пал вели'кий челове'к, для меня' все ка'жется возмо'жным. Велика' на'ша поте'ря, Дюбуа'! Для меня' нет его' дру'жбы!-- для тебя' предме'та жа'ркой любви' твое'й!
-- Подождём,-- сказа'л ещё ти'ше Дюбуа',-- мо'жно наде'яться, что глу'пости Бурбо'нов сде'лают э'ту поте'рю не во'все невозврати'мою!..
Де'нон взгляну'л на него', ожида'я объясне'ния, но тот не продолжа'л бо'лее.

ГЛАВА' VII

Объясне'ние графи'ни Эми'лии в музе'е не измени'ло ниско'лько обраще'ния ме'жду е'ю и Гли'нским. Ей каза'лось, что она' обеспе'чила себя' дово'льно, сде'лала все, что должно', сказа'в ему', как понима'ет све'тские учти'вости, други'х же чувств она' не предполага'ла в молодо'м челове'ке. Ита'к, в по'лной безопа'сности графи'ня, одна'жды предложи'в дру'жбу свою', не могла' не отда'ться прия'тному впечатле'нию э'того благоро'дного чу'вствования; больша'я открове'нность придала' но'вую пре'лесть их обраще'нию; Гли'нский был вне себя' от ра'дости: сло'во друг и друг преле'стной же'нщины, возвы'сило его' вы'ше всех люде'й в со'бственных глаза'х.
После'довавший ве'чер и у'тро бы'ли для него' продолжи'тельным восто'ргом.
Проходя' чрез кабине'т марки'за по'сле за'втрака, за кото'рым графи'ня показа'ла ему' но'вые зна'ки своего' расположе'ния, он останови'лся про'тив её портре'та, перебира'я в уме' своём все счастли'вые мину'ты с тех пор, как узна'л её. В э'то мгнове'ние часы' уда'рили двена'дцать и напо'мнили ему' наме'рение навести'ть ра'неного гренаде'ра, кото'рого он полюби'л всей душо'й. Больно'й начина'л уже' выздора'вливать, сади'лся на свое'й посте'ле и вре'менно, с позволе'ния ле'каря, де'лал не'сколько шаго'в по ко'мнате. Гли'нскому не хоте'лось, возврати'в то'лько жизнь, оста'вить без по'мощи челове'ка, для ко'его слу'жба была' уже' невозмо'жна и спо'собы к существова'нию ничто'жны, потому' что он мог име'ть то'лько пе'нсию за крест Почётного легио'на. Незави'симое состоя'ние Гли'нского дало' бы ему' спо'собы осчастли'вить э'того челове'ка, но здесь, вдалеке' от ро'дины, де'нежные обстоя'тельства само'го Гли'нского ча'сто бы'ли затрудни'тельны. Не менеё того', он положи'л непреме'нно собра'ться со все'ю возмо'жностью и не оста'вить без по'мощи э'того челове'ка, как ско'ро ему' здоро'вье позво'лит располага'ть свое'ю бу'дущностию.
Э'ти рассужде'ния сле'довали одно' за други'м, переме'шиваясь с мы'слями о графи'не, пред портре'том ко'ей он останови'лся.-- "Как ча'сто,-- ду'мал он,-- мы быва'ем добры' оттого' то'лько, что лю'бим. Не зна'ю, пожела'л ли бы я сде'лать бо'льше того', что внуша'ло мне пе'рвое движе'ние, е'сли бы и'мя графи'ни не отозвало'сь в моём се'рдце уста'ми э'того челове'ка. Е'сли бы я не знал её, я бы вел рассе'янную жизнь -- мо'жет, забы'л бы его'. Он ду'мает, что я вёликодушен,-- а я то'лько люблю' Эми'лию, и вот моя' доброде'тель. Нет, я не хочу' присво'ивать того', что принадлежи'т ей одно'й! я зна'ю, как э'то сде'лать, зна'ю, как сказа'ть, зна'ю, как указа'ть ему' настоящего', а, мо'жет быть, и будущего' благоде'теля. Я ско'ро оста'влю Фра'нцию: до того' вре'мени он не выздоровеёт и не изобличи'т меня', а прито'м он зна'ет то'лько моё подло'жное и'мя".
Гли'нский хоте'л уже' идти', но все ещё стоя'л пред ми'лым ему' изображе'нием, как Дюбуа' вошёл в ко'мнату и заста'л его' пе'ред портре'том, со сло'женными рука'ми и пыла'ющим взо'ром. Дюбуа' останови'лся, на лице' его' изобрази'лось како'е-то меланхоли'ческое чу'вство. Гли'нский, со'вестясь, что его' подстерегли', подошёл с опу'щенными глаза'ми к нему', взял его' за ру'ку, и о'ба не могли' вы'говорить ни сло'ва, о'ба бы'ли в замеша'тельстве, но в э'ту мину'ту вбежа'ла Габрие'ль с ня'нькою и ла'сками свои'ми развлека'ла их обои'х. Малю'тка взя'ла их за ру'ки, лепета'ла, пока'зывала своё но'вое пла'тье, подвела' к портре'ту ма'тери, проси'ла, чтоб её по'дняли поцелова'ть у неё ру'ку, заставля'ла Гли'нского и Дюбуа' сде'лать то же и побежа'ла к ма'меньке спра'шивать, почему' они' не хотя'т целова'ть у ней ру'чки?
-- Куда' вы наме'рены идти'? -- спроси'л Дюбуа' Гли'нского, кото'рый, поклоня'сь, хоте'л отпра'виться.
-- В у'лицу С. Дени',-- отвеча'л тот.
-- Я иду' туда' же, и е'жели вам не ску'чно моё соо'бщество, то э'та да'льняя доро'га нам бу'дет коро'че, е'сли пойдём вме'сте.
Они' пошли'. Гли'нский не говори'л ни сло'ва, се'рдце бы'ло его' полно': он храни'л там о'браз Эми'лии и любо'вь к ней; э'то бы'ло его' сокро'вище: но он не мог по'льзоваться оди'н бога'тством, ему' хоте'лось раздели'ть свою' та'йну. Он был дру'жен с Шаба'нем, но ве'тренность его' и лёгкие поня'тия о любви' всегда' уде'рживали Гли'нского от дове'ренности. Мы лю'бим говори'ть о пе'рвой любви' на'шей, пока' э'то не сдеда'лось ещё нескро'мностью, но Гли'нский хоте'л, чтоб и тот, кому' он дове'рится, при'нял бы его' та'йну как святы'ню. Давно' он иска'л дру'жбы Дюбуа' и, несмотря' на его' угрю'мую нару'жность, разгада'л, что под не'ю скрыва'ется горя'чее се'рдце, кото'рое мо'жет поня'ть его' чу'вства. Тепе'рь он обду'мывал, каки'м бы о'бразом приступи'ть к э'тому, тем бо'лее, что Дюбуа' ча'сто застава'л его' пе'ред портре'том графи'ни и тепе'решнее замеша'тельство мо'гло дать ему' большо'е подозре'ние.
-- Я всегда' отдыха'ю чу'вствами, когда' ви'жу дете'й,-- на'чал Дюбуа', как бы относя' слова' свои' к Габрие'ли.-- Как преле'стны их телодвиже'ния, как ми'лы да'же грима'сы, с каки'м ра'достным чу'вством иногда' прижима'ю к груди' свое'й младе'нца, как ве'село гляжу' за его' ре'звостью, как люблю' наблюда'ть за все'ми разви'тиями его' спосо'бностей. Но когда' при'ходит на мысль, что судьба' отказа'ла мне в сча'стии семе'йной жи'зни, когда' вспо'мню, что никако'е существо' на све'те в де'тском ле'пете своём не назовёт меня' отцо'м, глаза' мои' нево'льно отвраща'ются, и вме'сто ра'достного чу'вства заступа'ет кака'я-то за'висть. Как больны' быва'ют мне иногда' матери'нские похвалы' своёму ребёнку! Но я все люблю' дете'й, потому' что они' одни' отвеча'ют мне тем же.
-- Одни' де'ти,-- возрази'л Гли'нский,-- мо'жет быть, вы са'ми не хоти'те, что'бы к вам приближа'лись лю'ди: потому' что тот, кто узна'ет вас, не мо'жет отказа'ть в уваже'нии, а е'сли бы вы пожела'ли, и в дру'жбе.
-- Дру'жбе? говори'те вы,-- сказа'л Дюбуа', вздохну'в, и в то же вре'мя усме'шка показа'лась на губа'х его', но выраже'ние э'той усме'шки бы'ло так печа'льно, что она', коне'чно, была' для него' боле'зненнее вздо'ха.-- Дру'жбы?-- повтори'л он,-- я со'рок лет иска'л дру'га -- и не нашёл. Оди'н, с кем я сближа'лся коро'че други'х, был граф де Серва'ль, и тот похи'щен от меня' зави'стливою судьбо'ю!
Пла'менный Гли'нский схвати'л ру'ку своего' спу'тника.
-- Дюбуа'!-- воскли'кнул он,-- душа' моя' жа'ждет друго'й, с кото'рою могла' бы она' сли'ться! Не презри'те мое'й дру'жбы: бу'дьте мои'м друго'м, мои'м руководи'телем!
Дюбуа' сжал ру'ку Гли'нского, потупи'л го'лову, не'сколько мгнове'ний он не отвеча'л ничего' ожида'ющему ю'ноше, наконе'ц, сказа'л:
-- Благодарю' вас, благоро'дный ю'ноша, за вы'зов, но прошу' извини'ть, е'жели уклоню'сь от столь ле'стного предложе'ния. Вы'слушайте меня' терпели'во и суди'те мои' причи'ны, Гли'нский, я сли'шком уважа'ю назва'ние дру'га, что'бы предложи'ть вам вме'сто живо'й действи'тельности оди'н мёртвый при'зрак; мне уже' со'рок лет, чу'вства мои' охладе'ли, тогда' как ва'ши то'лько что загора'ются, я не в состоя'нии отвеча'ть с тако'ю горя'чностью, с како'й вы сде'лали предложе'ние и с како'ю вы спосо'бны чу'вствовать. Прито'м же у'зел дру'жбы не завя'зывается в оди'н день, и вы обма'нетесь, е'жели бу'дете ду'мать, что сорокале'тний челове'к мо'жет быть ва'шим друго'м. В ю'ные то'лько ле'та и неприме'тно свыка'ются се'рдца, назна'ченные одно' для друго'го, но се'рдце, кото'рое отверде'ло от оди'ночества в свои'х фо'рмах, не спосо'бно ни дели'ться, ни принима'ть впечатле'ний от друго'го. Сверх того', вы чужо'й, ско'ро вас здесь не бу'дет и мы расста'немся наве'ки. На что же заводи'ть связь, кото'рая сде'лает то'лько тяжеле'е разлу'ку и отра'вит воспомина'ния, не прине'сши нам по'льзы кратко'стию существова'ния. Мо'жет быть, вы не испыта'ли ещё, как го'рько разлуча'ться с те'ми, кого' лю'бишь, как бо'льно расторга'ть ни'ти на'ших привя'занностей, и как кровени'тся оттого' расте'рзанное се'рдце!..
Гли'нский не мог ничего' говори'ть: сто'лько его' порази'л неожи'данный отка'з и сто'лько тро'нули после'дние слова', кото'рые мо'гли относи'ться к настоя'щему положе'нию его' се'рдца.
Дюбуа' продолжа'л:
-- Я уважа'ю, да'же люблю' вас, Гли'нский, и чу'вствую, что е'сли бы судьба' свела' нас, я бы сам попроси'л дру'жбы -- сто'лько мне изве'стны прекра'сные ка'чества ду'ши ва'шей -- но тепе'рь... мне должно' сказа'ть вам, что я жела'л бы истреби'ть из со'бственного се'рдца все, что мо'жет ещё его' привя'зывать к чему'-нибудь в э'том ми'ре, что'бы равноду'шнее расста'ться с жи'знию. Я стою' на кра'ю ги'бели -- и не хочу', что'бы она' нанесла' кому'-нибудь са'момалейшее приско'рбие, а меня' заста'вила пожале'ть о све'те.
-- Ги'бель? говори'те вы, что э'то зна'чит, Дюбуа'?
-- Э'то зна'чит, Гли'нский, что я проти'ву во'ли отдаю'сь чу'вству привя'занности и выска'зываю свою' та'йну, чтоб отказа'ться от дру'жбы, так великоду'шно ва'ми предло'женной. Но оста'вим э'то: я не могу' выража'ться ясне'е, со вре'менем вам не ну'жно бу'дет объясне'ний, вы узна'ете э'то са'ми, поговори'м тепе'рь о друго'м.
В са'мом де'ле, Дюбуа' перемени'л разгово'р, но вско'ре мы'сли его' пошли' привы'чною стезёю. Ка'ждая мину'та э'тих незабве'нных для Фра'нции дней была' эпо'хою в исто'рии всего' челове'чества; невозмо'жно бы'ло мы'слящему челове'ку, е'сли да'же он был и не францу'з, не увлека'ться настоя'щими происше'ствиями. О'ба сопу'тника приближа'лись к Тюлье'ри, куда' не'сколько дней тому' наза'д прие'хал сам Людо'вик XVIII.
-- Како'е стра'нное положе'ние моего' бе'дного оте'чества,-- сказа'л по не'котором молча'нии Дюбуа',-- каки'е переворо'ты судьбы', како'е стече'ние обстоя'тельств! Како'е стра'нное позо'рище представля'ла не'сколько дней тому' наза'д Фра'нция? вре'менное прави'тельство и с ним изме'на в стена'х Пари'жа; ре'гентство с Марией-Л'уизой в Блу'а, с ним тру'сость и сла'бость; настоя'щий импера'тор в Фонтене'бло, пресле'дуемый несча'стьем; влады'ки Евро'пы в се'рдце Фра'нции; в Мальмезо'не -- оста'тки лу'чших и счастли'вых дней Наполео'на -- Жозефи'на! и в то вре'мя как пода'вленный си'лою, несча'стный изгна'нник сади'тся в одно'м кра'ю на кора'бль, долженству'ющий отвезти' его' в посты'дную ссы'лку,-- в друго'м в э'то же вре'мя, то'лько не ра'нее, Бурбо'н осме'ливается занести' но'гу свою' на бе'рега Фра'нции {Наполео'н вы'ехал из Фонтене'бло 20 апре'ля, сел на фрега'т во Фра'нции 28 числа'. Людо'вик вы'шел на бе'рега Фра'нции 24 апре'ля, а в Пари'ж въе'хал 3 ма'я н. с.}. И вот он окру'жен то'лпами придво'рных, кото'рые друг пе'ред друго'м торо'пятся приве'тствовать но'вого влады'ку, ступа'я на со'бственные следы', ещё не просты'вшие с тех пор, как они' с благогове'нием толпи'лись о'коло Наполео'на и произно'сят но'вые кля'твы, тогда' как э'хо ещё не успе'ло повтори'ть им ста'рых! Извини'те меня', Гли'нский,-- продолжа'л Дюбуа',-- мне бы неприли'чно бы'ло говори'ть об э'том с ва'ми, с одни'м из тех, кото'рые, по-види'мому, призва'ли все э'ти беды' на на'шу го'лову, но вы зна'ете лу'чше мно'гих, что ва'ше де'ло бы'ло отплати'ть нам за бе'дствие оте'чества. Причи'на мои'х се'товании есть сле'дствие непостоя'нства сами'х францу'зов, я уже' не хочу' быть несправедли'вым и припи'сывать други'м вину' свои'х соо'тчичей!
Говоря' э'то, они' прошли' короле'вский мост и вступи'ли на пло'щадь пе'ред Тюлье'ри. Ско'пище наро'ду тесни'лось пе'ред балко'ном дворца', и восклица'ния пёстрой толпы' обрати'ли внима'ние Гли'нского. Наро'д крича'л vive le roi! {Да здра'вствует коро'ль! (фр.-- Сост.).} и повторе'нием э'тих слов вызыва'л короля' показа'ться на балко'не для жа'дных взо'ров их пра'здного любопы'тства. Две'ри на балко'не бы'ли растворе'ны, все ожида'ли появле'ния короля' и с нетерпе'нием повторя'ли свой позывны'й крик.
Несмотря' на то что Гли'нский не вида'л короля', бу'дучи заде'ржан слу'жбою в тот день, когда' он въезжа'л в Пари'ж, несмотря' на любопы'тство ви'деть его', он хоте'л пройти' ми'мо, не жела'я, из уваже'ния к мне'ниям Дюбуа', останови'ться в то вре'мя, как это'т с чу'вством раскры'л пе'ред ним свою' стра'ждущую грудь, но Дюбуа' по'нял э'ту делика'тность.
-- Останови'мтесь, Гли'нский,-- сказа'л он, уде'рживая молодо'го челове'ка и подводя' его' к цепя'м, кото'рые фесто'нами от сто'лбика к сто'лбику окружа'ли пло'щадь пе'ред балко'ном.-- Вы ещё не вида'ли Людо'вика.-- Сказа'в э'то, он поста'вил Гли'нского на вы'годном ме'сте и стал по'дле него' бо'ком, смотря' не на дворе'ц, но на волну'ющуюся толпу' наро'да.
-- Парижа'нам на'добно,-- сказа'л он,-- како'е-нибудь позо'рище -- чем оно' нове'е, тем для них прия'тнее. Я уве'рен, что е'сли б Людо'вик вме'сто торже'ственной колесни'цы въезжа'л на гильоти'не, кото'рая секла' бы головы' напра'во и нале'во, сбо'рище парижа'н ещё бо'лее бы тесни'лось и сильне'е крича'ло: vive le roi!
В э'ту мину'ту, вы'званный кри'ками наро'да, мо'жет быть, в двадца'тый раз того' дня, Людо'вик XVIII вы'шел на балко'н, сза'ди него' показа'лось не'сколько челове'к придво'рных. Коро'ль уже' был дря'хлый стари'к; откры'тая физионо'мия отлича'лась бурбо'нским орли'ным но'сом, насле'дственным от Ге'нриха IV. Дово'льно высо'кий стан Людо'вика каза'лся мал от сутулова'тости и толщины'. Зелёный фрак, на кото'ром настегну'ты бы'ли эполе'ты, и пли'совые сапоги' на нога'х, едва' передвига'вшихся от боле'зни, составля'ли весь его' вои'нственный наря'д.
В то вре'мя, как наро'д приве'тствовал короля' свои'ми восклица'ниями, под са'мым балко'ном, у воро'т дворца' дво'е часовы'х, гренаде'ры ста'рой Наполео'новской гва'рдии, ме'дленно ходи'ли взад и вперёд с угрю'мыми ли'цами, с ру'жьями на плеча'х. Коро'ль та'кже ме'дленно переступа'л с но'ги на но'гу, таща'сь с одного' конца' балко'на на друго'й.
-- Ecoutez,-- сказа'л впо`лго'лоса оди'н из часовы'х, подо'шед к друго'му,-- Celui la n'ira pas loin! {Послу'шай -- э'тот не далеко' уйдёт.}
-- Il n'ira pas a Moscou! {Он не пойдёт в Москву'!} -- отвеча'л, повора'чиваясь, друго'й.
О'строе сло'во де'йствует на францу'зов быстре'е электри'ческого уда'ра; глухо'й шёпот повторе'ний разли'лся по всей толпе', и вско'ре о'бщий смех заглуши'л приве'рженцев бурбо'нского до'ма, кото'рые напра'сными кри'ками vive le roi! в не'скольких отде'льных места'х стара'лись подде'рживать пе'рвое расположе'ние наро'да.
-- Тепе'рь пойдём,-- сказа'л Дюбуа', кото'рый во все вре'мя стоя'л почти' спино'ю к балко'ну,-- вы все ви'дели в короле', все слы'шали об нем. Ве'рьте, что слова' э'тих солда'т мо'гут служи'ть выраже'нием о'бщего мне'ния всей а'рмии.
-- Стра'нно,-- сказа'л с усме'шкою Гли'нский, сле'дуя за ним,-- как непостоя'нна пари'жская пу'блика! мне каза'лось, что наро'д с ра'достью при'нял короля', но тепе'рь ви'жу, что э'та ра'дость мо'жет быть нару'шена мале'йшею шу'ткою!..
Доро'га сократи'лась в разгово'рах. Они' уже' бли'зко бы'ли того' до'ма,-- где лежа'л ра'неный. Дюбуа' не'сколько раз ви'дел, что Гли'нский покуша'лся уйти' от него', и вме'сте примеча'л замеша'тельство, но не мог поня'ть причи'ны. Молодо'й челове'к, не жела'я показа'ть, куда' он идёт, хоте'л пройти' ми'мо до'ма, но, когда' молода'я же'нщина, вы'бежавшая на крыльцо', ста'ла друже'ски мани'ть его' руко'ю, Гли'нскому не'чего бы'ло де'лать: он нело'вко поклони'лся своему' сопу'тнику и отпра'вился за не'ю. Дюбуа', проща'ясь, погрози'л ему' па'льцем и отпра'вился да'лее.
-- Что э'то зна'чит?-- ду'мал он,-- неуже'ли здесь есть кака'я-нибудь ша'лость? э'тот молодо'й челове'к заслу'живает лу'чшую у'часть, неуже'ли он и'щет здесь каки'х-нибудь недосто'йных развлече'ний? Он иностра'нец, мо'лод, его' на'добно предостере'чь, я узна'ю, что э'то тако'е!
В э'то вре'мя Гли'нский уже' сиде'л у больно'го.
-- Пьешь ли ты вино',-- спра'шивал он, заметя', что буты'лка, поста'вленная вчера'шний день по приказа'нию ле'каря, почти' была' не начата'.
-- Ху'до пьётся без това'рища, г. пору'чик, а хозя'йка моя', Ба'рбара, не уме'ет и губ мочи'ть в рю'мке.
-- Е'сли тебе' на'добно това'рища, позво'ль мне вы'пить за твоё здоро'вье,-- сказа'л Гли'нский, налива'я рю'мку себе' и больно'му.-- Жела'ю тебе' ско'рого выздоровле'ния! Скажу', что графи'ня де Серва'ль присла'ла тебе' э'ти де'ньги, кото'рые про'сит приня'ть на па'мять му'жа и вме'сте с сим обеща'ется обеспе'чить тебя' вперёд. Все, что ты получа'л и что полу'чишь, графи'ня принима'ет на себя'. Она' не хо'чет, что'бы чужо'й челове'к помога'л това'рищу её поко'йного му'жа.
Солда'т приподня'лся на посте'ле.
-- Vive Dieu! {Сла'ва бо'гу (Фр.-- Сост.).} -- вскрича'л он,-- моему' полко'внику нельзя' бы'ло лу'чше вы'брать хозя'йки! Скажи'те, г. пору'чик, то'чно сказа'ла она': това'рищу моего' му'жа?
Гли'нский усмехну'лся и кивну'л голово'ю.
-- Зна'чит, она' при'мет и спаси'бо от това'рища своего' му'жа. Как то'лько бу'ду броди'ть на костыля'х, тотча'с поплету'сь к ней.
-- Бо'же тебя' сохрани'! -- вскрича'л испу'ганный Гли'нский,-- она' и'менно проси'ла тебя' бере'чь своё здоро'вье и не выходи'ть без позволе'ния ле'каря. Скажи' лу'чше, каково' ты себя' чу'вствуешь?
-- Стыд да и то'лько, г. пору'чик! Ба'рбара у'чит меня' поворо'там без конскри'пта!
Гли'нский, ви'дя, что хозя'йки не бы'ло, спроси'л:
-- А каково' она' обраща'ется с тобо'ю? дово'лен ли ты свои'м содержа'нием?
-- Как не быть дово'льну, г. пору'чик! то'лько тепе'рь, как я на'чал выздора'вливать, жела'л бы лу'чше лежа'ть в го'спитале.
-- Что же э'то зна'чит?-- спроси'л удивлённый Гли'нский.
-- Изво'лите ви'деть, г. пору'чик: пока' я без языка' лежа'л, как подби'тая пу'шка, я не знал ничего', что случи'лось в Пари'же, что де'лалось в а'рмии; да'же я ду'мал, что лежу' где'-нибудь в предме'стьи, и что войска' ва'ши то'лько что располо'жены о'коло го'рода. Но, когда' ма`ло-пома'лу узна'л я от Ба'рбары, что я в са'мом Пари'же, что он взят сою'зниками, что наш petit caporal {Ма'ленький капра'л, так называ'ли францу'зские солда'ты Наполео'на.} до'лжен идти' в отста'вку, что его' ме'сто займёт Людо'вик, кото'рого мы во'все не зна'ем, тут я почу'вствовал все моё одино'чество, и когда' слеза' гото'ва была' проби'ться, её по'няли бы това'рищи, но у меня' пе'ред глаза'ми была' Ба'рбара. Sacre Dieu {Черт возьми' (фр.-- Сост.).} -- мне бы'ло сты'дно пла'кать пе'ред же'нщиною! в друго'е вре'мя, когда' я рассужда'л о том, что толку'ют ку'мушки с моёю хозя'йкой и, перебира'я все несча'стия от изме'ны францу'зов, представля'я Наполео'на, как он сиди'т под бесче'стным карау'лом в посты'дной ссы'лке, мне хоте'лось облегчи'ть ду'шу, я в сердца'х пуска'л за'лпом прокля'тия. Без э'того нельзя' жить солда'ту. Ба'рбара была' опя'ть тут: не кричи', любе'зный Граве'лль; твоя' грудь слаба', а ты клянёшься так, что дрожа'т око'шки. Грудь слаба', что'бы я не крича'л; грудь слаба', что'бы я не кури'л, у меня' в го'рле как клин, а на груди' бо'льше тя'гости, не'жели мо'жет на неё лечь от тру'бки табаку'!
-- Но, любе'зный Граве'лль, все то, что ты говори'шь, она' де'лает в твою' по'льзу; е'сли же говоря'т о несча'стиях твоего' оте'чества, о несча'стиях импера'тора, почему' тебе' стыди'ться слез свои'х пред Ба'рбарою?
-- Почему'? почему', г. пору'чик? потому', что я говорю' о Наполео'не, а она' расска'зывает, что я за него' ра'нен, что за него' Фра'нция беспреста'нно воева'ла. Как бу'дто я ра'нен в пе'рвый раз и как бу'дто войска' для того' сде'ланы, чтоб им никогда' не дра'ться!-- вчера' я хоте'л с не'ю вы'пить рю'мку вина' за здоро'вье, зна'ете? а она' помочи'ла то'лько гу'бы за ве'чный мир. Я ми'ру терпе'ть не могу', г. пору'чик!
-- Успоко'йся, ми'лый Граве'лль, сла'ва импера'тора так велика', ору'жие ва'ше завоева'ло сто'лько земе'ль, что не для чего' бы'ло бы воева'ть бо'лее; прито'м же кто осме'лится испы'тывать сча'стия в войне', когда' оно' измени'ло самому' вели'кому Наполео'ну?
Гли'нский давно' по'нял хара'ктер францу'зского солда'та и потому' сме'ло говори'л э'ти фра'зы, кото'рые для вся'кого друго'го не име'ли бы никако'го смы'сла. Гренаде'р заду'мался, покача'л голово'ю и ти'хо промо'лвил:
-- Пра'вда ва'ша.
-- Ста'ло быть, Ба'рбара права': она' то'лько не уме'ла тебе' объясни'ть того', что чу'вствовало и что жела'ло её же'нское се'рдце; сверх того', она' хо'дит за тобо'ю как за бра'том, помога'ет тебе', перевя'зывает, исполня'ет все твои' жела'ния с таки'м усе'рдием, кото'рое далеко' превосхо'дит вся'кое вознагражде'ние.
-- Пра'вда, пра'вда! Но э'того-то мне и не хо'чется. Поку'да я лежа'л без сил, мне все равно' бы'ло, кто меня' воро'чает, кто мне перевя'зывает ра'ны -- тепе'рь совсе'м не то: когда' она' воро'чается о'коло меня', и'ли растира'ет мои' неме'ющие суста'вы -- г. пору'чик, мне стано'вится о'чень нело'вко: жар, озно'б, не зна'ю, ху'до ли э'то, и'ли хорошо', а зна'ю то, что мне лу'чше, е'сли б щётка фе'льдшера, а не пу'хленькая рука' Ба'рбары ходи'ла о'коло мои'х рёбер!
Гли'нский улыбну'лся.
-- Ты ско'ро вы'здоровеешь, Граве'лль,-- сказа'л он,-- а до той поры' потерпи'. Я бы жела'л доста'вить тебе' това'рища, но ты зна'ешь, что в Пари'же нет ни одного' солда'та, а в го'спитале я спра'шивал, нет ли кого'-нибудь из твоего' полка', мне отвеча'ли, что все, кото'рые бы'ли, у'мерли от тяжёлых ран свои'х.
-- Так, так,-- я знал э'то, потому' что мы дра'лись не для шу'тки -- но'сом к носу', а тут не даю'т цара'пин.
Гли'нский прости'лся с ним, вы'шел в другу'ю ко'мнату и встре'тил хозя'йку, кото'рая, останови'в его', сказа'ла:
-- Больно'й наш упря'мится и не позволя'ет растира'ть свои'х ран, хотя' э'то стро'го прика'зано. Я ска'зывала об э'том ле'карю, кото'рый веле'л ему' носи'ть на те'ле флане'левую руба'шку, е'сли не позволя'ет, чтоб его' растира'ли. Я не зна'ю, почему': э'того Граве'лль не хо'чет.
-- Потому',-- сказа'л Гли'нский, взяв кру'глую ру'ку хозя'йки,-- что он бои'тся допуска'ть э'то опа'сное ору'жие бли'зко к своему' се'рдцу,-- я пришлю' вам флане'левую руба'шку.
Хозя'йка опусти'ла глаза' свои', прибе'гла к пере'днику, что'бы скрыть своё удово'льствие, и мо'лча проводи'ла Гли'нского.
Е'сли путеше'ственник, посеща'вший Пари'ж, остана'вливался в тракти'ре, слу'ги, чичеро'не, весь тракти'р и весь Пари'ж, смотря' по его' де'ньгам -- бы'ли гото'вы к его' услу'гам. Но тот, кто жива'л в э'той столи'це, нанима'я укро'мный уголо'к и дово'льствуясь уме'ренным столо'м в пансио'не како'й-нибудь вдовы', тот зна'ет, что тако'е зна'чит коммисионе'р кварта'ла, где была' его' кварти'ра и услу'гами кото'рого он до'лжен был дово'льствоваться. Э'то челове'к, кото'рого мо'жно назва'ть стари'к везде' и нигде'. То'лько прово'рство даёт ему' спо'соб размножа'ть свои' услу'ги в ра'зных места'х. В ка'ждом до'ме своего' около'дка он я'вится не'сколько раз в су'тки, в ка'ждом найдёт себе' каку'ю-нибудь рабо'ту, како'е-нибудь поруче'ние, он зна'ет ка'ждый час на'добности ка'ждого и, сверх того', при слу'чае необыкнове'нном, его' мо'жно найти' на изве'стном ме'сте.
Нет ни одного' до'ма бе'дного и'ли бога'того, кото'рый не име'л бы коммисионе'ра. Бога'тый пла'тит ему' деньга'ми; бе'дная ку'мушка, кото'рой он помога'ет таска'ть во'ду, почи'нивает ему' ло'кти, пришива'ет пу'говки, выво'дит са'льные пятна' из пла'тья; молода'я пра'чка мо'ет две с полови'ною руба'шки, составля'ющие его' гардеро'б, за то, что он но'сит с не'ю на реку' корзи'ну с бельём. Коммисионе'р всегда' ве'сел, всегда' дово'лен, всегда' ла'сков и всегда' его' посеще'ние прия'тно, потому' что он лу'чше вся'кого зна'ет все но'вости своего' около'дка.
Тако'й и'менно челове'к, попа'лся навстре'чу Дюбуа' вско'ре по'сле того', как он расста'лся с Гли'нским.
-- Mon colonel! {Полко'вник (фр.-- Сост.).} -- приве'тствовал коммисионе'р, сгиба'ясь пред Дюбуа' и снима'я свою' ве'тхую шля'пу.
-- Здра'вствуй, Ми'шо,-- сказа'л, остана'вливаясь, Дюбуа',-- ты мне на'добен. Поди' и узна'й в у'лице С. Дени', близ воро'т No 64, кто така'я молода'я же'нщина живёт в э'том до'ме.
Дюбуа' описа'л её приме'ты и веле'л за'втра прийти' с изве'стием.
Ми'шо согну'лся и исче'з.
На друго'е у'тро он в камо'рке привра'тника держа'л в рука'х како'й-то большо'й паке'т, запеча'танный сургучо'м в не'скольких места'х. О'коло него' уха'живала жена' привра'тника, тогда' как не'сколько гря'зных ма'льчиков и де'вочек ве'шались ему' на ше'ю и по'лзали на коле'нях.
-- Стра'нно,-- говори'ла привра'тница,-- с чем бы мог быть э'тот паке'т? Нельзя' ни с кото'рой стороны' загляну'ть, да'же па'льца не'где просу'нуть, везде' прокля'тый сургу'ч. Кому' же, г. Ми'шо, наш ру'сский офице'р посыла'ет э'то?
-- Вдове' Ба'рбаре Каза'ль, в у'лице С. Дени' No 64.
-- Nôtre Dam de Paris! {Ма'терь бо'жья (фр.-- Сост.).} -- воскли'кнула привра'тница,-- что э'то за знако'мство!
-- Не зна'ю, м. Урсу'ла, мне изве'стно одно', что вчера', когда' я по поруче'нию г. Дюбуа' пошёл узна'ть, кака'я же'нщина живёт в э'том до'ме, то встре'тил ва'шего ру'сского в дверя'х, когда' она' его' провожа'ла и дру'жески с ним проща'лась, а сего'дня я бы'ло шел к г. Дюбуа', как ру'сский офице'р уви'дел меня' и приказа'л мне отнести' э'тот паке'т к ней.
-- А что, она' молода' и хороша' собо'ю?
-- Как бы вам сказа'ть: она' тепе'рь почти' так, как вы бы'ли лет пятна'дцать наза'д, то'лько немно'го поме'ньше вас и глаза' не так жи'вы, но проща'йте, мне ещё на'добно побыва'ть у г. Дюбуа'.
-- Вы'пейте ча'шку ко'фе, м. Ми'шо, вы ви'дите, я наро'чно для вас поста'вила ко'фейник на чугу'нную пе'чку -- пе'йте без церемо'ний, ны'нче са'хар стал гора'здо деше'вле, когда' по'рты на'ши отвори'лись для торго'вли. Как мя'гко,-- продолжа'ла она', ощу'пывая паке'т.-- Э'то, наве'рное, шаль и'ли, по кра'йней ме'ре, плато'к?..
-- Я ду'маю, что'-нибудь похо'жее, потому' что неда'ром вчера' г. Дюбуа'...
Дверь отвори'лась и Дюбуа' стоя'л пе'ред разгова'ривающими; он отда'л ключ от свое'й ко'мнаты привра'тнице, спроси'л Мишо', заче'м он ему' пона'добился.
Ми'шо верте'л паке'т и, по'йманный в нескро'мности, шепта'л ему' впо`лго'лоса:
-- Я жела'л ви'деть вас и сказа'ть вам, что получи'л сего'дня от г. ру'сского офице'ра посы'лку на и'мя вчера'шней вдо'вушки.-- Тут Мишо' рассказа'л не'которые подро'бности о вдове' Каза'ль, кото'рые ниско'лько не успоко'или Дюбуа' насчёт Гли'нского.-- Вот посы'лка,-- продолжа'л Мишо', подава'я паке'т.
-- Хорошо'. Отда'й мне и скажи' г. Гли'нскому, что я взя'лся доста'вить. Впро'чем, я скажу', что сам...
С э'тими слова'ми Дюбуа' взял паке'т и, пре'жде, не'жели изумлённый Мишо' мог что'-нибудь вы'говорить, он вы'шел из воро'т и был далеко' на у'лице.
Э'то пода'ло по'вод ко мно'гим благочести'вым дога'дкам мада'м Урсу'лы, пока' она' пои'ла ко'феем болтли'вого Мишо'.
Как велико' бы'ло о'бщее удивле'ние, когда' Дюбуа' взошёл в ко'мнату ра'неного и когда' гренаде'р узна'л своего' ста'рого подполко'вника. Обра'дованный Граве'лль впервы'е то'лько мог изли'ть всю полноту' своего' се'рдца с таки'м же ветера'ном, как сам, и, наконе'ц, рассказа'ть -- каки'м о'бразом ру'сский офице'р возврати'л ему' жизнь, и как графи'ня де Серва'ль забо'тилась о нем, доставля'я мале'йшие потре'бности.
Хозя'йка распеча'тала паке'т, в нем была' флане'левая руба'шка, и Дюбуа', кото'рый все ещё подозрева'л каку'ю-нибудь любо'вную ша'лость, убеди'лся в се'рдце Гли'нского. Дав сло'во навеща'ть больно'го, он ушёл от него', унося' в се'рдце тёплое чу'вство, кото'рое рожда'ется в че'стном челове'ке, е'жели он ви'дит сча'стие свои'х бли'жних и'ли благоро'дное де'йствие там, где ду'мал найти' одно' заблужде'ние.

ЧАСТЬ II
ГЛАВА' I

Посло'вица говори'т пра'вду, что ско'ро ска'зка ска'зывается, а не ско'ро де'ло де'лается, так то'чно и с на'шею по'вестью: бы'ло уже' почти' два ме'сяца, как Гли'нский вступи'л под гостеприи'мный кров марки'за, как он дыша'л очаро'ванною атмосфе'рою, кото'рая окружа'ла ми'лую графи'ню Эми'лию и кото'рая глу'бже и глу'бже проника'ла в соста'в его'; душа' графи'ни, её хара'ктер, оригина'льный о'браз мы'слей разлива'ли каку'ю-то благотво'рную теплоту' на всех её окружа'ющих -- и Гли'нский по чу'вствам бли'же всех обраща'вшийся о'коло э'того со'лнца, бо'льше всех чу'вствовал, что он гото'в воспламени'ться ка'ждую мину'ту -- но к э'тому нужна' была' кака'я-нибудь посторо'нняя и'скра и'ли толчо'к, мо'гший, ещё болеё сбли'зить его' с графи'нею; ра'вным о'бразом Эми'лия с ка'ждым днем открыва'ла но'вые ка'чества в ру'сском ю'ноше, и что снача'ла бы'ло то'лько сле'дствием любопы'тства, то сде'лалось тепе'рь необходи'мостью уча'стия, сверх того', она' вы'звалась руководи'ть им; он так ве'рно сле'довал её сове'там.
Так то'чно передава'л ей все свои' впечатле'ния, все после'дствия её сове'тов, что она' ка'ждое его' сло'во, посту'пок,-- ка'ждый благоро'дный поры'в счита'ла уже' свое'ю со'бственностью, но не подозрева'ла ничего' за собо'ю, не замеча'ла, как со'бственное се'рдце переста'ло принадлежа'ть ей са'мой.
Каза'лось, ничто' не наруша'ло пре'жнего поря'дка веще'й и ка'ждый сле'довал свои'м привы'чкам; Клоди'на верте'лась пу'ще пре'жнего с Гли'нским, но зато' была' скромне'е с Шаба'нем, а графи'ня, несмотря' что ре'звая кузи'на уже' не говори'ла ей о ру'сском, и что она' сама' почти' не упомина'ла ру'сскому о кузи'не, была' уве'рена, что вертопра'шество пе'рвой и уго'дливая ре'звость второ'го бы'ли сле'дствием взаи'мной их скло'нности; е'сли же тёмная мысль и рожда'лась в её се'рдце, что она' сама' лю'бит Гли'нского, то э'то бы'ло за Клоди'ну, ду'мала она'. В тако'й стра'нной и почти' неёстественной неподви'жности бы'ли дела' ма'ленького, о'бщества в до'ме марки'за.
Бы'ло воскресе'нье. Марки'з по како'му-то слу'чаю дава'л в э'тот день большо'й обе'д. Гли'нский, испра'вив не'которые обя'занности по слу'жбе, возвраща'лся верхо'м домо'й. У са'мых воро'т, на мра'морном сто'лбике сиде'ла ху'до оде'тая и, по-ви'димому, больна'я же'нщина. Привра'тник, вы'шедший приня'ть ло'шадь Гли'нского, с гру'бостью на'чал гнать её прочь и она', не говоря' ни сло'ва, вста'ла и хоте'ла идти', но сла'бость её так была' велика', что она', покачну'вшись, должна' была' опере'ться о сте'ну.
-- Не тронь её, Ба'зиль,-- сказа'л Гли'нский,-- она' нездоро'ва.
-- Есть здесь вся'кой дря'ни,-- отвеча'л Ба'зиль,-- им то'лько позво'ль тут остана'вливаться, так нело'вко бу'дет проезжа'ть в воро'та.
-- Скажи' мне, бе'дная же'нщина, что с тобо'ю сде'лалось?-- спроси'л Гли'нский, подо'шед к больно'й.
-- Я больна' уже' не'сколько ме'сяцев,-- отвеча'ла она',-- и сего'дня с ра'ннего утра' далеко' ходи'ла.-- С э'тими слова'ми бле'дность её увели'чилась, она' бы упа'ла, е'сли бы Гли'нский не взял её за ру'ку и не отвёл в камо'рку придве'рника.-- Не серди'сь, Ба'зиль,-- говори'л он,-- мы с тобо'й мо'жем та'кже быть несча'стливы.-- Привра'тник нахму'рил бро'ви и шел сза'ди Гли'нского, кача'я голово'ю.
Больну'ю посади'ли, да'ли ей рю'мку вина': оно' ви'димо её укрепи'ло. Э'то была' же'нщина лет 30, дово'льно прия'тной нару'жности, но боле'знь, нищета' и неопря'тность оде'жды мно'го её безобра'зили.
-- Где ты живёшь?-- спроси'л у неё с уча'стием Гли'нский.
Больна'я назвала' ему' у'лицу и но'мер до'ма.
-- Есть ли у тебя' муж?
Она' отвеча'ла отрица'тельно.
-- Де'ти?
-- Тро'е,-- сказа'ла она' с тяжёлым вздо'хом.
-- Почему' ты вздыха'ешь, до'брая же'нщина?
-- Потому',-- сказа'ла она', помолча'в немно'го,-- что я должна' прийти' к ним с пусты'ми рука'ми,-- а они'... они' уже' друго'й день сидя'т без хле'ба!
Гли'нский содрогну'лся.
-- Ба'зиль,-- сказа'л он,-- позови' сюда' фиа'кр. Отчего' же я ви'жу тебя' в тако'м положе'нии,-- продолжа'л он, расспра'шивая больну'ю.
-- Я вдова' портно'го; он оста'вил мне то'лько долги', кото'рые на'добно бы'ло плати'ть; не'сколько челове'к оста'лись должны' и ему', но коммиса'ры отня'ли у меня' все иму'щество пре'жде, не'жели я могла' получи'ть копе'йку до'лгу. Я сде'лалась больна', не могла' рабо'тать, ско'ро должна' была' прода'ть после'днее, а сего'дня реши'лась сно'ва побыва'ть у одного' должника', но напра'сно!
Гли'нский уже' гото'в был посади'ть бе'дную же'нщину в приведённый фиа'кр и сесть вме'сте, чтоб везти' её домо'й, как вдруг застуча'ли колеса' и графи'нина коля'ска подъе'хала к воро'там.
-- Что э'то за фиа'кр?-- спроси'ла она'. Ба'зиля.
Придве'рник рассказа'л ей с неудово'льствием, что Гли'нский веле'л наня'ть его' для како'й-то нище'й. Эми'лия вы'скочила из-коля'ски и вбежа'ла в ко'мнату придве'рника. Гли'нский оторопе'л, уви'дев её, и на вопро'с, что э'то за же'нщина, рассказа'л в коро'тких слова'х её исто'рию.
-- Что же вы наме'рены де'лать?-- спроси'ла Эми'лия.
-- Я хоте'л отвезти' её домо'й и пособи'ть, как могу'.
Графи'ня в нереши'тельности боро'лась со свои'ми чу'вствами, но ве'рная пра'вилу, чтоб не пока'зывать нару'жно никаки'х при'знаков происходя'щего в се'рдце, сказа'ла потихо'ньку Гли'нскому:
-- Вы иностра'нец; здесь мно'го притво'рной нищеты', живу'щей легкове'рием до'брых серде'ц: вы увлекли'сь горя'чностию ва'шей. Позво'льте мне с холо'дным мои'м рассу'дком расспроси'ть э'ту же'нщину.
-- Но, графи'ня, она' два дня ничего' не е'ла!
Эми'лия поспе'шно обороти'лась к больно'й и что'-то ти'хо с не'ю говори'ла. Гли'нский в э'то вре'мя, сжима'я в карма'не кошелёк, с нетерпе'нием ожида'л конца' э'той сце'ны.
Графи'ня стоя'ла к нему' спино'ю и, как она' ни стара'лась, чтоб её движе'ния бы'ли не видны', одна'ко, заме'тно бы'ло, что она' чего'-то иска'ла в своём ридикю'ле и не нашла', пото'м, в замеша'тельстве огля'дываясь на стороны', сняла' что'-то с ше'и и отдала' бе'дной же'нщине укра'дкой -- по'сле чего' с кра'ской на лице' обороти'лась к Гли'нскому и, принима'я на себя' равноду'шный вид, сказа'ла:
-- Вы о'чень хорошо' сде'лали, что веле'ли наня'ть фиа'кр. Мой слуга' отвезёт э'ту же'нщину и посмо'трит, то'чно ли она' нужда'ется в по'мощи -- и е'сли в са'мом де'ле она' говори'т пра'вду,-- я обеща'ла ей. помо'чь... тепе'рь пойдёмте наве'рх, Гли'нский,-- продолжа'ла графи'ня, сде'лав на у'хо приказа'ния своему' слуге'.
Гли'нский с не'которою доса'дою вы'пустил кошелёк из ру'ки и по'дал его' графи'не.
-- На'добно быть о'чень осторо'жным в Пари'же,-- говори'ла Эми'лия, и'дучи по двору' и вертя' свои'м ридикю'лем.-- Где вы сего'дня бы'ли, Гли'нский?-- продолжа'ла она' с притво'рною беспе'чностию, стара'ясь перемени'ть разгово'р.
Гли'нский был в стра'нном положе'нии: ему' помеша'ли оказа'ть по'мощь; графи'ня, по-ви'димому, так хо'лодно приняла' уча'стие в э'той же'нщине; он не знал, что ду'мать о хара'ктере прекра'сной Эми'лии.
Он ко'ротко отвеча'л на вопро'с и, проведя' её в ко'мнаты, извини'лся, вы'шел на двор и, ви'дя нерасседла'нную ло'шадь, кото'рую прова'живали круго'м, вскочи'л в стремя', дал шпо'ры и поскака'л в дом несча'стной больно'й, кото'рую графи'ня, так сказа'ть, вы'рвала из его' рук. Он ско'ро нагна'л фиа'кр; ви'дел, как он остана'вливался в ра'зных места'х, как слуга' выходи'л и чрез не'сколько мину'т явля'лся с корзи'ной и'ли свя'зкой, и'ли буты'лками. Гли'нский следи'л их и, когда' слуга' проводи'л больну'ю в дом, он отыска'л под са'мою кро'влею жили'ще э'той же'нщины; здесь уви'дел он та'кое позо'рище, кото'рое возмути'ло его' ду'шу, ещё не привы'кшую к бе'дствиям челове'чества, он оста'лся тут оди'н, отосла'л слугу', взя'вшись вме'сто его' дать отчёт графи'не в её поруче'нии, и когда' уви'дел, что его' по'мощь не нужна' болеё, отпра'вился до'мой, по'лный го'рестных впечатле'ний, им полу'ченных, и представля'я себе' ви'денную им карти'ну.
Мы сказа'ли уже', что марки'з в э'тот день дава'л большо'й обе'д, и потому' графи'ня Эми'лия, око'нчив свой туале'т, яви'лась в гости'ную, где уже' собра'лись все дома'шние и в том числе' Гли'нский. Она' вошла' в то са'мое вре'мя, когда' его' расспра'шивали о не'которых подро'бностях, отку'да взяла'сь больна'я же'нщина, потому' что э'то происше'ствие сде'лалось изве'стно всему' до'му.
По'сле не'скольких слов, ска'занных отцу' и кузи'не, Эми'лия обрати'лась к Гли'нскому -- и с притво'рною хо'лодностью спроси'ла, не вида'л ли он слу'ги, по'сланного с больно'ю?
Гли'нский ожида'л э'того: скрыва'я вну'треннее движе'ние, он хоте'л отплати'ть графи'не за её хо'лодность, и на'чал расска'з в том же то'не, но не вы'держал, и на среди'не слова' его' бы'ли так же горячи', как и чу'вства, их внуша'вшие.
-- Ви'дел, графи'ня,-- на'чал он,-- Этье'н поручи'л рассказа'ть вам, что там нашёл. Когда' он привёз э'ту больну'ю же'нщину и проводи'л на черда'к, где она' живёт, то уви'дел трех ма'леньких дете'й, кото'рые, сверну'вшись клубко'м, лежа'ли в ку'чке на соло'ме. Дво'е вскочи'ли к ней навстре'чу и де'тскими кри'ками выража'ли свою' ра'дость, когда' она' поста'вила на столе' привёзенное с собо'ю ку'шанье. Она' подошла' к тре'тьему: э'то был больно'й ребёнок. Предста'вьте у'жас ма'тери, когда' уви'дела она', что дитя' бы'ло ме'ртво и уже' охолоде'ло!..
-- Мёртвое дитя'!-- вскрича'ли все слу'шатели Гли'нского, не исключа'я Эми'лии.
-- С пронзи'тельным кри'ком она' бро'силась на мёртвое те'ло, называ'ла по и'мени, трясла' его', как бы жела'я разбуди'ть... Де'ти крича'ли вме'сте с не'ю. "Ма'менька,-- тверди'ли они',-- не буди' Ли'зы, она' засну'ла; она' неда'вно проси'ла нас согре'ть её и мы легли' к ней,-- нам бы'ло жа'рко, ма'менька, то'лько Ли'за, как засыпа'ла, все холоде'ла, да холоде'ла",-- говори'л ста'рший. "Она' неда'вно усну'ла, ма'менька, ты сама' брани'шь нас, когда' мы кричи'м -- не буди' Ли'зы",-- повторя'л друго'й...
-- Потруди'тесь, Шаба'нь, задёрнуть за'навес,-- сказа'ла Эми'лия переры'вчиво,-- э'тот свет пря'мо в глаза'...
Но пре'жде, не'жели за'навес бро'сил тень на лицо' Эми'лии, Гли'нский уви'дел слезу', блесну'вшую на её ресни'цах.
-- Что же она'?.. что э'та бе'дная же'нщина,-- говори'ли марки'за и муж её. Шаба'нь стоя'л, нахмуря'сь и крутя' свои' кро'шечные усы', у де Фо'нсек вы'ступили сле'зы.
-- Этье'н хоте'л уте'шить её, но она' не слу'шала его' слов, сиде'ла с останови'вшимися глаза'ми, как ста'туя, то'лько по тяжёлому дыха'нию видна' была' её жесто'кая го'ресть. "Е'сли она' запла'чет,-- ду'мал Этье'н,-- ей бу'дет ле'гче, е'сли заговори'т о до'чери, ей бу'дет ле'гче вдво'е",-- он попа'л на счастли'вую мысль. "Како'е прекра'сное дитя'!",-- сказа'л он. Слезы' ма'тери поли'лись. Она' схвати'ла безду'шный труп и целова'ла го'лову, щеки' и ру'ки. "Ах! вы не зна'ли её живу'ю!" --промолви'ла она', приводя' в поря'док бе'дные лоску'тья на ней и пригла'живая во'лосы на голове', чтоб показа'ть её в лу'чшем ви'де:-- "Вот так, друг мой, ты всегда' люби'ла так носи'ть во'лосы... Вы не вида'ли её глаз. Дай мне, друг мой, взгляну'ть ещё на гла'за твои'",-- она' подыма'ла опа'вшие ве'ки, целова'ла их и продолжа'ла: "Э'тот ро'тик улыба'лся так прия'тно -- у неё зу'бки бы'ли бе'ленькие, как у мы'шки". Говоря' э'то, она' называ'ла её все'ми имена'ми, каки'е ма'теринская не'жность мо'жет приду'мать, тверди'ла раздира'ющие се'рдце ла'ски, то'чно как говори'ла бы их живо'й. Этье'н дал ей во'лю и, когда' го'ресть ма'тери ста'ла спокойнеё, он уговори'л её подкрепи'ться пи'щею. Она' взяла' кусо'чек пирога', мо'лча се'ла на крова'ть, взяла' ру'ку до'чери и в рассе'янии протяну'ла к ней кусо'к, как бу'дто рука' э'та могла' приня'ть его', пото'м поднесла' ко рту -- и залила'сь опя'ть слеза'ми... "Я дели'ла с ней ка'ждый кусо'к!" -- сказа'ла она'...
Все бы'ли тро'нуты. Гли'нский прерва'л свой расска'з -- го'лос измени'л ему'; графи'ня не примеча'ла, как слезы' ка'пали на плато'к, из ко'его она' верте'ла ме'жду па'льцами ра'зные фигу'ры, как бу'дто э'то о'чень её занима'ло.
В сию' мину'ту вошёл Дюбуа' и удиви'лся положе'нию, в кото'ром заста'л все о'бщество. Мо'лча сел он, осма'тривая с удивле'нием ка'ждого из собесе'дников. Эми'лия, чтоб скрыть замеша'тельство, се'ла к фортепиа'но, прелюди'ровала, брала' акко'рды, импровизи'ровала без поря'дка, наконе'ц, не прерыва'я игры', пе'рвая прервала' о'бщее молча'ние вопро'сом: что же, M. Glinski, как оста'лась больна'я?
-- Все, что зна'ю,-- отвеча'л он.-- Этье'н был уже' с ле'карем. За'втра, мо'жет быть, узна'ем что'-нибудь бо'лее.
Дюбуа' обрати'лся потихо'ньку к Гли'нскому, чтоб он рассказа'л ему', в чем бы'ло де'ло. Гли'нский повтори'л свой расска'з. Марки'з с марки'зою толкова'ли, как ча'сто случа'ются в Пари'же приме'ры, что лю'ди умира'ют с го'лоду и без по'мощи; Шаба'нь, жела'я развесели'ть свою' кузи'ну, говори'л ей:
-- Э'тот Гли'нский тако'е посели'л в нас уча'стие к свое'й больно'й, что е'сли она' умрёт, мы непреме'нно наде'нем тра'ур. Ах, ma cousine! как должно' идти' к вам чёрное пла'тье!.. посмотри'те, как хороша' в нем Эми'лия!.. но я жела'ю, чтоб не бо'лее как по э'тому слу'чаю ви'деть вас в тра'уре...
-- Fi donc! Шаба'нь! Fi...-- говори'ла Клоди'на,-- как вам не сты'дно смея'ться в то вре'мя, когда' все мы так глубоко' тро'нуты!.. и для того', чтоб сказа'ть мне комплиме'нт в жела'нии ва'шем, вы игра'ете жи'знию люде'й... как бу'дто... как бу'дто у вас зло'е се'рдце... я теря'ю наде'жду испра'вить вас...
-- Э'то оттого', кузи'на, что я не рождён для печа'ли; оттого', что в ка'ждом го'ре я ищу' како'й-нибудь приди'рки, что'бы повесели'ться. Моё го'ре осо'бенного ро'да -- вы пла'чете, а я пою'...
-- Нет, Шаба'нь, вы чу'вствуете вся'кое го'ре наравне' с други'ми, но ваш ве'треный хара'ктер не мо'жет остана'вливаться до'лго на одно'м предме'те... как хоро'ш э'тот вальс Гли'нского, что игра'ет Эми'лия!.. Я вам повторя'ю беспреста'нно: вы не мо'жете говори'ть да'же о ва'жной ве'щи, что'бы ка'ждая безде'лица не развлекла' вас... пойдёмте в ту за'лу и сде'лаем кру'га два ва'льса под э'ту му'зыку... и потому', Шаба'нь, како'е же обеспе'чение дади'те вы в ва'ших чу'вствах, когда' сло'ва ва'ши, выража'я их...-- Они' на'чали верте'ться, и Клоди'на продолжа'ла: -- Е'сли чу'вства ва'ши так же переме'нчивы, как сло'ва, кто же бу'дет вам ве'рить?.. не подпры'гивайте в ва'льсе, Шаба'нь; Гли'нский говори'т, что э'то на'ша дурна'я францу'зская привы'чка...
В э'ту мину'ту раствори'лась из пере'дней дверь и вертя'щаяся па'ра едва' не сши'бла с ног напу'дренную фигу'ру в чёрном фра'ке и с шля'пой подмы'шкой. Э'та фигу'ра сде'лала не'сколько прыжко'в в сто'рону, и, поклоня'сь изумлённым ю'ношам, кото'рые в стыде' извини'лись пе'ред ним, пошла' по за'ле на цы'почках, коша'чьей похо'дкой, ве'ртя хвосто'м своего' фра'ка, в то вре'мя как лаке'й, сто'я в дверя'х, провозглаша'л во весь го'лос:
-- Марки'з де Пла-Па'нтен!..
Хозя'ин и хозя'йка вы'шли навстре'чу зна'тному го'стю и осыпа'ли его' приве'тствиями.
-- Он сде'лал настоя'щее entrechat {антраша' (фр.-- Сост.),},-- сказа'л, смеючи'сь, Шаба'нь.
Го'сти оди'н за други'м на'чали съезжа'ться. Разгово'р начина'лся и прерыва'лся при гро'мких зву'ках имён марки'зов, гра'фов, вико'нтов и други'х рояли'стов, стека'вшихся в э'то вре'мя в Пари'ж со всех четырёх сторо'н све'та.
С начала' обе'да, как и всегда' э'то быва'ет, за столо'м ца'рствовала тишина', наруша'емая сту'ком ло'жек и вило'к по таре'лкам и перерыва'емая и'зредка полувня'тными вопро'сами, кото'рые де'лали сосе'ди друг дру'гу об и'мени того' и'ли дру'гого собесе'дника. Гли'нский сиде'л ме'жду Дюбуа' и каки'м-то незнако'мым челове'ком; про'тив него' была' графи'ня Эми'лия, по'дле неё по одну' сто'рону резву'шка де Фо'нсек, по дру'гую марки'з де Пла-Па'нтен.
-- Его' вели'чество коро'ль,-- говори'л Эми'лии марки'з де Пла-Па'нтен,-- приказа'л сказа'ть вам, графи'ня, что он ожида'ет того' вре'мени, когда' вы укра'сите ва'шим прису'тствием двор его'. Ему' бу'дет прия'тно ви'деть дочь столь ве'рного по'дданного, как марки'з. Для нас, придво'рных,-- продолжа'л он с укло'нкою головы',-- бу'дет пра'здником тот день, когда' вы сни'мете тра'ур, но я бою'сь, чтоб это'т же день для мно'гих на'ших дам не был днем печа'ли.
Эми'лия су'хо поклони'лась за комплиме'нт и отвеча'ла "что по оконча'нии тра'ура не забу'дет своего' до'лга в изъявле'нии пре'данности за столь ле'стный о'тзыв о её семе'йстве".
Наконе'ц, ма`ло-пома'лу бесе'да ста'ла оживля'ться. Сперва' начали'сь про'сьбы положи'ть того' и'ли друго'го ку'шанья, кото'рое стоя'ло иногда' да'лее, не'жели жела'ющий мог доста'ть; пото'м подчива'ния вино'м; с ним шу'точки, за ним ча'стные фра'зы сде'лались связне'е и вско'ре все го'сти, увлека'емые неодоли'мою си'лою настоя'щих обстоя'тельств, вдали'сь в о'бщий полити'ческий разгово'р. Ха'ртия, кото'рую Людо'вик гото'вился объяви'ть, была' по'водом к рассужде'ниям в сена'те, в наро'де и за ка'ждым столо'м.
Графи'ня Эми'лия, слы'шавшая предложе'ние Гли'нского и ви'дя, что Дюбуа' сиди'т, в са'мом де'ле, о'чень угрю'м, сказа'ла пе'рвому: по'мните ли, Гли'нский, нача'ло на'шего знако'мства, когда' вы воскли'кнули: vive Henri IV {Да здра'вствует Ге'нрих IV (фр.-- Сост.).} -- я предлага'ю всем господа'м тост за э'того вели'кого короля'; наде'юсь, что г. Дюбуа' не отка'жется?..
-- Никогда', графи'ня!-- отвеча'л Дюбуа', кла'няясь и поднима'я к гу'бам рю'мку,-- тем бо'лее, что э'тот госуда'рь сам уме'"л завоева'ть свой трон и Пари'ж.
-- Vive Henri IV! Vive Henri IV! -- крича'ли го'сти в позы'ве благочести'вой на'божности к короля'м, не предполага'я никако'й ко'лкости в слова'х Дюбуа'. Обе'д продолжа'лся -- разли'чные здоро'вья предлага'лись.
-- За здоро'вье сою'зных госуда'рей,-- говори'л оди'н.
-- За здоро'вье иностра'нцев, кото'рые изба'вили Фра'нцию,-- крича'л друго'й.
-- Et qui forcèrent les Franèais à deyenir heureux! {И кото'рые прину'дили францу'зов стать счастли'выми (фр.-- Сост.).} -- повторя'л с ва'жным ви'дом Шаба'нь, пароди'руя э'тот Во'лтеров стих и де'лая знак глаза'ми Дюбуа' и Гли'нскому {В пе'рвом изда'нии "Генриа'ды" Вольте'ра вме'сто ны'нешнего сти'ха: et fut de ses sujets le Vainqueur et le père (и кото'рый был победи'телем и отцо'м свои'х по'дданных) ска'зано бы'ло -- et forèa les Franèais à devenir heureux! (и прину'дил францу'зов стать счастли'выми).}.
Наконе'ц, излия'ние патриоти'ческих чувств умо'лкло. Отло'жа в сто'рону свои' полити'ческие мне'ния, ка'ждый францу'з стано'вится любе'зен в о'бществе, и ско'лько устаре'лые эмигра'нты могли' каза'ться смешны' в полити'ческом ми'ре свои'ми дореволюцио'нными поня'тиями, сто'лько же они' бы'ли ми'лы в обраще'нии, оста'вшись представи'телями стари'нной учти'вости и любе'зности францу'зов, о кото'рой так мно'гие да'же жале'ют, но возвраще'ния кото'рой, одна'ко, никто' не жела'ет. Разгово'р при'нял бы'ло но'вое, прия'тнейшее направле'ние, но э'то бы'ло ненадо'лго, и ско'лько ста'рая марки'за и графи'ня Эми'лия с други'ми да'мами ни стара'лись поддержа'ть бесе'ду в э'том расположе'нии, когда' разгово'р, прони'кая бы'стро с одного' конца' стола' на друго'й, остана'вливался для того' то'лько, чтоб вы'звать весёлую шу'тку и'ли о'строе сло'во -- но настоя'щие происше'ствия яви'лись опя'ть на сце'ну. Оди'н из госте'й, расска'зывая анекдо'т за анекдо'том, наконе'ц, дошёл до отъе'зда Наполео'нова из Фонтене'бло. Здесь ка'ждый из собесе'дников спеши'л приобщи'ть к о'бщей мате'рии все, что знал сам об э'том предме'те. Мо'жно предста'вить, что Наполео'н не был пощажён при э'том слу'чае.
Обе'д ко'нчился -- все вста'ли и'з-за стола' и вы'шли в гости'ную, но тот же разгово'р продолжа'лся, везде' соста'вились ку'чки и та, кото'рую занима'л Наполео'н, была' многочи'сленнее други'х, потому' что образова'лась по'дле дива'на, где сиде'ли да'мы. Дюбуа' с Гли'нским случа'йно бы'ли в э'той, хотя' и не принима'ли уча'стия, но Гли'нскому бы'ло любопы'тно слы'шать мне'ния и ви'деть люде'й, нача'вших игра'ть таку'ю ва'жную роль во Фра'нции, а Дюбуа' полуусме'шкой, ху'до прикрыва'вшей его' него'дование, стоя'л, поту'пя глаза' и следя' за все'ми подро'бностями расска'за.
-- Я вчера'шний день име'л сча'стие расска'зывать его' вели'честву, моему' королю',-- говори'л марки'з Пла-Па'нтен,-- анекдо'т, случи'вшийся с Наполео'ном недалеко' от Бала'нса; вы зна'ете, с како'ю ра'достью мно'гие из благонаме'ренных ма'ршалов присоедини'лись к вре'менному прави'тельству и при'няли сто'рону короля'. В э'том числе' был и благоро'дный Ожеро', кома'ндовавший войска'ми на ю'ге и кото'рый поже'ртвовал свои'ми республика'нскими пра'вилами, как ско'ро узна'л, что Фра'нция вверя'ется свои'м зако'нным госуда'рям. Он написа'л жесто'кую проклама'цию про'тив хи'щника! Была' ли Наполео'ну изве'стна его' проклама'ция? не зна'ю: но когда' он, путеше'ствуя к ме'сту свое'й ссы'лки, встре'тил Ожеро', то останови'л свою', каре'ту и вы'скочил ему' навстре'чу. Ожеро' сде'лал то же, и о'ба в виду' сою'зных коммиса'ров бро'сились в объя'тия друг к дру'гу. Наполео'н снял шля'пу -- Ожеро' оста'лся накры'вшись. "Не ко двору' ли ты е'дешь?",-- спроси'л отставно'й импера'тор. "Нет,-- отвеча'л ма'ршал,-- я пока' е'ду в Лио'н", "Ты ду'рно вел себя' про'тив меля'",-- и Ожеро', заметя', что Нанолео'н говори'т ему' ты, отвеча'л тем же. "На что ты жа'луешься?--сказал он.-- Не твоё ли ненасы'тное самолю'бие довёло нас до э'того положе'ния; не всем ли ты поже'ртвовал ему'?-- не всем ли, да'же и сча'стием Фра'нции? и потому' не диви'сь, что мне до тебя' ма'ло на'добности!" -- Здесь Наполео'н су'хо поклони'лся ма'ршалу и сел в каре'ту.
-- Что же сказа'л на э'то коро'ль?-- спроси'л Дюбуа'.
-- Он не сказа'л ничего'; но я приба'вил, что г-н ма'ршал поступи'л как патрио'т, как и'стинно благоро'дный челове'к.
При э'тих слова'х Дюбуа' не мог бо'лее возде'рживать негодова'ния. "Нет, госуда'рь мой,-- сказа'л он с жа'ром,-- э'тому благоро'дному челове'ку так на'добно бы'ло говори'ть в Тюлье'ри -- но в доро'ге на Э'льбу та'кой посту'пок есть ни'зкая на'глость!" {Э'тот анекдо'т есть и у Бурьеня' от слова' до сло'ва.}
Вся толпа' как бы маги'ческим де'йствием отступи'ла от Дюбуа' -- и в ту же мину'ту Гли'нский сде'лал к нему' два ша'га. В благоро'дных ду'шах есть поры'вы, кото'рые не подчиня'ются никаки'м расчётам. Спеши'ть на по'мощь оста'вленному и'ли оби'женному есть внуше'ние серде'чного инсти'нкта, а не рассужде'ния.
Кто э'то тако'й? что э'то за челове'к? э'то наполеони'ст? э'то зара'за! шепта'ли ме'жду собо'ю рояли'сты. "Како'е благоро'дство в посту'пках Гли'нского!" -- говори'ла марки'за до'чери, сиде'вшей по'дле неё и вспы'хнувшей от удово'льствия при безмо'лвном де'йствии Гли'нского.
Э'та сце'на была' пре'рвана появле'нием слу'ги, кото'рый подошёл к графи'не Эми'лии, вслед за ним знако'мый нам гренаде'р вступи'л в ко'мнату на костыля'х и, неожи'данно смущённый собра'нием, останови'лся в са'мых дверя'х с прило'женною к ки'веру руко'ю. "Прошу' извини'ть, прошу' не беспоко'иться, господа'",-- бормота'л он, ви'дя, что все взо'ры на него' обороти'лись. Разгово'ры переста'ли; Эми'лия вста'ла и подошла' к нему'; Гли'нский о'бмер, уви'дя своего' прия'теля, и спеши'л спря'таться за госте'й.
-- Ты хоте'л меня' ви'деть, любе'зный друг? каку'ю ты име'ешь на'добность?-- спроси'ла графи'ня трепе'щущим го'лосом, уви'дев мунди'р полка', в кото'ром кома'ндовал её муж.
-- Са'мую святу'ю, са'мую необходи'мую, графи'ня,-- отвеча'л гренаде'р, ища' слов, как бы лу'чше вы'разить свои' чу'вства:-- я притащи'лся на э'тих костыля'х, чтоб благодари'ть вас за благодея'ния и за оста'ток э'той жи'зни, кото'рою вам обя'зан.
-- Каки'м о'бразом, друг мой? я ничего' не зна'ю.
-- Я Матве'й Граве'лль, гренаде'р 34-го полка', тепе'рь, коне'чно, зна'ете, графи'ня?
-- Ещё ме'нее, чем пре'жде!..
Удивлённый гренаде'р отступи'л на шаг и не знал, что сказа'ть бо'лее.
-- Я Матве'й Граве'лль,-- повтори'л он,-- гренаде'р 34-го, я служи'л в полку' супру'га ва'шего и здесь, в Пари'же, по ва'шей ми'лости мне возвращены' жизнь и здоро'вье.
-- Ты служи'л в полку' моего' му'жа?-- ты ра'нен? сядь, до'брый солда'т.-- Графи'ня взяла' его' за ру'ку и подвела' к столу'.
-- Так, так,-- бормота'л тро'нутый Граве'лль,-- он пра'вду сказа'л, что вы не хоти'те, чтоб друго'й помога'л това'рищу ва'шего супру'га.
Но графи'ня не слыха'ла э'тих слов; она' расспра'шивала о гра'фе де Серва'ле, и, прерыва'я слеза'ми сло'ва свои', забы'ла, заче'м пришёл к ней Граве'лль. До'брый гренаде'р описа'л со все'ми подро'бностями Дрезде'нскую би'тву и смерть хра'брого своего' нача'льника. Марки'з и марки'за, боя'сь после'дствий столь неожи'данного появле'ния и расска'зов того', о чем они' всегда' боя'лись произнести' сло'во, хоте'ли увести' Эми'лию, но э'то бы'ло напра'сно. По сча'стию, гренаде'р развлёк её го'ресть, нача'в благодари'ть сно'ва за возвраще'ние ему' жи'зни.
-- Но каки'м о'бразом я возврати'ла тебе' жизнь, до'брый челове'к,-- сказа'ла Эми'лия,-- я э'того ника'к не могу' пости'гнуть.
-- Как же, графи'ня, не вы ли два почти' ме'сяца забо'тились о том, что'бы меня' посеща'л ле'карь, плати'те на мою' кварти'ру и присмо'тр и наделя'ете меня' всем сверх мое'й на'добности.
Эми'лия, смотря' на него' в удивле'нии, кача'ла голово'ю.
-- Поми'луйте, графи'ня! мне все рассказа'л г. пору'чик. Он говори'л, что вы ника'к не хоти'те, чтоб чужо'й челове'к помога'л сослужи'вцу и това'рищу ва'шего му'жа; он поручи'лся че'стью, графи'ня, что вы э'то сказа'ли, и я, в наде'жде на э'то, собра'вшись с пе'рвыми си'лами, прибрёл сюда', Чтоб испо'лнить долг че'стного челове'ка и поблагодари'ть вас.
Любопы'тство собра'ло всех собесе'дников в кру'жки о'коло; солда'та. Все, слу'шая, ожида'ли развя'зки.
-- Но кто же э'тот г. пору'чик?-- спроси'ла Эми'лия.
-- Ру'сский офице'р.-- Тут францу'з к о'бщему удово'льствию на'чал переина'чивать фами'лию Серебряко'ва, ска'занную ему' Гли'нским; наконе'ц, останови'лся на том, что ему' показа'лось бли'же к пра'вде: célèbre coffre {Сла'вный сунду'к (фр.-- Сост.).},-- воскли'кнул он с восто'ргом.
-- Я не зна'ю э'того господи'на,-- сказа'ла Эми'лия с удивле'нием,-- и не жела'ю принима'ть на себя' незаслу'женной благода'рности, ни похвалы' за его' поведе'ние, но ра'да слу'чаю, кото'рый мне доста'вил твоё знако'мство.
Гренаде'р стал в замеша'тельстве, не ожида'я тако'го оборо'та дела':
-- Мо'жет быть, вы ду'маете, графи'ня, что я с како'ю-нибудь хи'тростью пришёл к вам?..
-- Графи'ня,-- сказа'л Дюбуа', вы'ступив из кру'га,-- я могу' сказа'ть вам, что э'то зна'чит. Г. Гли'нский сде'лал э'тот обма'н под чужи'м и'менем,-- я э'то знал давно', но обма'нывался сам, ду'мая, что вы то'чно помога'ете э'тому челове'ку. Здра'вствуй, Граве'лль,-- приба'вил он, подава'я ру'ку обра'дованному солда'ту.
-- Жела'ю здра'вствовать, г. подполко'вник!-- изво'лите ви'деть, графи'ня, я знал, что говорю' пра'вду!..
Все обрати'лись и иска'ли взо'рами Гли'нского, но его' уже' не бы'ло. Гро'мкий го'вор госте'й разлива'лся в похвала'х ру'сскому офице'ру. Эми'лия стоя'ла, потупи'в глаза', про'тив гренаде'ра, кото'рый с де'тскою ра'достью расска'зывал, что сде'лал для него' Гли'нский и как он с ним обраща'лся.
-- Vive Dieu! c'est un brave garèon! {Е`й-бо'гу! Он до'брый ма'лый! (фр.-- Сост.).} -- восклица'л он,-- как он сла'вно обману'л меня'!-- ну кто же ду'мал, что он отопрётся от до'брого де'ла!..
По'сле не'скольких ла'сковых расспро'сов графи'ни и други'х Граве'лль подобра'л свои' костыли', приложи'л ру'ку к ки'веру ва всему' о'бществу, со сло'вом: Vive M-me la comtesse! {Да здра'вствует госпожа' графи'ня! (фр.-- Сост.).} vive le Russe! {Да здра'вствует ру'сский! (фр.-- Сост.).} поковыля'л вон из за'лы.
-- За здоро'вье ва'ше и ру'сского офице'ра,-- сказа'л гренаде'р,-- хоть я немно'го и серди'т на г. пору'чика за то, что он сыгра'л со мной и с ва'ми таку'ю шу'тку.-- Сказа'в э'то, он вы'пил и пото'м, вы'лив из рю'мки после'днюю ка'плю на но'готь, схлебну'л и ту, махну'в рю'мкой над голово'ю и поклоня'сь сно'ва всему' о'бществу, со сло'вом Vive M-me la comtesse! vive le Russe! поковыля'л вон из за'лы.
Э'тот слу'чай был по'водом к разгово'рам всего' ве'чера, пока' не ста'ли разъезжа'ться го'сти. Ма`ло-пома'лу церемонийме'йстер двора' его' вели'чества оста'лся оди'н, наконе'ц и тот прости'лся с хозя'евами и, уходя', сказа'л с ва'жным ви'дом: "Я бу'ду име'ть честь сего'дня же доста'вить большо'е развлече'ние его' вели'честву, рассказа'в при дворе' ны'нешний анекдо'т!.."
Эми'лии жи'во представля'лись карти'ны це'лого дня: Гли'нский во всех ви'дах и во всех фо'рмах явля'лся ей на пе'рвом пла'не, как говоря'т жи'вописцы en grandeur héroïque {В герои'ческом вели'чии (фр.-- Сост.).} и во всем бле'ске и све'жести кра'сок её пробуждённого воображе'ния. О'браз э'тот, размножа'вшийся пред её глаза'ми, не мог быть фантасмагори'ческою мечто'ю; он был де'йствителен; все явле'ния соверша'лись в её глаза'х, а разли'чие положе'ний, в кото'рых она' его' рассма'тривала, бы'ло ничто' ино'е, как то'лько стро'гий разбо'р её холо'дного рассу'дка. На'добно сказа'ть, что э'тот разбо'р был в соверше'нную вы'году Гли'нского, и, несмотря' на хо'лодность, рассужде'ния, как говори'ла графи'ня са'мой себе' и други'м, неприме'тно согрева'л её се'рдце.
Пода'ли чай; графи'ня посма'тривала на дверь, кого'-то ожида'я; марки'з и марки'за спра'шивали, где Гли'нский; слуга' был гото'в бежа'ть за ним, как он вошёл с Шаба'нем, кото'рый уговори'л его' яви'ться в гости'ную.
По'сле не'которых вопро'сов: почему' он ушёл так ско'ро по'сле обе'да; по'сле нело'вких отгово'рок на нездоро'вье, заня'тия и тому' подо'бное, бе'дный Гли'нский до'лжен был вы'терпеть то, чего' он бо'лее всего' боя'лся: разгово'р о его' до'бром де'ле. Одна' графи'ня не уча'ствовала с други'ми, си'дя в растворе'нных дверя'х балко'на в сад и слу'шая изда'ли похвалы' молодо'му челове'ку; еди'нственное уча'стие с её сто'роны состоя'ло в том, что се'рдце её би'лось быстреё обыкнове'нного при сих разгово'рах.
Наконе'ц, Гли'нский освободи'лся и сел по'дле Эми'лии. Ве'чер был прекра'сный, каза'лось, бу'дто сквозь отворе'нную дверь наступа'ющая ночь дыша'ла прохла'дою и умолка'ющий Пари'ж шепта'л свои'м отдалённым гу'лом и ро'потом экипа'жей како'е-то услади'тельное самозабве'ние. Э'та приро'да, э'тот го'вор очарова'тельны и сла'дки для ду'ши, и'щущей успокое'ния. Эми'лия и Гли'нский до'лго молча'ли, наконе'ц, пе'рвая, го'лосом, кото'рый, каза'лось, слива'лся с о'бщей гармо'нией ве'чера, сказа'ла:
-- Како'е вы стра'нное и'мя вы'думали для до'брого гренаде'ра! Кста'ти, Гли'нский, я до сих пор не зна'ю ва'шего кре'стного и'мени?
-- Меня' зову'т Вади'мом, графи'ня.
-- Вади'м! зву'чное и прекра'сное и'мя! Бе'дному ра'неному ле'гче бы его' выгова'ривать; но не дово'льно того', что вы обману'ли благода'рность обя'занного вам челове'ка, вы хоте'ли сде'лать меня' уча'стницею обма'на. Вади'м! Вади'м, вы не име'ете дове'ренности к свои'м друзья'м!..
Графи'ня неча'янно про'тив во'ли обмо'лвилась и'менем Гли'нского, и е'сли бы он взгляну'л на лицо' её, он бы да'же в су'мраке уви'дел кра'ску, покры'вшую щеки' её продолжи'тельным румя'нцем; но он сто'лько поражён был кро'тостью вы'говора, плени'тельным выраже'нием голоса' и болеё всего' восклица'нием и'мени, что мог то'лько заме'тить со'бственное смуще'ние, слы'шать бие'ние со'бственного се'рдца.
-- Гли'нский, для чего' вы лиши'ли меня' удово'льствия раздели'ть с ва'ми до'брое де'ло?-- сказа'ла Эми'лия, когда' замеша'тельство её прошло'.
Гли'нский, жела'я избе'гнуть э'того разгово'ра, шутли'во отвеча'л:
-- Я знал ваш хара'ктер, графи'ня! Вы с холо'дным рассу'дком ста'ли бы уде'рживать меня'; ва'ше состоя'ние не позволя'ло бы ли'чно и подро'бно ви'деть кра'йнего положе'ния ра'неного, и пока' вы осведомля'лись, э'тот до'брый челове'к прости'лся бы со све'том.
Эми'лия ника'к не полага'ла, что Гли'нскому изве'стна вся исто'рия бе'дной же'нщины, а потому', невзира'я на шутли'вый тон, с каки'м отвеча'л Гли'нский, она' приняла' э'то за нали'чные де'ньги и потому' продолжа'ла:
-- Есть слу'чаи, где са'мое благоразу'мие не вели'т ме'длить по'мощью. Ра'неный солда'т совсе'м друго'е де'ло, не'жели больна'я же'нщина, каки'х здесь, мо'жет быть, полови'на Пари'жа.
-- Но, ка'жется, вы бы'ли тро'нуты положе'нием э'той бе'дной же'нщины.
-- Ниско'лько.
-- Пра'во? а мне каза'лось, бу'дто вы прослези'лись.
-- Не ду'маю; а е'жели сле'зы вы'ступили у меня', то э'то ничто' ино'е, как сла'бость нерв и э'то о'чень ду'рно -- э'тому быть не должно'!.. Одна'ко, что сде'лалось с на'шею больно'ю, куда' дева'лся Этье'н?
-- Не зна'ю. Во вре'мя обе'да кто'-то вы'звал его' и я не вида'л его' до сих пор.-- Здесь Гли'нскому пришло' в го'лову подшути'ть над графи'ниным притво'рным равноду'шием и потому' он, помолча'в немно'го, на'чал:
-- В са'мом де'ле, здесь, в Пари'же, о'чень мно'го плутовства'. Не бо'лее часа' наза'д у меня' был оди'н из това'рищей и расска'зывал, что у'тром он ви'дел неприя'тную сце'ну, как тащи'ли одну' же'нщину к полице'йскому коммиса'ру за прода'жу како'го-то кра'деного бриллиянто'вого кре'стика.
-- Кре'стика?-- воскли'кнула Эми'лия,-- она' его' не укра'ла.
-- Мо'жет ли э'то быть, графи'ня? отку'да бе'дной же'нщине взять бриллия'нты? Това'рищ мой расска'зывал, как э'та обма'нщица кляла'сь все'ми божба' ми, что э'тот крест ей дала' кака'я-то зна'тная да'ма в своём до'ме вме'сто де'нег, когда' узна'ла, что она' нужда'ется в по'мощи. Она' проси'ла, что'бы отпусти'ли её к де'тям, уми'равшим с го'лоду, и расска'зывала ещё мно'жество подо'бных бредне'й. Но вы сами' суди'те, графи'ня, кто э'тому пове'рит? кака'я зна'тная да'ма в своём до'ме не найдёт сто'лько де'нег, что'бы помо'чь нище'й, и ста'нет снима'ть с себя' крест?..
-- Бо'га ра'ди, пошли'те!.. поезжа'йте са'ми, помоги'те э'той же'нщине,-- говори'ла Эми'лия, вскочи'в со сту'ла.
-- Рассу'дите, графи'ня, как помога'ть воро'вке?..
-- Она' не воро'вка! Она' че'стная же'нщина, я руча'юсь за неё,-- поезжа'йте, Гли'нский!
Гли'нский не мог воздержа'ть свое'й усме'шки и восхище'ния.
-- Успоко'йтесь, графи'ня. Я то'лько жела'л испыта'ть ва'ше хладнокро'вие -- э'то шу'тка, но кото'рая могла' бы сде'латься печа'льною и'стиною, е'сли бы я не поспеши'л взять у э'той же'нщины ва'шего кре'стика, кото'рый вы да'веча да'ли ей.-- Графи'ня! я предложу' тепе'рь ваш же вопро'с: для чего' лиши'ли вы меня' удово'льствия раздели'ть с ва'ми до'брое де'ло? и, что'бы не откры'ть пе'редо мной прекра'сной ду'ши ва'шей, да'ли таку'ю вещь, кото'рая вме'сто по'мощи могла' бы сде'лать ей несча'стье?-- С э'тими слова'ми Гли'нский протяну'л ру'ку с кре'стиком к Эми'лии.
Эми'лия до'лго стоя'ла пе'ред ним, поту'пя напо'лненные слеза'ми глаза'; наконе'ц, не подыма'я их и пода'в ему' ру'ку, сказа'ла: помири'мтесь, Вади'м?..
-- Эми'лия!-- воскли'кнул Гли'нский, держа' кре'стик ле'вою руко'ю и протя'гивая пра'вую:-- Эми'лия!..-- он хоте'л говори'ть ещё, но графи'ня, сжав ему' ру'ку, исче'зла.

ГЛАВА' II

Сою'зникам наступа'ло вре'мя оста'вить Фра'нцию, где но'вый поря'док веще'й уже' утверди'лся и где, каза'лось, споко'йствие си'льными потрясе'ниями восстанови'лось. Такова', по кра'йней ме'ре, была' нару'жность э'того волка'на, называ'емого Фра'нциею, по вну'тренность его' скрыва'ла проти'вное. В Пари'же, бы'вшем всегда' представи'телем це'лого госуда'рства, уже' гнезди'лись заро'дыши но'вых бурь, но'вых бе'дствий. Восстановле'ние Бурбо'нов, кото'рое снача'ла каза'лось спо'собом примире'ния всех па'ртий, принесло' с собо'ю мно'жество злоупотребле'ний -- и одно' из велича'йших: призва'ние эмигра'нтов. Все лю'ди, со'зданные Наполео'ном, заслу'ги, ока'занные импе'риею, ста'ли ничто'жны пред эмигра'нтами, кото'рых невознагради'мое досто'инство состоя'ло в бе'гстве из оте'чества, припи'санном тепе'рь усе'рдию и ве'рности к бурбо'нскому до'му. Францу'зы должны' бы'ли плати'ть тому', кто име'л что'-нибудь до револю'ции; доставля'ть выгодно'е ме'сто, кто не име'л ничего'; уступа'ть нача'льство, кто сохрани'л како'е-нибудь обветша'лое дореволюцио'нное зва'ние в войска'х и'ли во фло'те и отдава'ть старшинство' таки'м, кото'рые, вме'сто крова'вой и сла'вной слу'жбы, вменя'ли в заслу'гу пред оте'чеством посты'дное пресмыка'тельство по чужи'м края'м, где они' проклина'ли Фра'нцию и францу'зов; все госуда'рственные ме'ста и до'лжности бы'ли о'тданы ти'тулам и родосло'вным; ничто'жество заступи'ло ме'сто дарова'ния и ме'сто о'пытности. Каза'лось, что министе'рство Блака'са и его' клевре'тов с свое'й стороны' употребля'ло все, что'бы урони'ть во мне'нии народно'м но'вое прави'тельство и разверну'ть сожале'ние о ста'ром. Нало'ги увели'чились; изде'ржки двора' превосходи'ли ме'ру; награжде'ния сы'пались на грязь ми'мо тала'нтов и досто'инства; гва'рдия была' сменена' швейца'рцами, крест Почётного легио'на, свяще'нное украше'ние люби'мцев сла'вы, раздава'лся без вся'кой заслу'ги по'лными приго'ршнями в униже'ние це'лой а'рмии, где старики' эмигра'нты и'ли де'ти их заменя'ли нача'льство Наполеоно'вых ветера'нов. Мо'жно суди'ть по'сле сего' о ду'хе и чу'вствованиях а'рмии. Всем изве'стен отве'т солда'т, кото'рые при вопро'се: дово'льны ли они' но'выми нача'льниками, отвеча'ли: oui, oui, ils sont très bien, très gentils; mais quand nons aurons de la guerre, nous espérons q'ont nous donnera d'autres {Да, да, они' о'чень хороши', но мы наде'емся, что во вре'мя войны' нам даду'т други'х.}.
Тако'е положе'ние дел бо'лее и бо'лее возбужда'ло о'бщее неудово'льствие, да'же охлажда'ло са'мых жа'рких приве'рженцев восстановле'ния, кото'рые, не име'я сча'стия принадлежа'ть к сосло'вию эмигра'нтов, обману'лись в свои'х ожида'ниях. Не'чего говори'ть о тех, кото'рые ду'мали воцаре'нием Бурбо'нов доста'вить Фра'нции сча'стие и споко'йствие в свобо'дных постановле'ниях благоразу'мной ха'ртии. О'бщие наде'жды бы'ли обма'нуты -- и пре'жде, не'жели мо'жно бы'ло ожида'ть и приме'тить, да'же во вре'мя прису'тствия сою'зников, стари'нные па'ртии соединя'лись под свои' знамёна -- и под шум пра'здников беспе'чного прави'тельства приготовля'ли вта'йне ору'дия к но'вым переме'нам.
Мы ви'дели, к како'й па'ртии принадлежа'л Дюбуа'. Гли'нский как ю'ноша, как энтузиа'ст привя'зан душо'ю к сла'ве Наполео'новой, и потому' му'дрено ли, что бесе'да с Дюбуа' была' ему' са'мою прия'тною; мудрено' ли, что после'дний, находи'вший наслажде'ние говори'ть о своём геро'е, на'шед покло'нника вели'ких по'двигов и ге'ния Наполео'нова, ви'дя превосхо'дные ка'чества молодо'го челове'ка и уступа'я есте'ственной накло'нности люби'ть тех, кото'рые нас лю'бят -- несмотря' на отка'з в дру'жбе, сбли'зился с ним, и ча'сто раскрыва'л ему', е'сли не свои' та'йны, по кра'йней ме'ре, о'браз свои'х мы'слей. Но, ма`ло-пома'лу, Дюбуа' стал ча'ще отлуча'ться; забо'та и заду'мчивость я'вственнее выража'лись на его' лице'; Гли'нский ре'же мог застава'ть его' до'ма и напра'сно хоте'л прони'кнуть причи'ну ско'рби челове'ка, кото'рого он на'чал почита'ть душе'вно. Дюбуа' и пре'жде был ни о'чень молчали'в, ни о'чень разгово'рчив, но тепе'рь он ре'же говори'л с сами'м Гли'нским, с кото'рым охо'тнее дели'л вре'мя. Впро'чем, э'то не име'ло ви'да скры'тности, и Гли'нский то'лько мог жа'ловаться на недоста'ток слу'чаев.
Ру'сские войска', простоя'в два ме'сяца в Пари'же, гото'вились к выступле'нию. Гли'нский на'чал заду'мываться; чем ча'ще и бли'же он ви'дел графи'ню, тем ро'бче станови'лся, а слу'чаи ви'деть её бли'же и ча'ще наполня'ли почти' все существова'ние молодо'го челове'ка.
С возвраще'нием Бурбо'нов приве'рженцы их восстано'влены бы'ли в прежни'х права'х; марки'з, кото'рый и без того' почти' не быва'л до'ма, получи'л ме'сто при дворе', а марки'за была' приглашена' посеща'ть дворе'ц и е'здила туда' почти' ежедне'вно. Кро'ме того', что после'дняя всегда' забо'тилась о Гли'нском, как о сы'не, осведомля'лась о мале'йших его' ну'ждах, дру'жба её и уваже'ние со вре'мени происше'ствия ра'неного гренаде'ра ста'ла неограни'ченна. Каза'лось, она' замеча'ла скло'нность Гли'нского и э'то ей не бы'ло проти'вно. И так он почти' беспреста'нно был с Эмилие'й; они' гуля'ли в саду', они' чита'ли вме'сте, и как тра'ур графи'ни не позволя'л ей никуда' выезжа'ть, то день с утра' до ве'чера проходи'л, не разлуча'я ни на мину'ту двух друзе'й, как говори'ла Эми'лия. Сверх того', привлека'тельная Клоди'на ре'же верте'лась с Гли'нским, ре'же говори'ла о нем свое'й кузи'не, но зато' ча'ще заду'мывалась, и как настоящеё вре'мя бы'ло бога'то но'выми театра'льными произведе'ниями, то Шаба'нь беспреста'нно доставля'л но'вую му'зыку; э'ту му'зыку на'добно бы'ло разы'грывать, петь; фортепиа'но стоя'ло по'дле ко'мнаты, где обыкнове'нно си'живало все семе'йство, и потому' Гли'нский с Эмилие'й почти' всегда' остава'лись одни'.
Несмотря' на э'то, молодо'й челове'к, как мы сказа'ли вы'ше, станови'лся ро'бче, и чем бли'же подходи'ла пора' разлу'ки, тем трудне'е ему' бы'ло откры'ться в свои'х чу'вствах. Он знал любо'вь то'лько из рома'нов, где она' начина'ется со вздо'хов, пита'ется пла'менными разгово'рами, объясня'ется на коле'нях и запечатлева'ет взаи'мными кля'твами. Но здесь все бы'ло напро'тив: графи'ня была' о'чень проста' в обраще'нии, она' не вздыха'ла; чу'ждая вся'кого коке'тства, она' не люби'ла никаки'х не'жностей, кото'рые при ней замира'ли на губа'х ка'ждого и'ли принима'лись е'ю о'чень хо'лодно. Гли'нский не'сколько раз жела'л привести' ра'зговор к тому', чтоб мо'жно бы'ло выра'зить свои' ощуще'ния: но Эми'лия смея'лась над вся'кою сантимента'льностию, е'жели он, увлека'емый пы'лкостию хара'ктера, вдава'лся в о'бласть романи'ческих мечта'ний. Не ме'нее того', дру'жба её к нему' увели'чивалась; да'же не'жные и коро'ткие назва'ния друг дру'га по имена'м не страши'ли болеё ни Эми'лии, ни Гли'нского; взаи'мная дове'ренность не оставля'ла ничего' скры'тного в их помышле'ниях и посту'пках, но все э'то бы'ло не болеё, как дру'жба для Гли'нского, и ско'лько э'то чу'вство пре'жде каза'лось ему' ле'стно, сто'лько тепе'рь оно' бы'ло для него' хо'лодно; так что при одно'м сло'ве дру'жбы он вздра'гивал нево'льно.
В оди'н из таки'х часо'в, когда' Гли'нский, заду'мавшись, мечта'л о свое'й любви', о сча'стье соедине'ния с графи'ней, о невозмо'жностях и препя'тствиях, окружа'вших со всех сторо'н его' несча'стную страсть и, наконе'ц, о бли'зкой разлу'ке, яви'лся к нему' Дюбуа'. Э'то обра'довало Гли'нского; он вскочи'л с со'фы, где лежа'л он в тата'рском хала'те, и по'дал го'стю ру'ку.
-- Каки'е вы стра'нные лю'ди, г-да ру'сские,-- сказа'л, смеючи'сь, Дюбуа',-- я не понима'ю в вас соедине'ния жи'вости, де'ятельности, неутоми'мости в труда'х вое'нной жи'зни, с беспе'чностью, да'же ле'нью, е'жели слу'жба вас не тре'бует. Я знава'л в пре'жние мои' похо'ды мно'го ру'сских пле'нных, кото'рые, доказа'в на о'пыте, как мно'го мо'гут перенести' в нужде', остава'лись недви'жимы, не'жась по це'лым неде'лям на дива'не и куря' таба'к. Ви'дя их в э'том положе'нии, никто' бы не пове'рил, что они' спосо'бны ко всем лише'ниям.
-- Э'то ещё оста'ток на'ших азия'тских привы'чек; впро'чем, я не сле'дую им и е'жели вы заста'ли меня' лежа'щего, я нахожу' э'то положе'ние всего' прили'чнее, когда' голова' полна' мы'слей и'ли се'рдце щеми'т от грусти'. Э'то быва'ет тогда', как я оди'н: но вся'кая не'га чужда' мне, как ско'ро могу' с ке'м-нибудь раздели'ть свои' ощуще'ния. Вы нас почти' оста'вили, г. Дюбуа', да'же sa обе'дом ре'дко вас ви'дно.
-- У меня' есть дела', кото'рые тре'буют неосла'бной де'ятельности. Сверх того', вы ви'дите, каки'е лю'ди ны'не посеща'ют дом марки'за. Молча'ть я не могу'; наклика'ть неудово'льствий не хочу', и потому' за лу'чшее счита'ю удаля'ться.
-- Но, удаля'ясь от них, лиша'ете и друзе'й ва'ших удово'льствия ви'деть вас. Что я говорю', друзе'й! вы не жела'ете их име'ть, г. Дюбуа'! вы ничего' не хоти'те де'лать с те'ми, кто нужда'ется в ва'шей дру'жбе!
Дюбуа' приме'тно был тро'нут упрёком, он ви'дел положе'ние ю'ноши: но, как бы страша'сь его' открове'нности, по'сле мину'тной борьбы' он отвеча'л:
-- Не серди'тесь на меня', Гли'нский. Повторю', что я жела'л бы истреби'ть из своего' се'рдца и пре'жние впечатле'ния. Я как плове'ц, кото'рый, осме'ливаясь переплы'ть быстрину', не то'лько до'лжен сбро'сить с себя' вся'кую тя'жесть, но да'же после'днюю и оде'жду, что'бы ле'гче дости'гнуть жела'емого бе'рега. Как же ему' ду'мать о том, чтоб возложи'ть на себя' но'вое бре'мя...
-- Я не спрошу' вас, куда' вы наме'рены плыть, но жела'л бы охо'тно стере'чь то, что вы оста'вите на берегу',-- сказа'л шутли'во Гли'нский.
-- Всего' ме'нее вам жела'л бы я навяза'ть каку'ю-нибудь забо'ту. Что же до пла'вания: что жизнь моя' и пре'жде была' испо'лнена тру'дностей, а тепе'рь, в э'ту полити'ческую бу'рю, без со'лнца, закати'вшегося за мо'рем, она' состои'т из беспреста'нных опа'сностей, тем бо'лее, что я не доверя'ю ни одному' из ло'жных маяко'в, светя'щих тепе'рь на на'шем горизо'нте.
-- Стра'нно, что вы ви'дите бу'рю там, где други'е ви'дят её коне'ц. Мне ка'жется, Дюбуа', что в ва'ших слова'х есть како'й-то отпеча'ток мизантропи'и,-- сказа'л Гли'нский, усмеха'ясь.-- Неуже'ли по'водом к ней мо'гут служи'ть одни' то'лько ны'нешние обстоя'тельства ва'шего оте'чества и'ли э'то чу'вство давно' сво'йственно хара'ктеру ва'шему.
Дюбуа' улыбну'лся и отвеча'л:
-- Э'то не мизантропи'я. Э'то, мо'жет быть, брюзжа'ние ста'рости, кото'рой всегда' ка'жется настоя'щее ху'же проше'дшего. Молоды'е лю'ди говоря'т о том, что наме'рены де'лать взро'слые, что де'лают, а старики' -- что де'лали: и чтоб вы не осужда'ли меня' в скры'тности, я расскажу' вам не'которые черты' мое'й жи'зни, образова'вшей мой хара'ктер.
Гли'нский, обра'дованный дове'ренностью уважа'емого им челове'ка, усе'лся споко'йно в уголо'к дива'на; Дюбуа' ходи'л взад и вперёд по ко'мнате. День уже' вече'рел; станови'лось темно' и слуга' хоте'л подава'ть све'чи, но Дюбуа' останови'л его'.
-- Су'мерки ле'тнего ве'чера,-- говори'т он,-- располага'ют к и'скренности; я люблю' э'ту по'ру, когда' шу'мный день прохо'дит, когда' чу'вства на'ши отдыха'ют и воображе'ние, неразвлека'емое окружа'ющими предме'тами, стано'вится живе'е. День то'пит нас в волна'х своего' све'та, в океа'не люде'й и суе'"т, су'мерки прогоня'ют забо'ты. День ухо'дит от них с доку'чною свое'ю сви'тою; мы оста'немся одни', и -- сда'вленная грудь ды'шит свобо'днее. Давно', Гли'нский, давно' я не по'льзовался удово'льствиями су'мерек!--теперь послу'шайте.
Я говори'л вам, что нача'ло мое'й жи'зни посвящено' бы'ло худо'жествам, но что сла'ва увлекла' меня' под свои' знамёна. Не бу'ду расска'зывать, как и почему' вся а'рмия почита'ла Наполео'на полубо'гом; почему' я вме'сте с други'ми разделя'л э'то пристра'стие; скажу' то'лько про слу'чай, кото'рый познако'мил меня' с ним и заста'вил привяза'ться к нему' душо'ю. В Ие'нском де'ле я был уже' капита'ном, адъюта'нтом у Не'я. Меня' посла'ли с донесе'нием, что значи'тельная батаре'я, защища'вшая наш фланг, взята' неприя'телем. Ней тре'бовал подкрепле'ния.
"Молодо'й челове'к,-- сказа'л мне Наполео'н,-- возьми'те э'ту батаре'ю наза'д, э'то бу'дет подкрепле'нием ва'шему Ма'ршалу". Восхи'щенный таки'м поруче'нием, я испо'лнил приказа'ние; сраже'ние бы'ло вы'играно и Наполео'н на по'ле би'твы сам наде'л на меня' крест Почётного легио'на и оста'вил меня' при своём шта'бе, и с э'той мину'ты жизнь моя' была' посвящена' э'тому необыкнове'нному челове'ку.
Наступи'л мир. Занесённый мо'щною руко'ю Наполео'на в круг вы'сшего сосло'вия, уви'дел я со'бственное ничто'жество: на войне' хра'брость даёт пе'рвенство -- мир тре'бует други'х досто'инств. Я был бе'ден, чин мой ничего' не зна'чил, воспита'ние бы'ло небре'жно; а в све'те бога'тство, чи'ны и позна'ния игра'ют ва'жные ро'ли. Я ви'дел люде'й, кото'рые ослепля'ли и изумля'ли меня'; э'то бы'ли мои' идеа'лы -- к ним жела'л я подойти', к ним прибли'зиться. С како'ю за'вистью смотре'л я на их успе'хи в све'те, с каки'м подобостра'стием слу'шал их ора'кулы; в одно'м я ви'дел глубо'кую учёность, в друго'м ри'мский хара'ктер, в тре'тьем все доброде'тели. Я употреби'л невероя'тные уси'лия, посвяти'л себя' соверше'нно уче'нию; честолю'бие подстрека'ло меня', и не'сколько лет чте'ния, наблюде'ний и размышле'ния разверну'ли мои' спосо'бности. Ма`ло-пома'лу, я стал ви'деть ясне'е меня' окружа'вшее, но с э'тим потеря'л спосо'бность удивля'ться прежни'м идеа'лам, восхища'ться те'ми людьми', пред кото'рыми толпа' кури'ла же'ртвы: в све'тской учёности я уви'дел одни' бря'кушки; я узна'л, что лю'ди, кото'рые счита'ются све'том вели'кими хара'ктерами, приобрета'ют э'ту сла'ву, тра'тя хара'ктер то'лько на безде'лицы; но там, где настаёт нужда' показа'ть и'стинную твёрдость ду'ха, они' уклоня'ются, что'бы сно'ва над мелоча'ми выска'зывать пы'шные свое'й непоколеби'мости. Я разлюби'л люде'й с так называ'емыми пы'лкими чу'вствами, кото'рые вздыма'ются на ходу'ли и'ли стано'вятся в театра'льную пози'цию, чтоб вы'разить э'ти чу'вства. Я ви'дел, что всего' ле'гче прослы'ть нра'вственным челове'ком, осужда'я чужи'е просту'пки и предпи'сывая всем зако'ны поведе'ния, тогда' как и'стинная доброде'тель -- признава'ть со'бственные недоста'тки и опра'вдывать чужи'е -- подверга'ется всесве'тному осужде'нию. Наконе'ц, я испыта'л, как ма'ло зна'чат все публи'чные доброде'тели, кото'рых досто'инство состои'т не в том, чтоб учи'ть челове'ка, что де'лать должно' в како'м-нибудь ва'жном слу'чае, но в том, что ему' тут не де'лать и чего' на'добно избега'ть.
Поста'вленный обстоя'тельствами ме'жду таки'х люде'й и осуждённый понима'ть их, я жела'л бы де'йствовать неви'димо и незави'симо: но у'часть о'бщества такова', что столкнове'ние необходи'мо. Я сказа'л, что я был бе'ден: э'то остана'вливало меня' на ка'ждом ша'гу; мне на'добно бы'ло иска'ть, чтоб де'лать добро'; употребля'ть невероя'тные уси'лия, чтоб то'лько стать наряду' с ничто'жеством. Ча'сто меня' гна'ли; мно'го я испыта'л не'нависти; ни то ни друго'е не тро'гало меня': одно' то'лько глубоко' язви'ло се'рдце моё, когда' э'ти пусты'е и наду'тые лю'ди удивля'лись мне, е'сли случа'лось сде'лать что'-нибудь необыкнове'нное и'ли показа'ть осо'бенное дарова'ние, как бу'дто бе'дный челове'к не мо'жет по приро'де, и не до'лжен сметь по прили'чию пока'зывать ни досто'инств, ни дарова'ний, кото'рых они' са'ми не сме'ли счита'ть свои'м уде'лом. Как бы то ни бы'ло, я заста'вил уважа'ть себя'. Со всем тем, мне бы'ло ску'чно в большо'м све'те и при дворе' -- я бо'льше жил в по'ле, и хотя' там есть своего' ро'да интри'ги и обма'ны, но они' обознача'ются я'вственнее, на них ука'зывают открове'ннее и отпла'чивают им реши'тельнее. Поро'ки и добро'детели там положи'тельны, тогда' как в све'те больша'я часть так называ'емых че'стных люде'й бога'ты то'лько отрица'тельными добро'детелями.
-- Каки'ми кра'сками опи'сываете вы люде'й,-- сказа'л Гли'нский,-- по'сле э'того не удивля'юсь, что сде'лались ненави'стником челове'ческого ро'да!..
-- Ненави'стником?-- напро'тив. Я люблю' люде'й, люблю' о'бщество. Е'жели ви'жу их таки'ми, э'то мне не меша'ет люби'ть их -- зна'ю, что они' ина'че быть не мо'гут. Е'жели бы я, в са'мом де'ле, ненави'дел их, боле'ло ли бы у меня' се'рдце при несча'стиях францу'зов? е'сли б чу'вство не'нависти могло' вмеща'ться в душе' мое'й, бы'ло ли бы в ней ме'сто для горя'чности, с како'ю люблю' того', чье и'мя други'е тепе'рь не сме'ют произноси'ть гро'мко; иска'л ли бы дру'жбы с Дено'ном и бра'тской свя'зи с гра'фом де Се'рвалем; мог ли бы привяза'ться к до'му старика' Бонжеленя', несмотря' на разли'чие наши'х мне'ний. Я уважа'ю хара'ктер марки'за, его' постоя'нство, неизме'нчивое направле'ние на полити'ческом по'прище и снисхожу' да'же его' сла'бостям. Наприме'р -- извини'те меня', Гли'нский,-- я бы хоте'л, что'бы францу'з сохраня'л побо'льше досто'инства в обраще'нии с те'ми, кото'рые си'лою предписа'ли ему' зако'ны,-- а он торжеству'ет своё пораже'ние. Но я вхожу' в о'браз его' мы'слей, пони'маю, и е'сли не опра'вдываю, то не мо'гу обвиня'ть. Наприме'р: зна'ете ли, заче'м, с како'ю про'сьбою от него' пришёл я к вам?
-- Рад о'чень вы'полнить все, что могу'.
-- Марки'з и жена' его' про'сят вас доста'вить им слу'чай быть за'втра в ва'шей придво'рной це'ркви; они' уговори'ли и графи'ню Эми'лию за'втра вы'ехать впервы'е по'сле шести'месячного её тра'ура.
Гли'нский вскочи'л от ра'дости, что в состоя'нии бу'дет доста'вить како'е-нибудь удово'льствие свои'м хозя'евам.
-- Скажи'те им,-- говори'л он,-- что я сию' же мину'ту е'ду достава'ть биле'ты; вы меня' извини'те, г. Дюбуа', что я оставля'ю вас?..
Пода'ли огня'. Гли'нский торопи'лся одева'ться и, как обыкнове'нно случа'ется, что торопли'вость ху'до помога'ет во вся'ком де'ле, то пра'вый сапо'г надева'лся на ле'вую но'гу, пу'говки бы'ли обстегну'ты и шпа'га едва' не оста'лась в том же углу', где она' стоя'ла.
-- Мне, пра'во, со'вестно,-- говори'л Гли'нский в то вре'мя, как Дюбуа' с улы'бкою смотре'л на него',-- что вы ви'дите меня' в тако'й сумато'хе. По'сле на'шего разгово'ра я бою'сь показа'ть каку'ю-нибудь сла'бую сто'рону моего' хара'ктера!
-- Не бо'йтесь; молодо'му челове'ку так и быть должно'. Сверх того', за моё о вас мне'ние ве'рною пору'кою наш разгово'р. Е'сли бы э'то не была' дове'ренность к челове'ку, мно'ю уважа'емому, е'сли бы се'рдце не бы'ло согре'то чу'вством призна'тельности за ва'ше ко мне внима'ние, е'сли бы я не отдава'л справедли'вости да'же тому', кото'рый принадлежи'т на'ции, неприя'зненной францу'зам, то мои' слова' бы'ли бы то'лько презре'нным болта'ньем!..
Гли'нский обня'л его' с жа'ром. В э'ту мину'ту ему' каза'лось, что то'лько любви' графини'ной недостаёт для его' по'лного сча'стия.
Он отпра'вился в кабриоле'те.
"Прекра'сный ю'ноша!-- ду'мал Дюбуа', смотря' ему' вслед.-- Жаль, что он ру'сский! Ка'ждый из сою'зников до'лжен быть враго'м мои'м, пока' он на земле' Фра'нции -- и е'сли я уважа'ю э'того -- то потому', что он лю'бит Наполео'на... но он та'кже лю'бит и... Дюбуа'! будь великоду'шен, забу'дь все... поже'ртвуй вся'ким посторо'нним чу'вством одно'й высо'кой мы'сли, кото'рой ты обрёк себя'!.."

ГЛАВА' III

Импера'тор Алекса'ндр ка'ждый пра'здник прису'тствовал в свое'й похо'дной придво'рной це'ркви, устро'енной в до'ме, так называ'емом: garde meuble {для хране'ния ме'бели (фр.-- Сост.).}. Любопы'тные парижа'не то'лпами собира'лись смотре'ть, как мо'лится ру'сский царь, и стече'ние их увели'чивалось с ка'ждым ра'зом до та'кой сте'пени, что сперва' на'добно бы'ло отвори'ть ряд задни'х ко'мнат для помеще'ния посети'телей; пото'м должно' бы'ло пуска'ть дам по биле'там, а мужчи'нам позво'лено приезжа'ть то'лько в мунди'рах.-- Весь пари'жский beau-monde {вы'сший свет (фр.-- Сост.).} почита'л обя'занностию быва'ть у обе'дни, где, кро'ме но'вости ви'деть слу'жбу гре'ческой це'ркви, слу'шать превосхо'дных певчи'х, кро'ме удово'льствия смотре'ть на прекра'сного собо'й импера'тора, присоединя'лись вы'годы съе'зда лу'чшей пу'блики и развлече'ния на не'сколько часо'в.-- Все то'лько и толкова'ли, что о вели'чии обря'да, о пе'нии, о красоте' ру'сского царя'. Сло'вом сказа'ть, обе'дня сде'лалась са'мою мо'дною ве'щью в Пари'же, и хозя'евам Гли'нского на'добно бы'ло ви'деть та'кже царя' у обе'дни.
Все забо'ты о росси'йской а'рмии и о дворе' импера'тора возло'жены бы'ли на кня'зя Волко'нского; да'же разда'ча биле'тов для вхо'да в це'рковь производи'лась под его' и'менем. Гли'нский отпра'вился пря'мо к нему', веле'л о себе' доложи'ть, и когда' князь позва'л его', объяви'л о своём жела'нии.
Соедине'ние мно'гих до'лжностей за грани'цею; беспреры'вное заня'тие по о'ным; мело'чные подро'бности ме'ста нача'льника шта'ба с ва'жною отве'тственностию за а'рмию, стоя'щую в завоёванной земле', и забо'ты други'х обя'занностей прибли'женного челове'ка к импера'тору в э'ту сумато'шливую эпо'ху положи'ло отпеча'ток суро'вости на хара'ктер кня'зя и да'же вспы'льчивости, когда' похища'ли у него' на пустяки' драгоце'нное вре'мя.
Оп вы'шел к Гли'нскому с нахму'ренным лицо'м, и когда' э'тот вы'сказал свою' про'сьбу, он вспыли'л.
-- Я ду'мал, ми'лостивый госуда'рь, что вы пришли' говори'ть о како'м-нибудь ну'жном и ва'жном де'ле, но что ва'жно для вас, молоды'х люде'й, то мо'жет быть совсе'м не ва'жно для меня'. Г-да гварде'йские офице'ры ду'мают, что весь свет обя'зан угожда'ть вме'сте с ни'ми их хоро'шеньким хозя'йкам. Три'ста биле'тов уже' ро'здано; я не могу' дать бо'лее ни одного' и не могу' теря'ть на вздо'ры вре'мени.-- Он хло'пнул две'рью и ушёл. Гли'нский отпра'вился в большо'м го'ре.
Адъюта'нт Волко'нского, встре'тивший Гли'нского, удиви'лся его' печа'льному виду'. Гли'нский объяви'л свою' неуда'чу.
-- Князь пра'вду сказа'л,-- говори'л адъюта'нт,-- что ты, почита'я ва'жною свою' про'сьбу, хо'чешь, чтоб и други'е та'кже её принима'ли. Е'сли б ты мне пре'жде объяви'л свою' нужду', я бы удовлетвори'л тебя' без вся'ких хлопо'т и беспоко'йства са'мого кня'зя. Но, впро'чем, вот тебе' биле'ты; жела'ю твои'м хозя'евам, а болеё прекра'сной графи'не Эми'лии, удово'льствия.
Гли'нский был знако'м со всем шта'бом; вся молодёжь зави'довала его' кварти'ре. Графи'ня де Серва'ль бы'ла предме'том удивле'ния всех гварде'йских офице'ров, кото'рые име'ли слу'чай когда'-либо ви'деть её.
Наступи'ло воскресе'нье. В це'ркви ру'сского импера'тора собира'лась пу'блика. Дежу'рные гоф-фу'рьеры стоя'ли в дверя'х и отбира'ли биле'ты, ука'зывая ка'ждому ме'сто: да'мам напра'во, мужчи'нам по ле'вую сто'рону. Марки'за Бонже'лень с графи'ней Эми'лией и Гли'нский со ста'рым марки'зом показа'лись и жужжа'нье похва'л сле'довало по всей ле'вой стороне' за графи'ней. Она' в пе'рвый раз оста'вила свой тра'ур и была' в бе'лом пла'тье, но чёрный по'яс пока'зывал, что оно' наде'то бы'ло то'лько для э'того дня. Князь Волко'нский, стоя'вший посреди'не в ожида'нии госуда'ря, ра'звел морщи'ны свои'х брове'й, когда' уви'дел графи'ню, и, взгляну'в с улы'бкою на Гли'нского, проводи'л мать и дочь на пе'рвые ме'ста. Он, коне'чно, опра'вдывал вчера'шнюю про'сьбу молодо'го челове'ка, потому' что подозва'л своего' адъюта'нта и расспроси'л подро'бно, кто бы'ли э'ти да'мы.
Вско'ре суеты' в пере'дних ко'мнатах, появле'ние фли`гель-адъюта'нтов, генера'лов и придво'рных чино'вников извести'ли о прибы'тии импера'тора. Он вошёл в це'рковь в обыкнове'нном своём костю'ме, кавалерга'рдском виц-мунди'ре. Ре'дко мо'жно бы'ло ви'деть мужчи'ну статне'е и краси'вее; сверх того', он был импера'тор, завоева'тель и победи'тель, и потому' не то'лько же'нщины, кото'рые с энтузиа'змом смотре'ли на освободи'теля Евро'пы, но да'же мужчи'ны отдава'ли ему' по'лную справедли'вость. Он стал нале'во, помоли'лся; сде'лал покло'н на все сто'роны и обрати'л на не'сколько секу'нд лорне'т на дам. Графи'ня де Серва'ль бы'ла про'тив него'.
Обе'дня начала'сь, но на'божность девяти' деся'тых из прису'тствовавших подве'ржена была' большо'му искуше'нию. Ру'сские бы'ли по до'лжности, иностра'нцы из любопы'тства; о'бе полови'ны, ле'вая и пра'вая наблюда'ли друг дру'га и взаи'мно засма'тривались на ру'сского самоде'ржца, кото'рый оди'н на'божно и скро'мно моли'лся. Друго'й моли'вшийся от и'скреннего се'рдца был ста'рый хозя'ин Гли'нского. Когда' пе'вчие начина'ли петь, марки'з приходи'л в восто'рг, поднима'л слезя'щиеся глаза' к не'бу, колоти'л себя' в грудь и вздыха'л на всю це'рковь. Гли'нский та'кже моли'лся, но ему' мно'го бы'ло развлече'ния: вся'кий раз, как он поднима'л глаза' на алта'рь -- он ви'дел Эми'лию -- и едва' ли в э'то вре'мя он был хоро'шим христиани'ном, е'жели не совсе'м язы'чником.
При конце' обе'дни импера'тор подозва'л Волко'нского и то'же что'-то расспра'шивал; когда' же слу'жба отошла', свяще'нник по обы'чаю поднёс импера'тору на золото'й таре'лке просвиру'. Алекса'ндр подозва'л ма'ленького пе'вчего и, дав ему' нести' за собо'ю таре'лку, подошёл к графи'не де Серва'ль.
-- Графи'ня,-- сказа'л импера'тор, поклони'вшись с обыкнове'нного ему' очарова'тельною улы'бкою,-- по нашему' обы'чаю по'сле обе'дни свяще'нник выно'сит хлеб, над ко'им соверша'лась слу'жба, и отдаёт его' пе'рвому лицу' в це'ркви. Сего'дня он сде'лал э'то по привы'чке, позво'льте мне попра'вить его' оши'бку и предложи'ть вам благослове'ние на'шей це'ркви.
Графи'ня не ожида'ла ни ви'деть так бли'зко импера'тора, ни слы'шать его' ле'стного приве'тствия: она' покрасне'ла и сде'лалась ещё прекра'снее. Приня'в из рук импера'тора просвиру', она' отвеча'ла со скро'мностию:
-- Бог всегда' посыла'ет э'то чрез свои'х благослове'нных, госуда'рь! но и лю'ди та'кже благословля'ют свои'х люби'мцев; сча'стлив тот, кто но'сит о'ба э'ти венца', потому' что глас наро'да то же, что глас бо'жий.-- Алекса'ндр, поклони'вшись за комплиме'нт, прости'лся с не'ю, и раскла'нявшись опя'ть на все сто'роны, вы'шел из це'ркви, сопровожда'емый сви'тою. Посети'тели на'чали разъезжа'ться; Гли'нский посади'л в коля'ску свои'х хозя'ев и отпра'вился с марки'зом.
Кому' не бы'ло до'рого торжество' люби'мой осо'бы? Гли'нский был в восто'рге, и пока' продолжа'лось передобе'денное вре'мя, он в нетерпе'нии ходи'л взад и вперёд по ко'мнате, ожида'я возмо'жности поздра'вить графи'ню, потому' что ему' не удало'сь ей сказа'ть и двух слов по вы'ходе из це'ркви.
На графи'ниной полови'не происходи'ли други'е сце'ны, все ня'нюшки и ма'мушки Габриели'ны дожида'лись прие'зда графи'ни от обе'дни, что'бы ка'к-нибудь услы'шать словцо' о ру'сском импера'торе. Знако'мка на'ша Урсу'ла, жена' привра'тника, была' в пе'рвом ря'ду любопы'тных. Вскорми'в свое'ю гру'дью графи'ню, она' оста'лась навсегда' в до'ме и счита'ла себя' впра'ве ча'сто навеща'ть моло'чную до'чку, говори'ть пе'ред не'ю открове'нно и да'же лепета'ть вся'кую вся'чину.
Когда' Эми'лия вошла' к себе' и обняла' Габрие'ль; когда' не'сколько дома'шних приказа'ний и вопро'сов бы'ло сде'лано, нетерпели'вая Урсу'ла завела' речь о предме'те своего' любопы'тства и ста'ла расспра'шивать графи'ню, кото'рая, снисходя' ста'рой свое'й ма'мке с де'тскою доброто'ю, рассказа'ла ей все обря'ды, каки'м она' была' свиде'тельницею; описа'ла ей ру'сского царя'; но вопро'сам Урсу'лы не бы'ло конца': она' хоте'ла знать, как ру'сские мо'лятся, как понима'ет бог, что говоря'т они' ему' на ва'рварском своём языке'; и как мо'жно быть свяще'нником с бородо'ю?
Ма`ло-пома'лу, одна'ко же, вопро'сы сде'лались ре'же, зато' словоохо'тная ма'мка вы'ступила сама' на сце'ну: она' суди'ла и ряди'ла Росси'ю и царя', и ве'ру; толкова'ла о сего'дняшнем у'тре, о марки'зе отце' и марки'зе ма'тери, о са'мой графи'не, о Гли'нском и вдруг и'мя сего' после'днего останови'ло весь пото'к её красноре'чия,-- она' вдруг вскли'кнула:
-- Ма'ти бо'жия! мне ещё на'добно его' ви'деть!-- и, сде'лав шаг вперёд, останови'лась в нереши'мости. Графи'ня, кото'рая переодева'лась во все вре'мя её болта'нья и почти' не слыха'ла её разгово'ров, удиви'лась внеза'пному молча'нию; то'чно так путеше'ственник, убаю'канный кача'нием каре'ты, просыпа'ется, когда' каре'та вдруг останови'лась.
-- Кого' тебе' на'добно ви'деть?-- спроси'ла Эми'лия.
-- На'шего ру'сского,-- отвеча'ла Урсу'ла, попа'вшая опя'ть на колесо' болтовни' от вопро'са графи'ни.-- Ви'дите ли, моя' графи'ня, на'добно сказа'ть, что его' тре'буют непреме'нно и как мо'жно скоре'е в у'лицу С. Дени' No 64, за ним приходи'ли в то вре'мя, как вы е'здили. Да, я пойду',-- нет, я ещё не все у вас расспроси'ла, графи'ня. Впро'чем, не худо'е де'ло, он всегда' поспе'ет.-- После'дние слова' Урсу'ла вы'говорила, значи'тельно кивну'в голово'ю -- и ви'дя, что графи'ня ничего' ей не отвеча'ла, но устреми'ла на неё вопроси'тельный взор, она' приба'вила впо`лго'лоса:-- Ведь он хо'дит давно' туда', в у'лицу С. Дени', No 64, к моло'денькой вдо'вушке Каза'ль; недавно' наш коммисионе'р Ми'шо носи'л ей како'й-то пода'рочек от г. офице'ра, он был запеча'тан в то'лстую бума'гу -- и е'сли э'то бы'ла не шаль, то, наве'рное, плато'к,-- я сама' щу'пала, графи'ня, а сего'дня э'та сама'я вдо'вушка бы'ла у на'ших воро'т и спра'шивала Гли'нского; когда' же я сказа'ла, что его' нет до'ма, то она' куда' как уми'льно проси'ла, чтоб он прие'хал к ней и как мо'жно скоре'е. Ну вот, я и ду'маю, графи'ня, что ему' торопи'ться не для чего'.
Эми'лия в продолже'ние э'того моноло'га испы'тывала са'мое неприя'тное чу'вство. Ве'рила ли она' спле'тням Урсу'лы?-- Нет -- но и то уже' бы'ло ей приско'рбно, что могли' говори'ть так о Гли'нском. Впро'чем, подозре'ние есть та'кой тать, кото'рый прихо'дит к нам неча'янно и похища'ет на'шу дове'ренность пре'жде, не'жели мы успе'ем приня'ть каки'е-нибудь ме'ры. Что ощуща'ла в сии' мину'ты Эми'лия, нельзя' ещё объясни'ть: э'то чу'вство бы'ло темно', сби'вчиво и неприя'тно по свое'й борьбе' с те'ми убежде'ниями, каки'е мог предста'вить рассу'док. Не ме'нее того', она' чу'вствовала со'бственное досто'инство и неприли'чность Урсу'лина расска'за.
-- Урсу'ла! -- сказа'ла она',-- я запреща'ю тебе' говори'ть таки'е пустяки' пе'редо мно'ю! Э'то ва'ши подворо'тные спле'тни,-- иди' к г. Гли'нскому и объяви' ему' о поруче'нии, тебе' сде'ланном.
Бе'дная ма'мушка не ожида'ла вы'говора: она' смеша'лась, ви'дя, с каки'м неудово'льствием графи'ня отверну'лась от неё.
-- Что же я сказа'ла, графи'ня?-- бормота'ла она',-- я то'лько повтори'ла, что зна'ют все в до'ме, от пе'рвого до после'днего, сам г. Дюбуа' изве'стен об э'том!
-- Ступа'й же и де'лай своё де'ло!-- повтори'ла Эми'лия.
Урсу'ла пошла' вон из ко'мнаты ти'хой похо'дкой, сморка'ясь, ка'шляя и огля'дываясь на все сто'роны, как обыкнове'нно де'лают лю'ди, кото'рые не зна'ют, куда' дева'ться, а для поддержа'ния самостоя'тельности хотя'т показа'ть, что ниско'лько не потеря'лись.
Чрез не'сколько мину'т графи'ня ви'дела, как подвели' осёдланную ло'шадь Гли'нскому, пото'м услы'шала то'пот, и когда' взгляну'ла в окно', то одни' и'скры от подко'в, освети'вшие свод под воро'тами, засвиде'тельствовали поспе'шность, с како'ю поскака'л Гли'нский.
Вздох вы'рвался из груди' Эми'лии.
Коне'чно, мно'гим случа'лось иногда' вида'ть, что де'лается с холо'дною водо'ю, когда' е'ю бры'знут на красно-раска'ленное желе'зо: она' дроби'тся в ша'рики, кото'рые пры'гают, подска'кивают, шипя'т и ве'ртятся над желе'зом, пока' си'льный жар огня' отбра'сывает их от раскалённой пове'рхности; но как ско'ро э'то желе'зо потемне'ет и начнёт простыва'ть, оно' не отбра'сывает бо'лее ша'риков; вода' начина'ет превраща'ться в па'ры и в э'то вре'мя, но не ра'нее, спосо'бствует уже' охлажде'нию желе'за.
Э'то состоя'ние мо'жно примени'ть к душе'вному положе'нию Эми'лии. Е'сли б она' была' хладнокро'вна к тому', что относи'лось до Гли'нского, то ей бли'же вся'кого друго'го мо'жно бы'ло отгада'ть и'ли, лу'чше сказа'ть, про'сто ви'деть, что зна'чит расска'з Урсу'лы: Гли'нский не'сколько раз по'сле сце'ны с гренаде'ром расска'зывал ей, где и у кого' живёт ра'неный Граве'лль; но тепе'рь, при возмущённом состоя'нии её ду'ши, всего' предше'ствовавшего уже' не существова'ло, и гренаде'р с вдо'вою Каза'ль для неё бы'ли то же, что два антипо'да ме'жду собо'ю.
Мы сказа'ли, что Эми'лия вздохну'ла: и э'то был пе'рвый вздох, он был тяжёл,-- хотя' она' не могла' дать отчёта в свои'х чу'вствах.
Гли'нский едва' поспе'л к обе'ду, вид его' был заду'мчив, речь рассе'янна. Не'сколько приве'тствий, ска'занных им графи'не о у'тренних сце'нах, получи'ли холо'дные отве'ты и э'то его' изуми'ло. Эми'лия серди'лась на са'мое себя': не'сколько раз она' хоте'ла спроси'ть молодо'го челове'ка, где он был до обе'да, но кака'я-то го'рдость загражда'ла ей уста'; она' продолжа'ла молча'ть и, хотя' ни в чем не могла' ещё обвиня'ть Гли'нского, но при'метное неудово'льствие вырыва'лось про'тив во'ли в её отве'тах не то'лько ему', но да'же и други'м гостя'м. То'лько марки'з и марки'за бы'ли ве'селы и не замеча'ли происходившего' в се'рдце до'чери: они' о'ба расска'зывали и повторя'ли всем и ка'ждому про ру'сскую обе'дню и любе'зность царя' с их до'черью; то'лько Шаба'нь и ве'треная де Фо'нсек лепета'ли вся'кий вздор и зани'мали свои'х соседе'й. Дюбуа', заме'тив ску'чный вид Гли'нского и его' позднеё появле'ние к обе'ду, спроси'л о причи'не и узна'л, что бе'дный Граве'лль сего'дняшним у'тром едва' не изошёл кро'вью из ра'ны, кото'рая откры'лась от неосторо'жно сде'ланного уси'лия, и что посо'льство за Глински'м бы'ло по э'тому слу'чаю.
Он улыбну'лся наси'льно при её вопро'се.
-- У нас в Росси'и,-- сказа'л он,-- ма'ло даю'т це'ны родосло'вным: Петр Вели'кий показа'л доро'гу для сравне'ния всех сосло'вий одни'м то'лько досто'инствам. После'дний солда'т мо'жет вы'служиться до вы'сших чино'в, и пе'рвые князья' и гра'фы должны' начина'ть слу'жбу с солда'тского зва'ния. Ка'ждый чин приобрета'ется заслу'гою! В доказа'тельство того', как ма'ло мы смо'трим на родовы'е досто'инства, я скажу' вам, что дед мой, происходи'вший от владе'тельных князе'й Гли'нских, доброво'льно переста'л называ'ться кня'зем, не име'я никако'го владе'ния при ти'туле. Несмотря' на э'то, оте'ц мой, просто'й дворяни'н, был жена'т на до'чери грузи'нского царя',-- и опя'ть, несмотря' на э'то, сын его', ца'рского ро'да, то'лько пору'чик гва'рдии и то благодаря' двум года'м войны'.
-- Как! вы пото'мок царе'й грузи'нских?
-- Да, марки'за.
-- И владе'тельных князе'й ру'сских?
-- То'чно, так.
-- Бо'же мой! и я ничего' э'того не зна'ла!
-- Потому', марки'за, что я не счита'л э'того ва'жным; я не хоте'л тщесла'виться тем, что ниско'лько не уменьша'ет мои'х недоста'тков. Я да'же не ду'маю, чтоб э'то могло' прида'ть мне це'ны в ва'ших глаза'х.
-- Напра'сно, князь Гли'нский, напра'сно,-- говори'ла на'божно марки'за.-- Я пре'жде сама' предложи'ла вам дру'жбу. Тепе'рь вы име'ете по'лное пра'во её тре'бовать.
-- Бо'га ра'ди! марки'за, не называ'йте меня' кня'зем! меня' сочту'т хвастуно'м, потому' что бо'лее ста лет как мы не име'ем э'того ти'тла. Я повторя'ю вам, что моё кня'жеское происхожде'ние и грузи'нская ца'рская кровь не име'ют никако'го значе'ния ни в мои'х поня'тиях, ни в мои'х отноше'ниях к о'бществу и'ли дру'жбе.
-- Ну'жды нет, ну'жды нет! тем бо'лее вам че'сти и тем бо'лее э'то име'ет це'ны в глаза'х мои'х! -- Марки'за замолча'ла, пото'м, вероя'тно, кака'я-нибудь прия'тная мысль предста'вилась её воображе'нию, она' взгляну'ла на дочь, на Гли'нского -- и улыбну'лась.
Графи'ня Эми'лия, кото'рая пока'зывала, бу'дто не слу'шает их разгово'ра, заме'тила, одна'ко же, после'днее движе'ние марки'зы, нево'льно после'довала взо'рами за её глаза'ми, и когда' угада'ла мысль ма'тери, когда' при э'том созна'нии встре'тила глаза' Гли'нского, на лице' её изобрази'лось удивле'ние неча'янности и с ним не'что го'рдое.
Бе'дный ю'ноша побледне'л. Он закры'л глаза', чтоб не ви'деть бо'лее э'того выраже'ния. Сти'снув зу'бы, он крепи'лся, чтоб не дать во'ли слеза'м, кото'рые гото'вы бы'ли вы'катиться.
Когда' пе'рвое движе'ние прошло', молодо'й челове'к на'чал приду'мывать причи'ну хо'лодности отве'тов и непоня'тного подведе'ния графи'ни. Наконе'ц, он ду'мал, что ошиба'ется и стара'лся сно'ва завяза'ть с Эми'лией разгово'р, в кото'ром мог бы найти' разга'дку жесто'кой для него' та'йны, стара'лся не замеча'ть и не принима'ть в дурну'ю сто'рону её слов, но, чем болеё он каза'лся невнима'тельным к тону' графи'ниных отве'тов, тем болеё смуще'ние его' увели'чивалось, и тем хо'лодность графи'ни выража'лась яснеё, потому' что в её мне'нии рассе'янный вид Гли'нского при появле'нии -- и возраста'ющая нело'вкость в разгово'рах с не'ю, служи'ли ули'ками со'бственной его' со'вести и вну'тренним созна'нием вины', в кото'рой она' уже' подозрева'ть его' начина'ла.
Стра'нно, что в тако'м прия'тном чу'встве, какова' любо'вь, ре'дкая мину'та прохо'дит без муче'ний и они' быва'ют тем жесточеё, чем бо'льше воображе'ние в них уча'ствует. В э'той стра'сти нет среди'ны: в ней обожа'ние идёт ря'дом с не'навистью; при мале'йшем подозре'нии а'нгел ка'жется де'моном, и как ско'ро затро'нутая любо'вь начина'ет рассужда'ть, то все предположе'ния, чем они' смешне'е и нелепе'е, тем ка'жутся справедли'вее; влюблённые, занима'тельные в рома'нах от иску'сства повествова'телей, быва'ют чрезвыча'йно смешны' на са'мом де'ле. С Гли'нским случи'лось все э'то в продолже'ние обе'да. Е'сли графи'ня с упря'мством отка'зывала бе'дному ю'ноше в снисходи'тельном и ла'сковом сло'ве, он, с свое'й стороны', припи'сывал её хо'лодность са'мым несбы'точным причи'нам: он перебира'л все обстоя'тельства того' дня; стро'го це'лил свои' слова' и посту'пки, но не находи'л никако'й вины' за собо'ю; наконе'ц, нея'сная иде'я предста'вилась его' воображе'нию, он не смел ещё на ней останови'ться, столь она' самому' каза'лась безрассу'дна; одна'ко ж, подо'бно боязли'вым лю'дям, кото'рые при лу'нном све'те, принима'я изда'ли обло'манный пень за при'знак мертвеца', сперва' смею'тся своему' стра'ху, пото'м взгля'дываются пристальнеё, и потому', чем болеё смо'трят, тем сильнеё убежда'ются в действи'тельности привиде'ния: Гли'нский на'чал ве'рить свое'й мечте' и хотя' сму'тно, без опреде'ленного поня'тия, но отда'лся на во'лю своего' воображе'ния, кото'рое как бу'дто забавля'ясь его' муче'ниями, ско'лько поутру' де'лало его' счастли'вым от мы'сли, что импера'тор говори'л с прекра'сной Эми'лией, сто'лько же разруша'ло все его' наде'жды и волнова'ло несча'стную ду'шу, пока'зывая э'тот разгово'р, э'то торжество' в неблагоприя'тном для него' све'те. Гли'нский не мог определи'ть ещё сам, что он ду'мал, он чу'вствовал то'лько,- что страда'л -- страда'л, не сме'я призна'ться самому' себе' в причи'не своего' страда'ния.
Не'сколько попы'ток, сде'ланных ещё по'сле обе'да, обезохоти'ли его' к дальне'йшим домога'тельствам; к огорче'нию присоедини'лась доса'да; к тому' же до его' слу'ха долете'ло не'сколько слов из разгово'ров ме'жду молоды'ми людьми', кото'рые, мо'жет быть, сто'лько же бы'ли недово'льны э'тим днем, как и Гли'нский, испыта'в большу'ю, не'жели обыкнове'нно, хо'лодность Эми'лии.
Дво'е шалуно'в заключи'ли, что ми'лость импера'тора Алекса'ндра вскружи'ла ей го'лову, что её аристократи'ческая го'рдость обнару'жилась при э'том слу'чае; дво'е други'х говори'ли ти'ше, что Эми'лия, наве'рное, оста'вит свой тра'ур, чтоб яви'ться ко двору' до отъе'зда ру'сского царя', одни'м сло'вом, говори'ли все, что мо'жет внуши'ть злосло'вие пари'жской гости'ной -- и хотя' Гли'нский едва' ли слы'шал каку'ю-нибудь по'лную фра'зу, но дово'льно бы'ло намёка, полусло'ва, что'бы приба'вить чужи'е неле'пости к со'бственному дура'честву. Он не мог долеё остава'ться и серди'тый, огорчённый и расстро'енный ушёл к себе' вниз.
Когда' он пришёл домо'й и в доса'де ходи'л из угла' в у'гол, чрез не'сколько вре'мени яви'лся к нему' оди'н из офице'ров его' полка' и, пре'жде чем Гли'нский успе'л опо'мниться, ве'треный това'рищ уговори'л его' е'хать вме'сте на бал к како'й-то графи'не, заста'вил его' оде'ться, закрича'л слуге', чтоб он привёл каре'ту, и посади'л его' с собо'ю.

ГЛАВА' IV

Гли'нский позво'лил везти' себя', но ду'мал, что е'дет доброво'льно и, несмотря' на свою' грусть, назло' хоте'л весели'ться; -- "е'сли графи'ня, ду'мал он, наро'чно хо'чет огорчи'ть меня', я до'лжен показа'ть ей, что не подда'мся э'тому огорче'нию. Сверх того', она', коне'чно, шути'ла, называ'я дру'жбою на'ше взаи'мное обраще'ние, кото'рое исче'зло с её сто'роны при мале'йшем... но что я для неё в са'мом де'ле?.. а е'сли её сегодняшнеё поведе'ние в отноше'нии ко мне бы'ло для того' то'лько, что'бы доказа'ть моё ничто'жество, то неуже'ли я не име'ю сто'лько го'рдости и самостоя'тельности, что'бы пренебре'чь э'тим униже'нием?"
Так ду'мал Гли'нский, так ду'мал бы почти' ка'ждый на его' ме'сте -- но весели'ться назло' ху'до -- э'то быва'ет и'менно назло' тому', кто хо'чет весели'ться.
В у'лице*** большо'й дом освещён был великоле'пно; ку'ча экипа'жей стоя'ла у подъе'зда; но когда' каре'та Гли'нского подъе'хала бли'же, он уви'дел, что э'то бы'ли бо'льшею ча'стию фиа'кры; поря'дочных экипа'жей почти' не бы'ло. Молоды'е това'рищи вошли' в за'лу; му'зыка уже' игра'ла; стра'нное смеше'ние о'бщества предста'вилось им: не'сколько ру'сских гварде'йских офице'ров в мунди'рах и фра'ках, пруссаки', австри'йцы, англича'не в свои'х кра'сных мунди'рах с расходящи'мися по'лами, раскры'тыми рта'ми; го'сти во фра'ках толпи'лись по за'ле, толка'лись о'коло дам. Не'сколько пар, и в том числе' гварде'йский ю'нкер, кружи'лись в ви'хре ва'льса.
В гости'ной не'сколько дам сиде'ли по'рознь и о'коло ка'ждой был осо'бенный кружо'к; весёлые ку'чки в ра'зных места'х свобо'дно дви'гались во все сто'роны: мужчи'ны сходи'лись, толкова'ли, рассе'ивались; же'нщины смея'лись шу'ткам и остро'там окружа'вшей их молодёжи, и гро'мкий го'вор э'той ко'мнаты неприя'тно поде'йствовал на слух Гли'нского, когда' его' това'рищ вошёл с ним туда', что'бы предста'виться хозя'йке, сиде'вшей на большо'м дива'не в углу' ко'мнаты. Она' бы'ла лет 30 же'нщина, ещё о'чень недурна' собо'ю, великоле'пно оде'та, но, как показа'лось Гли'нскому, без вся'кого вку'са. Не'сколько разноцве'тных пе'рьев развева'лось на её то'ке во все сто'роны, пять и'ли шесть ни'ток же'мчугу с больши'м бриллия'нтовым фермуа'ром обвива'ли её ше'ю, обнажённую до невозмо'жности; на рука'х в запя'стье и вы'ше ло'ктя бы'ли огро'мные брасле'ты, се'рьги, висе'вшие почти' до плеч и по'яс перевива'лись бриллиа'нтами; в вы'боре цвето'в для накла'дки пла'тья бы'ла така'я же пестрота'; да'же са'мое приве'тствие, кото'рым она' встре'тила двух молоды'х госте'й, топо'рщилось, как и её наря'д и та'кже укра'шено бы'ло не под тень и кра'ски подо'бранными цвета'ми.
На'ши ру'сские го'сти, по-види'мому, прерва'ли занима'тельный разгово'р ме'жду хозя'йкою и сиде'вшим по'дле неё с кресто'м Почётного легио'на в петли'це высо'ким мужчи'ною с огро'мными уса'ми и бакенба'рдами, кото'рый, не слу'шая фигу'рных фраз хозя'йки, заме'тно был недово'лен длино'ю сего' приве'тствия; он перекла'дывал одну' но'гу на другу'ю, ка'шлял, сморка'лся, загова'ривал с не'ю и пока'зывал я'вные зна'ки нетерпе'ния. Ве'треный това'рищ Гли'нского не замеча'л э'того и продолжа'л разгово'р, пока' учти'вая хозя'йка не предложи'ла им обои'м приня'ть уча'стие в о'бщих удово'льствиях. Гли'нский был рад отде'латься от её бесе'ды, потому' что ему' начина'ло станови'ться нело'вко от бы'строго взгля'да, кото'рым она' пресле'довала его' взо'ры, и от компли'ментов, кото'рыми его' осыпа'ла.
Вздохну'в свобо'днее, он пошёл да'льше; в друго'й за'ле мно'жество иго'рных сто'ликов стоя'ло о'коло стен; игроки' пересыпа'ли ку'чами зо'лото; техни'ческие выраже'ния экарте' и други'х иго'р раздава'лись во всех угла'х; игра'ющие окружены' бы'ли гостя'ми: одни' дожида'лись о'череди, други'е держа'ли пари' и вся сия' за'ла оживлена' о'бщим движе'нием; то'лпы волнова'лись от стола' к столу'; мно'гие, уча'ствуя в не'скольких и'грах, с гро'мкими восклица'ниями призыва'лись в ра'зные ме'ста к дележу' вы'игрыша и'ли к расчёту прои'гранного.
В сле'дующей за'ле та'кже игра'ли, но тут не бы'ло шу'му, оди'н то'лько большо'й стол и о'коло него' ку'ча игроко'в. Э'то был банк. Ме'чущий хладнокро'вно и методи'чески клал напра'во и нале'во, и все глаза' игра'ющих сле'довали за движе'нием его' ру'ки. Не'которые полуго'лосные восклица'ния и'зредка слы'шались ме'жду партнёрами, кото'рые бо'льше походи'ли на осуждённых, не'жели на тех, о кото'рых мо'жно сказа'ть, что они' игра'ют. Коне'чно, ба'нковая игра' в насме'шку на'звана игро'ю.
Все э'то бы'ло ску'чно для Гли'нского. Его' наме'рение весели'ться исче'зло; он не знал, что де'лать; для присто'йности проигра'л два закла'да в экарте', от ску'ки проста'вил не'сколько черво'нцев; ходи'л из ко'мнаты в ко'мнату, сле'довал за разли'чными то'лпами и, наконе'ц, очути'лся с не'которыми ему' знако'мыми офице'рами в бога'то у'бранной спа'льне; што'фные за'навеси крова'ти с золото'ю бахромо'ю, спуска'ясь от балда'хина, подде'рживались четы'рью алеба'стровыми купидо'нами; по како'му-то стра'нному вку'су стена' во'зле изголо'вья, возвыше'ние в нога'х и потоло'к бы'ли зерка'льные. В ко'мнате по'дле спа'льни была' мра'морная ва'нна, роско'шные дива'ны, располо'женные о'коло стен, осеня'лись ещё роско'шнейшими карти'нами, кото'рые дыша'ли собла'зном над ни'ми. Э'то удивля'ло Гли'нского; чи'стое се'рдце его' при всей нео'пытности ощуща'ло что'-то неприя'тное; ему' каза'лось, что са'мый во'здух здесь не сто'лько чист, как по'дле Эми'лии -- он вы'шел отту'да -- но везде' то же ощуще'ние встреча'ло его': в не'которых ко'мнатах сиде'ли попа'рно мужчи'ны и же'нщины и дове'рчиво шепта'лись; в гости'ной по'дле хозя'йки по одну' её сто'рону сиде'л тот же уса'тый челове'к, по другу'ю молода'я де'вушка, кото'рая шути'ла свобо'дно с ру'сским офице'ром и без засте'нчивости сняв с его' ше'и о'рден, приме'ривала на свою'. Далеё му'зыка греме'ла; ре'звые па'ры пры'гали в кадри'лях о'чень свобо'дно, ча'сто гро'мкий и неуме'ренный смех раздава'лся со всех сторо'н. Гли'нский сде'лал бы'ло покуше'ние уе'хать; ему' не нра'вился э'тот бал, но ре'звый его' това'рищ, принима'вший живо'е уча'стие в весёлостях, упроси'л оста'ться; сверх того', по не'котором размышле'нии Гли'нский сам <реши'л> не уезжа'ть ранеё по'лночи, для того', чтоб не быть обя'занным явля'ться к марки'зе, где он мог бы ещё заста'ть Эми'лию, и так, он смотре'л на часы', ждал 12 и не мог дожда'ться. Наконе'ц, хозя'йка заме'тила, что Гли'нский ниче'м не был за'нят: она' подошла' к нему', сожале'ла, что он не нахо'дит удово'льствия на её ба'ле, ходи'ла с ним ме'жду танцу'ющими, называ'ла их имена', пото'м посади'ла во'зле себя' в углу' за'лы и завладе'ла им на це'лый ве'чер. Здесь она' расска'зывала ему' о свои'х знако'мствах, об увеселе'ниях, пересчи'тывала теа'тры, где она' име'ет свои' ло'жи, предлага'ла ему' располага'ть и'ми, е'сли удосто'ит её знако'мством; одни'м сло'вом, она' осыпа'ла его' ласка'тельствами, и когда' бе'дный Гли'нский вздыха'л при ка'ждом бо'е четверте'й больши'х бро'нзовых часо'в, стоявши'х над ками'ном, она' удво'ивала свои' не'жности и восхища'лась смуще'нием бе'дного ю'ноши, кото'рое увели'чивалось с ка'ждою мину'тою, протека'вшею за по'лночь. Несмотря' на то, что он не хоте'л прие'хать ранеё э'того ча'са, он чу'вствовал та'кже неприли'чность поздне'йшего прие'зда: но неумоли'мая хозя'йка ба'ла не выпуска'ла его' и пока' не уда'рило двух часо'в, пока' он не дал обеща'ния быть у'тром у ней к за'втраку, ему' не позво'лено бы'ло встать с ме'ста. Проща'ясь с не'ю, он заме'тил, что высо'кий уса'тый мужчи'на бро'сил на него' серди'тый взгляд и на'чал что'-то гро'мко говори'ть с хозя'йкой.
Го'сти начина'ли разъезжа'ться. На дворе' шел проливно'й дождь, и когда' Гли'нский сошёл с ле'стницы, то уви'дел пять и'ли шесть дам, вы'шедших за не'сколько мину'т пре'жде его', кото'рые стоя'ли, прижа'вшись на крыльце' и не могли' идти' по гря'зи и мокро'те. Э'то его' удиви'ло. Он изуми'лся ещё бо'лее, когда' все сии' госпожи' вскочи'ли в по'данную ему' каре'ту, и когда' ку'чер стал им говори'ть, что э'то не их экипа'жи. Comment!-- à qui donc estcette carrosse?-- nous avons cru squ'elle est à louer! {Как э'то? Чья же э'то каре'та? -- мы ду'мали, что она' свобо'дна! (фр.-- Сост.).} и тому' подо'бное лепета'ли они' все вдруг, и пото'м, не выходя' из каре'ты, на'чали проси'ть Гли'нского, чтоб он отвёз их по дома'м.-- Вся'кий францу'з на его' ме'сте вы'вел бы за ру'ку всех эти'х госпо'ж, но со'вестливому ру'сскому ничего' друго'го не остава'лось, как согласи'ться. Он ви'дел, что ему' скоре'е пришло'сь бы самому' идти' пешко'м, ита'к, он вскочи'л в каре'ту и веле'л ку'черу е'хать.
-- Я не пое'ду, су'дарь,-- крича'л тот с козёл,-- вы меня' на'няли в у'лицу Бурбо'н, а тепе'рь по э'тому дождю' я не наме'рен му'чить свои'х бе'дных скоти'н.
-- Ступа'й, я заплачу' тебе' за все!--крича'л Гли'нский.
Францу'зские простолюди'ны не ску'пы на руга'тельства, и бе'дные седоки' должны' бы'ли вы'терпеть це'лый залп. Гли'нский не хоте'л заводи'ть ссо'ры.-- Все заплачу', что хо'чешь дам, то'лько поезжа'й,-- крича'л он, прижа'вшись в у'гол. Ку'чер пое'хал с бра'нью.
Незасте'нчивые да'мы извиня'лись, смея'лись, затро'гивали Гли'нского, но он попроси'л извине'ния, что не бу'дет им отвеча'ть и с душе'вным огорче'нием ждал конца' э'той незаба'вной для него' коме'дии. Он ви'дел, наконе'ц, в како'е попа'л о'бщество и ты'сячу раз проклина'л своё наме'рение е'хать на бал, приве'тливую хозя'йку э'того ба'ла и с не'ю це'лый Пари'ж.
Три би'тых часа' каре'та е'здила из у'лицы в у'лицу, и когда' Гли'нский, освободя'сь от свои'х неприя'тных собесе'дниц, подъе'хал к до'му марки'за, городски'е часы' проби'ли пять. Со'нный придве'рник вы'скочил из свое'й кону'рки, жена' вы'сунула го'лову из око'шечка.
-- M. Glinsky,-- сказа'л Ба'зиль,-- марки'за и графи'ня дожида'лись вас до по'лночи и о'чень беспоко'ились, что вас ещё не бы'ло.
-- Что де'лать, Ба'зиль, так случи'лось; дай мне фона'рь и расплати'сь с изво'щиком: вот мой кошелёк.
Пока' Урсу'ла зажига'ла фона'рь, муж её спроси'л изво'щика, ско'лько ему' на'добно.
-- Со'рок во'семь фра'нков,-- отвеча'л тот.
-- Не с ума' ли ты сошёл!-- воскли'кнули муж и жена' вме'сте.
-- Сде'лай ми'лость, дай ему' все, что он хо'чет, лишь бы он не де'лал шу'му,--сказал Гли'нский, взяв фона'рь и уходя' домо'й.
-- Сойдёшь с ума',-- говори'л изво'щик,-- стоя'ть четы'ре часа' на проливно'м дожде' и пото'м сверх ряды' развози'ть по всему' Пари'жу бог зна'ет каку'ю сво'лочь: е'сли бы не господи'н ру'сский офице'р, я ни за каки'е де'ньги не пусти'л бы в каре'ту тако'й дря'ни!
-- А где вы бы'ли и кого' вози'ли?-- спроси'ла Урсу'ла и, несмотря' на дождь, вы'скочила из-по'д воро'т.
Пока' Ба'зиль счита'л фра'нки, изво'щик рассказа'л, как они' е'здили в иго'рный дом и каки'м о'бразом Гли'нский был сто'лько ве'жлив, что предложи'л свою' каре'ту пяти' гра'циям. Изво'щик ина'че и не ду'мал, что э'то бы'ло со'бственное жела'ние Гли'нского; он не пони'мал, как мо'жно бы'ло не вы'толкать э'той дря'ни, е'жели бы он не захоте'л пусти'ть их в каре'ту.
-- Да что же диви'ться,-- примо'лвил он,-- де'ло молодо'е! иностра'нцу и повесели'ться в Пари'же.-- Сказа'в э'то, он протяну'л ру'ку за деньга'ми, хло'пнул бичо'м и уе'хал.
Гли'нский вошёл к себе' и пре'жде, не'жели зажёг свечу', взгляну'л в око'шко на ко'мнаты графи'ни. Ему' показа'лось, что у ней в спа'льне гори'т ого'нь; отсторо'нив свой потайно'й фона'рь, он я'сно уви'дел свет в око'шке. Не больна' ли она', ду'мал он, зажига'я свечу', и'ли я оши'бся, приня'в окно' де'тской за её спа'льню? Он хоте'л удостове'риться вновь, но с появле'нием его' огня' свет в графи'ниной ко'мнате исче'з.
Ско'лько стра'нных мы'слей бы'ло в голове' Гли'нского! В огорче'нии он перебира'л сно'ва свои' слова' и посту'пки и ни в чем не мог упрекну'ть себя', кро'ме наме'рения е'хать на бал -- но и э'то увели'чивало ещё его' муче'ния. Он бро'сился в посте'ль и до'лго не мог усну'ть.
Поутру' молода'я графи'ня вста'ла с посте'ли бледна' и с покрасне'вшими глаза'ми. Го'рничная, подава'вшая одева'ться, удиви'лась переме'не; в э'ту мину'ту вошла' Урсу'ла.
Болтли'вая ма'мка, получи'в накану'не вы'говор, гото'ва была' разбуди'ть сего'дня графи'ню, чтоб вы'сказать ей доказа'тельства вчера'шнего болта'нья и наси'лу дождала'сь, когда' она' вста'ла. Ме'жду тем, на'добно бы'ло осторо'жно вы'сказать все, что она' зна'ла, и'бо про'сто злоре'чие не име'ло до'ступа к графи'не; на'добно бы'ло вы'брать другу'ю доро'гу.
-- Каково' ты пожива'ешь, Урсу'ла?-- спроси'ла, по обыкнове'нию, Эми'лия.
-- Что мне де'лается, графи'ня; с тех пор, как я живу' в ва'шем до'ме, не зна'ю ни го'ря, ни печа'ли; сего'дня немно'жко то'лько не доспала'.
-- Отчего' же, Урсу'ла?
-- Как отчего', графи'ня? вчера' мы с Ба'зилем не прилегли' до 5 часо'в утра'; M. Glinsky то'лько что вороти'лся об э'ту по'ру,-- а его' нельзя' не подожда'ть: он тако'й до'брый! мы же зна'ли, что вы и са'ми изво'лили дожида'ть его' запо'лночь.
Графи'ня отвороти'лась.
-- Бе'дный M. Glinsky,-- продолжа'ла Урсу'ла,-- он совсе'м не зна'ет счёту де'ньгам и вообрази'те! вчера' заплати'л со'рок во'семь фра'нков изво'щику за то, что привёз его'.
-- Ве'рно, он далеко' был, Урсу'ла?
-- Нет, не далеко', но безде'льник изво'щик по'днял тако'й шум, что бедня'жка дал ему' все, что тот тре'бовал, лишь бы он уе'хал. И по моему' счёту, несмотря' на то, что он е'здил сверх ряды', ему' приходи'лось заплати'ть не бо'лее 20 фра'нков. Са'ми посуди'те, графи'ня: от 9-ти часо'в до 2-х стоя'ть на ме'сте в у'лице S. Honoré, a пото'м три часа' езды'. Ря'да 10 фра'нков, да за ка'ждый час езды' по 3 фра'нка и франк pour boire {чаевы'е (фр.-- Сост.).}, вот и весь счет,-- а он?-- шу'тка ли, графи'ня, взял со'рок во'семь. Вот кошелёк Гли'нского; муж отда'л мне, чтоб отнести' к нему', и пусты'м пустехо'нек! вчера' у'тром, когда' он дава'л мое'й Мати'льде экю' на ла'комство, я ви'дела, что он был поло'н. Мне жаль э'того молодо'го челове'ка, графи'ня, он тако'й ла'сковый, пре'жде за ним э'того не быва'ло: но когда' уви'жу его', я скажу' ему' потихо'ньку, что э'то не годи'тся. Здесь в Пари'же до'лго ли до беды' с таки'ми знако'мствами...
-- С каки'ми знако'мствами, Урсу'ла!--встрево'женная Эми'лия сде'лала э'тот вопро'с машина'льно, и лука'вая ма'мка, ви'дя, что хи'трость её удала'сь, продолжа'ла смелеё.
-- Как же, графи'ня! я уж не говорю' о вчера'шней вдо'вушке, куда' он поскака'л сло'мя го'лову: э'то ша'лость; а то, ви'дите ли? он вчера' был на ба'ле в иго'рном до'ме, а пото'м целу'ю ночь развози'л по Пари'жу бог зна'ет каки'х потаску'шек. Изво'щик ска'зывал, что он всю доро'гу слы'шал в каре'те шу'тки да хо'хот, ну мудрено' ли, что по'сле э'того вороти'лся домо'й с пусты'м кошелько'м!..
Эми'лия побледне'ла. Се'рдце её защеми'ло, она' не зна'ла, что говори'ть, ру'ки её дрожа'ли, она' едва' могла' одева'ться. Бе'дная графи'ня не понима'ла, что происхо'дит с не'ю.
В э'то вре'мя послы'шался на дворе' лошади'ный то'пот и стук колёс. Урсу'ла вы'глянула в око'шко и уви'дела въе'хавший на двор прекра'сный кабриоле'т, запряжённый па'рою лошаде'й. Муж её разгова'ривал с краси'вым и щеголева'то оде'тым жокеём. Словоохо'тная ма'мка передала' в ко'мнату все э'ти подро'бности.
-- Кого' ему' на'добно?-- продолжа'ла она' сама' с собо'ю.-- Гли'нского? муж пока'зывает ему' ко'мнаты на'шего постоя'льца... у него' запи'ска... посмотри'те, как он ло'вко ве'ртит е'ю... чей э'то экипа'ж, любе'зный друг?-- вскрича'ла она' в око'шко.
Го'лос со двора' отвеча'л ей: "Графи'ни Го'гормо, у кото'рой вчера' M. Glinsky был на ба'ле".
-- Графи'ня Го'гормо... графи'ня Го'гормо...-- повторя'ла Урсу'ла,-- вот тебе' раз! что э'то за графи'ня Го'гормо? я зна'ю все фами'лии, я жена' придве'рника в зна'тном до'ме, а тако'й не слы'хивала! пойду' посмотре'ть и расспроси'ть, что э'то за графи'ня...-- с си'ми слова'ми она' побежа'ла вниз.
Эми'лия была' в ужа'сном положе'нии; без самосозна'ния в свое'й любви', она' уже' люби'ла Гли'нского; она' вы'пила весь яд э'той стра'сти под и'менем дру'жбы и тепе'рь чу'вствовала все му'ки оско'рбленного и расте'рзанного се'рдца. Гнев, оби'женная го'рдость, да'же ре'вность волнова'ла её ду'шу.
-- И я почти'ла дру'жбою челове'ка с таки'ми ни'зкими накло'нностями,-- ду'мала она'...-- В э'ти ле'та, с тако'ю нару'жностью так презре'нно вести' себя'!.. нет, он не сто'ит дру'жбы... не хочу', не могу' быть его' друго'м!..
Гли'нский давно' уже' был у ста'рой марки'зы, кото'рая веле'ла попроси'ть его' к себе', лишь то'лько вста'ла. Она' рассказа'ла ему', как вчера' они' обеспоко'ились, когда' его' не бы'ло запо'лночь. "Мы не зна'ли, что ду'мать,-- говори'ла она' ла'сково,-- все теа'тры в э'то вре'мя уже' за'перты... прогу'лки нигде' так по'здно не продолжа'ются, а мы зна'ли, что вы уе'хали в каре'те с ва'шим това'рищем и, ста'ло быть, куда'-нибудь в но'вое ме'сто, ина'че со'бственное ва'ше наме'рение бы'ло бы нам изве'стно. Успоко'йте меня', Гли'нский, не случи'лось ли с ва'ми чего'-нибудь необыкнове'нного. Мне сего'дня рассказа'ли, что вы прие'хали в пять часо'в утра' и прибавля'ли ещё ко`й-каки'е подро'бности",-- сказа'ла она', улыба'ясь.
Гли'нский рассказа'л о вчера'шнем ба'ле со все'ми обстоя'тельствами, о впечатле'нии, како'е на него' он сде'лал; объясни'л ей, почему' он е'здил по Пари'жу до 5 часо'в; наконе'ц, каки'м о'бразом его' сопу'тницы да'ли ему' я'сное поня'тие об э'том ба'ле.
Марки'за смея'лась описа'нию, тем бо'лее, что негоду'ющий Гли'нский говори'л с жа'ром и жи'во представля'л свои' ощуще'ния; она' с уча'стием сказа'ла ему':
-- Извини'те, Гли'нский, что я по матери'нским чу'вствам напо'мню о ва'шем обеща'нии: ска'зывать о но'вых знако'мствах. Не потому' хочу' э'того, что'бы вме'шиваться в ва'ши дела' и'ли лиша'ть удово'льствия,-- но чтоб изба'вить от подо'бных неприя'тностей. Вы вчера' бы'ли в иго'рном до'ме, кото'рый соде'ржат вопреки' запреще'ниям прави'тельства и где собира'ют игроко'в под ви'дом ба'ла. Тепе'рь суди'те, каково' должно' быть о'бщество и каковы' те, кото'рые слу'жат прима'нкою для корыстолюби'вых и презре'нных ви'дов э'тих чудо'вищ, занима'ющих чужо'е и'мя, чужо'й дом, де'ньги, до после'дней ни'тки, что'бы с э'того по'льзоваться барыша'ми на счет карма'на и нра'вственности нео'пытных иностра'нцев.
Прихо'д слу'ги прерва'л марки'зу. Он принёс Гли'нскому запи'ску от вчера'шней графи'ни. Гли'нский извини'лся пе'ред марки'зою и прочёл сле'дующее:
"Ми'лостивый госуда'рь!
Вчера'шний день у меня' бы'ло сли'шком мно'го люде'й и я не могла' в по'лной ме'ре воспо'льзоваться любе'зностью ва'шего обраще'ния. Сего'дня я одна' до'ма. Посыла'ю кабриоле'т в наде'жде, что Вы испо'лните обеща'ние ва'ше и бу'дете к за'втраку, по'сле кото'рого, как мы говори'ли, пое'дем прокати'ться по го'роду. От Вас бу'дет зави'сеть воспо'льзоваться все'ми удово'льствиями, каки'е мо'жет предложи'ть,
пре'данная Вам г. Гогормо'".
Стыд покры'л я'рким румя'нцем щеки' Гли'нского. Он сообрази'л, он я'сно ви'дел, каку'ю роль назнача'ла ему' э'та же'нщина. Мо'лча по'дал он запи'ску марки'зе.
Она' прочита'ла. "Вы ви'дите са'ми,-- сказа'ла она',-- что э'то за лю'ди. Я не име'ю на'добности прибавля'ть вам ничего',-- продолжа'ла она',-- пода'в ему' ру'ку,-- я ви'жу ва'ше благоро'дное негодова'ние. Тепе'рь извини'те меня', что я пойду' оде'ться к за'втраку. Я поспеши'ла ви'деть вас, потому' что не хоте'ла говори'ть об э'тих веща'х при мно'гих".-- Сказа'в э'то, она' ушла'.
Гли'нский оста'лся, держа' в рука'х запи'ску; он смотре'л на неё, рассужда'я о случи'вшемся. В э'ту мину'ту отвори'лась дверь и показа'лась Эми'лия. Она' не ожида'ла найти' Гли'нского. Смерте'льная бле'дность покры'ла её лицо'; пе'рвое движе'ние бы'ло уйти', но Гли'нский уви'дел её и сде'лал шаг -- она' останови'лась.
-- Графи'ня!-- воскли'кнул Гли'нский в замеша'тельстве, ви'дя её переме'ну и поражённый необыкнове'нной хо'лодностью встре'чи, и останови'лся на ме'сте, когда' графи'ня повели'тельно сде'лала ему' знак руко'ю.
-- Вы чудо'вище, Гли'нский,-- сказа'ла она'.-- Я не ду'мала, чтоб в ва'ши ле'та мо'жно так хорошо' носи'ть ма'ску. Я ненави'жу вас... стыжу'сь, что предложи'ла вам дру'жбу... я не уви'жу вас бо'лее... вот мои' после'дние слова'!..
Она' хоте'ла идти', но Гли'нский, как гро'мом поражённый, останови'в её, наси'лу мог вы'говорить:
-- Вы'слушайте, графи'ня! и не осужда'йте меня' так жесто'ко.
-- Что вы хоти'те сказа'ть, когда' свиде'тель ва'шего сра'ма в рука'х ва'ших?
-- В доказа'тельство чистосерде'чия отдаю' вам э'ту запи'ску; но пре'жде вы'слушайте!..
Он хоте'л продолжа'ть. Эми'лия сно'ва сде'лала знак руко'ю; пробежа'ла бы'стро напи'санное; щеки' её запыла'ли, глаза' напо'лнились; она' ки'нула запи'ску, не могла' вы'говорить ни сло'ва и вы'бежала из ко'мнаты, хло'пнув две'рью пе'ред са'мым Гли'нским, кото'рый бро'сился за не'ю. Он всплесну'л рука'ми, закры'л глаза' и прислони'лся в отча'янии к дверя'м. Мрак во всех чу'вствах; лихора'дочная дрожь и хо'лод по чле'нам ско'вывали его'. Не понима'я, что с ним случи'лось, до'лго остава'лся он в э'том положе'нии, наконе'ц, с расте'рзанным се'рдцем, с воображе'нием, по'лным несправедли'востию Эми'лии, он пошёл ме'дленными шага'ми домо'й.
Там встре'тил его' слуга' графи'ни Го'гормо, жда'вший отве'та. "Что прика'жете сказа'ть графи'не?" -- спроси'л он. Гли'нский опо'мнился: "Скажи' твое'й графи'не,-- на'чал он вспы'льчиво, но пото'м уме'ря своё движе'ние,-- скажи', что хо'чешь, я отвеча'ть не бу'ду",-- сказа'л он. Слуга' посмотре'л на него' изумлёнными глаза'ми, улыбну'лся, поклони'лся и исче'з.
Ме'жду тем, на дворе' о'коло кабриоле'та собрала'сь дво'рня. Одни' хвали'ли экипа'ж, други'е критикова'ли у'пряжь, тре'тьим нра'вились ло'шади. Изо' всех око'шек высо'вывались лица' с вопро'сами, что за коля'ска и заче'м прие'хала. Услу'жливая Урсу'ла успе'ла расспроси'ть и разве'дать о графи'не Го'гормо во всех этажа'х до'ма и, сто'я посреди' двора', расска'зывала и рассужда'ла о гра'фском досто'инстве Го'гормо. Когда' жоке'й вы'шел от Гли'нского, допро'сы ему' посы'пались со всех сторо'н.
-- Не из Гаско'на ли твоя' госпожа'?-- спроси'ла Урсу'ла.
-- Чи'стая парижа'нка,-- отвеча'л жоке'й.
-- Так, ве'рно, граф отту'да?-- сказа'л придве'рник.
-- И граф был зде'шний.
-- А где поме'стья графи'ни, где её за'мок?-- спроси'л ку'чер ста'рого марки'за.
-- На зелёном по'ле, ме'жду меховы'ми, гора'ми, постро'ен из карт,-- сказа'ла Урсу'ла. Хо'хот разда'лся круго'м коля'ски и повтори'лся по всем око'шкам, "ай да графи'ня!" крича'ли со всех сторо'н. Рассе'рженный жоке'й вскочи'л в кабриоле'т, погрози'л бичо'м и пое'хал. В э'ту са'мую мину'ту Гли'нский вы'шел из двере'й и, слы'ша хо'хот и шу'тки вдого'нку жоке'я насчёт Го'гормо, с зарде'вшимися щека'ми прошёл че'рез двор под воро'та. Здесь ожида'ла его' но'вая пы'тка: Урсу'ла, отдава'я кошелёк, начала' обе'щанные наставле'ния -- и пять фра'нков едва' изба'вили его' от усе'рдия и сове'тов ста'рой спле'тницы.
Куда' же шел Гли'нский?.. куда' глаза' глядя'т, как говори'т погово'рка. Ему' бы'ло ду'шно в ко'мнате, кры'ша э'того до'ма дави'ла его' все'ю тя'жестью; до'лго он бежа'л по у'лице не зна'я сам куда', остана'вливался, ускоря'л шаги', толка'л, и его' толка'ли; он не замеча'л ни того', ни друго'го.
Из э'того положе'ния пробуди'ло его' восклица'ние Шаба'ня: "Morbleu! voilà une figure renversée! {Черт возьми'! Что за ки'слая физионо'мия! (фр.-- Сост.).} Гли'нский! что с тобо'ю сде'лалось? ты, ве'рно, бо'лен?.." -- спроси'л он с уча'стием.
-- Ах, Шаба'нь, как рад, что встре'тил тебя'; сде'лай ми'лость, пойдём со мно'ю, я расскажу' все свои' несча'стия.
-- Несча'стье? что э'то зна'чит? пойдём. Я бы'ло обеща'л кузи'не де Фо'нсек е'хать с не'ю верхо'м. Mais que m'importe {Но нева'жно (фр.-- Сост.).}, мы успе'ем с не'ю уви'деться. Ита'к, чем таска'ться по у'лицам, пойдём aux "mille colonnes {в "дом с колонна'дой" (фр.-- Сост.).}". Мы тепе'рь бли'зко Пале-Роя'ля. Я уте'шусь за за'втраком, что не пое'хал с Клоди'ною, а ты -- все же лу'чше горева'ть на сы'тый желу'док. La bonne chère avant tout, mon ami {До'брая еда' -- пре'жде всего', мой друг (фр.-- Сост.).}.
-- Мне везде' равно', лишь бы не до'ма,-- отвеча'л Гли'нский. Мо'лча шли они' до Пале-Роя'ля, и хотя' Шаба'нь загова'ривал, но, ви'дя, что сопу'тник не отвеча'ет, и заключа'я по расстро'енному его' виду' о состоя'нии душе'вном, он переста'л спра'шивать, при'нял свой беспе'чный вид, на'чал свиста'ть; одна'ко, до'брая душа' его' была' тро'нута. Он, не замеча'я, насви'стывал похоро'нный марш Людо'вика XVI-го. Когда' они' пришли' в кофе'йный дом, Шаба'нь веле'л пода'ть за'втрак, буты'лку шампа'нского и, вы'брав не за'нятый сто'лик побли'же к углу', усе'лся с Гли'нским.
Огро'мная за'ла, у'бранная великоле'пными зеркала'ми во всю сте'ну, поста'вленными ме'жду мра'морных коло'нн, да'вших и'мя до'му, беспреры'вно была' напо'лнена людьми' ра'зного зва'ния, приходи'вшими пить ко'фе, шокола'д, за'втракать. Про'тив двере'й на возвыше'нии и на тро'не, ку'пленном от Вестфа'льского короля', сиде'ла преле'стная же'нщина лет двадцати' осьми', принима'ла пла'ту и распоряжа'лась прислу'гой. Красота' э'той же'нщины, про'званной la belle limonadière {прекра'сная лимона'дница (фр.-- Сост.).}, привлека'ла мно'жество посети'телей. За за'втраком, пока' Шаба'нь с го'ря убира'л котле'ты и запива'л шампа'нским, Гли'нский рассказа'л ему' вчера'шние приключе'ния, исто'рию изво'щика и, наконе'ц, запи'ску графи'ни Го'гормо. Он не упомяну'л, одна'ко, ни сло'ва о том, что произошло' ме'жду ним и графи'ней Эми'лией.
-- Так что же во врей э'той исто'рии мо'жет тебя' беспоко'ить? Я не ду'маю, что'бы одна' твоя' со'весть му'чила тебя' за то, что ты побыва'л в иго'рном до'ме; я быва'л в двадцати' и не чу'вствую никако'го упрёка.
-- В э'том слу'чае не со'весть упрека'ет меня', но мне сты'дно, что весь дом зна'ет происше'ствие и как я всем не могу' рассказа'ть того', как марки'зе и'ли тебе', то меня' беспоко'ит э'та гла'сность; впро'чем, все э'то не заслу'живает внима'ния, но вот что порази'ло меня', Шаба'нь. Графи'ня Эми'лия сде'лала мне тако'й вы'говор, что нельзя' бо'лее показа'ться ей на глаза'.
-- Что же она' сказа'ла?..
Гли'нский бы'ло останови'лся; како'е-то чу'вство делика'тности запреща'ло ему' сказа'ть все, что говори'ла графи'ня, но одна' мину'та соображе'ния поста'вила его' на доро'гу, он отвеча'л:
-- Не по'мню слов -- но смысл был тако'в, что она' не наме'рена бо'лее меня' ви'деть.
Шаба'нь заду'мался.
-- Вот э'то друго'е де'ло,-- сказа'л он,-- э'та доброде'тельная же'нщина ска'жет и сде'лает. Тепе'рь понима'ю, отчего' ты, бедня'жка, расстро'ен. Ты неосторо'жно после'довал моему' сове'ту и, вме'сто того', чтоб с не'ю то'лько быть любе'зным, ты влюби'лся, не красне'й, друг мой!.. я сам влюблён и parbleu {черт возьми' (фр.-- Сост.).} мне стыдне'е в э'том призна'ться, тем бо'лее, что э'то в четвёртый и'ли пя'тый раз! Да, Гли'нский, я бою'сь сам вы'говора э'той же'нщины бо'лее, не'жели аре'ста на'шего conseil de discipline. Mais que le diable emporte {дисциплина'рный сове'т. Но черт бы побра'л (фр.-- Сост.).} все э'ти неснисходи'тельные доброде'тели: она' не хо'чет допусти'ть ни одно'й сла'бости ни се'рдцу, ни уму', ни воображе'нию... называ'ет все э'то романи'ческими бре'днями, а и не замеча'ет, что э'та стро'гость, с кото'рою она' тре'бует соверше'нной чистоты' слов и посту'пков, та'кже чу'вство романи'ческое, то есть, похо'жее бо'льше на ска'зку, не'жели на пра'вду.
Шаба'нь распространи'лся ещё бо'лее в свои'х вы'водах о хара'ктере графи'ни, но э'то во'все не утеша'ло Гли'нского. Впро'чем, Шаба'нь, хотя' и называ'л любо'вью четы'ре и'ли пять волоки'тств свое'й жи'зни, но в се'рдце же'нском для него' остава'лось ещё мно'го та'йного, а сле'дственно, и свято'го. Несмотря' на свою' ве'тренность, возвы'шенность чувств и благоро'дство ду'ши отлича'ли его' на ка'ждом ша'гу от други'х молоды'х люде'й, на кото'рых он стара'лся походи'ть, то есть, жела'л каза'ться ху'же, не'жели он был в са'мом де'ле, и потому'-то он принима'л и понима'л буква'льно вы'говор графи'ни, не подозрева'я в нем ничего' бо'лее, кро'ме стро'гости доброде'тельной же'нщины, оско'рбленной неделика'тностью челове'ка, кото'рого она' почти'ла свое'ю дове'ренностию и дру'жбою.
-- Э'то тебе' в наказа'ние,-- продолжа'л Шаба'нь,-- ты бы'ло отби'л у меня' ве'треную кузи'ну -- но я объясни'л ей, что ты влюблён в Эми'лию, и Клоди'на переста'ла на тебя' посма'тривать с то'ю же не'жностью, как быва'ло, да'же... Ах, Гли'нский, я влюблён, как дура'к!.. она' со мно'ю совсе'м не та, что пре'жде. Как Даламбе'ртова ма'мка, узна'вшая по'сле сорока' пяти' лет свое'й с ним жи'зни, что он умён и тот са'мый, о ком говори'т вся Евро'па -- так и кузи'на не пони'мала до сей поры', что мо'жно люби'ть челове'ка, с кото'рым знако'мы от де'тства. Но полно' грусти'ть, Гли'нский! тепе'рь марки'за, ве'рно, рассказа'ла Эми'лии твои' похожде'ния и она', коне'чно, сама' жале'ет о излишне'й стро'гости. Пей шампа'нское и уте'шься, а я пойду' рассчита'ться avec la belle limonadière {с прекра'сной лимона'дницей (фр.-- Сост.).}.-- Сказа'в э'то, он отпра'вился к краса'вице, кото'рая, си'дя на своём тро'не и прини'мая в ла'йковых перча'тках двумя' па'льчиками де'ньги, улыба'лась толпи'вшимся у ног её покло'нникам и вздыха'телям.
Гли'нский вы'пил бока'л шампа'нского и как внима'ние его' бы'ло не за'нято, он услы'шал сза'ди себя' разгово'р двух францу'зов, из ко'их оди'н вся'чески брани'л ру'сских, а друго'й стара'лся уме'рить горя'чность своего' собесе'дника. Гли'нский оберну'лся, и глаза' его' встре'тились с глаза'ми вчерашнего' уса'того мужчи'ны с кресто'м Почётного легио'на, кото'рый с ви'димою доса'дою продолжа'л свою' брань. "Э'ти ру'сские варва'ры,-- говори'л он,-- ду'мают, что они' здесь победи'тели во всех отноше'ниях!.. но как смешны' они'!.. э'та гва'рдия, вме'сто того', чтоб быть награ'дою ветера'нам, напи'чкана ма'льчиками, кото'рые со свои'м муравьи'ным ста'ном бо'лее похо'жи на воспи'танников, не'жели на во'инов. Несмотря' на то, что импера'тор Алекса'ндр позво'лил им здесь доко'нчить курс воспита'ния, они' не уме'ют ещё вести' себя' как должно' с поря'дочными людьми'".
Гли'нский был во фра'ке и ду'мал, что уса'тый челове'к не узна'л его', он встал и, подо'шед к нему', сказа'л:
-- Ми'лостивый госуда'рь, я не зна'ю ва'ших причи'н, по кото'рым вы говори'те так ду'рно о ру'сской гва'рдии, и не хочу' знать их; но я до'лжен объяви'ть, что я ру'сский и, сле'дственно, продо'лжение ва'шего разгово'ра в э'том то'не бу'дет не у ме'ста.
Уса'тый челове'к узна'л и пре'жде Гли'нского, но, мстя ему' за вчера'шнее предпочте'ние, а мо'жет быть, и за сего'дняшний отка'з графи'не Го'гормо, он продолжа'л говори'ть по-прежнему', не обраща'я внима'ния на сло'ва Гли'нского.
Гли'нский во вся'кое друго'е вре'мя вспы'хнул бы, но си'льная грусть придала' ему' хладнокро'вия; он подступи'л бли'же к челове'ку с больши'ми бакенба'рдами и сказа'л твёрдым и споко'йным го'лосом:
-- Вы ошиба'етесь, госуда'рь мой, говоря', что мы не уме'ем обраща'ться с поря'дочными людьми'; чтоб доказа'ть вам, что моё воспита'ние ко'нчено и я могу' дать уро'к в учти'вости самому' францу'зу, позво'льте мне спроси'ть ва'ше и'мя?
Кавале'р Почётного легио'на наде'л шля'пу, протяну'лся на сту'ле, сложи'л ру'ки на груди' и засвиста'л "Vive Henri IV"! Э'та а'рия означа'ла, что он рояли'ст; она' служи'ла как бу'дто масо'нским знако'м для всех эмигра'нтов.
-- Впро'чем, э'то для меня' все равно',-- продолжа'л Гли'нский,-- е'сли вы не са'ми наде'ли на себя' э'тот крест, то, коне'чно, он руча'ется за ва'ше и'мя, и е'сли все, что вы говори'ли насчёт ру'сских, клони'лось к тому', чтоб затро'нуть меня' -- я к ва'шим услу'гам и тре'бую удовлетворе'ния.
Уса'ч продолжа'л насви'стывать, гля'дя насме'шливо в глаза' Гли'нскому.
-- В тако'м слу'чае ты подле'ц и негодя'й,-- сказа'л Гли'нский.
-- Sacré tonnerre! {Гром и мо'лния! (фр.-- Сост.).} -- зареве'л уса'ч, встава'я.-- Я научу', как должно' говори'ть с таки'ми людьми', как я! не уго'дно ли сде'лать прогу'лку au pré aux cerfs? {в оле'ний луг (фр.-- Сост.).}
-- Я тре'бую э'того,-- отвеча'л Гли'нский; и когда' Шаба'нь, возврати'сь, подошёл, он обрати'лся к нему'.
-- Любе'зный друг!-- сказа'л он,-- мы с э'тим господи'ном хоти'м взаи'мно дава'ть уро'ки ве'жливости -- хо'чешь ли ты быть мои'м секунда'нтом?
Шаба'нь остолбене'л. Он попереме'нно огля'дывал обо'их проти'вников. "Что тебе' сде'лали?.. за что вы хоти'те дра'ться?" -- сказа'л он в удивле'нии.
-- Об э'том по'сле -- тепе'рь пое'дем.
-- Но, мо'жет быть, тут есть како'е-нибудь недоразуме'ние.
-- Слу'шай, Шаба'нь, ты мо'жешь быть мои'м учи'телем, как обраща'ться с же'нщинами -- но как защища'ть честь ру'сских и со'бственную -- извини' меня', я суме'ю сам!
Шаба'нь обня'л Гли'нского.-- Е'сли так, рад, что могу' служи'ть тебе',-- сказа'л он.-- Како'е же ору'жие?
-- Шпа'ги,-- сказа'л кавале'р Почётного легио'на.
-- Пистоле'ты,-- возрази'л Гли'нский.
-- Я ху'до стреля'ю.
-- Мы бу'дем стреля'ться на два ша'га.
В э'то вре'мя не'сколько ру'сских офице'ров, тут случи'вшихся, подошли', услы'шав кру'пный разгово'р; оди'н из них вы'звался быть секунда'нтом Гли'нского, но Шаба'нь ни за что не хоте'л уступа'ть э'той че'сти. Гли'нский попроси'л то'лько офице'ра, чтоб он научи'л Шаба'ня, что должно' де'лать. Францу'зы в э'то вре'мя ещё не привы'кли к поеди'нкам на пистоле'тах и предпочита'ли шпа'ги, но ру'сские в бы'тность в Пари'же конча'ли все ссо'ры пу'лями и тем отуча'ли мно'гих сварли'вцев и охо'тников до дуэ'лей, заводи'вших снача'ла беспреста'нные ссо'ры. Францу'з, разгова'ривавший с проти'вником Гли'нского, согласи'лся быть его' секунда'нтом и вступи'л в перего'воры с Шаба'нем, кото'рый, хотя' и про'тив себя', но тре'бовал по жела'нию довери'теля са'мой стро'гой дуэ'ли. Постано'влено стреля'ться чрез о'бщий барье'р, от кото'рого про'тивники могли' расходи'ться на 10 шаго'в. Э'то о'чень не нра'вилось челове'ку с уса'ми, но на'добно бы'ло покори'ться необходи'мости и убежде'ниям секунда'нта, кото'рый, по-ви'димому, был офице'р и, него'дуя на нереши'тельность своего' геро'я, с доса'дою заста'вил его' приня'ть усло'вие сде'ланного и'ми догово'ра.
В че'тверть часа' бы'ло все ко'нчено, чрез другу'ю че'тверть яви'лся ма'льчик, по'сланный Гли'нским домо'й с запи'скою к слуге' за я'щиком с пистоле'тами, и две каре'ты покати'лись к заста'ве de l'étoile.
Дорого'ю Гли'нский рассказа'л Шабаню' происше'ствие и э'тот, поражённый хо'лодностью расска'за и то'ном го'лоса молодо'го челове'ка, нево'льно спроси'л: "Ты хо'чешь быть уби'т, Гли'нский?"
-- Мо'жет быть.
Э'то бы'ло после'днее сло'во, ска'занное в каре'те.
Все дуэ'ли похо'жи одна' на другу'ю. Когда' прие'хали на ме'сто, секунда'нты отме'рили от о'бщего барье'ра, для кото'рого была' во'ткнута в зе'млю са'бля, по 10 шаго'в в о'бе сто'роны, поста'вили проти'вников друг про'тив дру'га, да'ли им в ру'ки пистоле'ты и сказа'ли: "Начина'йте!" В э'то вре'мя Гли'нский, сде'лав шаг вперёд, останови'лся и сказа'л своему' про'тивнику: "У вас вы'катилась пу'ля из ва'шего пистоле'та". В са'мом де'ле, пу'ля лежа'ла у ног его'; секунда'нты взя'ли пистоле'т, чтоб сно'ва заряди'ть -- и э'то ли обстоя'тельство, кото'рого никто' не заме'тил и кото'рое дока'зывало благоро'дство Гли'нского, и'ли мысль о том, како'й опа'сности подверга'лся кавале'р Почетно'го легио'на, стреля'я пусты'м по'рохом и подставля'я грудь под пу'лю на ве'рную смерть -- и'ли о'ба э'ти ощуще'ния вме'сте, то'лько они' види'мо поколеба'ли хра'брость францу'за. Он побледне'л, переступа'л с но'ги на но'гу и пока' дли'лось освиде'тельствование пистоле'та, не высыпа'лся ли вме'сте с пу'лею и по'рох, разряжа'нье и но'вый заря'д -- лицо' его' во все продолже'ние временя' бы'стро изменя'ло внутренни'м чу'вствованиям. Пра'вда, что нет ничего' мучи'тельнее, как до'лгие приготовле'ния к ка'зни. Наконе'ц, пистоле'ты сно'ва в рука'х проти'вников, и со сло'вом "начина'йте!" Гли'нский по'днял пистоле'т, пря'мо подошёл к барье'ру, но францу'з, це'лясь на ка'ждом полша'ге, вы'стрелил не бо'лее как в двух ша'гах от своего' ме'ста. Гли'нский пошатну'лся и схвати'л себя' за ле'вую ру'ку. "Э'то ничего',-- сказа'л он,-- тепе'рь пожа'луйте ко мне побли'же, г. кавале'р Почетно'го легио'на", но г. кавале'р не в состоя'нии был э'того сде'лать: мысль о том, что жизнь его' тепе'рь соверше'нно зави'села от Гли'нского, отняла' у него' после'дние си'лы. Коле'ни затрясли'сь, пистоле'т вы'пал из ру'ки, и он почти' повали'лся на ру'ки секунда'нтов, подбежа'вших поддержа'ть его'.
-- Э'то не дуэ'ль... э'то уби'йство!--бормотал он не'сколько раз едва' вня'тным го'лосом.
Гли'нский опусти'л пистоле'т.
-- Я знал э'то наперёд, ми'лостивые госуда'ри,-- сказа'л он,-- и'стинно хра'брый челове'к никогда' не быва'ет де'рзок. Тепе'рь ему' дово'льно э'того наказа'ния; но в друго'й раз я употреблю' ору'жие, кото'рое наведёт ме'нее стра'ха, но сде'лает бо'льше по'льзы.
Мо'жно сказа'ть, что проти'вник Гли'нского оста'лся на ме'сте; он не мог встать на но'ги с дёрна, куда' его' бро'сили секунда'нты, и никто' его' не хоте'л взять с собо'ю в каре'ту. Ра'на Гли'нского была' безде'льная: пу'ля заде'ла неглубоко' мя'коть ру'ки вы'ше ло'ктя; он завяза'л ра'ну платко'м, не допусти'в никаки'х други'х посо'бий, и так все отпра'вились в го'род. Шаба'нь был вне себя' от восто'рга; э'та дуэ'ль ему' каза'лась plus ultra {преде'лом (лат.-- Сост.).} хра'брости, хладнокро'вия и великоду'шия Гли'нского, кото'рого он не устава'л обнима'ть и осыпа'ть комплиме'нтами; друго'й секунда'нт расста'лся с ни'ми, прося' извине'ния у обо'их, что он, по необходи'мости, до'лжен был служи'ть свиде'телем тру'су.
Как ни ве'сел был Шаба'нь, и как ни уверя'л он Гли'нского, что нельзя' печа'литься, сде'лав тако'е сла'вное де'ло, э'тот был па'смурен и ника'к не соглаша'лся око'нчить день, как обыкнове'нно конча'ют его' по'сле уда'чного поеди'нка, т. е. шампа'нским. "Мне не для чего' ра'доваться,-- говори'л он Шабаню',-- побе'да над тру'сом немно'го прино'сит че'сти, сверх того', я жале'ю, что э'то так случи'лось и дуэ'ль ко'нчилась ина'че, не'жели я жела'л!"
-- Ты жале'ешь, что его' не уби'л?..
-- Я и не име'л э'того наме'рения.
Как ни ве'трен был Шаба'нь, но таки'е мы'сли могли' его' расстра'ивать, он взгляну'л на Гли'нского, и при его' нахму'ренном ви'де, кива'я голово'ю, пробормота'л: "как глу'пы влюблённые!.."
За э'тими слова'ми после'довал опя'ть похоро'нный марш Людо'вика XVI и молча'ние не прерыва'лось в каре'те до тех пор, пока' они' не въе'хали в у'лицу du Вас.
-- Куда' же мы пое'дем? -- спроси'л Шаба'нь,
-- Завези' меня' к полко'внику, чтоб извести'ть о дуэ'ли; на'добно, чтоб импера'тор знал о ней пре'жде, не'жели изве'стие дойдёт до него' чрез пари'жскую поли'цию. Он не лю'бит дуэ'лей, но е'сли обстоя'тельства предста'влены ему' ве'рно, он смо'трит на э'то сквозь па'льцы; напро'тив того', быва'ли слу'чаи, в кото'рых о'ба проти'вника нака'зывались за то то'лько, что хоте'ли утаи'ть своё де'ло.
-- C'est superbe! c'est magnifique!1 {Э'то превосхо'дно! э'то великоле'пно! (фр.-- Сост.).} -- вскрича'л Шаба'нь и, оста'вив Гли'нского у двере'й тракти'ра, где жил его' полко'вник, отпра'вился к марки'зе распра'вить язы'к, засо'хший от принужде'ния.

ГЛАВА' V

Интере'сная Эми'лия лежа'ла на свое'й посте'ле и пла'кала. В пе'рвые мину'ты она' суди'ла то'лько Гли'нского; но, когда' слезы' облегчи'ли грудь её, она' суди'ла уже' и са'мую себя'. Чем сильнеё бы'ло пе'рвое движе'ние, тем болеё тепе'рь я'сный ум её пока'зывал, ско'лько она' преступи'ла ме'ры благоразу'мия. Доброде'тельная же'нщина ни к кому' не мо'жет пита'ть не'нависти, а она' вы'говорила э'то сло'во и чу'вствовала, что сказа'ла непра'вду. Она' ви'дела, разбира'я поведе'ние Гли'нского, что оно' не похва'льно, но ника'к не могла' поня'ть, отчего' оно' так показа'лось ей оби'дно и отчего' она' могла' сама' его' оби'деть столь неприли'чным ожесточе'нием. Со'бственный её посту'пок на'чал болеё занима'ть её, не'жели вина' Гли'нского, но не менеё того', вся'кий раз, когда' она' приводи'ла э'ту вину' в свое' оправда'ние, нево'льное движе'ние ру'ки к се'рдцу пока'зывало, с како'ю быстрото'ю оно' начина'ло би'ться. Таково' де'йствие неожи'данных слу'чаев в любви', они' ра'здражают: они' приво'дят в напряже'ние все си'лы на'шего ду'ха, и тогда' рассу'док молчи'т, оставля'я страстя'м по'лную во'лю де'йствия.
Го'рничные и ня'ньки суети'лись о'коло спа'льни графини'ной, но она' не хоте'ла ни на кого' гляде'ть и не выходи'ла к за'втраку. Ма`ло-пома'лу, одна'ко же, она' почу'вствовала на'добность успоко'иться и показа'ться ма'тери, кото'рая могла' прийти' к ней наве'даться, что с ней случи'лось, заста'ть её в э'том положе'нии и тем са'мым поста'вить в необходи'мость рассказа'ть все происше'ствие, о кото'ром и мысль так была' ужа'сна для Эми'лии. Она' вста'ла, умы'ла своё прекра'сное лицо'; но все ещё глаза' её бы'ли кра'сны: что'бы освежи'ть их, она' ходи'ла по ко'мнате, отвори'ла окно', возде'рживалась, гляде'лась в зе'ркало, дыша'ла на плато'к и прикла'дывала его' к глаза'м, что'бы осуши'ть просты'вшие сле'зы; но вероло'мное се'рдце про'тив её во'ли надрыва'ло грудь, сно'ва тума'нило глаза' и отускня'ло зе'ркало вздо'хами.
Наконе'ц, волне'ние чувств ути'хло; она' реши'лась: идти' к марки'зе и вошла' в ко'мнату вме'сте с Шаба'нем, то'лько что прие'хавшим с поеди'нка. Марки'за, обеспоко'енная ви'дом до'чери, поспеши'ла навстре'чу и с не'жною забо'тливостию спра'шивала, что с не'ю случи'лось. Эми'лия успоко'ила мать насчёт своего' здоро'вья, сказа'в, что головна'я боль, не да'вшая ей спать но'чью, тепе'рь уже' прохо'дит и позво'лила ей вы'йти из свои'х ко'мнат.
Успоко'енная марки'за села' и, полага'я, что Эми'лия ничего' не зна'ет о Гли'нском, рассказа'ла ей все подро'бности ба'ла, все ощуще'ния, все замеша'тельство молодо'го челове'ка, кото'рый не знал почти' сам, как попа'л туда'. Графи'ня жа'дно слу'шала; не'сколько раз чу'вствовала жела'ние запла'кать; больша'я переме'на видна' была' в её черта'х; чи'стая душа' свети'лась из глаз и все существо' выража'ло како'е-то внутреннеё удово'льствие.
Одна'ко, э'то бы'ло не надо'лго; но'вое о'блако заду'мчивости бро'сило тень на её прекра'сное лицо'; ресни'цы опусти'лись; сомне'ние ви'димо вы'разилось в ми'лых черта'х,-- она' позвони'ла, веле'ла вы'шедшему слуге' принести' пи'сьменный прибо'р и на ма'леньком лоскутке' бума'ги написа'ла сии' сло'ва: "Кто така'я вдова' Каза'ль?-- Вы, коне'чно, поймёте, для чего' я спра'шиваю?"
-- Отнеси' э'ту запи'ску к г. Дюбуа',-- сказа'ла она', запеча'тав её обла'ткою,-- и попроси', чтоб он отвеча'л тепе'рь же.
Пове'сливый Шаба'нь нетерпели'во жела'л рассказа'ть со'бственные похожде'ния, но ви'дя, что графи'ня слу'шала о ба'ле, как о но'вости, тогда' как за него' разбрани'ла Гли'нского, и замеча'я впечатле'ния свое'й кузи'ны, уде'рживался ра'достью, что друг его' опра'вдан и восстано'влен во мне'нии графи'ни. Кача'ясь на сту'ле и ду'мая, как бы ма'ло пове'рила ему' Эми'лия, е'сли б он взду'мал сам опра'вдывать Гли'нского, он вообража'л, как она' повторя'ла бы ему', что он пове'са и сто'ит за все дурно'е -- пото'м, ви'дя переме'ну графи'ни: "посто'й, ми'лая кузи'на,-- тверди'л он про себя',-- я отплачу' тебе' за пове'су и за его' дру'га", и то'лько марки'за ко'нчила -- он на'чал.
-- A propos, ma tante! {Кста'ти, тётушка (фр,-- Сост.),} э'та прокля'тая исто'рия ба'ла на том не ко'нчилась, что вы рассказа'ли,-- с э'тими слова'ми он взгляну'л на Эми'лию, кото'рая, ду'мая, что он хо'чет рассказа'ть её сце'ну с Гли'нским, не зна'ла, что с не'ю де'лается в э'ту мину'ту.
-- Что ж ещё случи'лось?
-- Безде'лица, ma tante! я сего'дня поутру' встре'тил на у'лице Гли'нского по'сле того', как вы его' ви'дели; он был чрезвыча'йно мра'чен и так расстро'ен, что почти' не узна'л меня' и, хотя' он сказа'л мне, что сожале'ние в причинённом вам беспоко'йстве и насме'шки це'лого до'ма не позволя'ют ему' бо'лее у вас остава'ться, но э'то бы'ло не все, что скрыва'лось у него' на душе'; он был как сумасше'дший. Э'то рассказа'л он, пока' я за'втракал aux mille colonnes, куда' я завёл его', чтоб расспроси'ть -- и, то'лько что я отверну'лся расплати'ться, у Гли'нского бы'ла уже' гото'вая дуэ'ль.
-- Дуэ'ль?-- вскри'кнула марки'за. Эми'лия подняла' трепе'щущие ресни'цы.
-- Да, ma tante, и и'менно с э'тим уса'тым челове'ком, кото'рого ви'дел Гли'нский у мада'м Го'гормо. Вероя'тно, их дела' бы'ли заодно'. Вчера' он пока'зывал Гли'нскому, что се'рдится за предпочте'ние, а сего'дня за его' отка'з э'той графи'не. Вот мы и пое'хали.
-- И ты допусти'л Гли'нского?..
-- Я бы охо'тно отврати'л э'тот слу'чай, но пе'рвое -- что Гли'нский знако'м с по'рохом бо'лее моего'; второ'е, что де'ло шло об оби'де ру'сских, а в-тре'тьих, он был в тако'м расположе'нии, что охо'тно жела'л быть уби'тым -- я э'то по всему' мог ви'деть. К тому' же я так рад был, что мо'гу ему' услужи'ть и быть у него' секунда'нтом.
-- Бо'же мой, Шаба'нь! по твои'м слова'м мо'жно поду'мать, что ты бы рад был его' сме'рти!-- что же да'лее?..
-- Ах! ma tante! Е'сли когда'-нибудь мне даст бог дуэ'ль, и я бу'ду дра'ться так же, как Гли'нский,-- об э'том бу'дут говори'ть це'лый ме'сяц в Пари'же.
Едва' Шаба'нь на'чал расска'зывать, вошёл в ко'мнату Дюбуа', кото'рый, получи'в запи'ску графи'ни и узна'в, что она' в о'бщих ко'мнатах, счел за лу'чшее отвеча'ть ли'чно. Он ждал повторе'ния вопро'са графи'ни, но как в сию' мину'ту внима'ние её бы'ло устремлено' на происше'ствие важне'йшее, то он, не прерыва'я расска'за Шабаня', сел и вы'слушал всю исто'рию поеди'нка. Марки'за восклица'ла; Эми'лия едва' возде'рживалась, и когда' Шаба'нь ко'нчил, когда' Дюбуа' расспроси'л все подро'бности э'той повести', она' обрати'ла свои' глаза' на него', как бы ожида'я отве'та; он подошёл к ней и, не полага'я вопро'са её в ино'м смы'сле, как ему' самому' каза'лось, сказа'л впо`лго'лоса:
-- Э'то о'чень поря'дочная же'нщина, вы мо'жете быть уве'рены в её усе'рдии, потому' что её стара'ниями на'шему ра'неному уже' гора'здо ле'гче. Сестра' не мо'жет лу'чше ходи'ть за свои'м бра'том. Нет ли у вас каки'х-нибудь ви'дов на неё и Граве'лля?-- приба'вил он, улыба'ясь.
В оди'н миг вся кровь, собра'вшаяся к се'рдцу графи'ни от ожида'ния, бро'силась ей в лицо': э'ти слова' Дюбуа' вдруг привели' ей на па'мять все, что говори'л Гли'нский, и все, что она' сде'лала ему' от свое'й забы'вчивости. Никто', кро'ме доброде'тельного челове'ка, не в состоя'нии так си'льно испы'тывать чу'вство, кото'рое рожда'ется в его' се'рдце по'сле того', как он оби'дел напра'сно неви'нного челове'ка. Эми'лия бы'стро вста'ла, но едва' име'ла сил держа'ться, так что внима'тельный Дюбуа' до'лжен был пода'ть ей ру'ку, что'бы проводи'ть из ко'мнаты. Ве'рный и проница'тельный глаз его' отгада'л, что происходи'ло в э'том се'рдце. Вчера'шняя хо'лодность Эми'лии, сего'дняшнее расстро'йство, печа'льный Гли'нский, дуэ'ль, вопро'с о вдове' Каза'ль и отве'т, кото'рого, как ви'дел Дюбуа', графи'ня не ожида'ла, прито'м же мгнове'нная мысль о Урсу'ле и Ми'шо -- все сцепле'ние иде'й одна' за друго'ю разви'ло ему' я'сно то, чего' графи'ня не хоте'ла, но жела'ла бы проче'сть в со'бственном се'рдце.
Графи'ня все ещё молча'ла: на губа'х Дюбуа' была' го'рькая усме'шка, кото'рая пока'зывала удово'льствие, что он убеди'лся в справедли'вости свое'й мы'сли и, вме'сте с тем, что убежде'ние в ней бы'ло неприя'тно.
-- Ита'к, графи'ня,-- на'чал он, проводи'в до её ко'мнат и откла'ниваясь,-- ита'к, я ви'жу, что вы не забы'ли обеща'ния мне пе'рвому сказа'ть, е'сли ру'сский заста'вит вас поколеба'ться; ви'жу, что винова'т сам, прерва'в неуме'стным отве'том на'чало на'шей открове'нности.
В э'тих слова'х заключа'лось мно'го го'рького, но они' ска'заны бы'ли с таки'м приско'рбием, что графи'ня, чу'вствуя всю их справедли'вость, не заме'тила е'дкости упрёка; э'того, одна'ко же, дово'льно бы'ло, чтоб испуга'ть бе'дную Эми'лию.
-- Нет, Дюбуа', нет, э'тому быть невозмо'жно. Вы ви'дите то, чего' я не хочу', не могу', чего' да'же я подозрева'ть в себе' не в состоя'нии.
Дюбуа' мо'лча поклони'лся и исче'з.
Ме'жду тем Шаба'нь торжествова'л. Марки'за нетерпели'во хоте'ла ви'деть Гли'нского, хоте'ла обня'ть, брани'ть, хвали'ть его'. Её чу'вствования сме'шивались: забо'тливость и энтузиа'зм, сро'дный францу'женкам, страх и удово'льствие попереме'нно занима'ли её мы'сли. Же'нщины боя'тся сраже'ний и поеди'нков, но лю'бят отва'жных люде'й -- одна' из стра'нных противополо'жностей же'нского хара'ктера! Как бу'дто мо'жно быть хра'брым, не дра'вшись!
Слезы' графи'ни тепе'рь сме'шивались с прия'тным ощуще'нием, кото'рое наполня'ло её се'рдце оттого', что она' могла' опра'вдывать Гли'нского. Челове'к, кото'рого мы обвиня'ли и кото'рый выхо'дит чист из подозре'ния, явля'ется глаза'м на'шим в бо'льшем бле'ске, не'жели пре'жде, и да'же - в со'бственном мне'нии стои'т вы'ше нас, пока' со'весть на'ша не успоко'ится; прито'м же графи'ня понима'ла жесто'кость своего' упрёка, ви'дела, до чего' Гли'нский доведён был им, и жи'во чу'вствовала, чему' подверга'лся. Се'рдце челове'ческое сла'бо: но чем вы'ше его' чу'вствования, тем болеё ви'дит он свои' сла'бости, тем охотнеё призна'ется в них и тем скореё жела'ет их испра'вить... Эми'лия гото'ва бы'ла принести' в же'ртву своё самолю'бие, лишь бы при'мириться с Глински'м, с са'мой собо'ю, но не зна'ла, что де'лать, с чего' ей нача'ть.
В э'той нереши'мости она' подошла' к окну' и смотре'ла сквозь за'навесь на откры'тые око'шки Гли'нского. Он уже' был до'ма и ходи'л в большо'м волне'нии по ко'мнате. Эми'лия ви'дела, как о'браз его' мелька'л ми'мо того' и друго'го око'шка, ви'дела та'кже, что слуга' суети'лся, сбира'л и укла'дывал ра'зные ве'щи. Се'рдце Эми'лии затрепета'ло; она' поняла', что э'то зна'чит. В э'ту мину'ту все соображе'ния, все препя'тствия, все вы'говоры Дюбуа' бы'ли забы'ты -- она' бро'силась к пи'сьменному столу' и написа'ла:
"Я винова'та, Гли'нский, о'чень винова'та! но не бу'дьте стро'ги к чу'вствованиям же'нщины, кото'рая ду'мала, что потеря'ла дру'га и что вы бы'ли причи'ною э'той поте'ри. Придёте ли вы в сад сказа'ть, что проща'ете меня'?.."
Ня'ньке, с Га'бриелью ше'дшей в сад, ве'лено бы'ло отда'ть запи'ску.
-- Дай Габрие'ли, ма'менька,-- крича'ла малю'тка, вырыва'я запи'ску,-- Габрие'ль сама' отда'ст ему' -- и запи'ска была' отдана' ей.
Гли'нский ника'к не вообража'л, что тако'е подала' ему' Габрие'ль и, когда' ня'нька сказа'ла, что э'то от графи'ни, когда' он уви'дел содержа'ние ми'лых строк, он не ве'рил слу'ху, не ве'рил глаза'м, допра'шивал ня'ньку, целова'л Габрие'ль и отпра'вил их в сад, сказа'в, что идёт за ни'ми. Пе'рвое движе'ние то'чно бы'ло бро'ситься туда', но мы'сли бы'ли в тако'м беспоря'дке, се'рдце его' так би'лось, коле'ни дрожа'ли, что он принуждён был останови'ться у двере'й и дать хоть немно'го успоко'иться чу'вствам. Он ви'дел, как графи'ня показа'лась на алле'е, как дочь её подбежа'ла, как Эми'лия обнима'ла её и отира'ла свои' сле'зы. Ма'ленькая Габрие'ль скры'лась; Эми'лия пошла' к мра'морной скаме'йке; Гли'нский, не по'мня себя', побежа'л с крыльца' и очути'лся пе'ред не'ю.
-- Гли'нский!-- сказа'ла в замеша'тельстве графи'ня, протя'гивая к нему' ру'ку, и не могла' бо'лее произнести' ни сло'ва; ми'лое лицо' её покры'то бы'ло румя'нцем, на глаза'х пла'вали сле'зы. Гли'нский с жа'ром целова'л по'данную ру'ку.-- Ся'дьте, Гли'нский, ся'дьте, Вади'м, я вам скажу'... я расскажу' вам...-- говори'ла графи'ня и се'ла на скамью'; он сде'лал то же, но рука' её оста'лась в его' рука'х; они' говори'ли о'ба, говори'ли вдруг; слова' графи'ни прерыва'лись слеза'ми, Гли'нский перестава'л говори'ть для того' то'лько, чтоб целова'ть ру'ку Эми'лии, и он был так сча'стлив!-- Наконе'ц графи'ня заме'тила, что Гли'нский овладе'л её руко'ю -- тихо'нько отняла' её, но э'то бы'ло не надо'лго, потому' что в пы'лу разгово'ра, где он опра'вдывался с си'лою и'стины и неви'нности, друга'я потупля'ла глаза', признава'ясь в несправедли'вости обвине'ния, рука' Эми'лии опя'ть явля'лась в рука'х Гли'нского зало'гом примире'ния и но'вые пла'менные поцелу'и румя'нили не'жные па'льчики графи'ни.
Наконе'ц пы'лкость серде'чных излия'ний минова'лась и несвя'зность разгово'ра получи'ла спокойнейшеё направле'ние. "Как я обя'зан э'тому балу', графи'ня!-- на'чал Гли'нский,-- я бы никогда' не был так сча'стлив, как тепе'рь",-- говори'л он, сно'ва прижима'я к гу'бам её ру'ку.
-- Переста'нем говори'ть об э'том,-- отвеча'ла она', отнима'я ру'ку в четвёртый раз.
Гли'нский не выпуска'л добы'чи; глаза' его' умоля'ли графи'ню.
-- Гли'нский!-- сказа'ла она', улыба'ясь,-- посмотри'те, есть свиде'тель на'ших посту'пков!..
Он оберну'лся, сле'дуя движе'нию ру'ки графини'ной: она' пока'зывала на мра'морного купидона' Кано'вы, кото'рый, сто'я на подно'жии как живо'й про'тив скамьи', лука'во грози'л па'льцем. Неожи'данность мы'сли, что его' подсмотре'ли и иску'сство Кано'вы, вдохнувшего' жизнь в э'тот кусо'к мра'мора, жи'во поде'йствовали на Гли'нского: он опусти'л ру'ку Эми'лии и смеша'лся, как бу'дто в са'мом де'ле како'е-нибудь живо'е существо' яви'лось пред его' глаза'ми.
Побе'да была' на стороне' графи'ни, она' в пе'рвый раз смеле'е взгляну'ла на Гли'нского и с удово'льствием ви'дела, как его' прекра'сное лицо' выра'зило сперва' замеша'тельство неча'янности, пото'м улы'бку и за не'ю ма'ленькую доса'ду на неви'нный её обма'н.
-- Вы волше'бница, графи'ня; вы одни'м сло'вом одушеви'ли ка'мень и окамени'ли меня'. Я до сих пор не могу' изба'виться от мечты', так жи'во она' поде'йствовала,-- говори'л он, протира'я ле'вою, ра'неною руко'ю глаза', как бы жела'я изгна'ть впечатле'ние пресле'довавшего о'браза.
-- Кровь!.. кровь!..-- закрича'ла побледне'вшая Эми'лия и вскочи'ла со скаме'йки, уви'дев окрова'вленную ру'ку Гли'нского.
В са'мом де'ле, завя'занный ко`е-ка'к о'коло ра'ны плато'к сдви'нулся; кровь текла' и'з-за рукава' и ка'пала с пальцо'в.
-- Э'то ничего', графи'ня. Э'то цара'пина,-- говори'л он.
-- Нет!.. нет,-- восклица'ла она',-- вы ра'нены, пойдёмте наве'рх... к ма'тушке... мы пошлём за до'ктором... а пока'... Вы пока'жете нам!.. нет, Шабаню'!.. нет, вы пока'жете Дюбуа', не опа'сна ли ра'на!.. он понима'ет э'то... Бо'га ра'ди пойдёмте.-- Говоря' э'то, графи'ня наси'льно почти' вела' Гли'нского из са'да.
-- Ах, графи'ня!-- шепта'л он,-- пусть кровь моя' вы'течет ка'пля по ка'пле, то'лько не лиша'йте меня' сча'стия, каки'м я наслажда'лся в э'ти полчаса'!-- графи'ня! е'сли вы ухо'дите са'ми -- пусти'те меня'!.. я не хочу' тепе'рь ви'деть люде'й... но куда' вы меня' ведёте?-- спроси'л он, ви'дя, что Эми'лия подвела' его' к стене' до'ма.
-- Я бою'сь отпусти'ть вас домо'й... по'сле того', что вы говори'те, вы не придёте наве'рх; я поведу' вас сама', поведу' той дорого'й, по кото'рой хожу' в сад.-- Сказа'в э'то, она' подошла' к стене', тро'нула пружи'ну у решётки одного' из ни'зменных о'кон, и решётка с окно'м, поверну'вшись на пе'тлях, откры'ла ле'стницу, веду'щую вниз, они' сошли' по ней, и взо'рам Гли'нского откры'лся дли'нный коридо'р, ше'дший под всем до'мом. Он сла'бо освеща'лся фона'рем, висе'вшим посреди'не; по одну' сто'рону ме'жду, сво'дами сквозь решётки видны' бы'ли бо'чки, друга'я сторона' была' забра'на глу'хо.
Испу'ганная и озабо'ченная Эми'лия то'лько и ду'мала о ра'неном. Се'рдце её замира'ло при ви'де, да'же при мы'сли о кро'ви; она' сошла' вниз, забы'ла затвори'ть решётку, и едва' они' о'ба ступи'ли не'сколько шаго'в, как поры'в ве'тра хло'пнул сза'ди их окно'м, пробежа'л по коридо'ру, закача'л фона'рем и погаси'л ого'нь -- они' оста'лись в соверше'нной темноте'.
Эми'лия в пе'рвом движе'нии вскри'кнула. Гли'нский по пе'рвому же движе'нию прижа'л её к груди'.-- Чего' вам боя'ться со мно'ю,-- сказа'л он -- она' не отвеча'ла, но, трепеща' всем те'лом, лего'нько вы'свободилась из его' объя'тий, взяла' за ру'ку и повела' за собо'ю.
В пе'рвый раз дыха'ние Гли'нского стесни'лось но'вым для него' обра'зом; се'рдце би'лось, в нем бы'ло тако'е мно'жество ощуще'ний. Он сле'по сле'довал за Эми'лией -- и ни оди'н благоде'тельный ка'мушек не запну'л его', не заста'вил упа'сть к нога'м Эми'лии и сказа'ть ей: люблю', и вы'рвать из её трепещуще'й груди' призна'ние. Рука' её дрожа'ла в руке' Гли'нского, но Эми'лия бежа'ла от са'мой себя', боя'сь проговори'ть како'е-нибудь сло'во, чтоб э'то призна'ние не слете'ло с губ её. Одни'м сло'вом, они' вы'шли из э'того лабири'нта на дневно'й свет рука' с руко'й, о'ба с бью'щимися сердца'ми.
Эми'лия вздохну'ла ле'гче на чи'стом во'здухе; Гли'нский вздохну'л та'кже... но вздох его' был та'кже тяжёл!
Наверху' уже' собира'лись обе'дать; но появле'ние Гли'нского сде'лало там сумато'ху и заста'вило два'жды подава'ть простыва'вший суп; ста'рая марки'за хлопота'ла и упра'шивала слезя'щими глаза'ми ю'ношу, кото'рый ника'к не хоте'л, чтоб посыла'ли за ле'карем для его' безде'льной ра'ны. Наконе'ц он, попроси'в позволе'ния, удали'лся в осо'бую ко'мнату и дал привра'тнику Ба'зилю, служи'вшему не'когда в во'йнах Ванде'и, перевяза'ть себя'. Ма'ленькая де Фо'нсек беспреста'нно закрыва'ла руко'ю глаза', представля'я в своём живо'м воображе'нии, что Гли'нский уже' умира'ет, и опя'ть открыва'ла их с де'тским любопы'тством. Он сно'ва так был интере'сен для неё в э'ту мину'ту.
Бы'ло по'здно, когда' вста'ли и'з-за стола'. Шаба'нь не обе'дал до'ма: он е'здил и расска'зывал про дуэ'ль; марки'за собира'лась е'хать ко двору'; Клоди'на беспреста'нно верте'лась о'коло Гли'нского, вздыха'ла, скла'дывала свои' ручо'нки, забо'тилась о его' здоро'вье; больши'е чёрные глаза' её увлажа'лись слеза'ми, когда' счастли'вый Гли'нский, поры'вами выходя' из заду'мчивости, выска'зывал ей то, что бы ему' хоте'лось говори'ть Эми'лии. Графи'ня была' молчали'ва, наблюда'ла и красне'ла, когда' он с жа'ром говори'л с Клоди'ной; та'йное чу'вство се'рдца ска'зывало ей, что она' сама' была' предме'том его' разгово'ров, но э'то же се'рдце замира'ло, когда' она' замеча'ла, каки'ми глаза'ми Клоди'на смотре'ла на Гли'нского. Ей бы'ло жаль свое'й кузи'ны!
Хоро'шенькая де Фо'нсек, с свое'й стороны', была' убеждена', что Гли'нский лю'бит Эми'лию; но не ме'нее того' впечатле'ние настоя'щего, ла'сковость и весёлость его' увлека'ли её. Она' возвраща'лась мы'сленно к пе'рвым дням знако'мства и румя'нец выступа'л на щека'х её, когда' встреча'ла оживлённые взо'ры Гли'нского и'ли когда' он в бе'шеной ра'дости схва'тывал её и верте'лся с не'ю по ко'мнате в ва'льсе.
Потрясе'ние чувств, испы'танное Эми'лиею сего'дня, неожи'данность происше'ствий, за тем после'довавших, заста'вило её глу'бже загляну'ть, что там происхо'дит не'что но'вое. Она' ви'дела, что ещё не'сколько мину'т в саду', ещё одно' мгнове'ние в подзе'мном коридо'ре привели' бы Гли'нского к призна'нию и чу'вствовала по состоя'нию своего' се'рдца в то вре'мя, что не в си'лах была' бы сказа'ть, что его' ненави'дит; но тепе'рь, когда' э'ти опа'сные мину'ты прошли', она' припомина'ла все, что создала' в своём воображе'нии об обя'занностях к са'мой себе', к до'чери, к о'бществу и в отноше'нии к Клоди'не. Эми'лия заду'мывалась, гля'дя на неё -- нево'льные вздо'хи вырыва'лись, и все ещё она' не могла' дать по'лного и я'сного отчёта в чу'вствах свои'х.
Гли'нский то был рассе'ян, то ве'сел до безу'мия; он перебира'л все слу'чаи э'того дня: иногда' ему' представля'лось, так как э'то быва'ет всегда', когда' пропу'щен слу'чай, как он был бли'зок к своему' благополу'чию и как ма'ло уме'"л э'тим воспо'льзоваться, и тогда' уны'ние овладева'ло им: но утеша'ясь опя'ть наде'ждою, что чу'вства се'рдца не мо'гут быть та'кже перехо'дчивы, как слу'чаи, он ви'дел в ка'ждой бу'дущей мину'те исполне'ние свои'х жела'ний, и ме'сто заду'мчивости заступа'ла болтли'вость, ре'звость, да'же кака'я-то отча'янная весело'сть. Тако'е положе'ние, та'кое волне'ние чувств наконе'ц произвело' волне'ние кро'ви, стесни'ло ему' грудь, он стал в отворе'нных дверя'х балко'на подыша'ть чи'стым во'здухом.
Эми'лия и Клоди'на сиде'ли, не говоря' ни сло'ва; наконе'ц пе'рвая, воспо'льзовавшись тем, что Гли'нский не мог слы'шать их, спроси'ла с беспоко'йством свою' кузи'ну:
-- Ми'лая Клоди'на! ты лю'бишь Гли'нского?..
Клоди'на вспы'хнула и потупи'ла глаза'. Она' давно' уже' не говори'ла ничего' о Гли'нском по двум причи'нам, пе'рвое потому', что ей изве'стна была' скло'нность его', второ'е, что он ре'же ей приходи'л на па'мять с тех пор, как она' переста'ла счита'ть Шаба'ня бра'том. Ма'ленькое се'рдце её уже' понима'ло, что она' пита'ла к нему' болеё, не'жели се'стринскую любо'вь и, хотя' она' никогда' не скрыва'лась от Эми'лии, но со'вестилась сказа'ть ей о бы'строй переме'не свои'х чу'вствований. Тепе'решний вопро'с графи'ни пробуди'л её от настоя'щего забве'ния: она' почу'вствовала, как мно'го отдало'сь влия'ния мину'тного впечатле'ния, и потому' вопро'с показа'лся ей упрёком. Она' не зна'ла, что отвеча'ть.
-- Ты о'чень его' лю'бишь?-- повтори'ла Эми'лия.
Клоди'на бро'силась к ней на ше'ю.-- Я винова'та пред тобо'ю, Эми'лия,-- сказа'ла она' впо`лго'лоса и запина'ясь...-- Дово'льно! Дово'льно!-- прервала' графи'ня,-- не говори' мне бо'лее!..-- Она' произнесла' э'ти слова' в большо'м волне'нии, ду'мая та'кже, что в слова'х Клоди'ны заключа'ется та'йный упрёк за её расположе'ние к Гли'нскому; стыд, что Клоди'на понима'ет её чу'вствования, а мо'жет быть счита'ет сопе'рницею, вогна'л в лицо' кра'ску, и в э'том положе'нии Гли'нский заста'л обо'их сестёр.
Де Фо'нсек, возвращённая са'мой себе', вспо'мнила, что Шаба'нь, до'лго не е'дет; она' встава'ла, смотре'ла на часы', тро'гала репети'цию; пото'м оста'вила соверше'нно графи'ню с Гли'нским и ушла' в другу'ю ко'мнату брянча'ть акко'рдами на фортепиа'но.
Гли'нский, кото'рый ду'мал, что така'я мину'та бу'дет для него' благополу'чием, тепе'рь трепета'л ду'хом и те'лом. Роково'е сло'во верте'лось в мы'слях, но язы'к отка'зывался служи'ть ему'; как мог он вы'говорить э'то сло'во? с како'й ста'ти сказа'ть?.. счастли'вые обстоя'тельства прошли', а пе'рвая любо'вь так боязли'ва! Он начина'л говори'ть, не ока'нчивал ре'чи -- остана'вливался, ду'мая слу'шать графи'ню; у него' то'лько звене'ло в уша'х, а она' не говори'ла ничего', почти' ничего'; нельзя' бы'ло нача'ть и привести' разгово'ра к тому', чего' жела'л Гли'нский. Его' положе'ние бы'ло тя'гостное, графи'ня не подыма'ла глаз с своего' рукоде'лья.
Не'сколько мину'т продолжа'лось соверше'нное молча'ние. То'лько бы'ло слы'шно тяжёлое дыха'ние Гли'нского и сте'жки иго'лки Эми'лии. Наконе'ц, он на'чал дрожа'щим го'лосом:
-- Графи'ня! в жи'зни на'шей быва'ют таки'е мину'ты, в кото'рые мы пережива'ем це'лые го'ды; есть таки'е шаги', кото'рыми переступа'ем ужа'снейшие простра'нства; есть маги'ческие слова', кото'рые де'лают счастли'вейшими людьми' са'мых несча'стных...
Иго'лка вы'пала из рук графи'ни -- и в э'ту мину'ту послы'шался шум; разда'лся го'лос Шаба'ня; он вошёл, напева'я каку'ю-то а'рию -- Гли'нский в большо'м волне'нии ду'ха останови'лся на среди'не пригото'вленной им ре'чи.
-- Ah! vous êtez en tête à tête! Pardon! Que je ne vous dérange pas {Ах! вы наедине'! Прости'те! Я не хочу' вам меша'ть (фр.-- Сост.).},-- вскрича'л ве'треный Шаба'нь,-- я то'лько прие'хал сказа'ть вам bon soir, ma cousine {до'брый ве'чер, кузи'на (фр.-- Сост.).}. Э'то сде'лалось для меня' необходи'мостью. Bon soir, Glinsky {До'брый ве'чер, Гли'нский (фр.-- Сост.).},-- сказа'л он, подава'я ру'ки обо'им,-- но где же сестри'ца Клоди'на?.. я сейча'с из теа'тра... Ah! ma cousine! {Ах, кузи'на (фр.-- Сост.).} что за но'вый водеви'ль!.. хоти'те ли, я спою' купле'т, кото'рый я удержа'л в па'мяти...-- и не дожида'я отве'та, запе'л чи'стым и прия'тным те'нором:

Malgré nous, un destin tutélaire,
Tu lé vois, nous protège en secret.
Par dépit, tu t'éloignais ma chère,
D'un amant que ton coeur aimait,
Notre folie à tous est pareille...
la, la, la, la...1
&nbsp;1 Ты ви'дишь, что судьба-покрови'тельница
Та'йно защища'ет нас вопреки' нам.
С доса'ды ты уходи'ла, моя' дорога'я,
От ми'лого твоему' се'рдцу возлю'бленного.
На'ше безу'мие похо'же на вся'кое друго'е (фр.-- Сост.).

Здесь он останови'лся -- потира'л лоб, запева'л сно'ва la, la, la, la; пото'м, то'пнув ного'ю, сказа'л: -- Прокля'тая па'мять!.. а я все вре'мя его' напева'л дорого'й!-- и, не замеча'я смуще'ния графи'ни, он встре'тил воше'дшую де Фо'нсек, хло'пая хлысто'м по сапогу'; игра'л лорне'том; смея'лся вы'говорам Клоди'ны, целу'я её ру'ку; расска'зывал Гли'нскому, что его' дуэ'ль изве'стна уже' всему' Пари'жу; по'сле э'того сел по'дле Эми'лии, объявля'я с восхище'ньем, что он приглашён за'втра на охо'ту за 10 миль от Пари'жа,-- звал с собо'й Гли'нского; одни'м сло'вом, он тормоши'л всех, шути'л со все'ми: не бы'ло никако'й возмо'жности продолжа'ть ва'жного разгово'ра, но да'же сохрани'ть ва'жный вид; бесе'да сде'лалась о'бщею и ве'чер ко'нчился прие'здом марки'зы, кото'рая, рассказа'в не'сколько придво'рных анекдо'тов, раскла'нялась со все'ми.
-- Графи'ня!-- сказа'л зама'нчиво Гли'нский, проща'ясь,-- вы не серди'тесь бо'лее на меня'?-- позво'льте же возобнови'ть на'шу пре'жнюю дове'ренность: бу'дете ли вы за'втра в саду'?
-- Гли'нский!-- отвеча'ла она'.-- Бог свиде'тель, что я дорожу' ва'шей дру'жбою, дру'жбой,-- повтори'ла она', ударя'я на э'том сло'ве,-- и потому' хочу' и'менно и'скренности и дове'ренности. Я бу'ду в саду', но не забу'дьте, что там есть свиде'тель всех на'ших посту'пков,-- приба'вила она' полушутли'во и полусерьёзно.
Э'то сло'во "дру'жба" сде'лалось тепе'рь для Гли'нского соверше'нною насме'шкою со стороны' Эми'лии:-- И э'та вздо'рная цара'пина!.. и э'тот купидо'н! -- ду'мал он, усмеха'ясь от доса'ды -- все бы'ло про'тив меня' сего'дня! да'же мра'мор смея'лся моему' несча'стию!.. но я отплачу' ему' за испу'г... он не бу'дет бо'лее издева'ться над мое'й нело'вкостью.
Почти' всю ночь он верте'лся на посте'ле; разли'чные мы'сли тесни'ли грудь и го'лову: то каза'лось ему', что он уже' бли'зок верши'ны своего' сча'стия, и ско'лько он ни был нео'пытен, се'рдцу его' сдава'лось, что чу'вства графи'ни дыша'ли нежностию;-- то вдруг сло'во дру'жба, е'ю произнесённое, убива'ло хо'лодом цвето'к наде'жды, распуска'вшийся в его воображе'нии. Ему' представля'лись все препя'тствия: реши'мость графи'ни, о'браз её мы'слей насчёт любви', приближа'ющаяся пора' выступле'ния, отдалённость родины от Фра'нции, наро'дные предрассу'дки,-- одни'м сло'вом, все, что могло' лиши'ть его Эми'лии. Потом наде'жда сно'ва светлелась блиста'ющей звездо'ю и, по ме'ре того', как э'та звезда' всходи'ла пред его глаза'ми, свет её увели'чивался и она' прогоня'ла мра'чные при'зраки, порождённые сомне'нием.
За'втрашний день реши'т, жить ли мне в ми'ре с Эми'лией и'ли умере'ть без её любви', ду'мал он; се'рдце моё так полно', что я вы'скажу ей все. За'втра я не испуга'юсь тебя', злой купидо'н; я найду' сре'дство не ви'деть твое'й лука'вой усме'шки и не боя'ться твоего' па'льчика -- он засну'л в весёлом расположе'нии ду'ха -- и в весёлом расположе'нии встал у'тром, с твёрдою реши'мостию де'йствовать по тому' пла'ну, кото'рый соста'вило пы'лкое и красноречи'вое его' воображе'ние.
Эми'лия пришла' к себе' домо'й, разде'лась и в лёгком спа'льном пла'тье отпра'вилась, по обыкнове'нию, в ва'нну, помещённую по'дле её спа'льни. Она' в рассе'янии се'ла на табуре'т, спусти'ла с плеч своё пла'тье и оста'лась в заду'мчивости размышля'ть о всем, что случи'лось с не'ю сего'дня. Одна' её нога' поста'влена была' на край ва'нны, вре'занной ро'вно с поло'м, друга'я, спу'щенная вниз, лего'нько борозди'ла во'ду; ле'вая рука' её приде'рживала на груди' еди'нственный покро'в; пра'вая, облоко'ченная на коле'но, подпира'ла го'лову; каза'лось, бу'дто Эми'лия при'стально рассма'тривала что'-то в воде' и забыла', для чего' она' пришла' сюда'. Сза'ди её стоя'ло большо'е трюмо', освещённое двумя' канделя'брами; про'тив ва'нны пыла'ющий ками'н разлива'л прия'тную теплоту' и я'ркий свет по всей ко'мнате. Прекра'сная Эми'лия была' освещена' со всех сторо'н; распу'щенные во'лосы пролива'лись густы'ми во'лнами ме'жду то'неньких па'льцев ру'ки, ска'тывались на обнажённые пле'чи и ревни'во закрыва'ли лицо' графи'ни, ше'ю и грудь, кото'рая подыма'лась и опуска'лась, как ле'бедь на волна'х. Зе'ркало сза'ди повторя'ло э'тот ми'лый о'браз в друго'м ви'де: прозра'чная бати'стовая руба'шка, прони'кнутая со всех сторо'н волна'ми све'та, изменя'ла ка'ждому изги'бу, всем обво'дам черты', обрисова'вшей живопи'сные фо'рмы рук и ста'на графи'ни; в ва'нне отража'лось заду'мчивое лицо' и тёмные, как вечернеё не'бо с вечерне'ю росо'ю -- глаза'.
Ни поэ'т, ни живопи'сец не уме'ли бы сказа'ть, кото'рая из э'тих карти'н очарова'тельнее; тот и друго'й, коне'чно бы, списа'ли э'ти три карти'ны вме'сте!
Но что же ду'мала она'?.. пе'ред не'ю вполне' откры'лось все её положе'ние. Ей тепе'рь нельзя' бы'ло сомнева'ться ни в свои'х чу'вствах, ни в любви' Гли'нского. Но со'бственные ощуще'ния бы'ли для неё так удиви'тельны, что она' ника'к не понима'ла, отчего' с не'ю сде'лался та'кой бы'стрый перехо'д от пре'жнего споко'йного положе'ния к тому' волне'нию душе'вному и серде'чному, кото'рое тепе'рь ощуща'ла. "Неуже'ли э'то,-- ду'мала она',-- происхо'дит оттого', что я уви'дела привя'занность Гли'нского в ино'м ви'де, не'жели представля'ла: мо'жет быть, э'то для меня' неприя'тно?-- нет,-- говори'ла она' со вздо'хом, перебира'я происше'ствия,--нет, я чу'вствую, что люблю' его'; чу'вствую, отчего' мне так бо'льно бы'ло слы'шать клевету' и так прия'тно примире'ние!.."
Эми'лия, ду'мая э'то, игра'ла свои'м обруча'льным кольцо'м, любова'лась им; при'меривала с ле'вой на пра'вую ру'ку -- вдруг оно' вы'пало, скати'лось по ноге' и ка'нуло в во'ду; струи' взволно'ванной жи'дкости блесну'ли от све'та канделя'бров и отражённый блеск заигра'л за'йчиками по потолку', сбежа'л зме'йкой по стене' и вы'летел мо'лнией сквозь за'навеси око'шка.
Э'то испуга'ло Эми'лию, как бу'дто она' ве'рила предзнаменова'ниям и как бу'дто паде'ние ко'льца что'-нибудь предвеща'ло. Она' опо'мнилась от своего' рассе'яния: го'рничная, её ожида'вшая, спала' в углу' на сту'ле, све'чка, поста'вленная на полу', догоре'ла, вода' была' холодна'!.. Эми'лия ушла' в свою' спа'льню и бро'силась на посте'ль.
Здесь ей предста'вилась друга'я сторона' предме'та: все, что говори'ла пре'жде Клоди'не о её любви', пришло' ей на па'мять. Гли'нский был та'кже чужестра'нец и тепе'рь, каки'м был тогда'; она' осужда'ла Клоди'ну за неуме'стную скло'нность, осужда'ла с жа'ром ка'ждого, чье се'рдце не повину'ется рассу'дку, и тепе'рь бы'ла сама' винова'та в том же. В сего'дняшнем отве'те Клоди'ны ви'дела она' её любо'вь и справедли'вый упрёк себе', пото'му что сама' дала' ей по'вод и наде'жду, она', кото'рая называ'ла хи'трою любо'вь, и поры'вы серде'чных чу'вствований сла'бостью, она' как бу'дто наро'чно пробуди'ла ожида'ния ю'ной Клоди'ны, что'бы перехвати'ть са'мой все её наде'жды.
С друго'й стороны', мне'ние це'лого Пари'жа о любви' графини'ной к поко'йному му'жу, о её наме'рении оста'ться навсегда' вдо'вою, бы'ло так утверждено'; она' сама' с та'кою и'скренностью объяви'ла об э'том отцу', ма'тери, родны'м и знако'мым: да'же при дворе', соста'вленном тепе'рь бо'льшею ча'стию из её родны'х и коро'тких люде'й, э'то сто'лько счита'ли ве'рным, что она' трепета'ла при одно'й мы'сли, како'го бы шу'му наде'лала но'вая любо'вь, е'сли бы она' име'ла сла'бость отда'ться ей,-- а э'то могло' случи'ться, потому' что Клоди'на, Шаба'нь, сам Дюбуа' и да'же марки'за, одни'м сло'вом, все, что её окружа'ло, подозрева'ли её и ка'ждый по своему' вы'разил о том своё мне'ние. Но она' никого' сто'лько не боя'лась, как Шаба'ня, кото'рый по ве'тренности гото'в был распусти'ть об э'том слу'хи, и никого' ей так не бы'ло сты'дно, как Дюбуа', кому' она' сто'лько раз руча'лась за свои' чу'вства.
Все у'жасы её положе'ния яви'лись тогда' пред глаза'ми; она' скры'ла горящеё лицо' в поду'шку и стара'лась отыска'ть в са'мой себе' сто'лько споко'йствия и си'лы рассу'дка, что'бы воспроти'виться своему' се'рдцу.
-- Принужде'ние недо'лго,-- ду'мала она',-- ещё неде'ля, мо'жет быть, две, а там!.. Предви'жу, кака'я сце'на ожида'ет меня' за'втра в саду', но я предупрежу' её; скажу' ему', чтоб он был тверд, подо'бно мне, скажу' все, что вели'т благоразу'мие!..-- Я люблю', но не покажу' э'того и моё хладнокро'вие остано'вит его'.. Сего'дня я бы'ла робка', потому' что не зна'ла, что со мной случи'тся; за'втра бу'ду смелеё, предви'дя бу'рю!..
Так рассужда'ла Эми'лия, так ободря'ла себя', стара'лась каза'ться са'мой себе' твёрдою -- пересчи'тывала, что ей за'втра на'добно бу'дет говори'ть и улыба'лась в обольще'нии самодово'льствия, вообража'я, каки'е си'льные до'воды предста'вит, каки'е убежде'ния употреби'т, что'бы возврати'ть Гли'нскому власть над сами'м собо'ю; наконе'ц, она' соста'вила це'лую речь, кото'рая, каза'лось, должна' была' привести' её пря'мо к предполага'емой це'ли.
Гли'нский с ра'ннего утра' гуля'л по саду'; вид его' был весёлый; мо'жно бы'ло приме'тить на лице', что наде'жды льсти'ли его' воображе'нию. Он ходи'л неро'вными шага'ми, улыба'лся, смотре'л рассе'янно пе'ред собо'ю и вся'кий раз, когда' проходи'л ми'мо мра'морного купидо'на, с усме'шкою грози'л ему', пригова'ривая: "Тепе'рь я не бою'сь тебя'!" Он ожида'л до'лго: терпе'ние его' бы'ло подве'ржено большо'му испыта'нию; он целу'ю ночь боя'лся, что придёт в сад, тепе'рь ду'мал, что графи'ня опа'здывает; наконе'ц она' показа'лась; он бро'сился к ней навстре'чу.
Каза'лось, что жела'емая для обо'их мину'та наступи'ла; о'ба пригото'вились встре'тить друг дру'га, но на'добно бы'ло ви'деть, что сде'лалось с ни'ми: все приготовле'ния бы'ли забы'ты: Эми'лия останови'лась, отвеча'ла с замеша'тельством на ро'бкий покло'н Гли'нского, пото'м пошла', поту'пя глаза'; он боязли'во сле'довал за не'ю; о'ба мо'лча подошли' к мра'морной скаме'йке, се'ли; Гли'нский на'чал пе'рвый:
-- Вы тре'бовали от меня' вчера', графи'ня, соверше'нной открове'нности и потому' я до'лжен сказа'ть вам, что у меня' на се'рдце.
Бле'дная Эми'лия трепета'ла как лист.
-- Посто'йте, Гли'нский,-- прервала' она',-- ра'ди бо'га, посто'йте... я запреща'ю вам говори'ть, пока' не скажу' того', что мне на'добно сказа'ть вам...
-- Но, графи'ня, вы не зна'ете, как э'то му'чит меня', как э'то раздира'ет моё се'рдце... я лю...
Испу'ганная Эми'лия закры'ла свое'ю руко'ю гу'бы Гли'нского.
-- Нет, Гли'нский, нет!.. мне о'чередь говори'ть,-- лепета'ла она' дрожа'щим го'лосом.
Гли'нский вме'сто отве'та овладе'л руко'ю, и как она' ни си'лилась отня'ть, как ни повторя'ла, что рассе'рдится -- он не выпуска'л её -- "вы забы'ли, что за на'ми присма'тривают",-- сказа'ла Эми'лия и с си'ми слова'ми, взгляну'в на ста'тую, вскри'кнула в у'жасе!-- Купидо'н стоя'л пе'ред не'ю с завя'занными глаза'ми и спу'танной руко'ю!--Гли'нский неда'ром пригова'ривал, что тепе'рь его' не бои'тся.
Э'та неожи'данность так порази'ла Эми'лию, она' так испуга'лась повя'зки, как бу'дто с глаза'ми и па'льцем купидона' лиши'лась покрови'тельства! Она' потеря'лась, не зна'ла, что де'лала; закрыва'ла, как дитя', руко'ю ту ру'ку, кото'рую Гли'нский осы'пал поцелу'ями и тепе'рь о'бе бы'ли в его' вла'сти, а у неё не бы'ло си'лы отня'ть их. Таки'е мину'ты жгут, взрыва'ют челове'ка; ю'ноша схвати'л трепе'щущую Эми'лию, сжал её в свои'х объя'тиях с та'кою си'лою, что из её груди' то'лько мог вы'рваться нево'льный стон, и тот был заду'шен бе'шеным поцелу'ем. Гли'нский упа'л на коле'ни -- Эми'лия, люблю' тебя',-- повторя'л он...
Но пе'рвое де'йствие свобо'ды Эми'лии бы'ло убежа'ть: то'лько на э'то доста'ло её прису'тствия ду'ха. Она' чу'вствовала себя' не в си'лах боро'ться с свои'м се'рдцем и стра'стью Гли'нского, она' не ду'мала, что сло'во люблю' люби'мого челове'ка мо'жет име'ть тако'е де'йствие над же'нщиною. Она' бежа'ла!
Беги', Эми'лия! беги'! одно' сре'дство для того', кто понаде'ялся на защи'ту вероло'много купидо'на!
Гли'нский до'лго остава'лся оди'н с раздира'ющей доса'дой, с го'рьким отча'янием в се'рдце.

ГЛАВА' VI

Слу'хи о выступле'нии ру'сской гва'рдии подтверди'лись прика'зами по всем войска'м и назначе'нием о'череди полко'в. Э'то изве'стие пришло' к Гли'нскому в са'мый день его' несча'стия: чрез три дня он до'лжен был вы'ступить. Все офице'ры спеши'ли воспо'льзоваться после'дними мину'тами пребыва'ния в Пари'же, оди'н то'лько Гли'нский не принима'л уча'стия ни в о'бщих весёлостях, ни в приготовле'ниях. Каза'лось, он у'мер для всего', кро'ме тоски': его' положе'ние бы'ло жесто'ко. Все наде'жды его' ру'шились. Графи'ня, как говори'ли, бы'ла нездоро'ва и не выходи'ла из свое'й ко'мнаты; Гли'нский два дня уже' не ви'дел её и э'ти два дня бы'ли для него' ве'ком. Стару'шка марки'за с удивле'нием замеча'ла э'ту переме'ну, спра'шивала, выпы'тывала и кача'ла голово'ю, когда' он отзыва'лся нездоро'вьем, впро'чем, она' наве'рное полага'ла, что разлу'ка томи'т его', но ника'к не ду'мала, что Эми'лия стра'ждет то'ю же боле'знию. Она' ви'дела дру'жбу её к Гли'нскому, да'же каза'лось ей иногда', бу'дто чу'вство нежне'йшее обнару'живалось в обраще'нии Эми'лии с молоды'м челове'ком, и стару'шка вта'йне ра'довалась, что ми'лая дочь её мо'жет отступи'ть от своего' обе'та; прито'м же ру'сский име'л сто'лько блестя'щих ка'честв, име'л незави'симое состоя'ние и был в её глаза'х тако'го зна'тного происхожде'ния: но, не менеё того', она' зна'ла твёрдую во'лю до'чери, бы'ла уве'рена в неизме'нности её пра'вил, слы'шала беспреста'нное повторе'ние того' же и горева'ла, что ско'рое отправле'ние разруша'ет наде'жды её в исполне'нии прия'тной мечты' о челове'ке, кото'рого сто'лько полюби'ла.
Муче'ния Гли'нского превосходи'ли душе'вные си'лы. Эми'лия оста'вила его' без отве'та: он не знал, чего' наде'яться, чего' жела'ть -- и так, как нет страда'ния пронзи'тельнее неизве'стности, ему' каза'лось лу'чше, е'сли б графи'ня реши'тельно сказа'ла, что его' ненави'дит; тепе'рь же, что мог он ду'мать?.. Два дня колеба'лся он, ожида'я ка'ждую мину'ту ви'деть графи'ню и ка'ждую мину'ту был обма'нут в наде'жде; остава'лся то'лько оди'н день, и Гли'нский реши'лся написа'ть к ней письмо'. Оно' бы'ло следующего' содержа'ния:
"Вы ненави'дите! Вы презира'ете, вы не хоти'те меня' ви'деть, графи'ня! дово'льно одного' из сих ору'жий, чтоб уби'ть, а вы поража'ете все'ми тремя' -- и за что? За то, что я люблю' вас, что сказа'л э'то, что запечатле'л э'то печа'тью свяще'ннейшею са'мой кля'твы? Графи'ня! я сам себе' нашёл му'ченье в э'том посту'пке: он жжет меня', он су'шит мозг в костя'х мои'х -- не удво'ивайте же ка'ры, скажи'те, что заслужи'л я от вас, не'нависть и'ли презре'нье? в обо'их слу'чаях бу'ду уме'ть сам наказа'ть себя', но не томи'те неизве'стностью. Скажи'те, напиши'те, да'йте знак: лишь бы я по'нял, что вы обо мне ду'маете. Вы не име'ете на'добности убега'ть моего' прису'тствия, скажи'те отве'т -- и меня' здесь не бу'дет!"
Все молоды'е влюблённые лю'ди ду'мают, что они' пи'шут о'чень красноречи'во и убеди'тельно; ина'че они' бы не писа'ли. Неизве'стно, что ду'мал Гли'нский, но письмо' его' свиде'тельствовало бо'лее беспоря'док его' мы'слей, не'жели выража'ло то, чего' хоте'л он.
-- Скажи' графи'не,-- поруча'л он ня'ньке Габриели'ной, отдава'я, одна'ко же, са'мой малю'тке письмо',-- что я по`слеза'втра выступа'ю с полко'м и теря'я наде'жду ви'деть её ли'чно, осме'ливаюсь посла'ть моё проща'нье в письме'.
Бе'дный ю'ноша! он рассчи'тывал на за'втрашний день, но поутру' э'того дня получи'л приказа'ние яви'ться в полк. Выступле'ние бы'ло уско'рено це'лыми су'тками, и в 11 часо'в утра' Гли'нский оставля'л сте'ны Пари'жа, не получи'в никако'го отве'та, не зна'я ничего' о свое'й у'части.
В э'то печа'льное у'тро графини'ны око'шки, про'тив обыкнове'ния отворя'емые ра'нее други'х, в де'вять часо'в ещё заде'рнуты бы'ли ро'зовою тафто'ю. Се'рдце Гли'нского сжима'лось при мы'сли, что Эми'лия не вы'йдет к за'втраку и он да'же не уви'дит её болеё! Все бре'мя оби'женной любви' легло' на его' се'рдце. До'лго для него' тяну'лось у'тро, наконе'ц, уда'рило де'вять часо'в и с после'дним уда'ром колоко'льчика яви'лся к нему' Шаба'нь.
-- Я хоте'л к тебе' быть ра'нее,-- сказа'л он,-- но меня' задержа'л прокля'тый портно'й и отня'л, по кра'йней ме'ре, час мое'й бесе'ды. На'добно после'дний день провести' вме'сте.
-- Торопи'сь, любе'зный Шаба'нь, мы получи'ли повеле'ние в 11 часо'в вы'ступить с полко'м.
-- Peste! {Черт возьми'! (фр.-- Сост.).} -- воскли'кнул Шаба'нь, сде'лав два ша'га наза'д.-- Почему' же не за'втра?-- но зна'ешь ли, что э'тому быть невозмо'жно: кузи'на Эми'лия поручи'ла мне сего'дня звать тебя' на чай к ней на полови'ну. Она' не мо'жет выходи'ть, но жела'ет с тобо'й прости'ться; мы все там -- и Дюбуа' то'же.
-- Е'сли графи'ня,-- сказа'л Гли'нский с су'дорожной улы'бкой,-- не удосто'ит меня' приня'ть тепе'рь и'ли вы'йти к за'втраку, то мне оста'нется одно' воспомина'ние о том, что называ'ла она' дру'жбою!
Изумлённый Шаба'нь подбежа'л к окну':
-- Скажи' пожа'луй,-- говори'л он,-- ещё спит!.. неуже'ли она' не про'снется к за'втраку! Пожа'луй, она' и не узна'ет, что ты уе'хал!
-- Она' того' и хо'чет! Но оста'вим э'то, друг мой, и поговори'м о тебе'. Мне на'добно ви'деть счастли'вых люде'й, хотя' я и зави'дую их сча'стию.
-- Не меня' ли ты хо'чешь назва'ть счастли'вым? Я са'мый несча'стнейший челове'к в све'те! я це'лые су'тки ничего' не ел с грусти' и це'лую ночь не мог засну'ть с тоски'; а ты зна'ешь, как для меня' ва'жно то и друго'е. Э'та него'дная верту'шка сверну'ла мне го'лову и я не узна'ю сам себя'. Вчера' мы поссо'рились с не'ю за пустяки' и е'сли не помири'мся сего'дня, я, ве'рно, умру' с го'лоду!
-- В са'мом же де'ле ты несча'стлив!-- сказа'л Гли'нский с усме'шкою, но ви'дя, что Шаба'нь, несмотря' на свои' шу'тки, едва' не пла'кал, спроси'л его' с уча'стием:-- Но за что же поссо'рились вы?..
-- За что?-- За то, что я име'л глу'пость в неё влюби'ться! Лу'чше бы бы'ло, е'сли бы ты сошёлся с не'ю, потому' что моя' кузи'на непреме'нно хо'чет, чтоб я вздыха'л подо'бно ей,-- кто бы э'того от неё ожида'л!-- жаль, что я не полюби'л Эми'лию, она' не охо'тница до сентиме'нтов. Ну, Гли'нский, ты погуби'л меня' в коне'ц свои'м безвре'менным отправле'нием; а я ду'мал, что ты помири'шь меня' с Клоди'ною.-- Но что же! пойдём наве'рх, тепе'рь не'чего ждать за'втрака, я побегу' уве'домить всех о твоём выступле'нии и, мо'жет быть, успе'ю извести'ть Эми'лию.
Они' взошли' вме'сте наве'рх. Шаба'нь побежа'л и Гли'нский оста'лся оди'н в кабине'те марки'за. До'лго стоя'л он про'тив портре'та Эми'лии и мра'чные мы'сли, одна' друго'й приско'рбнее, рожда'лись в его' се'рдце, впива'лись в него' зме'ями и исчеза'ли, сменя'емые ещё зле'йшими, наконе'ц, небольшо'й шо'рох заста'вил его' огляну'ться. У окна' стоя'л Дюбуа', сло'жа ру'ки, то'чно в том же положе'нии, в како'м Гли'нский уви'дел его' в пе'рвый раз. Вид его' был столь же мра'чен, как и тогда'.
-- Проща'йте, Дюбуа',-- сказа'л Гли'нский, броса'ясь к нему',-- в 11 часо'в я оставля'ю Пари'ж.
-- Я сам е'ду из Пари'жа сего' же дня и пришёл прости'ться с ва'ми, но не хоте'л меша'ть ва'шему забве'нию. Гли'нский, вы лю'бите э'ту же'нщину?
Ю'ноша покрасне'л вме'сто отве'та.
-- Я э'то зна'ю,-- и зна'ю бо'лее, не'жели вы мне сказа'ть мо'жете. Не впра'ве дава'ть вам сове'тов, но скажу', что ва'ше о'бщее сча'стие здесь -- вам не должно' упуска'ть его'. Не красне'йте, Гли'нский; вся'кому челове'ку суждено' люби'ть раз в свое'й жи'зни; любо'вь приста'ла ю'ноше, но го'ре тому', кто пропу'стит свое' вре'мя; нет ничего' странне'е влюблённого старика'! он смешо'н, е'жели обнару'жит свою' любо'вь, и жа'лок, е'жели до'лжен скрыва'ть её; пе'ред ю'ношею все наде'жды, пе'редним... оди'н у'жас отка'за!
Сказа'в э'то, Дюбуа' прошёлся не'сколько раз по ко'мнате, потира'я свой лоб, как бу'дто жела'я ра'зогнать мы'сли, тесни'вшиеся в его' голове'.
Гли'нский не мог опо'мниться от изумле'ния, каки'м порази'ла его' дове'ренность челове'ка, удалявшего' досе'ле вся'кий разгово'р об э'том.
-- Ита'к, вы зна'ете, что я люблю' графи'ню, и говори'те, что она' должна' соста'вить моё сча'стие, тогда' как я осуждён не вида'ть её болеё -- когда' я расстаю'сь с ней наве'ки?..
-- Пре'жде, не'жели бу'ду отвеча'ть, скажу' не'что о себе', Я не име'л ни бра'та, ни сестры', ни родно'го в це'лом ми'ре. Суро'вая жизнь и тру'дное по'прище отдаля'ли от меня' не'жные скло'нности се'рдца и я остале'я до сих пор одино'ким; но э'та до'рого мне сто'ило и ещё доро'же сто'ит тепе'рь. Ча'сто при мои'х го'рестях, при счастли'вых уда'чах, я не мог ни с кем раздели'ть чувств мои'х! как иностра'нец, как отве'рженец посреди' то'лпы, я не встреча'л ничьего' взо'ра, в кото'ром вы'разилось бы уча'стие; не бы'ло ни одного' существа', кото'рому бы ста'ло приско'рбно моё го'ре и'ли поня'тно моё торжество', и я, со сме'ртью в душе', дожи'л до сей по'ры. Гли'нский! не дожива'йте холосты'м до мои'х лет и не выпуска'йте из рук сча'стия потому' то'лько, что оно' тру'дно достаётся. Я то'лько тепе'рь благословля'ю бо'га, что он в тру'дную мину'ту, для меня' наступи'вшую, оста'вил ру'ки мои' несвя'занными и се'рдце... се'рдце, над кото'рым я ещё име'ю власть.-- Тепе'рь вы'слушайте мой отве'т на ва'ши вопро'сы: я ви'жу давно', что вы лю'бите графи'ню, но ещё не уве'рен был в её к вам расположе'нии; сверх того', я име'л посторо'нние причи'ны не говори'ть с ва'ми об э'том предме'те. Тепе'рь я зна'ю, что графи'ня лю'бит вас...
-- Она' лю'бит меня'? вы ошиба'етесь, Дюбуа'! три дни как она' не хо'чет меня' ви'деть, не хо'чет отвеча'ть, не хо'чет да'же прости'ться!
-- Вы ошиба'етесь та'кже. Я прочита'л в её се'рдце и лице' совсе'м друго'е; я не солгу', е'сли скажу', что да'же зна'ю э'то от неё изу'стно. Эми'лия должна' быть ва'ша!
-- Но как я могу'?-- тепе'рь я не ви'жу её, а е'сли и уви'жу, то на мину'ту.
-- Одна' мину'та реша'ет у'часть на'шей жи'зни. Я бы не сове'товал вам, е'сли бы не со'бственная серде'чная потре'бность меня' к тому' принужда'ла. Я уважа'ю графи'ню; жела'ю ей добра'; у'часть её беспоко'ит меня'; но я зна'ю и вас и ва'ше соедине'ние отни'мет у меня' после'днюю наде'жду!.. я хоте'л сказа'ть, последнеё препя'тствие, т. е. все, что меня' уде'рживало здесь и меша'ло выполня'ть предпри'нятые наме'рения. Ита'к, е'сли вы'ступите к по'лдню, возвраща'йтесь ве'чером и бу'дьте у графи'ни к ча'ю; ведь она' пригласи'ла вас. Но, е'сли жела'ете успе'ха, не говори'те об э'том.
В се'рдце Гли'нского любо'вь боро'лась с наде'ждою, сомне'нием и доса'дою. Он стоя'л, смотря' на портре'т Эми'лии. "А е'сли она' не лю'бит меня'?-- сказа'л он заду'мчиво,-- а е'сли мне суждено' никогда' не ви'деть её болеё?-- Я не хочу' её ви'деть!"
Дюбуа' молча'л и потупи'л глаза', чтоб скрыть каку'ю-то ра'дость, вы'разившуюся в его' черта'х; одна'ко, за э'тою ра'достью после'довала борьба', пото'м он сде'лал приме'тное уси'лие над собо'ю и сказа'л:
-- Зна'ете ли, что э'тот портре'т есть славне'йшее произведе'ние Жера'ра? У меня' сде'лана была' с него' ко'пия и до'лго я храни'л её с други'ми мои'ми рабо'тами -- но тепе'рь мне на'добно е'хать, мо'жет быть, надо'лго; мо'жет быть, не возвращу'сь никогда' и э'та ко'пия тогда' попадёт бог зна'ет в каки'е ру'ки. Хоти'те ли вы име'ть э'тот портре'т?..
Гли'нский с жа'ром бро'сился к нему' в объя'тия. Дюбуа' потихо'ньку вы'свободился и вы'шел из ко'мнаты.
Мо'жно предста'вить положе'ние взволно'ванного ю'ноши! Не успе'л он разду'мать о слова'х Дюбуа', как за'мок сту'кнул сно'ва и он, останови'сь в полуотво'ренной две'ри, протяну'л к нему' ру'ку с портре'том. Лицо' его' бы'ло необыкнове'нно бле'дно, рука' дрожа'ла, и когда' Гли'нский подбежа'л взять портре'т, он отвороти'л го'лову, чтоб не показа'ть своего' смуще'ния, и сказа'л:
-- Отдаю' зало'г ва'шего сча'стия с усло'вием, что'бы вы сего'дня бы'ли ввечеру'. Тепе'рь проща'йте, Гли'нский, мо'жет быть, навсегда'; тепе'рь я пойду' пря'мо к це'ли; меня' ничто' бо'лее не остано'вит.-- Сказа'в э'то, он сжал ру'ку Гли'нского и скры'лся.
Закры'тый стекло'м портре'т был тёпел и на ла'йке, закрыва'вшей заты'лок, обознача'лись следы' золото'й ра'мки, из кото'рой как бу'дто поспе'шно его' вы'нули. Гли'нский ничего' э'того не ви'дел, кро'ме портре'та.
Не ста'нем говори'ть о том, что происходи'ло за за'втраком. Стари'к марки'з и марки'за пла'кали, проща'ясь и благословля'ли Гли'нского; Шаба'нь переступа'л с но'ги на но'гу, крути'л усы', бараба'нил в окно'; не'сколько раз брал ру'ку уезжа'ющего и отходи'л к окну', не сказа'в ни сло'ва. Одно'й Эми'лии не бы'ло; напра'сно марки'за извиня'ла её нездоро'вье и угова'ривала Гли'нского оста'ться с ни'ми до ве'чера пить чай и прости'ться с до'черью; он отгова'ривался невозмо'жностью и едва' ли он не в са'мом де'ле так ду'мал, потеря'в наде'жду уви'деть Эми'лию, а Дюбуа' тут не бы'ло, что'бы поддержа'ть коле'блющуюся ве'ру ша'ткою наде'ждою на будущеё.
Наступи'ла мину'та проща'ния. Ю'ноша переходи'л из рук в ру'ки, наконе'ц, вы'рвался из объя'тий и с стеснённым се'рдцем сбежа'л с ле'стницы; но тут в огро'мных сеня'х ожида'ла его' вся дво'рня марки'зова. Все в до'ме люби'ли его' от мала' до велика'; ка'ждый по своему' изъявля'л свои' сожале'ния и напу'тствия; он вы'нул кошелёк: черво'нцы посы'пались и вся дво'рня, провожа'я, крича'ли ему' изо всех сил благода'рственные восклица'ния.
Гли'нский сел на ло'шадь, кото'рая давно' уже' облива'ла уди'ла пе'ною, и тро'нул по'водами. В э'ту мину'ту он обороти'лся взгляну'ть после'дний раз на окна' Эми'лии: ему' показа'лось, что за'навесь зашевели'лась, отдёрнулась и графи'ня, вы'званная кри'ками толпы', маха'ла ему' руко'ю.
-- То'лько тепе'рь?.. в э'ту мину'ту?-- поду'мал Гли'нский, отвеча'я ей ни'зким покло'ном -- и вонзи'л шпо'ры в бока' ло'шади. Бе'дный конь взви'лся на ды'бах, дал отча'янный поско'к и вы'летел за во'роты!
В са'мом ли де'ле Эми'лия была' больна'?-- В са'мом де'ле; но боле'знь её была' нра'вственная; ужа'сная борьба' происходи'ла в её се'рдце. Любо'вь боро'лась с ло'жным стыдо'м, с ло'жно при'нятыми пра'вилами; к тому' же ло'жные заключе'ния о скло'нности Клоди'ны, кото'рую она' сама' вы'звала на сце'ну; намёки родны'х, мне'ние све'та каза'лись ей упрёками в тако'й сла'бости,-- в тако'й ве'щи, о кото'рой она' пред це'лым све'том дала' торже'ственную кля'тву, не мо'гши сдержа'ть о'ной. Она' получи'ла письмо' Гли'нского: сперва' не зна'ла, что сказа'ть ему', пото'м отвеча'ла отка'зом; написа'ла ещё -- тут бы'ли наде'жды -- о'ба отве'та оста'лись до'ма; в обо'их положе'ние се'рдца графи'нина свети'лось сквозь набо'р стро'гих сенте'нций, гро'мких слов и воззва'ний, ху'до прикрыва'вших её чу'вства. Волне'ние стра'сти перемога'ло не'жное сложе'ние графи'ни; бессо'нные но'чи, больно'е се'рдце, напряжённое воображе'ние приви'ли ей лихора'дку, кото'рая увели'чивалась ещё болеё нереши'тельностию ду'ха и посту'пков.
-- Нет!-- говори'ла она', когда' бессо'нница гнала' её с посте'ли,-- нет! я бою'сь его' ви'деть, бою'сь отвеча'ть ему'. Ско'ро его' не бу'дет -- э'то преходящеё чу'вство исчезне'т, я сдержу' сло'во пред людьми', пред лицо'м Не'ба,-- и никто' не уви'дит мое'й сла'бости!.. Но почему' же во мне э'та сла'бость?.. Нет! для меня' есть мечты', на ко'их непозволи'тельно да'же остана'вливать мы'сли!.. но что поду'мают обо мне други'е, е'жели узна'ют, что боя'знь удержа'ла меня' в посте'ле; что я не сме'ю сде'лать ша'гу, не измени'в се'рдцу, про'тив кото'рого сто'лько вооружа'лась и сто'лько была' тверда' не'когда?.. Сто'лько ли я больна' в са'мом де'ле, что моя' боле'знь могла' измени'ть меня' в нежела'нии ви'деть его' -- прости'ться с ним, с челове'ком, кото'рый был так ко'роток в до'ме? э'та лихора'дка не оправда'ние!.. но я могу' сказа'ть, что о'чень больна'... Нет! я стыжу'сь притво'рства!.. Но е'сли уви'жу его', в состоя'нии ли бу'ду скрыть свои' чу'вства?.. Бо'же мой!.. бу'ду, по кра'йней ме'ре, пла'кать; э'того он не уви'дит... одна'ко, я позову' его' к себе', но с други'ми; до'лжность хозя'йки не оста'вит мне ни одно'й опа'сной мину'ты.
Так ду'мала Эми'лия, откла'дывая приглаше'ние до после'днего дня и э'та реши'тельная мину'та не приближа'лась, два дни протяну'лись для неё века'ми. Сколь ни тве'рдо бы'ло наме'рение Эми'лии расста'ться навсегда' с Гли'нским, но все ещё она' хоте'ла прости'ться с ним, хоте'ла ещё раз уви'деть его'. Бессо'нная ночь, расстро'ивавшая Эми'лию, заста'вила её оста'ться в посте'ле, когда' уезжа'л Гли'нский. Она' лежа'ла, забы'вшись лёгким забве'ньем, мечта'я о сего'дняшнем ве'чере, когда' крик на дворе', звя'канье подко'в, ржа'ние лошаде'й и напу'тные жела'ния, пробуди'в её, вы'сказали го'рькую и'стину отъе'зда и неожи'данной ра'злуки, без свида'ния, без проща'нья, без дру'жеского приве'та.
Пусть су'дит ка'ждый, что бы'ло в э'то вре'мя с Эми'лией. Прошёл жесто'кий час: поду'шка её была' взмо'чена слеза'ми; в ко'мнате бы'ло темно', когда' ста'рая марки'за на цы'почках вошла' к ней.
-- Кто тут?-- спроси'ла Эми'лия. Марки'за, отдёрнув за'навесь, се'ла по'дле неё на крова'ти и спра'шивала, что с не'ю случи'лось сего'дня, и отчего' она' так до'лго лежи'т в посте'ле. Марки'за име'ла причи'ну спра'шивать об э'том, потому' что два ра'за она' подходи'ла к дверя'м и отходи'ла прочь, не сме'я потрево'жить сна до'чери.
-- Все прошло', ми'лая ма'тушка! все ко'нчилось! я хочу' встать,-- я наде'юсь угоща'ть вас у себя' сего'дня.
-- Не лу'чше ли, друг мой, тебе' оста'ться в посте'ле и не беспоко'иться для свои'х. Зна'ешь ли ты, что Гли'нский уе'хал?-- Я не могу' пересказа'ть всего', что он говори'л, ско'лько он препоруча'л сказа'ть тебе', я о'чень пла'кала, друг мой,-- я люблю' э'того прекра'сного молодо'го челове'ка.
Не'сколько секу'нд Эми'лия молча'ла, пото'м спроси'ла тре'петным го'лосом: "Уе'хал и не бу'дет бо'лее?"
-- Не бу'дет, ми'лая!
-- Ма'менька! я хочу', чтоб вы бы'ли у меня', мне бу'дет ле'гче, мне бу'дет лу'чше. Все ко'нчено!.. я не ожида'ла так ско'ро!..
-- Впро'чем, твоя' лихора'дка была' безде'льная, ей и на'добно бы'ло ско'ро минова'ться -- но всё-таки лу'чше успоко'иться.
В ко'мнате с заде'рнутыми за'навесами бы'ло темно'; слезы' Эми'лии кати'лись неприме'тно. Марки'за, успоко'енная увере'ниями до'чери, вста'ла и ушла', обеща'ясь быть у ней к ча'ю.
Ввечеру' семе'йство Бонжеленя' собрало'сь на полови'не у Эми'лии. Все бы'ли ску'чны; марки'за говори'ла о Гли'нском, пересчи'тывая его' до'брые ка'чества, и ка'ждая похвала' стрело'ю вонза'лась в се'рдце Эми'лии, кото'рая была' бледна', стара'лась занима'ть о'бщество, несмотря' на то, что го'лос изменя'л ей и сухи'е глаза' горе'ли огнём лихора'дки. Ма'ленькая де Фо'нсек, наду'в свои' гу'бки, сиде'ла отверну'вшись от Шаба'ня, кото'рый куса'л но'гти с доса'ды и вре'мя от вре'мени де'лал односло'жные вопро'сы и'ли отвеча'л таки'ми же слова'ми прису'тствующим. Ста'рого марки'за не бы'ло до'ма.
-- Где же Дюбуа'?-- спроси'ла Эми'лия.
-- Где же Дюбуа'?-- повтори'ла марки'за.
Шаба'нь позва'л слугу', прика'зывая от и'мени графи'ни звать Дюбуа'.
-- Он уе'хал ещё поутру' пе'ред за'втраком,-- отвеча'л слуга'.
-- Куда' же он уе'хал?
-- Не зна'ю. Он оста'вил письмо' к марки'зу, кото'рый, прочита'в, приказа'л запере'ть ко'мнату г. Дюбуа' и принести' к себе' ключ.
Все взгляну'ли друг на дру'га с изумле'нием. Вопро'сы бы'ли напра'сны. Ка'ждый мог об э'том ду'мать, как ему' уго'дно. Тёмное предчу'вствие шепта'ло графи'не, куда' уе'хал Дюбуа'. При пе'рвой мы'сли она' нево'льно вскри'кнула: несча'стный! он погиба'ет для своего' геро'я! Все обороти'лись к ней и жда'ли объясне'ния на э'то восклица'ние, как вдруг на дворе' послы'шался лошади'ный то'пот и развлёк о'бщее внима'ние. Шаба'нь подошёл к окну',
-- Прие'хал како'й-то верхово'й,-- говори'л он.-- Ба'зиль све'тит ему' фонарём. Они' иду'т к подъе'зду графи'ни.
Глаза' всех бы'ли обращены' на Шабаня'; ожида'ли, что он ска'жет ещё.
-- Э'то не Дюбуа',-- сказа'л он, пригля'дываясь.
-- Кто же?-- спроси'ла нево'льно графи'ня, хвата'ясь за стол как бы с наме'рением встать. Как бу'дто инсти'нкт говори'л, что ей должно' бежа'ть, но дверь раствори'лась и яви'лся Гли'нский.
Все в оди'н го'лос вскри'кнули; все вскочи'ли и бро'сились к нему' навстре'чу. Одна' графи'ня оста'лась в том же положе'нии, бле'дная, без сил встать, не в состоя'нии вы'говорить ни сло'ва и с сухи'ми глаза'ми, кото'рые красноречивее' слез говори'ли, что происходи'ло в её се'рдце.
Гли'нский был оде'т по похо'дному, в сюртуке', в ша'рфе и зна'ке: на лице' видны' бы'ли следы' душе'вного расстро'йства; во'лосы в беспоря'дке; но все э'то вме'сто того', что'бы вреди'ть его' физионо'мии, де'лало её ещё интереснеё. Сла'бая кра'ска подерну'ла его' лицо', когда' он подошёл к Эми'лии.
-- Я бы не смел беспоко'ить вас, графи'ня, зна'я, что вы нерасполо'жены, что вы нездоро'вы: но услы'шав, что вы са'ми жела'ли ви'деть меня', употреби'л все спо'собы, что'бы име'ть возмо'жность поблагодари'ть вас за...-- здесь он останови'лся, не сме'я бо'лее дове'риться своему' го'лосу, кото'рый на'чал изменя'ть вну'треннему чу'вству.
-- Да, Гли'нский, я хоте'ла ви'деть вас... и ду'мала, что не уви'жу... По ва'шему лицу' ви'дно, что вы уста'ли... сади'тесь, Гли'нский...-- говоря' э'то, графи'ня не сме'ла подня'ть глаз. Ему' бы'ло не лу'чше.
Эми'лия как хозя'йка должна' была' подде'рживать разгово'р; не'сколько раз она' начина'ла обыкнове'нными вопро'сами, он отвеча'л ко'ротко -- и, несмотря' на пе'рвую ра'дость, кото'рую все показа'ли, уви'дев Гли'нского, пре'жнее расположе'ние сно'ва овладе'ло все'ми. На дворе' шел проливно'й дождь и греме'л в кры'шу и в окна'; ручьи' с жо'лобов журча'ли, ра'зливаясь по двору' лу'жами. Пого'да соверше'нно была' согла'сна с расположе'нием собесе'дников. По'сле пе'рвых приве'тствий, по'сле сожале'ний о путеше'ствии верхо'м в таку'ю дурну'ю пого'ду, Эми'лия сде'лала ещё не'сколько вопро'сов, на кото'рые Гли'нский отвеча'л как бы заде'рживая дыха'ние.
-- Бо'же мой!-- воскли'кнула марки'за,-- что с ва'ми сде'лалось, Гли'нский. Вы с Эми'лией говори'те то'чно как чужо'й!
Гли'нский печа'льно взгляну'л на Эми'лию и отвеча'л:
-- До сих пор обраще'ние ва'ше заставля'ло меня' заблужда'ться и ду'мать, что я не чужо'й в до'ме ва'шем, но настоя'щее положе'ние нево'льно напомина'ет, как го'рестно я ошиба'лся и как далёк от того', что'бы назва'ться ва'шим!..
В слова'х и выраже'нии Гли'нского бы'ло что'-то тако'е, кото'рое не могло' быть прямы'м отве'том на ска'занное марки'зою, но скрыва'ло друго'е значе'ние -- одна'ко, марки'за приняла' э'то про'сто.
-- Да!-- сказа'ла она' со вздо'хом,-- судьба' всегда' игра'ет людьми'! В са'мом де'ле, не шу'тка ли с её сто'роны, что она' вас привела' сюда' с кра'ю христиа'нского ми'ра, посели'ла у нас в до'ме, заста'вила полюби'ть вас -- и заче'м же все э'то?.,.что'бы горестнеё сде'лать разлу'ку!..
-- Так, марки'за! я не сомнева'юсь; что вы жале'ете меня', но я был для вас то'лько вре'менным го'стем, явле'нием преходя'щим; по ва'шим прекра'сным ка'чествам вы обласка'ли бы ка'ждого. Но для вас э'то чу'вство бы'ло не но'во, ничего' не зна'чило и, сле'дственно, должно' оста'вить лёгкое впечатле'ние; тогда' как я, обла'сканный на чужби'не как ме'жду родны'ми, что я счита'ю благодея'нием, в мо'лодости лет, когда' впечатле'ния жи'вы и остаю'тся на всю жизнь, я унесу' глубо'кое чу'вство в душе' мое'й. Уве'рен, что меня' забу'дут, марки'за! Мысль об э'том забве'нии бу'дет пресле'довать меня',-- но я... но мое' еди'нственное мще'ние бу'дет -- люби'ть тех, кото'рые могли' внуши'ть мне э'то чу'вство!
-- Полноте', Гли'нский. Переста'нем говори'ть об э'том; вы, пожа'луй, ста'нете уверя'ть, что мы заста'вили вас назло' полюби'ть себя'. Лу'чше провести' после'дние часы' веселе'е. Вы и то расстро'или сего'дняшний день, сказа'в, что не прие'дете. Е'сли же прие'хали, то помоги'те развесели'ть на'шу больну'ю, кото'рая угоща'ет нас по ва'шей ми'лости.
-- Я зна'ю, как графи'ня стро'го наблюда'ет обя'занности све'тские, и уве'рен, что она' гото'ва сде'лать э'то для вся'кого, е'сли того' потре'бует прили'чие.-- Гли'нский вы'говорил э'то с не'которой ко'лкостью. Кра'ска вы'ступила в лицо' Эми'лии. Марки'за посмотре'ла значи'тельно на обо'их. Ви'дно бы'ло, что она' догада'лась, к чему' клони'лась речь, и замолча'ла. Эми'лия, что'бы скрыть замеша'тельство, подозвала' Шабаня' и посади'ла по'дле себя', а Гли'нский встал и подошёл к де Фо'нсек, сиде'вшей на сту'ле поо'даль дива'на, и на'чал с не'ю впо`лго'лоса:
-- Отчего' вы так печа'льны, прекра'сная Клоди'на?
-- Неуже'ли мо'жно быть весёлою, когда' вы проща'етесь наве'чно с на'шим до'мом?
-- Зна'чит, вы жале'ете чужо'го; что же бу'дет, е'сли вы узна'ете, к како'му но'вому лише'нию гото'вит вас судьба'?
Любопы'тная и встрево'женная де Фо'нсек жи'во оберну'лась к нему' с вопро'сом: "Говори'те, Гли'нский, что э'то тако'е?.."
-- Скажу' вам за та'йну, что Шаба'нь вступа'ет в на'шу слу'жбу; сего'дня все решено'; я прие'хал за ним и мы е'дем вме'сте.
Бе'дная Клоди'на побледне'ла и не могла' вы'говорить ни сло'ва. Глаза' её перебега'ли от Шаба'ня на Гли'нского, недове'рчивая улы'бка полуоткры'ла её ро'тик.
-- Не выдава'йте меня': я говорю' для того', что вы ещё име'ете вре'мя уговори'ть его'. Я не мог ничего' с ним сде'лать. Он соверше'нно как безу'мный, не хо'чет слу'шать никаки'х сове'тов.
-- Ах! Гли'нский! что вы сказа'ли?-- заче'м он э'то сде'лал?
-- Шаба'нь говори'т, что он несча'стлив; что не мо'жет бо'лее остава'ться во Фра'нции; что все, привя'зывавшее его' к оте'честву, для него' не существу'ет бо'лее; что он, потеря'в споко'йствие, не дорожи'т собо'ю; что все сча'стие, како'го он наде'ялся, все мечты' будущего' разру'шены с любо'вию той осо'бы, кото'рую он почита'ет вы'ше всего' на све'те. Э'то со'бственные его' сло'ва, Клоди'на.
Слезы' тесни'лись на вопроша'ющих глаза'х малю'тки.
-- Скажи'те пра'вду... он не пое'дет?-- сказа'ла она', положи'в свою' ру'ку на ру'чку кре'сел, в кото'рых сиде'л Гли'нский.
-- Скажи'те и вы мне пра'вду, Клоди'на, хоти'те ли вы, чтоб он уе'хал?
-- Нет! Бог свиде'тель, не хочу',-- промо'лвила Клоди'на, схвати'в его' за ру'ку.
Гли'нский и'менно привёл малю'тку Клоди'ну к тому', чего' ему' хоте'лось, и ме'жду ни'ми начали'сь объясне'ния. Ма`ло-пома'лу он призна'лся в своём обма'не; она' говори'ла от се'рдца, слезы' увлажа'ли её прекра'сные глаза'. Эми'лия разгова'ривала с ма'терью и Шаба'нем: но внима'ние всех трои'х болеё и'ли менеё устремлено' бы'ло на Гли'нского с Клоди'ной. Впро'чем, Шаба'нь оди'н то'лько понима'л, что там де'лалось. Ста'рая марки'за, одна'жды пости'гнув мы'сли Гли'нского и Эми'лии, замеча'ла за до'черью. О'пытная же'нщина понима'ла, что ме'жду ни'ми случи'лась кака'я-нибудь ссо'ра, кото'рая заставля'ет их отдаля'ться друг от дру'га, и ду'мала в разгово'ре Гли'нского с Клоди'ной ви'деть обыкнове'нную хи'трость для возбужде'ния ре'вности и'ли доса'ды Эми'лии. Но лицо' э'той не выража'ло ни того', ни-дру'гого. Она' понима'ла в разгово'ре Клоди'ны совсе'м дру'гое, ей каза'лось, что го'ресть малю'тки обнару'жилась в призна'нии,-- и как она' заме'тила, с каки'м жа'ром Клоди'на брала' ру'ку Гли'нского,-- как хо'лодно отвеча'л он ей,-- все э'то бы'ло для Эми'лии жесто'ким упрёком за состоя'ние, в кото'ром, по её мне'нию, была' ми'лая де'вушка. Ита'к, на лице' Эми'лии была' одна' скорбь, и ста'рая марки'за теря'лась в дога'дках. Ме'жду тем нетерпели'вый Шаба'нь встал и ходи'л по ко'мнате.
-- Что говоря'т они'?-- спроси'ла марки'за, воспо'льзовавшись э'тим слу'чаем.
-- Ах! ма'менька! Клоди'на лю'бит Гли'нского!
-- Лю'бит Гли'нского?-- сказа'ла удивлённая стару'шка,-- я ду'мала совсе'м друго'е... я полага'ла, что Гли'нский напро'тив...
Эми'лия затрепета'ла при мы'сли, что мать постига'ет её та'йну. Но Клоди'на в э'то вре'мя ко'нчила разгово'р с Гли'нским и после'дние слова' её бы'ли произнесены' так гро'мко, что прерва'ли дальне'йшие объясне'ния Эми'лии с ма'терью.
-- Ах, Гли'нский! я все бы сде'лала, что'бы внуши'ть то же, что сама' чу'вствую,-- сказа'ла Клоди'на, встава'я.
Э'ти слова' отдали'сь в глубине' ду'ши Эми'лии.
Гли'нский сде'лал знак Шабаню'. Влюблённые обменя'лись взо'рами, и в ко'мнате бы'ло уже' дво'е счастли'вых. Все се'ли круго'м стола'. Шаба'нь, укра'дкою сжав ру'чку Клоди'ны, развесе'лился. Клоди'на бо'лее не мо'рщилась и сам Гли'нский, дово'льный до'брым де'лом, несмотря' на свою' грусть, вре'мя от вре'мени вме'шивался в разгово'р, но не ме'нее того', все его' поры'вы замира'ли, сде'рживаемые печа'льным расположе'нием Эми'лии, и вся бесе'да походи'ла на мра'чный осе'нний день, когда' густы'е облака', гони'мые ве'тром, раздвига'ясь на мину'ту, пропуска'ют со'лнечный луч и он, бы'стро пробега'я полосо'ю по полю', умира'ет, стеснённый сно'ва ту'чами и увели'чивает ещё бо'лее мрак карти'ны. Таки'м о'бразом прошёл ве'чер. Бы'ло уже' по'здно; за Клоди'ной прие'хала каре'та; Шаба'ню на'добно бы'ло проводи'ть её. Она', растро'ганная сего'дняшними происше'ствиями, пла'кала го'рько, проща'ясь с Гли'нским. Наконе'ц они' пошли'; ста'рая марки'за провожа'ла их до двере'й, прика'зывая что'-то тако'е ба'бушке Клоди'ны, и в э'то вре'мя Гли'нский подошёл к Эми'лии, сказа'л ей:
-- Вы меня' презира'ете, графи'ня.-- Она' взгляну'ла на него' с ви'дом упрёка.
-- Да, графи'ня, потому' что не удосто'иваете да'же и тепе'рь меня' отве'том. То'лько двух мину'т прошу' у вас... Грудь моя' полна'... Не убе'йте меня' отка'зом, потому' что мысль о ва'шем презре'нии сведёт меня' в моги'лу...
Марки'за, возвратя'сь, се'ла с ни'ми, незна'чащий разгово'р продолжа'лся. Гли'нский умоля'ющим взо'ром смотре'л на Эми'лию, но мину'ты улета'ли за мину'тами, вре'мя проходи'ло и отча'яние нача'ло заступа'ть ме'сто сла'бых наде'жд в се'рдце несча'стного ю'ноши.
-- Неуже'ли вы пое'дете верхо'м наза'д, в э'ту пого'ду и так по'здно?-- спроси'ла марки'за. Гли'нский отвеча'л, что веле'л наня'ть коля'ску, ожида'ет её с мину'ты на мину'ту и со'вестится, остава'ясь у них так до'лго -- до'льше, не'жели на'добно. Нельзя' сказа'ть, с како'ю го'рестью вы'разил он после'дние слова', взгляну'в на Эми'лию -- и они' как бу'дто пробуди'ли её.
-- Вы уезжа'ете навсегда' отсю'да, Гли'нский,-- сказа'ла она',-- вы так люби'ли мою' Габрие'ль... я слы'шала, что ру'сский крест, ру'сское благослове'ние прино'сят сча'стие... хоти'те ли благослови'ть дочь мою'?..
Ра'дость блесну'ла в глаза'х Гли'нского.
-- Ты'сяча благослове'ний, графи'ня!-- воскли'кнул он,-- жизнь свою' отда'л бы и тогда', когда' я ещё дорожи'л е'ю!..
-- Поди'те, де'ти,-- сказа'ла марки'за,-- ты, Эми'лия, прекра'сно взду'мала!-- и когда' графи'ня, взяв под ру'ку Гли'нского, пошла' вон из ко'мнаты, она', смотря' за ни'ми вслед, кача'ла голово'й, пригова'ривая про себя':-- Бе'дные де'ти! они' не пони'мают друг дру'га!..
Гли'нский иска'л слов, чтоб вы'разить чу'вства, перепо'лнившие грудь его', и не находи'л. Он чу'вствовал, как би'лось его' се'рдце, и э'то ещё бо'лее увели'чивало его' смуще'нье. Не'сколько секу'нд молча'ли они'. Го'лос Гли'нского дрожа'л, когда' он на'чал:
-- Неуже'ли, графи'ня, я до'лжен унести' с собо'ю стрелу', меня' уязви'вшую и кото'рая доведёт меня' до гро'ба.
Графи'ня та'кже собира'лась со все'ми си'лами, чтоб отвеча'ть.
-- Гли'нский,-- сказа'ла она',-- дру'жба моя' к вам оста'нется ве'чною. Я зна'ю вас, уважа'ю, бу'ду жале'ть о вас: но я мать; в моём се'рдце не мо'жет вмеща'ться друго'е чу'вство,-- я горжу'сь им, я им сча'стлива!.. вы заслу'живаете лу'чшего се'рдца... бу'дем друзья'ми.
-- Не произноси'те э'того сло'ва!-- я не могу' вас обма'нывать и не хочу' быть ва'шим другом-самозва'нцем -- любви' ва'шей ищу' я, Эми'лия!..
-- Нет, Гли'нский!-- сказа'ла графи'ня нетве'рдым го'лосом,-- нет! все проти'вится на'шему соедине'нию.
Она' прошли' сквозь ряд сла'бо освещённых ко'мнат и вступи'ли в де'тскую Габрие'ли. Там в бога'той колыбе'ли, на ро'зовых поду'шках поко'илась глубо'ким сном неви'нности малю'тка. Две ня'ньки подошли' со свеча'ми, когда' Эми'лия с Гли'нским приближа'лись к колыбе'ли. Дитя' лежа'ло, размета'в ру'чки; в одно'й была' игру'шка, пода'ренная Гли'нским на проща'нье: она' не хоте'ла и на ночь с не'ю расста'ться. До'лго смотре'л Гли'нский на споко'йный сон ми'лой малю'тки, пото'м наклони'лся, поцелова'л её в го'лову и благослови'л по ру'сскому обыкнове'нию тремя' креста'ми. Э'та мину'та была' торже'ственна: о'бе ня'ньки рыда'ли. Гли'нский был тро'нут до глуби'ны ду'ши; одна' Эми'лия не пла'кала,-- но лихора'дочная дрожь про'бегала по её чле'нам: она' принуждена' была' держа'ться за стул.
Поцелу'й, я'ркий блеск свеч пе'ред глаза'ми спя'щей Габрие'ли пробуди'ли её: она' села' и в удивле'нии осма'тривала околосто'ящих; то'нкая руба'шечка спусти'лась, больши'е чёрные полусо'нные глаза' ме'дленно переходи'ли с одно'й фигу'ры на другу'ю; ми'лый румя'нец де'тского сна игра'л на её здоро'вых щека'х,-- как разли'чен быва'ет взро'слый челове'к по'сле сна с дитя'тею!
-- Гли'нский!-- сказа'ла она', протя'гивая к нему' ручо'нки,-- заче'м ты здесь?
Он взял её на ру'ки:
-- Я пришёл прости'ться с тобо'ю, ми'лая Габрие'ль,-- сказа'л он.
-- А куда' ты е'дешь?
-- К свое'й ма'меньке, друг мой.
-- Не е'зди!.. Габрие'ль не хо'чет, чтоб ты е'хал!..
-- Но ма'менька твоя' не хо'чет, чтоб я остава'лся.
-- Ма'менька! не вели' ему' е'здить,--лепетала Габрие'ль, протя'гивая графи'не ру'ку, и когда' Гли'нский поднёс её к Эми'лии, малю'тка схвати'ла обо'их за ше'ю и тверди'ла:-- Не пуска'й его', ма'менька!.. не е'зди, Глине'кий, вот тебе' ма'менька... вот она'... не е'зди!..
Во'лосы Эми'лии косну'лись лица' Гли'нского; дыха'ние обо'их смеша'лось. Они' затрепета'ли. Э'та сце'на... где просто'е де'тское се'рдце и неви'нный язы'к лепета'ли им о'бщую та'йну, потрясли' Эми'лию. Она' едва' держа'лась на нога'х. Малю'тку наси'лу могли' успоко'ить, и Эми'лия сно'ва подала' ру'ку Гли'нскому.
-- Вы ссыла'лись на ва'шу дочь,-- сказа'л он, выходя'.-- Сама' приро'да говори'т языко'м Габрие'ли. Эми'лия, скажи'те одно' сло'во, и вы сде'лаете меня' счастли'вейшим челове'ком.
Глаза' Эми'лии бы'ли су'хи и кра'сны, дыха'ние тяжело', похо'дка неверна'; ей ну'жно бы'ло опере'ться на ру'ку Гли'нского.
-- Нет!..-- произнесла' она' едва' вня'тно.
-- Все ко'нчено!.. Все ко'нчено!..-- вскри'кнул Гли'нский, ударя'я себя' в го'лову и удво'ивая шаги', так что бе'дная Эми'лия едва' могла' сле'довать. Не'сколько шаго'в бы'ло сде'лано безмо'лвно. Пото'м, Гли'нский го'лосом, кото'рый пока'зывал како'е-то отча'янное споко'йствие, сказа'л:-- Тепе'рь мне оста'лась одна' то'лько про'сьба: не забу'дьте гренаде'ра, и бе'дной же'нщины!..
До э'той мину'ты Эми'лия сберегла' свои' душе'вные си'лы: она' пригото'вилась к э'той борьбе' и вы'держала её; когда' же про'сьба Гли'нского показа'ла, что опа'сность минова'лась, э'то принужде'ние как бу'дто оста'вило её, но, вме'сте с тем, она' утра'тила и твёрдость: они' бы'ли уже' в двух шага'х от две'ри, веду'щей в зал; ещё она' сбира'лась отвеча'ть, как Гли'нский останови'лся.
-- Эми'лия! -- сказа'л он потряса'ющим ду'шу го'лосом,-- ещё шаг и ве'чность ля'жет ме'жду на'ми! Эми'лия, одно' сло'во...
Су'дорожное движе'ние пробежа'ло по её чле'нам; она' опусти'лась в бесси'лии на его' ру'ку, и в э'ту мину'ту послы'шался стук въезжа'ющей на двор коля'ски Гли'нского.
-- Слы'шите, Эми'лия? э'тот звук греми'т нам ве'чную разлу'ку!.. одно' то'лько сло'во!..
Пе'рвая борьба' Эми'лии истощи'ла её; она' не в состоя'нии была' сде'лать но'вого уси'лия. Сме'ртная бле'дность покры'ла её щеки'; грудь высоко' вздыма'лась; она' хоте'ла что'-то сказа'ть,-- но оди'н невня'тный, ре'зкий крик вы'рвался из её губ, и она' упа'ла на ру'ки Гли'нского, как ста'туя, опров'ерженная со своего' подно'жия!..
Испу'ганный ю'ноша подхвати'л её -- вы'толкнул ного'ю дверь и посади'л в за'ле на пе'рвые кре'сла. Э'то был не о'бморок; э'то был перело'м чувств. Эми'лия лежа'ла в кре'слах, склони'в го'лову на плечо', закры'в глаза'; кру'пные ка'пли слез кати'лись из-по'д опу'щенных ресни'ц; всхли'пывания приподыма'ли её су'дорожными движе'ниями.
Марки'за бро'силась к до'чери, к Гли'нскому, но он не замеча'л ничего': он держа'л Эми'лию за ру'ки и называ'л её нежне'йшими имена'ми -- пожа'тия рук бы'ли еди'нственными отве'тами Эми'лии. Наконе'ц он спроси'л её восто'рженным го'лосом! "Эми'лия! ещё ли ты вы'говоришь нет?"
-- Ах! что же ска'жет об э'том Клоди'на?..-- промо'лвила она', не открыва'я глаз.
В э'ту мину'ту вошёл ста'рый марки'з.
-- Что э'то зна'чит?-- вскрича'л он, бро'сившись к Гли'нскому.
-- Оста'вь их!-- сказа'ла марки'за поти'хоньку,-- э'то на'ши де'ти!..