Михаи'л Васи'льевич Авде'ев
Тетра'дь из запи'сок Тамари'на
(1850)


Умере'ть со ску'ки - выраже'ние чи'сто гиперболи'ческое. Мне ка'жется, я на'чал скуча'ть с тех пор, как в пе'рвый раз чихну'л при рожде'нии, - одна'ко, сла'ва Бо'гу, живу' до сих пор. И в са'мом де'ле, я не по'мню, когда' бы я не скуча'л: скуча'л я на шко'льной скаме'йке, скуча'л на петербу'ргских бала'х, скуча'л в похо'дной пала'тке в кирги'зских степя'х, а бо'лее всего' на зва'ных обе'дах. Пра'вда, бы'ло вре'мя - вре'мя пе'рвых эполе'т и пе'рвых наде'жд, - са'мая ю'ная, са'мая счастли'вая по'ра! Но когда' оно' прошло', ску'ка взяла' своё, и ещё с жидо'вскими проце'нтами! И я привы'к к ней: я её созна'л и с ней осво'ился. Для меня' жить и скуча'ть - два сло'ва, почти' однозна'чащие. Ску'ка своёго ро'да препровожде'ние вре'мени: она' для меня' то же, что косты'ль для безно'гого, - э'то не живо'й член, но вещь, кото'рая его' отча'сти заменя'ет.
Коне'чно, есть не'сколько и'збранных, у кото'рых де'ятельность ума' име'ет широ'кое по'ле и идёт ря'дом с де'ятельностью жи'зни. Есть, и мно'го есть, други'х счастли'вцев, у кото'рых смире'"нный ум живёт помале'ньку, дово'льствуется хоро'шей пого'дой и тёплым месте'чком и ограни'чивает свои' тре'бования четвёртым партнёром для грошо'вой игры'. Но велика' и на'ша семья' пра`здношата'ющихся у'мников, кото'рые не у'меют примири'ть де'ятельность ду'ши с де'ятельностью жи'зни, кото'рые во весь век не сде'лают ни одного' де'льного де'ла и расхо'дуют свой ум по ме'лочи, на о'стрые слова' да злы'е эпигра'ммы, и то для развлече'ния чужо'й, а не со'бственной ску'ки.
Вот уже' с ме'сяц, как мы с Остро'вским в оди'н прескве'рный осе'нний день прие'хали в N. Он на'нял лу'чшую кварти'ру в Дворя'нской у'лице, а я посели'лся в ба'бушкином насле'дии. Остро'вский предлага'л мне жить вме'сте, но я не люблю' стесня'ть себя' и отказа'лся, приведя' посло'вицу, что два медве'дя в одно'й берло'ге не уживу'тся, хотя' он и дока'зывал, что э'та посло'вица не отно'сится ко львам.
Дом, доста'вшийся мне от ба'бушки, сто'ит на круто'м берегу' Во'лги. Зимо'й его' зано'сит снего'м, потому' что по пусто'й на'бережной почти' никто' не е'здит; но ле'том вид из о'кон чуде'сный. Широ'кая Во'лга лени'во ка'тится под горо'ю, а по ту сто'рону не'бо да далёкий поёмный луг, испещрённый дереве'ньками. Все удивля'ются, заче'м я посели'лся в э'той глуши', а я е'ю о'чень дово'лен. Мне надое'л торопли'вый и забо'тливый шум столи'цы, а ме'лкая сумато'ха прови'нции ещё несносне'е. Впро'чем, провинциа'льная жизнь име'ет свою' хоро'шую сто'рону: здесь все живу'т откры'то, потому' что нет возмо'жности скрыть что'-нибудь. Вы'едешь из до'му и зна'ешь, что на у'лице встре'тишь непреме'нно Семё!на Семё!ныча, и отку'да е'дет Семё!н Семё!ныч, и как он при встре'че прия'тно улыбне'тся. Уви'дишь Пё!тра Петро'вича и ждешь, что он, здоро'ваясь и проща'ясь, ска'жет непреме'нно "вся'кого", и зна'ешь, что э'то зна'чит "вся'кого вам благополу'чия"; слы'шишь, что Серё!жа расска'зывает с жа'ром и кляне'тся и уве'рен уже', что он прибавля'ет. А поутру' зае'дет Ива'н Ива'ныч, узна'ть, что но'венького, и непреме'нно сам расска'жет все но'вости. А ба'рыни! ба'рышни! Что лицо', то тип, и всех зна'ешь, и все тебя' зна'ют. Нет, мно'го хорошего' в прови'нции! Доса'дно то'лько, что провинциа'лы не примиря'ются с э'той жи'знью, что они' отрица'ют её, спле'тничают и браня'т спле'тни, - зна'ют друг про дру'га всю подного'тную, а маскиру'ются; друг дру'га ча'сто терпе'ть не мо'гут, а жмут ру'ки до изло'ма косте'й и ве'чно хотя'т каза'ться непреме'нно не тем, что они' есть. Ста'рая, всеми'рная пе'сня!
Прожи'в здесь неде'лю, я сде'лал визи'ты всем знако'мым да'мам и о'чень немно'гим мужчи'нам. Я не могу' жить без же'нского о'бщества, будь оно' и с грешко'м попола'м, будь в нем да'же грешка' бо'лее, чем наполови'ну. Такова' уже' привы'чка мое'й обобщи'вшейся нату'ры! Все меня' спра'шивали с како'й-то улы'бочкой про бароне'ссу и мно'гие про Ва'реньку. Я всем отвеча'л как мог любе'зно и из ве'жливости почёл до'лгом спроси'ть у ка'ждой из них (у кого' таково'й есть) о здоро'вье её возлю'бленного. А одна' почте'"нная ба'рыня, мать трех взро'слых дочере'й, кото'рая все уверя'ет, что лю'бит меня' как сы'на, потому' что ча'сто и'грывала в босто'н с поко'йной ба'бушкой, шёпотом спроси'ла, мо'жет ли она' меня' поздра'вить. Я отвеча'л ей, что кро'ме вчера'шнего про'игрыша в клу'бе меня' поздра'вить не с чем, и тогда' она' объяви'ла, что здесь но'сятся слу'хи о мое'й помо'лвке с Ва'ренькой Дома'шневой, но что, впро'чем, она' э'тому не ве'рит, потому' что Ва'ренька хоть и ми'лая де'вочка, но мне не па'ра, жила' в дере'вне, не имеёт све'тских мане'р обраще'ния (при'чем она' нево'льно взгляну'ла на трех до'чек, навы'тяжку сиде'вших на сту'льях), и приба'вила, что, вероя'тно, я бы не сде'лал подо'бного ша'га, не посове'товавшись с до'брыми знако'мыми, кото'рые лю'бят меня' как сы'на. Я успоко'ил её, уве'рив в несправедли'вости слу'ха и вы'сказав твёрдое наме'рение никогда' не жени'ться, про'тив кото'рого, впро'чем, она' горячо' спо'рила.
Из всего' э'того я удостове'рился, что здесь дога'дываются о том, как я провёл ле'то в дере'вне с мои'ми сосе'дками, но я тве'рдо убеждён, что никто' не зна'ет чего'-либо положи'тельно: для большинства' доста'точно бы'ло слу'ха о сосе'дстве, и из э'того вы'вели заключе'ния. Тако'в свет! Он все толку'ет в дурну'ю сто'рону. А ме'жду тем в слу'хах обо мне есть часть и'стины. Неуже'ли прав он со свои'м чёрным взгля'дом на ве'щи? Неуже'ли дурно'е - о'бщее пра'вило, а хоро'шее - то'лько исключе'ние. Е'сли так, то э'то гру'стно! Впро'чем, где ж тут дурно'е? И винова'т ли я, что свет во'роновым взгля'дом прочу'ял дурно'е и ка'ркает о нем? Я был скро'мен, как моги'ла: э'то мой поро'к!
Сказа'ть по пра'вде, мне жаль, что здесь нет мое'й хоро'шенькой сосе'дки. В после'днее вре'мя я о'чень привы'к к Ва'реньке; я люби'л ви'деть её дово'льной, счастли'вой, весёлой при встре'че со мно'ю; я люби'л заду'мчивый, лю'бящий взгляд её темно-голу'бых глаз, когда', по пра'ву се'льской свобо'ды, си'дя вдвоём в саду', в тёплый осе'нний ве'чер, я передава'л ей свои' убежде'ния и'ли расска'зывал пёструю по'весть мое'й прошедше'й жи'зни; а она' слу'шала, при'стально смотря' на меня' хоро'шенькими гла'зками, и, каза'лось, хоте'ла спроси'ть и'ми: неуже'ли ты все э'то пережи'л и перечу'вствовал? и нет морщи'н на твоём челе'! и нет в кудря'х седо'го во'лоса! и ве'село мо'жешь ты смотре'ть на вседне'вную жизнь! И слы'шно мне бы'ло неро'вное бие'ние пу'льса в её бе'лой руке'; и те'шило меня' её де'тское удивле'ние, и ра'довала её пе'рвая любо'вь! Мно'го, мо'жет быть, дней похорони'л бы я ещё в дере'вне, с мое'й сосе'дкой! Мно'го, быть мо'жет, хоро'ших дней утра'тил я со свои'м отъе'здом! А всему' винова'т Остро'вский: он свое'й насме'шкой разби'л мою' иллю'зию, и я ему' мно'го благода'рен. И в са'мом де'ле, не смешо'н ли был я, геро'й в рома'не дереве'нской де'вочки?
Смешно'е, смешно'е! Вот бич, от кото'рого бледне'ет на'ше поколе'ние, вот сло'во, кото'рое убива'ет ху'же чумы'! От него' одного' кровь броса'ется мне в го'лову, и сожмётся се'рдце со все'ми тёпленькими чу'вствами, хо'лодно взгля'нет разне'жившийся глаз и насме'шливая улы'бка ля'жет на уста', лепета'вшие не'жный вздор!
А все таки' жаль, что здесь нет мое'й хоро'шенькой сосе'дки Ва'реньки!

На днях ка'к-то у меня' поутру' собрало'сь не'сколько челове'к знако'мых. В э'то вре'мя мне доложи'ли, что кто'-то меня' спра'шивает. Я вы'шел в прихо'жую и уви'дел знако'мое лицо' Саве'льича; он ни'зко поклони'лся и, пригла'див руко'ю ре'денькие во'лосы с заты'лка на лы'сину, проговори'л, как по вы'ученному:
- Ма'вра Са'вишна приказа'ли кла'няться и приказа'ли узна'ть о здоро'вье.
- Ра'зве здесь Ма'вра Са'вишна? - спроси'л я.
- Вчера'шнего числа' изво'лили прие'хать, - отвеча'л Саве'льич, - располага'ют прожи'ть здесь всю зи'му и останови'лись на Каза'нской, в до'ме Морда'сова.
Я веле'л ему' благодари'ть Ма'вру Са'вишну и сказа'ть, что я сам ско'ро бу'ду. Возвратя'сь к гостя'м, я услы'шал гро'мкий смех. Мой прия'тель Остро'вский, узна'в о посла'нии Ма'вры Са'вишны, уверя'л, что мы с ней в о'чень коро'тких отноше'ниях, что Ма'вра Са'вишна влюблена' в меня' без па'мяти и что я не ношу' други'х чулко'в, кро'ме её вяза'нья, кото'рые она' мне да'рит на па'мять. Всех рассмеши'ла шу'тка Остро'вского, но други'е ста'ли де'лать намёки гора'здо справедливеё. А оди'н бы'вший тут ме'стный остря'к заме'тил, что не хо'чет ли Ма'вра Са'вишна навяза'ть мне что'-нибудь и на ше'ю. Что'бы прекрати'ть э'тот разгово'р, я объяви'л им, что Ма'вра Са'вишна - моя' до'брая сосе'дка, у кото'рой я быва'л о'чень ча'сто в дере'вне, что она' поступи'ла о'чень любе'зно, дав мне знать о своём прие'зде, и в заключе'ние прочита'л им деви'з англи'йского герба', напеча'танного зо'лотом в мое'й шля'пе. Дога'дливые то'тчас же взяли'сь за свои', и че'рез час я был у Ма'вры Са'вишны.
Я нашёл Ма'вру Са'вишну в хло'потах: она' расставля'ла ме'бель и устра'ивала кварти'ру. Знамени'тый чуло'к её ещё не был вы'нут из доро'жного ридикю'ля. У неё сиде'ла кака'я-то стару'шка, вся в чёрном, что'-то вро'де прижива'лки, и, как ка'жется, вводи'ла её в курс городски'х новосте'й. Ма'вра Са'вишна встре'тила меня' раду'шными ру'сскими приве'тствиями и с осо'бенной забо'тливостью и да'же беспоко'йством расспра'шивала о причи'не моего' отъе'зда. Я поблагодари'л её за уча'стие и поспеши'л отве'тить како'й-то о'чень неопределённой отгово'ркой, потому' что заме'тил в друго'й ко'мнате Ва'реньку.
Ва'ренька сиде'ла на дива'не; во'зле неё был её друг и напе'рсница Наде'жда П*, изве'стная про'сто под и'менем На'деньки. Они' сиде'ли ря'дом, положи'в ру'ку в ру'ку, как прили'чно двум деви'цам, до'лго не вида'вшимся и ве'рующим во взаи'мную дру'жбу. На'денька э'та недурна' собо'ю, но не в моём вку'се; она' с больши'ми прете'нзиями, но болеё обеща'ет с пе'рвого ра'за, чем даёт впосле'дствии, потому' что все в ней ло'жно, начина'я с чувств и до ко'сы включи'тельно. За э'то, мо'жет быть, и не люблю' её, потому' что она' мне ро'вно ничего' не сде'лала ни хоро'шего, ни дурно'го; вероя'тно, по зако'ну сродства' душ и она' меня' терпе'ть не мо'жет.
При моём вхо'де Ва'ренька немно'го покрасне'ла. Ви'дно бы'ло, что она' обра'довалась, но не хоте'ла показа'ть э'того: я ду'маю, что На'денька не совсе'м вы'годно объясни'ла ей мой отъе'зд и постара'лась, ско'лько могла', восстанови'ть её про'тив меня', потому' что с ви'димым любопы'тством наблюда'ла за на'ми. Но я уве'рен, что на моём лице' она' ничего' не прочла': до'рого и тру'дно мне доста'лось э'то иску'сство управля'ть его' выраже'нием; но тепе'рь я им дово'лен: оно', как хоро'ший актёр, игра'ет все ро'ли. Я, со свое'й стороны', наблюда'л за Ва'ренькой, потому' что пе'рвая встре'ча - вещь в высше'й сте'пени любопы'тная: тут мо'жно сра'зу проче'сть все прошедшеё и разгада'ть мно'го бу'дущего.
Встре'ча Ва'реньки име'ла прете'нзию на хо'лодность: она' постара'лась равноду'шно кивну'ть голо'вкой и не подала' мне ру'ки. Но го'лос, кото'рым была' ска'зана её пе'рвая незна'чащая фра'за, вы'дал её: он дрожа'л и име'л осо'бенный, сво'йственный вну'треннему волне'нию звук. Услы'шав его', я бы име'л уже' пра'во взгляну'ть торжеству'ющим взгля'дом на На'деньку, е'сли бы позволя'л себе' подо'бные глу'пости. Пока' мы меня'лись обы'чными пусты'ми фра'зами, я сел про'тив Ва'реньки и всма'тривался в её лицо': оно' почти' не измени'лось, то'лько немно'го похуде'ло, но черты' его' при'няли болеё серьёзное выраже'ние и обеща'ли бы мне болеё тру'дную борьбу', е'сли бы борьба' могла' име'ть ме'сто. Ва'ренька, вероя'тно, то'же стара'лась сыска'ть во мне переме'ну, как э'то обыкнове'нно де'лается при встре'чах; потому' что по'сле мину'тного молча'ния, внима'тельно посмотре'в на меня', она' сказа'ла:
- А вы ниско'лько не измени'лись.
- Я никогда' не изменя'юсь, - отвеча'л я, - э'то мой недоста'ток.
- Хорошо', е'сли бы все ва'ши недоста'тки походи'ли на него', - сказа'ла На'денька.
- А вы заме'тили и други'е? - спроси'л я.
- И о'чень мно'го! Ина'че вы бы'ли бы соверше'нством, потому' что недоста'ток, кото'рый вы призна'ете, о'чень похо'ж на доброде'тель, и оттого' я в него' не ве'рю.
- Из ва'ших слов, - отвеча'л я, - я вы'вожу два заключе'ния: во-пе'рвых, что вы ви'дите во мне мно'го недоста'тков, во-вторы'х, ни одно'й доброде'тели.
- Сло'вом, настоя'щего де'мона! - заме'тила На денька' с насме'шливой ми'ной, намека'я на да'нное мне ещё в пансио'не про'звище.
- Вы мне льсти'те, - отвеча'л я, - и я бу'ду неблагода'рен, е'сли не скажу' вам, что вы сего'дня сто'лько же напомина'ете до'брого ду'ха, ско'лько я зло'го.
На'денька бро'сила на меня' взгляд, кото'рый - да прости'т ей Бог! - име'л я'вное наме'рение уби'ть меня'; но благодаря' мое'й живуче'й нату'ре уби'йство не сверши'лось. Всле'дствие э'той неуда'чи На'денька вста'ла и вы'шла в другу'ю ко'мнату, оста'вив меня' с Ва'ренькой; а мне то'лько э'того и хоте'лось.
Мину'та была' са'мая интере'сная. Ва'ренька люби'ла меня'. Не'сколько ме'сяцев наза'д я вы'рвал у её деви'ческой стыдли'вости э'то призна'ние, ни сло'ва не говоря' ей о свое'й любви'; положе'ние моё бы'ло прекра'сное и дава'ло мне огро'мное превосхо'дство. Ча'сто во вре'мя уединённой прогу'лки по тёмным алле'ям дереве'нского са'да, когда' её нео'пытный язы'к не мог удержа'ть слов пе'рвой любви', кото'рая так си'льно ворвала'сь в её ещё но'вое се'рдце, Ва'ренька остана'вливалась, горя'чая бе'ленькая ру'чка её сжима'ла мою' ру'ку и хоро'шенькие, по'лные любви', темно-голу'бые глаза' вопроси'тельно смотре'ли на меня' и жда'ли стра'стного призна'ния. В э'ти мину'ты поко'рной любви' я люби'л, горячо' люби'л Ва'реньку, но я никогда' не отвеча'л ей слова'ми; мой взгляд, мои' ла'ски выска'зывали ей мою' любо'вь, и она' ве'рила в неё; но мои' уста' упо'рно молча'ли. Я говори'л ей про себя', про неё, но никогда' про мою' любо'вь, и, мо'жет быть, э'то-то несозна'ние, э'та-то недоска'занность любви' ещё болеё заставля'ли люби'ть меня'. И вдруг я ускака'л из дере'вни, не простя'сь с Ва'ренькой, ниче'м не опра'вдывая, ниче'м не извиня'я моёго отъе'зда! Я поступи'л с не'ю как фат, кото'рому надое'ла же'нская любо'вь, а ме'жду тем я во'все не до та'кой сте'пени пресы'щен и избало'ван любо'вью, что'бы мог от неё бе'гать: напро'тив, я бежа'л то'лько от смешно'го, от одно'й те'ни смешно'го. И вот мы сви'делись с Ва'ренькой и сиди'м друг про'тив дру'га, и ка'ждый жела'ет разгада'ть мы'сли дру'гого. Положе'ние Ва'реньки бы'ло неприя'тно, но я молча'л с у'мыслом: мне хоте'лось ви'деть, как она' из него' вы'вернется. Я боя'лся, что она' не сла'дит со свое'й любо'вью и начнёт че'м-нибудь вро'де ко'свенных упрёков и'ли жа'лобы: тогда' бы она' мно'го потеря'ла в моём мне'нии. Но вы'шло не так: Ва'реньке, вероя'тно, пришла' мысль, что я забавля'юсь её положе'нием, потому' что вдруг щеки' её вспы'хнули, выраже'ние заду'мчивости слете'ло с ли'ца, она' взгляну'ла на меня' не'сколько прищуря'сь и бы'стро проговори'ла:
- Вы так ско'ро уе'хали из дере'вни, что, ка'жется, забы'ли взять свою' любе'зность, потому' что мы мину'т пять как молчи'м.
- Кто мно'го чу'вствует, тот не теря'ет слов, - сказа'л я.
- А! Э'то но'во! Давно' ли вы на'чали чу'вствовать?
- С тех пор, - отвеча'л я, - как узна'л вас.
Отве'т мой был бы пошл, е'сли бы его' нельзя' бы'ло приня'ть за насме'шку; поду'мав, я бы не сказа'л его', но увлёкся ре'пликой, и мне бы'ло кра'йне доса'дно на себя', потому' что он глубоко' оскорби'л Ва'реньку.
- Жале'ю, что я вас узна'ла! - с горе'чью отвеча'ла она'.
Я был благода'рен Ва'реньке за э'тот отве'т, потому' что он был вполне' заслу'жен. Я был круго'м винова'т и гото'в бы был проси'ть у неё проще'ния, е'сли б я когда'-либо сознава'лся в свое'й вине'. Но э'то бы'ло бы не в мое'й нату'ре, и я хоте'л по кра'йней ме'ре оправда'ть себя'.
- Вы име'ете по'лное пра'во сказа'ть э'то, - отвеча'л я с ви'дом глубо'кого огорче'ния, - потому' что нару'жность и истолкова'ние Наде'жды Васи'льевны про'тив меня'; но вы несправедли'вы. Вам не попра'вилось моё молча'ние, потому' что вы его' не так по'няли. Я сли'шком горд, что'бы опра'вдываться, и сли'шком самолюби'в, что'бы напра'шиваться на то расположе'ние, кото'рого, мо'жет быть, счита'ют меня' недосто'йным. Я был да'же дово'льно делика'тен, что'бы не напомина'ть о нем. Зате'м отдаю'сь вполне' на ваш суд, и, как бы ни был он для меня' невы'годен, я никогда' не обвиню' вас.
Ва'ренька слу'шала меня' с удово'льствием, потому' что ей са'мой хоте'лось, что'бы я оправда'лся; мо'жет быть, она' бы жела'ла, что'бы оправда'ния мои' бы'ли не'сколько ясне'е и определённее, но за неиме'нием лу'чших удово'льствовалась и э'тими: хорошо' име'ть де'ло с судье'й, у кото'рого подку'плено се'рдце. Взгляд Ва'реньки проясни'лся и развесели'лся, хотя' чёрные бро'ви из упря'мства бы'ли ещё не'сколько сдви'нуты.
- Кто ж обвиня'ет вас! - сказа'ла она'. - Но я ду'мала, что вы по кра'йней ме'ре объясни'те ваш внеза'пный отъе'зд.
Я сде'лал ми'ну по обстоя'тельствам и отвеча'л, пожа'в плеча'ми:
- Что ж де'лать, так бы'ло на'до!
Я люблю' подо'бного ро'да отве'ты: они' привлека'тельны свое'й неизве'стностью и прито'м име'ют то преиму'щество, что вся'кий мо'жет недоска'занное истолкова'ть по своему' жела'нию. Впро'чем, действи'тельно, мне на'до бы'ло уе'хать из дере'вни, Остро'вский нарисова'л мне таку'ю умори'тельную карти'ну мое'й бу'дущности, что, сбу'дься она' хоть в деся'той до'ле, я был бы непрости'тельно смешо'н. А куда' я не убегу' от смешно'го!
Нельзя' сказа'ть, что'бы мой отве'т был весьма' удовлетвори'телен, но Ва'ренька зна'ла меня': ей остава'лось и'ли примири'ться с мои'м деспоти'змом, и'ли отве'ргнуть меня'. Она' вздохну'ла и заду'малась. Не зна'ю, чем бы ко'нчилась э'та сце'на, е'сли бы на са'мом интере'сном ме'сте её не вошла' Ма'вра Са'вишна с На'денькой. Разгово'р пошёл по друго'й колеё: говори'ли о предме'тах серьёзных - урожа'е, пого'де, наря'дах. Я был не в ду'хе болта'ть вздор и че'рез не'сколько мину'т на'чал де'лать гига'нтские уси'лия, что'бы не зевну'ть пе'ред Ма'врой Са'вишной, кото'рая счита'ла э'то верхо'м неприли'чия. К сча'стью, прие'хал оди'н чино'вник, кото'рый кла'нялся с осо'бенным почте'нием и поэ'тому слыл за прекра'сного челове'ка. Отличи'тельная черта' его' покло'на заключа'лась в том, что он ка'ждому кла'нялся пооди'ночке и де'лал из спины' соверше'нное полукру'жие, при'чем закрыва'л глаза', что и придава'ло ему' вид осо'бенной почти'тельности. Когда' о'чередь дошла' до меня', я воспо'льзовался мину'той молча'ния, встал, поклони'лся и вы'шел, предоставля'я чино'внику удивля'ться мое'й неве'жливости, когда' он, ме'дленно приподня'в го'лову, откро'ет глаза' и уви'дит пе'ред собо'й пусто'е ме'сто.
Вообще' я оста'лся о'чень дово'лен э'той пе'рвой встре'чей с Ва'ренькой. Тепе'рь на'ши взаи'мные отноше'ния тако'го ро'да, что от них так же бли'зко к коро'ткости, как и к соверше'нному разры'ву. Я чрезвыча'йно люблю' подо'бную неопределённость и жале'ю, что не на'чал слу'жбы по дипломати'ческому ко'рпусу: я, ве'рно, не был бы пору'чиком в отста'вке. К тому' же э'та неопределённость мне необходи'ма, потому' что я не реши'л ещё, что мне де'лать с Ва'ренькой. На'ша дереве'нская коро'ткость о'чень интере'сна, но её ста'нет ненадо'лго.
Мы ско'ро дойдём до той то'чки, на кото'рой поря'дочные лю'ди и'ли разрыва'ют, и'ли же'нятся. Разры'в тогда' бу'дет трудне'е, чем тепе'рь, а жени'ться я не наме'рен... Друго'й аргуме'нт: мне поря'дочно ску'чно. Е'сли я не бу'ду за'нят Ва'ренькой, мне бу'дет ещё скучне'е; к тому' же Ва'ренька меня' лю'бит, и разры'в со мно'ю о'чень огорчи'т её. Спра'шивается: благоразу'мно ли бу'дет обрека'ть себя' на ску'ку, а Ва'реньку на печа'ль из одно'й боя'зни бу'дущего?.. Э'то сцепле'ние обстоя'тельств так запу'тано, что я реша'юсь посове'товаться с Фё!дором Федоры'чем.

Фё!дор Фё!дорыч - мой прия'тель, он со мной одни'х лет, име'ет ма'ленькое состоя'ние и незави'симую до'лжность. По э'тому после'днему обстоя'тельству он никому' не кла'няется; к че'сти Фё!дора Фё!дорыча, ду'маю, что е'сли бы он от кого' ли'бо и зави'сел, то, вероя'тно, то'же не кла'нялся; но не зна'ю, служи'л ли бы он тогда'. Фё!дор Фё!дорыч о'чень умён и потому' ча'сто позволя'ет себе' говори'ть вздор; он о'чень ду'рен собо'й, и люби'мый предме'т его' - же'нщины; у него' предо'брое се'рдце и пре'злой язы'к; в хара'ктере его' мно'го мечта'тельности и увлече'ний, и, несмотря' на э'то, он ужа'сный ске'птик и материали'ст. Кро'ме стра'шной ле'ни, он не име'ет ни одного' ка'чества, кото'рое бы броса'лось в глаза', а ме'жду тем я бы не хоте'л его' име'ть свои'м сопе'рником. Мы не бы'ли с ним друзья'ми, потому' что не ве'рили в дру'жбу, но бы'ли больши'ми прия'телями, потому' что уважа'ли друг дру'га. И то сказа'ть: мы шли с ним всегда' по ра'зным доро'гам, но е'сли бы сошли'сь на одно'й, то, наве'рное, бы'ли бы смерте'льными врага'ми!
Вчера', возвратя'сь домо'й со зва'ного обе'да, я нашёл у себя' Фё!дора Федо'рыча. Бы'ли су'мерки; снег больши'ми хло'пьями ти'хо па'дал на зе'млю. Федо'рыч сиде'л у окна' в кре'сле, положи'в на стул но'ги Когда' я вошёл, он протяну'л мне ру'ку и при'нял меня' как хозя'ин нецеремо'нного го'стя.
- Давно' вы здесь? - спроси'л я его'.
- С час, - отвеча'л он.
- Что ж вы де'лаете?
- А вот любу'юсь на вид.
- Да за сне'гом ничего' не ви'дно!
- Что ж де'лать! Зато' весно'й отсю'да вид чуде'сный.
- Хоти'те сига'ру?
- Благода'рствуйте! Ва'ши, что для госте'й, о'чень сла'бы, а со'бственно ва'ших я не хочу' кури'ть, потому' что их де'ржат то'лько для себя'.
- И для до'брых прия'телей, - отвеча'л я, подава'я свою' сига'рочницу.
- Прия'тель прия'телем, а сига'ра сига'рой, - отвеча'л он. - О'чень хорошо', е'сли то и друго'е до'брое: в тако'м слу'чае их все таки' на'до бере'чь для себя', потому' что для всех до'брого не наберёшься. Но я возьму' ва'шу, потому' что мне лень доста'ть свою'.
Зате'м он о'чень вя'ло протяну'л ру'ку, взял сига'ру, попроси'л челове'ка пода'ть ему' све'чку, кото'рая стоя'ла сза'ди его' на столе', и, закури'в, стал смотре'ть на снег. С полчаса' просиде'л он так, не говоря' ни сло'ва, лени'во куря' сига'ру и приста'льно смотря' на снег.
Бог ве'дает, каки'е мы'сли ходи'ли в э'то вре'мя в его' у'мной, прислонённой к косяку' голове'. Воображе'ние ли взяло' своё и рисова'ло ему' каку'ю-нибудь жела'нную, люби'мую карти'ну его' до'брого и мя'гкого се'рдца; переве'сил ли положи'тельный и насме'шливый ум и перебира'л в карикату'ре его' друзе'й и'ли рассчи'тывал прихо'д с расхо'дом, - не зна'ю. Ве'рно то'лько то, что он бы никогда' не созна'лся в мечта'тельности и на вопро'с, о чем он ду'мает, назва'л бы, во вся'ком слу'чае, са'мый прозаи'ческий предме'т. Я знал его' сла'бость пря'тать се'рдце за ум, поэ'зию за суще'ственность; мне да'же нра'вилась в нем э'та засте'нчивость всего' задуше'вного, и потому' я никогда' его' не допра'шивал. Ме'жду тем я веле'л затопи'ть ками'н и придви'нул к нему' два поко'йных кре'сла Когда' ого'нь вспы'хнул, Фё!дор Фё!дорыч огляну'лся, уви'дел меня', комфо'ртно курящего' у ками'на, с любо'вью посмотре'л на пригото'вленное для него' ме'сто, улыбну'лся, зевну'л, потяну'лся и лени'во перетащи'л че'рез ко'мнату свою' дли'нную фигу'ру.
- Вы уме'ете жить, - сказа'л он, опусти'вшись в кре'сло и положи'в ноги' на поду'шку.
- Не совсе'м, - отвеча'л я, - на'до спроси'ть вина', тем бо'лее что сего'дня за обе'дом бы'ло прескве'рное, и я почти' ничего' не пил.
- Я бы похвали'л вас за вы'думку, е'сли бы Пу'шкин ра'ньше вас не усади'л то'чно так же своего' Оне'гина с Ле'нским. Вы уме'ете понима'ть поэ'зию, - сказа'л Фё!дор Фё!дорыч.
- Ну, мы с ва'ми, ка'жется, не похо'жи на пу'шкинских геро'ев.
- Что ж, они' са'ми по себе', мы са'ми по себе'. Опиши' нас Пу'шкин, и мы бы'ли бы геро'и хоть куда'.
- Я с ва'ми согла'сен, - отвеча'л я. - Привести' Чайлд-Га'рольда, Оне'гина и'ли Печо'рина, наряди'ть их в пла'тье рабо'ты здешни'х портны'х, Водопья'нова и'ли Милогла'зкина, и предста'вить под други'ми имена'ми, хоть той да'ме, кото'рая бре'дит и'ми, и, пове'рьте, прожи'в год в одно'м с ни'ми го'роде, она' бы обрати'ла на них внима'ния ме'нее, чем на нас с ва'ми.
- И была' бы соверше'нно справедли'ва, - заме'тил Фё!дор Фё!дорыч, - потому' что мы бы действи'тельно стоя'ли вы'ше их, всем превосхо'дством наши'х петербургски'х портны'х пе'ред зде'шними.
Посвяти'в себя' в геро'и, мы успоко'ились и не'сколько мину'т мо'лча попива'ли ра'улевское вино'.
- Где вы сего'дня ве'чером? - спроси'л я.
- В клу'бе. А вы?
- У Дома'шневых, я ду'маю; я ещё не был у них ве'чером. Вы их зна'ете?
- Как же! Я по'мню Ва'реньку, когда' она' ещё игра'ла в ку'клы, а тепе'рь и сама' она' гото'ва в игру'шки, - сказа'л, вздохну'в, Фё!дор Фё!дорыч.
- Вам жаль её? - спроси'л я.
- О'чень! Потому' что она' бу'дет забавля'ть вас, а не меня'.
- Почему' же меня'?
- Да потому', что вы пре'жде яви'лись. А у вас её не вы'рвешь.
- Послу'шайте, Фё!дор Фё!дорыч, - сказа'л я, - я о'чень рад, что речь зашла' про Ва'реньку: давно' хоте'л с ва'ми посове'товаться.
- Напра'сно! - прерва'л меня' Фё!дор Фё!дорыч. - Я никогда' не даю' сове'тов, потому' что не люблю' принима'ть на себя' чужу'ю вину' впосле'дствии. Впро'чем, вам сове'товать мо'жно: вы челове'к у'мный и потому', наве'рное, сде'лаете по-сво'ему; я слу'шаю.
- Я с ва'ми бу'ду говори'ть пря'мо, - продолжа'л я, - потому' что обиняка'ми вас не обма'нешь, и к тому' же вы тако'й челове'к, что е'сли вам ска'жут что'-нибудь и по секре'ту, так вы и тут никому' переска'зывать не бу'дете. Вот ви'дите ли, я с Ва'ренькой в та'ком положе'нии, от кото'рого весьма' бли'зко к коро'ткости и разры'ву.
- То есть она' в вас влюблена', а вы в ожида'нии бу'дущего отдали'ли её от себя'; я догова'риваю за вас, потому' что вы хоте'ли говори'ть пря'мо.
- Поло'жим, что так, - отвеча'л я. - Сойти'сь мне с ней легко', но э'то ни к чему' не поведёт, потому' что я на ней жени'ться не наме'рен; с друго'й стороны', я име'ю самолю'бие ду'мать, что разры'в со мной мно'го опеча'лит её; тепе'рь вот в чем вопро'с: должно' ли же'ртвовать е'ю в настоя'щем из опасе'ния ху'дшего бу'дущего?
Фё!дор Фё!дорыч расхохота'лся.
- Вы сде'лали э'тот вопро'с таки'м гума'нным, как бу'дто представля'ете его' филантропи'ческому о'бществу, - сказа'л он. - Мне вы могли' сказа'ть про'сто: е'сли я тепе'рь расста'нусь с Ва'ренькой, мне бу'дет ужа'сно ску'чно. Е'сли я бу'ду её завлека'ть для свое'й заба'вы, то могу' впосле'дствии попа'сться в хло'поты. И потому' сле'дует ли скуча'ть тепе'рь из опасе'ния бо'льшей ску'ки в бу'дущем? На э'то я вам, пожа'луй, отве'чу, то'лько скажи'те наперёд открове'нно: заче'м вы меня' спра'шиваете?
- Вы несно'сны, Фё!дор Фё!дорыч! - отвеча'л я. - С ва'ми непреме'нно на'до называ'ть вся'кую вещь её и'менем, ина'че вы са'ми назовёте. Де'лать не'чего, принима'ю ва'ше усло'вие. Я спра'шиваю ва'шего сове'та совсе'м не для того', что'бы ему' после'довать, потому' что в дела'х чувств о'чень ча'сто не слу'шаешь да'же са'мого себя'; но вопро'с, кото'рый я вам предлага'ю, о'чень любопы'тен. И в вас, и во мне, и в други'х из на'шей бра'тии, два челове'ка. Пе'рвое: челове'к про'сто че'стный, то есть челове'к в абсолю'тном значе'нии этого' сло'ва; второ'е: челове'к че'стный све'тский. Пе'рвый до'лжен бы идти' прямо'й дорого'й к це'ли. Второ'й идёт по тому' же направле'нию, стара'ясь ско'лько мо'жно спокойнеё для себя' соверши'ть путеше'ствие, и потому' иногда' вы'нужден позволя'ть себе' ма'ленькие отклоне'ния. Завлека'ть моло'денькую де'вочку ра'ди со'бственного удово'льствия, говоря' открове'нно, де'ло не совсе'м чи'стое; а ме'жду тем поко'йный Печо'рин, не смотря' на то, что скомпромети'ровал княжну' Мэ'ри, был весьма' поря'дочный челове'к. Вы мне не бу'дете отвеча'ть как педа'нт, и потому' мне ва'ше мне'ние бу'дет интере'сно, как мне'ние све'тского и у'много челове'ка. Повторя'ю: я спра'шиваю ва'шего сове'та чи'сто из любопы'тства.
По'сле э'того моноло'га я с удово'льствием отдыша'лся, закури'л сига'ру, нали'л вина' и пригото'вился слу'шать. Ме'жду тем Фё!дор Фё!дорыч обду'мался и, преодоле'в обы'чную лень, отвеча'л:
- Вы меня' ста'вите в весьма' неприя'тное положе'ние говори'ть то, что ду'маешь, и, что ещё ху'же, ду'мать о том, что бы я впосле'дствии мог сам сде'лать не поду'мавши; охо'та же вам выводи'ть на суд са'мого себя'? Ведь зде'шние слу'жащие ва'шему приме'ру не после'дуют. Что'бы отве'тить вам что-нибу'дь, я скажу', что, разложи'в ка'ждого из на'шей бра'тии на два челове'ка, вы мно'го облегчи'ли мою' ло'гику, тем бо'лее что са'ми же уничто'жили одну' полови'ну и пото'му привели' всех к одному' знамена'телю. Как челове'к про'сто че'стный, то есть не тако'й, како'в я есть, я вам скажу', что завлека'ть де'вочку, хоть она' будь и не княжна', а про'сто Ва'рвара Алекса'ндровна, вещь весьма' безнра'вственная. Вы э'то и без меня' зна'ете, пото'му тут и распространя'ться не'чего. Све'тское мне'ние бу'дет двоя'ко: стару'хи, у кото'рых деся'тки засиде'вшихся дочере'й, ста'рые де'вы - сло'вом, все, что составля'ет гро'зный ареопа'г, кото'рый неумоли'мо су'дит и ряди'т вся'кое сло'во, и'ли, по'просту сказа'ть, спле'тничает, вас беспоща'дно осу'дит, - осу'дит не по созна'нию, а по привы'чке все осужда'ть. Э'та ка'ста до тако'й сте'пени ло'жна и пристра'стна в причи'нах, кото'рые побужда'ют её стро'го су'дить обо всех, что одного' э'того осужде'ния, будь оно' да'же соверше'нно справедли'во, уже' доста'точно, что'бы извини'ть вас в глаза'х всего' молодо'го, бо'йко живу'щего поколе'ния. И э'то поколе'ние, на'ша бра'тия, на'ши близнецы', вско'рмленные и вспоённые одни'м с на'ми ду'хом и нача'лами, оправда'ет вас и бу'дет и'скренно в своём пригово'ре. Ка'ждый из них не бро'сит в вас ка'мня, оттого' что побои'тся попа'сть им в себя'. Да и что ж, в са'мом де'ле? Вы да'ли Ва'реньке не'сколько слез, ту боль се'рдца, кото'рая называ'ется страда'ниями. Да ведь э'то страда'ния мора'льные, и относи'тельные! Они' зави'сят от раздражи'тельности не'рвов и чувстви'тельности се'рдца: каки'е э'то страда'ния! Э'то не кусо'к чёрствого хле'ба, не жёсткая скамья' да про'дранное пла'тье! Вот страда'ния, так страда'ния! Зато' зна'ете ли, что вы де'лаете эти'м? Вы её изба'вите от ску'ки. Бо'же, как э'то мно'го! Вы ей доста'вите пра'во говори'ть свои'м подру'гам и вам впосле'дствии, что вы разби'ли её жизнь, что вы отрави'ли её лу'чшие ве'рования, и прочеё и прочеё. Вели'кое для деви'цы пра'во! И, браня' вас, подру'ги её бу'дут та'йно ду'мать: счастли'вица э'та Ва'ренька! И подру'ги её бу'дут пра'вы, пото'му что вы ей дади'те жизнь; и са'ма Ва'ренька с наслажде'нием вспо'мнит пережито'е вре'мя! А вы го'рдо бу'дете скуча'ть свои'м успе'хом, смея'сь над мне'нием стару'х вме'сте с молодёжью, кото'рая вам бу'дет зави'довать, и смире'нно вынося' ко'лкие замеча'ния дам, кото'рые са'ми та'йно пожела'ют быть ва'ми обма'нутыми. Впро'чем, все э'то вы са'ми зна'ете о'чень хорошо' и прекра'сно сде'лаете, е'сли сде'лаете так, как сде'лаете, пото'му что, во вся'ком слу'чае, вы бу'дете пра'вы, сто'ит то'лько взгляну'ть на себя' и заста'вить гляде'ть други'х с вы'годной то'чки зре'ния; а э'то са'мая лёгкая вещь на све'те.
- И э'то ва'ше мне'ние? - спроси'л я.
- Нет! - отвеча'л Фё!дор Фё!дорыч. - Моё мне'ние со'бственно то, что мы толку'ем по пустяка'м, потому' что все на'ши рассужде'ния ни на во'лос не изме'нят того', что бу'дет, и что не сле'дует теря'ть вре'мени на вздор, когда' в клу'бе ждет па'ртия ви'ста.
Фё!дор Фё!дорыч встал, пожа'л мне ру'ку и, захвати'в мимохо'дом мою' фура'жку вме'сто свое'й, потому' что она' пе'рвая попа'лась ему' под ру'ку, ушёл, ка'жется, в дурно'м расположе'нии ду'ха, лени'во ша'ркая нога'ми. А ме'жду тем Фё!дор Фё!дорыч не люби'л карт и игра'л от не'чего де'лать, всегда' весьма' равноду'шно и неохо'тно, хотя' гро'мко пропове'довал, что лу'чше их нет заня'тия в ми'ре.
С его' ухо'дом я оста'лся оди'н у догорающего' огня' и с пусты'м ста'каном. Ка'жется, Фё!дор Фё!дорыч вме'сто мое'й фура'жки оста'вил мне своё дурно'е расположе'ние ду'ха. До'лго ещё просиде'л я у ками'на, лени'во перевора'чивая тле'ющие голове'шки, и неприя'тные мы'сли сменя'лись в голове' мое'й. Мне бы'ло доса'дно на свет, на наш людско'й, а не на Бо'жий свет, за то, что добро' в нем хо'дит об ру'ку со злом, так что и не различи'шь их одно' от друго'го; за то, что созда'л э'тот свет свои' пра'вила, над кото'рыми сам же смеётся; за то, что все в нем двули'чно, и сто'ит то'лько перемени'ть ме'сто, что'бы бе'лое называ'лось чёрным, а чёрное бе'лым. Мне бы'ло доса'дно и на себя', за то, что, понима'я э'тот свет, у меня' недостаёт эне'ргии вы'рваться из его' колеи' и го'рдо пройти' жизнь прямо'й дорого'й, не огиба'я предрассу'дков, над кото'рыми смею'сь и кото'рым покоря'юсь; мне бы'ло ещё доса'днее, что я в э'том и ну'жды да'же никако'й не ви'жу. Мне бы'ло до того' доса'дно на свет и на себя', что ста'ло гру'стно. Я спроси'л одева'ться и пое'хал к Дома'шневым.
Был час деся'тый, когда' я прие'хал к Ма'вре Са'вишне. Она' сиде'ла на дива'не с то'ю же доброду'шной улы'бкой; она' встре'тила меня' тем же гостеприи'мным приве'том, как и в дере'вне; на ней бы'ли и те же очки' в сере'бряной опра'ве. Но городска'я жизнь уже' косну'лась её свои'м во'здухом: бе'лый чепе'ц её был с пёстрыми ле'нтами, и вме'сто патриарха'льного чулка' она' держа'ла в рука'х роковы'е трина'дцать карт.
Ма'вра Са'вишна игра'ла вчетверо'м в босто'н, по копе'йке фи'шку; председа'тель Уголо'вной пала'ты, со'вестный судья' и ещё кто то, слу'жащий то'же по вы'борам, - все лю'ди немолоды'е, небога'тые и о'чень хоро'шие, разделя'ли её удово'льствие. Была' тут ещё кака'я-то ба'рыня, оде'тая с большо'й прете'нзией, кото'рая при моём появле'нии вста'ла и, несмотря' на приглаше'ние поу'жинать и'ли хотя' про'сто закуси'ть, уе'хала, сказа'в, что пора' уж на бокову'ю, а не до'брых люде'й беспоко'ить, причём, кла'няясь, и'скоса посмотре'ла на меня'. Я узна'л её: э'то была' одна' из того' гро'зного ареопа'га неумоли'мых суде'й, про кото'рых говори'л Фё!дор Фё!дорыч. Страсть её была' в том, что'бы отпуска'ть то'нкие ко'лкости и намёки. К несча'стью, э'ти намёки бо'льшей ча'стью бы'ли до того' то'нки, что их бы никто' и не приме'тил, е'сли бы она' сама' же их пото'м не расска'зывала. Она' меня' ненави'дела, осо'бенно за то, что я не обраща'л внима'ния на её замеча'ния: я её презира'л как злу'ю, но бесси'льную болту'нью. Я был уве'рен, что она' уе'хала то'лько для того', что'бы намекну'ть на мой по'здний прие'зд и на друго'й день рассказа'ть по э'тому слу'чаю, како'й я безнра'вственный челове'к и как она' таки' не утерпе'ла и отде'лала меня'. А я обра'довался её отъе'зду пото'му, что мог сиде'ть с Ва'ренькой, не подверга'я её пусты'м пересу'дам.
Ва'ренька сиде'ла в углово'й ко'мнате на дива'не и чита'ла. Я пошёл ей поклони'ться и сел с не'ю. Разгово'р на'чался с рома'на и продолжа'лся городски'ми новостя'ми. Он так же ма'ло занима'л её, как и меня', потому' что у из нас был в уме' друго'й разгово'р, в су'щности, быть мо'жет, ещё болеё пусто'й, но гора'здо болеё интере'сный. Мы дошли' наконе'ц до него', потому' что бро'сили ста'рую те'му. Но никто' не хоте'л нача'ть друго'го, и мы о'ба замолча'ли: она' - потому', что ей нельзя' бы'ло нача'ть, я - потому', что не хоте'л начина'ть.
Ко'мната, в кото'рой мы сиде'ли, была' то'лько что отде'лана: про'сто, свежо' и с больши'м вку'сом. В разре'зе одного' угла' стоя'л вирто'вский роя'ль, в друго'м - у'гольный комфо'ртный дива'н, на кото'ром мы сиде'ли, обста'вленный цвета'ми; решётки из густо'го плюща' окружа'ли его' с обе'их сторо'н, и на а'рке, обви'той зе'ленью, с кото'рой соединя'лись э'ти решётки, висе'л цветно'й фона'рик. В ра'ме из цвето'в и зе'лени, в ро'зовом тёмном полусве'те, мо'лча сиде'ла Ва'ренька и была' о'чень хороша' в э'ту мину'ту; бле'дная рука' её нерви'чески верте'ла попа'вшуюся ве'тку; уста' бы'ли сжа'ты, как бу'дто она' боя'лась, что'бы из них не вы'рвалось нево'льное сло'во; чёрные бро'ви немно'го сдви'нуты, и хо'лоден, бесстра'стен был взгляд её голубы'х глаз. До'лго и с нево'льной гру'стью смотре'л я на Ва'реньку: я реши'лся оста'вить её и мы'сленно расстава'лся с не'ю, и, созна'юсь, мне бы'ло бо'льно и жа'лко оста'вить её. От магнети'ческого ли влия'ния глаз, и'ли неча'янно, она' взгляну'ла на меня', снача'ла мелько'м, пото'м продолжи'тельно; наконе'ц, взгляд её останови'лся на мне и не отрыва'лся. Грусть и'ли нево'льное созна'ние вины' чита'ла она' на лице' моём, и'ли разгада'ла она' на нем тяжёлую печа'ть пусто'й, бесце'льно и беспло'дно убива'емой мо'лодости, и прежнеё уча'стие сильнеё заговори'ло в ней, то'лько кровь бро'силась ей в го'лову, щеки' вспы'хнули, гла'за блесну'ли, смути'лись. Я не вы'держал, протяну'л ей ру'ку, и взгляд мой глубоко' и и'скренно проси'л проще'ния. Румя'нец её вспы'хнул я'рче, гла'зки опусти'лись; она' с мину'ту колеба'лась, пото'м сжа'тые уста' раскры'лись.
- Вы о'чень злы, - ти'хо прошепта'ла она', и рука' её упа'ла в мою' ру'ку.
Я припа'л к э'той руке' и горячо' целова'л её. Мне бы'ло доса'дно на себя', бо'льно за Ва'реньку! Кака'я-то неопределённая забы'тая боль стесни'ла до'лго, до'лго дремавшеё се'рдце и пахну'ла на меня' пе'рвой мо'лодостью. В э'ту мину'ту я мно'го перечу'вствовал; но, Бог весть, была' ли любо'вь ме'жду э'тими чу'вствами...
Я уе'хал от Ма'вры Са'вишны по'сле у'жина и был в тако'м до'бром расположе'нии ду'ха, что не отказа'лся да'же от грибко'в в смета'не, кото'рые у неё прекра'сно сохраня'лись во всю зи'му. Когда' я проезжа'л ми'мо клу'ба, в нем ещё бы'ли огни'. Я зашёл на мину'ту, что'бы посмотре'ть Фё!дора Федо'рыча; но его' там не бы'ло. Остро'вский сказа'л мне, что он ушёл ра'но и был во весь ве'чер зол и ску'чен. За э'то изве'стие он взял у меня' сто рубле'й, сказа'в, что забы'л бума'жник, потому' что в нем не бы'ло ни гроша', и сел прои'грывать мои' де'ньги, а я пое'хал домо'й.
Лёжа на посте'ли, я разбира'л пережито'й день и оста'лся кра'йне недово'лен собо'й. Коне'чно, я о'чень ма'ло сде'лал но'вого: я то'лько возобнови'л с Ва'ренькой те отноше'ния, кото'рые существова'ли в дере'вне. Но то бы'ло в дере'вне! Там мы бы'ли одни', там ка'ждый наш шаг, ка'ждую на'шу встре'чу не следи'л неусы'пный свет и не расска'зывал встре'чному и попере'чному в свои'х непеча'тных сто`у'стых ве'домостях.
А ме'жду тем, осужда'я себя' чуть не в слух, я до'лжен созна'ться, что у меня' бы'ло так ве'село и тепло' на душе', как давно' не бы'ло; и я засну'л сла'дко и споко'йно, как до'лжен спать младе'нец на груди' ма'тери. Стра'нное созда'ние челове'к!

По всем соображе'ниям, я сча'стлив, соверше'нно сча'стлив и созна'юсь в э'том, что больша'я ре'дкость. Обыкнове'нно, мы я'сно понима'ем своё положе'ние, когда' выхо'дим из него', и, то'лько обратя'сь наза'д и обня'в взгля'дом все пережито'е, говори'м: а сла'вное тогда' бы'ло вре'мя, я тогда' был сча'стлив! Но ре'дко быва'ет, что'бы челове'к сознава'л настоя'щее и отдава'л ему' справедли'вость; э'то происхо'дит оттого', мне ка'жется, что вся'кое происше'ствие рису'ется нам па'мятью, как карти'на, спи'санная с нату'ры тала'нтливым перо'м: нет тех ма'леньких физи'ческих неприя'тностей, кото'рые отравля'ют её; они' забыва'ются, сгла'живаются и представля'ются воображе'нием в како'м-то нея'сном поэти'ческом све'те.
Я привы'к стро'го следи'ть за собо'й и беспреста'нно анализи'ровать своё положе'ние. В са'мом де'ле, чего' недостаёт мне тепе'рь? Я лю'бим прехоро'шенькой де'вочкой и люблю' её, ско'лько могу' люби'ть; встре'чи на'ши не стеснены' и, при мале'йшей накло'нности к обыкнове'нному поря'дку веще'й, я да'же могу' увенча'ть любо'вь свою' зако'нным бра'ком. Е'сли к э'тому приба'вить, что все дога'дываются о том, что я лю'бим, что мне намека'ют об это'м, что меня' браня'т за э'то и мне зави'дуют; что, кро'ме того', у меня' тёплый дом, хоро'ший по'вар, до'брое вино', о'чень ма'ло до'лгу и тре'звый камерди'нер, - сообрази'в все э'то, на'до быть осо'бенно взыска'тельным, что'бы не созна'ться в соверше'нном сча'стии. Неуже'ли, в са'мом де'ле, э'то сча'стие? Е'сли так, то, Бо'же мой, кака'я ску'ка быть соверше'нно счастли'вым!
Я ско'ро пережи'л весь ма'ленький репертуа'р наслажде'ний де'вственной любви'. Усло'вные встре'чи, рукопожа'тия, ти'хое "ты", ска'занное при со'тне глаз, в отве'т на почти'тельный покло'н, и и'зредка безгре'шный поцелу'й, со'рванный полуна'сильно, полусвобо'дно с де'вственных уст, трепещу'щих, что'бы не подме'тил его' че'й-нибудь нескро'мный взгляд, - вот и все! Мо'жно бы бы'ло увели'чить его' ма'ленькой перепи'ской, да иногда' ску'чно писа'ть по'здно ве'чером, когда' хо'чется спать, и бере'чь письма' в це'лости, для того' что'бы возврати'ть их по'сле разры'ва. А впро'чем, ведь э'то для меня' то'лько повторе'ние задо'в. Я все знал наперёд: во'льно же мне бы'ло завести' любо'вь с де'вочкой, да ещё тако'й, у кото'рой, кро'ме меня', есть друго'й и, к несча'стью, глу'пый покло'нник!
До'лжен созна'ться, что вся моя' вы'ходка про'тив сча'стья вообще' и моего' в осо'бенности происхо'дит оттого', что я сего'дня провёл преску'чный ве'чер. Сюда' прие'хал Воло'дя Имши'н. Ему' с небольши'м два'дцать лет; го'да два наза'д он с че'стью око'нчил служе'бное по'прище, вы'йдя в отста'вку с чи'ном колле'жского регистра'тора; он о'чень неду'рен собо'й и глуп, как и сле'дует быть хоро'шенькому ма'льчику, потому' что приро'да не даёт всего' вдруг, а ка'ждому понемно'гу. По пра'ву сосе'дства, дру'жбы де'тских лет и ю'ношеской любви' он почти' ка'ждый день быва'ет у Дома'шневых и стра'шно надоедаёт и мне, и Ва'реньке. Нет ничего' неприя'тнее, как быть с предме'том любви', когда' че'рез два сту'ла от вас це'лый ве'чер сиди'т глу'пенькое лицо', о'чень недово'льное собо'й и ва'ми, и'скоса погля'дывает, вздыха'ет да ещё ко'рчит разочаро'ванного и позволя'ет себе' де'лать по'шлые замеча'ния. Захо'чется ли сказа'ть тёплое сло'во, согре'ться живы'м уча'стием, снять на мину'ту холо'дную, бесчу'вственную ма'ску, он тут как тут - немо'й, непри'званный свиде'тель! Мо'жет быть и то, что без него' бы мы надое'ли друг дру'гу, что мы бы расста'лись недово'льные собо'й и ещё бо'лее охлаждённые к жи'зни и'ли, что ещё ху'же, что мы бы це'лый ве'чер бы'ли глу'пы, как он: нахо'дят же иногда' и таки'е мину'ты! Да всё-таки ему'-то до нас дела' нет, и поря'дочный челове'к не до'лжен меша'ть дру'гому. Реши'тельно, при Воло'де я не остаю'сь ни мину'ты с Ва'ренькой. Ва'ренька ча'сто быва'ет грустна'; она' да'же похуде'ла немно'го, и ро'зовые её щёчки побледне'ли. Бе'дная Ва'ренька! Я зна'ю, отчего' грустна' она'! Прошло' и для неё вре'мя пе'рвого увлече'ния, прошло' э'то де'тское и прекра'сное вре'мя, когда' нужны' то'лько прису'тствие ми'лого, ла'сковый взгляд да ти'хое рукопожа'тие. Жаль мне тебя', моя' Ва'ренька! Э'того вре'мени уже' не воро'тишь, э'тот медо'вый ме'сяц де'вственного се'рдца быва'ет то'лько раз в жи'зни, оди'н раз и в еди'нственную жизнь! Как э'то ма'ло! Как э'та трава', кото'рой и'мя не остана'вливает любопы'тного дотра'гиваться до неё, - как не-тро`нь-меня', кото'рая свёртывается от одного' прикоснове'ния иногда' не'жной ру'ки, - твоё се'рдце уже' сжа'лось навсегда' для пе'рвых све'тлых впечатле'ний! Оно' мо'жет горе'ть пожа'ром стра'сти, но в нем не бу'дет уже' ти'хого огня' пе'рвой любви', подо'бие кото'рого в дре'вности стерегли', как ты же, чи'стые де'вы! Не бу'дешь ты бо'лее смотре'ть на жизнь из-по'д со'лнца и вме'сто све'тлой ра'дуги уви'дишь то'лько ме'лкие ка'пли дождя'! Жаль мне тебя', моя' бе'дная Ва'ренька!
Впро'чем, что ж, всему' своя' о'чередь! За весно'й жа'ркое ле'то, за ле'том дождли'вая о'сень, а там и зима', холо'дная зима'. Тако'в зако'н приро'ды! А быва'ет ещё ина'я весна', да ху'же о'сени. Коне'чно, я отча'сти причи'ной Ва'ренькиной грусти', но будь не я - был бы друго'й, не все ли равно'! Ведь не я же все э'то вы'думал!
А де'ло в том, что Ва'ренька ви'дит, что ей чего'-то недостаёт; она' сама', мо'жет быть, и неско'ро бы уви'дела, да у неё есть друг: на что же и друг, как не на то, что'бы подсоли'ть под благови'дным предло'гом! Я говорю' про На'деньку. Она' не'йдет ещё про'тив меня' откры'то, пото'му что зна'ет мою' си'лу у Ва'реньки, но, жела'я повреди'ть мне, уничтожа'ет понемно'гу её иллю'зии. А по'сле я же бу'ду винова'т! Меня' же назовёт она' убийце'й её ве'рований! И ма'ло тепе'рь Ва'реньке того', что пре'жде составля'ло её сча'стье: она' уже' не дово'льствуется ти'хим и стра'стным шепото'м вдвоём, в её кабине'те среди' цвето'в и нея'сного полусве'та; она' уже' не ве'рит мне на сло'во, ей уже' успе'ли натверди'ть, что я игра'ю е'ю, что я её обма'нываю. Чем я обма'нываю её? Ра'зве я обеща'л ей что'-нибудь? И вот она' хо'чет доказа'тельств любви', хо'чет, что'бы я люби'л её при всех, люби'л днем в гости'ной, люби'л ве'чером на балу'. Как молода', как провинциа'льна ещё Ва'ренька! Не зна'ет она', что так лю'бят деви'ц то'лько ма'льчики, у кото'рых ус ещё не проби'лся, да лю'бят ещё так иногда' же'нщину, что'бы поскореё обману'ть её.
Дал бы я ей прочита'ть э'ти строки', да деви'цам большу'ю часть у'мных веще'й не даю'т чита'ть; и к тому' же я их пишу' то'лько для себя' и ра'ди со'бственного удово'льствия; а узна'ет она' все э'то из о'пыта на со'бственный счет, и то в то вре'мя, когда' ей не'чего бу'дет де'лать из своего' зна'ния.
И вот мы дошли' до той грани'цы, на кото'рой на'добно останови'ться. Идти' наза'д - ску'чно, идти' вперёд - нельзя'! Невозмо'жно и остава'ться в одно'м положе'нии: в две неде'ли надое'шь друг дру'гу до нестерпи'мости; понево'ле пойдёшь око'льной дорого'й и бу'дешь колеси'ть вокру'г одного' и того' же ме'ста! Понево'ле прибе'гнешь к ма'леньким страда'ниям! Они' чрезвыча'йно хорошо' подде'рживают любо'вь; они' не даду'т задрема'ть ей, и, е'сли есть хоть ка'пля любви', где'-нибудь на дне се'рдца, они' вы'жмут её нару'жу, коне'чно иногда' с не'сколькими слези'нками. Да ина'че и быть не мо'жет - на то они' и ма'ленькие страда'ния. Страда'ния! Показа'лось уж э'то сло'во в твоём катало'ге, моя' бе'дная Ва'ренька! Пра'вду, ви'дно, писа'ла мне про тебя' в после'дний раз Ли'дия: "Ведь на'добно же и ей когда' нибудь страда'ть. Ведь страда'ли же я ты и я!"
Да, и мы страда'ли! Да заче'м же Ва'реньке-то страда'ть? Отчего' же на'добно страда'ть ей когда'-нибудь? Неуже'ли тот обречён уже' на страда'ния, кто живёт жи'знью се'рдца? Е'сли так, то не лу'чше ли задуши'ть всю восприи'мчивость се'рдца в пе'рвой поре' его' разви'тия и оста'вить его' би'ться однообра'зным ма'ятником в механи'зме на'шего те'ла! Тогда' бы, как бро'нзовый гига'нт, сме'ло и поко'йно мог идти' челове'к, от колыбе'ли до мо'гилы, и топта'ть неуязви'мой пя'той э'тих змееныше'й - э'ти страда'ния, кото'рые отравля'ют лу'чшие со'ки наше'й жи'зни. Тогда', пройдя' отме'ренное по'ле без сожале'ния к оста'вленному, равноду'шно мог бы лечь челове'к в отве'рстый гроб, и у'мер бы он - не живя'! Куда' как ве'село! Нет, уж ви'дно, ко'ли жить, так и страда'ть! И нет жи'зни, е'сли нет страда'ний! Гру'стный вы'вод!

Вот уже' с ме'сяц, как любо'вь на'ша пита'ется ма'ленькими страда'ниями. Они' пришли' не всле'дствие рассужде'ния, не как де'ло ума' и расчёта, а как необходи'мый путь любви', кото'рая тре'бует разви'тия и бере'"т ко'свенное направле'ние, потому' что ей прегра'жден прямо'й путь. Тако'в зако'н всего', что ло'жно и неесте'ственно в основа'нии. Челове'к со'здан из пло'ти и ду'ха, и любо'вь его', как он сам, должна' быть дво'йственна, для того' что'бы соста'вить по'лное це'лое. Во'льно же бы'ло мне, глубо'кому мысли'телю, так аналити'чески рассужда'ющему о любви', о'чень ду'рно применя'ть её на пра'ктике! Я вся'кому чу'вству нахожу' о'чень хоро'шую причи'ну, и э'то мне ниско'лько не меша'ет де'лать глу'пости; сде'лав их, я подчиня'ю себя' логи'ческому разбо'ру, нахожу' причи'ну глу'пости и остаю'сь соверше'нно дово'лен: та'ково направле'ние моего' несно'сного ума'! К чему', наприме'р, э'та привя'зчивость, э'та ре'вность, э'ти приди'рки, кото'рыми мы пресле'дуем друг дру'га, для того' то'лько, что'бы вы'тащить но'вое доказа'тельство любви' и пото'м на мину'ту и сла'дко примири'ться? Что за стра'нная при'хоть се'рдца - составля'ть несча'стную любо'вь, тогда' как у нас есть все усло'вия для счастли'вой любви'! В са'мом де'ле, на'шу любо'вь мо'жно назва'ть несча'стной, потому' что су'мма маленьки'х страда'ний соста'вит одно' большо'е. У дики'х, необразо'ванных люде'й есть нож, есть кровь, есть уби'йства и истяза'ния. У нас, люде'й отполиро'ванных, не'рвы так раздражены', чувстви'тельность так утончена', что мы не имеём нужды' прибега'ть к та'ким си'льным и гру'бым сре'дствам: у нас есть дру'гие муче'ния - невнима'ние, равноду'шие, предпочте'ние и насме'шка, уби'йственная насме'шка! Вот ору'дия наше'й ка'зни. И, Бо'же мой, как иногда' глубоко' и тя'жко страда'ет са'молюбивый челове'к от одно'го неблагоскло'нного взгля'да и'ли небре'жного отве'та! Но, говоря' пра'вду, я не могу' сказа'ть, что'бы был о'чень несча'стлив, потому' что в моём ма'леньком рома'не я лицо' де'йствующее, отню'дь не страда'тельное. Да и глу'по бы бы'ло, е'сли бы я вы'брал себе' дру'гую роль. Но я, как хоро'ший актёр, ча'сто увлека'юсь свои'м положе'нием: прики'дываясь огорчённым каки'м-нибудь ма'леньким невнима'нием, ревну'я Ва'реньку с по'лным убежде'нием, что ре'вность моя' неоснова'тельна, я иногда' до того' усва'иваю постороннеё чу'вство, что в са'мом де'ле глубоко' и и'стинно страда'ю. То'лько э'ти страда'ния продолжа'ются недо'лго: возвратя'сь домо'й, я вме'сте с перча'тками ски'дываю своё расположе'ние, смея'сь посмотрю' в зе'ркало на своё побледневшеё лицо' и, свободно' вздохну'в, споко'йно погружа'юсь в мя'гкое кре'сло. Нет, ви'дно, я не люблю' тебя', Ва'ренька! Ви'дно, я тебя' в са'мом де'ле обма'нываю! О чего' же мне не удаётся обману'ть себя'? Заче'м внутри' меня' живёт беспреры'вно неусы'пный дозо'рщик, кото'рый открыва'ет мне пружи'ну ка'ждого моего' чу'вства, ка'ждого моего' сло'ва? Неуже'ли невозвра'тно прошло' для меня' э'то золото'е вре'мя, когда' не ну'жно мне бы'ло ряди'ть себя' в чу'вства, как в чужи'е пла'тья, когда' они' при'ходили са'ми по себе', когда' я жил и забыва'лся жи'знью! Вот она', жизнь ума', о кото'рой я мечта'л, когда' жил се'рдцем. Вот она', холо'дная и споко'йная жизнь, кото'рая рассужда'ет над ка'ждым ша'гом, владеёт ка'ждым душе'вным движе'нием и зна'ет причи'ну и после'дствия ка'ждой мы'сли!
Впро'чем, сам же я винова'т: тепе'рь мне бы на'до занима'ться торго'выми оборо'тами да, как говори'тся, устра'ивать свои' дели'шки и'ли отда'ться честолю'бию, и все бы'ло б на своём ме'сте. А я ещё гоня'юсь за любо'вью да за чу'вством, хочу' пожи'ть ещё се'рдцем, кото'рое, я ду'маю, вы'сохло, как перга'мент и'ли лицо' мое'й семи`десятиле'тней тётки. Когда' я отвы'кну от э'той ста'рой и глу'пой привы'чки?
Вчера', ча'су в тре'тьем утра', я сиде'л до'ма, оди'н, погрузи'вшись в своё мя'гкое истёртое кре'сло и протяну'в, по обыкнове'нию, на стул но'ги. Я был уто'млен у'тренними посети'телями. У меня' бы'ли челове'ка два'-три бесцве'тных лиц. Они' зашли' ко мне так, что'бы то'лько зайти' к кому'-нибудь, говори'ли так, что'бы то'лько не сиде'ть мо'лча, и надое'ли мне стра'шно так, потому' что они' всегда' всем надоеда'ют; должно' быть, э'ти лю'ди зарази'тельны! Проводи'в их, я оста'лся в са'мом дурно'м расположе'нии ду'ха, в том расположе'нии, в кото'ром они' всегда' нахо'дятся. Мне не хоте'лось чита'ть, не хоте'лось ду'мать, не хоте'лось да'же и кури'ть, одна'ко же я кури'л, как и они', по привы'чке. На дворе' бы'ло что'-то то'же вро'де мои'х посети'телей: должно' быть, они' и во'здух зарази'ли, как и меня'. Пого'ды как бу'дто не бы'ло реши'тельно никако'й: не бы'ло хо'лодно и не бы'ло тепло'; не бы'ло ве'трено, не бы'ло и ти'хо; на не'бе не бы'ло со'лнца и не бы'ло туч: про'сто и не'ба как бу'дто не бы'ло, а бы'ло что'-то та'кое бесцве'тное. Сло'вом, подо'бной пустоты' внутри' себя' и в во'здухе, кото'рый име'ет большо'е влия'ние на моё расположе'ние ду'ха, я давно' не ощуща'л. Поэто'му я ужа'сно обра'довался когда' в э'той пустоте' приме'тил живо'е и интере'сное существо' - Фё!дора Федо'рыча. Он тащи'лся, и'ли, как говори'тся, труси'л пе'ред мои'ми о'кнами на ва'ньке, си'дя ка'к-то впо`лоборо'та, потому' что иска'л комфо'рта в полуразваливши'хся жестки'х саня'х, в кото'рых ему' не'куда бы'ло протяну'ть дли'нные но'ги. Я посла'л зазва'ть его' и вско'ре услыха'л по за'ле его' лени'вую, ша'ркающую похо'дку.
- Здра'вствуйте, Тамари'н; что вы де'лаете? - спроси'л, входя', Фё!дор Фё!дорыч.
- Хандрю', - отвеча'л я, протя'гивая ру'ку.
- Ху'же заня'тия вы и не могли' приду'мать, - сказа'л он, - и е'сли зазва'ли меня', что'бы раздели'ть его', так уж я лу'чше зайду' в друго'е вре'мя.
- Нет, - отвеча'л я, - таки'х госте'й, как вы я э'тим не угоща'ю. Остава'йтесь, пожа'луйста, обе'дать!
- Э'то друго'е де'ло, - сказа'л Фё!дор Фё!дорыч и положи'л свою' шля'пу.
- Хоти'те хала'т?
- Нет, я лу'чше пошлю' за свои'м. Ваш сли'шком хоро'ш и нов, а хала'т то'лько тогда' и име'ет и'стинный комфо'рт, когда' его' обно'сишь до того' что ло'кти начну'т протира'ться.
Я был соверше'нно согла'сен с Фё!дором Федоры'чем, посла'л к нему' за хала'том и ту'флями и не веле'л никого' принима'ть.
- Что но'вого? - спроси'л я Фё!дора Федо'рыча.
- Да но'вого ничего', кро'ме вас.
- Э'то как? Я, напро'тив, беспоко'юсь, что ко мне все на'чали стра'шно привыка'ть.
- Оно' почти' пра'вда, но вы но'вы для тех, кото'рые заме'тили в вас переме'ну. Вы о'чень перемени'лись в после'днее вре'мя.
- В са'мом де'ле? - спроси'л я, зева'я, хотя' э'то замеча'ние меня' о'чень интересова'ло и да'же беспоко'ило.
- Да! - отвеча'л Фё!дор Фё!дорыч. - Не руча'юсь, заме'тили ли э'ту переме'ну други'е, но я говорю' за себя'.
- Расскажи'те же, - сказа'л я, подава'я ему' сига'ру.
- Нет, мы лу'чше поговори'м об э'том по'сле обе'да. Сига'ра и интере'сный разгово'р по'ртят аппети'т, - отвеча'л он.
Я не противоре'чил и веле'л то'тчас подава'ть обе'д.
По'сле обе'да, когда' мы споко'йно усе'лись с ко'фе и сига'рами, лицо' Фё!дора Федо'рыча при'няло немно'го насме'шливое выраже'ние.
- Над чем вы смеётесь? - спроси'л я его'.
- Я до'лжен вам пока'яться, - отвеча'л он. - Да'веча я уви'дел, что моё замеча'ние вас интересу'ет. Вы обе'даете по'здно, а я был ужа'сно голо'ден; рассчи'тывая на ва'шу мни'тельность, я наро'чно отложи'л разгово'р, зна'я, что э'то еди'нственное сре'дство заста'вить вас измени'ть час обе'да.
- Вы подме'тили мою' сла'бую сто'рону и хорошо' сде'лали, что воспо'льзовались е'ю, - отвеча'л я, смея'сь. - Э'то и дока'зывает и'стинно умно' челове'ка.
- Не совсе'м! - отвеча'л Фё!дор Фё!дорыч. У'мный челове'к не созна'лся бы без ну'жды в свое'й хи'трости.
- Одна'ко вы мне за неё должны' поплати'ться ва'шим замеча'нием.
- Пожа'луй; я вам говори'л, ка'жется, что вы измени'лись в после'днее вре'мя, и э'то справедли'во. Вгляди'тесь при'стальнее в себя' и вы са'ми убеди'тесь! Вы побледне'ли, да'же похуде'ли немно'го, в о'бществе вы ча'сто скуча'ете...
- Я всегда' скуча'л, - прерва'л я.
- Мо'жет быть, но пре'жде вы терпели'вее сноси'ли ва'шу ску'ку и ниско'лько не выка'зывали её. Вы не так ве'селы, как пре'жде, говори'те ма'ло, а е'сли и говори'те, то всегда' непрости'тельно зло, - сло'вом, вы ка'жетесь влюблённым.
- Вот вздор како'й!
- Да, я с ва'ми согла'сен, что вы не влюблены', потому' что я вас зна'ю; но други'е мо'гут э'то поду'мать, и о'чень основа'тельно! В вас все при'знаки влюблённого.
- А что ж я в ва'ших глаза'х? - спроси'л я Фё!дора Федо'рыча с недове'рием челове'ка, кото'рый сомнева'ется, что'бы ве'рно по'няли его'.
Фё!дор Фё!дорыч сде'лал ми'ну до'ктора, кото'рый разду'мывает о боле'зни пацие'нта, протяну'л небре'жно к столу' допиту'ю ча'шку ко'фе и опусти'л её вме'сто стола' на пол. Оско'лки зазвене'ли, и я нево'льно вздро'гнул.
- У вас ужа'сно раздражены' не'рвы, - сказа'л он, лени'во опуска'ясь в кре'сло, как бу'дто в са'мом де'ле поста'вил на ме'сто пусту'ю ча'шку.
- Не угада'ли, - отвеча'л я. - У меня' бие'ние се'рдца. Э'то моя' давни'шняя боле'знь.
- От не'рвов, Тамари'н, пове'рьте, от не'рвов! Впро'чем, э'то боле'знь всех, кто си'льно чу'вствует.
- Так вы нахо'дите, что мне на'до лечи'ться? - спроси'л я со сво'йственною мне мни'тельностью.
- Не меша'ло бы, - отвеча'л Фё!дор Фё!дорыч. - Да для вас нет до'ктора: ва'ша боле'знь - све'тская боле'знь, и тут до'ктор не помо'жет. И в са'мом де'ле, как он мо'жет вас лечи'ть в кабине'те, когда' ко'рень боле'зни сиди'т на мя'гкой куше'тке где'-нибудь на Каза'нской, в до'ме Морда'сова, да чита'ет но'вый рома'н, а ду'мает о вас?
Я расхохота'лся.
- Зна'чит, я не неизлечи'м, по-ва'шему?
- Нет, э'то пройдёт со вре'менем, - заме'тил Фё!дор Фё!дорыч серьёзно. - Я бы вас вы'лечил скоре'е, да не хочу' заводи'ться пра'ктикой: мно'го хлопо'т; к тому' же я наблюда'ю обще'ственные боле'зни по любви', а не по до'лжности.
- А что бы вы мне прописа'ли?
- Три визи'та в день к тем стару'хам, кото'рые вас браня'т и на всех спле'тничают.
- Тогда' бы у меня' разлила'сь желчь! - заме'тил я.
- И то пра'вда, желчь - боле'знь самолюби'вого челове'ка, то'чно так, как бие'ние се'рдца - боле'знь челове'ка чувстви'тельного, но скры'тного. Вы, наве'рное, страда'ете и тем и други'м, потому' что э'то боле'зни на'шего ве'ка.
Я перемени'л разгово'р, из опасе'ния, что'бы Фё!дор Фё!дорыч не откры'л во мне ещё каки'х-нибудь боле'зней ны'нешнего ве'ка. Когда' он ушёл, я, по сво'йственной мне мни'тельности, подошёл к зе'ркалу и до'лго всма'тривался себе' в лицо'. Действи'тельно, я нашёл, что похуде'л в после'днее вре'мя. Кро'ме того', я заме'тил в себе' другу'ю переме'ну. Я взял журна'л и внима'тельно прочёл его' за после'днее вре'мя. Я веду' э'тот журна'л, что'бы следи'ть за собо'й. Е'сли бы кто узна'л э'то, то назва'л бы меня' эгои'стом, и, мо'жет быть, не оши'бся бы. Но я сле'дую сове'ту Пу'шкина, я созна'юсь, что для меня' предме'т в вы'сшей сте'пени любопы'тный и досто'йный изуче'ния - я сам. Вот почему', несмотря' на лень, я запи'сываю все, что ско'лько-нибудь отно'сится до мое'й вну'тренней жи'зни; и сего'дня я был вознаграждён за э'то. Я я'сно уви'дел и проследи'л переме'ну в себе'. Страни'цы, на'чатые под влия'нием мое'й насме'шливо скуча'ющей нату'ры, измени'ли свой хара'ктер. Ча'ще и ча'ще в после'днее вре'мя на'чали явля'ться ребя'ческие вы'ходки больно'го и раздражи'тельного се'рдца. Одно' успока'ивает меня': э'ти вы'ходки всегда' ока'нчиваются холо'дным резоне'рством ума'. Зна'чит, есть ещё вре'мя останови'ться и успоко'ить мои' бе'дные не'рвы, потрясённые мале'нькими страда'ниями. Нет, ма'ло ещё я закалён жи'знью: я не уме'ю завлека'ть не увлека'ясь!

7-го был бал в Дворя'нском собра'нии. Поутру' я зае'хал к Ва'реньке и нашёл у неё На'деньку.
При моём вхо'де мне показа'лось, что Ва'ренька немно'го сконфу'зилась, как дитя', по'йманное в ша'лости; На'денька, напро'тив, была' о'чень весела' и протяну'ла мне ру'ку. По'сле э'той встре'чи я гото'в был прозакла'дывать го'лову, что про'тив меня' что'-нибудь затева'ется, и когда' я осмотре'лся внима'тельно, мне тотча'с бро'сился в глаза' буке'т, кото'рый стоя'л в ва'зе на рабо'чем сто'лике Ва'реньки.
- Отку'да у вас э'тот буке'т, Ва'рвара Алекса'ндровна? - спроси'л я, подойдя' к столу'.
- Влади'мир Имши'н присла'л мне к сего'дняшнему балу', - отвеча'ла Ва'ренька хо'лодно. - Нра'вится он вам?
- Воло'дя Имши'н?
- Нет, буке'т.
- В нем бо'лее любе'зности, чем цвето'в, - заме'тил я, с сожале'нием посмотре'в на свя'зку зе'лени, в кото'рую бы'ли во'ткнуты одни' ме'сячный ро'зан и не'сколько жёлтых цветко'в.
- Ле'гче находи'ть недоста'тки в чужо'й любе'зности, чем догада'ться сде'лать её самому', - заме'тила На'денька, обратя'сь, по провинциа'льной привы'чке, к Ва'реньке, как бу'дто её слова' не относи'лись ко мне.
- Сча'стливы сла'бые умо'м! - заме'тил я. - У них всегда' есть покрови'тели, си'льные ду'хом. Но е'сли э'тот буке'т завя'нет к 9 часа'м, как я наде'юсь, - продолжа'л я, обратя'сь к Ва'реньке, - тогда' у меня' бу'дет све'жий для Ва'рвары Алекса'ндровны.
Ва'ренька ве'село взгляну'ла на меня' и гото'ва была', ка'жется, благодари'ть, но На'денька предупреди'ла её.
- А! Вы на... де... е... тесь, что он завяне'т! проговори'ла она' протя'жно, с ударе'нием на пе'рвые слова'.
Я уви'дел, что сде'лал ма'ленький про'мах, но де'лать бы'ло не'чего, и, рассчи'тывая на своё влия'ние над Ва'ренькой, я отвеча'л с уве'ренностью:
- Я наде'юсь на все, в чем убеждён.
Но я рассчи'тывал без же'нской го'рдости и прису'тствия до'брой подру'ги, кото'рой боя'тся бо'лее врага'.
Ва'ренька взгляну'ла на меня', как на фа'та, кото'рый хва'стается небыва'лой побе'дой, и отвеча'ла:
- Благодарю' вас, mr. Тамари'н! Буке'т Имшина' так хорошо' сохраня'ется, что я не бу'ду име'ть ну'жды в ва'шем.
Я боя'лся побледне'ть от зло'сти и потому' счел ну'жным прия'тно улыбну'ться. Зате'м я ве'село вы'сказал глубоча'йшее сожале'ние, поклони'лся о'чень ни'зко и вы'шел.
На доро'ге я повстреча'л ве'чно весёлую и ре'звую Мари'ю Б***, кото'рую мы прозва'ли Марио'н, за её красоту' и свобо'дную пре'лесть обраще'ния.
Марио'н была', ка'жется, со'здана для того', что'бы возбужда'ть ре'вность. Её свобо'да обраще'ния в жема'нном провинциа'льном кругу' то'тчас доставля'ла пи'щу языка'м, и молва' крича'ла про но'вого счастли'вца; но, в су'щности, все мы выи'грывали у ней по'ровну - и о'чень ма'ло. Уха'живать за ней бы'ло в мо'де, и за ней уха'живали вес; но постоя'нного покло'нника у неё не бы'ло.
Марио'н шла к бульва'ру под ру'ку со свои'м му'жем, блиста'я свое'й све'жей красото'й на у'треннем моро'зе. Ещё под влия'нием живо'й доса'ды, поравня'вшись с ней, я останови'лся и вы'шел из сане'й.
- Держу' пари', - сказа'л я, подходя' к Марио'н, - что вы, увида'в меня', ду'мали, отку'да я е'ду.
- Вы ве'чно вообража'ете, что все сто'лько же за'няты ва'ми, как и вы собо'й, - отвеча'ла она' смея'сь.
- Одна'ко ж, я угада'л.
- Совсе'м нет. Я ду'мала, бу'дет ли идти' ко мне сего'дня ро'зовое пла'тье.
- В тако'м слу'чае, я вам проигра'л буке'т из бе'лых каме'лий.
- Ах! Да э'то бы'ло бы о'чень ми'ло и чрезвыча'йно любе'зно; то'лько вы их не найдёте в го'роде.
- Э'то уже' моё де'ло. В де'вять часо'в я привезу' буке'т.
- А я вам дам мазу'рку. Хоти'те?
- Ещё бы!
Зате'м она' подала' мне из му'фты тёпленькую ру'ку, и мы расста'лись о'чень дово'льные друг дру'гом.
Возвратя'сь домо'й, я то'тчас посла'л на почто'вых за два'дцать верст за буке'том, к знако'мому мне ба'рину, у кото'рого бы'ли чуде'сные оранжере'и, а сам на'чал пить зельце'рскую во'ду, потому' что желчь беспоко'ила меня'. Меня' взбеси'л разгово'р с Ва'ренькой. Как поста'вить меня' в паралле'ль с И'мшиным и ещё отда'ть ему', хотя' и притво'рное, преиму'щество! Как меня', будь э'то из при'хоти, будь э'то из ре'вности, оскорби'ть мину'тным униже'нием до Имшина', да ещё в уго'ду злой де'вочке, кото'рой я не терплю', и в её же глаза'х. Как ста'вить на одни' весы' моё влия'ние с влия'нием какой-нибу'дь подру'ги! При одно'м воспомина'нии желчь ду'шит меня'. О, Ва'ренька! Ты не зна'ешь, как опа'сно игра'ть мои'м са'молюбием. Ты ребёнок, оскорби'ла во мне ту струну', пе'ред кото'рой я сам раболе'пствую. До'рого попла'тишься ты ей, моя' Ва'ренька, е'сли тебе' не уда'стся заста'вить молча'ть её! Да где ж тебе' э'то сде'лать? Коне'чно, тут болеё всего' винова'та На'денька и их глу'пая дру'жба; но заче'м же поддава'ться ей? А стра'нная вещь э'та дру'жба! Несмотря' на все моё влия'ние на Ва'реньку, я не могу' разубе'дить её, что ме'жду двумя' де'вочками э'то чу'вство неёстественное, что э'то про'сто взаи'мное обморо'чивание, сре'дство для одно'й име'ть влия'ние на другу'ю. Так нет! Говори'т, что я не понима'ю э'того чу'вства, что я ске'птик, что я ошиба'юсь. А, про'сто на эти'х губернски'х ба'рышень нахо'дит како'е-то бе'шенство на дру'жбу. Уви'дятся во второ'й раз в жи'зни и уж хо'дят под ру'ку, так что их водо'й не ра'зольешь; уверя'ют друг дру'га во взаи'мной симпа'тии и расска'жут про себя' всю подного'тную. Зате'м начина'ется перепи'ска, обме'н коле'ц и брасле'тов, внутри' кои'х выре'зывается А* a son amie В*, год, ме'сяц и число'. Все э'то продолжа'ется, разуме'ется, до пе'рвой ко'сти, по'сле чего' сле'дуют объясне'ния, чувстви'тельные сце'ны, ра'зрыв. Тотча'с по'сле э'того выбира'ется с обеи'х сторо'н но'вая подру'га: ей жа'луются на ста'рую, расска'зывают все её ма'ленькие секре'ты, кото'рые по'сле э'того отправля'ются по го'роду, - и опя'ть та же пе'сня!
Я не зна'ю, отку'да взяла'сь у на'ших ба'рышень э'та эпидеми'ческая дру'жба? Молода'я ли душа' про'сится в ней нару'жу, и'ли она' свои'ми перепи'сками, кля'твами и обме'нами име'ет для них пре'лесть безгре'шного рома'на и хоть ско'лько-нибудь расцве'чивает их однообра'зную, стя'нутую этике'том мо'лодость?
Це'лый день я был за'нят тем, что пил зе'льцерскую во'ду да брани'л про себя', за неиме'нием слу'шателей, дру'жбу и де'лал на неё о'чень о'стрые и злы'е замеча'ния.
В девя'том ча'су по'сланный мой возврати'лся и, несмотря' на осьмна'дцать гра'дусов моро'за, привёз мне в це'лости чуде'сный буке'т; а в де'сять я пое'хал к Марио'н. Она' была' оде'та уже' по-ба'льному и хороша' по обыкнове'нию. Буке'т привёл её в восхище'ние: и в са'мом де'ле, каме'лии в январе' мо'жно доста'ть то'лько для краса'виц. Пре'лесть его' рикоше'том, должно' быть, отрази'лась и на мне, потому' что я никогда' не ви'дел Марио'н болеё весёлой, любе'зной и снисходи'тельной. Мы провели' чуде'сные че'тверть часа' в неумолка'емой болтовне', си'дя друг во'зле дру'га в ба'льных туале'тах. Быва'ют мину'ты, когда' вдруг кака'я-то неве'домая си'ла схо'дит на два чу'ждые существа' и составля'ет ме'жду ни'ми неосяза'емую связь. В чем э'та си'ла, отку'да проявля'ется она', не зна'ю. Навева'ет ли её вид цветка', и'ли за'пах ду'хов, и'ли све'жесть ба'льного туале'та, - сло'вом, что'-нибудь тако'е, что в было'е вре'мя, при дру'гих обстоя'тельствах, игра'ло роль в како'м-нибудь эпизо'де на'шей жи'зни и безотчётно затра'гивает в душе' давно' замо'лкнувшие, но когда'-то сла'дко звуча'вшие струны', - то'лько есть э'та си'ла, кото'рая возбужда'ет в нас симпати'чность, ста'вит в до'брое и стра'нно прия'тное расположе'ние ду'ха. В э'ти мину'ты и говори'тся, и смеётся, и ве'село на душе', и что'-то тя'нет друг к дру'гу. Под влия'нием э'той си'лы, мы провели' превеселы'е че'тверть часа' tete a tete с прехоро'шенькой Марио'н, и - ка'юсь в со'бственной сла'бости - я пал пе'ред искуше'нием и поцелова'л её ру'ку; и она' не отдёрнула её с жема'нством провинциа'лки, и не отдала' её равноду'шно с хо'лодностью све'тской коке'тки, кото'рая зна'ет, что не сто'ит гна'ться за таки'ми пустяка'ми; у подо'бных же'нщин я бы и не поцелова'л ру'ки; но в руке' Марио'н бы'ли жизнь и теплота', глаза' её свети'лись, и румя'нец сильнеё заигра'л на щека'х. В э'то вре'мя из за'лы послы'шались шаги', и едва' лицо' моё успе'ло приня'ть прили'чное обстоя'тельствам выраже'ние, как в дверя'х показа'лась чо'порная и наду'шенная фигу'ра му'жа, в бе'лом га'лстуке и жиле'те.
- Я гото'в, душа' моя', - сказа'л он, обраща'ясь к жене'. - А! Mr. Тамари'н! Вы сдержа'ли сло'во... како'й чуде'сный буке'т! Признаю'сь, я ду'мал да'веча, что вам тру'дно бу'дет испо'лнить обеща'ние.
- Напра'сно ты ду'маешь, мой друг, - сказа'ла Марио'н, таки'м то'ном, кото'рый мо'жно бы'ло приня'ть за не'жный упрёк и за са'мую злу'ю насме'шку.
- Я име'ю привы'чку обеща'ть что могу' и выполня'ть что обеща'ю, - отвеча'л я.
- О, да, да! Я зна'ю, вы сде'лаете все, что обеща'ете, - сказа'л муж с улы'бкой, в кото'рой бы'ло неоспори'мое убежде'ние, что он сказа'л что то чрезвыча'йно о'строе и то'нкое.
- Я одного' с ва'ми мне'ния, Тамари'н, - сказа'ла Марио'н, - и напомина'ю вам, что танцу'ю с ва'ми мазу'рку. Пое'демте.
И мы пое'хали.
Бал уже' на'чался. Зву'ки ва'льса объясни'ли нам, что прису'тствие нача'льницы го'рода, до прие'зда кото'рой балы' не начина'лись, сня'ло печа'ть молча'ния с орке'стра. Дире'ктор, до'брый старичо'к, прекра'сно игра'ющий в вист, что не дава'ло ему' ещё права' на зна'ние прили'чий, встре'тил Марио'н у двере'й в темно' кори'чневых, не пе'рвой мо'лодости перча'тках. Марио'н вошла', хороша' как день, и
"Стра'нный шёпот встре'тил её явле'ние: - свет её заме'тил..."
а муж её самодово'льно поправля'л га'лстук и пошёл кла'няться всем нали'чным ва'жным осо'бам. Вслед за Марио'н вошёл и я в круг танцу'ющих, кото'рый широко' раздви'нулся пе'ред не'ю. Не'сколько пар пронесло'сь ми'мо нас в ви'хре ва'льса, и ме'жду ни'ми мой взгляд то'тчас отличи'л Ва'реньку. Она' была' в бе'лом пла'тье, у'бранном цвета'ми. Туале'т её был свеж и о'чень мил; снача'ла мне бы'ло доса'дно, что я не нашёл в ней ни одного' недоста'тка, к кото'рому могла' бы придра'ться моя' же'лчная насме'шка, но второ'е чу'вство бы'ло го'рдое самодово'льствие. Мне прия'тно бы'ло ду'мать, что э'то грацио'зное, моло'денькое и ми'ленькое существо', кото'рым любова'лась толпа' зри'телей, во всей э'той толпе' и'щет то'лько меня', одного' меня'. А ме'жду тем, опустя'сь на ру'ку кавале'ра, легко' скользя' по па'ркету и склони'в немно'го бле'дненькую, че'м-то отума'ненную голо'вку к пра'вому плечу', Ва'ренька несла'сь ми'мо меня', когда' при поворо'те пе'ред ней мелькну'ла моя' фигу'ра, ря'дом с Марио'н, кото'рая не успе'ла ещё заня'ть ме'сто; она' бы'стро огляну'лась, как бы жела'я удостове'риться, не оши'блась ли, и торопли'во сказа'ла:
- Merci!
Кавале'р спусти'л её на пе'рвое свобо'дное кре'сло, и я мо'лча и хо'лодно поклони'лся ей: в руке' у неё был Воло'дин буке'т. В э'то вре'мя прошла' ми'мо неё Марио'н; она' держа'ла у ро'зовых губ бе'лые каме'лии и легко' кла'нялась. Ва'ренька взгляну'ла на неё, побледне'ла и отверну'лась.
Мне ста'ло ве'село, и я пошёл к знако'мым да'мам.
Бал был в полови'не. Музыка'нты фальши'вили нестерпи'мо. Мой прия'тель Остро'вский увива'лся о'коло хоро'шеньких, не скупи'лся на комплиме'нты и блиста'л остро'тами, говорёнными им ещё в Петербу'рге. Фё!дор Фё!дорыч, нике'м не за'нятый, дово'льно равноду'шно переноси'л ску'ку и говори'л то'лько с те'ми да'мами, о'коло кото'рых бы'ло свобо'дное кре'сло. А я был лихора'дочно одушевлён и осо'бенно и уда'чно ве'сел. Мои' эпигра'ммы бы'ли ме'тки и о'стры, мои' комплиме'нты све'жи и ло'вки. Мне захоте'лось быть пе'рвым ме'жду всей молодёжью, и я успе'л в э'том. Я не пропусти'л без вни'мания ни одно'й да'мы будь она' sur le retour; ни одно'й деви'цы, будь она' зре'лой де'вой; и да'мы и деви'цы говори'ли обо мне: il est charmant. Я не оста'вил в поко'е да'же старико'в и стару'х: и старики' и стару'хи бы'ли от меня' в восхище'нии, тем бо'лее что и'ми я не и'мел привы'чки зани'маться. И из всей э'той толпы' к одно'й не подошёл я, одно'й не сказа'л ни сло'ва, и'менно той, для кото'рой все э'то де'лалось. Да, я все э'то де'лал для Ва'реньки, не для того', что'бы понра'виться ей: э'то бы'ло не ну'жно, но по тому' же'нскому коке'тству, кото'рое инстинкти'вно заставля'ет кружи'ть сильне'е го'лову покло'нника, мо'жет быть, за не'сколько дней пе'ред тем, когда' его' бро'сит.
Ме'жду тем заигра'ли четверту'ю кадри'ль. Э'то был мой кадри'ль abonne с Ва'ренькой. Когда' па'ры на'чали формирова'ться, я подошёл к Ва'реньке. Она' сиде'ла ря'дом со свое'й На'денькой, кото'рая что'-то говори'ла ей; но Ва'ренька, ка'жется, её не слу'шала.
- Э'то четвёртая кадри'ль, - сказа'л я, слегка' наклоня'ясь.
Она' приподняла' го'лову, и, я ду'маю, оригина'льную гру'ппу составля'ли мы для того', кто бы захоте'л в э'ту мину'ту наблюда'ть за на'ми. Ве'село и свобо'дно стоя'л я пе'ред не'ю, и лицо' моё не выража'ло ничего', кро'ме беззабо'тной весёлости. Но припо'днятая на меня' голо'вка Ва'реньки была' полна' выраже'ния. Грусть и доса'да, ка'жется, проси'лись в ней нару'жу, но она' владе'ла собо'ю ско'лько могла' и не допусти'ла их вы'казаться. От э'того ти'хий взгляд ей темно-голу'бых глаз был гру'стен; и ме'жду тем на бле'дных щека'х обрисо'вывались две улыба'ющиеся я'мки; э'то столкнове'ние противоположносте'й придава'ло сто'лько игры' и выраже'ния её хоро'шенькому ли'чику, что она', каза'лось, была' взята' из како'й-то карти'ны Сальва'тора. Но на пе'рвый взгляд Ва'ренька про'сто каза'лась рассе'янною: она' мо'лча смотре'ла на меня', и я вы'нужден был повтори'ть мои' слова':
- Э'то четвёртая кадри'ль.
- Я ду'мала, что вы забы'ли её, - сказа'ла она', ти'хо приподнима'ясь.
- За кого' вы меня' принима'ете! - отвеча'л я то'ном ве'жливого уко'ра и повёл её в круг танцу'ющих.
Остро'вский был мои'м vis-a vis, и я устро'ил так, что он танцева'л э'тот кадри'ль с Марио'н.
Когда' Ва'ренька вста'ла на ме'сто, она', должно' быть, догада'лась, что я наро'чно вы'брал для неё э'то; она' зна'ла, что ничего' не де'лается у меня' без у'мысла и что я не упущу' слу'чая пому'чить её. Ва'ренька взгляну'ла на меня' без упрёка, без доса'ды; но взгляд её заду'мчивых глаз был так гру'стен, так безро'потно печа'лен, что мне её ста'ло жаль! Е'сли бы в э'ту мину'ту рука' её бы'ла в мое'й, я бы, мо'жет быть, был до того' слаб, что пожа'л бы её, но мы стоя'ли чи'нно, поо'даль, и я оду'мался. Я при'нялся за свою' роль и повёл тот пусто'й и пёстрый разгово'р, кото'рым нахо'дчивый кавале'р занима'ет свою' да'му. Он был остёр, игри'в и неумолка'ем; я не дал ей никако'й возмо'жности свести' речь на бли'зкую нам колею' и це'лый кадри'ль продержа'л её в э'том положе'нии. Ва'ренька почти' все вре'мя молча'ла. Будь на её ме'сте незнако'мая да'ма, я бы нашёл её кра'йне нелюбе'зной, но тут я обвиня'л её то'лько в том, что она' не взяла'сь за роль, кото'рую я ей оста'вил; и то пра'вда! е'сли бы она' ста'ла говори'ть со мной тем то'ном, кото'рым я говори'л с не'ю, - то'ном ба'льной да'мы, с неинтере'сным кавале'ром, - э'то бы зна'чило приня'ть разры'в. А Ва'ренька, ка'жется, был да'лека от э'того; она' гото'ва бы бы'ла созна'ться в вине' и како'й-нибудь усту'пкой вы'купить примире'ние; да по'здно: мне уже' поря'дком надое'ла э'та коме'дия!
С после'дним уда'ром смы'чка я зако'нчил фра'зу, отвёл Ва'реньку на ме'сто и поблагодари'л её са'мым почти'тельным покло'ном. Ху'до скры'тое выраже'ние доса'ды промелькну'ло на её лице': наде'жды на примире'ние, по кра'йней ме'ре в э'тот ве'чер, уже' не бы'ло, и она', по'лная же'нской го'рдости церемо'нно и хо'лодно отвеча'ла:
- Merci!
Я отошёл, но не так ско'ро, что'бы не заме'тить, как Ва'ренька оберну'лась к На'деньке и сказа'л с доса'дой:
- Скажи' ему', что я танцу'ю с ним мазу'рку.
Бе'дная! Она' оставля'ла для меня' мазу'рку, на кото'рую звал её Воло'дя!
Вслед за тем На'денька подозвала' к себе' Имшина', что'-то сказа'ла ему'; он поклони'лся Ва'реньке и пошёл по за'ле, с весьма' самодово'льным улыба'ющимся лицо'м.
Мне начина'ла надоеда'ть моя' весёлость. Я ушёл в бокову'ю за'лу, к игра'ющим в ка'рты, и просиде'л в ней до мазу'рки. Но когда' заигра'ли её, я вы'шел с но'выми си'лами. Моя' весёлость сде'лалась прили'пчива: она' увлека'ла други'х, и мазу'рка была' чу'дно оживлена'. Я с Марио'н был в пе'рвой па'ре. Но'вая фигу'ра сменя'лась одна' друго'ю; они' бы'ли разнообра'зны и одушевлены'. Каза'лось, и орке'стр в на'шей весёлости почерпну'л но'вые си'лы и игра'л бо'йко и ве'село. Бал вдруг оживи'лся, как бу'дто неви'димая нить связа'ла всех и передава'ла весёлость одного' други'м; да'мские ли'чики разгоре'лись и улыба'лись, кавале'ры ста'ли ловчеё и любезнеё, и да'же э'та фала'нга ма'менек, тётушек и ба'бушек, кото'рые обыкнове'нно мо'лча и безжи'зненно сидя'т ря'дом, вокру'г танцу'ющей молодёжи, как ста'рые семе'йные портре'ты на стена'х галере'и, - да'же э'та фала'нга стра'нно зашевели'лась, как труп от де'йствия гальвани'зма, и каки'е-то мы'сли на'чали броди'ть по её морщи'нистым и'ли гладко-безжи'зненным ли'цам. Говори'те по'сле э'того, что нет си'лы во'ли, кото'рая мо'жет дви'гать одни'м жела'нием посторо'нние ли'ца, и что де'тская ска'зка преда'ние об Орфеё, заставля'вшем пляса'ть ка'мни!
В оди'н из коро'тких промежу'тков мазу'рки, когда' други'е па'ры де'лали фигу'ру, а из нас по како'му-то чу'ду никого' не вы'брали, я позво'лил себе' ма'ленькую свобо'ду мо'лча отдохну'ть во'зле мое'й да'мы. Мы просиде'ли так не'сколько мину'т, не в том беспоко'йном молча'нии, когда' разгово'р истощи'тся и с обе'их сторо'н прии'скивают каку'ю-нибудь фра'зу, что'бы поддержа'ть его', но в прия'тном разду'мье па'ры, немно'го уто'мленной бога'тством весёлости и мы'слей. Я поверну'л го'лову к мое'й да'ме и любова'лся е'ю. Лицо' её горе'ло по'лным румя'нцем, и вла'жная ко'жа его' была' необыкнове'нно нежна'; блеск и одушевле'ние глаз потуха'ли от уто'мления, как жа'ркий у'голь, кото'рый начина'ет покрыва'ться пе'плом; чёрные ло'коны разви'лись до плеч, и чу'дно извая'нная грудь ча'сто и заме'тно колеба'лась.
Кака'я-то лени'вая не'га напа'ла на меня'; в э'ту мину'ту я бы ни за что на све'те не взя'лся наде'ть на себя' каку'ю-нибудь ма'ску и'ли говори'ть не то, что ду'маешь: мне бы'ло так хорошо' быть тем, чем я есть. Я смотре'л на Марио'н с наслажде'нием, её голо'вка бу'дто почу'вствовала мой взгляд и оберну'лась ко мне. Мы посмотре'ли друг на дру'га и не зна'ю отчего', о'ба улыбну'лись.
- Послу'шайте, Тамари'н, - сказа'ла она', - у меня' есть к вам про'сьба.
- Все, что хоти'те, - отвеча'л я.
- Вы то же ска'жете вся'кой да'ме; но я бы жела'ла, что'бы э'то была' не одна' фра'за. Говори'те, пожа'луйста, пря'мо.
Я посмотре'л на неё: она' была' замеча'тельно хороша'.
- Изво'льте, - отвеча'л я. - Я вам созна'юсь, что не зна'ю почему', но вы сего'дня име'ете осо'бенную власть на'до мной, и я не зна'ю, чего' бы я для вас не сде'лал.
- Я э'то заме'тила, - сказа'ла она' с са'мой коке'тливой улы'бкой, - и хочу' воспо'льзоваться слу'чаем. Во-пе'рвых, мне нужна' ва'ша открове'нность. Скажи'те мне, вы в ссо'ре с Ва'ренькой?
- Пре'жде не'жели я вам отве'чу, я до'лжен объясни'ться. Вы хоти'те, что'бы я отда'лся в ва'шу власть безусло'вно. Я гото'в э'то сде'лать, но зна'ете ли почему'? Я, в свою' о'чередь, то'же заме'тил, что вы сего'дня осо'бенно хорошо' располо'жены ко мне?
Я сде'лал э'тот отве'т вопро'сом, и моя' да'ма отвеча'ла:
- Что'бы пода'ть вам приме'р открове'нности, я вам скажу' пра'вду: действи'тельно, сего'дня я... - Марио'н затрудни'лась в выраже'нии, - я... бли'же к вам, чем когда'-нибудь и к кому' ли'бо.
Разгово'р при'нял тако'й ско'льзкий оборо'т, что угрожа'л в са'мом нача'ле ко'нчиться весьма' обыкнове'нным объясне'нием. Марио'н заме'тила э'то и торопли'во приба'вила:
- Тепе'рь отвеча'йте мне: вы в ссо'ре с Ва'ренькой?
Я посмотре'л на Ва'реньку: она' сиде'ла почти' про'тив нас с И'мшиным. Бал был в разга'ре. Воло'дя, ка'жется, был одушевлён им: улы'бка расцве'чивала его' простова'тое лицо'; я уве'рен, что он говори'л ужа'сные по'шлости, а ме'жду тем позволя'л себе' нестерпи'мо самодово'льный вид. Во'зле Ва'реньки сиде'ла На'денька, по ле'вую сто'рону своего' незначащего' кавале'ра, пересе'в наро'чно, что'бы быть ря'дом со свое'й подру'гой; она' произвела' на меня' впечатле'ние пия'вки, кото'рая приста'ла к хоро'шенькому те'лу. Уви'дев Ва'реньку в э'той обстано'вке, я да'же не обрати'л вни'мания на неё; я не поду'мал, что, мо'жет быть, мно'го бу'рных чувств колеба'ло в э'ту мину'ту её деви'ческую грудь. Мне то'лько ста'ло стра'шно доса'дно на себя', что я вступи'л, хоть и не в тру'дную борьбу', с таки'ми ничто'жными существа'ми, как Имши'н и На'денька. Я был мело'к в со'бственных глаза'х, и се'рдце моё сжа'лось, как бу'дто мне нанесли' кро'вную оби'ду. Хо'лодно посмотре'л я на Ва'реньку, и в одно' мгнове'ние я тве'рдо реши'лся бро'сить её влия'нию тех, чье влия'ние она' мне оскорби'тельно про'тивопоставила.
Все э'то бы'ло де'лом мину'ты; я обрати'лся к Марио'н, и како'е-то прия'тное ощуще'ние овладе'ло мной: как бу'дто я смыва'л вину' свою' пе'ред собо'й и возвыша'лся в со'бственном мне'нии. Я весь отда'лся э'тому чу'вству и отвеча'л на вопро'с её со стра'нной во мне открове'нностью:
- Да, на'ша ссо'ра не бо'лее капри'за, потому' что я име'ю самолю'бие ду'мать, что от меня' зави'сит примире'ние. Но она' прочна', потому' что мне надое'ла э'та игра' в капри'зы.
- Я у вас не спра'шиваю причи'н, - мне до них нет дела', - я то'лько хоте'ла убеди'ться в справедли'вости дога'дки. Мне показа'лось, что вы наме'рены за мной волочи'ться.
- Я бою'сь влюби'ться в вас, - отвеча'л я.
- Переста'ньте! Вы ви'дите, я говорю' с ва'ми пря'мо. Вы бро'сили бе'дную Ва'реньку и тепе'рь хоти'те заня'ться мно'ю от не'чего де'лать. Вот вам моя' про'сьба: не уха'живайте за мной! Э'то так обыкнове'нно и так мне надое'ло! Мне бы хоте'лось для себя', что'бы вы бы'ли лу'чшего мне'ния обо мне, и для вас, что'бы вы не впада'ли в э'ту по'шлость. Вы не пове'рите, как э'то несно'сно быть ве'чно предме'том пресле'дования, беспреста'нно защища'ться от намёков на любо'вь да от напра'шиваний, боя'ться сказа'ть кому'-нибудь до'брое сло'во, что'бы его' не истолкова'ли сейча'с в свою' по'льзу. Пра'во, иногда' нестерпи'мо ску'чно быть хоро'шенькой же'нщиной.
По'сле э'тих слов я почу'вствовал к Марио'н осо'бенное уваже'ние. В пе'рвый раз взгляну'л я на неё, как на же'нщину, а не как на хоро'шенькую жену' бли'жнего. В моём уме' жи'во предста'вилось положе'ние краса'вицы в на'шем о'бществе, и я узна'л, ско'лько бы'ло пра'вды в сло'вах её. В са'мом де'ле, отки'нув ме'лкие заба'вы беспреста'нно льсти'мого самолю'бия, к кото'рым мо'жно привы'кнуть до того', что они' перестаю'т да'же те'шить, как должно' быть неприя'тно положе'ние этого' перла' созда'ния, к кото'рому на'ша бра'тия беспреста'нно льнет, как му'ха к са'хару, жужжи'т ве'чно одну' и ту же изби'тую пе'сню и добива'ется то'лько унести' немно'го сла'сти... Как должно' быть невыноси'мо ску'чно быть ве'чно окружённой внима'нием и любезнича'нием то'лпы покло'нников и быть соверше'нно изоли'рованной в э'той толпе'! Как должны' быть ме'лки и при'торны в её глаза'х мы, ма'ленькие ловела'сы, с на'шими ма'ленькими страстя'ми и ма'ленькими объясне'ниями! Повторя'ю, я гляде'л на Марио'н с уваже'нием; а она' была' хороша' по-пре'жнему, ещё лу'чше пре'жнего, потому' что чёрные бро'ви её немно'жко нахму'рились и весёлая улы'бка прогля'дывала сквозь доса'ду, как иногда' све'тлый луч сквозь жи'вописную ту'чу.
- Вы соверше'нно пра'вы, - сказа'л я, - и мне ничего' не сто'ит испо'лнить ва'шу про'сьбу: я вас сли'шком уважа'ю, что'бы уха'живать за ва'ми. Но, повторя'ю вам, я бою'сь влюби'ться в вас.
В го'лосе моём бы'ло сто'лько убежде'ния и действи'тельного стра'ха; я, в са'мом де'ле, так боя'лся в э'ту мину'ту серьёзно влюби'ться в Марио'н, что она' погляде'ла на меня' больши'ми любопы'тствующими глаза'ми.
- Э'то стра'нно! - сказа'ла она', заду'мавшись. Я не по'нял, к чему' относи'лись её слова', и продолжа'л:
- Что ж тут стра'нного? Вы в состоя'нии внуши'ть страсть; вы са'ми в э'том созна'етесь; но я бою'сь в э'том слу'чае не вас, не борьбы', не сопротивле'ния: я вы'держал не одну' би'тву, и они' не страша'т меня', - я бою'сь себя'. Я бою'сь быть рабо'м стра'сти, потеря'ть власть над собо'й: тогда' я в состоя'нии наде'лать глу'постей и позво'лить води'ть себя' за нос. Я бу'ду смешо'н!
Марио'н нево'льно улыбну'лась.
- Да, для челове'ка с ва'шим самолю'бием э'то действи'тельно стра'шно, - сказа'ла она'. - Я понима'ю вас; но не э'то мне бы'ло стра'нно: меня' порази'ло схо'дство на'шей настро'енности. Вы ве'рите в симпа'тию?
- Да, с хоро'шенькими, - отвеча'л я серьёзно.
- Зна'ете ли, что почти' та же причи'на заста'вила меня' нача'ть э'тот разгово'р, и я уве'рена, что вы не истолку'ете его' в дурну'ю сто'рону. Да, я то'же бою'сь вас. Когда' вы да'веча пе'ред ба'лом сиде'ли у меня', я чу'вствовала к вам каку'ю-то стра'нную симпа'тию, я была' под ва'шим влия'нием, пото'м оду'малась, испуга'лась и реши'лась говори'ть с ва'ми как с у'мным и благоро'дным челове'ком.
В э'ту мину'ту Марио'н мне до того' нра'вилась свое'й ми'лой открове'нностью, что я гото'в был то'тчас же объясни'ться в любви', что'бы доказа'ть ей, что я соверше'нно её по'нял. Но она' продолжа'ла:
- Я не бу'ду говори'ть вам о до'лге заму'жней же'нщины, семе'йных обя'занностях, со'бственном досто'инстве: я зна'ю все, что говори'тся в э'тих слу'чаях, и "за" и "про'тив"; об э'том мне так нажужжа'ли в у'ши, что ску'чно и говори'ть. Но я вам скажу' про'сто: мы с ва'ми не шестнадцатиле'тние де'ти, в нас страсть не вспы'хнет от одного' взгля'да, и мы зна'ем, чего' сто'ит она': ра'ньше и'ли по'зже от неё остаётся одно' сожале'ние; а волоки'тству я не поже'ртвую собо'й. Так бу'демте же людьми', Тамари'н: разойдёмся, пока' есть вре'мя, и оста'немся друзья'ми, кото'рые уважа'ют друг дру'га.
В слова'х Марио'н бы'ло мно'го пра'вды, в глаза'х и го'лосе мно'го про'сьбы. Весёлая мазу'рка греме'ла с хоро'в, и пёстрые па'ры мелька'ли пе'ред на'ми. А мы, полувлю'бленные друг в дру'га, сиде'ли и филосо'фствовали. Стра'нные ве'щи случа'ются в наш век, когда' ум и чу'вства испо'ртились, как желу'дки, и тре'буют иногда' тако'й пи'щи, кото'рая пока'жется неве'сть чем здоро'вому челове'ку!
- Зна'ете ли, - сказа'л я, - что мы де'лаем с ва'ми? Мы объясня'емся в проше'дшей любви'. Я тепе'рь то'лько могу' дать себе' отчёт в э'том. Согласи'тесь, что сего'дня пе'ред ба'лом бы'ло не'сколько мину'т, мо'жет быть, не'сколько мгнове'ний, когда' мы люби'ли друг дру'га.
Марио'н заду'мчиво посмотре'ла на меня' и ти'хо улыбну'лась вме'сто отве'та.
- Да, - продолжа'л я, - мы люби'ли друг дру'га, и люби'ли так, как в на'ше вре'мя не лю'бят! На нас пахну'ло той любо'вью, кото'рою лю'бят каки'е-нибудь арка'дские пасту'шки, где'-нибудь далеко', под ве'чно голубы'м не'бом, в тени' души'стых рощ, среди' ста'да бе'леньких бара'шков! Её, мо'жет быть, принесли' и наве'яли на нас бе'лые каме'лии, с тех поле'й, где растёт их во'льная семья'! Но мы не узна'ли это'й любви'. И что ж мудрёного! Она' была' для нас стра'нным, неесте'ственным анахрони'змом! А тепе'рь, когда' э'та любо'вь улете'ла от огня' свеч и шу'ма му'зыки, мы уви'дели, что мы лю'ди све'тские, да ещё с хара'ктерами и самолю'бием. Мы насто'лько возвы'сились е'ю, что по'няли ничто'жность волоки'тства, но недоста'точно для того', что'бы приня'ть страсть. И мы испуга'лись её, как и прили'чно поря'дочным лю'дям, и на'чали отступа'ть друг от дру'га... Мо'жет быть, все, что я вам говорю'... чи'стый вздор! Но он о'чень хорошо' объясня'ет...
- Замолчи'те, Тамари'н, ра'ди Бо'га! - сказа'ла Марио'н. - Вы уме'ете созда'ть чуде'сную мечту', - и едва' приле'пишься к ней, вы, как назло', её беспоща'дно разобьёте. У вас воображе'ние так си'льно, ваш ум до того' ги'бок, что вы заставля'ете ве'рить и тому' и друго'му. Слу'шая вас, всегда' оста'нешься в положе'нии челове'ка, кото'рому показа'ли две доро'ги: одну' ро'вную и живопи'сную, другу'ю изби'тую и преску'чную, и пото'м поста'вили на перепу'тье с завя'занными глаза'ми: не зна'ешь, куда' идти', и понево'ле отда'шься ва'шему вы'бору, Я понима'ю, отчего' вас прозва'ли де'моном, - сказа'ла она' с доса'дой, и на её глаза'х чуть не наверну'лись сле'зы.
- Не все ли равно', - сказа'л я, - како'й бы дорого'й ни дойти' до це'ли.
- Да, то'лько вы всегда' приведёте к свое'й. Я нево'льно улыбну'лся.
- Что'бы доказа'ть вам проти'вное, - отвеча'л я, - я принима'ю ва'шу. Сказа'ть по пра'вде, я сам не зна'ю, что справедли'во в мои'х слова'х. Но я ду'маю, что я сего'дня действи'тельно был влюблён в вас, потому' что во мне оста'лась кака'я-то стра'нная и прия'тная мечта'тельность. Что ж, вы справедли'вы: заче'м разбива'ть мечту'? Про'зы и без того' так мно'го на све'те! Мы провели' сего'дня чуде'сный день; на нас пахну'ло каки'м-то све'жим, прекра'сным чу'вством, по'сле кото'рого мы бесе'дуем, как ста'рые друзья'. Отчего' же не сбере'чь его' как ре'дкость, как отра'дное воспомина'ние? Отчего' же, в са'мом де'ле, не допусти'ть, что неча'янно, по стра'нной игре' слу'чая, среди' све'тской, ме'лочной и расчётливой жи'зни, мы наи'вно люби'ли друг дру'га, как де'ти, не успе'в созна'ть э'той любви', кото'рая не пережила' све'жести со'рванного цветка'! Что нам за де'ло, что, мо'жет быть, э'то мечта' на'шей фанта'зии, когда' по'сле неё оста'нется ме'жду на'ми та дру'жеская открове'нность, то тёплое чу'вство привя'занности, кото'рые пита'ет друг к дру'гу отлюби'вшая и ми'рно разоше'дшаяся чета'!
- Да, - сказа'ла Марио'н, - како'е, в са'мом де'ле, нам де'ло! И мы оста'немся так, Тамари'н; заче'м нам боя'ться друг дру'га и вести' ску'чную борьбу', когда' мо'жно дру'жно и ве'село встреча'ться вме'сте. Не пра'вда ли?
Марио'н ве'село улыбну'лась, ли'чико её вновь расцвело', и она' смотре'ла на меня' све'тлым вопроша'ющим взгля'дом; а мне то'лько э'того и хоте'лось.
- Тама'рин! Вам начина'ть, - сказа'л Остро'вский, подойдя' к нам. - Вы так заговори'лись, что мо'жно сде'лать нескро'мные дога'дки, - продолжа'л он, обратя'сь к мое'й да'ме и зло усмеха'ясь.
- Вы ве'чно с нескро'мными, да ещё и неуда'чными дога'дками! - сказа'ла Марио'н, встава'я.
- За ва'ми отве'т! - продолжа'ла она', де'лая тур, и го'лос её ти'хо дрожа'л, как бу'дто речь шла жела'нном, серде'чном предме'те.
- Сча'стлив, кто уме'ет закры'ть кни'гу на её лу'чшей страни'це! - отвеча'л я. - Я вам сказа'л уже', что ни в чем не могу' отказа'ть вам.
- Merci, Тамари'н! - сказа'ла Марио'н, сопровожда'я сло'ва свои' чуде'сным взгля'дом, ме'жду те как рука' её ти'хо пожа'ла мою' ру'ку.
Я не зна'ю, за что благодари'ла она' меня': за отве'т и'ли мазу'рку, кото'рая ко'нчилась; но зна'ю то'лько то, что па'ра внима'тельных темно' голубы'х глаз следи'ла за на'ми во все вре'мя разгово'ра, и э'ти гла'за не скрыва'ли душе'вной трево'ги.
Вско'ре на'чали разъезжа'ться. Я проводи'л Марио'н до подъе'зда.
"После'дний звук после'дней ре'чи Я от неё пойма'ть успе'л; Я чёрным со'болем оде'л Её блиста'ющие пле'чи..."
- Каре'та Дома'шневых гото'ва! - закрича'л жанда'рм.
Я отступи'л от двере'й, что'бы дать доро'гу, так что меня' не бы'ло ви'дно. Осторо'жно прошла' ми'мо меня' Ма'вра Са'вишна, опира'ясь на ру'ку лаке'я. Вслед за не'ю бы'стро проскользну'ла Ва'ренька; сало'п её был распа'хнут на груди', и она' бы'ла бледна' как мра'мор. Когда' я сошёл с ме'ста, мне что'-то попа'ло под но'гу. Я нагну'лся: э'то был завя'нувший Воло'дин буке'т!
Мужчи'ны оста'лись у'жинать.
Все усе'лись за отде'льными стола'ми; за одни'м - соли'дные чино'вники, занима'ющиеся со'бственно у'жином и разгово'ром о дела'х, за други'м - отставны'е фра'нты, бо'льшей ча'стью уса'тые и здоро'вые фигу'ры. С э'того сто'ла слы'шалось ча'стое хло'панье про'бок, нестро'йный разгово'р, со слова'ми "па'льма", "полово'й", "без уго'нки" и так да'лее. Был ещё стол ю'ных кавале'ров, кото'рые так ча'сто встреча'ются на губе'рнских бала'х. Э'то бы'ли все ещё безборо'дые, не ко'нчившие курс наде'жды семе'йства, дово'льно краси'венькие ли'ца, изы'сканно оде'тые ме'стным портны'м и пла'менно добива'ющиеся четы'рнадцатого кла'сса, что'бы име'ть пра'во предложи'ть ру'ку ей. Им о'чень хоте'лось помести'ться с на'ми; но я, Остро'вский и Фё!дор Фё!дорыч за'няли ма'ленький стол та'ким о'бразом, что на нем не бы'ло ме'ста четвёртому. Фё!дор Фё!дорыч жа'ловался на уста'лость, хотя' сиде'л почти' весь ве'чер; я усе'рдно молча'л, а Остро'вский пло'тно ел, хорошо' запива'л и болта'л без у'молку. Наконе'ц ему' надое'ло говори'ть одному'.
- Одна'ко ж э'то ску'чно, господа'! Вы то'чно наложи'ли обе'т молча'ния. Поло'жим, Фё!дору Федоры'чу лень языко'м шевели'ть, а ты что зати'х? - спроси'л Остро'вский, обраща'ясь ко мне.
- Не'когда бы'ло говори'ть. Ты не дава'л вре'мени.
- Вздор! Ты, ве'рно, размышля'л о како'й-нибудь же'ртве? Не пра'вда ли, Фё!дор Фё!дорыч? Фё!дор Фё!дорыч мо'лча кивну'л голово'й.
- Я не в тебя', - отвеча'л я.
- Кста'ти! Что э'то зна'чит? Ты, ка'жется, на'чал находи'ть, что брюне'тки лу'чше блонди'нок?
- Напро'тив! Блонди'нов ста'ли находи'ть ху'же брюне'тов.
- Марио'н, ка'жется, не э'того мне'ния. Скажи', пожа'луйста, где ты доста'л ей буке'т?
- Посыла'л к Ш* в дере'вню.
- А у Ва'реньки твой же был?
- Нет, от Имшина'.
В э'то вре'мя челове'к по'дал нам три стака'на шампа'нского.
- Кто присла'л? - спроси'л Остро'вский, протя'гивая ру'ку.
- Влади'мир Ива'нович, - отвеча'л лаке'й.
- Вот лёгок на поми'не! И'мшин, что с ва'ми! Вы сего'дня осо'бенно любе'зны: да'мам подноси'те буке'ты, а мужчи'нам шампа'нское.
- Ничего'! Так! - отвеча'л Имши'н, подходя' к на'шему столу'. - Ве'село, так и пьётся! А вы, Серге'й Петро'вич? - спроси'л он, обраща'ясь ко мне.
- Благодарю' вас: я не пью шампа'нского.
- Как же э'то мо'жно?
- Как ви'дите!
- А е'сли б я вам предложи'л вы'пить за чье-ни'будь здоро'вье?
- Я бы отказа'лся: мне своё доро'же всех!
- А чье бы вы здоро'вье предложи'ли? - спроси'л Остро'вский. - Злоде'й И'мшин! Я зна'ю, сгуби'л он сего'дня одно' се'рдце и уничто'жил ко`й-кого'!
И'мшин самодово'льно улыбну'лся.
- Где нам! Вот я люблю' вас, князь. Вы никогда' не отка'зываетесь. Фё!дор Фё!дорыч, вы за чье здоро'вье вы'пьете?
- За своё, - отвеча'л Фё!дор Фё!дорыч.
- Эгои'сты! - сказа'л Остро'вский. - Мы с ва'ми не таковы', И'мшин. Здоро'вье её! Так, что ли? - И Остро'вский подмигну'л и усмехну'лся.
- Идёт! Чокне'мтесь, князь! - И Воло'дя протяну'л стака'н.
- Посто'йте, господа', - сказа'л я. - Э'то сли'шком неопределённо. Её! Она'! Э'то дурно'й тон, э'то води'лось пять лет наза'д. Ны'нче лю'ди открове'ннее и не прибега'ют к местоиме'ниям.
И'мшин вопроси'тельно посмотре'л на Остро'вского.
- Тама'рин прав, - сказа'л Остро'вский. - В са'мом де'ле, я могу' пить за одну' её, а вы за другу'ю её. Определи'мте ка'к-нибудь положительнеё.
- То'лько без со'бственных имён, - приба'вил Фё!дор Фё!дорыч.
И'мшин был в затрудне'нии.
- Ну... ну... за здоро'вье моего' буке'та! - сказа'л И'мшин, и лицо' его' проясни'лось, как бу'дто ему' удало'сь вынырну'ть из воды'.
- Вот э'то де'ло! Каково' приду'мал, злоде'й И'мшин! Здоро'вье буке'та!
Остро'вский чо'кнулся с ним, и о'ба за'лпом вы'пили стака'ны.
- Тепе'рь вы мо'жете получи'ть его', - сказа'л я, обрати'вшись к Воло'де. - Он мне попа'лся под но'гу в швейца'рской.
- Быть не мо'жет! - отвеча'л он, вспы'хнув.
- Мо'жете удостове'риться! - отвеча'л я смея'сь.
И'мшин пробормота'л что'-то сквозь зу'бы, отошёл от стола' и немно'го пого'дя скользну'л в две'ри пото'м он не возвраща'лся.
- Разодолжи'л! - сказа'л Остро'вский, протя'гивая мне ру'ку.
Мы посмея'лись и разъе'хались.
Я вы'нес от э'того дня како'е-то неопределённое чу'вство, похо'жее на о'тдых от си'льной душе'вной уста'лости. Э'тим то'лько я могу' объясни'ть себе' разры'в с Ва'ренькой и стра'нный разгово'р мой с Марио'н.
Меня' утоми'ли мои' бесце'льные и трево'жные встре'чи с Ва'ренькой.
Я был дово'лен, что поко'нчил на вре'мя с не'ю, и о'чень хорошо' сде'лал, что дал Имшину' предло'г серди'ться на неё. За'втра у них бу'дет объясне'ние. Она' уви'дит, что бы'ла не права' пе'ред ним, и, по свое'й доброте', постара'ется любе'зностью загла'дить нево'льную оби'ду. Он истолку'ет э'то в свою' по'льзу и вот завя'зка! Ску'чно то'лько, что я предви'жу её, а то бы она' заняла' меня'. Но неча'янное столкнове'ние моё с Марио'н о'чень оригина'льно. В су'щности, я оста'лся ни при чем и да'же отрёкся от волоки'тства за не'ю на будущеё вре'мя. Впро'чем, отчего' ж не разыгра'ть иногда' в не'сколько часо'в рома'н с безгре'шной развя'зкой? Хоть вообще' я не охо'тник до сла'деньких сцен, но прия'тно иногда' отре'чься от так называ'емых нечи'стых по'мыслов, в осо'бенности когда' надоедя'т хло'поты, с кото'рыми они' достаю'тся, погрузи'ться уста'лой душо'й в ва'нну тёпленьких ощуще'ний и вме'сте с по'лными си'лами вы'нести отту'да чи'стую привя'занность хоро'шенькой же'нщины. Неуже'ли я на'чал уже' старе'ться!
Тетра'дь из запи'сок Тамари'на
(оконча'ние)
Вот уже' не'сколько неде'ль, как я заболе'л. И'менно э'то бы'ло с ба'ла в собра'нии. Я тогда' ещё чу'вствовал како'е-то стра'нное расположе'ние ду'ха, а э'то бы'ло нача'ло боле'зни. Боле'знь была' сло'жная - перемежа'ющаяся хандра' с при'месью апа'тии. Постоя'нная хандра' мо'жет продолжа'ться то'лько не'сколько дней. В промежу'тках была' апа'тия. Иногда' все каза'лось мне в тако'м све'те, что не хоте'лось бы ни на что смотре'ть; иногда' я был до тако'й сте'пени равноду'шен ко всему', что, объясни'сь мне тогда' в любви' хоро'шенькая же'нщина, я бы отвеча'л ей о'чень учти'вой благода'рностью.
Все э'то вре'мя я ничего' не сде'лал, что бы сто'ило записа'ть сюда'. Ви'делся ча'сто с Марио'н: она' была' нежна' и забо'тлива, как со ста'рым и больны'м друго'м; снача'ла мне э'то нра'вилось, но пото'м я привы'к к её уча'стию. Я хорошо' вошёл в свою' роль с не'ю, и ей на пе'рвый раз вы'пал не о'чень зави'дный жре'бий - ня'ньчиться с мои'ми капри'зами; но - стра'нная вещь! - она' о'чень хорошо' вы'держала испыта'ние и никогда' не скуча'ла им. Же'нское се'рдце чрезвыча'йно сло'жно: в нем быва'ют привя'занности, кото'рые не зна'ешь куда' помести'ть, в ра'зряд любви' и'ли дру'жбы. Она' и во мне возбуди'ла стра'нное сочу'вствие. Я не люблю' её, а ме'жду тем нево'льно привяза'лся к ней. Я не смотрю' на неё как на хоро'шенькую же'нщину, - а ме'жду тем не будь она' почти' красавице'й, она' бы надое'ла мне. Кака'я же пружи'на дви'жет э'то чу'вство? Неуже'ли самолю'бие?... Ве'чно самолю'бие!
С Остро'вским ви'делся я ре'дко: его' болтовня' надое'ла мне, и он неохо'тно встреча'лся со мной, потому' что находи'л о'чень скучающего' слу'шателя, кото'рый парализо'вывал собо'й его' весёлость, а иногда' же'лчным сло'вом дава'л о'чень невы'годный оборо'т его' не сли'шком разбо'рчивому остроу'мию. Фё!дор Фё!дорыч навеща'л меня'. Мы с ним проси'живали по це'лым часа'м мо'лча, и'зредка переки'дываясь пусты'ми вопро'сами, и расходи'лись о'чень дово'льные друг дру'гом. Но интере'сны бы'ли на'ши встре'чи с Ва'ренькой.
Я у Дома'шневых быва'л ре'дко, и то по необходи'мости, но встреча'лся с Ва'ренькой дово'льно ча'сто, и ни одно'й встре'чи не прошло' ей да'ром. Оттого' ли, что в душе' я был зол на неё, и'ли э'то был про'сто капри'з мое'й больно'й нату'ры, то'лько я находи'л стра'нное удово'льствие му'чить её. Мне говори'ли, что у меня' есть на э'то осо'бенный тала'нт. Я уме'ю всегда' вы'брать са'мую чувстви'тельную, бо'льно дрожа'щую струну', и, о чем бы и бы'ла речь, как бы ни бы'ла коротка' встре'ча, я уме'ю вверну'ть беспоща'дное сло'во, кото'рое, не поня'тное други'м, жесто'ко ра'нит мою' же'ртву в её сла'бую струну'. Так я пресле'довал и Ва'реньку. Иногда', ви'дя, как она' вздра'гивала и бледне'ла от одного' сло'ва, как бу'дто оно' физи'чески ра'нило её, мне самому' станови'лось и бо'льно, и жа'лко; но че'рез не'сколько мину'т, при пе'рвом слу'чае, я не мог упусти'ть, что'бы сно'ва не повтори'ть злой насме'шки. Я опра'вдывал себя' тем, что э'то ве'чное пресле'дование заста'вит её скореё позабы'ть меня'. Не зна'ю, разлюби'ла ли она' меня', но я уве'рен, что бы'ли мину'ты, в кото'рые она' меня' ненави'дела. А ме'жду тем я мно'го помо'гал успе'ху дели'шек Имшина'. С одно'й стороны', мои' беспреста'нные пресле'дования, кото'рыми я восстановля'л Ва'реньку про'тив себя', с друго'й - безотве'тная любо'вь да сове'ты подру'ги, и вот, в одно' у'тро я был стра'нно изле'чен от мое'й душе'вной боле'зни. У меня' сиде'л Фё!дор Фё!дорыч. Разгово'р не кле'ился, моя' хандра' и апа'тия и его' зарази'ли, и мы о'чень равноду'шно соглаша'лись, что иногда' жизнь де'йствительно быва'ет ужа'сно скучна'. Вдруг прие'хал Остро'вский на своём орло'вском рысаке', разби'том на все но'ги.
- Что ты де'лаешь, Тамари'н? - спроси'л он, входя'.
- Хандрю', - отвеча'л я.
- Хо'чешь пари', что я тебя' вы'лечу?
- Сде'лай одолже'ние.
- Буты'лку шампа'нского?
- Идёт!
- Ве'ли же подава'ть.
- Сперва' вы'лечи.
- Пове'рь на сло'во.
- Пожа'луй - для ре'дкости, - отвеча'л я. Я веле'л пода'ть вина'.
- И три стака'на, - приба'вил Остро'вский.
- Ты зна'ешь, я не пью.
- Бу'дешь, - отвеча'л он и самодово'льно погрузи'лся в молча'ние.
Когда' стака'ны бы'ли нали'ты, Остро'вский взял оди'н и, обратя'сь ко мне, провозгласи'л:
- Поздравля'ю вас, Серге'й Петро'вич, с помо'лвкой Ва'рвары Алекса'ндровны Дома'шневой с Влади'миром Ива'новичем И'мшиным!
Признаю'сь, э'та но'вость была' так неожи'данна, что я гото'в был вскри'кнуть от удивле'ния. Но Остро'вский смотре'л на меня' торжеству'ющим взгля'дом, ожида'я эффе'кта от свои'х слов, и да'же Фё!дор Фё!дорыч, забы'в лень, встрепену'лся и с любопы'тством наблюда'л за мно'ю. Се'рдце си'льно би'лось у меня', но я хладнокро'вно спроси'л Остро'вского:
- Э'то городски'е но'вости?
- В то'м-то и шту'ка, что э'то чи'стая пра'вда, душа' моя'! - отвеча'л он. - Я сейча'с был у Ма'вры Са'вишны, и она' сама' объяви'ла мне об э'том.
Тогда' я взял стака'н и вы'пил его' за'лпом.
- Бра'во! - сказа'л Остро'вский. - Вот что зна'чит ра'доваться чужо'му сча'стью! Верь по'сле э'того тем, кото'рые говоря'т, что ты эгои'ст!
- Отчего' же и не ве'рить! - отозва'лся Фё!дор Фё!дорыч. - А я так убеждён, что он тут в до'ле, и его' соде'йствие бы'ло нужне'е согла'сия Ма'вры Са'вишны. Да чего' лу'чше! Ведь он при'нял ва'ше поздравле'ние, князь!...
- Пойма'ли, пойма'ли! - закрича'л Остро'вский, хло'пая в ладо'ши с непритво'рной ра'достью. - Пе'рвый раз в жи'зни ви'жу, что Тама'рин вы'дал себя'! У Ахилле'са на'йдена пя'тка! Фё!дор Фё!дорыч, нам необходи'мо поздра'вить друг дру'га с откры'тием.
Остро'вский доли'л свой и его' стака'ны и чо'кнулся с ним.
Я хоте'л разуве'рить их, но Фё!дор Фё!дорыч прерва'л меня'.
- Князь, не дава'йте ему' говори'ть, - сказа'л он, - а то он непреме'нно вы'вернется, и честь на'шего откры'тия пропадёт ни за грош.
- Е'сли вы обрека'ете меня' на молча'ние, - отвеча'л я, - так я лу'чше оста'влю вас и пое'ду поздра'вить Ма'вру Са'вишну.
- Что де'ло, то де'ло! - отвеча'л Остро'вский. - Тебе' непреме'нно на'до её поздра'вить с свое'й стороны'. Ты ведь вино'вник торжества'! То'лько бою'сь, что она' не догада'ется поблагодари'ть тебя': стара' ста'ла Ма'вра Са'вишна!
- Остро'вский, ты не великоду'шен, - сказа'л я. - Хоро'шенькая де'вочка, за кото'рой я уха'живал, выхо'дит за'муж. Поло'жим, что я жени'ться на ней не хоте'л, но всё-таки неприя'тно... а ты ещё на'до мной подтру'ниваешь.
- То'-то, брат! Ты со свое'й тео'рией сиди'шь сложи'вши ру'ки да хо'чешь, что'бы по тебе' мо'лча страда'ли, а тут я'вится хоро'шенький ма'льчик, та'ет, та'ет, да в удо'бную мину'ту и предло'жит ру'ку и се'рдце, и проща'й тео'рия. Э'ти хоро'шенькие ма'льчики о'чень опа'сны - ну'жды нет, что глу'пы!
Фё!дор Фё!дорыч посмотре'л и'скоса на Остро'вского и тихо'нько пожа'л плеча'ми. В слова'х Остро'вского была' часть пра'вды, е'сли допусти'ть, что страшны' не ма'льчики, а их благоро'дные наме'рения. Но я вну'тренне сознава'лся, что брак Воло'ди с Ва'ренькой е'сли и не был пря'мо де'лом рук мои'х, то соста'вился под мои'м влия'нием; я не хоте'л дать себе' отчёта в э'том влия'нии, боя'сь невы'годного для себя' заключе'ния, и нево'льно согласи'лся с безмо'лвным мне'нием Фё!дора Фё!дорыча.
Че'рез полчаса' мы разъе'хались.
Я отпра'вился к Ма'вре Са'вишне. Едва' я вошёл в гости'ную и взгляну'л на неё, как убеди'лся в справедли'вости слу'ха. Вся до'брая фигу'ра Ма'вры Са'вишны была' прони'кнута како'ю-то торже'ственностью. На ней был чепе'ц с пёстрыми ле'нтами и да'же туре'цкая шаль. Чуло'к не то'лько не лежа'л во'зле, но был и'згнан из гости'ной, и бе'дная соба'чка, по слу'чаю торже'ственности дня, не допуска'лась на коле'ни и, поджа'в хвост, с недоуме'нием посма'тривала на свою' госпожу', не понима'я, что не до неё тепе'рь, что Ма'вра Са'вишна в э'тот день помо'лвила свою' еди'нственную, люби'мую до'чку Ва'реньку.
У Ма'вры Са'вишны сиде'ла та да'ма, с тремя' взро'слыми дочерьми', кото'рая лю'бит меня' как сы'на. Она' услыха'ла о помо'лвке и прие'хала удостове'риться в справедли'вости слу'ха. С прия'тной улы'бкой на уста'х, объясня'я Ма'вре Са'вишне, что она' пора'довалась её ра'дости, как бу'дто пристра'ивала со'бственную дочь, она', одна'ко ж, со вздо'хом приба'вила, как ины'е бра'ки быва'ют несча'стливы, как не должно' торопи'ться заму'жеством дочере'й, и в заключе'ние привела' не'сколько весьма' утеши'тельных для Ма'вры Са'вишны приме'ров супру'жества, в кото'рых муж с жено'й живу'т как ко'шка с соба'кой. В э'том разгово'ре я нашёл Ма'вру Са'вишну со слеза'ми на глаза'х, слеза'ми ра'дости и боя'зни за у'часть свое'й Ва'реньки. Она' объяви'ла мне о помо'лвке, я ей поднёс моё искреннеё поздравле'ние, а да'ма, кото'рая лю'бит меня' как сы'на и говори'ла, что Ва'ренька мне не па'ра, сказа'ла с уча'стием:
- Что, Серге'й Петро'вич! Упусти'ли, ба'тюшка, неве'сту-то! А уж э'такой друго'й со свеча'ми поиска'ть!.. Э, эх, молоды'е лю'ди! Не уме'ете вы лови'ть своё сча'стье.
Я ей отве'тил, что за сча'стьем не уго'нишься, и поспеши'л вы'йти в другу'ю ко'мнату, потому' что мне неприя'тно бы'ло остава'ться в одно'й с не'ю, а до'брая Ма'вра Са'вишна утёрла слезу' удово'льствия и приняла'сь благодари'ть не'жную да'му за любо'вь её к Ва'реньке.
В друго'й ко'мнате - той са'мой дива'нной, в кото'рой ме'сяца полтора' наза'д, одна'жды ве'чером, при нея'сном све'те цветно'го фона'рика, окружённая цвета'ми и зе'ленью, трепе'щущая Ва'ренька повторя'ла мне своё "люблю'", - увы'! в это'й ко'мнате та же Ва'ренька, пра'вда, немно'го побледне'вшая, но бо'лее серьёзная и холо'дная, сиде'ла ря'дом с И'мшиным, кото'рый, по пра'ву жениха', целова'л её ру'ку. Э'то сближе'ние обстоя'тельств произвело' на меня' тяжёлое впечатле'ние. Мо'жет быть, те же мы'сли в э'то вре'мя пронесли'сь пе'ред воображе'нием Ва'реньки; но она', как и я, глубоко' затаи'ла их.
Приём Ва'реньки был немно'го хо'лоден и принуждён, хотя' она' не могла' скрыть румя'нца, вспы'хнувшего на её щека'х при моём появле'нии. Она', мо'жет быть, боя'лась, что мои' сарка'змы сильнеё пре'жнего бу'дут пресле'довать её, но я был ве'жлив и доброду'шно-весел, как прили'чно ра'дующемуся бли'жнему: она' не бы'ла уже' моя' Ва'ренька, и я уважа'л в ней чужу'ю... Вско'ре прие'хала и На'денька - полюбова'ться на сча'стье соединённых е'ю серде'ц; с любопы'тством посмотре'ла она' на меня', и я стал ещё веселеё, ещё добродушнеё. Ва'ренька немно'го конфу'зилась, когда' речь каса'лась предстоя'щего бра'ка; но я щади'л её делика'тность, и она', ка'жется, в душе' бы'ла благода'рна.
Так я просиде'л все усло'вное вре'мя визи'та, и моя' бесцеремо'нная весёлость оживи'ла всех.
И до'брая Ма'вра Са'вишна, проводи'в свою' го'стью, пришла' полюбова'ться на сча'стье свое'й па'рочки и была' весела' и говорли'ва. Но когда' я мог уе'хать, не оставля'я толко'в на счет кра'ткости визи'та, я взя'лся за шля'пу.
- Куда' вы, Серге'й Петро'вич? - сказа'ла Ма'вра Са'вишна. - А на'шего хлеба-соли' отку'шать, обручённых поздра'вить? У меня' сего'дня никого' не бу'дет, но вас я счита'ю свои'м: мы с Ва'ренькой ещё в Неразлу'чном так к вам привяза'лись, что, пра'во, лю'бим, как родно'го; и вы должны' раздели'ть с на'ми на'шу семе'йную ра'дость.
Ма'вра Са'вишна говори'ла от ду'ши; и'скренность её слов мо'жно бы'ло проче'сть на её доброду'шном лице'. Ва'ренька гляде'ла на меня' засте'нчивым, полулюбопы'тствующим, полупрося'щим взгля'дом. Ей, ка'жется, хоте'лось, что'бы я при'нял э'ту роль бли'зкого челове'ка, что'бы с э'той мину'ты я люби'л её, но любо'вью родно'го, а не посторо'ннего; но я не хоте'л обма'нывать её. Я не хоте'л под ма'ской одного' чу'вства иска'ть друго'го: меня' всегда' возмуща'ет тако'й прия'тель жены', кото'рый и'щет дру'жбы му'жа, и я никогда' и никуда' не втира'лся под чужи'м и'менем. Я извини'лся пе'ред Ма'врой Са'вишной, сказа'л, что у меня' обе'дают не'сколько знако'мых, и уе'хал, не оста'вив свои'м прие'здом тёмного пятна' на э'той, мо'жет быть, немно'го гру'стной, но ти'хой семе'йной карти'не.
Одна'ко ж на'добно заме'тить, что я весь э'тот день был не в ду'хе и страда'л же'лчью. Впро'чем, быть мо'жет, всему' вино'й вы'питый мно'ю стака'н шампа'нского, кото'рое так вре'дно мне!

Ещё две дли'нные неде'ли, кото'рые вы'купил оди'н оригина'льный ве'чер.
Я был у Дома'шневых. Воло'дя уе'хал в Москву' де'лать заку'пки. Ва'ренька встре'тила меня', как мы встреча'лись в после'днее вре'мя, - дово'льно хо'лодно, но непринуждённо. Э'та непринуждённость нево'льно дава'ла мне мы'сли не совсе'м ле'стные для моего' самолю'бия. Мне каза'лось, что Ва'ренька примири'лась со свое'ю у'частью и ста'ла равноду'шна ко мне. Но меня' разубежда'ла подме'ченная мно'ю черта' Ва'ренькиного хара'ктера: она' никогда' не де'лала из себя' герои'ни рома'на. Она' люби'ла, она' страда'ла, она' начина'ла привыка'ть скрыва'ть свои' чу'вства, но никогда' не драпирова'лась и'ми. Убеждённая о'пытом, что нельзя' носи'ть на лице' вся'кое движе'ние се'рдца, она' е'сли находи'ла ну'жным таи'ть что'-либо, то таи'ла кре'пко и не поддава'лась ме'лочному коке'тству нату'р сре'дней руки', кото'рые хотя'т, что'бы в них ви'дели герои'нь, и потому' стара'ются наде'ть как мо'жно эффе'ктно ма'ску притво'рства, оставля'я в ней припо'днятый уголо'к, что'бы мо'жно бы'ло дога'дываться о скры'том чу'встве; за э'то я и люби'л Ва'реньку: э'то бы'ла чи'стая, пряма'я нату'ра, грацио'зная в свое'й простоте' и завлека'тельная по свое'й неподде'льности.
Мы сиде'ли вдвоём в дива'нной, но до'брая Ма'вра Са'вишна вско'ре нас оста'вила, потому' что встре'тились каки'е-то затрудни'тельные вопро'сы при шитье'" прида'ного, кото'рые тре'бовали её ли'чного разреше'ния и надсмо'тра. Мы оста'лись вдвоём. Ва'ренька сиде'ла в углу' дива'на, я пря'мо про'тив неё, на мя'гком кре'сле. Две све'чи горе'ли ме'жду на'ми на рабо'чем сто'лике и я'сно освеща'ли бле'дные, и споко'йный черты' Ва'реньки. Остальна'я часть ко'мнаты, в кото'рую свет пробива'лся сквозь решётки, обви'тые плющо'м, тону'ла в полутемноте'. Находя'сь под влия'нием, мо'жет быть, разноро'дных мы'слей, не свя'занные этике'том и поста'вленные в ло'жное друг пе'ред дру'гом положе'ние, мы по'сле ухо'да Ма'вры Са'вишны храни'ли глубо'кое молча'ние, и тогда' среди' э'того молча'ния разыгра'лась стра'нная сце'на.
Мне хоте'лось узна'ть, действи'тельно ли и до како'й сте'пени охладе'ла ко мне Ва'ренька, и немно'го сбли'зить то почти'тельное расстоя'ние, на кото'рое разошли'сь мы. Я ти'хо встал, о'перся одно'й руко'й на сто'лик, а другу'ю мо'лча по'дал Ва'реньке. Ва'ренька взгляну'ла на меня' хо'лодно, хо'лодно, на её лице' как бу'дто вы'разилось удивле'ние, и то'лько; она' не пошевельну'лась, она' не сде'лала никако'го зна'ка, кото'рый бы отвеча'л на мой призыва'ющий жест, и равноду'шно оста'вила меня' в мое'й прося'щей по'зе.
Тогда' у меня' яви'лось непреодоли'мое жела'ние проби'ть, е'сли мо'жно, э'ту холо'дную заве'су, за кото'рой скры'ла Ва'ренька свои' задуше'вные ду'мы, уничто'жить её немо'е, но тем не менеё си'льное сопротивле'ние. Не оставля'я своего' положе'ния, я смотре'л пря'мо в те'мно-голубые глаза' Ва'реньки; снача'ла мой взгляд, как и жест, не произвёл никако'го впечатле'ния, но пото'м смути'л её. Лёгкая кра'ска вы'ступила на её щека'х, дыха'ние ста'ло ча'ще; она' приподняла' на меня' глаза' и ти'хо проговори'ла:
- Пожа'луйста, не смотри'те на меня' так.
Но я мо'лча продолжа'л смотре'ть на неё... Голо'вка её склони'лась на грудь, она' вся опусти'лась, как пти'ца под стекля'нным ко'локолом, из-по'д кото'рого вы'тянули во'здух, и вме'сте с тем рука' её упа'ла в мою' ру'ку.
Я взял её: она' была' холодна' как лед. Тогда', созна'юсь, пе'рвым чу'вством мои'м был испу'г: я ду'мал, что с Ва'ренькой сде'лалось ду'рно, и ни как не ожида'л подо'бного результа'та. Я стара'лся согре'ть в свои'х рука'х её ру'ку и с беспоко'йством спроси'л Ва'реньку, что с ней. Она' приподняла' го'лову и тяжело' вздохну'ла. Я успоко'ился, оста'вил её ру'ку и с удово'льствием опусти'лся в кре'сло: взгляну'в на себя' в зе'ркало, я уви'дел, что был блёден как полотно'. Не'сколько мину'т мы просиде'ли мо'лча; наконе'ц Ва'ренька пе'рвая прервала' молча'ние и с упрёком сказа'ла мне:
- Что вы де'лаете со мно'ю, Тамари'н?.. Вы откры'ли но'вое сре'дство му'чить меня'.
- Бо'же мой! - говори'ла Ва'ренька, не обраща'ясь ко мне, как бу'дто ду'мала вслух. - Неуже'ли я никогда' не вы'йду из-по'д э'того влия'ния? Неуже'ли все мои' си'лы бу'дут ве'чно разбива'ться о ва'шу во'лю. Я вас не люблю' бо'льше, я не хочу', не должна' люби'ть вас! Отку'да ж у вас э'та власть на'до мно'ю? Кто вам дал её? Я молча'л.
- До'лго ли, наконе'ц, вы бу'дете му'чить, пресле'довать меня'? - спроси'ла она', рассе'рженная мои'м молча'нием. - Э'то несно'сно!.. Кто дал вам на э'то пра'во?
Я посмотре'л на неё, и в пе'рвый раз взгляд мой был не притворно-холо'ден, потому' что в э'ту мину'ту я ви'дел пе'ред собо'й то'лько све'тскую деви'цу, Варва'ру Алекса'ндровну Дома'шневу, неве'сту одного' моего' знако'мого, Имшина', кото'рая в последнеё вре'мя де'лает мне честь о'чень хо'лодно встреча'ть меня'. Она' мне гру'стно напо'мнила Ва'реньку, ту ми'ленькую, наи'вную дереве'нскую де'вочку, кото'рая заинтересова'лась мной, как ребёнок ска'зкой, и влюби'лась в меня', как дитя', - Ва'реньку, кото'рая, увы', бы'ла для меня' уже' поте'ряна невозвра'тно! Мне ста'ло доса'дно. Я го'рько улыбну'лся и на'чал говори'ть ей.
- По'мните, Ва'рвара Алекса'ндровна, с полго'да наза'д в Неразлу'чном, я прие'хал к вам одна'жды у'тром. Я знал уже', что пра'влюсь вам, что моя' полуо'тжившая нату'ра интересова'ла ва'ше ю'ное воображе'ние, как но'вая не чи'танная ва'ми кни'га. Созна'юсь вам, мне льсти'ла и меня' занима'ла э'та де'тская любо'вь, по'лная слепо'го удивле'ния и пре'данности. Но я прие'хал к вам охлаждённый обстоятельства'ми. Я отбро'сил самолю'бие и вы'сказал вам нагу'ю и'стину. Я показа'л вам, как опа'сно для хру'пкой, све'жей нату'ры столкнове'ние с полуо'тжившим челове'ком, как мно'гого тре'бует на'ша любо'вь и как ма'ло даёт! Я все вам вы'сказал: тогда' и вы меня' по'няли. Разгово'р наш был пре'рван прие'здом Ива'на Васи'льича. Он мне отда'л письмо'; пока' я чита'л его', вы бы'ли в саду', одна' со свои'ми мы'слями; тогда' бы'ло вре'мя разду'мать и останови'ться. Но я пришёл, и как на'шел вас? Вы страда'ли не оттого', что я вам вы'сказал, не от боя'зни будущего', а от боя'зни, что бу'дете лишены' возмо'жности испыта'ть его'. Я хоте'л вы'ведать ва'ши чу'вства, и вы отвеча'ли мне, с доса'дой деви'цы, оско'рбленной тем, что её счита'ют за дитя': вы серди'лись на меня' за то, что я хоте'л сбере'чь ва'ше де'тское се'рдце и не дать разби'ться ва'шим све'жим иллю'зиям. Тогда'... я... я при'нял ваш ребя'ческий вы'зов. Коне'чно, я винова'т пе'ред ва'ми: я до'лжен был лу'чше знать ва'ши си'лы и напереко'р вам отказа'ться от ва'шей любви', но вы бы мне не прости'ли э'того... да име'л ли я пра'во щади'ть вас, когда' вы са'ми не хоте'ли ва'шей поща'ды? Вы бы'ли хороши', как распуска'ющийся цвето'к!.. Я при'нял ва'шу любо'вь и отвеча'л на неё ско'лько мог... Тогда' вы бы'ли сча'стливы...
- Да, я была' сча'стлива! - сказа'ла, вздохну'в, Ва'ренька.
- Пото'м мне встре'тилась на'добность е'хать...
- Скажи'те лу'чше, - прервала' она', - что вам надое'ла любо'вь дереве'нской де'вочки. Вам предстоя'ло друго'е развлече'ние, и вы бро'сили её, как ребёнок броса'ет изло'манную игру'шку.
- Пожа'луй и так! - сказа'л я. - Я не даю' бо'лее, ско'лько обеща'ю. Да и как вы хоти'те, что'бы я уме'"л щади'ть други'х, когда' я не щажу' никогда' са'мого себя'? Я прие'хал сюда', и вско'ре вы прие'хали за мной...
- Да, - сказа'ла Ва'ренька с горе'чью, - притащи'лась сюда' за ва'ми. Я вы'тащила мою' до'брую стару'шку-мать... Коне'чно, я должна' была' надое'сть вам! Я должна' была' потеря'ть пра'во на ва'ше уваже'ние! Мне сты'дно за са'мое себя'! Но что ж де'лать, - приба'вила она', - я не могла' там остава'ться одна', ве'чно одна'! Э'то бы'ло вы'ше сил мои'х...
Я дал ей вы'сказаться и пото'м продолжа'л:
- Вы меня' не по'няли: я был бы ни'зок, е'сли бы упрекну'л вас доказа'тельством ва'шей любви'.
- Я вас слу'шаю, - сказа'ла она'.
Я продолжа'л:
- Мы встре'тились здесь, но уже' не те'ми, каки'ми расста'лись. На'ша ребя'ческая, немно'го смешна'я, но тем не ме'нее прекра'сная любо'вь была' оста'влена в те'мных алле'ях Неразлу'чного. Здесь нас ожида'л свет, прили'чия. Здесь на'ша любо'вь, как и вся'кая любо'вь в све'те, ста'ла игро'й самолю'бия; и потому', мудрено' ли, что здесь вме'сто наи'вной Ва'реньки и её интере'сного покло'нника, сошли'сь про'сто Ва'рвара Алекса'ндровна с Сергеём Петро'вичем! И люби'ли мы, как лю'бят в све'те, - беспоко'йно, осторо'жно, ча'сто поду'мывая, "что об э'том ска'жут". И вот одна'жды вам показа'лось, что я не то что'бы ма'ло люби'л вас, а ма'ло пока'зываю э'ту любо'вь. И не то что'бы вам сами'м э'то показа'лось, а вам намекну'ла до'брая подру'га. Ва'ше самолю'бие бы'ло оско'рблено - э'то поня'тно. Вам должно' бы'ло показа'ть са'мой болеё хо'лодности, и мы бы'ли бы кви'ты. Но нет! Вы захоте'ли бо'льшего торжества': вы захоте'ли показа'ть, что не дорожи'те мной, и по сове'ту э'той же подру'ги да из уча'стия к одному' страда'льцу, кото'рый не бои'тся, что в све'те бу'дут говори'ть про его' любо'вь, вы мне да'ли сопе'рника, да ещё показа'ли ему' преиму'щество. Скажу' вам открове'нно, я челове'к самолюби'вый и ужа'сно не люблю' счастли'вых сопе'рников, а осо'бенно тако'го ро'да, с кото'рыми и в борьбу' вступа'ть не ле'стно. Тогда', созна'юсь, я испуга'лся и уступи'л ему' по'ле без би'твы, а вы, что'бы доверши'ть его' торжество', награди'ли его' свое'й руко'й.
Ва'ренька молча'ла, но была' в си'льном волне'нии. Я сам начина'л чу'вствовать како'е-то беспоко'йство, но продолжа'л:
- Тепе'рь все, что бы'ло о'бщего ме'жду на'ми, пере'жито. Вы захоте'ли ре'зко отдели'ться от про'шлого, и я безро'потно повинова'лся вам. Я вас не упрека'л, я вам не сопротивля'лся; схо'димся мы тепе'рь как чужи'е, и встре'чи на'ши холо'дны, холодны', как ва'ши чу'вства ко мне.
Я посмотре'л на Ва'реньку: она' вздохну'ла.
- Но как вы хоти'те, что'бы иногда', си'дя вдвоём, в той ко'мнате, на том са'мом ме'сте, где бы'ли други'е встре'чи, выска'зывались ины'е чу'вства, - как вы хоти'те, что'бы про'шлое не зашевели'лось в душе' и нево'льно не отрази'лось на нас. А вы говори'те, что я пресле'дую вас. Вы спра'шиваете, кто мне дал пра'во вас му'чить, как я сохрани'л моё непро'шенное влия'ние? Неуже'ли в са'мом де'ле я и всегда' я бу'ду во всем винова'т? Неуже'ли во мне нет челове'ческого чу'вства и я ве'чно игра'ю и собо'й, и други'ми! Спроси'те самоё себя' и суди'те са'ми!...
Желчь волнова'лась во мне, и после'дний упрёк был вы'сказан мной от ду'ши. Ва'ренька заду'малась, воспомина'ния, кото'рые я пробуди'л в ней, каза'лось, произвели' на неё си'льное впечатле'ние: она' сде'лалась мя'гче, доступнеё и, немно'го помолча'в, сказа'ла:
- Мо'жет быть, я поторопи'лась осуди'ть вас, мо'жет быть, вы не винова'ты. Действи'тельно, нельзя' так ско'ро оторва'ться от про'шлого; мо'жно хо'лодно встреча'ться; мо'жно из бли'зких сде'латься чужи'ми, но па'мять о про'шлом, все, что кре'пко привило'сь к душе', не ско'ро из неё изгла'живается; я э'то зна'ю по себе', - сказа'ла она', вздохну'в. - Ви'дите, я с ва'ми открове'нна, - продолжа'ла она', - я созна'юсь, что мне тяжело', мне тру'дно расста'ться с па'мятью о том, что бы'ло ми'ло. Но жре'бий бро'шен. Мы не мо'жем, не должны' люби'ть друг дру'га. Так расста'немся друзья'ми... Мы оста'немся и'ми, Тамари'н, не пра'вда ли? Вы еди'нственный челове'к, кото'рого я люби'ла... и вы бу'дете мои'м лу'чшим дру'гом!
Ва'ренька смотре'ла на меня' так добро', так приве'тливо! В её взгля'де бы'ло ещё болеё про'сьбы, чем в слова'х. Она' создала' себе' отра'дную мечту' и прилепи'лась к ней. Мо'жет быть, со вре'мени на'шего разры'ва э'то была' её пе'рвая сла'дкая мечта'! Но она' была' не в моём ду'хе.
- Ва'шим лу'чшим друго'м по'сле му'жа! - доко'нчил я.
Ва'ренька опеча'лилась и затаи'ла гру'стный вздох.
- По кра'йней ме'ре вы испо'лните другу'ю про'сьбу, - продолжа'ла она'. - Вы добры', вы благоро'дны... е'сли в вас оста'лось ско'лько-нибудь пре'жних чувств ко мне, то и'менем э'того про'шлого прошу' вас, помоги'те мне забы'ть его'. Ви'дите ли, я говорю' вам то, что бы должна' была' скрыва'ть от вас, но я уве'рена, что вы не употреби'те во зло мое'й открове'нности. И вам э'то бу'дет так легко', Тамари'н. Я ви'жу тепе'рь: я вам никогда' не была' о'чень доро'га. К тому' же вы так хорошо' владе'ете собо'й, вы так легко' от всего' отрыва'етесь. Заче'м вам не'сколько мои'х ли'шних слез, не'сколько по'здних сожале'ний?
Мне каза'лось, я слы'шал мою' пре'жнюю Ва'реньку: э'то была' её непритво'рная, простоду'шная речь, её гру'стные и по'лные де'тского дове'рия слова'. Мне бы'ло жаль её, мне ста'ло жаль и про'шлого.
- Ви'дно, я вас люблю' ещё, - отвеча'л я, - потому' что не могу' отказа'ть в ва'шей про'сьбе. Но тепе'рь, в на'шу, мо'жет быть, после'днюю открове'нную бесе'ду, я до'лжен вам сказа'ть не'сколько слов о себе': мне бы не хоте'лось расста'ться с ва'ми, оста'вив в вас те убежде'ния, кото'рые вы сейча'с вы'сказали. Вы говори'те, что я не о'чень дорожу' ва'ми, что я легко' от всего' отрыва'юсь. Почему' вы зна'ете э'то, отчего' вы э'то ду'маете? Потому' что я не те'шу мои'х прия'телей расска'зами о свои'х печа'лях, до кото'рых им нет дела'; что я не нужда'юсь в их утеше'ниях, кото'рые ниско'лько мне не помогу'т, и не возбужда'ю сожале'ний, кото'рые ненави'жу? Потому' что на моём лице' нельзя' проче'сть мои'х дум: потому' что я смею'сь, когда', мо'жет быть, грусть и'ли доса'да шеве'лятся в душе'? Стра'нно, что вы до сих пор так ма'ло узна'ли меня'! И скажу' вам бо'льше: мне гру'стно, что вы предполага'ете во мне одно' дурно'е! Вы меня' счита'ете эгои'стом, - и не оши'блись; но зна'ете ли, что в вас бо'лее эгои'зма, чем во мне? Вы тепе'рь ду'маете то'лько о себе'. Вы хоти'те, что'бы то'лько вам бы'ло легко' при'мириться с но'вым положе'нием. Не пра'вда ли? Но вы не поду'мали, как, мо'жет быть, гру'стно и бо'льно отрыва'ться от после'дней мечты', от после'дней иллю'зии!
Вы не поду'мали, что тру'дно примиря'ться с душе'вным хо'лодом тому', кто, мо'жет быть, в после'дний раз собра'л весь бе'дный оста'ток чувств и дове'рил его' вам, для того' что'бы ещё раз обману'ться. Тяжело' утра'чивать пе'рвую ве'ру в сча'стье, ещё тяжеле'е - после'днюю!
Я замолча'л, потому' что был си'льно взволно'ван; я сам расчу'вствовался от свое'й сентимента'льной вы'ходки. Мне бы'ло гру'стно. Я взгляну'л на Ва'реньку: она' бы'ла бледна', слезы' вы'ступили на её больши'х темно-голу'бых глаза'х, но, каза'лось, како'е-то та'йное недове'рие останови'ло их, и, не сме'я упа'сть, э'ти сле'зы пови'сли на дли'нных ресни'цах.
- Бо'же мой, что бы я дала', что'бы знать пра'вду! - сказа'ла она'.
А тру'дно бы'ло узна'ть э'ту пра'вду: я сам не знал, люби'л ли я Ва'реньку.
- Скажи'те мне, наконе'ц, научи'те меня', что мне де'лать! - сказа'ла Ва'ренька, боле'зненно сжима'я свои' ру'ки; и в её дрожа'щем го'лосе, в её страда'льческом лице', в её беспоко'йном взгля'де выража'лась стра'шная борьба' недове'рия и наде'жды, сомне'ния и реши'мости.
Я ви'дел э'ту борьбу', и она' отрази'лась во мне, она' подняла' со дна мое'й ду'ши гру'ппу сму'тных и противополо'жных чувств, ме'жду кото'рыми я неско'ро мог осво'иться. Пе'рвое из э'тих чувств бы'ло за Ва'реньку: я хоте'л вполне' примири'ться с не'ю, смыть свое'ю любо'вью все огорче'ния, кото'рые нанёс ей в её любви', освежи'ть свое' больно'е, изму'ченное противоре'чиями се'рдце.
По'сле до'лгих и ску'чных лет тяжёлого одино'чества ро'бкой и себялюби'вой ду'ши, кото'рая ве'чно и беспоко'йно и'щет созву'чий, но, вы'звав их, из пусто'й боя'зни смешно'го, как затро'нутый еж, тотча'с щети'нится и пря'чется в са'мое себя', - по'сле эти'х невыноси'мо до'лгих и стра'шно бесцве'тных лет э'то был пе'рвый благоро'дный поры'в ду'ши мое'й... Мо'жет быть, в э'том поры'ве отча'сти бы'ло и жела'ние посмея'ться над И'мшиным, кото'рый, ка'жется, ду'мает, что он в состоя'нии боро'ться со мной, мо'жет, та'кже и друго'е жела'ние - успоко'ить мое' ненасы'тное самолю'бие, оско'рбленное после'дней хо'лодностью Ва'реньки. Я не сознава'л тогда' эти'х после'дних мы'слей, но гото'в допусти'ть их та'йными дви'гателями, как охо'тно допуска'ю в себе' все дурно'е. Как бы то ни бы'ло, в пе'рвую мину'ту я люби'л и гото'в был люби'ть Ва'реньку; и что'-то све'тлое и отра'дное бы'ло в э'той мину'те! Второ'е чу'вство - э'то ве'чно противоре'чащее и ве'чно живу'щее во мне чу'вство, бы'ло мгнове'нно, но си'льно. Оно' мне жи'во разверну'ло ску'чную карти'ну наши'х беспоко'йных встреч, дли'нный ряд толко'в и пересу'дов, кото'рые могла' бы возроди'ть разоше'дшаяся сва'дьба. Оно' мне сде'лало неизбёжный вопро'с: чем все э'то ко'нчится? С нево'льным сожале'нием, как пе'ред до'лгой разлу'кой с неве'рным свида'нием, посмотре'л я на расстро'енную, беспоко'йно глядя'щую на меня' Ва'реньку, и на вопро'с её, что ей де'лать, затаи'в тяжёлый вздох, отвеча'л:
- Выходи'ть за'муж за Имшина'.
И мои' слова' произвели' на меня' маги'ческое де'йствие, когда' я вспо'мнил об Имшине', как о женихе' Ва'реньки: мне показа'лось, что сожале'ть о ней зна'чит ему' зави'довать. Го'рдость моя' возмути'лась, и хо'лод сжал зашевели'вшее се'рдце.
А Ва'ренька ещё не'сколько мгнове'ний продолжа'ла смотре'ть на меня' свои'ми вла'жными глаза'ми, пото'м провела' но ним руко'ю, как бу'дто пробужда'ясь от сна, и когда' приподняла' пото'м свою' хоро'шенькую, но бле'дную голо'вку, то глаза' её бы'ли уже' су'хи и холо'дное лицо' споко'йно.
- Благодарю' вас, Тамари'н, - ти'хо сказа'ла она', - за то, что вы напо'мнили мне мою' обя'занность, а ещё бо'лее за то, что да'ли узна'ть себя'.
Я отвеча'л, что э'то не сто'ит благода'рности, встал, поклони'лся и вы'шел.
Стра'нное чу'вство я вы'нес от э'того ве'чера! Что'-то похо'жее на сожале'ние, что то гру'стное шевели'лось у меня' на душе', а ме'жду тем самолю'бие моё бы'ло успоко'ено. Не от меня' ли зави'село разорва'ть сва'дьбу Ва'реньки?
Но странне'е для меня' то, что я оста'лся как бу'дто недово'лен собо'й. Отчего' бы, ка'жется? Ра'зве не все де'лается по моему' жела'нно? А хоте'лось бы мне знать, чего' жела'ю я...
Мужчи'ны мне надое'ли стра'шно; Ва'реньку я не хоте'л ви'деть: встре'чи с не'ю бесполе'зно раздража'ли меня'. У Марио'н, как наро'чно, умерла' тётка, и она' уе'хала к ней. Остальны'е же'нщины в го'роде ниско'лько не интересова'ли меня', и я их охо'тно отнёс к разря'ду мужчи'н. Я стряхну'л пыль с мои'х люби'мых а'второв и за'перся с ни'ми. Раз у'тром я услы'шал гро'мкий разгово'р в мое'й при'хожей.
- До'ма Серге'й Петро'вич? - говори'л ско'ро че'й-то знако'мый го'лос.
- Дома'-с, да не принима'ют! - отвеча'л мой ма'льчик, тем нереши'тельным то'ном, кото'рым обыкнове'нно отка'зывают на'ши лаке'и.
- Отчего' же э'то он не принима'ет?
- Не зна'ю-с; не приказа'ли принима'ть.
- Да что же, мо'жет, бо'лен он?
- Ника'к нет-с: здоро'вы.
- Ну, мо'жет, за'нят... а? за'нят?
- Заняты'-с.
- Что ж он де'лает?
- Ко'фей ку'шают.
- Гм! Ну, а мо'жет, есть у него' кто, а?
- Никого' нет-с.
- Да ты врешь!
- Ника'к нет-с.
- Гм! Ну, и никого' не принима'ет?
- Никого'-с.
- Ну, а не говори'л он на слу'чай, что е'сли де'скать, Ива'н Васи'льич прие'дет, проси'ть и'ли доложи'ть, что ли? Ива'н Васи'льич из Ре'дькина! Зна'ешь Ре'дькино?
Тут я позвони'л и веле'л проси'ть Ива'на Васи'льича: мне почему'-то вдруг захоте'лось посмотре'ть на его' до'брую фигу'ру.
- Ну, вот э'то по-прия'тельски, э'то по-нашему'! - заговори'л Ива'н Васи'льич, уви'дев меня', и то'лько я успе'л протяну'ть ему' ру'ку, как услыха'л на своём лице' его' жа'ркое дыха'ние, и три неумоли'мых поцелу'я зву'чно напеча'тались на мои'х щека'х. - Ну, вот спаси'бо, что при'няли! А то как, шу'тка ли, с полго'да не ви'делись, да и не приня'ть!
- Вы ви'дите, Ива'н Ва'спльич, что приказа'ние не относи'лось к вам, но я вас ника'к не ожида'л.
- Я так и ду'мал! О'чень, о'чень вам благода'рен, что не забы'ли меня'.
Ива'н Васи'льич сде'лал движе'ние: я поду'мал, что он хо'чет сно'ва облобыза'ть меня', и подверну'л ему' свою' сига'ру.
Он взял её, несмотря' на то, что никогда' сига'р не кури'л, и верте'л в рука'х.
- Сади'тесь-ка, Ива'н Васи'льич; да не хоти'те ли лу'чше тру'бку?
- Позво'льте лу'чше тру'бочку, - сказа'л он, осторо'жно сев в мя'гкое кре'сло и отира'ясь ше'лковым платко'м.
- Давно' ли вы здесь?
- Вчера' то'лько прие'хал, Серге'й Петро'вич, то'лько вчера'!
- По дела'м, вероя'тно?
- Гм... да, и по дела'м, а гла'вное, пра'вду сказа'ть, хоте'лось побыва'ть на сва'дьбе Ва'рень... у Варва'ры Алекса'ндровны...
- А ско'ро ра'зве её сва'дьба? - спроси'л я, и, не зна'ю отчего', кровь бро'силась мне в го'лову.
- Как, вы ра'зве не зна'ете? А ещё в го'роде живёте! За'втра, за'втра отдаю'т её, голу'бушку!
И кру'глое лицо' Ива'на Васи'льича искази'лось како'й-то весело-плачу'щей улы'бкой.
- Да что ж вы здесь де'лаете, что и э'того да'же не зна'ете? - спроси'л он.
- Я сиде'л до'ма и никого' не принима'л.
- Что так?
- Был не совсе'м здоро'в, да и занима'лся.
- Гм; но'гти отде'лывали и'ли италья'нские а'рии но'вые каки'е-нибудь распева'ли?
- И то и друго'е.
- А я к вам с поруче'нием от Ва'рвары Алекса'ндровны, ведь я у неё посажёным отцо'м: она' про'сит вас быть у неё ша'фером.
- Что э'то ей взду'малось вы'брать меня'? - спроси'л я, немно'го озада'ченный э'тим неожи'данным приглаше'нием.
- Она' говори'т, что вас зна'ет лу'чше всех из зде'шней молодёжи и что ей о'чень хо'чется, что'бы вы и'менно держа'ли вене'ц над ней.
- А, в тако'м слу'чае бу'ду, непреме'нно бу'ду. Я сам пое'ду благодари'ть её за честь.
И мы о'ба замолча'ли. Не зна'ю, почему' я был взволно'ван.
К тому' же меня' интригова'ло жела'ние Ва'реньки име'ть меня' свои'м свиде'телем. Я не понима'л э'той при'хоти вы'бора; он да'же ка'к-то неприя'тно отозва'лся в моём самолю'бии; но я при'нял его' охо'тно, как иногда' в изве'стной настро'енности ду'ха, охо'тно жела'ешь встре'титься с неприя'тностью.
Не зна'ю, о чем ду'мал Ива'н Васи'льич; но он ча'сто и зву'чно пуска'л клу'бы ды'ма, как парово'зная труба', пото'м поста'вил тру'бку, вы'нул свой ше'лковый плато'к, отёр им лосня'щееся чело' и до'лго свёртывал его' комко'м в рука'х.
- А зна'ете ли, Серге'й Петро'вич, - сказа'л он наконе'ц, - я, признаю'сь вам, ду'мал, что е'сли мне придётся быть на сва'дьбе Ва'рвары Алекса'ндровны, так уви'жу я вас там с ней, то'лько не с венцо'м, а под венцо'м!
- С чего' же э'то вам ду'малось? - сказа'л я смея'сь.
- Да так вот, ду'малось, да и то'лько. Ну, вот поди'те! Ведь как на'шему бра'ту вле'зет иногда' кака'я-нибудь мысль в го'лову, так уж так в ней зася'дет, что и не вы'гонишь её... и ви'дишь, что по пусто'му живёт, а калачо'м её отту'да не вы'манишь! А жаль, - приба'вил он, заду'мавшись.
- Отчего' же жаль? - сказа'л я. - Чем Имши'н не муж?
И я нево'льно усмехну'лся. Ива'н Васи'льич заме'тил э'ту усме'шку, и она', ка'жется, оскорби'ла его' за Ва'реньку.
- Да! - сказа'л он с больши'м, не'жели в нем бы'ло, убежде'нием. - Действи'тельно! Влади'мир Ива'ныч - прекра'сный молодо'й челове'к, ведёт себя' не по ле'там: не пья'ница, не игро'к, не мот; коне'чно, не заброса'ет он никого' слова'ми, не бое'к, да для семе'йного сча'стья э'того и не ну'жно. Я рад вы'бору Ва'рвары Алекса'ндровны.
- Ну, вот ви'дите, - сказа'л я, - вы сто'лько насчита'ли досто'инств в Имши'не, что лу'чше его' тру'дно и найти' в мужья'.
- Оно', коне'чно, действи'тельно... оно' тру'дно, - пробормота'л Ива'н Васи'льич, ви'димо недово'льный и тем, что нашёл в Воло'де одни' то'лько отрица'тельные досто'инства. - Да что, ведь с ва'ми не сговори'шь! - сказа'л он реши'тельно, выходя' из двух огне'й, ме'жду кото'рыми поста'вил себя'. - Вы всегда' пра'вы оста'нетесь... а скажу' я вам открове'нно: прекра'сный челове'к Влади'мир Ива'ныч, да для Ва'рвары то Алекса'ндровны мне бы ещё полу'чше хоте'лось.
- Вы льсти'те мне, Ива'н Васи'льич, - смея'сь сказа'л я, находя' глу'пое удово'льствие серди'ть добряка'.
- Нет, не льщу я, не уме'ю я льстить, - отвеча'л Ива'н Васи'льич, - я не городско'й жи'тель, не све'тский шарку'н, а вот что ска'жут вам: челове'к вы у'мный, о'чень у'мный челове'к, да несме'тливый. Ничего' вы де'льного во весь век не сде'лаете! Пройдёт у вас сча'стье, с позволе'ния сказа'ть, под но'сом, а вы и у'сом не пошевельнёте, чтоб пойма'ть его'. Бог вас зна'ет, лень ли вам, бои'тесь ли вы чего', то'лько скажу' я вам: ве'чный вы враг себе', Серге'й Петро'вич!
- Ну что, льщу я вам? - спроси'л он пото'м; и улы'бка ве'село пробежа'ла по его' откры'тому лицу', потому' что он вы'сказался и оправда'лся в со'бственных глаза'х. И мне ве'село бы'ло слу'шать его': я никогда' не вида'л так доброду'шно изли'вшейся же'лчи.
- Одна'ко мне пора', заболта'лся я, а ещё на'до в Пала'ту съе'здить... Вы на меня' не серди'тесь? - сказа'л он, жи'во встава'я и протя'гивая мне ру'ку. - А Варва'ре Алекса'ндровне я скажу', что вы бу'дете... так до свида'ния...
Я от ду'ши пожа'л его' раду'шно протя'нутую ру'ку, но пре'жде, не'жели успе'л сказа'ть ему' что'-нибудь, как уже' уви'дел пе'ред собо'й пло'тно натя'нутую спи'нку кори'чневого фра'ка, с раздвои'вшимися фа'лдами, и кру'глая фигу'рка Ива'на Васи'льича, жи'во коле'блясь с но'ги на но'гу, бы'стро исче'зла.
Я оста'лся в разду'мье, с улы'бкой на губа'х и нея'сными мы'слями. Очну'вшись, я нашёл себя' в дурно'м расположе'нии ду'ха и, признаю'сь, пожале'л, что не оста'вил Ива'на Васи'льича рассужда'ть в пере'дней с мои'м ма'льчиком. Пото'м я спроси'л оде'ться и отпра'вился к Ма'вре Са'вишне, но не заста'л её до'ма: сказа'ли, что она' уе'хала с Ва'ренькой верст за пять в мона'стырь, помоли'ться чудотво'рной ико'не. Тогда' я пусти'лся по знако'мым и полго'роду показа'л свою' весёлую и о'чень дово'льную собо'й фигу'ру.
А без меня' заезжа'л, говоря'т, ко мне И'мшин и проси'л по обя'занности ша'фера распоряжа'ться на его' сва'дьбе. Вот что называ'ется в чужо'м пи'ру похме'лье!

Отда'ли её! Отда'ли Ва'реньку!.. Что за вздор! Кто ж отда'л её? Сама' вы'шла! Вот как э'то бы'ло.
В во'семь часо'в ве'чера я прие'хал в дом Ма'вры Са'вишны. Он был освещён, но пуст; в гости'ной был разо'стлан ковёр, две'ри во вну'тренние ко'мнаты затворены'.
Меня' встре'тил Ива'н Васи'льич, кото'рый одино'ко прогу'ливался по за'ле и гости'ной.
Боя'лся ли он, что я сержу'сь на него', и'ли подшепну'л ему' его' до'брый инсти'нкт, что моё положе'ние в настоя'щем слу'чае во'все незави'дно, то'лько он все верте'лся о'коло меня', и загля'дывал мне в глаза', и стра'шно надоеда'л свое'й внима'тельностью.
- А неве'ста? - спроси'л я.
- Одева'ют-с, одева'ют её, Серге'й Петро'вич! - отвеча'л он ка'к-то жа'лобно и при э'том опя'ть посмотре'л мне в глаза'.
Я отверну'лся, зевну'л и усе'рдно замолча'л. Ива'н Васи'льич, ви'дя, что со мной де'лать ему' не'чего, на'чал передвига'ть све'чи и ного'й поправля'ть ковёр. А у косяка' две'ри стоя'л Савельи'ч, в чёрном неуклю'жем фра'ке, и пригла'живал с заты'лка на лы'сину свои' дли'нные седы'е во'лосы.
Че'рез че'тверть часа' ску'чного ожида'ния раствори'лись вну'тренние две'ри, и хлы'нула толпа' деви'ц с ро'зовыми, улыба'ющимися ли'чиками и вла'жными глаза'ми. Вошла' и Ма'вра Са'вишна. Глаза' её бы'ли кра'сны от слез: она' мне ла'сково поклони'лась, но её обыкнове'нно радушно-гово'рливые уста' бы'ли за'мкнуты гру'стью и волне'нием. Вслед за ней вы'шла и Ва'ренька.
На ней был обыкнове'нный сва'дебный наря'д. Бе'лый вуа'ль па'дал на бе'лые пле'чи, и на ру'сой голо'вке дрожа'л вено'к - си'мвол неви'нности. Ва'ренька бы'ла бледна', но споко'йна. Она' не пла'кала, но по времена'м слезы' выка'тывались и па'дали из темно-голу'бых глаз.
- Благодарю' вас, Серге'й Петро'вич, что вы не отказа'лись быть мои'м ша'фером, - сказа'ла она', уви'дя меня'.
- Мне на'добно благодари'ть вас за доста'вленный слу'чай быть свиде'телем ва'шего сча'стья, - отвеча'л я.
Она' поверну'лась и се'ла как уста'лая, а я стал ме'жду деви'цами и в пе'рвый раз в жи'зни не прину'дил себя' быть любе'зным, когда' должно'.
- Вы что'-то неве'селы, Серге'й Петро'вич, - сказа'л о'коло меня' како'й-то сла'денький, то'ненький го'лос.
Я оберну'лся и уви'дел Наде'жду П*. Она' гляде'ла на ме'на докрасна' натёртыми глаза'ми и си'лилась прида'ть им выраже'ние растро'ганного доброду'шия.
- Чему' ж мне ра'доваться? - спроси'л я.
- Одна'ко ж нео'тчего и грусти'ть, я ду'маю, - заме'тила она'.
- От э'того я и не грущу', - отвеча'л я; но На'денька не хоте'ла отста'ть и, каза'лось, дала' себе' обе'т надое'сть мне до невозмо'жности.
- Впро'чем, на меня' ведь сва'дьбы то'же всегда' произво'дят неприя'тное впечатле'ние. Гру'стно ви'деть деви'цу, кото'рая отрыва'ется от до'му, от ма'тери и вступа'ет в но'вую жизнь, где ещё Бог зна'ет что ожида'ет её! Не зна'ю отчего', но я всегда' смотрю' на неве'сту с сожале'нием.
- А созна'йтесь, вам о'чень бы хоте'лось быть неве'стой, - сказа'л я, не утерпе'в, и пря'мо посмотре'л ей в глаза'.
- Вы нестерпи'мы! - сказа'ла она', отворотя'сь и уходя' от меня'.
Мне давно' хоте'лось ей сказа'ть то же са'мое, но я был скро'мен и ограни'чивался одни'м жела'нием.
Вско'ре прие'хал ша'фер жениха', моло'денький ма'льчик, бы'вший сослужи'вец Имшина', и объяви'л, что он в це'ркви. Тогда' ста'ли благословля'в Ва'реньку. Сперва' благослови'ла её Ма'вра Са'вишна, и, приня'в благослове'ние, Ва'ренька упа'ла в её объя'тия, и о'бе зарыда'ли.
Отчего' рыда'ли они'? К чему' э'тот безотра'дный боле'зненно разрыва'ющий ду'шу плач? Уж не гру'стное ли э'то предчу'вствие чего'-нибудь недо'брого?
Мне бы'ло доса'дно смотре'ть на них! Одна' выхо'дит за'муж по своему' вы'бору, друга'я отдаёт дочь по своему' жела'нию. Расстава'ться им не прихо'дится, а пла'чут, пла'чут, как о поко'йнике!
Кто ж э'тот поко'йник? Ты, де'вичья во'ля? Ты, запрещённое пра'во отда'ть любо'му своё се'рдце?..
Бу'дущее! Таи'нственное бу'дущее - вот что пуга'ет вас! Вот что, как дете'й, заставля'ет вас пла'кать! Неуже'ли оно' так стра'шно? Я не зна'ю... я давно' не ви'жу его' пе'ред собо'й!
Слезы', как и смех, зарази'тельно де'йствуют на не'рвы. Мне был непоня'тен, мне доса'ден был плач Ва'реньки и её ма'тери, а ме'жду тем я кре'пко закуси'л губу', что'бы удержа'ть непро'шеную слезу'.
Пото'м благослови'л Ва'реньку Ива'н Васи'льич и, проща'ясь с ней, в буква'льном смы'сле сло'ва, обли'л слеза'ми её ру'ку.
Пото'м она' прости'лась со свои'ми подру'гами, и подру'ги её, все в бе'лом, опла'кивали её, как веста'лки ту неосторо'жную, у кото'рой поту'х свяще'нный ого'нь...
А двум из э'тих веста'лок бы'ло под три'дцать, и мно'гим давно' и си'льно хоте'лось потуши'ть свой ого'нь!
Когда' Ва'ренька проща'лась со свое'й На'денькой, я удиви'лся, как не обжёг её иуди'н поцелу'й э'того дру'га!
И, прости'вшись, деви'цы, как ре'звая ста'я передовы'х птиц, поспеши'ли в це'рковь.
- Не забу'дь дёрнуть за меня' ска'терть, когда' бу'дешь встава'ть и'з-за стола', - уезжа'я, шепну'ла На'денька свое'й подруге'-невесте. Они' уе'хали, и нас оста'лось немно'го. Ва'ренька села' и спроси'ла себе' стака'н воды'; она' так уста'ла, бе'дная! Я по'дал ей его'; она' вы'пила, успоко'илась и сказа'ла мне:
- С ва'ми, Тамари'н, я прощу'сь с после'дним.
- К чему' проща'ться: мы ещё уви'димся, - отвеча'л я.
- Нет, вы уж не уви'дите бо'льше Ва'реньки! - ти'хо сказа'ла она'. В э'то вре'мя доложи'ли, что по'дана каре'та. - Ну, тепе'рь проща'йте, Тамари'н! - сказа'ла она', подава'я мне ру'ку. - Проща'йте! - И го'лос её вдруг задрожа'л.
Я наклони'лся и поцелова'л её ру'ку. Но меня' стра'шно порази'л хо'лод э'той руки': мне показа'лось, что она' была' мёртвая! Кровь прилила' у меня' к се'рдцу, и, когда' я приподня'л го'лову, я, должно' быть, был стра'шно бле'ден.
Ва'ренька взгляну'ла на меня' и гру'стно улыбну'лась. Мы пое'хали в це'рковь. Ва'реньку повезла' одна' почте'"нная да'ма, кото'рая была' посажёной ма'терью. Храм горе'л огня'ми и был поло'н наро'ду. Я вошёл вслед за неве'стой и с любопы'тством наблюда'л за не'ю. Она' была' споко'йна, но бледна' и холодна' как мра'морная. В лице' у неё не бы'ло ни крови'нки, то'лько ре'зко обозна'чились си'ние жи'лки, да бе'лый вено'к дрожа'л на голове'.
Кли'рос запе'л приве'тственную песнь, и как голуби'ца прошла' Ва'ренька к нало'ю ме'жду двух стен расступи'вшейся то'лпы, и одобри'тельный шёпот пробежа'л по э'той толпе'. Начало'сь венча'ние.
Ва'ренька пе'рвая вступи'ла на подно'жие, но свеча' её сгоре'ла бо'льше, чем у жениха'.
Я не зна'ю, не'рвы ли мои' бы'ли расстро'ены, и'ли их раздражи'ла гру'стная сце'на проща'ния, кото'рой я был свиде'телем, то'лько все, что я ви'дел в э'тот день, вся'кое незначи'тельное происше'ствие ка'к-то ре'зко ложи'лось на моё воображе'ние и боле'зненно потряса'ло его'. А ме'жду тем я обменя'л ко'льца четы', я все вре'мя держа'л вене'ц над Ва'ренькой.
Наконе'ц все ко'нчилось. Пошли' обнима'ния, целова'ния, поздравле'ния! Все ли'ца проясни'лись; те, кото'рые навзры'д пла'кали за полчаса', тепе'рь ве'село и ра'достно улыба'лись. О чем сокруша'лись они' тогда'! Чем они' так дово'льны тепе'рь? И их ра'дость серди'ла меня', как серди'ли их сле'зы!
Все прие'хали в друго'й дом: Ва'рвара Алекса'ндровна Имшина' была' хозя'йка э'того до'ма.
Все в её но'вом жили'ще бы'ло хорошо': про'сто, комфо'ртно и ми'ло; ви'дно бы'ло, что же'нский, но предусмотри'тельный и внима'тельный взгляд позабо'тился обо всем.
Ма'вра Са'вишна была' тут в гостя'х; она' говори'ла: "Пусть их обживу'тся одни', узна'ют друг дру'га, а я перее'ду к ним по'сле".
Приглашённых бы'ло мно'го: вся губе'рнская знать и, по заведённому поря'дку, все значи'тельные должностны'е ли'ца. Бы'ло и дам мно'го; но деви'ц тут не бы'ло... И нело'вко бы'ло положе'ние молодо'й, и она' ка'к-то ро'бко посма'тривала вокру'г, и как бу'дто с гру'стью иска'ла глаза'ми оста'вивших её подру'г.
А тут ещё доку'чные остряки', со свои'ми пло'скими намёками да двусмы'сленными улы'бками!
Бы'ло вся'кое угоще'ние, а пото'м и у'жин; пи'ли здоро'вье ка'ждого по'рознь, и всех вообще'... пи'ли и моё здоро'вье! Как бу'дто им бы'ло ну'жно оно' на что'-нибудь! Наконе'ц все ста'ли разъезжа'ться. Снача'ла Ва'ренька, каза'лось, была' дово'льна эти'м: её так утоми'ла трево'га дня! Но пото'м, когда' незнако'мые ей ко'мнаты на'чали пусте'ть, и ре'же и ре'же был круг бли'зких ей люде'й, она' станови'лась задумчивеё и печальнеё. Уе'хал и Ива'н Васи'льич. Пришло'сь наконе'ц ей прости'ться и с Ма'врой Са'вишной; и тут они' немно'го опя'ть попла'кали.
Остава'лся я оди'н, благодаря' мое'й обя'занности ша'фера и весьма' плохо'го и лени'вого распоряди'теля; и, признаю'сь, по како'му-то стра'нному капри'зу я рад был слу'чаю подолеё не уезжа'ть. Но наконе'ц и я до'лжен был е'хать. Когда' я подошёл прости'ться с молоды'ми, Ва'ренька, как бу'дто поджида'я меня', стоя'ла грацио'зно, положи'в ру'ку на плечо' своего' му'жа. Воло'дя был румя'н и дово'лен как нельзя' бо'лее; он от ду'ши благодари'л меня'; он был, каза'лось, так сча'стлив, что люби'л и меня'! Ва'ренька бы'ла рассе'янна; но когда' я поклони'лся ей, она' мне ве'село подала' ру'ку; глаза' её оживи'лись, и мне показа'лось, что в них блесну'ла го'рькая и зла'я насме'шка...
В э'ту мину'ту я до'рого бы дал, что'бы бро'сить при ней всю её пре'жнюю любо'вь в дово'льное лицо' её му'жа!
Я вы'шел, и они' оста'лись одни'...
И тепе'рь, когда' давно' спит весь до'брый люд и то'лько одни' петухи' горла'нят на дворе' сосе'да, я сижу' одни' и нахожу' боле'зненное наслажде'ние перебира'ть и запи'сывать происше'ствия э'того дня. Отчего' же не спи'тся мне; отчего', возвратя'сь домо'й, я ходи'л по ко'мнате до упа'да, и кровь беспоко'йно кипи'т во мне, и я чу'вствую каку'ю-то тупу'ю боль в се'рдце; отчего' я пережива'ю таки'е тру'дные мину'ты? Ведь не влюблён же я, в са'мом де'ле, в Ва'реньку? Ведь я же не хоте'л жени'ться на ней и сам толкну'л её в ру'ки Имшина'! Все от меня' зави'село... и не сиде'л бы я тогда' оди'н у зава'ленного кни'гами стола' да не мара'л бы бума'ги вплоть до рассве'та, назло' моему' камерди'неру, как тепе'рь, наприме'р!
А они'?..
(Тут в ру'кописи, вме'сто то'чек, стоя'ла стра'шная, раздвои'вшаяся кля'кса, как бу'дто перо' уда'рилось о бума'гу и разщепи'лось вплоть до ру'ки.)

Я был бо'лен. До'ктор нашёл, что у меня' разлила'сь желчь. Я э'то знал и без до'ктора. Он прописа'л мне миксту'ру и веле'л сиде'ть до'ма. Миксту'ра бы'ла невыноси'мо проти'вна, и потому' я че'рез час по ло'жке аккура'тно вылива'л её за окно'. Когда' я вы'лил три скля'нки, до'ктор объяви'л мне, что я соверше'нно здоро'в, и я заплати'л ему' за визи'ты с велича'йшей благода'рностью. Тогда' он дал мне сове'т бо'льше выезжа'ть и ме'ньше обраща'ть внима'ние на чужи'е глу'пости. Я нашёл сове'т лу'чше лека'рства и реши'лся стро'го держа'ться его'.
У Имши'ных я быва'л снача'ла ре'дко: я не мог равноду'шно ви'деть Ва'реньку жено'й друго'го; но пото'м я хоте'л переси'лить э'то чу'вство и наро'чно на'чал ча'ще быва'ть у них; одна'ко ж привы'чка не изба'вила меня' от како'го-то боле'зненного сжа'тия се'рдца, кото'рое я чу'вствую вся'кий раз, когда' ви'жу Имшина'. Напро'тив, час от ча'су впечатле'ние де'лается сильне'е и больне'е, час от ча'су я становлю'сь ра'здражительнее. И тепе'рь я нахожу' стра'нное удово'льствие в э'том чу'встве: я с како'ю-то го'рдостью подставля'ю своё се'рдце под э'ти ме'лкие уда'ры и хо'лодно смею'сь над его' бо'лью.
Как ско'ро измени'лась Ва'ренька! Как легко' она' вошла' в свою' роль! Когда' я прие'хал к ним в пе'рвый раз по'сле боле'зни, я почти' не узна'л её! Вме'сто осторо'жной, свя'занной этике'том деви'цы я нашёл грацио'зную, ми'ленькую да'му, кото'рая бу'дто весь век была' е'ю.
Меня' всегда' поража'ла спосо'бность на'ших деви'ц станови'ться сра'зу в ту среду', в кото'рую её вво'дит переме'на положе'ния; и нату'ра удиви'тельно эласти'чна: она' то'тчас принима'ет но'вые фо'рмы. Мужчи'на в э'том слу'чае гора'здо грубеё: ему' на'добно до'лго обна'шивать свою' жена'тость, что'бы свобо'дно носи'ть её, а не то она' сиди'т на нем как ду'рно сши'тое пла'тье; но э'то о'чень поня'тно! Оттого'-то на сто смешны'х муже'й встреча'ется одна' смешна'я жена'.
Я не уха'живаю за Ва'ренькой, - не потому', что'бы э'то бы'ло сли'шком ра'но, а из боя'зни урони'ть себя' в её глаза'х: я уве'рен, она' бы оскорби'лась и не прости'ла бы мне моего' волоки'тства. Но, созна'юсь, меня' что'-то влечёт к ней. Что? Не зна'ю! Мо'жет быть, привы'чка, пре'лесть поте'рянного и'ли, наконе'ц, избало'ванное самолю'бие, кото'рое беспреста'нно запра'шивает болеё и болеё. Впро'чем, на'добно и то заме'тить, что тепе'рь Ва'ренька не дереве'нская де'вочка: она' имеёт всю зама'нчивую привлека'тельность же'нщины, да ещё вдоба'вок так неда'вно вы'страдавшей о'пытность. Ещё одна' но'вая, тща'тельно скрыва'емая черта' Ва'ренькиного хара'ктера притя'гивает меня' свое'й зага'дочностью: мне удало'сь подме'тить в ней каку'ю-то вну'треннюю су'хость, како'й-то душе'вный хо'лод, кото'рый и'зредка пробива'ется сквозь её грацио'зную непринуждённость мане'р и стра'нно противоре'чит с её ви'димой весёлостью.
Что э'то? Следы' ли про'шлого, не совсе'м зале'ченного страда'ния, и'ли - и самолю'бие подшёптывает другу'ю дога'дку - и'ли оста'ток пре'жней, про'тив во'ли тле'ющей любви'?
Все э'то вме'сте о'чень интересу'ет и привлека'ет меня'. К тому' же она' так самона'деянно беспе'чна, так равноду'шно мила', что э'то меня' серди'т, осо'бенно когда' я вспо'мню, что не могу' притупи'ть глу'пую боль моего' се'рдца!
Нет, я недово'лен собо'й! Я веду' себя' как мальчи'шка! Хара'ктер мой испо'ртился до того', что я гото'в бы был его' бро'сить и оста'ться совсе'м без хара'ктера, что всего' ху'же на све'те. При Ва'реньке я то лихора'дочно ве'сел, то зол, как цепна'я соба'ка; без неё мне ску'чно. Я едва' уде'рживаю себя', что'бы не быва'ть у неё ка'ждый день, и то'лько мои' всегда'шние стра'нности избавля'ют меня' от замеча'ний све'та. Е'сли я ве'сел, говоря'т: Тамари'н сего'дня в ду'хе; е'сли я зол, говоря'т: у Тамари'на желчь, и де'ло с концо'м. Все зна'ют, что то и друго'е у меня' быва'ет без причи'ны, и моя' про'чная репута'ция холо'дного эгои'ста прикрыва'ет меня'.
А Ва'ренька все по-пре'жнему мила' и равноду'шна - ка'жется, ещё миле'е, ещё равноду'шнее! А глу'пое сжа'тие се'рдца ещё сильне'е! Что ж э'то, ре'вность, что ли? И к кому' же? К Воло'де, к му'жу!.. Доса'дно!
Неда'вно мы случа'йно оста'лись вдвоём с Ва'ренькой. Она' что'-то рабо'тала по канве' и опусти'ла го'лову. Я сиде'л пря'мо про'тив неё, на низко'м кре'сле. Две све'чи стоя'ли на пя'льцах, и ме'жду ни'ми, как в свя'точных гада'ньях, мне видна' была' голо'вка Ва'реньки. Я воспо'льзовался свои'м положе'нием, что'бы незаме'тно для неё полюбова'ться е'ю. Ва'ренька похороше'ла. На её лице' нет жи'вости дереве'нского румя'нца, но его' смени'л лёгкий ро'зовый отте'нок. Лицо' э'то, одушевлённое чуде'сными темно-голу'быми я'сными глаза'ми и двумя' я'мками на щека'х, окаймлённое густы'ми, ру'сыми, гла'дко причёсанными волоса'ми, де'лало её голо'вку тако'й оживлённой, и э'та голо'вка была' так ми'ло поста'влена, так прони'кнута полното'ю созре'вшей мы'сли, что я с наслажде'нием любова'лся е'ю... Я продолжа'л смотре'ть в её темно-голу'бые глаза' и иска'л в них при'знаков смуще'ния и беспоко'йства, но бы'ли они' ти'хи, я'сны сме'ло останови'лись на мне. Прошла' до'лгая мину'та ожида'ния. Наконе'ц по уста'м Ва'реньки пробежа'ла улы'бка, я'мки живеё обозна'чились на щека'х, и она', немно'го прищуря'сь, о'чень наи'вно спроси'ла меня':
- Скажи'те, пожа'луйста, что вы так при'стально смотри'те на меня'?
Мне ста'ло со'вестно са'мого себя', и я смути'лся, как почте'"нный челове'к, кото'рый наедине' де'лает пе'ред зе'ркалом уми'льные грима'сы и вдруг ви'дит в нем два насме'шливых посторо'нних глаза'. Но я опра'вился и отвеча'л ей:
- Я иска'л в ва'ших черта'х черты' друго'й знако'мой мне осо'бы.
- И что же?
- И бою'сь, что вме'сто неё уви'дел вас.
- Бу'дто э'то так стра'шно?
- Не стра'шно, но неутеши'тельно!
- Бу'дете вы за'втра в теа'тре? - спроси'ла она'.
- Вы хоти'те перемени'ть разгово'р?
- Нет, но за'втра даю'т, говоря'т, хоро'шую пье'су: "Что име'ем, не храни'м"...
- Она' не в моём ду'хе, - отвеча'л я, - мо'жет быть, потому', что я, потеря'вши, никогда' не пла'чу.
Все э'то могло' бы меня' о'чень забавля'ть, е'сли бы не бы'ло так доса'дно! Са'мая пора' го'да, когда' на'ша ру'сская приро'да гото'вится к превраще'нию, стра'нно настра'ивает ду'шу, заставля'ет и её жела'ть како'й-то переме'ны. Снег истёрся в песо'к, ка'пли зву'чно па'дают с крыш, не'бо се'ро, как земля', и, как земля', ту'чи де'ржат ма'ссу воды', гото'вую смыть её изно'шенную оде'жду. И вдруг па'хнет в лицо' тёплый ве'тер, Бог весть отку'да занесённый наве'сть каки'е-то чу'ждые мы'сли!... Нет, реши'тельно я недово'лен собо'й!

Я переста'л быва'ть у Имши'ных. Мне надое'ла э'та вну'тренняя трево'га, кото'рая так потряса'ет меня'; но я не избега'л её; я несу' её с собо'й в шу'мный сбор молодёжи в тишину' моего' рабо'чего кабине'та; то'лько без Ва'реньки она' ина'че де'йствует на меня': она' произво'дит впечатле'ние коко'й-то постоя'нной тя'жести, тупо'й, хоть и несно'сной бо'ли. Впро'чем, ещё одна' мысль заставля'ет меня' тща'тельно избега'ть о'бщества Ва'реньки: я хочу' её заста'вить почу'вствовать моё отсу'тствие. Когда' она' меня' ви'дит, она' стано'вится в оборони'тельное положе'ние, и борьба' даёт ей си'лы; но без меня' ей придётся име'ть де'ло со свои'м воображе'нием. "Ле'гче победи'ть сто враго'в, чем са'мого себя'", - сказа'л кто'-то пре'жде меня'.
И вот одна'жды, утомлённый пустото'й о'бщества, кото'рое мне надое'ло, скуча'я по расчёту, я сиде'л у скры'того окна' моего' кабине'та. Бы'ли су'мерки, те я'сные и души'стые весе'нние су'мерки, кото'рые так настра'ивают к мечта'тельности. Глаза' мои', уста'лые от чте'ния, лени'во отдыха'ли на глубине' горизо'нта и нево'льно спусти'лись с него' на развёрнутый пе'ред ни'ми вид. Разли'в Во'лги слива'лся с далёким не'бом, вода' его' была' гладка' и споко'йна как зе'ркало. Места'ми её пове'рхность была' разо'рвана острова'ми, и на них рисова'лись силуэ'ты полузато'пленных, дрема'вших дереве'нь. Иногда' проскользнёт ти'хо, бу'дто на та'йное сви'дание, тень ло'дки с одино'ким гребцо'м, иногда' послы'шится ме'рный плеск воды', и друга'я ло'дка, маха'я, как кры'льями, двумя' ряда'ми ве'сел, пти'цей пронесётся пе'ред глаза'ми, и то'лько успеёшь уви'дать ряды' гребцо'в, дру'жно и ме'рно наклоня'ющихся над водо'ю, и уже' нет её, и оста'вила она' то'лько два следа': поло'су на воде' да весе'лую пе'сню в воз ду'хе. Был и тре'тий след, кото'рый весь э'тот вид оста'вил тогда' на душе' мое'й, - неулови'мый, мимолётный, но глубо'кий след! Гру'стно и бо'льно ста'ло мне, и ти'хо я вы'шел из до'му, в непоня'тном мне волне'нии.
Дом Имши'ных был освещён сла'бо, по-бу'дничному, когда' в пусты'х ко'мнатах горя'т ла'мпы, как у'личные фона'ри. Но в одно'м окне' свет был я'рче, и, осмотре'вшись круго'м, я останови'лся пе'ред ним. В щель непло'тно доходи'вшей до ни'за што'ры мне бы'ла видна' глубина' ко'мнаты. Ва'ренька сиде'ла одна', прислоня'сь в мя'гкий заги'б углово'го дива'на. Сза'ди неё стоя'ла ла'мпа, и то'лько часть Ва'ренькиного про'филя бы'ла я'рко освещёна. Одно'й руко'й она' облокоти'лась на мя'гкую поду'шку, в друго'й держа'ла кни'гу, но кни'га бы'ла опу'щена. А глаза' Ва'реньки бы'ли устремлены' пря'мо, как бу'дто она' чита'ла другу'ю, неви'димо раскры'тую пе'ред ней кни'гу... Се'рдце си'льно заби'лось во мне, и я вошёл к И'мшиным.
- До'ма ба'рин? - спроси'л я у лаке'я.
- Ника'к нет-с: в клу'бе.
- А ба'рыня?
- Ва'рвара Алекса'ндровна до'ма, - сказа'л он, шу'мно отвори'в дверь в за'лу, что служи'ло вме'сто докла'да.
Когда' я вошёл в ко'мнату, Ва'ренька была' в той же по'зе, то'лько голова' её была' вопроси'тельно повёрнута к две'ри, и она', прищуря'сь, хоте'ла поскореё разгляде'ть нежда'нного го'стя.
- А, mr. Тамари'н! Скажи'те, пожа'луйста, что ста'лось с ва'ми?
Я поклони'лся и, подойдя' бли'же, вошёл в я'ркий круг све'та. Ви'дно, я был о'чень бле'ден, потому' что лицо' Ва'реньки измени'лось, и она' с беспоко'йством спроси'ла:
- Что с ва'ми, Тамари'н?
- Бо'же мой! Ра'зве вы не ви'дите, что со мной? Ра'зве вы не ви'дите, что я люблю' вас, что я вас люблю'! - сказа'л я.
Доса'да, волне'ние, чу'вство, нево'льное чу'вство - души'ли меня'. Я едва' мог вы'говорить после'дние слова' и в бесси'лии опусти'лся в кре'сла. Прошла' мину'та стра'шного молча'ния... Но си'ла глубоко' из се'рдца вы'рвавшегося слова' велика' тем, что она' извлека'ет отве'тные зву'ки: на э'то сло'во нельзя' отвеча'ть хо'лодно и рассчи'тано.
И Ва'ренька со смуще'нием и гру'стью отвеча'ла:
- Не'сколько ме'сяцев наза'д э'ти слова' составля'ли бы моё сча'стье, а тепе'рь по'здно... по'здно, Тамари'н!
- Послу'шайте, - сказа'л я, - я пре'жде не уме'"л вас понима'ть, я не мог вас поня'ть: я не был к э'тому подгото'влен; но тепе'рь я вас люблю', Ва'ренька. Я вас так люблю', что заста'влю вас забы'ть про'шлое и прости'ть меня'... Вы прости'те меня'? - спроси'л я.
Я взял её ру'ку и склони'лся над не'ю.
- Вы ни в чем не винова'ты, - сказа'ла она'. - Я э'то зна'ю и не обвиня'ю вас.
- Да, я не винова'т; но я вам дал мно'го го'ря. Прости'те меня', и у нас впереди' бу'дет мно'го сча'стья, что'бы забы'ть его'!...
- Нет! Сча'стья уже' не бу'дет! - вздохну'в, сказа'ла Ва'ренька.
Я ни сло'ва не говори'л, но гляде'л на неё.
- Я вас не люблю' бо'льше, - приба'вила Ва'ренька хо'лодно, споко'йно и тве'рдо.
- Непра'вда! Непра'вда! Вы обма'нываете себя' и меня', - сказа'л я, и в го'лосе моём бы'ло твёрдое убежде'ние.
Ва'ренька го'рько усмехну'лась.
- К чему'? - сказа'ла она'. - Я зна'ю мои' обя'занности и мой долг; я их зна'ю, Тамари'н! Но зна'ю та'кже и то, что се'рдцу прика'зывать нельзя'... Нет! Я вас не люблю', потому' что вы уби'ли мою' любо'вь! Да! - приба'вила Ва'ренька. - Вы уби'ли её. Вы не ду'мали тогда', что она' пригоди'тся вам, что когда'-нибудь забьётся ва'ше се'рдце и вы, бле'дный, изму'ченный, придёте за э'той любо'вью!
- Тогда' я не люби'л вас, - отвеча'л я.
- Зна'ю... Вы не винова'ты... Вы не хоте'ли, что'бы я страда'ла, но вы не хоте'ли ниче'м же'ртвовать мое'й любви'... Вы не люби'ли, но вы позволя'ли себя' люби'ть... Э'то бы'ло о'чень великоду'шно! Одна'ко всему' есть ме'ра: изму'ченное се'рдце наконе'ц замрёт, и тогда' оско'рбленная го'рдость откро'ет глаза'...
Се'рдце сжа'лось во мне, и из него' нача'ло отделя'ться друго'е чу'вство, кото'рое всегда' у меня' наполови'ну сме'шано с остальны'ми.
- Я всегда' была' с ва'ми открове'нна, - продолжа'ла Ва'ренька. - Созна'юсь вам, та мечта', кото'рую созда'ло и полюби'ло в вас моё де'тское воображе'ние, давно' исче'зла. Но я люби'ла в вас ва'шу дво'йственную, изму'ченную противоре'чиями нату'ру. Когда' ж я уви'дела, что вы всегда' ребя'чески бои'тесь света', что вы бе'гаете от вся'кого чу'вства, кото'рое мо'жет нару'шить ва'ше вну'треннее споко'йствие, потрево'жить лень ва'шего се'рдца, тогда' у меня' яви'лось сомне'ние в ва'ших си'лах, тогда' я нево'льно поду'мала, что вы бе'гаете от борьбы' с собо'й потому', что не в состоя'нии вы'держать её, и моё очарова'ние исче'зло...
- И тогда', - сказа'л я, - вы вы'брали друго'й предме'т любви', бо'лее досто'йный вас.
Ва'ренька не отвеча'ла.
- Уте'шьтесь, - продолжа'л я, - вы отомще'ны!
И в са'мом де'ле, в э'ту мину'ту, не зна'ю, от любви' ли, доса'ды, и'ли самолю'бия, но я страда'л глубоко'.
- Что мне в э'том? - сказа'ла Ва'ренька. - Ра'зве я иска'ла мще'ния? Ра'зве я коке'тничала с ва'ми, что'бы возбуди'ть ва'шу любо'вь? Напро'тив, она' глубоко' огорча'ет меня', потому' что бо'льше заставля'ет жале'ть невозврати'мое. И вы ду'маете, легко' мне тепе'рь?.. Зна'ете ли, что я де'лала сейча'с до ва'шего прихо'да? Я мечта'ла о дереве'нской де'вочке, кото'рая уви'дела одно' зага'дочное, интере'сное для неё существо'. Как она' была' сча'стлива!.. Прошло' полго'да, и в э'той нео'пытной, наи'вной де'вочке и в э'том холодно'м, но чу'дно влеку'щем её существе' я не узна'ла ни себя', ни вас! У меня' да'же не оста'лось мечты', кото'рую бы я могла' люби'ть...
- Бо'же мой! Но винова'т ли я, что я тако'в! - сказа'л я, поддава'ясь гру'стному впечатле'нию и жале'я бо'лее о Ва'реньке, чем о себе'. - Винова'т ли я, что два чу'вства, кото'рые могли' бы соста'вить на'ше сча'стье, пришли' по'рознь и разби'ли его'!.. - Что ж мне де'лать! Что ж мне де'лать! - вздохну'в, повтори'л я.
- Жени'ться! - сказа'ла Ва'ренька с насме'шкой...
Зате'м я споко'йно улыбну'лся, поклони'лся и вы'шел. И стра'нное тогда' что'-то твори'лось во мне!...

Когда' я пришёл домо'й, я то'тчас посла'л за до'ктором.
- До'ктор! - сказа'л я, когда' он яви'лся на мой зов. - Я бо'лен. Я ужа'сно бо'лен, до'ктор!
- Что с ва'ми? - спроси'л он.
- До'ктор, у меня' стра'шно боли'т грудь.
- Гм! Э'то ничего'.
- Кро'ме того', у меня' стреля'ет в ле'вый бок, боль прохо'дит под ло'жечкой и ока'нчивается нестерпи'мой ломо'той в пра'вой лопа'тке, и все э'то отдаётся тупо'й бо'лью в позвоно'чном хребте'.
Мой до'ктор заду'мался. Я продолжа'л:
- Я ка'шляю днем и не сплю напролёт це'лые но'чи. Аппети'та нет реши'тельно никако'го. Не'рвы раздражены', дыха'ние тяжело'. Бие'ние се'рдца ужа'сное.
До'ктор посмотре'л на меня' с недоуме'нием, но я был бле'ден как полотно'.
- А голова' не боли'т? - сказа'л он, загля'дывая мне в глаза' и щу'пая пульс. Он ду'мал, вероя'тно, что я помеша'лся.
- Голова' не боли'т, - отвеча'л я.
До'ктор погрузи'лся в размышле'ние.
- Зна'ете, до'ктор, что приду'мал я. Я бо'лен весь, реши'тельно весь; мне ну'жно лече'ние, кото'рое бы восстанови'ло весь мой органи'зм: я ду'маю е'хать на кумы'с.
- А что же? Прекра'сно - сказа'л до'ктор. - Поезжа'йте: кумы'с восстано'вит вас.
- Так вы сове'туете, до'ктор!
- Непреме'нно. Я вам реши'тельно пропи'сываю кумы'с.
- И вы ду'маете?
- Я ду'маю, что э'то необходи'мо.
- Благодарю' вас, до'ктор, вы меня' спаса'ете! - сказа'л я с чу'вством.
И мы расста'лись, о'чень дово'льные друг дру'гом.
На друго'й день в 12 часо'в ко мне прие'хали Остро'вский и Фё!дор Фё!дорыч, за кото'рыми я посыла'л; у меня' сиде'л уже' до'ктор, прише'дший наве'дать своего' больно'го.
- Заче'м ты присыла'л за на'ми? - сказа'л Остро'вский, входя'.
- За'втракать.
- Умно' приду'мано!
- А отчего' у вас на дворе' сто'ит таранта'с? - спроси'л Фё!дор Фё!дорыч.
- Я е'ду, - отвеча'л я.
- Куда' э'то?
- На кумы'с.
- Что за ди'кий вкус!
- До'ктор посыла'ет.
- До'ктор, что э'то вам пришла' фанта'зия выгоня'ть его' отсю'да?
- Серге'ю Петро'вичу э'то необходи'мо, - отвеча'л до'ктор, - я ему' реши'тельно пропи'сываю кумы'с.
- И ва'ше мне'ние неизме'нно? - спроси'л Остро'вский.
- Положи'тельно! - сказа'л до'ктор.
- В тако'м слу'чае нам ничего' не остаётся бо'льше, как опла'кать тебя' и вы'пить с го'ря.
- За э'тим де'ло не ста'нет, - отвеча'л я и веле'л подава'ть за'втрак и закла'дывать лошаде'й.
За друго'й буты'лкой все ста'ли говорли'вее; Остро'вский с больши'м одушевле'нием дока'зывал мне, что живи'тельность виногра'дного со'ка не мо'жет ни с чем сравни'ться, и сове'товал мне лечи'ться шампа'нским.
- Попро'буй, душа' моя', - говори'л он, - выпива'ть буты'лочку в день; бу'дет ма'ло, так две, но то'лько аккура'тно, непреме'нно аккура'тно, и ты уви'дишь, как оно' помо'жет. Ле'чат же молоко'м, ле'чат водо'й; не мо'жет же быть, что'бы вино' бы'ло ме'нее поле'зно.
- Ме'жду на'ми, - сказа'л Фё!дор Фё!дорыч, - е'сли вы е'дете со'бственно лечи'ться, то вы по пустяка'м е'дете. Вы больны' то'лько мни'тельностью.
- А ра'зве э'то не боле'знь? - сказа'л я.
- Пра'вда, - отвеча'л он, - и о'чень опа'сная.
- Мне что'-то сда'стся, - сказа'л Остро'вский, - что ты не для кумы'са е'дешь; я за тобо'й не знал стра'сти к нему'. А здоро'вье твоё, благодаря' Бо'га, не ху'же на'шего! Пра'вда, ты побледне'л и похуде'л немно'го, да э'то к тебе' идёт; я так вот не зна'ю, что с собо'й де'лать: толсте'ю непозволи'тельно! Нет ли у тебя' тут стра'стишки?.. Кста'ти! Ну, Тамари'н, ру'ку на се'рдце, а се'рдце на язы'к, скажи', как твои' дели'шки с Ва'ренькой?
- Ты зна'ешь, как я ре'дко у неё быва'ю.
- И вы не проща'лись с ней? - подозри'тельно спроси'л Фё!дор Фё!дорыч.
- Благодарю' вас, что напо'мнили, - сказа'л я, - мне, в са'мом де'ле, на'до прости'ться с не'ю. Да мы отсю'да зае'дем вме'сте. Вы меня' проводи'те до заста'вы?
- Непреме'нно, - отвеча'л Остро'вский.
- То'лько мы с кня'зем прое'дем пря'мо туда', - приба'вил Фё!дор Фё!дорыч.
- Напро'тив, - возрази'л Остро'вский, - е'дем вме'сте.
Че'рез полчаса' три на'ших экипа'жа шу'мно подъе'хали к до'му Имши'ных. Мы вошли' вме'сте. Воло'дя встре'тил нас; Ва'ренька сиде'ла за рабо'той и вопроси'тельно посмотре'ла на мой доро'жный костю'м.
- Я зае'хал прости'ться с ва'ми, - сказа'л я.
- Куда' э'то вы? - спроси'л Воло'дя.
- В дере'вню.
- Так мы опя'ть ле'то проведём вме'сте? - сказа'л че'й-то го'лос из угла'.
- Ба! Ива'н Васи'льич! Вы ещё здесь? По'мнится, мы с неде'лю как прости'лись.
- Да с! Да вот не собра'лся ещё вы'ехать. Жа'лко, что я не знал, а то бы вме'сте...
- Ну, нам бы'ло бы не по пути', - сказа'л я, - я е'ду в Оренбу'ргскую губе'рнию.
- Э'то заче'м? - спроси'ла Ва'ренька.
- На кумы'с, - отвеча'л я.
- Лечи'ть расстро'енную грудь! - приба'вил Фё!дор Фё!дорыч.
Я рассмея'лся.
Ива'н Васи'льич подошёл и с уча'стием посма'тривал на Ва'реньку: он боя'лся, что мой отъе'зд огорчи'т её.
- Охо'та же пить кумы'с, прости' Го'споди! - проворча'л он недово'льно.
- Я одного' с ва'ми мне'ния, Ива'н Васи'льич, - сказа'л Остро'вский, - то ли де'ло вино'!
- Что ж! На'добно пожела'ть счастли'вого пути' отъезжа'ющему, - сказа'л И'мшин и веле'л пода'ть шампа'нского.
- Ваш муж удиви'тельно всегда' нахо'дчив, - заме'тил Остро'вский, обраща'ясь к Ва'реньке. - А жа'лко вам Тамари'на? - спроси'л он её.
Вопро'с был неожи'дан, но Ва'ренька не смеша'лась.
- О'чень! - сказа'ла она'.
- Так уговори'те его' по кра'йней ме'ре поскоре'е возврати'ться.
- А вы про'бовали?
- Я сове'товал ему' во'все не уезжа'ть, да он не слу'шается.
- В тако'м слу'чае я не беру'сь, - сказа'ла Ва'ренька, - я зна'ю, что ва'ши убежде'ния всегда' бы'ли си'льны над Серге'ем Петро'вичем.
Ва'ренька намека'ла на мой отъе'зд из дере'вни; она' хоте'ла каза'ться равноду'шной и была' холодна'.
Я не был ни ску'чен, ни ве'сел. По како'му-то стра'нному и непоня'тному для меня' явле'нию, моё се'рдце ничего' не чу'вствовало: оно' как бу'дто за'мерло; я не уме'"л себе' э'того объясни'ть, но был о'чень дово'лен собо'й.
Пода'ли вино'. Ва'ренька пожела'ла мне до'брого пути', дотро'нулась свои'м бока'лом до моего' и омочи'ла в него' ро'зовые гу'бы; я поблагодари'л её, попроси'л засвиде'тельствовать моё почте'ние Ма'вре Са'вишне, пожела'л мно'го удово'льствий и зате'м поцелова'л её ру'ку. И э'то прикоснове'ние бы'ло хо'лодно, как прикоснове'ние на'ших бока'лов!
Пото'м я пожа'л ру'ку Воло'де, три'жды облобыза'лся с Ива'ном Васи'льичем, поклони'лся и вы'шел. И вот на'ше проща'ние!
Фё!дор Фё!дорыч и Остро'вский проводи'ли меня' до заста'вы. Тут мы останови'лись, что'бы прости'ться.
- Ва'ренька и'ли о'чень лю'бит вас, и'ли бо'лее чем равноду'шна к вам, - сказа'л Фё!дор Фё!дорыч.
- Почему' вы э'то ду'маете? - спроси'л я.
- Оттого', что она' не допусти'ла себе' вы'казать того' мя'гкого и отча'сти не'жного расположе'ния, кото'рое всегда' быва'ет у же'нщины при проща'нии с хоро'шим знако'мым: она' скрыва'ла что'-то.
- А я так сде'лал друго'е замеча'ние, - сказа'л я, - что вы принима'ете в Ва'реньке большо'е уча'стие.
- Вы оши'блись, - отвеча'л Фё!дор Фё!дорыч, - вот ви'дите ли, почему': я о'чень люблю' смотре'ть на люде'й, как на актёров, кото'рые разы'грывают свои' ро'ли о'чень натура'льно, ниско'лько не подозрева'я, что они' мне э'тим доставля'ют большо'е удово'льствие. Я выбира'ю из них тех, кото'рые занима'тельнее, а остальны'м пла'чу по'лным невнима'нием. С э'той то'чки зре'ния вы мно'го интересова'ли меня'. Вы бы'ли о'чень эффе'ктны свое'й холо'дной безэффе'ктностью в дра'ме, в кото'рой гру'стная роль вы'пала Ва'реньке.
- Чего' ж лу'чше? - прерва'л я. - Тепе'рь, когда' я схожу' со сце'ны, яви'тесь на ней тем неуз'нанным утеши'телем, кото'рый говори'т: "Бе'дная Ама'лия! Ты несча'стна, но э'то се'рдце награди'т твою' доброде'тель".
- Нет! - сказа'л Фё!дор Фё!дорыч. - Я сли'шком лени'в, что'бы брать на себя' каки'е-нибудь ро'ли, и предпочита'ю оста'ться зри'телем.
- Что ни говори'те, - сказа'л Остро'вский, - а я зави'дую Тамари'ну.
- А моё мне'ние, господа', то, что смешно' стоя'ть в по'ле и толкова'ть о подо'бных пустяка'х. До свида'ния! - сказа'л я, подава'я им ру'ку.
- И до ско'рого? - спроси'ли они'.
- Не зна'ю! Но у меня' есть предрассу'док никогда' не говори'ть "проща'йте!". Э'то сло'во исключа'ет мысль о свида'нии, а мы, мо'жет, ещё и столкнёмся где'-нибудь.
Мы пожа'ли друг дру'гу ру'ки и разошли'сь по экипа'жам.
Когда' ло'шади гото'вы бы'ли тро'нуться, я привста'л в таранта'се.
- Фё!дор Фё!дорыч! - сказа'л я. - Е'сли уви'дите Марио'н, поцелу'йте от меня' её ру'ку.
Он кивну'л мне голово'й, и мы пое'хали в противополо'жные сто'роны...
И вот, че'рез деся'тки лет, я опя'ть сижу' в том деревя'нном до'ме, в той ко'мнате, из кото'рых когда'-то, давно', давно', полуребе'нком, я вы'ехал в далёкий го'род по незнако'мой доро'ге. Мно'го золото'й мечты' бы'ло в мое'й де'тской голове' тогда'; мно'го горя'чих слез бы'ло проли'то на'до мной! И я пла'кал, и мне бы'ло гру'стно, а что'-то зва'ло, что'-то мани'ло меня'... и я уе'хал... Прошли' го'ды, я возврати'лся. Мечты' мои' я растеря'л где то на доро'ге. Мно'гие из тех, кото'рые горячо' пла'кали над отъезжа'ющим полуребе'нком, давно' вы'шли навстре'чу и жда'ли меня', и пе'рвые встре'тили они' меня' у са'мого въе'зда на се'льском кла'дбище! И ни'зко поклони'лась пра'ху их та голова', в кото'рой бы ра'зве то'лько се'рдце их могло' узна'ть де'тские черты'.
И вот я на ро'дине!
Уедине'ние ли от о'бщества, и'ли то не'бо, кото'рое привы'кло ви'деть мой я'сный, не испо'рченный све'том взгляд, просветли'ло его', то'лько на мно'гое из моего' уедине'ния смотрю' я, как не смотре'л доны'не. Отсю'да я ви'жу я'сно и мою' встре'чу с Ва'ренькой. И'ли я вы'шел по'здно на её доро'гу, и'ли она' ра'но на мою', но мы не могли' идти' вме'сте. Моё се'рдце бы'ло сли'шком обно'шено, что'бы заби'ться при пе'рвой встре'че; оно' почу'вствовало её тогда', когда' Ва'ренькино боле'зненно о него' разби'лось. Но не без влия'ния на него' был э'тот де'тский уда'р: кора' хо'лодности, кото'рая лежа'ла на нем, не распа'лась, но бы'ла проби'та, и сквозь неё проскользну'ло мно'го но'вых чувств, и бо'льно потрясли' они' обнажённые фи'бры! Но се'льский во'здух, говоря'т, живи'телен!
Люби'мое моё заня'тие здесь - охо'та; осо'бенно я люблю' охо'ту по вече'рней заре' на ва'льдшнепов. То'лько со'лнце ста'нет сади'ться, и вы'едем мы на дли'нных дро'гах в лес и растя'немся це'пью по изви'листой доро'ге. Сиди'шь оди'н на пне и'ли повали'вшейся берёзе, ружье'" нагото'ве, взгляд бессозна'тельно вперён в чащу', зато' чу'ткое у'хо напряжено' и с нетерпе'нием ждет, не задрожи'т ли безмо'лвный во'здух от знако'мого зву'ка. Но ве'чер тих, в во'здухе не шелохнётся, слы'шно да'же, как червя'к ползёт по су'хому листу'. Чу!.. нет, э'то ти'хо ка'шлянул за сме'жным де'ревом припа'вший охо'тник. Но вот что'-то далеко', чуть слы'шно, как бу'дто захрипе'ло в во'здухе, бли'же, бли'же... Так! Э'то ва'льдшнеп лети'т с по'ля в лес на ночеву'ю... Се'рдце забьётся, как бу'дто при знако'мом и жда'нном шеле'сте же'нского пла'тья... Ружье'" припо'днято, взгляд беспоко'йно и'щет; и вот ме'жду зелёных верши'н, как бу'дто вы'резанных на темне'ющем ве'чернем не'бе, мелькну'ла тень... мгнове'ние, и она' опя'ть скро'ется! Но бле'снул ого'нь, вы'стрел гря'нул по ле'су, гора' отозвала'сь на него' э'хом, и все зати'хло, и пти'цы не слы'шно... И се'рдце опя'ть бьётся: что упа'ла ли она', опусти'в вниз го'лову и ши'бко рассека'я подби'тым крыло'м во'здух, пли, смо'лкнув, бы'стро лети'т да'лее, и тогда' цепь вы'стрелов греми'т по ле'су на пути' её, и дроби'т её возду'шный след, и ло'вит её на голубо'й вышине', и нет безопа'сности тогда' и в во'льном во'здухе. А ме'жду тем сте'мнело, челове'ка в лицо' не рассмо'тришь... И потя'нутся по тропе' живопи'сные те'мные фигу'ры... С жа'ром рассужда'я о вы'стреле, поку'ривая, собира'ются охо'тники к не'терпеливым ко'ням.
А ча'сто, си'дя оди'н, я, с напряже'нием слу'шая безмо'лвную тишину' дрему'чего ле'са, заношу'сь воображе'нием далеко', и пе'ред неподви'жно устремлённым взгля'дом прохо'дят заве'тные, знако'мые те'ни...
Вот они'... вот они'... и страстно-холо'дная Ли'дия с ма'тово бле'дным чело'м, и Ва'ренька со свое'й живопи'сно освещённой ру'сой голо'вкой и темно-голу'быми глаза'ми, кото'рые так гру'стно смо'трят на меня'... А вот и Марио'н, весёлая, преле'стная Марио'н! Она' ре'зво несётся ми'мо, и безмо'лвные уста' улыба'ются мне... И за ни'ми други'е, нея'сные, как побле'"клая карти'на, но когда'-то то'же ми'лые те'ни... и ши'бко бьётся се'рдце, хоть и не чу'ет напряжённое у'хо знако'мого полёта над голово'ю!
- А что, су'дарь, мно'го уби'ли вы? - подсме'иваясь, спра'шивает седоу'сый е'герь, кото'рый в де'тстве носи'л меня' на рука'х. - А был сего'дня че'рез вас лет преотли'чный, да, ви'дно, про други'х птиц ду'мали вы.
- И тогда' вспо'мню я обо всем, что бесполе'зно пролете'ло пе'редо мной, и, заду'мавшись, тогда' е'ду я в тёмный ве'чер домо'й, впереди' сидя'щих с по'днятыми ру'жьями охо'тников...