Алекса'ндра Ники'тична А'нненская
Волчо'нок
1889

Глава' I
Наступа'ла весна'. Ма'ртовское со'лнце я'рко све'тит и заме'тно согрева'ет. Под его' живи'тельными луча'ми снег бы'стро та'ет и пото'ками льётся че'рез водосто'чные трубы' на тротуа'ры. На со'лнечной стороне' у'лицы мо'кро, но зато' тепло', светло', ве'село; в тени' зима' ещё упо'рно де'ржится, снег почти' не та'ет, ре'зкий ве'тер заставля'ет люде'й плотне'е ку'таться в тёплые оде'жды. Хо'лодно и мра'чно в тех закоу'лках, куда' не проника'ет луч со'лнца, где приближе'ние весны' чу'вствуется то'лько потому', что зи'мняя сту'жа сменя'ется сы'ростью... В одно'м из таки'х забы'тых со'лнцем закоу'лков, в подва'ле большо'го пятиэта'жного до'ма, окружавшего' свои'ми грома'дными флиге'лями кро'шечный дво'рик, сиде'л, сго'рбившись над рабо'той, челове'к, кото'рый по-ви'димому си'льно нужда'лся в живи'тельном лу'че тепла' и све'та. Мертвенно-бле'дный, с истомлённым лицо'м и кра'сными воспалёнными глаза'ми, он с лихора'дочной поспе'шностью на'шивал ба'нтики и пу'говки на щего'льские да'мские боти'нки; с полдю'жины таки'х же боти'нок ра'зных разме'ров и фасо'нов, расста'вленных на большо'м почерне'вшем от вре'мени столе', и мно'жество деревя'нных коло'док, валя'вшихся в углу' ко'мнаты вме'сте с обре'зками подо'швы, ко'жи и прюне'ли, я'сно пока'зывали, что э'то был башма'чник, а бе'дная обстано'вка его' сыро'й, мра'чной, ни'зкой ко'мнаты и разноцве'тные запла'тки, покрыва'вшие оде'жду его', говори'ли о плохи'х за'работках, о суро'вой нужде'. Несмотря' на торопли'вость, с како'й бедня'к де'йствовал игло'й, ему' по времена'м приходи'лось прерыва'ть рабо'ту: уду'шливый ка'шель му'чил его', он хвата'лся руко'й за грудь и кра'сные пятна' выступа'ли на его' впа'лых щека'х.
-- Ишь ты, как заму'чился, Павлу'ша, -- разда'лся из глуби'ны ко'мнаты го'лос же'нщины: -- хоть бы отдохну'л; пра'во, совсе'м изведёшься!
-- Отдохну'ть! Ко'нчу, так отдохну', -- хму'ро отвеча'л башма'чник: -- сама' зна'ешь, сего'дня на'до рабо'ту нести', так чего' там: "отдохни'!"
-- Мо'жно и за'втра снести' рабо'ту; беда' не велика', что оди'н день просро'чишь, -- возрази'ла же'нщина: -- хозя'ин, кажи'сь, до'брый -- придёшь, покло'нишься, аво'сь, не взы'щет с больно'го челове'ка.
-- Ещё кла'няться! О'чень ну'жно! -- проворча'л башма'чник.
Но'вый припа'док ка'шля прерва'л слова' его'.
Авдо'тья, так зва'ли же'нщину, зна'ла, что спо'рить с бра'том бесполе'зно; она' махну'ла на него' руко'й и верну'лась к своему' заня'тию -- мытью' в коры'те каки'х-то лохмо'тьев, составля'вших все бельё семьи'.
Дверь скри'пнула; в ко'мнату вошёл ма'ленький челове'к, неся' в рука'х кусо'к хле'ба, буты'лку ква'су и па'ру селёдок. Мы говори'м ма'ленький челове'к, а не ма'льчик потому', что в э'том кро'шечном существе' не бы'ло, по-ви'димому, ничего' де'тского: оде'т он был в больши'е сапоги', в дли'нный чуть не до пят балахо'н, в огро'мную закрыва'вшую у'ши ша'пку, и взгляд его' се'реньких глазо'к был не по ле'там серьёзен.
-- Принёс, тётенька! -- проговори'л он, опуска'я свою' ношу' на деревя'нный табуре'т во'зле пе'чки и освобожда'ясь от ша'пки, ви'димо тяготи'вшей его'.
-- Принёс Илю'ша? Ну, и ла'дно! -- доброду'шно отозвала'сь Авдо'тья. -- Сейча'с у меня' обе'д бу'дет гото'в, карто'шка уже' свари'лась.
Че'рез не'сколько мину'т вся семья' сиде'ла за обе'дом, состоя'вшим из варёного карто'феля с селёдкой да из хле'ба с ква'сом. Авдо'тья е'ла бы'стро и почти' все вре'мя говори'ла, хотя' никто' не отвеча'л ей. Илю'ша чи'нно, не торопя'сь, прогла'тывал кусо'к за куско'м и сосредото'чил все своё внима'ние на э'том прия'тном де'ле. Па'вел почти' не дотра'гивался до пи'щи: ему' си'льно нездоро'вилось, он едва' сиде'л.
-- Вот и посу'ду не бу'ду мыть, -- говори'ла Авдо'тья: -- на'до скоре'й бежа'ть к Шусто'вым; у них сего'дня мно'го госте'й, у'жин, веле'ли придти' куха'рке помога'ть.
-- А где они' живу'т? -- спроси'л Па'вел.
-- На Офице'рской, -- ты ра'зве не по'мнишь? Мы ведь у кумы' Ани'сьи там в гостя'х бы'ли?
-- Не по'мню. Я ду'мал, не по доро'ге ли тебе' в Гости'ный двор. Я рабо'ту ко'нчил, а нести' не могу', совсе'м разломи'ло.
-- Ах ты напа'сти! -- всплесну'ла рука'ми Авдо'тья. -- Как тут быть? Ка'бы не тако'й слу'чай, я бы сходи'ла, мне что! Да нельзя': господа' хоро'шие, Шусто'вы-то запла'тят, да и ку'ме на'до услужи'ть! И'ли, мо'жет, не ходи'ть? Твою' рабо'ту снести'?..
-- Илья' снесёт! -- ко'ротко отозва'лся башма'чник, кото'рого ви'димо раздража'ла болтли'вость сестры'.
-- Снесу', -- проговори'л ма'льчик, дожёвывая после'дний кусо'к хле'ба.
Башма'чник связа'л в бо'льшую тря'пку с деся'ток пар око'нченных боти'нок.
-- Ты зна'ешь доро'гу? По'мнишь магази'н? -- обрати'лся он к сы'ну.
-- Зна'ю, -- отвеча'л тот, сно'ва нахлобу'чивая свою' огро'мную ша'пку.
-- Отда'шь рабо'ту, получи' шесть рубле'й, слы'шишь, беспреме'нно шесть! Наза'д пойдёшь, купи' восьму'шку ча'ю, фунт са'хару да косу'шку во'дки, по'нял?
Ма'льчик вме'сто отве'та кивну'л голово'й, отчего' ша'пка сдви'нулась ему' на глаза', взял в ру'ки у'зел и твёрдой, неторопли'вой похо'дкой вы'шел из ко'мнаты.
-- Де'ньги-то, Илю'ша, получи'! Да не потеря'й! Спрячь за па'зуху да руко'й приде'рживай! Смотри', голу'бчик, не потеря'й! Да доро'гу-то ты хорошо' ли зна'ешь? -- крича'ла ему' вслед тётка, но он не счел ну'жным останови'ться и отве'тить ей.
Ходи'ть по у'лицам Петербу'рга с дово'льно тяжёлыми но'шами, получа'ть, плати'ть де'ньги, де'лать поку'пки -- все э'то бы'ло не но'востью для Илю'ши. Хотя' ему' ещё не бы'ло девяти' лет, но он уже' давно' принима'л уча'стие в труда'х взро'слых, в их стара'ньях зарабо'тать кусо'к хле'ба. Ма'ло того': для него', мо'жно сказа'ть, совсе'м не существова'ло того' беззабо'тного де'тства, когда' ребёнок не зна'ет, на что нужны' де'ньги, когда' он ду'мает, что сто'ит попроси'ть па'пу и все, чего' хо'чется, я'вится. Бу'дучи двух лет, он ве'чером встреча'л мать, ходи'вшую на подённую рабо'ту, вопро'сом: "Ну, сто, полючи'ла де'ньги?" Трех лет, он при ви'де свое'й новоро'жденной сестри'цы, серьёзно заме'тил отцу': "Заче'м она' нам? Чем мы её корми'ть бу'дем?"; пяти' лет, он знал все окре'стные ла'вки, уме'"л де'лать все ме'лкие хозя'йственные поку'пки и в слу'чае на'добности вы'просить у ла'вочника в долг фунт хле'ба, са'льную све'чку, не'сколько куско'в са'хару. Оте'ц его' был, как мы ви'дели, трудолюби'вый и да'же иску'сный башма'чник, но челове'к о'чень сла'бого здоро'вья. Жена' его' то'же не прочь бы'ла труди'ться, что'бы подде'рживать семью', но, несмотря' на все уси'лия, им ника'к не удава'лось вы'биться из бе'дности. Ка'ждый год у них рожда'лись де'ти; все они', кро'ме Илю'ши, жи'ли год, два и умира'ли по'сле болеё и'ли менеё продолжи'тельной боле'зни. Э'ти боле'зни и зате'м по'хороны сто'или де'нег; ухо'д за несча'стными малю'тками отни'мал у ма'тери и вре'мя, и си'лы, а тут ещё ка'ждую весну' и о'сень Па'вел схва'тывал просту'ду и хвора'л по не'сколько неде'ль. Бе'дная же'нщина не могла' до'лго выноси'ть тако'й тяжёлой жи'зни и за год до начала' на'шего расска'за умерла', оста'вив му'жу, кро'ме Илю'ши, ещё ма'ленькую двухнеде'льную до'чку. Па'вел совсе'м растеря'лся, оста'вшись без жены' с двумя' детьми'. К сча'стью, на по'мощь ему' яви'лась сестра' его', словоохо'тливая, суетли'вая Авдо'тья. Она' оста'вила ме'сто куха'рки, кото'рое зани'мала до тех пор, и согласи'лась жить с бра'том, что'бы ня'нчить его' малю'тку и исполня'ть все несло'жные рабо'ты его' бе'дного хозя'йства. Че'рез полго'да малю'тка умерла', но Па'вел был так слаб и хил, что до'брая Авдо'тья не реша'лась оста'вить его'.
-- Совсе'м он леда'щий челове'к, -- говори'ла она' свои'м ку'мушкам, распива'я с ни'ми ко'фе, -- оди'н день рабо'тает, а два лежи'т; я его' и горя'ченьким накормлю', и оде'жду ему' спра'влю, и бельё помо'ю, -- без меня' он совсе'м пропадёт.
Па'вел чу'вствовал, как великоду'шно поступа'ет сестра', отка'зываясь ра'ди него' от сыто'й жи'зни в ба'рском до'ме; он чу'вствовал, как мно'го добра' де'лает она' и ему', и его' ребёнку. Слова'ми он никогда' не благодари'л её: он был челове'к молчали'вый, скры'тный, но он напряга'л все свои' си'лы, что'бы как мо'жно бо'льше зараба'тывать и тем изба'вить её от сли'шком больши'х лише'ний, доста'вить ей ско'лько-нибудь дово'льства. За'работок его', де'йствительно, увели'чивался, но с тем вме'сте здоро'вье его' все болеё ослабева'ло. Стра'шная, неумоли'мая боле'знь подта'чивала си'лы его'; до'ктор, к кото'рому он, по сове'ту сестры', обрати'лся за лека'рством от ка'шля, послу'шав его' грудь, заме'тил по-неме'цки своему' помо'щнику: "Дура'к, пришёл лечи'ть ка'шель, а у него' чахо'тка в после'днем гра'дусе, до ле'та не протя'нет". Он име'л делика'тность не перевести' э'ту фра'зу больно'му, а про'сто прописа'л ему' како'е-то успокои'тельное лека'рство и пообеща'л, что, "когда' насту'пит тепло', все пройдёт". И бе'дный больно'й, задыха'ясь от ка'шля, дрожа' от лихора'дки, мечта'л, что ско'ро выздоровеёт, что ему' уда'стся получи'ть зака'зы ещё в одно'м магази'не, что он возьмёт себе' в помо'щники ма'льчика, да Илю'шу понемно'гу бу'дет приуча'ть к рабо'те, и заживу'т они' отли'чно: Авдо'тье он ку'пит шерстяно'е пла'тье, вся'кий день бу'дут чай пить, возьму'т кварти'ру полу'чше...
Отосла'в Илю'шу с зака'зом и оста'вшись оди'н в ко'мнате, он утеша'л себя' те'ми же мечта'ми, хотя' боле'знь дава'ла себя' чу'вствовать сильне'е, чем когда'-нибудь: он ослабе'л до того', что не мог подня'ться с посте'ли напи'ться, а ме'жду тем его' му'чила жа'жда, и внутри' все ка'к-то горе'ло и боле'ло.
Возвратя'сь домо'й с деньга'ми и поку'пками, Илю'ша уви'дел, что оте'ц совсе'м бо'лен. Он не испуга'лся и не распла'кался, как сде'лали бы мно'гие де'ти его' во'зраста. Ви'деть больны'х, и да'же уха'живать за ни'ми, бы'ло для него' не в дико'вину. Он сходи'л к сосе'дям, доста'л кипятку', уме'лой руко'й завари'л чай, напои'л отца', сам с удово'льствием вы'пил две больши'х ча'шки, зате'м, пододви'нув свой то'щий матра'сик к посте'ли больно'го, сказа'л:
-- Тя'тька, я спать ля'гу; ко'ли тебе' пона'добится что, ты меня' разбуди', -- и че'рез не'сколько мину'т засну'л споко'йным сном, не забы'в пе'ред тем погаси'ть ма'ленькую кероси'новую ла'мпочку, "что'бы да'ром не горе'ла".
С э'того дня Па'вел уже' не встава'л с посте'ли. Авдо'тья сра'зу поняла', "что он не жиле'ц на э'том све'те", и пожале'ла отвози'ть его' в больни'цу. "пусть хоть умрёт в своём углу' да споко'йно" -- говори'ла она' сосе'дкам, приходи'вшим навеща'ть её. А он, в ре'дкие мину'ты созна'ния, продолжа'л мечта'ть о но'вой кварти'ре, о но'вых за'работках; мысль о сме'рти ни ра'зу не приходи'ла ему' в го'лову. И у'мер он с э'тими мечта'ми -- ти'хо, споко'йно...
Бе'дным лю'дям не'когда до'лго опла'кивать свои'х поко'йников. Похорони'в бра'та, Авдо'тья неме'дленно приняла'сь продава'ть все небольшо'е иму'щество поко'йного, что'бы вы'ручить де'ньги, истра'ченные на по'хороны, и в то же вре'мя обду'мывала, как лу'чше устро'ить судьбу' свою' и ма'ленького племя'нника, оста'вшегося на её попече'нии. Жить на кварти'ре и занима'ться подённой рабо'той каза'лось ей невы'годно; она' реши'лась опя'ть взять ме'сто куха'рки, но с тем, что'бы ей позво'лили держа'ть ма'льчика при себе', пока' он не подрастёт насто'лько, что его' мо'жно бу'дет отда'ть в уче'нье к како'му-нибудь ма'стеру.
Илю'ша был си'льно поражён сме'ртью отца'. На своём коро'тком ве'ку он вида'л уже' мно'го смерте'й; но когда' умира'ли его' ма'ленькие бра'тцы и'ли сестри'цы, он почти' ниско'лько не жале'л о них: э'то все бы'ли таки'е ма'ленькие, беспоко'йные, плакси'вые существа', не дава'вшие ему' спать по ноча'м и надоеда'вшие ему' днем свои'м кри'ком; когда' умерла' мать, он был огорчён, но после'дние ме'сяцы свое'й жи'зни она' бы'ла о'чень раздражи'тельна, ча'сто брани'ла и да'же би'ла его', а взаме'н её яви'лась тётка Авдо'тья, -- така'я до'брая, весёлая и ла'сковая, что он ско'ро забы'л о свое'й ма'тери; и тепе'рь, пока' те'ло отца' стоя'ло в ко'мнате, он относи'лся дово'льно споко'йно ко всему' происходившему', да'же не запла'кал, проща'ясь с поко'йником, чем привёл в си'льное него'дование дву'х-трех сосе'док.
-- Ишь, болва'н бесчу'вственный, -- толкова'ли они', -- и не пла'чет!
То'лько верну'вшись с похоро'н в свою' ко'мнату, ма'льчик почу'вствовал, что лиши'лся чего'-то дорого'го, незамени'мого; сму'тное созна'ние сиро'тства и одино'чества вдруг охвати'ло его'; он заби'лся в у'гол и расте'рянно огля'дывался круго'м, то'чно ка'ждая вещи'ца э'той бе'дной ко'мнатки не была' давны`м-давно' изве'стна ему'.
В э'ту мину'ту дверь с шу'мом раствори'лась, вошла' Авдо'тья в сопровожде'нии не'скольких сосе'дей и сосе'док, кото'рым она' продала' убо'гую меблиро'вку ко'мнаты. Накану'не она' до изнеможе'ния торгова'лась за вся'кий табуре'т, за вся'кую деревя'нную ло'жку, тепе'рь все перегово'ры бы'ли уже' ко'нчены, да'же де'ньги полу'чены, и но'вые владе'льцы спеши'ли унести' к себе' ве'щи. Илю'ша, неподви'жно сто'я в своём углу', ви'дел как постепе'нно исчеза'ла посу'да, пра'здничное пла'тье отца', его' посте'ль, скаме'йки, стул... Ко'мната все бо'льше и бо'льше пусте'ла, а с тем вме'сте росло' и тяжёлое чу'вство ма'льчика. Вот уже' все вы'несено, оста'лся то'лько большо'й рабо'чий стол Па'вла. Дво'е мастеровы'х подошли' к нему', взя'ли его' за о'ба конца' и собира'лись вы'нести вслед за остальны'ми.
Илю'ша не мог до'льше терпе'ть; он подскочи'л к столу', ухвати'лся за край его' и серди'тым го'лосом закрича'л:
-- Не тро'гайте! Э'то тя'тькин стол!
Мастеровы'е снача'ла удиви'лись, а пото'м рассмея'лись.
-- Был тя'тькин, а тепе'рь мой стал, -- заме'тил оди'н из них, -- твоему' тя'тьке, небо'сь, тепе'рь столо'в не ну'жно! Пусти'-ка, ма'льчик!
-- Не дам, не пущу'! -- крича'л Илю'ша.
Он лег гру'дью на стол и обхвати'л его' обе'ими рука'ми.
-- Что э'то ты, Илю'ша? -- засуети'лась Авдо'тья, подоспе'вшая на шум. -- Пусти' стол, Степа'н Ива'нович купи'л его', и де'ньги мне вчера' заплати'л, нам с тобо'й э'тот стол не ну'жен, у нас бу'дут сто'лы; пусти', пусти', ба'тюшка, не заде'рживай!
Не слу'шая увеща'ний тётки, ма'льчик продолжа'л держа'ться за стол, упо'рно повторя'я: "Тя'тькин стол, не отда'м!"
Мастеровы'е си'лой оттащи'ли его' и поспе'шно унесли' стол, пока' Авдо'тья и сосе'дки уде'рживали ма'льчика и напереры'в объясня'ли ему', заче'м и кому' про'даны все ве'щи. Ма'льчик не слу'шал никаки'х объясне'ний: он сознава'л одно', что круго'м его' что'-то опусте'ло, что'-то исче'зло, что'-то ко'нчено; ему' бы'ло и жаль, и стра'шно, и доса'дно на окружа'вших люде'й, то'чно они' бы'ли винова'ты в том тяжёлом чу'встве, како'е он испы'тывал.
-- Ну, вот, все вы'несли, -- заме'тила Авдо'тья, когда' стол был благополу'чно вы'провожен из ко'мнаты. -- Все вы'несено, -- повтори'ла она'. -- Пойдём, Илю'ша, к Аграфе'не Петро'вне: она' нам даст у себя' у'гол пока', и блинко'в у неё поеди'м, помя'нем поко'йника, пойдём.
-- Не хочу'! Не пойду'! -- вскрича'л ма'льчик. Он вы'рвался от тётки, заби'лся в у'гол ко'мнаты и исподло'бья, серди'тыми глаза'ми смотре'л на прису'тствовавших.
-- Ишь зверь како'й, прости' Го'споди! -- заме'тила одна' из сосе'док. -- И чего' э'то он?... Проща'ясь с отцо'м, не пла'кал, а тут -- на, стола' дрянно'го пожале'л...
-- Что с ним поде'лаешь: изве'стно, дитё неразу'мное! -- доброду'шно заме'тила Авдо'тья.
Же'нщины пошли' к Аграфе'не Петро'вне, что'бы помяну'ть за блина'ми поко'йного, а Илю'ша оста'лся оди'н в пусто'й ко'мнате. До'лго стоя'л он в углу' и все те же чу'вства тяжёлым ка'мнем дави'ли его' ма'ленькое се'рдце. Ни тогда', ни по'сле не мог бы он сказа'ть, о чем ду'мал все э'то вре'мя, отчего' не шел он к тётке, к лю'дям; он не рыда'л, не пла'кал, но у него' бы'ло о'чень го'рько на душе', и не хоте'лось ему' пока'зывать э'того го'ря други'м...
Уже' почти' ве'чером пришёл он в ко'мнату ста'рой торго'вки Аграфе'ны Петро'вны, предложи'вшей Авдо'тье с ма'льчиком пожи'ть у неё до прииска'ния ме'ста. Авдо'тья встре'тила его', по своему' обыкнове'нию, ла'сково и тотча'с же пододви'нула це'лую таре'лку блино'в. Илю'ша мо'лча сел, мо'лча прислу'шивался к несконча'емой болтовне' двух ку'мушек, а на се'рдце его' бы'ло все та'кже тяжело'...

Глава' II

У Авдо'тьи бы'ло мно'го знако'мых среди' прислу'ги; те господа', у кото'рых она' рабо'тала подённо, пока' жила' с бра'том, зна'ли её за же'нщину че'стную и трудолюби'вую: ей не тру'дно бы'ло бы найти' себе' хорошеё ме'сто, е'сли бы она' была' одна', без ребёнка; с ма'льчиком же мно'гие не хоте'ли брать её к себе'. День проходи'л за днем, а она' все жила' в углу' у Аграфе'ны Петро'вны, возбужда'я сожале'ние всех сосе'док.
-- Вот уж навяза'ла ты себе' обу'зу, Авдо'тьюшка, -- толкова'ли ку'мушки. -- Диви' бы свой ребёнок, а то с чужи'м вози'сь!...
-- Что де'лать, -- вздыха'ла Авдо'тья: -- не бро'сить же мальчи'шку: ведь не чужо'й он мне, -- родно'го бра'та сын! Коне'чно, без него' я давно' бы пристро'илась... Вон, у генера'льши Прокудино'й де'сять рубле'й даю'т куха'рке, и меня' бы с ра'достью взя'ли, ка'бы не он...
Илю'ша слы'шал э'ти разгово'ры, и доса'дно, и оби'дно бы'ло ему'. Пока' жив был оте'ц, ма'льчику никогда' не приходи'ло в го'лову, что он мо'жет быть в тя'гость взро'слым; он ра'но на'чал исполня'ть ра'зные ме'лкие дома'шние рабо'ты и таки'м о'бразом почти' зараба'тывал своё ску'дное пропита'ние. А тепе'рь ока'зывается, что он никому' не ну'жен, что и'з-за него' тётка те'рпит лише'ния, что он меша'ет ей устро'иться...
-- Ищи' себе' ме'ста без меня', -- говори'л он ей, слы'ша её жа'лобы: -- заче'м тебе' меня' брать? Я оди'н бу'ду жить!
-- Эх, ты, дурачо'к, -- доброду'шно отвеча'ла Авдо'тья: -- ра'зве ребёнку одному' мо'жно жить?! Подожди', найду' ме'сто и с тобо'й!
Илю'ша пыта'лся дока'зывать, что э'того не ну'жно, что он мо'жет отли'чно жить оди'н, то зараба'тывая копеечку-дру'гую, то выпра'шивая ми'лостыню; но все прису'тствовавшие смея'лись над ним, называ'ли его' дурако'м, мальчи'шкой, и ему' приходи'лось мо'лча хму'риться, составля'я втихомо'лку ра'зные пла'ны самостоя'тельной жи'зни.
Наконе'ц, неде'ли че'рез три напра'сных по'исков, Авдо'тья верну'лась домо'й, сия'ющая, дово'льная.
-- Ну, сла'ва тебе' Го'споди, наняла'сь, -- объяви'ла она'. -- И с ма'льчиком беру'т, за'втра приходи'ть веле'ли! На'до тебе', Илю'ша, хороше'нько вы'мыться да почи'ще оде'ться! Пожа'луйста, ты веди' себя' у'мненько, будь тих, почита'й хозя'ев, а то и'з-за тебя' и меня' прого'нят!
Илю'ша, по своему' обыкнове'нию, мо'лча вы'слушал наставле'ние тётки, но в душе' во'все не разделя'л её ра'дости: жизнь в до'ме незнако'мых хозя'ев, при кото'рых на'добно вести' себя' не обыкнове'нно, а ка'к-то осо'бенно, ниско'лько не мани'ла его'.
На друго'й день, с ра'ннего утра', Авдо'тья приняла'сь приводи'ть своего' племя'нника в поря'док. Она' до того' мы'ла и тёрла его', что у'ши его' разгоре'лись, как на моро'зе, щеки' раскрасне'лись и все лицо' нача'ло лосни'ться то'чно нама'занное ма'слом. С волоса'ми ма'льчика тётке пришло'сь вози'ться о'чень до'лго: упря'мые ви'хры его' все торча'ли кве'рху и ника'к не хоте'ли поня'ть, что им всегда' сле'дует смире'нно склоня'ться вниз. Наконе'ц, то'лько с по'мощью ква'са их удало'сь пригла'дить. Вся э'та опера'ция была', коне'чно, о'чень неприя'тна Илю'ше. Но'вая, си'льно шурша'вшая си'тцевая руба'шка и отли'чно вы'чищенные, хотя' и с запла'тками, сапоги' не развесели'ли его', и он поплёлся за тёткой "к хозя'евам" в са'мом уны'лом расположе'нии ду'ха. Всю доро'гу Авдо'тья толкова'ла ему' о том, как он до'лжен быть почти'телен и поко'рен со все'ми живущи'ми в до'ме, где она' бу'дет служи'ть, и напуга'ла ма'льчика до того', что, придя' туда', он не смел подня'ть глаз, не смел шевельну'ться. Он не ви'дел, на са'мом ли де'ле так бога'та кварти'ра госпо'д, как расска'зывала тётка, не ви'дел, до'брое и'ли зло'е лицо' у ба'рыни, к кото'рой привела' его' Авдо'тья. Пе'рвые мину'ты он да'же не слы'шал и не пони'мал ничего', что его' тётка говори'ла с э'той ба'рыней, но пото'м понемно'гу сообрази'л, что речь шла о нем.
-- У меня' ку'хня больша'я, -- говори'ла госпожа' Гвозде'ва: -- ме'сто ему' бу'дет; то'лько уж ты смотри', Авдо'тьюшка, что'бы он не шали'л, дура'честв никаки'х себе' не позволя'л, и в ко'мнаты его' не пуска'й. Мо'жет, он у тебя' и недурно'й ма'льчик, но я свои'м де'тям не позволя'ю игра'ть с просты'ми детьми'.
"Ишь, кака'я! -- поду'мал Илю'ша: -- не позволя'ет свои'м де'тям со мной игра'ть, да я, мо'жет, и са'м-то не захочу' игра'ть с ни'ми!"
Он исподло'бья взгляну'л на ба'рыню, и, должно' быть, взгляд его' был не о'чень дружелю'бен, так как ба'рыня заме'тила:
-- Как он серди'то гляди'т! И исподло'бья!.. Э'то дурно'й при'знак! Он у тебя', ве'рно, злой, упря'мый?
-- Ах, нет, суда'рыня, как мо'жно, -- поспеши'ла возрази'ть Авдо'тья: -- он до'брый ма'льчик, то'лько, изве'стно, бо'язно ему' пе'ред ва'ми... Илю'ша, поцелу'й ру'чку у ба'рыни, скажи', что постара'ешься заслужи'ть её ми'лость!
Илю'ша с недоуме'нием посмотре'л на тётку и не дви'нулся с ме'ста. Церемо'ния "целова'нья ру'чки" была' соверше'нно ему' неизве'стна, и он не чу'вствовал ни мале'йшего жела'ния проде'лывать её.
Ба'рыне, уже' протяну'вшей бы'ло "ру'чку", пришло'сь убра'ть её обра'тно, а Авдо'тья поспеши'ла оправда'ть племя'нника его' ди'костью, глу'постью, неуме'нием обраща'ться с господа'ми.
-- Нет, он, должно' быть, недо'брый ма'льчик, -- заме'тила ба'рыня: -- ишь каки'м волчо'нком гляди'т! Как есть волчо'нок!
Назва'ние волчо'нок, случа'йно да'нное ба'рыней Илю'ше, оказа'лось до того' подходя'щим к нему', что вско'ре никто' в до'ме ина'че не называ'л его'. Ой не понра'вился никому' у Гвоздевы'х; все, как и ба'рыня, сра'зу пореши'ли, что он угрю'мый, серди'тый, злой ма'льчик. А ме'жду тем Илю'ша был далеко' не зол, то'лько о'чень уж не по се'рдцу пришла'сь ему' жизнь в чужо'м до'ме. Коне'чно, просто'рная, све'тлая ку'хня, на стена'х кото'рой блесте'ли полки' с ме'дной посу'дой, бы'ла несравне'нно краси'вее того' полуте'много, сыро'го подва'ла, где он жил с отцо'м; коне'чно, оста'тки ку'шаний, кото'рые позволя'ли ему' съеда'ть с госпо'дских таре'лок, бы'ли гора'здо вкусне'е его' пре'жней пи'щи -- карто'фельной похлёбки и гре'чневой ка'ши, -- но зато' там, в э'том мра'чном подва'ле, за э'тим ску'дным обе'дом, он был член семьи', он понима'л семе'йные го'рести и ра'дости, он сочу'вствовал им, он знал, что оте'ц с ма'терью не пожале'ют подели'ться с ним последни'м куско'м хле'ба, и сам, по ме'ре сил, стара'лся помога'ть им в их труда'х, а когда' сил не хвата'ло, то хоть мечта'л о том, что помо'жет им впосле'дствии, когда' вы'растет.
-- Спи, Илю'ша, -- говори'ла, быва'ло, мать, укла'дывая его' спать: -- а я тебе' к пра'зднику руба'шку но'вую сошью', ро'зовую, краси'вую!
-- А себе', ма'мка, сошьёшь? -- спра'шивал ребёнок.
-- Нет, роди'мый, я и в ста'ром похожу'. Вот ужо' вы'растешь ты большо'й, тогда' наку'пишь мне наря'дов, а тепе'рь и так хорошо'.
-- Накуплю', -- уве'ренным го'лосом говори'л Илю'ша и засы'пал, мечта'я о тех краси'вых пла'тьях, каки'е он пода'рит ма'тери, как то'лько подрастёт.
-- Вот ещё годка' два-три' прома'яться, тогда' Илью' присажу' за рабо'ту, так ле'гче бу'дет! -- вздыха'л Па'вел, принима'ясь за но'вую спе'шную рабо'ту.
И Илю'ша с го'рдостью ду'мал, как он ста'нет шить сапоги' вме'сте с отцо'м, как мно'го де'нег зарабо'тают они' вдвоём...
Под серди'тую ру'ку оте'ц и да'же мать часте'нько би'ли его'; ма'льчик пла'кал от бо'ли, но ниско'лько не чу'вствовал себя' оско'рбленным: оте'ц бил всегда' за де'ло, за каку'ю-нибудь ша'лость, за небре'жность, за рассе'янность, и Илю'ша чу'вствовал, что заслужи'л наказа'ние и что при стара'нии мо'жет избежа'ть его'. Мать ча'сто би'ла про'сто потому', что была' утомлена' непоси'льной рабо'той, раздражена' пи'ском дете'й и хоте'ла на ко'м-нибудь сорва'ть се'рдце. Приби'вши ма'льчика, она' сейча'с же начина'ла жале'ть его', сейча'с же стара'лась загла'дить свою' несправедли'вость и'ли ла'ской, и'ли ли'шним кусо'чком съестно'го, и при э'том сама' она' была' всегда' така'я жа'лкая, бле'дная, истомлённая, что нельзя' бы'ло серди'ться на неё.
В чужо'м до'ме Илю'ша был сыт, не терпе'л ни холода', ни побо'ев; но он ка'к-то сра'зу почу'вствовал, что здесь он чужо'й, ли'шний, никому' нену'жный.
-- Вот навяза'ли вы себе' обу'зу, -- замеча'ли Авдо'тье её знако'мые куха'рки и го'рничные: -- без мальчи'шки на вся'ком ме'сте да'ли бы вам во'семь, де'вять рубле'й, а тепе'рь должны' жить за шесть.
-- Ну, что де'лать, не бро'сить же ребёнка! -- вздыха'ла Авдо'тья, и каза'лось, как бу'дто ей отча'сти жаль, что дете'й нельзя' выбра'сывать на у'лицу вме'сте с со'ром.
-- Ну, чего' ты суёшься под но'ги? -- ворча'л лаке'й, выта'лкивая Илю'шу из того' уголка', куда' он заби'лся, что'бы никому' не меша'ть.
-- Фу ты, Го'споди, присе'сть никуда' нельзя', везде' мальчи'шка свои' ве'щи накида'л, -- крича'ла го'рничная, сбра'сывая со сту'ла ша'пку, кото'рую Илю'ша то'лько что успе'л на него' положи'ть.
Иногда', от не'чего де'лать, лаке'и и го'рничные принима'лись дразни'ть ма'льчика и стро'ить над ним ра'зные шту'ки.
-- Илю'шка, -- говори'л лаке'й: -- на, съешь сла'дкий пирожо'к!
Ма'льчик отку'сывал большо'й кусо'к пирога', а он ока'зывался весь обма'зан горчи'цей; Илю'ша плева'лся, пла'кал, брани'лся, а вся ку'хонная компа'ния помира'ла со сме'ху.
-- Слу'шай ты, волчо'нок, говори'ла го'рничная: -- ба'рыня зовёт тебя', иди' скоре'й; да ну же, скоре'й!
С си'льно бью'щимся се'рдцем шел ма'льчик в ко'мнаты, вход в кото'рые был ему' запрещён, и ро'бкими шага'ми подходи'л к ба'рыне.
-- Что ты тут шля'ешься, мальчи'шка! -- крича'ла она' на него'. -- Тебе' здесь не ме'сто, иди' в ку'хню!
И опя'ть гро'мкий, дру'жный смех прислу'ги встреча'л ребёнка, когда' он, уни'женный, пристыжённый, возвраща'лся в ку'хню.
Мо'жно себе' предста'вить, как раздража'ли ма'льчика подо'бные вы'ходки! Он гото'в был изби'ть свои'х оби'дчиков, а ме'жду тем чу'вствовал, как мал и бесси'лен был он сравни'тельно с ни'ми! Осо'бенно оскорбля'ло его' отноше'ние тётки к его' неприя'тностям. Она' ка'к-то не понима'ла, что насме'шки мо'гут оскорбля'ть ребёнка; она' смея'лась вме'сте с други'ми и то'лько иногда' доброду'шным го'лосом замеча'ла како'му-нибудь сли'шком расходи'вшемуся лаке'ю.
-- Полно' вам, Федо'т Матве'евич, ну, что вы приста'ли к ребёнку? Изве'стно, он глуп, где же ему' что понима'ть!
Илю'ше же она' де'лала стро'гие вы'говоры, когда' он брани'лся и'ли зли'лся на кого'-нибудь.
-- Дура'к ты, дура'к, -- говори'ла она': -- с тобо'й шу'тят, смею'тся, а ты се'рдишься! Рад бы был, что не бьют, вон не го'нят, а он, на'-ка, ещё обижа'ться! Како'й ва'жный ба'рин!..
-- Да я не хочу', что'бы они' на'до мной смея'лись, ты им не вели'! -- угрю'мо отвеча'л Илю'ша.
-- Как же я могу' не веле'ть им, -- рассужда'ла Авдо'тья: -- ра'зве они' меня' послу'шаются? А неуже'ли мне и'з-за тебя' ссо'риться с ни'ми? Как э'то мо'жно! Я ссор не люблю', хочу' со все'ми жить в ми'ре... И ты, ко'ли умён, так стара'йся всем угожда'ть: они' смею'тся -- и ты сме'йся; браня'т тебя', а ты молчи'; ко'ли и побью'т, так не беда': попла'чь в уголке', что'бы никто' не вида'л, а в глаза' всем гляди' ве'село, -- вот и бу'дет тебе' хорошо'!
Илю'ша умолка'л и уходи'л от тётки, но чу'вствовал, что не в состоя'нии испо'лнить её наставле'ний. Не обижа'ться, когда' его' оскорбля'ют, смотре'ть ве'село в глаза' и угожда'ть тем, кто брани'т и бьет -- э'то бы'ло свы'ше сил его'. Он понима'л, что с больши'ми ему' не спра'виться, так как они' сильне'е его', но он все-та'ки не мог не зли'ться на них, и все угрюмеё и угрюмеё станови'лось его' ма'ленькое ли'чико, все бо'льше привыка'л он хму'рить лоб и гляде'ть исподло'бья, все бо'льше походи'л он на ма'ленького, серди'того волчо'нка...
"Ишь, что вы'думала! -- рассужда'л он сам с собо'й: -- попла'чь потихо'ньку, а гляди' при всех ве'село... Да ра'зве э'то мо'жно? Э'то то'лько больши'е уме'ют, и как э'то они' де'лают?.."
И ма'льчик, из своего' уголка' наблюда'л, как больши'е уме'ли хорошо' притворя'ться. За глаза' все они' брани'ли друг дру'га, а в глаза' каза'лись перве'йшими друзья'ми. Все находи'ли, что ба'рин скуп, а ба'рыня зла и капри'зна, но все напереры'в стара'лись угожда'ть и ба'рину, и ба'рыне, все в глаза' называ'ли их до'брыми, обеща'ли в то'чности исполня'ть все их приказа'ния, а придя' в ку'хню, смея'лись над э'тими приказа'ниями.
-- Тётка, а тётка, -- спра'шивал Илю'ша: -- ты заче'м же сказа'ла ба'рыне, что де'лала вчера' со'ус, как она' веле'ла? Ведь ты не так де'лала?..
-- Ну, что ж, что не так? Ка'бы я по е'йному сде'лала, вы'шла бы га'дость, сама' бы она' раскрича'лась да разворча'лась, а я сде'лала по своему' -- вот и хорошо'...
-- Так заче'м же ты ей так не сказа'ла? Ты, зна'чит, её обману'ла?
-- Обману'ла! Э'ка ре'дкость -- что обману'ла! Без обма'на на све'те не проживёшь! Ты ещё мал, не понима'ешь э'того; ужо', подрастёшь, поймёшь.
-- А тя'тька говори'л, не на'до обма'нывать?
-- Ну, что твой тя'тька! Мно'го он без обмана'-то на'жил? Сам на рабо'те надорва'лся, да и тебя' ни'щим оста'вил!
Илю'ша по'мнил, как тяжела' была' жизнь его' семьи', и всё-таки его' тяну'ло наза'д к э'той жи'зни, и когда' среди' весёлой болтовни' и спле'тен ку'хонной компа'нии ему' представля'лся в воображе'нии угрю'мый, молчали'вый, нела'сковый оте'ц, он чу'вствовал, что с ра'достью пошёл бы за ним, оста'вив доброду'шную, словоохо'тливую тётку, что приказа'ния отца', ле'гче и прия'тнее бы'ло бы слу'шать, чем её наставле'ния.

Глава' III

По'мня стро'гое запреще'ние ба'рыни, Илю'ша все вре'мя проводи'л в ку'хне и'ли в людско'й, и не ходи'л в ко'мнаты. Он да'же пло'хо знал, из кого' и'менно состои'т семе'йство его' хозя'ев. Ба'рыню он вида'л не'сколько раз, и вся'кий раз её суро'вый, го'рдый вид пуга'л его'. Иногда' в ку'хню забега'ли два ма'льчика его' лет и'ли немно'жко поста'рше, -- ре'звые, шаловли'вые. Они' крича'ли на прислу'гу, то'пали нога'ми, е'сли приказа'ния их не ско'ро исполня'лись, и ста'рший из них оди'н раз да'же уда'рил по лицу' го'рничную, кото'рая хоте'ла отвести' его' от горячего' самова'ра. Ме'льком вида'л Илю'ша ба'рина; знал он из расска'зов прислу'ги, что э'тот ба'рин иногда' о'чень добр, гото'в отда'ть все понра'вившемуся челове'ку, а иногда' до того' серди'т, что все в до'ме дрожа'т пе'ред ним; знал, что, кро'ме ма'льчиков, у госпо'д есть е'ще до'чка, -- некраси'вая, боле'зненная, нелюби'мая ма'терью де'вочка; что для присмо'тра за детьми' нани'мают гуверна'нток; и что гуверна'нтки э'ти беспреста'нно меня'ются.
-- Мамзе'ль-то опя'ть ухо'дит, -- не раз говори'ли при нем в ку'хне. Ещё бы, кто у нас уживётся! Таки'е бало'ванные де'ти, таки'е озорники', что страсть!
Знал Илю'ша, что э'тим озорника'м о'чень ча'сто покупа'ют ра'зные необыкнове'нно хоро'шие ве'щи, вро'де грома'дных деревя'нных лошаде'й, слоно'в, воро'чающих хо'ботами, солда'тиков с пала'тками и пу'шками; иногда', когда' он слы'шал расска'зы обо всех э'тих дико'винках, у него' явля'лось си'льное жела'ние пробра'ться в де'тскую и хоть одни'м глазко'м взгляну'ть на них, но тут рожда'лась мысль: "А что как прого'нят, обруга'ют?" -- и он не поддава'лся искуше'нию.
Наста'ло ле'то. Семе'йство Гвоздевы'х перее'хало на свою' да'чу в окре'стностях Петербу'рга. Илю'ша, вме'сте со всей прислу'гой, перебра'лся туда' же. В пе'рвый раз в жи'зни проводи'л ма'льчик ле'то не в го'роде, а на све'жем во'здухе, среди' зе'лени и цвето'в. На ка'ждом ша'гу представля'лись ему' но'вые, неви'данные карти'ны, приводи'вшие его' в восто'рг. Он осторо'жными шага'ми ходи'л по чи'сто вы'метенным доро'жкам цветника', остана'вливался пе'ред ка'ждым вновь распуска'вшимся цветко'м и любова'лся им, не сме'я дотро'нуться до него' руко'й, что'бы не испо'ртить его'. Заки'нув наза'д го'лову и широко' раскры'в рот от удивле'ния, следи'л он за сме'лым поле'том жа'воронка в поднебе'сье, прислу'шивался к его' зво'нкой пе'сни. Кормле'ние кур, дое'нье коро'в, косьба' -- все э'то бы'ло интере'сной но'востью для ребёнка, кото'рый всю свою' жизнь провёл на гря'зных двора'х и в те'сных переу'лках Петербу'рга. Тепе'рь уже' никто' из дома'шних не находи'л, что он меша'ет, что он зани'мает мно'го ме'ста.
У'тром, пока' господа' ещё спа'ли, он бежа'л уже' в сад; са'довник, рабо'тавший там, хоте'л снача'ла гнать его', что мальчи'шка что'-нибудь испо'ртит, но пото'м рассуди'л, что лу'чше воспо'льзоваться его' любо'вью к цвета'м и заста'вить его' помога'ть себе'. Илю'ша был э'тому раде'хонек. Он полива'л клу'мбы, поло'л со'рную траву', подвя'зывал цветы', де'лал все, что прика'зывал са'довник, и часа' два'-три незаме'тно пролета'ло для него' в прия'тной рабо'те Как то'лько што'ры на о'кнах хозя'йских ко'мнат поднима'лись и лаке'й вноси'л на обтя'нутый полотно'м балко'н ча'йный прибо'р, Илю'ша спеши'л убежа'ть из са'да: он счита'л э'тот сад как бы продолже'нием ба'рских ко'мнат и боя'лся, что из са'да его' прого'нят так же, как гна'ли из э'тих ко'мнат. На'скоро перекуси'в чего'-нибудь у тётки, он уходи'л пода'льше от до'ма, -- в ро'щу, на луг (поле'й, засе'янных хле'бом, вблизи' да'чи не бы'ло), на бе'рег ре'чки, све'тлые стру'йки кото'рой так приве'тливо журча'ли, так краси'во не'жились на со'лнце. Там никто' не меша'л ему' всем любова'ться, все разгля'дывать, валя'ться на мя'гкой траве', взлеза'ть на дере'вья. Е'сли кака'я-нибудь компа'ния да'чников пока'зывалась невдалеке', он отходи'л прочь и'ли пря'тался. Встреча'лись ему' во вре'мя его' прогу'лки и ма'льчики одни'х с ним лет, -- бе'дно оде'тые, ви'димо не господа'; не'которые из них пыта'лись вступи'ть с ним в разгово'р, но Илю'ша сторони'лся от них, неохо'тно отвеча'л на их вопро'сы и я'сно выка'зывал своё нежела'ние завя'зывать с ни'ми знако'мство. Де'ло в том, что в пе'рвый же день перее'зда на да'чу, ма'льчик вы'звал си'льные насме'шки свои'м по'лным незна'нием дереве'нской жи'зни.
-- Тётенька, глянь кака'я пти'чка! Поёт она'? -- спроси'л он, ука'зывая на пёструю ба'бочку, усе'вшуюся на ве'тке де'рева, по'дле са'мого ку'хонного окна'.
Вся ку'хонная компа'ния гро'мко расхохота'лась; никто' не объясни'л ма'льчику, что э'то бы'ло за насеко'мое; его' про'сто назва'ли дурако'м, а лаке'й -- большо'й шутни'к и остря'к -- на'чал расска'зывать ему' ра'зные небыва'льщины об э'той чудно'й "пти'чке".
Э'та и подо'бные оши'бки ма'льчика вызыва'ли постоя'нные насме'шки, кото'рые о'чень оскорбля'ли Илю'шу, и, что'бы не подверга'ться им, он реши'лся никому' не поверя'ть свои'х но'вых впечатле'ний, ни у кого' ни о чем не спра'шивать, а про'сто смотре'ть и слу'шать.
На да'че Илю'ше пришло'сь познако'миться с ма'ленькими барча'тами, кото'рых так оберега'ли от его' о'бщества в го'роде. Иногда' де'ти встава'ли ра'ньше обыкнове'нного и выходи'ли в сад, пока' он ещё помога'л са'довнику рабо'тать. Ма'льчики ве'село бежа'ли по алле'е, крича', смея'сь, перего'няя и нере'дко толка'я друг дру'га. Они' рва'ли и лома'ли цветы', пока'зывали языки' сопровожда'вшей их гуверна'нтке, крича'ли на са'довника, одни'м сло'вом -- вели' себя' та'кими неприя'тными детьми', что при пе'рвой же встре'че с ни'ми Илю'ша поду'мал:
"Ещё она' -- "она'" в его' мы'слях зна'чила ба'рыня -- говори'ла, что'бы я не смел игра'ть с ни'ми, да я и сам не захочу' с ни'ми зна'ться! Ишь, как смя'ли всю клу'мбу!"
Де'вочка, дочь хозя'ев, произвела' на него' совсе'м друго'е впечатле'ние: она' никогда' не принима'ла уча'стия в шу'мных и'грах бра'тьев, а обыкнове'нно шла тихо'нько и'ли ря'дом с гуверна'нткой, и'ли сза'ди всех.
"Да она', ка'жется, совсе'м не ба'рышня!" -- поду'мал Илю'ша, уви'дев её в пе'рвый раз. Ба'рышня по его' поня'тиям должна' была' име'ть ва'жный, го'рдый вид, а ма'ленькая Зи'ночка Гвозде'ва каза'лась скореё жа'лкой, чем ва'жной. Оде'тая в наря'дное пла'тьице с откры'той ше'йкой, с го'лыми но'жками, она' дрожа'ла от у'тренней све'жести и беспреста'нно боле'зненно поде'ргивала ху'денькими пле'чиками; краснова'тые, как бу'дто припу'хшие глаза' её не выноси'ли я'ркого со'лнечного све'та -- она' то морга'ла и'ми, то щу'рила их; ско'рая ходьба' вдого'нку за убегавши'ми ма'льчиками ви'димо утомля'ла её, -- она' остана'вливалась, отстава'ла от гуверна'нтки и тогда' гуверна'нтка серди'то толка'ла её и'ли дёргала за ру'ку. Вообще' гуверна'нтка э'та, едва' осме'ливавшаяся де'лать како'е-нибудь замеча'ние свои'м бало'ванным воспи'танникам, обраща'лась кра'йне гру'бо с бе'дной де'вочкой.
Оди'н раз Зи'ночка, загляде'вшись на рабо'ту садо'вника, переса'живавшего како'е-то расте'ние из одно'й клу'мбы в другу'ю, ступи'ла на сыру'ю зе'млю и запа'чкала свой наря'дный се'ренький боти'нок. Заме'тив э'то, гуверна'нтка со всей си'лы дёрнула её за ру'ку и серди'то заговори'ла с ней на како'м-то непоня'тном Илю'ше языке'. Зи'ночка закры'ла лицо' рука'ми и го'рько запла'кала. В э'ту мину'ту дверь ко'мнат отвори'лась и на балко'не показа'лась сама' ба'рыня.
-- Что тако'е, что Зи'на опя'ть пла'чет? -- серди'тым го'лосом проговори'ла она'. -- Зи'на, приди' сюда'!
Де'вочка с ви'димой неохо'той подошла' к ма'тери, и Илю'ша вслед за ней прокра'лся к балко'ну.
-- Зи'на, -- стро'гим го'лосом проговори'ла ба'рыня: -- ско'лько раз говори'ла я тебе', что'бы ты не сме'ла никогда' пла'кать в саду'. Ты, ка'жется, хо'чешь, что'бы все сосе'ди ви'дели твои' капри'зы? А я э'того во'все не хочу'! Пошла' вон, я попрошу' mademoiselle запере'ть тебя' на це'лый день в кла'ссной ко'мнате! Дрянна'я пла'кса!
Серди'тая гуверна'нтка потащи'ла гро'мко рыда'вшую де'вочку в ко'мнаты, а Илю'ша с э'той мину'ты почу'вствовал необыкнове'нную жа'лость, да'же не'жность, к бе'дной, оби'женной Зи'ночке. Ему' о'чень хоте'лось поговори'ть с ней, позаба'вить её че'м-нибудь, но он вско'ре уви'дел, что э'то дово'льно тру'дно испо'лнить.
Де'ти всегда' с удово'льствием погля'дывали, как садо'вник с Илю'шей полива'ют сад. Ка'к-то раз им взду'малось сами'м приня'ться за э'ту рабо'ту. Ма'льчикам то'тчас же принесли' хоро'шенькие ма'ленькие ле'йки и приказа'ли Илю'ше наполня'ть э'ти ле'ечки водо'й из его' большо'й ле'йки. У Зи'ны не бы'ло ле'ечки, она' стоя'ла посреди' доро'жки и с гру'стью погля'дывала на заба'ву бра'тьев.
-- Жорж, дай мне немно'жко попо'ливать, -- попроси'ла она' одного' из бра'тьев.
-- Я сам хочу', ле'йка моя'! -- отвеча'л ма'льчик.
-- То'ля, дай мне твою' ле'ечку, на одну' то'лько мину'тку! -- обрати'лась де'вочка к друго'му бра'ту.
-- Ишь, что вы'думала, обо'дранная ко'шка, -- вскрича'л гру'бый ма'льчик: -- пошла' прочь с доро'ги, а то я всю во'ду на тебя' вы'лью. -- И он замахну'лся на неё ле'йкой.
Зи'на отошла' прочь, и Илю'ша заме'тил на глаза'х её слезы'. Он бы'стро побежа'л в ку'хню, вы'просил у тётки большо'й ста'рый ча'йник, напо'лнил его' водо'й и поднёс Зи'ночке.
-- На, полива'й, -- проговори'л он.
Зи'на взяла' ча'йник, и гла'зки её заблесте'ли от удово'льствия.
-- Пойдём, я тебе' покажу', каки'е цветы' на'до поли'ть, -- продолжа'л Илю'ша, помога'я де'вочке подде'рживать тяжёлый ча'йник.
Зи'на гото'ва была' идти' за ним, но в ту мину'ту разда'лся го'лос Жо'ржа:
-- Зи'на, ты заче'м э'то с мальчи'шками разгова'риваешь? Посто'й-ка, я ма'ме скажу'!
Де'вочка отошла' от Илю'ши, но сла'бые ру'ки её не могли' сдержа'ть ча'йника в равнове'сии; он пошатну'лся и не'сколько ка'пель воды' проли'лось на её пла'тье. Гуверна'нтка то'тчас заме'тила э'то, вы'рвала ча'йник из рук де'вочки, вы'плеснула во'ду на зе'млю, а Зи'ночку усади'ла во'зле себя' на скаме'йку. Илю'ша ви'дел печа'льное лицо' де'вочки, но подойти' к ней не осме'ливался.
Че'рез не'сколько дней по'сле э'того ему' удало'сь оказа'ть бо'лее ва'жную услу'гу Зи'ночке. Серди'тая гуверна'нтка не ужила'сь у Гвоздевы'х и ушла' от них. Неде'ли две де'тям позволя'ли игра'ть в саду' одни'м, без присмо'тра ста'рших. Зи'ночке от э'того бы'ло ещё ху'же, чем от стро'гости гуверна'нтки: бра'тья постоя'нно обижа'ли её, они' бы'ли гора'здо сильнеё её, и она' не могла' от них защища'ться; е'сли же она' жа'ловалась ма'тери, та говори'ла, что она' пла'кса, капри'зница, недотро'га, и нака'зывала её же, а ма'льчикам не де'лала да'же замеча'ния за их гру'бость. Раз у'тром Жорж взду'мал игра'ть в лоша'дки и запря'г Зи'ночку. Де'вочка не люби'ла бе'гать, она' была' сла'бого здоро'вья и уси'ленное движе'ние утомля'ло её.
-- Я не хочу', я уста'ла! -- пропища'ла она', пробежа'в одну' алле'йку.
-- Нет, ты должна'! Па'па ведь веле'л тебе' вчера' бе'гать и игра'ть с на'ми... Я скажу' па'пе, что ты его' не слу'шаешься. Ну, беги' же! Но-о'! Пошла'!
Зи'на пробежа'ла ещё немно'жко.
-- Я не могу', я, пра'во, не могу'! -- говори'ла она', задыха'ясь.
-- Не мо'жешь? Так я же тебя'!
Злой ма'льчик замахну'лся пруто'м, заменя'вшим ему' кнут, и со всей си'лы уда'рил по го'лой руке' де'вочки. Зи'на вскри'кнула от бо'ли.
-- Так тебе' и на'до, -- не унима'лся Жорж. -- Вот тебе' и ещё... -- Он замахну'лся во второ'й раз, но вдруг чья'-то рука' вы'хватила у него' хлыст и он уви'дел пе'ред собо'й Илю'шу, с лицо'м, раскрасне'вшимся от гне'ва, со сверка'ющими глаза'ми.
-- Не смей её тро'гать! -- повели'тельным го'лосом проговори'л ма'ленький защи'тник Зи'ны. -- Е'сли ты хоть па'льцем её тро'нешь, я тебя' отду'ю э'той па'лкой -- он показа'л большу'ю па'лку, кото'рую держа'л в руке', -- я ведь сильнеё тебя'!
Неожи'данное вмеша'тельство Илю'ши, его' реши'тельный тон и серди'тое выраже'ние ли'ца до того' порази'ли дете'й, что они' совсе'м растеря'лись. Жорж, отча'сти чу'вствовавший себя' винова'тым, отча'сти испуга'вшийся па'лки своего' проти'вника, бро'сил во'жжи, за кото'рые держа'л сестру', и убежа'л, ворча' что'-то под нос. Зи'ночка пла'кала и от бо'ли, и от стра'ха, как пе'ред свои'м притесни'телем, так и пе'ред защи'тником, и поспеши'ла спря'таться в бесе'дку, что'бы мать не заме'тила её слез и не наказа'ла её.
Никто' из дете'й не счел удо'бным рассказа'ть об э'том происше'ствии ста'ршим, но с э'той мину'ты Жорж стара'лся избега'ть Илю'ши и при нем не обраща'лся бо'льше так гру'бо с сестро'й.
Илю'ше ско'ро надое'ло во вре'мя его' уединённых прогу'лок то'лько смотре'ть и слу'шать. Вдо'воль налюбова'вшись пёстрыми кра'сками цвето'в, зе'ленью леса' и травы', све'тлой водо'й ре'чки, наслу'шавшись пе'нья птиц и шу'ма зелёных ветве'й, он на'чал приду'мывать себе' други'е заба'вы: он сре'зал и обчища'л от коры' тро'сточки и хлы'стики, устра'ивал себе' у'дочки, броса'л в цель ме'лкие ка'мешки, де'лал на песча'ном берегу' ре'чки сте'ны и ба'шни из песку' и камне'й, рыл кана'вки, одни'м сло'вом -- приду'мывал все те игры', кото'рые ма'льчики так лю'бят. Одна' заба'ва осо'бенно понра'вилась ему'. Он сколоти'л из па'лочек и ще'почек пло'тик, кото'рый отли'чно держа'лся на воде'. Он накла'дывал на него' бума'жек, цвето'в, травы' и пуска'л его' плыть по тече'нию реки', а сам шел по берегу' и, когда' хоте'л, с по'мощью большо'го шеста' пригоня'л к себе' свой кора'блик. Раз, гуля'я с ма'терью по берегу' ре'чки, ма'ленькие Гвозде'вы заста'ли его' за э'той игро'й. Она' показа'лась им необыкнове'нно интере'сной, и То'ля уже' собира'лся обрати'ться к нему' с тре'бованием, что'бы он отда'л им свой кора'блик, но мать останови'ла его':
-- Полно', То'лечка, к чему' тебе' э'та дрянь, -- сказа'ла она': -- за'втра па'па пое'дет в го'род, я попрошу' его', что'бы он привёз тебе' хоро'шенький кора'блик с паруса'ми и матро'сами.
-- И мне, ма'ма ми'лая; пусть па'па привезёт два кора'блика! -- упра'шивал Жорж.
-- Хорошо', я ему' скажу'! То'лько де'ти с усло'вием: вы должны' игра'ть осторо'жно и не подходи'ть бли'зко к воде'.
Ма'льчики гото'вы бы'ли обеща'ть все, что уго'дно, то'лько бы получи'ть жела'нную игру'шку. Зи'ночка то'же хоте'ла попроси'ть кора'блик, но при пе'рвом же её сло'ве мать так нела'сково посмотре'ла и так стро'го кри'кнула на неё:
-- Говори' гро'мко! Держи' го'лову пря'мо! -- что у бе'дной де'вочки не хвати'ло ду'ху вы'говорить свою' про'сьбу.
"Вот ведь, наве'рно ей ничего' не ку'пят, -- рассужда'л про себя' Илю'ша, слы'шавший весь разгово'р ма'тери с детьми'. -- Ну, посто'й же, пусть они' игра'ют свои'ми кора'бликами, а я сде'лаю ей пло'тик тако'й хоро'шенький, что им зави'дно ста'нет, и сам бу'ду игра'ть с ней".
Он то'тчас же при'нялся за рабо'ту, и на друго'й день пло'тик был гото'в. Илю'ша укра'сил его' фла'гом и борта'ми из тря'почек ро'зового коленко'ра; пло'тик вы'шел прехоро'шенький и отли'чно держа'лся на воде'. На'добно бы'ло то'лько дожда'ться, когда' де'ти приду'т на реку' без ма'тери: при ба'рыне Илю'ша не реша'лся подойти' к Зи'не и предложи'ть ей свой пода'рок. Дня че'рез три слу'чай поблагоприя'тствовал ему'. Де'ти пришли' на бе'рег ре'чки под присмо'тром го'рничной. Ма'льчики тотча'с же заняли'сь спуска'нием на во'ду свои'х но'веньких кора'бликов; го'рничной бы'ло так тру'дно уде'рживать шалуно'в на берегу', что она' не обраща'ла на Зи'ну никако'го внима'ния. Де'вочка села' на ка'мешек, в не'скольких шага'х от бра'тьев, и о че'м-то заду'малась. В одну' мину'ту Илю'ша был по'дле неё со свои'м пода'рком.
-- На тебе' пло'тик... хоро'шенький... он пла'вает лу'чше чем их корабли'. Возьми', я тебя' научу', как спуска'ть его' на во'ду, я поигра'ю с тобо'й! -- проговори'л он.
Зи'на взяла' в ру'ки игру'шку.
-- Благодарю' тебя', -- сказа'ла она' не де'тски серьёзным го'лосом: -- то'лько мне нельзя' игра'ть с тобо'й.
-- Отчего' нельзя'? Нас никто' не уви'дит, они' за'няты свои'ми корабля'ми и не заме'тят... Пойдём! -- наста'ивал Илю'ша.
-- Нет, нельзя', -- повтори'ла Зи'ночка.

Глава' IV

По'сле приво'льной да'чной жи'зни Илю'ше тяжеле'е пре'жнего показа'лось проси'живать це'лые дни в ду'шной ку'хне без вся'кого де'ла. Он стал ча'сто выбега'ть на двор и за воро'та на у'лицу. Ско'ро яви'лись у него' но'вые знако'мые: сын ку'чера и два сы'на ла'вочника пригласи'ли его' игра'ть с собо'й, и Илю'ша с больши'м удово'льствием при'нял уча'стие в их шу'мных и'грах. Вме'сте взлеза'ли они' на поле'нницы дров, а отту'да на пло'скую кры'шу сара'я, вме'сте переска'кивали че'рез ту'мбы, вме'сте мочи'ли ру'ки и но'ги под водосто'чными тру'бами и дру'жно, без вся'кой зло'бы, дра'лись друг с дру'гом раз по десяти' в день. Для здоро'вья Илю'ши все э'ти упражне'ния на све'жем во'здухе бы'ли, бесспо'рно, поле'зны, но зато' оде'жде его' они' наноси'ли суще'ственный вред. Он возвраща'лся домо'й перепа'чканный, на но'вых сапога'х его' че'рез две неде'ли яви'лись ды'рки, ста'рая си'тцевая руба'шка преврати'лась в лохмо'тья, а на пантало'ны Авдо'тье пришло'сь положи'ть две огро'мные запла'ты. Авдо'тья не брани'ла ма'льчика за небре'жность, но вся'кий раз тяжело' вздыха'ла при ви'де но'вых недоста'тков его' костю'ма. Наконе'ц, оди'н раз, как он в дра'ке потеря'л пол рукава' но'венького пальто', то'лько что ку'пленного ему', она' в у'жасе всплесну'ла рука'ми:
-- Ба'тюшки мои'! Илю'ша, да что же э'то ты со мной де'лаешь! -- вскрича'ла она'. -- Поду'май ты то'лько: отку'да мне набра'ться на тебя' одёжи? Жа'лованья даю'т мне всего' шесть рубле'й, -- говоря'т, с ма'льчиком бо'льше нельзя', -- из э'того я и ча'ю, и ко'фе купи' и себе' и тебе', на себя' оде'нь, что'бы всегда' в чистоте' быть, и ещё тебя'!.. Го'споди, да как же мне бы'ть-то!
Всегда' доброду'шно весёлое лицо' Авдо'тьи выража'ло при э'тих слова'х таку'ю неподде'льную скорбь, что Илю'ша был тро'нут. Разруга'й она' его', прибе'й да'же, и наве'рно э'то не помеша'ло бы ему' на сле'дующий день опя'ть и ла'зать, и дра'ться, и па'чкаться; но тепе'рь он сра'зу почу'вствовал всю и'скренность и справедли'вость её жа'лоб. Он не стал утеша'ть её ла'сками и'ли обеща'ниями испра'виться, но с э'той мину'ты переста'л уча'ствовать в и'грах това'рищей. Напра'сно подзыва'ли они' его', напра'сно стара'лись они' соблазни'ть его' расска'зами о том, что на сосе'днем дворе' собира'лись уже' "разбо'йники" и "казаки'", напра'сно задева'ли они' его' и слова'ми, и пинка'ми, что'бы вовле'чь в дра'ку, -- Илю'ша остава'лся непрекло'нным.
-- Не хочу' я к вам, надое'ло! -- отвеча'л он на все зазыва'нья това'рищей.
-- Надое'ло! А сиде'ть на одно'м ме'сте не надое'ло? Пойдём! -- пристава'ли ма'льчики.
-- Ска'зано, не пойду', и не пойду'! -- уже' серди'то говори'л Илю'ша.
-- Ишь ты! Подело'м тебя' волчо'нком прозыва'ют! Как есть волчо'нок! У, волчо'нок! волк! Ату' его'!
М ма'льчики дразни'ли Илю'шу, иногда' да'же це'лой гурьбо'й напада'ли на него', и ему' не остава'лось друго'го сре'дства, как, разда'в не'сколько здоро'вых тумако'в напра'во и нале'во, иска'ть спасе'нья в бе'гстве.
Впро'чем, э'то продолжа'лось недо'лго. Убеди'вшись, что Илю'ша в са'мом де'ле не хо'чет бо'льше зна'ться с ни'ми, ма'льчики отста'ли от него', и он мог це'лыми часа'ми споко'йно проси'живать на ла'вочке у воро'т, с та'йной за'вистью следя' за их весёлыми и'грами.
-- Посмотрю' я на тебя', ма'льчик ты уж не ма'ленький, а це'лые дни шля'ешься без вся'кого де'ла, -- разда'лось оди'н раз над са'мым у'хом Илю'ши в ту мину'ту, когда' он намерева'лся заня'ть своё обыкнове'нное ме'сто у воро'т.
Ма'льчик по'днял го'лову и увида'л по'дле себе' дво'рника Архи'па.
-- Да что же мне де'лать-то, дя'дюшка Архи'п? -- с недоуме'нием спроси'л он.
-- Э'ка! Про вся'кого челове'ка есть рабо'та, то'лько про тебя' не припасена'. Ма'ло ли де'ла-то! Вон, взял метёлку да смел грязь с тротуа'ра. Мне не'когда -- на'до дрова' таска'ть; а ви'дишь -- сля'коть кака'я! На'-ка, помети', спаси'бо скажу'!
Илю'ша давно' скуча'л без де'ла и потому' охо'тно испо'лнил поруче'ние Архи'па.
Дво'рник рад был, что нашёл себе' услу'жливого помо'щника, и стал ча'сто дава'ть Илю'ше ме'лкие рабо'ты, а в награ'ду за исполне'ние их приглаша'л его' по вечера'м в дво'рницкую, игра'л ему' на гармо'нике и пел пе'сни. Илю'ше в дво'рницкой нра'вилось гора'здо бо'льше, чем в ку'хне. И Архи'п, и друго'й дво'рник, его' помо'щник, никогда' над ним не смея'лись; они' по бо'льшей ча'сти да'же обраща'ли на него' ма'ло вни'мания. Когда' Архи'п не пел и не игра'л на гармони'и, они' чи'нно и степе'нно разгова'ривали друг с дру'гом о свои'х неприя'тностях и труда'х, и'ли о жи'зни в дере'вне, из кото'рой о'ба неда'вно прие'хали. Илю'ша, си'дя в уголке', прислу'шивался к их разгово'ру, иногда' да'же засы'пал под ме'рный звук их голосо'в, и сни'лись ему' густы'е леса', желте'ющие ни'вы, весёлые, хотя' полунаги'е ребяти'шки....
-- Слу'шай-ка ты, Илю'ша, -- обрати'лся раз у'тром Архи'п к ма'льчику: -- не да'ром ты куха'ркин племя'нник, в госпо'дском до'ме живёшь: чай, лаке'йское де'ло хорошо' зна'ешь?
-- Нет, не зна'ю, -- отвеча'л Илю'ша: -- сапоги' ра'зве вы'чистить суме'ю да самова'р поста'вить, а бо'льше ничего'.
-- Ну, бо'льше-то ничего' и не на'до! Ви'дишь ты, у нас тут в кварти'ре N26 но'вый жиле'ц перее'хал, прислу'ги не де'ржит, подряди'л меня', что'бы я ему' услу'живал. У него' и де'ла-то нет никако'го, то'лько ко'мнату подмести', самова'р поста'вить, да когда' пошлёт папиро'с и'ли бу'лок ему' купи'ть. Сходи'-ка ты сего'дня к нему' заме'ст меня'; мне нельзя', -- хозя'ин посыла'ет...
Э'то поруче'ние Архи'па бы'ло для Илю'ши тяжеле'е всех остальны'х. Все господа' каза'лись ему' таки'ми же стро'гими и ва'жными, как та ба'рыня, у кото'рой он жил; идти' услу'живать ба'рину предста'влялось ему' че'м-то стра'шным. Он гото'в был пря'мо отказа'ться, но Архи'п не дал вы'говорить ему' ни сло'ва и, сно'ва повтори'в, кака'я работа' тре'буется для жи'льца, толкну'л его' на ле'стницу к N 26.
Ро'бкими, нетвёрдыми шага'ми вошёл Илю'ша в ма'ленькую кварти'рку, занима'емую Пё!тром Степа'новичем Дубро'виным.
-- Э'то я заме'сто Архи'па служи'ть пришёл, -- проговори'л он на вопро'с "кто там?", произнесённый ре'зким го'лосом.
-- Ну, ко'ли так, так де'лай своё де'ло и не меша'й! -- проговори'л тот же ре'зкий го'лос. Илю'ша огляде'лся вокру'г, оты'скивая облада'теля э'того го'лоса: ни в кро'шечной пере'дней, ни в ку'хне, ни в пе'рвой, почти' пусто'й ко'мнате никого' не бы'ло; то'лько войдя' во втору'ю ко'мнату, он уви'дел, что за больши'м пи'сьменным столо'м, зава'ленным гру'дами книг и бума'г, сиди'т челове'к, оде'тый не то в пальто', не то в хала'т, и пи'шет что'-то, нагну'вшись так ни'зко, что головы' его' почти' не ви'дно и'з-за книг. Он был так поглощён свои'м заня'тием, что, по-ви'димому, не обраща'л никако'го внима'ния на Илю'шу. Э'то ободри'ло ма'льчика. Впро'чем, и вся'-то кварти'ра, в кото'рую он попа'л, бы'ла та'кая бе'дная, ску'дно меблиро'ванная, что во'все не напомина'ла пуга'вших его' бога'тых ко'мнат его' ба'рыни. В ку'хне, кро'ме самова'ра, кофе'йника да котелка', и посу'ды не бы'ло; вся меблиро'вка пе'рвой ко'мнаты состоя'ла из са'мого просто'го стола', ста'рого дива'на, трех-четы'рех сту'льев да кни'жных поло'к, занима'вших целу'ю сте'ну. Во второ'й ко'мнате стоя'ла крова'ть с то'щим матра'сом, ма'ленький комо'д, большо'й пи'сьменной стол да два си'льно вы'тертых мя'гких кре'сла и -- опя'ть кни'жный шкаф. Кни'ги валя'лись на о'кнах, на комо'де, на дива'не, лежа'ли ку'чами на полу', да'же под крова'тью.
"Он, должно' быть, торгу'ет э'тими кни'гами, -- заключи'л Илю'ша, -- и совсе'м э'то не ба'рин, не похо'ж на ба'рина", продолжа'л ду'мать он.
Э'та мысль оконча'тельно ободри'ла ма'льчика и он при'нялся исполня'ть рабо'ту, для кото'рой был при'слан: поста'вил самова'р, вы'чистил сапоги', вы'мел пол, отыска'л в ма'леньком ку'хонном шка'фчике ча'йную посу'ду, поста'вил её на столе' в пе'рвой ко'мнате, внес туда' же закипе'вший самова'р и, по возмо'жности сме'лым го'лосом, произнёс:
-- Иди'те чай пить, самова'р гото'в.
Три ра'за пришло'сь ему' все гро'мче и гро'мче повторя'ть э'ту фра'зу, пока' пи'шущий услы'шал её.
Чай он пил мо'лча, рассе'янно, ви'димо за'нятый совсе'м други'м, и по-пре'жнему не обраща'л никако'го внима'ния на Илю'шу, кото'рый исподтишка' с любопы'тством наблюда'л за ним.
С э'тих пор ма'льчик стал ча'сто приходи'ть услу'живать Пё!тру Степа'новичу; он аккура'тно исполня'л его' нетру'дные дома'шние рабо'ты, выполня'л его' ме'лкие по'ручения; о'ба они', каза'лось, бы'ли дово'льны друг дру'гом, но ни ра'зу не обменя'лись ни одни'м сло'вом, кро'ме са'мых необходи'мых. Петр Степа'нович не знал да'же, как зову'т его' ма'ленького слугу', и называ'л его' про'сто ма'льчик, а Илю'ша продолжа'л счита'ть его' кни'жным торго'вцем.
Оди'н раз придя' по обыкнове'нию к Пё!тру Степа'новичу, Илю'ша уви'дел у него' в ко'мнате но'вость -- некраси'вую, гря'зную дворня'жку. Ма'льчик приласка'л соба'ку, она' обра'довалась э'той ла'ске и ста'ла неи'стово скака'ть о'коло него', визжа'ть, лиза'ть ему' ру'ки и лицо'. Пока' Илю'ша ста'вил самова'р, Петр Степа'нович позва'л к себе' соба'ку, и че'рез не'сколько мину'т ма'льчик услы'шал жа'лобное визжа'ние. Он поду'мал, что соба'ка попа'ла в беду', и пошёл к ней на по'мощь. С соба'кой, действи'тельно, де'лалось что'-то нела'дное: она' лежа'ла на полу', су'дорожно подерги'вая ла'пами и хвосто'м, жа'лобно визжа'ла и гляде'ла потускне'вшими глаза'ми.
-- Что э'то с ней? больна' она'? -- спроси'л ма'льчик, с сострада'нием погля'дывая на му'чившееся живо'тное.
-- Оста'вь, не тронь, де'лай своё де'ло! -- стро'гим го'лосом отве'тил Петр Степа'нович.
Он сиде'л о'коло соба'ки, внима'тельно гляде'л на неё, иногда' ощу'пывал её, запи'сывал что'-то на бума'жке, но, по-ви'димому, не де'лал никаки'х попы'ток помо'чь больно'му живо'тному.
"Ишь, како'й серди'тый! Дал бы мне её, я бы её молоко'м и'ли ма'слицем попои'л, -- мо'жет, ей и полегча'ло бы", -- поду'мал Илю'ша и, не сме'я вы'сказать вслух свои'х мысле'й, пошёл в ку'хню.
На друго'й день соба'ка опя'ть встре'тила ма'льчика весёлая и здоро'вая, опя'ть ласка'лась к нему', игра'ла с ним, а пото'м с ней опя'ть повтори'лся вчера'шний припа'док, то'лько в ещё бо'лее си'льной сте'пени. На тре'тий день Илю'ше удало'сь узна'ть причи'ну э'тих припа'дков: он увида'л, что Петр Степа'нович примани'л к себе' соба'ку, влил ей в рот како'й-то жи'дкости, и вско'ре по'сле э'того бе'дное живо'тное в мучи'тельных су'дорогах повали'лось на пол.
"Го'споди, злоде'й како'й! -- ду'малось ма'льчику: -- э'то он наро'чно мори'т её каки'м-то свои'м сна'добьем... Ишь нашёл себе' заба'ву".
В э'тот день живо'тное му'чилось сильне'е и до'льше, чем в о'ба предыду'щие. Илю'ша поторопи'лся спра'вить всю свою' рабо'ту у Пё!тра Степа'новича и убежа'ть прочь, что'бы не слы'шать боле'зненных сто'нов со'баки. Но сто'ны э'ти пресле'довали его' и на у'лице, и в дво'рницкой, и в ку'хне тётки. Везде' слы'шался ему' боле'зненный визг бе'дной, ла'сковой со'бачки, ви'делся жа'лобный взгляд её помутне'вших глаз, как бу'дто проси'вших о по'мощи. Наконе'ц он не вы'держал и, уви'дев, что Петр Степа'нович ушёл со двора', оста'вив, по обыкнове'нию, ключ от свое'й кварти'ры у дво'рника, он реши'лся сходи'ть посмотре'ть, что де'лается с со'бакой. Нике'м незаме'ченный, взял он ключ, и тайко'м, то'чно вор, пробра'лся на кварти'ру Пё!тра Степа'новича. В ней все бы'ло ти'хо.
"Ну, ве'рно, совсе'м умори'л, разбо'йник", -- поду'мал Илю'ша, входя' в ко'мнаты. Но нет, соба'ка была' жива': припа'док её ко'нчился, и она' спала' кре'пким, тяжёлым сном.
"Вот, бе'дная, проспи'тся, вы'здоровеет, а за'втра он опя'ть её бу'дет му'чить, -- ду'мал Илю'ша, с сострада'нием погля'дывая на спавшеё живо'тное. -- А что, ко'ли взять да унести' её? На что она' ему'? Пусть бы забавля'лся чем други'м! Пра'во, унесу'! Что он мне сде'лает? Поколо'тит, мо'жет быть? Ну, да ведь не убьёт же! А жаль соба'ку-то: така'я она' ла'сковая да игри'вая".
Ма'льчик попро'бовал разбуди'ть соба'ку и дать ей про'сто убежа'ть, но она' спала' боле'зненным сном и до'лго не могла' просну'ться, а когда' наконе'ц откры'ла глаза', то оказа'лась до того' сла'бой, что совсе'м не могла' держа'ться на нога'х.
На'до бы'ло нести' её на рука'х. Нести' дово'льно большу'ю соба'ку так, что'бы никто' на дворе' не заме'тил э'того, бы'ло дово'льно тру'дно, да и куда' деть её, пока' она' больна'? С си'льно бью'щимся се'рдцем, пугли'во озира'ясь по сторона'м, вы'шел Илю'ша из кварти'ры Пё!тра Степа'новича, держа' на рука'х драгоце'нную ношу'. Он не смел яви'ться с ней ни в дво'рницкую, ни в ку'хню к тётке и реши'л запря'тать её в пусто'й чула'н, на одно'й из чёрных ле'стниц. Чула'н э'тот стоя'л незапе'ртым, так как кварти'ра, к кото'рой он принадлежа'л, была' пуста'. Илю'ша отыска'л на дворе' не'сколько клочко'в соло'мы, уложи'л на неё соба'ку и стоя'л над ней, пока' она' опя'ть засну'ла. Пото'м он отнёс ключ от кварти'ры Пё!тра Степа'новича в дво'рницкую, незаме'тно су'нул его' на то ме'сто, откуда' взял, и отпра'вился к тётке на ку'хню. Но се'рдце его' бы'ло неспоко'йно: во-пе'рвых, он си'льно трево'жился за свою' больну'ю, не зна'я, поле'зен и'ли вре'ден ей сон, и беспреста'нно бе'гал смотре'ть, жива' ли она', не околева'ет ли; во-вторы'х, он поба'ивался и сам за себя': в исчезнове'нии соба'ки из кварти'ры Пё!тра Степа'новича заподо'зрят, коне'чно, его' и уже' наве'рно не похва'лят.
"Поколо'тят, изве'стное де'ло, поколо'тят", -- реши'л он в уме'.
Проспа'вши часа' два, соба'ка просну'лась. Она' узна'ла Илю'шу, ста'ла ласка'ться к нему' и проси'ться вон из темно'го чула'на. Ма'льчик доста'л у тётки хле'ба и снача'ла покорми'л её и с удово'льствием ви'дел, что она' хорошо' ест и кре'пко де'ржится на нога'х. Оставля'ть её в чула'не бо'льше нельзя' бы'ло: она' визжа'ла и скребла'сь в дверь. Про'сто вы'пустить её на свобо'ду ма'льчик боя'лся: она' все ещё не могла' ско'ро бе'гать, Петр Степа'нович, пожа'луй, опя'ть пойма'ет её и начнёт му'чить. Илю'ша реши'лся сам заве'сти её пода'льше от до'му. С по'мощью хле'ба ему' удало'сь вы'манить её за собо'й на у'лицу, и он пошёл с ней, сам не зна'я куда', и шел таки'м о'бразом, пока', совсе'м уста'лый, очути'лся в незнако'мой ча'сти го'рода. Там он отда'л соба'ке хлеб и, пока' она' с жа'дностью бро'силась есть его', сам со всех ног побежа'л наза'д. Соба'ка не после'довала за ним: должно' быть, дли'нное путеше'ствие по'сле боле'зни утоми'ло её, а он проброди'л бо'льше ча'су по ра'зным у'лицам и закоу'лкам, пока' нашёл доро'гу домо'й. То'лько что он вошёл в воро'та, как из дво'рницкой разда'лся серди'тый го'лос Архи'па:
-- Илю'шка, где э'то ты пропада'л? Иди'-ка сюда', него'дный мальчи'шка!
"Узна'ли! сейча'с бить бу'дут!" -- мелькну'ло в голове' Илю'ши, и он ме'дленно, неохо'тно, нахму'рив бро'ви и опусти'в го'лову, напра'вился в дво'рницкую, куда' его' зва'ли.
-- Э'то ты вы'пустил соба'ку Пё!тра Степа'новича? Говори' сейча'с! -- закрича'л на него' Архи'п и, что'бы прида'ть бо'льше внуши'тельности свои'м слова'м, схвати'л его' за во'лосы.
Илю'ша молча'л. Ему' не хоте'лось ни объясня'ть, ни опра'вдывать своего' посту'пка, и он ждал неизбе'жного за него' наказа'ния.
-- Да чего' же ты не говори'шь? И'дол ты э'такий! -- горячи'лся Архи'п. -- Твоё э'то де'ло, что ли? Ходи'л ты на кварти'ру ба'рина без него'?
-- Ходи'л! -- проговори'л наконе'ц Илю'ша.
-- Ах ты!... -- Архи'п замахну'лся и гото'вился зна'тно проучи'ть мальчи'шку за ша'лость, но вдруг кто'-то останови'л его' ру'ку.
-- Переста'ньте, -- проговори'л знако'мый Илю'ше го'лос, -- оста'вьте ма'льчика. Я сам поговорю' с ним.
-- Чего' с ним, су'дарь, говори'ть? -- отозва'лся Архи'п, выпуска'я в то же вре'мя во'лосы Илю'ши из свои'х рук: -- его' про'сто вы'драть сле'дует, да и все тут!
Освободя'сь от тяжёлой руки' Архи'па, Илю'ша, не доверя'я уша'м свои'м,посмотре'л на своего' засту'пника. Да, то'чно, э'то был Петр Степа'нович.
-- Послу'шай-ка, ма'льчик, -- спроси'л он не серди'тым, но о'чень серьёзным го'лосом: -- ты заче'м ходи'л без меня' ко мне в ко'мнату?
-- За соба'кой! -- процеди'л сквозь зу'бы Илю'ша.
-- Заче'м же тебе' пона'добилась моя' соба'ка? -- удиви'лся Петр Степа'нович. -- Поигра'ть ты с ней, что ли, хоте'л и'ли про'дал её кому'-нибудь? Что же ты молчи'шь?
Илю'ше вдруг вспо'мнилось, как му'чилась бе'дная соба'ка, и он почу'вствовал зло'бу к её мучи'телю.
-- Никому' я её не продава'л, -- заговори'л он вдруг серди'то: -- а жа'лко мне её бы'ло, вот что! Вы заче'м её мори'ли? Что она' вам сде'лала?
-- Вот оно' что! -- вскрича'л Петр Степа'нович. -- Ишь како'й жа'лостливый! А ты ра'зве ду'маешь, я э'то так, для поте'хи, её му'чил? Нет, друг любе'зный! Я, ви'дишь ли, учу'сь люде'й лечи'ть; для э'того на'до ра'зные сна'добья попро'бовать, что от них де'лается. На челове'ке попро'бовать жа'лко, а соба'ку хоть и жа'лко, да все же ме'ньше. Понима'ешь? Ты вида'л ли, как лю'ди боле'ют и умира'ют от боле'зней?
-- Ви'дал.
-- Ну, то'-то же! А ка'бы их хорошо' лечи'ли, они', мо'жет быть, поболе'ли бы да и вы'здоровели. Вот, я соба'к пому'чаю, а зато' пото'м лю'дям добро' сде'лаю, пони'маешь?
-- Понима'ю, -- заду'мчиво произнёс Илю'ша.
Слова' Пё!тра Степа'новича так порази'ли его', возбуди'ли в нем сто'лько мы'слей, что он забы'л да'же ра'доваться своему' избавле'нию от ожида'емого наказа'ния.
"Ишь чудеса', -- ду'малось ма'льчику: -- соба'к моря'т, что'бы люде'й лечи'ть! Да неуже'ли же нутро' у соба'ки тако'е, как у челове'ка? Говори'т, ка'бы хорошо' лечи'ли, вы'здоровели бы и оте'ц бы вы'здоровел, не у'мер. Эх, ве'рно тот до'ктор, что лечи'л отца', ма'ло соба'к загуби'л: не помогло' его' сна'добье!"
Не'сколько дней Архи'п, боя'сь но'вой ша'лости мальчи'шки, не пуска'л Илью' к Пё!тру Степа'новичу, но пото'м забы'л его' вину' и, не успева'я справля'ться со все'ми свои'ми рабо'тами, опя'ть посла'л его' прислу'живать жильцу'. На э'тот раз соба'к в кварти'ре не бы'ло. Петр Степа'нович сиде'л, по обыкнове'нию, за кни'гой. До'лго не реша'лся Илю'ша заговори'ть с ба'рином, но наконе'ц, пода'в ему' чай, собра'лся с ду'хом и предложи'л давно' му'чивший его' вопро'с:
-- А что, мно'го на'до загуби'ть соба'к, что'бы вы'лечить одного' челове'ка?
Петр Степа'нович в э'ту мину'ту совсе'м забы'л и исто'рию с соба'кой, да, пожа'луй, и са'мого Илю'шу. При тако'м неожи'данном вопро'се он посмотре'л на ма'льчика с удивле'нием, да'же с испу'гом, и, вдруг вспо'мнив все, гро'мко расхохота'лся. Э'тот смех о'чень оби'дел Илю'шу. Он не'сколько секу'нд смотре'л на развесели'вшегося ба'рина и, махну'в руко'й, нахмуря'сь вы'шел вон из ко'мнаты. Петр Степа'нович по'нял, что напра'сно оскорби'л ма'льчика. Он позва'л его' к себе' и стал ла'сково разгова'ривать с ним; объясни'л ему', что кто хо'чет уме'ть лечи'ть, тот до'лжен не то'лько губи'ть соба'к, но мно'гому учи'ться, мно'гое чита'ть, что мно'гие лека'рства уже' изве'стны и их не ну'жно про'бовать на соба'ках и тому' подо'бное. Илю'ша слу'шал его' объясне'ния с напряжённым вни'манием и ви'димым удово'льствием. С эти'х пор отноше'ния ме'жду Пё!тром Степа'новичем и Илю'шей не'сколько измени'лись: Илю'ша стал ме'ньше прежнего' дичи'ться ба'рина и реша'лся иногда' загова'ривать с ним, а Петр Степа'нович обраща'л бо'льше вни'мания на своего' ма'ленького слугу', подро'бно и обстоя'тельно отвеча'л на его' вопро'сы, расспра'шивал о его' жи'зни, угоща'л его' ча'ем, дари'л ему' ме'лкие моне'ты.

Глава' V

С тех пор, как Илю'ша стал помога'ть дво'рнику и услу'живать Пё!тру Степа'новичу, он ме'ньше пре'жнего сиде'л у тётки на ку'хне; но э'то не меша'ло ему' знать все ку'хонные дела'. Он ви'дел и слы'шал, как ча'сто ба'рыня брани'ла лаке'ев, го'рничных и в осо'бенности его' тётку. Ба'рин возвраща'лся домо'й та'кже по бо'льшей ча'сти серди'тый, крича'л не то'лько на прислу'гу и на дете'й, но да'же на жену'; оди'н раз дошёл до того', что уда'рил лаке'я и за како'е-то некста'ти ска'занное сло'во вы'толкал Жо'ржа из ко'мнаты.
-- Эк они' бе'сятся, то'чно белены' объе'лись! -- говори'ли про госпо'д на ку'хне.
Де'ло в том, что Гво'здевы непреме'нно хоте'ли жить так, как са'мые бога'тые из их знако'мых, и тра'тили гора'здо бо'льше де'нег, чем получа'ли. Им при'ходилось де'лать долги'; но пока' находи'лись лю'ди, кото'рые ве'рили им и охо'тно ссужа'ли их деньга'ми, они' не горева'ли и продолжа'ли свою' весёлую, беспе'чную жизнь. Наста'ло вре'мя распла'ты. Мно'гие кредито'ры дово'льно нелюбе'зно тре'бовали возвраще'ния свои'х де'нег; други'е соглаша'лись на отсро'чку, но под дово'льно тяжёлыми усло'виями. Господи'н Гво'здев крича'л, серди'лся, упрека'л жену' в нерасчётливости, в мотовстве' и реши'л наконе'ц, что сле'дует измени'ть о'браз жи'зни. Реше'ние э'то не меша'ло ему', одна'ко, нани'мать дорогу'ю кварти'ру и задава'ть роско'шные пиры' знако'мым, а жене' его' накупа'ть мно'жество наря'дов себе' и де'тям; оно' косну'лось то'лько ра'зных мелоче'й хозя'йства. Ка'ждый разби'тый ста'кан, разорва'вшийся в сти'рке плато'к подни'мали в до'ме це'лую бу'рю. Ба'рин обвиня'л лаке'ев в том, что они' пьют его' вино' и ку'рят его' сига'ры; ба'рыня крича'ла, что у неё краду'т чай и са'хар, что в сти'рку белья' выхо'дит сли'шком мно'го мы'ла, счита'ла ога'рки свече'й и то'му подо'бное.
Всех бо'льше достава'лось Авдо'тье: ба'рыня дава'ла на обе'д вдво'е ме'ньше де'нег чем пре'жде, а тре'бовала, что'бы все гото'вилось так же хорошо', и, сама' не зна'я це'ны ра'зных припа'сов, беспреста'нно подозрева'ла куха'рку в обма'не и в воровстве'. Отда'в ей отчёт в сде'ланных поку'пках, Авдо'тья почти' всегда' возвраща'лась в ку'хню вся в слеза'х.
-- Го'споди, что за жизнь прокля'тая! -- говори'ла она'. -- Весь свой век прожила' че'стно, ни в како'м де'ле не заме'чена, а тут -- чуть не ка'ждый день воро'вкой называ'ют!
-- И охо'та э'то вам терпе'ть! -- отзыва'лась но'вая, то'лько что поступи'вшая го'рничная: -- да я бы дня не прожила' здесь по'сле тако'й оби'ды. Сла'ва Бо'гу, ме'сто найти' мо'жно!
-- Да неуже'ли я бы ста'ла терпе'ть, ка'бы была' одна', -- возража'ла Авдо'тья: -- меня' мальчи'шка связа'л, и'з-за него' я то'лько и терплю'!
Го'рько, о'чень го'рько бы'ло Илю'ше слы'шать э'ти слова'. Ма'ло того', что он ли'шний, никому' нену'жный ребёнок, -- им тяготя'тся, он меша'ет тётке хорошо' устро'иться, и'з-за него' она' должна' выноси'ть неприя'тности и оби'ды!
-- Тётя, да ты бы ушла' отсю'да, поиска'ла друго'го ме'ста без меня', я уж ка'к-нибудь проживу'!
-- Дурачо'к ты, дурачо'к, -- вздыха'ла Авдо'тья: -- как тебе' прожи'ть! Нет, уж потерплю', что де'лать!
-- А вы бы его' в уче'нье куда' пристро'или, -- посове'товал оди'н из лаке'ев: -- он ма'льчик не ма'ленький, пора' ему' за рабо'ту принима'ться... У меня' есть знако'мый портно'й, мо'жно попроси'ть: он, пожа'луй, возьмёт его' в го'ды, лет на семь, на восе'мь без пла'ты.
Мысль отда'ть Илю'шу в уче'нье о'чень понра'вилась Авдо'тье. И ма'льчик бу'дет пристро'ен, да и она' освободи'тся от большо'й обу'зы. Благодаря' стара'ниям услу'жливого лаке'я, де'ло сла'дилось ско'ро. Дней че'рез де'сять Илю'ша уже' очути'лся в но'вой обстано'вке -- в мастерско'й Ка'рла Ива'новича Винда'.
Ма'льчик с большо'й ра'достью при'нял э'ту переме'ну в свое'й жи'зни: наконе'ц-то он ста'нет рабо'тать, учи'ться и, когда' вы'учится, уже' не бу'дет в тя'гость тётке, суме'ет сам себе' зарабо'тать хлеб. Впро'чем, э'то ра'достное чу'вство продолжа'лось недо'лго: Илю'ша ещё жи'во по'мнил бе'дную жизнь в подва'ле; с отцо'м и с тёткой жило'сь ему' не о'чень ве'село, но, проведя' оди'н день в мастерско'й Винда', он чу'вствовал, что здесь ему' бу'дет так ху'до, как никогда' не быва'ло пре'жде.
Мастерска'я и магази'н Ка'рла Ива'новича помеща'лись на одно'й из многолю'дных, те'сных у'лиц го'рода. Она' не отлича'лась бога'той обстано'вкой, но, благодаря' аккура'тности хозя'ина, рабо'т у него' бы'ло всегда' мно'жество. Сам Карл Ива'нович все вре'мя проводи'л в магази'не: принима'л зака'зчиков, снима'л с них ме'рки, выбира'л мате'рию; кро'йкой же и шитьём занима'лся его' подмасте'рье с по'мощью взро'слого рабо'тника и двух ма'льчиков лет четырнадцати-пятна'дцати. Рабо'ты у э'того подмасте'рья бы'ло по го'рло, так как Карл Ива'нович скупи'лся наня'ть лишнего' челове'ка; за вся'кую небре'жность в кро'йке и'ли шитье'" отвеча'л пе'ред хозя'ином он, и потому' неудиви'тельно, что он был кра'йне строг и тре'бователен к свои'м помо'щникам. Взро'слые рабо'чие обыкнове'нно не подо'лгу жи'ли в мастерско'й и стара'лись найти' себе' ме'сто хоть с ме'ньшим жа'лованьем, да зато' не та'кое тру'дное, а ма'льчики уйти' не могли' и принуждены' бы'ли рабо'тать не по си'лам.
Уви'дя Илю'шу, Фё!дор, и'ли Фё!дор Семено'вич, как почти'тельно называ'ли его' ма'льчики, си'льно нахму'рился.
-- Набира'ют мелюзгу', вози'сь тут с ней, -- проговори'л он. -- Се'нька обрати'лся он гро'мко к ма'льчику лет четы'рнадцати, высо'кому, худо'му, с коро'ткими торча'щими ры'жими волоса'ми: -- ты у меня' тепе'рь ни с ме'ста: на посы'лках бу'дет он служи'ть! Ну, ты, мальчуга'н, -- он притяну'л к себе' Илю'шу и погрози'л ему' кулако'м, -- знай, что я шути'ть не люблю'. Слу'шай в о'ба, что тебе' говоря'т, и повора'чивайся живе'й! Понима'ешь? Пошёл в ку'хню, принеси' горя'чий утю'г! Прово'рнее!
Илю'ша не сра'зу добра'лся до плиты', о'коло кото'рой суети'лась хозя'йка, то'лстая краснощёкая не'мка, не сра'зу сообрази'л, как тащи'ть тяжёлый раскалённый утю'г, не обжига'я себе' рук, и за медли'тельное исполне'ние поруче'ния получи'л от Фё!дора Семено'вича о'чень чувстви'тельный уда'р в спи'ну.
Для ма'льчика начала'сь мучи'тельная жизнь без определённого де'ла, но с обя'занностью ка'ждую мину'ту исполня'ть чье-ни'будь поруче'ние, -- исполня'ть как мо'жно аккура'тнее и прово'рнее. Хозя'ин заставля'л его' убира'ть магази'н и мастерску'ю, топи'ть пе'чи, носи'ть за зака'зчиками узлы' с их веща'ми; хозя'йка посыла'ла его' в ла'вочку, поруча'ла ему' мыть и чи'стить посу'ду, иногда' да'же ня'нчить своего' крикли'вого годова'лого сыни'шку; в мастерско'й от него' ежемину'тно тре'бовали како'й-нибудь услу'ги. Ча'сто ему' дава'ли не'сколько поруче'ний зара'з; ка'ждый торопи'л его', ка'ждый брани'л за медли'тельность. Хозя'ин никогда' не бил ма'льчиков, но за ослуша'ние и ле'ность накла'дывал на них наказа'ния, кото'рые ча'сто бы'ли для них тяжеле'е побо'ев: он оставля'л их без обе'да, без у'жина, а иногда' и на це'лый день без вся'кой еды', и'ли в пра'здники не отпуска'л их со двора' и задава'л им каку'ю-нибудь осо'бенную рабо'ту -- мыть полы', две'ри, окна' и'ли како'е-нибудь бельё, распа'рывать ста'рое пла'тье, о'тданное в переде'лку, и так да'лее. Хозя'йка, наоборо'т, не скупи'лась на пощёчины и подзаты'льники; она' пло'хо говори'ла по-ру'сски и предпочита'ла объясня'ться не языко'м, а рука'ми. Фё!дор Семено'вич та'кже часте'нько бил ма'льчиков, но ещё ча'ще наводи'л на них страх свои'м свире'пым ви'дом и свои'ми угро'зами: "Я тебя' проучу'!... Я тебе' зада'м!... Я тебе' покажу', как по сторона'м глазе'ть!"
До прихо'да Илю'ши, два други'е ма'льчика исполня'ли поочерёдно его' обя'занность, но Фё!дор Семено'вич был о'чень рад, что мо'жно присади'ть их за иглу', не дава'я им теря'ть вре'мя на бего'тню. Илю'ша, коне'чно, ничему' не учи'лся, но его' по'мощь бы'ла о'чень поле'зна остальны'м, так как, благодаря' ей, они' могли' шить, не отрыва'ясь.
-- Эк тебя' загоня'ли! Погоди', то ли ещё бу'дет! -- заме'тил ры'жий ма'льчик, когда' Илю'ша, ве'чером, в пе'рвый день жи'зни в мастерско'й, сиде'л на своём то'щем матра'сике, ошеломлённый все'ми о'криками, упрёками, пинка'ми, полу'ченными за день.
-- Да, уж принесло' его' к нам! -- вскрича'л ста'рший ма'льчик. -- И ему'-то хорошего' ма'ло бу'дет, а нам и того' ху'же! Быва'ло, хоть пробежи'шь туда`-сюда', но'ги поразо'мнешь, а тепе'рь -- сиди' це'лый день за иго'лкой. Фе'дька ду'ху не даст перевести'! Я сего'дня посмотре'л то'лько в окно', чего' там го'луби расшуме'лись, так он так огре'л меня' арши'ном, что беда'.
-- Эх, вы дру'ги любе'зные, чего' заны'ли? -- разда'лся го'лос второ'го подмасте'рья, спа'вшего в одно'й ко'мнате с ма'льчиками. -- Развесели'ть ра'зве вас! Поднести' по рю'мочке? У меня' сего'дня косу'шечка припасена' и селёдочка есть на заку'ску. Иди'те, что ли?
Ста'рший ма'льчик, уже' нача'вший укла'дываться спать, бы'стро подбежа'л к нему'.
-- Угости', брат Ва'ся, -- попроси'л он: -- в воскресе'нье пойду' к ма'тери, принесу' тебе' гри'венник, ли'бо два.
-- Ну, ла'дно, пей.
Мастерово'й на'лил во'дки в ма'ленький стака'нчик и поднёс её ма'льчику, кото'рый вы'пил её сра'зу, едва' поморща'сь: ви'дно, де'ло бы'ло для него' привы'чное.
-- Эх, ва'жно, -- кря'кнул он: -- вот и на душе' веселе'е ста'ло, и Фе'дьки не бою'сь.
-- А вы, -- обрати'лся мастерово'й к други'м двум ма'льчикам: -- иди'те, и вам налью'.
Ры'жий ма'льчик неохо'тно поднялся' со своего' ме'ста.
-- Голова' от неё боли'т, тяжело' ка'к-то! -- заме'тил он, но всё-таки протяну'л ру'ку к стака'нчику.
Илю'ша отказа'лся пить. Не раз слыха'л он на своём ве'ку, что от во'дки быва'ет мно'го го'ря, а ему' и без того' го'ря бы'ло дово'льно. Впро'чем, его' не осо'бенно и угова'ривали.
-- Мал ещё он, -- заме'тил мастерово'й: -- не сто'ит на него' добро' переводи'ть, а то'лько вот что, как тебя', Илю'ша, что ли? -- приба'вил он: -- е'сли ты хоть сло'во ска'жешь о на'ших дела'х хозя'ину и'ли Фе'дьке, смотри' -- тебе' живо'му не оста'ться; так ты и знай!
И без э'той угро'зы Илю'ша не стал бы доноси'ть на това'рищей; она' то'лько уси'лила страх, кото'рый внуша'ли ему' все в мастерско'й.
"Я ду'мал, он до'брый, -- размышля'л ма'льчик, погля'дывая на мастерово'го, лицо' кото'рого при'няло весёлое, доброду'шное выраже'ние: -- а он пря'мо уби'ть хо'чет... Разбо'йники они' все здесь".
И до'лго не мог усну'ть Илю'ша под гнётом тяжёлых мы'слей, а о'коло него' раздава'лся с одно'й стороны' храп ры'жего ма'льчика, бы'стро засну'вшего по'сле во'дки, с друго'й -- пья'ные разгово'ры двух други'х рабо'чих.
Илю'ша стал с нетерпе'нием ждать воскресе'нья: он пойдёт к тётке, он расска'жет ей, как пло'хо жить в мастерско'й, как его' бьют, браня'т, а шить совсе'м не у'чат; она' -- до'брая, она' его' пожале'ет и, мо'жет быть, согласи'тся взять отсю'да и отда'ть како'му-нибудь друго'му ма'стеру: ведь не везде' же так ду'рно!... Э'та наде'жда подде'рживала ма'льчика, и он да'же не испуга'лся, когда' в пя'тницу хозя'ин сказа'л ему':
-- На столе' пыль не вы'терта. Вто'рник не вы'терта, сего'дня не вы'терта, за э'то большо'е наказа'ние! Э'то лени'вый, свинья'!
Но каково' же бы'ло его' го'ре, когда' в воскресе'нье у'тром хозя'ин подозва'л его' и объяви'л ему':
-- Ты со двора' не пойдёшь: вто'рник пыль на столе', пя'тница пыль на столе', ты нака'зан! На'до поря'дку учи'ться; возьми' тря'пку и вы'мой чи'сто все, а пото'м мада'м на ку'хне помога'й.
И Илю'ша до'лжен был, глота'я сле'зы, мыть все две'ри в кварти'ре, а Карл Ива'нович беспреста'нно подходи'л к нему' и замеча'л:
-- Нечи'сто, нечи'сто; ты -- свинья', поря'дка не зна'ешь, на'до чи'сто де'лать!
Когда' наконе'ц две'ри бы'ли доста'точно хорошо' вы'мыты, хозя'йка позвала' его' в ку'хню и там до са'мого обе'да не удало'сь ему' отдохну'ть ни на мину'ту. Зато', когда' по'сле обе'да хозя'ева, взяв с собо'й и ребёнка своего', ушли' в го'сти и за'перли его' одного' в кварти'ре, -- ему' бы'ло вре'мя и отдохну'ть, и погорева'ть. Ещё неде'ля, це'лая неде'ля тако'й жи'зни... О, как э'то ужа'сно! Неде'ля, а мо'жет быть, и бо'льше! Опя'ть провини'тся он в че'м-нибудь, и опя'ть его' нака'жут!... И как э'то други'е ма'льчики мо'гут жить здесь?! Ну, да, впро'чем, и хороши' же они'! Андре'ю ещё нет шестна'дцати лет, а како'й он пья'ница; а Са'шка, совсе'м больно'й, говори'т: на'до пить, не вы'пьешь -- грудь и спи'ну ло'мит, всю ночь не засну'ть, тяжело'... Наве'рно тётка не захо'чет, что'бы он таки'м же стал...
Невыноси'мо до'лго тяну'лся э'тот день для Илю'ши. И ску'чно ему' бы'ло, и гру'стно, и оби'дно, что его' за'перли, то'чно в тюрьме'...
Хозя'ева верну'лись ча'су в девя'том, а вслед за ни'ми яви'лись и о'ба ма'льчика и мла'дший подмасте'рье: одному' Фё!дору Семено'вичу позволя'лось уходи'ть в суббо'ту ве'чером и возвраща'ться в понеде'льник у'тром.
С прихо'дом рабо'чих мастерска'я оживи'лась; отдохну'в день, они' пришли' бо'дрые, весёлые. Гла'вного пресле'дователя их, Фё!дора, не бы'ло до'ма; хозя'ин никогда' не загля'дывал по вечера'м в мастерску'ю, они' чу'вствовали себя' в безопа'сности, и э'то увели'чивало их хоро'шее расположе'ние ду'ха. Ма'льчики да'ли Васи'лию де'нег, а он принёс с собо'й во'дки, ра'зных заку'сок. Илю'ша чу'вствовал си'льный го'лод. По воскресе'ньям рабо'чим не гото'вилось у'жина; за обе'дом ему' пришло'сь дово'льствоваться весьма' ску'дными объе'дками хозя'ев, и потому' он с жа'дностью погля'дывал на ло'мти хле'ба и заку'ски, расста'вленные Васи'лием на столе'. Това'рищи его' на'чали угоща'ться с ви'димым удово'льствием, а он до'лго крепи'лся, но наконе'ц не вы'держал:
-- Да'йте мне кусо'чек хле'ба с колбасо'й, -- попроси'л он.
-- Ишь ты, -- заме'тил ста'рший ма'льчик, -- не хоте'л с на'ми пить и есть, а тепе'рь, небо'сь, про'сит!
-- Не тронь его', Андрю'ша, -- останови'л Васи'лий, -- он ма'льчик хоро'ший. Иди' ко мне сюда', Илю'ша, я тебе' всего' дам, иди' ко мне, -- пей, ешь, весели'сь!
Илю'ша с наслажде'нием съел большо'й ломо'ть хле'ба с колбасо'й и не отказа'лся запи'ть его' не'сколькими гло'тками во'дки.
-- Ну, вот и молоде'ц! -- вскрича'л Васи'лий, похло'пывая его' по плечу': -- то'лько, зна'ешь, что я тебе' скажу', ми'лый ты челове'к? Еда' -- вещь хоро'шая, и вы'пить при слу'чае -- неду'рно, а понима'ешь ли ты, что на э'то де'ньги нужны'? Вон они' -- он указа'л на двух други'х ма'льчиков -- как у них заведётся гри'венник ли, двугри'венный ли, и та'щат ко мне, я их угоща'ю, и всем нам хорошо'... А ты как ду'маешь?
-- У меня' нет де'нег, -- су'мрачно отвеча'л Илю'ша.
-- Нет? Ну, что ж? Нет де'нег, так на'до за ум взя'ться, а то совсе'м пропадёшь! Вот ты, приме'рно сказа'ть, убира'ешь магази'н, мастерску'ю; валя'ются на полу' иго'лки, пу'говицы, вся'кие обре'зки, -- ты их ли'бо выбра'сываешь, ли'бо Фе'дьке на стол подкла'дываешь. А ты не будь глуп, неси' их ко мне, так я из них де'ньги сде'лаю, да тебя' же и поте'шу когда' во'дочкой... Ла'дно, что ли?
-- Ла'дно, -- проговори'л Илю'ша, у кото'рого от вы'питой во'дки мы'сли в голове' пу'тались.
На друго'й день Васи'лий напо'мнил ему' о догово'ре, заключённом накану'не, и ма'льчик, не подозрева'я в э'том ничего' дурно'го, постара'лся аккура'тно испо'лнить его'. Он вы'брал из со'ра все иго'лки, була'вки, пу'говицы, обре'зки мате'рий и ве'чером вручи'л их своему' но'вому прия'телю, кото'рый похвали'л его' и угости'л го'рстью подсо'лнечных семя'н.
Втора'я неде'ля жи'зни в мастерско'й была' для Илю'ши ещё тяжеле'е пе'рвой. Вымыва'я посу'ду, он неча'янно разби'л ча'шку, и за э'то хозя'йка пребо'льно приби'ла его'; торопя'сь подава'ть Фё!дору Семено'вичу горя'чий утю'г, он обжо'г себе' ру'ку так, что на ней вскочи'л огро'мный пузы'рь; хозя'ин два'жды оста'вил его' без обе'да и раз без у'жина; он постоя'нно чу'вствовал себя' и уста'лым, и голо'дным, и каки'м-то одуре'вшим от постоя'нного стра'ха побо'ев, наказа'ний. Одно' бы'ло утеше'ние -- ве'чером посиде'ть с ве'чно весёлым балагу'ром Васи'лием, да пое'сть с ним чего'-нибудь; но и э'то пло'хо удава'лось: с полови'ны неде'ли Васи'лий приноси'л одну' во'дку, а еды' не дава'л.
-- Де'нег нет, бра'тцы, покупа'ть не на что, -- объясня'л он де'тям: -- свои' все пропи'л да прое'л, вы ма'ло даёте... вон Илю'шка по иго'лочке в день прино'сит, да хо'чет, что'бы я его' за э'то у'жинами угоща'л...
Ма'льчики смея'лись, Илю'ша испуга'лся и на друго'й день ещё тща'тельнее осма'тривал пол мастерско'й и магази'на, наде'ясь найти' побо'льше вещёй. Наконе'ц, в суббо'ту у'тром, жела'ние его' испо'лнилось: подмета'я пол мастерско'й, в кото'рой накану'не ве'чером хозя'ин что'-то до'лго крои'л, он нашёл под столо'м дово'льно большо'й обре'зок синего' ба'рхата. Он с удово'льствием су'нул его' в карма'н и мечта'л, как переда'ст его' ве'чером Васи'лию
Рабо'та в мастерско'й шла свои'м поря'дком. Илю'шу посла'ли в ла'вку за шёлком, и он постара'лся как мо'жно скоре'й верну'ться домо'й: ведь сего'дня суббо'та, хозя'ин ни ра'зу не страща'л его' больши'м наказа'нием, -- зна'чит, за'втра он пойдёт домо'й и, мо'жет быть, не вернётся бо'льше сюда'. Когда' он возврати'лся из ла'вки в мастерску'ю, там стоя'л хозя'ин и о че'м-то си'льно горячи'лся.
-- О'чень мне ну'жно, -- гру'бо возража'л ему' Фё!дор Семено'вич: -- не вида'л я ва'шей дря'ни! Должно' быть, мальчи'шки стащи'ли, и все тут!
-- Я, ей Бо'гу, не брал, Карл Ива'нович, -- слезли'вым, испу'ганным го'лосом уверя'л Са'шка.
-- Я и не вида'л, како'й тако'й ба'рхат! -- говори'л Андрю'ша.
-- Чего' их слу'шать, обыска'ть их, вот и все тут! -- суро'во заме'тил Фё!дор Семено'вич.
-- Да, да иска'ть, на'до иска'ть, -- подтверди'л Карл Ива'нович.
Илю'ша стоя'л всех бли'же к нему'. Не дав ма'льчику опо'мниться, он бы'стро запусти'л ру'ку в его' карма'н и -- вы'тащил отту'да злополу'чный кусо'к ба'рхата.
-- Что, я говори'л.... -- мра'чно усмехну'лся Фё!дор Семено'вич.
-- Э'то ты укра'л мой ба'рхат? Э'то ты вор? -- приступа'л Карл Ива'нович к ма'льчику, соверше'нно растеря'вшемуся от э'того неожи'данного происше'ствия. -- Я до'брый челове'к, я тебя' учи'л, я тебя' никогда' не бил, а э'то дурно'е де'ло! Фуй, како'е дурно'е! Я бу'ду посыла'ть за твое'й тётенькой и при ней бу'ду нака'зывать тебя', хорошо' нака'зывать, ро'згами! Фуй, моше'нник, вор... Я бу'ду тебя' бо'льно сечь, и ты бу'дешь после'дний челове'к у меня'... Фуй, него'дный мальчи'шка, сейча'с бу'ду посыла'ть за тётенькой!..
И он вы'шел из мастерско'й, а Илю'ша стоя'л неподви'жно на ме'сте с опу'щенной голово'й, ка'к-то пло'хо понима'я, чтоб с ним случи'лось.
-- Илью'шь! Илью'шь! -- разда'лся из ку'хни го'лос хозя'йки.
Ма'льчик машина'льно пошёл на э'тот привы'чный зов.
-- Илью'шь, вот пять копе'к, скоре'й молоко' Ка'рлуш... скоре'й... пла'чет... скоре'й.
Она' всу'нула в ру'ку ма'льчика пята'к и, по своему' обыкнове'нию, вы'проводила его' за дверь толчко'м, что'бы заста'вить скоре'е испо'лнить своё поруче'ние.
То'лько очути'вшись на у'лице, на све'жем во'здухе, ма'льчик очну'лся и вполне' по'нял все, что произошло' в после'дние мину'ты.
"Бо'же мой! Что же э'то тако'е? Он укра'л, хозя'ин посыла'ет за его' тёткой; она' придёт, ей ска'жут, что он вор; она' бу'дет пла'кать, бу'дет упрека'ть его', а хозя'ин при ней ста'нет сечь его' бо'льно, должно' быть, стра'шно бо'льно сечь, и все называ'ть во'ром и моше'нником! А пото'м, как же он бу'дет жить пото'м? Тётка не пове'рит, что ему' бы'ло ху'до в мастерско'й, рассе'рдится, не возьмёт его'... И каково' бу'дет ему', когда' Карл Ива'нович ста'нет обраща'ться с ним, как с последни'м челове'ком, -- ещё ху'же, чем тепе'рь!... Прокля'тый ба'рхат! И заче'м пря'мо не спроси'ли у него': он сра'зу бы отда'л? Ра'зве он хоте'л красть? Го'споди!.. Тётка!... ро'зги!... Вор!... И неуже'ли нельзя' спасти'сь, сде'лать так, как бу'дто ничего' не бы'ло!?
Погру'женный в свои' печа'льные, трево'жные мы'сли, он шел вперёд бы'стрыми шага'ми; давно' уже' минова'л он сли'вочную, из кото'рой до'лжен был принести' молоко' Ка'рлуше, и то'лько на поворо'те у'лицы опо'мнился. "Куда' же э'то я? Куда' я иду'?" с недоуме'нием спра'шивал он себя'.
Он вспо'мнил, за чем его' посла'ли; ему' показа'лось, что он ужа'сно проме'длил, и жи'во предста'вился ему' ре'зкий го'лос хозя'йки и те полнове'сные пощёчины, кото'рыми она' награди'т его' за э'то промедле'ние. "Нет, не могу', не могу'!" -- прошепта'л он, а показа'лось ему', что э'тих пощёчин, э'той но'вой приба'вки к своему' несча'стию он совсе'м не мо'жет вы'нести. "Но что же де'лать? Как изба'виться от всего' э'того? Не возвраща'ться в мастерску'ю, бежа'ть, спря'таться?" Как то'лько мысль э'та пришла' в го'лову Илю'ше, он почу'вствовал облегче'ние. Он не стал ни обду'мывать, ни размышля'ть, он про'сто бро'сил моло'чник, кото'рый держа'л до сих пор в рука'х, и пусти'лся со всех ног бежа'ть, сам не зна'я куда'.

Глава' VI

Илю'ша бежа'л до'лго, сам не зна'я куда', свора'чивая во вся'кую у'лицу, во вся'кий переу'лок, попада'вшиеся ему' на пути'; он бежа'л до тех пор, пока' си'лы оконча'тельно не оста'вили его'. Е'ле переводя' дух от уста'лости, он прислони'лся к стене' до'ма и испу'ганными гла'вами огля'дывался круго'м. Он очути'лся в у'зком, малолю'дном переу'лке; ни с той, ни с друго'й стороны' не ви'дно бы'ло следо'в пого'ни, кото'рой он так боя'лся, и он мог постоя'ть не'сколько мину'т споко'йно, отдохну'ть, собра'ться с мы'слями.
"Не на'до так бежа'ть, -- реши'л он, когда' понемно'гу пришёл в себя', -- уста'нешь о'чень, да, пожа'луй, ещё и городово'й заме'тит да заде'ржит. Лу'чше я пойду' тихо'нько, бу'ду огля'дываться -- не го'нится ли кто'-нибудь; да забреду' куда'-нибудь далеко', на Васи'льевский о'стров и'ли на Петербу'ргскую сто'рону: уж там не'мец меня' не найдёт".
И ма'льчик пошёл бо'лее ти'хим ша'гом, но все-та'ки сам не зна'я, по каки'м он идёт у'лицам и куда' мо'гут привести' его' э'ти у'лицы. Он боя'лся спра'шивать у прохо'жих доро'гу на Васи'льевский о'стров, что'бы кто'-нибудь не стал расспра'шивать его', откуда' он и к кому' идёт. Он шел науга'д и часа' че'рез три, изму'ченный до'лгой ходьбо'й, очути'лся на берегу' Невы'. Ему' почему'-то каза'лось, что на друго'м берегу' реки' он бу'дет в безопа'сности, что никака'я пого'ня не после'дует за ним туда'. Он перешёл мост, сам не знал како'й, и очути'лся в соверше'нно незнако'мой для себя' ме'стности. Тут до'ма бы'ли по бо'льшей ча'сти деревя'нные, наро'ду встреча'лось ма'ло. Он все продолжа'л идти' и наконе'ц забрёл в соверше'нно пусты'нный переу'лок, по о'бе сто'роны тяну'лись дли'нные забо'ры, окружа'вшие не то каки'е-то сады' и'ли огоро'ды, не то про'сто пустыри'. О'коло одного' из забо'ров была' приде'лана ни'зенькая, покоси'вшаяся от вре'мени скаме'йка. Илю'ша почти' упа'л на неё; ноги' его' подка'шивались, он чу'вствовал, что не мо'жет идти' да'льше. Да и заче'м идти'? Тут так ти'хо и, должно' быть, так далеко' от кварти'ры не'мца; тут совсе'м почти' и не го'род; сюда', коне'чно, никто' не придёт иска'ть его'... Хорошо' бы то'лько пое'сть чего'-нибудь!... Ма'льчик у'тром съел то'лько кусо'к хле'ба с со'лью, и го'лод, по'сле та'кой до'лгой ходьбы', начина'л си'льно му'чить его'. Он припомина'л ку'шанья, каки'е подава'лись за о'бедом в мастерско'й, и все э'ти то'щие похлёбки, му'тные щи, сухи'е ка'ши каза'лись ему' тепе'рь необыкнове'нно зама'нчивыми. "Уж не верну'ться ли?" -- мелькну'ло у него' в голове', но то'лько мелькну'ло, -- он ни на мину'ту не останови'лся на э'той мы'сли. Да и все мы'сли вообще' ста'ли ка'к-то пу'таться в его' голове'... Он прилёг на скаме'ечку, глаза' его' са'ми собо'й закры'лись и -- он засну'л кре'пким, споко'йным сном.
Часа' три проспа'л он таки'м о'бразом и просну'лся от си'льного хо'лода, до косте'й прони'зывавшего его'. Для конца' ноября' пого'да стоя'ла не холо'дная, и пока' Илю'ша шел бы'стрыми шага'ми, ку'ртка, в кото'рой он был оде'т, вполне' согрева'ла его'; но тепе'рь ему' бы'ло нестерпи'мо хо'лодно. Зу'бы ма'льчика стуча'ли как в лихора'дке, он чу'вствовал во всем те'ле сильне'йший озно'б. На'до бы'ло идти', бежа'ть -- все равно' куда', то'лько бы согре'ться. А го'лод начина'л му'чить бо'льше прежнего'. На у'лицах смерка'лось. Куда' же де'ться? Где укры'ться на ночь, где найти' кусо'к хле'ба? Попро'бовать пойти' к тётке? Ведь она' до'брая, она' его' лю'бит... Добра'я-то до'брая, а ведь не заступа'лась за него', когда' лаке'и смея'лись над ним, го'рничная дразни'ла его', -- пожа'луй, она' и тепе'рь не засту'пится, а отведёт его' наза'д к хозя'ину...
Илю'ше жи'во предста'вился расска'з ры'жего ма'льчика, кото'рый та'кже взду'мал убежа'ть от хозя'ина в пе'рвые ме'сяцы уче'нья и кото'рого родна'я мать верну'ла наза'д в мастерску'ю. "Пожа'луйста, ба'тюшка, -- проси'ла она' хозя'ина: -- прими'те его' наза'д, да накажи'те хороше'нько за э'такое баловство', что'бы он в друго'й раз и подума'ть ни о чем тако'м не смел". И хозя'ин испо'лнил её про'сьбу: он, действи'тельно, так бо'льно наказа'л ма'льчика, что тот прохвора'л целу'ю неде'лю и навсегда' потеря'л охо'ту убега'ть из мастерско'й.
"Нет, к тётке нельзя', -- реши'л Илю'ша: -- да и куда' она' меня' де'нет?... На но'вом ме'сте господа' не позво'лят ей жить со мной... Пойти' ра'зве к дво'рнику Архи'пу, -- он хоро'ший... А как он рассерди'лся тогда' за соба'ку, сечь хоте'л... Стра'шно... Хорошо', что тогда' Петр Степа'нович вступи'лся... К нему' ра'зве?
Как то'лько мысль э'та блесну'ла в голове' Илю'ши, он почу'вствовал себя' бодре'е и бы'стро зашага'л по дли'нной пусты'нной у'лице. Он ника'к не мог бы объясни'ть ни други'м, ни да'же самому' себе', почему' он чу'вствовал дове'рие к Пё!тру Степа'новичу, а ме'жду тем ему' тве'рдо каза'лось, что то'лько он, он оди'н в состоя'нии спасти' его' от пресле'дований хозя'ина. Он осме'лился насто'лько, что реши'лся да'же обрати'ться к дву'м-трем прохо'жим с вопро'сом о том, как найти' доро'гу. Оказа'лось что он зашёл о'чень, о'чень далеко', а ме'жду тем го'лод и уси'лившийся к ве'черу моро'з все сильне'е и сильне'е му'чили его'. Не'сколько раз сбива'лся он с пути' и повора'чивал не в ту сто'рону, куда' ему' ука'зывали; не'сколько раз де'лал он дли'нный обхо'д и неожи'данно возвраща'лся в ту у'лицу, из кото'рой вы'шел за час пе'ред тем; не'сколько раз, вы'бившись из сил от до'лгой ходьбы' на то'щий желу'док, про'бовал он сади'ться отдыха'ть на ту'мбы и на ступе'ньки подъе'здов, -- но вся'кий раз нестерпи'мый хо'лод заставля'л его' вскочи'ть и хоть с трудо'м, но продолжа'ть путь. Ме'жду тем совсе'м сте'мнело, на у'лицах зажгли' фонари', но они' ту'скло свети'ли в тума'не, оку'тавшем го'род.
На колоко'льне проби'ли часы'... Де'вять!... А он все ещё идёт по совсе'м незнако'мым у'лицам... До Пё!тра Степа'новича, должно' быть, все ещё о'чень далеко', а ме'жду тем он уж е'ле мо'жет передвига'ть но'ги от уста'лости.
"Нет, не дойти' мне сего'дня до него', -- в отча'янии поду'мал Илю'ша: -- ля'гу я тут на па'перть у це'ркви: пусть хо'лодно, потерплю'... И, мо'жет, во'все замёрзну... Ничего'! все лу'чше чем та'к-то!"
Он вы'брал са'мый тёмный у'гол па'перти, сверну'лся клубо'чком на одно'й из веду'щих на неё ступе'нек, положи'л го'лову на другу'ю и лежа'л так неподви'жно, не име'я сил боро'ться с хо'лодом, ледени'вшим его' все бо'льше и бо'льше...
-- Эй, мальчи'шка, ты чего' вы'думал на у'лице спать? Замёрзнуть хо'чешь, что ли? -- разда'лся го'лос по'дле него', и чья'-то си'льная рука' схвати'ла его' за ши'ворот и в одну' секу'нду поста'вила на но'ги.
Э'то был церко'вный сто'рож. Он заме'тил ма'льчика и спас от сме'рти: пролежи' Илю'ша ещё с полчаса' -- и он наве'рно замёрз бы. Ма'льчик не понима'л э'того; он слы'шал то'лько, что на него' крича'т, что его' го'нят. Страх прида'л ему' си'лы и он машина'льно пошёл, сам не зна'я куда'.
-- Куда' тебе' идти'-то? Далеко', что ли? -- останови'л его' сто'рож.
-- Далёко, дя'денька, -- сла'бым го'лосом отвеча'л Илю'ша и назва'л у'лицу.
-- Так что же ты, дура'к, поверну'л не в ту сто'рону!.. Вон, иди' сюда', -- он взял ма'льчика за пле'чи и подвёл его' к углу' у'лицы, -- иди' все пря'мо до конца' э'той у'лицы, там поверни' нале'во, а там пе'рвая у'лица напра'во и бу'дет та, в каку'ю тебе' ну'жно. Иди' скоре'й, да смотри', не смей сади'ться отдыха'ть.
Для бо'льшей внуши'тельности, сто'рож погрози'л кулако'м, и Илю'ша, не сме'я ослу'шаться его' приказа'ния, зашага'л по дли'нной у'лице, конца' кото'рой не ви'дно бы'ло и'з-за тума'на.
Петр Степа'нович споко'йно сиде'л за свои'м вече'рним ча'ем, ме'дленно прихлёбывал из стака'на и кури'л папиро'су за папиро'сой, прогля'дывая в то же вре'мя то'лько что ку'пленную в э'тот день кни'гу, как вдруг у двере'й его' разда'лся снача'ла стук, пото'м ро'бкий звоно'к. Он поспеши'л отвори'ть, ожида'я встре'тить кого'-нибудь из свои'х знако'мых това'рищей, и в удивле'нии отступи'л: в дверя'х появи'лась ма'ленькая фигу'рка ма'льчика, посиневшего' от холода', глядевшего' мо'лча, с выраже'нием беспо'мощного страда'ния в глаза'х.
-- Го'споди, что э'то! -- вскрича'л Петр Степа'нович. -- Да э'то, ка'жется, Илья'? Отку'да ты?... Входи' же!
Илю'ша сде'лал не'сколько шаго'в в ко'мнату.
-- Я от... Я к вам... -- на'чал он говори'ть и вдруг зашата'лся и упа'л бы, е'сли бы Петр Степа'нович не поддержа'л.
-- Ну, пото'м доска'жешь, -- доброду'шно заме'тил Петр Степа'нович, -- ты о'чень озя'б, иди' скоре'е сюда'.
Он почти' внес ма'льчика в ко'мнату, посади'л его' на кре'сла по'дле стола' и влил ему' в рот не'сколько ка'пель горячего' ча'ю с вино'м. Э'то оживи'ло Илю'шу.
-- Я есть хочу'! -- проговори'л он, с жа'дностью погля'дывая на бу'лку, лежа'вшую на столе'.
Петр Степа'нович пододви'нул ему' бу'лку; он схвати'л её и в не'сколько мину'т съел до после'дней кро'шки. Пото'м он, та'кже мо'лча, вы'пил це'лый стака'н ча'ю с вино'м. Петр Степа'нович с улы'бкой погля'дывал на него', наде'ясь, что, обогре'вшись и утоли'в го'лод, он расска'жет наконе'ц за каки'м де'лом яви'лся к нему' в тако'й по'здний час. Не ту'т-то бы'ло: поко'йное кре'сло, теплота' ко'мнаты, с прибавле'нием не'скольких ло'жек вина' поде'йствовали на ма'льчика по'сле всех страда'ний э'того дня снотво'рным о'бразом.
С после'дним глотко'м ча'ю глаза' его' закры'лись, он отки'нулся на спи'нку кре'сла и, к удивле'нию Пё!тра Степа'новича, и преспоко'йно засну'л.
На сле'дующее у'тро Илю'ша, просну'вшись, с удивле'нием огля'дывался, в пе'рвые мину'ты не понима'я, где он и как э'то случи'лось, что он лежи'т на дива'не, разу'тый, оде'тый в дли'нную чи'стую руба'шку, стара'тельно укры'тый тёплым одея'лом.
"Ишь, како'й он до'брый!" -- поду'мал ма'льчик, вспо'мнив к кому' пришёл иска'ть убе'жища накану'не и догада'вшись, кто о нем позабо'тился.
-- Ну, что, просну'лся, мальчуга'н? -- спроси'л Петр Степа'нович, входя' в ко'мнату, -- здоро'в? Мо'жешь рассказа'ть, что тако'е с тобо'й вчера' приключи'лось?
Илю'ша на'скоро оде'лся и о'чень несвя'зно переда'л свои' страда'ния в мастерско'й и свои' вчера'шние приключе'ния.
-- Гм... Пло'хо де'ло! -- заме'тил Петр Степа'нович, внима'тельно вы'слушав его' расска'з: -- что же ты тепе'рь ду'маешь е собо'й де'лать? Кро'ме тётки, у тебя' нет родны'х?
-- Никого' нет, -- печа'льно отвеча'л ма'льчик. -- Я ду'мал, -- приба'вил он в смуще'нии: -- вам ведь на'до самова'р ста'вить и все тако'е... Я бы все сде'лал... Я бы у вас жил...
-- Так вот оно' что! -- рассмея'лся Петр Степа'нович: -- ты, зна'чит, ко мне в лаке'и собира'ешься поступи'ть? Я э'того не ожида'л!.. Лу'чше на'до поговори'ть с твои'м хозя'ином, да с твое'й тёткой; я сего'дня же побыва'ю у них.
Илю'ша гру'стно опусти'л го'лову. Переговори'ть с тёткой, с хозя'ином -- зна'чит, опя'ть отда'ть его' в мастерску'ю. Уж лу'чше бы он замёрз вчера' на у'лице!
Петр Степа'нович, по своему' обыкнове'нию, пил чай, чита'я и не обраща'я внима'ния на вздо'хи и мра'чные взгля'ды ма'льчика, кото'рый не реша'лся сам загова'ривать с ним. То'лько когда' он уже' собра'лся уходи'ть со двора', Илю'ша проводи'л его' до двере'й и, сто'я на поро'ге ле'стницы, проговори'л реши'тельным го'лосом:
-- А то'лько я в мастерску'ю не пойду'... Я убегу' и замёрзну на у'лице.
Петр Степа'нович улыбну'лся.
-- Во вся'ком слу'чае подожди' замерза'ть, пока' я верну'сь, -- сказа'л он. -- Не бо'йся, я тебя' не дам в оби'ду.
Весь э'тот день Илю'ша провёл, не выходя' из кварти'ры Пё!тра Степа'новича, и си'льно волнова'лся в ожида'нии реше'ния свое'й судьбы'. Петр Степа'нович пришёл уже' под ве'чер.
-- Ну, не'чего де'лать, мальчуга'н, -- сказа'л он в отве'т на трево'жный взгляд, с каки'м его' встре'тил Илю'ша: -- ви'дно, судьба' нам жить вме'сте. Хозя'ин твой, в са'мом де'ле, оказа'лся него'дяем, а тётке не'куда тебя' дева'ть; прихо'дится мне взять тебя' к себе' в лаке'и. Согла'сен?
-- Согла'сен, -- прерыва'ющимся от ра'дости го'лосом проговори'л Илю'ша.
Он был так взволно'ван, что ему' хоте'лось и пла'кать, и смея'ться, и че'м-нибудь вы'разить Пё!тру Степа'новичу свою' благода'рность, но э'того после'днего он не успе'л сде'лать: он не привы'к ни ласка'ться, ни говори'ть не'жные слова'. Подскакну'в и гро'мко взви'згнув от восто'рга, он убежа'л в ку'хню и тотча'с же при'нялся преусе'рдно чи'стить подсве'чники и самова'р, то'чно хоте'л показа'ть, как отли'чно уме'ет исполня'ть лаке'йские обя'занности.

Глава' VII

И вот Илю'ша посели'лся у Пё!тра Степа'новича. По'сле шу'ма, бра'ни и потасо'вок в мастерско'й, тишина' ма'леньких ко'мнат, зава'ленных кни'гами, и всегда' ро'вный, споко'йный го'лос хозя'ина необыкнове'нно отра'дно де'йствовали на ма'льчика. Он чу'вствовал себя' так хорошо', что пе'рвые дни постоя'нно порыва'лся скака'ть, петь, че'м-нибудь необыкнове'нным выража'ть своё удово'льствие. Будь на ме'сте Пё!тра Степа'новича челове'к бо'лее общи'тельный, ме'нее поглощённый свои'ми заня'тиями, и Илю'ша наве'рно вы'сказал бы ему' свои' чу'вства, своё жела'ние че'м-нибудь отблагодари'ть его' за избавле'ние из ненави'стной мастерско'й. Но разговори'ться с Пё!тром Степа'новичем бы'ло нелегко'. Он большу'ю часть дня проводи'л вне до'ма, а когда' быва'л до'ма, то постоя'нно чита'л, занима'лся, и на вопро'сы Илю'ши о ра'зных хозя'йственных дела'х отвеча'л обыкнове'нно рассе'янно, односло'жно, неохо'тно, так что отнима'л охо'ту продолжа'ть разгово'р. Он дал бездо'мному ма'льчику у себя' прию'т, он разделя'л с ним свою' да'леко не роско'шную пи'щу, он никогда' не обижа'л его' гру'бым, ре'зким сло'вом, но бо'льше э'того ничего' не мог для него' сде'лать: у него' бы'ли свои' интере'сы, свои' заня'тия, кото'рым он отдава'л и все своё вре'мя, и все свои' мы'сли; ему' не'когда бы'ло заду'мываться над судьбо'й ма'ленького челове'ческого существа', случа'йно поста'вленного в зави'симость от него', не'когда забо'титься о чу'вствах э'того существа'. Илю'ша ниче'м не беспоко'ил его', не меша'л ему' ни спать, ни ду'мать, ни чита'ть; по-ви'димому, он да'же хорошо' исполня'л свои' лаке'йские обя'занности, -- по кра'йней ме'ре, сапоги' Пё!тра Степа'новича бы'ли всегда' вы'чищены, самова'р и обе'д по'даны во вре'мя и Петр Степа'нович был соверше'нно дово'лен свои'м ма'леньким слуго'й, не ду'мая разузнава'ть, как он прово'дит большу'ю часть дня, на что употребля'ет своё свобо'дное вре'мя. А э'того вре'мени у, Илю'ши бы'ло о'чень мно'го. Вся рабо'та его' состоя'ла в том, что он убира'л ко'мнаты, топи'л печи', ста'вил два ра'за в день самова'р, приноси'л обе'д из бли'жней кухми'стерской, чи'стил сапоги' да и'зредка исполня'л ме'лкие поруче'ния своёго хозя'ина. На все э'то тре'бовалось два'-три часа' в день, а все остально'е вре'мя он был соверше'нно свобо'ден, да'же не обя'зан сиде'ть в кварти'ре, так как всегда' мог оста'вить ключ от неё у дво'рника. Опя'ть стал он ча'сто ходи'ть на у'лицу, помо'гать Архи'пу и прово'дить це'лые часы' в дво'рницкой.
-- Ох, избалу'ешься ты, Илю'ша! Не к добру' взял тебя' к себе' ба'рин, -- вздыха'ла Авдо'тья, когда' племя'нник расска'зывал ей о своём приво'льном житье'".
-- Что э'то за ба'рин тако'й непу'тный? -- рассужда'л про Пё!тра Степа'новича второ'й дво'рник, помо'щник Архи'па: -- самому' шу'бы не на что купи'ть, в моро'зы бе'гает в коро'тком пальти'шке, а туда' же лаке'я де'ржит... Да и како'й э'то лаке'й! Бе'гает мальчи'шка це'лый день без де'ла. Уж не ко'нчит он до'бром!..
Э'ти гру'стные предсказа'ния бы'ли отча'сти справедли'вы. Действи'тельно, оставля'ть десятиле'тнего ма'льчика в пра'здности, без вся'кого надзо'ра, не безопа'сно: нема'ло дурны'х приме'ров мог он уви'деть, нема'ло дурны'х сове'тов наслу'шаться, слоня'ясь по у'лице и двору', и не'кому бы'ло во'время останови'ть его', не'кому бы'ло объясни'ть ему', что ду'рно, что хорошо'; не'кому бы'ло научи'ть его', как сле'дует, поступа'ть. Илю'ша легко' мог сде'латься лентя'ем и, от нечего' де'лать, приня'ться за каки'е-нибудь глу'пые, да'же вре'дные ша'лости, -- и тогда', коне'чно, все ста'ли бы обвиня'ть его', ста'ли бы находи'ть, что он был него'дяем уже' тогда', когда' бежа'л от портно'го, что от тако'го дрянно'го мальчи'шки друго'го и ожида'ть нельзя' бы'ло... К сча'стью, ничего' подо'бного не случи'лось: случа'йность спасла' ма'льчика. В дво'рницкой посели'лся на вре'мя племя'нник Архи'па, прие'хавший из дере'вни в Петербу'рг иска'ть себе' како'го-нибудь ме'ста. Анто'ша был ма'льчик лет семна'дцати, боле'зненный и слабоси'льный, неспосо'бный к тяжёлому физи'ческому труду', но зато' о'чень у'мный, стра'стно люби'вший чте'ние. В свое'й дере'вне он отли'чно прошёл курс се'льской шко'лы и постоя'нно достава'л себе' кни'ги, что'бы учи'ться по ним да'льше, мечта'я сам сде'латься учи'телем. С тех пор, как Илю'ша жил у Пё!тра Степа'новича, кни'ги ста'ли интересова'ть и его' та'кже: он уже' сообрази'л, что его' ба'рин не торгу'ет и'ми, и ему' о'чень хоте'лось знать, что в них тако'го зама'нчивого, что ра'ди них мо'жно оста'вить недопи'тым стака'н ча'я и забы'ть вре'мя обе'да. Расспра'шивать об э'том Пё!тра Степа'новича он не реша'лся, как вообще' не реша'лся заговори'ть с ним ни о чем ли'шнем; но с Анто'шей он чу'вствовал себя' свободне'е и, уви'дя, что тот тра'тит свой после'дний гри'венник на поку'пку разо'рванной книжо'нки у букини'ста и с наслажде'нием прини'мается за её чте'ние, Илю'ша приступи'л к нему' с вопроса'ми, что за шту'ка така'я э'ти кни'ги и для како'й ра'дости лю'ди по це'лым часа'м де'ржат их пе'ред глаза'ми.
-- А вот вы'учись чита'ть, тогда' узна'ешь, -- отвеча'л Анто'ша.
-- Вы'учись! Как вы'учиться-то. Ведь, поди', шту'ка не лёгкая! -- заме'тил Илю'ша.
-- Да и не о'чень тру'дная! Захо'чешь, так че'рез ме'сяц вся'кую кни'гу бу'дешь разбира'ть. Э'то то'лько сра'зу ка'жется му'дрено, а там -- ничего', легко' пойдёт.
-- А ты мне покажи', как э'то на'до чита'ть, -- попроси'л Илю'ша, -- о'чень мне э'то заня'тно.
-- Ла'дно, дава'й вы'учу тебя'. У меня' тепе'рь дела' никако'го нет, а я учи'ть люблю'; у нас в дере'вне трех ребя'т да одного' уж взро'слого мужика' гра'мотными сде'лал.
Уче'нье начало'сь. И учи'тель, и учени'к бы'ли насто'лько бедны', что им да'же не на что бы'ло купи'ть а'збуку; но э'то не смуща'ло их: у Анто'ши была' ска'зка о царе' Салта'не, и он по ней учи'л ма'льчика разбира'ть бу'квы и слова'. Пе'рвая прочи'танная стро'чка доста'вила большо'е удово'льствие Илю'ше, а одоле'в пе'рвую страни'цу, он уже' не хоте'л оторва'ться от кни'ги, да'же на ночь клал её себе' под поду'шку и, просну'вшись ра'но у'тром, стара'лся разобра'ть не'сколько слов без по'мощи учи'теля. Че'рез два ме'сяца он не то'лько прочёл всю ска'зку о Салта'не, но да'же заучи'л наизу'сть мно'гие сти'хи из неё и писа'л их на ка'ждом клочке' бе'лой бума'ги, како'й выбра'сывал Петр Степа'нович. Че'рез три ме'сяца он прочёл загла'вия всех книг своего' хозя'ина, пыта'лся почита'ть из них что'-нибудь побо'льше загла'вий, но кни'ги оказа'лись сли'шком мудрёными, и ему' пришло'сь отказа'ться от э'того наме'рения.
Весно'й Анто'ша получи'л ме'сто и до'лжен был уе'хать от дя'ди. Э'то бы'ло больши'м го'рем для Илю'ши: он уже' чита'л дово'льно бе'гло, но в кни'гах, каки'ми снабжа'л его' Анто'ша, беспреста'нно попада'лись непоня'тные слова', до смы'сла кото'рых он не мог добра'ться без по'мощи учи'теля; кро'ме того', в после'дние неде'ли Анто'ша на'чал занима'ться с ним счётом, и э'то интересова'ло ма'льчика не ме'ньше чте'ния.
Расста'вшись со свои'м учи'телем, он ходи'л тако'й гру'стный и уны'лый, что Петр Степа'нович заме'тил э'то и спроси'л:
-- Что ты, здоро'в ли, Илья'? Чего' ты так хму'ришься?
-- Ничего', -- не'хотя отвеча'л ма'льчик.
Илю'ше почему'-то сты'дно бы'ло говори'ть о свои'х заня'тиях, почему'-то каза'лось, что вся'кий осмеёт их, найдёт неприли'чными для него'. Осо'бенно хозя'ину, представля'вшемуся ему' таки'м серьёзным и непристу'пным, он не реша'лся выска'зывать свои'х жела'ний и огорче'ний: "заруга'ет", почему'-то мы'сленно реши'л он, хотя' до сих пор не слыха'л от Пё!тра Степа'новича ни одного' бра'нного сло'ва. И он мо'лча переноси'л своё го'ре, то'лько хму'рился, лома'я себе' го'лову над каки'м-нибудь непоня'тным сло'вом и'ли тру'дным вычисле'нием, хму'рился до того', что оди'н раз Петр Степа'нович, смея'сь, заме'тил ему':
-- А тебя' кста'ти прозыва'ли волчо'нком. Ты и впра'вду так серди'то гляди'шь, то'чно собира'ешься в лес убежа'ть.
"Хорошо' ему' говори'ть: волчо'нок, -- ду'мал про себя' Илю'ша. -- Он, небо'сь, все зна'ет, все понима'ет, а мне и поучи'ться не у кого'".
На все ле'то Петр Степа'нович уе'хал в дере'вню к свои'м ро'дственникам, оста'вив и кварти'ру, и Илю'шу на попече'нии Архи'па. Для ма'льчика начало'сь приво'льное житье'". Он чу'вствовал себя' вполне' свобо'дным челове'ком и воспо'льзовался э'той свобо'дой, что'бы в пе'рвый же день навести'ть своего' учи'теля. Оказа'лось, что Анто'ша за'нят то'лько днем, а по вечера'м гото'в продолжа'ть уро'ки. И вот Илю'ша, вы'просив у Архи'па часть де'нег, да'нных Пё!тром Степа'новичем на его' прокормле'ние, накупи'л себе' у букини'ста книг и аккура'тно ка'ждое по'сле обе'да явля'лся учи'ться. Анто'ша встреча'л его' всегда' с удово'льствием; и учи'тель и учени'к бы'ли равно' приле'жны и ча'сто незаме'тно проводи'ли за кни'гами часа' три, четы'ре. За ле'то Илю'ша сде'лал больши'е успе'хи, он стал соверше'нно хорошо' чита'ть, о'чень поря'дочно писа'л и си'льно подви'нулся в счёте. С тем вме'сте возросла' и любозна'тельность его', когда' он уви'дел, что в кни'гах пи'шут не то'лько ска'зки про царе'й Салта'нов да про Иванушек-дурачко'в, что из книг мо'жно узна'ть, как живу'т лю'ди за ты'сячи верст от нас и как жи'ли за ты'сячу лет пре'жде нас, отку'да берётся дождь и снег и отчего' днем светло', а но'чью те'мно. Он ещё бо'льше пристрасти'лся к чте'нию, ещё бо'льше серди'лся на ра'зные тру'дные слове'чки, меша'вшие ему' вполне' понима'ть смысл чита'емого. В за'нятиях вре'мя ле'тело для него' незаме'тно; три ме'сяца прошли' необыкнове'нно бы'стро, и он о'чень удиви'лся, когда' оди'н раз Архи'п встре'тил его' слова'ми:
-- Ра'дуйся, Илю'ша, твой ба'рин письмо' присла'л, за'втра сам бу'дет!
Илю'ша и не поду'мал ра'доваться при э'том изве'стии. Ба'рин прие'дет! Зна'чит, ему' опя'ть распроща'ться и, мо'жет быть, навсегда', с уро'ками Анто'ши. Гру'стно пону'рил ма'льчик го'лову.
-- Да чего' же э'то ты но'с-то пове'сил? -- обрати'лся к нему' Архи'п. -- Тебе' ли не житье'" у ба'рина? Ка'жется, до'лжен бы де'нно и но'щно моли'ть Бо'га за тако'го благоде'теля, а ты -- на, три ме'сяца его' не вида'л, а не рад, что он прие'дет!.. Чудно'й ты, пра'во, как на тебя' посмотре'ть!
Илю'ша и сам понима'л, что Петр Степа'нович сде'лал ему' большо'е добро', приюти'в его' к себе', что за э'то добро' он до'лжен быть ему' благода'рным, до'лжен люби'ть его'... Он и в са'мом де'ле люби'л его', но всё-таки ра'доваться его' прие'зду ника'к не мог, ника'к не мог не счита'ть э'тот прие'зд поме'хой, неприя'тностью для себя'.
На друго'й день, то'лько что Илю'ша, по приказа'нию Архи'па, тща'тельно убра'л ко'мнаты и вскипяти'л самова'р, как разда'лся звоно'к, и в пере'днюю вошёл Петр Степа'нович с небольши'м доро'жным чемода'ном в рука'х и в сопровожде'нии о'чень молодо'го челове'ка, до того' рази'тельно на него' похо'жего, что их сра'зу мо'жно бы'ло призна'ть за бра'тьев.
Петр Степа'нович ла'сково поздоро'вался с Илю'шей и зате'м, подведя' его' к своему' спу'тнику, сказа'л шутли'вым то'ном:
-- Вот, Серге'й, рекоменду'ю тебе' -- мой сожи'тель и еди'нственный слуга' Илья' Па'влович, по прозва'нию "Волчо'нок".
Серге'й Степа'нович с коми'ческой ва'жностью раскла'нялся пе'ред Илю'шей, и зате'м о'ба бра'та усе'лись пить чай, ве'село разгова'ривая и не обраща'я бо'льше внима'ния на своего' ма'ленького слугу'.

Глава' VIII

Серге'й Степа'нович посели'лся у бра'та. Э'то был ещё о'чень молодо'й челове'к, то'лько что око'нчивший курс в гимна'зии и прие'хавший в Петербу'рг, что'бы око'нчить своё образова'ние в университе'те. Как по нару'жности он был похо'ж на бра'та, так по хара'ктеру представля'л ре'зкую противополо'жность с ним. Наско'лько Петр Степа'нович был споко'ен, молчали'в, поглощён свои'ми учёными труда'ми, насто'лько Серге'й Степа'нович был, напро'тив, ве'сел, подви'жен, суетли'в. С прие'здом его', жизнь в ма'леньких ко'мнатках пошла' совсе'м ина'че. Молча'ние, постоя'нно цари'вшее там, бы'ло нару'шено. Ра'но у'тром гро'мкое пе'ние буди'ло Пё!тра Степа'новича и Илю'шу; зате'м начина'лся смех, бесконе'чная болтовня', умолка'вшая то'лько на те часы', кото'рые Серге'й Степа'нович проводи'л в университе'те, а э'то случа'лось далеко' не ка'ждый день, так как веселы'й ю'ноша находи'л, что профе'ссора университе'та "тя'нут ужа'сно ску'чную каните'ль", что слу'шать все их ле'кции "невозмо'жная тоска'". Ему' бы'ло гора'здо прия'тнее про'сто гуля'ть по у'лицам и'ли, си'дя до'ма, просма'тривать каку'ю-нибудь кни'жку журна'ла и пристава'ть к Илю'ше, серьёзный, не'сколько су'мрачный вид кото'рого каза'лся ему' кра'йне заба'вным.
Илю'ше но'вый ба'рин с пе'рвого взгля'да не понра'вился. Переме'на, внесённая им в их ти'хую жизнь, была' не по нутру' ма'льчику. Петр Степа'нович отта'лкивал его' свое'й сде'ржанностью и нару'жной хо'лодностью; но с эти'м болтли'вым, весёлым ба'рином, ве'чно гото'вым подсмея'ться и вы'кинуть каку'ю-нибудь шту'ку, он ещё ме'ньше мог сойти'сь. От него' он ещё стара'тельнее пря'тал свои' кни'ги и тетра'ди и уж ему'-то ни за что бы не реши'лся заикну'ться о свои'х заня'тиях. А ме'жду тем продолжа'ть э'ти заня'тия тайко'м бы'ло при Серге'е Степа'новиче гора'здо трудне'е, чем без него'. Когда' он был до'ма, -- а у него' не бы'ло стро'гого распределе'ния вре'мени, -- он беспреста'нно и'ли выходи'л под каки'м-нибудь предло'гом к Илю'ше в ку'хню, и'ли подзыва'л его' к себе'. Ма'льчик попро'бовал спаса'ться в дво'рницкую, но э'то оказа'лось неуда'чным: Архи'п находи'л, что поря'дочный лаке'й не сме'ет уходи'ть из ба'рской кварти'ры и чита'л ему' дли'нные наставле'ния о том, како'й он неблагода'рный, не чу'вствует де'лаемых ему' благодея'ний, не стара'ется заплати'ть за них услу'жливостью и усе'рдием. Слу'шать э'ти наставле'ния бы'ло ещё неприя'тнее, чем выноси'ть шу'тки и насме'шки Серге'я Степа'новича, и Илю'ша, скре'пя се'рдце и тща'тельно запря'тав кни'жку за па'зуху, возвраща'лся домо'й.
Ме'жду тем, раз просну'вшаяся любозна'тельность не дава'ла ма'льчику поко'я. Он реши'лся ка'к-то обрати'ться с одни'м из волнова'вших его' вопро'сов к Серге'ю Степа'новичу.
-- Ба'рин, -- спроси'л он у него', раста'пливая пе'чку, -- а отчего' э'то дым тя'нет в трубу'?
Серге'й при'нял торже'ственный, ва'жный вид.
-- Э'то, друг мой, -- проговори'л он: -- есть стремле'ние вещества' пари'ть го'ре... По'нял?
-- Ничего' не по'нял, -- с печа'льным недоуме'нием отвеча'л Илю'ша.
-- Ну, и не на'до! -- рассмея'лся Серге'й: знай себе' клади' побо'льше расто'пок, что'бы дрова' скоре'й разгора'лись, а иссле'довать зако'ны приро'ды, узнава'ть причи'ны веще'й -- не твоего' ума' де'ло.
Илю'ша вздохну'л и замолча'л.
"От него' то'лка не добьёшься!" -- поду'малось ему', и ещё сильне'е захоте'лось ему' повида'ть Анто'шу, кото'рый никогда' над ним не смея'лся, кото'рый и'ли отвеча'л на его' вопро'сы я'сным, удо`бопоня'тным объясне'нием, и'ли говори'л ему':
-- Э'того я сам не зна'ю. Вот получу' де'ньги, поищу' таку'ю кни'жку, где об э'том напи'сано, тогда' и тебе' расскажу'.
До'лго боро'лся ма'льчик со свои'м жела'нием побыва'ть у Анто'ши, но, наконе'ц, не вы'держал. Случи'лось ка'к-то, что Петр Степа'нович то'тчас по'сле обе'да ушёл куда'-то вме'сте с бра'том на весь ве'чер. Илю'ша воспо'льзовался э'тим и, как то'лько они' вы'шли за воро'та, он схвати'л фура'жку, ко`е-ка'к набро'сил на себя' своё пальти'шко и пусти'лся со всех ног бежа'ть к своёму учи'телю. Путь предстоя'л ему' небли'зкий, но э'то не смуща'ло его': он часть доро'ги сде'лал бего'м и яви'лся в кварти'ру Анто'ши уста'лый, запыха'вшийся, но сия'ющий ра'достью. Часа' три-четы'ре прошло' незаме'тно в заня'тиях, и на обра'тном пути' Илю'ше пришло'сь опя`ть-та'ки си'льно спеши'ть. Он пришёл за не'сколько мину'т до свои'х госпо'д, и никто' не узна'л об его' отлу'чке. Э'то ободри'ло ма'льчика, и он стал повторя'ть свои' путеше'ствия к учи'телю. Снача'ла он уходи'л то'лько тогда', когда' госпо'д не бы'ло до'ма; но так как э'то случа'лось не ча'сто, то он взду'мал устро'иться ина'че. Наско'ро пообе'дав и да'же не убра'в посу'ды, он то'тчас же уходи'л и возвраща'лся домо'й ча'су в оди'ннадцатом. Петр Степа'нович, вероя'тно, не обрати'л бы внима'ния на э'ти отлу'чки, но Серге'й Степа'нович о'чень ско'ро заме'тил их.
-- Что э'то тако'е? Уже' де'сять часо'в, а самова'р не поста'влен и Илю'шки нет до'ма! -- ворча'л он.
-- Одна'ко хоро'ш у тебя' слуга', -- говори'л он бра'ту: -- убега'ет без спро'су Бог весть куда' и де'лать ничего' не хо'чет! Посу'да по'сле обе'да не вы'мыта, кало'ши свои' я ему' да'веча веле'л вы'чистить, а они' и до сих пор в гря'зи стоя'т.
-- Ну, ведь он ещё ребёнок, -- защища'л Илю'шу Петр Степа'нович: -- ве'рно заигра'лся с това'рищами да и забы'л.
-- Ребёнок, -- возража'л Серге'й Степа'нович: -- в его' го'ды все де'ти и'ли у'чатся, и'ли рабо'тают, а он у тебя' то'лько привыка'ет безде'льничать. Хоть бы допроси'л у него', где он быва'ет, с кем зна'ется!
Петр Степа'нович находи'л, что брат отча'сти прав, и в оди'н ве'чер, когда' Илю'ша верну'лся осо'бенно по'здно, реши'лся подве'ргнуть его' допро'су.
Илю'ша опусти'л го'лову и молча'л. Что он мог сказа'ть? Неуже'ли призна'ться, когда' глаза' хозя'ина смо'трят на него' так хо'лодно, суро'во, а и'з-за спины' его' гляди'т насме'шливо лицо' Серге'я Степа'новича?
-- Что же ты молчи'шь? Отвеча'й же! -- ещё стро'же приказа'л Петр Степа'нович.
-- Признава'йтесь, признава'йтесь, молодо'й престу'пник, -- шути'л Серге'й Степа'нович: -- что вы, в тракти'ре с прия'телями ча'ек попива'ли? И'ли во'дочку тяну'ли? и'ли каки'е-нибудь разбо'и чини'ли?
-- Отчего' же ты не хо'чешь говори'ть, Илья'? -- наста'ивал Петр Степа'нович. -- Ты, мо'жет быть, был у свое'й тётки? И'ли запу'тался с това'рищами? Так и скажи'. Ну, что же ты? Игра'л с детьми'?
-- Нет, -- с уси'лием проговори'л Илю'ша, ещё ни'же наклоня'я го'лову.
-- Так что же ты де'лал? Ве'рно, что'-нибудь о'чень дурно'е, е'сли бои'шься сказа'ть?
Молча'ние.
-- Послу'шай, Илья', -- заговори'л Петр Степа'нович стро'го: -- когда' я взял тебя' из мастерско'й и оста'вил у себя', я ду'мал сде'лать тебе' добро'; но тепе'рь ви'жу, что оши'бся и что из тебя' мо'жет вы'йти про'сто негодя'й. Мне нет вре'мени смотре'ть за тобо'й. Е'сли ты не мо'жешь исполня'ть добро'совестно ту небольшу'ю рабо'ту, кото'рая тебе' у нас даётся, и оста'вить знако'мства, в кото'рых тебе' самому' сты'дно призна'ться, я до'лжен бу'ду расста'ться с тобо'й и помести'ть тебя' куда'-нибудь, где бу'дут смотре'ть за тобо'й постро'же. Ты понима'ешь, что э'то не проста'я угро'за, что я говорю' соверше'нно серьёзно.
Илю'ша понима'л э'то о'чень хорошо', и тяжело' ему' бы'ло на душе'. Зна'чит, на'до отказа'ться от уро'ков Анто'ши, от тех заня'тий, кото'рые так нра'вились ему', и ду'мать о том, как бы полу'чше вы'чистить сапоги' госпо'д, да во'время пода'ть им самова'р.... Да, э'то необходи'мо! Ина'че Петр Степа'нович отда'ст его' како'му-нибудь стро'гому ма'стеру, и опя'ть придётся ему' переноси'ть и побо'и, и брань, и непоси'льную рабо'ту... А что, е'сли во всем созна'ться ба'рину? Е'сли рассказа'ть ему', как и с кем проводи'л он ве'чера? Мо'жет быть, он и не найдёт, что э'то ду'рно; мо'жет быть, он позво'лит ему' учи'ться? Ведь сам же он це'лые дни прово'дит за кни'гами, все у'чится, чита'ет?..
-- Да он, ведь, ба'рин, ему' мо'жно, -- рассужда'л Илю'ша: -- а мне нельзя'... А всё-таки попро'бую...
И с э'той реши'мостью "попро'бовать" засну'л он в э'ту ночь и просну'лся на сле'дующее у'тро. Е'сли бы Петр Степа'нович о че'м-нибудь заговори'л с ним, е'сли бы он хоть пола'сковее смотре'л на него', ма'льчик наве'рно испо'лнил бы своё наме'рение. Но вчера'шний допро'с Илю'ши произвёл на Пё!тра Степа'новича о'чень неприя'тное впечатле'ние; он был уве'рен, что ма'льчик ду'рно по'льзуется свобо'дой и прово'дит вре'мя в каки'х-нибудь дрянны'х ша'лостях. Всле'дствие э'того он смотре'л на него' недружелю'бно и не'сколько раз сде'лал ему' вы'говор за небре'жность в таки'х веща'х, на кото'рые пре'жде он не обраща'л вни'мания. Э'то отни'мало у ма'льчика вся'кую охо'ту пусти'ться в открове'нные объясне'ния. А тут ещё Серге'й Степа'нович пресле'довал его' свои'ми насме'шками, уверя'л, что ви'дел, как он с това'рищами пирова'л в кабаке', как он влеза'л в окна' и обкра'дывал до'брых люде'й, и тому' подо'бное. Илю'ша молча'л; он стара'лся добросо'вестно исполня'ть свои' обя'занности, но все мы'сли его' бы'ли за'няты одни'м: как бы устро'ить так, что'бы учи'ться у Анто'ши и в то же вре'мя не рассерди'ть хозя'ина, оста'ться по-прежнему' жить у него'. Не мудрено', что при э'том ма'льчик был рассе'ян, что иногда' не слы'шал отдава'емых ему' приказа'ний: вме'сто полоска'тельной ча'шки ста'вил на стол блю'до, вме'сто пе'пельницы подава'л ло'жку...
-- Илю'ша-то наш, ка'жется, совсе'м помеша'лся с го'ря, что прихо'дится до'ма сиде'ть, -- смея'лся Серге'й Степа'нович.
-- Неприя'тный хара'ктер у мальчи'шки, -- заме'тил Петр Степа'нович, -- он все ду'ется на меня' за то, что я ему' сказа'л тогда'.
-- Да, настоя'щим во'лком смо'трит, -- подтверди'л и Серге'й Степа'нович. -- А зна'ете посло'вицу: "как во'лка ни корми', он все в лес гляди'т", Како'е ты ему' благодея'ние сде'лал, а он ниско'лько тебе' не благода'рен, к тебе' не привя'зан и наве'рно сбежи'т при пе'рвом удо'бном слу'чае.
-- Пусть себе'! -- вздохну'л Петр Степа'нович.
И брат, и все знако'мые так ча'сто удивля'ются, как э'то он, сам челове'к небога'тый, взял на себя' та'кую обу'зу -- содержа'ние ма'льчика. Все они' так ча'сто прославля'ли его' доброту', что он нево'льно стал счита'ть себя' благоде'телем Илю'ши и возмуща'ться его' хо'лодностью кт себе', его' чёрствой неблагода'рностью.
Два ме'сяца терпе'л Илю'ша. Он да'же похуде'л от тоски', но всё-таки ни ра'зу не отлуча'лся из до'му.
Вдруг оди'н раз, когда' госпо'д не бы'ло до'ма, почтальо'н принёс письмо' на его' и'мя. Э'то бы'ло что'-то до того' небыва'лое, удиви'тельное, что ма'льчик поспеши'л дрожа'щей от волне'ния руко'й надорва'ть конве'рт: "Илю'ша! -- стоя'ло в э'том письме', -- что э'то ты меня' совсе'м забы'л? А мне без тебя' привали'ло сча'стье. Ба'рин, у кото'рого я перепи'сывал бума'ги, узна'л, что я хочу' быть учи'телем, и похлопота'л, что'бы меня' при'няли в учи'тельскую семина'рию; я там поучу'сь го'да два'-три и ста'ну настоя'щим учи'телем. Ско'ро я уезжа'ю из Петербу'рга. Приходи' попроща'ться. Кни'ги свои' я тебе' отда'м, мне они' тепе'рь не нужны': бу'дут други'е.
Твой друг Анто'н".
Бо'же мой! Он все ещё разду'мывал, как сде'лать, что'бы продолжа'ть уро'ки у Анто'ши, а Анто'ша уезжа'ет! И куда' э'то он е'дет? Что э'то тако'е за учи'тельская семина'рия? Илю'ша ра'за четы'ре перечёл письмо', наде'ясь найти' отве'т на э'ти вопро'сы.
"Нет, на'до самому' сходи'ть к нему', -- реши'л он наконе'ц: -- и скоре'й сходи'ть, а то он, пожа'луй, уе'дет, и прости'ться-то не успе'ешь!"
И вот ма'льчик, не ду'мая ни о чем, кро'ме жела'ния повида'ться с друго'м, бро'сил ко'мнаты на полови'ну неубра'нными и отпра'вился к Анто'ше. Он не рассчита'л, что у Анто'на бы'ли заня'тия, что днем его' нельзя' бы'ло заста'ть до'ма, и чуть не распла'кался пе'ред за'пертой две'рью его' кварти'ры. Что де'лать? Верну'ться наза'д? Нет, э'то сли'шком далеко': пожа'луй, не хва'тит сил придти' во второ'й раз в оди'н день, а ему' непреме'нно хоте'лось увида'ться с Анто'шей сего'дня, как мо'жно скоре'й... И вот он усе'лся на ступе'нях холо'дной ле'стницы и при'нялся терпели'во ждать. А ждать пришло'сь до'лго: Анто'ша возвраща'лся домо'й обыкнове'нно в пя'том ча'су, а в э'тот день он ещё заходи'л в ла'вки сде'лать себе' не'сколько поку'пок к доро'ге, так что на часа'х бли'жней це'ркви проби'ло уже' шесть, когда' наконе'ц по ле'стнице ра'здались торопли'вые шаги' его'.
В э'тот день Петр Степа'нович и брат его' бы'ли о'чень удивлены' и, коне'чно, неприя'тно удивлены', когда', верну'вшись домо'й, уви'дели, что не то'лько обе'д не принесён из кухми'стерской, но и ма'ленький лаке'й, кото'рый до'лжен был принести' э'тот обе'д, исче'з.
-- Моё предсказа'ние сбыло'сь: твой волчо'нок в са'мом де'ле сбежа'л, -- заме'тил Серге'й Степа'нович.
-- Да, э'тому сле'дует положи'ть коне'ц, -- су'мрачно отвеча'л Петр Степа'нович: -- я сего'дня же постара'юсь пристро'ить его'.
Илю'ша верну'лся домо'й в оди'ннадцатом ча'су. Он был так огорчён проща'ньем с Анто'шей, что и не ду'мал о неприя'тностях, ожида'вших его' до'ма. Когда' он вошёл, господа' сиде'ли за самова'ром, кото'рый са'ми для себя' поста'вили.
-- Илья'! -- позва'л его' Петр Степа'нович. -- Ты опя'ть пропада'л це'лый день и ве'рно опя'ть не захо'чешь рассказа'ть, где был. Я уже' предупрежда'л тебя', что так тебе' нельзя' жить. Я говори'л сего'дня о тебе' со свои'м знако'мым сапо'жником. Он челове'к до'брый, свои'х ученико'в не бьет и не му'чит. Тебе' бу'дет неду'рно жить у него'; ты, по кра'йней ме'ре, привы'кнешь к поря'дку, к труду' и сде'лаешься че'стным челове'ком. Что же ты ничего' не говори'шь?
Что бы'ло говори'ть Илю'ше? Коне'чно, ему' не хоте'лось поступа'ть к сапо'жнику; ему' гора'здо прия'тнее бы'ло бы оста'ться у Пё!тра Степа'новича. А, впро'чем, е'сли Анто'ша уезжа'ет, не все ли равно'?
-- Собери' все свои' ве'щи. За'втра ра'но у'тром, я сведу' тебя' к сапо'жнику, -- сказа'л ему' на друго'й день Петр Степа'нович. Ему' бы'ло о'чень неприя'тно, что Илю'ша по-прежнему' угрю'мо молчи'т, не про'сит проще'ния, не обеща'ет испра'виться, не выража'ет сожале'ния при разлу'ке с ним, и потому' он говори'л с ма'льчиком о'чень су'хо.
Белья' и пла'тья бы'ло у Илю'ши не мно'го. Он не собира'л, подо'бно други'м ма'льчикам, коро'бочек, ка'мушков и тому' подо'бных драгоце'нностей, и потому' ему' недо'лго бы'ло сложи'ть и связа'ть в у'зел все свои' ве'щи. Дошло' де'ло до книг.
"Заче'м они' мне? -- рассужда'л ма'льчик: -- в мастерско'й чита'ть не'когда. Сапо'жники никогда' не чита'ют. Вон оте'ц и гра'моте не знал! Лу'чше я и не возьму' их с собо'й, а то осмею'т. Сожгу' их!"
Он подошёл к пыла'вшей пе'чке и бро'сил в неё "Царя' Салта'на" и ки'пу испи'санных бума'жек. Он взял ещё кни'гу и намерева'лся отпра'вить её по тому' же назначе'нию, но пре'жде взгляну'л на неё. Э'то была' кни'га, по кото'рой он тре'тьего дня чита'л с Анто'шей, и вдруг ма'льчику жи'во предста'вились все подро'бности э'того после'днего уро'ка: жгу'чая тоска' охвати'ла его', он прижа'л к груди' кни'гу, бро'сился с ней на ле'стницу, прижа'лся в са'мый тёмный у'гол её и зарыда'л мучи'тельно, боле'зненно...
-- Илья'! Илю'ша! -- разда'лся на ле'стнице го'лос. Ма'льчик вздро'гнул. Он поспеши'л отере'ть сле'зы, сде'лал над собо'й уси'лие, что'бы подави'ть го'ре, и яви'лся на зов своего' хозя'ина.
Петр Степа'нович стоя'л в ку'хне и с любопы'тством рассма'тривал кни'ги и бума'ги, оста'вленные ма'льчиком на полу'.
-- Что э'то зна'чит, Илю'ша? -- спроси'л он, -- чьи э'то кни'ги?
-- Мои', -- красне'я, отвеча'л ма'льчик.
-- Да ра'зве ты уме'ешь чита'ть?
-- Уме'ю.
-- Кто же э'то тебя' научи'л?
-- Анто'н.
Це'лым ря'дом вопро'сов удало'сь наконе'ц Пё!тру Степа'новичу вы'ведать исто'рию уче'нья Илю'ши и та'йну его' ча'стых отлу'чек из до'ма. Он был поражён.
-- Да отчего' же ты э'того не говори'л пре'жде, глу'пый ребёнок? -- удивля'лся он. -- Тебя' брани'ли, подозрева'ли в дурно'м, а ты молча'л!
-- Мне бы'ло сты'дно, -- сквозь сле'зы проговори'л Илю'ша.
Петр Степа'нович засмея'лся.
-- Ну, тепе'рь, когда' ты уж во`лей-нево'лей призна'лся, -- сказа'л он: -- покажи' же мне, чему' тебя' вы'учил твой учи'тель. Мне э'то о'чень интере'сно знать.
Серге'я Степа'новича не бы'ло до'ма. Петр Степа'нович говори'л ла'сково, не сердя'сь и не насмеха'ясь. Э'то ободри'ло Илю'шу и он, снача'ла ро'бко, а пото'м все смеле'е и смеле'е, рассказа'л все, чему' вы'учился, показа'л своё иску'сство в чте'нии, письме' и счёте.
Удивле'ние Пё!тра Степа'новича возросло': оказа'лось, что его' ма'ленький лаке'й в коро'ткое вре'мя, почти' самоу'чкой, вы'учился сто'лько, ско'лько други'е де'ти не выу'чиваются с по'мощью учителе'й в два'-три го'да уси'ленных заня'тий.
-- Ну, брат, -- сказа'л он, око'нчив экза'мен: -- тебя', по настоя'щему, не за иглу' на'до присади'ть, а за кни'гу. Хо'чешь ты продолжа'ть учи'ться?
-- Хочу', о'чень хочу'! -- вскрича'л Илю'ша и посмотре'л на хозя'ина не угрю'мым взгля'дом волчо'нка, а блестя'щими ра'достью глаза'ми.
-- Хорошо', так э'то мы устро'им. Так как ока'зывается, что ты не балова'лся все э'то вре'мя, а напро'тив, то мы пока' отло'жим мысль о сапо'жнике. К своему' Анто'ше бе'гать тебе' нельзя', е'сли он уезжа'ет, а вме'сто него' я сам попро'бую понемно'гу занима'ться с тобо'й. Что из э'того вы'йдет -- пока'жет бу'дущее.
Об э'том бу'дущем Илю'ша и не ду'мал. Ему' бы'ло дово'льно настоя'щего, и э'то настоя'щее каза'лось ему' так удиви'тельно хорошо', что он не'сколько раз спра'шивал себя' -- уж не сон ли все э'то?

Глава' IX

В оди'н весе'нний день толпа' мальчиков-гимнази'стов с шу'мом вы'бежав из подъе'зда до'ма гимна'зии, собрала'сь на углу' у'лицы и о че'м-то горячо' рассужда'ла.
-- Э'то ни на что не похо'же! -- кипяти'лся стро'йный четырнадцатиле'тний ма'льчик с то'нкими черта'ми ли'ца и больши'ми тёмными глаза'ми. -- Е'сли мы бу'дем все спуска'ть ему', он, пожа'луй, ста'нет бить нас!
-- Да ведь он и то вчера' ткнул Харла'мова па'льцем в лоб, -- подхвати'л друго'й гимнази'ст.
-- Назва'ть ученика' второ'го кла'сса дурако'м! Да э'того да'же в приготови'тельном нельзя' позво'лить! -- горячи'лся тре'тий.
-- Больно'й да больно'й! -- говори'л четвёртый: -- ко'ли бо'лен, так заче'м в учи'теля пошёл? Мы не винова'ты в его' боле'зни!
-- Мы должны' че'м-нибудь заяви'ть ему' своё неудово'льствие! -- опя'ть заговори'л пе'рвый ма'льчик.
-- Дава'йте, не бу'дем отвеча'ть ему' уро'ков! -- предложи'л оди'н то'лстенький мальчуга'н, усе'вшийся на ту'мбу и все вре'мя полоска'вший ноги' в лу'же воды'.
-- Ну уж ты, Тю'рин! "Не отвеча'ть"! -- Экза'мены на носу', а он "не отвеча'ть" Вле'пят тебе' едини'цу, -- вот и не перейдёшь! -- возрази'ло не'сколько голосо'в.
-- Я все равно' не перейду', -- споко'йно проговори'л Тю'рин.
-- Нет, вот что лу'чше, господа', -- предложи'л темногла'зый ма'льчик, -- осви'щем его'. В суббо'ту бу'дет его' уро'к; как то'лько он взойдёт на ка'федру, дава'йте свиста'ть все, всем кла'ссом?
-- Пожа'луй дире'ктор придёт, -- заме'тил кто'-то.
-- Ну что же тако'е! Нака'жет весь класс -- не беда'! А мы и дире'ктору объясни'м в чем де'ло...
-- Коне'чно, мы ска'жем, что не хоти'м, что'бы нас называ'ли дурака'ми, безмо'зглыми; что'бы нам ты'кали па'льцем в лоб...
-- Что'бы у нас вырыва'ли из рук мел!
-- И так, решено', в суббо'ту осви'щем?
-- Да, да, все бу'дем свиста'ть изо всей си'лы.
В э'ту мину'ту к гру'ппе говоря'щих подходи'л ма'льчик лет трина'дцати, худоща'вый, высо'кий, с белоку'рыми торча'щими волоса'ми и ма'ленькими гла'зками, глубоко' засе'вшими под густы'ми бровя'ми. Э'то был наш ста'рый знако'мец Илю'ша, по прозва'нию Волчо'нок. Фо'рменное пальто', ке'пи с сере'бряным значко'м и ра'нец за плеча'ми пока'зывают, что горя'чее жела'ние ма'льчика испо'лнилось, что он име'ет возмо'жность учи'ться.
-- А, Па'влов, -- закрича'ли навстре'чу ему' гимнази'сты, -- Иди' скоре'е сюда'! Мы ведь тут и о тебе' говори'ли! Хорошо' назва'л тебя' сего'дня Курба'тов? Понра'вилось э'то тебе'?
-- Как назва'л? Я и не зна'ю, -- проговори'л Илю'ша, расте'рянно погля'дывая на това'рищей.
-- Отли'чно! -- закрича'ли ма'льчики. -- Его' называ'ют дурако'м, а ему' и нипочём!
-- Он и не зна'ет!? Хоро'ш!
-- Ты, ве'рно, привы'к к э'тому до'ма?
-- Коне'чно, его' и прибью'т, ему' ничего': ведь он в лаке'ях живёт! Ба'рин мо'жет быть и ча'сто лу'пит его'! -- подсме'ивались ма'льчики.
-- Никто' меня' не бьет! Пусти'те меня'! -- су'мрачно проговори'л Илю'ша, стара'ясь проти'скаться сквозь толпу', шуме'вшую о'коло него'.
-- Чего' там "пусти'те"! -- закрича'ли ма'льчики. -- Ты и'ли в са'мом де'ле дура'к, и'ли не понима'ешь, как с тобо'й должны' обраща'ться... Е'сли э'то тебе' все равно', так нам не все равно': сего'дня обруга'ли тебя', за'втра обруга'ют меня', а я э'того не терплю'. Мы Курба'това осви'щем в суббо'ту, слы'шишь?
-- Слы'шу, -- неохо'тно отвеча'л Илю'ша и, сде'лав ещё уси'лие, вы'брался наконе'ц из то'лпы и зашага'л да'льше по у'лице.
-- И ты до'лжен та'кже свиста'ть с на'ми! -- крича'ли ма'льчики, догоня'я его'.
-- И е'сли дире'ктор спро'сит, до'лжен сказа'ть, что он тебя' назва'л дурако'м!
-- Да ну, хорошо', отвяжи'тесь!
И Илю'ша ещё бо'льше уско'рил шаг.
-- Э'кий дура'к э'тот Па'влов! -- толкова'ли ма'льчики, разбива'ясь на ме'лкие гру'ппы и расходя'сь в ра'зные сто'роны. -- И оби'деться-то не уме'ет!
-- Волчко'м каки'м-то ве'чно гляди'т, с ним и не сговори'шь.
-- А не вы'даст он нас?
-- Вот ещё! Не посме'ет!
Илю'ша отошёл от това'рищей в о'чень неприя'тном настрое'нии ду'ха. Он, коне'чно, отли'чно слы'шал, что учи'тель матема'тики назва'л его' "дурако'м" за то, что он запу'тался при реше'нии како'й-то сло'жной зада'чи, но ни в ту мину'ту, ни по'сле он и не поду'мал оби'деться. В ту мину'ту он был соверше'нно поглощён свое'й зада'чей, да и учи'тель каза'лся заинтересо'ванным его' отве'том и бра'нное сло'во сорвало'сь с его' языка' про'сто от нетерпе'ния, что э'тот ожида'емый и, по-ви'димому, тако'й про'стой отве'т не сра'зу даётся ученику'.
"И отчего' э'то им оби'дно, а мне нет? -- рассужда'л про себя' ма'льчик. -- Мо'жет, и впра'вду оттого', что я не тако'й, как они': они' господа', их не бьют, не руга'ют, а меня'?..."
И вспо'мнились ма'льчику побо'и отца' и ма'тери, гру'бые шу'тки лаке'йской, потасо'вки мастерско'й, брань дво'рников, кото'рые и тепе'рь, по ста'рой па'мяти, ча'сто тре'бовали его' услу'г и не скупи'лись на кре'пкие словца'; насме'шки Серге'я Степа'новича... Что зна'чило сравни'тельно со всем э'тим сло'во "дура'к", ска'занное невзнача'й, без оби'дного у'мысла и ещё кем? -- его' люби'мым учи'телем, кото'рый так усе'рдно занима'ется, так отли'чно все объясня'ет... "А все-та'ки я -- гимнази'ст, он не сме'ет так называ'ть меня'!" -- сказа'л себе' Илю'ша мы'сленно, повторя'я слова' това'рищей.
-- Илю'ша, болва'н! чего' зазева'лся? Господа' уж пришли' домо'й! -- разда'лся го'лос над са'мым его' у'хом.
Э'то был его' знако'мый ла'вочник, кум Архи'па, в пре'жние го'ды ча'сто угоща'вший его' леденца'ми и ро'жками и тепе'рь счита'вший себя' в пра'ве бесцеремо'нно обходи'ться с ним.
"Он не сме'ет! А э'тот сме'ет? Все други'е сме'ют!" -- мелькну'ло в голове' ма'льчика; он го'рько усмехну'лся и уско'рил шаг, что'бы не получи'ть вы'говора за дурно'е исполне'ние свои'х лаке'йских обя'занностей.
Хотя' Илю'ша уже' второ'й год учи'лся в гимна'зии, но он жил у Пё!тра Степа'новича в том же положе'нии, что и пре'жде. По-пре'жнему спал он на то'щем тюфячке' в ку'хне, и там же гото'вил свои' уро'ки; по-пре'жнему исполня'л ра'зные ме'лкие дома'шние рабо'ты.
Петр Степа'нович был сли'шком бе'ден, что'бы доставля'ть больши'е удо'бства своему' воспи'таннику, да и не счита'л э'того ну'жным. Он боя'лся повреди'ть ма'льчику, отучи'в его' от просто'й, рабо'чей жи'зни, сде'лав из него' барчо'нка, белору'чку, и потому' в заня'тиях Илю'ши не находи'л ничего' ни дурно'го, ни унизи'тельного. Обходи'лся он с ним всегда' дру'жески, ла'сково, и обраща'л на него' ма'ло вни'мания то'лько потому', что вообще' не люби'л вози'ться с детьми' и был постоя'нно си'льно за'нят свои'ми кни'гами.
К сожале'нию, не все смотре'ли на Илю'шу глаза'ми Пё!тра Степа'новича. Пре'жде всего', Серге'й Степа'нович возмуща'лся тем, что брат взду'мал учи'ть Илю'шу, и на ка'ждом ша'гу стара'лся доказа'ть ма'льчику, что он ему' не родня', что он "обя'зан" услу'живать ему' и терпели'во выноси'ть его' вы'говоры и насме'шки. Для тётки Авдо'тьи, для всех сосе'дних ла'вочников, дво'рников и кучеро'в, Илю'ша, несмотря' на свой гимнази'ческий мунди'р, остава'лся по-прежнему' "мальчи'шкой", "лакеи'шком". Все они' находи'ли, что его' поступле'ние в гимна'зию бы'ло баловство'м, пустяко'м, а что настоя'щее для него' де'ло -- э'то служи'ть и угожда'ть господа'м.
Това'рищи гимнази'сты, узна'в об о'бразе жи'зни Илю'ши, не упуска'ли слу'чая попрекну'ть его', подсмея'ться над ним, Вообще', в гимна'зии его' сра'зу невзлюби'ли. Он всегда' рос одино'ким ребёнком, не привы'к к де'тским и'грам и ша'лостям. Он дичи'лся свои'х све'рстников, держа'лся от них особняко'м, насме'шки их встреча'л и'ли молча'нием, и'ли гру'бой бра'нью, на сли'шком назо'йливые пристава'ния отвеча'л ме'тким уда'ром кулака':
-- Ишь, како'й злю'щий! -- говори'ли ма'льчики, испыта'вши си'лу э'того кулака': -- настоя'щий медве'дь и'ли волк!
Оди'н из гимнази'стов услы'шал раз, как Серге'й Степа'нович, встре'тив Илю'шу на у'лице, назва'л его' в шу'тку "волчо'нком". Он пересказа'л про э'то про'звище други'м, и все нашли', что оно' как нельзя' бо'льше подхо'дит к угрю'мому Илю'ше, и с тех пор его' ре'дко кто звал в гимна'зии по фами'лии: всем каза'лось, что кли'чка "волчоно'к" вполне' к нему' подхо'дит.
Кро'ме свое'й угрю'мости и необщи'тельности, Илю'ша не нра'вился това'рищам и ску'постью. Они' возмуща'лись, ви'дя с како'й аккура'тностью укла'дывает он в ра'нец свои' кни'ги и тетра'ди, каки'ми кро'шечными каранда'шиками он умудря'ется писа'ть, как, ссуди'в кому'-нибудь свой перочи'нный нож, он зо'рко следи'т за ним и при пе'рвом удо'бном слу'чае настоя'тельно тре'бует его' наза'д. Все э'то каза'лось им отврати'тельной скаре'дностью; они' не подозрева'ли, что Илю'ша дорожи'т свои'ми веща'ми во'все не из ску'пости, а потому', что счита'ет ве'щи э'ти принадлежащи'ми Пё!тру Степа'новичу, потому' что вся'кий раз до'лго му'чится и коле'блется, пре'жде чем реши'тся попроси'ть не'сколько копе'ек на но'вый каранда'ш и'ли гри'фель.
Не встре'тив дру'жеского уча'стия со стороны' това'рищей, Илю'ша и сам не полюби'л их. Отчужде'ние его' ста'ло ещё сильне'е по'сле того', как кто'-то из ма'льчиков узна'л, что он исполня'ет у Пё!тра Степа'новича обя'занность слу'ги.
-- Зна'ете, господа', Волчо'нок слу'жит в лаке'ях? Волчо'нок чи'стит сапоги'! Волчо'нок метёт ко'мнаты! У Волчо'нка есть ба'рин! -- передава'ли друг дру'гу ма'льчики.
Нашло'сь не'сколько барчуко'в, кото'рым показа'лось унизи'тельным учи'ться вме'сте с лаке'ем, и они' собира'лись да'же проси'ть дире'ктора об исключе'нии Па'влова из гимна'зии. К сча'стью, в кла'ссе бы'ло челове'ка два'-три пора'звитее, кото'рые пристыди'ли барча'т и заста'вили их отказа'ться от э'того глу'пого и зло'го наме'рения. Они', скре'пя се'рдце, согласи'лись терпе'ть Илю'шу в свое'й среде', но относи'лись к нему' постоя'нно с нескрыва'емым презре'нием и брезгли'востью. Остальны'е ма'льчики, хоть ме'ньше горди'лись свои'м благоро'дством, но всё-таки не пропуска'ли удо'бного слу'чая подсмея'ться над нелюби'мым това'рищем, уязви'ть его' че'м-нибудь. Е'сли Илю'ша лу'чше и'ли быстре'е други'х реша'л арифмети'ческую зада'чу, они' говори'ли:
-- Ещё бы, Волчо'нку не уме'ть счита'ть! Ба'рин ча'сто посыла'ет его' в ла'вочку и бьет, е'сли он принесёт сда'чи ме'ньше, чем ну'жно.
Е'сли он не совсе'м тве'рдо отвеча'л уро'к и'ли получа'л дурну'ю отме'тку, кто'-нибудь непреме'нно замеча'л:
-- Что, Волчо'нок, пло'хо? Господа'м служи'л и про кни'жку забы'л?
-- Эй, "челове'к"! -- крича'ли ему' шалуны', -- вы'чисти мне сапоги'!
-- Принеси' мне стака'н воды'!
Снача'ла Илю'ша отвеча'л на все э'ти насме'шки бра'нью и'ли побо'ями, но, ви'дя, что э'то не помога'ет, переста'л обраща'ть на них внима'ние; то'лько в се'рдце его' накопля'лось недо'брое чу'вство про'тив насме'шников.
"Ну, что же из того', что я лаке'й, а они' господа'? -- ду'мал он ча'сто про себя'. -- Они' не хотя'т со мной зна'ться, да мне и самому' неохо'та с ни'ми свя'зываться!" И он все бо'льше и бо'льше сторони'лся това'рищей, не уча'ствовал в их и'грах, не вступа'л с ни'ми в разгово'ры, и все рекреацио'нное вре'мя тверди'л уро'ки. Спосо'бности у него' бы'ли хоро'шие и он занима'лся так усе'рдно, так приле'жно, что перешёл во второ'й класс одни'м из пе'рвых ученико'в, и при перехо'де в тре'тий опя'ть наде'ялся подучи'ть похва'льный лист. Он дости'г свое'й це'ли, жела'ние его' испо'лнилось: он мог учи'ться, мог чита'ть, ско'лько хоте'л, -- Петр Степа'нович не скупя'сь, снабжа'л его' но'выми кни'гами, -- но он все-та'ки не чу'вствовал себя' счастли'вым: по'лное одино'чество тяготи'ло его'; ни от кого' не ви'дел он ла'ски, сочу'вствия, все относи'лись к нему' и'ли хо'лодно, и'ли вражде'бно. И среди' шумно'й толпы' това'рищей, и в свое'й ма'ленькой ку'хне, он всегда' и везде' был оди'н, -- оди'н со свои'ми кни'гами. Никто' не расспра'шивал у него', о чем он ду'мает, когда', око'нчив приготовле'ние уро'ков, он по це'лым часа'м сиде'л, опусти'в го'лову на ру'ки, никто' не интересова'лся узнава'ть его' чу'вства. Мудрено' ли, что он станови'лся все бо'лее скры'тным и угрю'мым...

Глава' X

Исто'рия с учи'телем матема'тики была' о'чень не по се'рдцу Илю'ше. С одно'й стороны', ему' неприя'тно бы'ло, что он не мог оби'деться, как сле'довало, по мне'нию гимнази'стов, с друго'й -- он боя'лся, как бы де'ло не ко'нчилось бедо'й.
"Пожа'луй, дире'ктор рассе'рдится, да исключи'т из гимна'зии, и'ли Курба'тов наста'вит едини'ц и не перейдёшь в тре'тий класс? -- ду'малось ему'. -- Что со мной тогда' бу'дет? Захо'чет ли Петр Степа'нович ли'шний год плати'ть за меня', да е'сли и захо'чет, так мне самому' сты'дно бу'дет проси'ть его'".
Придя' на друго'й день в гимна'зию, он попро'бовал переговори'ть с двумя'-тремя воспи'танниками, кото'рые каза'лись ему' посмирне'е, и убеди'ть их отказа'ться от вчера'шнего за'мысла. Но его' переби'ли на пе'рвых же слова'х, объяви'в, что он трус, что де'ло решено' и толкова'ть о нем не сто'ит. Он, по обыкнове'нию, замолча'л и, нахмуря'сь, отошёл прочь.
В суббо'ту весь класс был в волне'нии. Уро'к арифме'тики приходи'лся вторы'м. Пе'рвого уро'ка почти' никто' не слу'шал, и учи'телю геогра'фии пришло'сь нема'ло наста'вить едини'ц и дво'ек. Когда' он вы'шел, зачи'нщики ещё раз напо'мнили про'чим, что сле'дует свиста'ть как мо'жно гро'мче и начина'ть всем вме'сте, как то'лько учи'тель взойдёт на ка'федру; зате'м в кла'ссе водвори'лась необыкнове'нная тишина'. Все сиде'ли на свои'х места'х, все гото'вились и в глубине' ду'ши волнова'лись. Но вот, дверь отвори'лась, в класс вошёл учи'тель матема'тики, а с ним вме'сте дире'ктор. Что э'то зна'чит? Э'того де'ти ника'к не ожида'ли! Они' с недоуме'нием перешёптывались и перегля'дывались; темногла'зый ма'льчик, кото'рый до'лжен был пода'ть знак к о'бщему сви'сту, скро'мно опусти'л глаза' в кни'гу; никто' не осме'лился шуме'ть при дире'кторе. А дире'ктор преспоко'йно усе'лся на сту'ле и просиде'л так весь класс, зо'рко следя' за вся'ким движе'нием воспи'танников, оконча'тельно присмире'вших под его' стро'гим проница'тельным взгля'дом. Когда' уро'к ко'нчился и учи'тель вы'шел из ко'мнаты, дире'ктор взошёл на ка'федру и обрати'лся с небольшо'й ре'чью к воспи'танникам.
-- Я о'чень рад, -- сказа'л он: -- что вы во'время оду'мались и отказа'лись от зате'янной ва'ми ша'лости; осо'бенно рад потому', что ша'лость э'та глубоко' огорчи'ла бы на'шего почте'"нного Макси'ма Ива'новича. Огорчи'ть челове'ка, кото'рый всей душо'й пре'дан вам, кото'рый тра'тит си'лы и здоро'вье на де'ло ва'шего образова'ния, бы'ло бы сли'шком неблагода'рно; огорча'ть же челове'ка больно'го, для кото'рого вся'кая неприя'тность мо'жет име'ть па'губные после'дствия, бы'ло бы про'сто непрости'тельной жесто'костью. Повторя'ю, о'чень рад, что вы са'ми, без чужо'й по'мощи по'няли э'то. Не'которая раздражи'тельность, заме'ченная ва'ми у Макси'ма Ива'новича, не должна' оскорбля'ть вас: э'то про'сто сле'дствие его' боле'зни. Я наде'юсь, что во вре'мя кани'кул он отдохнёт, попра'вится, и тогда' ничто' не бу'дет меша'ть вам вполне' оцени'ть э'того замеча'тельно иску'сного учи'теля и замеча'тельно хорошего' челове'ка.
Все слу'шали дире'ктора среди' полне'йшей тишины', но когда' он ко'нчил и вы'шел из ко'мнаты, до'лго сде'рживаемые чу'вства кла'сса вы'разились це'лым пото'ком восклица'ний, шу'мных кри'ков, всевозмо'жных зву'ков.
-- Что э'то зна'чит? Как дире'ктор мог узна'ть? Кто ему' сказа'л? Кто доно'счик? -- послы'шалось в ра'зных конца'х ко'мнаты, когда' о'бщий гул насто'лько улёгся, что мо'жно бы'ло что'-нибудь расслы'шать.
За э'тими вопро'сами опя'ть поднялся' шум и гам, и то'лько прихо'д стро'гого учи'теля лати'нского языка' -- грозы' всего' кла'сса -- заста'вил не'сколько успоко'иться взволнова'вшихся ма'льчиков.
Волне'ние э'то, зати'хшее на вре'мя, возобнови'лось, едва' учи'тель оста'вил класс. В рекреацио'нное вре'мя забы'ты бы'ли все и'гры, все обы'чные разгово'ры; оди'н неотсту'пный вопро'с занима'л весь класс: отку'да дире'ктор мог узна'ть о загово'ре про'тив Курба'това? Все единогла'сно находи'ли, что э'то де'ло како'го-нибудь доно'счика, и непреме'нно доно'счика-гимназиста. Никому' и в го'лову не приходи'ло, что загово'рщики толкова'ли о свои'х за'мыслах гро'мко, на у'лице, где в э'ту мину'ту легко' мог проходи'ть кто'-нибудь из знако'мых дире'ктора и'ли учителе'й. На са'мом де'ле, так и бы'ло: гуверна'нтка дете'й дире'ктора, гуля'я со свои'ми двумя' ма'ленькими воспи'танницами, случа'йно услы'шала разгово'р гимнази'стов и поспеши'ла предостере'чь дире'ктора о затева'емых гимнази'стами беспоря'дках. Ма'льчики, коне'чно, и не подозрева'ли э'того: они' не обрати'ли никако'го внима'ния на каку'ю-то ба'рыню с двумя' детьми', с трудо'м проти'скавшуюся сквозь их толпу', и тепе'рь иска'ли изме'нника в свое'й среде'.
-- Не Ля'пин ли? -- заме'тил кто'-то. -- Он сего'дня не пришёл, а вчера' заче'м-то ходи'л к дире'ктору?!
-- Вот вы'думал! -- вскрича'л Харито'нов, счита'вшийся дру'гом Ля'пина. -- Ста'нет Ля'пин доноси'ть! Я зна'ю, заче'м он был вчера' у дире'ктора: сего'дня его' имени'ны, и он ходи'л отпра'шиваться.
-- Так не Комаро'вский ли? Он лю'бит юли'ть пе'ред нача'льством...
У Комаро'вского то'же нашли'сь защи'тники.
-- А я зна'ю, кто донёс, -- проговори'л Тю'рин: -- то'лько не скажу'.
Тю'рина окружи'ли; его' проси'ли, угова'ривали, ему' грози'ли, и он недо'лго сохрани'л свою' та'йну. Че'рез не'сколько мину'ть во всех угла'х кла'сса толкова'ли, что доно'счик откры'т, что э'то Па'влов, непреме'нно Па'влов. Доказа'тельства бы'ли налицо': Па'влов не оби'делся на Курба'това, Па'влов мно'гим говори'л, что свиста'ть не сле'дует, Па'влов ниско'лько не удиви'лся прихо'ду дире'ктора, а тепе'рь совсе'м не беспоко'ится о том, отку'да дире'ктор все узна'л, и, наконе'ц, Па'влов вообще' дрянь. Э'то после'днее доказа'тельство каза'лось ма'льчикам осо'бенно убеди'тельным.
В защи'ту нелюби'мого това'рища не подняло'сь ни одного' го'лоса; все напереры'в выска'зывали своё негодова'ние про'тив него'.
-- Э'того нельзя' так оста'вить, -- толкова'ли ма'льчики. -- Его' на'добно проучи'ть, хороше'нько проучи'ть...
-- Я давно' говори'л, что э'того мальчи'шку сле'довало исключи'ть из гимна'зии, -- заме'тил оди'н гимнази'ст-барич. -- Чего' же хоро'шего мо'жно ждать от лаке'я?!
-- Нет, э'то ему' так не пройдёт! -- кипяти'лся сила'ч Щу'кин, я'ростно сжима'я кулаки'. -- Мы с ним разде'лаемся.
-- На'до так отду'ть его', что'бы он на всю жизнь отвы'к от эта'ких проде'лок, -- заме'тил Харито'нов.
Ему' не возража'ли; не'сколько голосо'в поддержа'ло его'; решено' бы'ло, как то'лько ко'нчатся уро'ки, не выходя' из кла'сса проучи'ть Па'влова. За "про'учку" взяло'сь не'сколько челове'к, о'пытных в э'том де'ле; остальны'е должны' бы'ли сторожи'ть, что'бы не вошёл воспита'тель, и объясни'ть Па'влову, что весь класс недово'лен им, счита'ет посту'пок его' ни'зостью.
Илю'ша и не подозрева'л, что волну'ет его' това'рищей. Неуда'ча за'говора про'тив Курба'това так обра'довала его', что он и не ду'мал о причи'нах её. В рекреацио'нное вре'мя он, по обыкнове'нию, держа'лся вдали' от това'рищей и, слы'ша их шу'мные то'лки, он поду'мал: "Ишь галдя'т!" -- и стал приле'жно повторя'ть тру'дный неме'цкий уро'к.
В кла'ссе в Илю'шу попа'ло не'сколько катко'в бума'ги, пу'щенных ло'вкой руко'й с за'дней скаме'йки; до слу'ха его' не'сколько раз долета'ли слова': "шпио'н, фиска'л, доно'счик!" но он не обраща'л на них большо'го внима'ния, не знал да'же наве'рное, к нему' ли и'менно отно'сятся они'. Но вот после'дний учи'тель вы'шел из кла'сса; Илю'ша, собра'в свои' кни'ги, уже' направля'лся к дверя'м, как вдруг Щу'кин подбежа'л к нему' и уда'рил его' по лицу', пригова'ривая: "вот тебе', доно'счик".
В пе'рвую секу'нду Илю'ша совсе'м опе'шил, но зате'м, бы'стро опра'вившись, он намерева'лся, что называ'ется, дать сда'чи оби'дчику, как вдруг на него' посы'пались уда'ры спра'ва, сле'ва, сза'ди, и при э'том беспреста'нно повторя'лись восклица'ния:
-- Не доноси' на това'рищей! Не фиска'ль! Шпио'н! Сы'щик!
Мы не ста'нем опи'сывать подро'бностей возмути'тельного побо'ища, каки'е, к стыду' уча'щихся, до сих пор повторя'ются в не'которых уче'бных заведе'ниях. Когда' оно' прекрати'лось, Илю'ша лежа'л на полу' изби'тый, окрова'вленный. Он почти' не мог стоя'ть на нога'х, е'ле сознава'л, где нахо'дится и что с ним.
Проти'вники его' стру'сили: "про'учка" зашла' сли'шком далеко' и могла' навле'чь на них стро'гое наказа'ние, е'сли бы воспита'тель заме'тил её. Они' сбе'гали за водо'й, на'скоро умы'ли Илю'шу, наки'нули на него' пальто' и кэ'пи и всей толпо'й, подде'рживая и закрыва'я его' от глаз ста'рших, вы'шли из гимна'зии. На у'лице Илю'ша насто'лько опра'вился, что мог идти' без посторо'нней по'мощи. Тогда' ма'льчики разбежа'лись от него', повторя'я на проща'нье:
-- Э'то тебе' за доно'с! Друго'й раз не смей фиска'лить! Ко'ли опя'ть донесёшь, смотри' -- ещё ху'же бу'дет!
Илю'ша оста'лся оди'н в дово'льно пусты'нном переу'лке. Все те'ло его' боле'ло, в уша'х шуме'ло, в голове' бы'ло ка'к-то сму'тно. Он присе'л на ту'мбу, что'бы немно'го отдохну'ть и собра'ться с мы'слями.
"За что? Что я им сде'лал?" -- верте'лся неотвя'зный вопро'с в уме' его'. И, не находя' отве'та на э'тот вопро'с, он тяжёлыми, неро'вными шага'ми поплёлся домо'й. Петр и Серге'й Степа'новичи бы'ли до'ма, когда' Илю'ша вошёл в ко'мнату. Пе'рвый уви'дел его' Серге'й Степа'нович.
-- Илья', что э'то с тобо'й! -- вскрича'л он, -- кто э'то тебя' так сла'вно отде'лал? Брат, Петр, посмотри'-ка, полюбу'йся на э'того молодца'! Ха, ха, ха!
Он схвати'л ма'льчика за ру'ку и потащи'л его' к бра'ту, продолжа'я гро'мко смея'ться. Лицо' Илю'ши бы'ло, действи'тельно, стра'нно: нос его' си'льно разду'лся, оди'н глаз совсе'м запу'х, под ним красова'лся большо'й синя'к, а на лбу возвыша'лись две огро'мные ши'шки. Пла'тье его' бы'ло изо'рвано и запа'чкано кро'вью. Пё!тру Степа'новичу дово'льно бы'ло одного' взгля'да на ма'льчика, что'бы поня'ть, что тому' не до шу'ток.
-- Переста'нь, Серге'й, -- су'хо останови'л он бра'та и зате'м, обраща'ясь к Илю'ше, сказа'л бо'лее мя'гким го'лосом:
-- Ты по'сле расска'жешь нам, как э'то с тобо'й случи'лось, а тепе'рь разде'нься и ляг: на'до полечи'ть твои' уве'чья.
Илю'ша е'ле стоя'л на нога'х; он дрожа'л как в лихора'дке и чу'вствовал сла'бость во всем те'ле. Сове'т Пё!тра Степа'новича был как нельзя' бо'лее кста'ти, и он поспеши'л испо'лнить его'. Петр Степа'нович дал ему' приня'ть успокои'тельного лека'рства, осмотре'л все его' уве'чья и привяза'л ему' холо'дные компре'ссы к осо'бенно си'льно заши'бленным места'м.
Ма`ло-пома'лу, Илю'ша успоко'ился, боль его' ути'хла, си'лы восстанови'лись; он чу'вствовал себя' насто'лько здоро'вым, что мог встать с посте'ли. Но тепе'рь ещё сильне'е в душе' его' просну'лось го'рькое, е'дкое чу'вство от причинённой ему' несправедли'вости и него'дование про'тив оби'дчиков. Вспо'мнив все, что говори'ли това'рищи, когда' би'ли его', он по'нял, в чем его' заподо'зрили, за что с ним поступи'ли так жесто'ко. Но с како'й же ста'ти подозрева'ли они' и'менно его'? Он уже' почти' два го'да у'чится в гимна'зии, и за все э'то вре'мя никто' не ви'дел от него' никако'го бесче'стного посту'пка, а ведь доноси'ть на това'рищей бесче'стно. Почему' же они' ду'мали, что он на э'то спосо'бен? "Потому', что они' ненави'дят, они' презира'ют меня', -- с бо'лью в се'рдце ду'мал ма'льчик: -- они' не счита'ют меня' ра'вным себе', свои'м това'рищем... Я не мо'гу бо'льше остава'ться с ни'ми, не мо'гу и не хочу'! Не ста'ну бо'льше ходи'ть в гимна'зию, не бу'ду бо'льше учи'ться, не на'до! Оста'нусь на всю жизнь лаке'ем, -- ну, и пусть, все равно'"!
Ве'чером Петр Степа'нович ещё раз осмотре'л уши'бы ма'льчика и, ви'дя, что ему' лу'чше, спроси'л:
-- С кем же э'то ты так подра'лся, Илю'ша, скажи', пожа'луйста?
-- Я не дра'лся, а меня' би'ли, -- угрю'мо отвеча'л ма'льчик. -- Я не могу' бо'льше учи'ться в гимна'зии, -- с жа'ром приба'вил он, -- все гимнази'сты злы'е, несправедли'вые, я не могу' их ви'деть!
-- Э, по'лно, -- успока'ивал его' Петр Степа'нович: -- все ма'льчики постоя'нно деру'тся и коло'тят друг дру'га, с э'тим ничего' не поде'лаешь! Ты, ве'рно, о'чень насоли'л им, что они' так жесто'ко напа'ли на тебя'? Э'то, коне'чно, неприя'тно, но и'з-за э'того нечего' и ду'мать броса'ть уче'нье. Спи тепе'рь споко'йно; как вы'спишься, так наве'рно согласи'шься со мной.
Сон не произвёл на Илю'шу того' де'йствия, како'го ожида'л Петр Степа'нович. Он оста'лся при своём наме'рении не ходи'ть бо'льше в гимна'зию, и в понеде'льник, действи'тельно, не пошёл.
-- Что э'то зна'чит, Илю'ша, отчего' ты до'ма? -- спроси'л Петр Степа'нович, ви'дя, что по'сле у'треннего ча'я он принима'ется за чи'стку подсве'чников и не ду'мает надева'ть гимнази'ческий мунди'р.
-- Я ведь сказа'л вам, что не бу'ду бо'льше ходи'ть в гимна'зию, -- проговори'л ма'льчик.
-- Как? Так э'то ты в са'мом де'ле зате'ял? -- вскрича'л Петр Степа'нович. -- Нет, Илья', э'того я не допущу'! Ты захоте'л лу'чше учи'ться в гимна'зии, чем в мастерско'й, и я э'тому не противоре'чил, так как у тебя' есть спосо'бность к у'мственному труду'. Но бро'сить гимна'зию -- я тебе' не позво'лю. Я пря'мо прика'зываю тебе': одева'йся скоре'е и отправля'йся. По'мни, что для тебя' гла'вное -- учи'ться, и учи'ться, как мо'жно лу'чше, а остально'е все пустяки'...
Илю'ша опусти'л го'лову. Петр Степа'нович и не поду'мал разобра'ть, и'з-за чего' това'рищи невзлюби'ли ма'льчика, и'з-за чего' так жесто'ко обошли'сь с ним; Илю'ша, не привы'кший к открове'нности, не чу'вствовал потре'бности рассказа'ть ему' все подро'бно, но не смел ослу'шаться его' прямо'го приказа'ния. Тяжело' бы'ло ему' э'то послуша'ние, тяжело' бы'ло ему' верну'ться в гимна'зию, опя'ть сиде'ть в одно'й ко'мнате, за одни'м столо'м с те'ми, кто так жесто'ко, так несправедли'во оскорби'л его'! У него' не явля'лось ни мале'йшего жела'ния помири'ться с това'рищами, объясни'ться с ни'ми открове'нно, и хоть побрани'ться, да зато' пото'м сойти'сь побли'же. Ему' и в го'лову не приходи'ло, что будь сам он общи'тельнее с ни'ми, дружелю'бнее -- и они' бу'дут лу'чше относи'ться к нему'.
"Они' меня' не лю'бят, презира'ют, -- ду'мал он, ме'дленными шага'ми направля'ясь к гимна'зии по'сле стро'гого приказа'ния Пё!тра Степа'новича. -- Пусть себе'. Мстить я им не могу' и не бу'ду, но я про'сто совсе'м не ста'ну зна'ться ни с кем из них! Он говори'т, что я до'лжен "гла'вное -- учи'ться"; ну, хорошо', я бу'ду учи'ться, а на них и вни'мания не ста'ну обраща'ть!"
С таки'ми недружелю'бными чу'вствами пришёл Илю'ша в гимна'зию. Он и не заме'тил, что мно'гие из его' това'рищей успе'ли оду'маться и по'няли, как бы'ли непра'вы, осуди'в его' без вся'ких доказа'тельств. Им сты'дно бы'ло смотре'ть на его' синяки' и сса'дины.
-- Е'сли бы он был впра'вду фиска'л, он и тепе'рь нажа'ловался бы, а он -- ничего': сказа'л воспита'телю, что уши'бся, -- толкова'ли ме'жду собо'й не'которые из них и стара'лись загла'дить вину' свою' пе'ред ним, загова'ривали с ним, приглаша'ли его' игра'ть с собо'й.
Илю'ша не замеча'л э'тих попы'ток сбли'зиться с ним и тве'рдо выде'рживал своё наме'рение -- сторони'ться това'рищей. Учи'лся он приле'жно, отли'чно вы'держал перехо'дный экза'мен из второ'го кла'сса в тре'тий, на кани'кулах мно'го чита'л и в тре'тьем кла'ссе стал сра'зу пе'рвым ученико'м. Э'то, одна'ко, не примири'ло его' с гимна'зией, он продолжа'л посеща'ть её с отвраще'нием, то'лько исполня'я приказа'ние Пё!тра Степа'новича.

Глава' XI

В тре'тьем и осо'бенно в четвёртом кла'ссе отноше'ния Илю'ши с това'рищами ста'ли не'сколько лу'чше пре'жнего. Не'которые из ма'льчиков поумне'ли, по'няли, что глу'по смея'ться над това'рищем зато', что он бе'ден и принуждён исполня'ть неприя'тную рабо'ту; други'е уважа'ли Илю'шу за его' позна'ния и прилежа'ние; остальны'м про'сто надое'ло тормоши'ть угрю'мого волчо'нка, кото'рый не де'лал им никако'го зла, но и не обраща'л на них ни малейшего' вни'мания. Сам Илю'ша стал ме'нее оби'дчиво относи'ться к шу'ткам и насме'шкам, да ему', по пра'вде сказа'ть, бы'ло и во'все не до това'рищей. Его' зани'мали бо'лее серьёзные и печа'льные мы'сли, -- зани'мали так си'льно, что и'з-за них он зачасту'ю забыва'л да'же вы'учить уро'к. В дома'шней жи'зни ему' приходи'лось переноси'ть мно'го неприя'тностей, э'ти неприя'тности му'чили и волнова'ли его' гора'здо бо'льше ме'лких ги'мназических ссор.
Дела' его' "госпо'д" шли ду'рно, и э'то отража'лось на нем. Серге'й Степа'нович все ещё был в университе'те и все та'кже лени'во посеща'л ле'кции, как и в нача'ле. Взаме'н того' он завёл мно'жество знако'мств, ча'сто не то'лько ве'чера, но и но'чи проводи'л вне до'ма, и беспреста'нно то проси'л у бра'та де'нег, то присыла'л к нёму свои'х портны'х, перча'точников, изво'зчиков для упла'ты по счета'м. Петр Степа'нович выдава'л тре'буемые де'ньги, но си'льно мо'рщился при э'том и ча'сто говори'л бра'ту:
-- Ты, ка'жется, счита'ешь меня' за богача', Серге'й? Ра'зве ты не ви'дишь, что де'ньги достаю'тся мне трудо'м, и нелёгким трудо'м!?
Справедли'вые упрёки бра'та си'льно раздража'ли Серге'я Степа'новича. Он обыкнове'нно возража'л ему' о'чень запа'льчиво и при э'том вся'кий раз помина'л Илю'шу:
-- Стра'нно, -- говори'л он: -- что ты жале'ешь не'скольких рубле'й для бра'та, а тра'тишь Бог зна'ет ско'лько на како'го-то чужо'го мальчи'шку.
-- Коне'чно, тебе' прихо'дится труди'ться мно'го, -- замеча'л он в друго'й раз: -- да ра'зве я винова'т, что тебе' охо'та воспи'тывать у'личных мальчи'шек?
-- Изве'стно, для меня' у тебя' ничего' нет, а небо'сь, пона'добится Илю'шке но'вая кни'га, так де'ньги найду'тся!
Тяжело' бы'ло Илю'ше слы'шать все э'то, -- слы'шать, что ра'ди него' Пё!тру Степа'новичу прихо'дится брать ли'шнюю рабо'ту, что отча'сти, ра'ди него' ме'жду бра'тьями происхо'дят размо'лвки. Остава'ясь наедине' с ним, Серге'й Степа'нович то'же не упуска'л слу'чая попрекну'ть его':
-- Э'кий ты, пра'во, счастли'вец, Илю'ша, -- говори'л он ему': -- како'го благоде'теля себе' нашёл! У нас у сами'х ино'й раз нет ли'шнего рубля' на таба'к, а ты ни в чем не те'рпишь недоста'тка!..
-- Сиди'т себе' за кни'жкой, то'чно ба'рин како'й, -- усмеха'лся он, проходя' ми'мо Илю'ши, приле'жно учи'вшего уро'к. -- Брат набира'ет себе' рабо'ты, меня' попрека'ет, что я не зараба'тываю де'нег, а ему' и го'рюшка ма'ло!
Сам Петр Степа'нович никогда' не пока'зывал Илю'ше виду', что жале'ет для него' де'нег. Напро'тив, он всегда' смея'лся, ви'дя с каки'м смуще'нием ма'льчик выпра'шивает у него' но'вую кни'гу и'ли тетра'дь.
-- Чего' же ты так робе'ешь, -- говори'л он: -- то'чно что дурно'е сде'лал! Пожа'луйста, говори' всегда' сме'ло, что тебе' ну'жно: на поле'зные ве'щи у меня' всегда' есть де'ньги.
Илю'ша, одна'ко, замеча'л, что э'то после'днее бы'ло не совсе'м ве'рно. Когда' пришло'сь вноси'ть за него' пла'ту в гимна'зию, Петр Степа'нович це'лый ме'сяц не мог собра'ть ну'жных де'нег; когда' наста'ли холода', а его' тёплое пальто' оказа'лось до невозмо'жности коро'тким и у'зким, Петр Степа'нович не'сколько раз повторя'л:
-- Эх, Илья', плоха' у тебя' оде'жда... Ну'жно бы сооруди'ть но'вую... -- Да так во всю зи'му и не сооруди'л.
Для са'мого себя' у Пё!тра Степа'новича то'же не бы'ло ли'шней копе'йки. Пла'тье он постоя'нно носи'л си'льно потёртое, чуть что не изо'рванное, на сапога'х его' зачасту'ю красова'лись больши'е запла'тки; золоты'е часы' его' исче'зли и замени'лись сере'бряными, на просто'й стально'й цепо'чке. А ме'жду тем он рабо'тал не ма'ло, да'же мо'жно сказа'ть, сли'шком мно'го. Ча'сто, просыпа'ясь ча'су в тре'тьем но'чи, Илю'ша ви'дел свет в его' кабине'те, ча'сто Петр Степа'нович встава'л с посте'ли у'тром бле'дный, жа'луясь на си'льную головну'ю боль, и всё-таки шел к своему' пи'сьменному столу', всё-таки чита'л и писа'л, хотя' э'то, очеви'дно, сто'ило ему' бо'льших уси'лий.
"Ишь, как он убива'ется над э'тими кни'гами, -- ду'мал Илю'ша, гля'дя на истомлённое, боле'зненное лицо' молодо'го учёного: -- и ведь, не будь меня' тут, ему' бы'ло бы ле'гче, ме'ньше бы приходи'лось рабо'тать... И с како'й ста'ти ему' меня' корми'ть, одева'ть, да ещё плати'ть за меня' в гимна'зию? Я ему' чужо'й, он да'же не лю'бит меня'... Так, по доброте' де'лает. То'лько мне не сле'дует по'льзоваться э'той доброто'й, на'до иска'ть себе' рабо'ты, на'до изба'вить его' от себя'; ведь я уже' не ма'ленький".
Илю'ша, по обыкнове'нию, никому' не сообща'л свои'х мы'слей, хотя' они' си'льно му'чили его'. Он смотре'л все так же хму'ро, так же ма'ло разгова'ривал с Пё!тром Степа'новичем, и тот да'же не подозрева'л, что происходи'ло в душе' его'. А в душе' его' шла постоя'нная тру'дная борьба'. До оконча'ния ку'рса гимна'зии ему' остава'лось четы'ре го'да с ли'шком. Неужёли же все э'то вре'мя он до'лжен жить на счет Пё!тра Степа'новича, выноси'ть упрёки Серге'я, чу'вствовать, что для него' тру'дятся, ему' де'лают благодея'ние, а он ниче'м не мо'жет отплати'ть за э'ти благодея'ния? Нет, э'то невозмо'жно, э'то должно' прекрати'ться, и чем скоре'е, тем лу'чше! -- "Прекрати'ться!" но как? В э'том был весь вопро'с. Опя'ть поступи'ть в мастерску'ю?! Моро'з пробега'л по те'лу Илю'ши при воспомина'нии о том, что он ребёнком вы'нес в мастерско'й портно'го. Неуже'ли опя'ть подверга'ть себя' то'му же, -- бра'ни, побо'ям, опа'сности сде'латься пья'ницей, во'ром и'ли зача'хнуть, захире'ть, как бе'дный Са'шка!.. А заня'тия в гимна'зии, а кни'ги? Все э'то должно' быть забы'то, -- забы'то навсегда'?..
Илю'ша попро'бовал поиска'ть друго'го вы'хода. Он мечта'л, остава'ясь у Пё!тра Степа'новича, найти' како'й-нибудь за'работок, что'бы име'ть возмо'жность самому' хоть одева'ть себя' и плати'ть за себя' в гимна'зию. Но како'й же за'работок? Ремесла' он никако'го не знал, да и где же занима'ться ремесло'м, проводя' по'лдня в гимна'зии да чуть не це'лый ве'чер за приготовле'нием уро'ков? Ра'зве попро'бовать поиска'ть перепи'ски и'ли уро'ков? Он обрати'лся к тре'м-четырем това'рищам с про'сьбой порекомендова'ть его' для заня'тий с ма'ленькими детьми'; те пообеща'ли ему', но никому' не рекомендова'ли; он ту же про'сьбу повтори'л учи'телям, кото'рые осо'бенно хвали'ли его' прилежа'ние. Оди'н из них усмехну'лся и заме'тил:
-- Ране'нько, ба'тенька, заду'мали! Кто же пригласи'т в учи'телем гимнази'ста четвёртого кла'сса!?
Друго'й пря'мо сказа'л, что не обеща'ет:
-- У меня' знако'мых студе'нтов мно'го, -- объяви'л он: -- им э'то нужне'е, чем вам.
Раз Илю'ша в гру'стном разду'мье сиде'л у себя' в ку'хне. Он ко'нчил учи'ть уро'ки, чита'ть ему' не хоте'лось, и он нево'льно прислу'шивался к разгово'ру в сосе'дней ко'мнате. Пё!тра Степа'новича не бы'ло до'ма: там сиде'ли Серге'й Степа'нович и молодо'й до'ктор Ку'рицын, прия'тель обо'их бра'тьев.
-- Я, пра'во, удивля'юсь вам, Серге'й Степа'нович, -- говори'л до'ктор: -- неуже'ли вы име'ете так ма'ло влия'ния на бра'та, что не мо'жете уговори'ть, заста'вить, наконе'ц, пожале'ть себя', отдохну'ть. Он положи'тельно заболева'ет... Да и не мудрено'! Ско'лько ему' прихо'дится рабо'тать для его' кни'ги, а он ещё берётся сотру'дничать в журна'лах!
-- Что же тут де'лать, -- отвеча'л Серге'й. -- Сочине'ния бра'та превосхо'дны, все их хва'лят; но они' сли'шком у'чены, не мно'гие покупа'ют их, вот он и сотру'дничает в журна'лах, что'бы зараба'тывать де'ньги.
-- Он и'з-за э'тих де'нег положи'тельно убьёт себя'! -- с доса'дой вскрича'л до'ктор. -- А для себя' ведь он почти' ничего' не тра'тит!.. Опя'ть-таки скажу', Серге'й Степа'нович, вам сле'дует позабо'титься об э'том, пока' не по'здно. Вы живёте с ним вдвоём, отчего' же зараба'тывает сре'дства к жи'зни он оди'н?
-- Э, полноте', -- с неудово'льствием возрази'л Серге'й: -- вы ма'ло зна'ете бра'та! Е'сли я бро'шу университе'т и ста'ну с утра' до но'чи рабо'тать за де'ньги, э'то ниско'лько не облегчи'т бра'та. Он отли'чнейший челове'к, но у него' иногда' престра'нные фанта'зии. Вы'думал тепе'рь воспи'тывать мальчи'шку, хо'чет сде'лать из него' учёного... Вы ду'маете э'то дёшево стои'т? У него' ведь для э'того мальчи'шки ни в чем отка'за нет! Вчера', смотрю', купи'л ему' гало'ши, а у са'мого на сапога'х ды'рки!
-- Да, вот ещё дармое'д у него' на ше'е! -- проворча'л до'ктор.
Илю'ша чу'вствовал, что вся кровь прилила' к щека'м его' при э'тих слова'х. Да, э'то пра'вда, он дармое'д, вся'кий име'ет пра'во сказа'ть э'то, вся'кий име'ет пра'во попрекну'ть его', что ра'ди него' тру'дится че'рез си'лы, до боле'зни, у'мный, хоро'ший челове'к.
В пере'дней разда'лся звоно'к. Ма'льчик пошёл отвори'ть: э'то оказа'лся рассы'льный из типогра'фии, в кото'рой печа'талась кни'га Пё!тра Степа'новича. Ему' ну'жно бы'ло получи'ть не'сколько листо'в ру'кописи, и так как Пё!тра Степа'новича не бы'ло до'ма, то он пока' подсе'л побесе'довать с Илю'шей. Они' бы'ли давни'шние знако'мые. Федо'т Ильи'ч, челове'к весёлый и разгово'рчивый, давно' расспроси'л ма'льчика о всех подро'бностях его' исто'рии и, в свою' о'чередь, рассказа'л ему', как произво'дится печа'танье книг и как ведётся рабо'та в типогра'фии. Так как расска'зы его' бы'ли о'чень многосло'вны и сби'вчивы, да кро'ме того' повторя'лись по не'скольку раз, то Илю'ша обыкнове'нно слу'шал их дово'льно рассе'янно; но на э'тот раз он встре'тил го'стя о'чень любе'зно и сам стал расспра'шивать его', тру'дно ли рабо'тать в типогра'фии, мно'го ли мо'жет зарабо'тать хоро'ший рабо'тник и принима'ют ли туда' ма'льчиков.
-- Прини'мать-то принима'ют, то'лько не пла'тят им ничего' пе'рвые го'да два, пока' они' нау'чатся, а как нау'чатся, -- ну, тогда' мо'гут поря'дочно зарабо'тать. Вот у нас, к при'меру сказа'ть, Васи'лий Мака'ров, так он в про'шлом ме'сяце пятьдеся'т рубле'й зарабо'тал, а ны'нче за'пил, и за'пил-то с чего'...
Илю'ша предчу'вствовал бесконе'чную исто'рию про пья'нство Васи'лия Мака'рова, -- исто'рию. уже' слы'шанную им два'жды, и поспеши'л переби'ть расска'зчика.
-- А е'сли ма'льчик нау'чится ра'ньше двух лет, ему' бу'дут плати'ть? -- спроси'л он.
-- Нет, уж э'того пра'вила у нас нет. Два го'да полага'ется вся'кому на обуче'нье. Ну, а, коне'чно, на все хозя'йская во'ля: захо'чет хозя'ин, мо'жет хоть сейча'с жа'лованье дать. У нас, к приме'ру сказа'ть...
И пошла' дли'нная исто'рия об одно'м пятна`дцатиле'тнем ма'льчике, набира'вшем лу'чше взро'слых и получа'вшем сто'лько же, ско'лько они'.
-- Да ты чего' э'то расспра'шиваешь, -- полюбопы'тствовал Федо'т Ильи'ч, -- уж не хо'чешь ли к нам поступи'ть?
-- О'чень, о'чень бы хоте'л, -- отвеча'л Илю'ша.
-- Ишь ты! Ве'рно, уче'нье надое'ло, и'ли ба'рину не потрафля'ешь?
-- И уче'нье надое'ло, и ба'рину не потрафля'ю, -- отвеча'л Илю'ша, не жела'вший пуска'ться в открове'нность со свои'м собесе'дником. -- О'чень бы хоте'лось мне уйти' отсю'да, да жить свои'м трудо'м. Помоги'те, Федо'т Ильи'ч, мне пристро'иться ка'к-нибудь к вам в типогра'фию, то'лько не беспла'тно...
-- Ну, само' собо'й! Вот ведь, приме'рно сказа'ть, у нас есть ма'льчик...
В заключе'ние всех дли'нных исто'рий Федо'та Ильича' оказа'лось, что он мо'жет оказа'ть покрови'тельство Илю'ше: он был земля'к и прия'тель гла'вного набо'рщика, кото'рым хозя'ин о'чень дорожи'л и по про'сьбе кото'рого он мог назна'чить ма'льчику жа'лованье ра'ньше поло'женного сро'ка. Решено' бы'ло, что на сле'дующий же день Илю'ша придёт в типогра'фию знако'миться с набо'рщиками, Федо'т же Ильи'ч зара'нее попро'сит о нем своего' прия'теля. Илю'ша не хоте'л ничего' говори'ть о своём наме'рении Пё!тру Степа'новичу: он боя'лся, что тот и'ли ста'нет отгова'ривать его', и'ли про'сто запрети'т ему' поступа'ть в типогра'фию.
"Да и как мне ему' объясни'ть, отчего' я поступа'ю туда'? -- ду'мал ма'льчик. -- Сказа'ть: "у вас для меня' нет де'нег", -- он рассе'рдится, и'ли рассмеётся, и ска'жет, что э'то не пра'вда, а я ведь зна'ю, что пра'вда". -- Федо'т Ильи'ч пообеща'л храни'ть та'йну ма'льчика, и в э'тот ве'чер Илю'ша чу'вствовал себя' таки'м весёлым и дово'льным, каки'м давно' уже' не был.
В гимна'зии у него' в э'то вре'мя шли перехо'дные экза'мены из четвёртого кла'сса в пя'тый; но экза'мены э'ти волнова'ли его' гора'здо ме'ньше, чем вопро'с о том, при'мут ли его' в типогра'фию. Почти' ка'ждый день забега'л он к Федо'ту узна'ть, как стои'т де'ло, но все не получа'л никако'го реши'тельного отве'та. То хозя'ина не бы'ло в го'роде, то набо'рщику не'когда бы'ло переговори'ть с ним, то он не обеща'л ничего' положи'тельного... Наконе'ц, в тот день, когда' Илю'ша сдал свой после'дний экза'мен и мог поздра'вить себя' ученико'м пя'того кла'сса, Федо'т объяви'л ему', что жела'ние его' испо'лнено. Хозя'ин, вероя'тно, разбуди'л, что ему' бу'дет вы'годно име'ть рабо'тника, не то'лько хорошо' зна'ющего ру'сскую гра'моту, но и уме'ющего чита'ть на иностра'нных языка'х, и пото'му согласи'лся плати'ть Илю'ше за рабо'ту, как то'лько он в состоя'нии бу'дет поря'дочно набира'ть; прия'тель же Федо'та обеща'л вы'учить ма'льчика нетру'дному ремеслу' набо'рщика в два, три ме'сяца, с тем, что'бы он приходи'л в типогра'фию ка'ждый день часо'в на шесть, на семь.
Илю'ша возвраща'лся домо'й в си'льном волне'нии. И так, судьба' его' решена'! Он не вернётся бо'льше в гимна'зию, ле'том бу'дет учи'ться набира'ть, а с о'сени заживёт самостоя'тельной жи'знью. Кни'ги он не забро'сит. О, нет! Он уже' вы'просил у не'скольких гимнази'стов ста'рших кла'ссов их тетра'ди пя'того и шесто'го кла'сса. Ве'чером, придя' из типогра'фии, он бу'дет учи'ться по э'тим тетра'дям и по уче'бникам, при'нятым в гимна'зии! Хоть с трудо'м, хоть не ско'ро, но он пройдёт весь курс и в конце' концо'в бу'дет до'ктором. Э'то он реши'л тве'рдо и об э'том уже' не ду'мал; его' гла'вное занима'л вопро'с, как быть с Пё!тром Степа'новичем; продолжа'ть ли скрыва'ть от него' своё наме'рение, и'ли тотча'с же во всем ему' призна'ться и стоя'ть тве'рдо на своём, что бы он ни говори'л.
Илю'ша наро'чно пошёл домо'й са'мой да'льней дорого'й, все обду'мывая, как лу'чше поступи'ть, но так и дошёл до са'мых двере'й свое'й кварти'ры, ни на что не реши'вшись положи'тельно.
На его' ти'хий звоно'к ему' отвори'л Серге'й Степа'нович, си'льно взволно'ванный.
-- Что э'то, Илья', где ты ве'чно пропада'ешь? -- закрича'л он на ма'льчика. -- Беги' скоре'й к Ку'рицыну, пусть он сейча'с же идёт к нам: брат о'чень бо'лен...
-- Петр Степа'нович? Что же с ним тако'е? -- с трево'гой спроси'л Илю'ша.
-- Ну, ещё бу'дешь тут рассужда'ть да расспра'шивать? -- по своему' обыкнове'нию нела'сково отвеча'л Серге'й Степа'нович, -- Говоря'т тебе' -- бо'лен, ну'жно до'ктора. Иди' же скоре'й!
Илю'ша, не говоря' бо'льше ни сло'ва, побежа'л за до'ктором. К сча'стью, Ку'рицын жил недалеко' и мог то'тчас же отпра'виться к прия'телю.
Боле'знь Пё!тра Степа'новича, подготовля'вшаяся уже' о'чень давно', оказа'лась не то'лько серьёзной, но да'же опа'сной. Ку'рицын, не наде'ясь на со'бственные си'лы, пригласи'л ещё одного' до'ктора и не'сколько раз настоя'тельно повтори'л Серге'ю Степа'новичу и Илю'ше, что за больны'м нуже'н са'мый тща'тельный ухо'д.
-- Я сам бу'ду заезжа'ть к нему' ра'за два'-три в день и проси'живать у него' час, друго'й, а уже' остально'е вре'мя кто'-нибудь из вас до'лжен безотлу'чно быть у него' и стро'го исполня'ть все мои' предписа'ния.
-- Стра'нно, что вы об э'том говори'те, -- отозва'лся Серге'й Степа'нович: -- то'чно я не понима'ю, как ну'жно ходи'ть за больны'ми... Уж, коне'чно, суме'ю уха'живать за бра'том и не оста'влю его' на рука'х мальчи'шки!
Действи'тельно, Серге'й Степа'нович, по-ви'димому, о'чень серьёзно взя'лся за обя'занность сиде'лки. Он це'лый день не отходи'л от бра'та, суети'лся стра'шно, беспреста'нно то кли'кал к себе' Илю'шу, то посыла'л его' за че'м-нибудь в ла'вочку, и так усе'рдно исполня'л предписа'ния до'ктора, что дава'л лека'рство не че'рез два, а че'рез полтора' часа', обли'л весь пол во`здухоочисти'тельной жи'дкостью и привёл больно'го в кра'йнее раздраже'ние свои'ми постоя'нными расспро'сами:
-- Ну что, лу'чше? Да где со'бственно боли'т? Поле'гче тебе' ста'ло?
Ве'чером до'ктора нашли', что боле'знь идёт пра'вильно, но что опа'сность ещё не минова'ла. Ку'рицын, по своему' обеща'нию, просиде'л часа' два и уе'хал, подтверди'в все свои' пре'жние распоряже'ния. Хотя' ни он, ни друго'й до'ктор не сказа'ли реши'тельно ничего' утеши'тельного, но посещёние их ка'к-то вдруг успоко'ило Серге'я Степа'новича.
-- Слу'шай, Илю'ша, -- сказа'л он, проводи'в до ле'стницы Ку'рицына: -- до'ктора нашли', что бра'ту не ху'же; зна'чит, я могу' отдохну'ть немно'го. Ты посиди' о'коло него', де'лай все, как прика'зано, и в слу'чае како'й переме'ны разбуди' меня'.
С э'тими слова'ми он, не раздева'ясь, бро'сился на посте'ль, и че'рез не'сколько мину'т гро'мкий храп его' доказа'л, что он отли'чно по'льзуется часа'ми о'тдыха.
Илю'ша оста'лся оди'н у посте'ли больно'го.
Петр Степа'нович то мета'лся в бреду', произнося' бессвя'зные слова', то стона'л и о'хал от бо'ли. Се'рдце ма'льчика сжима'лось при ви'де страда'ний, кото'рых он не мог предотврати'ть; он с ра'достью отда'л бы своё со'бственное здоро'вье, что'бы изба'вить от боле'зни челове'ка, кото'рого он привы'к ви'деть всегда' таки'м бо'дрым, споко'йным.
"А что, е'сли он умрёт?" -- мелькну'ло в голове' его', и он содрогну'лся при э'той ужа'сной мы'сли. Никогда' не вообража'л он, что ему' так доро'га жизнь э'того челове'ка, к кото'рому он всегда' относи'лся, по-види'мому, хо'лодно, с кото'рым он да'же ре'дко разгова'ривал. "Нет, не мо'жет быть! -- мы'сленно успока'ивал он сам себя'. -- До'ктора сказа'ли, что хоро'ший ухо'д мо'жет спасти' его'. Я бу'ду за ним уха'живать изо всех сил, я помогу' им спасти' его'".
И ти'хо, споко'йно, без вся'кой суетли'вости, но с по'лным усе'рдием, со стра'стным жела'нием принести' по'льзу, на'чал он уха'живать за больны'м. Он вспомина'л все слова' докторо'в, тща'тельно наблюда'л, что и'менно успока'ивало больно'го, и избега'л всего', что могло' раздража'ть его'. К утру' Пё!тру Степа'новичу ста'ло как бу'дто лу'чше, по кра'йней ме'ре, он ме'ньше стона'л и бре'дил; но Илю'ша и не поду'мал сам засну'ть, отдохну'ть. Он утеша'л себя' мы'слью, что, и'менно благодаря' его' забо'там, больно'й стал споко'йнее, и трево'жно охраня'л э'тот поко'й.
К утру' Серге'й Степа'нович вполне' вы'спался и встре'тил докторо'в подро'бным отчётом о состоя'нии бра'та, ни сло'ва не упомяну'в при э'том, как сам провёл ночь.
-- Вам не на'добно с пе'рвых же дней сли'шком утомля'ть себя', -- заме'тил ему' Ку'рицын. -- Боле'знь бу'дет продолжи'тельна. Вам предстои'т нема'ло труда'. Тепе'рь я свобо'ден и подежу'рю здесь часа' два, а вы о'ба -- он при'стально посмотре'л на Илю'шу и сра'зу заме'тил, что тот не спал -- иди'те гуля'ть и ля'гте поспа'ть.
Серге'й Степа'нович то'тчас же воспо'льзовался э'тим позволе'нием и ушёл гуля'ть, а Илю'ша лег, но засну'ть не мог: ка'ждый шо'рох в ко'мнате больно'го заставля'л его' вздра'гивать и просыпа'ться.
"Не ну'жно ли ему' чего'? -- ду'малось ему'. -- Не ху'же ли?" -- И он подходи'л к дверя'м прислу'шиваться.
Вме'сто двух часо'в, Серге'й Степа'нович прогуля'л четы'ре, и до'ктор, не доверя'вший на вид неуклю'жему и нерасторо'пному ма'льчику, до'лжен был, ожида'я его', пропу'стит други'е ну'жные визи'ты.
Серге'й Степа'нович чу'вствовал себя' винова'тым и, что'бы загла'дить свою' вину', опя'ть це'лый день суети'лся о'коло бра'та. Впро'чем, усе'рдия его' хвати'ло то'лько на день. Ве'чером он преспоко'йно улёгся спать, сно'ва поручи'в больно'го Илю'ше.
Боле'знь Пё!тра Степа'новича затяну'лась до'льше, чем предска'зывали до'ктора. День проходи'л за днем, ночь за но'чью, а в положе'нии больно'го не заме'тно бы'ло никако'й суще'ственной переме'ны и жизнь его' по-пре'жнему висе'ла на волоске'. Ухо'д за ним распределя'лся таки'м о'бразом: у'тром и ве'чером проси'живал у него' ча'са по два, иногда' по три, Ку'рицын; днем за ним уха'живал то Серге'й Степа'нович, то кто'-нибудь из его' бли'зких знако'мых; все же но'чи, э'то са'мое тяжёлое вре'мя и для больны'х, и для окружа'ющих их, он остава'лся на попече'нии Илю'ши.
Пе'рвые дни ма'льчик, встрево'женный неожи'данной бедо'й, забы'л и о типогра'фии, и о своём наме'рении нача'ть самосто'ятельную жизнь; но когда' ма`ло-пома'лу трево'га улегла'сь, он вспо'мнил, что до'лжен скоре'е нача'ть обуча'ться ремеслу' набо'рщика, е'сли не хо'чет продолжа'ть быть "дармое'дом", как назва'л его' оди'н раз Ку'рицын. По утра'м он был не ну'жен до'ма, и он реши'л воспо'льзоваться э'тими свобо'дными часа'ми, что'бы нача'ть ходи'ть в типогра'фию, помеща'вшуюся, к сча'стью, о'чень бли'зко от его' кварти'ры. Ве'чером, при Ку'рицыне, ему' удава'лось отдохну'ть и поспа'ть часок-друго'й; все же остально'е вре'мя он проводи'л во'зле больно'го. Серге'й Степа'нович ско'ро заме'тил э'ти ежедне'вные отлу'чки ма'льчика в определённое вре'мя и си'льно возмути'лся и'ми, хотя' сам ка'ждый день и гуля'л, и спал отли'чно, и да'же ходи'л в го'сти.
-- Пра'вду говори'л я бра'ту, -- толкова'л он и до'ктору, и други'м знако'мым: -- что из его' воспи'танника немно'го бу'дет то'лку. Поду'майте, он ка'ждое у'тро ухо'дит, Бог зна'ет куда', а по вечера'м изво'лит, как ви'дите, преспоко'йно спать. Ему' и го'ря нет, что благоде'тель его', мо'жет быть, умира'ет...
-- Действи'тельно, замеча'тельная бесчу'вственность, -- соглаша'лись знако'мые, припи'сывавшие все честь бессо'нных ноче'й у посте'ли больно'го его' забо'тливому бра'ту.
Наконе'ц, че'рез три неде'ли, в боле'зни наступи'л перело'м. Илю'ше пришло'сь пережи'ть стра'шную ночь. Он ви'дел, как широко' раскры'тые, помути'вшиеся глаза' больно'го неподви'жно устремля'лись куда'-то вдаль, не различа'я бо'лее окружа'ющих предме'тов, как запёкшиеся гу'бы его' су'дорожно шевели'лись и не в си'лах бы'ли произнести' ни сло'ва, как бле'дные, исхуда'лые ру'ки его' беспо'мощно мета'лись по одея'лу, как дыха'ние его' тяжело' и преры'висто выходи'ло из высоко' поднима'вшейся груди'. По приказа'нию до'ктора, он ощу'пал пульс, слу'шал се'рдце и замеча'л, что бие'ние их стано'вится все бо'лее неро'вным, бо'лее сла'бым, что промежу'тки ме'жду уда'рами удлиня'ются...
С у'жасом следи'л ма'льчик за все'ми э'тими стра'шными при'знаками...
"Умира'ет... перестаёт дыша'ть!" -- ка'к-то бессозна'тельно лепета'ли его' гу'бы. Ему' хоте'лось закрича'ть, созва'ть наро'д, докторо'в, но он чу'вствовал, что э'то бесполе'зно, мо'жет быть, да'же вре'дно для больно'го. Да и кого' звать? Он попро'бовал разбуди'ть Серге'я, тот что'-то проворча'л, поверну'лся на друго'й бок и засну'л ещё кре'пче. До'ктора? Но он с ве'чера подро'бно рассказа'л все, что сле'довало де'лать; бо'льше он ничего' не мог сде'лать.
И вот он остава'лся оди'н с умира'вшим.
Все те'ло его' дрожа'ло как в лихора'дке; он сам был бле'ден, как мертве'ц, но э'то не меша'ло ему' влива'ть в су'дорожно сжа'тые гу'бы больно'го лека'рство, пропи'санное до'ктором, меня'ть компре'ссы, примо'чки, освежа'ть прохлади'тельной жи'дкостью лицо' его'.
Часы' шли уби'йственно ме'дленно. Илю'ше чу'дилось в гро'мком ти'канье ма'ятника стра'шное сло'во "у'мер" и он ка'ждый раз с но'вой трево'гой прикла'дывал у'хо к се'рдцу больно'го.
Но что э'то? Бие'ние ста'ло как бу'дто ровне'е, дыха'ние ле'гче, глаза' са'ми собо'й закры'лись, больно'й не'сколько раз ти'хо простона'л и переста'л мета'ться.
Что же э'то зна'чит? Совсе'м ко'нчено?
Нет! Се'рдце бьётся все ровне'е, пульс слы'шится, на лбу показа'лись ка'пли по'та.
"До'ктор говори'л, что е'сли я'вится пот, -- он спасён!" -- как мо'лния мелькну'ло в голове' Илю'ши; волне'ние охвати'ло его', он не мог стоя'ть на нога'х, упа'л на коле'ни и не'сколько вре'мени сам про'был почти' без чувств, уткну'вшись голово'й в поду'шку больно'го.
Когда' он очну'лся, благоприя'тные при'знаки ока'зывались ещё очеви'днее. Нельзя' бы'ло бо'лее сомнева'ться. Петр Степа'нович спал, -- спал бо'лее споко'йным сном, чем с са'мого начала' боле'зни.
У'тром прие'хавшие до'ктора подтверди'ли наде'жду Илю'ши: действи'тельно, опа'сный кри'зис минова'л благополу'чно, одно' то'лько бы'ло неутеши'тельно: кра'йняя сла'бость больно'го, представля'вшая не ме'ньше опа'сности, чем са'мая боле'знь.
Опя'ть пошёл це'лый ряд трево'жных дней и ноче'й
Петр Степа'нович почти' не мог говори'ть, не мог дви'гать ни одни'м чле'ном и по це'лым часа'м лежа'л неподви'жно с закры'тыми глаза'ми; на'добно бы'ло наклони'ться к са'мым гу'бам его', что'бы по сла'бому дыха'нью его' узна'ть, что он ещё жив. Пото'м, когда' си'лы его' немно'жко укрепи'лись, он впал как бу'дто в де'тство: понима'л то'лько са'мые просты'е, обы'денные ве'щи, мно'гое перезабы'л, раздража'лся и огорча'лся вся'кой безде'лицей. Когда' до'ктор позво'лил ему' съеда'ть с ча'ем не бо'льше полови'ны бу'лки, он го'рько распла'кался; поду'шка, неудо'бно поло'женная, не во'время внесённая свеча', скри'пнувшая дверь -- волнова'ли и серди'ли его' са'мым серьёзным о'бразом. В э'то вре'мя Илю'ша был для него' несравне'нно лу'чшей сиде'лкой, чем Серге'й Пё!трович. Пра'вда, он не уме'"л развлека'ть больно'го расска'зами и разгово'рами, зато' он не суети'лся, споко'йно и аккура'тно исполня'л все, что сле'довало; внима'тельно устраня'л все, что мо'гло раздражи'ть и'ли встрево'жить больно'го. Петр Степа'нович сму'тно сознава'л, что ему' лу'чше, когда' ма'льчик сиди'т о'коло него', и беспреста'нно звал его'.
-- Где же э'то Илю'ша? Да позови' Илью'! Убира'йся, Серге'й, пусть Илья' придёт ко мне! -- повторя'л он не'сколько раз то плакси'вым, то серди'тым го'лосом в те часы', кото'рые Илю'ша проводи'л в типогра'фии.
-- Наконе'ц-то ты пришёл! -- встреча'л он ма'льчика. -- Заче'м ты ухо'дишь от меня'?
Илю'ша, коне'чно, не мог отвеча'ть на э'тот вопро'с. Где же бы'ло пуска'ться в дли'нные объясне'ния с больны'м, кото'рого вся'кое ли'шнее сло'во утомля'ло, кото'рого сле'довало, гла'вным о'бразом оберега'ть от вся'кого волне'ния!
-- Ну, вот я пришёл, бо'льше не уйду', -- заявля'л Илю'ша и помеща'лся так, что'бы ви'деть вся'кое движе'ние больно'го и, по возмо'жности, предупрежда'ть вся'кое его' жела'ние.
Он чу'вствовал, что ну'жен больно'му, и не раз явля'лась у него' мысль бро'сить типогра'фию и все вре'мя проводи'ть о'коло него'. Но он прогоня'л э'ту мысль.
-- Тепе'рь, пожа'луй, ему' хорошо', когда' я о'коло него', но ведь э'то ненадо'лго: вы'здоровеет он -- и опя'ть придётся мне висе'ть на его' ше'е, как говори'л до'ктор, а в друго'й раз, пожа'луй, и не соглася'тся приня'ть в типогра'фию.
И он продолжа'л ка'ждый день уделя'ть по не'сколько часо'в на заня'тия в типогра'фии, хотя' ча'сто, по'сле бессо'нной но'чи, э'то бы'ло о'чень тяжело'. Он остава'лся до'ма то'лько в те дни, когда' Петр Степа'нович осо'бенно капри'зничал и'ли осо'бенно настоя'тельно проси'л его' не уходи'ть.
Впро'чем, про'сьбы э'ти повторя'лись все ре'же и ре'же, по ме'ре того', как си'лы больно'го восстановля'лись.
-- Тебе' со мной ску'чно? Иди', погуля'й, отдохни', -- все ча'ще и ча'ще говори'л ему' Петр Степа'нович. Он мог уже' разгова'ривать с приходи'вшими навеща'ть его' прия'телями, мог слу'шать чте'ние, был не так беспо'мощно слаб и ме'ньше прежнего' нужда'лся в услу'гах ма'льчика. Илю'ша по'льзовался э'тим и все до'льше и до'льше остава'лся в типогра'фии. Он оказа'лся о'чень спосо'бным рабо'тником и к о'сени наде'ялся получа'ть уже' жа'лованье.

Глава' XII

К концу' ле'та Петр Степа'нович окре'п насто'лько, что мог встава'ть с посте'ли и проха'живаться по ко'мнате; но пре'жние у'мственные си'лы не возвраща'лись к нему', и э'то о'чень трево'жило его'.
-- Послу'шай, -- говори'л он е волне'нием, обраща'ясь к Ку'рицыну: -- скажи' мне пра'вду, по-прияте'льски: я на всю жизнь оста'нусь дурако'м? Я про'бовал се'годня чита'ть свое' же со'бственное сочине'ние и -- не по'нял в нем ниче'го! Скажи', э'то и все'гда так буде'т? То'лько не обма'нывай!
Молодо'й до'ктор замя'лся. Состоя'ние прия'теля и са'мого его' о'чень беспоко'ило.
-- Хорошо', -- сказа'л он че'рез не'сколько секу'нд молча'ния: -- я скажу' тебе' всю пра'вду. Я ду'маю, что, остава'ясь здесь, ты навря'д ли попра'вишься, по кра'йней ме'ре, в ско'ром вре'мени. Тебе' необходи'мо е'хать за грани'цу, прожи'ть там с год без вся'ких заня'тий, и тогда' то'лько ты ста'нешь пре'жним челове'ком, да'же лу'чше пре'жнего.
Петр Степа'нович побледне'л.
-- Ты, зна'чит, говори'шь, что жизнь моя' ко'нчена? -- упа'вшим го'лосом произнёс он. -- Ты зна'ешь, что у меня' нет средств путеше'ствовать, что я живу' то'лько рабо'той.
-- Пустяки'! -- вскрича'л Ку'рицын. -- Для тако'го ва'жного де'ла, как поправле'ние здоро'вья, сре'дства всегда' найду'тся!
Он схвати'л листо'к бума'ги и каранда'ш и при'нялся вычисля'ть, как дёшево мо'жно прожи'ть за грани'цей и как легко' Пё!тру Степа'новичу добы'ть необходи'мые де'ньги, прода'в книгопрода'вцам хоть за дешёвую це'ну о'ба свои' сочине'ния.
-- Посто'й, -- останови'л его' Петр Степа'нович, когда' расчёты э'ти привели' к неожи'данно благоприя'тным результа'там: -- ты забыва'ешь, что я не оди'н. Е'сли я заберу' себе' все де'ньги, как же бу'дут жить брат и Илья'?
-- Ну, э'то уж положи'тельные пустяки'! Твой брат в тако'м во'зрасте, что мог бы сам содержа'ть це'лую семью', а ты все во'зишься с ним, как с младе'нцем. Э'то то'лько по'ртит его' и сде'лает, в конце' концо'в, соверше'нно него'дным челове'ком. Предоста'вь его' мне! Обеща'ю тебе', что найду' ему' заня'тие, и е'сли он ста'нет труди'ться; то не бу'дет ни в чем нужда'ться, ну, а е'сли зале'нится -- тогда', коне'чно, немно'го поголода'ет. Э'то о'чень поле'зно для молодо'го челове'ка с его' накло'нностями.
-- А Илья'? -- спроси'л Петр Степа'нович, нево'льно улыба'ясь той горя'чности, с како'й говори'л прия'тель.
-- Что же Илья'? И Илью' пристро'им! Во вся'ком слу'чае, э'то не должно' заде'рживать тебя'.
"Коне'чно, не должно' и не заде'ржит!" -- мы'сленно сказа'л себе' Илю'ша, не пророни'вший ни сло'ва из всего' э'того разгово'ра.
В тот же день он стал проси'ть в типогра'фии, что'бы его' при'няли как обыкнове'нного рабочего' за пла'ту, обеща'я рабо'тать уже' не уры'вками, а с утра' до ве'чера, как все оста'льные набо'рщики.
-- Пожа'луй, я поговорю' с хозя'ином, -- обеща'л его' учитель-набо'рщик. -- То'лько ты ещё пло'хо набира'ешь, не привы'к, тебе' бо'льше десяти' рубле'й в ме'сяц не зарабо'тать.
-- Что же, я тому' бу'ду о'чень рад!
Че'рез не'сколько дней Илю'ше объяви'ли, что его' принима'ют набо'рщиком. Тепе'рь остава'лось одно': объяви'ть об э'том Пё!тру Степа'новичу. Де'ло, по-ви'димому, соверше'нно просто'е, но засте'нчивому, необщи'тельному Илю'ше оно' представля'лось кра'йне затрудни'тельным.
"Как бы э'то ему' объясни'ть, -- разду'мывал ма'льчик: -- отчего' я не хочу' бо'льше жить на его' счет? А как ой рассе'рдится? До'ктор не веле'л раздража'ть его', противоре'чить ему'... Ещё, пожа'луй, опя'ть заболе'ет..."
Дня два разду'мывал он, как приступи'ть к затрудни'тельному объясне'нию и, наконе'ц, на тре'тий день реши'лся.
-- Вы собира'етесь заграни'цу, Петр Степа'нович? -- спроси'л он, оста'вшись наедине' с больны'м.
-- Да, прихо'дится е'хать, до'ктора посыла'ют, -- отвеча'л, вздохну'в, Петр Степа'нович.
-- А я нашёл себе' ме'сто: в типогра'фию набо'рщиком поступа'ю, -- по обыкнове'нию, нахму'рившись, проговори'л Илю'ша.
-- Как, в типогра'фию? Что э'то зна'чит? А уче'нье? А гимна'зия? -- вскрича'л Петр Степа'нович.
-- Я не хочу' бо'льше ходи'ть в гимна'зию и учи'ться не хочу', я лу'чше хочу' быть набо'рщиком.
-- Да что ты тако'е говори'шь? Ведь что'бы быть набо'рщиком, на'до вы'учиться набира'ть? Кто тебя' возьмёт в типогра'фию?
-- Меня' уж при'няли. Пока' вы бы'ли больны', я ходи'л учи'ться; тепе'рь я хорошо' набира'ю.
-- И ты все хорошо' обду'мал? Тебе' не жа'лко броса'ть уче'нье? Не хо'чется сде'латься таки'м до'ктором, как вот Ку'рицын, и так же спасти' кому'-нибудь жизнь, как он мне спас? Не хо'чется?
Илю'ша отверну'лся, что'бы скрыть слезу', нево'льно наверну'вшуюся на глаза'.
-- Не хо'чется, -- угрю'мо произнёс он: -- мне хо'чется быть набо'рщиком.
Неожи'данное заявле'ние Илю'ши так удиви'ло Пё!тра Степа'новича, что он не нашёлся, что возрази'ть. Кро'ме того', он все ещё был слаб; вся'кие спо'ры и дли'нные разгово'ры утомля'ли его'. Все э'ти дни он мно'го ду'мал, как лу'чше устро'ить Илю'шу на вре'мя своего' путеше'ствия, и был отча'сти рад, что изба'влен от э'той забо'ты.
-- Где же ты бу'дешь жить? у кого'? -- спроси'л он по'сле мину'тного молча'ния.
-- У Федо'та Ильича'.
Таки'м о'бразом столь волнова'вшее Илю'шу объясне'ние ко'нчилось соверше'нно про'сто, и он со сле'дующего же дня мог нача'ть рабо'тать в типогра'фии.
Ве'чером Петр Степа'нович рассказа'л о неожи'данном реше'нии ма'льчика бра'ту и Ку'рицыну. О'ба они' о'чень удиви'лись.
-- Одна'ко, твой воспи'танник замеча'тельно расчётливый молодо'й челове'к, -- заме'тил Ку'рицын. -- Он ду'мал, что ты умрёшь, и зара'нее прииска'л себе' но'вое ме'сто.
-- Удиви'тельное бессерде'чие! -- вскрича'л Серге'й Степа'нович. -- Благоде'тель его' при сме'рти, а он так споко'йно ду'мает о возмо'жности э'той сме'рти и забо'тится то'лько о себе'!
Петр Степа'нович не возража'л, но в глубине' ду'ши он чу'вствовал, что собесе'дники его' непра'вы. Он сму'тно по'мнил, как во вре'мя са'мых си'льных боле'зненных припа'дков забо'тливая внима'тельность Илю'ши облегча'ла его' страда'ния; в полубессозна'тельном состоя'нии, мно'го раз ви'дел он, с како'й трево'жной любо'вью следи'л за ним взгляд ма'льчика, и каза'лось ему', что ма'льчик, кото'рый так гляде'л, так неутоми'мо терпели'во уха'живал за больны'м, не мо'жет быть холо'дным, бессерде'чным.
Че'рез три неде'ли Петр Степа'нович уе'хал за грани'цу. Пе'ред отъе'здом он подари'л Илю'ше не'сколько хоро'ших книг из свое'й библиоте'ки и заста'вил его' взять два'дцать пять рубле'й, что'бы не нужда'ться хоть пе'рвое вре'мя. Илю'ша, по обыкнове'нию, не суме'л вы'разить благода'рности за э'ти пода'рки: провожа'я отъезжавшего' на вокза'л желе'зной доро'ги, он не суме'л вы'сказать, что всегда' бу'дет по'мнить то добро', како'е тот сде'лал ему', бесприю'тному ребёнку, что всегда' бу'дет люби'ть его', что о'чень, о'чень огорчён разлу'кой. Он стоя'л, молчали'вый и угрю'мый, сза'ди всех съе'хавшихся провожа'ть Пё!тра Степа'новича, и Петр Степа'нович сам до'лжен был подозва'ть его', что'бы поцелова'ть на проща'нье. Но нару'жности, мо'жно бы'ло поду'мать, что из всех провожа'тых это'т ма'льчик равноду'шнее всех отно'сится к отъезжавшему', а ме'жду тем, как то'лько по'езд тро'нулся, Илю'ша убежа'л из вокза'ла, зашёл в пусты'нное ме'сто на вы'езде го'рода, бро'сился на траву' и до'лго, до'лго рыда'л. Це'лый день это'т броди'л он по са'мым безлю'дным места'м оди'н со свои'м го'рем и когда', по'здно ве'чером, пришёл на свою' но'вую кварти'ру, к Федо'ту Ильичу', тот испуга'лся его' мра'чного ви'да.
-- Ты что э'то, па'рень, здоро'в ли? -- уча'стливо спроси'л он; -- чего' ты тако'й угрю'мый?
-- Я здоро'в, спаси'бо, спать хочу'. -- ко'ротко отвеча'л Илья' и прошёл в свою' ко'мнату.
Ко'мната была' о'чень ма'ленькая, еди'нственное окно' её гляде'ло в сте'ну высо'кого противополо'жного до'ма; вся ме'бель её состоя'ла из жёсткого ко'жаного дива'на, долженствов'авшего заменя'ть и крова'ть, ма'ленького стола' и двух деревя'нных сту'льев; но Илю'ша был соверше'нно дово'лен е'ю. Э'та была' его' пе'рвая со'бственная ко'мната, в кото'рой он чу'вствовал себя' по'лным хозя'ином. Возвраща'ясь ве'чером из типогра'фии и на'скоро поу'жинав со свои'ми хозя'евами, он то'тчас же уходи'л в неё и, что'бы соверше'нно обезопа'сить себя' от чьи'х-нибудь посеще'ний, тща'тельно запира'л на задви'жку. Обстоя'тельство э'то о'чень смуща'ло А'нну Кондра'тьевну, то'лстую, краснощёкую супру'гу Федо'та Ильича'.
-- Что э'то за мальчи'шку ты к нам привёл, Федоту'шка? -- озабо'ченно говори'ла она'. -- Совсе'м он и на ма'льчика не похо'ж: чем бы с на'ми посиде'ть, поговори'ть, а то хоть в "ду'рочка" поигра'ть с Се'ней да с Пе'тей, он сиди'т себе' оди'н, сло'вно волчо'нок како'й, да ещё запира'ется, что'бы и мы к нему' не вошли'.
-- Ну, что тебе', что запира'ется! Па'рень он ти'хий, сми'рный, и де'ньги плати'ть бу'дет ве'рно, -- утеша'л супру'гу Федо'т Ильи'ч, но в глубине' ду'ши не ме'нее её удивля'лся ди'кости и необщи'тельности своего' молодо'го жильца'.
А Илю'ше, по пра'вде сказа'ть, бы'ло во'все не интере'сно слу'шать несконча'емую болтовню' словоохо'тливых хозя'ев и'ли вози'ться с их шумли'выми, крикли'выми сынка'ми. Да и не'когда бы'ло ему' занима'ться разгово'рами с ни'ми: он тве'рдо реши'л с пе'рвого же дня самостоя'тельной жи'зни продолжа'ть своё уче'нье по гимнази'ческим кни'гам и тетра'дям и отдава'ть на э'то ка'ждый ве'чер часа' два. Заня'тия э'ти, по'сле це'лого дня рабо'ты, с непривы'чки о'чень утоми'тельной, нелегко' дава'лись ему'. С трудо'м боро'лся он со сном, уста'лостью, ча'сто с доса'дой замеча'л, что ему' при'ходится до'лго заду'мываться над понима'нием того', что пре'жде дава'лось легко', ча'сто ната'лкивался он на таки'е вопро'сы, кото'рые без по'мощи учи'теля каза'лись ему' неразреши'мыми. Ма'льчик припи'сывал своё непонима'ние тупоу'мию, зли'лся на себя', по не'скольку дней обду'мывал затрудни'вшую его' зада'чу, пока', наконе'ц, не доходи'л до удовлетвори'тельного разреше'ния её. В э'том о'чень помога'ли ему' кни'ги, пода'ренные Пё!тром Степа'новичем. Мно'гое, о чем в гимназически'х тетра'дях говори'лось нея'сно, вскользь, бы'ло там изло'жено подро'бно и толко'во. Илю'ша при'нялся с увлече'нием чита'ть их.
За'нятый мы'слями, возбужда'емыми э'тими кни'гами, озабо'ченный, с одно'й стороны', тем, что'бы продолжа'ть своё образова'ние, с друго'й -- тем, что'бы хороше'нько научи'ться ремеслу', дава'вшему ему' сре'дства к жи'зни, Илю'ша опя'ть не мог те'сно сойти'сь с окружа'вшими его' людьми'. Его' нелюди'мость каза'лась стра'нной не одно'й Фё!кле Кондра'тьевне: все ма'льчики и молоды'е рабо'чие типогра'фии с пе'рвых же дней заме'тили её и снача'ла бы'ло пореши'ли, что э'то "от го'рдости". Но вско'ре они' убеди'лись, что го'рдости у Илю'ши совсе'м не бы'ло, что он смире'нно спра'шивал сове'та у вся'кого болеё о'пытного рабочего', терпели'во выслу'шивал вся'кое справедли'вое замеча'ние, ниче'м не хва'стался и не ва'жничал. Тогда' они' ста'ли прозыва'ть его' "монахом-пустын'ником" и опя'ть-таки неизме'нно пресле'довавшим его' про'звищем -- "волчо'нком". Под весёлый час, над ним иногда' подтру'нивали, спра'шивали: "из како'го ле'са он бежа'л" и'ли "ско'ро ли вернётся в свой монасты'рь", но бо'льше оставля'ли его' в поко'е. Для взро'слых рабо'чих он был ещё "мальчи'шка", на кото'рого не сто'ило обраща'ть осо'бенного вни'мания; подро'стки его' лет ра'ды бы'ли по'сле ску'чной рабо'ты пошуме'ть и поигра'ть и'ли скореё бежа'ть домо'й -- пое'сть и отдохну'ть.
Ита'к, Илю'ша опя'ть был оди'н, хотя' среди' э'тих но'вых това'рищей он чу'вствовал себя' несравне'нно лу'чше, чем среди' пре'жних, в гимна'зии. Здесь никто' не унижа'л и не оскорбля'л его'; над ним подсме'ивались доброду'шно, без вражды'; от него' отдаля'лись без презре'ния. Когда' ему' случа'лось вме'шиваться в разгово'ры ста'рших рабо'чих, они' слу'шали его', соглаша'лись и'ли спо'рили с ним как с ра'вным себе', соверше'нно дружелю'бно. Е'сли бы он хоте'л и, гла'вное, уме'"л весели'ться, как его' све'рстники, -- они' с удово'льствием при'няли бы его' в свои' и'гры.
-- Ишь, мона'х-то наш как развози'лся! -- лука'во заме'тил бы кто'-нибудь, и всем бы'ло бы прия'тно, что на ме'сто "мона'ха", "волчо'нка" явля'ется но'вый весёлый това'рищ.
Е'сли бы Илю'ша познако'мился с э'тими людьми' не'сколько лет тому' наза'д, он наве'рно был бы ме'нее нелюди'м и охо'тно сошёлся бы с ни'ми. Но тепе'рь ме'жду ним и и'ми бы'ло сли'шком ма'ло о'бщего: он все де'тство провёл и'ли оди'н, и'ли с кни'гами, и тепе'рь кни'ги неудержи'мо привлека'ли его', а впереди' он поста'вил себе' цель, для достиже'ния кото'рой ну'жно бы'ло преодоле'ть мно'го тру'дностей. Жить самостоя'тельно, не прибега'я ни к чьей по'мощи и в то же вре'мя продолжа'ть своё образова'ние одному', без по'мощи учителе'й, -- зада'ча нелёгкая для пятнадцатиле'тнего ма'льчика. Не удиви'тельно, что ма'льчик э'тот каза'лся не по ле'там серьёзным и озабо'ченным, что ему' бы'ло не до шу'мных игр и не до весёлых разгово'ров.

Глава' XIII

По'сле опи'санного на'ми прошло' двена'дцать лет. Петр Степа'нович, вме'сто одного' го'да, про'жил за грани'цей це'лых три, найдя', что там мо'жно занима'ться ещё удо'бнее, чем в Петербу'рге. Здоро'вье его' соверше'нно попра'вилось, и по возвраще'нии в Росси'ю он получи'л ме'сто профе'ссора в одно'м из ю'жных городо'в. Там он жени'лся, и молода'я, весёлая жена' не дава'ла ему' чересчу'р тра'тить здоро'вье над кни'гами, а че'тверо ре'звых дете'й, роди'вшиеся у них, уме'ли всегда' вы'тащить его' из кабине'та и заста'вить на не'сколько мину'т забы'ть вся'кие серьёзные заня'тия. О судьбе' Илю'ши Петр Степа'нович ничего' не знал: ма'льчик написа'л ему' за грани'цу, в пе'рвый год, два коро'тенькие письма', в кото'рых извеща'л, что здоро'в, рабо'тает в типогра'фии и дово'лен свое'й судьбо'й; по'сле же э'того ничего' не дава'л о себе' знать. Петр Степа'нович не'сколько раз проси'л бра'та, оставшего'ся в Петербу'рге, разузна'ть, что ста'лось с ма'льчиком, но Серге'й Степа'нович, по свое'й обы'чной ле'ности, и не ду'мал наводи'ть никаки'х спра'вок, а пря'мо отвеча'л бра'ту, что нигде' не мог ра'зыскать ма'льчика, -- что он, вероя'тно, куда'-нибудь уе'хал.
В оди'н зи'мний ве'чер, в кварти'ре Пё!тра Степа'новича собрало'сь дово'льно многочи'сленное о'бщество. Все ли'ца бы'ли озабо'чены и как бу'дто расстро'ены. Ви'дно бы'ло, что не для весе'лья сошли'сь они', и'ли что да'же, сойдя'сь вме'сте, не могли' изба'виться от печа'льных, трево'жных мы'слей.
-- Слы'шали, холе'ра уже' в Мо'кром! -- злове'щим то'ном сообща'л оди'н из госте'й, дли'нный, худоща'вый господи'н с жёлтым, боле'зненным лицо'м.
-- А в Боло'тне, говоря'т, у'мерло 30 челове'к, -- прибавля'л друго'й.
-- Что вы -- три'дцать?! Се'мьдесят, -- подхва'тывал тре'тий.
-- Из Осино'вки уе'хал до'ктор: сам, говоря'т, зарази'лся. Неизве'стно оста'нется ли жив, -- расска'зывал четвёртый.
-- Муж говори'л, -- трево'жным го'лосом сообща'ла одна' моло'денькая да'ма: -- что вчера' привели' в городску'ю больни'цу челове'ка с я'вными при'знаками холе'ры.
-- Да, коне'чно, уж нас не ми'нет! -- вскрича'ло не'сколько голосо'в. -- Поми'луйте, Мо'крое всего' в шести' верста'х от го'рода! Е'сли там боле'знь появи'лась, то и у нас начнёт коси'ть!
-- И како'е ужа'сное положе'ние! -- рассужда'л худоща'вый господи'н, сообщи'вший о появле'нии эпиде'мии в селе' Мо'кром. -- У нас и до'кторов-то почти' нет, оди'н ра'зве Шре'йбер; а то Васи'лий Петро'вич стар, -- где ему' лечи'ть! Прису'хин си'льно пьет, а Ла'сточкин сам бо'льше всех тру'сит, собира'ется улизну'ть.
-- Говоря'т, прие'хал из Петербу'рга како'й-то но'вый, молодо'й до'ктор? -- спроси'ла хозя'йка, хоро'шенькое ли'чико кото'рой побледне'ло от стра'ха при трево'жных расска'зах госте'й.
-- Да, прие'хал, -- подтверди'ла моло'денькая да'ма. -- То'лько он вчера' же уе'хал в Боло'тню. Муж его' ви'дел.
-- Вот, о'чень ну'жно! Лу'чше бы оста'лся здесь. В го'роде он нужне'е, чем в дере'вне, -- заяви'ло не'сколько голосо'в.
-- И муж то'же говори'л ему', -- подхвати'ла молода'я да'ма, но он како'й-то ужа'сно стра'нный, говори'т: "мне ка'жется, наоборо'т, здесь вы легко' обойдётесь без меня'. У вас есть свои' до'ктора, а е'сли ма'ло, так вы мо'жете ещё пригласи'ть себе' из Петербу'рга и'ли из Москвы', -- у вас есть чем заплати'ть, а в дере'вне не'чем". -- Ужа'сно ди'кий!
-- Что же, он пожа'луй и прав; то'лько нам от того' не ле'гче, -- вздохну'л Петр Степа'нович.
Трево'жное настрое'ние, меша'вшее весе'лью госте'й Пё!тра Степа'новича, госпо'дствовало во всем го'роде. Ещё с о'сени ходи'ли слу'хи о появле'нии в губе'рнии стра'шной холе'ры. Боле'знь э'та распространя'лась все сильне'е и все бли'же подходи'ла к го'роду. Наде'жда, что зи'мние моро'зы убью'т её, не осуществи'лась. Зима', как назло', стоя'ла тёплая, сыра'я и, по мне'нию враче'й, то'лько бо'льше спосо'бствовала разви'тию эпиде'мии.
Мно'гие из бога'тых жи'телей го'рода поспеши'ли уе'хать, что'бы не подверга'ть свою' жизнь опа'сности. Други'е принима'ли всевозмо'жные предохрани'тельные ме'ры: лиша'ли себя' пи'щи и питья', избега'ли посеща'ть лю'дные ме'ста, что'бы не зарази'ться, зара'нее пи'ли лека'рства. Нельзя' бы'ло че'тверти часа' поговори'ть со знако'мым, что'бы не услы'шать како'го-нибудь стра'шного расска'за о боле'зни. Кто называ'л целу'ю дере'вню, в кото'рой вы'терпели все от мала' до велика'; кто расска'зывал о челове'ке, кото'рый лег спать соверше'нно здоро'вым, а к утру' был уже' мертв; кто толкова'л о стра'шной зара'зности боле'зни, передава'вшейся че'рез просто'е прикоснове'ние к оде'жде больно'го. Большинство' расска'зов бы'ли си'льно преувели'чены и далеки' от и'стины, тем не ме'нее все им ве'рили, все передава'ли их друг дру'гу, не скупя'сь на украше'ния со'бственного вы'мысла, и все стра'шно волнова'лись.
Е'сли таково' бы'ло настрое'ние в го'роде, где до сих пор ещё не бы'ло больны'х холе'рой, то мо'жно себе' предста'вить, каково' чу'вствовали себя' жи'тели дереве'нь, в кото'рых боле'знь свире'пствовала и ка'ждый день уноси'ла но'вые же'ртвы!
В дере'вне Боло'тне, -- большо'м, хотя' небога'том селе', верста'х в двадцати' от го'рода, у'мерло в тече'ние двух неде'ль не три'дцать, и не се'мьдесят челове'к как говори'ли у Пё!тра Степа'новича, а всего' два'дцать, да челове'к три'дцать лежа'ло больны'х; тем не ме'нее, уны'ние бы'ло всео'бщее, холе'ру называ'ли "чёрной не'мочью", счита'ли, что э'то наказа'ние Бо'жие за грехи', что изба'виться от неё невозмо'жно, что вся'кие предосторо'жности напра'сны, так как боле'знь сиди'т в воде', лета'ет в во'здухе. За больны'ми почти' не уха'живали, их сра'зу счита'ли обречёнными на смерть и, вме'сто того', что'бы облегча'ть их страда'ния, над ни'ми пла'кали и причита'ли, как над поко'йниками. Прие'зд молодо'го до'ктора из Петербу'рга ни в ком не возбуди'л наде'жд, никого' не обра'довал, напро'тив -- был встре'чен с недове'рием и недоброжела'тельством.
-- Чего' ему' здесь на'до! -- толкова'ли крестья'не. -- От сме'рти все равно' не вы'лечит, и без него' то'шно, а он, гляди', ещё каки'е-нибудь но'вые поря'дки вы'думает заводи'ть.
В нару'жности прие'хавшего до'ктора не бы'ло ничего', располага'ющего к нему'.
Э'то был высо'кий, худоща'вый, не'сколько сутулова'тый молодо'й челове'к, с ко'ротко остри'женными, ежо'м торча'вшими волоса'ми, све'тлой, ре'денькой боро'дкой, то'нко сжа'тыми губа'ми и ма'ленькими гла'зками под густы'ми нави'сшими бровя'ми.
Он не стара'лся ла'сковыми реча'ми и ободря'ющими обеща'ниями возбуди'ть к себе' дове'рие в крестья'нах, он ни к кому' не обраща'лся с непро'шенными сове'тами и наставле'ниями, да'же никого' не угова'ривал лечи'ться. Входя' в и'збу, где лежа'л больно'й, он заявля'л: "Хо'чешь лечи'ться -- лечи'сь, а не хо'чешь -- как зна'ешь, я заставля'ть не бу'ду. Ко'ли бои'шься помира'ть, прими' моего' лека'рства: аво'сь, поле'гче ста'нет."
Не'которые больны'е и'ли ро'дственники больны'х прогоня'ли его' от себя', говоря', что от сме'рти он не спасёт, а то'лько помеша'ет споко'йно умере'ть, -- и он уходи'л, не браня'сь, не сердя'сь, но и не пыта'ясь переубеди'ть упря'мых люде'й. Други'е, полага'ясь на его' "аво'сь", проси'ли лека'рства, и тогда' он сам дава'л его', сам употребля'л все сре'дства для облегче'ния страда'ний больно'го и сам следи'л за де'йствием э'тих средств. Два, три исцеле'ния, показа'вшиеся крестья'нам чудеса'ми, внуши'ли к нему' дове'рие. С ка'ждым днем все ре'же и ре'же ста'ли больны'е прогоня'ть его' от себя', ча'ще и ча'ще зва'ли его', покорне'е слу'шались его' предписа'ний. Тогда' он стал дава'ть сове'ты не одни'м больны'м, но и здоро'вым; он ко'ротко и я'сно объясни'л им, каки'ми ме'рами мо'жно предохрани'ть себя' хотя' отча'сти от боле'зни и останови'ть распростране'ние её. Опя'ть-таки не все его' слу'шались; он относи'лся к э'тому соверше'нно споко'йно, но е'сли заболева'л кто'-нибудь из ослу'шников, не забыва'л попрекну'ть и его', и семью' его' эти'м ослуша'нием.
Благодаря' иску'сству и усе'рдию до'ктора, число' умира'вших в дере'вне ста'ло бы'стро уменьша'ться, но заболе'вших бы'ло всё-таки о'чень мно'го. Тогда' оди'н бога'тый мужи'к, не зна'вший чем отблагодари'ть до'ктора за излече'ние его' еди'нственного, люби'мого сы'на, согласи'лся уступи'ть свой дом под устро'йство вре'менной больни'цы. Больни'ца э'та была' о'чень бе'дно устро'ена, больны'е в ней лежа'ли про'сто на полу', на соло'ме и'ли на се'не, но до'ктор забо'тился, что'бы во'здух в ней был чист, что'бы пи'ща не содержа'ла в себе' ничего' вре'дного, и почти' все, кому' удало'сь попа'сть в неё, вы'здоровели.
Сла'ва но'вого до'ктора бы'стро разнесла'сь по окре'стности; расска'зы о чудотво'рном де'йствии его' лека'рств бы'ли так же преувели'чены, как и расска'зы о губи'тельности боле'зни. К нему' ста'ли явля'ться больны'е из окре'стных дереве'нь, городски'е жи'тели присыла'ли за ним свои' экипа'жи. Больны'х он прини'мал, снабжа'л лека'рствами и сове'тами, не'которых да'же помеща'л в свою' больни'цу, когда' в ней бы'ло свобо'дное ме'сто, но от пое'здок в го'род реши'тельно отка'зывался.
-- Скажи' ты своему' ба'рину, -- объяви'л он лаке'ю, кото'рый привёз письмо' от господи'на, умоля'вшего его' навести'ть его' больно'го сы'на: -- что мне здесь два'дцать отцо'в поручи'ли свои'х сынове'й, так мне не стать всех бро'сить и е'хать к нему' одному'. Пусть зову'т други'х докторо'в. Так и скажи'!
Одна' ба'рыня, у кото'рой муж заболе'л несомне'нными при'знаками холе'ры, сама' прие'хала за ним. Её он при'нял уж совсе'м нелюбе'зно.
-- К вам пое'ду, на'до бу'дет е'хать и к други'м, и к тре'тьим, -- су'хо сказа'л он ей: -- а у меня' и тут дела' по го'рло. Проща'йте!
И он без дальне'йшей церемо'нии вы'шел вон из ко'мнаты.
Изве'стия об упо'рном отка'зе до'ктора расста'ться хоть на оди'н день со свои'ми дереве'нскими больны'ми распространя'лись в го'роде и мно'гих си'льно возмуща'ли.
-- Э'то како'й-то неве'жа, де'рзкий мальчи'шка! -- говори'ли про до'ктора. -- Ему', в са'мом де'ле, то'лько и жить что с мужика'ми, -- он не уме'ет обраща'ться с поря'дочными людьми'.
Ме'жду тем в Боло'тне холе'ра прекрати'лась, и тогда' жи'тели Мо'крого присла'ли от себя' не'скольких старико'в упра'шивать до'ктора перее'хать на вре'мя к ним.
В его' распоряже'ние зара'нее отдава'лась просто'рная изба', и по'сланные руча'лись, что все его' сове'ты и распоряже'ния бу'дут стро'го исполня'ться.
Э'тих по'сланных до'ктор не прогна'л.
Он да'же ви'димо был тро'нут тем дове'рием, како'е ему' ока'зывалось, и хотя' не вы'разил свои'х чувств никаки'ми красноречи'выми слова'ми, но все заме'тили, что, проща'ясь со свои'ми Боло'тнинскими знако'мыми, он не хму'рился, а гляде'л ве'село и да'же приласка'л одного' из свои'х ма'леньких вы'здоровевших пацие'нтов, прибежа'вшего провожа'ть его'.
Из Мо'крого до'ктор перее'хал в другу'ю дере'вню, где так же нужда'лись в его' по'мощи, зате'м в тре'тью и, наконе'ц, когда' к ле'ту эпиде'мия совсе'м прекрати'лась, получи'л ме'сто врача' при больни'це в селе' Осино'вке.
При появле'нии холе'ры в го'роде, туда' прие'хало дво'е докторо'в из Москвы', и о чудаке' "мужи'цком до'кторе" вско'ре забы'ли.
В оди'н весе'нний день Петр Степа'нович с семьёй сиде'л в ма'леньком са'дике, прилега'вшем к его' до'му, и отдыха'л от кабине'тных заня'тий, любу'ясь на гимнасти'ческие упражне'ния свои'х двух ста'рших сынове'й. Вдруг вбежа'ла го'рничная и, запыха'вшись, объяви'ла:
-- Илья' Па'влыч прие'хал, вас спра'шивает!
-- Како'й тако'й Илья' Па'влович? -- удиви'лся Петр Степа'нович.
-- Да тот, что моего' ба'тюшку вы'лечил ны'нче зимо'й, до'ктор из Осино'вки, -- объяви'ла го'рничная.
-- Мужи'цкий до'ктор! -- с удивле'нием воскли'кнула жена' Пё!тра Степа'новича. -- Что ему' от нас ну'жно?
Петр Степа'нович поспеши'л к го'стю, уже' воше'дшему в его' кабине'т. Нару'жность э'того го'стя показа'лась ему' соверше'нно незнако'мой; он ве'жливо поклони'лся и выжида'л, что'бы тот объясни'л причи'ну своего' посеще'ния.
Гость ви'димо был че'м-то смущён и ви'димо не знал, как приступи'ть к разгово'ру.
-- Что, вы, кажи'сь, совсе'м меня' не узна'ли? -- проговори'л он наконе'ц по'сле не'скольких секу'нд нело'вкого молча'ния.
-- Извини'те... Пра'во, не по'мню... -- на'чал Петр Степа'нович.
-- А мальчи'шку забы'ли, что пришёл к вам голо'дный, замёрзший? Илю'шку, за кото'рого вы четы'ре го'да в гимна'зию плати'ли?
-- Илю'ша! Илья'! Бо'же мой, неуже'ли?!
Тут Петр Степа'нович сра'зу узна'л и торча'вшие во'лосы, и нахму'ренные бро'ви своего' бы'вшего ма'ленького воспи'танника.
Встре'ча была' тро'гательная. Не'сколько мину'т о'ба могли' то'лько обнима'ться и с чу'вством пожима'ть друг дру'гу ру'ку.
Осо'бенно до'ктор, от волне'ния, ка'к-то совсе'м утра'тил спосо'бность выража'ть свои' мы'сли слова'ми. На все вопро'сы, каки'ми заки'дывал его' Петр Степа'нович, он отвеча'л так сби'вчиво и односло'жно, при э'том так уси'ленно морга'л свои'ми ма'ленькими гла'зками и так жесто'ко тормоши'л свою' шля'пу, что Петр Степа'нович, что'бы дать ему' успоко'иться, стал сам расска'зывать о своём житье-бытье' со вре'мени их разлу'ки. Пока' он говори'л, до'ктор не'сколько пришёл в себя' и мог хотя' в о'чень кратки'х слова'х переда'ть и свою' несло'жную исто'рию.
-- Ну, вот, я и рабо'тал в типогра'фии, -- говори'л он: -- а по вечера'м чита'л, учи'лся. Ну, там, че'рез пять, что ли, лет, вы'держал экза'мен, поступи'л в акаде'мию; в типогра'фии все рабо'тал: да'ли ме'сто корре'ктора, вы'годнее бы'ло, да, гла'вное, и рабо'ты ме'ньше... Ну, изве'стно, нелегко' бы'ло... Ко'нчил курс, хоте'ли в Петербу'рге ме'сто дать. А мне чего'? Там и без меня' лекаре'й мно'го. Сюда' прие'хал, вот, тепе'рь в Осино'вке живу', да по деревня'м разъезжа'ю. Рабо'ты мно'го. Хоте'л зимо'й к вам прие'хать, да не'когда бы'ло. И тепе'рь прие'хал в го'род за лека'рствами, на мину'тку зашёл, не'когда.
-- Ну, а уж зашёл, так я так ско'ро не вы'пущу, -- вскрича'л Петр Степа'нович. -- Пойдём познако'миться с мое'й жено'й, с детьми'!
Илья' Па'влович вдруг как бу'дто чего'-то испуга'лся.
-- Нет, что... -- заволнова'лся он, вска'кивая с ме'ста: -- како'е там знако'мство... мне не'когда... Я так то'лько... Что'бы не поду'мали, что запропа'л мальчи'шка... Не пожале'ли своего' до'брого де'ла... А мне како'е знако'мство с ба'рынями... Мне не'когда!.. -- И он порыва'лся уйти'.
-- Да полно' тебе', волчо'нок неисправи'мый, -- смея'сь, остана'вливал его' Петр Степа'нович. -- Не хо'чешь знако'миться с жено'й, ну посиди' хоть со мной: расскажи' подро'бно, что поде'лываешь? Ты ведь у нас чуть не чудотво'рцем прослы'л!
-- Да что де'лать? Поле'чиваю понемно'гу, -- неохо'тно проговори'л до'ктор, все ещё посма'тривая на дверь, как бы выи'скивая слу'чай уйти'.
-- А к нам отчего' не хоте'л перее'хать, упря'мец? У тебя' бы здесь кака'я пра'ктика была'! Разбогате'л бы!
-- А мне не на'до.
-- Да, мо'жет, тепе'рь переду'мал? Ведь уж холе'ра ко'нчилась, в Осино'вку назна'чат кого'-нибудь друго'го, а ты переселя'йся-ка сюда'. У меня' мно'го знако'мых, я тебя' порекоменду'ю. Да тебя' и так все зна'ют, бу'дешь в лу'чших дома'х лечи'ть. И вре'мени у тебя' бу'дет дово'льно, успе'ешь и почита'ть, и нау'кой позаня'ться. Ну что, соглаша'йся?
-- Нет, уж вы, пожа'луйста, оста'вьте э'то, Петр Степа'нович, -- каки'м-то чуть не умоля'ющим го'лосом проговори'л молодо'й до'ктор. -- Мне в Осино'вке хорошо', там ко мне уж привы'кли, да и мне с ни'ми нра'вится, а здесь... Нет уж пожа'луйста, оста'вьте...
Петр Степа'нович не наста'ивал бо'льше.
До'ктор просиде'л у него' ещё с че'тверть часа' и уе'хал, ничего' не отве'тив на приглаше'ние быва'ть поча'ще.
Они' вида'лись ре'дко. У ка'ждого бы'ло своё де'ло, своя' осо'бенная жизнь, чу'ждая друго'му. Они' могли' люби'ть и уважа'ть друг дру'га без ча'стых посеще'ний и взаи'мных заявле'ний привя'занности.

А'нненская А.Н. -- Свои'м путём: Повести' и расска'зы для дете'й ст. во'зраста. -- Са`нкт-Петербу'рг : тип. М.М. Стасюле'вича, -- 1889

Испра'влено в соотве'тствии с совреме'нной орфогра'фией.