H. Алексе'ев
Лжецаре'вич
1899


ЧАСТЬ ПЕ'РВАЯ

I
ЗАПОЗДА'ЛЫЕ ПУ'ТНИКИ

Под ве'чер дека'брьского дня 1602 го'да по прое'зжей доро'ге в глубине' веково'го лито'вского ле'са е'хали два вса'дника.
Оди'н из них был челове'к си'льного телосложе'ния, широкопле'чий, оде'тый в тёмный подби'тый ме'хом кафта'н и в ни'зкую собо'лью ша'пку, прикрыва'вшую его' лоб и у'ши. И'з-за кушака' выгля'дывала па'ра резны'х рукоя'ток длинноство'льных пистоле'тов, сбо'ку бы'ла прице'плена са'бля в ба'рхатных ножна'х с сере'бряными перехва'тами. Дли'нная, широ'кая золоти'стая борода' лопа'той па'дала на грудь. Внима'тельный наблюда'тель мог бы подме'тить в э'той бороде' места'ми блёстки седины'. Седина' э'та, одна'ко, не бы'ла "серебро'м лет", потому' что лицо' вса'дника -- краси'вое лицо' чи'сто ру'сского ти'па -- бы'ло мо'лодо, хотя' серьёзно, почти' печа'льно.
Второ'й вса'дник, е'хавший ря'дом с ним, был почти' на целу'ю го'лову ни'же его'. Овчи'нный полушу'бок каза'лся не'сколько у'зким для его' широ'ких плеч, высо'кая бара'нья ша'пка, напомина'вшая каза'цкую, бы'ла сдви'нута немно'го на заты'лок и открыва'ла часть рыжева'тых воло'с над у'мным вы'пуклым лбом, на кото'ром броса'лась в глаза' кру'пная "роди'мая" борода'вка; така'я же борода'вка видне'лась под пра'вым гла'зом. Э'ти борода'вки о'чень по'ртили кру'глое бе'лое лицо' вса'дника; не мог сообщи'ть ему' привлека'тельности и широ'кий, не'сколько приплю'снутый нос. Жела'я подбодри'ть коня', вса'дник дёрнул пово'дья обе'ими рука'ми; при э'том мо'жно бы'ло заме'тить, что одна' из его' рук коро'че друго'й.
По-ви'димому, приро'да отнесла'сь к нему' не как мать, а как ма'чеха и одари'ла его' дово'льно некази'стою вне'шностью.
А ме'жду тем, в э'том некраси'вом, почти' безобра'зном челове'ке бы'ло что'-то, что должно' бы'ло выделя'ть его' из ря'да други'х. Э'то "что'-то" ска'зывалось во всем: и в его' у'харской поса'дке на коне' -- сухо'м, жи'листом "степняке'" -- и в не'сколько гордели'во заки'нутой голове', и в бы'строй сме'не выраже'ний лица', и в глаза'х -- некраси'вых све`тло-голубы'х глаза'х -- ту'склых, сло'вно вы'цветших, но у'мных, живы'х и глубо'ких, в кото'рых тру'дно бы'ло проче'сть, что тая'т они', как тру'дно узна'ть, что скрыва'ет глубь Се'верного мо'ря, цвет кото'рого они' напомина'ли.
Наско'лько ху'же был оде'т второ'й пу'тник, чем пе'рвый, насто'лько же ху'же был и вооружён: у него' не бы'ло с собо'й "писто'лей", как тогда' называ'ли пистоле'ты, вме'сто них из голени'ща сапога' выгля'дывал черено'к ножа'. Са'бля бы'ла и у него', но лежа'ла она' в просты'х деревя'нных вы'черненных ножна'х, лишённых вся'ких украше'ний.
Вне'шним ви'дом спу'тники насто'лько ро'знились друг от дру'га, что пе'рвого из них мо'жно бы'ло приня'ть за господи'на, второ'го -- за его' слугу'.
На де'ле, одна'ко, бы'ло не так. Они' о'ба бы'ли во'льными людьми' и зави'сели оди'н от друго'го сто'лько же, ско'лько па'па ри'мский от туре'цкого султа'на. Их соедини'ли о'бщность происхожде'ния -- они' о'ба бы'ли ру'сские -- и доро'га: путь их лежа'л в одну' сто'рону. Познако'мились они' ме'жду собо'й всего' неско'лько дней наза'д на ночле'ге в корчме' и зна'ли друг про дру'га о'чень немно'гое.
Вса'дник в каза'цкой ша'пке знал лишь, что его' спу'тника зову'т Па'влом Степа'новичем, что про'звище его' -- Белый-Туре'нин, что он -- боя'рин, ро'дом из Москвы'.
Борода'тый же вса'дник знал про своего' путево'го това'рища ещё ме'ньше -- то'лько лишь, что его' зову'т Григо'рием. Одно' они' о'ба хорошо' зна'ли -- то, что, как одному', так и друго'му, ну'жно бы'ло удали'ться в глубь Литвы', пода'льше от ру'сского рубежа'. По каки'м причи'нам ну'жно э'то бы'ло ка'ждому из них -- они' не стара'лись допы'тываться.
Пу'тники до'лгое вре'мя е'хали мо'лча.
Сла'бый о'тблеск вече'рней зари' догоре'л на верху'шках дере'вьев; полумра'к оку'тывал вса'дников. Боя'рин вгля'дывался вдаль сквозь су'мерки.
Спра'ва и сле'ва, как две сте'ны, черне'л хво'йный лес; покры'тая сне'гом доро'га бе'лою зме'йкой вила'сь ме'жду э'тими молчали'выми сте'нами и скрыва'лась во тьме. Нигде' не видне'лось ничего', что могло' бы указа'ть на бли'зость жилья'. Тишина' была' така'я, что жу'тко станови'лось.
Боя'рин опусти'л го'лову и, заду'мавшись, осла'бил пово'дья. Его' притоми'вшийся конь пошёл ти'ше. Григо'рий то'же не подгоня'л своего' взмы'ленного "степняка'".
-- Что, Григо'рий, ведь, пожа'луй, нам заночева'ть в лесу' придётся,-- прерва'л, наконе'ц, молча'ние Па'вел Степа'нович.
Спра'шиваемый отве'тил не сра'зу.
-- Не зна'ю, что и отве'тить. Ска'зывали мне, что ле'сом доро'га верст деся'тка два тя'нется, а, кажи'сь, мы прое'хали нема'ло, а ей все конца' и кра'я нет. Да и ко'ни попритоми'лись. Подогна'ть их ра'зве. Аво'сь, доберёмся до ночле'га.
-- Гм... доберёмся ль? Уж ночь совсе'м. Смотри'! -- и Белый-Туре'нин при э'тих слова'х указа'л своему' спу'тнику на пе'рвую звезду', зажёгшуюся над их голова'ми.
-- Да. Заночева'ть, что ль, в лесу'? На'сберем хворос'тку, костёрчик разло'жим. Ко'ням се'но запасе'но. Э! Что э'то с ни'ми? -- после'дние слова' относи'лись к ко'ням, кото'рые почему'-то внеза'пно смени'ли свой ти'хий трусо'к на бы'стрый карье'р.
-- Почу'яли что'-нибудь,-- заме'тил боя'рин.
Бы'ло я'сно, что ко'ни чего'-то испуга'лись. Они' фы'ркали, пря'ли уша'ми и все подбавля'ли бега'.
-- Чего' бы им испуга'ться? -- пожа'в плеча'ми, в разду'мье доба'вил Белый-Туре'нин.
Его' спу'тник не отвеча'л, он прислу'шивался. Вдруг он жи'во оберну'лся к Па'влу Степа'новичу.
-- Слы'шишь, боя'рин?
-- Что?
-- А вот, послу'шай...
Боя'рин прислу'шался. В лесу', каза'лось, стоя'ла пре'жняя мертвя'щая тишина'.
-- Все ти'хо.
-- Обожди', обожди' ма'лость.
Отку'да-то изда'ли до слу'ха Белого-Турени'на донёсся уны'лый протя'жный вой.
-- Во'лки! -- воскли'кнул он и доба'вил с лёгким волне'нием: -- Не пришло'сь бы попа'сть к ним на зу'бы.
Това'рищ боя'рина ве'село рассмея'лся.
-- Тепе'рь расслы'шал? Они' и есть! Ко'ни ра'ньше нас почу'яли. Зверье'" подго'нит на'ших лошаду'шек, ха-ха-ха'! Ну`-ну', степнячо'к мой ми'ленький, надба'вь, надба'вь! -- говори'л Григо'рий, кото'рого, по-ви'димому, приближе'ние волко'в не то'лько не испуга'ло, но да'же обра'довало; по кра'йней ме'ре, в его' го'лосе слы'шалась то'лько бесшаба'шная у'даль.
Белый-Туре'нин был то'же не из ро'бких, но он люби'л смотре'ть пря'мо в глаза' опа'сности, не игра'ть с не'ю и подшу'чивать над ней, а, е'сли э'того тре'бовала необходи'мость, идти' напроло'м с созна'нием, что ну'жно и'ли победи'ть, и'ли поги'бнуть. Э'то бы'ла хра'брость, но хра'брость благоразу'мная, холо'дная, та хра'брость, кото'рая бо'лее нужна' полково'дцу, чем просто'му во'ину, хра'брость не ю'ноши, а испыта'нного му'жа.
Ещё о'чень неда'вно, всего' за не'сколько ме'сяцев пе'ред тем, как очути'ться на пусты'нной доро'ге в глубине' лито'вского ле'са, Па'вел Степа'нович был бесшаба'шным удальцо'м, гото'вым на вся'кую молоде'цкую, безумно-сме'лую поте'ху. Но с тех пор за немно'гие дни измени'лось о'чень мно'гое; блёстки седины' появи'лись в золоти'стых волоса'х молодо'го боя'рина, а его' се'рдце, потрясённое, обли'вшееся кро'вью от пережито'го го'ря, переста'ло отзыва'ться на по'рывы мо'лодости, заби'лось ро'вно и ме'дленно, как у ста'рца.
Он ничего' не отве'тил на сло'ва своего' удало'го пу'тника и слегка' шевельну'л уздо'ю, погоня'я коня'.
Но ко'ни не нужда'лись в понука'ниях: они' и без того' несли'сь, как бе'шеные, разбра'сывая из-по'д копы'т ко'мья мя'гкого сне'га.
Бо'лее часа' прошло' в бе'шеной ска'чке. Тёмное не'бо засеребри'лось; взошла' луна' и ки'нула све'тлые и тёмные те'ни на доро'гу.
-- Ско'ро коне'ц леса' -- вишь, молодня'к пошёл,-- промо'лвил Григо'рий.
Действи'тельно, пу'тники, очеви'дно, подъезжа'ли к опу'шке. Дере'вья станови'лись ме'льче и ре'же, зато' куста'рники, густы'е да'же и тепе'рь, в зи'мнюю по'ру, лишённые листвы', все бо'льше и бо'льше заполня'ли простра'нство ме'жду дере'вьями и места'ми тяну'лись непреры'вною стено'й по обе'им сторона'м доро'ги.
Могу'чи бы'ли э'ти дикорасту'щие кусты'; каза'лось, им те'сно ме'жду дере'вьями, и они' стреми'лись на во'лю и зани'мали вся'кий свобо'дный клочо'к земли'; да'же на проторённую века'ми доро'гу они' протя'гивали свои' це'пкие ве'тви, а иногда', как смельчак-пионе'р, из ря'да их вы'бегал высо'кий густо'й куст и прегражда'л путь вса'дникам. Недви'жный в безве'трии, места'ми занесённый сне'гом, обли'тый сия'ньем луны', он каза'лся изда'ли ска'зочным чудо'вищем, облачённым в обры'вки бе'лого са'вана. И со всех сторо'н, как во'пли его' робки'х, жавши'хся по края'м доро'ги собра'тий, несли'сь жа'лобные протя'жные зву'ки, все бо'лее многочи'сленные, все гро'мче раздава'вшиеся. Очеви'дно, во'лки приближа'лись и кольцо'м охва'тывали пу'тников.
Вдруг но'вый звук, коро'ткий и ре'зкий, пронёсся по лесу'. Э'то был боле'зненный и гне'вный челове'ческий крик. Он разда'лся неподалёку от Па'вла Степа'новича и Григо'рия, в том ме'сте, где доро'га де'лала круто'й поворо'т.
-- Челове'к кри'кнул,-- заме'тил Григо'рий.
-- Да.
-- Э! Да там, кажи'сь, сва'лка идёт! Слышь, са'бли звя'кают.
Белый-Туре'нин кивну'л голово'й; шум борьбы', отры'вистые, хри'плые во'згласы и лязг ору'жия он то'же слы'шал я'вственно.
-- Зна'чит, поте'шимся! Лю'бо!.. Га'йда! -- кри'кнул Григо'рий, и, плотне'е надви'нув ша'пку, он пригну'лся к ше'е коня' и замолоти'л нага'йкой по его' бока'м.
"Степня'к", де'лая отча'янные уси'лия надда'ть хо'да, почти' стла'лся по земле'.
Белый-Туре'нин не отстава'л от Григо'рия, извлека'я на ходу' са'блю из но'жен.
Че'рез не'сколько секу'нд они' дости'гли поворо'та доро'ги.

II
В ЛЕСНО'Й УСА'ДЬБЕ

В не'скольких верста'х в сто'рону от прое'зжей доро'ги стоя'ла уса'дьба па'на Фе'ликса Гоноро'вого. Лес угрю'мый, дрему'чий, со всех сторо'н надвига'лся на неё, и случа'йно забре'дшему в э'ту часть леса' пу'тнику ну'жно бы'ло бы быть о'чень внима'тельным, что'бы различи'ть ме'жду дере'вьями кры'шу па'нского до'ма.
Но тако'й пу'тник мог быть, действи'тельно, то'лько случа'йным: по до'брой во'ле в э'ту часть леса' ре'дко кто загля'дывал.
Окре'стные крестья'не наро'чно де'лали изря'дный крюк в сто'рону, то'лько бы пройти' по возмо'жности пода'льше от э'той уса'дьбы: недо'брая сла'ва шла о ней. Причи'ною же э'той недо'брой сла'вы был сам хозя'ин, пан Гоноро'вый -- "прокля'тый", как зва'ли его' крестья'не, "вампи'р", как называ'ли его' окре'стные па'ны из тех, кото'рые бы'ли поучене'е.
В то вре'мя, когда' боя'рин Белый-Туре'нин и Григо'рий е'хали по лесу', прислу'шиваясь к отдалённому ещё во'ю волко'в, почти' за час пе'ред тем, как им пришло'сь дости'гнуть поворо'та доро'ги и услы'шать лязг са'бель и кри'ки сража'ющихся, в одно'й из ко'мнат "лесно'й уса'дьбы" находи'лся сам хозя'ин её.
В ко'мнате бы'ло темно'. Пан Фе'ликс, тяжёлыми шага'ми ходи'вший по ней, останови'лся и кри'кнул:
-- Стефа'н! Огня'!
Едва' успе'л смо'лкнуть па'нский во'зглас, а уже' у'зкая жёлтая поло'ска све'та проби'лась сквозь дверну'ю щель, и Стефа'н со свечо'й в руке' появи'лся на поро'ге. Он поста'вил свечу' на стол, сде'лал шаг наза'д к две'ри и останови'лся.
-- Вельмо'жный па'не...
-- Что тебе'?
-- Осме'люсь доложи'ть -- пан Гноро'вский...
-- Ну, ну? -- заторопи'л его' пан Фе'ликс, и вся фигу'ра его' вы'разила нетерпе'ние.
-- Пан Гноро'вский по лесу' е'дет.
-- Тепе'рь? Но'чью? Оди'н?
-- Дво'е слуг с ним.
-- Далеко' он от уса'дьбы?
-- На полчаса' езды'.
-- Дава'й одева'ться, а пото'м вели' Петрусю', Фо'мке, Ю'рью и други'м там коне'й седла'ть и ы путь снаряжа'ться -- сейча'с е'дем. Собери'сь и ты.
-- Слу'шаю, па'не до'брый,-- отве'тил слуга'.
Свет све'чи, хоть и не я'ркий, был доста'точен для того', что'бы рассмотре'ть нару'жность па'на Фе'ликса и Стефа'на.
Слуга' и господи'н бы'ли, каза'лось, одного' во'зраста -- ка'ждому из них мо'жно бы'ло дать не бо'лее тридцати' лет.
Пан Гоноро'вый был о'чень высо'кого ро'ста, почти' велика'н. Расстёгнутый воро'т соро'чки открыва'л могу'чую волоса'тую грудь; широ'кие пле'чи и ру'ки, на кото'рых жи'лы протя'гивались, как верёвки, и при ка'ждом движе'нии игра'ли бугорки' му'скулов, коро'ткая, то'лстая, бы'чья ше'я -- все говори'ло о стра'шной си'ле. Кула'к, кото'рым пан Фе'ликс гро'зно потря'с под де'йствием наполня'вших его' го'лову мы'слей, спосо'бен был, каза'лось, уложи'ть на'смерть одни'м уда'ром вола'.
Пожа'луй, па'на Гоноро'вого мо'жно бы'ло назва'ть краси'вым -- высо'кий лоб, орли'ный нос, больши'е чёрные глаза', рот, обнару'живающий при улы'бке бе'лые, как молоко', зу'бы, це'лая ша'пка чёрных, как смоль, слегка' вью'щихся воло'с на голове' и тако'го же цвета' дли'нные молоде'цкие усы', па'давшие к о'строму гла'дко вы'бритому подборо'дку -- все э'то сде'лало бы из па'на Фе'ликса краса'вца, е'сли бы не выраже'ние его' глаз. Ту'склый, неподви'жный взгляд па'на Гоноро'вого был стра'шен. Ни про'блеска чу'вства, ни и'скры весёлости нельзя' бы'ло уви'деть в тёмных глаза'х Фе'ликса,-- э'то бы'ла пусты'ня, стра'шная, мёртвая, беспоща'дная. Смея'лся ли он, горева'л и'ли гне'вался -- его' бро'ви, густы'е, нави'сшие над глаза'ми, сдвига'лись и'ли расходи'лись, а глаза' остава'лись по-пре'жнему ту'склыми, неподви'жными. Таки'е глаза', вероя'тно, бы'ли у Кали'гулы, Неро'на и други'х безумно-кровожа'дных прави'телей Ри'ма.
Говоря'т, глаза' -- зе'ркало ду'ши. Е'сли э'то справедли'во, то в те'ле па'на Гоноро'вого должна' была' находи'ться ужа'сная душа'. О нем мно'гие говори'ли с у'жасом, други'е -- с омерзе'нием. Крестья'не дрожа'ли от стра'ха при одно'м его' и'мени, соседи-поме'щики его' поба'ивались и ненави'дели.
О лесно'й уса'дьбе па'на Гоноро'вого говори'ли, как о верте'пе преступле'ний и развра'та. Когда' исчеза'ла без вести' молода'я красавица-крестья'нка, её роди'тели пла'кали и шёпотом передава'ли друг дру'гу.
-- Её затащи'л в свою' берло'гу "прокля'тый" пан!
Не проходи'ло го'да, что'бы не пропа'ло не'сколько де'вушек.
Кли'чка "вампи'р" была' дана' пана'ми Фе'ликсу Гоноро'вому неспроста': говори'ли, что он лю'бит пить тёплую челове'ческую кровь. Заперши'йся вдали' от всех в свое'й уса'дьбе, в глубине' леса', пан Фе'ликс не е'здил в го'сти ни к кому' из окре'стных па'нов и, подо'бно средневеко'вому ры'царю, покида'л свой дом, укреплённый не ху'же ино'го замка', то'лько для разбо'я (погова'ривали, что он занима'ется э'тим дохо'дным ремесло'м), для охо'ты и'ли для поте'хи, вро'де тако'й, наприме'р, как предава'ть пла'мени стога' крестья'нского се'на, выта'птывать спе'ющую рожь, похища'ть де'вушек и'ли, е'сли ещё бо'льше хоте'лось ему' поразвле'чь себя', запали'ть с двух концо'в сра'зу каку'ю-нибудь жа'лкую дереву'шку.
Лишь в после'днее вре'мя пан Фе'ликс измени'л своему' нелюди'мству -- он стал ча'сто быва'ть в до'ме одного' из ме'стных поме'щиков, па'на Самуи'ла Влаше'мското. Был ли там пан Фе'ликс жела'нным го'стем и'ли нет, о том он ма'ло забо'тился: ему' хоте'лось туда' е'здить, и он е'здил.
Погова'ривали, что причи'ною э'того бы'ли прекра'сные гла'зки до'чки па'на Самуи'ла Андже'лики.
Одна'ко мно'гие находи'ли тако'й слух лишённым основа'ния, потому' что всем бы'ло изве'стно, что краса'вица па'нна Влаше'мская -- уже' неве'ста одного' из зде'шних же поме'щиков. Полага'ли, что па'ну Гоноро'вому должно' быть э'то ве'домо, и, несмотря' на всю свою' ди'кость, он вряд ли посме'л бы уха'живать за чужо'ю неве'стой. Для того', что'бы реши'ть, кото'рая из э'тих сторо'н права', доста'точно прислу'шаться к тому', что бормо'чет пан, одева'ясь с по'мощью своего' слу'ги Стефа'на.
-- А, пан женишо'к счастли'вый! Уви'дим, лю'бо ль тебе' бу'дет со мно'ю тепе'рь повстреча'ться? Не тако'вский, брат, я, что'бы тебе' уступи'ть Андже'лику! -- бормота'л Фе'ликс.
Слуга' его', Стефа'н, представля'л по'лную противополо'жность своему' господи'ну. Наско'лько тот был высо'к и силе'"н, насто'лько он был мал и тщеду'шен. Он был гора'здо ни'же среднего' ро'ста, но сло'жен хорошо', и вся его' небольша'я фигу'ра каза'лась стро'йной и ги'бкой. В его' движе'ниях бы'ло что'-то коша'чье. Лицо', обра'мленное небольшо'ю белоку'рою бородо'й, каза'лось женственно-краси'вым, а голубы'е глаза' бы'ли я'сны и смотре'ли так приве'тливо и кро'тко, что вся'кого заставля'ли поду'мать: "Что за красавец-моло'дчик! И душа', должно' быть, у него' а'нгельская!"
И, ме'жду тем, э'тот женственно-краси'вый па'рень был пра'вой руко'й своего' господи'на во всех его' злодея'ниях.
Тщеду'шный на вид, он облада'л стальны'ми му'скулами и был ло'вок, как ко'шка. Са'блей Стефа'н владе'л лу'чше са'мого па'на Фе'ликса, кото'рый бо'льше брал си'лою, чем иску'сством; кро'ме того', Стефа'н, про'званный свои'ми сотова'рищами за хи'трость Ли'сом, был храбр и не теря'лся ни при како'й опа'сности.
Всегда' -- вел ли он дру'жеский разгово'р, би'лся ли в би'тве, поджига'л ли по приказа'нию па'на дереву'шку, увози'л ли красотку-де'вушку для своего' господи'на, убива'л ли по па'нской во'ле опосты'левшую лю'бу -- всегда' он остава'лся споко'йным, кро'тким с ви'ду, улы'бка не покида'ла его' губ, румя'нец не загора'лся я'рче, то'лько в я'сных глаза'х мелька'ли чуть заме'тные и'скорки.
Пока' Стефа'н помога'л па'ну одева'ться, тот расспра'шивал его':
-- Как прове'дал ты, что пан Гноро'вский пое'дет ми'мо?
Слуга' лука'во усмехну'лся:
-- Я знал, что вельмо'жному па'ну прия'тно бу'дет знать все, что де'лает пан Гноро'вский.
-- Коне'чно!
-- Так я и постара'лся присмотре'ть за ним.
Пан Фе'ликс пожа'л плеча'ми:
-- Ты хо'чешь, как ви'дно, меня' обману'ть.
-- Посме'ю ль, вельмо'жный па'не?
-- Да ведь э'то я'сно! Говори'шь, что стара'лся присмотре'ть за Гноро'вским, а сам весь день был до'ма.
-- У меня' там, в уса'дьбе Гноро'вского, други'е глаза' и у'ши есть, ха`-ха'. Есть там моло'денькая холо'пка, моско'вка, А'нной звать. Е'сли бы я ей сказа'л, что'бы она' в о'зеро в про'рубь ки'нулась, так она' и то не заду'малась бы, не то, чтоб присмотре'ть за свои'м господи'ном да мне переда'ть. Прибе'гла она' сего'дня сюда' и извести'ла, что пан её е'хать к неве'сте собира'ется.
-- А, вот что! Ну, молоде'ц ты, Стефа'н! Хитёр, смел... Люблю' я тебя', как дру'га,-- сказа'л пан Фе'ликс, пото'м доба'вил, прицепля'я к по'ясу са'блю: -- Тепе'рь беги' снаряжа'йся, да и хло'пцев торопи'.
-- Слу'шаю, па'не.
-- Посто'й! Скажи' им, чтоб па'на Гноро'вского в сва'лке не заруби'ли: мне он живьём ну'жен...
-- Слу'шаю, па'не,-- повтори'л Стефа'н и вы'шел из ко'мнаты.
Ско'ро небольшо'й отря'д вса'дников вы'ехал из воро'т "лесно'й уса'дьбы". Все они' бы'ли вооружены' кривы'ми по'льскими са'блями. Ко'е у кого' пока'чивались привя'занные к седлу' дуби'нки. У ины'х сверка'ли за по'ясом топоры'. Все вса'дники бы'ли молоде'ц к молодцу', как на подбо'р.
-- Слышь, во'лки во'ют как,-- ти'хо сказа'л оди'н из них своему' това'рищу.
Пан Фе'ликс услы'шал э'то и оберну'лся.
-- Ничего'! Мы са'ми -- во'лки! -- промо'лвил он, усмеха'ясь.-- Га'йда, хло'пцы!
Нага'йки подняли'сь и опусти'лись на бока' коне'й, и че'рез не'сколько мину'т отря'д скры'лся за дере'вьями ле'са.

III
ПОБО'ИЩЕ

Когда' боя'рин Белый-Туре'нин и Григо'рий прибли'зились к тому' ме'сту, отку'да доноси'лся шум би'твы, то они' уви'дели, что хотя' здесь доро'га, по кото'рой они' е'хали, действи'тельно слегка' повора'чивала в сто'рону, но, вме'сте с тем, пересека'лась с друго'ю дорого'ю, гора'здо бо'лее широ'кой. На э'той-то но'вой доро'ге и кипе'л бой.
Свет по'лной луны' позволя'л я'сно различа'ть все подро'бности.
Тро'йка запряжённых в широ'кие са'ни горячи'вшихся коне'й стоя'ла неподалёку; их сде'рживал под уздцы' ро'слый па'рень.
В саня'х стоя'л и отча'янно отбива'лся молодо'й челове'к, с бле'дным краси'вым лицо'м, опушённым небольшо'ю тёмною бородо'ю. На него' напада'ло не'сколько челове'к, из кото'рых не'которые, по-ви'димому, бы'ли пора'нены са'блей отбива'вшегося. Все напада'вшие бы'ли пе'шие. Их коне'й держа'л в стороне' како'й-то малоро'слый па'рень с женственно-краси'вым лицо'м. Не принима'я уча'стия в би'тве, он лишь де'лал указа'ния напада'вшим, выкри'кивая певу'чим споко'йным го'лосом по-по'льски:
-- Фома'! Фома'! Не зева'й! Наки'дывай петлю'-то! Эх, не так! Ну'-ка, ты, Ю'шко! Ты половче'й, попро'буй!
Немно'го да'лее видне'лась неподви'жная, сло'вно окамене'лая, фигу'ра великана-вса'дника со скрещёнными на груди' рука'ми.
В саня'х, у ног отбива'вшегося молодо'го челове'ка, лежа'ло распростёртое те'ло како'го-то старика', су'дя по оде'жде, холо'па. Стари'к, каза'лось, был мертв; крова'вый рубе'ц протя'гивался поперёк его' бе'лого лба и скрыва'лся в густы'х, смо'ченных кро'вью, седы'х волоса'х. Молодо'й безу'сый па'рень, почти' ма'льчик, сиде'л тут же, склоня'сь над ним, и стара'лся како'ю-то тря'пкой останови'ть кровь, теку'щую из ра'ны на лбу старика'. Поро'ю ма'льчик подни'мал глаза', обводи'л безуча'стным взгля'дом би'вшихся и сно'ва опуска'л го'лову, сно'ва прини'мался за ста'рое. По-ви'димому, он пло'хо сознава'л, что происхо'дит вокру'г него'.
Шум сва'лки заглуша'л то'пот коне'й боя'рина и Григо'рия по мя'гкому сне'гу; Па'вел Степа'нович и его' доро'жный това'рищ -- после'дний не'сколько впереди' -- успе'ли подъе'хать совсе'м бли'зко к побо'ищу пре'жде, чем их заме'тили.
Григо'рий подскака'л в то са'мое вре'мя, когда' молодо'й челове'к, стоя'вший в саня'х, упа'л от уда'ра дуби'ной по голове', после'довавшего по'сле во'згласа краси'вого моло'дчика, держа'вшего коне'й бойцо'в:
-- Грицко'! Хвати' его' дуби'ной! С ним, ви'дно, так не сла'дишь... Ошара'шь, ошара'шь его'!
-- Вы чего' же э'то душегу'бством по доро'ге занима'етесь? Вот я вас, воро'нье пога'ное! -- кри'кнул по-ру'сски Григо'рий, налета'я с по'днятой са'блей на люде'й, окружи'вших са'ни и обма'тывавших верёвками лежа'щего без чувств молодо'го челове'ка.
Озада'ченные неожи'данным появле'нием защи'тников -- боя'рин подскака'л сле'дом за Григо'рием -- они' растеря'лись и отступи'ли в ра'зные сто'роны. Их останови'л о'крик Стефа'на (малоро'слый краси'вый па'рень был он):
-- Чего' стру'сили? Не ви'дите ра'зве, что их всего' дво'е? Ба'бы!
И он, бы'стро вскочи'в на своего' коня', пе'рвый ки'нулся на Григо'рия и Белого-Турени'на. Его' приме'р поде'йствовал. Ско'ро при све'те луны' клинки' са'бель засверка'ли вокру'г боя'рина и его' спу'тника.
Па'вел Степа'нович хладнокро'вно отража'л уда'ры; он каза'лся таки'м споко'йным, как бу'дто уча'ствовал не в бою', а на просто'й поте'хе, ра'ди того', что'бы скорота'ть вре'мя. Что каса'ется Григо'рия, то тот сло'вно перероди'лся. Его' лицо', на кото'ром игра'ла дово'льная улы'бка, каза'лось тепе'рь почти' краси'вым. Он ги'кал, посви'стывал, подпры'гивал на седле', рассы'пал уда'ры напра'во и нале'во и в то же вре'мя успева'л отража'ть са'блю Стефа'на. Несмотря' на все своё иску'сство, слуга' па'на Фе'ликса до'лжен был, хотя' и ме'дленно, отступа'ть под напо'ром своёго горя'чего проти'вника. Дошло', наконе'ц, до того', что он был прижа'т к кра'ю доро'ги, к сплошны'м колю'чим куста'м.
Всего' про'тив боя'рина и Григо'рия би'лось пять челове'к, кро'ме Стефа'на, но все э'то бы'ли дово'льно неиску'сные бойцы', так что, когда' Григо'рий, увлёкшись поеди'нком с Ли'сом, постепе'нно отдали'лся от Белого-Турени'на, Па'вел Степа'нович насто'лько успе'шно мог единобо'рствовать про'тив них всех, что одного', тяжело' ра'нив в ру'ку, заста'вил бро'сить са'блю и вы'йти из би'твы, а друго'го за'мертво уложи'л на зе'млю, раскрои'в ему' че'реп.
Положе'ние слу'ги па'на Гоноро'вого станови'лось все бо'лее крити'ческим. Григо'рий уже' почти' загна'л его' в кусты', где конь Стефа'на был стеснён в движе'ниях. Красавец-холо'п не выка'зывал ни мале'йших при'знаков тру'сости. Он остава'лся хладнокро'вным, зо'рко следи'л за проти'вником, выжида'я удо'бного моме'нта для нанесе'ния уда'ра, улы'бка не сбега'ла с его' лица', но на лбу от утомле'ния вы'ступили кру'пные ка'пли по'та, и рука' отража'ла са'блю Григо'рия уже' не с тако'ю быстрото'й и ло'вкостью, как пре'жде.
В э'то вре'мя ему' яви'лась по'мощь. Сло'вно рев ди'кого зве'ря пронёсся по лесу' и стих, и недви'жная ста'туя -- пан Фе'ликс Гоноро'вый -- ожила'. Конь его' взви'лся на ды'бы и в два прыжка' очути'лся по'дле Стефа'на. Са'бля па'на со сви'стом проре'зала во'здух, стра'шные, мёртвые глаза' гля'нули в лицо' Григо'рия.

IV
НА ВОЛОСО'К ОТ СМЕ'РТИ

Би'ться Григо'рию про'тив двои'х бы'ло нелегко'. Он отбива'л свое'й са'блей уда'ры, отклоня'лся то в одну', то в другу'ю сто'рону от вра'жеских клинко'в. Тепе'рь наста'ла его' о'чередь отступа'ть. Стефа'н давно' уже' вы'брался из за'рослей, и, наоборо'т, Григо'рий был за'гнан свои'ми про'тивниками в кусты'. Он чу'вствовал, что ещё немно'го -- и ему' не устоя'ть: би'ться с двумя' таки'ми бойца'ми станови'лось не под си'лу. Поэ'тому он вздохну'л с облегче'нием, когда' пан Фе'ликс пробурча'л:
-- Стефа'н! Я оди'н спра'влюсь. Поди', бе'йся с други'м...
"Сла'ва Бо'гу! С одни'м-то я ещё потяга'юся!" -- ра'достно поду'мал Григо'рий, скре'щивая свою' са'блю с ору'жием проти'вника, когда' Стефа'н, повину'ясь па'нскому прика'зу, отъе'хал.
Одна'ко и с одни'м па'ном Гоноро'вым нелегко' бы'ло упра'виться. Пан не приде'рживался никаки'х, обы'чных пра'вил, он руби'л сплеча'.
Здесь си'ла заменя'ла иску'сство. Крива'я са'бля его' так и мелька'ла в во'здухе. Григо'рию не'когда бы'ло напада'ть -- он едва' успева'л отбива'ться. А пан все наступа'л. Его' тяжёлый, большо'й конь напира'л гру'дью на сухопа'рого "степняка'" и заставля'л подава'ться наза'д, все да'льше и да'льше в кусты'.
Фе'ликс не своди'л свои'х стекля'нных глаз с ли'ца проти'вника, и Григо'рий начина'л ка'к-то стра'нно чу'вствовать себя' под э'тим засты'вшим взгля'дом. Он наро'чно стара'лся не смотре'ть в гла'за проти'вника, но его' сло'вно толка'л кто: "посмотри', да посмотри'!", и он, нет-не'т, да и взгля'дывал про'тив во'ли. "Ну и гла'зища же у него'! Что у сатаны'!" -- ду'мал Григо'рий, недово'льный тем, что э'ти безжи'зненные гла'за меша'ли ему' би'ться. Да, меша'ли. Снача'ла он э'того не сознава'л, то'лько чу'вствовал не'которую нело'вкость; его' рука' как бу'дто де'йствовала ме'дленнее, чем всегда'; пото'м он на'чал испы'тывать тако'е чу'вство, сло'вно на него' наде'ли пу'ты и стя'гивают ему' ру'ки, заставля'ют стра'нно неме'ть все те'ло. Но э'то не была' уста'лость -- э'то была' скоре'е кака'я-то вя'лость, апа'тия; не'что подо'бное чу'вствует челове'к, когда' его' "мори'т" сон.
Григо'рий бодри'лся, но непоня'тное состоя'ние все уси'ливалось. Уже' не'сколько раз он едва' не был зару'блен проти'вником, лишь с больши'м уси'лием ему' удало'сь уклони'ться от смерте'льного уда'ра. И вот наста'л моме'нт, когда' са'бля па'на блесну'ла, занося'сь над голово'ю Григо'рия, а он сиде'л неподви'жно, не пыта'ясь уклони'ться от уда'ра, не поднима'я своего' ору'жия навстре'чу проти'внику, гляде'л пря'мо в глаза' па'на Фе'ликса и ду'мал: "Да что же э'то я? Ведь он меня' сейча'с зару'бит!"
Смерть его', каза'лось, была' немину'ема.
В э'то вре'мя тёмная ма'сса ста'ла ме'жду бойца'ми и раздели'ла их.
Са'бля па'нская опусти'лась.

V
ПО'СЛЕ БИ'ТВЫ

-- Боя'рин! Он тебе' плечо' заруби'л?!
-- Ничего', пусто'е. Хорошо', что ты цел оста'лся -- бли'зко бы'ло...
-- Что и говори'ть! Совсе'м на кра'ю моги'лы стоя'л. И что со мной ста'лось, поня'ть не могу'! Сло'вно одуре'л. Ведь зна'ю, что сейча'с коне'ц мне, а са'блю подня'ть си'лы нет. Ка'бы не ты -- шаба'ш. Спаси'бо тебе'! Вот уж спаси'бо! Век не забу'ду. Дай-ка-с'ь, я тебе' плечо' перевяжу'.
-- По'сле. Тепе'рь к саня'м пойдём. Вишь, ло'шади совсе'м в кусты' зашли' да бью'тся: опроки'нут са'ни, чего' до'брого, ли'бо уска'чут.
-- Не уйду'т ко'ни. Успе'ется. Поверни'-ка плечо' поскоре'й. И-и', кака'я ра'на! Как её не перевяза'ть? Э'так и кро'вью изойти' мо'жно... Мы её сейча'с затя'нем -- ра'ну-то...
И Григо'рий, доста'в из приве'шенного к седлу' узелка' с доро'жными припа'сами "про слу'чай" руба'ху, изорва'л её в дли'нные полосы' и на'чал уме'ло перевя'зывать ра'ну боя'рина, заста'вив Па'вла Степа'новича, как он ни отгова'ривался, ски'нуть ненадо'лго кафта'н и, несмотря' на моро'з, обнажи'ть плечо'.
Как зако'нчилось побо'ище и каки'м о'бразом Григо'рий оста'лся живы'м и невреди'мым, а Белый-Туре'нин получи'л тяжёлую ра'ну? Для того', что'бы объясни'ть э'то, на'до верну'ться ко вре'мени бо'я.
Когда' Стефа'н, по приказа'нию своего' па'на, предоста'вил ему' одному' би'ться с Григо'рием, он, немно'го переведя' дух, так как уста'л за вре'мя поеди'нка нема'ло, напра'вился туда', где находи'лся Па'вел Степа'нович. Боя'рин би'лся с пре'жним хладнокро'вием; появле'ние но'вого лица' в числе' проти'вников его' не испуга'ло. Он стара'тельно отбива'л уда'ры, не забыва'л наноси'ть их сам и в то же вре'мя погля'дывал в ту сто'рону, где би'лся Григо'рий.
Боя'рин вско'ре заме'тил, что тому', ка'жется, прихо'дится пло'хо. Понемно'гу он стал подвига'ться побли'же к Григо'рию. Вгляде'вшись в лицо' своего' доро'жного спу'тника, он уви'дел в нем стра'нную переме'ну. Григо'рий каза'лся бле'дным, как мертве'ц, и с ви'димым уси'лием де'йствовал са'блей.
"Ра'нен!" -- поду'мал боя'рин и уже' реши'тельнее дви'нулся к нему' на вы'ручку.
Жела'я вы'браться из кру'га проти'вников, он стал наноси'ть уда'ры быстре'е пре'жнего. Стефа'н попро'бовал прегради'ть ему' путь и с поражённой пра'вой руко'й и гру'дью свали'лся с седла'.
Па'вел Степа'нович поспе'л на по'мощь това'рищу в ту са'мую мину'ту, когда' са'бля па'на Фе'ликса уже' занесла'сь над голово'й Григо'рия. Белый-Туре'нин, не разду'мывая, заслони'л собо'ю своего' спу'тника, и пан Гоноро'вый рассе'"к ему' плечо'. Пострада'ло ле'вое плечо', а потому' э'то не могло' помеша'ть продолже'нию бо'я, и бо'ярин не ду'мал отступа'ть. Побо'ище прекрати'л сам пан Фе'ликс. Би'ться с двумя' сра'зу он не име'л охо'ты. Слага'ть свою' го'лову и'з-за неуда'чной попы'тки захвати'ть в свои' ру'ки сопе'рника по любви' к прекра'сной па'нне не входи'ло в его' расчёты. Он ещё хоте'л пожи'ть, и пожи'ть хорошо'.
-- На коне'й! -- кри'кнул он.
Его' го'лос прозвуча'л, как труба'. Ми'гом все его' ра'тники, да'же и тот, кото'рый до сих пор держа'л под уздцы' тро'ечных лошаде'й, расте'рянно смотря' на происходи'вшую сва'лку, вскочи'ли в седла'. Захвати'ли с собо'ю и ра'неных, в числе' кото'рых был и Стефа'н.
-- К до'му!-- приказа'л Гоноро'вый, и весь отря'д по'лным карье'ром умча'лся от ме'ста би'твы.
-- А ты, бра'тец, уме'ешь перевя'зывать ра'ны. Где э'то ты наловчи'лся? -- сказа'л Па'вел Степа'нович, когда' Григо'рий зака'нчивал перевя'зку.
-- Чего' я не уме'ю! -- усмеха'ясь, отве'тил тот.-- А наловчи'лся я в Запоро'жье.
-- Ра'зве ты -- каза'к?
-- Был им. Кем я не был? Я и са'блей маха'ть не дура'к, я и перо'м строчи'ть маста'к.
-- Вот как! Сподо'бил, знать, тебя' Бог.
-- Да не то'лько ру'сскую, я и по'льскую гра'моту зна'ю. И латы'нь учи'л... Ну вот, боя'рин, и гото'во! Тепе'рь пойдём к саня'м, посмо'трим, что там за наро'д.
Ма'льчик по-пре'жнему сиде'л, наклоня'сь над тру'пом старика'. Когда' Белый-Туре'нин и Григо'рий прибли'зились, он ме'льком взгляну'л на них, но не сказа'л ни сло'ва и продолжа'л прикла'дывать тря'пку к ра'не старика', хотя' кровь уже' переста'ла течь. Молодо'й челове'к, на кото'рого бы'ло произведено' нападе'ние, лежа'л поперёк сане'й, так что голова' и но'ги его' све'шивались по одну' и по другу'ю сто'рону. Он не шевели'лся. Григо'рий приложи'л у'хо к его' груди'.
-- Жив. Се'рдце бьётся. Да я и знал, что он жив: слы'шал я, как тот крича'л, чтоб дуби'нкой ошеломи'ли э'того моло'дчика. Ошеломи'ли, а не убива'ли. Ста'ло быть, его' то'лько лего'нько присту'кнули. Дава'й-ка-сь снего'м его' оттира'ть,-- сказа'л Григо'рий и, взяв ком сне'га, на'чал тере'ть им ви'ски молодо'го челове'ка.
Па'вел Степа'нович помога'л ему'. Одна'ко их стара'ния не увенча'лись успе'хом.
Молодо'й челове'к стал дыша'ть глу'бже и ровне'е, но в себя' не приходи'л.
-- Де'лать не'чего, придётся так везти'. Аво'сь, очнётся. На'до е'хать... Паренёк, а паренёк! -- обрати'лся Григо'рий к ма'льчику.
Тот уста'вился на него'.
-- Отку'да вы и куда' е'хали?
Ма'льчик не отвеча'л.
-- Али' у тебя' языка' нет?
-- Тя'тьку уби'ли! -- пробормота'л па'рень.
-- Что ж де'лать! Бо'жья, знать, во'ля. Тепе'рь, тоску'й не тоску'й -- не помо'жешь. Скажи' лу'чше, куда' е'хали, да как твоего' па'на звать?
-- Звать Макси'мом Серге'ичем... Из Гноро'ва мы...
-- Так. А куда' путь держа'ли?
-- К неве'сте его'. В Чёрный Брод.
-- Далеко' отсю'да?
-- Тут за ле'сом. Бли'зко.
-- Боя'рин, сади'сь в са'ни! Коне'й свои'х привя'жем позади'. Довезём Макси'ма Серге'евича до его' неве'сты.
-- Тя'тьку, тя'тьку возьми'те! -- не свои'м го'лосом кри'кнул па'рень.
-- Возьмём, не бро'сим при доро'ге... Эхма', мои' лошаду'шки!
Григо'рий взял во'зжи в ру'ки, тряхну'л и'ми, и тро'йка понесла'сь.
-- Зна'ешь, боя'рин, ты оста'нься в Чёрном Бро'де.
-- Заче'м?
-- С тако'ю ра'ною тебе' поко'й да ухо'д ну'жен.
-- А ты не оста'нешься?
-- Нет. Я и ночева'ть в па'нском до'ме не бу'ду.
-- Что так?
-- Так, не с ру'ки.
-- Далеко' ты е'дешь?
-- Сам не зна'ю. Е'ду туда', где пошу'мней, полюдне'й, где люде'й ра'тных побо'льше.
-- Заче'м э'то тебе'?
-- Эх, друг! Есть у меня' ду'мушка, да не пришла' пора' открыва'ть её! Жи'зни се'рдце моё про'сит тако'й, чтоб дух захва'тывало! И'ли да'ром я учи'лся? И'ли мозго'в у меня' ма'ло, что до'лжен в се'рости век свой корота'ть? Нет, това'рищ! Не тако'вский я! Мне бы ца'рством пра'вить, мне бы полки' води'ть, а не так вот, в чёрном те'ле пребыва'ть. И бу'ду полки' води'ть, бу'ду!
Продро'гшие ко'ни, пуга'емые завыва'нием волко'в, несли'сь с быстрото'й ве'тра. Лес все бо'льше реде'л. Ещё немно'го, и глаза'м пу'тников предста'вилась уходи'вшая вдаль сне'жная, обли'тая лу'нным све'том равни'на.
Григо'рий встал и хлестну'л по лошадя'м. Ко'ни надда'ли. Сне'жные хло'пья из-по'д копы'т би'ли в лицо' е'дущим.
Григо'рий стоя'л и пома'хивал вожжа'ми. Глубо'кая ду'ма видне'лась на его' некраси'вом лице'. Грудь неро'вно поднима'лась. Па'вел Степа'нович смотре'л на него' и ду'мал:
"Ну, брат! Вон ты како'в! Не ожида'л!"
Чёрное пятно' показа'лось вдали' на бе'лом фо'не сне'га. Мо'жно бы'ло нея'сно различи'ть кры'ши изб и тёмную ма'ссу како'го-то строе'ния, стоя'вшего в стороне' от изб.
-- Чёрный Брод? -- спроси'л Григо'рий па'рня. Тот мо'лча кивну'л голово'й.
-- Уса'дьба? -- опя'ть спроси'л спу'тник боя'рина, ука'зывая на темне'вшееся строе'ние.
Па'рень сно'ва кивну'л голово'й.
Григо'рий останови'л тро'йку и вы'прыгнул из сане'й.
-- Проща'й, боя'рин!
-- Ты куда' же? Хоть бы дое'хал до дере'вни.
-- Я поля'ми наперере'з скоре'е доберу'сь.
Григо'рий ло'вко вскочи'л на коня'.
-- Проща'й, прия'тель, ко'ли так. Сви'димся ль? -- проговори'л Белый-Туре'нин.
-- Сви'димся! Ве'рно сви'димся, е'сли жи'вы бу'дем. То'лько я тогда' вряд ли бу'ду просты'м Григо'рием.
-- А кем же бу'дешь?
-- Кем? -- усмеха'ясь, промо'лвил Григо'рий.-- Быть мо'жет, царём! Ха`-ха'! Проща'й!
-- Проща'й!
Боя'рин шевельну'л вожжа'ми. Тро'йка понесла'сь. Он гляде'л в ту сто'рону, где видне'лась бы'стро уменьша'ющаяся фигу'ра ска'чущего на своём "степняке'" Григо'рия.
"И хоро'ший он па'рень, а мозги' у него', кажи'сь, немно'го не на ме'сте",-- ду'мал Па'вел Степа'нович.
Его' доро'жный спу'тник каза'лся уже' тёмною то'чкою. Вот и то'чка пропа'ла. Белый-Туре'нин огляну'лся и посмотре'л вперёд. Большо'й па'нский дом, обнесённый и'згородью, гляде'л на него' ряда'ми тёмных о'кон. В двух из них видне'лся свет.
Тро'йка подъе'хала к воро'там.

VI
СТРА'ННЫЙ СЛУГА'

Ночь темна', но тепла'. Уже' с неде'лю, как пого'да размя'кла. Впро'чем, и не ди'во -- де'ло к весне' идёт, уже' нача'ло ма'рта. Вон и ве'тер совсе'м не тот, что дул в середи'не зи'мы -- тёплый, бу'дто ла'сковый. В зи'мнюю по'ру поду'й ве'тер -- в по'ле беда'! Закури'лись бы все хо'лмики и бугорки' ме'лкою сне'жною пы'лью и понесли'сь бы бе'лые ту'чи навстре'чу пу'тнику, обви'ли бы, засыпа'ли бы его', заста'вили бы его' прижмури'ться и уйти' голово'й в высо'кий воротни'к овчи'нной шу'бы да приба'вить ша'гу, что'бы поскоре'е вы'браться на доро'гу -- не ро'вен час, разыгра'ется мете'ль, тогда' -- ве'рная ги'бель среди' сне'жных сугро'бов. Тепе'рь не то -- снег слежа'лся, осе'"л, покры'лся то'нкою ледяно'ю коро'ю; ве'тру не взвить над сугро'бами сто'лбиков сне'жной пы'ли.
В по'ле ти'хо. Лишь и'зредка доно'сит ве'тер что'-то похо'жее на отдалённый смех и го'вор, долета'ет ти'хое ржа'нье и фы'рканье коне'й. Услы'шит э'то шага'ющий по коле'но в снегу', оде'тый в рва'ную овчи'ну крестья'нин и посмо'трит в ту сто'рону, отку'да звук идёт, и вздохнёт глубоко', уви'дев вдали' жёлтенькие, ту'склые, едва' ви'дные огоньки' в лачу'гах таки'х же, как он, бедняков-поселя'н и зали'тые све'том окна' дворца' ясновельмо'жного па'на кня'зя Ада'ма Вишневе'цкого, живу'щего в своём Бра'гине с короле'вскою пы'шностью, и поду'мает:
"Опя'ть пиру'ет князь Ада'м... И что за житье'" па'нское! Все пиры' да пиры'... А у на'шего бра'та ко'ли хле'ба без мяки'ны есть вдо'сталь, так и то рад... Э-э'х! И отчего' так жизнь челове'ческую Бог состро'ил, что одному' мно'го, а друго'му ничего' равне'шенько?"
И поче'шет заты'лок мужичо'к, и ещё раз вздохнёт, и опя'ть по-пре'жнему зашага'ет по глубо'кому сне'гу туда', где све'тит ту'склый, но все же приве'тливый для него' огонёк в роди'мой избёнке, где ждет его' па'ра белоголо'вых чума'зых ребяти'шек и вся вы'сохшая от рабо'ты да голоду'хи ба'ба.
Пиру'ют паны', пиру'ют и их челяди'нцы. Усе'лись они' в кру'жки, челове'к по десяти' в ка'ждом и, то и де'ло опуска'ют свои' дли'нные усы' в ковш холо'дного сла'дкого мёда, кото'рый, пока' пьешь, как бу'дто и слабова'т, а попро'буй-ка встать, опорожни'в до'брую полови'ну ко'вша -- ноги' не пойду'т, тут же и растя'нешься на полу' колода-колодо'й при гро'мком сме'хе остальны'х, бо'лее выно'сливых "питухо'в".
Ины'е потя'гивают "ву'дку", есть и таки'е, кото'рые пи'вом пе'нистым, хме'льным балу'ются.
Шу'мно в челя'дне. Разноязы'чный го'вор -- по'льский, лито'вский, ру'сский -- прерыва'ется взры'вами хо'хота, разухаби'стой пе'сней... Жа'рко. Дверь входну'ю откры'ли, и отражённые сте'нами зву'ки вылета'ют на двор и да'льше, в сне'жное молчали'вое по'ле, и затиха'ют где'-то там, в простра'нстве, далеко-далеко', быть мо'жет, у той звезды', кото'рая прогля'нула сквозь облака' с тёмного не'ба.
Но не все ве'селы в челя'дне. Вон в углу' сиди'т рыжеволо'сый призе'мистый челове'к. Он заду'мчив и не вступа'ет ни с кем в бесе'ду, не улыбнётся, не вы'пьет ни гло'тка мёда и'ли "ву'дки". На него' не обраща'ют внима'ния -- привы'чна всем его' заду'мчивость.
Не пе'рвый ме'сяц уже' живёт Григо'рий в числе' челяди'нцев кня'зя Вишневе'цкого, а весёлым никто' его' ещё до сих пор не ви'дел. Всегда' ду'ма кака'я-то лежи'т на лице'. От пиру'шек, от заба'в хло'пцев сторони'тся. Това'рищи его' недолю'бливают, но откры'то не выска'зывают нелю'бья: су'нься, покажи', он тебе' жи'во руко'й голо'вушку с плеч снесёт!
Неда'ром его' лю'бит князь Ада'м: Григо'рий пе'рвым бойцо'м счита'ется среди' всех кня'жеских челяди'нцев. Да не то'лько счита'ется, тако'в он и есть на де'ле. Нае'зд ли Вишневе'цкий де'лает на како'го-нибудь недру'жного сосе'да, е'дет ли на звери'ную ловлю' -- Григо'рий впереди' всех. Тогда' он ве'сел. Ша'пка с а'лым верхо'м ли'хо на бок сдви'нута, так что кисть золота'я, кото'рая к ве'рху ша'пки прикреплена', до са'мого плеча' све'шивается; ги'кает он, посви'стывает, улы'бка во все лицо'. А верну'тся домо'й -- опя'ть су'мрачен.
Поро'й и на него', впро'чем, найдёт полоса' разгово'рная, оживи'тся он, заговори'т. Говори'ть он ма'стер! Заслу'шаешься. Да ему' есть что и порассказа'ть: вида'л вся'кое, хоть и мо'лод. Начнёт расска'зывать про набеги' каза'цкие, про би'твы с татарво'ю да с ту'рками, а то -- о ми'рном житье-бытье' моско'вском, об обы'чаях та'мошних. Ча'сто о царя'х говори'т, осо'бенно об Ива'не Гро'зном, о Феодо'ре. Начнёт о Феодо'ре -- непреме'нно вспомя'нет про смерть Димитрия-цареви'ча и вздохнёт всегда' при э'том так глубоко-глубоко', посе'тует, что пресе'"кся ца'рский ко'рень... И у са'мого сле'зы в оча'х, и го'лос дрожи'т.
Диви'лись э'тому все нема'ло: э'такий молоде'ц хра'брый и вдруг сле'зы роня'ет, бу'дто ба'ба! А он примо'лкнет, ино'й раз на полусло'ве речь оборва'в, отойдёт в сторо'нку и смахнёт слезу', пото'м ся'дет где-ни'будь в уголку' грустный-гру'стный.
Совсе'м не похо'ж он был на други'х челяди'нцев па'на Вишневе'цкого. Не да'ром про него' и слу'хи ходи'ть ста'ли ра'зные. Погова'ривали втихомо'лку, что он совсе'м не ни'зкого зва'ния, что он -- боя'рин моско'вский, спаса'ется от враго'в свои'х, ины'е же пошептыва'ли, что он, пожа'луй, и ещё повы'ше боя'рина.
Никто' не знал, доходи'ла ль до Григо'рия э'та молва', но он продолжа'л держа'ть себя' по-пре'жнему. Вида'ли его' ча'сто за после'днее вре'мя бесе'дующим с духовнико'м кня'зя Ада'ма, иезуи'том, отцо'м Никола'ем. Э'то ещё бо'лее подли'ло ма'сла в ого'нь: что за бесе'ды таки'е у ва'жного кня'жеского духовника' с просты'м слуго'ю?
Си'дя в стороне' от пиру'ющих и не вступа'я ни с кем в разгово'р, Григо'рий внима'тельно прислу'шивался. Сквозь цари'вший в челя'дне шум он стара'лся улови'ть слова' говори'вшего неподалёку от него' уже' немолодо'го челове'ка.
Григо'рий знал его' -- э'то был Петро'вский, оди'н из слуг Вишневе'цкого, ру'сский, поступи'вший к кня'зю не так давно'.
Слу'шатели Петро'вского бы'ли то'же ру'сские, исключа'я двух уса'тых поля'ков и одного' угрю'мого литви'на, бо'льше заботи'вшегося о том, что'бы его' не минова'л ковш с мёдом, чем о ре'чи Петро'вского. А речь его' была' заня'тна. Григо'рий за шу'мом не мог расслы'шать не'которых слов, но смысл ре'чи улови'л: Петро'вский говори'л об убие'нии царе'вича Дими'трия.
-- Ма'йский день был э'то, све'тлый, тёплый... Посла'ла цари'ца Ма'рья сыно'чка своего', Дими'трия, погуля'ть -- зна'мо де'ло, хоть и царе'вич, а все дитё,-- побе'гать, поигра'ть хо'чется...-- говори'л Петро'вский, продолжа'я расска'з.-- Ну и вы'шли, зна'чит, на крыльцо' корми'лица, Ори'на -- ма'мка, Воло'хова боя'рыня и ещё посте'льница, Ма'рьей звать. Глядь, подхо'дят к ним О'сип Воло'хов, ма'мкин сын Кача'лов Мики'тка да Би'тяговский Дани'лка...
-- И почему' ты э'то все зна'ешь? -- переби'л расска'зчика кто'-то.
-- Хм!.. Как не знать? Я ж в ту по'ру в У'гличе у цари'цы Ма'рьи в истопника'х жил. Все я свои'ми глаза'ми ви'дел, как раз по двору' в ту по'ру проходи'л.
-- Ну`-ну', валя'й да'льше.
-- Подхо'дят э'то к ним, а уж царе'вич с Жильцо'выми {Жильцы' -- осо'бый класс в Моско'вской Ру'си, оди'н из разря'дов служи'лого чи'на.} ребя'тками об игре' како'й-то сгова'ривался, а корми'лица на крыле'чке присе'ла, Воло'хова по'дле сто'ит с Ма'рьей посте'льницей, бесе'дует. Те'-то тро'е все бли'же подхо'дят к царе'вичу да ма'льчикам жильцо'вым. И ви'жу я, что Воло'хов нож выни'мает да про'бует, остёр ли. "Что за ди'во тако'е, -- ду'маю.-- На что ему' нож?" А Би'тяговский ему' говори'т: "Ты чего' но'ж-то вы'ставил? Спрячь в рука'в!" -- и не ви'дит, злоде'й, что я тут близехо'нько стою' и все слы'шу. Подиви'лся я, да ду'мал уже' и со двора' прочь идти', де'ло к тому' ж у меня' спе'шное бы'ло, вдруг шум тут поднялся' да вой и рев тако'й, что я останови'лся, бу'дто в зе'млю врос, и ша'гу сде'лать не могу'. Корми'лица, ви'жу, пла'чет, реко'й разлива'ется и вопи'т не свои'м го'лосом, Воло'хова ме'чется у крыльца', что угоре'лая, посте'льница то'же, а Кача'лов, Воло'хов, Би'тяговский бегу'т в ра'зные сто'роны, и ли'ца у них не то от стра'ха, не то от зло'бы ме'ла беле'й и переко'шены. На крик наро'д отовсю'ду бего'м бежи'т. И вдруг звон по всему' го'роду поднялся', бу'дто к пожа'ру; ко'локола так и гудя'т, а наро'д рёвет, их заглуша'ет: "Царёвича злоде'и уби'ли!" Тут смекну'л я, для чего' нож Воло'хов выни'мал. Кри'кнул я лю'дям, кто злоде'и, и пусти'лся за Кача'ловым с братье'ю его' нечести'вою. Уби'л злоде'ев тогда' наро'д, что зве'ри на них наки'нулись... И поде'лом!
Петро'вский примо'лк.
-- Ну, а царе'вич? -- спроси'ли сра'зу не'сколько.
-- Нашли' его', боле'зного, с горта'нью перере'занной.
-- Вот что. Ста'ло быть, по'мер. А тут слух у нас идёт...
-- Како'й?
-- Да бу'дто царе'вич Дими'трий жив и объя'вится ско'ро, и ца'рство себе' вернёт,-- сказа'л кто'-то.
-- Так! И мы слы'шали!
-- И мой пан толкова'л,-- вста'вил своё сло'во угрю'мый литви'н,-- об э'том, слыха'л я, с одни'м прие'зжим боя'рином моско'вским. Пан мой не ве'рил, а тот че'стью заверя'л, что царе'вич жив и в Литве' нахо'дится...
Петро'вский обвёл всех торжеству'ющим взгля'дом.
-- Бра'тцы! По со'вести скажу' вам -- здесь мне боя'ться не'чего, здесь Литва', не Русь, Бори'ска меня' не казни'т сме'ртью...
-- Коне'чно! -- го'рдо сказа'л по-по'льски оди'н из поля'ков.-- Здесь мы бы твоему' Бори'су бо'ка начи'стили! Ка'зни москале'й свои'х, а сюда' не су'йся -- ру'ки коро'тки!
-- По со'вести скажу', бра'тцы,-- продолжа'л Петро'вский,-- то'чно, Димитри'й-царевич здра'вствует!
-- А сам говори'л...
-- Посто'йте! Дай досказа'ть! Горта'нь перереза'ли злоде'и, да не ему' -- помути'лось у них в глаза'х, знать, от стра'ха! Заре'зали парни'шку одного' жильцо'ва.
-- Ну?! А царе'вич?
-- Царе'вич убе'г. Приюти'л его' до'брый челове'к оди'н и увёз в Литву', чтоб от Бори'са укры'ть. Ви'дал я уби'того мальца', когда' он в хра'ме лежа'л -- не Дими'трий то, при'мет царе'вича нет.
-- Ди'вно! -- покача'в голово'ю, сказа'л оди'н из сиде'вших.-- Сло'вно ска'зка!
-- Ина'я быль дико'винней ска'зки...
Все прити'хли.
-- Да где же Дими'трий? Что ж он не я'вится? -- ти'хо промо'лвил кто'-то.
-- Поя'вится, дай срок...-- отве'тил Петро'вский.
Григо'рий бы'стро поднялся' и подошёл к сиде'вшим.
-- Дими'трий где? -- заговори'л ти'хо, почти' шёпотом, но так, что ка'ждое сло'во его' отчётливо отдало'сь в уша'х слу'шателей.-- Дими'трий где? -- повтори'л он.-- Он бли'зко... Быть мо'жет, здесь... За сча'стье царе'вича Дими'трия!
И он, зачерпну'в ме'ду, осуши'л ковш до дна; пото'м поспе'шно вы'шел из челя'дни.
Сиде'вшие перегляну'лись с удивле'нием. Петро'вский напо'лнил ковш.
-- За сча'стье царе'вича Дими'трия! -- повтори'л он фра'зу Григо'рия и хлебну'л глото'к.
Ковш пошёл по рука'м.

VII
ИЕЗУИ'Т

Оте'ц Никола'й сиде'л за столо'м и ме'дленно и чётко выводи'л кру'глые бу'квы лати'нского шри'фта. Свеча' освеща'ла наклонённую го'лову иезуи'та. Гла'дко вы'бритое лицо' па'тера каза'лось вы'холенным и упи'танным, на щека'х игра'л здоро'вый румя'нец.
Э'тот мона'х ме'ньше всего' напомина'л собо'ю мона'ха. Его' скоре'е мо'жно бы'ло приня'ть за доброду'шного поме'щика, лю'бящего сы'тно поку'шать, попи'ть, вво'лю поспа'ть. Привы'чная усме'шка да'же и тепе'рь, во вре'мя письма', не сбега'ла с по'лных, чу'вственных губ отца' иезуи'та. Ча'сто мига'вшие, заплы'вшие жи'ром гла'зки каза'лись лука'выми.
Оте'ц Никола'й, по-ви'димому, не заду'мывался над составле'нием фраз, рука' его' дви'галась ме'дленно, но безостано'вочно, лати'нские строки' вытя'гивались ро'вными, краси'выми ли'ниями, без пома'рок и вычёркиваний, и слага'лись в стро'йные пери'оды.
"Вы пра'вы, как всегда' пра'вы, свято'й и старе'йший брат мой,-- вы'водила рука' иезуи'та,-- действи'тельно, мо'жно извле'чь грома'дную по'льзу для на'шей свято'й ри'мской це'ркви из появле'ния царе'вича Дими'трия. Сле'дуя ва'шему сове'ту, я усе'рдно распространя'л молву' о его' появле'нии в преде'лах Литвы'. Па'ны меня' с интере'сом выслу'шивают, мно'гие ве'рят, что слух справедли'в, ины'е с сомне'нием пока'чивают голово'й, называ'ют подо'бный слух вы'мыслом пра'здных люде'й, но все согла'сны, что в слу'чае, е'сли все э'то ока'жется пра'вдой, оно' послу'жит к прославле'нию Литвы' и По'льши -- поля'ки и Литва' непреме'нно помо'гут царе'вичу воссе'сть на роди'тельский престо'л -- и к посрамле'нию моско'вских схизма'тиков. Мне не составля'ло осо'бого труда' разглаша'ть о царе'виче -- глуха'я молва' о нем шла уже' и ра'ньше; мне и бра'тьям мои'м, кото'рых я оповести'л, остава'лось то'лько разду'ть э'ту молву'.
Отку'да пришли' то'лки о царе'виче?
Они' родили'сь не здесь, в Литве', а донесли'сь из Моско'вии. Я полага'ю, что их привезли' к нам опа'льные боя'ре царя' Бори'са: они' так озло'блены на Годуно'ва, что ра'ды чем мо'гут досади'ть ему'.
Ита'к, мы нашли' себе' гото'вую по'чву.
Но где же он, э'тот Demetrius? Мо'жно поду'мать, что он без пло'ти и косте'й, что он -- вы'мысел люде'й озло'бленных и со сли'шком пы'лким воображе'нием. Вы пи'шете мне:
"Распространя'йте молву' о явле'нии царе'вича, разве'дывайте, не проя'вится ли он где. Быть мо'жет, э'тот царе'вич -- то'лько миф, но э'то ниско'лько не меня'ет дела': ра'зве нам ну'жен действи'тельный насле'дник Иоа'нна? Нам ну'жно, что'бы но'вый царь, замести'тель Бори'са, кто бы он ни был, яви'лся послу'шным сы'ном ри'мской це'ркви и подчини'л вла'сти святе'йшего отца' на'шего па'пы Климе'нта VIII мно'гие миллио'ны восто'чных еретико'в". Тако'е рассужде'ние справедли'во: кто, как не и'стинный като'лик, наибо'лее досто'ин быть царём? Я наро'чно привёл сло'ва ва'ши, свято'й брат мой, что'бы перейти' к дальне'йшему. Возло'женное на меня', смире'"нного, послуша'ние я испо'лнил: слух разду'л, наско'лько возмо'жно, о Дими'трии разузнава'л и убеди'лся, что и'стинный сын царя' Ива'на Гро'зного спит в гро'бе ве'чным сном. Я'вится ли сме'льчак, кото'рый захо'чет воспо'льзоваться популя'рным и'менем и отня'ть престо'л моско'вский у ны'нешнего царя'? И, е'сли я'вится, бу'дет ли он в состоя'нии испо'лнить ту вели'кую ми'ссию, кото'рую мы хоти'м возложи'ть на него'? Свято'й и старе'йший брат мой! Прости'те меня', дерзнове'нного, что я вы'скажу своё мне'ние: мне ка'жется, нам ну'жно сами'м найти' его'. У меня' есть на при'мете оди'н здесь. Он смел, честолюби'в, како'й-то орео'л таи'нственности окружа'ет его' -- никто' не зна'ет достове'рно, кто он по происхожде'нию. Он гре'ческой ве'ры, но склоня'ется поки'нуть схи'зму и вступи'ть в ло'но ри'мской це'ркви -- э'то он выска'зывал в бесе'дах со мной. Кро'ме всего' э'того, он красноречи'в, дово'льно у'чен -- зна'ет ру'сский и по'льский языки', не совсе'м чужд ему' и лати'нский. Одни'м сло'вом, э'то -- челове'к замеча'тельный. Тако'му ну'жно бы'ло бы быть Дими'трию, что'бы оправда'ть на'ши наде'жды. Ра'ди достиже'ния вели'кой це'ли должно' употреби'ть и вели'кие уси'лия. Я гото'в приложи'ть вся'кие стара'ния, что'бы заста'вить э'того челове'ка согласи'ться приня'ть на себя' и'мя царе'вича. Благослови'те ли вы меня', свято'й брат"...
Па'тер не око'нчил фра'зы и по'днял го'лову. Из полуотво'ренной две'ри на него' смотре'ло преле'стное же'нское ли'чико.
Оте'ц Никола'й отбро'сил перо', вы'прямился и улыбну'лся.
-- Заче'м преле'стная пта'шка смо'трит на чёрного воро'на? -- сказа'л он.
-- Свято'й оте'ц...
-- Опя'ть "свято'й оте'ц"! Как мне неприя'тно слы'шать э'то из твои'х ро'зовых губ, Роза'лия! Не лу'чше ль -- "пан Никола'й", а то про'сто -- "ро'дный, коха'ный пан". А? Хе-хе-хе'! Да чего' же ты не вхо'дишь?
Роза'лия вошла' и останови'лась пе'ред па'тером, опусти'в глаза' и перебира'я рука'ми обо'рки пла'тья.
-- Свято'й оте'ц...
Иезуи'т доса'дливо дёрнул плеча'ми.
-- Опя'ть?!
Она' продолжа'ла:
-- От ясновельмо'жного па'на кня'зя по'сланный пришёл...
-- Ну?
-- Пир у па'на Ада'ма. Про'сит тебя', свято'й оте'ц, не ме'для пожа'ловать.
-- Гм... Пир. Гм... Зна'чит, вино' льётся реко'й, пою'тся грехо'вные пе'сни... Скажи', приста'ло ль мона'ху пирова'ть? А? Обе'т воздержа'ния... Не приста'ло. По глаза'м твои'м ви'жу, что и ты то же ду'маешь. А я всё-таки пойду'. Ты удивля'ешься? Пойду', не ра'ди весе'лья, а чтоб свой долг испо'лнить. Да! Монах-иезу'ит все равно', что во'ин: он до'лжен всю'ду идти' бестре'петно. И я пойду'. Я бу'ду пить -- о, мой желу'док вы'держит мно'гое,-- но для чего'? Для того' лишь, что'бы за ча'ркой вина' сказа'ть пиру'ющим назида'тельное сло'во, останови'ть, е'сли начну'т богоху'льствовать. Вот что. Да... Ты не зна'ешь, получи'л князь Ада'м но'вое вино', кото'рого ожида'л?
-- Получи'л, то'лько, ка'жется, немно'го.
-- Немно'го?.. А!.. Э'то меня' о'горч... Кхе-кхе'!.. Ра'дует. Не перепью'тся. На'до спеши'ть, вы'пьют без меня'... На'до наста'вить их на путь и'стины, что'бы зна'ли ме'ру. Тащи' шу'бу. Ты уж принесла'? Что за пре'лесть ты! Ша'пка где?. А, вот! Ще'чки-то, щёчки! Не лю'бишь э'того, хе`-хе'!..
Он ущипну'л её за щеку'.
-- Ишь, мо'рщится!.. Хе`-хе'! Небо'сь, друго'й бы...
-- Что вы, свято'й оте'ц!
-- Нет друго'го? Тем лу'чше, тем лу'чше. Не заводи' -- грех. Ишь, гу'бы, что кора'ллы! Бои'шься -- поцелу'ю? Хе`-хе'! Не'т-нет. Я бегу'. На'до торопи'ться. Вы'пьют все... Ах, гре'хи, гре'хи! -- сокрушённо доба'вил он, направля'ясь к две'ри.
В дверя'х он приостанови'лся.
-- Письмо' я на столе' оста'вил... Гм... Роза'лия! Ты латы'нь зна'ешь?
-- Где мне!
-- Так. Я тут письмо' забы'л. Убра'ть не'когда. Ты никому' его' не пока'зывай. Слы'шишь?
-- Кому' я могу'?
-- Бог тебя' зна'ет, плуто'вка. Вон, глазки'-то каки'е лука'вые... Ай, опя'ть с тобо'й заговорю'сь! Лу'чше бежа'ть!

VIII
"ПТА'ШКА"

Роза'лия оста'лась одна' во всем до'мике, кото'рый был о'тдан для жилья' Вишневе'цким отцу' Никола'ю. У иезуи'та бы'ло холо'пов дово'льно, но все они' убежа'ли на пиру'шку ещё до ухо'да па'тера.
Роза'лия останови'лась у стола'.
"Ушёл, наконе'ц, сла'ва Бо'гу! А о'н-то -- придёт ли?" -- проно'сится в её голове'. И слы'шит она', как беспоко'йно бьётся её се'рдце, как не'рвная дрожь ожида'нья пробега'ет по те'лу. И вре'мя тя'нется... Ах, как ме'дленно идёт оно' -- "сло'вно волы' на рабо'те", мелька'ет у неё сравне'ние -- когда' прихо'дится его' ждать; зато', как бы'стро лети'т оно' -- "бу'дто ласточка-каса'точка" -- когда' он с ней. Ещё бы -- "он"! Будь друго'й на его' ме'сте, вре'мя не побежа'ло бы быстре'й, как никогда' э'того и не быва'ло, пока' с "ним" не познако'милась. Давно' ли э'то бы'ло? Всего' ме'сяц како'й-нибудь наза'д чужак-чужако'м он был для неё, а тепе'рь?..
Заду'малась Роза'лия. Облокоти'лась она' на стол и смо'трит, не мигнёт, на пла'мя све'чи.
У Роза'лии ху'денькое, о'строе ли'чико. Бро'ви, то'нкие, как две ду'ги, поднима'ются над небольши'ми се'рыми глаза'ми. Цвет ли'ца бе'лый до бле'дности, и от э'того гу'бы ка'жутся але'е. Нос то'нкий, с лёгкой горби'нкой. Белоку'рые во'лосы прикрыва'ют у'ши. То'нкою, хру'пкою вы'глядит Роза'лия. Ка'жется, до'хни на неё сильне'й, она' и раста'ет, сло'вно воскова'я.
Оте'ц Никола'й назва'л её пта'шкой; сравне'нье иезуи'та бы'ло ве'рно: похо'жа она' на пта'шку. Так и сам пан Ада'м её называ'л, когда' взду'малось ему' подари'ть Роза'лию своему' духовнику'. Пришла' же блажь в его' хме'льную го'лову отда'ть "пта'шку чёрному воро'ну"! Случа'йно э'то вы'шло. Пир был у кня'зя и к концу' уже' подходи'л не потому', что'бы я'ства все бы'ли съе'дены и'ли вина' вы'питы, а потому', что уже' невмоготу' гостя'м бо'льше ста'ло пить и есть. Оди'н то'лько "оте'ц" Никола'й да сам пан Ада'м держа'ли ку'бки в рука'х.
-- Ни у кого' из вас, паны', таки'х красо'ток в дво'рне нет, как у меня'! И все мои': кото'рую захочу', ту и возьму'! Рабы'ни! Холо'пки! -- расхва'стался князь.
-- Ну, уж и ни у кого'! -- бу'ркнул кто'-то.
Князь сту'кнул по столу' кулако'м так, что посу'да запры'гала. Пото'м он закрути'л ус.
-- Посмо'трим! Гей, холо'пы! -- кри'кнул он: -- Вы'брать из дво'рни де'вок са'мых краси'вых да привести' сюда'! Ми'гом!
Приказа'л пан -- "ми'гом", так и сде'лали. Це'лый ряд высо'ких и ни'зких, по'лных и худоща'вых, дыша'щих здоро'вьем и бле'дных же'нщин прошёл пе'ред гостя'ми. Одна' за друго'й, то бле'дные, дрожа'щие, то кра'сные от смуще'ния, подходи'ли де'вушки и остана'вливались как вкопа'нные в не'скольких шага'х от стола'. Го'сти пересме'ивались, подми'гивали им, сы'пали бессты'дными шу'тками, разбира'ли их, как лошаде'й, по статья'м, а они' не сме'ли шевельну'ться, пока' князь не пода'ст зна'ка уйти'. Вишневе'цкий расхва'ливал ка'ждую на вся'кие ла'ды.
-- А где э'та ма'ленькая -- как бишь её... Роза'лия? -- спроси'л он вдруг.
Холо'пы мя'лись.
-- Ну?! -- гро'зно промыча'л Вишневе'цкий.
-- Не пошла' она'...-- пробормота'л оди'н холо'п.
-- Не пошла'?! -- ря'вкнул пан Ада'м, и глаза' его' нали'лись кро'вью.-- Приве'сть! Принести', е'сли не пойдёт! А вы -- вон! -- махну'л он де'вушкам.
-- Ты что ж не шла? Убью'! -- свире'по вы'говорил князь, подходя' к Роза'лии, когда' она', пла'чущая, трепе'щущая, предста'ла пе'ред гостя'ми.
-- Э'такую красо'тку, да убива'ть?! Грех! -- пробормота'л заплета'ющимся языко'м иезуи'т Никола'й.
Вишневе'цкий сра'зу повеселе'л.
-- Красо'тку? А? Не пра'вда ли? Ишь, кро'хотная кака'я, что де'вочка, а сло'жена! Боги'ня ри'мская! Ну'-ка, тря'пки прочь! -- кри'кнул он Роза'лии.
Та не понима'ла, чего' от неё хо'чет пан.
-- Тря'пки прочь, говорю'! -- кри'кнул он и рвану'л с её плеч пла'тье.
Де'вушка вскри'кнула и закры'ла рука'ми вспы'хнувшее я'ркой кра'ской стыда' лицо'.
Си'льный, как вол, князь Вишневе'цкий сорва'л её с пола', как пёрышко, поста'вил на свою' ладо'нь и высоко' приподня'л, уде'рживая равнове'сие. Роза'лия отняла' ру'ки от ли'ца. Дли'нные белоку'рые во'лосы её распусти'лись. Она' пыта'лась прикры'ть и'ми свою' наготу', и они' золоти'стой во'лной па'дали с её плеч. Э'та ма'ленькая полуобнажённая де'вушка была' преле'стна. Фо'рмы же'нщины ещё боро'лись в ней с фо'рмами де'вочки, но уже' в це'лом чу'вствовалась гармони'я. Де'вственно чи'стая, стыдли'вая, она' была' прекра'сна той красото'й, на кото'рую мо'жно моли'ться, потому' что в тако'й красоте' сквози'т ве'яние чи'стого ду'ха. Така'я красота' есть всю'ду в ми'ре, как в це'лом, так и в ничто'жных частя'х его', но, что'бы позна'ть её, ну'жно до неё возвы'ситься, ну'жно забы'ть на миг "земно'го челове'ка", и небе'сную и'скру, бро'шенную в ду'шу ка'ждого, преврати'ть в ти'хое пла'мя.
Э'того не мог сде'лать ни пан Вишневе'цкий, ни иезуи'т, ни пья'ные го'сти. Их глаза' загоре'лись стра'стным огонько'м, концы' губ подёргивались.
-- А? Какова', какова'!..-- пригова'ривал князь Ада'м и иска'л сравне'ния. -- А, какова'... пта'шка?
-- Пта'шка? Да, пта'шка! -- пробормота'л иезуи'т и осуши'л свой ку'бок.
Вишневе'цкий захохота'л.
-- Ха-ха-ха'! Так на же, утеша'йся с э'той пта'шкой, чёрный воро'н! Дарю'! Бери' её себе'!
И пан Ада'м ки'нул Роза'лию в объя'тья отца' Никола'я.
-- Спаси'бо... Я её возьму' к себе' то'лько... эконо'мкой... не болеё, --проговори'л иезуи'т, скро'мно опуска'я глаза'.
Так попа'ла она' в дом отца-иезу'ита, кото'рый никогда' не отка'зывался от уча'стия в пиру'шках своего' ясновельмо'жного па'на.
Но иногда' на па'тера находи'ли полосы' раска'яния, ему' гре'зился ад и бе'сы, хохо'чущие и пля'шущие вокру'г его' упи'танного те'ла; в э'то вре'мя -- во вре'мя раска'яния -- он ве'рил во все: и в ад, и в чисти'лище, как са'мый пла'менный сын ри'мской це'ркви. Мура'шки хо'лода пробега'ли по его' те'лу. Он станови'лся холодно-'суров, начина'л вести' аскети'ческий о'браз жи'зни, моли'лся по це'лым дням. Вме'сте с собо'ю он заставля'л моли'ться и Роза'лию.
Роза'лия повинова'лась. Она' опуска'лась на коле'ни, на'божно устремля'ла взгляд на ико'ну, но не моли'лась. Пра'вда, рука' её твори'ла кре'стное зна'менье в такт чита'емым нараспе'в лати'нским моли'твам отца' Никола'я, но моли'твенного настрое'ния в её душе' не бы'ло.
Она' крести'лась, крести'лась, но сло'ва покая'ния не слета'ли с её языка', созна'ние како'й-либо вины' не пробужда'лось.
Пришла' пора' ей моли'ться ина'че по'зже, когда' она' сбли'зилась "с ним". Как не понра'вился "он" ей, когда' она' его' впервы'е увида'ла! Ры'жий, некраси'вый, неравнору'кий... "Како'й проти'вный!" -- поду'мала она'.
И со второ'й же встре'чи все пошло' ина'че. Он подошёл к ней, заговори'л, взгляну'л, ка'жется, в са'мую её ду'шу свои'ми ту'склыми голубы'ми глаза'ми -- и сверши'лось чу'до! Э'тот некраси'вый челове'к, почти' уро'дливый, стал её господи'ном, она' -- поко'рной рабыне'й. Она' покори'лась не сра'зу. Она' боро'лась, возмуща'лась собо'ю, иска'ла прибе'жища в моли'тве -- тогда' она' поняла', что зна'чит моли'ться! -- но, наконе'ц, покори'лась. В нем таи'лись могу'чие стра'сти; они' прорва'лись и захвати'ли её, и заста'вили стра'нно затрепета'ть её ма'ленькое те'ло, заби'ться се'рдце. Она' поняла', что зна'чит стра'стно люби'ть, что зна'чит доброво'льно отда'ться люби'мому существу'. Ей откры'лся рай, и ничто'жными каза'лись в сравне'нии с ним те а'дские му'ки, о кото'рых в поры'вах раска'яния говори'л ей оте'ц Никола'й. Да е'сли бы они' -- э'ти му'ки -- бы'ли ещё ужаснеё, они' не останови'ли бы её.
Полюби'в его', Роза'лия в пе'рвый раз сказа'ла себе': "Я сча'стлива!" А ме'жду тем, в э'том сча'стье бы'ло мно'го горе'чи, хотя' бы вот э'такое до'лгое ожида'ние, когда' се'рдце рвётся от тоски' и'ли когда' он прихо'дит су'мрачным. За после'днее вре'мя э'то все ча'ще ста'ло повторя'ться. Его' гнетёт кака'я-то ду'ма, э'то я'сно для Роза'лии. Она' допы'тывалась. Он и'ли отма'лчивался, зага'дочно гля'дя на неё, и'ли отвеча'л:
-- Погоди', узна'ешь. Ещё не пришёл срок!
Ча'сто она' обвиня'ла себя', что он печа'лен: ве'рно, она' ма'ло ласка'ет его'. Она' удва'ивала ла'ски, он оживля'лся, но пото'м опя'ть погружа'лся в свою' угрю'мую ду'му.
Тяжело' быва'ло Роза'лии, но все э'то искупа'лось, когда' он привлека'л её к себе', стра'стно целова'л, называ'л "свое'ю коха'нкой".
Свеча' ста'яла бо'льше, чем наполови'ну; дли'нный нагоре'вший фити'ль согну'лся дуго'ю, и пла'мя ме'ркло.
Роза'лия оторвала'сь от свои'х дум, сняла' нага'р со све'чи и заходи'ла по ко'мнате.
"Го'споди! Что же он не идёт!" -- ду'мала она' и сжима'ла грудь свои'ми ма'ленькими рука'ми, то'чно жела'ла сдержа'ть бие'ние своего' се'рдца.
От крыльца' донёсся шум шаго'в.
Роза'лия бего'м бро'силась к крыльцу'.
-- Ты? Ты, Григо'рий?
-- Я, лю'ба моя'! -- послы'шался го'лос из темноты'.
-- О, мой дроги'й! О, мой коха'ный! -- дрожа'щим от ра'дости го'лосом проговори'ла она'.

IX
ПЕРЕЛО'М

-- Опя'ть неве'сел! Опя'ть су'мрачен, как день осе'нний! -- говори'ла Роза'лия, загля'дывая в лицо' Григо'рия.
-- Нет, я ничего'...
-- Ай, не до'брый! Заче'м обма'нываешь меня'? Ви'жу, ви'жу... Что тебя' кручи'нит? Скажи', ми'лый! Скажи', родно'й!
Её глаза' почти' с мольбо'ю смотре'ли на него'.
-- Есть ведь кручи'на? Да? Пове'дай, о чем кручи'нишься?
Григо'рий сжал её ру'ки в свои'х.
-- Да!.. Да, есть у меня' кручи'на...-- заговори'л он бы'стро, и но'вое, никогда' пре'жде не ви'данное Роза'лией выраже'ние появи'лось на его' лице'.-- Да, есть! Скажи', не ка'жется ли тебе', что чу'дно устро'ен наш бе'лый свет. Почему' мы с тобо'й в ма'леньких лю'дях и те'рпим мо'лча оби'ды и поно'шенья от си'льных ми'ра сего'? Ху'же мы други'х? Не ху'же! Раскро'й мою' грудь, вынь се'рдце да загляни' в него', что в нем таи'тся, не найдёшь тако'го и у са'мого ясновельмо'жного кня'зя Ада'ма! Да что у него'! У круля' по'льского не найдёшь! Чем вино'вен я, что роди'ться мне пришло'сь в ма'леньких лю'дях? Судьба' оши'блась, не туда' меня' ки'нула! Так я испра'влю её оши'бку... Я хочу' сча'стья, хочу' жи'зни!.. Понима'ешь, о чем я кручи'нюсь?
Он волнова'лся и до бо'ли сжима'л её ру'ки. Роза'лия смотре'ла на него' с не'которым испу'гом. Она' ти'хо вы'свободила свои' ру'ки.
-- Понима'ю,-- промо'лвила она',-- понима'ю... То'лько мо'жно ль об э'том кручи'ниться? Вся'кому своё. Да и ра'зве уж тако'е сча'стье быть па'ном? У них свои' беды'... А сча'стье... Го'споди! Да ра'зве сча'стье па'нством, бога'тством даётся! Сиде'ть вот э'так с коха'ным свои'м и речь его' слу'шать, и ка'ждое сло'во лови'ть, и в се'рдце своё укла'дывать, и знать, что то'лько одна', ты лю'ба ему', как и он оди'н тебе' -- ах, ми'лый! да ра'зве э'то не есть сча'стье? Что нам до па'нства, что нам до черто'гов их золоты'х? Коха'ный! Лю'бишь ли ты меня'?
-- Люблю'.
-- Так чего' же ещё нам на'до? Ты вон пана'м мо'жешь зави'довать, а мне ничего' не на'до, ничего', то'лько б век с тобо'й быть, то'лько б знать, что лю'бишь ты меня'... Я сча'стлива, ми'лый, сча'стлива! А ну, пан мой, развесели'сь, скажи', что и сам ты хоть чуточку-чуто'чку сча'стлив!
Она' обвила' рука'ми его' ше'ю и, улыба'ясь, загля'дывала ему' в глаза'.
Григо'рий смотре'л на неё и ду'мал:
"А что, ведь, пожа'луй, ты пра'вду сказа'ла, моя' ма'ленькая де'вунька. Не в любви' ли одно'й и сокры'то и'стинное сча'стье?"
И чу'вствовал он, что в э'тот миг уже' не так его' тя'нет к сла'ве и бога'тству, и па'нский блеск ка'к-будто потускне'л от друго'го бле'ска -- от бле'ска горя'щих сча'стьем глаз э'той лю'бящей де'вушки.
Люби'л ли он её? Ему' нра'вилось её ху'денькое милови'дное ли'чико, ма'ленькое стро'йное те'ло. Так игру'шка занима'ет ребёнка. Е'сли игру'шку отни'мут, ребёнок поскуча'ет, но ско'ро уте'шится но'вой. Е'сли бы вы'нудили обстоя'тельства, Григо'рий, не заду'мываясь, поки'нул бы Роза'лию. Быть мо'жет, он посе'товал бы на те усло'вия, кото'рые заставля'ют его' расста'ться с э'той де'вушкою, но измени'ть их не постара'лся бы.
Его' сближе'ние с Роза'лией не бы'ло осно'вано на стра'сти -- им руководи'л расчёт получи'ть ча'стый до'ступ в дом иезуи'та и, быть мо'жет, прове'дать там что'-нибудь поле'зное для себя'.
Е'сли сре'дством для достиже'ния э'той це'ли яви'лась хоро'шенькая де'вушка, то Григо'рий тем бо'лее был дово'лен.
Быва'ли, впро'чем, моме'нты, когда' он сам начина'л ду'мать, что лю'бит Роза'лию. Оди'н из таки'х моме'нтов был и тепе'рь. Он привле'"к к себе' де'вушку, покры'л поцелу'ями её зардевшеёся ли'чико.
-- Ми'лая ты, хоро'шая...-- говори'л он.
Пото'м он посади'л её к себе' на коле'ни, как ребёнка, взял её ру'ки и целова'л их. Свеча' нагоре'ла и копти'ла.
-- Подожди', я попра'влю,-- сказа'л Григо'рий, потяну'лся и сбро'сил нага'р.
В э'то вре'мя взгляд его' упа'л на недопи'санное письмо' отца' Никола'я.
-- Что э'то? Посла'ньице? -- проговори'л он, протя'гивая к письму' ру'ки.
-- Нельзя', нельзя'! Оте'ц Никола'й не веле'л! -- воскли'кнула Роза'лия и шаловли'во закры'ла от него' письмо'.
-- Да'же мне нельзя'?
-- Да'же и тебе'. А проче'сть хо'чется? А вот не дам его' тебе'!
И она', смея'сь, отбежа'ла с письмо'м в рука'х на друго'й коне'ц ко'мнаты.
Григо'рий бро'сился за не'ю. Она' ве'село смея'лась и зме'йкой выска'льзывала из его' рук. Он не смея'лся. Его' лицо' бы'ло бле'дно, на лбу взду'лась жила'. Он мял ру'ки де'вушки так; что ко'сти хрусте'ли, но Роза'лия ду'мала, что он шу'тит, и продолжа'ла, смея'сь, отбива'ться от него' и не дава'ть письма'. Наконе'ц, она' запыха'лась.
-- На, на уж, возьми', Бог с тобо'й! Все равно' немно'го прочтёшь, ведь оно' лати'нское, ха-ха-ха'! -- сказа'ла она', подава'я ему' письмо'.
И была' пора' -- в его' глаза'х уже' на'чали мелька'ть недо'брые и'скорки. Григо'рий жа'дно схвати'л письмо', наклони'лся над ним. Он пло'хо знал латы'нь, чита'л ме'дленно, мно'гих слов не пони'мал, но смысл письма' улови'л.
Пока' он чита'л, Роза'лия что'-то говори'ла ему', но он не слы'шал. Па'льцы его', держа'вшие письмо', дрожа'ли.
Когда' он око'нчил чте'ние и опусти'л листо'к на стол, Роза'лия, взгляну'в на него', нево'льно воскли'кнула:
-- Григо'рий! Что с тобо'й?!.
Он был бле'ден как мертве'ц, ру'ки его' трясли'сь от не'рвной дрожи', а глаза' горе'ли лихора'дочным огнём.
-- Что со мной? -- невня'тно проговори'л он бле'дными губа'ми.-- Что со мной?
И вдруг он схвати'л де'вушку, приподня'л над собо'й и проговори'л, задыха'ясь:
-- Царём бу'ду! Понима'ешь, моско'вским царём!
Пото'м он опусти'л испу'ганную Роза'лию и взя'лся за ша'пку.
-- Проща'й!
-- Григо'рий! Что ты? Так ско'ро? -- воскли'кнула она'.
Но Григо'рий уже' не слы'шал её во'згласа, он уже' бего'м спуска'лся с крыльца'.
Он не пошёл в челя'дню, но побежа'л в по'ле. Голова' его' была', как в огне', грудь тяжело' дыша'ла. Он сбро'сил ша'пку, раскры'л воро'т кафта'на и подста'вил грудь ве'тру. В его' мозгу' проноси'лось:
"Зна'чит, бу'ду царём! Решено'!"
И ему' мучи'тельно захоте'лось кри'кнуть на весь мир о своём реше'нии. Он подда'лся искуше'нию и кри'кнул среди' тьмы и сне'жных сугро'бов:
-- Царе'вич я, Дими'трий!
Ско'ро клич э'тот прокати'лся из конца' в коне'ц по По'льше с Литво'й и по Моско'вии.

X
БОЛЬНО'Й

Ещё то'лько бре'зжил рассве'т, когда' Матве'й, оди'н из слуг Вишневе'цкого, просну'лся. Ему' почу'дилось сквозь сон, что кто'-то гро'мко сто'нет невдалеке' от него'. Матве'й прислу'шался. Все бы'ло ти'хо.
-- Тьфу! Наважде'ние лука'вого! -- пробормота'л он.
Голова' его' уже' склоня'лась к поду'шке, когда' стон я'вственно прозвуча'л в тишине', наруша'емой то'лько лёгким хра'пом спя'щих.
-- Кто сто'нет? -- спроси'л Матве'й.
-- О, Го'споди! Иису'се Христе'! Не приведи' умере'ть без покая'ния!
-- Э'то ника'к ты, Григо'рий?
-- Ой, я! О-о'х, мо'ченьки мое'й нет!
-- Неду'жится?
-- Смерть моя' прихо'дит.
-- Полно' тебе', никто', как Бог.
-- Ой, нет! Чу'ю! До'брый челове'к!
-- Ась?
-- Сде'лай Бо'жескую ми'лость...
-- Ну`-ну'?
-- Сбега'й за попо'м: пока'яться хочу'...
Матве'й поскрёб заты'лок.
-- Гм... Рад бы, да ведь ты ру'сской ве'ры, где ж попа'-то найдёшь? Нет бли'зко. Я сам год уж и'з-за того' в хра'ме Бо'жьем не быва'л.
-- Позови' хоть лати'нского -- все равно' поп...
-- Ра'зве что... Сходи'ть к езуви'ту па'нскому, что ль?
-- Сходи', до'брый челове'к! На том све'те за тебя' бу'ду Бо'га моли'ть.
-- Да уж ла'дно, схожу'... Эх, жизнь! -- доба'вил Матве'й, раздоса'дованный и тем, что прихо'дится оста'вить наде'жду на сон, и тем, что вот вдруг, ни с того', ни с сего' помира'ет молодо'й парень-здоровя'к, и тем, что на'до идти' буди'ть "езуви'та".
Одева'ясь, он с за'вистью гляде'л на сла'дко похра'пывающих сотова'рищей и изли'л своё раздраже'ние во'згласом:
-- Чего', че'рти, дры'хнете! Тут душа' христиа'нская с те'лом расста'ться гото'вится, а они' спят, что безно'гие!
Почему' безно'гие должны' спать осо'бенно кре'пко, э'того, вероя'тно, не разреши'л бы и сам Матве'й, но о'крик поде'йствовал: ко`е-кто' зашевели'лся и осве'домился, что за шум. Ско'ро уже' вся челя'дня пришла' в движе'ние.
Матве'й побежа'л за отцо'м Никола'ем. Любопы'тствующие и соболе'знующие окружи'ли ло'же больно'го.
Григо'рий, каза'лось, лежа'л в полузабы'тьи. Грудь его' поднима'лась тяжело' и неро'вно. По времена'м он открыва'л глаза', обводи'л взгля'дом стоя'вших у посте'ли и вновь закрыва'л. Иногда' он начина'л мета'ться и нея'сно произноси'л каки'е-то слова'. Вслу'шавшись, мо'жно бы'ло разобра'ть: "Царе'вич... Бежа'л... Бори'ска"...
Случа'йно он шевельну'лся сильне'е, воро'т соро'чки откры'лся, и на груди' его' сверкну'л драгоце'нными камня'ми большо'й золото'й крест. Он то'тчас же запахну'л воро'т, причём что'-то похо'жее на испу'г вы'разилось в его' глаза'х, но крест уже' был заме'чен окружа'ющими, и они' многозначи'тельно перегляну'лись. В их взгля'дах мо'жно бы'ло проче'сть: "И'стинная пра'вда выхо'дит, что он не просто'го зва'ния -- кре'ст-то како'й!"
Пришёл оте'ц Никола'й, за'спанный, не в ду'хе.
Он не совсе'м охо'тно шел напу'тствовать "еретика'". Была' ещё и друга'я причи'на для его' неудово'льствия: умира'л челове'к, на кото'рого он име'л свои' ви'ды.
Когда' па'тер прибли'зился к больно'му, все отошли' от посте'ли. Григо'рий лежа'л с закры'тыми глаза'ми и не шевели'лся. Иезуи'т внима'тельно вгляде'лся в его' лицо'.
"Он ещё не так плох",-- поду'мал па'тер, вида'вший на своём ве'ку не ма'ло умира'ющих.
-- Сын мой...-- проговори'л оте'ц Никола'й, наклоня'ясь к Григо'рию.
Больно'й откры'л глаза'.
-- О'тче!.. Час мой прихо'дит! Пока'яться хочу'...-- слабо' заговори'л Григо'рий.
-- На'до наде'яться на ми'лость Бо'жию, сын мой, но пока'яться всегда' хорошо'... Не забу'дь, кро'ме того', что тебе' прихо'дится испове'даться у католи'ческого свяще'нника, а не у схизма'тика, ты до'лжен благодари'ть Бо'га за тако'е сча'стье: твоя' душа', несомне'нно, попадёт в рай.
Григо'рий ки'нул из-по'д полуопу'щенных век бы'стрый насме'шливый взгляд на па'тера, но то'тчас закры'л глаза' и заговори'л, тяжело' вздохну'в:
-- Облегчи'ть ду'шу хочу'... Та'йна вели'кая есть у меня'.
-- Говори', говори', сын мой. Я слу'шаю.
Григо'рий зашепта'л.
В челя'дне стоя'ла гробова'я тишина'. Столпи'вшиеся в углу' слу'ги, притаи'в дыха'ние, наблюда'ли за происходи'вшим.
Они' ви'дели, как па'тер, сперва' равноду'шно кива'вший голово'й в такт ре'чи испове'дующегося, вдруг слегка' отпря'нул от посте'ли больно'го, как он поднёс ру'ку ко рту, что'бы не вскри'кнуть, как изумле'ние вы'разилось на его' бри'том, сра'зу покрасне'вшем лице'. По'сле э'того иезуи'т ещё ни'же наклони'лся к Григо'рию. Тепе'рь он уже' не кива'л равноду'шно голово'й, он впива'лся глаза'ми в лицо' Григо'рия, де'лал же'сты, не совсе'м подходя'щие к торже'ственности мину'ты; одни'м сло'вом, ещё никогда' никому' не приходи'лось ви'деть иезуи'та в тако'м волне'нии.
И'споведь продолжа'лась до'лго. Когда', наконе'ц, оте'ц Никола'й приподня'лся и скорогово'ркой, неро'вным го'лосом пробормота'л по-латы'ни фо'рмулу отпуще'ния грехо'в, он поспе'шно спроси'л у холо'пов:
-- Что, пан Ада'м ещё почива'ет?
-- Почива'ет.
-- Как про'снется -- неме'дленно доложи'те мне! -- приказа'л он.
По'сле э'того он ушёл из челя'дни, и все ви'дели, что он, проходя' по двору', пока'чивал голово'й и разма'хивал рука'ми, рассужда'я сам с собо'й.
-- Должно', сказа'л он езуви'ту что'-нибудь, о`й-о'й, како'е! -- пробурча'л в разду'мье Матве'й.
-- Н-да. На'до ду'мать,-- отве'тили ему'.
-- Как бы ещё не напре'ло,-- доба'вил простова'тый мужи'к.
Вокру'г него' засмея'лись.
-- А что ж? -- опра'вдывался он.-- Наговори'л, мо'жет быть, тако'е, что пан разгне'вается. О'н-то помрёт, ему' что! А пан князь на мне се'рдце и сорвёт. Вот те и пожале'л ду'шу христиа'нскую на свою' го'лову... Э-э'х, грехи'!
И он су'мрачный побрёл прочь от хохота'вших това'рищей.
Григо'рий неподви'жно лежа'л на своём ло'же. Он каза'лся спя'щим и'ли в забы'тьи. Лицо' его' то вспы'хивало, то бледне'ло.

XI
ПАН И ПА'ТЕР

Князь Вишневе'цкий просну'лся о'чень не в ду'хе, и причи'на его' дурно'го расположе'ния была' проста': наступа'ющий день обеща'л быть о'чень ску'чным. После'дние го'сти вчера' уе'хали, никаки'х развлече'ний не предстоя'ло. Как уби'ть вре'мя? Над э'тим вопро'сом, лёжа в посте'ли, разду'мывал пан Ада'м. Е'хать на охо'ту -- что за прия'тность в весе'ннюю ро'степель? Да и кака'я в э'то вре'мя го'да охо'та? Для э'того есть ле'то, ра'нняя о'сень, да'же зима' -- осо'бенно е'сли на медве'дя, но весна'... Да и надое'ло. Ах, все надое'ло! Заня'ться ра'зве ра'тной поте'хой? Вы'вести полки' свои'х гуса'р, казако'в... Но и э'та мысль не показа'лась зама'нчивой кня'зю, и он опя'ть пробормота'л:
-- Э! Все надое'ло! Все!..
Он отки'нул одея'ло и сел на посте'ли. И вся его' фигу'ра, обрю'зглая, заплы'вшая жи'ром, и краснова'тое лицо', на кото'ром, как два куста', возвыша'лись косма'тые бро'ви над свины'ми гла'зками, и непра'вильной фо'рмы нос, кото'рый торча'л над огро'мными уса'ми, па'давшими к жи'рному подборо'дку,-- все выража'ло полне'йшую апа'тию и недово'льство собо'ю и всем окружа'ющим.
Не'которое вре'мя пан сиде'л, все ещё продолжа'я разду'мывать, чем бы запо'лнить предстоя'щий день, пото'м зевну'л, взъеро'шил свои' реде'ющие тёмные во'лосы и, реши'в, что ни до чего' не доду'мается, кри'кнул:
-- Одева'ться!
Князь одева'лся ме'дленно, руга'л слуг, швыря'л в них чем попа'ло. Безро'потные рабы' молча'ли, появля'лись в па'нской опочива'льне и исчеза'ли, как те'ни. Наконе'ц, когда' пан Ада'м был оде'т, ему' ро'бко доложи'ли:
-- Оте'ц Никола'й хо'чет повида'ться с ясновельмо'жным па'ном.
-- Что ему' на'до? -- ворчли'во заме'тил князь и доба'вил: -- Зови'!
Па'тер не заме'длил войти'. Лицо' его' засты'ло в торжественно-сосредото'ченном настрое'нии.
-- До'брый день, сын мой.
-- До'брый день, свято'й оте'ц,-- отве'тил князь Ада'м, подходя' под благослове'ние.-- Что но'вого?
-- Я до'лжен сообщи'ть тебе' удиви'тельную вещь.
-- И'менно?
-- У тебя' в до'ме пребыва'ет царе'вич Дими'трий,-- торже'ственно проговори'л иезуи'т.
Вишневе'цкий вы'таращил глаза' от удивле'ния.
-- Что?!
-- Да, моско'вский царе'вич Дими'трий.
-- Сын Ива'на Четвёртого?
-- Да.
-- Фу! Э'то не'что невероя'тное!
-- А, ме'жду тем, э'то -- и'стинная пра'вда.
-- Да где же он, э'тот царе'вич?
-- Позво'ль, я тебе' расскажу' все по поря'дку. Сего'дня я был по'зван к одному' из твои'х слуг дать ему' напу'тствие.
-- К кому'?
-- К Григо'рию.
-- К Григо'рию? Мой люби'мый слуга'... Я и не знал, что он бо'лен. Умира'ет?
-- Сказа'ть ме'жду на'ми, он не так плох, попра'вится.
-- Но он ведь схизма'тик. Как же ты мог?..
-- Милосе'рдию католи'ческой це'ркви нет преде'лов! -- опусти'в до'лу о'чи и сложи'в ру'ки на груди', отве'тил па'тер.
-- Твоё сло'во -- и'стина. Ну, и что же да'льше?
-- На ду'ху мне Григо'рий откры'л та'йну...
-- Ну?!. Не он ли -- царе'вич?!
-- Так есть.
Вишневе'цкий гро'мко расхохота'лся.
-- Чего' ты? -- хо'лодно спроси'л иезуи'т.
-- Ой, не могу'! Да ра'зве э'то возмо'жно?
-- Почему' нет? Ведь слух о царе'виче давно' хо'дит. Он мне все подро'бно рассказа'л... Я не сомнева'юсь, что Григо'рий -- и'стинный царе'вич.
Князь Ада'м переста'л смея'ться и в разду'мье тер себе' лоб.
-- Но э'то невозмо'жно! Никогда' не пове'рю! -- пробормота'л он.
-- Я вполне' ве'рю Григо'рию,-- заговори'л ме'дленно па'тер,-- но е'сли да'же допусти'ть, что он лжет, то всё-таки нам ну'жно оста'вить э'то на его' со'вести и помо'чь ему'. От э'того, как я убеждён, кро'ме по'льзы для на'шей свято'й це'ркви и По'льши, ничего' ино'го не бу'дет.
-- Твоя' пра'вда,-- заду'мчиво отозва'лся на сло'ва иезуи'та Вишневе'цкий.
-- Ему' ну'жно дать сре'дства дости'чь престо'ла.
-- Гм... А е'сли он -- не царе'вич, а то'лько мой слуга'?
-- Оста'вь, говорю', э'то на его' со'вести... Кро'ме того', у него' должны' быть доказа'тельства.
Глаза' па'на Ада'ма сде'лались весёлыми: находи'лось де'ло не то'лько на сего'дняшний день, но ещё и на мно'го други'х.
-- Ла'дно. Будь по-тво'ему, свято'й оте'ц,-- промо'лвил он и вдруг расхохота'лся так, что его' бы'чья ше'я побагрове'ла.-- Ведь, эта'к -- ха-ха-ха'! -- ведь эта'к мой слуга' мо'жет сде'латься царём москале'й! Ха-ха-ха'! Вот мы каковы'! Царе'вичи у нас в слуга'х живу'т! -- самодово'льно говори'л он ме'жду при'ступами сме'ха.-- Знай на'ших! -- доба'вил он, ли'хо закру'чивая усы'.-- Пойдём, свято'й оте'ц, поскоре'е к царе'вичу.

XII
ВО ТЬМЕ НОЧНО'Й

Уже' давно' перевали'ло за по'лночь, но Лизбе'та, мла'дшая дочь па'на Самуи'ла Влаше'мского, не спит. Она' да'же ещё и не пыта'лась ложи'ться -- все равно' не уснёт, зна'ет по о'пыту: ей уже' не пе'рвую бессо'нную ночь прихо'дится проводи'ть за после'днее вре'мя. Она' ти'хо бро'дит по спа'льне. Све'чи Лизбе'та не зажгла', и ко'мната освеща'ется то'лько лампа'дой, тепляще'йся пе'ред ико'ной Богома'тери Ченстоховско'й. В полусве'те её небольша'я фигу'ра ка'жется ещё ме'ньше; дли'нные чёрные во'лосы распу'щены, па'дают ча'стью на пле'чи, и лицо' Лизбе'ты, окруже'нное и'ми, как ра'мкою, вы'глядит от контра'ста о'чень бле'дным; огро'мные гла'зные впа'дины обведены' тонки'ми, го'рдыми, припо'днятыми к виска'м бровя'ми; цвета' глаз не разобра'ть, но мо'жно догада'ться, что он чёрный.
Лизбе'та ме'дленно проха'живается по ко'мнате. Она' то поднима'ет ру'ки и сжима'ет и'ми го'лову, то зала'мывает их, то вдруг остана'вливается пе'ред ико'ной и начина'ет часто-часто' осеня'ть себя' католи'ческим кресто'м: быть мо'жет, моли'тва помо'жет уня'ть ту душе'вную сму'ту, кото'рая е'ю овладе'ла. Но, ви'дно, не помога'ет и моли'тва, потому' что че'рез не'сколько мину'т Лизбе'та уже' отхо'дит от ико'ны и вновь начина'ет проха'живаться.
Вот она' подошла' к окну' и откры'ла его'. Апре'льская ночь прохла'дна. Де'вушка жа'дно вдыха'ет све'жий во'здух, по'лный арома'та распуска'ющейся зе'лени. Лизбе'те ка'жется, что тепе'рь ей ле'гче -- по крайне'й ме'ре кровь не так си'льно стучи'т в виска'х, и ду'мы, кото'рые беспоря'дочно проноси'лись в её голове', как ла'сточки в я'сный день, начина'ют проясня'ться и течь болеё споко'йно.
Струя' све'жего во'здуха пробрала'сь в ко'мнату и трево'жит спя'щую тут же ста'ршую сестру' Лизбе'ты -- Андже'лику. Она' просну'лась, подняла' го'лову. Свет лампа'ды едва' достига'ет до Андже'лики, ова'л её по'лного лица' нея'сно рису'ется в су'мраке.
-- Лизбе'та!
-- Ну? -- неохо'тно отклика'ется де'вушка.
-- Что э'то ты вы'думала? Спать ложи'сь...
-- Сейча'с,-- не'хотя отвеча'ет Лизбе'та, продолжа'я смотре'ть в окно'.
-- Приду'мает же! То'чно жениха' поджида'ет,-- добавля'ет полусо'нным го'лосом Андже'лика, уже' сно'ва охва'ченная дремо'той, опуска'я го'лову на поду'шку.
"Вот и все они' так! Все! И ма'тушка, и сестра', и ста'рая ня'ня -- все то'чно за де'вочку ещё счита'ют!.. "Жениха' поджида'ет!" -- звучи'т в уша'х Лизбе'ты насме'шливое замеча'ние сестры'.-- Почему' же я не могла' бы поджида'ть жениха'? Андже'лика ведь мо'жет, а мне нельзя'? Что я -- де'вочка, в са'мом де'ле? Люби'ть не уме'ю? Зна'ли бы вы!"
Слезы' подступа'ют к глаза'м де'вушки.
"Уме'ли бы вы так люби'ть!" -- продолжа'ет ду'мать она'.
Да, она' лю'бит, лю'бит. Ра'ньше стыди'лась созна'ться в э'том себе' са'мой, а тепе'рь хоть на весь свет кри'кнуть гото'ва: л_ю_б_л_ю! Он лю'бит ли её?.. Ве'рно, нет! Он и внима'ния, пожа'луй, не обраща'ет на неё, то'же, мо'жет быть, за де'вочку счита'ет -- она' ведь така'я худоща'вая, малоро'слая. А полюби'л бы.... Го'споди! Чего' бы она' ни сде'лала, что'бы он полюби'л!.. Рабы'ней его ста'ла бы, то'лько бы полюби'л!..
С пе'рвого ра'за он показа'лся ей совсе'м осо'бенным челове'ком, не похо'жим на други'х... До'брым, хоро'шим... Запо'мнился ей тот день, когда' она' впервы'е его' уви'дела. Привёз он тогда' спасённого им па'на Макси'ма... Сам ведь ра'нен был, а привёз. А по'сле, когда' ра'на его' разболе'лась и он лежа'л тако'й бле'дный, сла'бый, исхуда'лый, ско'лько раз она' укра'дкой смотре'ла на него'. "Голу'бчик! Отчего' он всегда' тако'й печа'льный, заду'мчивый?.. Сам ещё мо'лод, а в бороде' про'седь... Бе'дный! Ве'рно, мно'го страда'л. Он -- боя'рин моско'вский... У них в Моско'вии, говоря'т, боя'рам жить тяжело', не то, что наши'м па'нам... Узна'ть бы, что у него' за го'ре, уте'шить его'... О! Она' суме'ла бы уте'шить! Зацелова'ла бы, заласка'ла... Быть мо'жет он ско'ро уе'дет... Расста'немся наве'ки и знать не бу'дет, что я тут горю'ю, изныва'ю в тоске' по нем... Где ему' знать! Дня че'рез два по'сле ра'злуки он уж и забу'дет, что есть на све'те па'нна Лизбе'та. О, Го'споди! Го'споди! Что мне де'лать! Что мне де'лать!" -- мучи'тельно проноси'лось в голове' де'вушки.
"Откры'ть бы ему' всю ду'шу мою', все по'мыслы та'йные... Сказа'ть ему': "Моска'ль коха'ный! Рвётся се'рдце моё от тоски' по тебе'! Возьми' меня' хоть в холо'пки к себе', то'лько б век с тобо'ю быть!.." Ду'ха не хва'тит. Нет, хва'тит, хва'тит! Решу'сь, так хва'тит... И решу'сь, решу'сь! А вдруг он оттолкнёт меня' от себя'?.. Не люблю' тебя', поля'чку, ска'жет... Что тогда'? Тогда'... Го'споди! Да неуже'ли так бу'дет? Ведь вон все хоть и за де'вочку меня' счита'ют, а все говоря'т: "Кака'я па'нна Лизбе'та краса'вица!" Да я и в са'мом де'ле краса'вица! Чу'вствую я э'то. Андже'лика краси'ва, а я ещё краси'вее... Зна'ю я э'то. Неуже'ли же у него' се'рдце ка'менное, что и красота' не поде'йствует? Челове'к ведь он, хоть и осо'бенный... Ой, как быть?! Реши'ться? Ли'бо сча'стье, ли'бо всему' коне'ц..."
Лизбе'та чу'вствовала, как кра'ска волне'ния залива'ет её щеки', как се'рдце коло'тится часто-часто'. Дрожа'щие гу'бы её повторя'ли все одно' сло'во:
"Реши'ться? Реши'ться ли?"
Вдруг она' поры'висто захло'пнула окно', бего'м бро'силась к свое'й посте'ли, сбро'сила пла'тье, вся дрожа'щая, похолоде'вшая закры'лась с голово'й одея'лом, и в её мозгу' проноси'лось: "Решу'сь! Решу'сь!" Она' лежа'ла съёжившись, не дви'гаясь, и все прислу'шивалась к э'тому сло'ву, и каза'лось ей, что э'то не в её голове' мелька'ет -- отку'да-то извне' идёт звук, что вся ко'мната, весь дом поло'н э'тим роковы'м сло'вом. Она' легла' лицо'м в поду'шку, закры'ла у'ши, но: "Решу'сь! Реши'лась!" -- гуде'ло по-пре'жнему.

Андже'лика кре'пко спала'. Ей сни'лся стра'нный сон. Она' ви'дела его' -- па'на Макси'ма, своего' жениха', стро'йного, краси'вого, весёлого, как всегда', и ря'дом с ним себя' -- высо'кую, по'лную де'вушку, с тёмными, но не чёрными волоса'ми, с темно-голу'быми глаза'ми, больши'ми, с поволо'кой -- говоря'т, её глаза' краси'вы на ре'дкость, неда'ром пан Макси'м так ча'сто любу'ется и'ми. Она' весела', как и жени'х, смеётся,-- он расска'зывает ей что'-то заба'вное. Ещё бы им не быть весёлыми! Они' уже' сговорены', ско'ро сва'дьба, о чем им печа'литься? Неподалёку от них сиди'т её мать, па'ни Ю'зефа, с како'ю-то рабо'той в рука'х, а вон подхо'дит оте'ц.
Все они' в по'ле. День ле'тний, я'сный. Со'лнце игра'ет вдали' на волна'х ре'чки. Отку'да-то доно'сится за'пах све'жего се'на. Хорошо'! Почему' же не ве'сел оте'ц? Она' ви'дит на его' до'бром лице' смущённую улы'бку -- таку'ю улы'бку у него' ей приходи'лось не раз замеча'ть в то вре'мя, когда' па'ни Ю'зефа де'лает ему' вы'говор -- а глаза' смо'трят гру'стно. Как бу'дто да'же сле'зы в них блестя'т... Па'ни Ю'зефа то'же не ра'зделяет весе'лости молоды'х, она' углуби'лась в вяза'нье и не взгля'нет на них. Её жёлтое, сухо'е лицо' стро'го, почти' суро'во.
-- О чем ты печа'лишься, ба'тюшка? -- с удивле'нием спра'шивает Андже'лика.
Оте'ц не отвеча'ет, а то'лько ука'зывает руко'й на что'-то вдали'. А там вдали', на кра'ю не'ба, о'блако, тёмное, злове'щее. Как бы'стро несётся оно'! Как бы'стро разраста'ется! Вот уж оно' не о'блако, а ту'ча грозова'я, уже' то'лько край со'лнца из-по'д неё выгля'дывает. Вот уж и совсе'м закры'ла собо'й ту'ча и со'лнце, и все не'бо. Из я'сного дня сра'зу чуть не ночь сде'лалась.
-- Мне стра'шно! -- ше'пчет Андже'лика и кре'пко де'ржится за ру'ку жениха'.
-- Не бо'йся, не бо'йся! Я защищу',-- ше'пчет пан Макси'м, а и сам то'же бле'ден.
-- Ба'тюшка! Ма'тушка! Что же э'то тако'е? -- кричи'т Андже'лика.
Но оте'ц то'лько смо'трит печа'льно, а мать не отзыва'ется, не отрыва'ется от рабо'ты, как бу'дто ничего' не замеча'ет. Вдруг зигза'г мо'лнии проре'зал ту'чу, загреме'л гром, и чёрный шар упа'л на по'ле и ка'тится пря'мо на па'на Макси'ма и на неё.
-- Пойдём! Побежи'м! -- ше'пчет в у'жасе Андже'лика, но они' не мо'гут сдви'нуться с ме'ста, сло'вно вросли' в зе'млю.
А шар все бли'же, бли'же... Крова`во-кра'сные бу'квы из языко'в пла'мени сверка'ют на нем. "Ве'ра" -- чита'ет Андже'лика.
И в э'то вре'мя па'ни Ю'зефа обора'чивается к ним, ука'зывает иссо'хшим па'льцем на шар и гро'зно кричи'т: "Ве'ра!"
И оте'ц, сто'я за ни'ми, ти'хо ше'пчет:
-- Да, ве'ра!
А шар все бли'же, бли'же... На них уже' несёт жа'ром пла'мени от о'гненных букв. Лицо' жжет, глаза'м бо'льно смотре'ть...
И вдруг распа'лся шар, тёмная то'щая фигу'ра ста'ла ме'жду Макси'мом и е'ю. Андже'лика узна'ет, кто э'то -- э'то их па'тер, оте'ц Пий. Э'то его' сверка'ющие глаза' гро'зно смо'трят на неё, э'то его' суха'я рука' с бе'шенством отта'лкивает от неё жени'ха.
Опя'ть сверка'ет мо'лния, опя'ть греми'т гром, и фигу'ра па'тера Пи'я растёт, растёт, ско'ро она' доста'нет голово'й до грозово'й ту'чи. И чу'вствует Андже'лика, что рука' па'тера отрыва'ет её с земли', что он уно'сит её куда'-то...
-- Ба'тюшка! Макси'м! Ма'тушка! -- кричи'т Андже'лика.
Но мать не повора'чивает головы', оте'ц смо'трит расте'рянно и пла'чет, а Макси'м... Макси'ма уже' нет, то'лько как бу'дто тень его' мелька'ет вдалеке'. Что'-то греми'т, грохо'чет. Но э'то -- не гром, э'то -- хо'хот... Э'то смеётся пан Фе'ликс Гоноро'вый -- вон его' лицо' ви'дно из распавшего'ся ша'ра. Лицо' не челове'ческих, исполи'нских разме'ров. Как стра'шно сверка'ют его' бе'лые зу'бы при багро'вом све'те пла'мени!
Все да'льше, да'льше уно'сит её оте'ц Пий, все гро'мче, злора'дней хо'хот па'на Фе'ликса...
Андже'лика просну'лась обли'тая холо'дным пото'м. Она' не сра'зу пришла' в себя'. В её уша'х ещё звуча'л хо'хот па'на Фе'ликса. Она' обвела' ко'мнату испу'ганным взгля'дом.
Все бы'ло ти'хо и ми'рно. Лампа'да пе'ред ико'ной разгоре'лась, и её неподви'жное пла'мя освеща'ло спа'льню я'рче пре'жнего. Лизбе'та спала' и'ли каза'лась спя'щей. Её ро'вное дыха'ние долета'ло до Андже'лики.
Де'вушка успоко'илась.
"Что за сон! Что за сон! -- ду'мала она' с удивле'нием.-- То'чно проро'ческий".
Но то'тчас же она' успоко'ила себя': "Что мо'жет быть? Мы уже' сговорены'..."
Спать ей не хоте'лось бо'льше, да е'сли бы и тяну'ло ко сну, так она' не легла' бы, боя'сь сно'ва уви'деть не'что подо'бное. Ей хоте'лось освежи'ться, оконча'тельно прийти' в себя'. Забы'в своё неда'внее замеча'ние Лизбе'те, она' подошла' к окну' и распахну'ла его'.
Преду'тренний ветеро'к обда'л её.
"Что мо'жет быть?" -- с улы'бкой сно'ва поду'мала она', смотря' на у'зкую золоту'ю поло'ску зари', уже' загоре'вшуюся на кра'ю не'ба.

XIII
ХРИСТИА'НСКОЕ НАСТАВЛЕ'НИЕ

Па'ни Ю'зефа то'лько что верну'лась со свое'й обы'чной у'тренней прогу'лки по саду' -- к уса'дьбе Влаше'мских прилега'л большо'й сад -- и собрала'сь приня'ться за рабо'ту, когда' ей доложи'ли, что её хо'чет повида'ть оте'ц Пий. Он был неме'дленно при'нят.
Па'ни Влаше'мская, суха'я, оде'тая во все чёрное же'нщина, со стро'гим лицо'м, с си'льно поседе'вшими тёмными волоса'ми, впа'лыми глаза'ми, се'рыми, ту'склыми и холо'дными, на'божно подошла' под благослове'ние отца' Пи'я.
Дли'нный, оде'тый в чёрную суко'нную сута'ну, худоща'вый, с жёлтою ко'жей сухо'го лица', на кото'ром дли'нный горба'тый нос си'льно загиба'лся к двум то'нким бледно-розова'тым поло'скам, заменя'вшим гу'бы, оте'ц Пий вы'глядел вели'ким по'стником. Его' больши'е чёрные глаза' горе'ли стра'нным огнём.
Когда' он заговори'л, его' го'лос оказа'лся сла'бым и слегка' дрожа'щим.
-- В до'бром ли здоро'вье, па'ни Ю'зефа? -- осве'домился па'тер.
-- Бог греха'м те'рпит, Бог греха'м те'рпит, оте'ц Пий... Сади'тесь. Вы здоро'вы ли?
-- Что пе'чься о здоро'вье? Все э'то -- тлен и суета'. Что бре'нное те'ло? На'до о душе' забо'титься.
-- И'стинная пра'вда, оте'ц Пий! И'стинная пра'вда! Вы -- свято'й жи'зни челове'к, вы спасётесь, предопределены' к блаже'нству. А вот на'м-то как спасти'сь? Во греха'х мы, в суете'... О-о'х! -- сокрушённо вздохну'ла па'ни Ю'зефа.
-- Госпо'дь ви'дит ва'ше усе'рдие, дочь моя',-- заме'тил па'тер, помолча'л, пото'м сказа'л: -- А я к вам по де'лу...
-- По де'лу?
-- Да, по ва'жному: де'ло идёт о спасе'нии, направле'нии на путь и'стины ду'ши заблу'дшей.
Ю'зефа удивлённо взгляну'ла на него'.
-- Я говорю' о женихе' ва'шей ста'ршей до'чери, о па'не Макси'ме из Гноро'ва,-- поясни'л Пий.
-- Та-а'к,-- протяну'ла па'ни.-- А что же он?
-- И э'то спра'шивает ве'рующая католи'чка?! -- с негодова'нием воскли'кнул па'тер.-- Он -- престу'пник! Он гу'бит свою' ду'шу и ду'шу ва'шей до'чери!
-- Оте'ц Пий! -- с испу'гом воскли'кнула Влаше'мская.
-- Да, да! Он гу'бит! И'ли вы забы'ли, что он -- ерети'к, гре'ческий схизма'тик?
-- Ах, об э'том я сама' си'льно сокруша'юсь!
-- Сокруша'ться ма'ло.
-- Но что же де'лать?
-- На'до напра'вить его' на путь и'стины.
-- Я уже' про'бовала э'то де'лать... Не пря'мо, а намёками.
- -- Ну, и что же он?
-- Он де'лает вид, что не понима'ет их.
-- И вы, коне'чно, оста'вили попы'тки! Хорошо', не'чего сказа'ть! Дочь моя'! Вы обрека'ете себя' на ве'чные а'дские му'ки! -- воскли'кнул Пий, устреми'в на па'ни Ю'зефу сверка'ющий взгляд.
Па'ни побледне'ла.
-- Ах, свято'й оте'ц! Научи'те, наста'вьте меня'!
-- Вы лиша'ете ве'чного блаже'нства всю семью', гото'вясь приня'ть в число' её чле'нов еретика'! -- продолжа'л оте'ц Пий.
Он уже' не сиде'л, а стоя'л пе'ред расте'рянной па'ни Юзефо'й, и вся его' фигу'ра с по'днятыми к не'бу рука'ми, с отки'нутой наза'д голово'й, дыша'ла фанати'змом и не'навистью.
-- Свято'й оте'ц! Свято'й оте'ц! -- лепета'ла па'ни.
-- Го'ре, го'ре до'му сему'! -- гро'зно заключи'л па'тер и напра'вился к две'ри.
-- Оте'ц Пий! Не уходи'те! Не покида'йте меня'! -- простона'ла Ю'зефа.
Пий останови'лся.
-- Хорошо', я не уйду', но даёте ли вы мне сло'во, что постара'етесь загла'дить свою' непрости'тельную небре'жность?
-- Ах, да, да! Коне'чно! Научи'те... Наста'вьте меня'.
-- Хорошо', дочь моя', я ви'жу у вас и'скреннее раска'яние... Хорошо', я вас научу'.
Он верну'лся и сно'ва опусти'лся в кре'сло.
-- Ви'дите ли,-- заговори'л он, помолча'в: -- когда' па'нна Андже'лика была' сговорена' с па'ном Макси'мом, я не протестова'л, я полага'л, что, благодаря' э'тому бра'ку, спасётся хоть одна' душа', ги'бнущая в сетя'х гре'ческого схизмати'зма. Бо'лее того', я ра'довался э'тому, как и'стинный христиани'н, жела'ющий добра' своему' бли'жнему, хотя' бы и еретику'. Но вре'мени прошло' уже' не ма'ло, а пан Макси'м все ещё не ду'мает отказа'ться от свои'х заблужде'ний и вступи'ть в ло'но свято'й католи'ческой це'ркви. Пора' де'йствовать. Он до'лжен сде'латься като'ликом возмо'жно скоре'е, е'сли же этого' не бу'дет...
-- Е'сли э'того не бу'дет?.. -- замира'ющим го'лосом спроси'ла па'ни Ю'зефа и вся то'чно съёжилась в ожида'нии отве'та.
-- То брак э'тот нельзя' допусти'ть! -- ре'зко отчека'нил па'тер.
-- Нельзя' допусти'ть! -- как э'хо отозвала'сь па'ни и вы'прямилась.
Глаза' её загоре'лись.
-- Нельзя' губи'ть до'чери и'з-за при'хоти схизма'тика! -- доба'вила она'.
-- Вы пра'вы, дочь моя'.
-- Я сего'дня же переговорю' с па'ном Макси'мом.
-- Нет! -- поспе'шно сказа'л оте'ц Пий.-- Вы э'того не де'лайте!
-- Но как же? Поручи'ть му'жу?
-- И э'того не сле'дует де'лать. Ни вам, ни па'ну Самуи'лу, ни да'же мне не должно' говори'ть с ере'тиком по о'чень просто'й причи'не: он нас не послу'шает, отка'жет наотре'з. Я име'ю основа'ние ду'мать, что он -- я'рый ерети'к.
-- Так как же?
-- Пусть с ним поговори'т по э'тому по'воду сама' па'нна Андже'лика.
-- На'до её подгото'вить.
-- Коне'чно.
-- Вы мне помо'жете в э'том?
-- Нет,-- жи'во проговори'л па'тер,-- им лу'чше не знать, что в э'том де'ле уча'ствую я. Я до'лжен оста'ться в тени'. Так бу'дет лу'чше. Не па'дайте ду'хом, дочь моя'! Мы спасём ду'ши их от а'дского пла'мени.
-- Во вся'ком слу'чае, не отдади'м ду'ши мое'й до'чери во власть диаво'ла! -- воскли'кнула Ю'зефа.
-- Мы бу'дем стоя'ть на стра'же её, как арха'нгелы, и пла'менный меч заме'нит нам на'ша пла'менная ве'ра. Благослови' вас Бог! -- сказа'л па'тер, встава'я.
Вско'ре по'сле его' ухо'да па'ни Ю'зефа приказа'ла позва'ть к себе' па'нну Андже'лику.

XIV
ЧЕТЫ'РЕ БУ'КВЫ

Па'ни Ю'зефа встре'тила дочь о'чень приве'тливо.
-- Сади'сь, Анджели'ночка,-- сказа'ла она' по'сле того', как дочь почти'тельно поцелова'ла у неё ру'ку и пожела'ла до'брого утра',-- мне на'до немно'жко с тобо'й поговори'ть.
Андже'лика опусти'лась в кре'сло, лома'я го'лову над тем, о чем хо'чет с не'ю говори'ть мать.
Па'ни Ю'зефа помолча'ла. Она' затрудня'лась, как нача'ть, но поду'мав, реши'ла говори'ть пря'мо.
-- Ну, вот, ду'шечка, уж ско'ро и сва'дьба твоя'... Скажи', пожа'луйста, когда' ду'мает пан Макси'м присоедини'ться к на'шей свято'й це'ркви?
Андже'лике нево'льно вспо'мнился сего'дняшний сон; четы'ре о'гненные бу'квы -- "ве'ра" -- вста'ли пе'ред её глаза'ми. То'лько тепе'рь ей пришло' в го'лову, что разли'чие ве`роиспове'даний мо'жет непроница'емой стено'й стать ме'жду не'ю и женихо'м: она' -- католи'чка, он принадлежи'т к гре'ческой це'ркви, да'же не к "соединённой" {По'сле введе'ния в Литве' у'нии существова'ли две це'ркви: "униа'тская" и'ли "соединённая" -- признава'вшая свои'м главо'й па'пу, и "несоединённая", и'ли "благочести'вая", оста'вшаяся чи'сто правосла'вной.}. Как примири'ть непримири'мое?
Мать мо'лча смотре'ла на неё, ожида'я отве'та.
-- Не зна'ю, ма'тушка,-- отве'тила, наконе'ц, Андже'лика.
-- Гм... Ты говори'ла с ним об э'том?
-- Н-нет.
-- Почему'?
-- Не пришло' в го'лову.
-- Хоро'ш отве'т для католи'чки! -- ре'зко заме'тила па'ни Ю'зефа, подо'бно тому', как за че'тверть часа' пе'ред разгово'ром с до'черью па'тер сде'лал ей са'мой похо'жее замеча'ние.
-- Ты должна' с ним об э'том поговори'ть.
-- Хорошо', ма'тушка.
-- И возмо'жно скоре'е.
-- Поговорю'. Ну, а е'сли...-- начала' Андже'лика и останови'лась.
-- Ну?
-- Е'сли он не захо'чет перейти' в на'шу ве'ру?
-- Тогда'...-- выпрямля'ясь, начала' па'ни Ю'зефа.-- Тогда'... Да нет! Он до'лжен согласи'ться быть като'ликом -- э'то сча'стье! До'лжен! Так не забу'дь переговори'ть...
-- Переговорю'.
-- Мо'жешь идти'.
Андже'лика вы'шла из ко'мнаты ма'тери с пыла'ющим лицо'м. На се'рдце у неё бы'ло неве'село, и не'что вро'де зло'го предчу'вствия закра'дывалось в её ду'шу; а четы'ре о'гненные бу'квы начина'ли ей каза'ться роковы'ми.
Андже'лика не заме'тила, что, едва' она' на не'сколько шаго'в отошла' от две'ри, в ко'мнату ма'тери, как тень, проскользну'ла то'щая фигу'ра отца' Пи'я.
Иезуи'т каза'лся взбешённым.
-- Что с ва'ми, свято'й оте'ц? -- нево'льно воскли'кнула па'ни Ю'зефа, уви'дев его' лицо'.
-- Э'то невозмо'жно! Нас везде' окружа'ют враги', еретики'! -- задыха'ясь, проговори'л он, броса'ясь в кре'сло.-- Положи'тельно, гро'мы небе'сные не заме'длят обру'шиться на ваш дом!
-- Го'споди! Да объясни'те!
-- Да что ж объясня'ть? В ва'шем до'ме ша'гу нельзя' ступи'ть, не наткну'вшись на еретика'! Тепе'рь я почти' убеждён, что ми'ссия ва'шей до'чери не бу'дет име'ть успе'ха.
-- Почему' же?
-- А вот, не изво'лите ли узна'ть, како'й разгово'р мне сейча'с пришло'сь нево'льно подслу'шать?
-- Я слу'шаю, свято'й оте'ц.
-- Я ду'маю, вы не забы'ли, что в ва'шем до'ме живёт закля'тый схизма'тик?
-- Пан боя'рин?
-- Да, да! Вот э'тот са'мый пан боя'рин, моска'ль Белый-Туре'нин! О, э'то -- сосу'д диаво'ла! Э'то -- неисправи'мый гре'шник, э'то -- волк схизмати'зма! Когда' он лежа'л больны'м, я пыта'лся его' наставля'ть в пра'вилах и'стинной ве'ры, и зна'ете, что он мне сказа'л? "Вы,-- говори'т,-- лати'няне и с па'пой свои'м ри'мским то'лько раздо'р среди' христиа'н се'ете! И слу'шать я тебя', поп басурма'нский, не хочу'!" А! Каково'! Закля'тый схизма'тик! Ну-с, так вот, сего'дня э'тот са'мый ерети'к... сто'ит у двере'й свое'й ко'мнаты и разгова'ривает... Фу! Отдыша'ться не могу'!
-- Да вы успоко'йтесь, свято'й оте'ц.
-- Стои'т и разгова'ривает с други'м еретико'м, с женихо'м ва'шей до'чери. Дверь в ко'мнату закры'та, но го'лоса слы'шны. Я проходи'л в сеня'х и... нево'льно слы'шал.
-- Что же они' говори'ли? -- спроси'ла па'ни Ю'зефа, с напряжённым внима'нием слу'шавшая па'тера.
-- Богоху'льствовали они'! Це'рковь на'шу поноси'ли! Вот что! -- вскрича'л оте'ц Пий.-- Слы'шу, боя'рин говори'т па'ну Макси'му: "Сча'стлив ты тепе'рь, дру'же: люб ты деви'це, и она' лю'ба тебе', же'нишься вско'рости на ней -- не забу'дь в своём сча'стье ве'ру на'шу святу'ю правосла'вную".-- "Что ты, Павлу'ша,-- отвеча'ет пан Макси'м,-- да ра'зве я могу' и помы'слить о грехе' тако'м?" -- "Ве'рю, что не мо'жешь, а то'лько, Макси'мушка, слаб поро'ю челове'к быва'ет, а э'ти лати'няне -- мастера' сбива'ть христиа'н правосла'вных на путь ло'жный: посмотри', в Ли'тве-то мно'го ль и'стинных правосла'вных оста'лось? Все -- ли'бо "соединённый", ли'бо лати'нянин. Пра'вда, все ве'ры Го'споду Бо'гу поклоня'ться у'чат, а то'лько и'стинная есть одна' -- на'ша, правосла'вная: тут тебя' никако'му па'пе кла'няться не заста'вят -- верь то'лько в Господа' Иису'са Христа'. На'ша ве'ра и'стинно свята'я... Бо'йся осо'бенно э'того дли'нного постно'лицего отца' Пи'я -- лиса-ерети'к! Уме'ет подъе'хать!" -- Да'льше я не слу'шал... Что вы ска'жете?
-- Э'то ужа'сно!
-- И'менно ужа'сно! Э'того боя'рина необходи'мо удали'ть из ва'шего до'ма -- он вре'ден, вре'ден!..
-- Не попроси'ть же его' уе'хать, оте'ц Пий.
-- Отчего' же не попроси'ть уе'хать? Е'сли не пря'мо, то дать поня'ть: убира'йся, мол.
-- Он ведь спас па'на Макси'ма.
-- Спас те'ло -- гу'бит его' ду'шу! Е'сли он бу'дет здесь -- пан Макси'м никогда' не поки'нет свое'й е'реси. Попроси'те сюда' па'на Самуи'ла: нам на'до убеди'ть его' соединёнными си'лами, что'бы он предложи'л э'тому схизма'тику убира'ться поскоре'й.
-- Пан Самуи'л вряд ли согласи'тся: он тако'й нереши'тельный.
-- До'лжен согласи'ться! Нам ну'жно убеди'ть его'. Вы, как мать семе'йства, ука'жете ему' на вред, кото'рый он вно'сит в семью'; я, как духо'вному сы'ну своему', укажу' на зия'ющую а'дскую бе'здну, кото'рая открыва'ется пе'ред все'ми Влаше'мскими. Он -- на'божный като'лик. Впро'чем, мо'жно найти' для удале'ния москаля-боя'рина друго'й предло'г...
-- Како'й же?
-- Да хоть, наприме'р, то, что он увлека'ет па'нну Андже'лику и э'тим грози'т расстро'ить предстоя'щий брак.
-- Но, свято'й оте'ц, ведь э'то же -- непра'вда! Андже'лика и'скренно лю'бит па'на Макси'ма, на па'на боя'рина смо'трит как бы на бра'та, дру'га жениха'! -- вскрича'ла с волне'нием па'ни Ю'зефа.
-- Я и не выдаю' э'того за пра'вду. Впро'чем, кто зна'ет э'тих еретико'в? Во вся'ком слу'чае, э'то -- предло'г хоро'ший, и мы его' употреби'м в кра'йнем слу'чае. Не бо'йтесь, что прихо'дится солга'ть.
Па'ни тяжело' вздохну'ла, пото'м кли'кнула холо'пку.
-- Позови' ко мне па'на Самуи'ла. Скажи', что мне и отцу' Пи'ю на'до поговори'ть с ним о ва'жном де'ле.
Когда' холо'пка вы'шла, па'ни Ю'зефа отки'нулась на спи'нку кре'сла.
-- Я, оте'ц Пий, уста'ла от всех э'тих неприя'тностей... То'чно не'сколько часо'в кря'ду рабо'тала...-- проговори'ла она'.
-- Крепи'тесь, дочь моя'! Мы тру'димся для сла'вы це'ркви! Бог вам возда'ст за э'то, -- торже'ственно сказа'л па'тер.
Пан Самуи'л уже' входи'л в ко'мнату.

XV
УДА'ЧА ПА'НА САМУИ'ЛА

Пан Самуи'л вошёл в ко'мнату жены' бу'дто с не'которою боя'знью; он почему'-то да'же ступа'л на цы'почках. Э'то был невысо'кий, кру'гленький челове'к с пу'хлым лицо'м, на кото'ром ма'ленький краснова'тый нос напомина'л ви'шню, с ре'дкими седе'ющими кашта'новыми волоса'ми и рыжева'тыми густы'ми, но коро'ткими, торча'щими, как щети'на, уса'ми.
Он подошёл под благослове'ние к отцу' Пи'ю, поцелова'л ру'ку жене', осве'домившись о её здоро'вье и о том, как она' провела' ночь, пото'м спроси'л, беспоко'йно морга'я свои'ми ма'ленькими вы'цветшими глаза'ми:
-- Ты меня' заче'м-то хоте'ла ви'деть, Юзефо'чка? И вы то'же, оте'ц Пий?
-- Сади'сь, Самуи'л,-- сказа'ла ему' жена'.
Он торопли'во опусти'лся на кре'сло и, смущённо мота'я голово'й, погля'дывал то на жену', то на па'тера.
-- Духо'вный сын мой!.. -- заговори'л па'тер по'сле непродолжи'тельного молча'ния.-- Твоему' до'му грози'т несча'стье!
-- Несча'стье? Бо'же мой!.. Како'е? -- беспоко'йно заёрзав на кре'сле, промо'лвил пан Самуи'л.
-- Дай досказа'ть отцу' Пи'ю,-- заме'тила ему' па'ни.
-- Я так то'лько, Юзефо'чка... Так несча'стье? Ска-а'-жите!..
-- Да, несча'стье! Твое'й семье' грози'т распаде'ние, твое'й и всех твои'х домоча'дцев ду'шам -- ве'чный а'дский пла'мень! Ужа'сный червь подта'чивает благополу'чие твоего' до'ма.
-- Но, Го'споди...
-- Червь э'тот -- е'ресь! -- зако'нчил па'тер.
-- Е'ресь?
-- Самуи'л,-- заговори'ла па'ни,-- пора' обрати'ть внима'ние на то, что на'ших дочере'й мо'жет зарази'ть па'губная е'ресь. За их ду'ши придётся нам дава'ть Бо'гу отве'т!
-- Но объясни'те!
-- Погоди'. Жени'х Андже'лики -- ерети'к...
-- Но пан Макси'м тако'й...
-- Хоть он и пан Макси'м, а всё-таки ерети'к... А пото'м э'тот боя'рин.
-- Вот оно' -- зло э'того благочести'вого до'ма! -- возде'в ру'ку, патети'чески воскли'кнул па'тер.
-- Пан Белый-Туре'нин -- зло? Поми'луйте! Но что он сде'лал? -- отва'жился запротестова'ть пан Самуи'л.
-- Вот оно'! Вот оно'! Ерети'к уже' успе'л обворожи'ть и твою' благочести'вую, искушённую испыта'ниями ду'шу! Каково' же бе'дным нео'пытным де'вушкам! Го'ре им, го'ре!
Пан Самуи'л с недоуме'нием смотре'л на него'.
-- Па'на боя'рина сле'дует возмо'жно скоре'е удали'ть из на'шего до'ма,-- сказа'ла па'ни Ю'зефа, наклони'вшись к свое'й рабо'те -- како'му-то вяза'нию.
-- Гм... Почему'?
-- Он вовлека'ет твои'х дочере'й в гре'ческую е'ресь! -- воскли'кнул оте'ц Пий.
-- Мо'жет ли быть!
-- Я сам слы'шал.
-- Ну, когда' так, коне'чно... А то'лько... Мне, пра'во, не ве'рится...
-- Опо'мнись, Самуи'л! Кому' ты не ве'ришь? -- вскрича'ла па'ни Ю'зефа, ука'зывая на па'тера.
Тот име'л вид оско'рбленной неви'нности.
-- Я ве'рю, ве'рю... Но... Пан боя'рин...
-- Ты до'лжен его' попроси'ть удали'ться,-- сказа'ла па'ни Влаше'мская.-- Не пря'мо, а намёками...
-- Но ведь он спас Макси'ма!
-- Ерети'к спас еретика'! Велика' заслу'га.
-- Что ж, ино'й ерети'к лу'чше друго'го като'лика,-- расхрабри'лся заде'тый за живо'е пан Самуи'л.
-- Ты богоху'льствуешь, сын мой! -- гро'зно вскрича'л па'тер.
-- И, пра'во, я не зна'ю... Я не могу' удали'ть его'! -- вдруг реши'тельно вы'говорил пан Самуи'л.
Он был ро'бок, нереши'телен, но иногда' на него' находи'ло упря'мство, и тогда' с ним ничего' нельзя' бы'ло поде'лать. Э'то прекра'сно зна'ла его' жена', она' сообрази'ла, что на э'той по'чве вряд ли уда'стся склони'ть му'жа; приходи'лось пусти'ть в ход "кра'йнее сре'дство", о кото'ром говори'л ей па'тер.
-- Есть ещё одна' причи'на... Я не хоте'ла тебе' сообща'ть, но...-- промо'лвила па'ни Ю'зефа.
-- Кака'я, Юзефо'чка? -- чрезвыча'йно мя'гко проговори'л пан Самуи'л, уже' струси'вший свое'й реши'тельности.
-- Он... Он развраща'ет Андже'лику...
Лицо' па'на Влаше'мского залило'сь я'ркою кра'ской.
-- Что ты говори'шь?!
-- Чего' ждать от схизма'тика? -- презри'тельно заме'тил оте'ц Пий.
-- Он хо'чет отби'ть Андже'лику от Макси'ма,-- продолжа'ла па'ни.
-- Гм... Быть мо'жет, э'то -- клевета'?
-- Самуи'л! Ты хо'чешь меня' вы'вести из терпе'ния! -- воскли'кнула па'ни Ю'зефа.
-- Не серди'сь, Юзефо'чка! Е'сли говоря'т, зна'чит, есть что'-нибудь похо'жее на пра'вду... Я постара'юсь, во вся'ком слу'чае, что'бы пан боя'рин поскоре'е уе'хал.
-- Сло'во?
-- Сло'во че'сти!
-- Ну, вот! Давно' бы так! -- облегчённо вздыха'я, сказа'ла па'ни.
-- Удале'нием еретика' ты то'лько заслу'жишь ми'лость Бо'жию,-- заме'тил па'тер.
Удали'вшись из ко'мнаты жены', пан Самуи'л до'лго лома'л го'лову, как бы удо'бнее испо'лнить то, о чем его' проси'ли па'ни Ю'зефа и оте'ц Пий. Не дай он сло'ва, он, мо'жет быть, "отъе'хал бы на попя'тный", но сло'во бы'ло дано'. Приходи'лось де'йствовать.
Как наро'чно, ничего' подходя'щего пан Самуи'л приду'мать не мог, и э'то его' раздража'ло. Доса'довало его' нема'ло и то, что прихо'дится расста'ться с Белым-Ту'рениным: за протёкшее вре'мя пан Самуи'л успе'л полюби'ть боя'рина, как родно'го сы'на.
Он в разду'мье шага'л по свое'й спа'льне, куда' удали'лся, что'бы наедине' собра'ться с мы'слями, когда' к нему' вошёл сам Па'вел Степа'нович Белый-Туре'нин.
Боя'рин ма'ло измени'лся. Он то'лько слегка' похуде'л, да бле'стков седины' приба'вилось бо'льше.
-- А я тебя' везде' ищу', пан Самуи'л,-- заговори'л Па'вел Степа'нович -- он по ру'сскому обы'чаю говори'л всем "ты", впро'чем, в то вре'мя местоиме'ние "вы" употребля'лось и поля'ками ещё дово'льно ре'дко: э'то была' чужезе'мная нови'нка, завезённая в По'льшу вме'сте с францу'зскими мо'дами, кото'рые ма`ло-пома'лу на'чали вводи'ться при Сигизму'нде среди' зна'ти.-- Пришёл спаси'бо тебе' сказа'ть за хле'б-соль твою', за ла'ску: за'втра в путь-до'рогу отправля'юсь.
Пан Самуи'л едва' мог удержа'ться от ра'достного движе'ния. "Поруче'ние жены' испо'лнено!" -- поду'мал он, но пото'м ему' почти' гру'стно сде'лалось, что э'то соверши'лось так ско'ро: он наде'ялся, что боя'рин проживёт в до'ме ещё не'сколько дней.
-- Чего' ж ты так торо'пишься? -- спроси'л он.
-- Пора'! И то со'вестно, что загости'лся. Ра'на давно' зажила'.
-- Далеко' отправля'ешься?
-- А сам не зна'ю. Я ведь бобы'ль ны'не,-- печа'льно усмехну'лся Па'вел Степа'нович,-- где пригля'нется, там и остановлю'сь.
-- Поезжа'й в Кра'ков. У меня' есть там мно'го знако'мых, дам письма' к ним. Они' тебя' ко двору' короле'вскому предста'вят...
-- Спаси'бо... Пожа'луй...
-- Но'вые ме'ста уви'дишь, но'вых люде'й. Осо'бенно тепе'рь, тако'е вре'мя... Слы'шал про царе'вича-то?
-- Слы'шал ма'лость. Да я ду'маю, не пуста'я ль молва' то'лько.
-- Тру'дно реши'ть... Так за'втра е'дешь? Пожи'л бы ещё неде'льку хоть?
-- Нет, спаси'бо, пан. Реши'л, так пое'ду.
-- Ну, не нево'лю, как хо'чешь,-- говори'л пан Самуи'л, выходя' вме'сте с боя'рином из спа'льни, а сам ду'мал: "Ну, вы'пала мне уда'ча! И Юзефо'чка, и оте'ц Пий бу'дут дово'льны. Оди'н я недово'лен. Эх-э'х, Го'споди!"

XVI
ЗА ОБЕ'ДОМ

К обе'ду в Чёрный Брод прие'хал гость. Э'то был краси'вый молодо'й поля'к пан Во'йцех Че'рвинский; он отправля'лся в Кра'ков и по пути' заверну'л к Влаше'мским.
Таки'м о'бразом, за обе'д усе'лось семь челове'к, о'бщество хотя' и небольшо'е, но дово'льно разноро'дное и по костю'мам, и по наро'дностям. Пан Самуи'л был литви'н, Че'рвинский -- чистокро'вный поля'к, Белый-Туре'нин -- москви'ч, пан Макси'м -- за'падный ру'сский и ро'знился от боя'рина го'вором, оте'ц Пий -- его' национа'льность бы'ло дово'льно тру'дно определи'ть, но, ка'жется, он был италья'нец. То'же и относи'тельно рели'гий: се'мья па'на Влаше'мского бы'ла стро'го католи'ческой, пан Во'йцех, хотя' чи'слился като'ликом, но склоня'лся к протестанти'зму, что бы'ло далеко' нере'дким явле'нием среди' па'нов того' вре'мени; что каса'ется Па'вла Степа'новича и Макси'ма Серге'евича, то они' бы'ли, как изве'стно, правосла'вными.
Не ме'ньшее разнообра'зие замеча'лось и в костю'мах. Че'рвинский и Влаше'мский бы'ли в жупа'нах и кунтуша'х,-- у пе'рвого преоблада'ли я'ркие цвета', у второ'го -- бо'лее тёмные,-- в цветны'х сапога'х; Белый-Туре'нин наряди'лся в ба'рхатный кафта'н вишнёвого цве'та; высо'кий "ко'зырь" -- воротни'к стоя'чий, приши'тый к за'дней ча'сти воро'та -- был уни'зан по бо'ртику зёрнами же'мчуга; э'то бы'ла еди'нственная ро'скошь, допу'щенная боя'рином в своём наря'де; Макси'м Серге'евич был оде'т то'же в ру'сское пла'тье, но уже' не'сколько изменённое в покро'е на лито'вский лад. Что каса'ется отца' Пи'я, сиде'вшего неподви'жно, с глаза'ми, устремлёнными до'лу, и всем свои'м ви'дом выража'вшего христиа'нское смире'ние и незло'бие, то на нем бы'ла неизме'нная чёрная ря'са, как на па'ни Ю'зефе -- неизме'нное тёмное пла'тье, не'сколько напомина'вшее костю'м мона'хини; па'нны Андже'лика и Лизбе'та бы'ли в цветны'х наря'дах -- одна' в голубо'м, друга'я в кра'сном; в покро'е их пла'тьев уже' ска'зывалось влия'ние францу'зской мо'ды. Э'то влия'ние в то вре'мя ещё едва' начина'лось, но зате'м пошло' бы'стрыми шага'ми, и в нача'ле второ'й полови'ны XVII века' уже' все вы'сшее дворя'нство Литвы' и По'льши говори'ло и одева'лось по-францу'зски.
Кра'сный цвет о'чень шел к Лизбе'те, но, мо'жет быть, от него' её лицо' вы'глядело матово-бле'дным. Она' была' серьёзна, почти' грустна'. Па'нна Андже'лика то'же не была' весела': поруче'ние ма'тери не выходи'ло у неё из головы'. Она', то и де'ло, с затаённой трево'гой посма'тривала на жениха'.
Внача'ле весёлый, пан Макси'м, ви'дя, что его' неве'ста че'м-то озабо'чена, то'же прити'х. Па'вел Степа'нович был заду'мчив. По ли'цам па'ни Ю'зефы и отца' Пи'я тру'дно бы'ло узна'ть, в како'м они' нахо'дятся расположе'нии ду'ха. То'лько пан Самуи'л да гость бы'ли ве'селы. У па'на Влаше'мского глаза' так и сия'ли от ра'дости.
-- Наде'юсь, что пан сде'лает мне честь, оста'нется погости'ть в моём до'ме? -- сказа'л во вре'мя обе'да пан Самуи'л го'стю.
-- Премно'го благода'рен, пан Самуи'л,-- отве'тил Черви'нский,-- рад бы, но не могу': на'до спеши'ть.
-- Напра'сно! А куда' пан направля'ется?
-- В Кра'ков, ко двору' на'шего на'ияснейшего короля' Сигизму'нда. За'втра же пое'ду... Переночева'ть мне пан дозво'лит?
-- Мо'жно ли об э'том спра'шивать? -- воскли'кнул Влаше'мский.-- А у тебя', пан, бу'дет до Кра'кова попу'тчик.
-- А! О'чень рад!
-- Вот, боя'рин туда' же ду'мает е'хать... Ты зна'ешь, Юзефо'чка, пан Белый-Туре'нин хо'чет поки'нуть нас за'втра. -- Доба'вил он, обраща'ясь к жене' и всем свои'м ви'дом говоря' ей: "Что? Ло'вко устро'ил? Не ожида'ли так ско'ро?"
Посторо'нний наблюда'тель мог бы легко' подме'тить, что сообще'ние э'то произвело' на прису'тствующих са'мое разнообра'зное де'йствие. Па'нна Лизбе'та вспы'хнула сперва', пото'м побледне'ла ещё бо'льше пре'жнего и опусти'ла глаза'; ви'дно бы'ло, как не'что вро'де легко'й су'дороги пробежа'ло по её лицу'; мо'жно бы'ло ожида'ть, что она' запла'чет; па'тер вздро'гнул, как от электри'ческого уда'ра; па'ни Ю'зефа удивлённо взгляну'ла на му'жа, пото'м перегляну'лась с отцо'м Пи'ем; Андже'лика то'же удиви'лась -- она' ничего' не зна'ла о предстоя'щем отъе'зде боя'рина; то'лько Макси'м Сергеёвич оста'лся соверше'нно споко'ен: Па'вел Степа'нович уже' ранеё сообщи'л ему' о своём наме'рении.
-- Что же, пан боя'рин, соску'чился, ве'рно, у нас? -- пробормота'ла па'ни Ю'зефа.
-- Нет, па'ни, но пора' мне и честь знать -- и то загости'лся,-- отве'тил Белый-Туре'нин.
-- Слы'шал но'вости, пан Самуи'л? -- сказа'л Черви'нский.
-- Э'то о цареви'че-то? Слы'шал немно'жко. Да я все ду'маю, не пусто'й ли э'то слух.
-- Нет, нет! -- с жи'востью возрази'л пан Во'йцех.-- Царе'вич действи'тельно появи'лся.
-- Не так тут что'-нибудь,-- промо'лвил Па'вел Степа'нович, -- мо'жет быть, и взапра'вду царе'вич како'й-нибудь объяви'лся, а то'лько что'бы э'то был Дими'трий -- э'то вряд ли.
-- Почему' пан боя'рин так ду'мает? -- спроси'л Во'йцех.
-- Потому' что Дими'трия, говоря'т, в живы'х нет. О сме'рти его' я мно'гое слыха'л: одни' расска'зывают, что царе'вич сам заколо'лся в припа'дке неду'га, други'е -- что бу'дто бы его' Бори'с заре'зать приказа'л, а все вме'сте -- что Дими'трия в живы'х нет.
-- В то'м-то и де'ло, что царе'вич избежа'л сме'рти! -- вскрича'л гость.
-- Избежа'л сме'рти?
-- Да! Вме'сто него' уби'ли друго'го ма'льчика. Изво'ль послу'шать, что мне рассказа'л прия'тель. Был у вельмо'жного кня'зя Вишневе'цкого в Бра'гине слуга' и'менем Григо'рий. Э'то был стра'нный челове'к, ве'чно заду'мчивый, сторони'вшийся от всех свои'х това'рищей. Мно'гие подозрева'ли, что в его' про'шлом есть кака'я-то та'йна. Случи'лось э'тому Григо'рию тяжело' заболе'ть. Позва'ли свяще'нника, и Григо'рий на ду'ху ему' откры'л, что он не просто'го зва'ния, и проси'л в слу'чае сме'рти погребсти' его' так, как прили'чно осо'бам ца'рственного ро'да. Свяще'нник не счел возмо'жным сокры'ть от кня'зя Ада'ма Вишневе'цкого то, что сообщи'л таи'нственный слуга'. Князь пришёл к ло'жу больно'го, и так как больно'й лежа'л в забы'тьи, то обыска'ли его' посте'ль, осмотре'ли все его' ве'щи. Под поду'шкой нашли' ру'копись, где бы'ло ска'зано, что Григо'рий -- никто' ино'й, как царе'вич Дими'трий. В э'той же ру'кописи бы'ло подро'бно изло'жено, как несча'стный царе'вич избе'г ножа' уби'йц, благодаря' по'мощи не'которых до'брых боя'р и дья'ков Щелкаловы'х, был удалён пото'м в Литву', где и скрыва'лся в неизве'стности, опаса'ясь пресле'дований Бори'са. На груди' Григо'рия нашли' золото'й крест, осы'панный драгоце'нными камня'ми. Скажи', отку'да просто'й слуга' мог бы доста'ть та'кой крест? Григо'рий и'ли, верне'е, царе'вич Дими'трий по'сле объясни'л, что э'то -- пода'рок его' кре'стного отца', кня'зя Ива'на Мстисла'вского. Нашли'сь, наконе'ц, лю'ди, удостове'рившие схо'дство Григо'рия с царе'вичем Дими'трием, кото'рого им довело'сь не'когда ви'деть. Осо'бенно оди'н из них, не'кто Петро'вский, покля'лся, что при'меты у Григо'рия -- роди'мые борода'вки на лице' и коро'ткая рука', суть и'менно та'кие же, каки'е бы'ли у царе'вича-отрока. Одни'м сло'вом, не остаётся сомне'ния, что он -- и'стинный царе'вич.
-- Все мо'жет быть.-- Промо'лвил Белый-Туре'нин.-- Э'того слугу' зва'ли Григо'рием?
-- Да.
-- Ты говори'шь, пан, у него' на лице' две борода'вки и рука' одна' покоро'че?
-- Да, да.
-- Гм... Ди'вно! Я зна'ю одного' тако'го же Григо'рия,-- заду'мчиво проговори'л боя'рин.-- С ним вме'сте мы вот Макси'ма Серге'евича сюда' довезли' из лесу', когда' на него' там злоде'и напа'ли. До'лго он у Вишневе'цкого в слу'гах жил?
-- Нет, не'сколько ме'сяцев.
-- Гм... Уж не он ли э'то и есть! -- вскрича'л боя'рин.
-- Тепе'рь царе'вич все ещё у кня'зя Ада'ма? -- спроси'л Влаше'мский.
-- Нет. Князь Ада'м дожда'лся, когда' царе'вич попра'вился, и свез его' сперва' к своему' бра'ту, кня'зю Константи'ну Вишневе'цкому, пото'м к Ю'рию Мни'шку. В судьбе' царе'вича та'кже принима'ет уча'стие па'пский ну'нций в Кра'кове -- Рангони'. Я слы'шал, что наш на'ияснейший коро'ль пожела'л повида'ть царе'вича и хо'чет помо'чь ему' добы'ть престо'л.
-- Зна'чит, опя'ть бу'дет воева'ть с Москво'ю? -- сказа'л пан Самуи'л.
-- О'чень мо'жет быть.
-- Царе'вич -- ри'мский като'лик, полага'ю? -- прерва'л своё молча'ние оте'ц Пий.
-- Нет, он, как вы называ'ете,-- "восто'чный схизма'тик". Говоря'т, склоня'ется, впро'чем, к лати'нству.
-- Он, вероя'тно, то'лько ору'дие небе'сного про'мысла для обраще'ния в и'стинную ве'ру мно'гих миллио'нов еретико'в,-- сказа'л па'тер.
Пан Во'йцех насме'шливо посмотре'л на него'.
-- Захотя'т ли ещё они' перейти' в лати'нство! Для них лати'нство -- е'ресь. И мне ка'жется, они' бо'лее пра'вы! -- улыба'ясь, проговори'л Черви'нский.
-- Ужа'сно слы'шать подо'бное из уст като'лика! -- заме'тила па'ни Ю'зефа.
-- Ну како'й я като'лик! Я бо'лее уважа'ю Кальви'на и Лю'тера, чем па'пу ри'мского.
-- А уж что на'ши русаки' ве'ре отцо'в не изме'нят -- го'лову дам пору'кой. Покажи'сь то'лько поп лати'нский, да начни' им сла'дкие ре'чи говори'ть, так они' пока'жут ему' себя'! Не поздоро'вится! -- гро'мко сказа'л Па'вел Степа'нович и засмея'лся.
Усмехну'лись заодно' с ним то'лько пан Во'йцех да Макси'м Серге'евич, остальны'е сде'лали вид, то'чно не слы'шали ре'зкого замеча'ния. Па'тер, весь багро'вый от зло'сти, гляде'л в свою' таре'лку.
Оста'ток обе'да прошёл дово'льно натя'нуто. Все вздохну'ли облегчённо, когда' вста'ли и'з-за стола'.

XVII
ЗВЕРЬ ПОБЕДИ'Л

Ти'хий весе'нний ве'чер уже' наступи'л. Где'-то там, далеко' за ле'сом, догора'ет со'лнце, и на верши'нах дере'вьев са'да Влаше'мских лежи'т ро'зовый отсве'т. Немно'го сы'ро. Земля' ещё не успе'ла обсо'хнуть как сле'дует по'сле та'яния сне'га, и вла'жные, тёплые то'ки тя'нутся от неё вверх. Зе'лень ещё не вся распусти'лась, но пушо'к уже' весь пооблете'л, и то'нкий арома'тный за'пах от то'лько что прогля'нувших на свет Бо'жий кле'йких листо'чков наполня'ет сы'роватый во'здух.
В э'том за'пахе весны' есть что'-то возбужда'ющее де'ятельность не'рвов; то'чно стра'стью ве'ет от земли-неве'сты, ожида'ющей горя'чих объя'тий своего' жениха' -- зно'йного ле'та.
Весна' справедли'во зовётся поро'ю любви', и е'сли вы, мой благоскло'нный чита'тель, ненави'стник любви', как враг вся'кого ро'да "глу'постей", бесце'льных, "смешны'х" для вас, для "челове'ка рассу'дка",-- а под "глу'постями" вы разуме'ете все то, что не име'ет я'сно вы'раженной материа'льной по'льзы: заче'м, наприме'р, по це'лым часа'м проводи'ть пе'ред карти'ной, ста'туей? Сто'ит ли чита'ть стихотворе'ние и стара'ться вы'звать в своём воображе'нии наме'ченные в нем о'бразы? Не смешно' ли серьёзному челове'ку зачи'тываться рома'ном, по'вестью, е'сли ва'ша жизнь течёт так же размеренно-неукло'нно, как ход хроно'метра, тогда' сове'тую вам плотне'е запира'ть в весе'ннюю по'ру окна' ва'шей ко'мнаты, что'бы раздража'ющий арома'т не проби'лся в неё, не заста'вил быстре'е враща'ться ва'шу кровь, учащеннеё заби'ться холо'дное се'рдце и да'же, пожа'луй -- horribile dictu! -- не заста'вил вас отки'нуть учёный тракта'т, докла'д "его' превосхо'дительству" и'ли что'-нибудь мудрёное в э'том ро'де, над чем вы склони'ли свою' преждевре'менно лысе'ющую го'лову, взять трость и шля'пу и, в проти'вность ва'шим привы'чкам, отпра'виться на прогу'лку и не на Не'вский, не на Морску'ю, а куда'-нибудь да'льше, за черту' го'рода, где распуска'ется ли'па, где начина'ет цвести' черёмуха.
Ве'яние весны' сказа'лось и на молодо'м боя'рине Па'вле Степа'новиче Белом-Ту'ренине, гуля'вшем по саду' в э'тот после'дний ве'чер своего' пребыва'ния в уса'дьбе Влаше'мских.
Он каза'лся заду'мчивым. Рой воспомина'ний о пережито'й любви' наполня'л его' мозг. Ему' бы'ло гру'стно, но э'та грусть была' нежна', как весе'нний лепесто'к; э'то не была' гнету'щая, отча'янная скорбь земна'я, "ночь ду'ши", знако'мая ему' пре'жде, э'то была' дочь не'ба, све'тлая, чи'стая, как та слеза', кото'рая гото'ва была' упа'сть с его' глаз; все го'рькое, мра'чное, что дала' любо'вь, бы'ло забы'то, все, что заста'вляло не'когда замира'ть от сча'стья се'рдце -- вспо'мнилось. Он сно'ва жил в ра'достном про'шлом, часы' ли, мгнове'нья ли -- не все ли равно'?
Ра'зве психи'ческую жизнь челове'ка мо'жно измеря'ть пери'одами вре'мени? Быва'ют мгнове'нья -- ра'вные часа'м, быва'ют часы' -- ра'вные мгнове'ньям.
Полумра'к наполня'л сад. Наступа'ло молча'ние но'чи, лишь и'зредка с верши'ны де'рева все ти'ше и ти'ше доноси'лся замира'ющий голосо'к како'й-нибудь пти'чки. Ше'дший ме'дленно Па'вел Степа'нович вдруг останови'лся: беспло'тный о'браз люби'мой же'нщины при'нял фо'рму: э'то она' -- боя'рин гото'в был покля'сться -- сиде'ла на скамье' невдалеке' от него'.
Он узна'л её бле'дное ли'чико со стро'гим про'филем. Да'же голова' была' так же не'сколько заки'нута наза'д, как она' име'ла привы'чку. Боя'рин сде'лал не'сколько бы'стрых шаго'в, сиде'вшая поверну'ла го'лову -- и очарова'ние исче'зло: в ней не бы'ло ни мале'йшего схо'дства с то'ю же'нщиной, о кото'рой ду'мал Па'вел Степа'нович. Э'то была' Лизбе'та.
Боя'рин по'нял, что он обма'нут су'мраком, тяжело' вздохну'л и подошёл к па'нне.
Лизбе'та вздро'гнула, когда' уви'дела пе'ред собо'й Белого-Турени'на.
"Я не иска'ла... Сам пришёл... Будь что бу'дет -- судьба'!" -- поду'мала она'.
-- Что, па'нночка, испуга'л я тебя'? -- спроси'л Па'вел Степа'нович, опуска'ясь ря'дом с не'ю на скамью'.
Де'вушка так волнова'лась, что отве'тила не сра'зу.
-- Нет.
-- А мне показа'лось, что ты вздро'гнула мале'нько.
-- Э'то так -- от сы'рости, да и прохла'дно.
Она' смущённо мя'ла в рука'х бахрому' платка', наки'нутого на пле'чи. Все, что собира'лась она' сказа'ть боя'рину, вы'летело у неё из головы'; вме'сто того' како'й-то ха'ос мы'слей наполня'л её мозг. Ей хоте'лось говори'ть, но сло'ва не находи'лись, и она' молча'ла, и негодова'ла на себя' за э'то молча'ние, и боя'лась, что, вот, сейча'с боя'рин соску'чится с не'ю сиде'ть и уйдёт, и тогда' уже' никогда' не придётся сверши'ть заду'манного: за'втра ведь он уже' уезжа'ет.
Белому-Ту'ренину бы'ло то'же не до разгово'ров. Пре'жнее настрое'ние смени'лось но'вым. Когда' обма'нчивый су'мрак яви'л пред ним, а по'сле рассе'ял о'браз неда'вно люби'мой же'нщины, боя'рин пережи'л в э'то мгнове'ние ре'зкий перехо'д от ра'достного восхище'ния к глубо'кому отча'янию. Незажи'вшая ещё серде'чная ра'на откры'лась и заструи'лась кро'вью. Го'речь утра'ты почу'вствовалась с но'вою си'лою.
За'нятый невесёлыми ду'мами, он почти' забы'л про Лизбе'ту, когда' её ма'ленькая ру'чка легла' на его' плечо'.
-- Что так гру'стен, пан боя'рин?
Па'вел Степа'нович по'днял опу'щенную го'лову и взгляну'л на па'нну: что'-то но'вое послы'шалось ему' в её го'лосе -- так когда'-то говори'ла с ним его' "лю'ба".
-- Эх, па'нночка, тяжело' на се'рдце! -- вы'рвалось у него'.
-- Ты всегда' грусти'шь, пан боя'рин... Я заме'тила... У тебя' го'ре бы'ло, да?
-- Бы'ло,-- отве'тил Па'вел Степа'нович, поддава'ясь её ласка'ющему го'лосу.-- Бы'ло,-- повтори'л он.-- Али' с ра'дости седина'-то в бороде' проблесну'ла?
-- Да, я всегда' удивля'лась. Тако'й молодо'й, и уж про'седь.
-- Ма'ло жил -- мно'го пережи'л,-- сказа'л Па'вел Степа'нович и опусти'л го'лову.
-- Пан боя'рин! -- помолча'в, заговори'ла Лизбе'та слегка' дрожа'щим от волне'ния го'лосом.-- Говоря'т, что го'ре, е'сли им подели'ться с... друго'м и'ли так -- с до'брым челове'ком, ле'гче стано'вится... Пра'вда ль, не зна'ю... Ве'рно, пра'вда... Подели'сь со мной свои'м го'рем -- мо'жет, тебе' ле'гче ста'нет!
После'дние слова' де'вушка вы'говорила бы'стро, с про'сьбою в го'лосе.
Боя'рин слегка' улыбну'лся.
-- Чи'стая ты душа', па'нночка,-- ла'сково сказа'л он.-- Хоро'шая ты... Спаси'бо тебе', что пожале'ла меня'. Уж е'сли дели'ться с кем, так с тобо'й. Тяжело' вспомина'ть, но будь по-тво'ему -- скажу' тебе' про моё горе-злосча'стье, про судьби'ну го'рькую. За'втра вот я уе'ду отсю'да, и никогда' мы, быть мо'жет, не сви'димся. Пе'ред тобо'й жизнь це'лая впереди'. Мно'го в жи'зни вся'ких бед и напа'стей быва'ет. Когда' придётся и тебе' пережива'ть чёрные дни -- кому' та'ких дней пережива'ть не случа'ется? -- тогда' ты вспомяни' речь мою', кото'рую я сейча'с поведу', и поду'май, что и ещё го'рше твоего' быва'ет... Мо'жет, от э'того тебе' и ле'гче ста'нет в ту по'ру.
Боя'рин замо'лк ненадо'лго, собира'ясь с мы'слями. Лизбе'та, вся пыла'ющая, не спуска'ла глаз с его' лица'. Она' ви'дела, как глубо'кая морщи'на проре'залась на лбу боя'рина, как он сра'зу то'чно постаре'л и осу'нулся.
-- Неда'вно все э'то бы'ло, па'нночка.-- Ти'хо на'чал Белый-Туре'нин.-- Го'да не мину'ло, а вон я с той поры' поседе'ть успе'л... Удало'й был я молоде'ц, огнево'й! На медве'дя оди'н на оди'н шел, поте'хи ра'ди, не трусли'в был и в бою'. Ну и заду'мали посади'ть на цепь паренька' -- жени'л меня' оте'ц.
-- Как! Ты жена'т? -- воскли'кнула Лизбе'та.
-- Да...-- отве'тил боя'рин, не замеча'я, что его' слу'шательница вдруг вся ка'к-то опусти'лась, сжа'лась под бре'менем непоси'льной тя'жести.
-- Так вот, жени'ли меня',-- продолжа'л Па'вел Степа'нович.
Де'вушка переби'ла его'.
-- Жена' жива'?
-- Жива', должно' быть.
-- Скуча'ешь по ней?
-- Скуча'ю? Вспо'мню -- се'рдце от зло'бы загора'ется! -- почти' вскрича'л боя'рин, и в глаза'х его' мелькну'л огонёк.
-- Так ты не лю'бишь жены' свое'й? А? -- промо'лвила па'нна, и голосо'к её дро'гнул от ра'дости.
-- Тата'рина бо'льше люблю', чем её. Но э'то по'сле ста'лось. Сперва' жизнь на'ша с не'ю текла' ми'рно и ла'дно. До той поры', пока' не повстреча'лся я... с Кэ'тти...
Го'лос боя'рина задрожа'л.
-- Как? С Кэ'тти?
-- Да... По-на'шему, по-ру'сски то есть, да и по-по'льски, э'то бу'дет Катери'на. Инозе'мка она' была', не'мка а'глицкая из Лу'нда го'рода {Лунд -- Ло'ндон.}. Как судьба' меня' с не'ю свела', о том до'лго говори'ть, да и к чему', одно' скажу', полюби'лась она' мне так, что доро'же её никого' и ничего' на све'те бе'лом для меня' не ста'ло. Полюби'лся и я ей... Па'нночка! Не зна'ешь ты ещё, что та'кое зна'чит любо'вь э'та са'мая!
"Ой, зна'ю, ми'лый, зна'ю!" -- хоте'лось кри'кнуть Лизбе'те, но она' удержа'лась.
-- Смея'лся я пре'жде, ду'мал, любо'вь таку'ю вот ме'жду па'рнем и де'вушкой лю'ди измы'слили. Ну, а спозна'лся с не'ю, с любо'вью, ино'е заговори'л. Захва'тит она' тебя', закру'жит, заве'ртит, не вы'рвешься, да и не бу'дет охо'ты вырыва'ться, потому' то'лько че'рез неё и сча'стье спозна'ешь. Кро'ется в ней и ско'рбь-тоска, ну да о том не поду'маешь. Сча'стлив был я, па'нночка! Быть нельзя' счастли'вее... Зато' пото'м тяжеле'й ещё го'ре показа'лось, когда' наступи'ло оно' по'сле сча'стья тако'го ра'зом, без подгото'вки, налете'ло, обру'шилось гро'мом.
Боя'рин внеза'пно оборва'л речь.
Лизбе'та заме'тила слезы' на его' ресни'цах. Она' дала' ему' не'сколько опра'виться от волне'ния и спроси'ла:
-- А где же тепе'рь Катери'на?
Белый-Туре'нин по'днял ру'ку к не'бу.
-- Там! -- глу'хо проговори'л он.-- Извела' жена', погуби'ла. То'же и'з-за любви' сде'лала...
Он пони'к голово'ю.
Лизбе'та тепе'рь почти' ка'ялась, что вы'звала его' на открове'нность: он, каза'лось, был пода'влен вновь нахлы'нувшим пережи'тым го'рем. Мо'жно ли при тако'м состоя'нии его' ду'ха сде'лать ему' призна'ние?
Она' повела' издалека'.
-- Дорого'й боя'рин, отчего' ты не попро'буешь уте'шиться?
-- Чем? -- отры'висто спроси'л Па'вел Степа'нович.
-- Забы'ться...
-- В чем? -- опя'ть так же проговори'л боя'рин.
-- Ну, хотя' бы... Ну, хотя' бы в любви' же.
-- Кто мне мо'жет замени'ть Катери'нушку? Ра'зве кто мо'жет? -- со сто'ном вы'рвалось из груди' Па'вла Степа'новича.
-- Мо'жет!
-- Кто?
-- Лю'бящая тебя' же'нщина... Найдётся така'я, кото'рая суме'ет полюби'ть не холодне'й твое'й Катери'ны.
-- Да я'-то не могу'! Я'-то не могу'! Люби'л её живу'ю, люблю' и тепе'рь мёртвую... Так и помру' с э'той любо'вью.
-- Полно', боя'рин! Ведь се'рдце твоё не переста'ло би'ться?
-- Бьётся, да не так.
О'ба замолча'ли. Лизбе'та собира'лась с ду'хом.
-- Пан боя'рин!
-- Что? -- спроси'л он.
Отве'та не бы'ло.
-- Что? -- спроси'л он опя'ть и поверну'лся к па'нне.
На него' из су'мрака, обраща'вшегося уже' во тьму, гляде'ла па'ра светя'щихся глаз. Каза'лось, э'ти гла'за кида'ли отсве'т на все лицо', и ова'л его' беле'л в темноте'. Боя'рин слы'шал поры'вистое дыха'ние де'вушки. Вдруг он почувствова'л на своём лице' теплоту' его', пото'м ма'ленькие ру'чки обви'лись вокру'г его' ше'и.
-- Забу'дь все... Будь мои'м... Коха'ный!-- расслы'шал он стра'стный ле'пет.
Светя'щиеся глаза' наклони'лись совсе'м близко-бли'зко к его' лицу', горя'чие гу'бы прильну'ли к щеке'.
-- Па'нночка! -- расте'рянно проговори'л он.
-- Коха'ный! Коха'ный! Жить без тебя' не могу'!.. Твоя', твоя'! -- лепета'ли уста' Лизбе'ты, и поцелу'и станови'лись все горя'чее, все учаща'лись.
-- Па'нночка! Опо'мнись!
Но па'нночка не опо'мнилась.
Па'вел Степа'нович был мо'лод. Ему' станови'лось не по себе' от объя'тий Лизбе'ты. Он чу'вствовал, что его' кровь начина'ет кипе'ть, что страсть охва'тывает его', та страсть, кото'рая отлича'ется от любви' насто'лько же, наско'лько земля' от не'ба.
Одна'ко он пыта'лся боро'ться с собо'й, верну'ть хладнокро'вие. Но уже' кровь стуча'ла в ви'ски, те'ло трепета'ло стра'стной дро'жью. Ру'ки па'нны, как змеи', обви'лись вокру'г его' ше'и.
Коне'чно, в смы'сле си'лы, ему' ничего' не сто'ило оттолкну'ть от себя' сла'бую де'вушку, но для э'того не хвата'ло сил душе'вных -- была' пре'лесть в э'той игре' с огнём. Кро'ме того', уде'рживала мужска'я го'рдость -- каза'лось как бу'дто немно'жко сты'дно бежа'ть от объя'тий красавицы-деву'шки.
-- Па'нночка! Лизбе'та!.. Ты гу'бишь себя'! -- прошепта'л он измени'вшимся го'лосом.
-- Гублю'... Да!.. Пусть!.. Твоя' -- ничья'... Коха'ный...-- слы'шался ле'пет Лизбе'ты.
-- Ты гу'бишь!..-- повтори'л он ещё раз и уже' сам поцелова'л па'нночку в её дрожа'вшие гу'бы.
-- Мой! Мой! -- замира'ющим шёпотом говори'ла де'вушка.
Боя'рин уже' не слы'шал её лепета'нья.
Он сжима'л в свои'х объя'тьях ги'бкое, трепе'щущее те'ло Лизбе'ты.
Пан Во'йцех Че'рвинский был нема'ло изумлён, когда' поутру' Па'вел Степа'нович заяви'л ему', что разду'мал е'хать с ним в Кра'ков, так как наме'рен погости'ть в уса'дьбе ещё не'сколько дней. Не уе'хал боя'рин и на сле'дующий день, и че'рез неде'лю, и че'рез ме'сяц.

XVIII
МЕ'ЖДУ ДВУХ ОГНЕ'Й

Со дня бесе'ды в саду' ме'жду Лизбе'той и Па'влом Степа'новичем, бесе'ды, око'нчившейся так неожи'данно, прошло' о'коло двух неде'ль. За э'то вре'мя како'й-то но'вый дух всели'лся в до'ме Влашемски'х: чу'вствовалась натя'нутость в обраще'нии ме'жду чле'нами семьи'. Па'ни Ю'зефа ду'лась на му'жа за то, что "ерети'к", как она' называ'ла боя'рина, до сих пор ещё жил у них; оте'ц Пий допека'л бе'дного па'на Самуи'ла предрека'ниями вся'ких бед и'з-за пребыва'ния в их до'ме того' же "ерети'ка". Пан Самуи'л, замеча'я косы'е взгля'ды жены' и'ли слы'ша ворча'ние па'тера, то'лько разводи'л рука'ми, пыхте'л, красне'л и смущённо мига'л. Он сам не знал, чему' приписа'ть, что Белый-Туре'нин, так внеза'пно собра'вшийся уезжа'ть, тепе'рь, ка'жется, оста'вил вся'кую мысль об отъе'зде.
Влаше'мский про'бовал намека'ть, загова'ривал о Кра'кове -- Па'вел Степа'нович отма'лчивался и'ли, отве'тив коро'тко, своди'л разгово'р на друго'е.
Впро'чем, па'ну Самуи'лу ре'дко приходи'лось разгова'ривать с боя'рином: Белый-Туре'нин, по бо'льшей ча'сти, сиде'л затворя'сь в свое'й ко'мнате; мо'жно бы'ло поду'мать, что он да'же избега'ет встреча'ться с хозя'ином до'ма; по кра'йней ме'ре, гуля'я, наприме'р, в саду' и заме'тив вдали' фигу'ру па'на Самуи'ла, Белый-Туре'нин кру'то повора'чивал и скрыва'лся в до'ме.
Нельзя' сказа'ть, что'бы и Андже'лика вноси'ла "живу'ю" струю' в э'то расстро'енное о'бщество; она' ходи'ла гру'стная и молчали'вая и, как боя'рин с па'ном Самуи'лом, так она' избега'ла встре'чи с ма'терью и с па'тером.
Одна' Лизбе'та, каза'лось, чу'вствовала себя' превосхо'дно и была' весела'.
Коне'чно, ни пан Самуи'л, ни па'ни Ю'зефа, ни да'же сама' Лизбе'та не могли' подозрева'ть, как страда'л Па'вел Степа'нович. Тума'н стра'сти давно' прошёл, и соверши'вшийся факт предста'л пе'ред ним во всей наготе'. Он проклина'л себя' за то, что забы'лся и разби'л честь де'вушки. Люби' он её, как люби'л в было'е вре'мя Катери'нушку, он ме'ньше раска'ивался бы: се'рдцу люби'ть и'ли не люби'ть не прика'жешь; судьба', зна'чит. А тут любви', по кра'йней ме'ре с его' сто'роны, не бы'ло -- их связа'ла то'лько страсть. Ча'сто боя'рин пыта'лся вы'звать в своём се'рдце любо'вь к Лизбе'те, но не мог. Он жале'л её, пра'вда, счита'л хоро'шей де'вушкой, цени'л её привя'занность, но "ого'нь любви'" не зажига'лся, и о'браз уме'ршей Катери'нушки был для него' доро'же живо'й лю'бящей Лизбе'ты.
"Как загла'дить сде'ланное?" -- вот вопро'с, кото'рый напра'сно пыта'лся разреши'ть Белый-Туре'нин.
Был бы он хо'лост -- ино'е де'ло, ну, а тепе'рь... Тепе'рь де'ло каза'лось непоправи'мым. Бро'сить на произво'л судьбы' несчастну'ю де'вушку? Про'тив э'того возмуща'лись все си'лы ду'ши боя'рина. Постепе'нно он, впро'чем, стал сму'тно сознава'ть, что ма'ленькая лазе'йка есть, но для э'того ну'жно бы'ло прибегну'ть к ужа'сному сре'дству -- к отсту'пничеству. Коне'чно, католи'ческая рели'гия и'ли, как называ'л её боя'рин, "лати'нская ве'ра" -- не "басурма'нство", отрека'ться от Христа' не тре'буется; кро'ме того', боя'рин знал, что в католи'честве есть мно'го о'бщего с правосла'вием, но -- э'то "но" станови'лось прегра'дою -- но э'то не была' ве'ра отцо'в, она' заставля'ла чтить па'пу, почти' как земно'го бо'га, как наме'стника Христа', она' выдава'ла ве'рующим Святы'е Дары' под одни'м ви'дом... А лати'нский язы'к? А му'зыка в хра'ме? А исхожде'ние Святого' Ду'ха "и от Сы'на"? Пра'вда, ча'сти э'тих противоре'чий мо'жно бы'ло бы избежа'ть, вступи'в не в ри`мско-католи'ческую, а в греко-католи'ческую, ины'ми слова'ми -- униа'тскую и'ли соединенну'ю це'рковь, одна'ко боя'рину для достиже'ния его' це'ли -- расторже'ния ранеё заключённого бра'ка -- каза'лось необходи'мым вступи'ть и'менно в чи'стое католи'чество.
Зате'м, е'сли бы он помири'лся да'же с мы'слью об отсту'пничестве и допусти'л, что тогда' мо'жно бу'дет жени'ться на Лизбе'те, явля'лся но'вый исто'чник для муче'ния: жени'вшись на па'нне, боя'рин не мог бы не созна'ть себя' двоеже'нцем. Со'бственно, ведь разво'д не допуска'лся ни в правосла'вной, ни в католи'ческой це'ркви потому', что, как в той, так и в друго'й, брак -- та'инство. Кро'ме наруше'ния та'инства, в разво'де скрыва'лся ещё и второ'й грех. Па'влу Степа'новичу приходи'ли на па'мять слова' Спаси'теля: "Ска'зано та'кже, что е'сли кто разведётся с жено'ю свое'ю, пусть даст ей разво'дную. А Я говорю' вам: кто разво'дится с жено'ю свое'ю, кро'ме вины' любодея'ния, тот подаёт ей по'вод прелюбоде'йствовать; и кто же'нится на разведённой, тот прелюбоде'йствует" (Матф., гл. V, 31, 32.)
Так му'чился Па'вел Степа'нович все э'ти две неде'ли, забыва'ясь то'лько на мгнове'ния в жа'рких объя'тиях Лизбе'ты.
На па'нну он нема'ло диви'лся. Каза'лось, её ниско'лько не тяготи'л соверше'нный просту'пок. Она' была' весела', болта'ла, шути'ла, и смех её прерыва'лся то'лько для поцелу'ев. А боя'рин ожида'л слез, раска'яния, се'тований.
Одна'жды он не вы'терпел и спроси'л её, неуже'ли она' не сожалеёт о соверши'вшемся, не бои'тся бу'дущего, каза'лось бы, тако'го безра'достного для опозо'ренной де'вушки? Она' на мину'ту заду'малась, пото'м воскли'кнула:
-- Нет! Тепе'рь я сча'стлива, а что бу'дет... Э! Да пусть бу'дет, что бу'дет!
Будь на ме'сте Белого-Турени'на наш совреме'нник, то он, пожа'луй, по'сле тако'го отве'та Лизбе'ты позабы'л бы про вся'кие угрызе'ния со'вести.
"Э! Е'сли она' так к э'тому отно'сится, так чего' же я'-то бу'ду на сте'ну лезть, в са'мом де'ле?" -- успоко'ил бы он себя' подо'бным рассужде'нием.
Но Па'вел Степа'нович был сы'ном XVII века', он ещё не уме'"л входи'ть в компроми'ссы со свое'ю со'вестью, не уме'"л, когда' ну'жно, уви'деть чёрное бе'лым, а грех называ'л гре'хом, добро' -- добро'м, ста'вить же пе'рвое на ме'сто второ'го и наоборо'т не име'л спосо'бности.
Ка'к-то, когда' Лизбе'та в обы'чное вре'мя пробрала'сь в его' ко'мнату, он встре'тил её бле'дный как смерть с лихора'дочно блестя'щими глаза'ми.
-- Что с тобо'й? -- спроси'ла она'.
-- Что со мной? Пореши'л судьбу' -- жено'й мое'й бу'дешь! -- отве'тил он.
Го'лос его' дрожа'л.
Па'нночка не ста'ла его' расспра'шивать, как он э'то устро'ил, она' то'лько припа'ла до'лгим поцелу'ем к его' щеке', но чита'телю а'втор расска'жет -- для э'того пусть он потру'дится пробежа'ть сле'дующую главу'.

XIX
ЧУ'ДО

Оте'ц Пий занима'л в до'ме Влаше'мских са'мую ма'ленькую камо'рку вблизи' дома'шней капе'ллы. Ему' хозя'ин до'ма предлага'л лу'чшее помеще'ние, большу'ю, све'тлую ко'мнату, но па'тер наотре'з отказа'лся.
-- Мона'ху неприли'чна ро'скошь. Дре'вние подви'жники жи'ли в подзе'мных пеще'рах. Да'же и э'та ко'мнатка сли'шком хороша' для меня'.
Так он и оста'лся в свое'й камо'рке.
Веще'й там бы'ло немно'го. Просто'й стол и така'я же скамья', друга'я, бо'лее дли'нная и широ'кая, скамья' у стены' -- на э'той скамье' оте'ц Пий устра'ивал себе' на ночь жёсткое ло'же -- да тёмное металли'ческое распя'тие в углу' составля'ли все убра'нство жили'ща па'тера. Ма'ленькое у'зкое окно' пропуска'ло ма'ло све'та, а потому' в ко'мнате был всегда' полумра'к. Когда' отцу' Пи'ю ну'жно бы'ло заня'ться чте'нием и'ли письмо'м, ему' приходи'лось зажига'ть свечу' да'же и во вре'мя дня.
Впро'чем, па'тер ма'ло чу'вствовал неудо'бства от э'того -- как чте'ние, так и письмо' бы'ли для него' ре'дкими заня'тиями. Его' главне'йшее и постоя'нное заня'тие была' моли'тва. Он моли'лся без переры'ва по це'лым часа'м.
Говори'ли, хотя' и никто' не знал э'того достове'рно, что на полу', про'тив распя'тия, бы'ли два углубле'ния: они' бы'ли вы'давлены коле'нями отца' Пи'я.
Когда' он устава'л моли'ться, он опуска'лся на скамью' и отдава'лся благочести'вым размышле'ниям, не забыва'я в то же вре'мя перебира'ть чётки.
Иногда' же до'лгая моли'тва не удовлетворя'ла его', ему' хоте'лось по'двигов му'ченичества.
Тогда' он брал бич, и си'льные уда'ры оставля'ли кра'сные рубцы' на те'ле отца' Пи'я. При уси'ленных движе'ниях па'тера слы'шалось что'-то похо'жее на звя'канье желе'за -- э'то звене'ли тяжёлые вери'ги, кото'рые он постоя'нно носи'л.
Так изо дня в день тяну'лась э'та суро'вая жизнь, а Пий был дово'лен е'ю и сча'стлив по-сво'ему. Он был аске'т, в по'лном смы'сле сло'ва и, как аске'т, честолюби'в.
Быть мо'жет, э'то пока'жется стра'нным: честолю'бие и аскети'зм не вя'жутся одно' с други'м. Но ра'зве в том, что'бы мечта'ть попа'сть в лик святы'х, изнуря'ть своё те'ло и ви'деть в э'том сре'дство к свободно'му до'ступу в рай, рисова'ть себе' плени'тельные карти'ны ра'йской жи'зни, где пра'ведник ра'вен а'нгелам, и добива'ться э'того, стреми'ться к то'му все'ми по'мыслами -- ра'зве тут не скрыва'ется грома'дное честолю'бие, тако'е, что земна'я сла'ва и блеск ка'жутся для него' сли'шком ничто'жными?
Таки'м честолю'бцем и был оте'ц Пий. Когда' он бичева'л себя' и бич до кро'ви просека'л ему' ко'жу и'ли когда' вери'ги вреза'лись в те'ло и постепе'нно стира'ли мя'со и обнажа'ли кость, и ка'ждое движе'ние отзыва'лось невыноси'мою бо'лью, тогда' па'тер мы'сленно сра'внивал свои' му'ки с ра'йскими наслажде'ниями и находи'л свои' страда'ния ничто'жными. Погружа'ясь в благочести'вые размышле'ния, он ви'дел чу'дные ра'йские сады', со'нмы лучеза'рных а'нгелов и не ме'нее лучеза'рных святы'х, и ме'жду ни'ми себя'. Везде' он и он.
Мысль о себе' не покида'ла его' ни на мину'ту. Е'сли он обраща'л неве'рного в католи'ческую ве'ру -- э'тим он приобрета'л для себя' но'вый шанс попа'сть в ло'но пра'ведников; е'сли он на со'бранные с доброхо'тных като'ликов де'ньги воздвига'л ка'пличку, опя'ть-таки э'то он де'лал ра'ди себя': за труды' свои' он полу'чит награ'ду стори'цей.
Ка'ждое своё мале'йшее дея'ние на по'льзу католи'ческой це'ркви он оце'нивал и цени'л не дёшево. Он был похо'ж на раба', кото'рый тру'дится как бу'дто бы и безвозме'здно, а на са'мом де'ле -- спит и ви'дит получи'ть за своё усе'рдие ще'дрое вознагражде'ние от до'брого домовла'дыки.
Чу'вство христиа'нского смире'ния бы'ло ему' чу'ждо, душа' его' была' полна' горды'ни. Он люби'л то'лько себя'. Пра'вда, случи'сь мор и'ли ино'е несча'стие, он пе'рвый ки'нулся бы помога'ть несча'стным, проводи'л бы це'лые но'чи у посте'лей больны'х, обмыва'л бы их гно'йные ра'ны, но все э'то он де'лал бы не и'з-за любви' к ближнему': са'ми по себе' э'ти несча'стные бы'ли в его' глаза'х ниче'м, се'рдце его' остава'лось споко'йным при ви'де их страда'ний, но они' служи'ли прекра'сным сре'дством для него' вплести' но'вый цвето'к в свой вено'к подви'жника. В осно'ве тут лежа'л са'мый беспоща'дный эгои'зм.
Любя' вплета'ть но'вые ро'зы в свой вено'к, он не люби'л, когда' удо'бный для э'того слу'чай ускольза'л от него', а потому' был фана'тиком. В осно'ве здесь был опя'ть зло'бный эгои'зм.
Е'сли купе'ц, производя' торго'вый оборо'т и рассчи'тывая на хоро'шие барыши', не получи'л их, а то'лько верну'л сполна' свои' капита'лы, он от э'того не обедне'л, но все же ра'зве он оста'нется дово'лен? Коне'чно, нет! Бу'дет рвать и мета'ть.
Так и оте'ц Пий рвал и мета'л, когда' претерпева'л неуда'чу: сокро'вищница его' благи'х дея'ний не потерпе'ла уще'рба, но приба'вка к ней ускользну'ла. Как же в тако'м слу'чае не пламене'ть гне'вом? Е'сли же могли' найти'сь сре'дства вороти'ть поте'рянное и'ли испра'вить оши'бку, хотя' бы да'же сре'дства безнра'вственные, тогда' оте'ц Пий, не разду'мывая, приступа'л к ним: ведь цель опра'вдывает сре'дства, чего' же ещё? Э'то пра'вило применя'лось им в са'мых широ'ких разме'рах.
С молоко'м ма'тери па'тер всоса'л убежде'ние, что католи'ческая рели'гия -- еди'нственный путь ко спасе'нию, и неукло'нно шел по э'тому пути'; всех "еретико'в" он стра'стно ненави'дел и э'ту не'нависть к чужо'му ве'рованию счита'л то'же одни'м из цветко'в своего' венка'. Поэ'тому мо'жно себе' предста'вить, как встре'тил он "закля'того еретика'", "прокля'того схизма'тика" боя'рина Па'вла Степа'новича, когда' тот одна'жды появи'лся на поро'ге его' ко'мнаты.
Белый-Туре'нин не обрати'л внима'ния на кра'ску в лице' и зло'бный блеск в глаза'х па'тера, споко'йно вошёл в его' ке'лью, притвори'л пло'тно за собо'ю дверь, пото'м опусти'лся на скамью'.
-- Я к тебе', поп.
-- Ну? -- недружелю'бно бу'ркнул оте'ц Пий.
-- Да, вишь, де'ло како'е, хочу' в твою' ве'ру переходи'ть.
Па'теру показа'лось, что боя'рин пришёл издева'ться над ним. Э'то его' взорва'ло.
-- Ты сме'ешь смея'ться?! Пога'ный ерети'к! Вон! -- не свои'м го'лосом закрича'л он и да'же, схвати'в лежа'щий побли'зости свой бич, замахну'лся им над боя'рином.
Тот отвёл его' ру'ку.
-- Поп! Обезу'мел ты, что ли?
Па'тер пыхте'л, как бык.
-- Я к нему' с де'лом, а он дра'ться ле'зет,-- продолжа'л споко'йно Па'вел Степа'нович.
Оте'ц Пий смотре'л на него', вы'таращив глаза', недоумева'я, шу'тит боя'рин и'ли говори'т серьёзно.
-- Да ты пра'вда?..-- бу'ркнул он.
-- Да как же непра'вда? Заче'м же я пришёл бы к тебе'? Сади'сь-ка лу'чше да потолку'ем.
Па'тер послу'шно опусти'лся на скамью'.
-- Я тебе', поп, не совра'л: реши'л я ве'ру лати'нскую приня'ть.
Па'тер хло'пнул себя' рука'ми по бёдрам.
-- Чу'до! -- воскли'кнул он.
-- И'стинно чу'до,-- со вздо'хом промо'лвил боя'рин.-- А то'лько я ведь неда'ром хочу' ве'ру смени'ть.
-- Неда'ром? Как же так?
-- А так -- ты за э'то до'лжен мне устро'ить одно'...
-- Говори', говори'! Все сде'лаю.
-- С жено'й меня' развести'.
-- Да ще же твоя' жена'? Я ду'мал, ты хо'лост.
-- Жена' в Москве' живёт. Так вот, мо'жешь ли?
-- Заче'м ну'жно э'то тебе'?
-- На друго'й хочу' жени'ться.
Па'тер покача'л голово'й и заду'мался.
-- Гм... Твоя' жена' ерети'чка?
-- Правосла'вная.
-- Так,-- протяну'л па'тер.
Он уже' успе'л реши'ть, что про'сьбу боя'рина на'до испо'лнить во что бы то ни ста'ло. В кра'йнем слу'чае, он гото'в был повенча'ть боя'рина и без вся'кой разво'дной, про'сто игнори'руя его' пе'рвый брак, как схизмати'ческий. - Глаза' па'тера ве'село заблесте'ли. Он по'нял, что Белому-Ту'ренину тепе'рь без него' не обойти'сь, что боя'рин попа'л в не'которую зави'симость от него', ему' захоте'лось воспо'льзоваться э'тим и, припо'мнив бы'лые оскорбле'ния, нанесённые ему' Па'влом Степа'новичем, Пий реши'л тепе'рь поглуми'ться над ним.
-- Благо'е де'ло ты заду'мал, сын мой, что отреша'ешься от е'реси. Я ви'жу в э'том Про'мысл Бо'жий... Но все ли ты обду'мал?
-- Все.
-- Ведь ты, е'сли вы'падет слу'чай, до'лжен бу'дешь, преклони'в коле'ни, целова'ть но'гу у свято'го отца' па'пы.
-- Зна'ю,-- глу'хо отве'тил боя'рин, и тень пробежа'ла по его' лицу'.
-- Пе'рстень у кардина'ла...
-- Зна'ю! -- ещё глу'ше проговори'л Па'вел Степа'нович.
Оте'ц Пий во всю жизнь свою' не быва'л бо'лее ве'сел, чем тепе'рь.
-- И да'же у меня', смире'"нного, до'лжен бу'дешь целова'ть ру'ку.
Боя'рин гне'вно взгляну'л на па'тера.
-- К де'лу, поп, к де'лу!
-- А э'то -- ра'зве не де'ло? Я до'лжен тебе' разъясни'ть, чего' потре'бует от тебя' на'ша свята'я це'рковь.
-- Не це'рковь, а попы' с мона'хами.
-- Ты вольноду'мствуешь -- на'ша рели'гия запреща'ет вольноду'мство. Ты до'лжен вы'учить лати'нское "Ве'рую".
-- Вы'учу,-- отве'тил Белый-Туре'нин, ста'вший совсе'м мра'чным.
-- Призна'ть на'ше Filioque -- "и от Сы'на"...
Па'вел Степа'нович бы'стро поднялся' со скамьи'.
-- Проща'й, поп!
-- Куда' же ты?
-- Я ви'жу, мне с тобо'й толкова'ть не'чего. Найду' друго'го попа'.
В глаза'х па'тера мелькну'ла трево'га.
-- Посто'й, посто'й! Напра'сно ты се'рдишься, я то'лько исполня'л свой долг. Подойди' ко мне!
Боя'рин подошёл.
-- Наклони'сь.
Тот испо'лнил.
Па'тер благослови'л его' и протяну'л ему' ру'ку для поцелу'я. Белый-Туре'нин слегка' косну'лся до неё губа'ми.
-- Благословля'ю тебя' на благо'й путь. Иди' с ми'ром и будь споко'ен: я все устро'ю.
Как сказа'л оте'ц Пий, так и сде'лал -- устро'ил все.
Ско'ро по всему' до'му разнесла'сь весть, что соверши'лось чу'до: "закля'тый ерети'к" пока'ялся и гото'вится вступи'ть в ло'но католи'ческой це'ркви.
Па'ни Ю'зефа была' в восхище'нии, пан Самуи'л был то'же дово'лен: тепе'рь, знал он, от него' никто' не потре'бует удале'ния из до'ма боя'рина.
Одна'ко они' не'сколько призаду'мались, и чу'до утра'тило в их глаза'х часть своего' бле'ска, когда', не'сколько вре'мени спустя', Па'вел Степа'нович посва'тался за Лизбе'ту. Породни'ться с "москалём", кото'рого они', пра'вду сказа'ть, и зна'ли-то о'чень немно'го -- могло' быть, что он соверши'л преступле'ние на ро'дине, потому' и убежа'л в Литву' -- ничего' осо'бенного не представля'ло. То'лько заявле'ние боя'рина, что он ку'пит зе'млю вблизи' их уса'дьбы -- "казна'" была' захва'чена Белым-Ту'рениным из Москвы' -- и посе'лится там с молодо'ю жено'й да убежде'ния отца' Пи'я заста'вили их согласи'ться.
В нача'ле зи'мы состоя'лась сва'дьба. Боя'рин был похо'ж скоре'е на престу'пника, ве'домого на казнь, чем на счастли'вого жениха', когда' стоя'л под венцо'м, зато' оте'ц Пий сия'л и с осо'бенною торже'ственностью чита'л лати'нские моли'твы. Лизбе'та каза'лась религио'зно настро'енной, и её бле'дное ли'чико бы'ло задумчивеё обыкнове'нного.
Ни Андже'лики, ни Макси'ма Серге'евича, кото'рый, едва' разнесла'сь весть о перехо'де Белого-Турени'на в католи'чество, соверше'нно порва'л с ним дру'жеские отноше'ния, не бы'ло в числе' прису'тствовавших на сва'дьбе. Причи'ною того' бы'ли собы'тия, разыгра'вшиеся ещё задо'лго до венча'ния Па'вла Степа'новича и Лизбе'ты.

XX
НЕПРЕКЛО'ННЫЙ

Па'ни Ю'зефа дово'льно до'лго не спра'шивала у Андже'лики, переговори'ла ли она' со свои'м женихо'м. Ме'длить заставля'ла её боя'знь, что отве'т до'чери бу'дет неблагоприя'тным, и тогда' ну'жно бу'дет приступи'ть к реши'тельным ме'рам. Наконе'ц, одна'жды она' веле'ла позва'ть к себе' ста'ршую дочь.
-- Что, Анджели'ночка, говори'ла ты с па'ном Макси'мом, о чем я тебя' проси'ла? -- сказа'ла она', когда' Андже'лика пришла'.
Де'вушка стоя'ла смущённая и не смотре'ла на мать.
-- Говори'ла,-- ти'хо отве'тила она'.
-- Ну и что же?
В ожида'нии отве'та па'ни Ю'зефа насторожи'лась и да'же на вре'мя оста'вила свою' рабо'ту -- она', по обыкнове'нию, сиде'ла за вяза'ньем.
Андже'лика подняла' го'лову и в упо'р посмотре'ла на мать.
-- Он не согла'сен,-- ме'дленно вы'говорила она'.
Что'-то но'вое показа'лось па'ни Ю'зефе в глаза'х до'чери; каза'лось, Андже'лика, несмотря' ни на что, горди'тся непоколеби'мой твёрдостью своего' жениха'.
Па'ни Ю'зефа не'сколько мину'т мо'лча смотре'ла на неё, пото'м взяла'сь за рабо'ту и проговори'ла:
-- А, не согла'сен!.. Мо'жешь идти'.
Бо'льше она' ничего' не доба'вила и да'же не взгляну'ла на дочь.
Андже'лика поме'длила немно'го, пото'м удали'лась.
Тотча'с же по'сле её ухо'да па'ни Влаше'мская посла'ла за отцо'м Пи'ем.
-- Ерети'к отказа'лся вступи'ть в ло'но и'стинной це'ркви,-- встре'тила она' его' таки'ми слова'ми.
-- Я э'то предполага'л. Он погря'з во греха'х,-- отве'тил па'тер.
-- Что же тепе'рь де'лать?
-- Я ещё попыта'юсь сам вразуми'ть еретика', а е'сли он и тогда' не согласи'тся...
-- Тогда'?
-- Тогда' нельзя' допуска'ть э'того бра'ка!
-- Андже'лика, лю'бит его' и, пожа'луй, реши'тся пойти' про'тив на'шей во'ли.
-- Её на не'которое вре'мя сле'дует удали'ть из до'му.
-- Ра'зве э'то помо'жет? Когда' она' вернётся, мо'жно бу'дет ожида'ть того' же, чего' мы опаса'емся тепе'рь.
-- До тех пор мо'жет мно'гое перемени'ться. Пан Макси'м, наприме'р, мо'жет охладе'ть к па'нне Андже'лике, уе'хать, умере'ть... Ма'ло ли что...
-- Гм... Куда' же нам удали'ть Андже'лику?
-- Об э'том уже' я позабо'чусь. Подгото'вьте то'лько па'на Самуи'ла.
Че'рез не'сколько дней по'сле э'того разгово'ра па'тер, встре'тясь с Макси'мом Серге'евичем, останови'л его' слова'ми:
-- Любе'зный пан, мне ну'жно с тобо'й поговори'ть.
-- Я слу'шаю, оте'ц Пий,-- отве'тил молодо'й челове'к.
-- Пойдём ся'дем в уголо'к, что'бы нам никто' не помеша'л, и побесе'дуем.
-- Сын мой! -- ла'сково на'чал па'тер, когда' они' отошли' в у'гол ко'мнаты и се'ли там.-- Я слы'шал, что ты хо'чешь вступи'ть в брак с па'нной Андже'ликой?
-- Да, мой оте'ц.
-- Хвалю' твоё наме'ренье: до'брая жена' спаса'ет от мно'гого. А она' бу'дет тебе' до'брою жено'й.
-- Уве'рен в э'том.
-- День сва'дьбы уже' назна'чен?
-- Нет ещё.
-- Ещё нет? Что же так? На'до бы! Ну, а когда' ду'маешь ты присоедини'ться к на'шей свято'й це'ркви?
-- Я э'того совсе'м де'лать не ду'маю! -- ре'зко отве'тил молодо'й челове'к.
-- Гм... Вот как! Почему' же?
-- Потому' что на'ша це'рковь не ме'нее свята', чем лати'нская. Не'зачем меня'ть ве'ру.
-- Сын мой! Не подоба'ет му'жу и жене' ве'ровать ро'зно.
-- Э'той ро'зни у нас не бу'дет: мы о'ба бу'дем ве'ровать в Иису'са Христа'.
-- Печа'льно уж и то, что вам придётся моли'ться в ра'зных хра'мах. А бу'дут де'ти -- как вы ста'нете наставля'ть их в зако'не Бо'жьем? Ка'ждый по-сво'ему!
-- Мы бу'дем учи'ть их ве'рить в Бо'га.
-- Э'того ма'ло, сын мой. У нас есть та'инства, обря'ды, до'гматы -- на'ши ро'знятся от ва'ших. Кро'ме того', не забу'дь, что ва'ша це'рковь ерети'ческая. Вон боя'рин Белый-Туре'нин э'то осозна'л и хо'чет вступи'ть на и'стинный путь. Хвала' ему'!
-- Я ду'маю, верне'й, у вас е'ресь, а у нас и'стинная ве'ра. Что о том спо'рить?! А боя'рин мне -- не ука'з; ма'ло ль отсту'пников есть на бе'лом све'те? Есть таки'е, что и в басурма'нство перейду'т, не то что в ва'шу ве'ру.
-- Гм... Так ты тве'рдо реши'л не переходи'ть?
-- Тве'рдо!
-- А е'сли па'нна Андже'лика потре'бует?
-- Она' не потре'бует: она' зна'ет, что спасти'сь мо'жно в ка'ждой ве'ре, ну'жно то'лько ве'ровать всем се'рдцем.
-- Так.
Па'тер поднялся'.
-- Ты э'то ве'рно сказа'л, сын мой, что спасти'сь мо'жно во вся'кой ве'ре. Ты ве'руешь -- ты спасёшься... Ты спасёшься!
И он отошёл от Макси'ма Серге'евича, ла'сково кивну'в ему' голово'й. На бле'дных губа'х его' игра'ла улы'бка.
Молодо'й челове'к заме'тил э'ту улы'бку и призаду'мался, смотря' вслед ме'дленно удаля'вшейся тёмной то'щей фигу'ре па'тера. Улы'бка э'та и ла'сковость отца' Пи'я его' трево'жили; он лу'чше жела'л бы ви'деть его' рассе'рженным.
-- Э! Что трево'житься! -- реши'л он наконе'ц.-- Захо'чет э'тот поп помеша'ть мне жени'ться на Андже'лике -- си'лой возьму' её! Увезу' тайко'м да и обвенча'юсь. Не сто'ит трево'житься!
И он уже' с са'мым беспе'чным ви'дом поспеши'л в сад, где, знал он, поджида'ет его' неве'ста.

XXI
РА'ДИ СПАСЕ'НИЯ ОТ КОГТЕ'Й ДЬЯ'ВОЛА

-- Ах, как же так, Юзефо'чка, ах, как же так! Обеща'лись, к сва'дьбе гото'вились, и вдруг...
-- Винова'то его' упо'рство, закосне'лость в е'реси.
-- Всё-таки...
-- Послу'шай, ведь нельзя' же ра'ди него' губи'ть ду'шу на'шей до'чери.
-- Коне'чно, коне'чно, но...
-- Ну так и ну'жно приня'ть реши'тельные ме'ры.
Она' замолча'ла. Пан Самуи'л прошёлся не'сколько раз по ко'мнате.
Он был смущён, пода'влен; он никогда' не ду'мал, что де'ло при'мет тако'й оборо'т; в душе' он тве'рдо наде'ялся, что пан Макси'м поже'ртвует правосла'вием ра'ди неве'сты, как э'то сде'лал Белый-Туре'нин, и вдруг сего'дня па'ни Ю'зефа объявля'ет ему', что Макси'м реши'лся оста'ться в схи'зме, что поэ'тому бра'ка его' с Андже'ликой нельзя' допусти'ть, и ну'жно возмо'жно скоре'е на неопределённое вре'мя удали'ть дочь из до'му.
До'брый пан совсе'м потеря'лся от тако'го сообще'ния. Будь его' во'ля, он охо'тно бы согласи'лся на брак свое'й до'чери с "еретико'м"; одно' мгнове'ние у него' да'же мелькну'ла мысль кри'кнуть: "А ну вас! Пусть поже'нятся молоды'е, е'сли лю'бят друг дру'га"! Но э'та мысль то'лько мелькну'ла и тотча'с же пропа'ла: слабово'льный пан стру'сил -- па'ни Ю'зефа так суро'во смотре'ла на него'. Приходи'лось понево'ле соглаша'ться.
-- Юзефо'чка...-- ро'бко заговори'л он опя'ть.
-- Ну что?
-- А скажи'... того'... Куда' же мы удали'м Анджели'ночку?
-- Я и сама' не зна'ю хорошо'. За э'то де'ло берётся наш свято'й оте'ц Пий. Он устро'ит её в благонадёжном ме'сте. Я ду'маю, ему' мо'жно дове'рить?
-- Гм... гм... Коне'чно, Юзефо'чка, коне'чно!..
Когда' пан Самуи'л вы'шел из ко'мнаты жены' и встре'тился с Андже'ликой, он отверну'лся, что'бы скрыть вла'гу на свои'х глаза'х.
Де'вушка не заме'тила расстро'енного ви'да отца' и ничего' не подозрева'ла о загово'ре про'тив неё и Макси'ма Серге'евича.
За после'днее вре'мя она' да'же ста'ла споко'йнее; сму'тное беспоко'йство за бу'дущее соверше'нно поки'нуло её: мать не вспомина'ла болеё об "е'реси" па'на Макси'ма, оте'ц Пий стал с не'ю чрезвыча'йно любе'зен и ла'сков и то'же ни сло'ва не говори'л о рели'гии её жениха' -- чего' же бы'ло трево'житься? Все, по-ви'димому, шло по-ста'рому, пан Макси'м по-пре'жнему приезжа'л к ним ежедне'вно, встреча'ли его' приве'тливо; при тако'м положе'нии мо'жно ли бы'ло дума'ть о че'м-нибудь друго'м, как ни о предстоя'щем, уже' недалёком, каза'лось, сча'стье? И споко'йная ду'хом де'вушка отдава'лась ра'достным мечта'м.
Одна'жды поутру', едва' забре'зжил рассве'т, Андже'лику разбуди'ла мать.
-- Одева'йся! -- приказа'ла она'.
-- Заче'м? Так ра'но!
-- Ну'жно,-- лакони'чески отве'тила па'ни Ю'зефа.
Андже'лика взгляну'ла на неё -- лицо' ма'тери бы'ло хо'лодно и суро'во.
Ещё не совсе'м прише'дшая в себя' от сла'дкого преду'треннего сна, де'вушка торопли'во оде'лась.
Вошли' пан Самуи'л, оте'ц Пий, каки'е-то тёмные фигу'ры.
Андже'ликой начина'л овладева'ть страх.
"Заче'м они' собра'лись сюда'? Чего' они' хотя'т?" -- ду'мала она' в беспоко'йстве.
-- Ты не того', не о'чень тоску'й, Анджели'ночка: тебя' не на всегда'... Так, на вре'мя...-- забормота'л оте'ц.
Он не мог говори'ть, его' души'ли сле'зы.
-- Что? Что на вре'мя? -- воскли'кнула де'вушка в стра'шной трево'ге.
-- На вре'мя... того'... увезу'т...-- на'чал бы'ло опя'ть пан Самуи'л.
Его' прерва'л сла'дкий теноро'к отца' Пи'я.
-- Тебя' на не'которое вре'мя удаля'т из роди'тельского до'ма, дочь моя'...
Андже'лика испу'ганно вскри'кнула, а па'тер споко'йно продолжа'л:
-- Для твоего' бла'га. Де'ло идёт о спасе'нии и защи'те твое'й ду'ши от сете'й лука'вого, и твои' роди'тели, как и'стинно благочести'вые като'лики, реши'лись принести' э'ту же'ртву, жела'я лу'чше перенести' тя'гостную разлу'ку с до'черью, чем видёть её в когтя'х диаво'ла. Они' тве'рдо реши'лись сверши'ть христиа'нский по'двиг, и ты напра'сно пла'чешь -- слезы' не помо'гут. Покори'сь необходи'мости, прости'сь с твои'ми роди'телями и поблагодари' их за забо'ту о тебе'.
-- Да, слезы' не помо'гут! Мы тве'рдо реши'лись,-- проговори'ла па'ни Ю'зефа.
Пан Самуи'л гро'мко всхли'пнул.
-- Но что же э'то? Го'споди! Я не хочу', не хочу'! Не пое'ду! -- говори'ла, залива'ясь слеза'ми, па'нна Андже'лика.
-- Дочь моя'! Не заста'вь употреби'ть наси'лие! -- сказа'л па'тер.
-- Покори'сь. Э'то для твоего' же бла'га,-- заме'тила па'ни Ю'зефа, лицо' кото'рой слегка' побледне'ло, но не потеря'ло своего' суро'вого выраже'ния.
-- Ах, како'е там бла'го! -- простона'ла несча'стная де'вушка.-- Оте'ц! Хоть ты, хоть ты защити' меня'! -- ки'нулась она' на грудь отца'.
Пан Самуи'л сжима'л её в объя'тиях, пла'кал, но молча'л.
Оте'ц Пий по'дал знак.
Тёмные фигу'ры -- две мона'хини -- храни'вшие все вре'мя неподви'жность ста'туй, прибли'зились к Андже'лике и взя'ли её под ру'ки. Де'вушка вырыва'лась от них, но они' держа'ли её кре'пко и потащи'ли к вы'ходу.
-- Проща'й, Анджели'ночка! Проща'й, до'чка моя'! -- пла'ча, воскли'кнул пан Самуи'л.
-- Исправля'йся,-- сказа'ла мать, хо'лодно поцелова'в её в лоб.
-- Постара'йся поскоре'й позабы'ть своего' жениха'! -- промо'лвил вслед ей оте'ц Пий.
Де'вушка бы'стро оберну'лась к нему'.
-- Не забу'ду! Не забу'ду! Зна'ю, чего' ты хо'чешь! Злы'е!.. Нехоро'шие! -- кри'кнула она' вне себя' и вдруг бесси'льно опусти'лась на ру'ки мона'хинь, лиши'вшись чувств.
Её подхвати'ли и понесли' быстре'е. У крыльца' уже' ждал рыдва'н {Не'что вро'де таранта'са с каре'тным ку'зовом.}, запряжённый тро'йкою коне'й, ры'вших копы'тами зе'млю.
Че'рез мгнове'ние тро'йка рвану'лась. Звя'кнули бубенцы'.
-- Проща'й, до'чка моя', проща'й! -- прозвуча'л после'дний ско'рбный вопль па'на Самуи'ла.
Когда' к па'нне Андже'лике верну'лось созна'ние, край со'лнца уже' показа'лся над горизо'нтом. Сперва' де'вушка не могла' поня'ть, где она' и что с не'ю, но ско'ро молчали'вые фигу'ры сиде'вших ря'дом с не'ю мона'хинь напо'мнили ей все.
-- Куда' меня' везу'т? -- спроси'ла она' у одно'й из мона'хинь.
Та, худоща'вая, морщи'нистая, да'же и не пошевельну'лась, а друга'я, бо'лее молода'я, проговори'ла:
-- Дочь моя'! Не задава'й пра'здных вопро'сов.
Па'нна поняла', что расспра'шивать бесполе'зно. Холо'дное отча'яние напо'лнило её ду'шу. Она' чу'вствовала себя' как бы за'живо похоро'ненной.
А тро'йка мча'лась все быстре'е, все да'льше уноси'ла Анджели'ку от родно'го до'ма, от её сча'стья.
Лизбе'та и Па'вел Степа'нович бы'ли нема'ло изумлены', узна'в об исчезнове'нии Андже'лики.
Лизбе'та всплакну'ла по ней, но пото'м дово'льно ско'ро уте'шилась: у э'той де'вушки вся'кое чу'вство бы'стро загора'лось, бы'стро и потуха'ло.
Белый-Туре'нин, напро'тив, скуча'л по ней, как по сестре', и, подозрева'я, кто вино'вник всего' э'того, едва' уде'рживался от жела'ния "вздуть" отца' Пи'я. Он не раз допы'тывался, куда' увезли' Андже'лику.
Раскры'ть э'ту та'йну ему' удало'сь не ско'ро, но всё-таки удало'сь, и он пореши'л сообщи'ть Макси'му Серге'евичу, как то'лько уви'дит его'.
Одна'ко, пока' он уви'дел жениха' Андже'лики, прошло' вре'мени о'чень и о'чень нема'ло.

XXII
ОПЯ'ТЬ В ЛЕСНО'Й УСА'ДЬБЕ

-- Так ты говори'шь, оте'ц мой, что прие'хал ко мне по де'лу? Послу'шаем, послу'шаем, како'е тако'е де'ло! -- с усме'шкой говори'л пан Фе'ликс Гоноро'вый, не отводя' своего' тяжёлого взгля'да от ли'ца собесе'дника. Э'тим собесе'дником был не кто ино'й, как сам па'тер Пий. Быть мо'жет, от ту'склого, неро'вного све'та са'льной све'чи, стоя'вшей на столе', лицо' па'тера выгляде'ло ещё бледне'е обыкнове'нного. В глаза'х его' видне'лось что'-то похо'жее на смуще'ние.
-- Да, да! Есть у меня' до тебя' де'ло, сын мой.
-- Вот никогда' не ду'мал дел с тобо'й води'ть! Чего' не быва'ет! -- смея'сь, промо'лвил пан Фе'ликс.-- Ну, говори', говори'.
Оте'ц Пий немно'го помолча'л, пото'м на'чал:
-- Я зна'ю -- хоть и хо'дят про тебя' глу'пые слу'хи, но я им не ве'рю, -- что ты -- ве'рующий като'лик.
Пан Гоноро'вый то'лько гмы'кнул и закуси'л усы', что'бы не расхохота'ться, а па'тер продолжа'л:
-- Поэ'тому я уве'рен, что ты не осужда'ешь подо'бно мно'гим вольноду'мцам тех не'которых суро'вых мер, к кото'рым иногда' вы'нуждена прибега'ть на'ша свята'я це'рковь...
-- Молодцы' вы, па'теры, молодцы'! Ли'хо спаса'ете еретико'в! На костры' их, на костры'! Ха`-ха'!
-- И'менно спаса'ем! -- с жа'ром проговори'л па'тер.-- Не лу'чше ли претерпе'ть кра'ткие земны'е муче'ния, чем терпе'ть ве'чные му'ки? Че'рез очисти'тельный ого'нь мы прово'дим их к ве'чному блаже'нству!
-- Ну`-ну', коне'чно! У вас цель блага'я!
Отца' Пи'я коро'било от насме'шливого то'на па'на Фе'ликса, но он не дава'л ему' заме'тить э'то и споко'йно продолжа'л:
-- В настоя'щее вре'мя я то'же вы'нужден прибе'гнуть к суро'вой ме'ре: де'ло идёт о спасе'нии двух душ, и заду'мываться нельзя'. Неподалёку от тебя', в Гноро'ве, живёт закля'тый ерети'к.
-- А! Вот оно' что! Не пан ли Макси'м?
-- Он са'мый.
-- Та-а'к! -- протяну'л Гоноро'вый.-- Ну, говори', говори'.
-- Он хоте'л жени'ться на па'нне Андже'лике...
-- Зна'ю! Ми'мо э'то! Вспо'мнить не могу' споко'йно, что ускользну'л он тогда' из мои'х рук! -- кри'кнул пан Фе'ликс и сту'кнул кулако'м по столу' так, что па'тер вздро'гнул.
-- Э'та сва'дьба не должна' состоя'ться...
-- Вот э'то лю'бо!
-- Ерети'к не хо'чет отреши'ться от свои'х заблужде'ний: я не могу' допусти'ть, что'бы он зарази'л е'ресью чи'стую ду'шу па'нны Андже'лики. Вот я и пришёл проси'ть тебя' помо'чь мне в э'том.
-- Как могу' я тебе' помо'чь?
-- Ну'жно уничто'жить э'того еретика'! -- отчека'нил па'тер.
-- Без сле'да и без оста'тка? Ха`-ха'!
-- Так и'менно.
-- Как ви'дно, ты о'чень забо'тишься, что'бы его' гре'шная душа' попа'ла в рай! -- с хо'хотом заме'тил пан Фе'ликс.
-- Я не жела'ю ве'чной поги'бели да'же гре'шной душе',-- скро'мно опуска'я глаза', промо'лвил па'тер.
Гоноро'вый продолжа'л хохота'ть.
-- Тебе', ве'рно, бы'ло бы прия'тнее всего',-- сказа'л он ме'жду при'ступами сме'ха,-- что'бы э'тот гре'шник прошёл че'рез очисти'тельный ого'нь?
-- Ты по'нял мою' мысль, сын мой.
-- А костёр ну'жно устро'ить, полага'ю, из его' со'бственного до'ма?
-- И'менно.
-- Ты мне нра'вишься, поп! Ты -- молодчи'на! -- вскрича'л пан Фе'ликс, хло'пая па'тера по плечу'.
Пий от э'той ла'ски весь ка'к-то съёжился.
-- Ты не прочь мне помо'чь?
-- Пожа'луй.
-- Я ви'жу, что ты -- до'брый сын це'ркви.
-- Э'ти глу'пости ты, поп, лу'чше оста'вь: сказа'ть пра'вду, начиха'ть я хочу' на всю ва'шу бра'тию с сами'м па'пой ва'шим.
-- Грешно', сын мой...
-- Ми'мо, ми'мо! Зна'ю, ты сейча'с про бе'сов да пе'кло толкова'ть начнёшь, так ты э'то припря'чь для баб -- аво'сь, они' испуга'ются, а меня' э'тим не бо'льно испуга'ешь. Помо'чь тебе', говорю', не прочь, а то'лько да'ром рабо'тать не бу'ду.
-- Я не могу' поня'ть, сын мой,-- расте'рянно пробормота'л оте'ц Пий.
-- Сейча'с поймёшь. Что э'то, по'пик, так у тебя' па'зуха оттопы'рилась? Фу, как ты схвати'лся за неё! Мо'жно поду'мать, что у тебя' там коше'ль с деньга'ми лежи'т,-- сказа'л, насме'шливо улыба'ясь, пан Фе'ликс.
-- Что ты, что ты, сын мой! -- беспоко'йно вертя'сь на скамье', пролепета'л па'тер.
Де'ло в том, что у него' там действи'тельно лежа'л коше'ль. Собира'ясь отпра'виться к па'ну Гоноро'вому, он захвати'л с собо'й де'ньги на слу'чай, е'сли встре'тится на'добность подкупи'ть па'на, не ула'див де'ло безвозме'здно. Он рассчи'тывал вы'дать лишь в зада'ток не'сколько черво'нцев, отню'дь не пока'зывая кошеля'. Тепе'рь он ка'ялся, заче'м привёз с собо'ю весь свой капита'л; благоразу'мнее бы'ло взять ну'жных пару-дру'гую моне'т и то'лько. Он проклина'л своё неблагоразу'мие, но уже' де'лать бы'ло не'чего.
-- Та-а'к,-- протяну'л Гоноро'вый.-- И то сказа'ть -- отку'да у тебя' мо'гут быть де'ньги? Так ведь?
Па'тер вздохни' с облегче'нием.
-- Я то'лько бе'дный мона'х.
-- Ве'рю тебе', поэ'тому я не возьму' за э'то де'ло с тебя' мно'го.
-- Но я ду'мал, сын мой...
-- Ду'мал, что я так, из одно'й че'сти? Ха-ха'! Нашёл дурака'! Шум, поди', по всему' пове'ту подни'мется, как молва' об изжаре'нии па'на Макси'ма разнесётся; догада'ются, кто э'то учини'л, мне и стар, и мал прохо'ду не даст, удира'ть отсю'да придётся поскоре'й -- хорошо', что тепе'рь скры'ться мо'жно, вре'мя удо'бное, вся По'льша колобро'дит: москаль-'царевич объяви'лся и полки' набира'ет, -- а ты оста'нешься голубко'м чи'стым да, поди' ж, меня' бу'дешь чести'ть и так, и сяк, и за э'то за все ты мне одно' благослове'нье своё поднесёшь? Ха! Не'-ет! Ты, брат, ви'жу, гусь, но то'лько ведь и я не гусёнок! Вот что, по'пик: хо'чешь, что'бы все бы'ло сде'лано? Сде'лаю отли'чно, но за э'то мне ни ма'ло ни мно'го -- три ты'сячи зло'тых отсчита'й.
-- Сын мой...
-- Врешь! Никогда' я твои'м сы'ном не был.
-- Три ты'сячи! Ты про'сишь о'чень мно'го!
-- Без торго'в, поп!
-- Но отку'да мне взять сто'лько?
-- Бу'дешь торгова'ться -- пе'ню возьму'!
-- Сбавь хоть полови'ну.
-- А, так?.. Зна'ешь, я о'чень любопы'тен. Будь друго'м, покажи', что э'то лежи'т у тебя' за па'зухой?
Па'тер смущённо захло'пал века'ми.
-- Там... кни'ги.
-- А! Кни'ги? Тем лу'чше! Ве'рно, боже'ственные? Покажи', покажи'! Я о'чень люблю' боже'ственное чте'ние.
Оте'ц Пий бы'стро сорва'лся со скамьи'.
-- Вот что... Хорошо'. Я согла'сен, даю' три ты'сячи. Принима'йся за де'ло. За'втра привезу' в зада'ток полови'ну... Тепе'рь пора', спешу'...
-- Нет, брат, посто'й! Уж е'сли на то пошло', не на'до мне и трех ты'сяч. Плюю' на них! Что де'ньги? Прах! Я предпочита'ю им боже'ственное чте'ние. Да, да! Ты мне до'лжен показа'ть кни'ги, кото'рые при тебе'. Непреме'нно! Ну же, ну! Выта'скивай скоре'е! Что же ты?
У па'тера ру'ки не поднима'лись вы'нуть коше'ль.
-- Стефа'н! -- позва'л пан Фе'ликс.
Тот вы'рос, как из земли'. Ра'ны, кото'рые он получи'л на лесно'м побо'ище, оказа'лись дово'льно лёгкими, и он уже' давно' был здоро'в по-пре'жнему.
-- Что тре'ба, па'не?
-- А вот, ви'дишь ли, по'пик не мо'жет доста'ть и'з-за па'зухи свёрточка, так ты помоги' ему'.
-- Нет, я сам, я сам,-- забормота'л па'тер, но уже' бы'ло по'здно: рука' Стефа'на ло'вко вы'тащила коше'ль.
-- Ага'! Вон у тебя' каки'е кни'ги! И не сты'дно тебе' обма'нывать дру'га? А? Ведь, я тебе' -- друг? Да? -- говори'л пан Гоноро'вый, принима'я из рук Стефа'на коше'ль.
Па'тер то'лько тяжело' вздохну'л.
-- О, тут куда' бо'льше, чем три ты'сячи! Ра'за в четы'ре клади'.-- Продолжа'л пан Фе'ликс, раскрыва'я ту'го наби'тый коше'ль,-- А ты ещё торгова'лся. Сты'дно, сты'дно! Я тебе' говори'л, что возьму' пе'ню, е'сли ста'нешь торгова'ться, ты не уня'лся -- вини' себя'. Пото'м ты меня' ещё обману'л -- за э'то ну'жно другу'ю пе'ню. Пе'ня да пе'ня -- выхо'дит две пе'ни, а по'просту -- коше'ль мой!
Па'тер сде'лал движе'ние рука'ми.
-- Что? Не по вку'су э'то? Ещё бы! Но слу'шай, так и быть, сде'лаю для тебя', ра'ди дру'жбы на'шей, усту'почку: возьму' полови'ну... Стефа'н! Отсы'пь полови'ну, а оста'ток спрячь ему' за па'зуху. Мы со Стефа'ном, по'пик, че'стные лю'ди, не разбо'йники какие-нибу'дь: те бы все взя'ли, а мы то'лько полови'ну. Живе'й, живе'й, Стефа'н! Что же ты молчи'шь, оте'ц мой -- будь мои'м отцо'м, е'сли э'то тебе' нра'вится! -- не похва'лишь на'шу че'стность? Похвали'! Скажи': до'брые мы лю'ди и'ли нет?
-- До'брые, до'брые...-- пролепета'л, едва' шевеля' губа'ми, оте'ц Пий.
-- Пра'вду сказа'ть, терпе'ть я не могу' ва'шего бра'та -- па'теров. Призна'ться, не будь ты мне друго'м, тебе' отсю'да це'лым не пришло'сь бы уйти'. Ха`-ха'! Чего' ты задрожа'л? Отсчита'л, Стефа'н? Клади' ему' коше'ль наза'д. По'мнится мне, что, когда' я езжа'л к Влаше'мским, ты на меня' во'лком всегда' смотре'л, па'ни Ю'зефе нагова'ривал... Ну, опя'ть задрожа'л! Фу! И трус же ты, погляжу' я! Хоте'л бы я тебе' отплати'ть, уж давно' бы отплати'л. А я не хочу', я ведь -- христиани'н немно'жко. Христиани'н я? Как по-твоему'?
-- Христиани'н, христиани'н! -- поспеши'л подтверди'ть оте'ц Пий.
-- Что ты кла'няешься? Уже' ухо'дишь?
-- На'до... По'здно уж,-- бормота'л па'тер, дви'гаясь к две'ри.
-- Посиде'л бы, побесе'довал с прия'телем! Ха-ха-ха'! Всё-таки идёшь? Эх, како'й ты! Ну, иди', иди'! А э'то де'ло, будь споко'ен, я испо'лню как сле'дует. И косте'й не дои'щутся его'. Ишь, тебе' не те'рпится уйти'! Ступа'й уж, Бог с тобо'й. Проводи' по'па, Стефа'н.
-- Ну вот, мы двух за'йцев ра'зом убьём,-- говори'л пан Фе'ликс по ухо'де па'тера своему' слуге' и ве'рному дру'гу.-- Одного'-то за'йца уж и уби'ли -- заполучи'ли де'нежки, а друго'й за'яц -- распла'та с женихо'м э'тим прокля'тым -- то'же не уйдёт от нас. Ты зна'ешь,-- продолжа'л Гоноро'вый, впери'в свой мёртвый взгляд в лицо' Стефа'на,-- я хочу' стере'ть с ли'ца земли' гнездо' его' со всем до'бром, со все'ми люди'шками, каки'е в нем нахо'дятся! Вот как я хочу' расплати'ться. По'нял ли?
-- Как не поня'ть, вельмо'жный пан!
-- Так дава'й потолку'ем, как устро'ить э'то полу'чше.
И они' ста'ли обсужда'ть план де'йствий.

XXIII
ДЛЯ МИ'ЛОГО ДРУЖКА' -- И СЕРЁЖКА ИЗ У'ШКА

Родово'е и'мя Макси'ма Серге'евича бы'ло Златоя'ров, но э'то и'мя ма'ло кто знал из сосе'дей; ча'ще называ'ли его' по ме'сту нахожде'ния уса'дьбы -- Гноро'ва -- Гноро'вским. Назва'ние Гно'рово бы'ло стари'нное. Основа'нием для него' служи'ло преда'ние.
Говори'ли, что не'когда жил в лесу', у глубо'кого овра'га, вблизи' того' ме'ста, где по'зже появи'лась уса'дьба, не'кий до'брый муж, и'менем Гнор и'ли Нор. Он просла'вил себя' разли'чными по'двигами, а под ста'рость, бро'сив бу'йные ра'тные поте'хи, пе'рвый во всей о'круге при'нял христиа'нство, чем навлёк на себя' не'нависть язы'чников, и, не жела'я отступи'ть от свое'й но'вой ве'ры, при'нял му'ченическую кончи'ну. Наско'лько правди'во бы'ло э'то сказа'ние -- неизве'стно, но окре'стные жи'тели ниско'лько не сомнева'лись в его' правди'вости и да'же ука'зывали на берегу' овра'га большо'й ка'мень, на кото'ром, как говори'ли, Гнор был уби'т язы'чниками.
Дед Макси'ма Серге'евича, убежа'в из Росси'и в малоле'тство Иоа'нна IV, постро'ил здесь уса'дьбу и посели'лся. Ему' нра'вилось, что э'то ме'сто нахо'дится в стороне' от прое'зжей доро'ги: у старика' бы'ли основа'ния счита'ть себя' в бо'льшей безопа'сности среди' дрему'чего ле'са, в безлю'дье, чем в како'м-нибудь гу`стонаселённом месте'чке и'ли го'роде.
По сме'рти де'да оте'ц Макси'ма Серге'евича не захоте'л поки'нуть наси'женное гнездо', несмотря' на то, что получи'л от короля' Стефа'на Бато'рия бога'тые поме'стья. Когда' он поги'б в одно'й из битв, многочи'сленных при вои'нственном Стефа'не, Макси'м Серге'евич оста'лся жить в Гноро'ве со старухой-ма'терью и сестро'ю, кото'рая была' го'да на три мла'дше его'.
Че'рез год по сме'рти отца' сестра' вы'шла за'муж и уе'хала с му'жем, мать вско'ре сконча'лась, и Макси'м Серге'евич оста'лся одино'ким в уса'дьбе. Молодо'й и свобо'дный, он мог бы посели'ться в любо'м го'роде, мог бы отпра'виться ко двору' короля', мог бы, наконе'ц, перее'хать в своё бога'тое поме'стье в одно'й из лу'чших часте'й Литвы', но он предпочёл всему' одино'кую жизнь в лесно'й тишине'. Не ма'лую роль игра'ла тут, коне'чно, бли'зость поме'стья Влаше'мских -- бли'зость относи'тельная: в се'льской глуши' лю'ди, живу'щие друг от дру'га верста'х в двадцати-тридцати', счита'ются сосе'дями -- где жила' Андже'лика, красота' кото'рой уже' возыме'ла на се'рдце молодо'го челове'ка своё де'йствие.
Кро'ме са'мого хозя'ина, обита'телей в уса'дьбе бы'ло немно'го, всего' с деся'ток челове'к. В Гноро'ве не бы'ло посёлка. Был то'лько обши'рный дом, окружённый дворо'м с и'згородью из то'лстых дубо'вых ко'льев. На дворе', неподалёку от до'ма, бы'ли разбро'саны служе'бные постро'йки. Дом был двухэта'жный. Верх занима'л Макси'м Серге'евич, внизу' жи'ли холо'пы.
Гноро'во бы'ло чи'сто ру'сским уголко'м: все -- и хозя'ин, и слу'ги, -- бы'ли ру'сскими и правосла'вными.
Правосла'вною была' и холо'пка А'нна, что, одна'ко, не меша'ло ей люби'ть католика-поля'ка Стефа'на, слугу' па'на Гоноро'вого. А'нна представля'ла из себя' дебе'лую де'вушку, кро'ме здоро'вья, кото'рое, каза'лось, рвало'сь вон из те'ла, ниче'м не отлича'вшуюся. Круглоли'цая, ве'чно румя'ная, с больши'ми ма'ло вырази'тельными голубы'ми глаза'ми, она' производи'ла впечатле'ние хорошо' отко'рмленного доброду'шного живо'тного.
В Стефа'не А'нна ду'ши не ча'яла, была' "по-соба'чьи" привя'зана к нему'. Любо'вь э'та доставля'ла А'нне нема'ло страда'ний. Кро'ме постоя'нного опасе'ния, что "кака'я-нибудь там" отобьёт у неё её "ненагля'дного краса'вчика", её му'чила хо'лодность Стефа'на: ей все каза'лось, что он её недоста'точно лю'бит.
Ло'вкий па'рень знал э'то и уме'"л игра'ть на э'той стру'нке, когда' ему' бы'ло на'до. Он обходи'лся с не'ю суро'во, да'же гру'бо; зато' за одно' его' ла'сковое сло'во простоду'шная де'вушка гото'ва была' ки'нуться и в ого'нь, и в во'ду.
Осо'бенно тяжело' пришло'сь А'нне по'сле того', как Стефа'н был пора'нен боя'рином Белым-Ту'рениным во вре'мя лесно'го побо'ища. Когда' он не пришёл к ней подря'д не'сколько дней, обеспоко'енная де'вушка, улучи'в мину'тку, тайко'м сбе'гала в лесну'ю уса'дьбу и нашла' Стефа'на лежа'щим на посте'ли, страда'ющим от ран. Ей взду'малось причита'ть над ним, он рассерди'лся, приказа'л ей "не ню'нить" тут, а поскоре'й убира'ться восвоя'си. А напу'тствием ей бы'ло:
-- Да смотри', не взду'май опя'ть прибежа'ть сюда': я тебя' тогда' спрова'жу по-сво'йски, и дру'жбе на'шей коне'ц. Попра'влюсь -- сам приду', а нет меня' -- жди.
А'нна ушла' от него', го'рько пла'ча и се'туя на злу'ю свою' судьбу' и его' "нелю'бье". Она' нетерпели'во ждала' его' выздоровле'ния. Одна'ко, проходи'ли ме'сяцы, а Стефа'н не пока'зывался.
-- Уж не по'мер ли, серде'шный? -- сокруша'лась она'.-- А я тут сижу', знать ничего' не зна'я, да толсте'ю.
Действи'тельно, тоска' стра'нно отража'лась на А'нне: она' не худе'ла, а полне'ла не по дням, а по часа'м.
-- Эк, тебя' разво'зит! -- гова'ривали, гля'дя на неё, холо'пы: -- и'нда ще'ки ло'пнуть хотя'т от жи'ра. Что свинья' ко'рмленая, е`й-е'й!
А А'нна слу'шала подо'бные замеча'ния и тяжело' вздыха'ла. "С тоски' все э'то у меня', с тоски'!" -- печа'льно ду'мала она'.
Минова'ло ещё не'сколько ме'сяцев, а Стефа'на все нет, как нет. Де'вушка ма`ло-пома'лу начала' уже' не толсте'ть, а "спада'ть с те'ла". Её ча'сто так и подмыва'ло сбе'гать в лесну'ю уса'дьбу, разве'дать про Стефа'на, да уде'рживала боя'знь его' гне'ва. Постоя'нно за'нятая мы'слью о своём "краса'вчике", она' ста'ла да'же как бу'дто немно'жко загова'риваться, ста'ла "мале'нько придуркова'той", как говори'ли холо'пы.
Поэ'тому мо'жно поня'ть, как велика' была' её ра'дость, когда' она' по'сле столь до'лгих волне'ний неожи'данно получи'ла ве'сточку "от него'".
Одна'жды, когда' она' случа'йно вы'шла за воро'та, к ней подбежа'л како'й-то ма'ленький чума'зый парни'шка и шепну'л ей, что'бы она' шла за ним, что Стефа'н поджида'ет её тут, в лесу', близехо'нько. Коне'чно, она' побежа'ла за парни'шкой со всех ног.
Стефа'н встре'тил её о'чень ла'сково, сказа'л, что он то'же тоскова'л по ней и все собира'лся прийти', да нельзя' бы'ло урва'ться, а пото'м пришло'сь уе'хать со свои'м господи'ном на не'которое вре'мя. Он принёс ей да'же ко`е-каки'е пода'рки: кусо'к а'лой "дабы'" {Даба' -- бума'жная мате'рия.} на сарафа'н, кра'сные чо'боты, посове'товав пода'льше пря'тать пода'рки от глаз холо'пов, что'бы не ста'ли расспра'шивать, отку'да взяла', да не дозна'лись бы, грехо'м, что знако'ма с ним.
"Господа'-то на'ши не в ла'дах, ведь, друг с дру'гом,-- и чего' не подели'ли? -- так пан Макси'м, пожа'луй, осерча'ет за её знако'мство со слуго'й па'на Гоноро'вого",-- поясни'л он ей.
Проща'ясь, он сказа'л, что за'втра опя'ть бу'дет поджида'ть её на том же ме'сте и намекну'л, что постара'ется устро'ить так -- "наду'мает что'-нибудь" -- что'бы им без поме'хи вво'лю нацеловаться-намилова'ться.
А'нна была' на седьмо'м не'бе от ра'дости.
На сле'дующий день свида'ние повтори'лось, на тре'тий день то'же. С ка'ждым ра'зом Стефа'н станови'лся все ла'сковее. Мину'ла так неде'ля. Одна'жды слуга' Гоноро'вого пришёл о'чень весёлым.
-- Ну, голу'бка! Нашёл, как устро'ить нам, чтоб без поме'хи нацелова'ться. То'лько тут по'мощь твоя' нужна'. Помо'жешь -- пробу'ду у тебя' но'чку целу'ю,-- сказа'л он.
-- Ай, жела'нный! Я ль не помогу'. Что хо'чешь -- сде'лаю, то'лько б так состро'илось! -- воскли'кнула А'нна.
-- А вот, вишь, дам я тебе' тра'вку... Тра'вка са'мая, что ни на есть, пустякови'нная, а то'лько, е'сли челове'к пое'ст ма'лость её, то спать, страсть, захо'чет. И, как он ни три глаз свои'х, все равно' сон его' смори'т...
-- Так, так! Ну и что же, родно'й?
-- А то же, что вот ты э'ту тра'вку вы'суши да разотри', а по'сле подсы'пь холо'пьям в питье'. День на'добно вы'брать поду'шней, пожа'рче, чтоб пить, зна'чит, им бо'льше хоте'лось. Вот то'лько и всего'. Попью'т они' вво'лю, захрапя'т, а я к тебе' и проберу'сь. Пони'маешь?
-- Понима'ть-то, понима'ю...-- протяну'ла холо'пка.
-- Ну, и что же? -- нетерпели'во воскли'кнул Стефа'н.
-- А то'лько мне, ми'лый ты мой, бу'дто бо'язно что'-то...
-- Ду'ра!
-- Чего' же ты серча'ешь? Я, ведь, к тому', что подсы'пать зе'лья э'того не тру'дно, а то'лько вдруг да они' засну'т и не про'снутся совсе'м?
-- Пусто'е! Про'снутся!.. А то... де'лай, как зна'ешь.
-- Лу'чше уж по-друго'му ка'к-нибудь нельзя' ли?
-- Твоё де'ло, твоё де'ло. Ну, проща'й.
-- Что же ты так ско'ро?
-- А что мне тут де'лать?
-- Осерча'л? А?
-- Заче'м серча'ть? Оби'дно то'лько: ей же хоте'л угоди'ть, а она' и то, и се.
-- Когда' придёшь?
-- А не зна'ю. Мо'жет, че'рез годо'к и заверну'.
-- Стефа'нушка! Го'лубь ты мой! Да что ж э'то ты? Ну, я подсы'плю зе'лья... Ну, не серди'сь.
-- Я тебя' не нево'лю.
-- Вести'мо, не нево'лишь! По до'брой по свое'й охо'те я э'то сде'лаю.
-- И ка'яться не бу'дешь?
-- Отошло' ли се'рдце, соко'лик?
-- Отошло'. Ты смотри', меня' предупреди' зара'нее, в како'й день верши'ть э'то са'мое бу'дешь.
-- Беспреме'нно, беспреме'нно.
-- Да сама' того' питья' и гло'тка не пей.
-- Смека'ю, смека'ю. Ах ты, го'лубь ты мой са'харный! Она' заключи'ла Стефа'на, кото'рый едва' достава'л голово'й до её плеча', в свои' могу'чие объя'тия.

XXIV
СТРА'ШНОЕ ДЕ'ЛО

Ве'чер и наступи'вшая за ним ночь бы'ли о'чень жа'ркими.
Со'лнце закати'лось, окружённое багро'выми ту'чами, при по'лном безве'трии. Бы'ло ду'шно так, что тру'дно станови'лось дыша'ть. Все предвеща'ло бли'зкую грозу'.
От духоты' и жары' холо'пам бы'ло невмоготу'. Они' собра'лись бы'ло уже' на поко'й, да му'чила жа'жда. То оди'н, то друго'й из них поднима'лся со своего' убо'гого ло'жа и, зачерпну'в по'лный ковш воды', жа'дно припада'л к ней. Стра'нное де'ло! Жа'жда была' кака'я-то осо'бенная: то'лько ковш опроста'ет, смо'тришь, уж опя'ть пить ста'нет. Нали'лись водо'й до того', что тяжело' де'лалось, а го'рло все пересыха'ет.
По'сле но'вое начало'сь: вдруг кто'-нибудь из холо'пов, нет-не'т, да и о'хнет.
-- Что с тобо'й?
-- Да, вот, брю'хо что'-то... О`й-о'й!
-- Ба'тюшки! Да и у меня' что'-то нела'дное зачина'ется!
Но уж пе'рвый холо'п не отвеча'л: он лежа'л бе'лый, как мел, с ввали'вшимися глаза'ми, ти'хо стона'л, пото'м сра'зу умолка'л и перестава'л шевели'ться.
Ско'ро по челя'дне пронесли'сь глубо'кие вздо'хи, сто'ны и о'ханье, пото'м их смени'ла мёртвая тишина'. Каза'лось, холо'пов охвати'л глубо'кий сон, то'лько обы'чные спу'тники его': храп и сопе'нье отсу'тствовали. Е'сли бы в челя'дне не бы'ло так темно', то мо'жно бы'ло бы заме'тить сидя'щую в углу', бле'дную, как снег, А'нну, беспреры'вно осеня'ющую себя' кре'стным знаме'ньем дрожа'щею руко'ю. Когда' наступи'ла по'лная тишина', А'нна ти'хонько вы'бралась из до'му.
Луна' сла'бо просве'чивала сквозь ту'чи. А'нна оки'нула взгля'дом тёмный двор. Фигу'ра сто'рожа беле'ла у воро'т.
-- Пё!тра! -- окли'кнула она' его'.
Сто'рож не шевельну'лся.
Она' подошла' бли'же и разгляде'ла, что сто'рож сиди'т на земле', прислоня'сь спино'й к забо'ру.
А'нна наклони'лась над ним и сно'ва окли'кнула:
-- Пё!тра!
Сто'рож не отозва'лся.
"И он опи'лся... Ах, грехи'! Уж не по'мерли ли они' все?.." -- с трево'гой поду'мала холо'пка и отвори'ла воро'та.
-- Ну, что? Спят? -- послы'шался шёпот над её у'хом. А'нна отбежа'ла на не'сколько шаго'в, крича':
-- Чур меня', чур! Пропади' нечи'стая си'ла!
-- Чего' оре'шь? Ошале'ла? -- гру'бо останови'л её Стефа'н.
-- Ах, э'то ты, Стефа'нушка! Испужа'л -- страсть. Я то'лько вы'шла звать тебя', а ты как шепнёшь над у'хом, я и...
-- Ла'дно, ла'дно. Что, спят?
-- Спят, спят, Стефа'нушка! Я и то бою'сь,-- сокрушённо отве'тила А'нна.
-- А ну тебя' к бе'су с твои'ми стра'хами!
-- Не серча'й на меня', глу'пую. Бою'сь я, не отда'ли ли они' ду'ши свои' Бо'гу, вот что. Пойдём, Стефа'нушка, я уж нам гнёздышко изгото'вила. Куда' ты?
Стефа'н, вме'сто того', что'бы сле'довать за не'ю, поспе'шно напра'вился к крыльцу' до'ма. Вбежа'в в се'ни, он гро'мко кри'кнул:
-- Эй! Хло'пцы!
Како'й-то шо'рох послы'шался невдалеке' от него', но никто' не отозва'лся.
-- Тра'вка поде'йствовала! -- смея'сь, пробурча'л он и вы'шел обра'тно на двор.
-- Стефа'нушка! Заче'м ты туда' ходи'л? Я не туда' тебя' хоте'ла вести'.
-- Посмотре'ть хоте'л, спят ли?
-- Ну, что же, спят?
-- И-и' как! Никогда' бо'льше не про'снутся.
-- Как так?! А'й-ай!
-- Так. Где у вас тут се'но да соло'ма?
-- А на что тебе'?
-- Моё де'ло!
-- Вон, тут сенова'л, а в э'том сара'е соло'ма.
-- За'перты сара'и?
-- Нет, то'лько припёрты. Стефа'нушка! Да что ж э'то? Куда' ты опя'ть?
Стефа'н мо'лча напра'вился за воро'та и си'льно сви'стнул. Из лесу' в отве'т донёсся ти'хий свист.
Стефа'н засвиста'л сно'ва, и вдруг ти'хий лес о'жил. Во'згласы и смех смени'ли неда'внюю тишину'. Бы'стро дви'жущиеся фигу'ры люде'й напра'вились к уса'дьбе, и ско'ро на тёмном дворе' ста'ло лю'дно.
-- Зава'ливай две'ри-то на крыльце', ми'гом, да тащи' се'но и соло'му, вон отту'да! -- прика'зывал го'лос Стефа'на.
Фигу'ры замета'лись туда' и сюда'. Прошло' с полчаса'.
-- Пан вельмо'жный! Все гото'во, то'лько огня' подложи',-- сказа'л Стефа'н.
-- Сейча'с.
Бры'знули и'скры из кремня' от уда'ра огни'вом, затле'лся трут, пробежа'ла о'гненная зме'йка по пучку' соло'мы, и вдруг вспы'хнуло я'ркое пла'мя и озари'ло дом, круго'м обло'женный гру'дами се'на и соло'мы, и освети'ло двор. Вы'ступили из мра'ка фигу'ры нежда'нных прише'льцев, бле'дное лицо' па'на Фе'ликса, улыба'ющаяся физионо'мия Стефа'на. Все я'рче пла'мя, все вы'ше поднима'ются о'гненные языки' и ли'жут сте'ны. Слы'шится треск загора'ющегося де'рева.
-- Ах, Бо'же мой! Да что же э'то, что же э'то, Стефа'нушка?! -- слы'шится вопль А'нны.
-- Уйми' ба'бу, чего' орёт! -- прика'зывает пан Фе'ликс.
-- Молчи'! -- гро'зно ше'пчет Стефа'н А'нне.-- Молчи', е'сли тебе' жизнь не надое'ла! Чего' ревёшь? Бо'га благодари', что поги'бнуть в пожа'ре не пришло'сь. А тепе'рь здесь не бро'шу, с собо'й возьму'.
-- Ах, я -- душегу'бка, Стефа'нушка! Ведь э'то все я наде'лала! Непутёвая!
-- Молчи'! -- ещё грозне'е повторя'ет Стефа'н.
-- Не могу' молча'ть, грех тяготи'т! Побегу' в Чёрный Брод о пожа'ре сказа'ть.
-- Не смей!
-- Как не сметь! Мо'жет, и поспе'ют на по'мощь, вы'зволят господи'на моего' из пла'мени...
-- Ах, так? -- свире'по ше'пчет Стефа'н.-- Вот же тебе'!
Блесну'ла са'бля. А'нна упа'ла с раскро'енным че'репом, да'же не о'хнув.
-- Ду'рой жила', ду'рой и померла',-- пробормота'л Стефа'н, вытира'я окрова'вленную са'блю о пла'тье А'нны.
А на дворе' стано'вится все светле'е, все гро'мче слы'шится треск горя'щего де'рева. Багро'вое за'рево видне'ется на тёмном не'бе. Но в пыла'ющем до'ме все ти'хо, там все погру'жено в стра'шный непробу'дный сон, из кото'рого перехо'д то'лько в ве'чность.

XXV
ПОСЛЕ'ДСТВИЯ "СТРА'ШНОГО ДЕ'ЛА"

Бежи'т сон от глаз Макси'ма Серге'евича. Ду'шно. Грудь ча'сто поднима'ется, кровь стучи'т в ви'ски. Тишина' така'я, что слы'шно, как слегка' потре'скивает лампа'да, зажжённая пе'ред ико'ной Спаси'теля. Но Златоярову-Гноро'вскому в э'той тишине' слы'шится шёпот зло'бный, прерыва'емый не ме'нее зло'бным сме'хом. Ка'жется ему', что э'то ше'пчет па'тер Пий... Ра'зве э'то не он выгля'дывает вон там из тёмного угла'? Макси'м Серге'евич да'же ви'дит, как беле'ют его' зу'бы и'з-за растя'нутых злора'дной улы'бкой бле'дных губ.
-- Моя' взяла', ерети'к! Я победи'л! Я победи'л! -- ше'пчет Пий.
-- Прокля'тый! Я тебя' задушу'! -- вне себя' кричи'т Златояров-Гнор'овский и вска'кивает со свое'й посте'ли.
И все пропа'ло. Озарённая сла'бым све'том лампа'ды ко'мната пуста'; нет никако'го па'тера Пи'я.
-- Да и как мог бы он попа'сть сюда'? -- бормо'чет Макси'м Серге'евич, понима'я, что э'то был то'лько кошма'р, наве'янный ду'шною но'чью да то'ю тоско'ю, кото'рой полна' душа'.
До сих пор он ещё не мо'жет прийти' в себя' по'сле того' ужа'сного дня, в кото'рый он узна'л об исчезнове'нии Андже'лики. Он хоте'л бы забы'ться хоть на миг и не мо'жет, и все растравля'ет свою' больну'ю ра'ну воспомина'ниями счастли'вого про'шлого, воспомина'ниями "того'" дня. Запо'мнились все мельча'йшие подро'бности... Он по'мнил, что, отправля'ясь в то у'тро к Влаше'мским, он был осо'бенно ра'достно настро'ен. Накану'не он бесе'довал с Андже'ликой, и они' вдвоём по'решили не ме'длить со сва'дьбой, а обвенча'ться поскоре'е, бла'го вопро'с ве'ры, по-ви'димому, пока' оста'влен в поко'е.
-- Торопи'ться на'до, а то оте'ц Пий что'-нибудь да наду'мает,-- сказа'ла Андже'лика.
Он согласи'лся с неве'стой.
Пото'м они' усло'вились, что он за'втра же переговори'т о дне венча'ния с па'ном Самуи'лом и па'ни Юзефо'й.
Подъезжа'я к уса'дьбе Влашемски'х, Макси'м Серге'евич был почему'-то почти' уве'рен, что сего'дня ему' предстои'т ра'дость: день сва'дьбы бу'дет назна'чен, и таки'м о'бразом, вся'кие сомне'ния рассе'ются. Он испы'тывал то лёгкое, бодря'щее волне'ние, кото'рое овладева'ет челове'ком, зна'ющим, что ему' ско'ро предстои'т пережи'ть оди'н из важне'йших и счастливе'йших моме'нтов свое'й жи'зни. Когда' он поднялся' на крыльцо' Влашемски'х, его' не'сколько удиви'ли смущённые ли'ца встре'тившихся холо'пов и их перегля'дывания друг с дру'гом; одна'ко, он не прида'л э'тому значе'ния и со споко'йным се'рдцем прошёл в поко'и.
Там пе'рвым попа'лся ему' навстре'чу па'тер Пий. Он ла'сково улыбну'лся Макси'му Серге'евичу, ни'зким покло'ном отве'тил на его' покло'н и удали'лся в свою' камо'рку.
Зате'м вы'шла к нему' па'ни Ю'зефа, а пото'м пан Самуи'л. Па'ни поздоро'валась с ним, как обыкнове'нно. Ему' то'лько показа'лось, что на лице' её лежи'т ещё болеё стро'гое выраже'ние, чем всегда'.
Влаше'мский вы'глядел совсе'м расстро'енным. Ве'ки глаз его' бы'ли кра'сны, цвет ли'ца стал каки'м-то серова'тым.
-- Что с тобо'ю, пан Самуи'л? -- спроси'л Златояров-Гнор'овский.
-- Так, ничего'...-- бу'ркнул, не гля'дя на него', пан.
-- Я полага'ю, что неве'ста моя' здоро'ва?
-- Ах, Анджели'ночка, Анджели'ночка! -- Прошепта'л Влаше'мский и смахну'л набежа'вшие сле'зы.
-- Что с ней? Что? -- с беспоко'йством спроси'л Макси'м Серге'евич.
-- Пан Макси'м, мне ну'жно с тобо'й поговори'ть,-- промо'лвила Ю'зефа.-- Ты тве'рдо реши'л не меня'ть свое'й ве'ры?
-- Тве'рдо, па'ни.
-- На'ша Андже'лика не мо'жет вы'йти За'муж за... за челове'ка друго'й ве'ры, а потому'...
-- А потому'? -- беззву'чно проговори'л Макси'м Серге'евич, чу'вствуя, что у него' се'рдце холоде'ет.
-- А потому' мы её удали'ли от собла'зна,-- ре'зко отчека'нила па'ни.
Несча'стный жени'х простоя'л не'сколько мгнове'ний, как бы окамене'в. Он мог ожида'ть всего', но не э'того. Е'сли бы сказа'ли про'сто, что сва'дьба не мо'жет состоя'ться, он ме'нее был бы огорчён: он тогда' суме'л бы вы'красть Андже'лику и обвенча'ться с не'ю тайко'м, но тепе'рь произошло' не'что непоправи'мое.
-- Удали'ли? -- наконе'ц прошепта'л он.
-- Да! Отня'ли у меня' мою' Анджели'ночку, увезли' её сего'дня у'тром,-- пробормота'л, всхли'пывая, пан Самуи'л.
-- Но куда'? Куда'? -- кри'кнул Макси'м Серге'евич.
-- Заче'м тебе' э'то знать? -- улыба'ясь, заме'тила па'ни Ю'зефа.
Не'сколько мину'т он ещё безмо'лвно постоя'л пе'ред Влаше'мскими, пото'м, не попроща'вшись, ме'дленно напра'вился к две'ри, прошёл се'ни, так же ме'дленно спусти'лся на крыльцо', вспры'гнул на коня' и поскака'л.
Он не пра'вил конём, не сознава'л, куда' е'дет. Конь сам напра'вился по знако'мой доро'ге к до'му. В э'то вре'мя Макси'м Серге'евич не ду'мал ни о чем, он то'лько чу'вствовал, что стра'шная тя'жесть налегла' на него' и да'вит. Го'ре захвати'ло его' всего', не оста'вило ни мале'йшего луча' наде'жды. Ду'шу напо'лнила кака'я-то тупа'я, но'ющая боль, дать и'мя кото'рой не мог бы и сам Златоя'ров.
Прошло' не'сколько неде'ль. Макси'м Серге'евич жил затво'рником в свое'й уса'дьбе. Вре'мя исцеля'ет вся'кое го'ре, но не всегда'; э'то испыта'л на себе' Златоя'ров.
С ка'ждым днем его' го'ре разраста'лось; ра'на иногда' ме'ньше боли'т внача'ле, чем спустя' не'которое вре'мя, так бы'ло и с душе'вною ра'ной Златоя'рова. Иногда' находи'ли на него' пери'оды мра'чной тоски', пото'м они' сменя'лись поры'вами жгучего' отча'яния.
Тепе'рь, пережи'в в свое'й па'мяти все, что перенёс он в роково'й день, Златоя'ров встал с посте'ли и оде'лся. Он не мог лежа'ть. Ему' хоте'лось движе'ния, хоте'лось уйти', убежа'ть от своего' го'ря, от жи'зни, от всего' све'та, от са'мого себя'. В тишине' свое'й опочива'льни он слы'шал ско'рбный зову'щий его' го'лос Андже'лики. Он гото'в был кри'кнуть: "Иду', иду', к тебе'!" -- и тотча'с же сам останови'л себя' гру'стным вопро'сом: "Куда' идти'?" А его' мозг, потрясённый го'рем, продолжа'л боле'зненно рабо'тать, продолжа'л вызыва'ть то ми'лый о'браз Андже'лики, то ненави'стную то'щую фигу'ру па'тера Пи'я.
Его' рассу'док был в опа'сности. Ну'жно бы'ло но'вое потрясе'ние, что'бы верну'ть погиба'ющий мозг к пра'вильной де'ятельности, заста'вить Макси'ма Серге'евича не ме'дленно сгора'ть от го'ря, а жить, жить хоть и с горе'чью в душе', как живу'т ты'сячи люде'й.
За'нятый свои'ми печа'льными ду'мами Златояров-Гнор'овский шага'л по свое'й опочива'льне и не слы'шал, что уже' дово'льно давно' кто'-то стучи'т в за'пертую дверь ко'мнаты. Наконе'ц, он услы'шал, подошёл и отвори'л. Пе'ред ним предста'л Афо'ня, тот са'мый ма'льчик, кото'рого Григо'рий и Белый-Туре'нин заста'ли во вре'мя лесно'й схва'тки пла'чущим над тру'пом "тя'тьки".
Несмотря' на полумра'к спа'льни, Макси'м Серге'евич разгляде'л, что на пареньке', как говори'тся, лица' не бы'ло.
-- Чего' ты? -- спроси'л Златоя'ров.
-- Ой, ба'тюшка!
-- Да отве'ть же!
-- Тот там! Тот са'мый, что в лесу'...
-- Ну?
-- В лесу', как ба'тьку уби'ли моего', воеводи'л!
-- Неуже'ли сам пан Фе'ликс?!
-- Нет... Того' не вида'л, а холо'п ево'нный. Ба'тюшки све'ты! Испужа'лся я страсть...
-- Да где ты его' ви'дел?
-- А в сеня'х са'мых. Темно' там о'чень бы'ло, но у меня' гла'з-то, зна'чит, приобвы'к, а у него' нет, о'н-то меня' и не увида'л... Над са'мым у'хом, э'то, зна'чит, как заорёт: "Гей, хло'пцы!" Я так и о'бмер, а на'ши хло'пцы хоть бы оди'н пошевели'лся: лежа'т, что померши'.
-- Ну, а пото'м что же?
-- А пото'м он что'-то пробормота'л себе' под нос и ушёл, а я сюда' побе'г, да не ско'ро тебе' достуча'лся.
-- Пригре'зилось э'то тебе' все во сне, должно' быть.
-- Как же во сне, ко'ли я и не спал? Ду'шно в челя'дне ста'ло, я и вы'шел в се'ни, ду'маю, там попрохла'дней, там сосну'. Ну, ещё там у меня'...
Па'рень замя'лся.
-- Доска'зывай, что ж ты?
-- Брани'ть, бою'сь, бу'дешь.
-- Ра'зве что нехоро'шее учини'л?
-- Нет, не то что'бы, а квасо'к там у меня'...
-- Како'й квасо'к?
-- Да, вишь ты, смерть люблю' я квас студёный, а в бочо'нке-то у нас квас -- теплы'нь одна', вот я и ухитри'лся. Как квас све'жий вари'ли, стащи'л жбан до'брый его' да в зе'млю и зары'л от крыльца' недале'че. Пить захо'чется -- я сейча'с мой ква'сок вы'тащу и напью'сь, пото'м опя'ть в я'мку наза'д и прикро'ю. Так он у меня' совсе'м ма'лость и нагрева'лся, почита'й совсе'м студёный... У нас уж и квас весь вы'пили, сего'дня води'цу одну' потя'гивали, а у меня' ещё полови'на оста'лась. Ну, и боя'лся я, как бы про мой студёный ква'сок не прове'дали, тайко'м бе'гал. А что кра'дью квас взял, ка'юсь, винова'т...
И Афо'ня смущённо заморга'л глаза'ми.
-- Ты, Афо'ня, кажи'сь, смышлёный паренёк, а? -- улыба'ясь, сказа'л Златоя'ров; э'то была' его' пе'рвая улы'бка со дня исчезнове'ния Андже'лики.
Афо'ня просия'л. От своего' стра'ха он уже' успе'л опра'виться.
-- Ну, пойдём, посмо'трим, кто тебя' там напуга'л,-- проговори'л Златоя'ров.
Афо'ня боязли'во съёжился.
-- Бо'язно.
-- Глу'пости! Пойдём.
Они' спусти'лись вниз, прошли' ми'мо челя'дни -- там была' тишина'.
-- Эк их, спят! -- с не'которою за'вистью проговори'л Макси'м Серге'евич.
Пото'м они' вы'шли в се'ни.
-- Ба'тюшки! Кто ж э'то дверь закры'л?! -- испу'ганно воскли'кнул Афо'ня.
-- Да, ве'рно, и была' закры'та...
-- Нет, нет! В э'такую души'ну не'што закры'ли б две'ри. Откры'та она' была'!
-- Ну, мы её сейча'с откро'ем,-- сказа'л Златоя'ров и попро'бовал откры'ть дверь.
Он нажа'л поси'льнее -- дверь не подава'лась. Мо'жно бы'ло ду'мать, что она' снару'жи че'м-то припёрта.
-- Что тако'е? -- недоумева'л Макси'м Серге'евич, продолжа'я напира'ть на дверь.
Со двора' долете'ли го'лоса. Он вслу'шался и бы'стро отошёл от две'ри: он я'сно расслы'шал знако'мый го'лос Стефа'на.
"Нае'зд на меня' учини'л пан Фе'ликс!" -- поду'мал он и кри'кнул Афо'ньке:
-- Чего' стои'шь? Беги', поднима'й холо'пов! Во'роги нае'хали!
Афо'ня побежа'л в челя'дню, а Макси'м Серге'евич поспеши'л наве'рх к себе', что'бы захвати'ть са'блю и "писто'ли". Он ещё то'лько собра'лся спусти'ться обра'тно вниз, когда' прибежа'л Афо'нька.
-- Они' не поднима'ются!
-- Пло'хо буди'л, зна'чит.
-- Како'е! И тряс, и ора'л, и хоть бы тебе' что!
Златоя'ров сам прошёл к холо'пам.
-- Встава'йте! -- кри'кнул он.
Никто' не шелохну'лся.
-- Встава'йте! -- повтори'л он о'клик и, шага'я в темноте', споткну'лся об одного' из них.
-- Не на ме'сте улёгся! Встава'й! -- кри'кнул Макси'м Серге'евич и взял его' за ру'ку.
Почти' сейча'с же он вы'пустил её: рука' была' холодна', как у тру'па. Он поспе'шно попро'бовал лоб лежа'щего -- тот же хо'лод, наклони'лся, что'бы послу'шать сердцебие'ние -- се'рдце не би'лось. Пе'ред ним лежа'л труп.
Взволно'ванный, он перешёл к друго'му, тро'нул ру'ку -- и что'-то похо'жее на суеве'рный у'жас напо'лнило его' се'рдце: пе'ред ним лежа'л второ'й труп. О'щупью он нашёл третьего' и наклони'лся над ним -- холо'п дыша'л едва' слы'шно; очеви'дно, и э'тот ско'ро до'лжен был раздели'ть у'часть сотова'рищей.
Макси'м Серге'евич перешёл к четверто'му, к пя'тому и да'лее -- все бы'ли ме'ртвы. Когда' он верну'лся к тому', кото'рый за мину'ту подава'л при'знаки жи'зни, тот был уже' мертв и холоде'л.
Тогда' Златоя'ров по'нял, что произошло' что'-то необыча'йное и что оно' нахо'дится в свя'зи с нае'здом па'на Гоно'рового.
Вдруг в челя'дне посветле'ло. Свет шел со двора', че'рез око'шко. Макси'м Серге'евич вдохну'л в себя' во'здух и расслы'шал за'пах ды'ма.
-- Гори'м! Гори'м! -- воскли'кнул испу'ганный Афо'ня и прижа'лся в у'жасе к своему' господи'ну.
Златоя'ров гото'в был расцелова'ть ма'льчика, хоть он и сообщи'л ужа'сную и'стину, за э'ти слова', потому' что в э'ту мину'ту живо'й го'лос, бли'зость живо'го существа' бы'ли ему' всего' доро'же.
-- Да, гори'м,-- подтверди'л Макси'м Серге'евич и доба'вил:-- Бо'жья во'ля!
Свет все бо'льше проника'л в челя'дню. Багро'вый о'тблеск пла'мени ложи'лся на ли'ца мертвецо'в. Тепе'рь карти'на сме'рти предста'ла пе'ред Златоя'ровым во всем у'жасе. Сведённые су'дорогами и'ли распла'станные, тру'пы лежа'ли по всем направле'ниям. С посине'вшими от предсме'ртных мук ли'цами, с оска'ленными зуба'ми; мертвецы' бы'ли страшны'.
Макси'м Серге'евич содрогну'лся. Ему' захоте'лось поскоре'е убежа'ть куда'-нибудь от э'того ужа'сного зре'лища. При пожа'ре и'щут спасе'ния в ни'жней ча'сти до'ма, но Макси'м Серге'евич и с ним Афо'ня побежа'л к себе', наве'рх, потому' что он не в си'лах был остава'ться внизу', ря'дом с э'тими мертвеца'ми.
Све'рху был ви'ден я'рко освещённый двор. Златояров-Гнор'овский я'сно различи'л огро'много вса'дника -- Фе'ликса Гоноро'вого, узна'л Стефа'на, уви'дел толпу' ве'село пересме'ивающихся холопов-разбо'йников.
Пла'мя уже' пробира'лось в ко'мнаты. Облака' ды'ма сгусти'лись у потолка'. Станови'лось жа'рко; дым опуска'лся все ни'же, оку'тывал Макси'ма Серге'евича и Афо'ню, ел глаза', затрудня'л дыха'ние.
Не'рвно сжима'я ру'ку своего' дрожа'щего това'рища по несча'стью, Златоя'ров пошёл вдоль о'кон. Сквозь все пробива'лся злове'щий свет. Каза'лось, поги'бель была' неизбе'жна.
Вдруг он, Макси'м Сергеёвич, ещё за час пе'ред тем тяготи'вшийся жи'знью, чуть не проклина'вший её, едва' не вскри'кнул во весь го'лос от ра'дости: в ма'ленькой ко'мнате, в кото'рую он вошёл случа'йно с Афо'ней, в за'дней ча'сти до'ма, в ко'мнате, почти' забы'той им, служи'вшей скла'дочным ме'стом для ра'зного хла'ма, два окна' бы'ли те'мны. Златоя'ров загляну'л на двор. Ого'нь был недалеко', но под о'кнами его' не бы'ло. Должно' быть, у осажда'ющих не хвати'ло соло'мы и се'на, и э'то ме'сто оста'лось свобо'дным. Вблизи' на дво'ре не видне'лось никого' из разбо'йников: они' все столпи'лись у пе'редней ча'сти до'ма, где пожа'р был сильнеё. Вы'бить ра'му бы'ло нетру'дно, ино'е де'ло спры'гнуть: приходи'лось пры'гать болеё, чем с двухса'женной высоты'. Но заду'мываться бы'ло не'когда.
Сперва' он помо'г вы'браться Афо'не, пото'м пры'гнул сам. Суста'вы слегка' хру'стнули, когда' он косну'лся земли', но он да'же не уши'бся. Афо'ня лежа'л и стона'л: он расши'б себе' плечо' и но'гу. Макси'м Серге'евич подхвати'л его' на ру'ки и побежа'л к забо'ру. Подбежа'л и останови'лся в отча'яньи: переле'зть да ещё с Афо'ней на рука'х бы'ло невозмо'жно. Выходи'ло так, что они' попа'ли из огня' да в по'лымя. Макси'м Серге'евич уже' реши'л про себя', что бу'дет би'ться до после'дней ка'пли кро'ви, но не отда'стся в ру'ки враго'в живы'м, когда' его' вы'ручил Афо'ня:
-- Лазе'йка тут есть... Как воро'та на ночь запира'ли, а на'добность была' в лес заче'м-нибудь, так холо'пы че'рез неё выбира'лись... Кол оди'н вынима'ется.
"Да вот э'тот, кажи'сь", -- поду'мал Макси'м Серге'евич.
На сча'стье, кол оказа'лся тем са'мым, одна'ко, он поддава'лся не о'чень легко', и, пока' он был доста'точно припо'днят, прошло' неско'лько до'лгих мину'т. Со стороны' до'ма слы'шались приближа'ющиеся голоса'. Но Макси'м Серге'евич тепе'рь уже' не сомнева'лся в уда'че: Афо'ня уже' ко`е-ка'к вы'брался, слегка' стена'я от бо'ли, за частоко'л, остава'лось проле'зть ему'. Он с не'которым уси'лием проти'снулся че'рез дово'льно у'зкое отве'рстие и во'время: неско'лько челове'к, со Стефа'ном во главе', пока'зались и'з-за до'ма. При све'те пожа'рища Стефа'н да'же заме'тил отве'рстие и сказа'л свои'м сотова'рищам:
-- Ну, уж и стро'ят же э'ти москали' и'згороди! Гля'ньте, лазе'йка кака'я!
И он совсе'м бли'зко подошёл к "лазе'йке".
В э'то вре'мя Афо'ня и Макси'м Серге'евич бы'ли уже' в ча'ще леса' -- в безопа'сности; в безопа'сности, коне'чно, сравни'тельной, потому' что в лесу' бы'ли медве'ди, во'лки, ры'си и ино'е зверье'", но все же э'то бы'ли то'лько злы'е зве'ри, но не злы'е лю'ди: после'дние страшне'е!
Лёжа в лесу', Златоя'ров смотре'л на за'рево пожа'рища и ду'мал, за что пресле'дуют его' э'ти лю'ди? Что он сде'лал Гоноро'вому? Ведь он и встреча'лся с па'ном Фе'ликсом всего' ра'за два у Влаше'мских, и вот тот одна'жды уж едва' не уби'л его', тепе'рь разори'л родно'е гнездо' и те'шился мы'слью, что Златоя'ров поги'б в пла'мени... За что? За что?
Го'ре не у'мерло в душе' Макси'ма Серге'евича, но оно' не'сколько улегло'сь под напо'ром но'вого чу'вства. Э'то чу'вство была' зло'ба. Тепе'рь Макси'м Серге'евич не стал бы в уедине'нии отдава'ться печа'льным ду'мам, ему' хоте'лось борьбы', шу'ма, жи'зни по'лной опа'сности, по'лной за'пахом кро'ви уби'того врага'.
Поутру' он верну'лся на пожа'рище. Из слуг Гоноро'вого уже' никого' там не бы'ло.
Мёртвый сто'рож Петр так и закочене'л, си'дя прислони'вшись к забо'ру. Когда' Макси'м Серге'евич и Афо'ня, крестя'сь, подошли' к нему', на них пахну'ло за'пахом тле'ния: он уже' на'чал разлага'ться.
Гру'ды обгоре'лых, дыми'вшихся ба'лок, гру'да ме'лких угле'й, переме'шанных с полусгоре'вшими челове'ческими костя'ми -- оста'нками несча'стных холо'пов -- вот все, что оста'лось от до'ма Златоя'рова.
Служе'бные постро'йки бы'ли почему'-то пощажены' врага'ми и не тро'нуты огнём. Златоя'ров, с ра'достным изумле'нием расслы'шал донёсшееся до него' ржа'ние люби'мой ло'шади. Лошаде'й у него' бы'ло не'сколько -- они' все оказа'лись налицо'. Его' удиви'ла така'я забы'вчивость и'ли бескоры'стие па'на Фе'ликса. Коне'чно, ему' и в го'лову не могло' прийти', что э'то сде'лано для отво'да глаз кому' сле'дует: ничего' не похи'щено, зна'чит, пожа'р произошёл по вине' сами'х пострада'вших.
Златоя'ров поспеши'л воспо'льзоваться "забы'вчивостью" Гоноро'вого и, взяв себе' одну' из лошаде'й, другу'ю отда'л Афо'не, кото'рый, ёжась от бо'ли, ко`е-ка'к взобра'лся в седло', и отпра'вился в путь. Он не зае'хал ни к кому' из сосе'дей рассказа'ть о своём несча'стии и преступле'нии Гоноро'вого, а пое'хал пря'мо в своё друго'е поме'стье, где запа'сся деньга'ми, ору'жием и доро'жными припа'сами, и с неизме'нным свои'м оружено'сцем Афо'ней да деся'тком холо'пов напра'вился туда', куда' стека'лся тогда' и стар, и млад, и уда'лый молоде'ц, и обездо'ленный жи'знью, и разбо'йник, и че'стный челове'к, туда', где развева'лся стяг царе'вича Дими'трия -- в Гали'цию, в Са'мбор.

XXVI
ПРИ'ЗНАН

Ко'мната пе'ред кабине'том короля' в кра'ковском дворце' была' перепо'лнена придво'рными. Давно' уже' они' не съезжа'лись в тако'м коли'честве в короле'вские пала'ты; всех их собра'л исключи'тельный слу'чай: сего'дня до'лжен представля'ться на'ияснейшему Сигизму'нду "моско'вский царе'вич"; сейча'с должно' реши'ться -- и'стинный ли он сын царя' Ива'на и'ли на'глый обма'нщик, досто'йный пла'хи.
Несмотря' на многолю'дство, в ко'мнате да'вки нет; нет и шу'ма, слы'шатся лишь сде'ржанный го'вор, полушёпот.
-- Ты зна'ешь, пан Во'йцех,-- говори'т како'й-то за'литый зо'лотом вельмо'жа стоя'щему ря'дом с ним па'ну Че'рвинскому,-- но'сится слух, что э'тот царе'вич -- про`сто-на'просто ло'вкий проходи'мец, расстри'женный диа'кон Григо'рий Отре'пьев.
-- Отку'да взя'лся э'тот слух?
-- Царь Бори'с сообща'л, говоря'т, на'шему на'ияснейшему королю'.
-- Гм... Коро'ль разреши'т сейча'с все сомне'ния. Е'сли он призна'ет его' царе'вичем, зна'чит, э'тот, я'кобы Григо'рий, и есть и'стинный царе'вич. Полага'ю, сло'во короля' име'ет бо'льше значе'ния, чем каки'е бы то ни бы'ло доказа'тельства?
-- Коне'чно! -- поспеши'л согласи'ться царедво'рец.-- Во вся'ком слу'чае, любопы'тно на него' взгляну'ть.
-- Тсс!.. Идёт!..-- пронёсся и заме'р во'зглас.
Гробова'я тишина' наступи'ла в ко'мнате. И среди' э'той тишины' все я'вственнее слы'шался то'пот ног, по-ви'димому, бо'лее привы'кших ступа'ть по мя'гкой по'чве поле'й, чем по лосня'щемуся полу' короле'вских пала'т.
-- Топо'чет, как мужи'к! -- сообража'ли придво'рные, прислу'шиваясь к э'тому то'поту.
Глаза' всех бы'ли устремлены' на входну'ю дверь.
Бли'же, бли'же то'пот... Че'рез мину'ту предше'ствуемый короле'вским чино'вником в дверя'х появи'лся "царе'вич".
Пе'рвое впечатле'ние, произведённое им на придво'рных, бы'ло неблагоприя'тно.
Пра'вда, кто знава'л Григория-слугу', тот вряд ли узна'л бы Григория-царе'вича: бога'тый наря'д измени'л к лу'чшему его' нару'жность. Но всё-таки о'пытные глаза' царедво'рцев сра'зу подме'тили все недоста'тки его' вне'шности: и рыжева'тые во'лосы, и борода'вки на лице', и коро'ткую ру'ку.
Одна'ко, пе'рвое впечатле'ние бы'стро замени'лось но'вым, когда' "царе'вич" вступи'л в их толпу'. Он шел ме'дленно, быть мо'жет, не'сколько тяжелова'той похо'дкой, но велича'во. Голова' его' была' го'рдо заки'нута, на обыкнове'нно бле'дных щека'х игра'л румя'нец от волне'ния, пре'жде ту'склые глаза' тепе'рь ли'хорадочно свети'лись. Чу'вствовалось что'-то вла'стное и мо'щное в э'том челове'ке, чу'вствовалось, что э'то -- господи'н, а не раб толпы'.
Григо'рий скользну'л взгля'дом по толпе' придво'рных, и надме'нные вельмо'жи от э'того взгля'да почу'вствовали что'-то похо'жее на ро'бость провини'вшегося шко'льника пе'ред стро'гим учи'телем, и головы' их нево'льно склоня'лись не'сколько ни'же, чем сле'довало пе'ред ещё непри'знанным оконча'тельно царе'вичем.
Предше'ствуемый и сопровожда'емый короле'вскими чино'вниками, секретарём короля' Чи'лли, Ю'рием Мни'шком -- велича'вым старико'м с лука'выми глаза'ми, -- Вишневе'цким и ещё не'сколькими магна'тами, "царе'вич" направля'лся к кабине'ту короля', слегка' кива'я на покло'ны придво'рных.
Ви'дно бы'ло, как лёгкая су'дорога пробежа'ла по лицу' "царе'вича", когда' все сопровожда'ющие его' отошли', и он, выжида'я, пока' доло'жат королю', на мгнове'ние останови'лся пе'ред дверьми' кабине'та.

В короле'вском кабине'те находи'лось в э'то вре'мя дво'е люде'й. Оди'н из них -- худоща'вый стари'к, с гладко'выбритым лицо'м, оде'тый в шелкову'ю фиоле'товую епи'скопскую ря'су, что'-то торопли'во говори'л, прерыва'я свою' речь иногда' лёгким ста'рческим пока'шливанием, друго'му, оде'тому в тёмный ба'рхатный кафта'н и ма'ленькую кру'глую ба'рхатную же ша'почку, пожило'му челове'ку, с холо'дным лицо'м, с тупы'м, ту'склым взгля'дом.
Духо'вное лицо' был апо'стольский ну'нций в Кра'кове, Рангони', его' собесе'дник -- коро'ль по'льский Сигизму'нд.
Коро'ль сиде'л, отки'нувшись на спи'нку кре'сла, и мо'лча слу'шал ну'нция, лишь и'зредка наклоня'я го'лову в знак согла'сия.
Наконе'ц, он прерва'л молча'ние.
-- Да, да, свято'й оте'ц, по'льза тут и для це'ркви, и для короле'вства несомне'нна, е'сли... е'сли то'лько он не лицеме'рно выка'зывает пре'данность на'шей це'ркви.
-- Я уже' говори'л с ним: в его' и'скренности сомнева'ться невозмо'жно! -- с жа'ром возрази'л Рангони'.
-- В тако'м слу'чае...-- на'чал коро'ль.
В э'то вре'мя ему' доложи'ли о прихо'де "царе'вича".
Коро'ль при'нял его' сто'я и, хотя' не снял ша'пки, но приве'тливо улыбну'лся.
Григорий-Дими'трий, переступа'я поро'г короле'вского кабине'та, побледне'л, как снег.
Он ни'зко поклони'лся королю' и поцелова'л его' ру'ку.
Коро'ль разгля'дывал "царе'вича". В свою' о'чередь, Григо'рий не'которое вре'мя молча'л и смотре'л пря'мо в глаза' Сигизму'нду. В ту'склых глаза'х короля' тру'дно бы'ло что'-нибудь проче'сть, но зо'ркий "царе'вич" успе'л улови'ть мелькну'вшую в них и'скру любопы'тства, и э'то его' ободри'ло.
"Интересу'ются мно'ю, ста'ло быть, я им ну'жен!" -- вот, смысл того', что поду'мал в э'ту мину'ту Григо'рий.
-- Ита'к, я ви'жу пе'ред собо'й сы'на царя' Иоа'нна? -- вы'молвил коро'ль.
-- Да, госуда'рь! -- с жи'востью проговори'л Григорий-Дими'трий.-- Да, я -- и'стинный сын Иоа'нна, лишённый оте'чества, престо'ла, да'же приста'нища, сохрани'вший то'лько крест свято'й на груди' свое'й, да'нный при креще'нии, а в груди' ве'ру и наде'жду на Бо'га да на люде'й, кото'рые по'мнят заве'т Господа' помога'ть стра'ждущим и угнетённым!
Пото'м Григо'рий стал расска'зывать, как он избе'г сме'рти, скры'лся в Литву', жил в нужде' в постоя'нном опасе'нии ко'зней со стороны' Бори'са Годуно'ва. Расска'зывая, он сам увлёкся, он сам почти' ве'рил той вы'мышленной исто'рии, кото'рую передава'л.
Воображе'ние рисова'ло ему' карти'ну пресле'дования, страда'ний несча'стного царе'вича, и он опи'сывал их свои'м слу'шателям в си'льных о'бразных выраже'ниях. Он сам в э'то вре'мя пережива'л все бе'дствия, о кото'рых говори'л, как пережива'ет писа'тель все душе'вные движе'ния свои'х геро'ев пре'жде, чем изобрази'т страда'ния и ра'дости их пе'ред чита'телем, как до'лжен "прочу'вствовать на себе'" худо'жник и'ли вая'тель те людски'е му'ки и'ли го'ре, кото'рые хо'чет нанести' на полотно' и'ли иссе'чь из мра'мора, как, наконе'ц, актёр на подмо'стках пережива'ет все волне'ния геро'я пье'сы.
Речь свою' Григо'рий зако'нчил так:
-- Госуда'рь! Ты вы'слушал правди'вую исто'рию мои'х бе'дствий... Ты сам роди'лся в темни'це, тебе' та'кже в де'тстве грози'ли опа'сности, и то'лько Бог Милосе'рдный помо'г тебе'... Тепе'рь тако'й же обездо'ленный, си'рый, бесприю'тный скита'лец, еди'ный пото'мок ца'рского ро'да, прибега'ет к твое'й защи'те и по'мощи... Госуда'рь! Не откажи' несча'стному!
После'дние слова' он проговори'л дрожа'щим го'лосом, со слеза'ми на глаза'х.
Григо'рий был предупреждён, что по'сле ре'чи он, по зна'ку стоя'вшего у двере'й царедво'рца, до'лжен бу'дет удали'ться из кабине'та, что'бы оста'вить короля' и ну'нция посове'товаться наедине'.
Знак не заме'длил после'довать.
Григо'рий вы'шел из кабине'та, едва' держа'сь на нога'х от волне'ния: сле'дующая мину'та должна' была' реши'ть его' судьбу' -- и'ли престо'л, и'ли ничто'жество, да'же смерть.
Рангони' и Сигизму'нд совеща'лись недо'лго.
-- Убеди'лись ли вы, госуда'рь, что он -- и'стинный царе'вич? -- спроси'л Рангони'.
-- Е'сли он да'же и не и'стинный царе'вич, но уме'ет так убежда'ть, то он досто'ин быть царе'вичем,-- с жи'востью отве'тил коро'ль.
-- Ита'к?
-- Ита'к, он -- царе'вич! -- воскли'кнул Сигизму'нд и по'дал знак позва'ть Григо'рия.
При появле'нии его' коро'ль приподня'л свою' ша'почку.
-- Да помо'жет вам Госпо'дь Бог, Дими'трий, князь моско'вский! -- торже'ственно произнёс Сигизму'нд.-- Мы рассмотре'ли все ва'ши доказа'тельства и убеди'лись, что вы -- и'стинный сын царя' Иоа'нна. В знак же на'шего и'скреннего к вам благоволе'ния определя'ем вам ежего'дно со'рок ты'сяч зло'тых {О'коло 55 000 рубле'й зо'лотом.} на содержа'ние и вся'кого ро'да изде'ржки. Кро'ме того', вы, как ве'рный друг Ре'чи Посполи'той, мо'жете сноси'ться с на'шими пана'ми и по'льзоваться их по'мощью.
Григо'рий, тепе'рь уже' при'знанный царе'вич Дими'трий, приложи'л ру'ку к се'рдцу и то'лько кла'нялся. По лицу' его' текли' сле'зы. Он не мог говори'ть. За него' поблагодари'л короля' Рангони'.
Хотя' из кабине'та ничего' не могло' донести'сь до слу'ха толпи'вшихся пе'ред дверьми' придво'рных, но, должно' быть, у царедво'рцев есть осо'бенное чутье'" различа'ть, кто осчастли'влен ми'лостью прави'теля, кто нет, потому' что едва' новопри'знанный царе'вич появи'лся в дверя'х, как головы' всех ни'зко склони'лись, и единоду'шный крик: "Вива'т, царе'вич!" -- огласи'л дворе'ц.
Дими'трий, тепе'рь мы его' бу'дем звать так, вели'чественно поклони'лся. У него' се'рдце замира'ло от сча'стья. Он в э'ту мину'ту уже' ви'дел себя' облада'телем необъя'тной Ру'си, забы'в, что у него' ещё нет войска', что на моско'вском престо'ле ещё кре'пко сиди'т царь Бори'с Федо'рович.

XXVII
КА'ПЛЯ ПОЛЫ'НИ

По'сле представле'ния королю' Дими'трий пое'хал и'ли, верне'е, его' повезли' в пала'ты сандоми'рского воево'ды Ю'рия Мни'шка. Обе'д был роско'шен, вина' ли'лись реко'й, и го'сти бы'ли ве'селы и напереры'в стара'лись че'м-нибудь угоди'ть "бу'дущему ру'сскому царю'".
У неда'внего слу'ги, попа'вшего в царе'вичи, кружи'лась голова' от тех зна'ков внима'ния и почте'ния, от то'нкой ле'сти, кото'рыми он был осы'пан.
Любе'зны бы'ли все, но всех любе'знее -- апо'стольский ну'нций Рангони'. Он пря'мо называ'л Дими'трия "царём моско'вским", уверя'л, что в уда'чном исхо'де не'чего сомнева'ться, сове'товал возмо'жно скоре'е воссе'сть на прароди'тельский престо'л.
По'сле обе'да он обня'л, поцелова'л Дими'трия и, отведя' в сто'рону от госте'й, что'-то до'лго говори'л ему'. В отве'т "царе'вич" то'лько кива'л голово'й, подноси'л ру'ку к се'рдцу и, вообще', всем ви'дом пока'зывал своё полне'йшее согла'сие с ре'чью па'пского ну'нция.

Кра'ков спит. У'лицы пусты'нны и ти'хи. Ночь лу'нная; дли'нные те'ни домо'в укрыва'ют у'зкие у'лицы; то'лько места'ми, там, где ряд домо'в прерыва'ется, полоса' лу'нного све'та вреза'ется в темь -- изда'ли, гля'дя на доро'гу, ка'жется, что там бежи'т кака'я-то светя'щаяся река' -- зато' да'льше, за полосо'ю, мрак ещё черне'й.
Тяжёлые, ме'рные шаги' гу'лко звуча'т в тишине'. Э'то идёт ночна'я стра'жа. Вон в поло'ске све'та блесну'ла сталь солда'тских алеба'рд, блесну'ла и уже' никого' и ничего' не вида'ть: тьма у'лицы скры'ла отря'д, то'лько шаги' звуча'т ещё, но все глу'ше, глу'ше.
Едва' замо'лкли шаги', две челове'ческие фигу'ры вы'нырнули из тьмы и вступи'ли в освещённое луно'ю простра'нство.
Э'то -- мужчи'ны; оди'н высо'к, друго'й гора'здо ни'же. На них пла'тье простолюди'нов, У обо'их лица' закры'ты плаща'ми.
-- Торопи'сь, царе'вич,-- промо'лвил высо'кий,-- пожа'луй, опя'ть наткнёмся на обхо'д.
-- Далеко' ещё, Мни'шек? В э'тих прокля'тых у'лицах темно', как в а'ду -- того' и гляди', что наткнёшься на что'-нибудь и разобьёшь лоб. А синяки', мне ка'жется, не совсе'м-то приста'ли са'ну царе'вича.
-- Успоко'йся, царе'вич,-- отвеча'л Мни'шек, уже' скры'вшийся во тьме.-- Вон дворе'ц иезуи'тов.
-- Ты, ка'жется, ду'маешь, что у меня' коша'чьи глаза'?
-- Неуже'ли ты не ви'дишь огонька', кото'рый там мерца'ет?
-- Ах, вот э'та-то жёлтая то'чка? Ещё не бли'зко!
-- Святы'е отцы' нас ждут. Пойдём скоре'й.
-- Как ты ду'маешь, Рангони' уже' там?
-- Да, наве'рно.
Пу'тники замолча'ли и приба'вили шаг. Ско'ро скрип кали'тки возвести'л, что они' вступи'ли в оби'тель отцов-иезу'итов.

Свет лампа'ды па'дал на анало'й с лежа'щими на нем кресто'м и ева'нгелием, на коле`нопреклонённого "царе'вича", на пробри'тую маку'шку головы' склони'вшегося к нёму иезуи'та.
-- Ты мне испове'дал грехи' свои', сын мой, и Бог, по милосе'рдию Своему', че'рез меня', Его' смире'"нного служи'теля, отпуска'ет тебе' их.
Дими'трий перекрести'лся. По привы'чке он хоте'л, соверша'я кре'стное зна'мение, отнести' ру'ку от груди' на пра'вое плечо' -- по-православно'му, но спохвати'лся и перенёс её на ле'вое плечо' -- по-католи'чески. От глаза' иезуи'та не укры'лась э'та опло'шность.
-- Всем ли се'рдцем отрёкся ты от схи'змы, сын мой?
-- Всем!
-- Всем ли се'рдцем возлюби'л ты и'стины на'шей свято'й католи'ческой це'ркви?
-- Всем! -- повтори'л Дими'трий.
-- Бла'го тебе', ча'до! С усе'рдием ли бу'дешь служи'ть ей?
-- С усе'рдием!
-- Бу'дешь ли стара'ться проли'ть свет и'стинной рели'гии во тьму е'реси?
-- Э'то ста'нет це'лью мое'й жи'зни!
-- Прочти' "Credo" {Си'мвол ве'ры.}.
-- Credo in Unum Deum Patrem...-- торже'ственно на'чал чита'ть "царе'вич".
Иезуи'т слу'шал, наклони'в го'лову.
-- Amen! -- заключи'л Дими'трий.
Па'тер взял с анало'я крест и ева'нгелие и поднёс его' обраща'емому.
-- Покляни'сь над э'тим святы'м кресто'м Госпо'дним и над святы'м Его' ева'нгелием, что не ра'ди су'етной сла'вы...
-- Не ра'ди су'етной сла'вы...-- повторя'л за па'тером Дими'трий.
-- Не ра'ди коры'сти...
-- Не ра'ди коры'сти.
-- Не ра'ди ины'х ничто'жных благ земны'х...
Царе'вич повторя'л.
-- Но ра'ди спасе'ния ду'ши свое'й вступа'ешь ты...
-- Вступа'ю я...
-- В ло'но и'стинной, апо'стольской, вселе'нской, католи'ческой це'ркви. В том целу'ешь ты свято'й крест.
-- Целу'ю свято'й крест...
-- И свято'е ева'нгелие. Ами'нь. Тепе'рь сле'дуй за мной, сын мой, я проведу' тебя' в це'рковь,-- сказа'л духовни'к "царе'вича", когда' кля'тва была' зако'нчена.
Что'-то щеми'ло се'рдце Дими'трия, когда' он сле'довал за свои'м духовнико'м. Он сму'тно начина'л сознава'ть, что то, что он соверша'ет, есть преступле'ние бо'льшее, пожа'луй, его' самозва'нства: мо'жно обма'нывать люде'й, шути'ть над ни'ми, но нельзя' дерзнове'нно игра'ть и'менем Бо'жиим, де'лать крест и ева'нгелие ору'диями ни'зменных це'лей.
В це'ркви у алтаря' уже' ждал Рангони' в по'лном облаче'нии.
Не'сколько поо'даль стоя'л Мни'шек.
-- Ча'до! -- сказа'л Рангони' "царе'вичу".-- Це'рковь приняла' тебя' в своё ло'но. Остаётся то'лько укрепи'ть э'тот сою'з -- согла'сно вы'раженному тобо'ю ра'нее жела'нию -- та'инствами свято'го Миропома'зания и Евхари'стии. Присту'пим же с благогове'нием к сему', сын мой!
Царе'вич опусти'лся на коле'ни. Вокру'г него' раздава'лось чте'ние и пе'ние лати'нских моли'тв, псалмо'в и возглаше'ний, но он ма'ло прислу'шивался к ним, он ры'лся в тайника'х свое'й ду'ши, си'лясь поня'ть, что э'то, но'вое, пре'жде незнако'мое, копоши'тся в ней? Он так ушёл в созерца'ние себя', что опо'мнился то'лько тогда', когда' Рангони' подошёл к нему' со святы'м ми'ром.
Ну'нций пома'зал святы'м ми'ром ча'сти те'ла Дими'трия, как тре'буется по пра'вилам рели'гии, пото'м, согла'сно уста'ву католи'ческой це'ркви, слегка' уда'рил миропома'занного по щеке' со слова'ми:
-- Мир ти!
Дими'трий не знал э'того обы'чая. Он вздро'гнул, кра'ска стыда' покры'ла его' лицо'; э'тот лёгкий символи'ческий уда'р, обознача'ющий то'лько то, что отны'не миропома'занный до'лжен со смире'нием претерпева'ть все уда'ры судьбы', показа'лся ему' заслу'женной пощёчиной.
Он переси'лил волне'ние, с благогове'йным ви'дом при'нял Святы'е Дары', улыба'лся ра'достно, когда' его' поздравля'ли со вступле'нием в ло'но католи'ческой це'ркви, но он чу'вствовал на щеке' след па'льцев ну'нция, э'тот след жег щеку'; мину'тами ему' каза'лось, что э'тот след -- клеймо', и ка'ждый, кто взгля'нет на него', узна'ет отсту'пника.
"Что ж де'лать! Цель опра'вдывает сре'дства!" -- ду'мал успоко'ить себя' Дими'трий, покида'я в сопу'тствии Мни'шка дворе'ц иезуи'тов, и тотча'с же созна'л, что э'тот деви'з, кото'рым по'льзуются после'дователи Игна'тия Лойо'лы -- да и не одни' после'дователи Лойо'лы! -- не мо'жет принести' успокое'ния, потому' что он -- ложь: никака'я цель не мо'жет опра'вдывать сре'дства. Престу'пное всегда' престу'пно, ра'ди чего' бы оно' ни де'лалось. И по'нял "царе'вич", что отны'не на дне его' ду'ши всегда' бу'дет таи'ться го'речь, и -- ста'нет ли он царём, обрати'тся ли в пре'жнего Григо'рия -- всегда' она' бу'дет ка'плею полы'ни в ло'жке мёда.

XXVIII
В ГЛУШИ'

В Гали'ции, верста'х в полу'тораста от Са'мбора, находи'лось поме'стье па'на Ио'сифа Щербли'товского.
Э'то был "преле'стный уголо'к". Большо'й па'нский дом тону'л в зе'лени фрукто'вых садо'в. С приго'рка, где он стоя'л, видне'лись поло'сы поле'й и луго'в, пересека'емые неширо'кой, но глубо'кой и бы'строй ре'чкой.
Обита'телей в па'нском до'ме, исключи'в холо'пов, бы'ло всего' че'тверо: сам пан Ио'сиф, его' жена' Домици'ла, сын Станисла'в и трою'родная племя'нница па'ни Домици'лы -- Маргари'та.
Вот уже' пятна'дцать лет, как пан Ио'сиф не то'лько не переезжа'л че'рез грани'цы своего' поме'стья, но и не переступа'л за поро'г своего' до'ма: жесто'кая боле'знь ног прикова'ла его' к кре'слу. Пан Ио'сиф о'чень страда'л, но не жа'ловался на судьбу'; та'йною же моли'твою его' бы'ло всегда', что'бы Бог посла'л поскоре'е ему' избавле'нье от мук и чтоб ему' привело'сь умере'ть на рука'х жены' и люби'мого сы'на.
Но год проходи'л за го'дом, а стари'к все сиде'л в своём кре'сле, полуживо'й, полутру'п, в тя'гость себе' самому', обу'за, как он ду'мал, для окружа'ющих.
Станисла'в, младе'нец в нача'ле отцо'вской боле'зни, успе'л преврати'ться за э'то вре'мя в краси'вого стро'йного двадцатиле'тнего ю'ношу, па'нна Маргари'та, взя'тая в дом ма'ленькой де'вочкой, вы'росла в семнадцатиле'тнюю де'вушку.
Боле'знь па'на Ио'сифа была' еди'нственным тёмным пятно'м на све'тлом фо'не жи'зни Щербли'товскйх. Жизнь их текла' ти'хо и ми'рно.
Днем па'ни Домици'ла хлопота'ла по хозя'йству, па'нна Маргари'та сиде'ла за каки'м-нибудь вяза'ньем, пан Станисла'в объезжа'л по'ля, охо'тился и'ли, сиде'л за лати'нской кни'гой, а ста'рый хозя'ин, больно'й то'лько те'лом, но не ду'хом, ка'ждое у'тро проси'л пододвига'ть своё кре'сло к столу', зава'ленному ру'кописями, кни'гами, и отдава'лся рабо'те.
Пото'мок одного' из древне'йших родо'в, не'когда блестя'щий придво'рный кавале'р, тепе'рь ото'рванный от пре'жней шу'мной жи'зни, он не жале'л об э'том: он нашёл себе' ину'ю жизнь в нау'чных труда'х. Лишённый вся'ких удово'льствий, за'нятый то'лько нау'кой, он жил в ино'м ми'ре, недосту'пном для его' дома'шних, в ми'ре, по'лном гармо'нии.
Па'ни Домици'ла и "ма'ленькая Маргари'тка", как звал стари'к племя'нницу по ста'рой привы'чке, благогове'ли пе'ред его' учёностью, но э'тим и ограни'чивались: пости'чь "прему'дрость па'на Ио'сифа" им каза'лось че'м-то невозмо'жным. Стари'к посме'ивался над ни'ми и утеша'лся тем, что, по кра'йней ме'ре, нашёл себе' помо'щника в лице' сы'на.
Станисла'в, действи'тельно, мог ра'довать се'рдце ста'рого учёного: он люби'л нау'ку, каза'лось, не ме'ньше отца'. Но, ма`ло-пома'лу, по ме'ре того', как пан Станисла'в мужа'л, в нем начала' соверша'ться переме'на. Он все ме'ньше и ме'ньше проси'живал с отцо'м, все бо'льше и бо'льше вре'мени стал отдава'ть охо'те; иногда' он по це'лым дням пропада'л из до'му и приходи'л домо'й уста'лым, забры'зганным гря'зью, но дово'льным. Его' глаза' свети'лись удово'льствием, грудь дыша'ла свобо'дно, а на молодо'м лице' лежа'ло выраже'ние како'й-то молоде'цкой у'дали.
Е'сли в э'то вре'мя пан Ио'сиф говори'л ему': "Поди'-ка сюда', Станисла'в, я тебе' скажу' ко`е-что' но'венькое", сын не'хотя отвеча'л: "По'сле, ба'тюшка, я тепе'рь уста'л, не до нау'к мне".
Наконе'ц, наста'ло тако'е вре'мя, когда' Станисла'в совсе'м переста'л явля'ться к отцу' для заня'тий; вме'сте с тем переста'л он и пропада'ть надо'лго из до'ма -- он забро'сил охо'ту, как и нау'ку. Он сде'лался мра'чным и неразгово'рчивым, худе'л и бледне'л. Пре'жде, быва'ло, по вечера'м он люби'л болта'ть с Маргари'той, тепе'рь э'ти бесе'ды прекрати'лись.
Оте'ц наблюда'л за ним и тяжело' вздыха'л. Когда' Станисла'в встреча'лся с упо'рно устремлённым на него' взгля'дом отца', он красне'л и отвора'чивался.
Одна'жды пан Ио'сиф позва'л к себе' сы'на.
-- Мне на'до поговори'ть с тобо'й, Станисла'в,-- сказа'л он.-- Не бо'йся, не о нау'ках,-- доба'вил стари'к с гру'стной улы'бкой.
-- Я слу'шаю, ба'тюшка,-- пробормота'л смущённый ю'ноша.
Оте'ц на'чал без предисло'вия.
-- Тебя' ма'нит жизнь, Станисла'в?
Сын поту'пился и отрица'тельно качну'л голово'й.
-- Не отрица'й! К чему' лгать? -- стро'го заме'тил оте'ц.-- Ничего' престу'пного тут нет, твоё жела'ние вполне' есте'ственно, и, е'сли кто винова'т, что тебе' пришло'сь немно'жко пострада'ть, так э'то оди'н я.
-- Ты?
-- Да, я. Я был недальнови'ден: я до'лжен был поня'ть, что то, что мо'жет удовлетворя'ть больно'го старика', у кото'рого жизнь позади', а пе'ред ним -- одна' моги'ла, не удовлетвори'т по'лного сил ю'ношу. Мо'лодость про'сит жи'зни. Я был недальнови'ден... Нет, верне'е, я э'то давно' сознава'л, но заглуша'л тако'е созна'ние потому', что сли'шком люби'л себя': мне стра'шно бы'ло реши'ться на разлу'ку с сы'ном. Тепе'рь я реши'лся.
Стари'к замолча'л и пони'к голово'ю. Молча'л и Станисла'в. Он пережива'л тепе'рь стра'нное душе'вное состоя'ние.
Да! Его', коне'чно, мани'ла жизнь. Э'то ску'чное, однообра'зное житье'" в дере'вне ему' надое'ло. Он чу'вствовал, что кровь его' закипа'ет, когда' ему' приходи'ли на па'мять расска'зы отца' о би'твах, о шу'мных пира'х, о бле'ске придво'рной жи'зни, о краса'вицах пане'нках; он него'довал при мы'сли, что ему' придётся, быть мо'жет, весь век свой провести' вдали' от всего' э'того в глуши' родово'го поме'стья. Поэ'тому пе'рвым чу'вством, кото'рое овладе'ло им по'сле слов отца' о его' гото'вности на разлу'ку с сы'ном, была' ра'дость. Но она' бы'стро смени'лась други'м чу'вством. Ему' вдруг ста'ло стра'шно той неизве'стной, жела'нной, шу'мной жи'зни, кото'рая ожида'ет его'.
Он мы'сленно предста'вил себя' вдали' от родно'го до'ма и почу'вствовал себя' одино'ким, поки'нутым среди' чу'ждой ему' толпы'. Се'рдце его' сжа'лось.
-- Нет, ба'тюшка! -- воскли'кнул он под влия'нием э'того чу'вства.-- Я всю жизнь бу'ду с ва'ми! Заче'м нам расстава'ться?
Пан Ио'сиф гру'стно улыбну'лся и покача'л голово'й.
-- Нет, ми'лый Станисла'в, я не хочу' жертв. Поезжа'й, посмотри' жизнь и, е'сли вблизи' она' пока'жется тебе' не тако'й привлека'тельной, как изда'ли, тогда'... тогда' возврати'сь к своему' ста'рому, больно'му отцу'...
Го'лос старика' дрожа'л, когда' он говори'л э'то.
Па'ни Домици'ла, сиде'вшая неподалёку, ря'дом с племя'нницей, за како'й-то рабо'той, то'лько тепе'рь поняла', что пан Ио'сиф толку'ет с сы'ном не о нау'чных "прему'дростях".
-- Как! Ты хо'чешь, чтоб Станисла'в уе'хал? -- воскли'кнула она'.
-- Да. Ему' на'до немно'го отве'дать жи'зни.
-- Но куда' же ты его' отправля'ешь?
-- Я отпра'влю его' к свои'м да'льним ро'дственникам, Мни'шкам. Они' живу'т бога'то, не чета' нам. Там Станисла'ву бу'дет, что посмотре'ть. К тому' же у них тепе'рь э'тот царе'вич, о кото'ром кричи'т вся По'льша и Литва'. Я слы'шал, что пан Ю'рий отпра'вился с ним в Кра'ков к королю'. Не зна'ю, верну'лся он и'ли нет. Но э'то все равно', па'ни Мни'шкова и без него' раду'шно при'мет Станисла'ва... Снаряжа'й сы'на в путь, Домици'ла.
-- Когда' же он уе'дет?
-- Чем скоре'е, тем лу'чше, что ж ему' тут томи'ться. Так, че'рез неде'льку... Э! Да ты пла'чешь, ста'рая!
По лицу' па'ни Домици'лы текли' сле'зы. В отве'т на сло'ва му'жа она' то'лько отмахну'лась.
-- Да, ста'рая, дожи'ли мы... Вот, и сы'на в путь собира'ем... Да... Ста'рое ста'рится, молодо'е растёт...
-- Полно' тебе'! -- говори'л пан Ио'сиф, а у са'мого гу'бы дрожа'ли.
Па'нна Маргари'та почему'-то с чрезвыча'йным внима'нием наклони'лась к свое'й рабо'те; е'сли бы па'ни Домици'ла не была' так взволно'вана, то она', наве'рно, удиви'лась бы, что иску'сная в рукоде'льях её племя'нница могла' навяза'ть каку'ю-то невообрази'мую пу'таницу. Заме'тила бы она' та'кже, ве'рно, и то, что де'вушка была' бледна', как полотно'.
За сбо'рами бы'стро пролете'ла неде'ля. Все э'то вре'мя Станисла'в жил, как в ча'ду. Неда'вний страх его' соверше'нно исче'з, и он весь был поло'н ожида'ния чего'-то необыкнове'нного, чуде'сного.
В после'дний ве'чер, когда' сбо'ры бы'ли око'нчены и да'же ве'щи его' бы'ли уже' сда'ны на ру'ки трем ста'рым холо'пам, кото'рые должны' бы'ли его' сопровожда'ть, он почу'вствовал себя' гру'стно настро'енным.
Он мы'сленно проща'лся с обстано'вкой своего' родно'го до'ма, где вся'кая ме'лочь ему' была' с де'тства знако'ма. Тепе'рь бу'дет все но'вое -- и лю'ди, и ве'щи.
В после'дний раз пошёл он посиде'ть на свою' люби'мую скамью' в я'блочном саду'. Там он встре'тил Маргари'ту.
Ю'ноша был рад э'той встре'че. Ему' давно' хоте'лось поговори'ть пе'ред разлу'кой с подру'гой де'тства. Но всю неде'лю ему' э'то не удава'лось: Маргари'та сло'вно наро'чно избега'ла его'.
Когда' он подошёл, она' не поверну'ла головы' и верте'ла в рука'х каку'ю-то тра'вку.
-- Ты на меня' и взгляну'ть не хо'чешь, Маргари'та? -- шутли'во сказа'л Станисла'в, опуска'ясь на скамью'.
-- Ты так ти'хо подошёл... Я и не слы'шала...-- отве'тила Маргари'та и все-та'ки не поверну'ла головы'.
-- Ну, ра'зве так ти'хо? -- проговори'л Щербли'товский в замолча'л.
Целу'ю неде'лю он собира'лся побесе'довать с Маргари'той, а тепе'рь, когда' наста'ло вре'мя бесе'ды, он, как э'то ча'сто быва'ет, не знал, что говори'ть.
Маргари'та то'же, по-ви'димому, не была' располо'жена к разгово'ру.
Станисла'в, заду'мавшись над тем, о чем бы побесе'довать, ма`ло-пома'лу отвлёкся и стал ду'мать о за'втрашнем отъе'зде, о том, как его' при'мут в до'ме Мни'шка, и то'му подо'бном. Его' оторва'ли от заду'мчивости сло'ва Маргари'ты:
-- Вот, за'втра ты уже' и уезжа'ешь.
-- Да. Как бы'стро прошла' э'та неде'ля!
-- Ты рад отъе'зду?
-- Гм... Как сказа'ть? Пожа'луй, рад.
-- А разлу'ка не страши'т?
-- Что ж де'лать! Ра'но ли, по'здно ли -- придётся расстава'ться.
-- Забу'дешь ты нас всех там!
-- Как забы'ть!
-- Да, да, о'чень легко' забы'ть. Там ведь жизнь ина'я, люде'й мно'го... Мно'го пане'нок краси'вых.
-- Что же из того'?
-- А то, что забу'дешь. Осо'бенно меня'.
-- Э'то почему'?
-- Меня' забы'ть ле'гче всего'... Я тебе' ни мать, ни сестра'.
-- Полно', Маргари'точка! Чего' ты глу'пости говори'шь? Ведь, ты обо мне скуча'ть бу'дешь?
-- Коне'чно!
-- Ну, и я бу'ду.
Они' помолча'ли.
-- По'мнишь, Станисла'в, как мы детьми' с э'той я'блони незре'лые я'блоки срыва'ли и как нам за э'то попада'ло от тётушки? -- промо'лвила Маргари'та.
-- Как же! Ещё ты тогда', по'мню, не ху'же меня' уме'ла ла'зить по дере'вьям. Ве'село мы тогда' жи'ли с тобо'й! Хоро'шее бы'ло вре'мя!
-- Да! Пролете'ло безвозвра'тно. Все перемени'лось. Вот и ты тепе'рь уезжа'ешь. Бог зна'ет, вернёшься ли? -- печа'льно проговори'ла Маргари'та.
-- Ну вот, не верну'сь! Не Бог зна'ет, как далеко' я и уезжа'ю-то.
-- Ах, ма'ло ли что мо'жет случи'ться! Тяжело' мне, Станисла'в!
Станисла'в взгляну'л на Маргари'ту: у неё на глаза'х блесте'ли сле'зы.
-- Полно'! Что ты!
Де'вушка припа'ла лицо'м к его' плечу'.
-- Нет, ты ви'дно, не так меня' лю'бишь, Станисла'в, как я тебя'. Я тебя' о'чень люблю', о'чень! -- говори'ла она' сквозь сле'зы.
-- И я тебя' люблю'.
Маргари'та не слу'шала его'.
-- Я бы никогда' с тобо'ю не расста'лась, не уе'хала бы ни с того', ни с сего', как ты. Всю бы жизнь гото'ва была' провести' вме'сте.
-- Ах, Маргари'тка, Маргари'тка! Кака'я ты ещё глу'пенькая! Да ра'зве возмо'жно всю жизнь вме'сте!
-- Мо'жно, мо'жно! Люби'л бы, так бы и бы'ло.
-- Эк, ты реко'й разлива'ешься!
-- Да потому', что люблю'! Ах, ты не зна'ешь, как я тебя' люблю'! -- воскли'кнула она', подня'в го'лову.-- Смотри', голу'бчик, не забу'дь свою' Маргари'тку! -- доба'вила она'.-- Не забу'дь, хоро'ший мой!
Она' вста'ла со скамьи', бы'стро наклони'лась к нему' и поцелова'ла.
-- Не забу'дь меня', хоро'ший мой! -- ещё раз кри'кнула де'вушка, отбега'я.
-- Маргари'тка! Куда' же ты? Ах, кака'я ты глу'пенькая! Ха-ха-ха'! Ну, чего' ра'ди так пла'кать? Ах, Маргари'тка! Ты совсе'м ещё де'вочка! -- кри'кнул Станисла'в ей вслед, стара'ясь поспе'ть за ней.
Но па'нночка бежа'ла, как се'рна, и ско'ро скры'лась за дере'вьями темне'ющего са'да.
"Хоро'шая она', а то'лько совсе'м ещё ребёнок. И чего' она' распла'калась? Ах, Маргари'тка, Маргари'тка!" -- ду'мал ю'ноша.

XXIX
"ДИКАРЕ'К" И КРАСА'ВИЦА

В Са'мборе ожида'ли прибы'тия царе'вича Дими'трия. Вчера' прискака'л на'рочный от па'на Ю'рия с изве'стием, что в обе'денную по'ру сле'дующего дня они' прибу'дут.
В до'ме сандоми'рского воево'ды шли де'ятельные приготовле'ния к встре'че и приёму "высо'кого" го'стя. Все, начина'я от са'мой па'ни Мни'шковой и конча'я после'дним холо'пом, бы'ли в хло'потах.
Молодо'му Станисла'ву Щербли'товскому надое'ло ви'деть э'ту суету' и беготню', и он спусти'лся в сад. Коне'чно, ма'ло кто призна'л бы в э'том изя'щном молодо'м челове'ке того' дереве'нского у'вальня, каки'м он был неда'вно в глуши' отцо'вского поме'стья. За коро'ткое вре'мя пребыва'ния Станисла'ва в до'ме Мни'шка его' успе'ли перевоспита'ть, и молодо'й челове'к бы'стро усво'ил наставле'ния о'пытных люде'й. Не ма'лую роль в его' стара'нии поскоре'й преврати'ться из "дереве'нщины" в све'тского молодо'го челове'ка игра'ло жела'ние не каза'ться смешны'м в глаза'х прекра'сной па'нны Мари'ны. Её подшу'чиванья над ним уязвля'ли па'на Станисла'ва в са'мое се'рдце. Когда' он пе'рвый раз уви'дел Мари'ну, и краса'вица, оки'нув его' насме'шливым взгля'дом, смея'сь, воскли'кнула: "Э, кузе'нчик! Да како'й ты ещё дика'рек!" -- он гото'в был от стыда' провали'ться сквозь зе'млю. Он стоя'л пе'ред не'ю кра'сный от смуще'ния, гляде'л в пол и еро'шил свои' густы'е, пло'хо подстри'женные во'лосы.
В э'то вре'мя он проклина'л и свой непоме'рно большо'й рост, и широ'кие не по ле'там пле'чи, и э'ти ру'ки -- ах, э'ти ру'ки! он их осо'бенно ненави'дел -- таки'е дли'нные, как бу'дто совсе'м ли'шние; он не знал, куда' их деть, и то заки'дывал за спи'ну, то оставля'л висе'ть плетьми', то подноси'л к голове' и еро'шил во'лосы.
Краса'вица, улыба'ясь, смотре'ла на него'.
-- Ничего', не печа'лься! Хо'чешь поступи'ть ко мне под нача'ло? Я жи'во переде'лаю тебя' в придво'рного кавале'ра.
Он несвя'зно пробормота'л, что, коне'чно, хо'чет.
-- То'лько, смотри', слу'шаться меня', -- заме'тила Мари'на и шутли'во погрози'ла ему' па'льцем.
Ме'жду Станисла'вом и Мари'ной установи'лись стра'нные отноше'ния. Высокоме'рная со свои'ми блестя'щими покло'нниками дочь Ю'рия Мни'шка держа'ла себя' соверше'нно ина'че со Станисла'вом. Привлека'л ли э'тот "дика'рь", как она' его' называ'ла, свои'м простоду'шным преклоне'нием пе'ред не'ю и'ли так, в си'лу капри'за, но она' обходи'лась с ним, как ста'ршая сестра'.
Пан Станисла'в благогове'л пе'ред не'ю и лови'л ка'ждое её сло'во. Свою' ро'бость он давно' забы'л, бесе'довал с не'ю обо всем, что приходи'ло в го'лову, а недоста'тка в вопро'сах среди' но'вых усло'вий жи'зни не бы'ло, и успе'л вы'казать пе'ред "сестри'чкой", как веле'ла ему' себя' звать Мари'на, весь оригина'льный склад своего' све'жего ума', по'лного вся'кого ро'да теорети'ческими све'дениями, вы'несенными из отцо'вского кабине'та, но соверше'нно незнако'мого с бытово'ю стороно'ю жи'зни.
Покло'нники Мари'ны, изя'щные, наду'шенные, изне'женные, с не'которым своего' ро'да стра'хом погля'дывали на гига'нтскую фигу'ру Станисла'ва, когда' он во вре'мя ба'ла неизме'нно стоя'л за кре'слом краса'вицы, как ве'рный страж у тро'на цари'цы. С э'тими пана'ми Станисла'в ма'ло сходи'лся: Мари'на научи'ла его' презира'ть "э'тих люди'шек".
Едва' молодо'й Щербли'товский успе'л пройти' по саду' не'сколько шаго'в, как встре'тил Мари'ну.
Дочь Ю'рия Мни'шка была' краса'вицей в по'лном смы'сле сло'ва, но э'то была' красота' мра'морной боги'ни, величественно-холо'дная.
Иногда' Станисла'в мы'сленно сра'внивал э'ту свою' "сестри'чку" с друго'ю "сестри'чкой", с па'нной Маргари'той, и бе'дная "Маргари'тка" со свои'ми све'тленькими голубы'ми глаза'ми и милови'дным, кру'глым лицо'м каза'лась тако'ю ничто'жной ря'дом с э'той ца'рственной краса'вицей, что Станисла'ву станови'лось сты'дно за неё.
-- Что, сестри'чка, и тебе', ви'дно, надое'ло в до'ме сиде'ть да смотре'ть на беготню' холо'пов,-- сказа'л Щербли'товский, поздоро'вавшись с Мари'ной.
-- Мне все надое'ло...-- лени'во протяну'ла па'нна.
-- Неуже'ли уж все. А балы'?
-- Балы' всего' бо'льше.
-- Ты че'м-то недово'льна?
-- Пожа'луй, ты прав: я, действи'тельно, недово'льна. Сего'дня прие'дет царе'вич, опя'ть начну'тся пиры' да балы'...
-- Удиви'ла ты меня', сестри'чка! Я ду'мал, что дово'льнее тебя' нет челове'ка на бе'лом све'те!
-- Нет, ты оши'бся. Ино'й жи'зни мне хо'чется.
-- Ве'рно, ми'рной, дереве'нской?
-- Ой, нет! В глуши' я умерла' бы со ску'ки.
-- Так како'й же? Ка'жется, вы живёте не ску'чно.
-- Не ску'чно? Да ра'зве э'то -- жизнь? -- презри'тельно наду'в гу'бки, промо'лвила краса'вица.-- Слы'шать ве'чно одни' и те же льсти'вые слова', ви'деть одни'х и тех же наду'шенных, зави'тых мальчишек-па'нов... Ха`-ха'! И э'то ты называ'ешь не ску'чной жи'знью? Нет, ми'лый мой! Я хочу' ино'го. Э'то -- подде'льный блеск, а я хочу' настоя'щего. Что мне из того', что пре'до мной склоня'ется десяток-дру'гой глупцо'в? Мне хо'чется, что'бы пре'до мно'ю склони'лись ты'сячи... Бо'льше! Со'тни ты'сяч.
Станисла'в ещё никогда' не вида'л Мари'ны тако'ю. Грудь краса'вицы поднима'лась неро'вно, на щека'х загоре'лся я'ркий румя'нец, а глаза' смотре'ли вдаль каки'м-то вдохнове'нным взгля'дом. Тепе'рь она' уже' не каза'лась холо'дною ста'туей, э'то бы'ло живо'е существо', по'лное си'льных и бу'рных страсте'й. Молодо'й пан смотре'л на неё с удивле'нием.
-- Так вот ты кака'я! -- проговори'л он заду'мчиво.-- Тебе' бы цари'цей быть, сестри'чка.
Па'нна ка'к-то стра'нно взгляну'ла на него'.
-- Да. Я была' бы недурно'й цари'цей,-- ти'хо промо'лвила она'.
-- Вот, вы'йди за'муж за ру'сского царе'вича! Чего' же лу'чше? -- шутли'во заме'тил он.
Мари'на ничего' не отве'тила.
-- Ра'зные лю'ди быва'ют на све'те,-- заговори'л, помолча'в, Станисла'в.-- Мне, вот, все хоте'лось вы'рваться на во'лю из отцо'вского до'ма, хоте'лось жи'зни отве'дать, а тепе'рь... тепе'рь мне ка'жется, что лу'чшая жизнь -- э'то та, кото'рою я жил в глуши' на'шего поме'стья... Там приво'лье, тишина', ми'рные заня'тия нау'ками...
-- Фу, что за жизнь! Мо'жет ли она' привлека'ть? -- воскли'кнула Мари'на.
Ю'ноша пожа'л плеча'ми.
-- Как кого'. Я бы был сча'стлив. Осо'бенно, е'сли б по'дле меня' бы'ла...
-- Кто?
Станисла'в покрасне'л, как варёный рак.
-- Моя' сестри'чка Мари'на,-- пробормота'л он.
Краса'вица зво'нко рассмея'лась.
-- Ха`-ха'! Уж не влюблён ли ты в меня'? А? Призна'ться, я не ду'мала, что победи'ла твоё одича'вшее в дере'вне се'рдце. Влюблён? А?
-- Я люблю' тебя'... Кто же мо'жет тебя' не люби'ть? Вся'кий, вся'кий! -- с жа'ром вскрича'л ю'ноша.
-- Я ви'жу, что я на свою' го'лову сде'лала тебя' све'тским: ты уж и в любе'зности пусти'лся,-- смея'лась Мари'на.-- Но за открове'нность вот тебе' награ'да... Целу'й!
Она' поднесла' к его' гу'бам свою' ма'ленькую бе'лую ру'чку.
Станисла'в стра'стно припа'л к ней. Како'е-то но'вое чу'вство, похо'жее на умиле'ние, напо'лнило ду'шу Мари'ны, когда' она' уви'дела вспы'хнувшее лицо' и по'лные сча'стья глаза' э'того гиганта-"дикарька". Она' уже' без улы'бки слегка' косну'лась губами до его' высо'кого лба и проговори'ла почти' не'жно:
-- Ах, ты, мой сла'вный дикаре'к!
Ду'мали ли они', что мгнове'ние, кото'рое тепе'рь пережива'ли, бу'дет еди'нственным и'стинно све'тлым моме'нтом в их жи'зни?
Сра'зу не'сколько холо'пов прибежа'ли в сад.
-- Царе'вич е'дет! -- крича'ли они'.
Па'нна Мари'на и Станисла'в поспе'шно поки'нули сад. Холо'дная жизнь опя'ть вступи'ла в свои' права'.

XXX
ОНА' ВСЕ ЖДЕТ

Дими'трий въе'хал в Са'мбор торже'ственно. Слух, что Сигизму'нд призна'л его' и'стинным сы'ном царя' Иоа'нна, успе'л распространи'ться, и на покло'н к "моско'вскому кня'зю", несомне'нно, бу'дущему царю' Ру'си, съе'халось в дом Мни'шка нема'ло зна'ти.
Уже' успе'ли собра'ться сюда' и люби'тели вся'кого ро'да собы'тий, даю'щих им возмо'жность побу'йствовать, погра'бить и покичи'ться свои'м молоде'чеством. У э'тих люде'й был своего' ро'да нюх, кото'рый их ре'дко обма'нывал, и они' чу'яли, что и'з-за э'того "царе'вича" загори'тся де'ло нема'лое и они' полу'чат по'лную возмо'жность полови'ть ры'бку в му'тной воде'. Они' составля'ли ядро' той ра'ти Ди'митрия, кото'рая образова'лась спустя' не'которое вре'мя.
Кри'ки "Вива'т, Дими'трий!" -- оглаша'ли во'здух, му'зыка греме'ла. Все ликова'ло, лица' у всех бы'ли таки'ми ра'достными, бу'дто облада'тели их са'ми гото'вились заня'ть ца'рский престо'л.
Дими'трий, подбоченя'сь, сиде'л на бе'лом коне' и гордели'во раскла'нивался. Лицо' его' выража'ло удово'льствие, глаза' сия'ли. Почему' же вдруг он вздро'гнул и поту'пился? Почему' вздро'гнул и сиде'вший ря'дом с каки'м-то вельмо'жей в каре'те па'тер Никола'й? Их обо'их смути'ло одно' и то же.
За толпо'й наро'да, у забо'ра, они' уви'дели одино'ко стоя'вшую де'вушку. Она' была' ещё о'чень молода'; что'-то де'тское замеча'лось в её ма'ленькой фигу'рке. Но черты' бле'дного ли'чика выража'ли неде'тскую грусть. У неё бы'ли золоти'стые распу'щенные во'лосы; густы'е и дли'нные, они' спуска'лись на её пле'чи, па'дали до земли'. Вено'к из полевы'х цвето'в украша'л её го'лову. Э'то была' её еди'нственная ро'скошь: оде'та она' была' в жа'лкие лохмо'тья. Быть мо'жет, пестрота' и блеск по'езда царе'вича привлекли' её внима'ние, но она' смотре'ла безуча'стно до тех пор, пока' не уви'дела Дими'трия. Сло'вно электри'ческий ток пробежа'л по ней; она' вздро'гнула, румя'нец вспы'хнул на исхуда'лых щека'х, глаза' ра'достно заблесте'ли. Она' хоте'ла что'-то кри'кнуть, но ей меша'ло волне'ние.
Ме'жду тем, царе'вич, вдруг побледне'вший, успе'л отъе'хать далеко', да'же каре'та па'тера Никола'я, указа'вшего жи'рным па'льцем на де'вушку и пробормота'вшего: "Се -- нака'занная Бо'гом блудни'ца!" -- успе'ла минова'ть её.
Улы'бка сча'стья сбежа'ла с ли'ца де'вушки, кру'пные слезы' заблесте'ли в её глаза'х.
-- Ах, Григо'рий, Григо'рий! Да когда' ж ты придёшь? -- ско'рбно прошепта'ла она'.
И до'лго, пока' мо'жно бы'ло ви'деть хоть верх ша'пки "царе'вича", пробира'лась она' в толпе'. Её толка'ли, брани'ли -- она' ничего' не замеча'ла и продолжа'ла продвига'ться вперёд.
И то'лько когда' Дими'трий спры'гнул с коня' и вошёл в дом сандо'мирского воево'ды, она' останови'лась.
-- Бу'ду ждать! -- прошепта'ла де'вушка.-- Ах, опя'ть ждать! Когда' же, когда' же? -- доба'вила печа'льно она'.
Э'то была' Роза'лия.
Когда' Григо'рий неожи'данно ушёл от неё, прочтя' письмо' па'тера Никола'я, она' не могла' поня'ть, что с ним ста'лось. Тех не'скольких фраз его', могу'щих ей откры'ть и'стину, она' не разобрала' хорошо'. Прошёл день, друго'й, неде'ля -- Григо'рий не пока'зывался. Пото'м всем ста'ло ве'домо, что Григо'рий -- никто' ино'й, как ру'сский царе'вич. Она' сперва' не ве'рила, но по'сле должна' была' пове'рить свои'м глаза'м: она' ви'дела, как го'рдый князь Вишневе'цкий бесе'довал, как с ра'вным, со свои'м бы'вшим слуго'й. Не'сколько раз она' хоте'ла попа'сться на глаза' царе'вича-Григория. Он взгля'дывал на неё ме'льком и отвора'чивался. Она' не хоте'ла допусти'ть мы'сли, что он наро'чно её не замеча'ет. Она' ка'ждый день ждала', что Григо'рий, хоть и царе'вич, придёт к ней: "ра'зве мог он забы'ть свою' Роза'лию?" Но он не приходи'л. Мысль о нем постепе'нно ста'ла еди'нственной её мы'слью. Роза'лия ста'ла рассе'янной, отвеча'ла невпопа'д. Наконе'ц, да'же оте'ц Никола'й заме'тил переме'ну в Роза'лии, стара'лся допыта'ться, что с не'ю. Де'вушка упо'рно отма'лчивалась.
Э'то бы'ло нача'лом её душе'вной боле'зни. Пото'м разви'тие неду'га пошло' бы'стрыми шага'ми.
Когда' па'тер Никола'й собра'лся уезжа'ть с царе'вичем к кня'зю Константи'ну Вишневе'цкому и Мни'шку, она' упроси'ла взять её с собо'ю.
-- С чего' э'то ты взду'мала? -- изумлённо спроси'л па'тер.
-- Мне... мне бу'дет ску'чно здесь...-- отве'тила де'вушка.
Оте'ц Никола'й взял свою' "эконо'мку" с собо'ю. Во вре'мя пути' боле'знь Роза'лии развила'сь вполне'.
Ка'к-то на прива'ле, в по'ле, па'теру Никола'ю доложи'ли холо'пы, что с его' "эконо'мкой" твори'тся что'-то нела'дное. Он пошёл взгляну'ть на неё.
Роза'лию он нашёл сидя'щею на берегу' ручья'. Це'лая гру'да полевы'х цвето'в лежа'ла ря'дом с не'ю. Она' плела' вено'к и напева'ла каку'ю-то гру'стную пе'сенку.
-- Роза'лия! -- окли'кнул её па'тер. Де'вушка не шевельну'лась.
Па'тер подошёл бли'же, тро'нул её за плечо' и сно'ва позва'л. Она' с доса'дой посмотре'ла на него'.
-- Не меша'й! -- проговори'ла она', сно'ва беря'сь за свою' рабо'ту.
-- Что ты де'лаешь?
-- Плету' вено'к. Цветы' скра'сят меня'. Я така'я ху'денькая, некраси'вая; он мо'жет меня' разлюби'ть. Ты зна'ешь, ведь он сего'дня придёт! -- доба'вила она' таи'нственным шёпотом.-- Да, да! То'лько со'лнце зака'тится, он придёт сюда', ся'дет ря'дом со мной. Мы опя'ть, как пре'жде, бу'дем с ним бесе'довать... Я бу'ду целова'ть его' о'чи...
Оте'ц Никола'й гу'сто покрасне'л: он начина'л дога'дываться, что в слова'х Роза'лии скрыва'ется не совсе'м прия'тная для него' та'йна.
-- Кто он? -- пробормота'л па'тер.
-- Тот, кого' я люблю'. Его' зову'т Григо'рием... Говоря'т, он тепе'рь стал царе'вичем -- не зна'ю, пра'вда ли, зна'ю лишь одно', что я его' люблю', и он меня' лю'бит. Что ты так смо'тришь? Ты ду'маешь, он меня' разлюби'л? Ра'зве он мо'жет разлю'бить свою' Роза'лию? Ха`-ха'! Да ведь он мне кля'лся!
Па'тер пыхте'л, как рассвирепе'вший бык.
-- Бог отня'л у ней рассу'док... Госпо'дь покара'л нечести'вую блудни'цу... Оста'вьте её...-- пробормота'л он холо'пам, отходя' от Роза'лии.
Когда' царе'вич с пана'ми тро'нулся по'сле о'тдыха в дальне'йший путь, среди' пу'тников Роза'лии не бы'ло.
С э'тих пор "эконо'мка" па'тера переста'ла существова'ть: её замени'ла бле'дная, безу'мная де'вушка. Она' броди'ла по поля'м, по лесу', собира'ла цветы' и плела' из них вено'к, напева'я каку'ю-то неизме'нную гру'стную пе'сню. По времена'м она' остана'вливалась, подноси'ла ру'ку к груди' и гру'стно шепта'ла:
-- Григо'рий! Григо'рий! Когда' же ты придёшь?
Её ве'чная грусть нево'льно всех располага'ла в её по'льзу. Крестья'не, в и'збы кото'рых она' заходи'ла ночева'ть, не глуми'лись над не'ю, дава'ли ей пи'щу и приста'нище. Минова'ло ле'то и о'сень, наста'ла зима', но моро'зы и вью'га не останови'ли Роза'лию. Она' все так же броди'ла це'лыми дня'ми, прикры'вшись от сту'жи лохмо'тьями истрёпанной овчи'ны. Вено'к из завя'дших цвето'в не покида'л её головы'. Она' шла, не зна'я куда'. Она' иска'ла Григо'рия. Весно'ю 1604 го'да Роза'лия случа'йно забрела' в Са'мбор. И'мя Мни'шка и свя'занное с ним и'мя "царе'вича Дими'трия" пробуди'ли в её мозгу' како'е-то сму'тное созна'ние. Она' оста'лась в Са'мборе: ей ста'ло каза'ться, что здесь, и'менно здесь, она' дождётся "его'".
Роза'лия, как мы ви'дели, дождала'сь "его'". Он, её Григо'рий, промча'лся пе'ред не'ю, как прия'тное ви'дение, а пото'м... пото'м она' опя'ть ста'ла его' ждать.
-- Ах, Григо'рий, Григо'рий! Когда' же ты придёшь? -- ско'рбный вопль её оста'лся без отве'та.

XXXI
"ТО'ЛЬКО МАЗУ'РКУ!"

У Мни'шка был бал. Хотя' де'нежные дела' па'на Ю'рия бы'ли изря'дно запу'таны, но, когда' ну'жно, тщесла'вный пан не жале'л затра'т, и ре'дко у кого' ба'лы быва'ли бо'лее блестя'щими.
Па'нна Мари'на была' цари'цею ве'чера. Её вели'чественная красота' ещё бо'лее выи'грывала от вече'рнего освещёния. Неудиви'тельно, что вокру'г краса'вицы тесни'лась це'лая толпа' блестя'щей молодёжи. За кре'слом по обыкнове'нию стоя'л гигант-"дикарек".
Станисла'в был не в ду'хе -- его' серди'ли назо'йливые уха'живатели. Что'-то похо'жее на ре'вность шевели'лось в его' ю'ной душе'. Он почти' не танцева'л, а е'сли припада'ла охо'та отпляса'ть мазу'рку, то он избира'л свое'ю да'мой то'лько Мари'ну. Поля'к уме'ет танцева'ть мазу'рку чуть ли не со дня рожде'ния, и Станисла'в, хотя' вы'рос вдали' от све'та, уме'"л исполня'ть родно'й та'нец не ху'же записно'го танцо'ра.
Мари'не ма'ло приходи'лось сиде'ть. То оди'н, то друго'й седоу'сый пан и'ли безу'сый юне'ц проси'ли у неё, как сча'стья, протанцева'ть с ним. Краса'вица подни'малась все с тем же неизме'нным гордо-холо'дным лицо'м, опуска'ла свою' ру'чку на ру'ку кавале'ра и уноси'лась в ви'хре мазу'рки.
"Царе'вич" был ма'стер на все ру'ки. Он равно' уме'"л и кра'сно говори'ть, и ли'хо руби'ться, и танцева'ть мазу'рку, как кро'вный поля'к. На э'том балу' он танцева'л нема'ло. Но нёсся ли он в мазу'рке, разгова'ривал ли с како'ю-нибудь милови'дной пане'нкой, его' глаза', нет-не'т, да скользи'ли по прекра'сному лицу' Мни'шковой па'нны. В его' голове' зарожда'лись мы'сли.
Ледяна'я красота' па'нны не заставля'ла сильне'е би'ться се'рдце "царе'вича", он любова'лся Мари'ной так же споко'йно, как любова'лся бы прекра'сною ста'туей. Но он восхища'лся вели'чественною хо'лодностью до'чери па'на Ю'рия, её го'рдою по'ступью, не'сколько высокоме'рно заки'нутой голо'вкой. Ему' каза'лось, что Мари'на са'мой судьбо'й предназна'чена не для скро'мной до'ли быть до'черью сандоми'рского воево'ды и'ли супру'ги како'го-нибудь по'льского па'на -- драгоце'нный алма'з нужда'ется в подоба'ющей опра'ве. Он вообража'л её сидя'щею на тро'не, велича'во прекра'сною с го'рдо по'днятою голово'й, укра'шенной золото'ю коро'ной, и нашёл, что там, на тро'не, она' бу'дет на своём ме'сте. Есть лю'ди, со'зданные для госпо'дства и всео'бщего поклоне'ния -- ему' каза'лось, что краса'вица па'нна принадлежи'т к ним. Он стара'лся прони'кнуть в духо'вный мир краса'вицы и реши'л, что в го'рдом те'ле должна' заключа'ться и го'рдая душа'. Свои'м зо'рким гла'зом он подме'тил на лице' Мари'ны иску'сно скры'тую ску'ку и утомле'ние; в её взгля'де, кото'рый она' кида'ла на свои'х покло'нников, он заме'тил что'-то похожеё на презре'ние. Да! Она' страда'ет от той скро'мной ро'ли, кото'рую ей прихо'дится игра'ть на жите'йской сце'не, она' хо'чет ино'го, она' жа'ждет сла'вы, бле'ска, бле'ска настоя'щего!.. Да, да! Он не ошиба'ется!
Так ду'мал Дими'трий и находи'л духо'вное сродство' ме'жду Мари'ною и собо'ю. Е'сли ему', как будущему' моско'вскому царю', нужна' подру'га жи'зни, то и'менно така'я, прекра'сная, как боги'ня, честолюби'вая не ме'ньше его' са'мого. Она' поймёт его' стремле'ния. Вряд ли она' полю'бит его' -- спосо'бна ли вообще' люби'ть э'та краса'вица? -- Она' бу'дет жено'ю не тако'й, каку'ю он жела'л бы име'ть, е'сли б был просты'м сме'ртным, но она' бу'дет великоле'пною цари'цей.
Но он так ма'ло ещё говори'л с не'ю -- всего' не'сколько слов, когда' откры'л с не'ю бал пе'рвой мазу'ркой, он со'бственно говоря', суди'л то'лько по нару'жности. Неуже'ли он ошиба'ется в ней? Быть не мо'жет! На'до убеди'ться.
То'лько что оттанцева'ли. Му'зыка смо'лкла ненадо'лго. В за'ле слы'шались го'вор, лёгкий смех. Хоро'шенькие пане'нки, запыха'вшиеся и разрумя'нившиеся от та'нцев, отдыха'ли и коке'тливо улыба'лись и'ли деланно-серди'то хму'рились, слу'шая комплиме'нты и то'нкую лесть свои'х кавале'ров.
Мари'на то'же немно'го утоми'лась. Утомле'ние прида'ло осо'бенный блеск её глаза'м. Она' чу`ть-чу'ть раскрасне'лась. Обольсти'тельно хороша' была' в э'тот миг сандоми'рская па'нна! Она' равноду'шно слу'шала восхи'щенный шёпот свои'х покло'нников, равноду'шно отвеча'ла на их льсти'вые замеча'ния и смотре'ла в противополо'жный у'гол за'лы, где находи'лся "царе'вич".
Дими'трий был ей хорошо' ви'ден. Он сиде'л и оживлённо говори'л с како'й-то хоро'шенькой пане'нкой, слегка' наклоня'сь к ней.
Улы'бка не сбега'ла с ли'ца царе'вича. Бе'лые зу'бы его' так и сверка'ли.
"Как он некраси'в,-- ду'мала Мари'на,-- но в лице' его' есть что'-то осо'бенное... Он мо'жет нра'виться. Вон, па'нна Ста'ся не спуска'ет с него' глаз. По-ви'димому, она' охо'тно слу'шает его', а, ведь она' горда', она' о'чень высо'кого мне'ния о себе', ду'мает, пожа'луй, что краси'вее её здесь никого' нет".
Лёгкая усме'шка мелькну'ла на губа'х Мари'ны.
Оди'н из стоя'вших по'дле неё пано'в -- высо'кий, жи'рный, с кру'глым, глупова'тым лицо'м, пан Чеваше'вский -- просия'л и самодово'льно закрути'л усы': он приписа'л улы'бку краса'вицы то'лько что ска'занной им дово'льно пло'ской шу'тке. По его' мне'нию, э'то был шаг к побе'де. Надлежа'ло лови'ть моме'нт. Он, стара'ясь возмо'жно изящнеё изогну'ть свой слоноподо'бный стан, наклони'лся к ней.
-- Быть мо'жет, преле'стная па'нна снизойдёт до своего' нижа'йшего раба', осчастли'вит его'...-- проговори'л Чеваше'вский.
-- Что? -- отрыва'ясь от дум, спроси'ла краса'вица.
-- Ваш нижа'йший раб, преле'стная па'нна, про'сит у вас подари'ть ему' мазу'рку, кото'рая, ка'жется, сейча'с начнётся.
Мари'на ещё не успе'ла отве'тить, как вмеша'лся пан Станисла'в.
-- Па'нна Мари'на обеща'ла э'ту мазу'рку мне... Так ведь, сестри'чка? -- дово'льно нелюбе'зно заме'тил "дикаре'к" Чеваше'вскому: он всегда' терпе'ть не мог э'того чва'нного па'на, тепе'рь же зли'лся, что "э'такий глу'пый бык" сме'ет уха'живать за "его' сестри'чкой".
Мари'на с лёгким удивле'нием взгляну'ла на Щербли'товского: она' во'все не обеща'ла ему' мазу'рки. Краса'вица догада'лась, что э'то не бо'лее, как вое'нная хи'трость с его' сто'роны. Но, во вся'ком слу'чае, она' предпочита'ла "дика'рька" "у'вальню Чеваше'вскому", над тупоу'мием кото'рого всегда' насмеха'лась. Поэ'тому она' поддержа'ла Станисла'ва.
-- Да, пан, я танцу'ю э'ту мазу'рку с па'ном Станисла'вом,-- промо'лвила она'.
-- А сле'дующую?
-- На сле'дующую у сестри'чки то'же уже' есть кавале'р,-- ре'зко проговори'л Щербли'товский.
-- А...-- на'чал Чеваше'вский.
-- И на тре'тью, и на четверту'ю, и так до са'мого конца' ба'ла, пан,-- отре'зал Станисла'в и поверну'лся к нему' спино'й.
Чеваше'вский наду'лся.
-- Де'рзкий мальчи'шка! -- пробормота'л он сквозь зу'бы.
-- Что-с? -- спроси'л, бы'стро поверну'вшись к нему', Станисла'в, и в его' доброду'шных глаза'х блесну'л огонёк.
-- Де...-- на'чал Чеваше'вский и оборва'л, взгляну'в на рассе'рженное лицо' "дика'рька".-- Ничего'-с,-- проговори'л он и бы'стро отошёл от Мари'ны и Щербли'товского.
"Э'тот медве'дь спосо'бен перелома'ть ко'сти!-- трусли'во поду'мал он.-- У краси'вой па'нны что'-то есть с э'тим смазли'вым мальчи'шкой. Да, да! Есть грешо'к!" -- заключи'л он свои' размышле'ния и, подойдя' к како'му-то па'ну, на'чал с ним бесе'довать на э'ту те'му.
Му'зыка заигра'ла.
К па'нне Ста'се, с кото'рою бесе'довал Дими'трий, подошла' её мать -- ей ну'жно бы'ло что'-то сказа'ть до'чери -- "царе'вич" воспо'льзовался э'тим и отошёл. Он на'чал пробира'ться в ту часть за'лы, где сиде'ла Мари'на.
-- Ита'к, танцу'ем, сестри'чка? -- улыба'ясь, сказа'л Станисла'в Мари'не.
-- Танцу'ем, хи'трый дикаре'к,-- отве'тила краса'вица.
Она' гото'вилась встать, когда' пе'ред не'ю останови'лся царе'вич.
-- Дозво'ль, па'нна, проси'ть на мазу'рку?
Отказа'ть царе'вичу каза'лось невозмо'жным. Мари'на хоте'ла вы'дернуть свою' ру'ку из ру'ки Станисла'ва. Тот не пусти'л.
-- Па'нна танцу'ет э'ту мазу'рку со мной. Пойдём, сестри'чка! -- раздражённо сказа'л Щербли'товский.
Мари'на была' смущена' де'рзостью "дика'рька" и колеба'лась.
Дими'трий сме'рил Станисла'ва гне'вным взгля'дом. Он заме'тил его' мо'лодость, заме'тил, что ю'ный пан ни за что не хо'чет вы'пустить ру'ки Мари'ны, и по'нял причи'ну раздраже'ния Станисла'ва.
-- Хорошо',-- ме'дленно проговори'л он, гля'дя в загоре'вшиеся глаза' "дика'рька".-- Хорошо'! Я уступа'ю тебе' э'ту мазу'рку... но то'лько мазу'рку, ничего' бо'лее!.. Сле'дующую я танцу'ю, наде'юсь, с ва'ми, па'нна?
Мари'на слегка' наклони'ла го'лову.
Дими'трий отошёл в сто'рону.
Сле'дующую мазу'рку танцева'л с Мари'ной "царе'вич". По'сле э'того он уже' во весь ве'чер не отошёл от неё.
Пан Ю'рий, ви'дя свою' дочь, бесе'дующую с "царе'вичем", дово'льно погла'живал усы': он был бы далеко' не прочь, что'бы его' Мари'на ста'ла моско'вской цари'цей.
Уже' све'чи догора'ли и бле'дный свет утра' смотре'л в окна', когда' бал око'нчился.
-- Ты, ка'жется, дово'льна сего'дняшним ба'лом, сестри'чка? -- проща'ясь, сказа'л Станисла'в, угрю'мо смотря' в глаза' Мари'ны, в кото'рых он подме'тил но'вый, пре'жде неви'данный в них огонёк.
-- Да, ничего'... Царе'вич уме'ет занима'ть...-- хо'лодно отве'тила краса'вица.
"Дикаре'к" тяжело' вздохну'л.

XXXII
НЕВЕ'СТА ЦАРЕ'ВИЧА

Пан Ю'рий ра'достно потира'л ру'ки: сего'дня царе'вич проси'л Мни'шка отда'ть за него' в заму'жество Мари'ну. Го'рдый вельмо'жа был в су'щности торга'ш в душе': он сра'зу оцени'л те вы'годы, кото'рые смо'жет извле'чь из своего' бу'дущего ца'рственного зя'тя. Заму'жество Мари'ны он всегда' счита'л хоро'шим сре'дством для попра'вки свои'х запу'танных дел, но в да'нном слу'чае он мог рассчи'тывать на бо'льшее: ему' гре'зились уже' не то'лько ра'зные мае'тности и изря'дный куш зло'тых, но да'же ма'ленькое кня'жество -- ра'зве для ру'сского царя' есть что'-нибудь невозмо'жное? Ему' сто'ит сказа'ть сло'во -- и сандоми'рский воево'да -- уже' не про'сто ясновельмо'жный пан, а владе'тельный князь... ну, поло'жим, Смоле'нский, что ли. Сла'вно! Пра'вда, захо'чет ли ещё Мари'на вы'йти за "царе'вича"? Э нет! Она' должна' согласи'ться, должна', она' сли'шком умна', что'бы не оцени'ть всех вы'год. Кро'ме того', оте'ц Андре'й, кото'рому он поручи'л переговори'ть с Мари'ной, умён и ло'вок, он устро'ит.
Одна'ко, пан Ю'рий всё-таки не'сколько беспоко'ился и с нетерпе'нием ожида'л, когда' око'нчится разгово'р иезуи'та с краса'вицей па'нной.
Но вот скри'пнула дверь, отвори'лась и пропусти'ла улыба'ющегося па'тера и бле'дную Мари'ну.
-- Ра'дуйся, счастли'вый оте'ц! Ты ви'дишь пе'ред собо'й бу'дущую моско'вскую цари'цу! -- улыба'ясь, сказа'л иезуи'т.
Мни'шек сжал дочь в объя'тиях.
Па'ни Мни'шкова, вы'шедшая из той же ко'мнаты, отку'да вы'шли Мари'на и па'тер, и помога'вшая отцу' Андре'ю усовеща'ть дочь, ра'достно улыба'лась и смотре'ла на му'жа и дочь умилённым о'ком.
Оте'ц Андре'й гляде'л, как победи'тель; побе'да оказа'лась не тако'ю лёгкой, как мо'жно бы'ло ожида'ть: будь краса'вица немно'го ме'нее честолюби'ва, немно'го ме'нее ре'вностной католи'чкой, и де'ло бы'ло бы прои'грано.
По'сле ба'ла и разгово'ра с Дими'трием Мари'на до'лгое вре'мя не могла' успоко'иться. Нару'жность "царе'вича" продолжа'ла по-прежнему' ей не нра'виться, но она' поняла', что э'то -- челове'к тако'й, каки'х ей не приходи'лось встреча'ть: у'мный, сме'лый, честолюби'вый, не уме'ющий ни пе'ред чем станови'ться в тупи'к, челове'к, у кото'рого "хоте'ть" бы'ло равноси'льно "мочь". Её смуща'ли те взгля'ды, кото'рые броса'л на неё "царе'вич", когда' говори'л о свои'х вели'ких пла'нах и необходи'мой ему' для соверше'ния их помощнице-жене'.
-- Моя' жена' должна' раздели'ть со мно'ю и все опа'сности, и труды', и всю мою' сла'ву и власть,-- говори'л он.-- Но где найти' таку'ю си'льную ду'хом де'вушку? -- заду'мчиво добавля'л он и смотре'л ей пря'мо в глаза'.
Мари'на, холо'дная, го'рдая Мари'на, потупля'лась под Э'тим взгля'дом. Ей каза'лось, что "царе'вич" смотре'л в её ду'шу. А там шевели'лось не'что тако'е, чего' она' не жела'ла бы вы'дать!
"Вы'йти за'муж за царе'вича, чего' же лу'чше?" -- вспомина'лась ей не так давно' ска'занная шутли'вая фра'за Станисла'ва.
Тогда' она' ничего' не отве'тила ему' потому'... потому', что мысль сде'латься "ру'сской цари'цей" уже' зрела' в её мозгу'. Мысль э'та зароди'лась при пе'рвой вести' о появле'нии в По'льше "царе'вича". И вот тепе'рь, слу'шая э'того са'мого "царе'вича", понима'я его' то'нкие намёки на то, кого' он ме'тит себе' в жены', краса'вица почти' трепета'ла от волне'ния. Дими'трий рисова'л ей сла'ву, власть, вы'ше кото'рой то'лько Бо'жеская, могу'щество Московского' царя', неограни'ченного влады'ки миллио'нов послу'шных по'дданных -- и пе'ред не'ю проходи'ли карти'ны одна' друго'й великолепнеё, одна' друго'й заманчивеё. У ней дух захва'тывало. Она' гото'ва была' кри'кнуть:
-- Бери' меня' в жены'! Ты не найдёшь лу'чшей помо'щницы!
Но вот шум ба'ла замени'лся тишино'й её спа'льни, го'вор царе'вича смолк, вме'сто я'рко горе'вших со'тен свече'й ма'ленькая лампа'да едва' освеща'ла ко'мнату.
Здесь наступи'ла реа'кция. Она' вообрази'ла себе' бу'дущую спа'льню ру'сской цари'цы.
Полумра'к... Луч лампа'ды сла'бо игра'ет на золото'й ки'сти посте'льного поло'га... Ца'рское ло'же ди'вной рабо'ты! Зо'лото и слоно'вая кость -- вот материа'лы, из кото'рых оно' сде'лано. Везде' парча', ба'рхат, дороги'е ше'лка... Вон там, в глубине' спа'льни, где сто'ит туале'т цари'цы, да'же и тепе'рь, в полутьме', сия'ет ра'дужными огня'ми сня'тый Мари'ною на ночь головно'й убо'р...
Мари'на лежи'т на посте'ли... Посте'ль мягка'... Она' с наслажде'нием потя'гивается на ней... Она' отки'нула одея'ло и любу'ется свои'м те'лом, она' горди'тся его' роско'шными фо'рмами... "То'лько боги'ня мо'жет сравня'ться со мной!" -- самодово'льно ду'мает она'.
Но кто э'тот безобра'зный челове'к? Как он смел очути'ться в спа'льне цари'цы? Де'рзкий!
А он улыба'ется, кладёт свою' ру'ку на её пле'чи. Она' содрога'ется. Э'тот челове'к -- её муж! Боги'ня доста'лась безобра'зному фа'вну! Так э'то для него' леле'яла она' своё те'ло?! Так э'то ему' должна' отда'ть весь свой молодо'й пыл?! О, Бо'же! И как бу'дто вся ро'скошь ца'рской спа'льни потускне'ла, кость и зо'лото крова'ти ка'жутся жа'лкими подде'лками. Парча' потемне'ла и виси'т жа'лкими тряпи'цами, места'ми перере'занными ни'тями мишуры'... Ба'рхат же'сток... Все, все подде'льно! Подде'льны и ка'мни в её головно'м убо'ре: они' уже' не сия'ют, чуть блестя'т... Все подде'льно! Как и он -- подде'льный царь, и она' -- подде'льная цари'ца!
Мари'на вздро'гнула тепе'рь уж в действи'тельности. Она' сама' подиви'лась си'ле своего' воображе'ния. Но поворо'т мы'слям был дан. Она' тепе'рь ду'мала уже' не о ца'рстве, не о тро'не цари'цы, ду'мала про'сто о Дими'трии, как её бу'дущем муже'.
Кто он? Бы'вший слуга'! Что он не и'стинный царе'вич, в э'том Мари'на никогда' не сомнева'лась: она' облада'ла сли'шком то'нким умо'м, что'бы пове'рить дово'льно гру'бому обма'ну.
"И э'тот мужи'к бу'дет ласка'ть меня' свои'м мозо'листыми рука'ми! Он бу'дет мои'м му'жем, мои'м господи'ном! Фу! Га'дость! Нет, да'же ца'рство не сто'ит того'! Никогда'! Никогда'!"
Подо'бный же отве'т пришло'сь услы'шать и отцу' Андре'ю с па'ни Мни'шковой, когда' они' сообщи'ли ей о предложе'нии царе'вича.
-- Нет, нет! Никогда'! -- воскли'кнула Мари'на.
Иезуи'т улыбну'лся.
-- Не на'до спеши'ть с реше'нием, дочь моя',-- промо'лвил он.-- Поговори'м.
И он потёр свои' вы'холенные, бе'лые ру'ки.
Оте'ц Андре'й был краси'вый челове'к, с то'нкими, у'мными черта'ми ли'ца, с больши'ми, ве'чно смею'щимися глаза'ми. Мане'ры его' бы'ли безукори'зненны, го'лос вкра'дчивый. Он нима'ло не был похо'ж ни на эпикуре'йца и у'зко на'божного отца' Никола'я, ни на фана'тика аске'та отца' Пи'я. Э'то был боево'й брат ордена' иезуи'тов. Со'бственно говоря', он был плохи'м като'ликом, он презира'л в душе' гру'бые суеве'рия масс и, пожа'луй, как челове'к мы'слящий, сочу'вствовал реформа'ции. Но он избра'л себе' духо'вную карье'ру и хоте'л, что'бы она' бы'ла блестя'щей. Он служи'л для себя', а не для по'льзы па'пы, о кото'ром он ме'ньше всего' ду'мал. Сядь на ме'сто па'пы Лю'тер и'ли Кальви'н, он, коне'чно, неме'дленно стал бы я'рым протеста'нтом, и духо'вная карье'ра его' бы'ла бы не ме'нее блестя'ща. Он был карьери'ст и то'лько. В каки'х бы усло'виях он ни находи'лся, он забо'тился лишь о свое'й карье'ре. До убежде'ний ему' не бы'ло де'ла, он, впро'чем, счита'л возмо'жным их име'ть, но не счита'л возмо'жным проявля'ть.
Он заговори'л не торопя'сь, не упуска'я ничего', что могло' бы послужи'ть ему' на по'льзу, обходя' и'ли разбива'я все, что бы'ло про'тив него'. Он уме'"л красноречи'во говори'ть. Нача'в с того', кака'я скро'мная до'ля ждет Мари'ну, е'сли она', отве'ргнув царе'вича, вы'йдет за'муж за како'го-нибудь па'на, он постепе'нно перешёл к бле'ску жи'зни ру'сской цари'цы. Он сопоста'вил две про'тивоположные жи'зни: скро'мное, почти' меща'нское существова'ние па'на-помещика и роско'шный быт моско'вского царя'.
Сно'ва пе'ред Мари'ной проходи'ли карти'ны, сменя'я одна' другу'ю, то ту'склые, бле'дные, то по'лные бле'ска, вели'чия, ро'скоши, едва' досту'пной воображе'нию; сно'ва краса'вица колеба'лась. Те ду'мы, кото'рые посети'ли её в тишине' полутёмной спа'льни, начина'ли ей каза'ться смешны'ми и де'тскими.
Пото'м иезуи'т перешёл на другу'ю по'чву.
Он предста'вил Мари'ну носи'тельницей све'та в ва'рварскую страну', изобрази'л миссионе'ршей, взя'вшей на себя' тяжёлый по'двиг -- обрати'ть к и'стинной ве'ре миллио'ны еретико'в.
Краса'вица слу'шала его' в глубо'кой заду'мчивости. Па'ни Мни'шкова и'зредка подкрепля'ла па'тера одобри'тельными восклица'ниями, всплёскивала рука'ми и де'лала восхи'щенное лицо', когда' иезуи'т рисова'л блеск ца'рского двора', благогове'йно скла'дывала ру'ки, когда' оте'ц Андре'й изобража'л Мари'ну чуть ли не свято'ю.
-- Ита'к, дочь моя'! -- зако'нчил он, встава'я и смотря' на Мари'ну блестя'щим взгля'дом: -- При'мешь ли ты тепе'рь ту высо'кую до'лю, кото'рая выпада'ет тебе'? При'мешь ли ты на себя' ви'димую сла'ву и честь ру'сской цари'цы и неви'димые вели'кие тяготы', кото'рые возло'жит на тебя' свята'я це'рковь, как на свою' возлю'бленную дочь. Отка'жешься ли ты от высо'кого по'двига послужи'ть, быть мо'жет, пострада'ть ad majorem Dei gloriam? {Для вя'щей сла'вы Бо'га.}
-- Да! -- отве'тила Мари'на, и глаза' её сверкну'ли фанати'ческим бле'ском.
В чем колеба'лась Марина-деву'шка, на то реши'лась без колеба'ний Марина-католи'чка.

XXXIII
в похо'д

Неда'ром пан Ю'рий ра'довался согла'сию до'чери на брак с "царе'вичем": все ожида'емые вы'годы он получи'л, пока', впро'чем, то'лько на бума'ге. Едва' лишь он заикну'лся Дими'трию, что ну'жно бы'ло бы заключи'ть каки'е-нибудь усло'вия, что'бы царь бу'дущий знал, что он до'лжен дать, Мни'шек и его' неве'ста получи'ть, царе'вич согласи'лся и проси'л его' соста'вить сле'дуемую бума'гу, обеща'ясь подписа'ть её беспрекосло'вно. И Мни'шек соста'вил.
Бума'га э'та сохрани'лась и свиде'тельствует об а'лчности па'на воево'ды. Она' напи'сана по-по'льски руко'ю са'мого Мни'шка и переведена' на ру'сский язы'к. Она' скреплена' двумя' по'дписями царе'вича: "Dmitr Carewicz" и "Царе'вич Дими'трий". В ней бу'душий царь, откла'дывая бракосочета'ние до вступле'ния на престо'л, обя'зывался вы'дать пе'ред сва'дьбой неме'дленно па'ну Ю'рию миллио'н зло'тых {О'коло 1 400 000 рубле'й.} и присла'ть для неве'сты драгоце'нности из "Моско'вской казны'", проси'ть согла'сия на брак у Сигизму'нда, извести'в его' торже'ственным посо'льством, отда'ть в по'лное распоряже'ние Мари'ны "два вели'кие госуда'рства" -- Но'вгород и Псков со всем уе'здами и при'городами, предоста'вить ей свобо'ду держа'ться католи'ческой ве'ры, "кото'рую и мы са'ми при'няли с твёрдым наме'рением ввести' её во всем Госуда'рстве Моско'вском; в слу'чае же неисполне'ния обяза'тельств в тече'ние го'да -- развести'сь с Мари'ной".
Э'ту за'пись Ю'рий Мни'шек взял в конце' ма'я {25 ма'я 1604 го'да.}, а в полови'не ию'ня ему' уже' и э'того показа'лось ма'ло, и Дими'трий вы'дал но'вое обяза'тельство {12 ию'ня 1604 го'да.}, дополни'тельное, по кото'рому пан Ю'рий получа'л в насле'дственное владе'ние два кня'жества -- Смоле'нское и Се'верское. Заручи'вшись таки'ми обеща'ниями, Мни'шек во'все не жела'л ме'длить и торопи'л своего' бу'дущего зя'тя приступа'ть к реши'тельным де'йствиям. Дими'трий, одна'ко, не торопи'лся и то'лько в конце' ле'та пореши'л выступа'ть. Пе'ред выступле'нием он сде'лал смотр своему' во'йску.
Был я'сный а'вгустовский день. Лёгкий ве'тер развева'л знамёна и заставля'л трепета'ть пе'рья на шле'мах. Дими'трий в ла'тах и шле'ме объезжа'л во'йско. Он был заду'мчив. Во'инский наря'д бо'лее всего' шел к нему', и "царе'вич" вы'глядел почти' краси'вым.
Се'рдце Дими'трия трево'жно би'лось. Он сознава'л, что до сих пор был то'лько пра'здник, тепе'рь наступа'ли бу'дни, вре'мя рабо'ты. Каковы'-то э'ти бу'дни ока'жутся? Лу'чше бы'ло не начина'ть, чем нача'ть и не доби'ться: он уже' привы'к к почёту и вла'сти; отказа'ться от э'того -- равня'лось сме'рти. Но мо'жно ли наде'яться? У Бори'са со'тни ты'сяч во'инов, а у него'... И он оки'нул взгля'дом своё во'йско.
Вон хору'гви пано'в. У вся'кого своя' хору'гвь, свой полк. Тут есть и "крыла'тые" гуса'ры, и копе'йщики, и по'лки, устро'енные по-каза'цки, и ла'тники. Вон хору'гвь Мни'шка -- тут нача'льствует сын па'на Ю'рия -- вон Дворжи'цкий, Фре'дро, Небо'рский. Э'то -- цвет войска', наде'жда Дими'трия. Да'льше се'рая ма'сса -- э'то сброд, иногда' небесполе'зный, ча'ще вредя'щий.
"Голь! -- презри'тельно поду'мал Дими'трий и попро'бовал приблизи'тельно определи'ть чи'сленность го'дного войска': полоса' наря'дных, хорошо' вооружённых во'инов почти' тону'ла в ма'ссе голытьбы'.-- Дай Бог, что'бы набра'лось ты'сяч де'сять, -- поду'мал Дими'трий и тяжело' вздохну'л.-- А там со'тни ты'сяч. Э! Что ду'мать!"
Он постара'лся ободри'ться.
В по'ле стоя'ла глубо'кая тишина'. Каза'лось, э'та ма'сса люде'й и коне'й окамене'ла, так она' была' неподви'жна.
-- Молодцы'! -- кри'кнул Дими'трий, останови'в коня'.
-- Вива'т, царе'вич! -- вы'рвалось из ты'сяч уст.
И опя'ть все смо'лкло. Э'тот во'зглас был для царе'вича лу'чшим лека'рством.
"Э! С таки'ми людьми' мо'жно дел натвори'ть!" -- поду'мал он, ве'село улыбну'лся и ти'хо тро'нул коня'.
-- Ба! И ты тут?! Вот, не ждал! -- воскли'кнул Дими'трий, поравня'вшись с одни'м из во'инов.
На него' из-по'д шле'ма смотре'ло угрю'мо, почти' зло'бно, краси'вое молодо'е лицо' Станисла'ва Щербли'товского.
-- Не се'рдишься, зна'чит, за мазу'рку? Ну, молоде'ц! Служи' хорошо', я тебя' не забу'ду,-- сказа'л царе'вич, отъезжа'я.
Пан Станисла'в проводи'л его' недо'брым взгля'дом и мра'чно усмехну'лся.
-- Уж я'-то тебе' послужу'! -- пробормота'л он сквозь сти'снутые зу'бы.
Царе'вич в э'то вре'мя всма'тривался в лицо' одного' во'ина. Он положи'тельно где'-то его' ви'дел, но где -- не мог припо'мнить.
-- Где мы с тобо'й встреча'лись? -- спроси'л царе'вич во'ина.
Тот покача'л голово'й.
-- Нигде', царе'вич! Я тебя', коне'чно, вида'л, но ты меня' -- вряд ли: я неда'вно и сюда'-то прие'хал.
-- Нет, я тебя' ви'дел,-- убеждённо проговори'л Дими'трий и на мгнове'ние заду'мался.
И в э'то вре'мя ему' предста'вилась лу'нная зи'мняя ночь, вой волко'в, дво'е пу'тников, шум побо'ища.
-- А! Вспо'мнил! -- воскли'кнул он.-- Не ди'во, что ты меня' не по'мнишь -- я ви'дел тебя' полумёртвым. Не зна'ешь, жив ли боя'рин Белый-Туре'нин?
Спра'шиваемый с удивле'нием смотре'л на "царе'вича". Отку'да он зна'ет и его', и боя'рина?
-- Да, жив и здоро'в,-- отве'тил он.
-- Уви'дишь, поклони'сь ему' от... путево'го това'рища! -- с улы'бкой проговори'л царе'вич и отъе'хал.
"Вряд ли ско'ро я уви'жу боя'рина!" -- поду'мал Макси'м Серге'евич -- э'то был он.
Отъе'хав недалеко', Дими'трий опя'ть останови'лся.
-- Э'то ты, кажи'сь, слу'хи пуска'л глу'пые про мою' ны'нешнюю неве'сту, па'нну Мари'ну, а? -- сказа'л Дими'трий, дово'льно нела'сково смотря' на побагрове'вшее лицо' ту'чного па'на.-- Бу'дешь хорошо' служи'ть -- я все позабу'ду, ну, а е'сли пло'хо -- смотри', побла'жки не дам.
И Дими'трий, гро'мко смея'сь, отъе'хал от оторопе'вшего, испу'ганно мига'вшего глаза'ми па'на Чеваше'вского.
Дости'гнув середи'ны войска', царе'вич останови'лся и скрести'л ру'ки на груди'.
-- Това'рищи! -- заговори'л он с чу'вством.-- Това'рищи! Вас немно'го, но вы храбры' -- хра'брым сам Бог помога'ет! Помога'ет Он и тем, кто стои'т за пра'вое де'ло, а вы за него' стои'те. Мы победи'м, това'рищи, и'ли... умрём. Ино'го нет. Кто мо'жет жела'ть ино'го, тот пусть вы'йдет тепе'рь же из э'тих рядо'в и удали'тся: он -- не брат вам и мне не това'рищ. Мо'жно ли звать това'рищем тру'са?
Он помолча'л мину'ту.
-- Никто' не вы'шел? Ита'к, все со мно'ю к сла'ве и че'сти, к сме'рти и'ли побе'де! За'втра в похо'д на Русь! И да помо'жет нам Бог! -- царе'вич по'днял ру'ку к не'бу.
-- И да помо'жет нам Бог! -- кри'кнули ты'сячи голосо'в.
Дими'трий обнажи'л са'блю.
-- Над не'ю кляну'сь победи'ть с ва'ми и'ли умере'ть с ва'ми! Что ва'ше -- то моё, что моё -- ва'ше! -- сказа'л он.
-- Клянёмся, клянёмся! Вива'т, царе'вич! Вива'т, Дими'трий! На Русь, на Москву'! -- среди' зво'на ору'жия реве'ли ты'сячи голосо'в.
На друго'й день 15 а'вгуста, во'йско вы'ступило к Ки'еву. Там присоедини'лись к во'йску две ты'сячи донски'х казако'в, приведённых па'ном Михаи'лом Ра'томским.
В полови'не октября' самозва'нец перешёл ру'сскую грани'цу.

ЧАСТЬ ВТОРА'Я

I
НЕ ОТ МИ'РА СЕГО'

В собо'ре Ива'на Вели'кого в Москве' то'лько что отошла' обе'дня. Был пра'здник Успе'ния, а потому' моля'щихся бы'ло мно'го. Наро'д густы'ми то'лпами выходи'л из хра'ма и, заме'шкавшись ненадо'лго на па'перти, в после'дний раз осеня'я себя' кре'стным знаме'ньем, расходи'лся в ра'зные сто'роны.
Уже' по'сле того' как вы'брались из хра'ма наибо'лее усе'рдные богомолки-старухи' и да'же разбрели'сь ни'щие, стено'й стоя'щие по'дле па'перти и на ней, из це'ркви вы'шел по'следний моля'щийся.
Э'то был о'чень высо'кий и о'чень худоща'вый молодо'й челове'к. У'зкие пле'чи и впа'лая грудь не говори'ли в по'льзу его' здоро'вья; то же са'мое мо'жно бы'ло сказа'ть и об изжелто-бледно'м цве'те его' лица'. Вся фигу'ра его', несмотря' на большо'й рост, вы'глядела како'й-то не'мощной, рассла'бленной.
Он дово'льно до'лго стоя'л на па'перти, и'стово крестя'сь, пото'м, вздохну'в, стал спуска'ться с па'перти и, то'лько отойдя' на не'сколько шаго'в от хра'ма, прикры'л ша'пкой свои' жи'дкие, прямы'е, о'чень све'тлые во'лосы. Шел он сго'рбившись и при ходьбе' неуклю'же разма'хивал дли'нными, худы'ми, как ще'пки, рука'ми. Ско'лько могло' быть, ему' лет? Смотря' на его' лицо', э'то бы'ло дово'льно тру'дно определи'ть. Усы' его' ещё то'лько пробива'лись, на подборо'дке был лишь едва' заме'тный пушо'к, но все же мо'лодостью от э'того лица' не ве'яло. В нем бы'ло что'-то ста'рческое. В глаза'х не бы'ло ю'ношеского бле'ска; све`тло-голубы'е, сло'вно вы'цветшие, они' смотре'ли грустно-мечта'тельно.
Ше'дшего зва'ли Алекса'ндром Ла'заревичем. Он был ста'ршим сы'ном боя'рина Ла'заря Па'вловича Двудеся'тина.
Стра'нный он был челове'к. Всегда' заду'мчивый, гру'стный, он чужда'лся свои'х све'рстников, избега'л вся'ких заба'в. Да'же с бра'том свои'м Константи'ном он ма'ло дружи'л. Э'то не зна'чит, впро'чем, что он ссо'рился -- ссо'риться Алекса'ндр Ла'заревич ни с кем не был спосо'бен -- но он про'сто держа'лся в стороне' от бра'та. Всегда' почти'тельный и послу'шный сын, он в то же вре'мя не был свя'зан с роди'телями то'ю бли'зостью, кака'я существу'ет обыкнове'нно ме'жду детьми' и отцо'м с ма'терью. Дома'шние интере'сы бы'ли ему' чужды'. Он жил в ино'м ми'ре: э'то был мир моли'тв, мир аскети'ческих по'двигов, мир страда'ний за ве'ру.
Че'рез полчаса' ходьбы' Алекса'ндр уже' входи'л в воро'та своего' двора'. Подня'вшись на крыльцо' и минова'в се'ни, он вошёл в светли'цу. Там сиде'ла доро'дная, уже' о'чень пожила'я же'нщина.
-- Здра'вствуй, ма'тушка. Бог ми'лости присла'л,-- ни'зко поклоня'сь, сказа'л ей Алекса'ндр Ла'заревич.
-- Здра'вствуй, Лекса'ндрушка. А где Ко'стенька? -- спроси'ла мать.
-- А не зна'ю... Он вы'шел ра'ньше меня' из хра'ма,-- отве'тил Алекса'ндр и, взяв лежа'вшую на столе' в пере'днем углу' то'лстую кни'гу в ко'жаном переплёте, зака'панном во'ском, опусти'лся на ла'вку и углу'бился в чте'ние. Мать смотре'ла на него' печа'льно.
-- Погляжу' я на тебя', Лекса'ндр,-- сказа'ла она' по'сле до'лгого молча'ния,-- совсе'м ты чудно'й како'й-то... Вот Бог сподо'бил тебя' позна'ть гра'моту, а что то'лку с того'? День де'нской то'лько за кни'гой сиди'шь; нет, что'бы царю'-батюшке послужи'ть. И тебе' бы по'льза была' и честь -- грамоте'и завсегда' нужны' -- и нам ра'дость, и царю' при'быль. Слов нет, душеспаси'тельное чте'ние Бо'гу уго'дно, а то'лько все ж в ме'ру. Сейча'с, вот то'лько из хра'ма верну'лся, ещё отдохну'ть не успе'л и уж за Свято'е Писа'ние засе'л!
-- Я не уста'л...-- отве'тил сын, отрыва'я глаза' от Би'блии.
-- То'-то, не уста'л. У двух обе'ден побыва'л, да не уста'л. И опя'ть скажу': до'брое де'ло -- моли'тва, а то'лько в ме'ру... Был со мной у ра'нней обе'дни, ну и дово'льно, ан нет, и к поздне'й пошёл. Эх, Лекса'ша! Чудно'й ты, пра'во! И до'брый ты сын, и все тако'е, а все ка'к-то... бу'дто не от ми'ра сего'. Вон Конста'нтин -- он и грамоте'й попло'ше тебя', и сгруби'т ино'й раз, в озорства'х ко`е-каки'х с парня'ми попада'лся, а все ж, скажу' пра'вду, миле'й он мне -- потому' челове'к живо'й. А ты -- э'так серёдка на полови'нке бу'дто...
Алекса'ндр молча'л. Тру'дно сказа'ть, слы'шал ли да'же он сло'ва ма'тери. Его' глаза' так и впива'лись в страни'цы.
-- И ещё скажу': тебе', вот, за два дня до зи'мнего Мико'лы без четырёх годо'в три деся'тка бу'дет, а ты все ещё в холостяка'х болта'ешься. Чуть заикнётся оте'ц -- ты на ды'бы.
Алекса'ндр по'днял го'лову.
-- Не тя'нет меня' жени'ться... -- проговори'л он.
-- А не'што подоба'ет бы'ти челове'ку еди'ному?
-- Могу'щий в себе' вмести'ти да вмести'т, ска'зано.
-- Ну, да ты, я зна'ю, начётчик! -- с доса'дой вскрича'ла мать.-- А мне, вон, все в у'ши жужжа'т: "Что ты, Ма'рья Па'хомовна, своего' старшо'го не же'нишь?" Да, люде'й сты'дно! Ну, да тепе'рь держи'сь! Оте'ц вы'сватать тебе' неве'сту сбира'ется!.. Верти'сь -- не верти'сь, пореши'л -- поже'нит! -- раздражённо говори'ла Ма'рья Па'хомовна.
Алекса'ндр да'же побледне'л.
-- Скло'нности во мне нет.
-- А уж там, есть ли, нет, не спро'сят! Жени'сь, и шаба'ш! Что, в са'мом де'ле, в мона'хи ты и впрямь что ли гото'вишься?
-- То'чно, ма'тушка, э'то ты -- ве'рно! То'чно, жела'л бы сподо'биться чин а'нгельский приня'ть. О том и все ду'мы мои'. Го'споду хочу' послужи'ть -- не лю'дям,-- проговори'л Алекса'ндр, встава'я, и в его' ту'склых глаза'х засвети'лся лёгкий огонёк.
-- Та-а'к! Слыха'ли мы. Не быва'ть тому'! Жени'сь, вот что!
-- Бог мне засту'пник! -- ти'хо проговори'л Алекса'ндр и, взяв кни'гу, напра'вился к две'ри.
-- Ла'дно! Же'нишься -- переме'нишься... Же'ним беспреме'нно!-- кри'кнула вслед ему' мать.
Он не оберну'лся.

II
ДВА СО'ЛНЦА

День стоя'л чу'дный. Бы'ло бы жа'рхо, е'сли бы лёгкий ветеро'к не умеря'л жары'.
Весьма' поня'тно бы'ло, что боя'рышне Пелаге'е Парамо'новне, до'чери боя'рина Парамона' Парамо'новича Чва'нного, надое'ло сиде'ть в ду'шной го'рнице да ещё без рабо'ты, так как день был пра'здничный, и она' спусти'лась в сад. Впро'чем, на'ше назва'ние "сад" тут бы'ло едва' ли примени'мо. Ни подстри'женных дере'вьев, ни курти'н, ни усы'панных песко'м зме'йкой вью'щихся доро'жек здесь не существова'ло. Э'то по'просту был оста'ток леса', не'когда ро'сшего на ме'сте Москвы'; немно'го расчи'щенный, места'ми вы'рубленный, он все-та'ки производи'л впечатле'ние леса', расту'щего и ны'не в сотне-дру'гой верст от Москвы'. Э'тому впечатле'нию не меша'ли да'же и гряды' с разли'чными огоро'дными овоща'ми, и си'льно разро'сшиеся кусты' мали'ны, и поса'женные места'ми я'блони: все э'то утопа'ло в ма'ссе великанов-дере'вьев, подерну'тых по коре' белова'тым мхом, сло'вно седино'й лет. Дво'рня боя'рина, да и сам он, понима'ли хара'ктер э'того са'да и именова'ли его' не ина'че, как "леско'м, что по'дле до'ма растёт", и'ли "на'шим леско'м", и'ли, наконе'ц, "леско'м, в ко'ем капу'ста и ре'па пона'сажена". Будь та'кой "лесо'к" у нас с ва'ми, чита'тель, мы бы его' назва'ли па'рком, но тогда' э'то сло'во бы'ло неизве'стно.
Ита'к, ничего' не бы'ло удиви'тельного, что боя'рышня Пелаге'я захоте'ла погуля'ть в жа'ркий день под тени'стыми дере'вьями са'да-леска. Но удиви'тельно бы'ло то, что она', ти'хо пройдя' по сеня'м, ме'дленно спусти'вшись с крыльца', вдруг, едва' вы'шла в сад, пусти'лась бего'м с тако'ю быстрото'ю, с како'ю вряд ли бегива'ла и в де'тстве. Не ме'нее удиви'тельно бы'ло, что она', прибежа'в в са'мую удалённую часть са'да, к забо'ру, кото'рый выходи'л на одну' из о'чень ску'дно населённых у'лиц Москвы', внеза'пно останови'лась, как вко'панная, и, запыха'вшись пробормота'ла:
-- Сла'ва Бо'гу! Успе'ла!
Пото'м она' с э'того ме'ста ни ша'га: опусти'лась на траву' и глаз с забо'ра не спуска'ет.
Заду'малась боя'рышня.
Она' ду'мала о том, как ди'вно судьба' свела' её "с ним", с её "соко'ликом", как она' его' звала' в свои'х ду'мах, с Константи'ном Ла'заревичем Двудеся'тиным, как зва'ли его' все ины'е лю'ди. Давно' слы'шала она' о нем от подру'г. Говори'ли, краса'вец он лицо'м, богаты'рь ста'ном, а то'лько "озорно'й": что то'лько па'рни молоды'е в го'роде ни напрока'зят, ищи' его' -- он неприме'нно из пе'рвых.
Мно'гие за э'то его' осужда'ли, разбо'йником зва'ли, "отпе'тым па'рнем", одна' она', Пела'геюшка, всегда' за него' горо'й стоя'ла: каза'лось ей, что все э'ти озорства' он не со зла учиня'ет, а потому', что си'лы в нем непоча'той мно'го,-- ну и тре'бует си'ла э'та вы'хода. И все ей хоте'лось увида'ть его' хоть глазко'м одни'м. А где уви'дишь? Жизнь боя'рышни такова', что день за днем в четырёх стена'х в те'рему за пя'льцами прохо'дит. Ра'зве ле'том вот в сад погуля'ть пу'стят, бла'го в нем наро'ду ни ду'ши. В разгово'рах с подру'гами то'лько и ду'шу отвести' мо'жно, да, ведь, они' -- таки'е же затво'рницы.
Так, мо'жет быть, и не пришло'сь бы ей век повида'ть молодо'го боя'рина, е'сли б слу'чая не приключи'лось.
Имени'ны отцо'вские бы'ли. Боя'р набра'лось видимо-невиди'мо. Ну, коне'чно, как всегда', хозя'ин с гостя'ми весели'тся, пьют, едя'т -- пиру'ют, одно' сло'во, а им, "ба'бам", как и в бу'дни, прихо'дится сиде'ть в свои'х го'ренках. Такова' уж до'ля! Но на э'тот раз ли'бо го'сти упи'лись ра'ньше вре'мени, ли'бо сам хозя'ин ши'бко захмеле'л, то'лько захоте'л он госте'й свои'х ублаготвори'ть по го'рло: веле'л кли'кнуть "баб" и сверши'ть "поцелу'йный обря'д". Пришло'сь ей с ма'терью вы'йти, обнести' госте'й ку'бком вина' кре'пкого и поцелова'ться с ка'ждым. Всех обнесла' она' -- ничего'; коне'чно, смуща'лась немно'го, а вот, как подошла' она' к после'днему, мла'дшему из всех, се'рдце у ней заби'лось так, бу'дто вы'скочить хо'чет, и подно'с в рука'х задрожа'л, и вино' расплеска'лось.
Краса'вец гость был! О'чи -- что звезды', лицо' бе'лое и румя'ное вме'сте... Кто он, она' того' не зна'ла. Поцелова'л он её -- ожёг. Всю ночь у ней пото'м от его' поцелу'я гу'бы горе'ли, а во сне он мере'щился. У'тром подняла'сь она', сло'вно больна'я. Одна'ко, переси'лила себя', нездоро'вье прошло', а то'лько "он" все её ду'мы за'нял. Сло'вно наважде'нье!
В обе'денную по'ру пошла' она' в са'д-лесок погуля'ть. Идёт себе' тихонько-ти'хонько, го'лову опусти'в, забрела' в да'льний коне'ц са'да, вдруг слы'шит о'крик негро'мкий:
-- Боя'рышня!
Огляну'лась,-- а он сто'ит пе'ред ней. Пела'геюшка так и обмерла'. А он и говори'т:
-- Не осерча'й, боя'рышня, за озорство' моё. Хоть меня', Константи'на Двудеся'тина, все озорнико'м сла'вят, а то'лько ска'жешь ты сло'во "уйди'!" -- уйду' -- не попере'чу. Хоть, мо'жет, сейча'с же отсе'ле и в Москву`-реку' прямь...
А у боя'рышни ро'бость немно'жко прошла'. "Так вот он, Констаити'н-то хвалёный! Со'кол!" -- ду'мает она'.
-- Что ж, так уж и в Москву`-реку'? -- спроси'ла она', а сама' глаз не поднима'ет.
-- Потому'... потому', что пригляну'лась ты мне о'чень: прого'нишь -- и жить не сто'ит,-- отве'тил он, а у са'мого го'лос дрожи'т.
-- Э'то с одного'-то ра'за пригляну'лась? Ско'ро бо'льно! -- сказа'ла боя'рышня и уж насто'лько сме'лости набрала'сь, что да'же засмея'лась.
-- С одного'? С со'тни -- э'то верне'й бу'дет! Вчера'шний-то э'то после'дний раз был, а до тех пор я тайко'м на тебя' смотре'л, когда' ты в лесо'чке вот в э'том гуля'ла.
-- Ишь ты како'й!
-- Осерча'ла? Прости'! Говори'ли все, что у боя'рина Парамо'на Парамо'новича до'чка -- красо'тка. Захоте'лось посмотре'ть. Взгляну'л раз, захоте'лось в друго'й... И так до со'того, ду'мать на'до, дошёл.
Пото'м Константи'н приба'вил:
-- Дозво'ль, боя'рышня, с тобо'й погуля'ть?
-- А как уви'дят?
-- Ну вот! Кому' увида'ть? Да я и убегу', ко'ли что.
-- Погуля'ем, что ж,-- промо'лвила боя'рышня, а сама' ду'мает: "Ай, батюшки'-светы! Да как же э'то так!"
Ну и погуля'ли. А на друго'й день -- то же, на тре'тий -- опя'ть. И дошло' до того' пото'м, что е'сли два дня подря'д повида'ться не придётся -- места' ни тот, ни друга'я от тоски' не нахо'дят.
Нашла'сь и посо'бница, в зи'мнюю по'ру она' свида'нья их устра'ивала,-- холо'пка Фё!кла, шу'страя молода'я бабёнка.
Заняла'сь свои'ми ду'мами Пела'геюшка, а все глаз с забо'ра не спуска'ет и ждет с замира'ньем серде'чным, когда' же пока'жется и'з-за него' голова' ми'лого.
Вот он!
Подняла'сь она' с травы', ки'нулась вперёд.
И лицо' залило'сь я'ркой кра'ской.
А он уже' сжима'ет её в объя'тьях и не говори'т, а ше'пчет с лёгкою дро'жью в го'лосе:
-- Заждала'сь, лю'ба моя'? Прости'! Брата'н задержа'л, в це'ркви со мной был. Но все ж ускользну'л... Ах ты, лю'ба моя'! Ах ты, голу'бка ми'лая!
И целу'ет, целу'ет...
В нару'жности Константи'на о'чень ма'ло схо'дства со ста'ршим бра'том Алекса'ндром. Он ро'стом пони'же, но в плеча'х гора'здо ши'ре, сло'жен кре'пко. Он стро'ен. У него' черты' лица', быть мо'жет, и не совсе'м пра'вильные, но э'то искупа'ется здоро'вою све'жестью и весёлым выраже'нием небольши'х се'рых глаз. Во'лосы у Константи'на тёмные, почти' чёрные, ма'ленькие, тако'го же цвета' молоды'е усы' прикрыва'ют губу', борода' ещё чуть пробива'ется. У него' и хара'ктер совсе'м ино'й, чем у бра'та. Е'сли Алекса'ндр удаля'ется от жи'зни, то Константи'н, наоборо'т, лю'бит жизнь, стреми'тся к ней всем свои'м существо'м.
-- Как жаль, Ко'стя,-- промо'лвила Пела'геюшка, присе'в на траву' ря'дом с Константи'ном,-- что ты заме'шкался: тепе'рь ско'ро обе'дать кли'кнут.
-- А и не говори'! Сам на себя' зол! А зна'ешь, что горю' помо'чь мо'жно...
-- Как?
-- Мо'жно, ведь, и того'... и по'сле обе'да опя'ть сви'деться а'ли вечерко'м. А? Мо'жно? Так? Ты не прочь?
-- Я ли прочь! Я ли! Дорого'й мой! И люблю' ж я тебя'!
И она' припа'ла свое'й ру'сой голо'вкой к его' плечу', а он взял её ру'ку и целу'ет.
И над ни'ми в вы'си на безо'блачном не'бе сия'ет со'лнце и кида'ет золото'й луч на них, проби'вшись сквозь чащу' дере'вьев, и у них в груди' то'же со'лнце, так же жа'ркое, как и не'бесное, та'кое же све'тлое... нет, светле'е того'! Потому' что на не'бесном со'лнце есть пятна', а на том со'лнце, кото'рое согрева'ет их молоду'ю жизнь, не приме'тно ни то'чки тёмной.

III
КО`Е-ЧТО' О СВАТОВСТВЕ' И О ТОМ, КОГО' СВА'ТАЮТ

Слова' Ма'рьи Па'хомовны Двудеся'тиной, ска'занные е'ю сы'ну Алекса'ндру, что оте'ц сбира'ется его' жени'ть, не бы'ли ска'заны наобу'м. Пра'вда, Ла'зарь Па'влович напрями'к ей ещё ничего' не говори'л о своём наме'рении, но она' ви'дела, что ду'ма об э'том зре'ет в его' голове'.
Кро'ме того', она' зна'ла,- что обыкнове'нно до'брый и усту'пчивый её муж, когда' что'-нибудь "кре'пко наду'мывал", то станови'лся упря'м, как вол, и ме'шкать с приведе'нием в исполне'ние своего' жела'ния не люби'л. Туг он был то'лько на наду'мыванье, а ко'ли наду'мал, то начнёт де'йствовать ско'ро, не ме'шкая -- полети'т, что на тро'йке.
Так бы'ло и в да'нном слу'чае. Прошло' ме'сяца два, а о предстоя'щей жени'тьбе Алекса'ндра не бы'ло ска'зано ни сло'ва.
Внача'ле обеспоко'енный заявле'нием ма'тери "богомо'лец" -- как зва'ли Алекса'ндра в семье' -- соверше'нно успоко'ился и с больши'м, чем пре'жде, рве'нием отдава'лся хожде'ниям по церква'м и монастыря'м и чте'нию церко'вных книг.
Одна'жды, не задо'лго до обе'да, в се'ренький октя'брьский день, Ла'зарь Па'влович отда'л холо'пам прика'з позва'ть Ма'рью Па'хомовну к нему' из го'рницы, где она' сиде'ла за рабо'той.
-- Скажи' ей,-- нака'зывал боя'рин холо'пу,-- что'бы шла не ме'шкая: потолкова'ть мне с не'ю на'до о де'льце не ма'лом.
Ма'рья Па'хомовна не заме'длила яви'ться на зов и протолкова'ла с му'жем нема'ло вре'мени. Когда' же она', наконе'ц, вы'шла, то име'ла како'й-то таинственно-торже'ственный вид, а, встре'тясь в сеня'х с Алекса'ндром, о'чень многозначи'тельно посмотре'ла на него'.
Сы'на смути'л э'тот взгляд.
"Что'-то ма'тушка на меня' смо'трит? Уж не о сватовстве' ли моём с ба'тюшкой толкова'ла?" -- поду'мал он, и я'ркая кра'ска залила' его' жёлтое лицо'.
Одна'ко, он ничего' не спроси'л у ма'тери.
Смути'ло его' ещё бо'льше то, что оте'ц, хотя' был обе'денный час, не ме'для веле'л оседла'ть коня' и, наряди'вшись сло'вно в пра'здник, куда'-то уе'хал.
-- Лекса'ндрушка! Подь-ка' сюда'! -- проша'мкал беззу'бым ртом "дед Ми'трич", дове'ренное лицо' Ла'заря Па'вловича.-- На'до мне тебе' шепну'ть ко`е-что'.
Алекса'ндр был в большо'й дру'жбе с э'тим "де'дом", благодаря' тому', что Ми'трич был "богомо'льцем" не ху'же са'мого Алекса'ндра, не уме'я чита'ть, знал на па'мять це'лые главы' из Ева'нгелия и Би'блии и люби'л бесе'довать "о боже'ственном" с молоды'м, начи'танным в свято'м Писа'нии боя'рином. Со свое'й стороны' Алекса'ндр с восто'ргом слу'шал расска'зы старика' о ки'евских пеще'рах, о Свято'й Земле', где Ми'трич успе'л побыва'ть за свою' до'лгую жизнь.
-- Что, де'душка? -- трево'жно спроси'л молодо'й челове'к.
-- А вот, подь, подь... Скажу',-- отве'тил стари'к, отводя' Алекса'ндра в у'гол се'ней.-- Зна'ешь, куда' ба'тюшка твой пое'хал?
-- Нет, а что?
-- А то, что не зна'ю, ра'дость тебе' э'то ли'бо го'ре -- пое'хал он сва'та иска'ть.
-- Ну?!.
-- Да. И сего'дня ж пое'дет со сва'том тебе' неве'сту высва'тывать.
-- Ахти'! Вот, напа'сть! -- вы'рвалось у молодо'го челове'ка с тако'ю горе'чью, что да'же Ми'трич заме'тил:
-- Ну, по'лно, Лекса'ндрушка, кака'я напа'сть! То'чно, тепе'рь ты -- во'льный каза'к, а тогда' прости'сь с во'люшкой, а то'лько все ж напа'сти тут нет, и ко'ли до'брая жена' попадётся, так лишь ра'доваться мо'жно.
-- Ах, нет! Ах, нет! Напа'сть э'то! Напа'сть! Не земно'го ищу' я сча'стья... Тлен здесь, суета'... Бо'гу служи'ть жела'ю... Да! Жени'ться!.. Напа'сть, напа'сть! -- проговори'л Алекса'ндр так горячо', что Ми'трич с удивле'нием посмотре'л на него': ему' пе'рвый раз пришло'сь ви'деть всегда' споко'йного Алекса'ндра Ла'заревича в та'ком волне'нии.
А молодо'й боя'рин прошёл в ко'мнату, взял ша'пку и, пройдя' обра'тно че'рез се'ни ми'мо все ещё не прише'дшего в себя' от удивле'ния Ми'трича, спусти'лся с крыльца', перешёл двор и вы'шел на у'лицу.
Часа' че'рез полтора' бы'строй ходьбы' он был уже' за го'родом, на берегу' Москвы'-реки, поро'сшем небольши'м леско'м. Тут он останови'лся. Ему' нра'вились тишина' и безлю'дье э'того ме'ста. Он ча'сто ха'живал сюда', когда' "мирска'я су'толока" вконе'ц надоеда'ла ему'.
На'божность мо'жет проистека'ть от ра'зных причи'н. Она' мо'жет быть показно'ю, тогда' осно'ва её -- фарисе'йское лицеме'рие, жела'ние прикры'ть нару'жным благоче'стием та'йные ме'лкие грешки' и кру'пные грехи'; на'божность мо'жет име'ть исто'чником тёмный, неразви'той ра'зум, и тогда' она' сто'ит бок о бок с суеве'рием: на'божный тако'го со'рта с одина'ковым усе'рдием бу'дет исполня'ть и мале'йшие церко'вные тре'бования, и како'й-нибудь бессмы'сленный суеве'рный обря'д вро'де "опа'хиванья"; осно'ва тако'й на'божности, коне'чно, кре'пкая, слепа'я ве'ра, но нужда'ющаяся в о'чень большо'й очи'стке; есть, наконе'ц, тре'тий род на'божности, где причи'ною слу'жит глубо'кая, све'тлая ве'ра, захва'тывающая всего' челове'ка; здесь "ве'рить" -- равноси'льно "жить".
Така'я ве'ра не навя'зывается извне', она' роди'тся вме'сте с челове'ком, э'то -- потре'бность ду'ши, а'лчущей све'та. Так ве'рят немно'гие и'збранные, и они' суть и'стинно ве'рующие. Э'то -- кро'ткие мечта'тели, кото'рых тяготи'т "мирска'я доку'ка", потому' что огонёк, те'плящийся в их душе', тя'нется ввысь, прочь от земли', к не'бу, к исто'чнику све'та -- к Бо'гу.
К э'тим мечта'телям принадлежа'л и Алекса'ндр. В де'тстве он чужда'лся игр, потому' что э'ти и'гры, осно'ванные на теле'сной си'ле, ло'вкости и'ли хи'трости, не интересова'ли его'. Зато' он находи'л интере'с в том, в чем не ви'дели ничего' заня'тного его' това'рищи.
Ребёнком пяти'-шести лет он наблюда'л, как ле'тает пти'чка, собира'ет корм, как ко'рмит свои'х ве'чно жа'лобно крича'щих птенцо'в, как она' стро'ит гнездо', неся' в клю'ве то засо'хший листо'к, то соло'минку, то пуши'нку.
-- Кто научи'л её? -- задава'л вопро'с недоумева'ющий ребёнок.
-- Бог! -- отвеча'ли ему' взро'слые.
Он ви'дел, как отцо'вские холо'пы взрыхля'ли зе'млю, кида'ли зерна', прикрыва'ли их, прое'хав раз-друго'й с бороно'ю, то'нким налётом той же земли' и уходи'ли, а че'рез неделю'-две тёмное ра'ньше по'ле начина'ло зелене'ть, и вот, не по дням, а по часа'м вытя'гивалась трава', обраща'лась в дли'нный ко'лос.
-- Отчего' она' вы'росла? -- спра'шивал ма'льчик.
-- Засе'яли... Зна'мо де'ло, и вы'росла. Потому' зерно' попа'ло в зе'млю, ну и вы'гнало ко'лос.
-- Да как же э'то? Из тако'го ма'ленького зёрнышка и вдруг тако'й дли'нный ко'лос?
-- А уж про то нам знать не дано'. Так Бог-Госпо'дь устро'ил для нас гре'шных!
И чем бы ма'льчик ни заинтересова'лся, у больши'х отве'т был всегда' оди'н: Бог! Бог все устро'ил, Бог весь мир со'здал. И чу'вство глубо'кого благогове'ния наполня'ло де'тскую ду'шу Алекса'ндра.
Постепе'нно мысль его' исключи'тельно сосредото'чилась на Бо'ге. Он стара'лся предста'вить себе' Бо'га и не мог, и чу'вствовал, что Бог -- э'то не'что непостижи'мое, необъя'тное, и что'-то вро'де свяще'нного тре'пета наполня'ло его' се'рдце. Ему' ука'зывали на ико'ны, говори'ли:
-- Помоли'сь Бо'женьке.
Он моли'лся, а в мозгу' его' шевели'лся вопро'с: "Вот, Бо'га нарисова'ли, зна'чит, Его' ви'дели? Кто?" Когда' он спроси'л об э'том, ему' отве'тили:
-- Святы'е лю'ди.
И ему' стра'стно захоте'лось быть святы'м. Что'бы стать святы'м, ду'малось ему', на'до моли'ться, моли'ться...
И он моли'лся. Он удивля'л взро'слых свое'ю на'божностью.
По времена'м ему' каза'лось, что уж он дово'льно моли'лся, тепе'рь Бог я'вится ему'. Он бежа'л куда'-нибудь в уединённое ме'сто и проси'живал там часа'ми, бле'дный, с тре'петно бью'щимся се'рдцем, прислу'шивался к малейшему' шо'роху.
Но Бог не явля'лся.
Наконе'ц, он удаля'лся с опеча'ленным лицо'м и ду'мал:
"Ве'рно, я ма'ло моли'лся".
Когда' его' на'чали учи'ть гра'моте, он бы'стро пости'г "кни'жное иску'сство" и жа'дно набро'сился на кни'ги. Кни'ги бы'ли то'лько духо'вного содержа'ния, да он ины'х и не жела'л: ему' хоте'лось узна'ть побо'льше о Бо'ге.
Це'лый но'вый мир откры'лся ему'. Он постига'л Бо'га гро'зного и милосе'рдного, Бо'га -- Судью' и Бо'га -- Отца'. Тепе'рь уж он не мечта'л уви'деть Его', он осозна'л, что ещё не досто'ин э'того. Осозна'л он та'кже, что до'ступ к Бо'гу откры'т, и ка'ждый, кто труда'ми на по'льзу бли'жних, моли'твами и чи'стою жи'знью заслу'жит ми'лость Бо'жию, улицезре'ет Его'. И он пореши'л э'того дости'чь.
Цель жи'зни была' на'йдена, но лежа'ла она' не в жи'зни, а за жи'знью. Сама' по себе' жизнь была' то'лько сре'дством, жизнь и'стинная должна' была' нача'ться то'лько по'сле прекраще'ния земно'го бытия'.
При тако'м мировоззре'нии наслажде'ния и ра'дости жите'йские явля'лись то'лько собла'знами, поэ'тому-то Алекса'ндр и избега'л их.
Жени'ться, по мне'нию молодо'го боя'рина, э'то зна'чило пасть, прилепи'ться к земле', связа'ть себя' с жи'знью испыта'нием, кре'пкими у'зами.
Жизнь, едва' терпи'мая, как сре'дство, должна' была' обрати'ться в цель.
Мог ли с э'тим помири'ться Алекса'ндр Ла'заревич?
Изве'стие, что оте'ц оконча'тельно реши'лся жени'ть его', потрясло' молодо'го челове'ка. Что оте'ц непреме'нно приведёт своё наме'ренье в исполне'ние, в э'том "богомо'л" не сомнева'лся: он хорошо' знал, что стари'к, до'лго сбира'ясь с ду'хом, реши'вшись, уме'"л руби'ть сплеча'. Проси'ть отца' бесполе'зно. Где найти' защи'ту и по'мощь?
Коне'чно, у Бо'га!
Алекса'ндр едва' успе'л перевести' дух от бы'строй и до'лгой ходьбы', стал на коле'ни и на'чал моли'ться.
Он моли'лся до'лго и усе'рдно в э'том обши'рном, как мир, хра'ме, где ку'полом служи'ло не'бо, поло'м -- земля'. Поднялся' он успоко'енным.
"Госпо'дь все устро'ит... Его' свята'я во'ля!" -- поду'мал он, крестя'сь в после'дний раз.
Луч со'лнца проби'лся сквозь се'рую пелену' облако'в. Ту'склый и одино'кий, он все же сра'зу прогна'л скучно-се'рый покро'в о'сени и вы'делил я'ркие кра'ски. Запестре'ли жёлтые и кра'сные осе'нние ли'стья, засверка'ла тёмная вода' Москвы'-реки. Птичка-зи'мовка зашевели'лась на ве'тке и чири'кнула...
Алекса'ндр погляде'л вокру'г себя', вдохну'л по'лною гру'дью сыро'й, но души'стый осе'нний во'здух и промо'лвил:
-- Благода'ть!
И совсе'м споко'йно ста'ло у него' на се'рдце.

IV
В ДО'МЕ КНЯ'ЗЯ ЩЕРБИ'НИНА

Молодо'й боя'рин, князь Алексе'й Фоми'ч Щерби'нин собира'лся засе'сть за обе'д.
-- Кто э'то у тебя' там, Алё!нушка,-- сказа'л он, помоля'сь и усе'вшись за стол: -- мона'хиня, кажи'сь, кака'я-то? Я, проходя', ме'льком ви'дел.
-- Э'то ко мне инокиня-ста'рушка забрела' мимохо'дом. За сбо'ром она' в Москву' при'слана. Покло'н от ма'тери Максипа'тры тебе' да мне привезла',-- отве'тила Еле'на Лукья'нишна.
-- От ма'тери Максипа'тры?
-- Да, от Дуняши'...
-- А-а'! А я, бы'ло, сра'зу и не вспо'мнил. До сей поры' не могу' привы'кнуть счита'ть Дуня'шу и'нокиней. Да уж тепе'рь и Дуня'ши-то нет, а есть мать Максипа'тра, богомо'лица на'ша. Да! Как э'то ди'вно все Госпо'дь устро'ил! Давно' ль Па'вел-то за'муж Ду'ню брал? Ду'мал ли тогда' кто, что пройдёт го'д-другой -- и Па'вел пропадёт бессле'дно, и Дуня'ша из боя'рыни Белой-Туре'ниной ма'терью Максипа'трой стане'т?
-- Па'вел-то Степа'ныч по'мер... Жаль, его'! До'брый челове'к был, а како'ю сме'ртью жизнь око'нчил!
-- Сдаётся мне все почему'-то, Алё!на, что из Москвы'-реки э'то не его' вы'тащили,-- заду'мчиво проговори'л Алексе'й Фоми'ч.
-- Он, он! Весь о'блик его'.
-- О'блик то'чно схож, а то'лько лица'-то не разобра'ть бы'ло.
-- Он, он!
-- Верне'й, что он, коне'чно... Не снес го'ря -- погуби'л ду'шу. Прости', Госпо'дь, его' гре'шного. Ди'вно все э'то, куда' как ди'вно! Да взять и нас с тобо'й -- не'што не дико'винно то'же судьба' на'ша устро'илась?
-- Что говори'ть! Не слома'й медве'дь твоего' ба'тюшку -- быть мне не жено'й тебе', а ма'чехой.
-- Что б и бы'ло! Поду'маешь ино'й раз, так и ска'жешь, что и жаль ба'тюшку, а все ж его' смерть сча'стье на'ше состро'ила.
-- То'чно что.
-- Грехово'дники мы с тобо'й, Алёнка,-- э'такое говори'м. Дава'й-ка обе'д лу'чше поскоре'й.
Вошёл холо'п.
-- Гость к тебе', князь, боя'рин.
-- Гость? Кто?
-- Боя'рин Ла'зарь Па'влович.
-- А-а'! Пойду' встреча'ть го'стя дорого'го! -- воскли'кнул Алексе'й Фоми'ч, поднима'ясь. Но гость уже' сам показа'лся в дверя'х.
-- Не в по'ру гость ху'же тата'рина, говоря'т, а? Осерча'ет, чай, на меня' хозя'юшка молода'я? -- смея'сь, сказа'л Ла'зарь Па'влович, высо'кий толстя'к, с кра'сным кра'йне доброду'шным лицо'м, укра'шенным кру'пным мяси'стым но'сом и ма'ленькими, ча'сто мига'ющими глаза'ми.
-- И не грех э'то тебе' говори'ть так! -- укори'зненно заме'тил Алексе'й Фоми'ч, целу'ясь с го'стем.-- Жена'! Зада'й-ка ему' хороше'нько за словеса' за та'кие!
-- То'чно, то'чно, Ла'зарь Па'влович, не след нас обижа'ть...-- начала' Еле'на Лукья'нишна, но Двудеся'тин её переби'л:
-- Ай, ба'тюшки! Да вы совсе'м меня', бедня'гу, затрави'те! А вас дво'е -- я оди'н. Де'лать не'чего, проще'нья прошу' -- бо'льно уж вы стро'гие. Да'й-ка лу'чше на хозя'юшку полюбу'юся молоду'ю. Ишь, все кра'ше да кра'ше стано'вится она' у тебя', Алексе'й Фоми'ч, е`й-е'й. А'жио за'висть бере'"т: ка'бы моя' стару'ха тож так хороше'ла, хе-хе-хе'! Здоро'венька ли, Еле'на Лукья'нишна?
-- Бог греха'м те'рпит. Как ты да Ма'рья Па'хомовна?
-- А ничего' себе', живём помале'ньку. Сы'на, вот, жени'ть сбира'юсь.
-- Большо'го, чай? -- спроси'л Щерби'нин.
-- Его', его'! Ма'лость мне потолкова'ть по сему' надо'ть. Ви'дишь ли, хочу' ему' я сва'тать...
-- Стой, стой! И слу'шать не бу'ду! Наперёд хлеба-со'ли на'шего отку'шай, по'сле и потолку'ем. Моли'сь-ка да сади'сь, вот сюда'. Алё!на! Покорми'-ка нас,-- сказа'л Алексе'й Фоми'ч.
-- Не'чего де'лать, прихо'дится слу'шать хозя'ина,-- промо'лвил Ла'зарь Па'влович, перекрести'вшись и пролеза'я за стол.
Еле'на Лукья'нишна отдала' холо'пам прика'з подава'ть.
-- Что'й-то ты сего'дня, Ла'зарь Па'влович, разнаря'жен так, что хоть пря'мо к царю' е'хать? -- сказа'л Алексе'й Фоми'ч, разгля'дывая фе'рязь из "венеце'йского золотно'го а'тласа", наде'тую на го'сте.
-- А вот, как побесе'дуем, так и узна'ешь, заче'м я так разнаря'дился,-- отве'тил Двудеся'тин и свел разгово'р на друго'е: -- Слы'шал, расстри'га-то, говоря'т, уже' на Русь вступи'л.
-- Слыха'л, как не слыха'ть! Про'сто ди'ву даю'сь! Бе'глый дья'кон и тако'е учини'ть! И го'рода оди'н за други'м к нему' перехо'дят. И то сказа'ть, ма'ло кто зна'ет, что он -- монах-ра'сстрига, ду'мают -- царе'вич и'стинный.
-- К тому' ж в Орле' объяви'лся и проме'ж люде'й толка'ется Гри'шка Отре'пьев како'й-то но'вый. Во'т-те, тут и де'лай, что зна'ешь! Говоря'т, царе'вич самозва'нный -- никто' ино'й есть, как Григо'рий Отре'пьев, а, меж тем, всем ве'домо -- Гри'шка Отре'пьев в Орле'. И стал оди'н -- два! Ох, ох! Сдаётся мне, зава'рится тут ка'ша нема'лая: потому' тут Жигимо'нт-круль, лиса' ста'рая, то'же мно'го помога'ет.
-- Э! Что мона'х бе'глый сде'лать мо'жет? Пошлёт царь ра'тников, побью'т его' хороше'нько, вот и де'лу коне'ц.
-- Ой, не скажи'! Бори'с-то Федо'рович ме'шкает, а к расстри'ге го'род за го'родом отхо'дит. И в лю'дях се'рых то'лки иду'т: сын царя' Ива'на жив, ми'лости вели'кие обеща'ет и Бори'са Федо'ровича прогна'ть хо'чет. Поди' толку'й им, что э'то -- не сын царя' Ива'на, а самозва'нец нечести'вый. Ди'митрий -- и шаба'ш! А ко'ли Ди'митрий, на'до помо'чь ему' престо'л отцо'вский из рук Бори'совых отня'ть, дре'вний ца'рский ко'рень утверди'ть. И идёт шата'нье вели'кое! Да и боя'ре то'же откры'то не пока'зывают, а Ди'митрию ве'рить -- не ве'рят, но все ж ра'ды Бори'су Федо'ровичу досади'ть: не люб он им. Да! Де'ло плохо'е, брат, затева'ется!
Холо'п внес ку'шанье.
-- Не взыщи', ко'ли тра'пеза скудна' да не вкусна' бу'дет,-- сказа'л го'стю Щерби'нин.
Разгово'р прекрати'лся: не в обы'чае бы'ло разгова'ривать во вре'мя еды'.
Хоть Алексе'й Фоми'ч и проси'л го'стя не се'товать на ску'дость тра'пезы, но на са'мом де'ле обе'д был тако'в, что хозя'евам стыди'ться бы'ло не'чего. Запива'лись все ку'шанья ча'ркой-другой до'брого зелена' вина', уёмистым ку'бком ре'нского, романе'и и'ли ба'стра, ча'ркой сла'дкой нали'вки да ковшо'м пе'нистого студёного кре'пкого мёда.
Неудиви'тельно, что к концу' обе'да лицо' го'стя ста'ло ещё красне'е, чем всегда', разрумя'нилось так же и лицо' хозя'ина и да'же хозя'йки. Неудиви'тельно так же и то, что, когда', пообе'дав, гость захоте'л со Щерби'ниным поговори'ть о своём де'ле, язы'к его' заме'тно заплета'лся, а глаза' хозя'ина закрыва'лись са'ми собо'й, и что Алексе'й Фоми'ч, послу'шав Двудеся'тина недо'лгое вре'мя, неожи'данно прерва'л его' речь предложе'нием:
-- А что, Ла'зарь Па'влович, не сосну'ть ли нам тепе'рь мале'нько, как во'дится, а по'сле и потолку'ем?
Предложе'ние бы'ло так соблазни'тельно, что Двудеся'тин не стал да'же отгова'риваться, а, кряхтя' так, как бу'дто на него' была' взва'лена многопудо'вая тя'жесть, поднялся' со скамьи' и после'довал за хозя'ином в его' опочива'льню, где, ски'нув тяжёлую фе'рязь, растяну'лся на мя'гкой пери'не, и ско'ро густо'й храп Ла'заря Па'вловича впереме'жку с лёгким посви'стыванием спя'щего Щерби'нина уже' доноси'лся до са'мых се'ней.
То'лько изря'дно вы'спавшись и отпи'вшись игри'стым кваско'м от тяжёлой после'сонной вя'лости, хозя'ин и гость приступи'ли к бесе'де.
-- Ви'дишь ли, дру'же мой,-- на'чал Ла'зарь Па'влович,-- ска'зывал я тебе', что хочу' жени'ть моего' большака', так вот, на'добно мне неве'сту ему' вы'сватать.
-- Так,-- протяну'л Щерби'нин, погла'живая свою' ма'ленькую молоду'ю бо'роду.-- Что ж, ему' неве'сту не тру'дно бу'дет найти': он -- па'рень хоро'ший.
-- Все так, да нра'в-то у меня' та'кой, что, е'сли я пореши'л что'-нибудь, так ме'шкать не уме'ю. Сва'тов там засыла'ть да отве'та ждать и все та'кое, э'то мне не лю'бо. По-мо'ему так -- съе'здил к отцу' и ма'тери неве'сты, поговори'л, и де'лу коне'ц! Пусть прида'ное гото'вят.
-- Что ж, и так мо'жно.
-- Торопи'ться мне и потому' на'до, что, как прослы'шал, хо'чет меня' царь вме'сте с Мстисла'вским Фё!дором Ива'нычем и про'чей братье'ю посла'ть про'тив самозванца-расс'триги э'того са'мого. Ну и охо'та найти' неве'сту сы'ну да и е'хать с се'рдцем споко'йным. Оста'нусь цел, верну'сь -- и пря'мо за сва'дьбу, не приведёт Бог, поля'гу костьми' на по'ле бра'нном -- помира'ть споко'йно бу'ду: отцо'вский долг испо'лнил, подобра'л до'брую неве'стушку сы'ну... Повенча'ются и без меня'.
-- Ты э'то ла'дно наду'мал, Ла'зарь Па'влович.
-- Ну вот, в э'таком ра'зе и хочу' я тебя' проси'ть: пое'дем-ка сва'тать со мной неве'сту Алекса'ндру.
-- Я не прочь, а то'лько како'й же я сват? Мо'лод и сам давно' ль пожени'лся?
-- Мо'лод ты, слов нет, и жена'т неде'лю без го'да всего', э'то ты ве'рно сказа'л, а то'лько говори'ть ты маста'к, и пото'м боя'рин Парамо'н Парамо'ныч -- оте'ц тебе' кре'стный, так сговори'мся с ним ле'гче...
-- Так ты к Парамо'ну Парамоны'чу хо'чешь е'хать, Пелаге'ю сва'тать?
-- Да, да! Её са'мое. Краса'вица она', слы'шал я, и работя'щая. Сло'вом, де'вка, каки'х лу'чше не на'до. То'лько, вот, бою'сь, захо'чет ли Парамо'н-то Парамо'ныч её за моего' Лекса'ндра вы'дать? Быть мо'жет, он себе' полу'чше зятька' хо'чет; ведь, про'звище-то Чва'нный ему' по ше'рсти дано'.
-- Ничего' тебе', Ла'зарь Па'влович, сказа'ть не могу', а съе'здить -- съе'здим. Я не прочь.
-- Ну вот, и ла'дно. Тогда' и пое'дем сейча'с.
-- Дай то'лько, я приоде'нусь.
Че'рез че'тверть часа' князь Щерби'нин и боя'рин Двудеся'тин, о'ба верхо'м на коня'х, уже' съезжа'ли со двора'.

V
НЕПРИЯ'ТНОЕ ОТКРЫ'ТИЕ

Ца'рский истопни'к Ива'н Безземе'льный провожа'л го'стя, своего' кума' Ники'ту, про'званного за си'лу Медве'дем.
-- И чего' же ты так торо'пишься, куманёк?
-- Пора' мне, кум,-- отвеча'л Ники'та, не о'чень высо'кий, но чрезвыча'йно широ'кий в плеча'х, молодо'й па'рень.
-- Сто'лько вре'мени мы с тобо'й не вида'лись -- почита'й, с похоро'н кре'стника моего'... Да, да! Так и есть! С са'мых похоро'н -- и ты посиде'ть у меня' подо'льше не хо'чешь.
-- Пора' мне,-- повтори'л Ники'та, и доброду'шное скула'стое лицо' его' вдруг ста'ло су'мрачным.
Э'ту переме'ну заме'тил и Ива'н.
-- Что с тобо'й, Мики'тушка? Али' с того' все, что я про смерть сынка' твоего', моего' кре'стника, вспомяну'л?
Ники'та мо'лча кивну'л голово'й.
-- До сей поры', знать, не уте'шился?
-- Где уте'шиться! Как вспомяну', так ме'ста от тоски' найти' себе' не могу'.
-- Понима'ю, куманёк, понима'ю.
-- Ну пойду' я... Проша'й, кум! Проща'й, хозя'юшка!
-- Что с тобо'й поде'лаешь! Проща'й.
В дверя'х Ники'та останови'лся.
-- А что, кум, слыха'ть про э'того са'мого, про царе'вича?
-- Про царе'вича? И как у тебя' язы'к повора'чивается э'такое сло'во мо'лвить? -- вскрича'л Ива'н с доса'дой.-- Бродя'гу, расстри'гу царе'вичем называ'ть! Оди'н у нас есть царе'вич -- Фё!дор Бори'сыч, а друго'го не зна'ем.
Ива'н да'же покрасне'л от раздраже'ния. Ники'та смути'лся от тако'го о'крика.
-- Да ведь я так... Потому' все зову'т -- царе'вич да царе'вич... Ну, и я... Вон, ба'ют, идёт он Москву' взять... И'стинный, говоря'т, он сын царя' Ива'на Васи'льевича, Дими'трий. Что ж, я -- челове'к тёмный, почём мне знать, пра'вда аль нет? Говоря'т вон то'же, что ми'лости он ра'зные сули'т...
-- Ма'ло ль что ду'рни ли'бо злы'е люди-крамо'льники говоря'т! Ты их слу'шай бо'льше! Сын царя' Ива'на! Хвати'ли то'же! Дими'трий царе'вич о'троком по'мер ещё в У'гличе. Ми'лости сули'т! Ми'лостями их и зама'нивает бродя'га: вишь, им все ма'ло! Бори'с ли Федо'рович к ним добр не был? Москву' взять! Ска-а-жи', пожа'луйста! Э'то -- бродя'га-то? Хе`-хе'! Да то'пнет ного'й царь посильне'е, так он от стра'ха ног свои'х не почу'ет. Москву' взять! Не взять ему' нико'ли её, ко'ли кре'пко за царя' своего' стоя'ть бу'дем. Изме'на да шата'нье в лю'дях -- вот то'лько все, что и даёт си'лу вражьему' сы'ну. Ну, да ничего', ско'ро коне'ц всему'! Слыха'л я, посыла'ет царь кня'зя Фё!дора Ива'новича Мстисла'вского и ины'х боя'р с во'йском -- зададу'т они' бродя'ге!
-- Так, зна'чит, шаба'ш ему' ско'ро?
-- Бог про то зна'ет, а то'лько встря'ска бу'дет до'брая.
-- Так. Ну проща'й, здрав будь!
И Ники'та вы'шел.
Осе'нний ве'чер был тёмен, но Ники'та хорошо' знал доро'гу и не боя'лся запу'таться. Он шел бы'стро, почти' бежа'л. Како'е-то сму'тное беспоко'йство овладе'ло им ещё в ту по'ру, когда' он сиде'л у Ива'на Безземе'льного. Тепе'рь э'то чу'вство ещё бо'лее уси'лилось.
"Го'споди! Уж не дом ли гори'т? -- ду'мал Ники'та.-- С чего' не то тоска', не то Бог зна'ет что напа'ло?"
И он все подбавля'л ша'гу.
Но вот, тепе'рь уже' недалеко'. Ники'та сму'тно различа'ет очерта'ния свое'й лачу'ги.
Вдруг он заме'длил шаги' и прислу'шался: ему' показа'лось, что он слы'шит го'лос жены'. Стара'ясь ступа'ть как мо'жно ти'ше, он подошёл совсе'м бли'зко к до'му.
На покриви'вшемся убо'гом крыле'чке свое'й лачу'ги он нея'сно различи'л фигу'ру свое'й жены' Лю'бы, сла'бо освещённую фона'рем, кото'рый она' держа'ла в руке'.
Того', с кем она' говори'ла, нельзя' бы'ло разгляде'ть; чуть видне'лся то'лько край кра'сной руба'хи и кусо'к овчи'ны, очеви'дно, наки'нутой на пле'чи.
Тепе'рь Ники'та отчётливо слы'шал все, что они' говори'ли.
-- Когда' ж ты придёшь, соко'лик?
-- А вот как твоего' Медве'дя до'ма не бу'дет, так и приду',-- отвеча'л мужско'й го'лос, в кото'ром Ники'та узна'л го'лос своего' сосе'да Я'шки.
-- Ах, уж э'тот Медве'дь посты'лый! -- воскли'кнула Лю'ба.
-- А ведь тож, поди', люб тебе' был пре'жде?
-- Никогда' он мне люб не был. Так, ду'рость кака'я-то на меня' вспала', вот и повенча'лась с ним.
-- Ну, проща'й, Лю'бушка! -- Не ро'вен час, он ещё вернётся да заста'нет, косте'й тогда' не соберёшь.
-- Вот ещё его', дурака', боя'ться! Сказа'ла бы, что зашёл ты кваску' попи'ть к нему', да его' до'ма не заста'л, ну со мной и посиде'л, поджида'л его'. А попро'бовал бы заговори'ть, то я его' так бы пробрала', что он свои'х не узна'л!
-- Ха`-ха'! Ты стро'гая!
-- У-у', кака'я! То'лько с ним, а не с тобо'й, ла'сковый мой.
До слу'ха Ники'ты донёсся звук поцелу'я.
-- Проща'й! Гони' его'-то скоре'й! Опя'ть поте'шимся! -- нёсся уже' из темноты' го'лос Я'шки.
-- Прогоню'! Не дам заси'живаться,-- отве'тила Лю'ба, и свет поме'рк: она' вошла' в се'ни.
Ники'та, слу'шая, едва' ве'рил свои'м уша'м. Ему' каза'лось, что э'то -- и'ли сон, и'ли наважде'нье лука'вого. От изумле'нья на него' напа'л столбня'к; он не мог дви'нуться с ме'ста и напряжённо вслу'шивался. А слова' -- стра'шные слова' -- звуча'ли и, как ка'мни, би'ли его' в се'рдце.
И э'то говори'т Лю'ба, его' жена', та Лю'ба, для кото'рой он в было'е вре'мя не заду'мался взять тя'жкий грех на ду'шу, для кото'рой всегда' он был послу'шнее са'мого заби'того холо'па! Ещё вчера', да'же сего'дня у'тром, она' ласка'лась к нему', говори'ла, что лю'бит его' ещё сильне'й, чем пре'жде люби'ла, и вдруг...
Бы'ло от чего' потеря'ться Ники'те!
И вот уж и Лю'ба ушла' с крыльца', и шаги' Я'шки замо'лкли вдали', а он все ещё стоя'л по-пре'жнему, как прико'ванный, все ещё не мог стряхну'ть насе'вшую на него' тя'жесть.
Он сбро'сил ша'пку, осе'нний холо'дный ве'тер обду'л его' го'лову. Ники'та вы'шел из своего' оцепене'ния и поплёлся к крыльцу'.
Дверь была' заперта'. Он сту'кнул. Послы'шались торопли'вые лёгкие шаги' Лю'бы.

VI
МЕДВЕ'ЖЬЯ РАСПРА'ВА

Лю'ба встре'тила му'жа о'чень приве'тливо.
-- Ах вот и ты, ла'сковый мой! А я ждала' тебя', за рабо'той сидю'чи, да и вздремну'ла, ха`-ха'! Лучи'на э'то потре'скивает, ти'хо так... Ты уж не серча'й на жёнку свою', что не так ско'ро отвори'ла.
Ники'та ничего' не отве'тил ей, прошёл в и'збу, ски'нул кожу'х и опусти'лся на ла'вку.
-- Чего' до'лго не шел? Соску'чилась я по тебе' страсть! -- говори'ла Лю'ба.
Он не мог говори'ть от волне'ния, сиде'л бле'дный и тяжело' дыша'л.
Она' села' к нему' на коле'ни, обвила' его' ше'ю рука'ми, любо'вно засма'тривала ему' в глаза'.
-- Никто' не был? -- вы'молвил он, наконе'ц, че'рез си'лу.
-- Никто'! -- бы'стро отве'тила она'.-- Да и кому' ж быть? Ра'зве я пущу' кого'-нибудь без тебя'? Тут все наро'д тако'й озорно'й...
-- Озорно'й, говори'шь?
-- Ну да... Пристаю'т все,-- отве'тила Лю'ба и улыбну'лась; её ме'лкие хи'щные зу'бы так и сверкну'ли моло'чной белизно'й.
В его' груди' поднима'лось бе'шенство.
"Змея'!" -- ду'мал он про себя'. Но он сиде'л, опусти'в ру'ки, в то вре'мя, когда' ему' хоте'лось задуши'ть её, отвеча'л поцелу'ями на её поцелу'и. Хи'трая, краси'вая зме'йка свя'зывала свои'ми ко'льцами си'льного медве'дя.
Ники'та дыша'л все тяжеле'е.
-- Пристаю'т? Ребра' перелома'ю! -- свире'по сказа'л он и сту'кнул свои'м мохна'тым огро'мным кулако'м по столу' так, что доска' тре'снула.
-- Чего' ты? -- ве'село расхохота'лась Лю'ба.-- Всех, кото'рые ко мне пристаю'т, ра'зве перебьёшь?
-- Мно'го, знать, их?
-- И-и' как мно'го!
-- И Я'шка пристаёт?
Лю'ба при'стально посмотре'ла на му'жа.
-- Нет, он не озорно'й... Нет, он не пристаёт,-- ме'дленно проговори'ла она'.-- А что ты вспо'мнил о нем?
-- Гм... так...-- пробурча'л Ники'та.
Лю'ба смотре'ла пря'мо ему' в глаза'; на её лице' не бы'ло заме'тно и при'знака смуще'ния.
Ники'те хоте'лось вы'рвать э'ти бессты'жие краси'вые на'глые глаза'.
Он кре'пко сжал Лю'бу в свои'х объя'тиях.
-- Бо'льно! Ой! -- воскли'кнула она'. Ники'та оттолкну'л её и кри'кнул:
-- Сон э'то и'ли нет?
Жена' смотре'ла на него' с удивле'нием.
-- Нет, ты скажи', сон э'то и'ли нет? Чего' смо'тришь? Твои' глаза' пра'вды не ска'жут! Змеёныш! Зна'ешь, мне хо'чется двумя' па'льцами взять тебя' вот за э'ту ше'ю бе'лую и придуши'ть,-- говори'л Ники'та, смотря' на жену' налиты'ми кро'вью глаза'ми. Со стороны' его' мо'жно бы'ло поче'сть за пья'ного.
Лю'ба побледне'ла, но бы'стро опра'вилась.
-- Ха`-ха'! Ты хме'лен, а мне сперва' и невдомёк. Придуши'ть меня' хо'чешь! Кто же тогда' тебя', Медве'дя, люби'ть бу'дет?
-- А ты лю'бишь своего' Медве'дя? -- то'чно прорыча'л Ники'та.
-- А то нет?
Он наклони'лся к ней.
-- Кого' сильне'й лю'бишь -- меня' и'ли Я'шку? -- проговори'л он сквозь сжа'тые зу'бы.
Я'ркая кра'ска залила' щеки' Лю'бы и пропа'ла.
-- Что тебе' да'лся э'тот Я'шка, поня'ть не могу'! -- промо'лвила Лю'ба презри'тельно пожима'я плеча'ми.
Он взял её за пле'чи.
-- Оста'вь! -- доса'дливо проговори'ла Лю'ба, стара'ясь вы'вернуться.
-- Хоть ты и змея', а из лап медве'дя не вы'скользнешь,-- пробормота'л он, не то де'лая грима'су, не то улыба'ясь.
Он тряхну'л жену'.
-- Говори'! Во сне я ви'дел и'ли наяву', что ты на крыльце' целова'лась с Я'шкой?
-- Пусти',-- пробормота'ла Лю'ба.
-- Не пущу'! Говори': во сне и'ли наяву'?
Она' поняла', что её та'йна откры'та и отпира'ться бесполе'зно, и де'рзко уста'вилась на него'.
-- Ну, да -- наяву'! Ну, что ж?
Ники'та не ожида'л тако'го прямо'го отве'та и был сбит с то'лку.
-- Да как же ты сме'ла? -- пробормота'л он.
-- Так и сме'ла! Пусти', что ль!
Но он её не выпуска'л. Что'-то клокота'ло в его' груди'.
-- Змея'! -- прорыча'л Ники'та, чуть не лома'я пле'чи Лю'бы.
-- Пусти', Медве'дь! Бо'льно!
-- А! Бо'льно! Э'то хорошо', что тебе' бо'льно!
Его' искажённое лицо' бы'ло стра'шно.
В глаза'х Лю'бы загоре'лись зло'бные огоньки'.
-- Ну, да! Я целова'лась с Я'шкой и ещё бу'ду целова'ться....
-- Нет! Не бу'дешь! -- рыча'л Ники'та.
-- Бу'ду! А на тебя', душегу'ба, и гляде'ть не захочу'!
-- Душегу'ба?
-- Да! Али' забы'л, как ты из кабалы' от кня'зя Щерби'нина освободи'лся? Сам же мне, дура'к, расска'зывал! Смотри'! Пи'кнуть у меня' не смей! Сло'во мо'лвлю -- сложи'ть тебе' го'лову на пла'хе!
Ники'та безмо'лвно смотре'л на неё. Он давно' уже' вы'пустил её пле'чи, и Лю'ба, говоря', подвига'лась к сеня'м.
-- Да ведь тебя' же ра'ди! Тебя'! -- воскли'кнул он.
-- Меня'? Ха-ха-ха'! Ну'жен ты был мне! Себя', себя'! Ишь, измя'л всю, ле'ший! Тепе'рь вот на зло тебе' на твои'х глаза'х бу'ду с Я'шкой милова'ться! -- кри'кнула Лю'ба и шмыгну'ла в се'ни.
-- Врешь! -- ря'вкнул Ники'та и ки'нулся за не'ю.
С ним сде'лалось что'-то необыкнове'нное. Ка'ждая жи'лка его' побагровевшего' лица' дрожа'ла. Он догна'л её в сеня'х, втащи'л в ко'мнату.
Лю'ба взгляну'ла на лицо' му'жа и поняла', что наста'л её сме'ртный час. Она' задрожа'ла. Ещё за мгнове'ние пе'ред тем де'рзко раздража'вшая зве'ря, тепе'рь она' моли'ла о поща'де.
-- Мики'тушка! Ми'лый! Прости'!
Он не слы'шал её мольбы'. Он бормота'л то'лько:
-- Врешь! Не бу'дешь!
Как лёгкое пёрышко, приподня'л он над собо'й её ма'ленькое те'ло.
-- Бу'дешь? -- за'дал он ей вопро'с, смотря' сни'зу вверх на её лицо'.
Отве'ть она' "не бу'ду!" -- быть мо'жет, он пощади'л бы её.
Но Лю'бу э'тот вопро'с ободри'л: ей предста'вилось, что он то'лько грози'т и не реши'тся уби'ть её. К ней верну'лась её пре'жняя де'рзость.
-- Зверь! Душегу'б! Бу'ду! -- кри'кнула она'.
-- А-а'! -- прорыча'л, бры'зжа пе'ной, Ники'та и, захвати'в её но'ги в одну' ру'ку, заверте'л е'ю над свое'й голово'й, как лёгкою тро'стью. Все быстреё и быстреё верте'л он её. Вдруг разда'лся глухо'й, стра'нный треск: э'то Медве'дь раздроби'л че'реп Лю'бы о сте'ну.
Чуть света'ло, когда' Никита-Медве'дь, сра'зу постаре'вший лет на де'сять, оде'тый в но'вые ла'пти, с кото'мкой за плеча'ми, с то'лстой па'лкой в руке' вы'шел из двере'й свое'й лачу'ги и бы'стро, не огля'дываясь, удали'лся.
Никто' не ви'дел его' ухо'да, кро'ме Я'шки, кото'рому не спало'сь и кото'рый вы'полз из свое'й лачу'жки.
-- А! Медве'дь ушёл! Что за при'тча? Ну да нам э'то на ру'ку -- пойду' к свое'й зазно'бушке...-- пробормота'л он и, вы'ждав, пока' Ники'та скры'лся на поворо'те, пробра'лся в и'збу Медве'дя.
Одна'ко че'рез мину'ту он вы'скочил отту'да с переко'шенным от у'жаса лицо'м, вбежа'л в свою' избёнку, лег на свою' посте'ль и с голово'й закры'лся овчи'ной, кото'рая заменя'ла ему' одея'ло, и все ж его' трясла' така'я лихора'дка от стра'ха, что зу'бы стуча'ли.
Ви'дно, не по вку'су пришла'сь ему' медве'жья распра'ва!

VII
УДА'Р СУДЬБЫ'

Ла'зарь Па'влович верну'лся домо'й по'сле пое'здки с кня'зем Щерби'ниным в о'чень весёлом расположе'нии ду'ха.
-- Ну, мать! Зови' Лекса'ндра! -- сказа'л он Ма'рье Па'хомовне, едва' вошёл в светли'цу.
Та бе'гло взгляну'ла на него'.
-- Нализа'лся, ста'рый! -- промо'лвила она', пока'чивая укори'зненно голово'й.
-- Нализа'лся! Почему' ж на ра'дости и не нализа'ться? Да и во'все я уж не так, что'бы...
-- Зна'чит, сла'дилось?
-- А ты не спра'шивай! "Зна'чит, зна'чит"... Зови'-ка лу'чше Лекса'шку.
Константи'н, сиде'вший в светли'це, с недоуме'нием смотре'л на отца' и на мать. Он не мог поня'ть смы'сла их таи'нственного разгово'ра.
-- Сходи', кли'кни Лекса'ндра,-- сказа'ла Константи'ну мать.
Он поспеши'л испо'лнить её приказа'ние.
-- Лекса'ндр! Подь, оте'ц с ма'тушкой кли'чут,-- сказа'л он бра'ту.
Тот побледне'л и спроси'л:
-- Заче'м?
-- Не зна'ю. Оте'ц весёлый тако'й.
Алекса'ндр перекрести'лся и поплёлся в светли'цу. Он был похо'ж на приговорённого к сме'рти. Константи'н после'довал за ним. Его' разбира'ло любопы'тство.
-- Ну, сыно'к, сади'сь-ка да потолку'ем,-- сказа'л Алекса'ндру оте'ц.
Сам Ла'зарь Па'влович и Ма'рья Па'хомовна помести'лись за столо'м на ла'вке, Алекса'ндр опусти'лся на скамью' про'тив них. Константи'н присе'л в углу' по'дле две'ри.
Алекса'ндр, взгляну'в на ли'ца роди'телей, побледне'л ещё бо'льше: он по'нял, что не оши'бся в свои'х предположе'ниях насчёт причи'ны зо'ва.
"Пришёл час!" -- поду'мал он.
Ла'зарь Па'влович не'сколько вре'мени мо'лча погла'живал бо'роду и смею'щимися глаза'ми смотре'л на сы'на.
-- Хочу' тебя', Лекса'ндр, мале'нько на цепь посади'ть, хе`-хе'! -- на'чал Ла'зарь Па'влович.-- Бу'дет тебе' зря'-то шата'ться. Пра'вду ль я говорю', мать, что бу'дет?
-- И'стинно твоё сло'во! Давно' пора',-- отве'тила Ма'рья Па'хомовна.
-- Ну, давно' -- не давно', а тепе'рь пора' пришла'. Жени'ть хочу' я тебя', Лекса'ндр.
-- Ба'тюшка! Уво'ль! -- промо'лвил сын.
-- Э-э'! Вот те и на! Э'то что же тако'е? -- воскли'кнул стари'к.
-- Дурь он себе' в го'лову вбил,-- заме'тила ему' жена'.
-- Все, чай, насчёт монастыря' поду'мывает? Ду'мал я, что ду'рость с него' спала', ан он и до сих пор...
Вот что я тебе' скажу', Лекса'ндр,-- стро'го заговори'л Ла'зарь Па'влович: -- Моли'ться Бо'гу и ду'шу спаса'ть -- до'брое де'ло, а то'лько наперёд сверши'ть на'до то, что Бог повелева'ет. А Бог зако'н дал: "плоди'тесь и мно'житесь"... Посе'му тебе' не о монастыре', а о жени'тьбе тепе'рь ду'мать на'до. Когда' ж поживёшь с жено'й да дете'й, кото'рые народя'тся, вы'растишь, ну, тогда' ступа'й в оби'тель и'ноческую, принима'й чин а'нгельский.
-- Ба'тюшка! Не влечёт меня' земна'я суета'. Бо'гу хочу' всю жизнь посвяти'ть. За вас моли'ться бу'ду.
-- Ни-ни'! И слу'шать не хочу'! Лу'чше ты мне э'того и не говори', не серди' зря! Нашёл я тебе' неве'сту, како'й лу'чше не сыска'ть: лицо'м -- краса'вица, нра'вом кротка', работя'щая... Жена' бу'дет до'брая. И с отцо'м её сговори'лся... Дня че'рез два смотри'ны устро'им, а там я в "по'ле" {В "по'ле" -- в похо'д.} уе'ду. Верну'сь -- сва'дьбу сыгра'ем, не верну'сь -- без меня' отпра'зднуете, а то'лько жени'ться на ней до'лжен ты беспреме'нно.
Алекса'ндр сиде'л, опусти'в го'лову.
-- Чего' го'лову пове'сил? Ду'рень ты, пра'во, ду'рень! Да тебе' все па'рни на Москве' зави'довать ста'нут, что берёшь ты за себя' до'чку боя'рина Чва'нного Парамо'на Парамо'ныча!..
Все вре'мя споко'йно сиде'вший в своём углу' Константи'н при э'тих слова'х вскочи'л, как ужа'ленный.
-- Как? Пелаге'юшку?! Быть того' не мо'жет! -- кри'кнул он.
Оте'ц гро'зно уста'вился на него'.
-- Чего' ты заора'л? Как быть не мо'жет, ко'ли я говорю'? Чего' ты суёшься не в своё де'ло? Да и здесь ты заче'м? Брысь отсю'да! -- закрича'л Ла'зарь Па'влович и то'пнул ного'й.
О'крик отца' ма'ло поде'йствовал на Константи'на.
-- Быть не мо'жет! Быть не мо'жет! -- крича'л он.
Ла'зарь Па'влович вы'шел и'з-за стола' и подступи'л к нему' со сжа'тыми кулака'ми.
-- Как быть не мо'жет? Почему' быть не мо'жет? -- крича'л, её на шу'тку рассе'рженный стари'к.
-- Потому' что... Потому'...-- бормота'л Константи'н.
Его' так и подмыва'ло сказа'ть: "Потому', что лю'ба она' мне, а я ей люб!" -- но он понима'л, что по'сле э'тих слов оте'ц то'лько расхохо'чется ему' в глаза'.
Алекса'ндр мог отгова'риваться от жени'тьбы жела'нием сде'латься мона'хом -- э'то была' основа'тельная причи'на, но Константи'ну говори'ть о свое'й любви' бы'ло бы бесполе'зно -- на таку'ю причи'ну Ла'зарь Па'влович не обрати'л бы ни мале'йшего внима'ния: в его' глаза'х любо'вь ме'жду па'рнем и де'вушкой была' то'лько "ду'ростью".
Поэ'тому Константи'н не мог отве'тить на вопро'с отца' и то'лько безостано'вочно повторя'л "потому'", "потому'".
-- Потому', что дура'к ты большо'й ру'ки! -- воскли'кнул стари'к.-- Ну, прова'ливай отсю'да!
И он поверну'л сы'на к дверя'м.
Константи'н машина'льно вы'шел из светли'цы. Он прошёл в свою' ко'мнату и сел там.
"Что же э'то тако'е? Ста'ло быть, коне'ц всему'?" -- тоскли'во ду'мал он.
И сам себе' отве'тил:
-- Да, коне'ц!
Но про'тив э'того возмути'лась вся его' душа'.
-- Ан, нет! Не коне'ц! Не коне'ц! Что я -- ба'ба что ль, что хны'кать бу'ду? Отвоева'ть на'добно сча'стье своё... Урва'ть у них! Да!
И он поры'висто вскочи'л с ла'вки и зашага'л по ко'мнате.
Всю ночь он не спал, а ра'но поутру' веле'л позва'ть к себе' холо'па Фо'мку.
Е'сли у Алекса'ндра был среди' холо'пов друг в лице' богомо'льного старика' Ми'трича, то нашёлся прия'тель среди' дво'рни и у Константи'на. Э'то был совсе'м ещё молодо'й па'рень по и'мени Фома'. Он по'льзовался среди' свои'х това'рищей сла'вою сорви-го'ловы. Его' да'же так и прозва'ли: Фо'мка Сорви-го'лова. У Фо'мки бы'ла кака'я-то страсть ко вся'кого ро'да "молоде'цким заба'вам". Как бы ни бы'ло сме'ло предприя'тие, он соглаша'лся по пе'рвому сло'ву.
Был ли то кула'чный бой, медве'жья тра'вля, лиха'я попо'йка и'ли ино'е что в э'том ро'де -- Фо'мка уча'ствовал во всем э'том с одина'ковым удово'льствием и во всем пе'рвенствовал. Э'та-то страсть к "поте'хам" и сдружи'ла Фому' с Константи'ном.
Когда' Фо'мка яви'лся, Константи'н о че'м-то до'лго говори'л с ним, причём во вре'мя разгово'ра Сорви-го'лова потира'л ру'ки от удово'льствия и пригова'ривал:
-- Э'то лю'бо! Э'то мы обстро'им как лу'чше не на'до!
Константи'н отпусти'л его' со слова'ми:
-- Так по'мни: ровнёшенько че'рез неде'лю.
-- Ла'дно, не забу'ду! Все подгото'вим! -- отве'тил Фо'мка, уходя'.

VIII
ДЕ'ЛО ЗАТЕВА'ЕТСЯ

Не рабо'тается Пелаге'юшке. Е'сли б не мать её, Мане'фа Заха'ровна, кото'рая сиди'т тут же и, нет-не'т, да на дочь взгля'нет, бро'сила бы совсе'м боя'рышня свою' рабо'ту, подпёрла бы го'лову рука'ми и всплакну'ла бы: слезы' на глаза' так и про'сятся.
Вот уж неде'ля ско'ро ми'нет с "того' дня". Как и пережила' она' тот день, когда' ма'тушка сказа'ла ей, что ну'жно за шитье'" прида'ного приня'ться, что сосва'тана она', Пелаге'я, за молодо'го боя'рина Двудеся'тина! Сперва' боя'рышня обра'довалась -- поду'мала, за Константи'на её выдаю'т, -- ну а пото'м, когда' узна'ла, что за Алекса'ндра, запла'кала так го'рько, что Мане'фа Заха'ровна удиви'лась.
-- Полно', де'вунька! Ра'но ль, по'здно ль придётся покида'ть дом роди'тельский: такова' уж до'ля де'вичья. Муж у тебя' бу'дет до'брый... Али' уж так тя'жко тебе'?
-- Ах, ма'тушка! Так уж тя'жко, так уж тя'жко, что и сказа'ть не могу'!-- рыда'я, воскли'кнула Пела'геюшка, припа'в лицо'м к плечу' ма'тери.
-- Прио'быкнешь, до'ченька, прио'быкнешь! Э'то то'лько снача'ла так. Утри' слезы'-то, по'лно! -- дово'льно равноду'шно утеша'ла её мать.
Но Пела'геюшка уняла'сь не ско'ро.
На друго'й день начало'сь шитье'" прида'ного. Засе'ли за рабо'ту все холо'пки, сама' Мане'фа Заха'ровна и Пела'геюшка. О свида'ниях с ми'лым тепе'рь не'чего бы'ло и ду'мать: весь день мать была' с не'ю, ра'зве то'лько ненадо'лго отлучи'тся по хозя'йству да и опя'ть вернётся.
А пото'м э'ти смотри'ны! Ох, и э'тот день подба'вил боя'рышне нема'ло го'ря!
Че'рез три дня они' бы'ли по'сле того', как Ла'зарь Па'влович с кня'зем Алексе'ем Фоми'чем приезжа'л её сва'тать.
В обе'денную по'ру веле'ла Мане'фа Заха'ровна оде'ться ей в лу'чший сарафа'н, холо'пки ту'го заплели' ей ко'су, вплетя' жемчу'жные ни'ти впереме'жку с а'лою ле'нтой, наде'ли на ше'ю бу'сы, на ру'ки -- запя'стья. Сло'вом, разнаря'дкой так, как ей ра'зве в Све'тлый пра'здник приходи'лось наряжа'ться.
-- Заче'м э'то, ма'тушка? -- спроси'ла она'.
-- А вот, дай срок, скажу',-- отве'тила Мане'фа Заха'ровна и сама' то'же приоде'лась.
Она' то'же облекла'сь в лу'чший сарафа'н, наве'сила се'рьги с изумру'дами, вме'сто пово'йника наде'ла ки'ку, уни'занную же'мчугом, укра'шенную самоцве'тными камня'ми. Набели'лась, нарумя'нилась. Хоте'ла э'то же сде'лать и с до'чкой, но та упроси'ла её "не класть на лицо' румя'н да бели'л".
Мане'фа Заха'ровна согласи'лась на э'то не сра'зу: каза'лось ей, что зазо'рно деви'це в лю'ди явля'ться неподкра'шенной.
-- Тепе'рь вот скажу', заче'м тебя' так наряди'ли,-- сказа'ла боя'рыня: -- Спу'стимся мы с тобо'й сейча'с к светли'це, даду'т тебе' в ру'ки подно'с с ку'бками, и должна' ты бу'дешь угости'ть свёкра своего' бу'дущего да жениха' -- они' там уже' давно' сидя'т, с отцо'м бесе'дуют... Ну вот, пойдём...
-- Так э'то, зна'чит, смотри'ны сего'дня? -- едва' слы'шно промо'лвила боя'рышня.
-- Да, смотри'ны. Ишь, у тебя' ли'к-то пошёл весь пя'тнами. И ду'ра же я была', что не подрумя'нила тебя'! На что ты похо'жа ста'ла? Ну да уж не'чего де'лать, не румя'ниться же тепе'рь -- и то, чай, нас там ждут, пойдём так.
Пела'геюшка едва' име'ла си'лы идти' за ма'терью, кото'рая по доро'ге в светли'цу её наставля'ла.
-- Ты, как войдёшь, наперёд всего' поднеси' ку'бок свёкру бу'дущему. Покло'н ни'зкий ему' отве'сь и скажи': "Вы'кушай на здра'вие, Ла'зарь Па'влович!" А пото'м жениху' поднеси'. А на жениха' глаза'-то не бо'льно пяль, так укра'дочкой взгляни' и опусти' опя'ть о'чи скро'мненько... Я за тобо'й сле'дом пойду' и, ко'ли что, лего'нько подтолкну', а ты примеча'й.
Не оди'н раз пришло'сь Мане'фе Заха'ровне подта'лкивать до'чку: как предста'ла боя'рышня пе'ред гостя'ми, забы'ла все матери'нские наставле'ния. Вме'сто того', что'бы напра'виться пря'мо к свёкру бу'дущему, останови'лась она' посреди' ко'мнаты и уста'вилась глаза'ми на жениха'. Мать толка'ет её, так что да'же бо'льно, она' не замеча'ет. Хоте'лось ей в лице' жениха' найти' схо'дство с Константи'ном, но не приме'тила она' ни одно'й черты' схоже'й. Не понра'вился ей Алекса'ндр Ла'заревич. Ду'малось ей, что и она' не понра'вилась ему': смотре'л он так на лицо' её свои'ми све'тлыми глаза'ми, что ей жу'тко станови'лось: холодко'м ве'яло на неё от э'тих глаз. То'чно неживы'м взгляд их каза'лся.
Наконе'ц опо'мнилась Пела'геюшка, испо'лнила все, что тре'бовалось, а как верну'лась в свою' го'ренку, сейча'с в слезы'. Мать её жури'ть ста'ла, заче'м она' пред гостя'ми вела' себя' не так, как на'до, а она' не слы'шала да'же и жу'рьбы матери'нской. Одна' ду'ма была' в голове' Пела'геюшки: "С эта'ким век корота'ть! Лу'чше б в о'мут!"
И вот уж не'сколько дней прошло' с той поры', а ду'ма э'та не исчеза'ет, напро'тив, все ча'ще и ча'ще на ум прихо'дит и слезы' на о'чи набега'ть заставля'ет.
Все трудне'й рабо'тать Пелаге'юшке. В глаза'х от тоски' темне'ет.
-- Э'то что же ты пу'таницу каку'ю наплела'? Не'што мо'жно так? -- раздаётся над её у'хом недово'льный во'зглас ма'тери.
-- А? Где? Ах, да-да'! Я сейча'с... испра'влю...-- говори'т боя'рышня и бои'тся, как бы мать не прослы'шала в её го'лосе слез.
-- И что э'то с тобо'й ста'лось? Пре'жде золоты'е ру'ки бы'ли, а тепе'рь ишь напу'тала. Срам взгляну'ть! -- продолжа'ла ворча'ть Мане'фа Заха'ровна.
-- Боя'рыня! Холсты' там привезли', взгляну'ть на'до бы,-- сказа'ла воше'дшая в го'рницу холо'пка Фё!кла.
-- А-а'! Хорошо'! Я сейча'с,-- отве'тила боя'рыня и вы'шла из ко'мнаты.
Едва' она' успе'ла уйти', как Фё!кла подошла' к Пелаге'е Парамо'новне и прошепта'ла:
-- А я тебя' пора'дую, боя'рышня: ве'сточка от дружка' ми'лого есть!
Боя'рышня покрасне'ла от ра'дости.
-- Феклу'ша! Голу'бушка!
-- Да, да! Суме'л он со мной повида'ться. "Переда'й, говори'т, голу'бке мое'й, что извёлся я совсе'м с тоски' по ней. Все ду'мал я, как горю' помо'чь, сча'стье на'ше верну'ть, ну и наду'мал, да не зна'ю -- Пела'геюшка, пожа'луй, согла'сна не бу'дет"...
-- Говори', говори', Феклу'ша! Ну`-ну'?
-- Да де'ло тако'е, боя'рышня...
-- Ах, да говори', Бо'же мой!
-- "На'до, говори'т, нам с не'ю кра'дью повенча'ться... Возьму' я её уво'зом, повенча'емся мы с не'ю тайко'м, поживём меся'ц-другой где'-нибудь, а по'сле к отцу' с ма'терью с пови'нной"... Ишь, побеле'ла как ты, боя'рышня! Лица' на тебе' нет! -- испу'ганно доба'вила холо'пка.
-- Ничего', ничего', говори',-- едва' слы'шно прошепта'ла де'вушка.
-- "А у меня', говори'т, уж все пригото'влено: и поп на'йден, и ме'сто, куда' укры'ться, припасено', и челове'к ве'рный име'ется. Ты, говори'т, ведь, Феклу'ша, нам то'же помо'чь не отка'жешься? Не бо'йся, мы тебя' под гнев боя'рский не подведём: возьмём тебя' с собо'й, вме'сте и с пови'нной прие'дем". -- Я тебе', боя'рин дорого'й, всегда' послужи'ть гото'ва, говорю', потому' я и боя'рышню люблю', и ты завсегда' добр ко мне о'чень.-- "Вот и ла'дно, ска'зывает, зна'чит, все де'ло устро'ится, то'лько б Пела'геюшка "да" промо'лвила. Бо'гом молю', скажи' ты ей все э'то и отве'т её переда'й мне: я вечерко'м бу'ду по'дле воро'т ва'ших поха'живать. Ко'ли согласи'тся, тогда' мы и сговори'мся, а ко'ли нет -- пря'мо в Москву`-реку'".
-- Ай! Что ты, Феклу'ша! Неуже'ли так и сказа'л?
-- Вот те крест, так и сказа'л! Так как же, боя'рышня? -- промо'лвила холо'пка, и ма'ленькие лука'вые глаза' её, устремлённые на лицо' Пелаге'и Парамо'новны, так и горе'ли: сказа'в все, она' забы'ла упомяну'ть об одно'м, что Константи'н Ла'заревич обеща'л, в слу'чае благоприя'тного отве'та, подари'ть ей, Фё!кле, золото'е запя'стье неме'для же да по'сле сули'л нема'лую награ'ду.
-- Ах, как и быть, не зна'ю! -- воскли'кнула Пела'геюшка, сжав го'лову рука'ми.
-- У'жли погу'бишь его'?
-- Как мо'жно!
-- Так как же?
-- Дай поду'мать.
-- Да не'когда ду'мать, реша'ть на'до: того' и гляди' Мане'фа Заха'ровна вернётся. Да вон она' уж идёт, кажи'сь. Слы'шишь?
-- Да, да! Ай, Го'споди! Что мне де'лать?
-- Скоре'й, скоре'й! Да ли'бо нет? -- торопи'ла холо'пка. Шаги' боя'рыни слы'шались уже' совсе'м бли'зко.
-- Го'споди! Прости' меня', гре'шницу! Да! -- пролепета'ла Пела'геюшка.
Мане'фа Заха'ровна стоя'ла на поро'ге.
-- Прости', ма'тушка боя'рыня,-- затарато'рила Фё!кла,-- что я здесь ма'лость заме'шкалась: залюбова'лась на рабо'ту боя'рышнику. Что за иску'сница она'! Про'сто ди'ву даю'сь, как э'то ла'дно да краси'во выхо'дит у ней! Свы'ше, ви'дно, дар ей тако'й дан!
-- Все от Бо'га, от кого' бо'льше? А Пелаге'я, то'чно, уме'ет рабо'тать ма'лость -- вы'учила я её,-- промо'лвила боя'рыня, с удово'льствием слу'шая похвалы' холо'пки.
-- Како'е ма'лость! Посмо'тришь -- глаз оторва'ть не хо'чется! И то сказа'ть, ведь и ты, ма'тушка боя'рыня, мастери'ца, каки'х ма'ло, могла' вы'учить. Ди'вно, ди'вно! -- говори'ла Фё!кла, удаля'ясь из го'рницы.
Ве'чером того' же дня невдалеке' от воро'т двора' боя'рина Чва'нного сму'тно мо'жно бы'ло различи'ть в полутьме' две фигу'ры.
Э'то бы'ли Константи'н Ла'заревич и Фё!кла.
-- Так она' согласи'лась? Сла'ва Тебе', Го'споди!
-- Согласи'лась, согласи'лась! -- слы'шался сла'денький го'лос холо'пки.-- Сперва', вести'мо, не зна'ла, как быть, ну да я ей растолкова'ла, что ничего' тут грехо'вного нет. По'сле э'того она' и говори'т: "Скажи' ему', соко'лику моему', что я за ним всю'ду пойду' и все сде'лаю, как он ска'зывает... Себя',- говори'т, не пожале'ю".
-- Так и сказа'ла?
-- Так, так.
-- Ах, ми'лая! -- умилённо прошепта'л Константи'н.
-- Коне'чно, тут на'до бы'ло то'же уме'ть де'ло повести'. Друга'я на моём ме'сте ничего' не сде'лала б, то'лько впроса'к попа'ла б, ну а я для тебя' постара'лась.
-- На вот возьми', что обеща'л.
-- Ай, боя'рин! Ай, голу'бчик! Да как мне тебя' и благодари'ть, не зна'ю! Э'такое запя'стье мне, холо'пке, подари'л! С камня'ми, кажи'сь?
-- С камня'ми.
-- И-и'! Я и в рука'х таки'х не де'рживала, не то что носи'ть! Одно' жаль...
-- Что?
-- Ско'ро расста'ться с ним придётся.
-- Почему'?
-- Да мать больна'. Ну, неду'жному, вести'мо, то то, то друго'е на'до. А где взять? У боя'рыни не спро'сишь. Вот и придётся прода'ть запя'стье и купи'ть ма'тери чего'-нибудь. Эх, жизнь!
-- Так на тебе' рублёвиков, купи' ма'тери что на'до, а запя'стье припря'чь.
-- Ай, боя'рин, да кака'я же ты до'брая душа'! -- воскли'кнула Фё!кла, пря'ча рублёвики.-- Век бу'ду за тебя' Бо'га моли'ть!
-- Тепе'рь слу'шай хороше'нько. В четве'рток но'чью, по'сле пе'рвых петухо'в, проберу'сь я в сад. Ты тем вре'менем тихо'нечко с боя'рышней вы'йди из до'му и иди' к забо'ру. У меня' там лазе'йка бу'дет устро'ена. Я вас встре'чу, вы'веду на у'лицу. Тро'йка коне'й с ве'рным челове'ком бу'дет поджида'ть. В теле'гу вспры'гнем -- и помина'й нас, как зва'ли! Поняла'? Запо'мнишь?
-- Запо'мню! В четве'рток но'чью. Ста'ло быть, на пято'к в ночь?
-- Да, да.
-- По'сле пе'рвых петухо'в... Ла'дно.
-- Устро'ишь все?
-- Устро'ю, будь в наде'жде.
-- Ну, ступа'й тепе'рь, расскажи' при слу'чае все боя'рышне и покло'н ей мой ни'зкий переда'й. Скажи', что не зна'ю я, как и дожда'ться четве'ртка!
-- Все, все скажу'. Проща'й, боя'рин, мно'го благода'рна тебе'.
Они' разошли'сь.
Ско'ро до слу'ха Константи'на донёсся скрип кали'тки и гро'мкое ворча'нье старика-сторо'жа, впуска'вшего Фё!клу:
-- Эк тебя' но'сит, быстрогла'зую!
"Ко'нчено! -- поду'мал молодо'й боя'рин.-- Ка'ша зава'рена, ка'к-то ску'шаем? Ли'бо пан, ли'бо пропа'л! Э! Бу'дет пан! Бог помо'жет", -- реши'л он, спе'шно шага'я к своему' до'му.

IX
ВЕСТЬ ОБ "ОЗОРСТВЕ'" КОНСТАНТИ'НА

-- Так ты говори'шь, мать, он до'ма и не ночева'л? -- си'дя за у'тренним сби'тнем, спроси'л жену' Ла'зарь Па'влович.
-- Не ночева'л, не ночева'л! И посте'ля не смя'та ни чу'точки,-- подня'в бро'ви и прида'в лицу' озабо'ченное выраже'ние, сказа'ла боя'рыня.
-- Гм...-- качну'в голово'й, промыча'л Двудеся'тин.
-- И то ещё чу'дно, что одного' холопи'шки мы недосчи'тываемся.
-- Како'го? Не Фо'мки ли?
-- Его' са'мого. А ты почему' угада'л?
-- Рыба'к рыбака' ви'дит издалека', так и Фо'мка с Константи'ном: о'ба -- озорники'. Эта'кий шалопу'т сыно'к у меня'! Что'-нибудь да натворя'т они' с Фо'мкой! Вернётся -- ужо' зада'м ему'! -- говори'л Ла'зарь Па'влович, но в го'лосе его' не замеча'лось раздраже'ния, и да'же лёгкая усме'шка криви'ла гу'бы.-- Ах, озорно'й, озорно'й! Ну, да и то сказа'ть -- молодене'к, кровь игра'ет. Сам я та'кой был в его' го'ды,-- продолжа'л он.
-- Гость к тебе', боя'рин,-- сказа'л воше'дший слуга'.
-- Кто э'то в таку'ю рань?!
-- Парамо'н Парамо'нович Чва'нный.
-- А-а'! Вот ди'во! Пойти' встре'тить его'...-- промо'лвил, поднима'ясь с ла'вки, Двудеся'тин.
Но гость уже' входи'л в светли'цу.
Боя'рин Чва'нный был небольшо'й, худоща'вый, лысого'ловый стари'к с серова'тым морщи'нистым лицо'м, с хи'трыми глаза'ми, смотре'вшими исподло'бья.
При пе'рвом взгля'де на го'стя Ла'зарь Па'влович по'нял, что он не в ду'хе.
-- Ми'лости про'сим, гость дорого'й! Хозя'юшка! Вели'-ка сби'теньку пода'ть. А я, гре'шным де'лом, то'лько что ещё поднялся',-- сказа'л хозя'ин.
-- От сби'тня уво'ль: сейча'с до'ма пил,-- су'мрачно отве'тил гость.-- Вели'-ка лу'чше кли'кнуть сынка' своего' моло'дшего.
-- Константи'на? Фью'-ю! -- присви'стнул Двудеся'тин,-- И рад бы, да не могу', он и до'ма не ночева'л.
-- Вишь ты! Озорни'к он у тебя'. Ведь я на него' с жа'лобой.
-- Ну?! Что он тако'е натвори'л?
-- Поми'луй Бог что! Пелаге'ю скрасть хоте'л.
-- Вот те на! Лекса'ндрову неве'сту! Ну и ша'лый же! И что же, скрал?
-- Нет, не удало'сь -- пойма'ли мы его'.
-- Вот за э'то мо'жно ду'рнем его' назва'ть -- уж ко'ли заду'мал вы'красть де'вушку, так не попада'лся б. За э'то сто'ит ему' бо'ка намя'ть! И намну', как домо'й вернётся,-- с раздраже'нием вскрича'л Ла'зарь Па'влович.-- Расскажи', как де'ло бы'ло,-- доба'вил он угрю'мо.
-- А вот как. Хитёр твой сыно'к, а нашли'сь лю'ди его' похитреё. Подговори'л он холо'пку одну' мою', вся'ких награ'д ей наобеща'л... Ну, она' бы'ло и согласи'лась, а пото'м со'весть за'зрила -- изве'стно, де'вка че'стная, убоя'лась греха'. Пришла' она' к жене' мое'й, бух ей в но'ги да все и рассказа'ла. Так и так, мол; тогда'-то и туда'-то подъе'дет боя'рин Константи'н Ла'зарыч и бу'дет ждать, чтоб привела' я к нему' боя'рышню Пелаге'ю. Он её в во'зок -- и пря'мо к попу' венча'ться.
-- Вон как!
-- Да. А опосля' с пови'нной, зна'чит, к роди'телям.
-- Э'такий озорно'й! Э'такий озорно'й! -- пригова'ривала, всплёскивая рука'ми, Ма'рья Парамо'новна.
Ла'зарь Па'влович мо'лча слу'шал.
-- Ну, Мане'фа, вести'мо, мне все рассказа'ла. Я веле'л холо'пке молча'ть до поры' до вре'мени, а как сыно'к твой прие'хал в усло'вленное вре'мя, я его' и пойма'л и холо'па его' то'же.
-- Неу'жли он так и да'лся? -- вскрича'л Двудеся'тин.
-- Како'е! Почита'й, деся'тку холо'пов носы' расква'сил да зу'бы повы'бил, пока' его' скрути'ли. Ну да и холо'п, кото'рый с ним был, то'же хоро'ш: чи'стый разбо'йник! Остервени'лся, что зверь, чуть меня' са'мого не приши'б.
-- А'й-ай! -- воскли'кнула боя'рыня.
-- Фо'мка лих дра'ться! -- дово'льно улыба'ясь, заме'тил Ла'зарь Па'влович.
-- Да уж куда' лих!
-- Где же они' тепе'рь?
-- А не зна'ю, я ду'мал, домо'й верну'лись. Я их но'чью же отпусти'л... Напе'л сынку' твоему' вдо'сталь и отпусти'л. Холопи'шку твоего', пра'вда, веле'л пе'ред тем на коню'шне вы'пороть.
-- Э'то ты напра'сно чужо'го холо'па-то,-- с неудово'льствием сказа'л хозя'ин.
-- Да ко'ли он разбо'йничает?
-- Я бы сам с ним распра'вился.
-- Да вот распра'вился бы, ко'ли их и до'ма нет,-- ехи'дно улыбну'вшись, проговори'л Чва'нный.
-- Верну'тся, чай. Я с ни'ми по-сво'йски распра'влюсь -- потому', уж ко'ли вору'ешь, так не попада'йся! -- с се'рдцем вскрича'л Двудеся'тин.-- Вот сего'дня ли'бо за'втра верну'тся, я им и зада'м!
Одна'ко ни сего'дня, ни за'втра, ни че'рез неде'лю они' не возврати'лись.
Раздраже'ние боя'рина постепе'нно смени'лось печа'лью. Он уже' гото'в был прости'ть "озорно'го" сы'на, то'лько бы он верну'лся. Но Константи'н пропа'л вме'сте с Фо'мкою, как в во'ду ка'нул.
Напра'сно Ла'зарь Па'влович разосла'л холо'пов по всей Москве' -- пропа'вшие нигде' не находи'лись. Так Двудеся'тину пришло'сь уе'хать в "по'ле" про'тив самозва'нца, не повида'вшись с сы'ном.
Он ра'ньше предполага'л оста'вить Константи'на с ма'терью, а Алекса'ндра взять с собо'ю, что'бы "встряхну'ть немно'жко богомо'ла", тепе'рь приходи'лось е'хать одному', оста'вив до'ма за хозя'ина ста'ршего сы'на.
Боя'рин Чва'нный то'же уе'хал в похо'д.

X
ВАРВАР-МОСКА'ЛЬ И ПОЛЬКА-ВАКХА'НКА

Перенесёмся тепе'рь из Москвы' за ру'сский рубе'ж, в Литву', в поме'стье боя'рина Белого-Турени'на, ку'пленное им по настоя'нию Влаше'мских, и посмотри'м, сча'стлив ли он с молодо'й жено'й.
Прошло' не'сколько неде'ль со дня венча'ния Па'вла Степа'новича с Лизбе'той, и о'ба они' по'няли, что напра'сно поспеши'ли связа'ть себя' бра'чными у'зами: они' совсе'м бы'ли не па'ра друг дру'гу. Боя'рин ско'ро разгада'л нату'ру свое'й жены': э'то была' ме'лкая, стра'стная нату'ра, неспосо'бная к глубо'кому чу'вству. То, что он принима'л с её сто'роны за любо'вь, оказа'лось не болеё как вспы'шкою стра'сти. Страсть улегла'сь, и вме'сто лю'бящей жены' Па'вел Степа'нович нашёл в Лизбе'те пусту'ю, капри'зную же'нщину. Со свое'й стороны', Лизбе'та была' недово'льна му'жем. Он стал каза'ться ей ску'чным, почти' проти'вным благодаря' его' ве'чно заду'мчивому лицу'.
"Како'й он огро'мный, неуклю'жий. Настоя'щий ру'сский медве'дь", -- ча'сто ду'мала она', смотря' на му'жа.
Сперва' она' крепи'лась, стара'лась пока'зывать вид, что по-пре'жнему лю'бит му'жа, пото'м ей э'то надое'ло, и она' переста'ла церемо'ниться со свои'м "москалём".
Она' уже', не стесня'ясь, ста'ла говори'ть, что ей с ним ску'чно, что на неё напада'ет зево'та, едва' он заговори'т. Она' ста'ла капри'зничать и срыва'ть на муже' своё раздраже'ние.
Он терпели'во сноси'л её капри'зы, но все бо'льше и бо'льше отдаля'лся от неё.
О'ба страда'ли, их жизнь грози'ла стать а'дом. То'лько поры'вы чу'вственности соединя'ли их. В ма'леньком те'ле Лизбе'ты таи'лся, каза'лось, це'лый о'мут стра'сти. Э'то была' прирождённая вакха'нка. Но ма`ло-пома'лу и с э'той стороны' начало'сь охлажде'ние. Ла'ски му'жа потеря'ли для неё пре'лесть новизны', а его' пуга'ли её ди'кие чу'вственные поры'вы.
Так тяну'лись ску'чные дни во взаи'мном недово'льстве.
Внеза'пно в Лизбе'те произошла' переме'на. Капри'зы её прекрати'лись, она' це'лыми дня'ми тепе'рь быва'ла в ду'хе, её глаза' ста'ли те'плиться каки'м-то ти'хим огонько'м.
Па'вел Степа'нович удиви'лся, но ско'ро по'нял, что причи'на переме'ны в расположе'нии ду'ха жены' совпа'ла с ча'стыми посеще'ниями их до'ма бли'зким сосе'дом, краса'вцем и богачо'м па'ном Казими'ром Ястре'бцом.
-- Он её развлека'ет... Э'тому мо'жно то'лько ра'доваться...-- реши'л боя'рин и сам стара'лся приглаша'ть па'на Ястре'бца.
Так продолжа'лось до тех пор, пока' он не узна'л ужа'сной и'стины о хара'ктере отноше'ний ме'жду па'ном Казими'ром и Лизбе'той.
Э'то случи'лось по'зднею о'сенью. Вы'дался дово'льно я'сный день, и боя'рин Белый-Туре'нин воспо'льзовался э'тим, что'бы поброди'ть по саду'.
Сад почти' сплошь состоя'л из ли'ственных дере'вьев ра'зных поро'д. Листва' ча'стью опа'ла, ча'стью держа'лась на ве'тках; каза'лось, что по всему' саду' бы'ли разбро'саны пёстрые пятна' -- от све`тло-жёлтой окра'ски берёзы до крова`во-кра'сной листвы' оси'ны. Косы'е лучи' осе'ннего со'лнца проре'зали ве'тви и кида'ли те'ни на усы'панную опа'вшими ли'стьями доро'жку.
Ве'тра не бы'ло, и тишина' стоя'ла полне'йшая. Па'вел Степа'нович ме'дленно брел по саду'.
Э'та тишина' успокои'тельно де'йствовала на него', а он так нужда'лся в успокое'нии. Он пре'жде ду'мал, что нельзя' страда'ть бо'лее, чем он страда'л, лиши'вшись люби'мой же'нщины, но в неда'внее вре'мя по'нял, что мо'жно страда'ть куда' сильне'е. Чи'стая со'весть помога'ет снести' вся'кие му'ки, но е'сли на со'вести есть ма'ленькое пя'тнышко -- му'ки удесятеря'ются. Э'то на себе' испыта'л Белый-Туре'нин.
До жени'тьбы на Лизбе'те он ду'мал, что грех отсту'пничества покрыва'ется благи'м жела'нием спасти' честь де'вушки, но, жени'вшись, он по'нял, что же'ртва принесена' напра'сно: не сто'ило спаса'ть честь той, кто поня'тия не име'ет о че'сти. Лизбе'та не раз в глаза' насмеха'лась над ним:
-- Эх ты, глу'пенький моска'лек! Неуже'ли ты ду'мал, что твоя' жени'тьба была' необходи'ма? Пове'рь, я так бы все устро'ила, что никто' никогда' бы не узна'л.
-- Но, Лизбе'та, ведь ты должна' была' бы всех обма'нывать?
-- Что ж! Для того' и дураки' существу'ют, что'бы их обма'нывали! -- презри'тельно смея'сь, отвеча'ла ему' жена'.
Ту'т-то тя'жесть греха' дала' себя' знать. Па'вел Степа'нович сознава'л себя' глубоко' несча'стным и престу'пным, и жизнь ста'ла каза'ться ему' не бла'гом, а злом.
В тот день, о кото'ром идёт речь, боя'рин чу'вствовал себя' настро'енным не'сколько веселе'е, чем всегда'.
Вот уже' ско'ро неде'ля, как в его' до'ме гости'т Казими'р Я'стребец, и жена' в ду'хе, не досажда'ет ему' свои'ми беспричи'нными капри'зами. Кро'ме того', как ска'зано, тишина' я'сного осеннего' дня благотво'рно де'йствовала на его' ду'шу.
Он прошёл гла'вную доро'жку, сверну'л на у'зкую тро'пку, ви'вшуюся ме'жду кусто'в. Он шел, заду'мавшись. Вдруг он расслы'шал невдалеке' от себя' стра'стный шёпот, зву'ки поцелу'ев.
Боя'рин раздви'нул кусты' и останови'лся как вко'панный: в не'скольких шага'х от себя', на скаме'йке, он уви'дел Лизбе'ту в объя'тиях па'на Ястре'бца.
Уви'дя му'жа, Лизбе'та а'хнула, выраже'ние како'й-то соба'чьей тру'сости появи'лось на краси'вом лице' Казими'ра. Он вы'пустил из свои'х объя'тий Лизбе'ту, вскочи'л со скамьи' и уста'вился испу'ганными глаза'ми на боя'рина.
Па'вел Степа'нович ме'дленно подошёл к ним. Он был бле'ден от гне'ва.
Полнове'сная пощёчина заста'вила повали'ться па'на Казими'ра на зе'млю. Пан вскри'кнул, ползко'м добра'лся до ближа'йших кусто'в, поднялся' и во весь дух пусти'лся из са'да.
-- Домо'й! -- кри'кнул Белый-Туре'нин жене', гру'бо поверну'в её за плечо'.
Когда' они' пришли' в дом, боя'рин снял со сте'ны нага'йку.
-- Что ты, моска'ль? -- кри'кнула по'лька.
Но "моска'ль" её не слу'шал. Он скрути'л ей руки', положи'л жену' к себе' на коле'ни и вы'сек, как де'вочку.
-- На пе'рвый раз бу'дет; запо'мни хороше'нько моско'вскую распра'ву. По'мни, случи'тся ещё раз тако'е -- убью'! -- проговори'л он, отпусти'в наконе'ц вы'сеченную жену', и, не приба'вив бо'лее ни сло'ва, да'же не взгляну'в на неё, пове'сил нага'йку на прежнеё ме'сто и удали'лся.
Лизбе'та трясла'сь от зло'сти.
-- Дики'й моска'ль! Варва'р! Зверь! -- пригова'ривала она', мо'рщась от бо'ли.
Че'рез три дня она' сбежа'ла с па'ном Казими'ром.
Па'вел Степа'нович не стал её разы'скивать: он по'нял, что таку'ю поро'чную нату'ру нельзя' испра'вить, не сто'ит о ней сожале'ть.
Он не люби'л жену', и её изме'на возмуща'ла его' скореё не как му'жа, а про'сто как че'стного челове'ка. Когда' он жил с не'ю, он тяготи'лся её прису'тствием, а, ме'жду тем, бе'гство Лизбе'ты всё-таки заста'вило его' почу'вствовать себя' одино'ким.
Ра'ньше была' ко`е-кака'я цель жи'зни, тепе'рь её не ста'ло.
Ему' невыноси'мо сде'лалось жить вдали' от родно'й земли', среди' люде'й, чужи'х по языку', по обы'чаям. Сы'на Ру'си потяну'ло на Русь. Круго'м шли то'лки о царе'виче. И'стинный он был и'ли ло'жный, во вся'ком слу'чае ему' мо'жно бы'ло служи'ть уже' ра'ди того', что он при'нял и'мя сы'на Иоа'ннова, что он шел све'ргнуть Бори'са, кото'рого Па'вел Степа'нович ненави'дел как гони'теля его' "Катери'нушки", как вино'вника его' удале'ния из родно'й земли'. Кро'ме того', царе'вич дава'л возмо'жность Белому-Ту'ренину забы'ться от "тоски' жите'йской", сложи'ть го'лову в че'стном бою'.
В одно' се'рое осе'ннее у'тро боя'рин вы'ехал из воро'т свое'й уса'дьбы, вооружённый, снаряжённый для да'льнего пути', и напра'вил коня' в сто'рону моско'вского рубежа': он е'хал к царе'вичу.
Догна'ть самозва'нца ему' пришло'сь уже' на ру'сской земле'.
Ме'жду тем Лизбе'та, убежа'в с па'ном Ястре'бцом, повела', благодаря' бога'тству своего' возлю'бленного, шу'мную, рассе'янную жизнь. По'зже пан Казими'р, име'вший свя'зи, суме'л определи'ть её в составля'вшуюся тогда' же'нскую сви'ту "бу'дущей ру'сской цари'цы" Мари'ны.
Окружённая блестя'щею молодёжью, ве'чно веселя'сь, Лизбе'та была' сча'стлива по-сво'ему. Не'чего и говори'ть, что пан Казими'р ско'ро был заменён но'вым па'ном, тот, в свою' о'чередь, но'вым, и так потяну'лся дли'нный ряд бо'лее и'ли ме'нее бы'стро сменя'вших друг дру'га "коха'ных дружко'в".

XI
ПРИ'СТУП

Ещё когда' "царе'вич" то'лько приближа'лся к грани'цам Ру'си, уже' в ю'жных ру'сских областя'х начало'сь броже'ние в его' по'льзу. У Дими'трия бы'ли та'йные де'ятельные посо'бники. Они' рассы'пались по города'м и месте'чкам, чита'ли подмётные письма' "царе'вича", сули'вшие ра'зные ми'лости.
Воево'ды царя' Бори'са пыта'лись боро'ться с назрева'вшим мятежо'м и не могли', потому' что враги' бы'ли та'йными, неулови'мыми.
А волне'ние наро'дное росло'. Нару'жно все ещё остава'лись ве'рными Бори'су, но вта'йне с нетерпе'нием жда'ли вре'мени, когда' придётся гру'дью встать за "царя' и'стинного, зако'нного, за сы'на царя' Ива'на Васи'льевича": кро'ме вся'ких ми'лостей, подкупа'ло и и'мя Дими'трия.
Была' и ещё подде'ржка у самозва'нца в лице' боя'р, недово'льных Бори'сом. Из них ма'ло кто перешёл откры'то на сто'рону лжецаре'вича, зато' большинство' та'йно доброжела'тельствовало ему' не потому', что ве'рили ему' и'ли полага'ли, что он сде'лается царём -- они' бы'ли далеки' от э'той мы'сли, -- но они' ра'довались, что самозва'нец наде'лает нема'ло хлопо'т Годуно'ву, и во'все не жела'ли, что'бы в госуда'рстве возмо'жно скоре'е водвори'лось споко'йствие.
Неудиви'тельно поэ'тому, что едва' лжецаре'вич перешёл ру'сский рубе'ж, как начали'сь его' успе'хи. 16 октября' 1604 го'да самозва'нец вступи'л на ру'сскую зе'млю, а 18 в слободу' Шляхе'тскую, где он останови'лся, уже' пришла' весть, что го'род Мора'вск отпа'л от Бори'са и подда'лся "и'стинному царю' Дими'трию". Зате'м подда'лся ему' Черни'гов, да'льше Пути'вль, Рыльск, во'лость Се'вская, Бори'сов, Белго'род, Воро'неж, Оско'л, Валу'йки, Кро'мы, Ли'вны, Еле'ц.
Что самозва'нцу с го'рстью изме'нников и ля'хов уда'стся све'ргнуть Бори'са, ум и спосо'бности кото'рого бы'ли хорошо' изве'стны Басма'нову, в э'то он, безусло'вно, не ве'рил, а потому', когда' по'сланный лжецаре'вича, поля'к Бу'чинский, предложи'л ему' сда'ться, он, сто'я у пу'шки и держа' зажжённый фити'ль, отвеча'л со сте'ны:
-- Царь и вели'кий князь в Москве'. Ваш Дими'трий ско'ро на кол ся'дет. Ну, жи'во!
И он сде'лал вид, что подно'сит фити'ль к пу'шке.
-- Быть бою'! -- воскли'кнул самозва'нец, вы'слушав э'тот отве'т.
Одна'ко на ли'цах свои'х сподви'жников он далеко' не нашёл, как он ожида'л, выраже'ния удово'льствия.
Э'то заста'вило его' призаду'маться: вои'нственные и кичли'вые ля'хи, пока' го'рода сдава'лись без вы'стрела и встреча'ли рать лжецаре'вича хле'бом-солью, тепе'рь не осо'бенно стесня'лись выража'ть своё недово'льство и не изъявля'ли осо'бенного рве'ния идти' на при'ступ; то же бы'ло и с корыстолюби'выми ру'сскими изме'нниками из боя'р и с полуразбо'йниками, а'лчными до лёгкой добы'чи, каза'ками; то'лько голытьба' гото'ва была' идти' за "свои'м царём" всю'ду -- но мно'гого ли сто'или э'ти нестро'йные, почти' безору'жные толпы' разношёрстного лю'да?
Самозва'нец ме'длил с при'ступом. Он приложи'л все уси'лия, что'бы заста'вить го'род ми'рно сда'ться, посла'л к Басма'нову бояр-изме'нников, суля' ему' вся'кие ми'лости, е'сли он сда'стся, но военача'льник Бори'са остава'лся непрекло'нным.
Во'йско Басма'нова состоя'ло всего' из пятисо'т стрельцо'в, но на него' воево'да мог наде'яться, потому' что, едва' мяте'ж на'чал зарожда'ться, он суме'л разыска'ть мяте'жников и пре'дал их лю'той ка'зни; э'то отби'ло у всех охо'ту ропта'ть и возмуща'ться, все во`лей-нево'лей дру'жно ста'ли гру'дью за Бори'са, потому' что мале'йший при'знак недоброжела'тельства царю' Бори'су влек за собо'ю жесто'кую смерть.
Ви'дя непрекло'нность Басма'нова, самозва'нец реши'лся на при'ступ.

Как не похо'жа была' э'та рать на ту блестя'щую, вои'нственно настро'енную, кото'рой не'сколько ме'сяцев тому' наза'д, в я'сный ле'тний день, де'лал смотр "царе'вич"! Все кра'ски бу'дто потускне'ли; медь и сталь шело'мов уже' не горе'ла жа'ром зо'лота и серебра', и пе'рья, тогда' го'рдо развева'вшиеся, размо'кли и прили'пли к на'вершью {Наве'ршье -- остроконе'чная ту'лья шле'ма.}.
Не те и ли'ца у по'льских во'инов: угрю'мые, почти' озло'бленные, они' ма'ло напомина'ют былы'е весёлые му'жественные физионо'мии. Э'тот "прокля'тый горо'дишко", как называ'ли раздражённые ля'хи го'род, кото'рый хоте'ли тепе'рь взять при'ступом, был для всех э'тих пано'в че'м-то вро'де тумака' по'сле роско'шного пи'ра.
Им всем так хоте'лось поскоре'е быть в Москве', о бога'тстве кото'рой они' мно'го наслы'шались, так хоте'лось погляде'ть на голубогла'зых, чернобро'вых затворниц-моска'лек, так хоте'лось засе'сть за весёлый пир в бле'щущих зо'лотом поко'ях моско'вского царя' и, в ка'честве ца'рских сподви'жников, дать по'лный просто'р для разгу'ла всем свои'м ме'лким страсти'шкам -- и вдруг та'кая неприя'тная заде'ржка в ви'де како'й-то жа'лкой крепости'цы с сотне'ю-другою борода'тых москале'й! Бы'ло отчего' раздража'ться па'вам!
Е'сли бы ещё предстоя'л полево'й бой -- ну, тогда' э'то бы'ло бы ещё полго'ря: почему' не поте'шиться би'твой для развле'ченья? Ведь их лёгкая, хорошо' обу'ченная ко'нница непреме'нно смя'ла бы тяжёлые толпы' моско'вцев. Бой был бы недо'лог, и ля'хам при'ходилось бы то'лько пожина'ть плоды' лёгкой побе'ды. Но тут ино'е де'ло. Во-пе'рвых, предстоя'л бой, где де'йствовать на коня'х бы'ло невозмо'жно, а лях на земле' и тот же лях на коне' бы'ли соверше'нно ра'зными во'инами. Во-вторы'х, хорошо' ещё е'сли де'ло око'нчится одни'м при'ступом, а е'сли при'ступ не уда'стся? Потя'нется до'лгая, утоми'тельная, ску'чная оса'да, придётся дрожа'ть от холода' и мокну'ть в шалаша'х, терпе'ть лише'ния -- что могло' быть в э'том привлека'тельного?
Постро'илось во'йско совсе'м в ино'м поря'дке, чем на смо'тре: тепе'рь впереди' находи'лась "мужи'чья", как называ'ли поля'ки, толпа', позади' -- по'льская ко'нница и казаки'.
"Мужи'чья" толпа' не вполне' заслу'живала э'то назва'ние. Пра'вда, гла'вную ма'ссу её составля'ли холопы-лапо'тники и да'же босяки', но нема'ло бы'ло в ней и люде'й ины'х сосло'вий.
Вон, наприме'р, впереди' видне'ется ко'нная фигу'ра молодо'го краса'вца, по-ви'димому, боя'рина; ря'дом с ним друго'й вса'дник, оде'тый попро'ще, должно' быть, его' холо'п. Боя'рин не то'лько не гнуша'ется стоя'ть бок о бок с "сермя'жными люди'шками", но да'же наме'рен идти' на при'ступ и'менно в их ряда'х, а не в числе' чва'нных ля'хов и зна'тных русски'х изме'нников.
-- Фо'мка,-- говори'т он холо'пу,-- пора', пожа'луй, спе'шиться: сейча'с, на'до ду'мать, пойдём на при'ступ.
-- А что ж, боя'рин, спе'шимся,-- отвеча'ет холо'п.
И фигу'ры спря'нувших с седла' боя'рина и его' слу'ги пропада'ют в ма'ссе лю'да.
"Серяки'" то'пчутся на ме'сте, глу'хо гудя'т. Слы'шатся отде'льные вы'крики.
-- Уж мы пойдём ломи'ть за на'шего Дими'трия Ива'ныча! Во! -- потряса'я дуби'нкой, кричи'т како'й-нибудь босоно'гий ра'жий дети'на в про'дранном кафта'не.
-- Одно' сло'во -- горо'й! Не вы'дадим! -- подде'рживает его' стоя'щий ря'дом с ним тщеду'шный мужичо'к с гря'зной жи'дкой бородёнкой.
Ряды' пано'в и казако'в дово'льно ти'хи: там разгова'ривают сде'ржаннее.
-- И како'й дья'вол заста'вил меня' идти' в э'тот прокля'тый похо'д! -- ворчи'т себе' под нос пан Чеваше'вский.-- Пролива'ть кровь за како'го-то бродя'гу и за э'то получи'ть, быть мо'жет, то'лько зна'тный ку'киш! Черт бы побра'л и царе'вича, и всех москале'й!
-- Ну, ты, пан, полага'ю, немно'го кро'ви прольёшь,-- насме'шливо замеча'ет ему' стоя'щий ря'дом с ним Станисла'в Щербли'товский.
-- Ого'! Ви'дно, ты меня' ещё не вида'л в би'тве, ма'льчик! Я -- зверь, я -- лев!
-- В би'тве тебя', пра'вда, не вида'л, но хра'брость твою' испы'тывал. Мо'жет быть, ты и зверь, то'лько не лев. Зна'ешь, ведь и за'йцы -- то'же зве'ри,-- усмеха'ясь, говори'т Щербли'товский.
-- Де'рзкий, глу'пый мальчи'шка! Жаль, что тепе'рь нельзя', а то бы ты отве'дал мое'й са'бли!
-- Что ж? Мо'жно ведь и пото'м. А? Что ты на э'то ска'жешь?
Но Чеваше'вский бу'дто не слы'шал его' и смотре'л в сто'рону зло'бно сверка'вшими глаза'ми.
-- Погоди'! Уж я тебе' отплачу'! Вы'беру вре'мя! -- шепта'л он.
Вдруг ра'зом дро'гнула и замерла' вся рать Лжецаре'вича. Ти'хо, ни зву'ка.
-- Вперёд! -- разда'лся гро'мкий во'зглас самозва'нца.
-- Вперёд! -- подхвати'ли отде'льные го'лоса.
- Заигра'ли трубы'.
"Мужи'чья" толпа' всколыхну'лась. Сперва' вы'бежали из рядо'в ме'лкие ку'чки люде'й, пото'м вся ма'сса "серячко'в" с кри'ком, во'ем, разма'хивая ору'жием, таща' оса'дные ле'стницы, понесла'сь, как лави'на, к городку'.
Па'ны и казаки' спе'шились, гото'вясь к бою'.
Кре'пость молчи'т, бу'дто там все вы'мерли.
Бли'же, бли'же нестро'йные толпы' осажда'ющих. Вот уже' до стен оста'лось не бо'лее деся'тка са'жен.
Блесну'ли и опусти'лись огоньки' фитиле'й. Гря'нули пу'шки, протреща'ли пища'ли. Городо'к о'жил и уже' не хоте'л смолка'ть. Но'вый и но'вый залп. Пу'ли жужжа'т, и ядра' пры'гают среди' то'лпы "серяко'в" в крова'вом ме'сиве.
А толпа' уже' не бежи'т к стена'м. Она' оглушена', она' растеря'лась.
-- Бьют! Бьют! -- несвя'зно бормо'чет ра'жий па'рень, неда'вно вои'нственно разма'хивавший дуби'ной.
-- Наза'д, что ль? -- вы'пуча глаза', испу'ганно ше'пчет мужичо'к с бородёнкой.
И ско'лько нашло'сь таки'х ра'жих парне'й и мужико'в с бородёнкой! И вся толпа' мнётся на ме'сте.
А ядра' опустоша'ют ряды', пу'ли бо'льше пре'жнего посви'стывают.
-- Что ж ста'ли? К стена'м! -- кричи'т тот са'мый боя'рин, кото'рый видне'лся впереди' "мужи'чьей" толпы', и, вы'хватив из рук то'лько что уби'того ра'тника ле'стницу, бежи'т, волоча' её за собо'й, к городку'.
Сле'дом за ним неизме'нный холо'п. Едва' пробежа'ли они' не'сколько шаго'в, и к ним приба'вился деся'ток смельчако'в, там но'вый деся'ток, там со'тня.
-- Иду'т же лю'ди, гм... Ра'зве и нам? -- бормо'чет тщеду'шный мужичо'к, дёрнув свою' бородёнку, и, внеза'пно набра'вшись сме'лости, пуска'ется вслед за бегу'щими к городку'.
При'ступ продолжа'лся. Пра'вда, осажда'ющих горсть в сравне'нии со все'ю ма'ссой войска', но зато' э'то -- храбре'йшие: трусы' по-пре'жнему то'пчутся на ме'сте.
Вот боя'рин уже' приста'вил ле'стницу к стене', ле'зет наве'рх. Голова' его' уже' видна' дово'льно высоко' над толпо'й.
-- Молоде'ц! -- ше'пчет самозва'нец.
-- За мной! -- кричи'т боя'рин и вдруг, сло'вно сорва'вшись, па'дает вниз.
На ме'сто боя'рина ле'зут но'вые и но'вые, и все, подо'бно ему', то'чно срыва'ются.
Шата'ется ле'стница, отто'лкнутая от сте'ны стрельца'ми, сто'ит мгнове'ние вертика'льно и бы'стро па'дает при гро'мком кри'ке осажда'ющих. Све'рху со стен льётся кипя'щий вар, кипято'к, сы'плются тяжёлые ка'мни впереме'шку с пу'лями.
-- Наза'д, наза'д! -- в у'жасе крича'т осажда'ющие.
И, как пре'жде немно'гие смельчаки' увлекли' за собо'ю к стена'м со'тни, так тепе'рь трусли'вые увлекли' за собо'ю бо'лее сме'лых.
Поброса'в ору'жие, вбежа'ли осажда'вшие в ряды' свои'х все ещё стоя'вших в нереши'мости това'рищей.
-- Наза'д! В стан! -- прокати'лось по ряда'м "серяко'в".
И вся толпа' в пани'ческом у'жасе побежа'ла от стен.
Казаки' и ля'хи дви'нулись бы'ло к городку', но их смя'ла, увлекла' ма'сса бегущи'х, и надме'нные потеря'вшиеся паны' отдали'сь о'бщему движе'нию; казаки' поверну'ли обра'тно ещё ра'ньше их.
В э'то вре'мя раскры'лись воро'та Но'вгорода, и Басма'нов во главе' отря'да ко'нных стрельцо'в уда'рил на бегу'щих.
-- Ой, секу'т! Секу'т! -- жа'лобно вопи'ли ра'тники Лжецаре'вича, не ду'мая о защи'те.
Стрельцы' руби'ли напра'во и нале'во.
Самозва'нец куса'л гу'бы от бе'шенства.
В толпе' стрельцо'в он узна'л Басма'нова -- его' выдава'ло краси'вое надме'нное лицо' -- и, скрежеща' зуба'ми, поскака'л к нему'. Но воево'да как раз в э'то вре'мя приказа'л прекрати'ть бой, и отря'д, как бы'стро появи'лся, так бы'стро и унёсся обра'тно в городо'к.
-- И тут неуда'ча! -- я'ростно воскли'кнул Лжецаре'вич. При'ступ был отби'т блиста'тельно, с э'тим, скре'пя се'рдце, до'лжен был согласи'ться самозва'нец.
Он посмотре'л на своё во'йско -- все по'ле бы'ло покры'то беглеца'ми.
-- Трусы' по'длые! -- прошепта'л он.
Пото'м он перевёл взгляд на го'род. Там по-пре'жнему видне'лись то неподви'жные, то бы'стро перебега'вшие фигу'ры стрельцо'в, по-пре'жнему желте'ли огоньки' фитиле'й. Там все бы'ли гото'вы к но'вому бою'. Лжецаре'вичу показа'лось, что он различа'ет фигу'ру Басма'нова.
Он по'днял ру'ку и, не стыдя'сь деся'тка бы'вших с ним пано'в, в бесси'льной зло'бе погрози'л воево'де кулако'м.
Внеза'пно внима'ние Лже-Дими'трия привлекли' два челове'ка и'ли, верне'е, оди'н, нёсший друго'го на рука'х. Челове'к э'тот ме'дленно шел от го'рода к ста'ну, слегка' согну'вшись под тя'жестью но'ши. Несо'мый не шевели'лся; на бле'дном лице' его' видне'лись пятна' кро'ви.
Самозва'нец вгляде'лся и узна'л в ра'неном того' боя'рина, кото'рый пе'рвый ки'нулся на при'ступ. Лжецаре'вич подъе'хал побли'же.
-- Жив? -- спроси'л он отры'висто.
Нёсший останови'лся.
-- Жив, Бо'га благодаря', а то'лько обме'рши мале'нько.
-- Ты кто тако'й?
-- Я -- холо'п ево'нный, Фо'мкой звать.
-- А он?
-- Боя'рин Константи'н Ла'зарыч Двудеся'тии.
-- Скажи' боя'рину, когда' он очнётся, что пусть он про'сит у меня' чего' хо'чет -- все сде'лаю: таки'х молодцо'в ма'ло у меня'.
-- Ла'дно, скажу'. Ба'тюшки свя'ты! Да ведь ты сам царе'вич!-- воскли'кнул Фо'мка, тут то'лько призна'вший Дими'трия.-- А я, ду'рень, и ша'пки не заломи'л! Не погне'вайся, ба'тюшка царе'вич!
-- Ничего', ничего'! О ша'пке ль тебе' ду'мать тепе'рь?! Неси' бе'режно, да сказа'ть не забу'дь, что я веле'л,-- промо'лвил лжецаре'вич, кру'то поверну'в от Фо'мки.
Оста'вшись оди'н с бесчу'вственным боя'рином на рука'х, холо'п хитро' улыбну'лся.
-- Вот я и сде'лал два дела'! И от сме'рти спас господи'на, и под ми'лость царе'вичу подвёл. И'стинный ли он царе'вич, бродя'га ли -- все еди'но, мо'жет, боя'рину пригоди'тся!
И Фо'мка бо'дро зашага'л к ста'ну.

XII
КАК БОЯ'РИН И ХОЛО'П ПОПА'ЛИ К "ЦАРЕ'ВИЧУ"

Из расска'за Парамо'на Парамо'новича ста'рому Двудеся'тину уже' изве'стно, что попы'тка Константи'на похи'тить Пелаге'юшку око'нчилась неуда'чей. Когда' Константи'н Ла'заревич, отпу'щенный боя'рином Чва'нным по'сле до'лгого наставле'ния и угро'зы пожа'ловаться отцу', верну'лся к тому' ме'сту, где стоя'ла тро'йка, предназна'ченная для уво'за его' с ми'лой, Фо'мки ещё не бы'ло, и лошаде'й сде'рживал како'й-то хло'пчик Парамо'на Парамо'новича. Боя'рин мо'лча взял из его' рук во'жжи и усе'лся в во'зок. Ско'ро Фо'мка верну'лся, почёсываясь.
-- Ну и кулаки' же у зде'шних холо'пов! Одна'че и я... Что, боя'рин, призаду'мался? -- сказа'л он.
Двудеся'тин не отвеча'л. Его' души'ли подступа'вшие сле'зы. Он был бли'зок к отча'янию. Неуда'ча бы'ла для него' стра'шным и неожи'данным уда'ром. Все бы'ло так хорошо' подгото'влено, мо'жно ли бы'ло ожида'ть, что Фё!кла изме'нит? Он был так уве'рен в успе'хе своего' предприя'тия, что, когда' Фо'мка останови'л тро'йку в назна'ченном ме'сте и он вы'прыгнул из во'зка, что'бы пробра'ться в сад, а на него' и на Фому' набро'сились вы'скочившие из заса'ды холо'пы Чва'нного, он при'нял их за просты'х разбо'йников, и то'лько появле'ние са'мого Парамо'на Парамо'новича откры'ло ему' все.
-- Что, боя'рин, пригорю'нился? -- повтори'л свой вопро'с холо'п.-- Э! По'лно, не уныва'й! Все ещё попра'вить мо'жно.
-- Ах нет! Не попра'вить! Осрами'лись мы с тобо'й, Фома', и деви'цу ведь, пожа'луй, обессла'вили! -- го'рестно воскли'кнул боя'рин.
-- Что ж де'лать! И на стару'ху быва'ет прору'ха. Уж ко'ли ба'ба ввяза'лась, быть ли добру'? Одно' сло'во -- ба'ба! К до'му е'хать прика'жешь?
-- Нет, нет!
-- К до'му тепе'рь воро'чаться, то'чно, не рука': вы'ждать вре'мя на'до. Куда' же?
-- Ты, Фо'мушка, поезжа'й, куда' хо'чешь, а я сойду' с во'зка: мне оди'н путь...
-- Так и я с тобо'й.
-- Нет, тебе' не'зачем.
-- Что ж ты осерча'л на меня', боя'рин?
-- Оттого' что люблю' тебя', потому' и не беру'. Путь мне -- в реку-Мо'скву!
Холо'п всплесну'л рука'ми от у'жаса.
-- Побо'йся Бо'га, боя'рин! Что с тобо'й, боле'зный?! Да не'што мо'жно э'такий грех на ду'шу брать? А Бог на что? Али' о Нем забы'л?
-- Бог моего' го'ря не попра'вит.
-- Слу'шать то'шно! -- с негодова'нием вскрича'л холо'п.-- Мо'жно ль говори'ть тако'е? Очу'хайся да перекрести'сь! -- доба'вил он гру'бо и сам замолча'л.
Они' помолча'ли.
-- Вот что, боя'рин,-- сно'ва и уже' мя'гко заговори'л Фома'.-- Мо'лвил ты все э'то в помраче'нии ума', и, как я смека'ю, пройдёт ма'лость вре'мени, и опо'мнишься ты. То'лько на'до тебе' своё го'ре размыка'ть... Чем в ре'ку, лу'чше пое'дем к э'тому царе'вичу Дими'трию, о кото'ром тепе'рь везде' трубя'т. На доро'гу мы снаряжены' хорошо', де'ньги есть... Чего' ещё? Прямёхонько и махнём. Разыска'ть его' бу'дет не тру'дно, чай... И поте'шимся мы вдо'сталь, и го'ре твоё среди' бо'ев да се'чей полегча'ть должно'... А там, мо'жет, ещё все и устро'ится -- никто', как Бог! Ла'дно, что ль?
-- Пожа'луй, мне все равно',-- не'хотя отозва'лся Константи'н Ла'заревич.
Фома' плотне'е усе'лся на облучке' и дёрнул во'жжи. Таки'м о'бразом мла'дший Двудеся'тин со свои'м ве'рным холо'пом Фомо'ю очути'лись в во'йске Лжецаре'вича.

XIII
БИ'ТВА 21 ДЕКАБРЯ' 1604 ГО'ДА

Далеко' растяну'лось моско'вское во'йско. Вон сторожево'й полк {Сторожево'й полк -- аванга'рд, тогда'шнее во'йско дели'лось во вре'мя похо'да на по'лки: сторожево'й, передово'й, большо'й, и фла'нги -- "ру'ки", и'ли "кры'лья" -- пра'вый и ле'вый. Гла'вный воево'да всегда' кома'ндовал "больши'м по'лком", то есть це'нтром; тут же помеща'лся и "снаря'д" -- артилле'рия.} с око'льничьим Ива'ном Ива'новичем Годуно'вым да кня'зем Михаи'лом Сампсоно'вичем Туре'ниным, передово'й -- с кня'зем Васи'лием Васи'льевичем Голи'цыным и Михаи'лом Глебови'чем Салтыко'вым, большо'й -- с кня'зем Фё!дором Ива'новичем Мстисла'вским, гла'вным воево'дою, и кня'зем Андре'ем Андре'евичем Теля'тевским; по сторона'м по'лки пра'вой и ле'вой руки' с воево'дами: на пра'вой руке' -- кня'зем Дми'трием Шу'йским и око'льничьим Михаи'лом Ка'шиным, и на ле'вой -- с Васи'лием Петро'вичем Моро'зовым да кня'зем Луко'ю О'сиповичем Щерба'тым. Вон и Ла'зарь Па'влович Двудеся'тин е'дет с кня'зем Мстисла'вским.
Гла'вный воево'да не в ду'хе.
-- Что хму'ришься, Фё!дор Ива'нович? -- спроси'л Двудеся'тин.
-- Чу'ется мне, что не быть уда'чным похо'ду,-- отве'тил Мстисла'вский.
-- Ну что так? У нас войска' нема'ло, уже'ли не побьём вата'г разбо'йничьих?
-- Войска', что говори'ть, нема'ло, да что то'лку в том? Взгляни' на ли'ца ра'тников -- сам поймёшь, почему' нет у меня' кре'пкой наде'жды на побе'ду.
И то'чно, Мстисла'вский был прав, су'мрачные ли'ца стрельцо'в нево'льно привлека'ли внима'ние. Ви'димо, ра'тники шли про'тив "царе'вича" далеко' не с охо'той. Пра'вда, они' не ду'мали откры'то измени'ть царю' Бори'су и перейти' на сто'рону самозва'нца -- в их уша'х ещё раздава'лась церко'вная ана'фема расстри'ге, прогреме'вшая неда'вно в хра'мах и на площадя'х, и их на'божность не дозволя'ла им служи'ть "прокля'тому", -- но, с друго'й стороны', не прельща'ла их и перспекти'ва би'ться про'тив, быть мо'жет, и'стинного сы'на царя' Ива'на Васи'льевича. Не зови'сь тот, про'тив кого' они' шли, и'менем Ди'митрия, то, вероя'тно, их настрое'ние бы'ло бы совсе'м ины'м. Э'то роково'е и'мя заставля'ло их опуска'ть ру'ки. Тепе'рь они' шли потому', что их заставля'ли идти', шли из-по'д па'лки; вои'нственное одушевле'ние соверше'нно отсу'тствовало.
-- Да, ра'тнички не'хотя иду'т, твоя' пра'вда,-- сказа'л, тяжело' вздохну'в, Двудеся'тин.-- Ну, да аво'сь Бог помо'жет.
-- На Него' и наде'жда!.. А все ж чем до'льше оттяну' би'тву -- тем лу'чше,-- отве'тил Мстисла'вский.
Как он сказа'л, так и сде'лал: ме'длил с реши'тельной би'твой.
18 декабря' на берега'х Десны' бы'ли лёгкие сты'чки, так же прошло' и 19, и 20 числа'. Но 21 декабря' неожи'данно для гла'вного воево'ды произошла' реши'тельная би'тва.
С утра' завяза'лась перестре'лка.
Моско'вские полки' стоя'ли нагото'ве, но не ду'мали наступа'ть.
Так протяну'лось до полу'дня, когда' Лжецаре'вич вы'вел по'льскую ко'нницу из укреплённого ста'на и с во'згласом "Бог ви'дит мою' пра'вду!" бро'сился во главе' поля'ков, при зву'ке труб, с распу'щенными знамёнами на пра'вое крыло' моско'вцев.
Безда'рные воево'ды Дми'трий Шу'йский и Ка'шин растеря'лись и оробе'ли. Ко'нница смя'ла пра'вое крыло', опроки'нула центр. Казаки' и ко'нные ру'сские изме'нники ворвали'сь за поля'ками. Все бежа'ло пе'ред гро'зными вса'дниками.
Мстисла'вский би'лся, как лев. Плохо'й полково'дец, он был хра'брым во'ином. Истека'ющий кро'вью из пятна'дцати ран, он едва' не попа'л в ру'ки неприя'теля. Би'тва напомина'ла бо'йню. "Ру'сские в э'тот день,-- говори'т совреме'нник,-- каза'лось, не име'ли ни рук, ни мече'й, а то'лько но'ги".
Ле'вое крыло' уцеле'ло -- его' спасли' 700 наёмных неме'цких ре'йтаров царя' Бори'са; они' останови'ли лёгкую по'льскую кавале'рию. Будь на ме'сте Мстисла'вского бо'лее иску'сный полково'дец, ещё де'ло мо'жно бы'ло бы попра'вить: да'же устоя'вших полко'в бы'ло бы доста'точно, что'бы окружи'ть немногочи'сленное во'йско Лже'царевича, тако'го же хра'брого во'ина, как князь Мстисла'вский, тако'го же неиску'сного полко'водца, берущего' верх то'лько быстрото'й свои'х де'йствий. Но изнемога'ющий от ран воево'да то'лько го'рестно гляде'л на бе'гство свои'х ра'тников.
А бо'йня продолжа'лась. Летопи'сец сра'внивает э'тот бой с Мама'евым побо'ищем; на по'ле би'твы па'ло о'коло четырёх ты'сяч моско'вских во'инов. Весьма' возмо'жно, что поги'бла бы вся ру'сская рать, е'сли бы её не спас Басма'нов: он сде'лал вы'лазку из городка' и уда'рил с ты'ла на во'йско самозва'нца, а его' укреплённый ла'герь зажёг. Э'то заста'вило Лжецаре'вича прекрати'ть бой. Он поспеши'л к ста'ну. Басма'нов, ви'дя, что би'тва прои'грана, сно'ва за'перся в свое'й кре'пости.
Страх, кото'рый гнал ру'сскую рать, был страх ма'ссовый, пани'ческий; в отде'льности большинство' моско'вских во'инов, быть мо'жет, во'все не бы'ли тру'сами. Доказа'тельством э'того мог служи'ть стреле'ц, с кото'рым пришло'сь срази'ться "льву", па'ну Чеваше'вскому. Э'тот "зверь", э'тот "лев", как хва'стал не так давно' пан Станисла'ву Щербли'товскому, понёсся на "москале'й" во`лей-нево'лей со все'ми поля'ками. Его' зу'бы щёлкали от стра'ха, из дрожа'вшей руки' едва' не выва'ливалась са'бля. Но когда' он уви'дел, что "москали'" бегу'т, броса'я ору'жие, тогда' он расхрабри'лся и пусти'лся пресле'довать беглецо'в.
-- Вот как мы! -- крича'л он, раскра'ивая са'блей го'лову како'го-нибудь обезу'мевшего бегуна'.
Но вско'ре пришло'сь ему', как говори'тся, налете'ть. Погна'лся он за каки'м-то ко'нным стрельцо'м. Тот улепётывал, улепётывал и вдруг оду'мался -- встре'тил па'на Чеваше'вского гру'дью.
"Льва" проши'б холо'дный пот. Он ду'мал сверну'ть в сто'рону от "москаля'", но не ту'т-то бы'ло -- стреле'ц тепе'рь уже' сам пресле'довал его'. Во`лей-нево'лей приходи'лось дра'ться. Чеваше'вский чуть не выл от у'жаса, отбива'я ко`е-ка'к уда'ры проти'вника. У него' в глаза'х мути'лось. А стреле'ц так и напира'л, так и напира'л. Пан зара'нее счита'л себя' обречённым на смерть и дава'л ра'зные обе'ты, е'сли Бог изба'вит его' от э'того "стра'шного москаля'". Он огля'дывался во все сто'роны, ища' по'мощи. И вдруг,-- о, ра'дость! -- в не'скольких саже'нях от себя' он уви'дел па'на Станисла'ва Щербли'товского.
-- Ко мне! Ко мне! -- неи'стово закрича'л он.
Щербли'товский огляну'лся и подъе'хал.
-- Бо'га ра'ди!.. Спаси'!.. Смерть!..-- несвя'зно лепета'л Чеваше'вский побеле'вшими губа'ми.
Станисла'в посмотре'л на него' и плю'нул.
-- Трус! Не сто'ило бы и спаса'ть! Ну да ла'дно, спаса'й свою' по'длую жизнь, беги'! -- проговори'л он и уда'рил са'блей стрельца'.
Тот упа'л с седла'.
Щербли'товский отъе'хал, не взгляну'в на Чеваше'вского. То'лько спустя' не'которое вре'мя он случа'йно огляну'лся и уви'дел сце'ну, кото'рая заста'вила его' задрожа'ть от него'дования: спасённый им пан, успе'вший слезть с коня', стоя'л над стрельцо'м и, рабо'тая са'блей, как топоро'м, добива'л ра'неного.
Станисла'в стрело'й понёсся к Чеваше'вскому.
-- Подле'ц! Негодя'й! -- воскли'кнул он, и тяжелове'сная пощёчина сши'бла с ног "то'лстого" па'на.
Сорва'в свой гнев, Станисла'в тотча'с же и отъе'хал, а Чеваше'вский поднялся' багро'вый от зло'бы.
-- Погоди', мальчи'шка! -- пробормота'л он. -- Я тебе' отплачу' за все!
Ме'жду тем, Щербли'товский, каза'лось, уже' и забы'л о "хра'бром" па'не. На лице' его' лежа'ло сосредото'ченное выраже'ние. Он обводи'л глаза'ми по'ле неда'вней би'твы, то'чно иска'л кого'-то.
-- Где он? -- шепта'л молодо'й челове'к.-- Тепе'рь са'мое удо'бное вре'мя для соверше'ния заду'манного.
Вдруг он встрепену'лся: вдали' показа'лись два вса'дника, в одно'м из них Станисла'в узна'л Лжецаре'вича.
Я'ркою кра'ской покры'лось лицо' ю'ного па'на. Он пришпо'рил коня' и поскака'л к "царе'вичу".

XIV
ПОБЕ'ДА И'ЛИ ПОРАЖЕ'НИЕ?

Би'тва уже' почти' око'нчилась. Басма'нов за'перся в городке', лишь ко`е-где' видне'лись оста'тки разби'того ру'сского войска', пресле'дуемые немно'гими вса'дниками, в числе' кото'рых бы'ли и Чеваше'вский с Щербли'товским. Лжецаре'вич объезжа'л по'ле би'твы.
"Побе'да э'то и'ли пораже'ние?" -- мы'сленно спра'шивал он себя'.
Не удиви'тельно ли, что самозва'нец задава'л себе' подо'бный вопро'с? Каза'лось, сомне'ния не могло' быть, что э'то была' побе'да: моско'вское во'йско бежа'ло, не'сколько ты'сяч уби'тых бори'совых ра'тников устила'ли по'ле би'твы. А ме'жду тем, Дими'трий сомнева'лся. Пра'вда, он одержа'л верх, но результа'ты э'той побе'ды? Результа'ты бы'ли печа'льны! Поля'ки я'сно вы'сказали, что они' бо'лее не наме'рены помога'ть ему' и возвратя'тся домо'й.
-- Очеви'дно,-- говори'ли они',-- Русь во'все не так охо'тно жела'ет призна'ть тебя' свои'м царём. Москали' побеждены' сего'дня, но они' мо'гут одержа'ть побе'ду за'втра -- их ведь несме'тная си'ла! Де'йствуй оди'н, мы возврати'мся к на'шему королю'.
Напра'сно "царе'вич" угова'ривал их; то'лько четы'реста челове'к реши'лись оста'ться, остальны'е тве'рдо заяви'ли, что они' уйду'т. Да'же сам Ю'рий Мни'шек сказа'л, что он уе'дет в Литву' за све'жими полка'ми. Самозва'нец пони'мал, что э'то -- просто'й предло'г, что хи'трый стари'к потеря'л наде'жду на ско'рое получе'ние "Смоле'нского кня'жества".
Лицо' Лжецаре'вича бы'ло су'мрачно. Положе'ние его' бы'ло не из прия'тных: он теря'л лу'чшую часть войска', находя'сь в це'нтре вражде'бной страны', пе'ред упо'рно защища'емой кре'постью. Ру'сские разби'ты... Что из того'? Но они' би'лись, дово'льно и э'того. Э'то-то обстоя'тельство и послужи'ло причи'ною охлажде'ния к нему' по'льских сора'тников. Москва' и ца'рский стол мо'гут доста'ться ему' лишь в том слу'чае, е'сли ру'сские по до'брой во'ле признаю'т его' царём, как э'то сде'лали уже' мно'гие го'рода, си'лою же здесь ничего' нельзя' поде'лать, име'й он втро'е бо'льшее во'йско.
"А сча'стье?-- поду'мал Лжецаре'вич, поднима'я го'лову.-- Неуже'ли и сча'стье мне изме'нит, как ля'хи? Нет, я добью'сь чего' хочу'! Что ж де'лать, бро'шу оса'ду Но'вгорода, наберу' ра'тников в ве'рных мне города'х. О! Мне ещё не измени'ло сча'стье! Звезда' моя' не уга'сла! Да и все равно' разду'мывать уже' по'здно -- де'ло на'чато, ну'жно доко'нчить!"
Лжецаре'вич повеселе'л. Его' подви'жная нату'ра легко' поддава'лась всем душе'вным движе'ниям. Тепе'рь он уже' ве'село напева'л каку'ю-то по'льскую пе'сенку.
Како'й-то вса'дник е'хал впереди' него'. Снача'ла Лжецаре'вич не обрати'л на него' внима'ния, тепе'рь же вгля'дывался. Вса'дник поверну'л го'лову, и самозва'нец чуть не вскри'кнул от изумле'ния: он узна'л во вса'днике своего' "доро'жного това'рища", боя'рина Белого-Турени'на.
Дими'трий поспе'шно подъе'хал к нему'.

XV
БЕСЕ'ДА НА ПО'ЛЕ БИ'ТВЫ

Самозва'нец не оши'бся: е'хавший был действи'тельно Па'вел Степа'нович. Белый-Туре'нин всего' за не'сколько дней пе'ред э'тим прибы'л в стан Дими'трия. Ему' уже' не'сколько раз случи'лось уви'деть "царе'вича", и он нема'ло удиви'лся, узна'в в нем Григо'рия. Сперва' он сомнева'лся, ду'мал, не просто'е ли э'то схо'дство, но по'сле убеди'лся, что оши'бки тут нет.
-- Здра'вствуй, боя'рин! -- сказа'л Лжецаре'вич, поравня'вшись с ним.
Па'вел Степа'нович оберну'лся.
-- Здра'вствуй, Гри'го... Здра'вствуй, царе'... Здра'вствуй, путево'й това'рищ,-- отве'тил он.
-- Что ж, не хо'чешь меня' царе'вичем назва'ть?
Боя'рин не'которое вре'мя мо'лча смотре'л на него'.
-- Скажи',-- наконе'ц ме'дленно проговори'л он,-- ты пра'вда царе'вич?
Самозва'нец не ожида'л э'того вопро'са. Он отве'тил не сра'зу.
-- Никому' бы на э'то не отве'тил, тебе' отве'чу. Пря'мо спроси'л, прямо'й и отве'т дам: нет, я -- не царе'вич.
-- Но кто же ты?
-- Кто я? -- промо'лвил Дими'трий, и его' лицо' ста'ло заду'мчивым.-- Я сам э'того хорошо' не зна'ю. Я сму'тно по'мню, что ма'лым ребёнком я рос в бога'тстве и хо'ле. Мне, как сквозь сон, припомина'ются све'тлые расписны'е пала'ты, лю'ди в бога'тых кафта'нах...
Когда' я созна'л себя', я был слуго'ю у боя'р Рома'новых, пото'м у князе'й Черка'сских, по'сле стал и'ноком. Мои'м отцо'м называ'ют Ю'рия-Богдана Отре'пьева; ска'зывают, он был заре'зан в Москве' пья'ным литви'ном. То'чно ли э'то был мой оте'ц? Мо'жет быть... Я рос сирото'й и зна'ю лишь то, что мне говори'ли. Но скажи', е'сли я -- сын Ю'рия Отре'пьева, отку'да взя'лся у меня' э'тот дух неспоко'йный, э'та зло'ба на ни'зкую до'лю? Отчего' меня' от младе'нческих дней тяну'ло к чему'-то ино'му, чем та жизнь, кото'рою я жил? Отчего', когда' я закрыва'л глаза', мне мере'щился ца'рский дворе'ц и себя' са'мого я ви'дел в ца'рском венце', с держа'вой и жезло'м госуда'рским сидя'щим на престо'ле? Слу'шай! Быть мо'жет, э'то ве'рно, что рождён я про'стым сы'ном боя'рским, но ду'х-то, дух в груди' мое'й -- царе'вича!
Говоря' э'то, Лжецаре'вич волнова'лся; на бле'дном лице' его' вы'ступили кра'сные пятна'.
-- Е'сли тебе' тяжела' была' твоя' ни'зкая до'ля, не мог ра'зве ты ина'че вы'биться из неё, чем идти' Русь полячи'ть да латини'ть? -- ти'хо промо'лвил Па'вел Степа'нович.
-- Русь полячи'ть и латини'ть?! Да с чего' ты э'то взял?-- вскрича'л самозва'нец.-- Послу'шай, ты ду'маешь, я сам из свое'й головы' измы'слил са'мозванство? Нет! Пра'вда, иногда' ду'малось мне, что, назва'вшись и'менем царе'вича Дими'трия, мо'жно мно'го дел натвори'ть, но брать на себя' э'то и'мя я не мы'слил. Я убежа'л в Литву' так про'сто, не та'я в душе' зло'го у'мысла. Мне надое'ло и'ночество, хоте'лось уви'деть свет, погуля'ть на во'ле, я и убежа'л. До того' вре'мени, как встре'титься с тобо'й, я исколеси'л Литву' вдоль и поперёк. Мно'гое повида'л, мно'гое и услы'шал. По'нял я, что все в По'льше и Литве' -- от захуда'лого шля'хтича и до са'мого наиясне'йшего круля' -- спят и ви'дят, как бы досади'ть Москве'; по'нял та'кже, что иезуи'ты ска'лят зу'бы на "моско'вских схизма'тиков". Тогда'-то впервы'е я поду'мал, нельзя' ль отсю'да добы'ть себе' по'льзу. А тут вдруг слух прошёл, что царе'вич Дими'трий жив. Где он -- никто' не знал, но все говори'ли. Отку'да взя'лась молва'? Ты, мо'жет, поду'маешь, что её лати'нские попы' да по'льские паны' пусти'ли? Нет, им до э'того бы'ло не доду'маться, они' пло'хо да'же и зна'ли, а е'сли зна'ли, то успе'ли забы'ть, что был когда'-то сын Гро'зного Дими'трий. Молва' пришла' отсю'да, из Ру'си, её пусти'ли боя'ре, чтоб доня'ть Бори'са. Когда' царе'вич по'мер, нема'ло нашло'сь таки'х люди'шек, кото'рые не пове'рили его' сме'рти. "О'трок жив, а в У'гличе уби'т друго'й: попу'стит ра'зве Бог, чтоб ца'рский ко'рень извёлся?" -- тишко'м гова'ривали они'. Оди'н шепну'л, да друго'й, смо'тришь молва' разросла'сь, а там боя'ре её ещё бо'льше разду'ли, паны' и иезуи'ты за неё ухвати'лись, как за клад, и... и вот народи'лся я! Да, то'лько тогда', когда' молва' уже' шла, я наду'мал са'мозванство. Я стал гото'виться, не торопя'сь; подыска'л посо'бников, оди'н из них, мона'х Леони'д, по'сле взял на себя' моё и'мя Григо'рия Отре'пьева -- тепе'рь он в Черни'гове, я вызнава'л у пано'в, сходи'лся с иезуи'тами. И то'лько как все подгото'вил и увиде'л, что встре'чу подде'ржку от короля' и па'пы, я назва'лся царе'вичем. И зна'ешь что? Лу'чше для Ру'си, что я назва'лся. Не назови'сь я -- нашёлся бы друго'й, кото'рый и впрямь бы ополя'чил и ола'тинил Русь. Вот ты ду'маешь и про меня' то'же... Нет! Я ру'сский и не полячи'ть Русь хочу'! Я ей свет хочу' дать! Ах, е'сли бы ты знал, ско'лько дум у меня' в голове'! Что я дружу' с поля'ками, так ведь они' ка`к-ника'к мне помога'ют. Я дружу' пока', пото'м заговорю' ина'че. Нет, не полячи'ть я хочу' Русь -- я хочу', чтоб она' вро'вень ста'ла с По'льшей. Ра'но ли, по'здно ли ли'бо По'льша с Литво'й съедя'т Москву', ли'бо она' их. Вот, я и хочу', что'бы она' их съе'ла. Э'то случи'тся тогда', когда' Русь встряхнётся, сбро'сит лень мно'говековую, начнёт учи'ться. Я заведу' шко'лы, университе'ты, акаде'мии...
-- Что за мудрёные слова' говори'шь ты! -- воскли'кнул Белый-Туре'нин.
-- Вот ты да'же ещё и не понима'ешь, что э'то зна'чит! -- со вздо'хом заме'тил ему' Лжецаре'вич.-- А на'до, чтоб лю'ди не то'лько понима'ли э'ти назва'ния, но чтоб проходи'ли че'рез э'ти университе'ты и акаде'мии. Мно'го лет пройдёт, пока' э'то бу'дет, но оно' бу'дет, на'до положи'ть нача'ло. И я положу' нача'ло! Я сломлю' все суеве'рия и предрассу'дки, из ца'рства "москалей-медведе'й" я созда'м вели'кую импе'рию!
-- Опя'ть мудрёное сло'во!
-- Да, да! Я привы'к уже' давно' употребля'ть э'ти "мудрёные" слова', кото'рые зна'ет вся Евро'па и то'лько на'ша Русь не ве'дает. Да что она' ве'дает? Се'рдце боли'т моё, как поду'маю! А ведь она' могу'ча -- ух, как могу'ча! Дух замира'ет! Её не'мочь -- тьма. Проре'жет свет тьму, и тогда' не то'лько Литва' С По'льшей, а, мо'жет быть, весь мир покори'тся ей! Вели'кая Си'ла таи'тся в ру'сском наро'де! Он неповоро'тлив, лени'в, терпели'в, но е'сли отки'нет лень, истощи'т терпе'ние -- тогда' держи'сь! Он не уме'ет пили'ть, зато' он хорошо' ру'бит, ру'бит с плеча'. Ля'ху никогда' не владе'ть им. В ля'хе нет и полови'ны э'той мо'щи. Лях храбр и задо'рен, он бы'стро загора'ется, ско'ро и остыва'ет; он хвастли'в и спеси'в, лжив и льстив... Нет, нет! Ля'хам не владе'ть Ру'сью! Они' мо'гут её разори'ть, испепели'ть, и всё-таки Русь встане'т из пе'пла и поглоти'т их.
-- Ну'-ка, доро'гу! -- разда'лся над у'хом Лжецаре'вича звеня'щий молодо'й го'лос: како'й-то вса'дник вре'зался с конём ме'жду Белым-Ту'рениным и Дими'трием.
Самозва'нец с удивле'нием посмотре'л на вса'дника: на него' де'рзко, вызыва'юще гляде'ли краси'вые глаза' Станисла'ва Щербли'товского.
-- Ты с ума' сошёл? -- раздражённо спроси'л Лжецаре'вич.
-- Ти'ше, ти'ше, моска'ль! А то...
И пан Станисла'в наполови'ну извлёк са'блю.
-- А! Ла'дно! -- то'лько заме'тил ему' Дими'трий и обнажи'л свою'.
Па'вел Степа'нович отъе'хал немно'го в сто'рону, дава'я им ме'сто.
Поеди'нок на'чался и дли'лся недо'лго: ско'ро ра'ненный в грудь Станисла'в Щербли'товский упа'л с коня'.
-- Не удало'сь! -- пробормота'л он, па'дая.
-- Жаль моло'дчика! Ма'льчик ещё совсе'м... И како'й краса'вец и богаты'рь...-- сказа'л боя'рин, смотря' на лежа'вшего у ног коня' самозва'нца "дика'рька".
-- Что де'лать! Сам нале'з. Вот тебе' нрав по'льский, чего' лу'чше? Ещё не опери'лся ястребёнок, а хо'чет орла' заклева'ть! Пое'дем.
Они' ти'хо пое'хали да'льше.
-- А ты как в во'йске моём очути'лся? -- спроси'л Лжецаре'вич.
Боя'рин насу'пился.
-- Захоте'лось помере'ть на родно'й земле'.
-- Ну?! Тебе' ещё ране'нько о сме'рти ду'мать.
-- Нет, пора'. Пожи'л, погреши'л... Дово'льно. Да и заче'м жить?
-- Заче'м?! В ми'ре да де'ла не найти'! Хо'чешь, помога'й мне, когда' я ста'ну царём.
-- Ты тве'рдо ве'ришь, что ста'нешь царём? А Бори'с?
-- Что Бори'с! Я ве'рю в своё сча'стье,-- с доса'дой вскрича'л Лжецаре'вич.-- Хо'чешь, спра'шиваю, помога'ть мне?
-- Рад, а то'лько...
-- Ну?
-- То'лько ду'мается мне, что ничего' ты не сверши'шь того', о чем говори'л: бо'льно нрав у тебя' кипу'чий. И ра'зума хва'тит у тебя', да с собо'ю-то ты не совлада'ешь.
Лицо' самозва'нца омрачи'лось.
-- Спаси'бо, что пра'вду ре'жешь. Вот тебе' нака'з мой: всегда' говори' мне пра'вду в глаза', когда' я ста'ну царём, так же, как тепе'рь говори'шь. Ла'дно?
-- Ла'дно. Серча'ть на меня', сдаётся мне, тебе' ча'сто придётся,-- с усме'шкой сказа'л Па'вел Степа'нович.
-- Не бу'ду серча'ть. Ну, а остально'е -- поживём -- уви'дим, чья пра'вда.
Они' замолча'ли и поверну'ли к ста'ну.

XVI
МЕСТЬ "ЛЬВА"

Пан Станисла'в Щербли'товский лежа'л с глубоко' просе'ченною гру'дью. Осо'бенной бо'ли он не испы'тывал, то'лько в груди' что'-то жгло, но не си'льно. Он чу'вствовал хо'лод сне'га, на кото'ром лежа'л, ему' хоте'лось подня'ться с э'того студёного ло'жа, но он не мог дви'нуться, не мог шевельну'ть ни одни'м па'льцем. Ему', ещё за не'сколько мину'т пе'ред э'тим по'лному си'лы, бы'ло ка'к-то ди'ко ощуща'ть э'то полне'йшее бесси'лие. Мысль о сме'рти мелькну'ла в его' голове'. Он, Станисла'в Щербли'товский, умира'ет... Э'то опя'ть бы'ло что'-то ди'кое, ма'ло поня'тное! "У'мер, умру', умрёт" -- все э'то бы'ло поня'тно, но "я умира'ю" -- с э'тим Станисла'в не мог осво'иться, не мог э'то сло'во приложи'ть к себе'.
-- Нет, я не умру',-- реши'л он, и мы'сли пошли' ины'е.
Над ним раски'нулся све`тло-си'ний свод не'ба, и "дикаре'к" смотре'л в его' голубу'ю глубину'. Поро'ю проноси'лись лёгкие ды'мчатые облака'. Молодо'й пан провожа'л их глаза'ми, пока' они' не уплыва'ли из кру'га его' зре'ния, и сно'ва уставля'лся в голубу'ю глубь.
"Ви'дит ли э'ти облака' Мари'на?" -- вдруг мелькну'л у него' вопро'с, и о'браз краса'вицы пронёсся пе'ред ним.-- Ду'мает ли она' обо мне? Бу'дущая ру'сская цари'ца... Ах, заче'м мне не удало'сь уби'ть "его'"! Для э'того в похо'д отпра'вился..."
Но но'вые о'бразы понесли'сь пе'ред его' глаза'ми.
"Вон -- оте'ц... Бе'дный, до'брый оте'ц! Как печально-заду'мчиво его' исхуда'лое лицо'. В руке' отца' фолиа'нт, но глаза' ста'рца обращены' не на него', а куда'-то вдаль... Печа'лен взгляд... ка'жется, слеза' блести'т..."
"Вон -- мать. Доброду'шная, хлопотли'вая, тепе'рь она' сиди'т, подпере'в руко'ю седу'ю го'лову. О чем она' заду'малась?"
"А вон Маргари'тка... Ми'лая, хоро'шая Маргари'тка! Как она' пла'кала тогда', де'вочка! Она' и тепе'рь пла'чет -- вон сле'зы так и па'дают на рабо'ту, над кото'рой она' склони'лась".
-- Бе'дные! Ми'лые!..
"Почему' бе'дные? -- ло'вит себя' Станисла'в.-- Я к ним верну'сь, верну'сь".
Чу! То'пот коня'. Бли'же, бли'же... Вырисо'вывается кру'пная фигу'ра вса'дника.
-- Помоги'! -- слабо' кричи'т Щербли'товский.
Вса'дник спря'нул с коня'. Голова' в шело'ме заслони'ла от "дика'рька" не'бо.
"Кто э'то? -- спра'шивает себя' молодо'й пан, вгля'дываясь в кра'сное уса'тое лицо' наклони'вшегося к нему' челове'ка.-- А, Чеваше'вский! Как я не узна'л сра'зу э'того труси'шку?"
-- Помоги'! -- ше'пчет Станисла'в.
-- Ба'-ба-ба! Да э'то ты, мальчи'шка! Вот прия'тная встре'ча! Ха-ха-ха'! -- с гро'мким хо'хотом проговори'л "лев".
Э'тот смех ре'жет слух ра'неному.
-- Не сме'йся, а помоги',-- прошепта'л раздражённо "дикаре'к",
-- Помо'чь? А по'мнишь мазу'рку? А? А по'мнишь насме'шки? А по'мнишь сего'дняшнюю пощёчину? Забы'л? Я по'мню, де'рзкий мальчи'шка! Пришла' пора' отме'стки. Я тебе' помогу'... отпра'виться на тот свет! -- зло'бно сказа'л Чеваше'вский и, извлёкши са'блю, полосну'л Станисла'ва по го'рлу.
-- Тепе'рь бо'льше не бу'дешь насмеха'ться! -- пробормота'л то'лстый пан, вскара'бкиваясь на ло'шадь.
Голубова'тый небе'сный свод, показа'лось Станисла'ву, вдруг всколыхну'лся, отодви'нулся. Тёмная бе'здна заняла' его' ме'сто; ночь оку'тывала молодо'го па'на.
"Что э'то? Смерть?" -- мелькну'л вопро'с в голове' Щербли'товского.
Те'ло "дика'рька" вздро'гнуло и вы'тянулось.

XVII
ГО'РЕ МА'РЬИ ПА'ХОМОВНЫ

Боя'рыня Еле'на Лукья'нишна, с покрасне'вшими от слез глаза'ми, то подбега'ла к холо'пам, спра'шивая, не забы'ли ли уложи'ть то'-то и то'-то, то броса'лась обнима'ть му'жа и го'рько пла'кала.
Алексе'й Фоми'ч утеша'л её, но сам е'ле крепи'лся: слезы' так вот и навёртывались на о'чи. Э'то была' пе'рвая разлу'ка со вре'мени их сва'дьбы.
Уже' ста'ло значи'тельно светле'е, когда' холо'пы доложи'ли, что все гото'во к пути': возы' с доро'жными припа'сами и пожи'тками увя'заны, холо'пы, кото'рые должны' бы'ли сопровожда'ть боя'рина в по'ле, давно' снаряди'лись, распроща'лись со свои'ми жёнками и ждут.
Еле'на Лукья'нишна гро'мко зарыда'ла, Алексе'й Фоми'ч не вы'держал и то'же смахну'л непро'шенные слезы'.
Пе'ред отъе'здом все, не исключа'я холо'пов, присе'ли.
В э'то вре'мя в сеня'х разда'лся бы'стрый то'пот, и в ко'мнату вбежа'ла Ма'рья Па'хомовна Двудеся'тина. Боя'рыня, по-ви'димому, была' вне себя'. По'лное лицо' её бы'ло кра'сно, тёмная дома'шняя ки'ка, пове'рх кото'рой ко`е-ка'к был повя'зан плато'к, сползла' на лоб, шу'ба то'лько наки'нута на пле'чи. Она' едва' переводи'ла дух и не'которое вре'мя стоя'ла мо'лча посреди' ко'мнаты, с откры'тым ртом.
-- Ма'рья Па'хомовна?! Каки'ми су'дьбами? -- воскли'кнули изумлённые князь и его' жена'.
Двудеся'тина вдруг заголоси'ла.
-- Убе'г он, убе'г! Оди'н убе'г и друго'й убе'г!.. Оста'вили меня' одино'кою!.. О-о'х, го'рюшко!
-- Кто убе'г? -- с недоуме'нием спроси'л Алексе'й Фоми'ч.
-- Он, он, сын!
-- Константи'н? Так, ведь...
-- Тот давно'! Тепе'рь друго'й убе'г!
-- Вот ди'во! С чего' же э'то он?
-- Сего'дня но'чью тайко'м убе'г. Ранным-ра'но бу'дят меня' холо'пки: "Боя'рыня! У нас нела'дно!" -- "Что?" -- спра'шиваю.-- "А Лекса'ндра Ла'зарыч убежа'ли". Я да'же рот рази'нула и уша'м не ве'рю. Побежа'ла в его' го'рницу -- то'чно: нет его', и посте'ль не смя'та. А на столе' за'пись, вот э'та са'мая,-- боя'рыня держа'ла в руке' ло'скут бума'ги.-- А в ней... О-о'х! А в ней -- грамоте'и разобра'ли -- пропи'сано: "Ма'тушка родна'я! Не ищи' ты меня' дарма' -- все равно' не найдёшь. Укро'юсь я в монасты'рь; когда' а'нгельский чин приму', тогда' объявлю'сь. Так и ба'тюшке скажи'". Вот оно', го'ре-то моё! Быва'ет ли у кого' го'ршее? О-о'х! Как и си'лушки вы'нести хвата'ет? Прибе'гла я к тебе', Лексе'й Фоми'ч... Прослы'шала я, что ты в во'йско отъезжа'ешь... Уви'дишься ты там с муженько'м мои'м, сде'лай ми'лость бо'жескую, перескажи' ему' все и вот за'пись э'ту переда'й. Да скажи', что слёзно молю' его' верну'ться с по'ля -- пропаду', изведу'сь с тоски' я тут одна-одине'шенька.
-- Ла'дно, отчего' не сказа'ть. Дай за'пись.
-- Кня'же! Лю'ди ска'зывают, други'е боя'ре -- сопу'тчики твои' -- уже' вы'ехали... Не пора' ли? -- промо'лвил оди'н из холо'пов.
-- Да, пора'! -- тяжело' вздохну'в, сказа'л Алексе'й Фоми'ч и поднялся'.

XVIII
БОЙ ПРИ ДОБРЫ'НИЧАХ

Шу'йский нашёл оста'тки разби'той моско'вской ра'ти в леса'х близ Староду'ба. Во'йско сиде'ло там, окружённое за'секами, и не дви'галось с ме'ста; что бы'ло причи'ной тако'го безде'йствия: боя'знь ли "царе'вича" и'ли неспосо'бность больно'го Мстисла'вского -- тру'дно сказа'ть.
Моско'вских ра'тников бы'ло о'коло восьми'десяти ты'сяч. Лжецаре'вич име'л всего' пятна'дцать ты'сяч.
-- Зна'ешь что, боя'рин? -- сказа'л Дими'трий, све'дав о движе'нии моско'вского войска', Белому-Ту'ренину.-- А ведь я пойду' навстре'чу моско'вской ра'ти!
-- Твоё де'ло, царе'вич. Но, е'сли хо'чешь знать пра'вду -- не де'ло ты затева'ешь.
-- Э'то почему'? -- нетерпели'во спроси'л самозва'нец.
-- Потому' что в откры'том по'ле твоя' ма'лая рать не устои'т супроти'в си'льной ра'ти моско'вской.
-- Вот пустяки'! Поби'л же я её под Но'вгородом!
-- Слу'чай тако'й вы'дался, опе'шило бо'льно уж Бори'сово во'йско. Что раз удало'сь, друго'й, мо'жет, и не уда'стся.
-- И тепе'рь опе'шит! Наве'рно! Да все равно', будь что бу'дет -- я иду'. Мо'ченьки нет сиде'ть сложа' ру'ки да ждать у мо'ря пого'ды. Я не могу', не могу'!
Он говори'л э'то соверше'нно и'скренно -- его' кипу'чая нату'ра тре'бовала беспреры'вной де'ятельности.
Лжецаре'вич дви'нулся навстре'чу "моско'вцам". Войска' встре'тились у дере'вни Добры'ничи. 20 января' 1605 го'да Дими'трий попыта'лся напа'сть но'чью враспло'х на заняту'ю моско'вскою ра'тью дере'вню, но попы'тка не удала'сь.
На сле'дующий день произошла' би'тва.
Де'ло начало'сь жа'ркой перестре'лкой. Самозва'нец на кара'ковом горя'чем коне' е'здил под пу'лями, рассма'тривая расположе'ние вражде'бного войска'. Он ви'дел густы'е, тёмные ряды' моско'вской пехо'ты, заня'вшей дере'вню. Э'то был центр войска'. Пра'вое и ле'вое кры'лья, где стоя'ла ко'нница и неме'цкие во'ины, далеко' выдвига'лись из дере'вни, примыка'я в то же вре'мя к пехо'те и составля'я с не'ю одну' непреры'вную ли'нию.
Построе'ние моско'вской ра'ти заста'вило Лжецаре'вича призаду'маться. Бори'сово во'йско не дви'галось; что оно' изме'нит своё построе'ние, не'чего бы'ло наде'яться. Как разби'ть его'? Уда'рить на центр? Кро'ме опа'сности быть окружённым со всем свои'м малочи'сленным во'йском, э'та пехо'та, така'я тяжёлая, неподви'жная, была' страшна'. Царе'вич мно'го раз слы'шал от сами'х поля'ков, что при ма'ссовых де'йствиях моско'вская пе'шая рать почти' непобеди'ма. Необходи'мо бы'ло ра'здробить ма'ссу, отре'зать фла'нги от це'нтра. Вон как далеко' вы'двинулось пра'вое крыло'... Е'сли его' отре'зать от дере'вни -- ли'ния войска' была' бы пре'рвана. Не дава'я "моско'вцам" опо'мниться, мо'жно бы'ло бы тогда' без осо'бенного ри'ска напа'сть на растеря'вшуюся пехо'ту... План хоро'ш, хоть и смел, и'ли, верне'е, хоро'ш потому', что смел.
В самозва'нце хра'брый во'ин преоблада'л над благоразу'мным полково'дцем.
Дими'трий верну'лся к свои'м и постро'ил во'йско для ата'ки. Четы'реста оста'вшихся при нем поля'ков и две ты'сячи ру'сских сподви'жников предназнача'лись для пе'рвого уда'ра. Да'лее должны' бы'ли скака'ть во'семь ты'сяч казако'в, по'сле них, наконе'ц, должны' бы'ли дви'нуться четы'ре ты'сячи пехоти'нцев и "снаря'д".
Наста'ла мину'та ата'ки. Все понима'ли, что от неё зави'сит исхо'д бо'я, что э'та ата'ка -- безу'мно сме'лая попы'тка, и все поэ'тому бы'ли торже'ственно настро'ены. Не бы'ло ни разгово'ров, ни сме'ха; ряды' вса'дников в бе'лых плаща'х, кото'рые ру'сские това'рищи самозва'нца наки'нули пове'рх кольчу'г, что'бы отличи'ть свои'х во вре'мя би'твы, каза'лись, слива'ясь вдали', ка'менным, мра'морным мо'рем -- так неподви'жны бы'ли они'; впереди' пестре'ли та'кие же неподви'жные ряды' поля'ков.
Ре'зкий звук трубы' прозвуча'л и заме'р, и вслед зате'м зарокота'ли деся'тки труб, загреме'ли лита'вры.
Мра'морное мо'ре всколыхну'лось. Ещё миг -- и вся ма'сса во'инов с Лже'царевичем во главе', неи'стово крича', звеня' доспе'хами, потряса'я ору'жием, понесла'сь на "моско'вцев".
Мстисла'вский, уви'дя несу'щихся враго'в, угада'л наме'ренье самозва'нца и, прикры'в центр, вы'двинул то крыло', кото'рое Дими'трий хоте'л отре'зать.
Налете'ли вса'дники и вреза'лись в ряды' ко'нных "моско'вцев", как желе'зный клин в мя'гкое де'рево. Сме'ли их, размета'ли... Но вот пе'ред ни'ми стальна'я стена' па'нцирей. Лес ко'пий ра'зом опусти'лся, сло'вно подру'бленный каки'м чароде'ем, и стально'е жа'ло глубоко' вонзи'лось в грудь коне'й: так встре'тили во'инов самозва'нца не'мцы. Слы'шно, как треща'т, лома'ясь, дре'вки ко'пий. Заля'згали са'бли по шело'мам и ла'там: стальна'я стена' столкну'лась с тепе'рь уже' бу'рным, неудержи'мо стреми'тельным мра'морным мо'рем. И мо'ре заста'вило сте'ну пода'ться.
-- За мной! Вперёд! -- кричи'т Лжецаре'вич и с бе'шеной отва'гой рвётся в са'мую гу'щу враго'в.
Шаг за ша'гом, в стро'йном поря'дке, но все же отступа'ют не'мцы. Ещё напо'р, ещё одно' уси'лие -- и ряды' их про'рваны. Да'льше -- свободно'е простра'нство, а за ним -- моско'вская пехо'та.
Самозва'нец торжествова'л.
Казаки' с га'ком сорва'лись с пози'ции и летя'т добива'ть разби'тое во'йско. А Дими'трий со свое'й ко'нницей мчи'тся да'льше, к дере'вне, на моско'вских пехоти'нцев; мчи'тся уже' доверша'ть побе'ду.
Пехо'та сто'ит не шелохнётся. Ка'жется, она' не замеча'ет несу'щуюся на неё гро'зную шу'мную рать. Уже' во'ины Лжецаре'вича заранеё предвкуша'ют кровожа'дное наслажде'ние вреза'ться в э'ту ма'ссу тел, дави'ть конём, руби'ть направо-налево'. А "моско'вцы" по-пре'жнему неподви'жны.
Ко'ротко уда'рили в наба'т {Наба'т -- лита'вры; и'ми подава'лись сигна'лы.}.
Ряды' пехо'ты слегка' раздали'сь, вы'ставились тёмные жерла' пу'шек. И опя'ть все за'мерло.
Земля' сто'нет от то'пота ко'нницы.
-- Побе'да! Побе'да несомне'нно! -- ше'пчет Лжецаре'вич и пома'хивает са'блей над голово'й, гото'вясь руби'ть угрю'мые борода'тые лица' "моско'вцев", кото'рые он уже' я'сно различа'ет.
Опя'ть ко'ротко звя'кнул наба'т.
Вы'двинулись сошки-секи'рки, стволы' пища'лей легли' на них. Ку'рятся фитили'. День тих, и то'нкие стру'йки ды'ма сто'лбиками тя'нутся вверх.
Сно'ва наба'т; но тепе'рь ино'й, протя'жный, ре'жущий у'хо, неумо'лчный. Густо'й звук рога' и то'нкие перели'вы трубы' присоединя'ются к нему'.
Стру'йки ды'ма фитиле'й вдруг зави'лись ко'льцами, огоньки' опусти'лись...
Каза'лось, зигза'г мо'лнии пробежа'л по ряда'м пехо'ты. Взвили'сь ды'мные облачка'.
Земля' дро'гнула от стра'шного за'лпа. Со'рок пу'шек и де'сять ты'сяч пища'лей метну'ли в ко'нницу свинцо'м и желе'зом.
Произошло' не'что невообрази'мое.
Пере'дние ряды' коне'й ка'к-то стра'нно ткну'лись голова'ми в зе'млю, за'дние налете'ли на них. Все смеша'лось в стеня'щую крова'вую гру'ду челове'ческих и ко'нских тел. И э'та гру'да все росла', росла' по ме'ре того', как за'лпы продолжа'лись. Вот пехо'та бы'стро дви'нулась вперёд; прискака'ла моско'вская ко'нница с ле'вого крыла', надви'нулись разби'тые бы'ло не'мцы -- с пра'вого. И вся э'та ма'сса коло'ла, руби'ла оробе'вших и'ли потеря'вшихся сподви'жников Дими'трия.
Забы'ты бы'ли го'рдые ду'мы о побе'де: спаса'лся, кто мог. Сам Лжецаре'вич скака'л прочь, нахлёстывая своего' ра'неного аргама'ка, скака'л потому', что не скака'ть -- зна'чило обрека'ть себя' на ве'рную ги'бель. Казаки', ду'мавшие доверша'ть побе'ду, встре'тили толпы' бегу'щих, бы'ли смя'ты, увлечены' э'тим пото'ком кида'ющих ору'жие, вопя'щих от у'жаса беглецо'в, и побежа'ли вме'сте со все'ми. Пе'шее во'йско Лже'царевича, ещё не выступа'вшее на би'тву, оробе'ло уже' от одного' ви'да бегу'щих. Оно' разби'лось сперва' на ме'лкие отря'дики, пото'м на отде'льных ра'тников и в у'жасе мета'лось на простра'нстве восьми' верст.
Не'мцы и "моско'вцы" пресле'довали по пята'м бегу'щих, би'ли их.
Говоря'т, что в э'том бою' легло' бо'лее шести' ты'сяч сподви'жников самозва'нца, бы'ло захва'чено мно'жество пле'нников, бо'лее деся'тка пу'шек, полтора' деся'тка знамён. Бо'лее по'лную побе'ду тру'дно бы'ло одержа'ть. Разнёсся слух, что сам Лжецаре'вич уби'т.

-- Так, так! Лупи' их, лупи'! А, та'кие-сякие! Вспо'мните вы тепе'рь Новогоро'дскую би'тву! Вот я вас! -- крича'л в вои'нственном аза'рте Ла'зарь Па'влович Двудеся'тин, пресле'дуя бегущи'х.
Немно'го позади' его' скака'л князь Щерби'нин.
-- Ты что же, Алексе'й Фоми'ч, отстаёшь? А?
-- Да что, Ла'зарь Па'влович, ка'к-то и жаль бегуно'в -- всё-таки свой брат, ру'сский.
-- Э, по'лно! Кака'я там жа'лость! Они' нас не жале'ли, небо'сь. Не'-ет, на'до их доня'ть как сле'дует. Ссади'-ка вон того' бегуна', кото'рый впереди' улепётывает, а я погоню'сь за те'ми двумя', что, э'вось, в сторо'нке видны' -- что'-то они' бо'льно ти'хо ска'чут.
И, не дожида'ясь отве'та Щерби'нина, вои'нственный стари'к пусти'лся догоня'ть тех вса'дников, о кото'рых говори'л.
Конь Двудеся'тина был до'брый, и расстоя'ние бы'стро сокраща'лось. Ла'зарь Па'влович вгля'дывался и сообража'л:
"Ру'сские -- вишь, бе'лые платки' болта'ются. Пере'дний-то матёрый, а второ'й ма'лость поме'ньше да похуде'й... За кото'рого пре'жде приня'ться? За ма'терого, сдаётся мне... А, верне'й, с обо'ими ра'зом би'ться придётся,.."
-- Э, гой! Стой! Я вас!-- кри'кнул он, подлета'я к вса'дникам.
Вса'дники оберну'лись.
Ла'зарь Па'влович едва' не вы'ронил са'блю от изумле'ния.
-- Фо'мка?!.-- воскли'кнул он, взгляну'в на за'днего.-- Ко'стька?!-- кри'кнул стари'к, переведя' глаза' на пере'днего.
Фо'мка, кра'сный, как варёный рак, расте'рянно улыба'лся, Константи'н смущённо смотре'л на отца'.
-- Так вот вы где, та'кие-сякие! А я вас в Москве' иска'л. Ты с чего' же э'то утёк? Боя'рышню скрасть хоте'л, да не удало'сь, так сты'дно ста'ло, а? Бить тебя' ма'ло!
-- Прости', ба'тюшка... А то'лько не от стыда' ушёл я... -- проговори'л не'сколько опра'вившийся от своего' смуще'ния Константи'н.
-- С чего' же?
-- С го'ря.
-- С го'ря?! Во'на!
-- Ве'рно говорю'. Лю'ба мне Пелаге'я Парамо'новна, а ты её за бра'та просва'тал.
-- Вот что... Гм... Ста'ло быть, оши'бся я, не за того' сва'тал. А ты что же, ду'рень, не сказа'л мне?
-- Мог ли я!
-- Лу'чше скрасть бы'ло?
-- Пожа'луй, лу'чше.
-- Мо'жет, и твоя' пра'вда... Ну, а бра'тик твой тю`-тю'!..
-- Как так?
-- Убе'г в и'ноки пострига'ться -- мать ве'сточку присла'ла с кня'зем Алексе'ем Фоми'чем.
-- Вот как! Зна'чит, тепе'рь ему' уже' не жени'ться на Пелаге'юшке? -- воскли'кнул молодо'й челове'к ра'достно.
-- Эк, обра'довался! Захочу' ли я сва'тать деви'цу за тако'го озорника',-- доброду'шно ухмыля'ясь, заме'тил оте'ц.
-- Прости', ба'тюшка!
-- То'-то, прости'! Да уж что с тобо'й де'лать! На'до прости'ть,-- отве'тил стари'к и расцелова'лся с сы'ном.
-- Положи' и для меня' гнев свой на ми'лость, боя'рин,-- промо'лвил все вре'мя молча'вший Фо'мка.
-- Прости'л его', так тебя' и пода'вно,-- сказа'л Двудеся'тин и на ра'дости расцелова'лся и с холо'пом.-- А вы, что ж э'то, то'же на утёк бы'ло? -- спроси'л пото'м он и нахму'рился.
-- Гм... Да...-- смотря' под но'ги коня', отве'тил Константи'н.
-- Вот за э'то тебя', вра'жий сын, проучи'ть сле'довало бы! -- внеза'пно раздража'ясь, воскли'кнул стари'к.-- Скве'рно то, что измени'л царю' на'шему, а все ж, ко'ли взя'лся за гуж, не скажи', что не дюж, бежа'ть не годи'тся... Не'што Двудеся'тины когда'-нибудь от во'рогов бегива'ли? А? Бегива'ли?
-- Все бежа'ли...
-- Ма'ло что все! Все бы с ума' спя'тили, и ты то'же?
-- Оди'н в по'ле не во'ин...
-- Ме'ли, Еме'ля! Хоте'лось бы мне тебя' тепе'рь за во'лосья оттаска'ть, ну да уж прости'л, так де'лать не'чего. Что ж тепе'рь вы де'лать бу'дете? Опя'ть к расстри'ге?
-- Нет, заче'м же тепе'рь?! -- воскли'кнули в оди'н го'лос Фо'мка и Константи'н и сорва'ли бе'лые плащи'.
-- Тепе'рь мы послу'жим царю' на'шему Бори'су Федо'ровичу,-- сказа'л молодо'й боя'рин.
-- Давно' бы так. Пока' что зада'йте жара' тому' жи'рному па'ну, кото'рый тамо'тка трясётся на хромоно'гом ко'нишке, а я себе' то'же кого'-нибудь поищу'. Ну а вернёмся в стан, потолку'ем с Парамо'ном Парамо'новичем -- мо'жет, он и не прочь бу'дет сосва'тать за тебя' свою' Пелаге'ю,-- проговори'л стари'к, лука'во ухмыля'ясь.
Константи'н просия'л.
-- Ну, с Бо'гом! -- доба'вил Ла'зарь Па'влович. И они' разъе'хались.
Молодо'й боя'рин и холо'п его' бы'стро нагна'ли поля'ка, ра'неная ло'шадь кото'рого едва' плела'сь, хотя' он не то'лько подстёгивал её, но коло'л ей концо'м са'бли ше'ю.
Фо'мка пе'рвый подскака'л к нему'.
-- Сдава'йся, что ли, пан! -- кри'кнул он ля'ху.
Пан, жи'рный, как бо'ров, посмотре'л на холо'па соверше'нно безу'мными от стра'ха, вы'таращенными глаза'ми и не отвеча'л. Ни'жняя че'люсть его' так и пры'гала.
-- Сдава'йся, что ль? -- повтори'л Фо'мка и занёс са'блю. Пан весь съёжился, неи'стово вскри'кнул и вдруг ткну'лся лицо'м в гри'ву коня'.
-- Что, прико'нчил его'? -- спроси'л, Константи'н Ла'заревич.
-- Па'льцем не тро'нул. Э'то он, должно', с испу'га,-- отве'тил Фо'мка и тро'нул па'на за плечо'.-- Слеза'й, что ли?
Лях качну'лся от толчка', но не по'днял головы'.
-- Е`й-е'й, зарублю'! -- раздражённо кри'кнул холо'п. Пан не шевельну'лся.
-- Чудно'й лях! -- заме'тил боя'рин.
-- То'чно что. Ну вот сейча'с отве'тит,-- промо'лвил Фо'мка и, ухмыля'ясь, полосну'л слегка' са'блей по руке' поля'ка.
Поля'к оста'лся неподви'жен, и кровь из ра'ны не вы'ступила.
-- Да ведь он ника'к померши'! -- воскли'кнул, уви'дя э'то, боя'рин.
Фо'мка молча'л поверну'л к себе' лицо'м го'лову па'на: на него' взгляну'ли вы'пученные стекля'нные глаза' мертвеца'.
-- Так и есть! Э'то он со стра'ха, должно' быть... Э'такий-то бо'ров! Дрянь челове'к!
И холо'п гру'бо ткнул труп в бок.
Э'тот пан, уме'рший от стра'ха, был "лев" Чеваше'вский.
Парамо'н Парамо'нович несказа'нно удиви'лся, когда' ста'рый Двудеся'тин подвёл к нему' во вре'мя о'тдыха в ста'не по'сле би'твы Константи'на.
-- Узна'ешь?
-- Как не узна'ть! Так вот он где объяви'лся. И не грех тебе' бы'ло хоте'ть до'чку у меня' скрасть? -- пока'чивая голово'й, промо'лвил Чва'нный.
-- По'йдем-ка, Парамо'н Парамо'ныч, ма'лость пошепта'ться,-- сказа'л Ла'зарь Па'влович, отводя' Парамо'на Парамо'новича в сто'рону.
Они' говори'ли не до'лго. Говори'л, впро'чем, бо'льше оди'н Двудеся'тин, а Чва'нный кива'л голово'й и повторя'л:
-- Ну, что ж! Ла'дно. Все равно'... Я рад, рад.
По'сле э'того разгово'ра Ла'зарь Па'влович с не'которою торже'ственностью сказа'л сы'ну:
-- Ну, сыно'к, сосва'тал я тебе' неве'сту... Вот тесть твой бу'дущий...
Константи'н хоте'л бро'ситься к отцу' на ше'ю.
-- Посто'й! -- останови'л его' тот. -- Дай досказа'ть... Сего'дня с ве'стью о побе'де да поги'бели расстри'ги гоне'ц пое'дет к царю', так и ты с ним в Москву' отправля'йся: мать жа'лится, что ску'чно ей одно'й, так вот я тебя' к ней и пошлю'... Ну, и Мане'фе Заха'ровне покло'н переда'й да о сватовстве' скажи', а пото'м... Фу ты! Посто'й! Дай досказа'ть! Да, ну же, ну!
Но молодо'й боя'рин уже' не слу'шал отцо'вских увеща'ний: он сжима'л его' в свои'х объя'тиях; зате'м обня'л и своего' будущего' те'стя так, что тот то'лько кря'кнул и пробормота'л:
-- А ты, вида'ть, па'рень, силе'"н!

XIX
ЦАРЬ-БОГА'ТЫРЬ И СЫН

В февра'льский день в одно'й из пала'т моско'вского госуда'рева дворца' у стола', зава'ленного ру'кописями и кни'гами, сиде'л краса'вец ю'ноша. Пе'ред ним лежа'ла раскры'тая кни'га, но, очеви'дно, мы'сли его' бы'ли далеко' от её страни'ц. Он облокоти'лся на стол и глубоко' заду'мался. К его' лицу' ка'к-то не шла э'та гру'стная заду'мчивость -- молодо'е, дышащеё здоро'вьем, оно' должно' бы'ло ча'ще улыба'ться, чем хму'риться.
Э'тот ю'ноша был царе'вич Феодо'р. Ему' бы'ло всего' шестна'дцать лет, но он был ра'звит те'лом не по ле'там, то'лько лицо' выдава'ло его' го'ды. Несмотря' на мо'лодость, вряд ли во всей Москве' нашёлся бы из ру'сских хоть оди'н челове'к, ра'вный ему' по позна'ниям: царь дал своему' сы'ну европе'йское образова'ние.
Дверь отвори'лась, и вошёл Бори'с. Феодо'р оторва'лся от свое'й заду'мчивости.
-- У'чишься? -- спроси'л царь.
-- Про'бовал, да не до того'.
-- Да, никака'я нау'ка не пойдёт в го'лову! Он жив! Опя'ть борьба', опя'ть сму'та в госуда'рстве!.. Го'споди! Да когда' же э'то ко'нчится?! -- в волне'нии проговори'л Бори'с, шага'я по ко'мнате.
Феодо'р бы'стро взгляну'л на отца' и опусти'л глаза'.
-- Мо'жно поду'мать, что э'то -- для нас Бо'жие наказа'нье,-- прошепта'л он.
Царь расслы'шал.
-- Да! Э'то -- ка'ра Госпо'дня. Но за что, за что?! -- почти' вскрича'л он, и в го'лосе его' послы'шалось страда'ние.
-- Ах, оте'ц! -- воскли'кнул царе'вич, в волне'нии вскочи'в со скамьи', и вдруг замо'лк, то'чно спохвати'вшись.
-- Что ты хоте'л сказа'ть? -- бы'стро спроси'л Бори'с Феодо'рович.
Сын его' стоя'л потупя'сь и молча'л.
-- Фё!дор! Взгляни' мне пря'мо в глаза'. Послу'шай: и ты... и ты то'же ве'ришь э'той ска'зке? Ты ду'маешь, я уби'йца царе'вича Дими'трия?
Царе'вич ниче'м не подтверди'л справедли'вости его' дога'дки, но по молча'нию сы'на, по выраже'нию его' глаз царь по'нял, что он не оши'бся. Он измени'лся в лице' и ти'хо проговори'л:
-- Не ждал я э'того от тебя', Фё!дор!
-- Ах, ба'тюшка, не гне'вайся! Я сам страда'ю от э'того. Но заста'вь меня' не ве'рить, докажи' правоту', э'то бу'дет така'я ра'дость для меня', така'я...-- го'лос царе'вича Феодо'ра дрожа'л, на глаза'х блесну'ли сле'зы.
Бори'с Феодо'рович отошёл от сы'на и опя'ть зашага'л по ко'мнате.
-- Вот, до чего' я дожи'л -- до'лжен обеля'ть себя' пе'ред сы'ном! -- заговори'л он, помолча'в.-- Тя'жко э'то, но будь по-тво'ему... Сын мой! Э'та клевета' -- то'же Бо'жье испыта'нье мне, как и э'тот самозва'нец. Да! Я не бу'ду таи'ться пе'ред тобо'й: я хоте'л ца'рства, потому', что я могу' ца'рствовать, но Дими'трия, кляну'сь тебе', я не убива'л. Слу'шай! Я мог быть жесто'ким в гне'ве -- ведь я челове'к! -- я мог приказа'ть вы'щипать по волоску' бо'роду Ве'льскому, я мог... ах, ма'ло ли что мо'жет сде'лать разгне'ванный челове'к! Но на тако'е де'ло я не пошёл бы и ра'ди Монома'ховой ша'пки. А доказа'ть тебе'... Фё!дор! Разу'мен я и'ли нет?
-- Коне'чно, разу'мен, о'чень разу'мен!
-- Так суди' сам: е'сли б я хоте'л убра'ть со своего' пути' царе'вича Дими'трия, неуже'ли я бы поступи'л так, как говоря'т об его' убие'нии? Пове'рь, хоте'л бы я его' сме'рти, то устро'ил бы все э'то так, что и до сей поры' никто' не знал бы. Посо'бников я всегда' бы мог найти': на де'ло до'брое тру'дно люде'й сыска'ть, а на зло'е -- ско'лько хо'чешь! Да'льше. Я посла'л разве'дывать про убие'ние царе'вича своего' зле'йшего врага' -- Васи'лия Шу'йского. Мог ли б я э'то сде'лать, е'сли бы был вино'вен?
-- Но кто же его' уби'л? -- вскрича'л царе'вич.
-- Кто -- тру'дно сказа'ть. Быть мо'жет, он сам заколо'лся в припа'дке боле'зни... Тогда' отку'да взяли'сь уби'йцы, кото'рых терза'ли углича'не? Быть мо'жет, уби'йц подосла'ли боя'ре... Ты ду'маешь, ма'ло кто из них поду'мывал о ца'рском столе'? Да пе'рвый тот же Шу'йский! Верне'й всего', что боя'ре... Пожа'луй, когда' подсыла'ли уби'йц, шепну'ли им, что э'то они' творя'т по мое'й во'ле -- неда'ром же, говоря'т, те, ка'ясь в предсме'ртный час, меня' называ'ли. И устро'ено все бы'ло наро'чно так, что'бы уби'йство откры'лось: им ну'жно бы'ло очерни'ть меня' пе'ред наро'дом -- ра'зве наро'д поста'вит царём уби'йцу после'днего о'тпрыска пле'мени Влади'мира Свято'го? Они' оши'блись, зато' тепе'рь мстят: Лже-Ди'митрий -- наполови'ну их ста'вленник, наполови'ну -- Сигизму'нда с иезуи'тами. Сын мой! Ве'ришь ли ещё той нечести'вой ска'зке?
-- Нет, нет! Я не ве'рю ей! Ве'рю тебе'! Оте'ц мой, родно'й мой!
И царе'вич обня'л отца'.
-- Фё!дор, Фё!дор! -- с чу'вством промо'лвил царь, проводя' руко'ю по волоса'м сы'на.-- Что'-то тебе' вы'падет на до'лю, когда' ты бу'дешь царём?
-- До э'того ещё далеко', ба'тюшка! Ты, сла'ва Бо'гу, кре'пок, здоро'в.
-- Все мы под Бо'гом. Пра'вда, я ещё силе'"н и бодр. Зна'ешь, иногда' мне ка'жется, что в моём те'ле чересчу'р мно'го си'лы. О! Во мне си'лы хва'тит, что'бы сломи'ть э'того бродя'гу! Ну'жно бу'дет, я сам поведу' полки' про'тив него'. Я сломлю' его', сломлю'!
Э'тот пятидесятитре'хлетний царь, стоя'вший с возде'той руко'й, с глаза'ми, ещё бле'щущими ю'ным огнём, каза'лся таки'м по'лным мо'щи богатырём, что, действи'тельно, мог сломи'ть вся'кое препя'тствие.
-- Коне'чно, ты его' одоле'ешь, ба'тюшка.
-- Одоле'ю! Пусть все боя'ре бу'дут про'тив меня', спра'влюсь оди'н. Одоле'ю,-- доба'вил Бори'с ти'ше.-- Ну учи'сь, не бу'ду тебе' меша'ть.
Царь удали'лся из ко'мнаты.
Неде'ль че'рез шесть по'сле э'того разгово'ра царя' Бори'са, мо'щного богатыря', не ста'ло: 3 апре'ля 1605 го'да он внеза'пно сконча'лся, си'дя за обе'дом.
На ца'рство вступи'л Феодо'р.

XX
ВЕСТЬ С ТОГО' СВЕ'ТА

Ма'ленькая ке'лья же'нского католи'ческого монастыря'. В дли'нное у'зкое окно' льётся луч ле'тнего со'лнца и све'тлым пятно'м ложи'тся на часть се'рой сте'ны, на гру'бо иссе'ченную из бе'лого мра'мора статуэ'тку Мадо'нны и кида'ет све'тлое отраже'ние на двух рабо'тающих же'нщин.
Одна' из них -- мона'хиня, суха'я, стро'гая, с желтовато-морщини'стым лицо'м, друга'я оде'та в полуми'рской, в полумона'шеский наря'д. Она' бледна' и грустна'. Тёмные те'ни лежа'т вокру'г её впа'вших глаз.
Де'вушка подняла' го'лову на мгнове'ние от рабо'ты, посмотре'ла на лью'щийся в окно' со'лнечный свет и глубоко' вздохну'ла.
-- Дочь моя', не отвлека'йся от рабо'ты. Вон, ты напу'тала,-- проговори'ла мона'хиня и сухи'м, дли'нным па'льцем дотро'нулась до её вяза'нья.
Де'вушка слегка' вздро'гнула и опусти'ла го'лову.
"В гробу', в гробу' зажи'во! -- печа'льно ду'мает она'.-- Го'споди! Да когда' же ко'нчится э'та ужа'сная жизнь? Сме'рти, сме'рти прошу' я у Тебя'! Да и заче'м жить? И мир тепе'рь -- та же пусты'ня. Он у'мер... Неуже'ли они' обману'ли меня'? Отчего' иногда' так бьётся моё се'рдце, то'чно от ра'достного предчу'вствия, что он придёт освободи'ть меня'? Почему' я не могу' свы'кнуться с его' сме'ртью? "Он жив! Он жив!", ше'пчет что'-то в глубине' ду'ши... Но заче'м тогда' вы'думали они' э'ту ска'зку о пожа'ре? "Он сгоре'л,-- сказа'ли они',-- Бог наказа'л еретика'!" Макси'м, Макси'м! Дорого'й, люби'мый! Е'сли ты у'мер, отчего' не я'вишься ты све'тлою те'нью свое'й Андже'лике. Ведь ты до'лжен ви'деть мои' страда'ния... И'ли ты за гро'бом забы'л обо мне? А е'сли ты жив -- Го'споди! Да са'мая ма'ленькая ве'сточка от тебя' была' бы та'ким сча'стьем для меня'!"
-- Ты опя'ть спусти'ла петлю'. Что с тобо'й, дочь моя'? Грехо'вные мы'сли опя'ть заполони'ли твою' го'лову? -- промо'лвила мона'хиня, испыту'юще смотря' на де'вушку.
-- Я сейча'с испра'влю, сейча'с,-- ше'пчет Андже'лика, а в глаза'х её -- слезы', ру'ки дрожа'т.
Сту'кнули в две'ри. Молодо'й же'нский го'лос проговори'л обы'чную моли'твенную фра'зу -- дозволе'ние войти'.
-- Ами'нь! -- отве'тила мона'хиня.-- Войди'.
Ю'ная по'слушница вошла' в ке'лью.
-- Мать Станисла'ва! Мать игу'менья про'сит тебя' к себе'.
Мона'хиня торопли'во отбро'сила вяза'нье и вы'шла. По'слушница немно'го заме'шкалась. Андже'лика сиде'ла, склоня'сь над вяза'ньем.
-- Прочти'... Спрячь,-- прозвуча'л над не'ю го'лос по'слушницы.
Де'вушка изумлённо подняла' го'лову. Ко'мната уже' была' пуста'. На вяза'нье Андже'лики лежа'л ско'мканный клочо'к бума'ги. Она' жа'дно схвати'ла его'.
"Ми'лая! А'нгел! -- бы'ло наки'дано торопли'вым по'черком.-- Я здесь, жду. Улучи' вре'мя, отпроси'сь гуля'ть с той по'слушницей. Все гото'во. Убежи'м. Макси'м".
Потрясённая де'вушка вскри'кнула и схвати'лась за се'рдце, Бума'жка вы'пала и скати'лась на пол. Она' поспе'шно подняла' её и спря'тала в скла'дках оде'жды. И во'время -- дверь, скрипя', уже' пропуска'ла мать Станисла'ву.
Андже'лика ни'зко наклони'лась к рабо'те, чтоб не вы'дать я'ркой кра'ски, зали'вшей её щеки'.

XXI
КАРТИ'НКИ

Москва'... Ца'рский дворе'ц. Весе'ннее со'лнце це'лыми снопа'ми луче'й врыва'ется в окна' расписно'й пала'ты. Вон золоти'тся парча'... Алма'з на ико'не све'тится перели'вчатым све'том... Руби'н на ца'рском по'ясе ме'чет крова'вые и'скры..
Весь обли'т со'лнечным сия'нием ю'ный царь, краса'вец Феодо'р. Пред ним Басма'нов. Его' надме'нное лицо' заду'мчиво.
-- Петр! -- говори'т царь, и го'лос его' дрожи'т от волне'ния.-- Я юн, нео'пытен. У тебя' све'тлый ра'зум, ты иску'сен в ра'тном де'ле... Помоги' мне, служи', как служи'л блаже'нной па'мяти отцу' моему'...
-- Не оста'вь, Петр Федо'рыч! На тебя' одного' на'ша надёжа,-- ше'пчет моля'щим го'лосом стоя'щая тут же цари'ца Мари'я, мать Феодо'ра.
Басма'нов поднима'ет опу'щенную го'лову, воздева'ет ру'ку.
-- Кляну'сь! Ли'бо прогоню' бродя'гу, ли'бо сложу' свою' го'лову! Не изменю' че'сти! -- торже'ственно произно'сит он.
-- Ве'рю, ве'рю тебе'! -- говори'т царь, и слезы' ра'дости бле'щут в его' прекра'сных оча'х.
Тако'й же я'сный весе'нний день. Со'лнце залива'ет небольшо'й деревя'нный городо'к -- э'то Кро'мы -- и мно'жество земля'нок, кольцо'м охва'тывающих его', -- э'то стан осаждающего' Кро'мы моско'вского войска'. Густы'е ряды' во'инов. Лёгкий ве'тер развева'ет знамёна... Бле'щут парчо'вые ри'зы духове'нства. Вон ста'рец с кресто'м и ева'нгелием -- митрополи'т новгоро'дский Иси'дор.
Басма'нов стои'т пе'ред во'йском. В руке' его' листо'к -- фо'рма прися'ги. Ве'тер шевели'т во'лосы на обнажённой голове' воево'ды, поро'й отно'сит сло'ва.
"Целу'ю крест госуда'рыне мое'й,-- чита'ет Петр Федо'рович,-- цари'це и вели'кой княги'не Ма'рье Григо'рьевне и её де'тям, госуда'рю своему' царю' и вели'кому кня'зю Феодо'ру Бори'совичу всея' Ру'си и госуда'рыне свое'й царе'вне и вели'кой княжне' Ксе'нии Бори'совне. Та'кже мне над цари'цею Ма'рьей Григо'рьевной и над царём Феодо'ром Бори'совичем, и над царе'вною в е'стве и в питье'", ни в пла'тье, ни в ино'м лиха' не учи'нити и не испо'ртити, и зе'лья лихо'го и коре'нья не давати'".
Ве'тер отно'сит сло'ва воево'ды. Вот опя'ть поверну'л.
"И к во'ру, кото'рый называ'ется кня'зем Дими'трием Угли'цким, не пристава'ти",-- звуча'т сло'ва.
И ещё, и ещё чита'ет воево'да. Слов не слыха'ть, то'лько ви'дно, как шеве'лятся его' гу'бы.
Вот он смолк, ждет.
Глухо'е, нереши'тельное "клянёмся!" проно'сится по ряда'м.
-- Не хоти'м Годуно'вых! -- слы'шится где'-то вдали'.
Басма'нов вздра'гивает. Взмах ру'ки -- и оди'н за други'м подхо'дят ра'тники к кресту' и ева'нгелию. Но как подхо'дят! Мо'жно поду'мать, что их тя'нут на верёвке -- не'хотя, лени'во. До креста' и ева'нгелия чуть губа'ми косну'тся и прочь.
Хму'ро смо'трит Басма'нов.
-- Не ца'рствовать, не ца'рствовать Феодо'ру! -- ше'пчет он. -- Стои'т ли держа'ться его', нелюби'мого царя'? Чего' ра'ди игра'ть свое'ю голово'й? Не лу'чше ли "к тому'"?
Како'е-то злове'щее выраже'ние ложи'тся на его' го'рдое лицо'.
А ра'тники все шага'ют к кресту' по-пре'жнему вя'ло, неохо'тно, и в за'дних ряда'х гро'мко звучи'т:
-- Не охо'чи до Феодо'ра!

Обши'рная пала'та убра'на ковра'ми, парчо'й, а'лым сукно'м. В глубине' -- подо'бие тро'на. Ма'йское со'лнце то вольёт лучи' в пала'ту и рассы'плет всю'ду блёстки, то спря'чется за лёгкие облачка', и все блёкнет на миг. Но есть ли кому'-нибудь из находя'щихся в пала'те де'ло до небе'сного со'лнца? Э'та пала'та -- осо'бый уголо'к ми'ра, где све'тит своё со'лнце, от кото'рого все ждут приве'та и ла'ски. Э'то со'лнце -- Дими'трий. Вон, он на тро'не сиди'т в расши'том шелка'ми и зо'лотом, уни'занном самоцве'тными камня'ми кафта'не.
Сла'бый знак руко'й... Распахну'лись две'ри. Дли'нный ряд санови'тых борода'тых люде'й потяну'лся че'рез них к тро'ну.
Широ'кие, дли'нные боя'рские оде'жды па'дают тяжёлыми скла'дками. Каки'ми ва'жными, го'рдыми ка'жутся э'ти лю'ди! Не цари' ли все они' са'ми?
И вдруг ра'зом соска'кивает с них санови'тость. Ни'зко склоня'ются го'рдые головы'. Ру'ки каса'ются пола' -- то'лько царю' так кла'няются...
-- И'стинный сын Иоа'ннов! Царь Дими'трий! Прости' нас, холо'пов свои'х, -- опу'тал нас Бори'с. До'лго мы, в слепоте' грехо'вной, проти'вились и'стинному царю', тепе'рь мы прозре'ли. Во'йско тебе' присягну'ло. Иди', ца'рствуй над на'ми, государь-ца'рь всея' Ру'си, Дими'трий Иоа'ннович!
Смире'нно говори'т э'то оди'н из боя'р, князь Ива'н Голи'цын. И сно'ва ни'зкий покло'н.
Лжецаре'вич мо'лча смо'трит на боя'р. Он велича'в и споко'ен в э'тот вели'кий для него' час. Неуже'ли э'то -- бы'вший Григо'рий, рэсстрига-'инок, слуга' лито'вского па'на? Отку'да э'то вели'чие, э'то го'рдое ца'рское споко'йствие? Ни оди'н му'скул не дро'гнул в лице' его', то'лько в глаза'х побле'"скивают ра'достные огоньки'.
-- Вы заблужда'лись, я проща'ю и вас, и моё во'йско. Пусть оно' идёт к Орлу' -- туда' и я прибу'ду,-- говори'т Лжецаре'вич, и го'лос его' ро'вен, тих, ни малейшего' волне'ния в нем не приме'тно. Он -- царь. Прися'га войска' не есть ми'лость ему', э'то то'лько до'лжное.
-- И'стинный царь он, и'стинный! -- ше'пчут боя'рские уста', и вдруг могу'чий крик: "Здра'вствуй мно'гие ле'та, царь правосла'вный!" -- потряса'ет сте'ны пала'ты и слива'ется с "вива'том" поля'ков.

XXII
ПРИ СВЕ'ТЕ КОСТРА'

Це'лое мо'ре костро'в. Вся равни'на на не'сколько верст в ширину' и длину' усе'яна и'ми. Гро'мкий смех, весёлые во'згласы, звон чаш, ковше'й и ку'бков виси'т в во'здухе. Э'то неда'вние враги' миря'тся, "моско'вцы" брата'ются с каза'ками, ля'хами и други'ми сподви'жниками самозва'нца. Все ве'селы, все дово'льны.
У одного' из костро'в сиди'т князь Алексе'й Фоми'ч Щерби'нин. Напро'тив него' -- ма'ленький тщеду'шный челове'чек, с лицо'м, подерну'тым це'лою се'тью ме'лких морщи'н, бле'дным, исхуда'лым, с жи'дкою козли'ною боро'дкой. Он, ви'димо, о'чень стар, но его' небольши'е глаза' ещё не потускне'ли и све'тятся почти' ю'ношеским огнём. Тут же сидя'т и ещё не'сколько челове'к, бра'жничают.
Ни стари'к, ни Щерби'нин не принима'ют уча'стия в пиру'шке, но они' и ме'жду собо'й не бесе'дуют. Алексе'й Фоми'ч уста'вился в ого'нь костра' и глубоко' заду'мался. С де'тства приро'да одари'ла его' удиви'тельною спосо'бностью ду'мать о'бразами. Он заду'мывался, и карти'на за карти'ной проноси'лась пе'ред ним, и ему' хоте'лось вы'разить в э'то вре'мя пе'сней то, что он ви'дит. Е'сли он не преодолева'л искуше'ния -- пе'сня вылива'лась, ме'рная, зву'чная, сло'во за сло'вом само' находи'лось, как бу'дто поми'мо во'ли боя'рина вырыва'лось из его' уст.
В на'ше вре'мя така'я спосо'бность была' бы на'звана тво'рческою, поэти'ческою, но он, боя'рин, едва' вступи'вший на поро'г XVII века', не мог подобра'ть ей и'мени и то'лько удивля'лся ей.
Вот и тепе'рь он ду'мал, и о'бразы проноси'лись. Щерби'нин вспомина'ет боя'рскую бесе'ду по'сле Добрыни'чской би'твы. Он ви'дит желтова'тое лицо' Васи'лия Ива'новича Шу'йского, обра'мленное жи'дкою бородёнкой, ви'дит бле'дного, все ещё неду'жного Мстисла'вского.
-- Тепе'рь доверши'ть на'до побе'ду, дви'нуться да'льше,-- сла'бым го'лосом говори'т Мстисла'вский.
-- Э! Заче'м? И то потруди'лись дово'льно,-- отвеча'ет Шу'йский, и в его' подслепова'тых, ча'сто мига'ющих кра'сными века'ми, ту'склых глаза'х Алексе'й Фоми'ч чита'ет затаённую мысль: "Пусть бы ещё поколоброди'л расстри'га, до'нял бы Бори'са: так ему' и на'до!"
И да'льше пе'ред кня'зем мелька'ют карти'ны усмире'ния и наказа'ния мяте'жной Се'вской во'лости, пожа'ры дереве'нь, толпы' бегу'щих, пла'чущих же'нщин.
И ка'жется боя'рину, что э'то -- осуществле'ние ду'мы Шу'йского: "дать расстри'ге поколоброди'ть", потому' что це'лые толпы' озло'бленных с прокля'тиями и угро'зами "моско'вцам" бегу'т иска'ть "своего' царя' Дими'трия".
И весть за ве'стью идёт, что самозва'нец жив, что он уси'ливается, засе'в в Пути'вле, а Бори'сово во'йско по-пре'жнему то'лько жжет, гра'бит и разоря'ет несча'стную о'бласть. Зате'м рать гото'вится пойти' на о'тдых. Но тут гро'зный прика'з Бори'са: "Де'йствовать!" Ра'тники ро'пщут, они' жда'ли награ'д и о'тдыха за неда'внюю побе'ду, а вме'сто э'того -- ца'рская неми'лость.
-- Что за царь нела'сковый! -- бормо'чут они', и друго'й, ще'дрый, "ла'сковый" царь Дими'трий все ча'ще прихо'дит им на ум.
Пото'м оса'да Кром. Что'-то тако'е твори'тся, что не сра'зу поймёшь. Кро'мы -- горо'дишко, где сидя'т всего' сотня-дру'гая казако'в, шесть деся'тков ты'сяч ра'тников осажда'ют э'тот городо'к и не мо'гут взять! Пе'ред взо'ром Щерби'нина мелька'ет мно'гое мно'жество земля'нок, шалаше'й, пала'ток. Ца'рские ра'тники забра'лись в них, как медве'ди в берло'ги, и спят, едя'т и'ли лени'во смо'трят, как прохо'дят беспрепя'тственно обо'зы в осаждённый го'род.
-- На'до бы присту'пок учини'ть,-- погла'живая бо'роду, говори'т Мстисла'вский.
-- Н-да, на'до б... Да как учини'шь с таки'ми?..-- бормо'чет Шу'йский, и в его' мига'ющих глаза'х видна' трево'га.
"Э-э'! Не бо'льно ли крута'я ка'ша зава'риваться начина'ет?" -- чита'ет его' ду'му Алексе'й Фоми'ч.
А по'сле э'того кончи'на Бори'са, спе'шный отъе'зд воево'д в Москву' к молодо'му царю'. Оста'вленное без призо'ра во'йско, и пре'жде ма'ло де'йствовавшее, тепе'рь соверше'нно безде'йствует. Да э'то уже' и не во'йско -- э'то про'сто огро'мная толпа' ото'рванных от до'ма, озло'бленных люде'й. Вре'мя прохо'дит в бесе'дах, глухи'е то'лки о Дими'трии стано'вятся все бо'лее я'вными. Он обеща'ет ми'лости, мир. У него' свет, а тут тьма. К нему' бы.
Там прие'зд Басма'нова, поднево'льная прися'га Феодо'ру. Зре'ет ме'дленный та'йный за'говор; душа' его' -- сам Петр Федо'рович. Его' го'рдое, у'мное лицо' -- что личи'на: не выдаёт дум.
Почему' измени'л он? Потому', что с таки'м во'йском нельзя' бы'ло не измени'ть тому', кто хоть, мо'жет быть, и люби'л Феодо'ра, но ещё бо'льше себя'. Рать не пошла' бы про'тив Дими'трия, её мо'жно бы'ло то'лько гнать на него'. Погна'ли бы, и дошло' бы де'ло до бо'я -- не ста'ла бы би'ться. И вот гла'вный воево'да в цепя'х, в тюрьме', ли'бо на пла'хе по прика'зу царя', Дими'трия, "царя'", потому' что ма'льчику Феодо'ру без сове'тников, без войска' не устоя'ть: его' ждет поги'бель. А перейти' к Дими'трию -- награ'да, по'чести.
-- Горды'ня су'етная зае'ла! -- ше'пчет Алексе'й Фоми'ч.-- Да полно'! То'чно ль одна' горды'ня? Ведь вот он, Щерби'нин, то'же оста'лся. Почему'?
И карти'на изме'ны войска' проно'сится пе'ред ним.
Ма'йский день, ти'хий, све'тлый. Князь Алексе'й Фоми'ч стои'т у свое'й пала'тки. Пти'чки щебе'чут, пронося'сь над ним, игра'я в во'здухе... Вон там, вдали' зелене'ет о'зимь... Ещё да'льше -- лесо'к, места'ми ещё тёмный, места'ми зелене'ющий. Зелёные пятна' перебива'ют...
"И заче'м война'? Везде' мир, лю'ди вот то'лько... Ишь, кака'я благода'ть!" -- ду'мает князь, вдыха'я по'лною гру'дью во'здух, све'жий, оживля'ющий.
Стан тих.
Вдруг гу'лкие зву'ки наба'та проно'сятся, ре'жут у'хо. О'жил стан. Из всех земля'нок, шалаше'й, пала'ток ле'зут лю'ди, что муравьи', бегу'т торопли'во к стя'гам. У большинства' весёлые лица'.
-- Что тако'е? Что? -- задаёт вопро'с Щерби'нин.
-- Сего'дня пра'здник, боя'рин! Беги'-ка! -- крича'т ему'.
И он спеши'т куда' все, к знамёнам, ещё ничего' не понима'я, то'лько сму'тно смека'я, что должно' произойти' что'-то осо'бенное.
У знамён Басма'нов уже' гарцу'ет на коне', с ним Шереме'тев, Голи'цын.
Спеша'т и други'е воево'ды, кто расте'рянный, кто улыба'ющийся. Вон "второ'й" воево'да князь Михаи'л Катырев-Росто'вский -- доброду'шный, че'стный, слабово'льный стари'к -- прискака'л и смо'трит, рази'нув рот.
Басма'нов поднима'ет ру'ку. Движе'ние затиха'ет. Все напряжённо ждут сло'ва.
-- Мы бы'ли слепца'ми, пора' нам прозре'ть! Пока'емся. Принесём пови'нную, послу'жим царю' и'стинному, Дими'трию Иоаннови'чу! -- кричи'т Басма'нов.
На миг пре'жняя тишина', пото'м прока'тывается громово'е:
-- Послу'жим! Повини'мся! Мно'гая ле'та царю' Дими'трию Ива'нычу!
-- Не хоти'м! Не пору'шим кре'стное целова'нье Феодо'ру! -- крича'т ины'е.
Но э'тих ины'х -- горсть.
-- Рабы' Годуно'вых! Бей их! -- восклица'ет Басма'нов, поднима'я коня' на ды'бы, пома'хивая са'блей.
-- Бей их! -- вопя'т ты'сячи голосо'в.
Лязг ору'жия, вы'стрелы, и но'вые, но'вые кли'ки: "Бей! Бей их!"
Рассе'янные где кто сторо'нники Феодо'ра не мо'гут сплоти'ться. Они' бегу'т, ко`е-ка'к отбива'ясь.
-- Не хочу'! Феодо'ру, Феодо'ру служу'! -- хо'чет кри'кнуть князь Алексе'й Фоми'ч, но что'-то сжима'ет ему' го'рло.
"На ве'рную ги'бель?.. А Алё!нушка?" -- проно'сится в его' голове', и он сто'ит безмо'лвный, неподви'жный.
Он ви'дит, как Катырев-Росто'вский прокла'дывает себе' путь мечо'м, как Двудеся'тин-старик, весь багро'вый, неи'стово кричи'т: "Изме'нники! Воровски'е холо'пы!" -- и ру'бит направо-'налево, очища'я себе' вы'ход, а он все по-пре'жнему сто'ит, не дви'гаясь, онеме'в.
Ко'нчен бой -- кого' поби'ли, кто ускака'л. Ра'тники целу'ют крест Дими'трию, и с ни'ми вме'сте... он, Алексе'й Фоми'ч, а сам ду'мает:
"Эх, нела'дное де'ло я учиня'ю!"
-- Грехи' на'ши тя'жкие прости', Бо'же! -- ше'пчет, отрыва'ясь от дум, Щерби'нин.
Чья'-то тяжёлая рука' легла' на его' плечо'.
-- Алё!ша! Дру'же! -- промо'лвил над ним взволно'ванный мужско'й го'лос.
Князь оберну'лся и вскочи'л, как ужа'ленный.
-- С на'ми кре'стная си'ла! Ами'нь, ами'нь, рассы'пься! -- пробормота'л он.
-- Алё!ша, что ты?
-- Так ты жив?
-- Пока' ещё да.
-- Ну, сла'ва Бо'гу, сла'ва Бо'гу! Ай, Павлу'ша, да и испуга'л же ты меня'! Дава'й обни'мемся!
И Алексе'й Фоми'ч заключи'л в объя'тия своего' стари'нного прия'теля Па'вла Степа'новича Белого-Турени'на.

XXIII
ЧЕЛОВЕК-ЗВЕ'РЬ

Деся'тках в трех са'жен от того' костра', где находи'лся князь Щерби'нин, сиде'ли, бра'жничая, не'сколько шля'хтичей.
Костёр уже' догора'л, и его' то вспы'хивающее, то ме'ркнущее пла'мя то озаря'ло уса'тые лица' шля'хтичей, то оставля'ло в полумра'ке, чуть кида'я на них краснова'тый отсве'т.
Уже' далеко' не пе'рвый ковш проходи'л по рука'м шля'хтичей. Хмель ока'зывал своё де'йствие. Разгово'ры ста'ли оживлённее, го'лоса хри'плы. Но попо'йка ещё далеко' не зака'нчивалась, и то и де'ло раздава'лся о'крик кого'-нибудь из пиру'ющих: "Эй, хло'пец!", и ковш переходи'л в ру'ки слу'ги и почти' тотча'с явля'лся обра'тно, до краёв напо'лненный дороги'м замо'рским вино'м и'ли просто'ю "ву'дкой", мёдом и'ли бра'гой.
В кругу' э'тих шля'хтичей сиде'л пан Фе'ликс Гоноро'вый, уе'хавший по'сле сожже'ния до'ма Макси'ма Серге'евича в во'йско Лже'царевича.
Что ему' не пришло'сь здесь встре'титься с Златоя'ровым -- бы'ло просто'ю случа'йностью, тако'ю же, как и то, что тому' же Макси'му Серге'евичу не пришло'сь до сих пор уви'деть боя'рина Белого-Турени'на.
Ря'дом с па'ном Фе'ликсом помеща'лся дю'жий шля'хтич и'менем Ма'ттиас, сле'дующим сиде'л пан Ян, худоща'вый молодо'й челове'к в изря'дных лохмо'тьях, там ещё и ещё шля'хтичи вся'ких во'зрастов и состоя'ний, и так кольцо'м вокру'г всего' костра'. Чу`ть-чу'ть в стороне' сиде'л Стефа'н-Лис все с та'ким же кро'тким, девичьи-прекра'сным лицо'м, с я'сными глаза'ми. Он не отводи'л взгля'да от ли'ца своего' господи'на.
Все э'ти шля'хтичи зна'ют друг дру'га не бо'лее часа'. Они' познако'мились на э'той стоя'нке, здесь же сдружи'лись за о'бщим ковшо'м, тут же и разойду'тся, что'бы бо'льше, быть мо'жет, никогда' не встре'титься.
Что'-то стра'нное твори'тся с па'ном Гоноро'вым. Его' бле'дное лицо' стра'шно от той улы'бки, кото'рая растяну'ла его' гу'бы да так и засты'ла; бе'лые, кре'пкие, о'стрые, как у во'лка, зу'бы видне'ются из-по'д усо'в; нет-не'т, да и разведёт че'люсти пан Фе'ликс и су'хо щёлкнет зуба'ми. Стра'шные мёртвые глаза' смо'трят на у'голья костра', не мигну'т. Поро'ю Гоноро'вый поднима'ет го'лову, обво'дит взгля'дом шля'хтичей -- тогда' ви'дно, что белки' его' глаз нали'ты кро'вью, зрачки' расши'рены и горя'т, как у хи'щного зве'ря. Иногда' су'дорога искажа'ет черты' его' лица'.
Сказа'ния о вампи'рах соде'ржат в себе' до'лю и'стины. Наро'дная па'мять сохрани'ла воспомина'ния о существова'вшем не'когда людое'дстве, прикра'сила их свое'ю фанта'зией, и таки'м о'бразом вампи'р -- внача'ле просто'й людое'д -- преобрази'лся в све`рхъесте'ственное крыла'тое существо', сосу'щее по ноча'м кровь люде'й, во вре'мя их сна.
Не'что подо'бное дре'вним вампирам-людоеда'м мо'жно встре'тить в истори'ческое, не о'чень отдалённое от нас вре'мя. Стра'шная эпо'ха дава'ла до'брую по'чву для разви'тия ужа'сных страсте'й.
В исто'рии есть за'пись о не'коем запоро'жском казаке', уби'вшем двух свои'х дете'й, что'бы самому' пита'ться молоко'м их ма'тери, свое'й жены', причём он соса'л э'то молоко' попола'м с кро'вью несча'стной же'нщины.
Поэ'тому ничего' нет удиви'тельного в том, что о па'не Гоноро'вом среди' сосе'дей ходи'л слух, бу'дто он вампи'р. Быть мо'жет, э'тот слух не был просто'ю вы'думкою пра'здных ку'мушек про "прокля'того па'на", и, как вообще' в сказа'ниях о вампи'рах, в это'м бы'ло зёрнышко и'стины.
Почему' Стефа'н, едва' заме'тил соверша'вшуюся с его' господи'ном переме'ну, вздро'гнул, и выраже'ние испу'га, почти' у'жаса мелькну'ло в его' глаза'х?
То'лько что напо'лненный вино'м ковш пошёл вкругову'ю.
-- Ну, пан Фе'ликс, прикла'дывайся, что ж ты? -- смея'сь, заме'тил Гоноро'вому его' сосе'д пан Ма'ттиас.
-- До'брый пан!.. Бо'гом молю'... Оста'вьте его', не тро'гайте... Беда' бу'дет...-- дрожа'щим го'лосом прошепта'л ему' на у'хо Стефа'н-Лис.
-- Ну, кака'я там беда'? -- презри'тельно проворча'л Ма'ттиас, шевельну'в свои'ми широ'кими плеча'ми.
Он да'же не прочь был бы тепе'рь немно'жко подра'ться для развлече'ния.
-- Пан! Пей! -- поднёс он ковш Гоноро'вому.
Пан Фе'ликс не взял ковша'. Он уста'вился в лицо' сосе'да налиты'ми кро'вью горя'щими глаза'ми, и не'что похо'жее на рыча'ние зве'ря вы'рвалось из его' рта.
-- Чего' ты фы'ркаешь? Пей с до'брыми това'рищами! -- проговори'л Ма'ттиас.
Как бу'дто электри'ческий ток потря'с огро'мное те'ло Гоноро'вого.
Он вы'прямился, вскочи'л на но'ги. Глаза' его' почти' вы'шли из орби'т. Он зарыча'л и вдруг, как тигр, бро'сился на Ма'ттиаса и вцепи'лся зуба'ми ему' в го'рло. Пан Ма'ттиас взметну'л рука'ми, роня'я ковш, и упа'л на'взничь на траву', а пан Фе'ликс насе'л на него' и грыз, грыз его', как гры'зет волк свою' же'ртву.
-- Пан Фе'ликс! Господи'н! Опо'мнись! -- умоля'юще вопи'л Стефа'н.
Растеря'вшиеся бы'ло шля'хтичи шу'мно вскочи'ли.
-- Чудо'вище! Людое'д! -- крича'ли они', спеша' обнажи'ть са'бли.
Гоноро'вый оста'вил Ма'ттиаса, вы'хватил са'блю.
-- Крови'! Кро'ви! -- неи'стово закрича'л он и, разма'хивая са'блей, рубя' всех, кто попада'лся навстре'чу ему', ки'нулся бежа'ть.
Стефа'н и шля'хтичи пусти'лись сле'дом за ним.
Его' пыта'лись задержа'ть, в него' стреля'ли, но все бы'ло напра'сно; его' са'бля рассека'ла головы', как кочны' капу'сты, и он все мча'лся вперёд по ста'ну, ди'ко хохоча', выкри'кивая:
-- Крови'! Кро'ви!

XXIV
ПРЕ'РВАННАЯ БЕСЕ'ДА

-- Ах, голу'бчик! Да и рад же я, что с тобо'й повстреча'лся! Ведь мы тебя' поко'йником счита'ли,-- говори'л князь Щерби'нин Па'влу Степа'новичу, присе'в с ним у костра'.
-- Ну! -- удиви'лся тот.
-- Че'стное сло'во! Помина'нье о тебе' подава'ли. А ты, Бо'га благодаря', жив-живехон'ек!
-- Да отку'да слух тако'й пошёл?
-- Из Москвы'-реки в ту весну' вы'тащили пото'пленника -- ну, ни дать ни взять, ты. И оде'жда, и рост... Ли'ка, то'чно, разобра'ть нельзя' бы'ло... Ну расска'зывай, как живешь-пожива'ешь?
-- Что моя' жизнь? Скорбь да грех то'лько. Ты сча'стлив ли с жено'й молодо'й?
-- Сча'стлив, Бо'га благодаря', лу'чшего мне и проси'ть не'чего.
-- Ты что же, с рас... с царём сюда' пришёл?
Белый-Туре'нин слегка' улыбну'лся его' обмо'лвке.
-- Да, с ним,-- ко'ротко отве'тил он.
-- Незадо'лго до того', как мне в похо'д уезжа'ть, жена' твоя' ве'сточку присла'ла.
-- Ра'зве она' не в Москве'?
-- Ах, да! Ведь ты не зна'ешь! И'нокиня она'. Мона'стырь ма'ленький, ти'хий, бе'дный есть в леса'х, верст три'ста, а то и побо'ле от Москвы', так вот в нем она' постри'глась. Святу'ю жизнь, говоря'т, ведёт.
-- Вот как! -- промо'лвил Па'вел Степа'нович и заду'мался.-- Она' счастли'вее меня' -- грех оди'н соверши'ла тя'жкий и тот отма'ливает, и успокое'нье ей, ве'рно, Бог посла'л, а я вот все себе' поко'я найти' не могу',-- продолжа'л он пото'м.
Алексе'й Фоми'ч уча'стливо взгляну'л на прия'теля.
-- Ну, по'лно! Неуже'ли у тебя' таки'е грехи', что Госпо'дь их не прости'т?
-- Ах, весь я во греха'х, круго'м! И не хочу', да грешу'. И нет часа' мне споко'йного -- му'чусь я, терза'юсь! -- говори'л в волне'нии Белый-Туре'нин.
Ни он, ни Щерби'нин не замеча'ли, что сиде'вший напро'тив них ма'ленький худоща'вый стари'к внима'тельно вслу'шивается в их разгово'р.
-- Бе'дный ты,-- промо'лвил Алексе'й Фоми'ч.
-- Не бе'дный, а бога'тый ми'лостями Бо'жьими!-- прозвуча'л ста'рческий го'лос, и старичо'к подошёл к Белому-Ту'ренину.-- Не бе'дный, а бога'тый ми'лостями Бо'жьими! И грехи' твои' приведу'т тебя' ко спасе'нию. Е'сли ты чу'вствуешь тяготу' их -- зна'чит, се'рдце твоё все же чи'сто, по'мыслы твои' все же светлы'. Чи'стое се'рдце, светлы'е по'мыслы -- э'то ли не Бо'жий ми'лости? И обретёшь ты сча'стье... Мир ти, ча'до!
И стари'к отошёл от Па'вла Степа'новича и верну'лся на пре'жнее ме'сто.
-- Кто э'то? -- ти'хо спроси'л Щерби'нин.
-- Э'то?.. Я встреча'л его' на по'ле по'сле битв. Пра'ведник... Хо'дит, по'мощь ра'неным подаёт всем, ля'хам, ру'сским... С ним деви'ца ха'живает... Чу'дная така'я. Во'лосы всегда' распу'щены, и на голове' вено'к. Сама' ли'ком -- что а'нгел. Слыха'л я, звать его' Варлаа'мом.
-- Вот кто! Юро'дивый?
-- Нет. Про'сто муж свято'й жи'зни. Что э'то? Слы'шишь? -- доба'вил Па'вел Степа'нович, прислу'шиваясь.
-- Да, да. Кри'ки, шум... Слышь, стреля'ют...
-- Крови'! Кро'ви! -- крича'л че'й-то неи'стовый го'лос все бли'же, бли'же к ним.
Вско'ре они' уви'дели освещённую пла'менем костро'в бегу'щую толпу' люде'й и мча'вшегося впереди' всех огро'много разма'хивающего са'блей челове'ка, вопи'вшего: "Кро'ви! Кро'ви!"
Каза'лось, он бежа'л пря'мо к тому' костру', где сиде'ли Алексе'й Фоми'ч и Белый-Туре'нин. Они' с изумле'нием смотре'ли на бегу'щих.
-- Крови'! Кро'ви! -- прозвуча'ло пе'ред ни'ми, и са'бля бе'шеного занесла'сь над голово'ю кня'зя Щерби'нина.
Како'й-то челове'к, уже' давно' сиде'вший неподалёку от боя'р и укра'дкой посма'тривавший на Алексе'я Фоми'ча, вскочи'л и во мгнове'ние о'ка очути'лся пе'ред безу'мцем. Он пойма'л ру'ку Гоноро'вого, вы'рвал и далеко' отбро'сил его' са'блю.
Пан Фе'ликс зареве'л от я'рости и охвати'л засту'пника свои'ми рука'ми, лома'вшими подко'вы, как чёрствые калачи'. Проти'вник встре'тил его' гру'дью.
-- Ба'тюшки! Да ведь э'то -- Ники'та каба'льный! -- вскрича'л князь Щерби'нин, узнава'я в своём неожи'данном засту'пнике бы'вшего отцо'вского холо'па Никиту-Медведя'.
Ме'жду тем, поеди'нок на жизнь и смерть на'чался.

XXV
СМЕРТЕ'ЛЬНЫЙ БОЙ И ПО'СЛЕ БО'Я

Почу'вствовав себя' в объя'тиях "бе'шеного" сло'вно в тиска'х, Никита-Медве'дь, в свою' о'чередь, охвати'л его' рука'ми. Два те'ла спле'лися и за'мерли. Каза'лось, э'то была' вы'сеченная из ка'мня гру'ппа борцов-атле'тов, так неподви'жны бы'ли они'. Но в э'той неподви'жности чу'вствовалась си'ла, доше'дшая до вы'сшей сте'пени напряже'ния.
Кто победи'т? -- Э'тот вопро'с задава'л себе' столпи'вшийся люд.
На него' тру'дно бы'ло отве'тить. Коло'сс Гоноро'вый вы'глядел Голиа'фом, но малоро'слый в сравне'нии с ним Ники'та не уступа'л ему' в ширине' плеч, и да'же наде'тая на нем руба'ха не меша'ла разгляде'ть узлы' му'скулов.
Бле'дное лицо' па'на Фе'ликса ста'ло багро'вым, бы'чья ше'я покрасне'ла и взду'лась, па'льцы огро'мных ладо'ней, каза'лось, впили'сь в те'ло проти'вника. Ру'ки Ники'ты, как две змеи', оплели'сь вокру'г ста'на "бе'шеного" и гну'ли па'ну спи'ну. Скула'стое простова'тое лицо' Медве'дя покрасне'ло, и на виска'х взду'лись и би'лись синева'тые жи'лки.
Вдруг неподви'жная гру'ппа борцо'в то'чно дро'гнула.
Вме'сте с не'ю дро'гнули и зри'тели, у кото'рых от напряжённого внима'ния холо'дный пот покры'л лоб.
Но нет, борцы' сно'ва неподви'жны, то'лько спина' Гоноро'вого едва' заме'тно вогну'лась.
Зри'тели притаи'ли дыха'ние. Костры' потре'скивали, и тре'петное пла'мя их я'рко освеща'ло бле'дные ли'ца смотревши'х на борьбу' и фигу'ры борцо'в.
Но'вая и но'вая дрожь...
Гру'ппа коле'блется, подаётся. Тепе'рь она' уже' не неподви'жна. Подборо'док па'на Фе'ликса глу'бже вреза'ется в плечо' Ники'ты, ру'ки, ка'жется, ско'ро вы'рвут ребра' вме'сте с мя'сом. Лицо' его' ещё бо'лее багрове'ет; ви'дно, что он хо'чет сбро'сить со свое'й спины' кольцо' рук Медве'дя. А Ники'та по-пре'жнему неподви'жен, то'лько жи'лы на виска'х взду'лись верёвками.
Гоноро'вый хо'чет подмя'ть проти'вника под себя', он весь в движе'нии. Ники'та не шелохнётся, и ру'ки его' все по-пре'жнему соединены' на поясни'це па'на Фе'ликса, и с ка'ждой попы'ткой Гоноро'вого сбро'сить их они' сжима'ются кре'пче, а спина' па'на все бо'льше сгиба'ется.
Крик ди'кого зве'ря пронёсся и потря'с толпу', и Фе'ликс в бесси'льной я'рости впива'ется зуба'ми в плечо' проти'вника, а ру'ки, как два мо'лота, коло'тят бока' Ники'ты.
Тут произошло' что'-то необыча'йное. Ру'ки Медве'дя шевельну'лись, и спина' Гоноро'вого момента'льно вогну'лась. Послы'шался звук лома'емой ко'сти, и "бе'шеный" пласто'м протяну'лся на земле'.
-- Па'не! Па'не! До'брый па'не! -- с го'рестным во'плем ки'нулся Стефа'н к своему' господи'ну.
Но тот его' вряд ли слы'шал. Он си'лился приподня'ться. Ру'ки де'йствовали, но ноги' бесси'льно протя'гивались по земле'. "Вампи'р" с невероя'тными уси'лиями полз к Ники'те. Он сыпа'л прокля'тия, богоху'льствовал, скрежета'л зуба'ми от бо'ли и я'рости. Он пропо'лз немно'го и упа'л обесси'ленный, умира'ющий. Он цара'пал, грыз зе'млю... Пото'м велика'н вдруг вы'тянулся всем те'лом.
-- По'мер! Что за стра'шная смерть! -- говори'ли в у'жасе в толпе'.-- Смотри'те, он так и у'мер, закуси'в зе'млю.
-- Жаль, что не мне его' пришло'сь уби'ть! -- промо'лвил, выходя' из то'лпы и обраща'ясь к Ники'те, како'й-то челове'к.
-- Побо'йся Бо'га! Что ты говори'шь? Жале'ешь, что не уби'л челове'ка! -- укори'зненно, покача'в голово'й, сказа'л стари'к Варлаа'м.
-- Макси'м?!
-- Па'вел!
Таки'ми восклица'ниями обменя'лись вы'шедший из то'лпы челове'к и боя'рин Белый-Туре'нин.
-- Голу'бчик! А ведь говори'ли, что ты поги'б в пожа'рище. Как э'то мы до сих пор не встре'тились? Обни'мемся,-- говори'л Па'вел Степа'нович, подходя' к Златоя'рову.
Лицо' того' вдруг омрачи'лось. Протя'нутые бы'ло для объя'тия ру'ки опусти'лись.
Белый-Туре'нин заме'тил э'то и побледне'л.
-- Ты все ещё не мо'жешь прости'ть мне "того'"? Да, я вино'вен... Ты прав... Но знал бы ты, ско'лько страда'л я за то! -- с тоско'ю промо'лвил боя'рин.
Златояров-Гнор'овский посмотре'л на изму'ченное лицо' своего' бы'вшего дру'га, на его' ра'но поседе'вшую бо'роду, подошёл и обня'л его'.
-- Твой грех не мне суди'ть... Бог рассу'дит... Обни'мемся, друг.
Па'вел Степа'нович сжал его' в объя'тиях.
-- Пе'рвая ра'дость во все вре'мя...-- сказа'л он пого'дя.-- А втора'я сейча'с бу'дет: зна'ешь ты, куда' запря'тали твою' неве'сту?
-- Нет! Е'сли б знал!
-- Она' в монастыре' кармели'ток... Он недалеко' от во'тчины Влаше'мских.
-- Вот ра'дость мне -- так ра'дость! -- броса'ясь обнима'ть прия'теля, воскли'кнул Макси'м Сергеёвич.-- Тепе'рь я вы'рву её из их когте'й. Ну, Афо'ня, за'втра же в путь обра'тно в Литву'! -- доба'вил он, обраща'ясь к хло'пцу, стоя'вшему за его' спино'й.
Афо'ня едва' его' расслы'шал. Он смотре'л на плачущего' над тру'пом па'на Фе'ликса Стефа'на и жёсткое выраже'ние лежа'ло на его' лице'.
За исте'кшее вре'мя Афо'ня измени'лся до неузнава'емости. Тепе'рь э'то уже' не был ро'бкий, сла'бый ма'льчик -- э'то был молодо'й па'рень, вида'вший ви'ды, спосо'бный постоя'ть за себя'.
Своему' господи'ну Афо'ня отве'тил не сра'зу.
-- До'брый пан! Позво'ль мне не е'хать с тобо'й.
-- Что так? -- удиви'лся Златоя'ров.
-- Мне пре'жде на'до отплати'ть за отца' вон тому',-- сказа'л па'рень, ука'зывая на Стефа'на.
-- А! Ну что ж, твоё де'ло! Остава'йся с Бо'гом.
В то вре'мя как у Па'вла Степа'новича происходи'л разгово'р с Макси'мом Серге'евичем, князь Щерби'нин бесе'довал с Ники'той.
-- Ты как здесь очути'лся, Мики'та? Я ду'мал, ты в Москве' с жено'й.
-- Нет у меня' жены', боя'рин.
-- Умерла'? Неуже'ли?
-- Да, померла',-- глу'хо отве'тил бы'вший каба'льный, не гля'дя на кня'зя.
-- Кто ду'мать мог! Така'я молода'я... Ца'рство ей небе'сное! Ты ведь с не'ю счастли'во жил, кажи'сь?
-- Да, счастли'во,-- не'хотя отвеча'л Медве'дь.
-- Зна'чит, с го'ря из Москвы' ушёл?
-- С го'ря, кня'же, с вели'кого го'ря! -- воскли'кнул Ники'та.
-- Сбежа'л мне на бла'го: не случи'сь тебя' сего'дня здесь, ве'рно, не быть мне уже' в живы'х: заруби'л бы он меня', е`й-е'й! Ведь уж и са'блю занёс. Спаси'бо тебе' -- жизнь мне спас. Век бу'ду за тебя' Бо'га моли'ть с жено'й свое'й вме'сте.
Ники'та слу'шал и то бледне'л, то красне'л.
-- Полно', кня'же...-- смущённо пробормота'л он.
-- Как полно'? Награди'ть тебя' на'до. Чего' хо'чешь? Де'нег? Земли'? Ино'го...
-- Ничего' мне не на'до.
-- Да ведь за де'ло даю', не из ми'лости. Чего' же не берёшь?
-- Е'сли хо'чешь мне добро' сде'лать, то...-- с волне'нием промо'лвил Медве'дь и вдруг бу'хнулся на коле'ни пе'ред кня'зем.-- То сними' с ду'ши мое'й оди'н тя'жкий грех... Прости'... Ведь я тогда', на охо'те, ба'тюшку твоего', Фому' Фоми'ча... к медве'дю в ла'пы...
Князь Щерби'нин вздро'гнул, побледне'л и закры'л руко'ю Ники'те рот.
-- Ла'дно... Понима'ю... Не доска'зывай... Проща'ю... Бог тебя' прости'л бы...-- взволно'ванно проговори'л он.
-- Спаси'бо, кня'же! Все на се'рдце ле'гче,-- сказа'л Медве'дь, поднима'ясь с коле'н.
-- Бог прости'т, Бог прости'т...-- бормота'л Алексе'й Фоми'ч, отходя' от него'.
Ники'та посмотре'л ему' вслед и пробормота'л:
-- Сло'вно гора' с плеч свали'лась -- прости'л.
Стефа'н по-пре'жнему сиде'л над тру'пом Гоноро'вого, но уже' не пла'кал. Он угрю'мо смотре'л на Ники'ту и шепта'л:
-- Погоди' же! Отплачу'!
Толпа' любопы'тных вокру'г те'ла "бе'шеного па'на", внача'ле густа'я, ма`ло-пома'лу начина'ла реде'ть. Стефа'н поднялся' с земли'.
-- Помоги'те, до'брые лю'ди, зары'ть поко'йника,-- промо'лвил он.
На него' погляде'ли ко'со, и никто' не шевельну'лся.
-- Помоги'те...-- повтори'л Лис.
Ма'ленький старичо'к и Ники'та подошли' к нему'.
-- Погребём его',-- сказа'л Варлаа'м.
-- Ко'ли хо'чешь, я подсоблю',-- промо'лвил Медве'дь.
-- Спаси'бо тебе', до'брый челове'к,-- проговори'л Стефа'н, обрати'сь к старику'.-- А от тебя' по'мощи не приму'! -- ки'нул он Ники'те, зло'бно смотря' на него'.
-- Как хо'чешь!.. Я тебе' не со зла, а по-христиа'нски... Не хо'чешь -- твоё де'ло,-- мо'лвил Медве'дь и отошёл.

XXVI
НЕПОВИ'ННЫЕ ЖЕ'РТВЫ

-- Ма'тушка! Ты все тоску'ешь. Переста'нь, родна'я! Вы'пьем ча'шу на'шу... При'мем вене'ц му'ченический! -- и краса'вец ю'ноша, сам бле'дный от волне'ния, наклони'лся к ма'тери и целу'ет её.
Э'тот ю'ноша -- царь Феодо'р, све'ргнутый с престо'ла, за'пертый в бы'вшем до'ме боя'р Годуно'вых вме'сте с ма'терью, цари'цей Ма'рьей Григо'рьевной, и сестро'ю Ксе'нией.
-- Ах, Фе'дя! Тя'жко! Душа' боли'т... Не за себя', а за вас! -- как стон вырыва'ется из уст цари'цы.
-- Бо'жья во'ля, Бо'жья во'ля! -- ше'пчет Ксе'ния, обнима'я мать, и слезы' блестя'т в её чудны'х оча'х.
Да, коне'чно, то'лько Бо'жья во'ля могла' бро'сить в темни'цу царя' многомиллио'нного наро'да. О, э'тот ужа'сный день 1 ию'ня! Москва', каза'лось, была' тако'ю споко'йною, ти'хой. Ничто' не предвеща'ло бури'. Ю'ный царь ве'рил э'тому споко'йствию.
"Что зна'чит како'й-нибудь расстри'га, е'сли меня' лю'бит мой наро'д? Мой ве'рный наро'д защити'т меня'!" -- ду'мал в тот день царь, сто'я у одного' из о'кон своего' дворца' и смотря', как по за'литым со'лнцем у'лицам го'рода тя'нутся возы', е'дут на коня'х и пе'шью иду'т ра'зные лю'ди -- ва'жные боя'ре и оборвы'ши-смерды, все споко'йные, заняты'е де'лом.
Вдруг вбега'ет боя'рин.
-- Царь! Красносель'цы измени'ли! Ва'лят в Москву'!
-- Мо'жет ли быть? -- ше'пчет растеря'вшийся царь. Но пото'м в нем просыпа'ется эне'ргия.
-- Посла'ть рать на мяте'жников!
И сно'ва он споко'ен: во'йско разобьёт мяте'жников, и все бу'дет ко'нчено.
Прохо'дит час, друго'й -- и у'лицы Москвы' уже' не ти'хи и ми'рны. Толпы' чем попа'ло вооруже'нного лю'да ва'лят, гудя'т.
-- Да здра'вствует царь Дими'трий! Прочь Годуно'вых! Прочь се'мя тата'рское! -- слы'шит царь я'ростные кри'ки.
Он расте'рян, он в у'жасе. Мать и сестра' пла'чут у него' на груди'.
-- Боя'ре! Боя'ре! -- кричи'т он. Но никто' не прихо'дит на зов.
И вот то'пот мно'гих ног. По'тные, раскрасне'вшиеся борода'тые лица'. Их -- его', мать, сестру' -- схва'тывают, выта'лкивают из дворца', запира'ют в пре'жний дом Годуно'вых.
Бы'вший царь -- тепе'рь у'зник.
Вспомина'ет пережито'е Феодо'р, оки'дывает гру'стным взгля'дом сте'ны дома-тю'рьмы, и что'-то клоко'чет в его' груди'. Он зна'ет, что ещё миг -- и он запла'чет, как пла'чут мать и сестра'.
-- Бо'га ра'ди! Успоко'йтесь... Не на'до слез... Не надрыва'йте и без того' стра'ждущую ду'шу! -- вскрича'л царе'вич и заходи'л по ко'мнате, что'бы че'м-нибудь уня'ть своё волне'ние.
-- Фе'дя! Кото'рый день мы взаперти'? -- спроси'ла цари'ца.
-- Деся'тый, ма'тушка.
-- То'лько деся'тый, а ка'жется, ме'сяцы прошли'! -- воскли'кнула Ксе'ния.
-- Да, день -- что ме'сяц... О-о'х! Бо'же мой, Бо'же! И за что така'я напа'сть? -- с глубо'ким вздо'хом промо'лвила Ма'рья Григо'рьевна.
-- Что э'то? Опя'ть Москва' шуми'т! -- кри'кнул Феодо'р, подбега'я к окну'.
Взгляну'л он туда' и побледне'л.
-- Ма'тушка! Проби'л наш час! -- проговори'л он дрожа'щим го'лосом, подойдя' к цари'це.-- Наро'д бежи'т к до'му!
-- Ко мне, де'ти! Обни'мемся в после'дний раз! -- проговори'ла Ма'рья Григо'рьевна.
Слез уже' нет на её глаза'х. Она' полна' велича'вого споко'йствия.
-- При'мем бестре'петно вене'ц му'ченический! -- торже'ственно сказа'л Феодо'р, опусти'вшись на скамью' ря'дом с цари'цей и обнима'я мать.
Ксе'ния спря'тала лицо' на груди' ма'тери и гро'мко рыда'ла.
-- Иду'т! Иду'т! -- гро'мко вскри'кнула она', слы'ша в сеня'х то'пот не'скольких ног.
-- Гото'вьтесь, де'ти! -- говори'т Ма'рья Григо'рьевна. Тро'е стрельцо'в и за ни'ми Голи'цын, Моса'льский, Молча'нов, Шерефе'динов вошли' в ко'мнату...

-- Ми'тька! Куда' э'то наро'д бежи'т? -- спра'шивает како'й-то обо'рвыш друго'го тако'го же.
-- А к до'му Годуно'вых, ска'зывают. Бежи'м!
-- Что там приключи'лось тако'е? -- уже' на бегу' спра'шивает пе'рвый.
-- Ска'зывают, туда' боя'ре пошли' со стрельца'ми... Говоря'т...-- И Ми'тька, наклоня'сь к уху' прия'теля, что'-то шепну'л.
-- А'й-ай! -- всплесну'л тот рука'ми.-- Да не'уж ли! Э'кое де'ло гре'шное! Одна'че бежи'м. Узна'ем, пра'вда ль. А'й-ай! Грех вели'кий!
Пе'ред до'мом Годуно'вых толпа' глу'хо гуди'т. У большинства' лица' бледны'. Все ка'к-то трево'жно настро'ены и почему'-то избега'ют смотре'ть в глаза' друг дру'гу.
Фигу'ра Молча'нова пока'зывается на крыльце'. Э'то курча'вый челове'к, со сму'глым лицо'м, с бы'стро бе'гающими впа'лыми глаза'ми.
-- Что собра'лись, лю'ди? -- спра'шивает он толпу'.-- Слы'шали уж, ве'рно?
-- Что? -- гуди'т в толпе'.
-- Да что Ма'рья Годуно'ва с сы'ном Фе'дькой отрави'ли себя' я'дом. Одна' Ксе'ния жива' -- убоя'лась губи'ть ду'шу.
Сде'ржанное "Ах!" проно'сится в толпе', и пото'м ни зву'ка.
Вдруг гро'мкий во'зглас нару'шил гробово'е молча'ние.
-- Душегу'бы! Загуби'ли непови'нных!
И како'й-то челове'к проти'скивается сквозь толпу' к крыльцу'. Его' ру'ки сжа'ты в кулаки', глаза' горя'т. Он хо'чет ки'нуться на Молча'нова.
-- Крамо'льник! Изме'нник царю' Дими'трию! Распра'вьтесь! -- громо'вым го'лосом кри'кнул Молча'нов.
Сперва' на плечо' "крамо'льника" нереши'тельно опуска'ется па'ра рук, там друга'я -- и вдруг це'лый деся'ток кулако'в опуска'ется на его' го'лову. Миг -- и его', поверже'нного на зе'млю, бьют, то'пчут нога'ми со'тни люде'й. Ско'ро из "крамо'льника" образова'лась крова'вая ма'сса, в кото'рой никто' не призна'л бы, коне'чно, бывшего' ца'рского истопника' Ива'на Безземе'льного.

XXVII
ВЪЕЗД

20 ию'ня 1605 го'да -- день въе'зда Лжецаре'вича -- была' прекра'сная пого'да.
Уже' с утра' наро'д толпи'лся на у'лицах.
Кро'вли домо'в, городски'е сте'ны, колоко'льни все бы'ли покры'ты любопы'тными.
Все жда'ли напряжённо.
-- Ско'ро?
-- Говоря'т, что...
-- Скоре'й бы! Смерть охо'та повида'ть его', ми'лостивца! Говоря'т, ли'ком схож он с царём Ива'ном, с ба'тюшкой свои'м.
-- Не вида'л. А слыха'л, бу'дто так...
Таки'е разгово'ры слы'шались среди' наро'да. Вдруг все смо'лкло.
-- Е'дет! -- пронесло'сь в толпе' восклица'ние и за'мерло.
Лжецаре'вич въезжа'л пы'шно.
Впереди' всех е'хали поля'ки, блестя' ла'тами и шле'мами, звуча' -- е'сли то бы'ли гуса'ры -- кры'льями, сверка'я усы'панным драгоце'нными камня'ми наря'дом, е'сли они' бы'ли в национа'льном пла'тье; за ни'ми лита'врщики, по'сле трубачи', копе'йщики... Вон бога'то оде'тые слу'ги веду'т под уздцы' шестёрку коне'й, попа'рно запряжённых в золоты'е колесни'цы. Усы'панные и'скрами алма'зов хохолки' на хо'лке коне'й так и сверка'ют...
За ни'ми бе'лые, вороны'е, кара'ковые, в я'блоках ко'ни верхо'вые. По'сле -- бараба'нщики, стро'йные ряды' ру'сских сподви'жников Лжецаре'вича, духове'нство, блиста'ющее парчо'выми ри'зами...
И вот на бе'лом коне' Лжецаре'вич, тепе'рь уже' Лжеца'рь. Оде'жда его' бле'щет зо'лотом, ожере'лье сверка'ет {Э'то ожере'лье цени'лось в 150 000 черво'нцев.}. Да'лее лито'вцы, казаки', стрельцы'.
Все па'дает ниц, поверга'ется во прах пе'ред Лжедими'трием.
-- Здрав будь мно'гие ле'та, царь-госу'дарь! Со'лнышко на'ше! -- греми'т в наро'де.
Лжеца'рь велича'во кива'ет, а в уме' его' проно'сится: "Ну тепе'рь я действи'тельно царь!"
Вдруг то'чно с не'ба сорва'лся и упа'л вихрь. Ту'чи ме'лкой пы'ли слепя'т глаза'. Ко'ни взвива'ются на ды'бы, вса'дники едва' уде'рживаются в седле'. Сам Лжеца'рь покачну'лся, ослеплённый, полуза'душенный.
"Не быть добру'", -- ду'мает суеве'рный наро'д.
Но сно'ва все ти'хо. По-пре'жнему сия'ет со'лнце, по-пре'жнему в чи'нном поря'дке, сверка'я и шумя', дви'жется ше'ствие. Сно'ва неумо'лчные кли'ки:
-- Здра'вствуй, со'лнышко на'ше, царь Дими'трий Ива'ныч!

XXVIII
НА ПИ'РУ

У царя' Дими'трия был пир. Э'то далеко' не бы'ло но'востью для москвиче'й: ре'дкий день проходи'л без ца'рского пи'рованья, без како'й-нибудь заба'вы.
Быва'ло, они' слу'шали греме'вшую среди' ночно'й тишины' по'льскую му'зыку и вздыха'ли слегка'.
"Гм... Что'-то царь ча'сто весели'тся! Ну, да изве'стно -- э'то так, пока', пройдёт вре'мя и остепени'тся",-- ду'мали они'.
Но день проходи'л за днем, а пиры', заба'вы, ча'сто таки'е, кото'рые счита'лись нечести'выми, продолжа'лись, и ли'ца москвиче'й станови'лись все угрю'мее, заду'мчивее.
-- Кто'й-то э'то среди' но'чи на у'лице пе'сни горла'нит? -- спра'шивал, быва'ло, пробуждённый шу'мом и га'мом от сна како'й-нибудь купе'ц и'ли боя'рин.
-- А э'то хме'льные ля'хи из дворца' госуда'рева е'дут,-- отве'тят холо'пы.
-- Ишь, вопя'т, прокля'тые! Удержу' на них нет! Пора' бы им из Москвы' восвоя'си...-- недово'льно ворчи'т потрево'женный.
"Пора' бы пога'ным восвоя'си",-- все ча'ще поду'мывали ми'рные гра'ждане. Но поля'ки, по-види'мому, не ду'мали уезжа'ть. Напро'тив, их все бо'лее набива'лось в Москву'; они' пирова'ли, бесчи'нствовали, оскорбля'ли москвитя'н, позо'рили их жен. Не бы'ло над ни'ми суда' -- они' де'лали что хоте'ли: царь все проща'л им, свои'м сподви'жникам. Моско'вцы терпе'ли и молча'ли, но что'-то начина'ло закипа'ть в их груди'.
А царь забавля'лся, царь пирова'л, ласка'л поля'ков.
Вот и сего'дня, си'дя за пи'ром, он я'вно выка'зывал предпочте'ние ля'хам пе'ред боя'рами, говори'л бо'льше с ни'ми, чем с ру'сскими, хвали'л их до'блесть, обы'чаи, и сам, к доверше'нию всего', оде'т был в по'льское пла'тье. Боя'ре угрю'мились, но терпе'ли.
"Царь ведь... Его' во'ля..." -- ду'мали они'. Вино' лило'сь реко'й. Пожа'луй, никогда' ни пре'жде, ни по'сле ца'рствования Лжедими'трия не выпива'лось сто'лько вина' в Москве', как в э'то вре'мя. Ля'хи уме'ли попи'ть, уме'ли попи'ть и ру'сские, не отстава'л ни от тех, ни от други'х и Лжеца'рь.
По'льская му'зыка, греме'вшая во вре'мя пи'ра, то'лько что переста'ла игра'ть. Слы'шен был гул голосо'в, смех, гро'мкие шу'тки. Ца'рский пир превраща'лся в о'ргию.
-- Что за обы'чай у вас, у москале'й, пря'тать же'нщин? То ли де'ло, е'сли б на э'том пи'ре да бы'ли красо'тки! -- гро'мко сказа'л како'й-то изря'дно захмеле'вший лях.
-- Твоя' пра'вда! Бы'ло б повеселе'й,-- поддержа'ли его' това'рищи.
-- Царь! Прикажи' привести' же'нщин,-- на'гло заме'тил пе'рвый поля'к.
Дими'трий был изря'дно захмеле'вши. Его' лицо' покрасне'ло и лосни'лось, ту'склые глаза' оживи'лись.
-- А что ж! Отчего' же и не позва'ть. Гей! Кто'-нибудь! Приведи'те сюда' же'нщин -- ну, там жен купе'ческих ли'бо опа'льных боя'р... Жи'во! А мне... Ксе'нию! -- крикну'л пья'ным го'лосом Лжеца'рь.
-- Царь, царь! Не де'ло ты зате'ял,-- сказа'л сиде'вший неподалёку от него' Белый-Туре'нин.
-- Да! Не го'же! -- поддержа'л его' Петр Басма'нов. Боя'ре глу'хо ропта'ли.
-- А ну вас! Все в сове'тники ле'зут! Жи'во испо'лнить, что я сказа'л! -- крикну'л Лжедими'трий и стукну'л кулако'м по столу'.
Па'вел Степа'нович то'лько пожа'л плеча'ми и тяжело' вздохну'л.
Ско'ро в пала'ту ро'бко вошла' толпа' же'нщин, бле'дных, дрожа'щих, испу'ганных.
-- А-а'! К нам, москальки-краса'вицы! Бу'дем вино' пить... Аво'сь, вы нас полю'бите. Сади'тесь,-- заговори'ли поля'ки и загреме'ли скамья'ми.
Же'нщины поко'рно се'ли ря'дом с пана'ми. У мно'гих из них на глаза'х блесте'ли сле'зы.
-- А где... моя'? -- спроси'л Лжеца'рь.-- А-а'! Вот она'! И он по'днял глаза' на стоя'вшую пе'ред ним с опу'щенною голово'й Ксе'нию.
-- Дай взгляну'ть на тебя', краса'вица...-- пробормота'л Лжедими'трий.
Ксе'ния не поднима'ла головы'.
Оди'н из бояр-приспе'шников, хме'льной, взял её за подборо'док и поверну'л лицо' царе'вны к самозва'нцу.
-- А? Какова' де'вка, хе`-хе'? -- пробурча'л он.
Я'ркая кра'ска залила' щеки' царе'вны.
-- Не смей! Не смей! Холо'п! -- кри'кнула она' не свои'м го'лосом, пото'м поверну'лась к самозва'нцу: -- Убе'й лу'чше!... Заче'м му'чишь?..
Лжеца'рь побледне'л. Хмель как бу'дто ра'зом соскочи'л с него'.
Боя'рин зали'лся пья'ным сме'хом.
-- Хе`-хе'! Осерча'ла! Дай я тебя' приласка'ю!
И он сно'ва поднёс гря'зную ладо'нь к её лицу'. В глаза'х самозва'нца сверкну'л гнев.
-- Прочь, раб по'длый! -- с си'лою оттолкну'в пья'ного наха'ла, кри'кнул он, пото'м поднялся' и ни'зко поклони'лся Ксе'нии.
-- Прости', царе'вна! -- ти'хо сказа'л он и тотча'с же отда'л прика'з: -- Увести'!
По'сле с угрю'мым лицо'м опусти'лся он на своё ме'сто. Он оки'нул взгля'дом пи'ршество. Пья'ные, кра'сные ли'ца пано'в, бле'дные дрожа'щие же'нщины... Хо'хот и слезы'... Оста'тки разли'того вина' на ска'терти... Шум, гам...
То'чно су'дорога прошла' по его' лицу'.
-- Отпра'вить по дома'м же'нщин! -- прозвене'л его' го'лос.
-- Э! Царь! Что так ско'ро? Мы...-- на'чал како'й-то пан.
-- Молча'ть! -- прокати'лся гро'зный о'крик Лжеца'ря.-- Пир ко'нчен!
И он поднялся' и'з-за стола' при о'бщем безмо'лвии.

XXIX
ЛЖЕЦА'РЬ И ЦАРЕ'ВНА

Смерка'ется.
Бле'дная и заду'мчивая де'вушка одна' в ни'зкой ду'шной пала'те. Кто бы узна'л в ней царе'вну Ксе'нию! Но она' все же прекра'сна, как и в счастли'вые дни, пожа'луй, да'же ещё прекра'снее, чем тогда'. Го'ре согна'ло с её щек я'ркий румя'нец, но бле'дность де'лает красоту' её возвышеннеё, больши'е глаза', обведённые синева'тым кольцо'м, ка'жутся от э'того ещё бо'льше, а слезы' сообща'ют взгля'ду неотрази'мую пре'лесть.
Душа' Ксе'нии полна' го'рем, почти' отча'янием.
-- Го'споди! Сме'рти, то'лько сме'рти прошу' я у тебя'! -- ше'пчут её побледне'вшие гу'бы.
Но, чу! Кто идёт? Шум шаго'в все бли'зится. Мо'жет быть, иду'щие несу'т ей смерть? Хоть бы так!
И несча'стная царе'вна почти' ра'достно кре'стится.
Широко' распахну'лись, две'ри. Два неме'цких ре'йтера ста'ли по бока'м в прохо'де и за'мерли, держа' пе'ред собо'ю алеба'рды.
Ти'хие шаги', звон алеба'рд во вре'мя отда'ния че'сти, и вхо'дит... -- царе'вна не ве'рит глаза'м -- вхо'дит он, но'вый царь.
Две'ри бесшу'мно затвори'лись за ним.
Царе'вна не вста'ла, не шевельну'лась, то'лько смо'трит на него' полуиспуга'нно, полуизу'мленно.
-- Царе'вна, прости'... я винова'т пе'ред тобо'ю,-- ти'хо проговори'л Лжеца'рь, ни'зко кла'няясь.
В его' го'лосе слы'шатся мя'гкие но'тки. Стра'нно де'йствует на Ксе'нию э'тот мя'гкий, ла'сковый го'лос. Она' сто'лько ви'дела за после'днее вре'мя униже'ний, оскорбле'ний, сто'лько вы'страдала... И ни одного', ни одного' сочу'вственного сло'ва! Удиви'тельно ли, что го'лос самозва'нца заста'вил сильне'е заби'ться её се'рдце? Она' пла'чет. Но э'то уже' не пре'жние слезы' отча'яния, э'то -- облегча'ющие слезы'.
Он сел ря'дом с не'ю на скамью', взял её ру'ку. Ксе'ния хо'чет отдёрнуть ру'ку -- ведь э'то он, уби'йца её ма'тери, бра'та, похити'тель престо'ла -- и не мо'жет, у ней сил не хвата'ет. "Ла'ски, ла'ски! -- дрожи'т в её се'рдце како'й-то неве'домый го'лос.-- Хоть от кого', хоть от зве'ря!"
Сно'ва ласка'ющий, беру'щий за се'рдце го'лос:
-- Ты пла'чешь, царе'вна? Ты страда'ешь? Я -- вино'вник? Да? Клянёшь меня'? Прости'! Я не так вино'вен. Мо'жно все испра'вить.
"Верни' мне мать, бра'та, злоде'й!" -- хо'чет кри'кнуть Ксе'ния и не кричи'т, а ше'пчет: "Бог тебе' судья'!"
-- Царе'вна! Твой оте'ц, подо'бно мне, поднялся' из ничто'жества на высоту' и был хоро'шим царём. Оте'ц твой мно'гое сде'лал -- я превзойду' его'! Царе'вна! У меня' в голове' тая'тся вели'кие ду'мы. Мой путь бу'дет тру'ден, и мне ну'жно до'брую посо'бницу. Ксе'ния! Разде'ли со мной мои' труды', мои' вели'кие печа'ли и вели'кие ра'дости, будь мне жено'й.
Царе'вна изумлённо взгляну'ла на него'.
-- Быть мо'жет, ты слы'шала, что я хоте'л жени'ться на поля'чке Мари'не. Го'рдая, у'мная, она' каза'лась мне подходя'щей жено'й для царя', но и то'лько -- се'рдце моё не лежа'ло к ней. И вот я уви'дел тебя'. Я давно' слы'шал о твое'й красоте', но ты превзошла' вся'кие мои' ожида'ния, не раз слы'шал я и о твоём уме'... Я полюби'л тебя', Ксе'ния, с пе'рвого взгля'да! Что мне Мари'на! Я не женю'сь на ней, хоть пусть Сигизму'нд объя'вит мне войну'... Ксе'ния! Зна'ешь ли ты, что тако'е любо'вь?
И он заговори'л о любви',-- како'е э'то блаже'нство, како'е страда'ние. Го'лос его' то повыша'лся, то замира'л до шёпота.
Царе'вна мо'лча слу'шала его', прикры'в лицо' одно'ю руко'й -- другу'ю держа'л самозва'нец. Она' слу'шала, и се'рдце её тре'петно би'лось. Да, она' зна'ла, что тако'е любо'вь. Она' испыта'ла её му'ки, её блаже'нство. О'браз ю'ного умершего' короле'вича, а'нгела и лицо'м и душо'ю, предста'л пе'ред не'ю. Э'та любо'вь была' еди'нственным све'тлым пятно'м на уны'лом фо'не её затво'рнической жи'зни. Но свет мелькну'л и пога'с. За ним была' сплошна'я тьма.
А речь самозва'нца станови'лась все оживлённеё, он все кре'пче жал её ру'ку.
Ей бы'ло прия'тно и от слов любви', и от э'того пожа'тия. Кака'я-то исто'ма, не'га охва'тывала её. Се'рдце би'лось неро'вно, и что'-то в глубине' ду'ши насто'йчиво тре'бовало: "Сча'стья! Сча'стья!"
Вдруг Лжеца'рь умо'лк. Ксе'ния отняла' ру'ку и взгляну'ла на него'.
Не неё смотре'ла па'ра ту'склых глаз, подерну'тых стра'стною ды'мкой; дрожа'щая сладостра'стная улы'бка растя'гивала гу'бы, от бле'дного безобра'зного лица' ве'яло живо'тною по'хотью.
Царе'вна вы'рвала ру'ку и отшатну'лась.
-- Прочь! Прочь! Душегу'б! -- воскли'кнула она', задрожа'в; вскочи'ла с ла'вки и отбежа'ла в да'льний у'гол ко'мнаты.
-- А, так ты? -- вскрича'л самозва'нец и бро'сился к ней.
-- Прочь! Не подходи'! -- крича'ла Ксе'ния, прижа'вшись к стене'.
-- Чего' там прочь! Не хоте'ла до'бром -- си'лой возьму'...-- гру'бо проговори'л Лжеца'рь, и её не'жные ру'ки хру'стнули, сжа'тые его' си'льными па'льцами.

XXX
ДВА МЕДВЕ'ДЯ

Стефа'н-Лис, прие'хав в Москву' вме'сте с други'ми ля'хами, каза'лось, соверше'нно забы'л о неда'вней кончи'не своего' господи'на; он вел разгу'льную жизнь, подобра'в себе' челове'к два'дцать до'брых прия'телей из ля'хов же. Деньга'м у него' не бы'ло перево'да; отку'да он до'был их -- э'того никто' не знал, да ма'ло кто о том и забо'тился, а то'лько стара'лся покоро'че сбли'зиться со ще'дрым и бога'тым прия'телем. По времена'м Стефа'н куда'-то пропада'л и возвраща'лся обыкнове'нно в мра'чном настрое'нии ду'ха. То'лько оди'н раз он верну'лся весёлым.
-- Что ты сего'дня тако'й? -- спроси'ли его'.
-- Нашёл того', кого' мне ну'жно,-- укло'нчиво отве'тил он.
Че'рез не'сколько дней он купи'л за дорогу'ю це'ну медве'дя и поста'вил кле'тку с ним у себя' на дворе'.
-- Заче'м э'то тебе'? -- спра'шивали прия'тели.
-- Мо'жет, царю', подарю', бла'го он охо'тник до медве'жьей тра'вли, а то себе' оста'вим, позаба'вимся.
Корми'ть он стал зве'ря исключи'тельно мя'сом, пото'м вдруг прекрати'л дава'ть корм совсе'м дня три, зате'м опя'ть поко'рмил день и сно'ва вы'держал голо'дным.
Так он довёл медве'дя до того', что у голо'дного зве'ря глаза' кро'вью налива'лись, едва' он замеча'л вблизи' себя' живо'е существо' -- челове'ка и'ли живо'тное -- безразли'чно.
Ви'дя э'то, Стефа'н с дово'льным ви'дом потира'л ру'ки,
-- Поте'шу я вас, прия'тели, е'сли вы мне помо'жете,-- сказа'л он одна'жды за прия'тельской пиру'шкой.
-- Ра'ды помо'чь. Что тако'е?
-- Есть моска'ль оди'н си'лы непоме'рной... Так вот, хоте'лось бы посмотре'ть, как он с медве'дем сла'дит.
-- Мы'-то причём?
-- Да де'ло в том, что моска'ль э'тот по до'брой во'ле нас не пойдёт потеша'ть. На'до бы его' силко'м затащи'ть. Челове'к деся'ток на'до -- ме'ньше с ним не сла'дят.
-- Э'то мо'жно. А не влети'т за таку'ю поте'ху?
-- Ну вот! Нам, ля'хам, да влети'т! Ка'жется, мы не в Варша'ве, а в Москве' при царе' Дими'трии.
-- Что ж, ла'дно. Помо'жем,-- отве'тили прия'тели. Не'сколько дней спустя' моска'ль уже' был по'йман и лежа'л, скру'ченный верёвками, посреди'не двора' Стефа'на.
Э'тот моска'ль был Никита-Медве'дь, прише'дший вме'сте с во'йском Лжеца'ря в Москву' и разы'сканный Сте'фаном.
Ники'ту схвати'ли ве'чером, и он целу'ю ночь пролежа'л на дворе'. Он ника'к не мог сообрази'ть, куда' он попа'л. На него' напа'ли враспло'х, по'льзуясь темното'й, скрути'ли, притащи'ли сюда' и бро'сили. Он пыта'лся развяза'ть и'ли разорва'ть свои' у'зы, но ни того', ни друго'го не мог сде'лать.
То'лько что взошло' со'лнце, когда' его' развяза'ли. Пе'ред тем он поду'мывал, что, когда' его' развя'жут, он зада'ст оби'дчикам хорошего' го'ну, но его' обезору'жил ла'сковый го'лос развязывавшего' -- кто э'то был, он не ви'дел, потому' что лежа'л лицо'м к земле':
-- Оши'бкой тебя' схвати'ли... Уж ты не серди'сь... Я тебя' сейча'с развяжу'...
Верёвки бы'ли перере'заны. Когда' пле'нник поднялся' с земли', развяза'вший уже' успе'л уйти'.
Ники'та осмотре'лся. Он находи'лся посреди' небольшо'го двора', окружённого кре'пким частоко'лом; напра'во находи'лось не'что похо'жее на кле'тку, и в ней кто'-то копоши'лся. И'з-за частоко'ла выгля'дывали головы', и среди' них он увида'л одну' знако'мую. Он напря'г па'мять, жела'я вспо'мнить, кто э'то был, и ско'ро узна'л слугу' "бе'шеного" па'на.
"Каку'ю-нибудь па'кость про'тив меня' заду'мал устро'ить, вра'жий сын",-- поду'мал Ники'та.
Дверь кле'тки приподняла'сь с по'мощью верёвки, и что'-то неуклю'жее, косма'тое вы'прыгнуло отту'да и зарыча'ло.
"Медве'дем затрави'ть хо'чет",-- мелькну'ло в голове' силача'.
-- Посмо'трим, так ли спра'вишься с ним, как с мои'м господи'ном? Ну'-ка, схвати'сь! -- насме'шливо кри'кнул с частоко'ла Стефа'н.
-- Аво'сь, они' с медве'дем поню'хаются да и дра'ться не ста'нут: моска'ль ведь медве'дю свой брат! -- пошути'л кто'-то из ля'хов.
Ники'та не отвеча'л на насме'шки. Он поспе'шно снял с себя' кафта'н и оберну'л им ле'вую ру'ку до ло'ктя, оста'вив свобо'дными то'лько па'льцы, и стал споко'йно ждать.
Медве'дь, рыча', приближа'лся. Немно'го не дойдя' до па'рня, он поднялся' на за'дние ла'пы, и пома'хивая пе'ред мо'рдой пе'редними, перева'ливаясь, пошёл на "москаля'".
Ники'та не тро'гался с ме'ста. Горя'чее дыха'ние зве'ря пахну'ло ему' в лицо', пасть откры'лась с глухи'м рёвом. В оди'н миг ле'вая рука' "москаля'" была' уже' в пасти' медве'дя, а пра'вая, как мо'лотом колоти'ла зве'ря по голове'. Зверь ка'к-то весь встряхну'лся. Стра'шные ла'пы опусти'лись на пле'чи борца'. Ники'та зашата'лся, но устоя'л.
Зверь и челове'к стоя'ли тепе'рь грудь к груди'. Зверь рвал те'ло когтя'ми, куски' мя'са па'дали на зе'млю вме'сте с лохмо'тьями бе'лой руба'хи, и, взаме'н той, на те'ле, каза'лось, появля'лась но'вая, я`рко-кра'сная -- обнажённое, крова'вое мя'со; челове'к тепе'рь упира'лся медве'дю в го'рло пра'вою руко'й, а ле'вою что'-то рвал в его' пасти'; стру'йки кро'ви стека'ли с ни'жней че'люсти медве'дя. Лица' Ники'ты нельзя' бы'ло узна'ть -- э'то была' кака'я-то синевато-ба'гровая ма'ска, по кото'рой тяну'лись взду'вшиеся жи'лы. Ляхи-зри'тели сперва' за'мерли от изумле'ния, пото'м заговори'ли:
-- Молоде'ц, моска'ль! А'й-да моска'ль! Сла'ва москалю'! -- крича'ли э'ти в су'щности не злы'е, но легкомы'сленные лю'ди, уважа'вшие си'лу и сме'лость.
-- Подожди'те ещё хвали'ть! -- лепета'л Стефа'н с бле'дным, искажённым зло'бою лицо'м.
Вдруг все ля'хи га'ркнули:
-- Вива'т, моска'ль!
Они' ви'дели, как медве'дь зашата'лся, завы'л и ру'хнул на зе'млю, а ле'вая рука' Ники'ты держа'ла кра'сный вы'рванный язы'к зве'ря. Но вряд ли бое'ц слы'шал э'ти восто'рженные кли'ки. Он, тяжело' дыша', обвёл ля'хов помути'вшимся взгля'дом, зашата'лся, схвати'лся за грудь и упа'л на труп медве'дя. Кровь хлы'нула у него' изо рта.
-- Прими', Бо'же, дух мой! -- пробормота'л он.
Когда' ля'хи, перебра'вшись че'рез частоко'л, подбежа'ли к нему', он был уже' мертв.
Месть Стефа'на соверши'лась, но он не был дово'лен е'ю: она' послужи'ла к но'вому торжеству' "москаля'", хоть и уби'ла его'. Лис с не'навистью смотре'л на мёртвое лицо' Ники'ты и жале'л, что тепе'рь уже' нельзя' отомсти'ть бо'лее то'нко.
-- Стефа'н, сего'дня ве'чером пиру'шка у Я'на... Придёшь? -- спроси'л кто'-то из прия'телей.
-- Приду',-- угрю'мо отве'тил Лис.
Но прийти' ему' не удало'сь. Когда' он ве'чером пробира'лся по у'лице к до'му, где жил Ян, чья'-то рука' сжа'ла ему' го'рло, и о'стрый нож по са'мую рукоя'ть вонзи'лся в его' грудь.
-- Э'то тебе' за моего' ба'тьку! -- в то же вре'мя промо'лвил молодо'й, звеня'щий от гне'ва го'лос.
Стефа'н упа'л, как подко'шенный. Мсти'тель попро'бовал руко'ю его' холоде'ющий лоб и отошёл.
-- Ну, тепе'рь мо'жно мне и в Литву' к моему' господи'ну,-- пробормота'л он.
Э'тот мсти'тель был Афо'нька.

XXXI
С БО'Я ВЗЯЛ

-- А что, ба'тюшка, как со сва'дьбой? Ско'ро ли? -- спроси'л одна'жды Константи'н отца'.
-- Ну, брат, твоя' сва'дьба, мо'жет, и ми'мо ещё прое'дет,-- угрю'мо отвеча'л стари'к: он был в дурно'м расположе'нии ду'ха с са'мого вступле'ния на престо'л Лжеца'ря.
-- Да как же так, ба'тюшка?! -- воскли'кнул сын.
-- Чва'нный что'-то стал от меня' мо'рду вороти'ть: я, вишь, не в ми'лости у ны'нешнего я'кобы царя', на покло'н к нему' не пошёл.
-- Я съе'зжу узна'ть к Парамо'ну Парамо'новичу.
-- Что ж, съе'зди.
Константи'н жи'во собра'лся. По доро'ге к до'му Чва'нного он, размышля'я, пришёл к заключе'нию, что отцо'вское предположе'ние, пожа'луй, справедли'во. Неда'ром на после'дних свида'ниях Пела'геюшка вы'глядела гру'стной, а глаза' у ней бы'ли напла'каны. Он допы'тывался, она' не говори'ла -- трево'жить не хоте'ла. Что'-то есть!
Под влия'нием таки'х дум Константи'н сиде'л на седле', как на горя'чих у'гольях.
Чва'нный встре'тил его' дово'льно су'хо.
-- Что ска'жешь? Да живе'й -- я во дворе'ц сбира'юсь; царь сего'дня на тра'влю е'дет, и я с ним.
-- Пра'вда ль, что ты отду'мал до'чку за меня' выдава'ть? -- вы'палил молодо'й боя'рин.
-- Есть грех!
-- Да как же э'то ты так? Сговори'л, и на! На попя'тный.
-- Я не враг свое'й до'чке, и что за мед выдава'ть её за тако'го, кото'рому хо'ду не бу'дет? Вы, Двудеся'тины, в опа'ле у царя', и са'ми винова'ты -- чего' не е'хали на покло'н к нему'? Спеси'вы некста'ти.
-- Уж ла'дно, ла'дно, не толку'й! Хоро'ш гусь -- слова' не де'ржишь! -- гру'бо заговори'л раздражённый Константи'н и на мину'ту заду'мался. Вдруг он хло'пнул себя' по лбу и просия'л.
-- Ах, я дурачи'на! И забы'л совсе'м! -- пробормота'л он.
Чва'нный что'-то ворча'л, но Константи'н его' переби'л.
-- А вот я и в неми'лости, а пойду' царю' на тебя' жа'ловаться -- вели'т он тебе' за меня' дочь отда'ть!
-- Сде'лай ми'лость! Иди'. Не хо'чешь ли, подвезу'? -- насме'шливо заме'тил Чва'нный.
-- Рад бу'ду.
-- А и в са'мом де'ле! Хоть посмеёмся вдо'воль. Ну, одна'ко, мне пора'.
-- И мне то'же. Так до'бром не хо'чешь?
-- Нет, уж поезжа'й к царю', пожа'луйста! -- хихи'кая, говори'л Парамо'н Парамо'нович.
-- Пое'ду, будь споко'ен!
Когда' Константи'н Ла'заревич добра'лся до дворца', у крыльца' стоя'ло нема'ло наро'ду. Он проти'снулся вперёд и стал ждать вы'хода.
Ско'ро потяну'лись ра'зные дворо'вые чи'ны, ме'жду ни'ми шел и Чва'нный, пото'м появи'лся царь. Все па'ло ниц, зе'мно кла'няясь. Поклони'лся, как тре'бовалось, и Двудеся'тин, но поторопи'лся подня'ться и останови'л Лжеца'ря во'згласом:
-- Сми'луйся!
Чва'нный, ви'дя Двудеся'тина исполня'ющим своё наме'ренье, не знал, смея'ться ему' и'ли робе'ть. Лжеца'рь оберну'лся:
-- Что тебе'?
-- Ты мне ми'лостей сули'л когда'-то, царь-госу'дарь.
-- Я? Тебе'? Посто'й, что'-то лицо' твоё мне, в са'мом де'ле, знако'мо. Где я тебя' ви'дел?
-- Ах, по'мню, по'мню! То'чно сули'л ми'лостей, и за де'ло -- молоде'ц ты! Ну, чего' же ты хо'чешь? Да встань с коле'н!
Константи'н поднялся'.
-- Есть, царь-госу'дарь, у тебя' боя'рин, Парамо'ном Парамо'нычем звать его', про'звище Чва'нный.
-- Зна'ю, ка'жется, есть... Ну?
-- Вон он сто'ит... Сосва'тал я у него' за себя' до'чку, и все бы'ло сла'жено, а тепе'рь он на попя'тный -- вы, говори'т, не в ми'лости у царя' Дими'трия Ива'ныча, за опа'льного что за мед дочь выдава'ть. Прикажи' вы'дать, царь-ба'тюшка!
-- Ха-ха-ха'! Вот про'сьба! Что ж, лю'бишь, знать, бо'льно свою' неве'сту?
-- Страсть как!
-- Ну, мы э'то устро'им. Поди'-ка сюда',-- помани'л он па'льцем Чва'нного.
Тот подошёл с ни'зкими покло'нами.
-- Че'рез неде'лю чтоб твоя' до'чка была' пове'нчана с ним вот. Да не ду'май, что Двудеся'тины в опа'ле -- оди'н э'тот побо'льше стои'т, чем пя'ток таки'х, как ты, кото'рые тем то'лько и ве'домы ста'ли, что легко' от царя' Феодо'ра отпа'ли. Могу' ли я на таки'х наде'яться? А на него' положи'лся бы без опа'ски...
И Лжеца'рь отошёл. Чва'нный стоя'л не'которое вре'мя с раскры'тым от изумле'ния ртом. Нема'ло бы'ли изумлены' и други'е боя'ре -- така'я до'лгая бесе'да царя' с лицо'м не чино'вным да ещё на у'лице каза'лась им как бу'дто не'сколько да'же непристо'йной, унизи'тельной для ца'рского вели'чия.
Че'рез неде'лю отпра'здновали сва'дьбу.
-- Ну, Пела'геюшка,-- говори'л Константи'н, обнима'я по'сле венца' молоду'ю жену', -- с бо'я я тебя' взял.

XXXII
НЕОЖИ'ДАННЫЙ ПРИЕ'ЗД

Мы опя'ть в Литве', в поме'стье Влаше'мских. Па'ни Ю'зефа сиди'т за рабо'той. Лицо' её по обыкнове'нию, стро'го и хо'лодно.
Пан Самуи'л ме'дленно бро'дит по ко'мнате.
Вошёл оте'ц Пий. На лице' его' непривы'чное волне'ние.
-- Дочь моя' и сын мой! Я до'лжен сообщи'ть вам о'чень неприя'тное изве'стие...
Па'ни Ю'зефа вопроси'тельно смо'трит на него'. Лицо' па'на Самуи'ла принима'ет испу'ганное выраже'ние.
-- Ва'ша дочь Андже'лика... Вы зна'ете, она' находи'лась тут неподалёку в мона'стыре, у благочести'вых сестёр...
-- Я ничего' не знал! Я бы уже' давно' съе'здил к ней...-- вскрича'л пан Самуи'л.
Па'ни Ю'зефа сде'лала нетерпели'вый жест.
-- Она', ва'ша дочь, похи'щена! -- взволно'ванно промо'лвил пая'ер.
-- Как?
-- Мо'жет ли быть?!
-- Когда' она' гуля'ла в мона'стырской ро'ще с молодо'й по'слушницей, напа'ли неизве'стные лю'ди, схвати'ли её и увезли'. По'слушница от испу'га едва' име'ла сил добежа'ть до оби'тели.
Поражённые Влаше'мские не могли' говори'ть. Вбежа'л запыха'вшийся холо'п.
-- Па'ни Андже'лика с му'жем прие'хали! -- кри'кнул он.
Оте'ц Пий рази'нул рот от изумле'ния, па'ни Ю'зефа вы'ронила рабо'ту, а пан Самуи'л вскри'кнул.
Че'рез мину'ту вбежа'ла в ко'мнату, пла'ча и смея'сь, Андже'лика и бро'силась к отцу'. Сле'дом за не'ю вошёл Макси'м Серге'евич.
При ви'де его' оте'ц Пий подобра'л полы' свое'й сута'ны и бего'м пусти'лся к свое'й камо'рке.
-- Воскре'с! Воскре'с! -- в у'жасе бормота'л он.
-- Ты обве'нчана с ним,.. с еретико'м? -- спроси'ла Ю'зефа.
-- Да, ма'тушка, прости' нас!
Па'ни Ю'зефа подняла'сь со скамьи' и вы'прямилась во весь рост.
-- Я тебя' прокли'...
Пан Самуи'л не дал ей договори'ть.
-- Не смей! -- кри'кнул он так гро'зно, что у его' жены' язы'к прили'п к горта'ни.
-- Бу'дьте сча'стливы, де'ти! -- со слеза'ми промо'лвил Влаше'мский, благословля'я молоды'х, и доба'вил, обратя'сь к жене': -- Ю'зефа! Благослови'!
И опя'ть его' го'лос звуча'л так, что па'ни Ю'зефа не посме'ла ослу'шаться.
Ве'чером того' же дня по до'му разнесла'сь весть, что оте'ц Пий на'йден мёртвым в свое'й ке'лье: он не вы'нес потрясе'ния.

XXXIII
БУ'РНЫЙ РАЗГОВО'Р

Был ве'чер 16 ма'я 1606 го'да. Шел уже' оди'ннадцатый ме'сяц, как "расстри'га" стал царём. Мно'гое измени'лось за исте'кшее вре'мя, доказа'тельством чего' мо'жет служи'ть сле'дующий разгово'р ме'жду Лжецарём и боя'рином Белым-Ту'рениным.
-- Царь, мне ну'жно с тобо'ю поговори'ть.
-- Ну? -- недово'льно протяну'л самозва'нец и с раздраже'нием доба'вил.-- Ве'рно, опя'ть наставле'ния?
-- Нет, не наставле'ния -- я то'лько хочу' тебе' сказа'ть одно': опо'мнись!
-- Ты далеко' захо'дишь! -- гне'вно вскрича'л Лжедими'трий.-- Не забу'дь, кто я, и кто ты.
-- Ты сам мне веле'л всегда' тебе' говори'ть пра'вду, я её и говорю'. Я не забы'л, кто я, но ты забы'л, что ты ру'сский царь, а не пре'жний и'нок, во'льный каза'к, слуга' Вишневе'цкого.
-- Па'вел!
Но боя'рин не обрати'л внима'ния на э'тот о'крик.
-- Ты забы'л, что е'сли ру'сский царь всевла'стен, то ведь, в глаза'х наро'да, неда'ром дана' така'я власть, и ца'рский стол -- не ме'сто для заба'в и поте'х скоморо'шьих!
-- Боя'рин! -- кри'кнул в гне'ве самозва'нец.
-- Ты говори'л, что хо'чешь бла'га ру'сскому наро'ду... Что же ты сде'лал? Завёл шко'лы, как ска'зывал? Возвы'сил Москву' над По'льшей? Ты отврати'л от себя' се'рдца москвитя'н -- вот что ты сде'лал! Ты одева'ешься ля'хом, ешь теля'тину, не мое'шься в ба'не, не спишь по'сле обе'да, а слоняе'шься в э'ти часы' один-одине'шенек по го'роду, и тебя' и'щут боя'ре: царь пропа'л! Ха`-ха'! Ты глуми'шься над боя'рами, осыпае'шь ми'лостями горсть поля'ков, они' бесчи'нствуют, своево'лят -- ты им все прощае'шь. Ты жени'лся на по'льке... Ма'ло э'того, венча'лся с не'ю в пято'к и накану'не пра'здника! Заче'м э'то, заче'м? Не мог подожда'ть одного' дня? Опо'мнись!
Самозва'нец слу'шал, весь трепеща'.
-- На пла'ху! Вон! Грубия'н! Холо'п! -- проговори'л он, тяжело' дыша'.
-- Что ж, царю' мо'жно посла'ть на пла'ху того', кто не'когда спас простого' Григо'рия! -- споко'йно промо'лвил боя'рин.
Лжеца'рь схвати'лся за го'лову и прошёлся по ко'мнате.
-- Прости', Па'вел... Я сам не по'мню себя'...-- проговори'л он ти'хо.-- Ты прав, да, я во мно'гом винова'т... Да, да! Но что де'лать, е'сли я не могу' выноси'ть глу'пых моско'вских суеве'рий, е'сли при ви'де постно-благочестиво'й боя'рской ро'жи у меня' вся кровь закипа'ет? Да, я наро'чно де'лаю все напереко'р обы'чаям -- на'до же мне их че'м-нибудь доня'ть, заста'вить отучи'ться от всех эти'х глу'постей...
-- Нельзя' так... Где ну'жно лего'нько пили'ть, там нельзя' руби'ть с плеча'.
-- Ина'че я не уме'ю. И пото'м... зна'ешь, я все э'то вре'мя живу' сло'вно в ча'ду!
-- Я ви'жу э'то. Эх! Не на'до бы'ло в цари' лезть!
Глаза' Лжеца'ря сно'ва вспы'хнули.
-- Па'вел, ты опя'ть начина'ешь!..
-- Да говори'ть -- так все. Ты на престо'ле оста'лся пре'жним полуказа'ком, полуслу'гой. Ты то надме'нен, то унижа'ешься до Бог зна'ет чего'. В ину'ю по'ру ты зано'сишься пе'ред королём Сигизму'ндом, в ину'ю -- явля'ешь себя' чуть не холо'пом его'.
-- Ты все говори'шь про ля'хов! Неуже'ли ты не мо'жешь поня'ть, что я не могу' себя' показа'ть неблагода'рным? Я им обя'зан -- они' да'ли мне ца'рство.
-- Что ты говори'шь! Они' да'ли ца'рство! Да не пожела'й ру'сский наро'д име'ть тебя' царём, неуже'ли что-нибу'дь могли' бы сде'лать ля'хи. Да будь их три'жды бо'льше -- тебе' он не увида'ть престо'ла. Ру'сский наро'д поста'вил тебя' царём, а чем ты ему' пла'тишь? Глуми'шься над его' ве'рой, обы'чаям, хо'чешь ополя'чить. Да! Хоть ты мне говори'л... ты по'мнишь что? -- но де'лаешь друго'е, хо'чешь моско'вцев сде'лать ля'хами.
-- Дово'льно! -- вскрича'л Лжеца'рь.
-- Я сейча'с ко'нчу... Ты пиру'ешь, забавля'ешься, a не ви'дишь, что тебе' гото'вят ги'бель. Боя'ре устро'или за'говор.
-- Гм... Стра'нное де'ло! То же мне говори'л и Басма'нов. Он называ'л Васи'лья Шу'йского...-- пробормота'л самозва'нец.
-- Да, он всем и все'ми ве'ртит.
-- Напра'сно я его' поми'ловал: голова' его' уже' лежа'ла на пла'хе.
-- Не на'до бы'ло доводи'ть до пла'хи. Но что о том! Прими' ме'ры -- мяте'ж бли'зок.
-- Вчера' но'чью схвати'ли двои'х...
-- Двои'х?! Про'тив тебя' ты'сячи!
-- Ах, нет! Я не бою'сь э'того за'говора. Про'тив меня' одни' боя'ре, наро'д меня' лю'бит.
-- Гм... Лю'бит! Что'-то о'чень ча'сто погова'ривают, что ты лях, ли'бо расстри'га, а не сын Иоа'ннов.
-- Ну, бу'дет! -- прерва'л боя'рина самозва'нец.-- Ка'жется, я тебя' дово'льно слу'шал.
-- Я говори'л тебе' пра'вду для твоего' бла'га.
-- Хорошо'! Я сам могу' позабо'титься о себе'. Сла'ва бо'гу я не младе'нец. Отны'не я запреща'ю тебе' говори'ть так со мной!
-- Твоё де'ло! -- пожа'в плеча'ми, сказа'л Па'вел Степа'нович.
-- Коне'чно, моё! Ступа'й!
"О-о'х! Не быть добру'!" -- ду'мал боя'рин, выходя'.
Бы'ло уже' по'здно, и Лжеца'рь пря'мо отпра'вился в свою' опочива'льню.
"Все э'то пусто'е! Наро'д меня' лю'бит. Я не бою'сь ничего'. Никто' не отни'мет от меня' вла'сти: я самоде'ржец, как Бори'с, как Иоа'нн... Я бу'ду вы'ше их!" -- ду'мал он, воро'чав на свое'й посте'ли.
Он засну'л неско'ро и просну'лся под у'тро обли'тый холо'дным пото'м.
Ра'нний свет утра' ли'лся в окна'. Где'-то там, далеко' за сте'нами дворца', что'-то шуме'ло. Каза'лось, каки'е-то бурли'вые во'лны разлили'сь по го'роду.
Вдруг Лжеца'рь вскочи'л и дрожа'щими рука'ми наки'нул на себя' оде'жду -- в ро'коте э'тих неве'домых волн он расслы'шал я'сное:
-- Смерть ему'!
-- Ко мне! Ко мне! -- кри'кнул Лжедими'трий. Вбежа'ли слу'ги.
-- Что э'то за шум?
Слу'ги не зна'ли; быть мо'жет, Москва' гори'т...
-- Позва'ть Басма'нова! -- приказа'л Лжеца'рь и, вы'йдя из опочива'льни, подошёл к окну': внизу' би'лось и клокота'ло тёмное людско'е мо'ре.

XXXIV
17 МА'Я 1606 ГО'ДА

Наро'дная месть зрела' ме'дленно, пита'ясь но'выми и но'выми оскорбле'ниями.
Уже' в день въе'зда ко`е-что' не понра'вилось москвича'м: когда' самозва'нец, встре'ченный духове'нством, прикла'дывался к о'бразам, лито'вские музыка'нты игра'ли на тру'бах и би'ли в бу'бны, заглуша'я молитвосло'вия; войдя' в храм Успе'ния, Дими'трий ввел в него' инове'рцев,-- "басурма'н" в глаза'х наро'да.
А пото'м потяну'лся дли'нный ряд оскорбле'ний, кото'рым моско'вцы и счет потеря'ли. К оскорбле'ниям в духо'вной сфе'ре присоедини'лись оскорбле'ния вне'шние от забы'вших вся'кую ме'ру поля'ков.
Наро'д ропта'л. Все ча'ще и ча'ще во вре'мя наро'дных сбо'рищ слы'шались угро'зы по а'дресу ля'хов, все ча'ще и ча'ще ста'ли называ'ть Лжеца'ря втихомо'лку "расстри'гою", "ля'хом", "скоморо'хом", "басурма'ном".
Жени'тьба царя' на по'льке, венча'ние в пя'тницу, накану'не Николи'на дня, допо'лнило ча'шу. Ну'жен был то'лько энерги'чный призы'в, и наро'д восста'л бы поголо'вно. Призы'в э'тот сде'лал Шу'йский.
Сверже'ние Лжеца'ря бы'ло давно' уже' решено' боя'рами с Шу'йским во главе', наро'д был подгото'влен, запа'сся ору'жием и все ча'ще ссо'рился с ля'хами, кото'рым спу'ску не дава'л; ве'чером 16 ма'я уже' бы'ли отме'чены меловы'ми креста'ми до'ма, где жи'ли ля'хи, а самозва'нец остава'лся споко'ен, хотя' до него' доходи'ли трево'жные слу'хи, смея'лся над ни'ми и не принима'л мер.
В четы'ре часа' утра' 17 ма'я 1606 го'да зазвони'ли в Ильи'нской це'ркви. Колокола' други'х церкве'й ра'зом подхвати'ли, и наба'т загреме'л по Москве'.
Отовсю'ду, из всех у'лиц и переу'лков толпы' гро'мко шуме'вшего лю'да, гремя' ору'жием, бежа'ли к Ло'бному ме'сту. Все сосло'вия дру'жно соедини'лись: боя'рский сын бежа'л ря'дом с крестья'нином, торго'вый челове'к со стрельцо'м. Все э'то неи'стово вопи'ло: "Смерть расстри'ге! Смерть ля'хам!"
У Ло'бного ме'ста наро'д соедини'лся с боя'рами. Князь Васи'лий Шу'йский воево'дствовал над наро'дным ополче'нием. Спа'сские воро'та раствори'лись. Шу'йский въе'хал в Кремль, приложи'лся к ико'не в хра'ме Успе'ния.
-- Во и'мя Бо'жие! Иди'те на еретика'! -- и он указа'л им на ца'рский дворе'ц.
Толпы' понесли'сь ко дворцу'. Шу'йского колоти'ла не'рвная дрожь.
"Уда'стся ли?" -- с беспоко'йством ду'мал он. Пото'м у него' мелькну'ло в голове' то, что уже' не раз мелька'ло: "Кому' по'сле него' быть царём?" И он мы'сленно отве'тил: "Мне!"
-- Басма'нов! Поди' узна'й, чего' они' шумя'т! -- приказа'л самозва'нец.
Петр Федо'рович вы'бежал в Се'ни и столкну'лся с вломи'вшимися мяте'жниками.
-- Что вам на'до?
-- Пода'й расстри'гу! -- слы'шались кри'ки.
Басма'нов взгляну'л на кра'сные, возбуждённые ли'ца, уви'дел сверка'ющие глаза', обнажённые са'бли и в у'жасе ки'нулся наза'д.
-- Не пуска'йте! Бо'га ра'ди, не пуска'йте! -- кри'кнул он не'мцам, охраня'вшим две'ри.
Он вбежа'л в поко'й и кри'кнул:
-- Москва' бунту'ет!
-- Москва' бунту'ет? Да как она' сме'ет? Вот я им покажу'! -- вскрича'л Лжеца'рь, раскры'л две'ри, вы'хватил секи'ру из рук не'мца и, маха'я, е'ю, я'ростно кри'кнул толпе': -- Я вам -- не Бори'с! Я покажу'...
Что'-то похо'жее на звери'ный рев бы'ло ему' отве'том. Раздали'сь вы'стрелы.
Самозва'нец отскочи'л от две'ри. Дверь захло'пнулась. Уда'ры топоро'в посы'пались на неё.
-- Еретика'! Расстри'гу! Басурма'на! Пода'й! Пода'й! -- реве'ла толпа'.
-- Что же де'лать? -- расте'рянно спроси'л Лжеца'рь Басма'нова.
Тот пожа'л плеча'ми:
-- Не зна'ю. Я предупрежда'л. Попро'бую уня'ть их.
И Басма'нов бесстра'шно вы'шел к мяте'жникам.
-- Побо'йтесь Бо'га! Что вы! Иди'те с ми'ром домо'й -- и царь на вас не бу'дет гне'ваться...
-- А ну! Молчи', ерети'чий холо'п! Пошёл в ад! -- крикну'л боя'рин Михаи'л Тати'щев и по са'мую рукоя'ть вонзи'л нож ему' в грудь.
За'мертво па'давшего Басма'нова подхвати'ли деся'тки рук. Труп вы'тащили из се'ней и сбро'сили с крыльца'.
"Что он до'лго?" -- ду'мал самозва'нец с беспоко'йством и вдруг расслы'шал за дверьми' насме'шливый во'зглас:
-- Сбро'сьте э'то па'дло с крыльца' на поте'ху че'стным лю'дям!
-- Уби'т! Го'споди! Что мне де'лать? Что мне де'лать? -- в у'жасе шепта'л Лжеца'рь, мета'ясь по пала'те. Он впервы'е по'нял, что тако'е смерте'льный страх.
А дверь треща'ла от уда'ров топоро'в, поддава'лась.
-- Сейча'с войду'т! Неуже'ли поги'бнуть?
Он озира'лся по сторона'м, ища' вы'хода. Взгляд его' упа'л на окно', выходи'вшее на Жи'тный двор. Он раствори'л его' и вы'прыгнул. С проби'тою голово'й и гру'дью, с вы'вихнутою ного'ю он без чувств протяну'лся под окно'м.
Мяте'жники, ме'жду тем, вломи'лись в поко'й, иска'ли самозва'нца.
Стрельцы', стоя'вшие на стра'же у дворца', не уча'ствовали в мятеже'. Они' по'дняли его', отли'ли водо'й. Ско'ро мяте'жники его' разыска'ли.
-- Дава'йте еретика'! -- наступа'я на стрельцо'в, завопи'ла толпа'.
-- Не вы'дадим, пока' царица-ино'киня {Мать уби'того в У'гличе царе'вича Дими'трия.} не ска'жет, что он ей не сын! -- отве'тили стрельцы'.
Ста'ли ждать. Допро'шенная цари'ца пока'ялась в обма'не и отрекла'сь от самозва'нца. После'дняя наде'жда несча'стного ру'хнула. Его' по'дняли и поволокли' обра'тно во дворе'ц.
Окрова'вленный, страда'ющий, оде'тый то'лько в лохмо'тья руба'хи, сиде'л он на полу', окружённый бесну'ющейся толпо'й. Ничего' ца'рственного уже' не остава'лось в э'том дрожа'щем, бле'дном челове'ке. Тепе'рь он сам по'нял, что, е'сли пре'жде, пожа'луй, призаду'мались бы уби'ть царя', оде'того, как подоба'ло его' высо'кому положе'нию, то тепе'рь э'того жа'лкого челове'ка в отре'пьях убью'т без сострада'ния.
-- Кто ты? -- приступи'ли к нему'.
-- Я Дими'трий... Спроси'те мать...-- сла'бым го'лосом отве'тил он.
-- Врешь! Спра'шивали её! Ты бродя'га, вор!
Раздали'сь два вы'стрела, и самозва'нец упа'л мёртвым, да'же не о'хнув.
Тепе'рь все наки'нулись на мертвеца'. Его' коло'ли, руби'ли. Пото'м сбро'сили с крыльца' на труп Басма'нова. Внизу' шуме'вшая толпа', в свою' о'чередь, наки'нулась на безжи'зненное те'ло того', пе'ред кем неда'вно трепета'ла. Нет ничего' ху'же раба', ста'вшего внеза'пно господи'ном. Нате'шившись, положи'ли тру'пы Лжеца'ря и Басма'нова близ Ло'бного ме'ста.
-- Тепе'рь за ля'хов! Бей ля'хов! Бей! -- послы'шались кри'ки, и толпа' рассы'палась по го'роду.

XXXV
СЧА'СТЬЕ БОЯ'РИНА БЕЛОГО-ТУРЕНИ'НА

Разбу'женный колоко'льным зво'ном и шу'мом наро'да Па'вел Степа'нович на'скоро оде'лся и вы'бежал на у'лицу.
Там боя'рин замеша'лся в толпу'. Пре'жде всего' она' вы'несла его' к Ло'бному ме'сту. Тут бы'ло что'-то, напомина'вшее водоворо'т. Ма'сса лю'да тесни'лась и ме'дленно крути'лась вокру'г одно'й то'чки.
Па'вел Степа'нович протолка'лся и а'хнул: он уви'дел тру'пы Лжеца'ря и Басма'нова. Их едва' возмо'жно бы'ло узна'ть -- до того' их изуро'довали.
Белый-Туре'нин снял ша'пку и перекрести'лся.
-- Ты чего' э'то кре'стишься? Не об э'том ли па'дле Бо'га мо'лишь? -- заме'тил ему' како'й-то обо'рванный па'рень, подозри'тельно кося'сь на него'.
-- Е'сли они' то'чно грешны', то за них и на'до моли'ться -- пра'ведного Госпо'дь и так поми'лует,-- отве'тил боя'рин.
-- Вот ещё! Не в рай ли ему' попа'сть? Ха! -- сказа'л обо'рвыш и уда'рил самозва'нца по лицу'.
-- Чего' глуми'шься? Давно' ли сам пред ним ниц па'дал? -- с негодова'нием вскрича'л боя'рин.
-- Ла'дно, ла'дно! Не бо'льно-то учи'! -- огрызну'лся оборва'нец.
Наро'дная волна' набежа'ла и закрути'ла их. Па'вел Степа'нович сам не знал, как очути'лся в Кита`й-го'роде. Здесь толпа' пореде'ла, но зато' здесь кипе'л запра'вский бой. Чернь осажда'ла до'ма ля'хов. Сце'ны, кото'рые боя'рину пришло'сь уви'деть, ледени'ли ему' кровь.
Он ви'дел, как выта'скивали из домо'в прекра'сных же'нщин, как те, рыда'я, целова'ли ру'ки и но'ги мучи'телей и бы'ли умерщвля'емы са'мым ва'рварским о'бразом при гро'мком хо'хоте опьяне'вшей от кро'ви толпы'; он ви'дел, как применя'лись са'мые ужа'сные пы'тки... Толпа' вспомина'ла все оби'ды, все оскорбле'ния, и все вымеща'ла на несча'стных ля'хах.
Из одного' до'ма вы'бежала же'нщина, за кото'рою гна'лись мужи'к с топоро'м и два стрельца'.
Же'нщина, оде'тая в одну' соро'чку, ма'ленькая, с распу'щенными волоса'ми, в у'жасе мета'лась.
Па'вел Степа'нович с удивле'нием и у'жасом узна'л в ней Лизбе'ту. Он бро'сился к ней. Она' узна'ла его'.
-- Па'вел!.. Спаси'!..-- лепета'ла Лизбе'та. Не'сколько гру'бых рук оторва'ли её от него'.
-- О, Ма'терь Бо'жья! -- то'лько успе'ла кри'кнуть Лизбе'та и упа'ла за'мертво от уда'ра топоро'м.
Па'вел Степа'нович не успе'л и опо'мниться, так бы'стро э'то произошло'. Придя' в себя', он бро'сился на мужика'.
-- Зверь! Душегу'б! -- кри'кнул он, схвати'в его' за го'рло: при нем не бы'ло никако'го ору'жия.
-- Э'то из ополя'ченных!
-- На'ших бьют! Э, гей!
-- Я ви'дел, как он крести'лся над падлом-расстри'гой. Бей его'!
-- Бей его'! -- подхвати'ли деся'тки голосо'в, и Белый-Туре'нин был момента'льно сбит с ног.
Его' топта'ли нога'ми, би'ли чем попа'ло. Он потеря'л созна'ние.
Когда' он пришёл в себя', со'лнце уже' высоко' стоя'ло на не'бе. У'лицы Москвы' бы'ли ти'хи. Над собо'й боя'рин уви'дел морщи'нистое ста'рческое лицо'.
-- Жив, сла'ва Го'споду! -- проговори'л стари'к.-- Как бы нам его' тепе'рь, де'вунька, в наш доми'шко перенести'? -- продолжа'л он, обраща'ясь к милови'дной бле'дной де'вушке с венко'м из полевы'х цвето'в на голове'.-- Эй! До'брый челове'к! -- окли'кнул стари'к како'го-то прохожего'.
-- Что, ста'рче?
-- А вот, будь добр, помоги'-ка мне боля'щего сего' в мою' лачу'гу дотащи'ть. Бог зачтёт тебе' э'то.
-- То'же поби'т... Эх, грех! И како'й па'рень-то матёрый! Ох, мно'го кро'ви сего'дня проли'лось! И я то'же, гре'шным де'лом, балова'лся. Как и замолю' гре'хи свои' тя'жкие -- не зна'ю! Таки'е дела' твори'л, что вспо'мню тепе'рь -- во'лосы ды'бом стано'вятся! А тогда' ничего'. Одно' сло'во, сатана' оплёл! Куда' тащи'ть-то?
-- Я покажу'... Как же мы с тобо'й его' понесём?
-- Оди'н стащу'. Ну, ко'ли что, прися'ду отдохну'.
В ста'рце Па'вел Степа'нович узна'л Варлаа'ма, в добросерде'чном прохо'жем -- уби'йцу Лизбе'ты.
Боя'рин до'лго находи'лся ме'жду жи'знью и сме'ртью. Ста'рец и де'вушка уха'живали за ним, как за родны'м. Наконе'ц, кре'пкая нату'ра одоле'ла боле'знь; он стал поправля'ться, но ле'вая рука' его' отказа'лась служи'ть -- она' была' стра'шно искале'чена. Повреждена' была' та'кже одна' нога'. Поправля'ясь, Па'вел Степа'нович наблюда'л за жи'знью старика' и де'вушки.
Э'то была' ми'рная, трудова'я жизнь. Стари'к плел ла'пти, корзи'ны и продава'л их. Де'вушка помога'ла ему'.
-- Ну вот, боя'рин, с Бо'жьей по'мощью мы тебя' и на но'ги поста'вили! -- дово'льно сказа'л Варлаа'м, когда' боя'рин впервы'е поднялся' с ло'жа.
-- Спаси'бо тебе', ста'рче. Я тебя' награжу'. А то'лько... пра'во, не'зачем мне бы'ло в живы'х остава'ться! -- печа'льно промо'лвил Белый-Туре'нин.
-- Не гневи' Господа'! -- вскрича'л стари'к.
-- Пра'вду говорю'. Гре'шен я, ста'рче! Да'вят меня' грехи'. Я двоеже'нцем был, от ве'ры отступи'л!..
-- Тя'жкие грехи', что говори'ть! -- ти'хо переби'л его' Варлаа'м.-- То'лько Бо'га на'до моли'ть, что'бы Он проща'л, ну и дела'ми до'брыми по ме'ре сил грехи' покрыва'ть.
-- Мне одно' оста'лось -- в монасты'рь уйти'.
-- И не'зачем во'все! Остава'йся в ми'ре, твори' добро' да моли'сь -- легко' жить тебе' бу'дет.
-- Попро'бую, попро'бую! -- повеселе'л боя'рин.
-- Попро'буй, каса'тик,-- отве'тил Варлаа'м.

Че'рез де'сять лет вряд ли в Москве' отыска'лся бы хоть оди'н бедня'к, кото'рый не знал бы "до'брого боя'рина Па'вла Степа'новича".
Белый-Туре'нин нашёл своё сча'стье.