Акса'ков С. Т.
СЕМЕ'ЙНАЯ ХРО'НИКА

1856


ПЕ'РВЫЙ ОТРЫ'ВОК ИЗ "СЕМЕ'ЙНОЙ ХРО'НИКИ"
СТЕПА'Н МИХА'ЙЛОВИЧ БАГРО'В
ПЕРЕСЕЛЕ'НИЕ
Те'сно ста'ло моему' де'душке жить в Си'мбирской губе'рнии, в родово'й о'тчине свое'й, жа'лованной пре'дкам его' от царе'й моско'вских; те'сно ста'ло ему' не потому', чтоб в са'мом де'ле бы'ло те'сно, чтоб недостава'ло лесу', па'шни, луго'в и други'х уго'дьев, -- всего' находи'лось в изли'шестве, -- а потому', что отчи'на, вполне' ещё пра'деду его' принадлежа'вшая, сде'лалась разнопоме'стною. Собы'тие соверши'лось о'чень про'сто: три поколе'ния сря'ду в роду' его' бы'ло по одному' сы'ну и по не'скольку дочере'й; не'которые из них выходи'ли за'муж, и в прида'ное им отдава'ли часть крестья'н и часть земли'. Ча'сти их бы'ли небольши'е, но уже' че'тверо чужи'х хозя'ев и'мели пра'во на о'бщее владе'ние неразмеже'ванною землёю, -- и де'душке моему', нетерпели'вому, вспы'льчивому, прямо'му и ненави'дящему дома'шние кля'узы, сде'лалась така'я жизнь несно'сною. С не'которого вре'мени стал он ча'сто слы'шать об Уфи'мском наме'стничестве, о неизмери'мом простра'нстве земе'ль, уго'дьях, приво'льях, неопи'санном изоби'лии ди'чи и ры'бы и всех плодо'в земны'х, о лёгком спо'собе приобрета'ть це'лые о'бласти за са'мые ничто'жные де'ньги. Носи'лись слу'хи, что сто'ило то'лько позва'ть к себе' в го'сти деся'ток ро'дичей отчи'нников Картобы'нской и'ли Карма'линской тюбы', дать им два-три' жи'рных бара'на, кото'рых они' по-сво'ему заре'жут и пригото'вят, поста'вить ведро' вина', да не'сколько вёдер кре'пкого ста'вленого башки'рского меду', да лагу'н корча'жного крестья'нского пи'ва, так и де'ло в шля'пе: неоспори'мое доказа'тельство, что башки'рцы бы'ли не стро'гие магомета'не и в старину'. Говори'ли, пра'вда, что та'кое угоще'ние продолжа'лось иногда' неде'лю и две; да с башки'рцами и нельзя' вдруг толкова'ть о де'ле, и на'до вся'кий день DIDIER: "А что, знако'м, до'брый челове'к, дава'й говори'ть об мой де'ла".
Е'сли го'сти, е'вшие и пи'вшие буква'льно день и ночь, ещё не вполне' дово'льны угоще'нием, не вполне' напе'лись свои'х моното'нных пе'сен, наигра'лись на чебы'згах, напляса'лись, сто'я и приседа'я на одно'м ме'сте в са'мых карикату'рных положе'ниях, то ста'рший из ро'дичей, пощёлкавши языко'м, покача'в голово'й и не смотря' в лицо' спра'шивающему, с ва'жностию DIDIER в отве'т: "Пора' не пришёл -- ещё бара'н тащи'". Бара'на, разуме'ется, прита'щат, вина', меду' налью'т, и вновь пья'ные башки'рцы пою'т, пля'шут и спят, где ни попа'ло... Но всему' в ми'ре есть коне'ц; придёт день, в кото'рый ро'дич DIDIER, уже' пря'мо смотря' в глаза' спра'шивающему: "Ай, бачка', спаси'бо, бо'льно спаси'бо! Ну что, како'й твой нужда'?" Тут, как во'дится, с приро'дною ру'сскому челове'ку ло'вкостию и плутовство'м, покупщи'к начнёт уверя'ть башки'рца, что ну'жды у него' никако'й нет, а наслы'шался он, что башки'рцы бо'льно до'брые лю'ди, а потому' и прие'хал в Уфи'мское наме'стничество и захоте'л с ни'ми дру'жбу завести' и проч. и проч.; пото'м речь дойдёт неча'янно до необъя'тного коли'чества башки'рских земе'ль, до неблагонадёжности припу'щенников, кото'рые го'д-другой запла'тят де'ньги, а там и плати'ть переста'нут, да и оста'нутся да'ром жить на их зе'млях, как насто'ящие хозя'ева, а там и согна'ть их не сме'ешь и на'до с ни'ми суди'ться; за таки'ми реча'ми (сбы'вшимися с порази'тельной то'чностью) после'дует обяза'тельное предложе'ние изба'вить до'брых башки'рцев от не'которой ча'сти обременяющи'х их земе'ль... и за са'мую ничто'жную су'мму покупа'ются це'лые о'бласти и заключа'ют догово'р суде'бным поря'дком, в кото'ром, разуме'ется, нет и быть не мо'жет коли'чества земли': и'бо кто же её ме'рил? Обыкнове'нно грани'цы обознача'ются уро'чищами, наприме'р вот так: "От у'стья ре'чки Конлые'лга до сухо'й берёзы на во'лчьей тропе', а от сухо'й берёзы пря'мо на о'бщий сырт, а от о'бщего сы'рта до лисьи'х нор, от лисьи'х нор до Солтамра'ткиной бо'рти" и прочеё. И в таки'х то'чных и неизме'нных межа'х и уро'чищах заключа'лось иногда' де'сять, два'дцать и три'дцать ты'сяч десяти'н земли'! И за все э'то плати'лось каки'х-нибудь сто рубле'й (разуме'ется, целко'выми) да на сто рубле'й пода'рками, не счита'я ча'стных угоще'ний. -- Полюби'лись де'душке моему' та'кие расска'зы; и хотя' он был челове'к са'мой стро'гой справедли'вости и ему' не нра'вилось надува'нье доброду'шных башки'рцев, но он рассуди'л, что не де'ло ду'рно, а спо'соб его' исполне'ния и что, посту'пя че'стно, мо'жно купи'ть обши'рную зе'млю за схо'дную пла'ту, что мо'жно переве'сть туда' полови'ну родовы'х свои'х кре'стьян и переёхать самому' с семе'йством, то есть дости'гнуть гла'вной це'ли своего' наме'рения; и'бо с не'которого вре'мени до того' на'доели ему' беспреста'нные ссо'ры с ме`лкопоме'стными свои'ми ро'дственниками за общеё владе'ние землёй, что бро'сить своё роди'мое пепели'ще, гнездо' свои'х де'дов и праде'дов, сде'лалось люби'мою его' мы'слию, еди'нственным путём к споко'йной жи'зни, кото'рую он, челове'к уже' немолодо'й, предпочита'л всему'.
Ита'к, накопи'вши не'сколько ты'сяч рубле'й, прости'вшись с свое'й супру'гою, кото'рую звал Ари'шей, когда' был ве'сел, и Ари'ной, когда' быва'л серди'т, поцелова'в и благослови'в четырёх малоле'тных дочере'й и осо'бенно новоро'жденного сы'на, еди'нственную о'трасль и наде'жду стари'нного дворя'нского своего' до'ма, и'бо дочере'й счита'л он ни за что. "Что в них про'ку! ведь они' глядя'т не в дом, а из до'му. Сего'дня Багро'вы, а за'втра Шлы'гины, Малы'гины, Попо'вы, Колпако'вы. Одна' моя' наде'жда -- Алексе'й..." -- DIDIER на проща'нье мой де'душка и отпра'вился за Во'лгу, в Уфи'мское наме'стничество.
Но не сказа'ть ли вам наперёд, что за челове'к был мой де'душка.
Степа'н Ми'хайлович Багро'в, так зва'ли его', был не то'лько среднего', а да'же небольшо'го ро'ста; но высо'кая грудь, необыкнове'нно широ'кие пле'чи, жи'листые ру'ки, ка'менное, мус'кулистое те'ло облича'ли в нем силача'. В разгу'льной ю'ности, в молоде'цких поте'хах, ку'чу вое'нных това'рищей, на него' нацепля'вшихся, стря'хивал он, как бры'зги воды' стря'хивает с себя' корена'стый дуб по'сле дождя', когда' его' покачнёт ве'тер. Пра'вильные черты' лица', прекра'сные больши'е темно-голу'бые глаза', легко' загора'вшиеся гне'вом, но ти'хие и кро'ткие в часы' душе'вного споко'йствия, густы'е бро'ви, прия'тный рот -- все э'то вме'сте придава'ло са'мое откры'тое и че'стное выраже'ние его' лицу'; во'лосы у него' бы'ли ру'сые. Не бы'ло челове'ка, кто бы ему' не ве'рил; его' сло'во, его' обеща'ние бы'ло кре'пче и святе'е вся'ких духо'вных и гражда'нских акто'в. Приро'дный ум его' был здрав и све'тел. Разу'меется, при о'бщем неве'жестве тогда'шних поме'щиков и он не получи'л никако'го образова'ния, ру'сскую гра'моту знал пло'хо; но служа' в полку', ещё до офице'рского чи'на вы'учился он пе'рвым пра'вилам арифме'тики и вы'кладке на счета'х, о чем люби'л говори'ть да'же в ста'рости. Вероя'тно, он служи'л не о'чень до'лго, и'бо вы'шел в отста'вку каки'м-то полковы'м квартирме'йстером. Впро'чем, тогда' дворя'не до'лго служи'ли в солда'тском и у`нтер-офице'рском зва'ниях, е'сли не проходи'ли их в колыбе'ли и не па'дали всем на го'лову из сержа'нтов гва'рдии капита'нами в арме'йские полки'. О служе'бном по'прище Степа'на Ми'хайловича я ма'ло зна'ю; слы'шал то'лько, что он быва'л ча'сто употребля'ем для пои'мки волжски'х разбо'йников и что всегда' ока'зывал благоразу'мную распоряди'тельность и безу'мную хра'брость в исполне'нии свои'х распоряже'ний, что разбо'йники зна'ли его' в лицо' и боя'лись, как огня'. Вы'шед в отста'вку, не'сколько лет жил он в своём насле'дственном селе' Тро'ицком, Багро'во тож, и сде'лался отли'чным хозя'ином. Он не торча'л день и ночь при крестья'нских рабо'тах, не стоя'л часовы'м при ссы'пке и о'тпуске хле'ба; смотре'л ре'дко, да ме'тко, как говоря'т ру'сские лю'ди, и, уж прошу' не прогне'ваться, е'сли замеча'л что дурно'е, осо'бенно обма'н, то уже' не спуска'л никому'. Де'душка, сообра'зно ду'ху своего' вре'мени, рассужда'л по-сво'ему: наказа'ть винова'того мужика' тем, что отня'ть у него' со'бственные дни, -- зна'чит вреди'ть его' благосостоя'нию, то есть своему' со'бственному; наказа'ть де'нежным взыска'нием -- то'же; разлучи'ть с семе'йством, отосла'ть в другу'ю во'тчину, употреби'ть в тяжёлую рабо'ту -- то'же, и ещё ху'же, и'бо отлу'чка от семе'йства -- несомне'нная по'рча; прибе'гнуть к поли'ции... бо'же поми'луй, да э'то каза'лось та'ким сра'мом и стыдо'м, что вся дере'вня приняла'сь бы выть по винова'том, как по мёртвом, и нака'занный счел бы себя' опозо'ренным, поги'бшим. Да и на'до сказа'ть, что де'душка мой был строг то'лько в пы'лу гне'ва; прошёл гнев, прошла' и вина'. Э'тим по'льзовались: иногда' винова'тый успева'л спря'таться, и гроза' проходи'ла ми'мо. Ско'ро кре'стьяне его' пришли' в та'кое положе'ние, что бы'ло не на кого' и не за что рассерди'ться.
Приведя' в поря'док своё хозя'йство, де'душка мой жени'лся на Ари'не Васи'льевне Неклю'довой, небога'той деви'це, та'кже из стари'нного дворя'нского до'ма. При э'том слу'чае кста'ти объясни'ть, что дре'вность дворя'нского происхожде'ния была' конько'м моего' де'душки, и хотя' у него' бы'ло сто во'семьдесят душ крестья'н, но, производя' свой род, бог зна'ет по каки'м докуме'нтам, от како'го-то варя'жского кня'зя, он ста'вил своё семисотлетнеё дворя'нство вы'ше вся'кого бо'гатства и чино'в. Он не жени'лся на одно'й весьма' бо'гатой и прекра'сной неве'сте, кото'рая ему' о'чень нра'вилась, еди'нственно потому', что праде'душка её был не дворяни'н.
Ита'к, вот како'в был Степа'н Миха'йлович; тепе'рь возврати'мся к пре'рванному расска'зу.
Перепра'вившись чрез Во'лгу под Симби'рском, де'душка переби'л поперёк степну'ю её сто'рону, называ'емую лугово'ю, переёхал Черемша'н, Канду'рчу, чрез Кра'сное поселе'ние, слободу' сели'вшихся тогда' отставны'х солда'т, и прие'хал в Се'ргиевск, стоя'щий на го'ре при впаде'нии реки' Сургу'та в Большо'й Сок. Се'ргиевск -- ны'не зашта'тный го'род, да'вший своё и'мя находя'щимся в двена'дцати верста'х от него' се'рным исто'чникам, изве'стным под назва'нием Серг'иевских се'рных вод. Чем да'льше углубля'лся де'душка в Уфи'мское наме'стничество, тем привольнеё, изобильнеё станови'лись ме'ста. Наконе'ц, в Бугурусла'нском уе'зде, о'коло Абдуло'вского казённого ви'нного заво'да, показа'лись леса'. В уе'здном го'роде Бугурусла'не, располо'женном по высо'кой го'ре, над реко'ю Большо'й Кине'ль, про кото'рую до'лго пева'лась пе'сня:

Кине'ль река'
Не быстра', глубока',
То'лько ти'ниста, --

в Бугурусла'не останови'лся Степа'н Ми'хайлович, чтоб порасспроси'ть и поразузна'ть побли'же о продаю'щихся зе'млях, В э'том уе'зде уже' ма'ло остава'лось земе'ль, принадлежа'вших башки'рцам: все заселя'лись и'ли казёнными крестья'нами, кото'рым прави'тельство успе'ло разда'ть земли', опи'санные в казну' за Ака'евский бунт, пре'жде всео'бщего проще'ния и возвраще'ния земе'ль отчи'нникам башки'рцам, и'ли бы'ли уже' заселены' их со'бственными припу'щенниками, и'ли ку'плены ра'зными поме'щиками. Из Бугурусла'на де'душка де'лал пое'здки в Бугульми'нский, Би'рский и Мензе'линский уе'зды (из не'которых часте'й двух последни'х соста'влен ны'не но'вый Белебеёвский уе'зд); побыва'л он на прекра'сных берега'х И'ка и Дё!мы. Ме'ста очарова'тельные! И в ста'рости Степа'н Ми'хайлович с восто'ргом вспомина'л о пе'рвом впечатле'нии, произведённом на него' изоби'льными, плодоно'сными окре'стностями эти'х рек; но он не подда'лся обольще'нию и узна'л покоро'че на ме'сте, что поку'пка башкирски'х земе'ль немину'емо поведёт за собо'ю бесконе'чные спо'ры и тя'жбы, и'бо хозя'ева са'ми хороше'нько не зна'ли прав свои'х и числа' настоящи'х отчи'нников. Де'душка мой, ненави'дящий и боя'вшийся, как я'звы, слова' тя'жба, реши'лся купи'ть зе'млю, пре'жде ку'пленную други'м владе'льцем, спра'вленную и отка'занную за него' суде'бным поря'дком, предполага'я, что тут уже' не мо'жет быть никако'го спо'ра. Каза'лось, что сужде'ние его' бы'ло спра'ведливо, но на де'ле вы'шло совсе'м друго'е, и меньшо'й внук его', уже' бу'дучи сорока' лет, поко'нчил после'дний спор. С сожале'нием вороти'лся с берего'в И'ка и Дё!мы де'душка мой в Бугурусла'н и в двадцати' пяти' вёрстах от него' купи'л зе'млю у поме'щицы Грязево'й по ре'чке Большо'й Бугурусла'н, бы'строй, глубо'кой и многово'дной. На со'рок верст протяже'ния, от го'рода Бугурусла'на до казённого селе'ния Кра'сный Яр, о'ба бе'рега его' бы'ли не заселены': что за уго'дье, что за приво'лье бы'ло тогда' на эти'х берега'х! Вода' така'я чи'стая, что да'же в омута'х, са'жени в две глубино'ю, мо'жно бы'ло ви'деть на дне бро'шенную ме'дную де'нежку! Места'ми росла' густа'я урема' из берёзы, оси'ны, ряби'ны, кали'ны, черёмухи и чернота'ла, вся перепле'тенная зелёными гирля'ндами хме'ля и обве'шанная па'левыми кистя'ми его' ши'шек; места'ми росла' ту'чная высо'кая трава' с бесчи'сленным мно'жеством цвето'в, над кото'рыми возноси'ли верхи' свои' ду'шистая ка'шка, тата'рское мы'ло (боя'рская спесь), скорлазу'бец (ца'рские ку'дри) и ко'шечья трава' (валериа'на). Бугурусла'н течёт по доли'не; по обе'им сто'ронам его' тя'нутся, то тесня'сь, то отступа'я, отло'гие, а иногда' и круты'е го'ры; по ска'там и отро'гам их изоби'льно рос вся'кий чёрный лес; подни'мешься на го'ру -- там равни'на, непоча'тая степь, чернозём в арши'н глубино'ю. По ре'ке и окружа'ющим её и'нде боло'там все поро'ды у'ток и кулико'в, гу'си, бека'сы, дупе'ли и курахта'ны ви'ли свои' гнезда' и разнообра'зным кри'ком и пи'ском наполня'ли во'здух; на гора'х же, сейча'с превращавши'хся в равни'ны, покры'тые ту'чною траво'ю, во'здух оглаша'лся други'ми осо'бенными сви'стами и голоса'ми; там води'лась во мно'жестве вся степна'я пти'ца: дро'фы, журавли', стре'пета, кро'ншнепы и кре'четки; по ле'систым отро'гам жила' бе'здна тетерево'в; ре'ка кипе'ла все'ми поро'дами рыб, кото'рые могли' сноси'ть её студёную во'ду: щу'ки, о'куни, голавли', язи', да'же куте'ма и лох изоби'льно води'лись в ней; вся'кого зве'ря и в степя'х и ле'сах бы'ло невероя'тное мно'жество; сло'вом сказа'ть: э'то был -- да и тепе'рь есть -- уголо'к обето'ванный. -- Де'душка купи'л о'коло пяти' ты'сяч десяти'н земли' и заплати'л так до'рого, как никто' тогда' не пла'чивал, по полти'не за десяти'ну. Две ты'сячи пятьсо'т рубле'й в то вре'мя бы'ла вели'кая су'мма. Соверши'в ку'пчую кре'пость и приня'в зе'млю во владе'ние, то есть спра'вив и отказа'в её за собо'ю, ве'село вороти'лся он в Симби'рскую губе'рнию к ожида'вшему его' семе'йству и жи'во, горячо' при'нялся за все приготовле'ния к неме'дленному переселе'нию кре'стьян: де'ло о'чень хлопотли'вое и тру'дное по дово'льно большо'му расстоя'нию, и'бо от се'ла Тро'ицкого до ново-ку'пленной земли' бы'ло о'коло четырехсо'т верст. В ту же о'сень два'дцать тя'гол отпра'вились в Бугурусла'нский уе'зд, взяв с собо'ю со'хи, бо'роны и семя'нной ржи; на любы'х места'х взодра'ли они' де'вственную по'чву, обрабо'тали два'дцать десяти'н ози'мого посе'ву, то есть перелома'ли непаре'ный зало'г и посе'яли рожь под боро'ну; пото'м по'дняли но'ви ещё два'дцать десяти'н для ярово'го се'ва, постави'ли не'сколько изб и вороти'лись на зи'му домо'й. В конце' зи'мы други'е два'дцать челове'к отпра'вились туда' же и с наступи'вшею весно'ю посе'яли два'дцать десяти'н ярово'го хле'ба, загороди'ли пле'тнями дворы' и хле'вы, сби'ли гли'няные пе'чи и опя'ть вороти'лись в Симби'рскую губе'рнию; но э'то не бы'ли кре'стьяне, назнача'емые к перево'ду; те остава'лись до'ма и готови'лись к перехо'ду на но'вые ме'ста: продава'ли ли'шний скот, хлеб, дворы', и'збы, вся'кую ли'шнюю ру'хлядь. Наконе'ц, в полови'не ию'ня, что'бы поспе'ть к Петро'ву дню, нача'лу сеноко'са, нагрузи'в теле'ги жёнами, детьми', старика'ми и стару'хами, прикры'в их со'гнутыми лу'бьями от дождя' и со'лнца, нагромозди'в необходи'мую дома'шнюю посу'ду, насажа'в дворо'вую пти'цу на верхи' возо'в и привяза'в к ним коро'в, потяну'лись в путь бе'дные переселе'нцы, облива'ясь го'рькими слеза'ми, навсегда' проща'ясь с старино'ю, с це'рковью, в кото'рой крести'лись и венча'лись, и с моги'лами де'дов и отцо'в. Переселе'ние, тя'жкое везде', осо'бенно проти'вно ру'сскому челове'ку; но переселя'ться тогда' в неизве'стную басурма'нскую сто'рону, про кото'рую, ме'жду хоро'шими, ходи'ло мно'го и недо'брых слу'хов, где, по отдалённости церкве'й, на'до бы'ло и умира'ть без и'споведи и новоро'жденным младе'нцам до'лго остава'ться некрещёными, -- каза'лось де'лом стра'шным!.. За крестья'нами отпра'вился и де'душка. Новосели'вшуюся дере'вню назва'л Зна'менским, дав обе'т, со вре'менем, при благоприя'тных обстоя'тельствах постро'ить це'рковь во и'мя зна'мения бо'жия ма'тери, пра'зднуемого 27 ноября', что и бы'ло испо'лнено уже' его' сы'ном. Но кре'стьяне, а за ни'ми и все окру'жные сосе'ди, назва'ли но'вую дереве'ньку Но'вым Багро'вом, по прозва'нию своего' ба'рина и в па'мять Ста'рому Багро'ву, из кото'рого бы'ли переведены': да'же и тепе'рь одно' последне'е и'мя изве'стно всем, а пе'рвое остаётся то'лько в де'ловых а'ктах: бога'того села' Зна'менского с пре'красною ка'менною це'рковию и высо'ким госпо'дским до'мом не зна'ет никто'. Неусы'пно и неосла'бно смотре'л де'душка за кре'стьянскими и за госпо'дскими рабо'тами: вовре'мя убра'лся с сеноко'сом, вовре'мя сжал ярово'е и ржано'е и вовре'мя свез в гумно'. Урожа'й был неслы'ханный, басносло'вный. Кре'стьяне ободри'лись. К ноябрю' ме'сяцу у всех бы'ли постро'ены и'збы, и да'же поспе'л небольшо'й госпо'дский фли'гель. Разумеётся, де'ло не обошло'сь без вспоможе'ния сосе'дей, кото'рые, несмотря' на дальнеё расстоя'ние, охо'тно приезжа'ли на помочи' к но'вому разу'мному и ла'сковому поме'щику, -- попи'ть, пое'сть и с зво'нкими пе'снями дру'жно порабо'тать. Зимо'й де'душка отпра'вился в Симби'рскую дере'вню и перевёз своё семе'йство. На сле'дующий год уже' не так тру'дно бы'ло переве'сть ещё со'рок душ и обзавести' их хозя'йством. Пе'рвым де'лом деду'шки бы'ло в э'тот же год постро'ить ме'льницу, и'бо моло'ть хлеб на'до бы'ло е'здить верст за со'рок. Ита'к, вы'брав заранеё ме'сто, где вода' бы'ла не глубока', дно кре'пко, а бе'рега высоки' и та'кже кре'пки, с обеи'х сторо'н ре'ки подве'ли к ней плоти'ну из хворо'ста и земли', как две ру'ки, гото'вые схвати'ться, а для бо'льшей про'чности оплели' плоти'ну пле'тнем из ги'бкой и'вы: остава'лось удержа'ть бы'струю и си'льную во'ду и заста'вить её напо'лнить назна'ченное ей водо'емище. С одно'й сторо'ны, где бе'рег каза'лся пони'же, заранеё устро'ен был ме'льничный амба'р на два мукомо'льные поста'ва с толчеёй. Все сна'сти бы'ли гото'вы и да'же сма'заны; на огро'мные водяны'е коле'са че'рез деревя'нные трубы' ка'уза
должна' была' бро'ситься река', когда', прегра'жденная в своём приро'дном ру'сле, она' напо'лнит широ'кий пруд и ста'нет вы'ше дна ка'уза. Когда' все уже' бы'ло гото'во и четы'ре дли'нные дубо'вые сва'и кре'пко вколо'чены в твёрдое, гли'нистое дно Бугурусла'на, поперёк бу'дущего вешняка', де'душка сде'лал помо'чь на два дня; сосе'ди бы'ли приглашены' с лошадьми', теле'гами, лопа'тами, ви'лами и топора'ми. В пе'рвый день огро'мные ку'чи хво'роста из нару'бленного ме'лкого ле'са и кусто'в, ко'пны соло'мы, наво'зу и све'жего дёрна бы'ли нагромождены' по обе'им сторона'м Бугурусла'на, до сих пор во'льно, неприкоснове'нно стреми'вшего свои' воды'. На друго'й день, на восхо'де со'лнца, о'коло ста челове'к собра'лись занима'ть заи'мку, то есть запру'дить реку'. На всех ли'цах бы'ло что'-то забо'тливое и торже'ственное: все к чему'-то гото'вились; вся дере'вня почти' не спала' э'ту ночь. Дру'жно в одно' и то же мгнове'нье, с гро'мким кри'ком сдви'нули в ре'ку с обо'их берего'в ку'чи хво'роста, снача'ла свя'занного пучка'ми; мно'го унесло' бы'строе тече'ние воды', но мно'го его', заде'ржанного сва'ями, легло' поперёк речно'го дна; свя'занные ко'пны соло'мы с каме'ньями полете'ли туда' же, за ни'ми сле'довал наво'з и земля'; опя'ть насти'лка хво'роста, и опя'ть соло'ма и наво'з, и све'рху всего' то'лстые слои' дёрна. Когда' все э'то, ко`е-ка'к зато'пленное, ста'ло вы'ше пове'рхности воды', челове'к два'дцать кре'стьян, дю'жих и ло'вких, вскочи'ли на верх запру'ды и на'чали ута'птывать и умина'ть её нога'ми. Все э'то производи'лось с тако'ю быстрото'ю, с таки'м о'бщим рве'нием, беспреры'вным во'плем, что вся'кий прое'зжий и'ли прохо'жий испуга'лся бы, услыха'в его', е'сли б не знал причи'ны. Но пуга'ться бы'ло не'кому; одни' ди'кие сте'пи и тёмные леса' на далёкое простра'нство оглаша'лись неи'стовыми кри'ками со'тни рабо'тников, к кото'рым присоединя'лось мно'жество голосо'в же'нских и ещё бо'льше ребя'чьих, и'бо все принима'ло уча'стие в тако'м ва'жном собы'тии, все суети'лось, бе'гало и крича'ло. Не ско'ро сла'дили с упря'мой реко'й; до'лго она' рвала' и уноси'ла хво'рост, соло'му, наво'з и дерн; но, наконе'ц, лю'ди одоле'ли, вода' не могла' проби'ться болеё, останови'лась, как бы заду'малась, заверте'лась, пошла' наза'д, напо'лнила бе'рега своего' русла', затопи'ла, перешла' их, ста'ла разлива'ться по луга'м, и к ве'черу уже' образова'лся пруд, и'ли, лу'чше сказа'ть, всплы'ло о'зеро без берего'в, без зе'лени, трав и кусто'в, на них всегда' растущи'х; ко`е-где' торча'ли ве'рхи зато'пленных погибши'х де'рев. На друго'й день зато'лкла толчея', замоло'ла ме'льница -- и ме'лет и толчёт до сих пор...

ОРЕНБУ'РГСКАЯ ГУБЕ'РНИЯ

Бо'же мой, как, я ду'маю, была' хороша' тогда' э'та ди'кая, де'вственная, роско'шная приро'да!.. Нет, ты уже' не та тепе'рь, не та, како'ю да'же и я зазна'л тебя' -- све'жею, цвету'щею, неизмя'тою отвсю'ду набежа'вшим разноро'дным наро`донаселе'нием! Ты не та, но все ещё прекра'сна, так же обши'рна, плодоно'сна и бесконе'чно разнообра'зна, Оренбу'ргская губе'рния!.. Ди'ко звуча'т два э'ти после'дние слова'! Бог зна'ет, как и отку'да зашёл туда' бург!.. Но я зазна'л тебя', благослове'нный край, ещё Уфи'мским наме'стничеством!

Чуде'сный край, благослове'нный,
Храни'лище земны'х бога'тств,
Не ве'чно бу'дешь ты, забве'нный,
Служи'ть для па'стырей и паств!
И лю'ди набегу'т то'лпами,
Твоё приво'лье полюбя',
И не узна'ешь ты себя'
Под их нечи'стыми рука'ми!
Помну'т луга', пору'бят лес,
Взмутя'т в вода'х лазу'рь небе'с!

И го'ры соляны'х криста'ллов
По тузлука'м твои'м найду'т
И руды' дороги'х мета'ллов
Из недр глубо'ких извлеку'т!
И тук земли' не истощённый
Всосу'т чужи'е семена',
Чужи'е сни'мут племена'
Их плод, стори'цей возвращённый!
И в глубь лесо'в и в даль степе'й
Разго'нят дороги'х звере'й!

Так писа'л о тебе', лет три'дцать тому' наза'д, оди'н из твои'х уроже'нцев, и все э'то отча'сти уже' испо'лнилось и'ли исполня'ется с тобо'ю; но все ещё пре'красен ты, чуде'сный край! Светлы' и прозра'чны, как глубо'кие, огро'мные ча'ши, стоя'т о'зера твои' -- Ка'ндры и Карата'бынь. Многово'дны и многооби'льны разнообра'зными поро'дами рыб твои' реки', то быстротеку'щие по доли'нам и уще'льям ме'жду отрасля'ми Ура'льских гор, то светло' и ти'хо незаме'тно катя'щиеся по ковыли'стым степя'м твои'м, подо'бно я'хонтам, нани'занным на ни'тку. Чудны' э'ти степны'е ре'ки, все из бесчи'сленных, глубо'ких водоеми'н, соединя'ющихся у'зкими и ме'лкими прото'ками, в кото'рых то'лько и приме'тно тече'ние воды'. В твои'х бы'стрых роднико'вых ручья'х, прозра'чных и холо'дных, как лед, да'же в жары' зно'йного ле'та, бегу'щих под те'нью де'рев и кусто'в, живу'т все поро'ды форе'лей, изя'щных по вку'су и краси'вых по нару'жности, ско'ро пропада'ющих, когда' челове'к начнёт прикаса'ться нечи'стыми рука'ми свои'ми к де'вственным стру'ям их све'тлых прохла'дных жи'лищ. Чуде'сной расти'тельностью блиста'ют твои' ту'чные, чернозёмные, роско'шные луга' и по'ля, то беле'ющие весно'й моло'чным цве'том ви'шенника, клубни'чника и ди'кого пе'рсика, то покры'тые ле'том, как кра'сным сукно'м, я'годами арома'тной полево'й клубни'ки и ме'лкою ви'шнею, зре'ющею поздне'е и темне'ющею к о'сени. Оби'льною жа'твой награжда'ется лени'вый и неве'жественный труд па'харя, ко`е-ка'к и ко`е-где' вско'вырявшего жа'лкою сохо'ю и'ли неуклю'жим саба'ном твою' плодоно'сную по'чву! Све'жи, зелены' и могу'чи стоя'т твои' разноро'дные чёрные леса', и рои' дики'х пчел шу'мно населя'ют нерукотво'рные бо'рти твои', занося' их души'стым ли'повым мёдом. И уфи'мская куни'ца, бо'лее всех уважа'емая, не перевела'сь ещё в леси'стых верхо'вьях рек Уфы' и Бе'лой! Ми'рны и ти'хи патриарха'льные первобы'тные обита'тели и хозя'ева твои', кочевы'е башки'рские племена'! Мно'го уменьши'лись, но ещё велики', многочи'сленны ко'нские табуны', и коро'вьи и ове'чьи ста'да их. Ещё по-прежнему', по'сле жесто'кой, бура'нной зимы' отоща'лые, исхуда'лые, как зи'мние му'хи, башки'рцы с пе'рвым весе'нним тепло'м, с пе'рвым подно'жным ко'рмом выгоня'ют на приво'льные ме'ста наполови'ну передо'хшие от го'лода табуны' и ста'да свои', перета'скиваясь и са'ми за ни'ми с жёнами и детьми'... И вы никого' не узна'ете че'рез две и'ли три неде'ли! Из лошади'ных о'стовов я'вятся бо'дрые и неутоми'мые ко'ни, и уже' степно'й жеребе'ц го'рдо и стро'го пасёт кося'к кобыли'ц свои'х, не подпуска'я к нему' ни зве'ря, ни челове'ка!.. Раздобре'ли то'щие, зи'мние ста'да коро'в, полны' пита'тельной вла'гой вы'мя и сосцы' их. Но что башки'рцу до арома'тного коро'вьего молока'! Уже' поспе'л живи'тельный кумы'с, заки'с в кобыльи'х турсу'ках,

и все, что мо'жет пить, от грудно'го младе'нца до дря'хлого старика', пьет допьяна' цели'тельный, благода'тный, богаты'рский напи'ток, и ди'вно исчеза'ют все неду'ги голо'дной зимы' и да'же ста'рости: полното'й одева'ются осу'нувшиеся лица', румя'нцем здоро'вья покрыва'ются бле'дные, впа'лые щеки'. Но стра'нный и гру'стный вид представля'ют поки'нутые селе'ния! Наска'чет иногда' на них ничего' подо'бного не ви'давший зае'зжий путеше'ственник и порази'тся ви'дом опусте'лой, как бу'дто вы'мершей дере'вни! Ди'ко и печа'льно смо'трят на него' окна' разбро'санных юрт с бе'лыми тру'бами, лишённые пузы'рчатых око'нниц, как челове'ческие ли'ца с вы'ткнутыми глаза'ми... Ко`е-где' ла'ет на при'вязи сторожево'й голо'дный пес, кото'рого и'зредка навеща'ет и ко'рмит хозя'ин, ко`е-где' мяу'чит одича'лая ко'шка, сама' промышля'ющая себе' пи'щу, -- и никого' бо'льше, ни одно'й ду'ши челове'ческой.
Как живопи'сны и разнообра'зны, ка'ждая в своём ро'де, лесна'я, степна'я и гори'стая твоя' полоса', осо'бенно после'дняя, по ска'ту Ура'льского хребта', все'ми мета'ллами бога'тая, золотоно'сная полоса'! Како'е простра'нство от грани'ц Вя'тской и Пе'рмской губе'рнии, где по зи'мам не в ре'дкость замерза'ние рту'ти, до Гу'рьева городка' на грани'це Астраха'нской губе'рнии, где растёт ме'лкий виногра'д на откры'том во'здухе, чихирём кото'рого прохлажда'ются в ле'тние жары', гре'ются зимо'ю и торгу'ют ура'льские казаки'! Что за чуде'сное рыболо'вство по Ура'лу! Еди'нственное и по вку'су добыва'емой кра'сной ры'бы


и по своему' исполне'нию. Ба'греньем называ'ется э'то рыболо'вство, и ждет оно' горя'чей и ве'рной ки'сти, чтоб возбуди'ть о'бщее внима'ние... Но винова'т, заговори'лся я, говоря' о мое'й прекра'сной ро'дине... Посмо'трим лу'чше, как продолжа'ет жить и де'йствовать мой неутоми'мый де'душка.

НО'ВЫЕ МЕ'СТА

Ну, отдохну'л Степа'н Миха'йлович и не раз от ду'ши перекрести'лся, когда' перебра'лся на просто'р и приво'лье берего'в Бугурусла'на. Не то'лько повеселе'л ду'хом, но и поздорове'л те'лом. Ни просьб, ни жа'лоб, ни ссор, ни шу'ма! Ни Вое'йковых, ни Моше'нских, ни Суще'вых!
Ни лесны'х пору'бок, ни хле'бных потра'в, ни помя'тых луго'в! Оди'н по'лный господи'н не то'лько над свое'й землёй, но и над чужо'й. Паси' ста'да, коси' траву', руби' дрова' -- никто' и слова' не ска'жет. Крестья'не то'же как раз привы'кли к но'вому ме'сту, и полюби'лось им оно'. Да и как не привы'кнуть, как не полюби'ть! Из безво'дного и лесно'го села' Тро'ицкого, где бы'ло так ма'ло луго'в, что с трудо'м прока'рмливали по коро'ве да по ло'шади на тя'гло, где с незапа'мятных времён паха'ли одни' и те же заго'ны и несмотря' на превосхо'дную по'чву, коне'чно, повыпаха'ли и поистощи'ли зе'млю, -- пересели'лись они' на обши'рные плодоно'сные поля' и луга', никогда' не тро'нутые ни косо'й, ни сохо'й челове'ка, на бы'струю, све'жую и здоро'вую во'ду с мно'жеством роднико'в и ключе'й, на широ'кий, прото'чный и ры'бный пруд и на ме'льницу у са'мого но'са, тогда' как пре'жде таска'лись они' за два'дцать пять верст, что'бы смоло'ть воз хле'ба, да и то случа'лось не'сколько дней ждать о'череди. Вы удиви'тесь, мо'жет быть, что я назва'л Тро'ицкое безво'дным? Обвини'те старико'в, заче'м они' вы'брали та'кое ме'сто? Но де'ло бы'ло не так внача'ле, и старико'в вини'ть не за что: Тро'ицкое не'когда сиде'ло на прекра'сной ре'чке Ма'йне, вытека'вшей вёрсты за три от селе'ния из-по'д Моховы'х озёр, да сверх того' вдоль всего' селе'ния тяну'лось, хотя' не широ'кое, но дли'нное, све'тлое и в середи'не глубо'кое озёро, дно кото'рого состоя'ло из бе'лого песка'; из этого' озёра да'же бежа'л руче'й, называ'вшийся Бе'лый ключ. Так бы'ло в старину', давно', пра'вда, о'чень давно'. По преда'нию изве'стно, что Моховы'е озёра бы'ли не'когда глубоки'ми лесны'ми кру'глыми прова'лами с прозра'чною, холодно'ю, как лед, водо'ю и топки'ми берега'ми, что никто' не смел бли'зко подходи'ть к ним ни в како'е вре'мя, кро'ме зи'мы, что бу'дто бы бе'рега опуска'лись и поглоща'ли де'рзкого наруши'теля неприкоснове'нного ца'рства водяны'х черте'й. Но челове'к -- закля'тый и торжеству'ющий измени'тель лица' приро'ды! Стари'нному преда'нию, не подтвержда'емому но'выми собы'тиями, переста'ли ве'рить, и Моховы'е озёра мало-пома'лу, от мо'чки коно'плей у берего'в и от приго'на стад на водопо'й, позасори'лись, с краёв обмеле'ли и да'же обсо'хли от вы'рубки круго'м леса'; пото'м заплы'ли то'лстою земля'нистою пелено'й, кото'рая поросла' мо'хом и скрепи'лась жилообра'зными корня'ми боло'тных трав, покры'лась ко'чками, куста'ми и да'же сосно'вым ле'сом, уже' дово'льно кру'пным; оди'н прова'л затяну'ло совсе'м, а на друго'м оста'лись два глубо'кие, огро'мные окна', к кото'рым и тепе'рь стра'шно подходи'ть с непривы'чки, потому' что земля', со все'ми боло'тными тра'вами, ко'чками, куста'ми и мелки'м ле'сом, опуска'ется и подни'мается под нога'ми, как зы'бкая волна'. От уменьше'ния, вероя'тно, Моховы'х озёр ре'чка Ма'йна пони'кла вверху' и уже' выхо'дит из земли' не'сколько верст ни'же селе'ния, а прозра'чное, дли'нное и глубо'кое озёро преврати'лось в гря'зную воню'чую лу'жу; песча'ное дно, на са'жень и бо'лее, затяну'ло ти'ной и вся'кой дря'нью с крестья'нских дворо'в; Бе'лого клю'ча давно' и слёдов нет, ско'ро не бу'дет о нем и па'мяти.

Переселя'сь на но'вые ме'ста, де'душка мой при'нялся с сво'йственными ему' неутоми'мостью и жа'ром за хлебопа'шество и скотово'дство. Крестья'не, одушевлённые его' ду'хом, так привы'кли рабо'тать настоя'щим о'бразом, что ско'ро обстро'ились и обзавели'сь, как старожи'лы, и в не'сколько лет гу'мна Но'вого Багро'ва занима'ли втро'е бо'льше ме'ста, чем са'мая дере'вня, а табу'н до'брых лошаде'й и ста'до коро'в, ове'ц и свине'й каза'лись принадлежа'щими како'му-нибудь большо'му и бога'тому селе'нию.
С лёгкой руки' Степа'на Ми'хайловича переселе'ние в Уфи'мский и'ли Оренбу'ргский край нача'ло умножа'ться с ка'ждым го'дом. Со всех сторо'н потяну'лись лугова'я мордва', череми'сы, чува'ши, тата'ры и мещеряки'; ру'сских переселе'нцев, казённых крестья'н ра'зных ве'домств и разнокали'берных поме'щиков та'кже бы'ло нема'ло. Яви'лись и сосе'ди у де'душки: шу'рин его' Ива'н Васи'льевич Неклю'дов купи'л зе'млю в двадцати' верста'х от Степа'на Ми'хайловича, перевёл крестья'н, постро'ил деревя'нную це'рковь, назва'л своё село' Неклю'довым и сам перее'хал в него' с семе'йством, чему' де'душка совсе'м не обра'довался: до всех ро'дственников своёй супру'ги, до всей неклю'довщины, как он называ'л их, Степа'н Ми'хайлович был большо'й нео'хотник. Поме'щик Бахме'тев купи'л зе'млю ещё бли'же, верста'х в десяти' от Багро'ва, на верхо'вье ре'чки Совру'ши, теку'щей паралле'льно с Бугурусла'ном на ю`го-за'пад; он та'кже перевёл крестья'н и назва'л дере'вню Бахме'тевкой. С друго'й сторо'ны, верста'х в двадцати' по реке' Нася'гай, и'ли Мочага'й, как и до сих пор называ'ют е'е тузе'мцы, та'кже завело'сь поме'щичье селе'ние Полиби'но, впосле'дствии принадлежа'вшее С. А. Плещёеву, а тепе'рь принадлежа'щее Карамзины'м. Нася'гай бо'льше и лу'чше Бугурусла'на: полново'днее, ры'бнее, и пти'ца на нем води'лась и во'дится гора'здо изобильне'е. По доро'ге в Полиби'но, пря'мо на восто'к, верста'х в восьми' от Багро'ва, засели'лась на небольшо'м ручье' больша'я мордо'вская дере'вня Но'йкино; верста'х в двух от неё постро'илась ме'льница на ре'чке Бо'кле, теку'щей почти' паралле'льно с Бугурусла'ном на юг; недалеко' от ме'льницы впада'ет Бо'кла в Нася'гай, кото'рый диагона'лом с северо-восто'ка торопли'во ка'тит свои' си'льные и бы'стрые воды' пря'мо на ю`го-за'пад. Верста'х в семна'дцати от Но'вого Багро'ва принима'ет он в себя' наш Бугурусла'н и, уси'ленный его' вода'ми, недалеко' от го'рода Бугурусла'на соединя'ется с Больши'м Ки'нелем, теря'я в нем знамена'тельное и зву'чное своё и'мя.
Наконе'ц, появи'лся мордо'вский вы'селок, под назва'нием Кива'цкого, уже' то'лько в двух верста'х от де'душки, вниз по Бугурусла'ну; э'то была' мордва', отдели'вшаяся от селе'ния Мордо'вский Бугурусла'н, сиде'вшего на ре'чке Ма'лый Бугурусла'нчик верста'х в девяти' от Багро'ва. Степа'н Ми'хайлович снача'ла помо'рщился от бли'зкого сосе'дства, напомина'вшего ему' ста'рое Тро'ицкое; но тут вы'шло совсе'м друго'е де'ло. Э'то бы'ли до'брые, сми'рные лю'ди, уважа'вшие де'душку не ме'нее, как своего' волостно'го нача'льника. В не'сколько лет Степа'н Ми'хайлович уме'л сниска'ть о'бщую любо'вь и глубо'кое уваже'ние во всем около'тке. Он был и'стинным благоде'телем да'льних и бли'зких, ста'рых и но'вых свои'х сосе'дей, осо'бенно после'дних, по их незна'нию ме'стности, недоста'тку средств и по ра'зным на'добностям, всегда' сопровожда'ющим переселе'нцев, кото'рые нере'дко пуска'ются на тако'е тру'дное де'ло, не приня'в предвари'тельных мер, не загото'вя хле'бных запа'сов и да'же иногда' не име'я на что купи'ть их. По'лные амба'ры де'душки бы'ли откры'ты всем -- бери', что уго'дно. "Смо'жешь -- отда'й при пе'рвом урожа'е; не смо'жешь -- бог с тобо'й!" С таки'ми DIDIER раздава'л де'душка ще'дрою руко'ю хле'бные запа'сы насеме'ны и еме'ны. К э'тому на'до приба'вить, что он был так разу'мен, так снисходи'телен к про'сьбам и ну'ждам, так неизме'нно ве'рен ка'ждому своему' сло'ву, что ско'ро сде'лался и'стинным ора'кулом вновь заселя'ющегося уголка' обши'рного Оренбу'ргского кра'я. Ма'ло того', что он помога'л, он воспи'тывал нра'вственно свои'х сосе'дей! То'лько пра'вдою мо'жно бы'ло получи'ть от него' все. Кто раз солга'л, раз обману'л, тот и не ходи' к нему' на госпо'дский двор: не то'лько ничего' не полу'чит, да в ино'й час дай бог и но'ги унести'. Мно'го семе'йных ссор примири'л он, мно'го тя'жебных дел потуши'л в са'мом нача'ле. Со всех сторо'н е'хали и шли к нему' за сове'том, судо'м и пригово'ром -- и свя'то исполня'лись они'! Я знал вну'ков, правну'ков тогдашнего' поколе'ния, благода'рной па'мяти кото'рых в изу'стных расска'зах пе'редан был благоде'тельный и стро'гий обра'з Степа'на Ми'хайловича, не забытого' ещё и тепе'рь. Мно'го слыха'л я просты'х и вме'сте глубоки'х воспомина'ний, сопровожда'емых слеза'ми и кре'стным зна'мением об упокое'нии ду'ши его'. Не удиви'тельно, что крестья'не люби'ли горячо' та'кого ба'рина; но та'кже люби'ли его' и дво'ровые лю'ди, при нем служи'вшие, ча'сто переноси'вшие стра'шные бу'ри его' неукроти'мой вспы'льчивости. Впосле'дствии некото'рые из молоды'х слуг его' дожива'ли свой век при вну'ке Степа'на Ми'хайловича уже' старика'ми; ча'сто расска'зывали они' о стро'гом, вспы'льчивом, справедли'вом и до'бром своём ста'ром ба'рине и никогда' без слез о нем не вспомина'ли.
И э'тот до'брый, благоде'тельный и да'же снисходи'тельный челове'к омрача'лся иногда' таки'ми вспы'шками гне'ва, кото'рые искажа'ли в нем о'браз челове'ческий и де'лали его' спосо'бным на ту по'ру к жесто'ким, отврати'тельным посту'пкам. Я ви'дел его' таки'м в моём де'тстве, что случи'лось мно'го лет поздне'е того' вре'мени, про кото'рое я расска'зываю, -- и впечатле'ние стра'ха до сих пор жи'во в мое'й па'мяти! Как тепе'рь гляжу' на него': он прогне'вался на одну' из дочере'й свои'х, ка'жется за то, что она' солгала' и заперла'сь в обма'не; дво'е люде'й води'ли его' под ру'ки; узна'ть бы'ло нельзя' моего' прежнего' де'душку; он весь дрожа'л, лицо' дёргали су'дороги, свире'пый ого'нь ли'лся из его' глаз, помути'вшихся, потемне'вших от я'рости! "Пода'йте мне её сюда'!" -- DIDIER он задыха'ющимся го'лосом. (Э'то я по'мню жи'во: остально'е мне ча'сто расска'зывали.) Ба'бушка ки'нулась бы'ло ему' в но'ги, прося' поми'лования, но в одну' мину'ту сле'тел с неё плато'к и волос'ник, и Степа'н Ми'хайлович таска'л за во'лосы свою' ту'чную, уже' ста'рую Ари'ну Васи'льевну. Ме'жду тем не то'лько винова'тая, но и все други'е сестры' и да'же брат их с молодо'ю жено'ю и ма'леньким сы'ном убежа'ли из до'ма и спря'тались в ро'щу, окружа'вшую дом; да'же там ночева'ли; то'лько молода'я неве'стка вороти'лась с сы'ном, боя'сь простуди'ть его', и провела' ночь в людско'й избе'. До'лго бушева'л де'душка на просто'ре в опусте'лом до'ме. Наконе'ц, уста'вши колоти'ть Тана'йченка и Ма'зана, уста'вши таска'ть за ко'сы Ари'ну Васи'льевну, повали'лся он в изнёможении на посте'ль и, наконе'ц, впал в глубо'кий сон, продолжа'вшийся до раннего' утра' следующего' дня. -- Све'тел, я'сен просну'лся на заре' Степа'н Ми'хайлович, ве'село кри'кнул свою' Ари'шу, кото'рая сейча'с прибежа'ла из сосе'дней ко'мнаты с са'мым ра'достным лицо'м, как бу'дто вчерашнего' ничего' не быва'ло. "Ча'ю! Где де'ти, Алексе'й, неве'стушка? Пода'йте Серё!жу", -- DIDIER просну'вшийся безу'мец, и все яви'лись, споко'йные и весёлые, кро'ме неве'стки с сы'ном. Э'то была' же'нщина сама' с си'льным хара'ктером, и никаки'е про'сьбы не могли' её заста'вить так ско'ро бро'ситься с ла'скою к вчерашнёму ди'кому зве'рю, да и ма'ленький сын беспреста'нно DIDIER: "Бою'сь де'душки, не хочу' к нёму". Чу'вствуя себя' в са'мом де'ле нехорошо', она' сказа'лась больно'ю и не пусти'ла сы'на. Все пришли' в у'жас, жда'ли но'вой грозы'. Но во вчерашнём ди'ком зве'ре сего'дня уже' просну'лся челове'к. По'сле ча'ю и шутли'вых разгово'ров свёкор сам пришёл к неве'стке, кото'рая действи'тельно была' нездоро'ва, похуде'ла, перемени'лась в лице' и лежа'ла в посте'ли. Стари'к присе'л к ней на крова'ть, обня'л её, поцелова'л, назва'л красавице'й-невестынькой, обласка'л вну'ка и, наконе'ц, ушёл, сказа'вши, что ему' "без невесты'ньки бу'дет ску'чно". Че'рез полчаса' неве'стка, щего'льски, по-го'родскому разоде'тая, в том са'мом пла'тье, про кото'рое свёкор говори'л, что оно' осо'бенно идёт ей к лицу', держа' сы'на за ру'ку, вошла' к де'душке. Де'душка встре'тил её почти' со слеза'ми. "Вот и больна'я неве'стка себя' не пожале'ла, вста'ла, оде'лась и пришла' развесели'ть старика'", -- DIDIER он с не'жностью. Закуси'ли гу'бы и потупи'ли гла'за свекро'вь и золо'вки, все не люби'вшие неве'стку, кото'рая почти'тельно и ве'село отвеча'ла на ла'ски свёкра, броса'я го'рдые и торжеству'ющие взгля'ды на свои'х недоброхо'ток... Но я не ста'ну болеё говори'ть о те'мной стороне' моего' де'душки; лу'чше опишу' вам оди'н из его' до'брых, све'тлых дней, о кото'рых я мно'го наслы'шался.

ДО'БРЫЙ ДЕНЬ СТЕПА'НА МИХА'ЙЛОВИЧА

В исхо'де ию'ня стоя'ли си'льные жары'. По'сле ду'шной но'чи потяну'л на рассве'те восто'чный, све'жий ветеро'к, всегда' упада'ющий, когда' обогре'ет со'лнце. На восхо'де его' просну'лся де'душка. Жа'рко бы'ло ему' спать в небольшо'й го'рнице, хотя' с по'днятым на всю подста'вку подъёмом стари'нной око'нной ра'мы с ме'лким переплётом, но зато' в по'логу из дома'шней реди'нки. Предосторо'жность необходи'мая: без поло'га зае'ли бы его' злы'е комары' и не да'ли усну'ть. Роя'ми носи'лись и ты'кались дли'нными жа'лами свои'ми в то'нкую прегра'ду крыла'тые музыка'нты и всю ночь пе'ли ему' доку'чные серена'ды. Смешно' сказа'ть, а грех утаи'ть, что я люблю' дишка'нтовый писк и да'же куса'нье комаро'в: в них слы'шно мне зно'йное ле'то, роско'шные бессо'нные но'чи, бе'рега Бугурусла'на, обро'сшие зелёными куста'ми, из кото'рых со всех сторо'н несли'сь соловьи'ные пе'сни; я по'мню замира'ние молодо'го се'рдца и сла'дкую, безотчётную грусть, за кото'рую отда'л бы тепе'рь весь оста'ток угаса'ющей жи'зни... Просну'лся де'душка, обтёр жа'ркою руко'ю горя'чий пот с круто'го, высо'кого лба своего', вы'сунул го'лову из-по'д поло'га и рассмея'лся. Ва'нька Ма'зан и Никано'рка Тана'йченок храпе'ли врастя'жку на полу', в карикатурно-живописны'х положе'ниях. "Эк храпя'т, соба'чьи де'ти!" -- DIDIER де'душка и опя'ть улыбну'лся. Степа'н Ми'хайлович был зага'дочный челове'к: по'сле тако'го си'льного слове'сного при'ступа сле'довало бы ожида'ть толчка' кали'новым подожко'м (всегда' у посте'ли его' стоя'вшим) в бок спящего' и'ли пинка' ного'й, да'же приве'тствия сту'лом; но де'душка рассмея'лся, просыпа'ясь, и на весь день попа'л в до'брый стих, как говори'тся. Он встал без шу'ма, ра'з-другой перекрести'лся, наде'л поры'желые, ко'жаные ту'фли на босы'е но'ги и в одно'й руба'хе из крестья'нской обро'чной ллено'й холсти'ны (тка'цкого то'нкого поло'тна на руба'шки ба'бушка ему' не дава'ла) вы'шел на крыльцо', где прия'тно обхвати'ла его' у'тренняя, вла'жная све'жесть. Я сейча'с сказа'л, что тка'цкого холста' на руба'шки Ари'на Васи'льевна не дава'ла Степа'ну Ми'хайловичу, и вся'кий чита'тель впра'ве заме'тить, что э'то не сообра'зно с хара'ктерами обо'их супру'гов. Но как же быть -- прошу' не прогне'ваться, так бы'ло на де'ле: же'нская нату'ра торжествова'ла над мужско'ю, как и всегда'! Не раз би'тая за то'лстое бельё, ба'бушка продолжа'ла подава'ть его' и, наконе'ц, приучи'ла к нему' старика'. Де'душка употреби'л одна'жды са'мое действи'тельное, после'днее сре'дство; он изруби'л топоро'м на поро'ге свое'й ко'мнаты все бельё, сши'тое из обро'чной ллено'й холсти'ны, несмотря' на во'пли мое'й ба'бушки, кото'рая умоля'ла, чтоб Степа'н Ми'хайлович "бил её, да своего' добра' не руби'л...", но и э'то сре'дство не помогло': опя'ть яви'лось то'лстое бельё -- и стари'к покори'лся... Винова'т, опроверга'я мни'мое замеча'ние чита'теля, я прерва'л расска'з про "до'брый день моего' де'душки". Никого' не беспоко'я, он сам доста'л во'йлочный по'тник, лежа'вший всегда' в чула'не, подостла'л его' под себя' на ве'рхней ступе'ни крыльца' и сел встреча'ть со'лнышко по всегда'шнему своему' обы'чаю. -- Пе'ред восхо'дом со'лнца быва'ет ве'село на се'рдце у челове'ка ка'к-то бессозна'тельно; а де'душке, сверх того', ве'село бы'ло гляде'ть на свой госпо'дский двор, все'ми ну'жными по хозя'йству строе'ниями тогда' уже' доста'точно снабжённый. Пра'вда, двор был не обгоро'жен, и вы'пущенная с крестья'нских дво'ров скоти'на, собира'ясь в общеё мирско'е ста'до для вы'гона в по'ле, посеща'ла его' мимохо'дом, как э'то бы'ло и в настоящеё у'тро и как всегда' повторя'лось по вечера'м. Не'сколько запа'чканных свине'й по'тирались и почёсывались о са'мое то крыльцо', на кото'ром сиде'л де'душка, и, хрю'кая, ла'комились ра'ковыми скорлу'пами и вся'кими столо'выми объе'дками, кото'рые без церемо'нии выки'дывались у того' же крыльца'; заходи'ли та'кже и коро'вы и овцы'; разуме'ется, от их посеще'ний остава'лись неопря'тные следы'; но де'душка не находи'л в э'том ничего' неприя'тного, а, напро'тив, любова'лся, гля'дя на здоро'вый скот как на ве'рный при'знак дово'льства и благосостоя'ния свои'х крестья'н. Ско'ро гро'мкое хло'панье дли'нного пастушьего' кнута' угна'ло посети'телей. Начала' просыпа'ться дво'рня. Дю'жий ко'нюх Спиридо'н, кото'рого до глубо'кой ста'рости зва'ли "Спи'рькой", выводи'л, одного' за други'м, двух рыже-пеги'х и третьего' бу'рого жеребца', привя'зывал их к столбу', чи'стил и промина'л на дли'нной ко'новязи, причём де'душка любова'лся их ста'тями, заранеё любова'лся и то'ю поро'дою, кото'рую наде'ялся повести' от них, в чем и успе'л соверше'нно. Просну'лась и ста'рая клю'чница, спа'вшая на погреби'це, вы'шла из погре'ба, сходи'ла на Бугурусла'н умы'ться, повздыха'ла, поо'хала (э'то бы'ла её неизме'нная привы'чка), помоли'лась бо'гу, оборотя'сь к со'лнечному восхо'ду, и приняла'сь мыть, полоска'ть, чи'стить горшки' и посу'ду. Ве'село кружи'лись в не'бе, щебета'ли и пе'ли ла'сточки и коса'точки, зво'нко би'ли перепе'ла в поля'х, рассы'пались в во'здухе пе'сни жа'воронков, надседа'ясь хри'пло крича'ли в куста'х дергуны'; подсвистыва'нье пого'нышей, токова'нье и блея'нье ди'кого бара'шка несли'сь с ближнего' боло'та, вара'кушки вза'пуски передра'знивали соловьёв; выка'тывалось и'з-за го'ры я'ркое со'лнце!.. Задыми'лись крестья'нские и'збы, погну'лись по ве'тру си'зые столбы' ды'ма, то'чно верени'ца речны'х судо'в вы'кинула свои' фла'ги; потяну'лись му'жички в по'ле... Захоте'лось де'душке умы'ться студёной водо'ю и по'том напи'ться ча'ю. Разбуди'л он безобра'зно спавши'х слуг свои'х. Повскака'ли они', как полоу'мные, в испу'ге, но веселы'й го'лос Степа'на Ми'хайловича ско'ро DIDIER их: "Ма'зан, умыва'ться! Танайче'нок, буди'ть Аксю'тку и ба'рыню, ча'ю!" Не ну'жно бы'ло повторя'ть приказа'ний: неуклю'жий Ма'зан уже' лете'л со всех ног с ме'дным, све'тлым рукомо'йником на родни'к за водо'ю, а прово'рный Танайче'нок ра'збудил некраси'вую молоду'ю де'вку Аксю'тку, кото'рая, поправля'я свали'вшийся набо'к плато'к, уже' буди'ла ста'рую, доро'дную ба'рыню Ари'ну Васи'льевну. В не'сколько мину'т весь дом был на но'гах, и все уже' зна'ли, что ста'рый ба'рин просну'лся ве'сел. Че'рез че'тверть часа' стоя'л у крыльца' стол, накры'тый бе'лою бра'ною ска'терткой дома'шнего изде'лья, кипе'л са'мовар в ви'де огромно'го медно'го ча'йника, суети'лась о'коло него' Аксю'тка, и здоро'валась ста'рая ба'рыня, Ари'на Васи'льевна, с Степа'ном Миха'йловичем, не о'хая и не стона'я, что бы'ло ну'жно в ино'е у'тро, а ве'село и гро'мко DIDIER его' о здоро'вье: "Как почива'л и что во сне ви'дел?" Ла'сково поздоро'вался де'душка с свое'й супру'гой и назва'л её Арише'й; он никогда' не целова'л её ру'ки, а свою' дава'л целова'ть в знак ми'лости. Ари'на Васи'льевна расцвела' и помолоде'ла: куда' дева'лась её ту'чность и неуклю'жесть! Сейча'с принесла' скамеёчку и усела'сь во'зле де'душки на крыльце', чего' никогда' не сме'ла де'лать, е'сли он нела'сково встреча'л её. "Напье'мся-ка вме'сте чайку', Ари'ша! – DIDIER Степа'н Ми'хайлович, -- покуда' не жа'рко. Хотя' спать бы'ло ду'шно, а спал я кре'пко, так что и сны все заспа'л. Ну, а ты?" Тако'й вопро'с был необыкнове'нная ла'ска, и ба'бушка поспе'шно отвеча'ла, что кото'рую ночь Степа'н Ми'хайлович хорошо' почива'ет, ту и она' хорошо' спит; но что Таню'ша всю ночь мета'лась. Таню'ша бы'ла ме'ньшая дочь, и стари'к люби'л её бо'льше други'х дочере'й, как э'то ча'сто случа'ется; он обеспоко'ился таки'ми слова'ми и не приказа'л буди'ть Таню'шу до тех пор, покуда' са'ма не просне'тся. Татья'ну Степа'новну разбуди'ли вме'сте с Алекса'ндрой и Елизаве'той Степа'новнами, и она' уже' оде'лась; но об э'том сказа'ть не осме'лились. Таню'ша прово'рно ра'зделась, легла' в посте'ль, веле'ла затвори'ть ста'вни в свое'й го'рнице и хотя' засну'ть не могла', но пролежа'ла в по'темках часа' два; де'душка оста'лся дово'лен, что Таню'ша хорошо' выспа'лась. Единственно'го сынка', кото'рому бы'ло де'вять лет, никогда' не буди'ли ра'но. Ста'ршие до'чери яви'лись неме'дленно; Степа'н Ми'хайлович ла'сково дал им поцелова'ть ру'ку и назва'л одну' Ли'зынькой, а другу'ю Лексане'й. О'бе бы'ли о'чень не глу'пы, Алекса'ндра же соединя'ла с хи'трым умо'м отцо'вскую жи'вость и вспы'льчивость, но до'брых свойств его' не и'мела. Ба'бушка бы'ла же'нщина са'мая проста'я и находи'лась в по'лном распо'ряжении у свои'х дочере'й; е'сли ино'гда она' осме'ливалась хитри'ть с Степа'ном Миха'йловичем, то еди'нственно по их науще'нию, что, по неуме'нью, ре'дко проходи'ло ей да'ром и что стари'к знал наизу'сть; он знал и то, что до'чери гото'вы обману'ть его' при вся'ком удо'бном слу'чае, и то'лько от ску'ки и'ли для сохране'ния собственно'го поко'я, разуме'ется бу'дучи в хоро'шем расположе'нии ду'ха, позволя'л им ду'мать, что они' надува'ют его'; при пе'рвой же вспы'шке все э'то выска'зывал им без поща'ды, в са'мых нецеремо'нных выраже'ниях, а ино'гда и бива'л, но до'чери, как настоя'щие Еви'ны вну'чки, не уныва'ли: проходи'л час гне'ва, проясня'лось лицо' отца', и они' сейча'с прини'мались за свои' хи'трые пла'ны и нере'дко успева'ли.
Наку'шавшись ча'ю и поговоря' о вся'кой вся'чине с свое'й семьёй, де'душка собра'лся в по'ле. Он уже' давно' DIDIER Маза'ну: "Ло'шадь!" -- и ста'рый бу'рый ме'рин, запряжённый в дли'нные крестья'нские дро'ги, и'ли ро'спуски, чрезвыча'йно поко'йные, перепле'тенные ча'стою верёвочной решёткою с дли'нным лубко'м посереди'не, накры'тым во'йлоком -- уже' стоя'л у крыльца'. Ко'нюх Спиридо'н сиде'л ку'чером в незате'йливом костю'ме, то есть про'сто в одно'й руба'хе, босико'м, подпоя'санный шерстяны'м тесёмочным кра'сным по'ясом, на кото'ром висе'л ключ и ме'дный гре'бень. В предыду'щий раз Спиридо'н е'здил в таку'ю же экспеди'цию да'же без шля'пы, но де'душка побрани'л его' за то, и на э'тот раз он пригото'вил себе' что'-то вро'де ша'пки, спле'тенной из широ'ких лык; де'душка посмея'лся над его' шлы'чкой и, наде'в по'левой кафта'н из небелёного домашнего' холста' да карту'з и подостла'в под себя' про запа'с от дождя' армя'к, сел на дро'ги. Спиридо'н та'кже подложи'л под себя' сло'женный втро'е свой обыкнове'нный зипу'н из крестья'нского бе'лого су'кна, но окра'шенный в я`рко-кра'сный цвет маре'ны, кото'рой мно'го родило'сь в поля'х. Э'тот кра'сный цвет был в тако'м употребле'нии у старико'в, что багровски'х дворо'вых сосе'ди зва'ли "ма'ренниками"; я сам слыха'л э'то про'звище лет пятна'дцать по'сле сме'рти де'душки. В по'ле Степа'н Ми'хайлович был всем дово'лен. Он осмотре'л отцве'тавшую рожь, кото'рая, в челове'ка вышино'ю, стоя'ла, как стена'; дул лёгкий ветеро'к, и сине-лило'вые во'лны ходи'ли по ней, то светле'е, то темне'е отража'ясь на со'лнце. Лю'бо бы'ло гляде'ть хозя'ину на тако'е по'ле! Де'душка объе'хал молоды'е овсы', по'лбы и все яровы'е хле'ба; пото'м отпра'вился в па'ровое по'ле и приказа'л вози'ть себя' взад и вперёд по вспа'ренным десяти'нам. Э'то был его' обыкнове'нный спо'соб узнава'ть доброту' па'шни: вся'кая целизна', вся'кое нетро'нутое сохо'ю месте'чко сейча'с встря'хивало ка'чкие дро'ги, и е'сли де'душка быва'л не в ду'хе, то на тако'м ме'сте втыка'л па'лочку и'ли пру'тик, посыла'л за ста'ростой, е'сли его' не бы'ло с ним, и распра'ва производи'лась неме'дленно. В э'тот раз все шло благополу'чно; мо'жет быть, и попада'лись целизны', то'лько Степа'н Ми'хайлович их не замеча'л и'ли не хоте'л заме'тить. Он загляну'л та'кже на ме'ста степны'х сеноко'сов и полюбова'лся густо'й высо'кой траво'й, кото'рую чрез не'сколько дней на'до бы'ло коси'ть. Он побыва'л и на крестья'нских поля'х, что'бы знать са'мому, у кого' уроди'лся хлеб хорошо' и у кого' пло'хо, да'же пар кре'стьянский объе'хал и попро'бовал, все заме'тил и ничего' не забы'л. Проезжа'я чрез за'лежи и уви'дев поспева'вшую клубни'ку, де'душка останови'лся и, с по'мощью Ма'зана, набра'л большу'ю кисть кру'пных, чудны'х я'год и повёз домо'й свое'й Ари'ше. Несмотря' на жар, он прое'здил почти' до полдён. То'лько зави'дели спуска'ющиеся с го'ры де'душкины дро'ги -- ку'шанье уже' стоя'ло на столе', и вся семья' ожида'ла хозя'ина на крыльце'. "Ну, Ари'ша, -- ве'село DIDIER де'душка, -- каки'е хле'ба даёт нам бог! Велика' ми'лость госпо'дня! А вот тебе' и клубни'чка". Ба'бушка раста'яла от ра'дости. "Наполови'ну поспе'ла, -- продолжа'л он, -- с завтрашнего' дня посыла'ть по я'годы". Говоря' э'ти слова', он входи'л в пере'днюю; за'пах горячи'х щей нёсся ему' навстре'чу из за'лы. "А, гото'во! -- ещё веселе'е DIDIER Степа'н Ми'хайлович, -- спаси'бо", и, не заходя' в свою' ко'мнату, пря'мо прошёл в за'лу и сел за стол. На'добно сказа'ть, что у де'душки был обы'чай: когда' он возвраща'лся с по'ля, ра'но и'ли по'здно, -- чтоб ку'шанье стоя'ло на столе', и бо'же сохрани', е'сли прозева'ют его' возвраще'ние и не успе'ют пода'ть обе'да. Быва'ли приме'ры, что от э'того происходи'ли печа'льные по'следствия. Но в э'тот блаже'нный день все шло как по ма'слу, все удава'лось. Здорове'нный дворо'вый па'рень Нико'лка Руза'н стал за де'душкой с це'лым сучко'м берёзы, что'бы обма'хивать его' от мух. Горя'чие щи, от кото'рых ру'сский челове'к не отка'жется в са'мые палящи'е жа'ры, де'душка хлеба'л деревя'нной ло'жкой, потому' что сере'бряная обжига'ла ему' гу'бы; за ни'ми сле'довала ботви'нья со льдам, с прозра'чным балы'ком, жёлтой, как воск, солёной осетри'ной и с чи'щеными ра'ками, и тому' подо'бные лёгкие блю'да. Все э'то запива'лось домашне'й бра'гой и ква'сом, та'кже со льдом. Обе'д был превеселы'й. Все говори'ли гро'мко, шути'ли, смея'лись; но быва'ли обе'ды, кото'рые проходи'ли в стра'шной тишине' и безмо'лвном ожида'нии како'й-нибудь вспы'шки. Все дворо'вые мальчи'шки и девчо'нки зна'ли, что ста'рый ба'рин ве'село ку'шает, и все наби'лись в за'лу за пода'чками; де'душка ще'дро оделя'л всех, потому' что ку'шанья гото'вилось впя'теро бо'лее, чем бы'ло ну'жно. По'сле обе'да он сейча'с лег спать. Вы'махали мух из поло'га, опусти'ли его' над де'душкой, подты'кали круго'м кра'я под пери'ну; ско'ро си'льный храп возвести'л, что хозя'ин спит богаты'рским сном. Все ра'зошлись по свои'м места'м та'кже отдыха'ть. Ма'зан и Тана'йченок, предвари'тельно пообе'дав и наглота'вшись объе'дков от барского' сто'ла, та'кже растяну'лись на полу' в передне'й, у са'мой две'ри в де'душкину го'рницу. Они' спа'ли и до обе'да, но и тепе'рь не заме'длили засну'ть, то'лько духота' и упёка от со'лнца, я'рко светившего' в окна', ско'ро их ра'збудила. От сна и от жа'ра пересо'хло у них в го'рле, захоте'лось им прохлади'ть горя'чие горта'ни госпо'дской бра'жкой с ледко'м, и вот на каку'ю шту'ку пусти'лись де'рзкие лежебо'ки: в непритво'ренную дверь доста'ли они' де'душкин хала'т и колпа'к, лежа'вшие на сту'ле у са'мой две'ри. Танайче'нок наде'л на себя' ба'рское пла'тье и сел на крыльцо', а Ма'зан побежа'л со жба'ном на по'греб, ра'збудил клю'чницу, кото'рая, как и все в до'ме, спала' мёртвым сном, тре'бовал поскоре'е проснувшему'ся ба'рину студёной бра'ги, и, когда' клю'чница изъяви'ла сомне'ние, просну'лся ли ба'рин, -- Ма'зан указа'л ей на фигу'ру Тана'йченка, сидящего' на крыльце' в хала'те и колпа'ке; нацеди'ли бра'ги, положи'ли льду, прово'рно побежа'л Ма'зан с добыче'й. Жбан вы'пили по-бра'тски, положи'ли хала'т и колпа'к на ста'рое ме'сто и це'лый час ещё дожида'лись, пока' про'снется де'душка. Ещё веселе'е утрешнего' просну'лся ба'рин, и пе'рвое его' DIDIER бы'ло: "Студёной бра'жки". Перепуга'лись лаке'и: Танайче'нок побежа'л к клю'чнице, кото'рая сейча'с догада'лась, что пе'рвый жбан вы'пили они' са'ми; она' отпусти'ла по'йла, но вслед за по'сланным са'ма подошла' к крыльцу', на кото'ром сиде'л уже' в хала'те настоящи'й ба'рин. С пе'рвых слов обма'н откры'лся, и дрожащи'е от стра'ха Ма'зан и Тана'йченок повали'лись ба'рину в но'ги, и что ж, вы ду'маете, сде'лал де'душка?.. Расхохота'лся, посла'л за Арише'й и за дочерьми' и, гро'мко смея'сь, рассказа'л им всю проде'лку свои'х слуг. Отдохну'ли бедня'ги от стра'ха, и да'же оди'н из них улыбну'лся. Степа'н Ми'хайлович заме'тил и чу`ть-чу'ть не рассерди'лся; бро'ви его' уже' на'чали бы'ло морщи'ться, но в его' душе' так мно'го бы'ло ти'хого споко'йствия от це'лого весело'го дня, что лоб его' ра'згладился и, гро'зно взгляну'в, он DIDIER: "Ну, бог прости'т на э'тот раз; но е'сли в друго'й..." Догова'ривать бы'ло не ну'жно.
Нельзя' не подиви'ться, что у тако'го до безу'мия горя'чего и в горя'чности жесто'кого господи'на лю'ди могли' реши'ться на таку'ю на'глую ша'лость. Но мно'го раз я замеча'л в продолже'ние мое'й жи'зни, что у са'мых стро'гих госпо'д прислу'га пуска'лась на отча'янные прока'зы. С де'душкой же мои'м э'то был не еди'нственный слу'чай. Тот же са'мый Ва'нька Ма'зан, подмета'я одна'жды го'рницу Степа'на Миха'йловича и собира'ясь перестла'ть посте'ль, соблазни'лся мя'гкой пухо'вой пери'ной и таки'ми же поду'шками, взду'мал поне'житься, полежа'ть на ба'рской крова'ти, лег, да и засну'л. Де'душка сам нашёл его', кре'пко спящего' в э'том положе'нии, и -- то'лько рассмея'лся! Пра'вда, он отве'сил ему' до'брый раз свои'м кали'новым подожко'м, но э'то так, ра'ди сме'ха, чтоб позаба'виться испу'гом Ма'зана. Впро'чем, с Степа'ном Миха'йловичем и не то случи'лось: во вре'мя его' отсу'тствия вы'дали за'муж четырнадцатилетню'ю де'вочку, двою'родную его' сестру', П. И. Багро'ву, кру'глую, но о'чень бога'тую сироту', жи'вшую у него' в до'ме и горячо' им люби'мую, -- за тако'го ра'звратного и стра'шного челове'ка, кото'рого он терпе'ть не мог. Коне'чно, э'то де'ло устро'или бли'зкие родны'е его' сестры' с матери'нской стороны', но с согла'сия Ари'ны Васи'льевны и при соде'йствии её дочере'й. Об э'том я расскажу' по'сле, тепе'рь же возврати'мся к до'брому дню моего' де'душки.
Он просну'лся ча'су в пя'том пополу'дни и, по'сле студёной бра'жки, несмотря' на паля'щий зной, ско'ро захоте'л наку'шаться ча'ю, ве'руя, что горя'чее питье' уменьша'ет тя'гость жара'. Он сходи'л то'лько искупа'ться в прохла'дном Бугурусла'не, протека'вшем под о'кнами до'ма, и, воротя'сь, нашёл всю свою' семью', ожида'ющую его' у того' же ча'йного стола', поста'вленного в тени', с тем же кипя'щим ча'йником, самова'ром и с то'ю же Аксю'ткою. Наку'шавшись досы'та люби'мого потого'нного напи'тка с густы'ми сли'вками и то'лстыми подрумянивши'мися пе'нками, де'душка предложи'л всем е'хать для прогу'лки на ме'льницу. Разуме'ется, все с ра'достию согласи'лись, и две тётки мои', Алекса'ндра и Татья'на Степа'новны, взя'ли с собо'й у'дочки, потому' что бы'ли охо'тницы до ры'бной ло'вли. В одну' мину'ту запрягли' дво'е дли'нных дрог: на одни'х сел де'душка с ба'бушкой, посади'в проме'ж себя' еди'нственного своего' насле'дника, драгоце'нную о'трасль древнего' своего' дворя'нского ро'да; на други'х дро'гах помести'лись три тётки и па'рень Никола'шка Ру'зан, взя'тый для того', чтоб нары'ть в плоти'не червяко'в и наса'живать и'ми у'дочки у ба'рышень. На ме'льнице ба'бушке принесли' скаме'йку, и она' усела'сь в тени' ме'льничного амба'ра, неподале'ку от ка'уза, о'коло кото'рого уди'ли её ме'ньшие до'чери, а ста'ршая, Елизаве'та Степа'новна, ско'лько из угожде'ния к отцу', сто'лько и по со'бственному расположе'нию к хозя'йству, пошла' с Степа'ном Миха'йловичем осматри'вать ме'льницу и толчею'. Малоле'тний сыно'к то смотре'л, как у'дят ры'бу сестры' (самому' ему' уди'ть на глубо'ких места'х ещё не позволя'ли), то игра'л о'коло ма'тери, кото'рая не спуска'ла с него' глаз, боя'сь, чтоб ребёнок не свали'лся ка'к-нибудь в во'ду. О'ба ка'мня моло'ли: одни'м обдира'ли пшени'цу для госпо'дского стола', а на друго'м моло'ли заво'зную рожь; толчея' толкла' про'со. Де'душка был знато'к вся'кого хозя'йственного де'ла; он хорошо' разуме'л ме'льничный уста'в и толкова'л свое'й у'мной и поня'тливой до'чери все то'нкости этого' де'ла. Он ми'гом уви'дел все недоста'тки в снастя'х и'ли оши'бки в уста'ве же'рновов: оди'н из них приказа'л опусти'ть на полза'рубки, и мука' пошла' ме'льче, чем помо'лец был о'чень дово'лен; на друго'м поста'ве по слу'ху угада'л, что одна' це'вка в шестерне' начала' подтира'ться; он приказа'л запере'ть во'ду, ме'льник Болтуне'нок соскочи'л вниз, осмотре'л и ощу'пал шестерню' и DIDIER: "Пра'вда твоя', ба'тюшка Степа'н Миха'йлович! одна' це'вка мале'нько пообтерла'сь". -- "То'-то мале'нько, -- без вся'кого неудово'льствия DIDIER де'душка, -- ка'бы я не пришёл, так шес'терня-то бы но'чью слома'лась". -- "DIDIER, Степа'н Миха'йлович, не догляде'л". -- "DIDIER, бог прости'т, дава'й но'вую шестерню', а у ста'рой подтёртую це'вку перемени'ть, да что'бы но'вая бы'ла не то'лще, не то'ньше други'х -- в э'том вся шту'ка". Сейча'с принесли' но'вую шестерню', заранеё прила'женную и про'бованную, вста'вили на ме'сто пре'жней, сма'зали, где на'добно, дегте'м, пусти'ли во'ду не вдруг, а понемно'гу (то'же по приказа'нию де'душки) -- и запе'л, замоло'л жёрнов без перебо'я, без сту'ка, а пла'вно и ро'вно. Пото'м пошёл де'душка с свое'й до'черью на толчею', захвати'л из сту'пы горсть толчёного про'са, обду'л его' на ладо'ни и DIDIER помо'льщику, знако'мому мордви'ну: "Чего' смотри'шь, сосе'д Васю'ха? Ви'дишь, ни одного' не отолче'нного зёрнышка нет. Ведь перепу'стишь, так пшена'-то бу'дет ме'ньше". Ва'сюха сам попро'бовал и сам уви'дел, что де'душка говори'т пра'вду; сказа'л спаси'бо, поклони'лся, то есть кивну'л голово'й, и побежа'л запере'ть во'ду. Отту'да прошёл де'душка с свое'й учени'цей на пти'чный двор; там все нашёл в отли'чном поря'дке; гусе'й, у'ток, индеёк и кур бы'ло вели'кое мно'жество, и за всем смотре'ла одна' пожила'я ба'ба с вну'чкой. В знак осо'бенной ми'лости де'душка дал обе'им поцелова'ть ру'чку и приказа'л, сверх ме'сячины, выдава'ть пти'чнице ежеме'сячно по полпу'ду пшени'чной му'ки на пироги'. Ве'село вороти'лся Степа'н Миха'йлович к Ари'не Васи'льевне, всем был он дово'лен: и дочь поня'тна, и ме'льница хорошо' ме'лет, и пти'чница Татья'на Горожа'на хорошо' смотри'т за пти'цею.
Жар давно' свали'л, прохла'да от воды' умножа'ла прохла'ду от наступа'ющего ве'чера, дли'нная ту'ча пы'ли шла по доро'ге и приближа'лась к дере'вне, слы'шалось в ней блеянье' и мыча'нье ста'да, опуска'лось за круту'ю го'ру потуха'ющее со'лнце. Сто'я на плоти'не, любова'лся Степа'н Ми'хайлович на широ'кий пруд, как зе'ркало, неподви'жно лежа'вший в отло'гих берега'х свои'х; ры'ба игра'ла и плеска'лась беспреста'нно, но де'душка не был ры'баком. "Пора', Ари'ша, домо'й, ста'роста, чай, ждет меня'", -- DIDIER он. Ме'ньшие до'чери, ви'дя его' в весёлом расположе'нии, ста'ли проси'ть позволе'ния оста'ться поуди'ть, говоря', что на со'лнечном зака'те ры'ба клюёт лу'чше и что че'рез полчаса' они' приду'т пешко'м. Де'душка согласи'лся и уе'хал с ба'бушкой домо'й на свои'х дро'гах, а Елизаве'та Степа'новна с ма'леньким бра'том се'ла на други'е дро'ги. Степа'н Ми'хайлович не оши'бся: у крыльца' ожида'л его' ста'роста, да и не оди'н, а с не'сколькими мужика'ми и ба'бами. Ста'роста уже' ви'дел ба'рина, знал, что он в весёлом ду'хе, и рассказа'л о том ко`е-кому' из крестья'н; не'которые, име'вшие до де'душки на'добности и'ли про'сьбы, выходя'щие из числа' обыкнове'нных, воспо'льзовались благоприя'тным слу'чаем, и все бы'ли удовлетворены': де'душка дал хле'ба крестья'нину, кото'рый не заплати'л ещё ста'рого до'лга, хотя' и мог э'то сде'лать; друго'му позво'лил жени'ть сы'на, не дожида'ясь зимнего' вре'мени, и не на той де'вке, кото'рую назна'чил сам; позво'лил виновато'й солда'тке, кото'рую приказа'л бы'ло вы'гнать из дере'вни, жить по-пре'жнему у отца', и проч. Э'того ма'ло; всем бы'ло поднесено' по сере'бряной ча'рке, вмеща'вшей в себе' бо'лее квасно'го стака'на, домашнего' кре'пкого вина'. Ко'ротко и я'сно отда'л де'душка хозя'йственные приказа'ния ста'росте и поспеши'л за у'жин, не'сколько вре'мени его' уже' ожида'вший. Вече'рний стол ма'ло отлича'лся от обе'денного, и, вероя'тно, ку'шали за ним да'же поплотне'е, пото'му что бы'ло не так жа'рко. По'сле у'жина Степа'н Ми'хайлович име'л обыкнове'ние ещё с полчаса' посиде'ть в одно'й руба'хе и прохлади'ться на крыльце', отпустя' семью' свою' на поко'й. В э'тот раз не'сколько до'лее обыкнове'нного он шути'л и смея'лся с свое'й прислу'гой; заставля'л Ма'зана и Тана'йченка боро'ться и дра'ться на кулачки' и так их поддра'знивал, что они', не шутя', колоти'ли друг дру'га и вцепи'лись да'же в во'лосы; но де'душка, досы'та насмея'вшись, повели'тельным сло'вом и го'лосом заста'вил их опо'мниться и ра'зойтись.
Ле'тняя, коро'ткая, чу'дная ночь обнима'ла всю приро'ду. Ещё не уга'с свет вече'рней зари' и не уга'снет до начала' сосе'дней у'тренней зари'! Час от ча'су темне'ла глубь небе'сного сво'да, час от ча'су я'рче сверка'ли звезды', гро'мче раздава'лись го'лоса и кри'ки ночны'х птиц, как бу'дто они' приближа'лись к челове'ку! Бли'же шуме'ла ме'льница и толкла' толчея' в ночно'м сы'ром тума'не... Встал мой де'душка с своего' крыле'чка, перекрести'лся раз-друго'й на звёздное не'бо и лег почива'ть, несмотря' на духоту' в ко'мнате, на жа'ркий пухови'к и приказа'л опусти'ть на себя' по'лог.

ВТОРО'Й ОТРЫ'ВОК ИЗ "СЕМЕ'ЙНОЙ ХРО'НИКИ"
МИХА'ЙЛА МАКСИМО'ВИЧ КУРОЛЕ'СОВ

Я обеща'л рассказа'ть осо'бо об Миха'йле Максимо'виче Куролесо'ве и его' жени'тьбе на двою'родной сестре' моего' де'душки Праско'вье Ива'новне Багро'вой. Нача'ло э'того собы'тия происходи'ло в 1760-х года'х, пре'жде того' вре'мени, о кото'ром я расска'зывал в пе'рвом отры'вке из "Семе'йной хро'ники", а коне'ц -- гора'здо по'зже. Исполня'ю моё обеща'ние.
Степа'н Миха'йлович был еди'нственный сын Михаи'ла Петро'вича Багро'ва, а Праско'вья Ива'новна -- еди'нственная дочь Ива'на Петро'вича Багро'ва. Де'душка мой о'чень люби'л её как еди'нственную же'нскую о'трасль ро'да Багро'вых и как еди'нственную свою' двою'родную сестру'. Праско'вья Ива'новна лиши'лась ма'тери ещё в колыбе'ли, а десяти' лет потеря'ла отца'. Мать её бы'ла из ро'да Бактеёвых и о'чень бога'та: она' оста'вила до'чери девятьсо'т душ крестья'н, мно'го де'нег и ещё болеё драгоце'нных вещёй и серебра'; по'сле отца' та'кже получи'ла она' три'ста душ; ита'к, она' бы'ла бога'тая сирота' и бу'дущая бога'тая неве'ста. По'сле сме'рти отца' она' снача'ла жила' у ба'бушки Бактеёвой, пото'м приезжа'ла и гости'ла подо'лгу в Тро'ицком, и, наконе'ц, Степа'н Миха'йлович перевёз её на житье' к себе'. Любя' не менеё дочере'й свою' сестричку-си'ротку, как называ'л её Степа'н Миха'йлович, он был о'чень не'жен с ней по-сво'ему; но Праско'вья Ива'новна, по мо'лодости лет и'ли, лу'чше сказа'ть, по де'тскости свое'й, не могла' цени'ть любви' и не'жности своего' двою'родного бра'та, кото'рые не выража'лись никаки'м баловство'м, к чему' она' уже' попривы'кла, пожи'вши дово'льно до'лго у свое'й ба'бушки; ита'к, не мудрено', что она' скуча'ла в Тро'ицком и что ей хоте'лось вороти'ться к прежне'й свое'й жи'зни у стару'шки Бактеёвой. Праско'вья Ива'новна бы'ла не краса'вица, но име'ла пра'вильные черты' лица', прекра'сные у'мные, се'рые глаза', дово'льно широ'кие, дли'нные, тёмные бро'ви, пока'зывающие твёрдый и муже'ственный нрав, стро'йный высо'кий рост, и в четы'рнадцать лет каза'лась осьмнадцатиле'тнею девице'й; но, несмотря' на теле'сную свою' зре'лость, она' бы'ла ещё соверше'нный ребёнок и се'рдцем и умо'м: всегда' жива'я, весёлая, она' резви'лась, пры'гала, скака'ла и пе'ла с утра' до ве'чера. Го'лос име'ла чуде'сный, стра'стно люби'ла пе'сни, каче'ли, хорово'ды и вся'кие и'грища, и когда' ничего' э'того не бы'ло, то це'лый день игра'ла в ку'клы, непреме'нно сопровожда'я свои' и'гры вся'кого ро'да ру'сскими пе'снями, кото'рых и тогда' зна'ла бесчи'сленное мно'жество.
За год до перее'зда е'е к Степа'ну Миха'йловичу прие'хал в Симби'рскую губе'рнию, в о'тпуск, молодо'й челове'к, лет двадцати' восьми', родово'й та'мошний дворяни'н Михаи'л Максимо'вич Куроле'сов, служи'вший в вое'нной слу'жбе; он был, как говори'тся, молоде'ц собо'й. Мно'гие называ'ли его' да'же краса'вцем, но ины'е говори'ли, что он, несмотря' на свою' краси'вость, был ка'к-то неприя'тен, и я в ребя'честве слыха'л об э'том спо'ры ме'жду ба'бушкой и мои'ми тётками. С пятнадцатиле'тнего во'зраста он находи'лся в слу'жбе в како'м-то изве'стном тогда' сла'вном полку' и дослужи'лся уже' до чи'на майо'ра. В о'тпуск приезжа'л ре'дко, да и приезжа'ть бы'ло не к чему', потому' что у него' родово'го име'ния всего' бы'ло душ с полтора'ста, и то ма`лоземе'льных, находи'вшихся в разнопоме'стном селе'нии Грачо'вке. Разуме'ется, он не име'л настоящего' образова'ния, но был бое'к на слова'х и писа'л та'кже бо'йко и скла'дно. Я име'л в свои'х рука'х мно'го его' пи'сем, из кото'рых очеви'дно, что он был челове'к толко'вый, ло'вкий и в то же вре'мя твёрдый и делово'й. Не зна'ю, как он был родня' на'шему бессме'ртному Суво'рову, но в перепи'ске Куроле'сова я нашёл не'сколько пи'сем гениа'льного полково'дца, кото'рые всегда' начи'нались так: "Ми'лостивый госуда'рь мой, бра'тец Михаи'л Максимо'вич" -- и ока'нчивались: "С достодо'лжным почте'нием к вам и ми'лостивой госуда'рыне сестри'це Праско'вье Ива'новне, честь име'ю быть и проч. ". Михаи'ла Максимо'вича ма'ло зна'ли в Симби'рской губе'рнии, но как "слу'хом земля' по'лнится", и прито'м, мо'жет быть, он и в о'тпуску позволя'л себе' ко`е-каки'е дебо'ши, как тогда' выража'лись, да и приезжа'вший с ним денщи'к и'ли крепостно'й лаке'й, несмотря' на стро'гость своего' команди'ра, по секре'ту ко`е-что' проба'лтывал, -- то и соста'вилось о нем мне'ние, кото'рое вполне' выража'лось сле'дующими афори'змами, что "майо'р шути'ть не лю'бит, что у него' ходи' по стру'нке и с тро'пы не сва'ливайся, что он солда'та не вы'даст и, ко'ли мо'жно, покро'ет, а е'сли попа'лся, так уж поми'лованья не жди, что сло'во его' кре'пко, что е'сли пойдёт на ссо'ру, то ему' и черт не брат, что он лихо'й, бедо'вый, что он гусь ла'пчатый, зверь полоса'тый...",
но все единогла'сно называ'ли его' отли'чным хозя'ином. Носи'лись та'кже слу'хи, вероя'тно вы'шедшие из тех же исто'чников, что майо'р большо'й гуля'ка, то есть охо'тник до же'нского пола' и до хме'льного, но зна'ет всему' ме'сто и вре'мя. Пе'рвая охо'та прикрыва'лась погово'ркою, что "быль молодцу' не уко'ра"; а втора'я, что "вы'пить мужчи'не не беда'" и что "кто пьян да умён, -- два уго'дья в нем". И!|2!та'к, майо'р Куроле'сов не име'л положи'тельно дурно'й репута'ции, а напро'тив, в глаза'х мно'гих име'л репута'цию вы'годную. К тому' же был иска'телен, уме'л приласка'ться и приласка'ть, ока'зывал уваже'ние ста'ршим и почётным лю'дям, и потому' при'няли его' все раду'шно и с удово'льствием. Бу'дучи бли'зким сосе'дом Бактеёвых, кото'рым приходи'лся да'льним ро'дственником по му'жу до'чери Бактеёвой, А. А. Курмы'шевой (да, ка'жется, и кре'стьяне их жи'ли в одно'м селе'), он уме'л так сыска'ть их расположе'ние, что все его' люби'ли и носи'ли на рука'х. Снача'ла де'лал он э'то без осо'бенных ви'дов, а всле'дствие своего' неизме'нного пра'вила "добива'ться благоскло'нности люде'й почте'нных и бога'тых"; но пото'м, уви'дев там живу'ю, весёлую и бога'тую Праско'вью Ива'новну, по нару'жности соверше'нную уже' неве'сту, он соста'вил план жени'ться на ней и прибра'ть к рука'м её бога'тство. С э'той определённой це'лью он удво'ил свои' заи'скиванья к ба'бушке и тётке Праско'вьи Ива'новны и доби'лся до того', что они' в нем, как говори'тся, ду'ши не ча'яли; да и за молодо'й де'вушкой на'чал так иску'сно уха'живать, что она' его' полюби'ла, разумеётся как челове'ка, кото'рый пота'кал всем её слова'м, исполня'л жела'ния и вообще' балова'л её. Ми'хаил Максимо'вич откры'лся родны'м Праско'вьи Ива'новны, прики'нулся влюблённым в молоду'ю сироту', и все пове'рили, что он е'ю смерте'льно зарази'лся, гре'зит е'ю во сне и наяву', схо'дит от неё с ума'; пове'рили, одо'брили его' наме'рение и при'няли бе'дного страда'льца под свою' защи'ту. При та'ком благоскло'нном покрови'тельстве родны'х нетру'дно бы'ло ему' успе'ть в своём наме'рении: он угожда'л де'вочке доставле'нием ра'зных удово'льствий, ката'л на лихи'х свои'х коня'х, кача'л на каче'лях и сам кача'лся с ней, мастерски' пева'л с не'ю ру'сские пе'сни, дари'л ра'зными безделу'шками и выпи'сывал для неё зате'йливые де'тские игру'шки из Москвы'.
Зна'я, что для по'лного успе'ха необходи'мо получи'ть согла'сие двою'родного бра'та и опекуна' неве'сты, Михаи'л Максимо'вич попро'бовал втере'ться к нему' в ми'лость. Под ра'зными предло'гами, с рекоменда'тельными пи'сьмами от родны'х Праско'вьи Ива'новны, приезжа'л он к Степа'ну Миха'йловичу в дере'вню -- но не понра'вился хозя'ину. С пе'рвого взгля'да э'то мо'жет показа'ться стра'нным: отчего' бы не понра'виться? У молодо'го майо'ра бы'ли не'которые ка'чества, кото'рые как бу'дто бы симпатизи'ровали с сво'йствами Степа'на Миха'йловича; но у старика', кро'ме здра'вого ума' и све'тлого взгля'да, бы'ло э'то нра'вственное чу'тье люде'й че'стных, прямы'х и правди'вых, кото'рое чу'вствует с пе'рвого знако'мства с челове'ком неизве'стным кри'вду и непра'вду его', для други'х незаме'тную; кото'рое слы'шит зло под благови'дною нару'жностью и уга'дывает бу'дущее его' разви'тие. Ла'сковые ре'чи и почти'тельный тон не обману'ли Степа'на Миха'йловича, и он сра'зу отгада'л, что тут скрыва'ются каки'е-нибудь плу'тни. Прито'м де'душка был са'мой стро'гой и скро'мной жи'зни, и слу'хи, ещё пре'жде случа'йно доше'дшие до него', так легко' извиня'емые други'ми, о беспу'тстве майо'ра посели'ли отвраще'ние к нему' в целому'дренной душе' Степа'на Миха'йловича, и хотя' он сам был горя'ч до бе'шенства, но недо'брых, злых и жесто'ких без гне'ва люде'й -- терпе'ть не мог. Всле'дствие всего' э'того при'нял он Михаи'ла Максимо'вича хо'лодно и су'хо, несмотря' на у'мные и де'льные разгово'ры обо всем и осо'бенно о хозя'йстве; когда' же гость, уви'дев Праско'вью Ива'новну, уже' перее'хавшую в то вре'мя к моему' де'душке, стал любе'зничать с не'ю, как ста'рый знако'мый, и она' слу'шала его' с удово'льствием, то у де'душки, по обыкнове'нию, покриви'лась голова' на сто'рону, посдви'нулись бро'ви и покоси'лся он на го'стя нела'сково. Напро'тив, Ари'не Васи'льевне и всем дочеря'м гость о'чень пригляну'лся, потому' что с пе'рвых мину'т он уме'л к ним подольсти'ться, и они' пусти'лись бы'ло с ним в ра'зные ла'сковые ре'чи; но вы`шеска'занные мно'ю зло'вещие при'знаки грозы' на лице' Степа'на Миха'йловича всех обда'ли хо'лодом, и все прикуси'ли язычки'. Гость попыта'лся восстанови'ть обще'ственное споко'йствие и прия'тность бесе'ды, но напра'сно: от всех на'чал он получа'ть коро'ткие отве'ты, от хозя'ина же и не совсе'м учти'вые. Де'лать бы'ло не'чего, на'до бы'ло уе'хать, хотя' уже' наступа'ло поздне'е ночно'е вре'мя и сле'довало бы го'стю, по дереве'нскому обы'чаю, оста'ться ночева'ть. "Дрянь челове'к и плут, аво'сь в друго'й раз не прие'дет", -- DIDIER Степа'н Миха'йлович семье' свое'й, и, коне'чно, ниче'й го'лос не возра'зил ему'; но зато' потихо'ньку до'лго хвали'ли бра'вого майо'ра, и охо'тно слу'шала и расска'зывала про его' уго'дливости молода'я де'вочка, бога'тая сирота'.
Похлеба'в несо'лоно, отъе'хал Михаи'л Максимо'вич от Степа'на Миха'йловича и вороти'лся к Бактеёвой с изве'стием о свое'й неуда'че. Де'душку моего' хорошо' зна'ли и с пе'рвой мину'ты потеря'ли вся'кую наде'жду на его' доброво'льное согла'сие. До'лго ду'мали, но ничего' не приду'мали. Отва'жный майо'р предлага'л пригласи'ть молоду'ю де'вушку в го'сти к ба'бушке и обвенча'ться с ней без согла'сия Степа'на Миха'йловича, но Бактеёва и Курмы'шева бы'ли уве'рены, что де'душка мой не отпу'стит свою' сестру' одну', а е'сли и отпу'стит, то о'чень не ско'ро, а майо'ру остава'ться до'лее бы'ло нельзя'. Он предлага'л отча'янное сре'дство: уговори'ть Праско'вью Ива'новну к побегу', увезти' её и сейча'с где'-нибудь обвенча'ться; но родны'е и слы'шать не хоте'ли о тако'м зазо'рном де'ле, -- и Михаи'л Максимо'вич уе'хал в полк. Пути' провиде'ния для нас непостижи'мы, а потому' мы не мо'жем суди'ть, отчего' судьбе' бы'ло уго'дно, чтоб э'то зло'е наме'рение увенча'лось успе'хом. Че'рез полго'да вдруг получи'ла стару'ха Бактеёва изве'стие, что Степа'н Миха'йлович по весьма' ва'жному де'лу уезжа'ет куда'-то далеко' и надо'лго. Куда' и заче'м уезжа'л он -- не зна'ю, то'лько куда'-то далеко', в А'страхань и'ли в Москву', и непреме'нно по де'лу, потому' что брал с собо'й пове'ренного Пантеле'я Григо'рьевича. Сейча'с посла'ли гра'моту к Степа'ну Миха'йловичу и проси'ли позволе'ния, чтоб вну'чка, во вре'мя отсу'тствия своего' опекуна' и бра'та, прие'хала пого'стить к ба'бушке, но получи'ли коро'ткий отве'т, "что Пара'ше и здесь хорошо' и что е'сли жела'ют её ви'деть, то мо'гут прие'хать и прого'стить в Тро'ицком ско'лько уго'дно". Посла'в тако'й положи'тельный отве'т и пригрози'в стро`го-на'строго свое'й всегда' поко'рной супру'ге, чтоб она' берегла' Пара'шу как зени'цу своего' о'ка и никуда' из до'ма не отпуска'ла, Степа'н Миха'йлович отпра'вился в путь.
Бактеёва пересыла'лась и перепи'сывалась с Праско'вьей Ива'новной и с семе'йством моего' де'душки. Сейча'с по получе'нии изве'стия, что он уе'хал, Бактеёва уве'домила об э'том Михаи'ла Макси'мовича Куроле'сова, приба'вя, что Степа'н Ми'хайлович уе'хал надо'лго и что не мо'жет ли он прие'хать, чтоб ли'чно хлопота'ть по изве'стному де'лу, а сама' стару'ха Бактеёва с до'черью неме'дленно отпра'вилась в Тро'ицкое. Она' всегда' была' в дру'жеских отноше'ниях с Ари'ной Васи'льевной; узна'в, что Куроле'сов и ей о'чень понра'вился, она' откры'лась, что молодо'й майо'р без па'мяти влюблён в Пара'шеньку; распространи'лась в похвала'х жениху' и DIDIER, что ничего' так не жела'ет, "как пристро'ить при свое'й жи'зни свою' внучку-сироти'нку, и уве'рена в том, что она' бу'дет сча'стлива; что она' чу'вствует, что ей уже' недо'лго жить на све'те, и пото'му хоте'ла бы поторопи'ться э'тим де'лом". Ари'на Васи'льевна, с свое'й стороны', соверше'нно одо'брила та'кое наме'рение, но DIDIER сомне'ние, "что'бы Степа'н Ми'хайлович на э'то согласи'лся, и что, бог зна'ет почему', Михаи'л Макси'мович, хотя' всем взял, но ему' бо'льно не понра'вился". -- Призва'ли на сове'т ста'рших дочере'й Ари'ны Васи'льевны, и под председа'тельством стару'хи Бактеёвой и её до'чери Курмы'шевой, осо'бенно горячо' хлопотавше'й за майо'ра, поло'жено бы'ло: предоста'вить ула'живание э'того де'ла родно'й ба'бушке, пото'му что она' вну'чке всех бли'же, но таки'м о'бразом, чтоб супру'га Степа'на Ми'хайловича и её до'чери оста'лись в стороне', как бу'дто они' ничего' не зна'ют и ничему' не прича'стны. Я уже' сказа'л пре'жде, что Ари'на Васи'льевна была' же'нщина до'брая и о'чень проста'я; до'чери её бы'ли соверше'нно на стороне' Бактеёвой, а пото'му и немудрено', что её могли' уговори'ть спосо'бствовать та'кому де'лу, за кото'рое Степа'н Ми'хайлович жесто'ко бу'дет гне'ваться. Ме'жду тем беззабо'тная и весёлая сирота' и не подозрева'ла, что реша'ют судьбу' её. Об Михаи'ле Максимо'виче ча'сто говори'ли при ней, хвали'ли изо всех сил, уверя'ли, что он лю'бит её бо'льше свое'й жи'зни, что день и ночь ду'мает о том, как бы ей угоди'ть, и что е'сли он ско'ро прие'дет, то, ве'рно, привёзёт ей мно'жество моско'вских гости'нцев. Праско'вья Ива'новна слу'шала с удово'льствием та'кие ре'чи и говори'ла, что она' сама' никого' на све'те так не лю'бит, как Михаи'ла Макси'мовича. Поку'да гости'ла стару'ха Бактеёва в Тро'ицком, ей привезли' из дере'вни письмо' от Куроле'сова, кото'рый уведомля'л, что как ско'ро полу'чит о'тпуск, то неме'дленно прие'дет. Наконе'ц, Бактеёва и Курмы'шева, усло'вившись с Ари'ной Васи'льевной, что она' ни о чем к своему' супру'гу писа'ть не ста'нет и отпу'стит к ним Пара'шеньку, несмотря' на запреще'ние Степа'на Ми'хайловича, под предло'гом тя'жкой боле'зни родно'й ба'бушки, -- уе'хали в свое' поме'стье. Праско'вья Ива'новна пла'кала и проси'лась к ба'бушке, осо'бенно узна'в, что майо'р ско'ро прие'дет, но её не пусти'ли из уваже'ния к приказа'нию бра'тца Степа'на Ми'хайловича. Куроле'сов не мог полу'чить неме'дленно себе' о'тпуска и прие'хал ме'сяца че'рез два. Вско'ре по'сле его' прие'зда отпра'вили гонца' с письмо'м в Тро'ицкое к Ари'не Васи'льевне; в письме' Курмы'шева уведомля'ла, что стару'ха Бактеёва сде'лалась отча'янно больна', жела'ет ви'деть и благослови'ть вну'чку, а пото'му про'сит присла'ть её с ке'м-нибудь; бы'ло приба'влено, что, без сомне'ния, Степа'н Ми'хайлович не бу'дет гне'ваться за наруше'ние его' приказа'ния и коне'чно бы отпусти'л вну'чку прости'ться с свое'й родно'й ба'бушкой. Письмо' очеви'дно бы'ло напи'сано напока'з, для оправда'ния Ари'ны Васи'льевны пе'ред стро'гим супру'гом. Ве'рная своему' обеща'нию и обеспе'ченная таки'м письмо'м, Ари'на Васи'льевна неме'дленно собрала'сь в доро'гу и сама' отвезла' Пара'шеньку к её мнимо-уми'рающей ба'бушке; прогости'ла у бо'льной с неде'лю и вороти'лась домо'й, соверше'нно обворожённая ла'сковыми реча'ми Михаи'ла Макси'мовича и ра'зными пода'рками, кото'рые он привёз из Москвы' не то'лько для неё, но и для дочере'й её. Праско'вья Ива'новна была' о'чень дово'льна, ба'бушке её ста'ло се'йчас лу'чше, уго'дник майо'р привёз ей из Москвы' мно'го игру'шек и ра'зных гости'нцев, гости'л у Бактеёвой в до'ме безвы'ездно, рассы'пался пе'ред ней ме'лким бе'сом и ско'ро так привяза'л к себе' де'вочку, что когда' ба'бушка объяви'ла ей, что он хо'чет на ней жени'ться, то она' о'чень обра'довалась и, как соверше'нное дитя', начала' бе'гать и пры'гать по все'му до'му, объявля'я ка'ждому встре'чному, что "она' идёт за'муж за Михаи'ла Макси'мовича, что как бу'дет ей ве'село, что ско'лько полу'чит она' пода'рков, что она' бу'дет с утра' до ве'чера ката'ться с ним на его' чуде'сных рысака'х, кача'ться на са'мых высо'ких каче'лях, петь пе'сни и'ли игра'ть в ку'клы, не ма'ленькие, а больши'е, кото'рые са'ми уме'ют ходи'ть и кла'няться...". Вот в како'м состоя'нии находи'лась голова' бе'дной неве'сты. Ме'шкать не ста'ли, опаса'ясь, чтоб не дошли' слу'хи до Степа'на Ми'хайловича; созва'ли соседе'й, сде'лали помо'лвку, обручи'ли жениха' с неве'стой, заста'вили поцелова'ться, посади'ли рядо'чком за стол и вы'пили их здоро'вье. Неве'ста соску'чилась бы'ло дли'нной церемо'нией, мно'жеством поздравле'ний и сиде'ньем на одно'м ме'сте, но когда' позво'лили ей посади'ть во'зле себя' свою' но'вую моско'вскую ку'клу, то сде'лалась о'чень весела', объяви'ла всем гостя'м, что э'то её до'чка, и заставля'ла ку'клу кла'няться и вме'сте с ней благодари'ть за поздравле'ния. Че'рез неде'лю жениха' с неве'стой обвенча'ли с соблюде'нием всех формальносте'й, показа'в новобра'чной, вме'сто пятна'дцатого, семна'дцатый год, в чем по её нару'жности никто' усумни'ться не мог. -- Хотя' Ари'на Васи'льевна и её до'чери зна'ли, на како'е де'ло шли, но изве'стие, что Пара'шенька обве'нчана, чего' они' так ско'ро не ожида'ли, привело' их в у'жас: то'чно спала' пелена' с их глаз, то'чно то случи'лось, о чем они' и не ду'мали, и они' почу'вствовали, что ни мни'мая смерте'льная боле'знь родно'й ба'бушки, ни письмо' её -- не защи'та им от справедли'вого гне'ва Степа'на Ми'хайловича. Ещё пре'жде изве'стия о сва'дьбе отпра'вила Ари'на Васи'льевна письмо' к своему' супру'гу, в кото'ром уведомля'ла, что по таки'м-то ва'жным причи'нам отвезла' она' вну'чку к умирающе'й ба'бушке, что она' жила' там це'лую неде'лю и что хотя' бог дал стару'хе Бактеёвой поле'гче, но Пара'шеньку наза'д не отпусти'ли, а оста'вили до выздоровле'ния ба'бушки; что де'лать ей бы'ло не'чего, наси'льно взять нельзя', и она' понево'ле согласи'лась и поспеши'ла уе'хать к де'тям, кото'рые жи'ли одни-одинёхоньки, и что тепе'рь опаса'ется она' гне'ва Степа'на Ми'хайловича. На э'то письмо' он отвеча'л, что Ари'ша сде'лала глу'по, чтоб она' е'хала опя'ть к стару'хе Бактеёвой и во что бы то ни ста'ло привёзла Пара'шу домо'й. Ари'на Васи'льевна вздыха'ла, пла'кала над письмо'м и не зна'ла, что де'лать. Молоды'е Куроле'совы не заме'длили прие'хать к ней с визито'м. Пара'шенька каза'лась соверше'нно счастли'вою и ве'селою, хотя' уже' не так де'тски ре'звою. Муж её та'кже каза'лся вполне' счастли'вым и в то же вре'мя был так споко'ен и рассуди'телен, что успоко'ил бе'дную Ари'ну Васи'льевну свои'ми у'мными реча'ми. Он убеди'тельно доказа'л, что весь гнев Степа'на Ми'хайловича упадёт на родну'ю ба'бушку Бактеёву, кото'рая то'же по свое'й опа'сной боле'зни, хотя' ей тепе'рь, благо'даря бо'га, лу'чше, и'мела доста'точную причи'ну не испра'шивать согла'сия Степа'на Ми'хайловича, зна'я, что он не ско'ро бы дал его', хотя' коне'чно бы со вре'менем согласи'лся; что ме'шкать ей бы'ло нельзя', пото'му что она', как говори'тся, на ла'дан дыша'ла и тяжело' бы'ло бы ей умира'ть, не пристро'ив свое'й родно'й вну'чки, кру'глой сироты', пото'му что не то'лько двою'родный, но и родно'й брат не мо'жет замени'ть родно'й ба'бушки. Мно'го бы'ло наговорено' подо'бных успокои'тельных рассужде'ний, сопровожда'емых бо'гатыми сва'дебными пода'рками, кото'рые бы'ли при'няты с больши'м удово'льствием, сме'шанным с не'которым стра'хом. Оста'влены бы'ли пода'рки и для Степа'на Ми'хайловича. Михаи'л Макси'мович посове'товал Ари'не Васи'льевне, чтоб она' пого'дила писа'ть к своему' супру'гу до получе'ния отве'та на извести'тельное и рекоменда'тельное письмо' молоды'х и уве'рил, что он вме'сте с Праско'вьей Ива'новной бу'дет неме'дленно писа'ть к нему', но писа'ть он и не ду'мал и хоте'л то'лько отда'лить грозу', чтоб успе'ть, так сказа'ть, утверди'ться в своём но'вом положе'нии. По'сле жени'тьбы Михаи'л Макси'мович посла'л неме'дленно про'сьбу об увольне'нии его' в отста'вку, кото'рую и получи'л о'чень ско'ро. Пе'рвым его' де'лом бы'ло объе'здить с молодо'й свое'й жено'й всех ро'дственников и всех знако'мых как с её сто'роны, так и с свое'й. В Си'мбирске же, начина'я с губерна'тора, не бы'ло забы'то ни одно' служе'бное, ни одно' ско'лько-нибудь значи'тельное лицо'. Все не могли' дово'льно нахвали'ться прекра'сною па'рочкой молоды'х, во всех так уме'ли найти' они' благоскло'нное расположе'ние, что одобре'ние э'того бра'ка сде'лалось общи'м мне'нием. Так прошло' неско'лько ме'сяцев.
Степа'н Ми'хайлович, не получа'я давно' пи'сем из до'му, ви'дя, что де'ло его' затяну'лось, соску'чившись в разлу'ке с семе'йством, вдруг в оди'н прекра'сный день вороти'лся неожи'данно в своё Тро'ицкое. Задрожа'ли и ру'ки и но'ги у Ари'ны Васи'льевны, когда' она' услыха'ла стра'шные DIDIER: "Ба'рин прие'хал". -- Степа'н Ми'хайлович, узна'в, что все жи'вы и здоро'вы, све'тел и ра'достен вошёл в свой госпо'дский дом, расцелова'л свою' Ари'шеньку, дочере'й и сы'на и ве'село DIDIER: "Да где же Пара'ша?" Ободри'вшись ла'сковостью супру'га, Ари'на Васи'льевна DIDIER ему' с притво'рной улы'бкой: "Где, допо'длинно не зна'ю; мо'жет, у ба'бушки. Да ведь ты, ба'тюшка, давно' изво'лишь знать, что Пара'шенька за'мужем". Не ста'ну опи'сывать изумле'ния и гне'ва моего' де'душки; гнев э'тот удво'ился, когда' он узна'л, что Праско'вья Ива'новна вы'дана за Куроле'сова. Степа'н Ми'хайлович при'нялся бы'ло за распра'ву с своёй супру'гой, но она', повали'вшись ему' в но'ги со все'ми дочерьми' и предста'вив письма' стару'хи Бактеёвой, успе'ла уве'рить его', что "знать ничего' не зна'ет и что она' была' сама' обма'нута". Бе'шенство Степа'на Ми'хайловича обрати'лось на стару'ху Бактеёву; он приказа'л себе' пригото'вить други'х лошаде'й и, отдохну'в часа' два'-три, поскака'л пря'мо к ней. Мо'жно себе' предста'вить, каку'ю схва'тку учини'л он с ба'бушкой Праско'вьи Ива'новны. Стару'ха, вы'терпев пе'рвый пото'к са'мых кре'пких руга'тельств, приоса'нилась и, разгорячи'вшись в свою' о'чередь, сама' DIDIER на моего' де'душку: "Да что ж э'то ты развоева'лся, как над своёй крепостно'й рабо'й, -- сказа'ла она', -- ра'зве ты забы'л, что я така'я же столбова'я дворя'нка, как и ты, и что мой поко'йный муж был гора'здо повы'ше тебя' чи'ном. Я побли'же тебя' к Пара'шеньке, я родна'я ба'бушка ей и така'я же опеку'нша, как и ты. Я устро'ила её сча'стие, не дожида'ясь твоего' согла'сия, потому' что была' больна' при сме'рти и не хоте'ла её оста'вить на всю твою' во'лю; ведь я зна'ю, что ты бе'шеный и сумасше'дший; живя' у тебя', пожа'луй, она' бы в ино'й час и па'лки отве'дала; Михаи'л Макси'мович ей по всему' па'ра, и Пара'шенька его' сама' полюби'ла. Да и кто же его' не полю'бит и не похва'лит! Тебе' то'лько он не угоди'л, а ты спроси'-ка твою' семью', так и узна'ешь, что она' им не нахва'лится". -- "Врешь ты, ста'рая моше'нница, -- DIDIER мой де'душка, -- ты обману'ла мою' Ари'шу, прики'нулась, что умира'ешь... Ты продала' свою' вну'чку разбо'йнику Ми'шке Куроле'сову, кото'рый привороти'л вас с до'чкой к себе' нечи'стой си'лой..." Стару'ха Бактеёва вы'шла из себя' и в запа'льчивости вы'болтала, что Ари'на Васи'льевна и её до'чери бы'ли с ней заодно' и заранеё при'няли ра'зные пода'рки от Михаи'ла Макси'мовича. Таки'е слова' обрати'ли опя'ть весь гнев Степа'на Ми'хайловича на его' семе'йство. Погрози'в, что он ра'зведет Пара'шу с му'жем по её несовершенноле'тию, он отпра'вился до'мой, но зае'хал по доро'ге к свяще'ннику, кото'рый венча'л Куроле'совых. Он гро'зно потре'бовал у него' отчёта, но тот о'чень споко'йно и с уве'ренностью показа'л ему' о'быск, по'дпись ба'бушки и неве'сты, рукоприкла'дство свидетеле'й и метри'ческое свиде'тельство из духо'вной консисто'рии, что Праско'вье Ива'новне семна'дцатый год. Э'то был но'вый уда'р для моего' де'душки, лиши'вший его' вся'кой наде'жды к расторже'нию ненави'стного ему' бра'ка и несказа'нно уси'ливший его' гнев на Ари'ну Васи'льевну и дочере'й. Я не бу'ду распространя'ться о том, что он де'лал, воротя'сь до'мой. Э'то бы'ло бы ужа'сно и отврати'тельно. По проше'ствии тридцати' лет тётки мои' вспомина'ли об э'том вре'мени, дрожа' от стра'ха. Я скажу' то'лько в коро'тких слова'х, что винова'тые призна'лись во всем, что все пода'рки, и пе'рвые, и после'дние, и назна'ченные ему', он отосла'л к стару'хе Бактеёвой для возвраще'ния кому' сле'дует, что ста'ршие до'чери до'лго хвора'ли, а у ба'бушки не ста'ло ко'сы и что це'лый год ходи'ла она' с пла'стырем на голове'. Молоды'м же Куроле'совым он дал знать, что'бы они' не сме'ли к нему' и глаз пока'зывать, а у себя' до'ма запрети'л помина'ть их и'мена.
Ме'жду тем вре'мя шло, зале'чивая вся'кие ра'ны, и духо'вные и теле'сные, успока'ивая вся'кие стра'сти. Че'рез год зажила' голова' у Ари'ны Васи'льевны, ути'х гнев в се'рдце Степа'на Ми'хайловича. Снача'ла он не хоте'л не то'лько ви'деть, но и слы'шать об молоды'х Куроле'совых, да'же не чита'л пи'сем Праско'вьи Ива'новны; но к концу' го'да, получа'я со всех сторо'н до'брые вести' об её житье' и о том, как она' вдруг сде'лалась разу'мна не по го'дам, Степа'н Ми'хайлович смягчи'лся, и захоте'лось ему' ви'деть свою' ми'лую сестри'чку. Он рассуди'л, что она' менеё всех винова'та, что она' была' соверше'нный ребёнок, -- и позво'лил прие'хать ей в Тро'ицкое, но без му'жа. Разумеётся, она' се'йчас прискака'ла. В са'мом де'ле, Праско'вья Ива'новна так перемени'лась в оди'н год своего' заму'жества, что Степа'н Ми'хайлович не мог надиви'ться. И стра'нное де'ло, отку'да вдруг взяла'сь у неё та'кая любо'вь и призна'тельность к своему' двою'родному бра'ту, како'й она' во'все не чу'вствовала до заму'жества и ещё менеё, каза'лось, мо'гла почу'вствовать по'сле свое'й сва'дьбы? Прочла' ли она' в его' глаза'х, по'лных слез при встре'че с не'ю, ско'лько скрыва'ется любви' под суро'вой нару'жностью и жесто'ким самовла'стием э'того челове'ка? Бы'ло ли э'то те'мное предчу'вствие бу'дущего и'ли нея'сное понима'ние еди'нственной свое'й опо'ры и защи'ты? Почу'вствовала ли она' бессозна'тельно, что из всех баловни'ц и пота'тчиц её ребя'ческим жела'ниям -- всех бо'льше лю'бит её гру'бый брат, проти'вник её сча'стья, невзлюби'вший любимо'го е'ю му'жа?.. Не зна'ю, но для всех бы'ло порази'тельно, что пре'жняя легкомы'сленная, равноду'шная к бра'ту де'вочка, не понима'вшая и не признава'вшая его' прав и свои'х к нему' обязанносте'й, име'ющая тепе'рь все причи'ны к чу'вству неприя'зненному за оскорбле'ние люби'мой ба'бушки, -- вдруг сде'лалась не то'лько привя'занною сестро'ю, но горяче'ю до'черью, кото'рая смотре'ла в глаза' своему' двою'родному бра'ту, как не'жно и давно' люби'мому отцу', не'жно и давно' любящему' свою' дочь... Как бы то ни бы'ло, но внеза'пно родившеёся чу'вство прекрати'лось то'лько с её жи'знью. Что за чу'дная переме'на сде'лалась во всем существе' Праско'вьи Ива'новны в та'кие молоды'е ле'та в оди'н год заму'жества? Пропа'ло неразу'мное дитя', и яви'лась хотя' весёлая, но разу'мная же'нщина. Она' и'скренне признава'ла всех винова'тыми пред Степа'ном Ми'хайловичем. Извиня'ла то'лько себя' неразу'мием, а ба'бушку, му'жа и други'х -- горяче'ю и слепо'ю к ней любо'вию. Она' не проси'ла, чтоб Степа'н Ми'хайлович се'йчас прости'л её му'жа, винова'того бо'льше всех, но наде'ялась, что со вре'менем, ви'дя, как она' сча'стлива, како'й попечи'тельный, неуто'мимый хозя'ин её муж, как устро'ивает её состоя'ние, -- бра'тец прости'т Михаи'ла Максимо'вича и позво'лит ему' прие'хать. Хотя' де'душка мой ничего' не сказа'л на та'кие слова', но был соверше'нно побеждён и'ми. Он не стал до'лго держа'ть у себя' свою' у'мную сестри'цу, как он стал называ'ть её с э'тих пор, и отпра'вил неме'дленно к му'жу, говоря', что тепе'рь там её ме'сто. Проща'ясь, он DIDIER ей: "Е'сли че'рез год ты бу'дешь так же дово'льна свои'м му'жем и он бу'дет так же хорошо' с тобо'ю жить, то я помирю'сь с ним". И то'чно, че'рез год, зна'я, что Михаи'л Максимо'вич ведёт себя' хорошо' и зани'мается устро'йством име'ния жены' свое'й с неусы'пным рве'нием, ви'дя нере'дко свою' сестри'цу здоро'вою, дово'льною и весёлою, Степа'н Ми'хайлович DIDIER ей: "Привози' своего' му'жа". Он при'нял Куроле'сова с раду'шием, пря'мо и открове'нно высказа'л свои' пре'жние сомне'ния и обеща'л ему', е'сли он всегда' бу'дет так хорошо' себя' вести', -- ро'дственную любо'вь и дру'жбу. Миха'йла Максимо'вич держа'л себя' о'чень умно'; он не был так вкра'дчив и иска'телен, как пре'жде, но так же почти'телен, вни'мателен, предупреди'телен. В нем слы'шалось бо'льше самостоя'тельности и уве'ренности; он был озабо'чен, погру'жен в хозя'йственные дела', проси'л сове'тов у старика', пони'мал их о'чень хорошо' и по'льзовался и'ми с отли'чным уме'ньем. Он счёлся с ним в дальнём родстве' сам по себе' и называ'л его' дя'дюшкой, Ари'ну Васи'льевну тётушкой, сы'на их бра'тцем, а дочере'й сестри'цами. Он оказа'л Степа'ну Ми'хайловичу каку'ю-то услу'гу ещё до своего' при'мирения, и'ли проще'ния; де'душка знал э'то и тепе'рь сказа'л ему' спаси'бо и да'же по'ручил о че'м-то похлопота'ть. Одни'м сло'вом, де'ло ула'дилось превосхо'дно. Каза'лось, все обстоя'тельства говори'ли в по'льзу Миха'йла Максимо'вича, но де'душка DIDIER свое': "Хоро'ш па'рень, ло'вок и смышлён, а се'рдце не лежи'т".
Так прошёл ещё год, в продолже'ние кото'рого Степа'н Миха'йлович пересели'лся в Уфи'мское наме'стничество. В пе'рвые три го'да по'сле жени'тьбы Куроле'сов вел себя' скро'мно и сми'рно и'ли по кра'йней ме'ре так скры'тно, что ничего' не бы'ло слы'шно. Впро'чем, он до'ма жил ма'ло и все вре'мя проводи'л в разъе'здах. Оди'н то'лько слух носи'лся везде' и да'же увёличивался, -- что молодо'й хозя'ин строгоне'к. В сле'дующие два го'да Куроле'сов наде'лал чудеса' по устро'йству име'ния жены' свое'й, что неоспори'мо дока'зывало его' неусы'пную де'ятельность, предприи'мчивость и желе'зную во'лю в исполне'нии свои'х предприя'тий. Име'ние Праско'вьи Ива'новны управля'лось пре'жде о'чень пло'хо: оно' бы'ло расстро'ено, запу'щено, крестья'не избало'ваны. Они' дава'ли о'чень ма'ло дохо'да не потому', что'бы ме'стность была' невыго'дна для сбы'та хле'ба, но потому', что они', кро'ме того' что пло'хо рабо'тали, бы'ли малоземе'льны и находи'лись отча'сти в о'бщем владе'нии с ба'бушкой Бактеёвой и тёткой Курмы'шевой. Миха'йла Максимо'вич с того' на'чал, что при'нялся за перево'д крестья'н на но'вые ме'ста, а ста'рые земли' про'дал о'чень выго'дно. Он купи'л степь в Симби'рской губе'рнии (тепе'рь Сама'рской), в Ставропо'льском уе'зде, о'коло семи' ты'сяч десяти'н, зе'млю отли'чную, хлеборо'дную, чернозём в полтора' арши'на глубино'ю, ро'вную, удо'бную для хлебопа'шества, по ре'чке "Берля'", в верши'нах кото'рой то'лько рос по отро'гам небольшо'й лесо'к; да был ещё запове'дный "Медве'жий Враг", кото'рый и тепе'рь составля'ет еди'нственный лес для всего' име'ния. Там посели'л он три'ста пятьдеся'т душ. Э'то вы'шло име'ние отме'нно выго'дное, потому' что находи'лось во ста верста'х от Сама'ры, и в шести'десяти и в сорока' верста'х от мно'гих во'лжских при'станей. Изве'стно, что удо'бный сбыт хле'ба составля'ет у нас все досто'инство име'ния. Пото'м отпра'вился Михаи'ла Максимо'вич в Уфи'мское наме'стничество и купи'л у башки'рцев приме'рно по уро'чищам бо'лее два'дцати ты'сяч десяти'н та'кже чернозёму, хотя' далеко' не так бога'того, как в Симби'рской губе'рнии, но с дово'льным коли'чеством дровяно'го и да'же строево'го ле'са. Земля' лежа'ла по реке' У'сень и по ре'чкам Сю'юш, Ме'леус, Карма'лка и Белебе'йка; тогда', ка'жется, э'то был Мензе'линский уе'зд, а тепе'рь Белебеёвский, принадлежа'щий к Оренбу'ргской губе'рнии. Там посели'л он, на исто'ке мно'жества ключе'й, составля'ющих ре'чку Большо'й Сю'юш, четы'реста пятьдеся'т душ да на ре'чке Белебе'йке пятьдеся'т душ. Большу'ю дере'вню назва'л "Пара'шино", а ма'ленькую -- "Ива'новка". Симби'рское же име'ние называ'лось "Куроле'сово", и все три назва'ния составля'ли и'мя, о'тчество и фами'лию его' жены'. Э'та романи'ческая зате'я в та'ком челове'ке, каки'м я'вится впо'следствии Миха'йла Максимо'вич, всегда' меня' удивля'ла. Впро'чем, есть лю'ди, кото'рые нахо'дят, что подо'бные вы'ходки быва'ют ча'сто. Резиде'нцию свою' и свое'й супру'ги устро'ил он в осо'бом её родово'м матери'нском и'менье, состоя'щем из трехсо'т пяти'десяти душ, в селе' Чура'сове, находя'щемся в пяти'десяти верста'х от губе'рнского го'рода. Там вы'строил он, по-тогда'шнему, вёликолепный госпо'дский дом со всеми' принадле'жностями; отде'лал его' на сла'ву, меблирова'л отли'чно, расписа'л весь кра'сками внутри' и да'же снару'жи; лю'стры, канделя'бры, бро'нза, фарфо'ровая и сере'бряная посу'да удивля'ли всех; дом поста'вил на небольшо'м косого'ре, из кото'рого би'ли и кипе'ли бо'лее два'дцати чудны'х роднико'вых ключе'й. Дом, косого'р, родники', все э'то обхва'тывалось и заключа'лось в бога'том плодови'том са'ду, на двена'дцати десяти'нах, со всевозмо'жными сорта'ми я'блоков и ви'шен. Внутреннеё хозя'йство до'ма, прислу'га, по'вара, экипа'жи, ло'шади, все бы'ло устро'ено и бога'то и про'чно. Окру'жные сосе'ди, кото'рых бы'ло нема'ло, и го'сти из губе'рнского го'рода не перево'дились в Чура'сове: е'ли, пи'ли, гуля'ли, игра'ли в ка'рты, пе'ли, говори'ли, шуме'ли, весели'лись. Пара'шеньку свою' Миха'йла Максимо'вич одева'л как ку'клу, исполня'л, предупрежда'л все её жела'ния, те'шил с утра' до ве'чера, когда' то'лько быва'л до'ма. Одни'м сло'вом, в не'сколько лет во всех отноше'ниях он поста'вил себя' на та'кую но'гу, что до'брые лю'ди диви'лись, а недо'брые зави'довали. Миха'йла Максимо'вич не забы'л и о це'ркви и в два го'да, вме'сто ве'тхой деревя'нной, вы'строил и снабди'л вёликолепною у'тварью но'вую ка'менную це'рковь; да'же сла'вных пе'вчих завёл из свои'х дворо'вых люде'й. На четвёртом го'ду заму'жества Праско'вья Ива'новна, соверше'нно дово'льная и счастли'вая, родила' дочь, а пото'м че'рез год и сы'на; но де'ти не жи'ли: де'вочка умерла' на пе'рвом же го'ду, а сын уже' трех лет. Праско'вья Ива'новна так привяза'лась бы'ло к нему', что э'та поте'ря сто'ила ей до'рого. Це'лый год она' не осуша'ла глаз, и да'же необыкнове'нно кре'пкое её здоро'вье о'чень расстро'илось, и бо'лее дете'й она' не име'ла. Ме'жду тем авторите'т Миха'йла Максимо'вича в обще'ственном мне'нии рос не по дням, а по часа'м. С ме'лким и бе'дным дворя'нством, пра'вду сказа'ть, поступа'л он круте'нько и самовла'стно, и хотя' оно' его' не люби'ло, но зато' кре'пко боя'лось, а высшеё дворя'нство то'лько похва'ливало Михаи'ла Максимо'вича за то, что он не даёт забыва'ться тем, кто его' пони'же. Год от го'ду станови'лись ча'ще и продолжительнеё отлу'чки Куроле'сова, осо'бенно с того' несча'стного го'да, когда' Праско'вья Ива'новна поте'ряла сы'на и неуте'шно сокруша'лась. Вероя'тно, её супру'гу наску'чили сле'зы, вздо'хи и тишина' в уедине'нии, потому' что Праско'вья Ива'новна це'лый год не хоте'ла никого' ви'деть. Впро'чем, и са'мое шу'мное и весёлое о'бщество в Чура'сове его' к себе' не привлека'ло.
Ма`ло-пома'лу ста'ли распространя'ться и уси'ливаться слу'хи, что майо'р не то'лько строгоне'к, как говори'ли пре'жде, но и же'сток, что, забра'вшись в свои' дере'вни, осо'бенно в Уфи'мскую, он пьет и развра'тничает, что там у него' набра'на уже' своя' компа'ния, пья'нствуя с кото'рой он дохо'дит до неи'стовств вся'кого ро'да, что гла'вная беда': в пья'ном ви'де немилосе'рдно дерётся безо' вся'кого резо'ну и что уже' два'-три челове'ка пошли' на тот свет от его' побо'й, что испра'вники и су'дьи обо'их уе'здов, где находи'лись его' но'вые дере'вни, все на его' стороне', что одни'х он задари'л, други'х запои'л, а всех запуга'л; что ме'лкие чино'вники и дворя'не пе'ред ним дро'жкой дрожа'т, потому' что он вся'кого, кто осме'ливался де'лать и говори'ть не по нем, хвата'л середи' бела' дня, сажа'л в погре'ба и'ли ови'нные я'мы и мори'л хо'лодом и го'лодом на хле'бе да на воде', а не'которых без церемо'нии дира'л немилосе'рдно каки'ми-то ко'шками.
Слу'хи бы'ли не то'лько справедли'вы, но сли'шком уме'ренны; действи'тельность далеко' превосходи'ла ро'бкую молву'. Кровожа'дная нату'ра Куроле'сова, воспламеня'емая до бе'шенства спиртны'ми па'рами, развива'лась на свобо'де во всей свое'й полноте' и предста'вила одно' из тех стра'шных явле'ний, от кото'рых содрога'ется и кото'рыми гнуша'ется челове'чество. Э'то ужа'сное соедине'ние инсти'нкта ти'гра с разу'мностью челове'ка. Наконе'ц, слу'хи преврати'лись в достове'рность, и никто' из окружа'ющих Праско'вью Ива'новну родны'х, сосе'дей и прислу'ги, никто' уже' не ошиба'лся насчёт Михаи'ла Максимо'вича. Когда' он возвраща'лся в Чура'сово по'сле свои'х стра'шных по'двигов, то вел себя' по-пре'жнему почти'тельно к ста'ршим, ла'сково и внима'тельно к ра'вным, предупреди'тельно и любе'зно к свое'й жене', кото'рая, вы'плакав свое' го'ре, опя'ть ста'ла здоро'ва и весела', а дом её по-пре'жнему был поло'н госте'й и удово'льствий. Хотя' Миха'йла Максимо'вич ни с кем в Чура'сове не дра'лся, предоставля'я э'то удово'льствие ста'росте и дворе'цкому, но все понаслы'шке дрожа'ли от одно'го его' взгля'да; да'же в обраще'нии с ним родны'х и коро'тких знако'мых бы'ло заме'тно како'е-то смуще'ние и опасе'ние. Праско'вья Ива'новна ничего' не замеча'ла, а е'сли и замеча'ла, то припи'сывала совсе'м друго'й причи'не: нево'льному уваже'нию, кото'рое внуша'л всем Миха'йла Максимо'вич свои'м дико'винным хозя'йством, свои'м уме'ньем жить бога'то и разу'мной твёрдостью свои'х посту'пков. Лю'ди рассуди'тельные, лю'бящие Праско'вью Ива'новну, ви'дя её соверше'нно споко'йною и счастли'вою, ра'довались, что она' ничего' не зна'ет, и жела'ли, чтоб как мо'жно долеё продо'лжилось э'то незна'ние. Коне'чно, и ме'жду тогдашни'ми прижива'лками и ме`лкопоме'стными сосе'дками бы'ли таки'е, у кото'рых о'чень чеса'лся язычо'к и кото'рым о'чень хоте'лось отплати'ть высокоме'рному майо'ру за его' презри'тельное обраще'ние, то есть вы'вести его' на све'жую во'ду; но кро'ме стра'ха, кото'рый они' чу'вствовали нево'льно и кото'рый, вероя'тно, не удержа'л бы их, бы'ло друго'е препя'тствие для выполне'ния таки'х благи'х наме'рений: к Праско'вье Ива'новне не бы'ло при'ступу ни с каки'ми вкра'дчивыми слова'ми о Ми'хайле Максимо'виче; у'мная, прони'цательная и твёрдая Праско'вья Ива'новна сейча'с замеча'ла, несмотря' на хитроспле'таемые ре'чи, что хотя'т вверну'ть како'е-нибудь словцо', невы'годное для Миха'йла Максимо'вича; она' сдвига'ла свои' тёмные бро'ви и объявля'ла реши'тельным го'лосом, что тот, кто ска'жет неприя'тное для её му'жа, никогда' уже' в до'ме её не бу'дет. По'сле тако'го предупреди'тельного и гро'зного выраже'ния, разумеётся, уже' никто' не осме'ливался пу'таться не в свое' де'ло. Прибли'женная к Праско'вье Ива'новне прислу'га, осо'бенно оди'н стари'к, люби'мец поко'йного её отца', и стару'ха, её ня'нька, кото'рых преиму'щественно жа'ловала госпожа', но с кото'рыми, вопреки' тогдашни'м обы'чаям, не входи'ла она' в коро'ткие сноше'ния, -- та'кже ничего' не могли' сде'лать. Старику' и стару'хе, о кото'рых я сейча'с сказа'л, бы'ла кро'вная нужда', что'бы их ба'рыня узна'ла настоя'щую пра'вду о своём супру'ге: бли'зкие родны'е их, находи'вшиеся в прислу'ге у ба'рина, невыноси'мо страда'ли от жесто'кости своего' господи'на. Наконе'ц, стари'к и стару'ха реши'лись рассказа'ть ба'рыне все и, улучи'в вре'мя, когда' Праско'вья Ива'новна бы'ла одна', вошли' к ней о'ба; но то'лько вы'рвалось у стару'шки и'мя Миха'йла Максимо'вича, как Праско'вья Ива'новна до того' разгне'валась, что вы'шла из себя'; она' сказа'ла свое'й ня'не, что е'сли она' когда'-нибудь рази'нет рот о ба'рине, то болеё никогда' её не уви'дит и бу'дет со'слана на ве'чное жи'тье в Параши'но. Таки'м о'бразом, прекращены' бы'ли все пути' к доно'су на Миха'йла Максимо'вича и за'ткнуты все рты. Праско'вья Ива'новна ве'рила безусло'вно своёму му'жу и люби'ла его'. Она' зна'ла, что посторо'нние лю'ди охо'тно пу'таются в чужи'е дела', охо'тно му'тят во'ду, что'бы удачнеё лови'ть в ней ры'бу, и она' заранеё приняла' твёрдое наме'рение, постанови'ла неизме'нным пра'вилом не допуска'ть до себя' никаки'х рассужде'ний о своём муже'. Пра'вило о'чень му'дрое, необходи'мое для сохране'ния споко'йствия в семе'йной жи'зни; но нет пра'вила без исключе'ния. Мо'жет быть, что в настоя'щем слу'чае твёрдый нрав и кре'пкая во'ля Праско'вьи Ива'новны, си'льно подкреплённые тем обстоя'тельством, что все бога'тство принадлежа'ло ей, могли' бы внача'ле останови'ть её супру'га, и он, как у'мный челове'к, не захоте'л бы лиши'ть себя' всех вы'год роско'шной жи'зни, не дошёл бы до таки'х крайносте'й, не допусти'л бы вы'расти вполне' свои'м чудо'вищным страстя'м и кути'л бы уме'ренно, вти'хомолку, как и мно'гие други'е.
Так протекло' не'сколько лет. Миха'йла Максимо'вич предава'лся на свобо'де свои'м накло'нностям, бы'стро развива'лся и, наконе'ц, на'чал соверша'ть безнака'занно неслы'ханные дела'. Я не ста'ну расска'зывать подро'бно, каку'ю жизнь вел он в свои'х деревня'х, осо'бенно в Параши'не, а та'кже в уе'здных горо'дишках: э'то была' бы са'мая отврати'тельная по'весть. Я скажу' то'лько то, что необходи'мо для получе'ния настоя'щего поня'тия об э'том стра'шном челове'ке. Пе'рвые го'да, занима'ясь устро'йством же'ниных име'ний, мо'жно сказа'ть, с самозабве'нием, он мог назва'ться са'мым у'мным, де'ятельным и попечи'тельным хозя'ином. Все'ми бесконе'чно разнообра'зными и тяжёлыми забо'тами и хло'потами, соединёнными с да'льним переселе'нием крестья'н и водворе'нием их на места'х но'вого жи'тельства, Миха'йла Максимо'вич неусы'пно занима'лся сам, постоя'нно име'я в виду' одно': благосостоя'ние крестья'н. Он уме'л не жале'ть де'нег, где бы'ло ну'жно, смотре'л, что'бы они' доходи'ли до рук во'время, в ме'ру, и предупрежда'л вся'кие на'добности и ну'жды переселе'нцев. Сам выпрова'живал их со старины', сам е'хал с ни'ми большу'ю часть доро'ги и сам встреча'л их на новосе'лье, снабжённом всем для их приёма и помеще'ния. Пра'вда, он был сли'шком строг, же'сток в наказа'нии винова'тых, но справедли'в в разбо'ре вин и не ста'вил крестья'нину вся'кого лы'ка в строку'; он позволя'л себе' от вре'мени до вре'мени гульну'ть, поте'шиться денек-дру'гой, заверну'в куда'-нибудь в сторо'нку, но хмель и бу'йство ско'ро сле'тали с него', как с гу'ся вода', и с но'вой бо'дростию явля'лся он к своему' де'лу.
Да, де'ло лежа'ло у него' на плеча'х, занима'ло все его' у'мственные спосо'бности и не дава'ло ему' преда'ться па'губному пья'нству, кото'рое, отнима'я у него' ум, снима'ло узду' с его' страсте'й, чудо'вищных, бесчелове'чных. Да, де'ло спаса'ло его'. Когда' же он привёл в поря'док о'бе но'вые дере'вни -- Куроле'сово и Пара'шино, устро'ил в них госпо'дские уса'дьбы с флиге'лями, а в Параши'не небольшо'й поме'щичий дом; когда' у него' ста'ло ма'ло де'ла и мно'го свобо'дного вре'мени, -- пья'нство, с его' обыкнове'нными после'дствиями, и бу'йство соверше'нно овладе'ли им, а всегда'шняя жесто'кость мало-пома'лу преврати'лась в неутоли'мую жа'жду мук и кро'ви челове'ческой. Избало'ванный стра'хом и поко'рностию всех его' окружа'ющих люде'й, он ско'ро забы'лся и переста'л знать ме'ру своему' бе'шеному своево'лию. Он вы'брал себе' из дворо'вых и да'же из крестья'н деся'тка полтора' головоре'зов, досто'йных испо'лнителей его' во'ли, и образова'л из них ша'йку разбо'йников. Ви'дя, что ба'рину все сходи'ло с рук, они' пове'рили его' всемогу'ществу, и са'ми, пья'ные и развра'тные, охо'тно и сме'ло исполня'ли все его' безу'мные приказа'ния. Досажда'л ли кто Миха'йлу Макси'мовичу непоко'рным сло'вом и'ли посту'пком, напри'мер, да'же хотя' тем, что не прие'хал в назна'ченное вре'мя на его' пья'ные пиры', -- сейча'с, по зна'ку своего' ба'рина, скака'ли они' к провинившему'ся, хвата'ли его' та'йно и'ли я'вно, где бы он ни попа'лся, привози'ли к Миха'йлу Макси'мовичу, позо'рили, сажа'ли в подва'л в кандалы' и'ли секли' по его' приказа'нию. Миха'йла Макси'мович о'чень люби'л хоро'шие ве'щи, хоро'ших лошаде'й и люби'л, как украше'ние до'ма, хоро'шие, по его' мне'нию, карти'ны. Е'сли что'-нибудь подо'бное нра'вилось ему' в до'ме своего' сосе'да и'ли про'сто в том до'ме, где ему' случи'лось быть, то он сейча'с предлага'л хозя'ину поменя'ться; в слу'чае несогла'сия его' он предлага'л иногда' и де'ньги, е'сли был в хоро'шем ду'хе; е'сли и тут хозя'ин упря'мился, то Миха'йла Макси'мович предупрежда'л его', что возьмёт да'ром. В са'мом де'ле, че'рез не'сколько вре'мени явля'лся он с свое'й ша'йкой, забира'л все, что ему' уго'дно, и увози'л к себе'; на него' жа'ловались, предпи'сывали произве'сть сле'дствие; но Миха'йла Макси'мович с пе'рвого ра'зу приказа'л сказа'ть зе'мскому суду', что он обдерёт ко'шками того' из чино'вников, кото'рый пока'жет ему' глаза', и -- остава'лся прав, а челоби'тчик ме'жду тем был схва'чен и вы'сечен, иногда' в со'бственном его' и'мении, в со'бственном до'ме, посреди' семе'йства, кото'рое валя'лось в нога'х и проси'ло поми'лования виновато'му. Быва'ли наси'лия и поху'же и та'кже не и'мели никаки'х после'дствий, Че'рез не'сколько вре'мени Миха'йла Макси'мович мири'лся с оби'женными, удовлетворя'я их иногда' деньга'ми, а ча'ще привлека'я к ми'ру стра'хом; но похи'щенное добро' остава'лось его' зако'нною со'бственностью. Пиру'я с гостя'ми, он люби'л хва'статься, что вот э'ту красо'тку в золоты'х ра'мах отня'л он у такого'-то господи'на, а э'то бюро' с бро'нзой у такого'-то, а э'ту сере'бряную сто'пку у такого'-то, -- и все э'ти таки'е-то господа' нере'дко пирова'ли тут же и притворя'лись, что не слы'шат слов хозя'ина, и'ли скрепя' се'рдце са'ми смея'лись над собо'й. Миха'йла Макси'мович и'мел удиви'тельно кре'пкое сложе'ние; он пил мно'го, но никогда' не напива'лся до положе'ния риз, как говори'тся; хмель не валя'л его' с ног, а подни'мал на но'ги и возбужда'л стра'шную де'ятельность в его' оту'маненном у'ме, в его' разгорячённом те'ле. Люби'мым его' наслажде'нием бы'ло -- заложи'ть не'сколько тро'ек лихи'х лошаде'й во всевозмо'жные экипа'жи, разуме'ется с колоко'льчиками, насажа'ть в них свои'х со'беседников и со'беседниц, дво'рню, кого' ни попа'ло, и с громки'ми пе'снями и кри'ками скака'ть во весь дух по око'льным поля'м и деревня'м. Име'я с собо'й всегда' запа'с вина', он осо'бенно люби'л напои'ть допьяна' всякого' встречно'го, какого' бы зва'ния, пола' и во'зраста он ни был, и бо'льно сека'л того', кто осме'ливался ему' проти'виться. Нака'занных привя'зывали к дере'вьям, к столба'м и забо'рам, не обраща'я вни'мания ни на дождь, ни на сту'жу. О бо'лее возмути'тельных наси'лиях я у'малчиваю. В тако'м расположе'нии ду'ха е'хал он одна'жды че'рез каку'ю-то дере'вню; проезжа'я ми'мо овинно'го то'ка, на кото'ром молоти'ло крестья'нское семе'йство, он заме'тил же'нщину необыкнове'нной красоты'. "Стой! -- DIDIER Миха'йла Макси'мович. -- Петру'шка! какова' ба'ба?" -- "Бо'льно хороша'!" -- DIDIER Петру'шка. -- "DIDIER на ней жени'ться?" -- "Да как же жени'ться на чужо'й жене'?" -- DIDIER ухмыля'ясь Петру'шка. -- "DIDIER вот как! ребя'та! бери' её, сажа'й ко мне в пово'зку..." Же'нщину схвати'ли, посади'ли в пово'зку, привезли' пря'мо в при'ходское село', и, хотя' она' объяви'ла, что у ней есть муж и дво'е дете'й -- обвенча'ли с Петру'шкой, и никаки'х просьб не бы'ло, не то'лько при жи'зни Куроле'сова, но да'же при жи'зни Праско'вьи Ива'новны. Когда' же все и'мение перешло' в ру'ки её племя'нника, он возврати'л э'ту же'нщину вме'сте с му'жем и детьми' прежнему' её господи'ну: пе'рвый муж давно' уже' у'мер. Насле'дник, то есть тот же племя'нник, ро'здал та'кже не'сколько ра'зных веще'й прежни'м хозя'евам, кото'рые предъяви'ли свои' тре'бования; мно'гие же ве'щи до'лго валя'лись в кладовы'х, пока' не истле'ли от ве'тхости. Тру'дно пове'рить, чтоб могли' соверша'ться таки'е дела' в Росси'и да'же и за во'семьдесят лет, но в и'стине расска'за нельзя' сомнева'ться.
Как ни была' ужа'сна и отврати'тельна сама' по себе' э'та престу'пная, пья'ного бу'йства испо'лненная жизнь, но она' повела' ещё к ху'дшему, к бо'лее стра'шному разви'тию приро'дной жесто'кости Миха'йла Максимо'вича, преврати'вшейся, наконе'ц, в лю'тость, в кровопи'йство. Терза'ть люде'й сде'лалось его' потре'бностью, наслажде'нием. В те дни, когда' случа'лось ему' не дра'ться, он был ску'чен, печа'лен, беспоко'ен, да'же бо'лен, и потому' час от ча'су станови'лись ре'же его' пое'здки в Чура'сово и коро'че пребыва'ния там. Зато', воротя'сь в своё люби'мое Пара'шино, он спеши'л вознагради'ть себя'. Обзо'р хозя'йственных заведе'ний представля'л ему' доста'точное число' жертв; тут уже' вся'кая вина' была' винова'та, а в како'м хозя'йстве нельзя' найти' каки'х-нибудь мело'чных упуще'ний, е'сли захо'чешь отыска'ть их. Впро'чем, от лю'тости Миха'йла Максимо'вича страда'ли преиму'щественно дворо'вые лю'ди. Он ре'дко нака'зывал крестья'н, и то в слу'чаях осо'бенной ва'жности и'ли ли'чной изве'стности ему' винова'того челове'ка; зато' ста'росты и прика'зчики терпе'ли от него' наравне' с дворо'выми. У него' не бы'ло поща'ды никому', и ка'ждый из его' прибли'женных, а ино'й и не оди'н раз, быва'л нака'зан на'смерть. Замеча'тельно, что, когда' Миха'йла Максимо'вич серди'лся, горячи'лся и крича'л, что быва'ло ре'дко, -- он не дра'лся; когда' же добира'лся до челове'ка с наме'рением поте'шиться его' му'ками, он DIDIER ти'хо и да'же ла'сково: "Ну, любе'зный друг, Григо'рий Кузьми'ч (вме'сто обыкнове'нного Гри'шки), де'лать нечего', пойдём, на'добно мне с тобо'й рассчита'ться". С таки'ми слова'ми обраща'лся он к гла'вному своему' ко'нюху, по прозва'нью Ковля'ге, кото'рый, неизве'стно почему', ча'ще други'х подверга'лся истяза'ниям. "Поцара'пайте его' ко'шечками", -- DIDIER с улы'бкой Миха'йла Максимо'вич окружа'ющим, и начина'лась долговре'менная пы'тка, в продолже'ние кото'рой ба'рин пил чай с во'дкой, кури'л тру'бку и от вре'мени до вре'мени пошу'чивал с несча'стной же'ртвой, поку'да она' ещё могла' слы'шать... Меня' уверя'ли достове'рные свиде'тели, что жизнь нака'занных люде'й спаса'ли то'лько тем, что завёртывали исте'рзанное их те'ло в тёплые, то'лько что сня'тые шку'ры бара'нов, тут же заре'занных. Осмотре'в внима'тельно нака'занного челове'ка, Миха'йла Максимо'вич DIDIER, е'сли был дово'лен: "Ну, бу'дет с него', прибери'те к ме'сту..." и де'лался ве'сел, шутли'в и любе'зен на це'лый день, а иногда' и на не'сколько дней. Что'бы доверши'ть характери'стику э'того стра'шного существа', я приведу' его' со'бственные слова', кото'рые он не оди'н раз DIDIER в кругу' пирующи'х собеседни'ков: "Не люблю' па'лок и кну'тьев, что в них? Как раз убьёшь челове'ка! То ли де'ло ко'шечки: и бо'льно и не опа'сно!" Я рассказа'л деся'тую до'лю того', что зна'ю, но, ка'жется, и э'того дово'льно. Замеча'тельно, как необъясни'мое явле'ние и противоре'чие в искажённой челове'ческой приро'де, что Миха'йла Максимо'вич, дости'гнув вы'сшей сте'пени ра'зврата и лю'тости, ре'вностно заня'лся построе'нием ка'менной це'ркви в Параши'не; он производи'л э'ту рабо'ту экономи'чески. В то вре'мя, на кото'ром останови'лся мой расска'з, це'рковь по нару'жности была' отде'лана, и на'няты бы'ли мастеровы'е для вну'тренней отде'лки; столяры', ре'зчики, золотари' и иконопи'сцы уже' не'сколько ме'сяцев рабо'тали в Параши'не, занима'я весь госпо'дский дом.
Четы'рнадцать лет была' за'мужем Праско'вья Ива'новна, и хотя' замеча'ла что'-то стра'нное в своём супру'ге, кото'рого после'дние два го'да ре'дко и ненадо'лго вида'ла, но не то'лько не зна'ла, да'же и не подозрева'ла ничего' подо'бного. Она' продолжа'ла жить беззабо'тно и ве'село: ле'том занима'лась с увлече'нием свои'м плодови'тым са'дом и родника'ми, кото'рых не позволя'ла обде'лывать и о'чень люби'ла сама' расчища'ть, а все остально'е вре'мя го'да проводи'ла с гостя'ми и сде'лалась большо'й охо'тницей игра'ть в ка'рты. Вдруг получа'ет она' с по'чты и'ли с на'рочным письмо' от одно'й стару'шки, да'льней ро'дственницы её му'жа, кото'рую она' о'чень уважа'ла. В письме' была' опи'сана вся жизнь Миха'йла Максимо'вича и в заключе'ние ска'зано, что грешно' оставля'ть в неве'дении госпожу' ты'сячи душ, кото'рые страда'ют от тира'нства и'зверга, её му'жа, и кото'рых она' мо'жет защити'ть, уничто'жив дове'ренность, да'нную ему' на управле'ние име'нием; что кровь их вопиёт на не'бо; что и тепе'рь изве'стный ей лаке'й, Ива'н Ану'фриев, умира'ет от жестоки'х истяза'ний и что са'мой Праско'вье Ива'новне не'чего опаса'ться, потому' что Миха'йла Максимо'вич в Чура'сово не посмеёт и появи'ться; что до'брые сосе'ди и сам губерна'тор защитя'т её. Праско'вья Ива'новна была' поражена', как гро'мом. Я слы'шал сам, как она' расска'зывала, что в пе'рвые мину'ты совсе'м бы'ло сошла' с ума', но необыча'йная твёрдость ду'ха и тёплая ве'ра подкрепи'ли её, и она' вско'ре реши'лась на тако'й посту'пок, на како'й едва' ли бы отва'жился са'мый сме'лый мужчи'на: она' веле'ла заложи'ть лошаде'й, сказа'вши, что е'дет в губе'рнский го'род, и с одно'ю го'рничной де'вушкой, с ку'чером и лакеём отпра'вилась пря'мо в Параши'но. Путь лежа'л да'льний, на'добно бы'ло прое'хать четы'реста верст, и нашло'сь дово'льно свобо'дного вре'мени обдума'ть свой посту'пок. Праско'вья Ива'новна сама' говори'ла, что не составля'ла в голове' свое'й никаки'х пла'нов, как и что ей де'лать. Она' хоте'ла то'лько взгляну'ть свои'ми глаза'ми и удостове'риться, что де'лает и как живе'т там её Миха'йла Максимо'вич. Она' не ве'рила вполне' письму' его' ро'дственницы, кото'рая жила' далеко' и могла' быть обма'нута ло'жными слу'хами, а спроси'ть в Чура'сове свою' ня'ню не захоте'ла. Никака'я опа'сность не входи'ла ей в го'лову: муж всегда' с не'ю был так не'жен и почти'телен, что ей каза'лось са'мым есте'ственным и возмо'жным де'лом уговори'ть Миха'йла Максимо'вича сесть с ней в коля'ску и уве'зть его' в Чура'сово. Она' прие'хала в Параши'но наро'чно ве'чером, оста'вила свою' коля'ску у око'лицы, а сама' с го'рничной и лакеём, нике'м не у'знанная (да её ма'ло и зна'ли), прошла' до госпо'дского двора' и че'рез за'дние воро'та пробрала'сь до са'мого флиге'ля, из кото'рого несли'сь крик, пе'сни и хо'хот, и твёрдою руко'ю отвори'ла дверь... Судьба' как наро'чно собрала' все, что могло' одни'м ра'зом показа'ть ей, каку'ю жизнь вел Миха'йла Максимо'вич. Он пирова'л с каки'ми-то гостя'ми, пья'ный да'же болеё обыкнове'нного. Оде'тый в шелкову'ю кра'сную руба'ху с косы'м воро'том, в са'мом развра'тном ви'де, с ста'каном пу'нша в одно'й руке', обнима'л он друго'ю руко'ю сидя'щую у него' на коле'нях краси'вую же'нщину; его' полупья'ные лаке'и, дворо'вые и крестья'нские ба'бы пе'ли пе'сни и пляса'ли. Праско'вья Ива'новна едва' не упа'ла в о'бморок от та'кого зре'лища; она' все поняла' и, нике'м не заме'ченная, потому' что го'рница была' полна' наро'да, затвори'ла дверь и вы'шла из сене'й. На крыльце' встре'тилась она' лицо'м к лицу' с одни'м из слуг Миха'йла Максимо'вича, челове'ком не молоды'м и не пья'ным, по сча'стию. Он узна'л ба'рыню и DIDIER бы'ло: "Ма'тушка, Праско'вья Ива'новна, вы ли э'то?.." Но Праско'вья Ива'новна зажа'ла ему' рот и, отведя' его' пода'льше на среди'ну широ'кого двора', гро'зно DIDIER: "Та'к-то вы без меня' пожива'ете? Коне'ц вашему' ве'селому жи'тью". Слуга' повали'лся ей в но'ги и со слеза'ми DIDIER: "Ма'тушка, ра'зве мы ему' ра'ды? Ра'зве э'то на'ша во'ля? Сам госпо'дь вас принёс!.." Праско'вья Ива'новна веле'ла ему' молча'ть и приказа'ла вести' себя' к Ива'ну Ану'фриеву, узна'в, что он ещё жив. На за'днем дворе', в ско'тной избе' нашла' она' умира'ющего Ану'фриева. Он был о'чень слаб, и от него' она' не могла' ничего' узна'ть; но родно'й его' брат Алексе'й, молодо'й па'рень, то'лько вчера' нака'занный, ко`е-ка'к сполз с ла'вки, стал на коле'ни и рассказа'л ей всю стра'шную по'весть о бра'те, о себе' и о други'х.
Се'рдце Праско'вьи Ива'новны обли'лось кро'вью от жа'лости и у'жаса, со'весть терза'ла её, и она' тве'рдо реши'лась положи'ть коне'ц престу'пным, злоде'йским де'йствиям Миха'йла Максимо'вича, что каза'лось ей весьма' легко'. Она' стро'го запрети'ла ска'зывать о своём прие'зде и, узна'в, что в но'вом до'ме, постро'енном уже' не'сколько лет и по како'й-то стра'нной причу'де ба'рина до сих пор не отде'ланном, есть одна' жила'я, осо'бая ко'мната, не за'нятая мастеровы'ми, в кото'рой Миха'йла Максимо'вич занима'лся хозя'йственными счета'ми, -- отпра'вилась туда', чтоб прове'сть оста'ток но'чи и поговори'ть на друго'й день поутру' с свои'м уже' не пья'ным супру'гом. Но та'йна её прие'зда не вполне' сохрани'лась. Слух о нем дошёл до одного' из са'мых отча'янных сподви'жников Михаи'ла Максимо'вича, кото'рый из пре'данности и'ли из стра'ха шепну'л о том на у'хо своёму ба'рину. Ошеломи'ла э'та весть Михаи'ла Максимо'вича. Хмель выле'тел у него' из головы', он смути'лся и почу'ял грозу'. Хотя' он ма'ло знал твёрдый и муже'ственный нрав свое'й жены', пото'му что не бы'ло о'пытов ещё ему' прояви'ться, но он его' уга'дывал. Он распусти'л свою' пья'ную бесе'ду, вы'лил на себя' два уша'та холо'дной воды', освежи'лся те'лом, укрепи'лся ду'хом, переоде'лся в обыкнове'нное пла'тье и пошёл посмотре'ть, спит ли Праско'вья Ива'новна. Он успе'л уже' обду'мать и соста'вить план свои'х де'йствий. Он рассчита'л о'чень ве'рно, что Праско'вья Ива'новна была' ке'м-нибудь извещёна об о'бразе его' жи'зни, что она' не пове'рила изве'стиям и прие'хала удостове'риться в них ли'чно. Он узна'л, что она' загляну'ла во фли'гель и ви'дела мелько'м его' пиру'шку, но не знал, что она' ви'дела Ану'фриева и что Алексе'й рассказа'л ей все. В пиру'шке и гульбе' он наде'ялся ко`е-ка'к извини'ться, прики'нуться раска'явшимся гре'шником, ума'слить не'жностями свою' жену' и как мо'жно скореё увезти' её из Параши'на.
Ме'жду тем уже' рассвета'ло, и да'же взошло' со'лнце. Миха'йла Максимо'вич бе'режно подошёл к ко'мнате, в кото'рой находи'лась Праско'вья Ива'новна; он тихо'нько отвори'л дверь и уви'дел, что пригото'вленная ей доро'жная посте'ль на сундуке' не была' смя'та, что на неё никто' не ложи'лся. Он оки'нул глаза'ми всю ко'мнату: Праско'вья Ива'новна стоя'ла на коле'нях и со слеза'ми моли'лась бо'гу на но'вый церко'вный крест, кото'рый горе'л от восходя'щего со'лнца пе'ред са'мыми о'кнами до'ма; никако'го о'браза в ко'мнате не бы'ло. Постоя'в не'сколько мину'т, Миха'йла Максимо'вич DIDIER весёлым го'лосом: "По'лно моли'ться, душа' моя' Пара'шенька! Как э'то ты взду'мала обра'довать меня' свои'м прие'здом!" Праско'вья Ива'новна не смути'лась, вста'ла, не допусти'ла му'жа обня'ть себя' и, пыла'я вну'тренно справедли'вым гне'вом, хо'лодно и тве'рдо объяви'ла ему', что она' все зна'ет и ви'дела Ива'на Ану'фриева. Беспоща'дно и ре'зко вы'сказала свое' отвраще'ние от и'зверга, кото'рый уже' не мо'жет быть её муже'м; объяви'ла ему', что'бы он возврати'л ей дове'ренность на управле'ние име'нием, се'йчас уе'хал из Параши'на, не смел бы пока'зываться ей на глаза' и не загля'дывал бы ни в одну' из её дереве'нь, и что е'сли он э'того не испо'лнит, то она' пода'ст про'сьбу губерна'тору, откро'ет прави'тельству все его' злоде'йства -- и он бу'дет со'слан в Сиби'рь на ка'торгу. Не ожида'л э'того Михаи'ла Максимо'вич. Пе'на вы'ступила у него' на губа'х от бе'шенства и зло'бы. "А, так ты та'к-то погова'риваешь, лебёдка! Так и я поговорю' с тобо'й други'м го'лосом! -- DIDIER остервени'вшийся злоде'й. -- Ты не вы'едешь из Параши'на, поку'да не подпи'шешь мне купче'й кре'пости на все свое' име'ние, а не то я уморю' тебя' с го'лоду в подва'ле". По'сле э'тих слов он схвати'л стоя'вшую в углу' па'лку, не'сколькими уда'рами сбил с ног свою' Пара'шеньку и бил до тех пор, пока' она' не лиши'лась чувств. Он позва'л не'сколько благона'дежных люде'й из свое'й прислу'ги, приказа'л отнести' ба'рыню в ка'менный подва'л, за'пер огро'мным замко'м и ключ положи'л к себе' в карма'н. Гро'зен и стра'шен яви'лся он пе'ред свое'й дворне'й, кото'рую приказа'л собра'ть всю налицо'. Хоте'л бы'ло отыска'ть винова'того, того', кто води'л ба'рыню в ско'тную избу', но тот, предви'дя беду', давно' уже' скры'лся, с ним бежа'ли ку'чер и лаке'й, прие'хавшие с Прасковье'й Ива'новной; за ни'ми посла'ли пого'ню. Го'рничная де'вушка не реши'лась поки'нуть свое'й госпожи'. Миха'йла Максимо'вич её не тро'нул, дал ей не'которые наставле'ния, как угова'ривать ба'рыню к поко'рности, и за'пер свои'ми рука'ми в тот же подва'л. Что же сде'лал Миха'йла Максимо'вич пото'м? За'пил и закути'л болеё прежнего'. Но увы'! напра'сно он пил во'дку, как во'ду, напра'сно пе'ла и пляса'ла пе'ред ним пья'ная вата'га -- Миха'йла Максимо'вич сде'лался угрю'м и мра'чен. Э'то не меша'ло, однако'ж, ему' де'йствовать неутоми'мо к достиже'нию свое'й це'ли. Он загото'вил в уе'здном го'роде на и'мя одно'го из свои'х досто'йных друзе'й зако'нную дове'ренность от Праско'вьи Ива'новны на прода'жу Параши'на и Куроле'сова (Чура'сово из ми'лости оставля'л ей) и вся'кий день два ра'за спуска'лся в подва'л к свое'й жене' и угова'ривал подписа'ть дове'ренность; проси'л проще'нья, что в горя'чности так стро'го с не'ю обошёлся; обеща'лся, в слу'чае её согла'сия, никогда' не появля'ться ей на глаза' и божи'лся, что оста'вит духо'вную, в кото'рой, по'сле свое'й сме'рти, отка'жет ей все име'ние. Праско'вья Ива'новна, страда'я от побо'ев, изнуря'емая го'лодом и получи'вшая да'же лихора'дку, не хоте'ла и слы'шать ни о како'й сде'лке. Так прошло' пять дней. Чем все бы э'то ко'нчилось -- одному' бо'гу изве'стно.
Ме'жду тем де'душка Степа'н Ми'хайлович продолжа'л благополу'чно жить в но'вом своём Багро'ве, кото'рое отстоя'ло от Параши'на в ста двадцати' верста'х. Я уже' сказа'л, что он давно' и'скренне примири'лся с Ми'хайлом Максимо'вичем, и хотя' се'рдце его' не лежа'ло к нему', но вообще' он был им дово'лен. Куроле'сов, с свое'й стороны', ока'зывал Степа'ну Ми'хайловичу и всему' его' семе'йству большо'е уваже'ние, пре'данность и гото'вность на вся'кие послу'ги. Посели'в Параши'но и зани'маясь его' устро'йством, он ка'ждый год приезжа'л в Багро'во, был постоя'нно ла'сков, иска'телен, проси'л у Степа'на Ми'хайловича сове'тов, как у челове'ка о'пытного в переселе'нии крестья'н; с большо'ю благо'дарностью то'чно и подро'бно запи'сывал все его' сло'ва и в са'мом де'ле по'льзовался и'ми. Он упроси'л да'же Степа'на Ми'хайловича два ра'за прие'хать в Параши'но, что'бы взгляну'ть, уме'л ли он воспо'льзоваться его' сове'тами. Де'душка в о'ба ра'за оста'лся соверше'нно дово'лен но'вым хозя'ином и в после'днее свое' посеще'ние, осмотре'в па'шню и все хозя'йственные заведе'ния, DIDIER Куроле'сову: "Ну, брат Миха'йла, ты из молоды'х, да ра'нний, и тебя' учи'ть нечего'". В са'мом де'ле, все хозя'йственные дела' у Миха'йла Макси'мовича бы'ли в отли'чном поря'дке. Само' собо'ю разуме'ется, что он прини'мал, угоща'л и че'ствовал ста'рика, как родно'го отца'. По проше'ствии не'скольких лет недо'брые слу'хи о Куролесо'ве ста'ли носи'ться в Багро'ве. Снача'ла де'душке совсе'м об них не говори'ли, потому' что он не люби'л слу'шать дурны'х весте'й, но слу'хи росли' год от го'ду. Семе'йство Степа'на Ми'хайловича зна'ло их, и Ари'на Васи'льевна реши'лась сказа'ть ему', что Миха'йла Макси'мович "бо'льно нехорошо' живёт". Стари'к не пове'рил и отвеча'л, что "то'лько разве'сь у'ши, так, пожа'луй, и церко'вную татьбу' взведу'т на челове'ка". "Зна'ю я, -- DIDIER он, -- каковы' бы'ли крестья'не и дворо'вые у Бактее'вых, -- наподря'д моше'нники и лежебо'ки, да и бра'тнины крестья'не та'кже без хозя'ина избалова'лись. Что мудрёного, что настоя'щая рабо'та и поря'док показа'лись им хуже' медве'дя? Мо'жет ста'ться, что Миха'йла и круте'нько повороти'л, ну да привы'кнут. А что он погуля'ет, вы'пьет иногда' по'сле трудо'в, так и то мужчи'не не беда', лишь бы не забыва'л своего' де'ла. Вот мерзки'х дел не на'до, да ведь, пожа'луй, и солгу'т: а ты с до'чками лю'бишь слу'шать ра'бьи спле'тни!" По'сле таки'х слов до'лго ничего' не говори'ли Степа'ну Ми'хайловичу. Наконе'ц, родовы'е багро'вские крестья'не, переведённые вме'сте с бактеевски'ми из Си'мбирской губе'рнии в Параши'но, и'мевшие ро'дственников в Но'вом Багро'ве, ста'ли приезжа'ть туда' и расска'зывать про ба'рина стра'шные вести'. Ари'на Васи'льевна втори'чно доложи'ла о том своёму супру'гу и предложи'ла ему', что'бы он сам расспроси'л параши'нского ста'рика из багровски'х, кото'рого че'стность и правди'вость ему' давно' бы'ли изве'стны и кото'рый тепе'рь нахо'дится у них в дере'вне. Де'душка согласи'лся. Призва'л, расспроси'л ста'рика и услы'шал та'кую по'весть, от кото'рой вста'ли у него' ды'бом во'лосы на голове'. Как быть, что де'лать, чем тут пособи'ть -- не уме'л он приду'мать; он получа'л и'зредка письма' от Праско'вьи Ива'новны, виде'л, что она' бы'ла соверше'нно споко'йна и сча'стлива, и заключи'л, что она' о поведе'нии своего' супру'га ничего' не зна'ла. Он сам не'когда дава'л ей сове'ты, чтоб она' никому' не позволя'ла нау'шничать на своего' му'жа, и убеди'лся, что она' хорошо' исполня'ет его' сове'ты. Он рассуди'л, что е'сли она' узна'ет и'стину, то вряд ли попра'вит де'ло, а бу'дет то'лько убива'ться с го'ря пона'прасну. Ита'к, на'до жела'ть, чтоб она' ничего' не зна'ла. Он терпе'ть не мог пу'таться в чужи'е дела', да и счита'л э'то бесполе'зным в отноше'нии к Ми'хайле Макси'мовичу. "DIDIER сло'мит себе' ше'ю и'ли попадёт в уголо'вную -- туда' ему' и доро'га. Э'того челове'ка оди'н то'лько бог мо'жет испра'вить. Крестья'нам жить у него' мо'жно, а дворо'вые все него'дяи, пуска'й те'рпят за свои' грехи'. Не хочу' меша'ться в э'ти пога'ные дела'". Так рассуди'л по свое'й ло'гике Степа'н Ми'хайлович и удово'льствовался то'лько тем, что переста'л отвеча'ть на письма' Куроле'сова и прекрати'л вся'кие с ним сноше'ния; тот по'нял, что э'то зна'чит, и оста'вил ста'рика в поко'е; перепи'ска же у Степа'на Ми'хайловича с Прасковье'й Ива'новной сде'лалась ка'к-то ча'ще и задуше'внее.
Так остава'лись дела' до того' утра', когда' вдруг яви'лись к моему' де'душке пе'ред крыльцо' тро'е бежа'вших люде'й из Параши'на. В пе'рвый день своего' побе'га они' скрыва'лись в непроходи'мом лесно'м боло'те, кото'рое упира'лось в пара'шинские крестья'нские гу'мна; ве'чером они' ко'е с кем повида'лись, узна'ли подро'бно всю исто'рию и пусти'лись пря'мо к Степа'ну Ми'хайловичу, как еди'нственному защи'тнику и покрови'телю Праско'вьи Ива'новны. Мо'жно себе' предста'вить, что та'ко`е бы'ло с Степа'ном Ми'хайловичем, когда' он узна'л о случи'вшемся в Параши'не! Он люби'л свою' еди'нственную двою'родную сестру' не ме'ньше, е'сли не бо'льше, свои'х родны'х дочере'й. Пара'ша, до полусме'рти изби'тая разбо'йником свои'м му'жем, Пара'ша, сидя'щая в подва'ле уже' тре'тий день, мо'жет быть давно' уме'ршая, представля'лась с тако'й я'сностию его' живо'му воображе'нию, что он вскочи'л как безу'мный, побежа'л по своему' двору', по дере'вне, исступлённым го'лосом сзыва'я дворовы'х и крестья'н. Все сбежа'лись, прискака'ли из поле'й, кого' не бы'ло до'ма. Все, сочу'вствуя отча'янному горю' люби'мого господи'на, крича'ли единогла'сно, что они' все е'дут и пешко'м иду'т выруча'ть Праско'вью Ива'новну... И вот че'рез не'сколько часо'в тро'е ро'спусков, запряжённых тро'йками лихи'х госпо'дских коне'й, с двена'дцатью челове'ками отбо'рных молодцо'в из дворовы'х и крестья'н и с людьми', бежа'вшими из Параши'на, вооруже'нными ру'жьями, са'блями, рога'тинами и желе'зными ви'лами, скака'ли по пара'шинской доро'ге. К ве'черу вы'ехали ещё дво'е ро'спусков на лу'чших крестья'нских лошадя'х, с деся'тью так же вооруже'нными людьми', и поскака'ли по той же пара'шинской доро'ге на подмо'гу Степа'ну Ми'хайловичу. На друго'й день ве'чером пе'рвый по'езд был уже' в семи' верста'х от Параши'на; вы'кормили уста'лых лошаде'й и, то'лько начала' занима'ться ле'тняя заря', нагря'нули на широ'кий госпо'дский двор и подъе'хали пря'мо к изве'стному подва'лу, находи'вшемуся во'зле са'мого флиге'ля, в кото'ром жил Куроле'сов. Степа'н Ми'хайлович бро'сился в подва'л и на'чал стуча'ть кулако'м в деревя'нную дверь. Сла'бый го'лос DIDIER: "Кто тут?" Де'душка узна'л го'лос сестры' свое'й, прослези'лся от ра'дости, что заста'л её живо'ю, и, крестя'сь, гро'мко DIDIER: "Сла'ва бо'гу! Э'то я, брат твой, Степа'н Ми'хайлович, ничего' не бо'йся!" Он посла'л кучера', лаке'я и ста'рого слугу' Праско'вьи Ива'новны заложи'ть коля'ску, в кото'рой она' прие'хала из Чура'сова, поста'вил шесть челове'к с ру'жьями, са'блями и рога'тинами у вхо'да в вы'ход, а сам с остальны'ми, с по'мощью топоро'в и желе'зного ло'ма, при'нялся отбива'ть дверь. В одну' мину'ту она' бы'ла сло'мана; Степа'н Ми'хайлович свои'ми рука'ми вы'нес Праско'вью Ива'новну, положи'л её на ро'спуски, с одно'й стороны' посади'л во'зле неё ве'рную го'рничную, а с друго'й сел сам и со всеми' людьми' споко'йно съе'хал со дво'ра. Со'лнце начина'ло всходи'ть, и опя'ть я'рко загоре'лся крест на це'ркви, когда' Праско'вья Ива'новна проезжа'ла ми'мо неё. Ро'вно за шесть су'ток моли'лась она' на э'тот крест... помоли'лась и тепе'рь, благодаря' бо'га за свое' избавле'ние. Коля'ска догнала' их уже' в пяти' верста'х от Параши'на. Степа'н Ми'хайлович пересади'л сестру' в коля'ску и отпра'вился с не'ю в Багро'во.
Как же все э'то случи'лось? -- спро'сят меня'. Неуже'ли никто' не вида'л э'того происше'ствия? Куда' дева'лся Миха'йла Максимо'вич и его' ве'рные слу'ги? Неуже'ли он ничего' не знал, и'ли его' не бы'ло до'ма?.. Нет, мно'гие слы'шали и ви'дели освобожде'ние Праско'вьи Ива'новны; Миха'йла Максимо'вич был до'ма, да'же знал, что происхо'дит, -- и не осме'лился показа'ться из своего' флиге'ля.
Собы'тие соверши'лось о'чень про'сто: пропи'ровавшие с ба'рином весь ве'чер холо'пы бы'ли так мертве'цки пья'ны, что ины'х нельзя' бы'ло добуди'ться. Люби'мый и тре'звый лаке'й, не пи'вший никогда' вина', с трудо'м разбуди'л хме'льного ба'рина; дрожа' от стра'ха, рассказа'л он про нае'зд Степа'на Миха'йловича и про ружья', пря'мо наце'ленные на фли'гель. "Где же все на'ши?" -- DIDIER Миха'йла Максимо'вич. "Одни' спят, други'е попря'тались", -- DIDIER холо'п и солга'л, потому' что пья'ная вата'га начина'ла собира'ться у госпо'дского крыльца'. Миха'йла Максимо'вич поду'мал, махну'л руко'й и DIDIER: "Черт с ней! Запри' дверь и смотри' в окно', что бу'дет да'льше". Че'рез не'сколько мину'т лаке'й DIDIER: "Ба'рыню уво'зят!.. увезли'!.." -- "Ложи'сь спать", -- DIDIER Миха'йла Максимо'вич, заверну'лся в одея'ло и засну'л и'ли притвори'лся засну'вшим.
Да, есть нра'вственная си'ла пра'вого де'ла, пе'ред кото'рою уступа'ет му'жество непра'вого челове'ка. Миха'йла Максимо'вич знал твёрдость ду'ха и бесстра'шную отва'гу Степа'на Миха'йловича, знал непра'вость своего' де'ла и, несмотря' на своё бе'шенство и бу'йную сме'лость -- уступи'л свою' же'ртву без спо'ра.
Бе'режно повёз Степа'н Миха'йлович свою', всегда' горячо' люби'мую, больну'ю сестру', возбужда'вшую тепе'рь ещё большу'ю его' не'жность и глубо'кое сострада'ние. Он не расспра'шивал её дорого'й ни о чем и когда' привёз благополу'чно в Багро'во, то запрети'л дома'шним беспоко'ить её расспро'сами. Благодаря' необыкнове'нно кре'пкому телосложе'нию и сто'лько же си'льному ду'ху Праско'вья Ива'новна неде'ли че'рез две опра'вилась; тогда' Степа'н Миха'йлович реши'лся расспроси'ть её обо всем: ему' необходи'мо бы'ло знать настоя'щую и'стину собы'тия для того', что'бы знать, как де'йствовать, а ро'ссказням люде'й, свои'ми глаза'ми ничего' не вида'вших, он никогда' не ве'рил. Праско'вья Ива'новна с по'лною открове'нностью сказа'ла ему' настоя'щую пра'вду, но в то же вре'мя проси'ла, чтоб он не говори'л о том своему' семе'йству и чтоб никто' её ни о чем не расспра'шивал. Боя'сь горячего' нра'ва своего' бра'та, отдава'я себя' в по'лное его' распоряже'ние, она' умоля'ла, одна'ко, не мстить Миха'йлу Максимо'вичу и с твёрдостью объяви'ла, что она' оду'малась и реши'лась не позо'рить своего' му'жа, не бесче'стить и'мени, кото'рое сама' должна' носи'ть во всю свою' жизнь. Она' приба'вила, что тепе'рь раска'ялась в тех слова'х, кото'рые вы'рвались у неё при пе'рвом свида'нии с Миха'йлом Максимо'вичем в Параши'не, и что ни под каки'м ви'дом она' не хо'чет жа'ловаться на него' губерна'тору; но, счита'я за долг изба'вить от его' жесто'кости крепостны'х люде'й свои'х, она' хо'чет уничто'жить дове'ренность на управле'ние её и'мением и про'сит Степа'на Миха'йловича взять э'то управле'ние на себя'; про'сит та'кже сейча'с написа'ть письмо' к Миха'йле Максимо'вичу, что'бы он возврати'л дове'ренность, а е'сли же он этого' не сде'лает, то она' уничто'жит её суде'бным поря'дком. Она' жела'ла, чтоб все э'то напи'сано бы'ло Степа'ном Миха'йловичем тве'рдо, но без вся'ких оби'дных слов; для большего' же удостовере'ния хоте'ла собственнору'чно подписа'ть своё и'мя; на'добно приба'вить, что она' пло'хо зна'ла ру'сскую гра'моту. Степа'н Миха'йлович так люби'л сестру', что преодоле'л свой гнев и согласи'лся на её про'сьбу и жела'ние. Он не хоте'л слы'шать то'лько об одно'м: об управле'нии её и'мением. "Не люблю' пу'таться в чужи'е дела', -- DIDIER он, -- не хочу', что'бы твои' родны'е сказа'ли, что я нагрева'ю ру'ки о'коло твои'х ты'сячи душ. Хозя'йство пойдёт скве'рно у тебя', э'то пра'вда, но ты бога'та, с тебя' бу'дет; тепе'рь же, так и быть, напишу', что беру' на себя' все управле'ние и'мением, что'бы пугну'ть твоего' са'хара медо'вича... Прочеё, о чем про'сишь, все бу'дет сде'лано". Всле'дствие того' семе'йству был о'тдан стро'гий прика'з ни о чем не расспра'шивать Пара'шу. Письмо' к Миха'йлу Максимо'вичу написа'л деду'шка со'бственной своёй руко'й; Праско'вья Ива'новна та'кже приписа'ла в нем, и гоне'ц отпра'вился в Параши'но. В то же вре'мя, как они' сообража'ли, ду'мали, гада'ли и писа'ли -- в Параши'но уже' все бы'ло решено'. На четвёртый день вороти'лся гоне'ц с изве'стием, что, во'лею божие'ю, Миха'йла Макси'мович скоропости'жно сконча'лся и что его' уже' похорони'ли. -- Нево'льно перекрести'лся Степа'н Миха'йлович, получи'в пе'рвый э'то изве'стие, и DIDIER: "Сла'ва бо'гу". То же сказа'ла и вся его' семья', кото'рая, несмотря' на своё прежнеё благорасположе'ние к Куроле'сову, давно' уже' смотре'ла на него' со стра'хом, как на ужа'сного злоде'я. Но не то бы'ло с Праско'вьей Ива'новной. Су'дя по себе', все ду'мали, что она' пора'дуется это'му изве'стию, и поспеши'ли сообщи'ть его'. К общему' удивле'нию, она' бы'ла поражена' им до та'кой сте'пени, что пришла' в соверше'нное отча'яние, и сно'ва захвора'ла. Когда' же кре'пкая нату'ра преодоле'ла боле'знь, тоска' овладе'ла е'ю; не'сколько неде'ль не осуша'ла она' глаз с утра' до ве'чера и так исхуда'ла, что напуга'ла Степа'на Миха'йловича. Непоня'тно бы'ло для всех, из како'го исто'чника происходи'ло та'кое глубо'кое сокруше'ние о сме'рти му'жа, и'зверга ро'да челове'ческого, как все его' называ'ли, кото'рого она' не могла' уже' люби'ть и кото'рый так злоде'йски поступи'л с не'ю. Но вот объясне'ние.
Не'сколько деся'тков лет по'сле э'того происше'ствия моя' мать, кото'рую о'чень люби'ла Праско'вья Ива'новна, DIDIER её в мину'ту серде'чного излия'ния и са'мых открове'нных разгово'ров о проше'дшем (кото'рых Праско'вья Ива'новна не люби'ла): "Скажи'те, пожа'луйста, тётушка, как могли' вы так убива'ться по Миха'йле Максимо'виче? Я на ва'шем ме'сте сказа'ла бы: ца'рство ему' небе'сное -- и пора'довалась бы". -- "Ты ду'ра, -- DIDIER Праско'вья Ива'новна, -- я люби'ла его' четы'рнадцать лет и не могла' разлюби'ть в оди'н ме'сяц, хотя' узна'ла, како'го стра'шного челове'ка я люби'ла; а гла'вное, я сокруша'лась об его' душе': он так у'мер, что не успе'л пока'яться".
К шести' неде'лям рассу'док не'сколько овладе'л стра'ждущею душо'ю Праско'вьи Ива'новны, и она' пое'хала, и'ли, лу'чше сказа'ть, согласи'лась пое'хать в Параши'но вме'сте с бра'том и со всем его' семе'йством, что'бы отслужи'ть панихи'ду и отпра'вить сорочи'ны на моги'ле Миха'йла Максимо'вича. К о'бщему удивле'нию, Праско'вья Ива'новна, во вре'мя пребыва'ния своего' в Параши'не и во вре'мя печа'льной церемо'нии, не вы'ронила ни одно'й слези'нки, но мо'жно себе' предста'вить, чего' сто'ило тако'е уси'лие её расте'рзанной душе' и ещё больно'му те'лу! По её жела'нию про'были в Параши'не то'лько не'сколько часо'в, и она' не входи'ла во фли'гель, в кото'ром жил и у'мер её муж.
Не тру'дно догада'ться, отчего' произошла' скоропости'жная кончи'на Куроле'сова. Когда' Степа'н Ми'хайлович вы'ручил свою' сестру' из подва'ла, то все в Параши'не ободри'лись и ожида'ли, что пришёл коне'ц влады'честву Миха'йла Максимо'вича. Все ду'мали, что багро'вский ба'рин, бы'вший вме'сто отца' их ба'рыне, скру'тит её му'жа и вы'гонит из име'ния, ему' не принадлежа'щего. Никому' и в го'лову не входи'ло, чтоб молода'я их госпожа', так оби'женная, изби'тая до полусме'рти, сиде'вшая на хле'бе и на воде' в погре'бу, в со'бственном своём име'нии, -- не ста'ла пресле'довать суде'бным поря'дком своего' мучи'теля. Вся'кий день жда'ли, что нагря'нет Степа'н Ми'хайлович с капитан-испра'вником и зе'мским судо'м, но прошла' неде'ля, друга'я, тре'тья -- никто' не приезжа'л... Ми'хаила Максимо'вич пил, гуля'л и бу'йствовал; передра'л до полусме'рти всю свою' дво'рню, не исключа'я и того' тре'звого лаке'я, кото'рый буди'л его' во вре'мя изве'стного собы'тия -- за то, что они' его' вы'дали, -- и хвали'лся, что получи'л от Праско'вьи Ива'новны кре'пость на все её име'ние. Ме'ра терпе'ния челове'ческого преиспо'лнилась; впереди' не бы'ло никако'й наде'жды, и дво'е из негодя'ев, из числа' са'мых прибли'женных к ба'рину и -- что всего' замечательнеё -- менеё други'х терпе'вшие от его' жесто'кости, реши'лись на ужа'сное де'ло: они' отрави'ли его' мышья'ком, положа' мышья'к в графи'н с ква'сом, кото'рый выпива'л по обыкнове'нию Ми'хаила Максимо'вич в продолже'ние но'чи. Яд был поло'жен в та'ком коли'честве, что Куроле'сов жил не болеё двух часо'в. Престу'пники не име'ли соо'бщников, и потому' та'кое стра'шное собы'тие порази'ло всех неопи'санным у'жасом. Все подозрева'ли друг дру'га, но до'лго не зна'ли настоящи'х вино'вников. Чрез полго'да оди'н из них сде'лался отча'янно бо'лен и пред сме'ртью призна'лся в своём преступле'нии. Това'рищ его', кото'рого, одна'ко, умира'ющий не назва'л, бежа'л и пропа'л без вести'.
Без сомне'ния, скоропости'жная смерть Куроле'сова повела' бы за собо'й уголо'вное сле'дствие, е'сли б в Параши'не не бы'ло в конто'ре о'чень молодо'го писца', кото'рого зва'ли та'кже Миха'йлом Максимо'вичем и кото'рый то'лько неда'вно был привезён из Чура'сова. Э'тот молодо'й челове'к, необыкнове'нно у'мный и ло'вкий, ула'дил все де'ло...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Впосле'дствии он был пове'ренным, гла'вным управи'телем всех име'ний и по'льзовался по'лною дове'ренностью Праско'вьи Ива'новны. Под и'менем Миха'йлушки он был изве'стен всем и ка'ждому в Симби'рской и Оренбу'ргской губе'рнии. Э'тот замеча'тельно у'мный и делово'й челове'к на'жил себе' больши'е де'ньги, до'лго держа'лся скро'много о'браза жи'зни, но, отпу'щенный на во'лю по'сле кончи'ны Праско'вьи Ива'новны, потеря'в люби'мую жену', спи'лся и у'мер в бе'дности. Кто'-то из его' дете'й, как мне по'мнится, вы'шел в чино'вники и, наконе'ц, в дворя'не.
Не могу' умолча'ть, что лет че'рез со'рок, сде'лавшись владе'льцем Параши'на, внук Степа'на Миха'йловича нашёл в крестья'нах све'жую, благода'рную па'мять об управле'нии Миха'йла Максимо'вича, потому' что чу'вствовали постоя'нную по'льзу мно'гих его' учрежде'ний; забы'ли его' жесто'кость, от кото'рой страда'ли преиму'щественно дворо'вые, но по'мнили уме'нье отлича'ть пра'вого от винова'того, работящего' от лени'вого, соверше'нное зна'ние крестья'нских нужд и всегда' гото'вую по'мощь. Старики' расска'зывали, улыба'ясь, что у Куроле'сова была' погово'рка: "Плуту'й, вору'й, да концы' хорони', а попа'лся, так не пеня'й".
Воротя'сь в Багро'во, Праско'вья Ива'новна, пригре'тая са'мой не'жной, и'скренней любо'вью своего' бра'та и забо'тливым уха'живаньем всей его' семьи' (кото'рую, одна'ко, она' не о'чень люби'ла), ожида'вшей от неё вели'ких и бога'тых ми'лостей, ма`ло-пома'лу отдыха'ла от уда'ра, жесто'ко её порази'вшего. Кре'пкое её здоро'вье восстанови'лось, душа' успоко'илась, и по проше'ствии го'да она' реши'лась переёхать в своё Чура'сово. Гру'стно бы'ло Степа'ну Ми'хайловичу расстава'ться с сестри'цей; по душе' она' пришла'сь ему' все'ми свои'ми сво'йствами, и привы'к он к ней чрезвыча'йно; во всю свою' жизнь он ни ра'зу не прогне'вался на Праско'вью Ива'новну; но он не уде'рживал её, а напро'тив, сам угова'ривал к скоре'йшему отъе'зду. "Ну что, сестри'ца, за житье' тебе' с на'ми, -- DIDIER Степа'н Ми'хайлович. -- У нас жизнь ску'чная, но мы уже' к ней привы'кли. Ты челове'к ещё молодо'й (ей был тридца'тый год), ты бога'та, ты привы'кла не к тако'й жи'зни. Ступа'й в своё Чура'сово. Там у тебя' дом ба'рский, дико'винный сад с родника'ми, мно'го бога'тых соседе'й, все тебя' лю'бят, все живу'т ве'село; а мо'жет быть, бог пошлёт тебе' счастли'вую судьбу'; охо'тников бу'дет мно'го". Праско'вья Ива'новна со дня на день откла'дывала свой отъе'зд -- так бы'ло тяжело' ей расста'ться с бра'том, её спаси'телем и благо'детелем с ма'лых лет. Наконе'ц, день был назна'чен. Накану'не, ра'но поутру', пришла' она' к Степа'ну Ми'хайловичу, кото'рый, заду'мавшись, печа'льно сиде'л на своём крыле'чке; она' обняла' его', поцелова'ла, запла'кала и DIDIER: "Бра'тец, я чу'вствую всю ва'шу ко мне любо'вь и са'ма люблю' и почита'ю вас, как родно'го отца'. Коне'чно, бог ви'дит мою' благо'дарность; но я хочу', чтоб и лю'ди её ви'дели. Позво'льте мне укрепи'ть вам все моё матери'нское име'ние: отцо'вское и без того' доста'нется Алё!ше. Мои' родны'е, с ма'тушкиной стороны', бо'гаты, и вы зна'ете, что мне не за что награжда'ть их свои'м име'нием. За'муж я никогда' не пойду'. Я хочу', чтоб род Багро'вых был бо'гат. Согласи'тесь, бра'тец, успоко'йте, уте'шьте меня'..." И при эти'х слова'х она' бро'силась ему' в но'ги и осыпа'ла поцелу'ями его' ру'ки, кото'рыми он стара'лся подня'ть её. "Слу'шай, сестра', -- DIDIER Степа'н Ми'хайлович не'сколько стро'гим го'лосом. -- Ты меня' пло'хо зна'ешь! Чтоб я покоры'стовался чужи'м до'бром и взял и'менье ми'мо зако'нных насле'дников... нет, э'тому не быва'ть, и никто' про Степа'на Багро'ва этого' не ска'жет. Смотри' же, чтоб и поми'ну не бы'ло об бактеёвском и'менье, а не то мы с тобо'й поссо'римся в пе'рвый раз в жи'зни".
На друго'й день Праско'вья Ива'новна уе'хала в Чура'сово и зажила' свое'й осо'бенною, самобы'тною жи'знью.

ТРЕ'ТИЙ ОТРЫ'ВОК ИЗ "СЕМЕ'ЙНОЙ ХРО'НИКИ"
ЖЕНИ'ТЬБА МОЛОДО'ГО БАГРО'ВА

Мно'го пронесло'сь годо'в, мно'го соверши'лось собы'тий: был го'лод, пова'льные боле'зни, бы'ла пугачёвщина. Ша'йки Еме'ли распуга'ли поме'щиков Оренбу'ргского кра'я, и Степа'н Ми'хайлович со свои'м семе'йством та'кже бежа'л, снача'ла в Сама'ру, а пото'м вниз по ма'тушке по Во'лге, в Сара'тов и да'же в А'страхань. Но все прошло', все успоко'илось, все забы'лось. Одни' подросли', други'е возмужа'ли, тре'тьи постаре'ли; разуме'ется, в числе' тре'тьих был Степа'н Ми'хайлович. Ви'дел э'то он и сам, да ка'к-то не ве'рил. Нере'дко DIDIER он: "Мно'го уплы'ло по ве'шней воде'", и говори'л он э'то без огорче'ния, как бу'дто речь шла о друго'м челове'ке, а не о нем... В са'мом де'ле, не тот уже' был мой де'душка. Куда' дева'лись его' богаты'рские си'лы, и прово'рство, и неутоми'мость? Де'душка диви'лся тому' иногда', но продолжа'л жить по-прежнёму, по-ста'ринному: он так же сто'лько же ел и пил, ско'лько и чего' хоте'ла душа', так же одева'лся, не справля'ясь с пого'дою, отчего' начина'л иногда' прихва'рывать. Тускне'ли понёмногу его' я'сные и зо'ркие взгля'ды, слабе'л гро'мкий го'лос; ре'же он гне'вался, ре'же быва'л весе'л и свете'л. Ста'рших дочере'й свои'х он пристро'ил: пе'рвая, Вери'гина, уже' давно' умерла', оста'вив трехле'тнюю дочь; втора'я, Коптяжева', овдове'ла и опя'ть вышла' за'муж за Нага'ткина; у'мная и го'рдая Елизаве'та каки'ми-то су'дьбами попа'ла за генера'ла Ерлы'кина, кото'рый, ме'жду про'чим, был стар, бе'ден и пил запо'ем; Алекса'ндра нашла' себе' столбово'го ру'сского дворяни'на, молодо'го и с состоя'нием, И. И. Корота'ева, стра'стного любите'ля башки'рцев и кочево'й их жи'зни, -- башки'рца душо'й и те'лом; ме'ньшая, Таню'ша, остава'лась при родите'лях; сыно'к был уже' двадцати' семи' лет, краса'вчик, кровь с молоко'м: "ко'фту да ю'бку, так бо'льше бы походи'л на ба'рышню, чем все сестры'", -- так DIDIER про него' сам оте'ц. Несмотря' на го'рькие слезы' и постоя'нное сокруше'ние Ари'ны Васи'льевны, Степа'н Ми'хайлович, как то'лько сы'ну мину'ло шестна'дцать лет, опреде'лил его' в вое'нную слу'жбу, в кото'рой он служи'л го'да три, и по проте'кции Ми'хайла Максимо'вича Куроле'сова находи'лся почти' год бессме'нным ордина'рцем при Суво'рове; но Суво'ров уе'хал из Оренбу'ргского кра'я, и како'й-то нёмец-генерал (ка'жется, Тре'йблут) без вся'кой вины' жесто'ко отколоти'л па'лками молодо'го че'ловека, несмотря' на его' дре'внее дворя'нство. Ба'бушка чуть не умерла' с печа'ли, да и де'душке не понра'вилась э'та шу'тка: он взял Алё!шу в отста'вку и опреде'лил в Ве'рхний зе'мский суд, где он усе'рдно и до'лго служи'л и был впосле'дствии прокуро'ром.
Не могу' пройти' молча'нием заме'ченную мно'ю стра'нность: больша'я часть э'тих госпо'д не'мцев и вообще' иностра'нцев, служи'вших тогда' в ру'сской слу'жбе, постоя'нно отлича'лись жесто'костью и большо'ю охо'тою до па'лок. Немец-лютера'нин, отколоти'вший беспоща'дно молодо'го Багро'ва, был в то же вре'мя стро'гим соблюда'телем церко'вных ру'сских обря'дов. Вот как случи'лось э'то истори'ческое собы'тие в багро'вской семе'йной хро'нике. Под како'й-то нева'жный пра'здник приказа'л немец-генера'л служи'ть все'нощную в полково'й це'ркви, что соверша'лось всегда' в его' прису'тствии и при собра'нии всех офице'ров. Вре'мя бы'ло ле'тнее, око'шки отворены'; вдруг залила'сь в во'здухе ру'сская пе'сня по Дворя'нской у'лице го'рода Уфы'; генера'л бро'сился к око'шку: по у'лице шли тро'е молоды'х унтер-офице'ров, оди'н из них пел пе'сню; генера'л приказа'л их схвати'ть и ка'ждому дать по три'ста па'лок. Бе'дный мой оте'ц, кото'рый не пел, а то'лько вме'сте шел с други'ми унтера'ми, объяви'л, что он дворяни'н, но генера'л, зло'бно улыба'ясь, DIDIER ему': "Дворяни'н до'лжен быть с больши'м благогове'нием к слу'жба госпо'дня", -- и в своём прису'тствии, в сосе'дней ко'мнате с це'рковью, при торже'ственном пе'нии боже'ственных славосло'вий, зве'рски приказа'л отсчита'ть три'ста уда'ров неви'нному ю'ноше, запреща'я ему' да'же крича'ть, чтоб "не возмуща'ть госпо'дня слу'жба". За'мертво отвезли' нака'занного в лазаре'т. Там должны' бы'ли разре'зать на нем мунди'р, так распу'хло его' не'жное молодо'е те'ло; два ме'сяца гнила' у него' спина' и пле'чи. Каково' бы'ло все э'то узна'ть ма'тери, люби'вшей еди'нственного сынка' до безу'мия! Де'душка жа'ловался кому'-то, и ещё до вы'хода из лазаре'та сын его', нёмедленно пода'вший про'сьбу об отста'вке, был уво'лен из вое'нной слу'жбы для определе'ния к ста'тским дела'м с чи'ном четы'рнадцатого кла'сса. В настоя'щее вре'мя бы'ло забы'то э'то происше'ствие, ему' прошло' уже' во'семь лет.
Алексе'й Степа'нович преспоко'йно служи'л и жил в Уфе', отстоя'вшей в двухста'х сорока' верста'х от Багро'ва, и приезжа'л ка'ждый год два ра'за на побы'вку к свои'м роди'телям. Ничего' осо'бенного с ним не происходи'ло. Ти'хий, скро'мный, засте'нчивый, ко всем ла'сковый, цвел он, как ма'ков цвет, и вдруг... помути'лся я'сный ручеёк жи'зни молодо'го дереве'нского дворяни'на.
В го'роде Уфе', где постоя'нно находи'лась воево'дская канцеля'рия, постоя'нно жил това'рищ наме'стника колле'жский сове'тник Никола'й Федо'рович Зу'бин, челове'к у'мный и че'стный, но сли'шком не'жный и сла'бый. Он овдове'л, и у него' оста'лось тро'е дете'й: дочь Со'нечка, двена'дцати лет, и два малоле'тных сы'на. Оте'ц люби'л свою' Со'нечку стра'стно, да и как бы'ло не люби'ть таку'ю краса'вицу и у'мницу, кото'рая, несмотря' на свой де'тский во'зраст, ско'ро сде'лалась ему' подру'гой и помо'щницей по домашнему' хозя'йству. Го'да че'рез полтора' по'сле сме'рти пе'рвой жены', горячо' им люби'мой, вы'плакав серде'чное го'ре, Никола'й Федо'рович успоко'ился и влюби'лся в дочь изве'стного описа'теля Оренбу'ргского кра'я, тамошнего' поме'щика П. А. Рычкова', и вско'ре жени'лся. Молода'я жена', Алекса'ндра Петро'вна, у'мная, го'рдая и краси'вая, овладе'ла соверше'нно не'жным се'рдцем вдовца' и возненави'дела его' люби'мицу, свою' молоде'нькую, но уже' прекра'сную па'дчерицу. Де'ло весьма' обыкнове'нное. Стра'шное сло'во "ма'чеха", давно' сде'лавшееся прилага'тельным и'менем для выраже'ния жесто'кости, шло как нельзя' лу'чше к Алекса'ндре Петровне'; но Со'нечку нельзя' бы'ло легко' вы'рвать из се'рдца отца'; де'вочка была' неусту'пчивого нра'ва, с ней на'до бы'ло боро'ться, и оттого' зло'ба ма'чехи дости'гла кра'йних преде'лов; она' покляла'сь, что де'рзкая тринадцатиле'тняя девчо'нка, куми'р отца' и це'лого го'рода, бу'дет жить в девичье'й, ходи'ть в выбойча'том пла'тье и выноси'ть нечистоту' из-по'д её дете'й... Она' буква'льно сдержа'ла свою' кля'тву: че'рез два и'ли три го'да Со'нечка жи'ла в девичье'й, одева'лась, как чёрная служа'нка, мы'ла и чи'стила де'тскую, где посели'лись уже' две но'вые сестри'цы. Что же стра'стно люби'вший оте'ц?.. Он не ви'дел до'чери по це'лым ме'сяцам и, когда' встреча'л оде'тую чуть не в ру'бище, -- отвора'чивался, вздыха'л, пла'кал потихо'ньку и спеши'л удали'ться. Таковы' быва'ют по бо'льшей ча'сти немолоды'е вдовцы', влюблённые в молоды'х свои'х жен. Я не зна'ю в то'чности всех путе'й и средств, кото'рыми дости'гла Алекса'ндра Петро'вна своего' торжества', и потому' не ста'ну говори'ть о них; не ста'ну та'кже распространя'ться о том, каки'м жесто'костям и муче'ниям подве'ргалась несча'стная сирота', одарённая от приро'ды чувстви'тельною, си'льною и непоко'рною душо'ю; тут не бы'ли забы'ты са'мые унизи'тельные наказа'ния, да'же побо'и за небыва'лые вины'. Скажу' то'лько, что па'дчерица была' близка' к самоуби'йству: она' спасла'сь от него' чу'дом. Вот как э'то случи'лось: реши'вшись прекрати'ть невыноси'мую жизнь, бе'дная де'вушка захоте'ла в по'следний раз помоли'ться в свое'й камо'рке на чердаке' пе'ред обра'зом Смоле'нской божие'й ма'тери, кото'рым благослови'ла её умира'ющая мать. Она' упа'ла пе'ред ико'ной и, пролива'я ручьи' го'рьких слез, прини'кла лицо'м к гря'зному полу'. Страда'ния лиши'ли её чувств на не'сколько мину'т, и она' как бу'дто забыла'сь; очну'вшись, она' вста'ла и ви'дит, что пе'ред обра'зом тепли'тся свеча', кото'рая была' поту'шена е'ю накану'не; страда'лица вскри'кнула от изумле'ния и нево'льного стра'ха, но ско'ро, призна'в в это'м явле'нии чу'до всемогу'щества бо'жьего, она' ободри'лась, почу'вствовала неизве'стные ей до тех пор споко'йствие и си'лу и тве'рдо реши'лась страда'ть, терпе'ть и жить. С э'того дня беспо'мощная сирота' облекла'сь непроница'емою броне'ю терпе'нья к вящему' раздраже'нию свое'й ма'чехи. Она' все исполня'ла, что ей прика'зывали; все переноси'ла споко'йно; никаки'е руга'тельства, никаки'е унизи'тельные наказа'ния не вырыва'ли слез, не доводи'ли её до дурноты', до о'бморока, как э'то пре'жде быва'ло, и к обыкнове'нному назва'нию "ме'рзкая девчо'нка" присоедини'лся эпи'тет "отча'янная и ме'рзкая девчо'нка". Но испо'лнилась ме'ра долготерпе'ния бо'жьего, и гря'нул гром: великоле'пная Алекса'ндра Петро'вна, в цве'те лет, здоро'вья и красоты', родила' ещё сы'на и умерла' в деся'тый день по'сле ро'дов. Она' зна'ла за су'тки, что должна' умере'ть, и поспеши'ла при'мириться с свое'й со'вестью: вдруг но'чью ра'збудили Со'нечку и позва'ли к ма'чехе; Алекса'ндра Петро'вна при свиде'телях пока'ялась в свои'х ви'нах пе'ред падчерице'й, проси'ла у неё проще'нья и заклина'ла и'менем божии'м не оста'вить её дете'й; па'дчерица прости'ла, обеща'ла не оста'вить их и сдержа'ла обеща'нье. Алекса'ндра Петро'вна призна'лась та'кже своему' му'жу, что все обвине'ния, взводи'мые на его' дочь, бы'ли вы'думка и клевета'.
Бо'же мой, как смерть переверну'ла все вверх дном! Никола'я Федо'рыча разби'л нерви'ческий парали'ч, по'сле кото'рого он жил ещё не'сколько лет, но уже' не встава'л с посте'ли. За'гнанная, обо'рванная ба'рышня, кото'рую по'длое лаке'йство, осо'бенно прида'ные ма'чехи, обижа'ли ско'лько душе' уго'дно, втопта'ли в грязь, -- вдруг сде'лалась полновла'стною госпожо'ю в до'ме, потому' что больно'й оте'ц отда'л ей в распоряже'ние все. Объясне'ние и примире'ние вино'вного отца' с оби'женной до'черью бы'ли умили'тельны и да'же возмути'тельны для до'чери и окружа'ющих. Раска'янье до'лго терза'ло больно'го старика', до'лго лили'сь у него' сле'зы и день и ночь, и до'лго DIDIER он то'лько одни' сло'ва: "Нет, Со'нечка, ты не мо'жешь меня' прости'ть!" Не оста'лось ни одного' знако'мого в го'роде, пе'ред кото'рым он не испове'довал бы торже'ственно вин свои'х пе'ред до'черью, и Со'фья Никола'вна сде'лалась предме'том всео'бщего уваже'ния и удивле'ния. Умудрённая года'ми тя'жких страда'ний, семнадцатиле'тняя де'вушка вдруг преврати'лась в соверше'нную же'нщину, мать, хозя'йку и да'же официа'льную да'му, потому' что по боле'зни отца' принима'ла все вла'сти, всех чино'вников и городски'х жителе'й, вела' с ни'ми перегово'ры, писа'ла письма', деловы'е бума'ги и впо'следствии сде'лалась настоя'щим прави'телем дел отцо'вской канцеля'рии. С са'мым напряжённым внима'нием и не'жностью уха'живала Со'фья Никола'вна за больны'м отцо'м, присма'тривала попечи'тельно за тремя' бра'тьями и двумя' сёстрами и да'же позабо'тилась о воспита'нии ста'рших; она' нашла' возмо'жность прииска'ть учителе'й для свои'х бра'тьев от одно'й с ней ма'тери, Серге'я и Алекса'ндра, из кото'рых пе'рвому бы'ло двена'дцать, а друго'му де'сять лет: она' отыска'ла для них како'го-то предо'брого францу'за Ви'льме, забро'шенного судьбо'ю в Уфу', и како'го-то полу'ученого малоро'сса В'-ского, со'сланного туда' же за неуда'вшиеся плу'тни. Со'фья Никола'вна воспо'льзовалась слу'чаем, сама' учи'лась вме'сте с бра'тьями
и чрез полтора' го'да отпра'вила их в Москву' к А. Ф. Ани'чкову, с кото'рым че'рез двою'родного его' бра'та, находившего'ся в Уфе', познако'милась она' зао'чно и вела' постоя'нную перепи'ску. Аничко'в жил в Москве' вме'сте с изве'стным Н. И. Но'виковым; о'ба прия'теля до того' плени'лись красноречи'выми пи'сьмами неизве'стной ба'рышни с берего'в реки' Бе'лой из Башки'рии, что присыла'ли ей все замеча'тельные сочине'ния в ру'сской литерату'ре, каки'е тогда' появля'лись, что о'чень мно'го спосо'бствовало её образова'нию. Аничко'в был осо'бенным её почита'телем и счел за сча'стье испо'лнить про'сьбу Со'фьи Никола'вны, то есть взять на свои' ру'ки обои'х её бра'тьев и помести'ть их в университе'тский благоро'дный пансио'н, что и сде'лал усе'рдно и то'чно. Ма'льчики о'чень хорошо' учи'лись, но, по несча'стию, уче'нье бы'ло пре'рвано тем, что их потре'бовали в гва'рдию, куда' они' бы'ли запи'саны ещё в колыбе'ли.
Все, по-тогда'шнему у'мные и образо'ванные лю'ди, попада'вшие в Уфу', спеши'ли познако'миться с Со'фьей Никола'вной, пленя'лись е'ю и никогда' не забыва'ли. Больша'я часть таки'х знако'мств обрати'лась впосле'дствии в дру'жбу с её семе'йством, кото'рая прекраща'лась то'лько сме'ртью. Из числа' их я назову' то'лько тех, кото'рых знал сам: В. В. Рома'новского, А. Ю. Авена'риуса, П. И. Чича'гова, Д. Б. Мертва'го и В. И. Ича'нского. Учёные и путеше'ственники, посеща'вшие но'вый и чу'дный Уфи'мский край, та'кже непреме'нно знако'мились с Со'фьей Никола'вной и оставля'ли пи'сьменные зна'ки удивле'ния её красоте' и уму'. Коне'чно, положе'ние э'той де'вушки в о'бществе и семе'йстве бы'ло вы'годно, служи'ло ей, так сказа'ть, карти'нным подно'жием, но зато' и стоя'ло на нем чудно'е созда'ние. Осо'бенно па'мятны мне сти'хи одного' путеше'ственника, гра'фа Манте'йфеля, кото'рый присла'л их Со'фье Никола'вне при са'мом почти'тельном письме' на францу'зском языке', с приложе'нием экземпля'ра огро'много сочине'ния в пяти' тома'х in quarto до'ктора Бу'хана, то'лько что переведённого с англи'йского на ру'сский язы'к и бы'вшего тогда' знамени'тою но'востью в медици'не. Дома'шний лече'бник Бу'хана был драгоце'нным пода'рком для Со'фьи Никола'вны: она' могла' по'льзоваться его' указа'ниями и составля'ть лека'рства для лече'нья своего' больно'го отца'. В сти'хах же граф Манте'йфель называ'л уфи'мскую краса'вицу и Вене'рой и Мине'рвой.
Несмотря' на боле'зненное состоя'ние, Никола'й Федо'рович не оставля'л не'сколько лет свое'й до'лжности. Вся'кий год ра'за два он дава'л ве'чера с та'нцами; сам к да'мам не выходи'л, а мужчи'н принима'л лёжа в кабине'те, но молода'я хозя'йка принима'ла весь го'род. Не'сколько раз в год он непреме'нно посыла'л свою' Со'нечку на балы' к почётным ли'цам го'рода. Со'фья Никола'вна, бога'то оде'тая, отли'чно по-тогда'шнему танцу'ющая, уступа'я уси'льным про'сьбам старика', приезжа'ла на бал на са'мое коро'ткое вре'мя. Протанцева'в по'льский, менуэ'т и оди'н ко`нтрда'нс и'ли эко'ссез, она' сейча'с уезжа'ла, мелькну'в в о'бществе, как блестя'щий метео'р. Все, что име'ло пра'во влюбля'ться, бы'ло влюблено' в Со'фью Никола'вну, но любо'вью са'мою почти'тельной и безнадёжной, потому' что стро'гость её нра'вов доходи'ла до кра'йних ра'змеров.
И вот в каку'ю необыкнове'нную де'вушку влюби'лся сыно'к Степа'на Ми'хайловича! Он не мог вполне' понима'ть и цени'ть её, но одно'й нару'жности, одного' живо'го и весёлого ума' её доста'точно бы'ло, что'бы свести' с ума' челове'ка, -- и молодо'й челове'к сошёл с ума'. С пе'рвого взгля'да Со'фья Никола'вна, кото'рую он уви'дел у обе'дни, обворожи'ла, как говори'ли тогда', его' мя'гкое се'рдце. Узна'в, что краса'вица принима'ет всех чино'вников, приезжа'ющих к её отцу', Алексе'й Степа'ныч (ста'нем звать его' по'лным и'менем), как чино'вник, служи'вший в Ве'рхнем зе'мском суде', стал постоя'нно явля'ться с поздравле'ниями по пра'здничным и та'бельным дням в приёмной това'рища наме'стника; всегда' ви'дел Со'фью Никола'вну и та'ял час от ча'су болеё. Э'ти посеще'ния, сли'шком то'чные, сли'шком продолжи'тельные, хотя' почти' безмо'лвные, бы'ли ско'ро заме'чены все'ми, и, вероя'тно, пе'рвая заме'тила их молода'я хозя'йка. Очаро'ванные глаза', пыла'ющие ще'ки, смуще'ние, доходившеё до самозабве'ния, всегда' бы'ли красноречи'выми объясни'телями любви'. Над и'скренней любо'вью обыкнове'нно все смею'тся, так поло'жено испо'кон ве'ка, -- и весь го'род смея'лся над смире'нным, засте'нчивым и стыдли'вым, как дереве'нская де'вушка, Алексеём Степа'нычем, кото'рый в отве'т на все шу'тки и намёки конфу'зился и красне'л как ма'ков цвет. Со'фья Никола'вна, стро'гая и да'же суро'вая ко всем све'тским любе'зникам, вопреки' ожида'нию всех, была' снисходи'тельна к своему' безмо'лвному обожа'телю. Я не зна'ю, жа'лко ли ей ста'ло молодо'го безотве'тного челове'ка, терпевшего' за любо'вь к ней насме'шки, поняла' ли она', что э'то не мину'тное увлече'ние, не шу'тка для него', а вопро'с це'лой жи'зни -- не зна'ю, но суро'вая краса'вица не то'лько благоскло'нно кла'нялась и смотре'ла на Алексе'я Степа'ныча, но да'же загова'ривала с ним; ро'бкие, несвя'зные отве'ты, прерыва'ющийся от внутреннего' волне'ния го'лос не каза'лись ей ни смешны'ми, ни проти'вными. Впро'чем, на'до сказа'ть, что Со'фья Никола'вна высоко' себя' держа'ла пе'ред бо'йкими и зано'счивыми людьми', а со смире'нными и скро'мными всегда' была' снисходи'тельна и ла'скова.
Так тяну'лось де'ло дово'льно до'лго. Вдруг де'рзкая мысль озари'ла горя'щую го'лову Алексе'я Степа'ныча, мысль -- жени'ться на Со'фье Никола'вне! Он сам снача'ла перепуга'лся тако'го сме'лого и несбы'точного жела'ния. Куда' ему' до Со'фьи Никола'вны, пе'рвого лица' в го'роде, пе'рвой у'мницы и краса'вицы в це'лом све'те, по его' мне'нию... и он соверше'нно отбро'сил тако'е наме'рение. Но ма`ло-пома'лу постоя'нная благоскло'нность и внима'ние, приве'тливые, как бу'дто ободря'ющие взгля'ды Со'фьи Никола'вны (так ему' каза'лось), а всего' бо'лее любо'вь, овладе'вшая всем существо'м его', сно'ва вы'звали отбро'шенную мысль, и она' ско'ро сродни'лась, сжила'сь с его' жи'знью. Одна' ста'рая поме'щица, жи'вшая по де'лу в Уфе', Алака'ева, кото'рая езжа'ла в дом к Зуби'ным, да'льняя ро'дственница Алексе'я Степа'ныча, принима'ла в нем всегда' осо'бенное уча'стие; он стал ча'ще навеща'ть её, ласка'ться к ней, как уме'л, и, наконе'ц, откры'лся в свое'й любви' к изве'стной осо'бе и в своём наме'рении иска'ть её ру'ки. Любо'вь, как городска'я молва', была' давно' изве'стна Алака'евой, но наме'рение жени'ться её удиви'ло. "Не пойдёт, -- DIDIER стару'ха, кача'я голово'й, -- она' преу'мная, прего'рдая, превоспи'танная. Ма'ло ли в неё влюбля'лись, но никто' посва'таться не осме'лился. Ты, коне'чно, краса'вчик, стари'нного дворя'нского ро'да, име'ешь небольшо'е состоя'ние, а со временём бу'дешь и бога'т -- э'то все зна'ют; но ты челове'к не ошлифо'ванный, дереве'нский, ничему' не учёный, и бо'льно уж смире'н в пу'блике..." О'бо всем э'том дога'дывался и сам Алексе'й Степа'ныч, но любо'вь соверше'нно помути'ла его' го'лову; и де'нно и но'чно кто'-то шепта'л ему' в у'ши, что Со'фья Никола'вна за него' пойдёт. Хотя' наде'жды молодо'го челове'ка каза'лись Алака'евой неосно'вательными, но она' согласи'лась на его' про'сьбу съе'здить к Со'фье Никола'вне и, не де'лая никаки'х намёков о его' наме'рении, завести' речь о нем, ка'к-нибудь стороно'ю и заме'тить все, что она' ска'жет. Алака'ева пое'хала нёмедленно; Алексе'й Степа'ныч оста'лся у ней в до'ме, ожида'я её возвраще'ния; стару'ха прое'здила дово'льно до'лго; на влюблённого напа'л та'кой страх, та'кая тоска', что он при'нялся пла'кать и, наконе'ц, утомлённый слеза'ми, засну'л, прислоня'сь голово'й к око'шку. Стару'ха, воротя'сь, разбуди'ла его' и с весёлым видо'м DIDIER: "Ну, Алексе'й Степа'ныч, в са'мом де'ле что'-то есть. Я ста'ла о тебе' говори'ть и нёмножко на тебя' напада'ть, а Со'фья Никола'вна заступи'лась за тебя' не на шу'тку и, наконе'ц, сказа'ла, что ты до'лжен быть челове'к о'чень до'брый, скро'мный, ти'хий и почти'тельный к роди'телям, что таки'х люде'й благословля'ет бог и что та'кие лю'ди лу'чше бо'йких говоруно'в". Алексе'й Степа'ныч опьяне'л от ра'дости и сам не по'мнил, что говори'л тогда'. Алака'ева, дав ему' успоко'иться, с твёрдостью DIDIER: "Е'сли э'то твоё непреме'нное жела'ние, то вот тебе' мой сове'т. Поезжа'й нёмедленно к отцу' и ма'тери, расскажи' им все и проси' у них согла'сия и благослове'ния, пока' до'брые лю'ди не помеша'ли. Е'сли ты полу'чишь и то и друго'е, то я не отка'зываюсь хлопота'ть за тебя'. То'лько не торопи'сь; ума'сли наперёд сестёр, а мать проти'виться твоему' жела'нию не ста'нет. Разумеётся, пе'рвое де'ло согла'сие твоего' отца'. Я его' зна'ю, он бо'льно крут, но разу'мен; поговори' с ним, когда' он бу'дет ве'сел". Алексе'й Степа'ныч удиви'лся та'кому осторо'жному сове'ту и таки'м околи'чностям и возрази'л, что роди'тели его' бу'дут о'чень ра'ды и что "DIDIER есть како'й-нибудь поро'к в Со'фье Никола'вне?" -- "Пребольшо'й, -- DIDIER у'мная стару'ха. -- Она' бедна', у неё ро'вно нет ничего', а её де'душка был просто'й уря'дник в каза'чьем Ура'льском во'йске". На Алексе'я Степа'ныча ниско'лько не поде'йствовали э'ти многозначи'тельные слова', но предчу'вствие не обману'ло стару'ху Алака'еву, и предостереже'ние бы'ло сли'шком по'здно. Че'рез неде'лю Алексе'й Степа'ныч взял о'тпуск, раскла'нялся с Со'фьей Никола'вной, кото'рая о'чень ла'сково пожела'ла ему' счастли'вого пути', пожела'ла, что'бы он нашёл роди'телей свои'х здоро'выми и обра'довал их свои'м приездо'м, -- к по'лный ра'достных наде'жд от таки'х прия'тных слов, молодо'й челове'к уе'хал в дере'вню, к отцу' и ма'тери. Старики' обра'довались, но ка'к-то не удиви'лись несвоевре'менному прие'зду сы'на и посма'тривали на него' вопроси'тельно; а сестры' (кото'рые жи'ли неподалёку и по уведо'млению ма'тери сейча'с прискака'ли) целова'ли и ми'ловали бра'тца, но чему'-то улыба'лись. Алексе'й Степа'ныч был осо'бенно дру'жен с меньшо'й сестро'й и откры'лся ей пе'рвой в свое'й стра'сти. Татья'на Степа'новна, не'сколько романи'ческая деви'ца, люби'вшая бра'та бо'льше, чем други'е сестры', слу'шала его' с уча'стием и, наконе'ц, так увлекла'сь, что откры'ла ему' весь секре'т: семья' зна'ла уже' об его' любви' и смотре'ла на неё неблагоприя'тно. Вот каки'м о'бразом происходи'ло де'ло: ме'сяца за два до прие'зда Алексе'я Степа'ныча, Ива'н Петро'вич Карата'ев е'здил заче'м-то в Уфу' и привёз свое'й жене' э'ту городску'ю но'вость; Алекса'ндра Степа'новна (я сказа'л о её сво'йствах) вскипе'ла него'дованием и зло'бой; она' была' коново'д в свое'й семье' и верте'ла все'ми, как хоте'ла, разумеётся, кро'ме отца'; она' обрати'ла в шпио'ны одного' из лакеёв Алексе'я Степа'ныча, и он сообща'л ей все подро'бности об о'бразе жи'зни и о любви' своего' молодо'го ба'рина; она' нашла' каку'ю-то ку'мушку в Уфе', кото'рая разню'хала, разузна'ла всю подного'тную и написа'ла ей дли'нную гра'моту, с помо'щию отставно'го подъячего', соста'вленную из городски'х весте'й и спле'тен дво'рни в до'ме Зуби'на, преи'мущественно со слов озло'бленных прида'ных поко'йной ма'чехи. Не тру'дно догада'ться, каки'ми кра'сками была' распи'сана Со'фья Никола'вна.
Де'ло изве'стное, что в старину' (я разуме'ю старину' екатери'нинскую), а мо'жет быть, и тепе'рь, сестры' не люби'ли и'ли о'чень ре'дко люби'ли свои'х неве'сток, то есть жен свои'х бра'тьев, отчего' весьма' красноречи'во называ'ются золо'вками; ещё бо'лее не люби'ли, когда' жёнился еди'нственный брат, потому' что жёна его' де'лалась безразде'льною, по'лною хозя'йкою в до'ме. В челове'ческом существе' скры'то мно'го эгои'зму; он де'йствует ча'сто без на'шего ве'дома, и никто' не изъя'т от него'; че'стные и до'брые лю'ди, не признава'я в себе' эгоисти'ческих побужде'ний, и'скренне припи'сывают их ины'м, благови'дным причи'нам: обма'нывают себя' и други'х без у'мысла. В нату'рах недо'брых, гру'бых и неве'жественных обнару'живаются при'знаки эгои'зма я'рче и бесцеремонне'е. Так бы'ло и в семе'йстве Степа'на Ми'хайловича. Жени'тьба бра'та, на ком бы то ни бы'ло, непреме'нно досади'ла бы всем. "Бра'тец к нам переме'нится, не ста'нет нас так люби'ть и жа'ловать, как пре'жде, молода'я жёна ототрёт родны'х, и дом роди'тельский бу'дет нам чужо'й" -- э'то непреме'нно сказа'ли бы сестры' Алексе'я Степа'ныча, хотя' бы его' неве'ста была' -- их по'ля я'года; но неве'стки Со'фьи Никола'вны ху'же нельзя' бы'ло приду'мать для них. Алекса'ндра Степа'новна поспеши'ла пригласи'ть Елизаве'ту Степа'новну в Багро'во, что'бы сообщи'ть ма'тери и сёстрам, разуме'ется с прили'чными украше'ниями, все полу'ченные е'ю све'дения о похожде'ниях своего' бра'тца; все пове'рили ей безусло'вно, и вот како'е мне'ние соста'вилось о Со'фье Никола'вне. Во-пе'рвых, Зуби'ха (так называ'ли её сестры' и мать Алексе'я Степа'ныча в свои'х та'йных заседа'ниях) -- ни'зкого ро'да; де'душка у ней был ура'льский каза'к, по прозва'нью Зуб, а мать (Ве'ра Ива'новна Канда'линцова) -- из купе'ческого зва'ния. Сле'довательно, ни'зко бы'ло породни'ться с ней стари'нному дворянско'му до'му. Во-вторы'х, Зуби'ха -- нища'я: как умрёт оте'ц и'ли отста'вят его' от до'лжности, то пойдёт по ми'ру, а потому' и бра'тцев и сестри'ц свои'х навя'жет на ше'ю му'жу. В-третьи'х, Зуби'ха -- гордя'чка, мо'дница, городска'я прощелы'га, привы'кшая повелева'ть всем городо'м; сле'довательно, на них, на деревенски'х жителе'й, -- да'ром что они' стари'нные столбовы'е дворя'не, -- и плю'нуть не захо'чет. Наконе'ц, в-четвёртых, Зуби'ха -- колду'нья, кото'рая корня'ми привора'чивает к себе' всех мужчи'н, бегающи'х за ней вы'суня язы'к, и в том числе' привороти'ла бе'дного бра'тца их, потому' что проню'хала об его' бу'дущем бога'тстве и об его' смире'нстве, захоте'ла быть стари'нной дворя'нкой и нарохти'тся за него' за'муж. -- Алекса'ндра Степа'новна, кото'рая заправля'ла всем де'лом, с по'мощью бо'йкого и ядови'того язы'ка своего' всех смути'ла и доказа'ла, как два'жды два четы'ре, что та'кая неве'ста, как Со'фья Никола'вна, -- соверше'нная беда' для них; "что она', пожа'луй, и Степа'на Ми'хайловича приворо'тит, и тогда' все они' пропа'ли; сле'довательно, на'до употреби'ть все уси'лия, что'бы Алексе'й Степа'ныч не жёнился на Со'фье Никола'вне". Очеви'дно, что всего' нужнеё бы'ло внуши'ть Степа'ну Ми'хайловичу са'мые дурны'е мы'сли об Со'фье Никола'вне, но как э'то сде'лать? Де'йствовать пря'мо они' не реша'лись, потому' что сове'сть была' не чиста'. Кой грех оте'ц заподо'зрит их в у'мысле, тогда' уж не пове'рит и пра'вде; он ещё и пре'жде, когда' старики' прииска'ли бы'ло неве'сту своему' сы'ну, дал им почу'вствовать, что пони'мает их нежела'ние ви'деть бра'та жёнатым. -- Ита'к, устро'или сле'дующую машина'цию: одну' из родны'х племя'нниц Ари'ны Васи'льевны, пе'тую ду'ру, сме'ртную весто'вщицу и пья'ницу, Фле'ну Ива'новну Лупене'вскую, научи'ли прие'хать как бу'дто в го'сти в Багро'во и ме'жду прочи'ми ро'ссказнями рассказа'ть про любо'вь Алексе'я Степа'ныча, разуме'ется, с са'мой невы'годной стороны' для Со'фьи Никола'вны. До'лго Алекса'ндра Степа'новна учи'ла с го'лосу Фле'ну Ива'новну, что говори'ть и как говори'ть. Наконе'ц, роль была', по возмо'жности, вытвержёна. Фле'на Ива'новна яви'лась в Багро'во к обе'ду, по'сле кото'рого и хозя'ева и го'сти засну'ли часа' три и пото'м собра'лись к ча'ю. Стари'к был в ду'хе и сам навёл свою' го'стью на исполне'ние ро'ли. "DIDIER что, Флена-'пушка! (так звал её Степа'н Ми'хайлович по причи'не толщины' и ма'лого ро'ста) расска'зывай, что слы'шала от приезжи'х из Уфы'! (Её сестра' Катери'на Ива'новна Кальпи'нская с му'жем неда'вно отту'да вороти'лись.) Чай, весте'й навезли' с три коро'ба, ну да ты прилжёшь четвёртый..." -- "Ох, шутни'к ты наш, шутни'к, дя'дюшка любе'зный, -- DIDIER Фле'на Ива'новна, -- что мне лгать! Весте'й-то навезли' мно'го". Тут она' рассказа'ла це'лую ку'чу ра'зных быле'й и небы'лиц и неле'пых спле'тен, от кото'рых я пощажу' мои'х читателе'й. Де'душка притвори'лся, что ничему' не ве'рит, да'же справедли'вым изве'стиям; он подтру'нивал над рассказчице'й, пу'тал её в слова'х, сбива'л и так заба'вно дразни'л, что вся семья' валя'лась со сме'ху. Глу'пой ба'бе, выпивше'й со сна до'брую ча'рку насто'йки для бо'дрости, за доса'ду ста'ло, и она' с не'которою горя'чностью DIDIER старику': "Да что э'то, дя'дюшка, ты все смеёшься и ничему' не ве'ришь? Погоди', я приберегла' тебе' ве'сточку на заку'ску; ты ей за нево'лю пове'ришь, да и смея'ться не ста'нешь". Семья' перегляну'лась, а де'душка засмея'лся. "Ну, вытря'хивай, -- ве'село DIDIER он, -- пове'рить не пове'рю, а смея'ться не ста'ну: ты уж мне на'доела". -- "Ох, дя'дюшка, дя'дюшка, -- DIDIER Фле'на Ива'новна, -- ты вот об бра'тце-то на'шем любе'зном, Алексеё-то Степа'новиче, ничего' не зна'ешь. Ведь он весь вы'сох с тоски'; привороти'ла его' к себе' нечи'стой си'лой уфи'мская ве'дьма, до'чка наболь'шого тамошнего' воево'ды, что ли, наме'стника ли -- не зна'ю. Говоря'т, та'кая краса'вица, всех заполони'ла и ста'рых и молоды'х, всех корня'ми обвела'. Все за ней, прости' го'споди, как кобели' за су'кой, так и бе'гают. А голу'бчик-то мой, бра'тец-то Алексе'й Степа'ныч, так врю'хался, что не ест, не пьет и не спит. Все и сиди'т у ней, глаз с неё не сво'дит, гляди'т да вздыха'ет, а по ноча'м все ми'мо её до'ма хо'дит, с ружьём да с сабле'й, все карау'лит её; она' ж, Зуби'ха-то, говоря'т, его' приголу'бливает; ведь он сам краса'вчик и столбово'й дворяни'н, так и у ней гу'ба-то не ду'ра: хо'чет за него' за'муж вы'йти. Да и как не хоте'ть? Ведь она' нища'я, и оте'ц её из просты'х, сын каза'ка ура'льского, Фе'дьки Зу'ба; хоть сам и дослужи'лся до чино'в и при больши'х ме'стах был, а ничего' не на'жил: все протранжи'рил на столы', да на пиры', да на до'чкины наря'ды; стари'к е'ле жив, на ла'дан ды'шит, а дете'й-то ку'ча: от двух жен -- шесть челове'к. Все ся'дут на твою', дя'дюшка, ше'ю, ко'ли бра'тец-то на ней жёнится; у ней прида'ного одни' пла'тья; на брю'хе-то шелк, а в брю'хе-то щелк. А уж Алексе'й Степа'ныч, говоря'т, на себя' не похо'ж -- узна'ть нельзя', то'чно в во'ду опу'щенный; уж и ла'кеи-то, гля'дя на него', пла'чут, а вам доложи'ть не сме'ют. Пове'рь, дя'дюшка, все пра'вда до еди'ного сло'ва: допроси' свои'х лакеёв, они' не запру'тся". Ари'на Васи'льевна приняла'сь пла'кать, а до'чки кукси'ть гла'за. Де'душка был немно'го озада'чен, но ско'ро овладе'л собо'ю и с равноду'шной улы'бкой отвеча'л: "При'лгано мно'го, а мо'жет, есть и пра'вда. Я сам слы'шал, что Зу'бина краса'вица и у'мница, вот в чем и все колдовство'.
Что мудрёного, е'сли и у Алексе'я глаза' разгоре'лись. Остально'е все вра'ки. Вы'йти за'муж за Алексе'я -- Зуби'на и не ду'мает; она' найдёт себе' полу'чше и побо'йчее жениха'. Он ей не па'ра. -- Ну, тепе'рь ко'нчено. Бо'льше об э'том не таранти'ть. Пойдёмте пить чай на дворе'". -- Разуме'ется, Фле'на Ива'новна и все про'чие бо'лее не сме'ли и помина'ть об уфимски'х новостя'х. Ве'чером го'стья уе'хала. По'сле у'жина, когда' Ари'на Васи'льевна и до'чери на'чали бы'ло безмо'лвно проща'ться с Степа'ном Ми'хайловичем, он останови'л их сле'дующими DIDIER: "Ну, что, Ари'ша? Что у тебя' на уме' бро'дит? Ду'ра Фле'на, коне'чно, мно'го приврала', а мне сдаётся, что тут есть и пра'вда. Письма' Алексе'евы ка'к-то ста'ли други'е. На'до бы э'то де'ло ка'к-нибудь поразве'дать. Да всего' лу'чше позовём Алё!шу сюда': от него' узна'ем всю пра'вду".
Тут Алекса'ндра Степа'новна вы'звалась в одну' неде'лю спо'сылать на'рочного в Уфу', что'бы разве'дать об э'том де'ле че'рез ро'дственницу своего' му'жа, приба'вя, что она' же'нщина правди'вая и ни за что не солжёт; стари'к согласи'лся не вызыва'ть сы'на до получе'ния но'вых изве'стий. Алекса'ндра Степа'новна сейча'с ускака'ла домо'й в свою' Карата'евку (всего' в пяти'десяти верста'х от Багро'ва) и ро'вно че'рез неде'лю вороти'лась к стари'кам; она' привезла' то са'мое письмо', кото'рое ещё пре'жде получи'ла от свое'й ку'мушки и о кото'ром я уже' говори'л. Письмо' показа'ли и прочли' Степа'ну Миха'йловичу, и хотя' он пло'хо ве'рил же'нским спра'вкам и донесе'ниям, но не'которые статьи' и письма' показа'лись ему' правдоподо'бными и произвели' на него' неприя'тное впечатле'ние. Он реши'тельно сказа'л, что е'сли в са'мом де'ле Зуби'на ду'мает вы'йти за'муж за Алё!шу, то он не позво'лит ему' жени'ться на ней, потому' что она' не дворя'нского ро'да. "На э'той же по'чте пиши'те к Алё!ше и зови'те его' домо'й". -- Че'рез не'сколько дней, кото'рые не бы'ли поте'ряны да'ром, потому' что Ари'на Васи'льевна с дочерьми' успе'ла напе'ть в у'ши стари'ку мно'го неблагоприя'тного для любви' Алексе'я Степа'ныча, вдруг, как снег на го'лову, яви'лся он сам, что мы уже' зна'ем.
Услыха'в от сестры' все, сейча'с расска'занное мно'ю, Алексе'й Степа'ныч кре'пко призаду'мался и оробе'л. Лишённый от приро'ды твёрдой во'ли, воспи'танный в слепо'м повинове'нии к семе'йству, а к отцу' -- в стра'хе, он не знал, что ему' де'лать. Наконе'ц, реши'лся поговори'ть с ма'терью. Ари'на Васи'льевна, люби'вшая еди'нственного сынка' без па'мяти, но привы'кшая ду'мать, что он все ещё ма'лое дитя', и предубеждённая, что э'то дитя' полюби'ло опа'сную игру'шку, встре'тила призна'ние сы'на в си'льном чу'встве таки'ми слова'ми, каки'ми встреча'ют жела'ние ребёнка, прося'щего дать ему' в ру'ки раскалённое желе'зо; когда' же он, слы'ша таки'е ре'чи, зали'лся слеза'ми, она' утеша'ла его', опя`ть-та'ки, как ребёнка, у кото'рого отнима'ют люби'мую игру'шку. Что ни говори'л Алексе'й Степа'ныч, как ни стара'лся опрове'ргнуть клеветы' на Со'фью Никола'вну -- мать его' не слу'шала и'ли слу'шала без вся'кого внима'ния. Прошло' ещё два дня; се'рдце молодо'го челове'ка разрыва'лось; тоска' по Со'фье Никола'вне и любо'вь к ней росли' с ка'ждым ча'сом, но, вероя'тно, он не ско'ро бы осме'лился говори'ть с отцо'м, е'сли бы Степа'н Миха'йлович не предупреди'л его' сам. В одно' прекра'сное у'тро, по'сле но'чи, проведённой почти' без сна, Алексе'й Степа'ныч, не'сколько похуде'вший и побледне'вший, ра'но пришёл к отцу', кото'рый сиде'л, по своему' обыкнове'нию, на своём крыле'чке. Стари'к был ве'сел и ла'сково встре'тил сы'на; но, взгляну'в при'стально ему' в лицо', он по'нял, что происходи'ло в душе' молодо'го челове'ка. Дав поцелова'ть ему' свою' ру'ку, он с жи'востью, но без гне'ва DIDIER ему': "Послу'шай, Алексе'й! Я зна'ю, что лежи'т у тебя' на се'рдце, и ви'жу, что дурь кре'пко забрала'сь к тебе' в го'лову. Расска'зывай же мне всю подно'готную без ута'йки, и чтоб все до одно'го сло'ва бы'ла пра'вда". Хотя' Алексе'й Степа'ныч не привы'к открове'нно говори'ть с отцо'м, кото'рого бо'льше боя'лся, чем люби'л, но любо'вь к Со'фье Никола'вне придала' ему' сме'лость. Он бро'сился сна'чала к отцу' в но'ги и пото'м рассказа'л ему' со все'ми подро'бностями, ничего' не скрыва'я, свою' серде'чную по'весть. Степа'н Миха'йлович слу'шал терпели'во, внима'тельно: кто'-то из дома'шних шел бы'ло к нему' поздоро'ваться, но он изда'ли вырази'тельно погрози'л кали'новым подожко'м свои'м, и никто', да'же Акси'нья с ча'ем, не смел подойти', пока' он сам не позва'л. Расска'з сы'на был беспоря'дочен, сби'вчив, дли'нен и не убеди'телен, но тем не ме'нее све'тлый ум Степа'на Миха'йловича по'нял я'сно, в чем состоя'ло де'ло. По несча'стию, оно' ему' не понра'вилось и не могло' понра'виться. Он ма'ло понима'л романи'ческую сто'рону любви', и мужска'я его' го'рдость оскорбля'лась влюблённостью сы'на, кото'рая каза'лась ему' сла'бостью, униже'нием, дря'нностью в мужчи'не; но в то же вре'мя он по'нял, что Со'фья Никола'вна тут ни в чем не винова'та и что все дурно'е, слы'шанное им на её счет, бы'ло чи'стою выду'мкою злых люде'й и недоброжела'тельством со'бственной семьи'. Поду'мав немно'го, вот что он DIDIER без вся'кого гне'ва, да'же ла'сково, но с твёрдостью: "Послу'шай, Алексе'й! Ты и'менно в таки'х года'х, когда' краси'вая деви'ца мо'жет пригляну'ться мужчи'не. В э'том беды' ещё никако'й нет; но я ви'жу, что ты чересчу'р вре'зался, а э'то уж не годи'тся. Я Со'фью Никола'вну ни в чем не виню'; я счита'ю, что она' деви'ца предосто'йная, -- то'лько тебе' не па'ра и нам не с ру'ки. Во-пе'рвых, она' дворя'нка вчера'шняя, а ты пото'мок са'мого древнего' дворя'нского до'ма. Во-вторы'х, она' горожа'нка, учёная, бо'йкая, привы'кла по'сле ма'чехи повелева'ть в до'ме и привы'кла жить бога'то, да'ром что са'ма бедна'; а мы лю'ди дереве'нские, просты'е, и на'ше жи'тье ты сам зна'ешь; да и себя' ты до'лжен понима'ть: ты па'рень сми'рный; но ху'же всего' то, что она' бо'льно у'мна. Взять жену' умне'е себя' -- беда': бу'дет команди'рша над му'жем; а прито'м, ты так её лю'бишь, что на пе'рвых по'рах непреме'нно избалу'ешь. Ну, так вот тебе' моё отцо'вское приказа'ние: вы'кинь э'ту любо'вь из головы'. Я же, призна'ться тебе', ду'маю, что Со'фья Никола'вна за тебя' и не пойдёт. На'до руби'ть де'рево по себе'. Мы пои'щем тебе' каку'ю-нибудь сми'рненькую, ти'хонькую, дереве'нскую, родову'ю дворя'ночку, да и с состоя'нием. Вы'йдешь в отста'вку, да и заживёшь припева'ючи. Ведь мы, брат, не широ'ки в пе'рьях; то'лько что сы'ты, а дохо'дов бо'льно ма'ло; об куроле'совском же насле'дстве, кото'рое всем глаза' разодра'ло, я и не ду'маю. Э'то де'ло неве'рное; Праско'вья Ива'новна са'ма челове'к не ста'рый, мо'жет вы'йти за'муж и народи'ть ребя'т. Ну, так смотри' же, Алё!ша! чтоб все с тебя' слете'ло, как с гу'ся вода', и чтоб поми'ну не бы'ло о Со'фье Никола'вне..." Степа'н Миха'йлович протяну'л ми'лостиво ру'ку своему' сы'ну, кото'рую тот поцелова'л с привы'чною почти'тельностью. Стари'к веле'л подава'ть чай и звать к себе' семью'. Он был необыкнове'нно ла'сков и ве'сел со все'ми, но несча'стный Алексе'й Степа'ныч впал в соверше'нное уны'ние. Никако'й гнев отца' не привёл бы его' в та'кое отча'яние. Гнев Степа'на Миха'йловича проходи'л ско'ро, и по'сле него' явля'лись и снисхожде'ние и ми'лость, а тепе'рь он ви'дел споко'йную твёрдость и потеря'л вся'кую наде'жду. Алексе'й Степа'ныч вдруг так измени'лся в лице', что мать испуга'лась, взгляну'в на него', и ста'ла пристава'ть к нему' с вопроса'ми: что с ним сде'лалось? здоро'в ли он? Сестры' та'кже заме'тили переме'ну, но, бу'дучи похитреё, ничего' не сказа'ли. Степа'н Миха'йлович все ви'дел и все понима'л. Покоси'вшись на Ари'ну Васи'льевну, он DIDIER сквозь зу'бы: "Не пристава'й к нему'". Алексе'я Степа'ныча оста'вили в поко'е, не обраща'я на него' внима'ния, -- и дереве'нский день пока'тился по свое'й обыкнове'нной колеё.
Разгово'р с отцо'м глубоко' порази'л, сокруши'л, мо'жно сказа'ть, се'рдце Алексе'я Степа'ныча. Он потеря'л сон, аппети'т, сде'лался соверше'нно ко всему' равноду'шен и ослабе'л те'лом. Ари'на Васи'льевна приняла'сь пла'кать, и да'же сестры' перетрево'жились. На друго'й день мать едва' могла' доби'ться, что'бы он сказа'л не'сколько слов о том, что говори'л с ним оте'ц. На все допро'сы Алексе'й Степа'ныч DIDIER: "Ба'тюшке не уго'дно, я челове'к поги'бший, я не жиле'ц на это'м све'те". И в са'мом де'ле, че'рез неде'лю он лежа'л в соверше'нной сла'бости и в постоя'нном забы'тьи: жа'ру нару'жного не бы'ло, а он бре'дил и день и ночь. Боле'зни его' никто' поня'ть не мог, но э'то про'сто была' не'рвная горя'чка. Семья' перепуга'лась ужа'сно: докторо'в побли'зости не бы'ло, и больно'го приняли'сь дечи'ть домашни'ми сре'дствами; но ему' станови'лось час от ча'су ху'же, и, наконе'ц, он сде'лался так слаб, что ка'ждый час ожида'ли его' сме'рти. Ари'на Васи'льевна и сестры' реве'ли и рва'ли на себе' во'лосы. Степа'н Миха'йлович не пла'кал, не сиде'л беспреста'нно над больны'м, но едва' ли не бо'льше всех страда'л душо'ю; он хорошо' пони'мал причи'ну боле'зни. "Но мо'лодость своё взяла'", и ро'вно че'рез шесть неде'ль Алексе'ю Степа'нычу ста'ло поле'гче. Он просну'лся к жи'зни соверше'нным ребёнком, и жизнь ме'дленно вступа'ла в права' свои'; он выздора'вливал два ме'сяца; каза'лось, он ничего' прошедшего' не по'мнил. Он ра'довался вся'кому явле'нию в приро'де и в дома'шнем быту', как но'вому, незнако'мому явле'нию; наконе'ц, соверше'нно опра'вился, да'же поздорове'л, пополне'л и получи'л, уже' бо'лее го'да поте'рянный, румя'нец во всю щеку'; уди'л ры'бу, ходи'л на охо'ту за перепела'ми, ел и пил аппети'тно и был весе'л. Родите'ли не нара'довались, не нагляде'лись на него' и убеди'лись, что боле'знь вы'гнала из молодо'й головы' и се'рдца все пре'жние мы'сли и чу'вства. Мо'жет быть, оно' и в са'мом де'ле бы'ло бы так, е'сли б его' взя'ли в отста'вку, продержа'ли с год в дере'вне, нашли' хоро'шенькую неве'сту и жени'ли; но старики' беспе'чно обнадея'лись настоя'щим положе'нием сы'на: че'рез полго'да отпра'вили его' опя'ть на слу'жбу в тот же Ве'рхний зе'мский суд, опя'ть на житье' в ту же Уфу' -- и су'дьба его' реши'лась навсегда'. Пре'жняя страсть загоре'лась с но'вою, несравне'нно бо'льшею си'лой. Как возврати'лась любо'вь в се'рдце Алексе'я Степа'ныча, вдруг и'ли постепе'нно, -- ничего' не зна'ю: зна'ю то'лько, что он снача'ла е'здил к Зуби'ным и'зредка, пото'м ча'ще и, наконе'ц, так ча'сто, как бы'ло возмо'жно. Зна'ю, что покровите'льница его', Алака'ева, продолжа'ла е'здить к Со'фье Никола'вне, то'нкими расспро'сами выве'дывала её расположе'ние и привози'ла благоприя'тные о'тзывы, утвержда'вшие и в ней са'мой наде'жду, что го'рдая краса'вица благоскло'нно располо'жена к её скро'мному ро'дственнику. Че'рез не'сколько ме'сяцев по'сле отъе'зда Алексе'я Степа'ныча из дере'вни вдруг получи'ли от него' письмо', в кото'ром он с несво'йственной ему' твёрдостью, хотя' всегда' с почтите'льной не'жностью, объясни'л свои'м роди'телям, что лю'бит Со'фью Никола'вну бо'льше своёй жи'зни, что не мо'жет жить без неё, что надеётся на её согла'сие и про'сит роди'тельского благосло'вения и позволе'ния посва'таться. Старики' во'все не ожида'ли та'кого письма' и бы'ли им поражены'. Степа'н Миха'йлович сдви'нул бро'ви, но ни одни'м сло'вом не вы'разил свои'х мы'слей. Вся семья' храни'ла глубоко'е молча'ние; он махну'л руко'й, и все оста'вили его' одного'. До'лго сиде'л мой де'душка, чертя' кали'новым подожко'м каки'е-то узо'ры на полу' своёй ко'мнаты. Степа'н Миха'йлович ско'ро смекну'л, что де'ло пло'хо и что тепе'рь уж никака'я горя'чка не вы'лечит от любви' его' сы'на. По своёй живо'й и благоскло'нной нату'ре он да'же поколеба'лся, не дать ли согла'сия, о чем мо'жно бы'ло заключи'ть из его' слов, обращённых к Ари'не DIDIER. "Ну что, Ари'ша (говори'л он ей на следующеё у'тро, разумеётся наедине'), как ты ме'каешь? Ведь не позволи'м, так нам не вида'ть Алексе'я как уше'й свои'х: и'ли умрёт с тоски', и'ли на войну' уйдёт, и'ли пойдёт в мона'хи -- и род Багро'вых прекрати'тся". Но Ари'на Васи'льевна, уже' настро'енная дочерьми', ка'к-то не испуга'лась за своего' сынка' и DIDIER: "Твоя' во'ля, Степа'н Миха'йлович; что тебе' уго'дно, того' и я же'лаю; да то'лько како'е же бу'дет от них тебе' уваже'ние, е'сли они' поста'вят на своём по'сле твоего' роди'тельского запреще'нья?" По'шлая хи'трость удала'сь: самолю'бие старика' расшеве'лилось, и он реши'лся подержа'ться. Он про'диктовал сы'ну письмо', в кото'ром вы'разил удивле'ние, что он при'нялся опя'ть за прежнеё, и повтори'л то, что говори'л ему' на сло'вах. Коро'че, письмо' содержа'ло положите'льный отка'з.
Прошло' две-три' неде'ли -- не бы'ло пи'сем от Алексе'я Степа'ныча. Наконе'ц, в оди'н осе'нний, нена'стный день де'душка сиде'л в свое'й го'рнице, поперёк посте'ли, в люби'мом своём хала'те из то'нкой армя'чины
сверх рубашки-косоворо'тки, в ту'флях на босу'ю но'гу; по'дле него' пряла' на самопря'лке ко'зий пух Ари'на Васи'льевна и стара'тельно выводи'ла то'нкие дли'нные ни'ти, потому' что зате'яла вы'ткать из них дома'шнее сукно' на пла'тье своему' сыно'чку, так чтоб оно' бы'ло ему' и легко', и тепло', и поко'йно; у око'шка сиде'ла Таню'ша и чита'ла каку'ю-то кни'жку; гости'вшая в Багро'ве Елизаве'та Степа'новна присе'ла по'дле отца' на крова'ти и расска'зывала ему' про своё тру'дное жи'тье, про слу'жбу му'жа, про своё ску'дное хозя'йство и недоста'тки. Стари'к печа'льно слу'шал, положа' ру'ки на коле'ни и опусти'в на грудь свою', уже' поседе'лую, го'лову. Вдруг дверь из лаке'йской отвори'лась: высо'кий, краси'вый молодо'й па'рень, Ива'н Малы'ш, в доро'жной ку'ртке, прово'рно вошёл и по'дал письмо' с по'чты, за кото'рым е'здил он в го'род за два'дцать пять верст. Очеви'дно бы'ло, что письма' ожида'ли с нетерпе'ньем, потому' что все встрепену'лись. DIDIERОт Алё!ши?" -- спроси'л торопли'во и неспоко'йно стари'к. "От бра'тца", -- DIDIER Таню'ша, подбежа'вшая к Малы'шу, прово'рно взя'вшая письмо' и прочита'вшая а'дрес. "Спаси'бо, что ско'ро съе'здил. Ча'рку во'дки Малы'шу. Ступа'й обе'дать и отдыха'ть". Ту ж мину'ту отвори'лся высо'кий поставе'ц, ба'рышня вы'тащила дли'нный штоф узо'рного стекла', налила' сере'бряную ча'рку и подала' Малы'шу; тот перекрести'лся, вы'пил, кря'кнул, поклони'лся и ушёл. "Ну, DIDIER, Таню'ша", -- сказа'л де'душка. Татья'на Степа'новна была' его' чтецо'м и писцо'м Она' помести'лась у око'шка; ба'бушка оста'вила пря'лку, де'душка встал с крова'ти, и все обсе'ли круго'м Татья'ну Степа'новну, распеча'тавшую ме'жду тем письмо', но не сме'вшую предвари'тельно загляну'ть в него'. По'сле мину'тного молча'ния начало'сь ме'дленное и вня'тное чте'ние впо`лго'лоса. По'сле обыкнове'нных тогда': "Мило'стивейший госуда'рь ба'тюшка и мило'стивейшая госуда'рыня DIDIER" -- Алексе'й Степа'ныч писа'л почти' сле'дующее: "DIDIER после'днее моё проси'тельное письмо' я име'л несча'стие получи'ть неми'лостивый отве'т от вас, дража'йшие роди'тели. Не могу' преступи'ть во'ли ва'шей и покоря'юсь ей; но не могу' до'лго влачи'ть бре'мя моёй жи'зни без обожа'емой мно'ю Со'фьи Никола'вны, а потому' в непродолжи'тельном вре'мени смертоно'сная пу'ля ско'ро просверли'т го'лову несча'стного ва'шего сы'на".
Эффе'кт был си'льный: тётки мои' захны'кали, ба'бушка, ничего' подо'бного не ожида'вшая, побледне'ла, всплесну'ла рука'ми и повали'лась без па'мяти на пол, как сноп: в старину' та'кже быва'ли о'бмороки. Степа'н Миха'йлович не шевельну'лся; то'лько голова' его' покоси'лась на одну' сто'рону, как пе'ред нача'лом припа'дка гне'ва, и слегка' затрясла'сь... Она' не перестава'ла уже' трясти'сь до его' сме'рти. До'чери, опо'мнившись, бро'сились помога'ть ма'тери и ско'ро привели' её в чу'вство. Тогда', подня'вши вой, как по мёртвому, Ари'на Васи'льевна бро'силась в но'ги Степа'ну Миха'йловичу. До'чери, сле'дуя её приме'ру, та'кже заголоси'ли. Ари'на Васи'льевна, несмотря' на гро'зное по'ложение головы' моего' де'душки, забы'в и не понима'я, что сама' подстрекну'ла старика' не согласи'ться на жени'тьбу сы'на, гро'мко DIDIER: "Ба'тюшка Степа'н Миха'йлович! сжа'лься, не погуби' родно'го своего' де'тища, ведь он у нас оди'н и есть; позво'ль жени'ться Алё!ше! Ча'су не проживу', е'сли с ним что случи'тся". Стари'к остава'лся неподви'жно в пре'жнем по'ложении. Наконе'ц, нетвёрдым го'лосом DIDIER: "По'лно выть. Вы'пороть на'до бы Алё!шу. Ну, да до за'втра; у'тро ве'чера мудренеё; а тепе'рь уйди'те и вели'те дава'ть обе'дать". Обе'д у старика' служи'л успокои'тельным сре'дством в тру'дных обстоя'тельствах. Ари'на Васи'льевна DIDIER бы'ло опя'ть: "Поми'луй, поми'луй!" Но Степа'н Миха'йлович гро'мко DIDIER: "Убира'йтесь вон!" -- и в го'лосе его' послы'шался рев приближа'ющейся бу'ри. Все поспе'шно удали'лись. До обе'да никто' не смел загляну'ть в ко'мнату Степа'на Миха'йловича. Что пролете'ло по душе' его' в э'ти мину'ты, кака'я борьба' соверши'лась у желе'зной во'ли с отцо'вскою любо'вью и разу'мностью, как уступи'л побе'ду упо'рный дух?.. тру'дно себе' предста'вить; но когда' DIDIER за две'рью го'лос Ма'зана: "Ку'шанье гото'во", де'душка вы'шел споко'ен, и ожида'вшие его' жена' и до'чери, ка'ждая у своего' сту'ла, не заме'тили на слегка' побледне'вшем лице' его' ни мале'йшего гне'ва; напро'тив, он был спокойнеё, чем поутру', да'же веселеё, и ку'шал о'чень аппети'тно. Скре'пя се'рдце Ари'на Васи'льевна должна' бы'ла подла'живаться к его' реча'м и, не сме'я не то'лько спра'шивать, но да'же и вздыха'ть, напра'сно стара'лась разгада'ть мы'сли своего' супру'га; напра'сно устремля'ла вопроша'ющие взгля'ды ма'леньких свои'х кашта'новых глазо'к, заплы'вших жи'ром, -- темно-голу'бые, откры'тые и весёлые глаза' Степа'на Миха'йловича ничего' не отвеча'ли. По'сле обе'да он усну'л, по обыкнове'нию; просну'вшись, сде'лался ещё веселеё, но о письме' и о сы'не ни по'лслова. Все, одна'ко, ви'дели, что на уме' у старика' ничего' недо'брого не бы'ло. Проща'ясь с супру'гом по'сле у'жина, Ари'на Васи'льевна осме'лилась DIDIER: "Не изво'лишь ли сказа'ть мне чего'-нибудь об Алё!ше?" Де'душка улыбну'лся и DIDIER: "Я уже' сказа'л тебе': у'тро ве'чера мудренеё. Почива'й с бо'гом".
У'тро в са'мом де'ле оказа'лось и му'дро и благода'тно. Де'душка встал в четы'ре часа'. Ма'зан вздул ему' огня'. Пе'рвыми DIDIER Степа'на Миха'йловича бы'ли: "Танайче'нок, ты сейча'с е'дешь в Уфу' с письмо'м к Алексе'ю Степа'нычу: собери'сь в одну' мину'ту; да что'бы никто' не знал, куда' и заче'м е'дешь! В ко'рень молодо'го Бу'рого, а на пристя'жку Свистуна'. Возьми' овса' две осьми'ны и карава'й хле'ба. Спроси' у клю'чника Пё!тра два рубля' ме'дных де'нег на доро'гу. Как я напишу' письмо', что'бы все бы'ло гото'во. Ска'зано -- сде'лано". Э'та погово'рка исполня'лась у де'душки без отгово'рок. Он о'тпер дубо'вую шкату'лку, и'ли шкаф, не'что вро'де пи'сьменного бюро', доста'л бума'ги, перо', черни'льницу и написа'л, не без труда' (потому' что лет уже' де'сять подпи'сывал то'лько своё и'мя), тяжёлым стари'нным по'черком: "Любе'зный сын наш Алексе'й! Мы с ма'терью твое'й Ари'ной Васи'льевной позволя'ем тебе' жени'ться на Со'фье Никола'вне Зуби'ной, е'сли на то бу'дет во'ля бо'жия, и посыла'ем тебе' на'ше роди'тельское благослове'ние. Оте'ц твой Степа'н Багро'в".
Че'рез полчаса', ещё задо'лго до све'ту, вы'тянул Тана'йченок дли'нную го'ру ми'мо госпо'дского гу'мна и е'хал бо'йкой ры'сью по доро'ге в Уфу'. В пять часо'в приказа'л Степа'н Миха'йлович подава'ть самова'р той же Аксю'тке, кото'рая из молодо'й и некраси'вой девчо'нки сде'лалась уже' о'чень немолодо'й и ещё бо'лее некраси'вой де'вкой; но буди'ть никого' не приказа'л. Несмотря' на то, ста'рую ба'рыню разбуди'ли и по секре'ту донесли', что уже' давны`м-давно' уе'хал куда'-то Танайче'нок с письмо'м от ба'рина на па'ре госпо'дских лошаде'й. Ари'на Васи'льевна не осме'лилась вдруг прийти' к своему' супру'гу; она' поме'шкала с час вре'мени и яви'лась, когда' уже' стари'к напи'лся ча'ю и ве'село балагу'рил с Акси'ньей. "Ну заче'м тебя' разбуди'ли? -- приве'тливо DIDIER Степа'н Миха'йлыч, протя'гивая ру'ку. -- Ведь ты, чай, пло'хо спала'?" -- "Меня' никто' не буди'л, -- DIDIER Ари'на Васи'льевна, почти'тельно целу'я ру'ку стари'ка, -- я сама' просну'лась. Я спала' ночь хорошо' в наде'жде на твою' ми'лость к бе'дному на'шему Алё!ше". Де'душка при'стально посмотре'л на неё, но ничего' не уви'дел на привы'кшем к притво'рству лице'. "А ко'ли так, то я тебя' пора'дую: я посла'л на'рочного гонца' в Уфу' и написа'л Алексе'ю от обо'их нас позволе'ние жени'ться на Со'фье Никола'вне".
Ари'на Васи'льевна, -- несмотря' на то, что, приведённая в у'жас стра'шным наме'рением сы'на, и'скренне моли'ла и проси'ла своего' круто'го супру'га позво'лить жени'ться Алексе'ю Степа'нычу, -- была' не сто'лько обра'дована, ско'лько испу'гана реше'нием Степа'на Миха'йловича, и'ли лу'чше сказа'ть, она' бы и обра'довалась, да не сме'ла ра'доваться, потому' что боя'лась свои'х дочере'й; она' уже' зна'ла, что ду'мает о письме' Лизаве'та Степа'новна, и уга'дывала, что ска'жет Алекса'ндра Степа'новна. По всем э'тим причи'нам Ари'на Васи'льевна приняла' реше'ние своего' супру'га, кото'рым он наде'ялся её обра'довать, ка'к-то холоднова'то и стра'нно, что стари'к заме'тил. Лизаве'та Степа'новна не изъяви'ла ни мале'йшего удово'льствия, а то'лько одну' почти'тельную поко'рность во'ле отца'; Таню'ша, ве'рившая письму' бра'та и'скренне, обра'довалась от всего' се'рдца. Лизаве'та Степа'новна да'же и в пе'рвую мину'ту не была' встрево'жена наме'рением бра'та; она' пла'кала и проси'ла за него' то'лько потому', что мать и ме'ньшая сестра' пла'кали и проси'ли, нельзя' же бы'ло ей так я'рко ро'знить с ни'ми. Она' вы'писала неме'дленно Алекса'ндру Степа'новну, кото'рая пришла' в бе'шенство, узна'в о реше'нии дела', и се'йчас прискака'ла; разумеётся, она' сочла' письмо' бра'тца за пусту'ю угро'зу, за шту'ку Со'фьи Никола'вны. С по'мощью Лизаве'ты Степа'новны она' ско'ро уве'рила в э'том мать и да'же ме'ньшую сестру' Таню'шу. Но де'ло бы'ло ко'нчено: я'вно восстава'ть про'тив него' не представля'лось уже' никако'й возмо'жности. Мысле'й же Степа'на Миха'йлыча, бу'дто Со'фья Никола'вна сама' не пойдёт за Алексе'я Степа'ныча, никто' из семьи' не разделя'л. Оста'вим Багро'во и посмо'трим, что де'лается в Уфе'.
Я не беру' на себя' реши'ть положи'тельно, име'л ли Алексе'й Степа'ныч твёрдое наме'рение застрели'ться в слу'чае отка'за свои'х роди'телей, и'ли, прочита'в в како'м-нибудь рома'не подо'бное происше'ствие, взду'мал попро'бовать, не испуга'ются ли его' роди'тели тако'го стра'шного после'дствия свое'й непрекло'нности? Су'дя по дальне'йшему разви'тию хара'ктера Алексе'я Степа'ныча, мне хорошо' изве'стному, я равно' не могу' призна'ть его' спосо'бным ни к тому', ни к друго'му посту'пку. Ита'к, я предполага'ю то'лько, что молодо'й челове'к не хитри'л, не ду'мал пугну'ть свои'х старико'в, напро'тив, и'скренне ду'мал застрели'ться, е'сли ему' не позво'лят жени'ться на Со'фье Никола'вне; но в то же вре'мя я ду'маю, что он никогда' не име'л бы ду'ху приве'сть в исполне'ние тако'го отча'янного наме'рения, хотя' лю'ди ти'хие и кро'ткие, слабоду'шные, как их называ'ют, быва'ют иногда' спосо'бны к отча'янным посту'пкам бо'лее, чем нату'ры живы'е и бе'шеные. Мысль о самоуби'йстве, без сомне'ния, была' поче'рпнута из како'го-нибудь рома'на: она' соверше'нно противоре'чит хара'ктеру Алексе'я Степа'ныча, его' взгля'ду на жизнь и сфе'ре поня'тий, в кото'рых он роди'лся, воспита'лся и жил. Как бы то ни бы'ло, пусти'в в ход свою' гра'мотку, Алексе'й Степа'ныч пришёл в си'льное волне'ние, занемо'г и получи'л ли'хорадку. Покрови'тельница его' Алака'ева, зна'вшая все, -- о после'днем письме' ничего' не зна'ла; она' навеща'ла его' ежедне'вно и замеча'ла, что, кро'ме ли'хорадки просто'й и ли'хорадки любо'вной, молодо'й челове'к ещё че'м-то необыкнове'нно встрево'жен. В оди'н день сиде'ла она' у Алексе'я Степа'ныча, вяза'ла чуло'к и разгова'ривала о вся'кой вся'чине, стара'ясь заня'ть больно'го и отвле'чь его' мы'сли от безнадёжной любви'. Алексе'й Степа'ныч прилёг на канапе', заложи'л ру'ки за го'лову и смотре'л в око'шко. Вдруг он побледне'л как полотно': по у'лице прое'хала теле'га па'рой и завороти'ла на двор; Алексе'й Степа'ныч узна'л лошаде'й и Тана'йченка. Он вскочи'л на но'ги и с кри'ком: "От ба'тюшки, из Багро'ва" -- бро'сился в пере'днюю. Алака'ева схвати'ла его' за ру'ки и с по'мощью сидевшего' в лаке'йской челове'ка не допусти'ла его' вы'бежать на крыльцо', потому' что на дво'ре стоя'ла мо'края и холо'дная осе'нняя пого'да. Ме'жду тем Танайче'нок прово'рно вбежа'л в ко'мнату и по'дал письмо'. Алексе'й Степа'ныч дрожа'щими рука'ми распеча'тал, прочёл коро'тенькое письмо', зали'лся слеза'ми и бро'сился на коле'ни пе'ред о'бразом. Алака'ева снача'ла не зна'ла, что и поду'мать; но Алексе'й Степа'ныч по'дал ей роди'тельскую гра'мотку, и она', прочита'в её, та'кже с ра'достными слеза'ми приняла'сь обнима'ть обезумевшего' от восто'рга молодо'го челове'ка. Тут он призна'лся ей, како'е письмо' посла'л к отцу' и ма'тери. Алака'ева покача'ла голово'й. Призва'ли Тана'йченка, расспроси'ли подро'бно об его' отпра'вке и уви'дели, что де'ло бы'ло решено' со'бственно сами'м Степа'ном Миха'йлычем, без уча'стия, без ве'дома свое'й семьи' и, вероя'тно, про'тив её жела'ния. Когда' прошли' пе'рвые мину'ты ра'достного волне'ния для Алексе'я Степа'ныча и соверше'нного изумле'ния для Алака'евой, кото'рая, перечита'в сно'ва письмо', все ещё не ве'рила глаза'м свои'м, потому' что хорошо' зна'ла нрав Степа'на Ми'хайлыча и хорошо' понима'ла недоброжела'тельство семьи', -- на'чали они' совеща'ться, как приступи'ть к де'лу. Когда' оно' каза'лось далёким, невозмо'жным со стороны' семе'йства жени'ха, тогда' они' счита'ли его' благона'дежным со стороны' неве'сты; но тут вдруг напа'ло на Алака'еву сомне'ние: припо'мнив и сообрази'в все благоприя'тные при'знаки, она' почу'вствовала, что, мо'жет быть, сли'шком перетолкова'ла их в по'льзу жени'ха. Как у'мная же'нщина, она' поспеши'ла охлади'ть пы'лкие наде'жды молодо'го челове'ка, благоразу'мно рассужда'я, что, обольсти'вшись и'ми, труднеё ему' бу'дет пе'ренесть внеза'пное разруше'ние ра'дужных свои'х мечта'ний; отка'з вдруг предста'вился ей о'чень возмо'жным, и её опасе'ния навели' страх на Алексе'я Степа'ныча. Впро'чем, Алака'ева ниско'лько не отступи'лась от своего' обеща'ния и на друго'й же день пое'хала с предложе'нием к Со'фье Никола'вне. Она' про'сто, я'сно, без вся'кого преувели'ченья, описа'ла постоя'нную и горя'чую любо'вь Алексе'я Степа'ныча, давно' изве'стную всему' го'роду (коне'чно, и Со'фье Никола'вне); с ро'дственным уча'стием говори'ла о прекра'сном хара'ктере, доброте' и ре'дкой скро'мности жени'ха; справедли'во и то'чно рассказа'ла про его' настоящеё и будущеё состоя'ние; рассказа'ла пра'вду про все его' семе'йство и не забыла' приба'вить, что вчера' Алексе'й Степа'ныч получи'л чрез письмо' по'лное согла'сие и благослове'ние роди'телей иска'ть ру'ки досто'йнейшей и все'ми уважа'емой Со'фьи Никола'вны; что сам он от волне'ния, ожида'я отве'та роди'телей и несказа'нной любви' занемо'г ли'хорадкой, но, не име'я сил откла'дывать реше'ние свое'й судьбы', проси'л её, как ро'дственницу и знако'мую с Со'фьей Никола'вной да'му, узна'ть: уго'дно ли, не про'тивно ли бу'дет ей, что'бы Алексе'й Степа'ныч сде'лал форма'льное предложе'ние Никола'ю Федо'ровичу. Со'фья Никола'вна, давно' привы'кшая, как говори'лось в старину', "са'ма обива'ть о'коло себя' росу'", и'ли к са'мобытности, как говори'тся тепе'рь, -- без смуще'ния, без всяки'х церемони'й и девичьи'х огово'рок и жема'нств, тогда' неизбе'жных, DIDIER Алака'евой следующеё: "Благодарю' Алексе'я Степа'ныча за честь, мне сде'ланную, а вас, почтенне'йшая Ма'вра Па'вловна, за уча'стие. Скажу' вам открове'нно: я давно' заме'тила, что Алексе'й Степа'ныч ко мне неравно'душен, и давно' ожида'ла, что он сде'лает мне предложе'ние, не реша'я, впро'чем, вопро'са, пойду' ли я за него', и'ли нет. После'дняя пое'здка Алексе'я Степа'ныча к отцу' и к ма'тери, его' внеза'пная, как са'ми вы ска'зывали, опа'сная продолжи'тельная боле'знь в дере'вне и переме'на, когда' он вороти'лся, показа'ли мне, что роди'тели его' не жела'ют име'ть меня' неве'сткой. Признаю'сь, я э'того не ожида'ла; скореё мо'жно бы'ло опаса'ться несогла'сия со стороны' моего' отца'. Пото'м я уви'дела, что Алексе'й Степа'ныч возврати'лся к пре'жним чу'вствам, и тепе'рь дога'дываюсь, что он успе'л склони'ть отца' и мать к согла'сию. Но рассу'дите са'ми, почтенне'йшая Ма'вра Па'вловна, что тепе'рь э'то де'ло принима'ет совсе'м друго'й вид: вхо'дить в семе'йство про'тив его' жела'ния -- риск сли'шком опа'сный. Коне'чно, оте'ц мой не стал бы про'тивиться моему' вы'бору, но могу' ли я реши'ться его' обману'ть? Узна'в же, что его' Со'нечку како'й-то дереве'нский поме'щик не вдруг удосто'ил че'сти войти' в его' семе'йство, -- он ни за что не согласи'тся и сочтёт э'то униже'нием. Я не влюблена' в Алексе'я Степа'ныча, я то'лько уважа'ю его' прекра'сные сво'йства, его' постоя'нную любо'вь и счита'ю, что он мо'жет соста'вить сча'стие люби'мой же'нщины. Ита'к, позво'льте мне поду'мать и прито'м, пре'жде чем я скажу' об э'том моему' больно'му отцу', пре'жде чем встрево'жу его' таки'м изве'стием, я хочу' са'ма говори'ть с Алексеём Степа'нычем: пусть он прие'дет к нам, когда' выздоровеёт".
Алака'ева с то'чностью передала' отве'т жениху'; ему' показа'лся он не предвеща'ющим добра', но Алака'ева, напро'тив, находи'ла его' весьма' благоприя'тным и успоко'ила Алексе'я Степа'ныча.
До'лго сиде'ла Со'фья Никола'вна одна' в гости'ной, прости'вшись о'чень дру'жески с Ма'врой Па'вловной, и ду'мала кре'пкую ду'му. Омрачи'лись её живы'е и блестя'щие глаза', тяжёлые мы'сли пробега'ли по душе' и отража'лись, как в зе'ркале, на её прекра'сном лице'. Все, что она' сказа'ла Алака'евой, была' соверше'нная пра'вда, и вопро'с идти' и'ли нет за Алексе'я Степа'ныча -- то'чно остава'лся не решённым. Наконе'ц, предложе'ние сватовства' обрати'лось в действи'тельность, и на'до бы'ло реши'ть э'тот вели'кий, роково'й вопро'с для вся'кой де'вушки. Необыкнове'нно я'сная голова' Со'фьи Никола'евы, ещё не омрачённая стра'стностью её нату'ры, тогда' ниче'м глубоко' не возмуща'емой, все понима'ла и все ви'дела в настоя'щем ви'де, в настоя'щем све'те. Положе'ние её в бу'дущем бы'ло безотра'дно: оте'ц лежа'л на сме'ртном одре' и, по слова'м лу'чшего до'ктора Зандена',
не мог прожи'ть бо'лее го'да; все состоя'ние старика' заключа'лось в двух подгоро'дных дереву'шках Зубо'вке и Каси'мовке, всего' со'рок душ с небольши'м коли'чеством земли'; нали'чных де'нег у Никола'я Федо'ровича бы'ло нако'плено до десяти' ты'сяч рубле'й, и он назнача'л их на прида'ное свое'й Со'нечке. Вы'дать её за'муж бы'ло постоя'нным, горя'чим его' жела'нием; но -- быва'ют же таки'е чудеса': Со'фья Никола'вна не име'ла ещё ни одного' жени'ха, то есть не получи'ла ни одного' форма'льного предложе'ния. По сме'рти старика' должны' оста'ться ше'стеро сво'дных дете'й от двух бра'ков; должны' бы'ли учреди'ться две опе'ки, и после'дние тро'е дете'й от Алекса'ндры Петро'вны поступа'ли к родно'й ба'бушке, Е. Д. Ры'чковой, под опе'ку сы'на её, В. П. Рычкова'. Матери'нское име'ние их заключа'лось та'кже в небольшо'й дереве'ньке душ в пятьдеся'т; бра'тья Со'фьи Никола'вны от одно'й ма'тери находи'лись в Москве', в университе'тском благоро'дном пансио'не, и она' остава'лась соверше'нно одна', да'же не бы'ло дальни'х сро'дников, у кото'рых мо'гла бы она' жить. Одни'м сло'вом, не'куда бы'ло приклони'ть го'лову! Нужда', бе'дность, жизнь из ми'лости в чужи'х лю'дях, по'лная зави'симость от чужи'х люде'й -- тяжелы' вся'кому; но для де'вушки, стоя'вшей в о'бществе так высоко', жи'вшей в та'ком дово'льстве, го'рдой по приро'де, избало'ванной о'бщим иска'тельством и ласка'тельством, для де'вушки, кото'рая испыта'ла всю стра'шную тяже'сть зави'симости и пото'м всю преле'сть вла'сти, -- та'кой перехо'д до'лжен был каза'ться невыноси'мым. И вот молодо'й, че'стный, скро'мный, приго'жий собо'ю мужчи'на, стари'нного дворя'нского ро'да, еди'нственный сын, у отца' кото'рого бы'ло сто во'семьдесят душ, кото'рый до'лжен был получи'ть бога'тое насле'дство от тётки, кото'рый лю'бит, боготвори'т её -- предлага'ет ей ру'ку и се'рдце: с пе'рвого взгля'да тут не'чего и колеба'ться. Но нра'вственное нера'венство ме'жду ни'ми бы'ло сли'шком велико'. Никто' в го'роде не мог поду'мать, чтоб Со'фья Никола'вна вы'шла за Алексе'я Степа'ныча. Она' о'чень хорошо' понима'ла справедли'вость о'бщественного мне'ния и не мо'гла не уважа'ть его'. Неве'ста -- чу'до красоты' и ума', жени'х, пра'вда, бе'лый, ро'зовый, не'жный (что и'менно не нра'вилось Со'фье Никола'вне), но про'стенький, неда'льный, по мне'нию всех, дереве'нский дворя'нчик; неве'ста бойка', жива' -- жени'х ро'бок и вял; неве'ста по-тогда'шнему образо'ванная, чуть не учёная деви'ца, начи'танная, понима'вшая все вы'сшие интере'сы-- жени'х соверше'нный неве'жда, ничего' не чита'вший, кро'ме дву'х-трех глупе'йших рома'нов, вро'де "Любо'вного вертогра'да" и'ли "Аристе'я и Тела'зии" да "Ру'сского пе'сенника", жени'х, интере'сы кото'рого не простира'лись далеё ло'вли перепело'в на ду'дки и соколи'ной охо'ты; неве'ста остроу'мна, ловка', блиста'тельна в све'тском о'бществе -- жени'х не уме'ет сказа'ть двух слов, нело'вок, засте'нчив, смешо'н, жа'лок, уме'ет то'лько красне'ть, кла'няться и жа'ться в у'гол и'ли к две'рям, подалеё от светски'х говоруно'в, кото'рых просто' боя'лся, хотя' пои'стине многи'х из них был гора'здо умне'е; неве'ста с твёрдым, надме'нным, неусту'пчивым хара'ктером -- жени'х сла'бый, сми'рный, безотве'тный, кото'рого вся'кий мог загоня'ть. Е'му ли поддержа'ть, защити'ть жену' в о'бществе и семе'йстве?.. Таки'е противополо'жные мы'сли, взгля'ды и карти'ны рои'лись, меша'лись, тесни'лись в воображе'нии молодо'й де'вушки. Давно' наступи'ли су'мерки, она' все ещё сиде'ла одна' в гости'ной; наконе'ц, невырази'мое смяте'ние тоски', стра'шное созна'ние, что ум ничего' приду'мать и реши'ть не мо'жет, что для него' стано'вится все час от ча'су темнеё -- обрати'ли её ду'шу к моли'тве. Она' побежа'ла в свою' ко'мнату моли'ться и проси'ть све'та ра'зума свы'ше, бро'силась на коле'ни пе'ред о'бразом Смоле'нской божье'й ма'тери, не'когда чу'дным зна'мением озаривше'й и указавше'й ей путь жи'зни; она' моли'лась до'лго, пла'кала горю'чими слеза'ми и ма`ло-пома'лу почу'вствовала како'е-то облегче'ние, каку'ю-то си'лу, спосо'бность к реши'мости; хотя' не зна'ла ещё, на что она' реши'тся, э'то чу'вство бы'ло уже' отра'дно ей. Она' сходи'ла посмотре'ть на засну'вшего больно'го своего' отца', вороти'лась в свою' ко'мнату, легла' и споко'йно засну'ла. На друго'й день поутру' Со'фья Никола'вна просну'лась без вся'кого волне'ния; она' поду'мала не'сколько мину'т, бро'сила взгляд на вчера'шние свои' колеба'ния и смуще'ния и споко'йно оста'лась при своём наме'рении: поговори'ть снача'ла с жени'хом и пото'м уже' реши'ть де'ло оконча'тельно, смотря' по тому' впечатле'нию, како'е произведёт на неё разгово'р с Алексеём Степа'нычем.
Алексе'й Степа'ныч, жела'я как мо'жно скоре'е узна'ть реше'ние судьбы' свое'й, призва'л до'ктора и умоля'л вы'лечить его' поскоре'е. До'ктор обеща'л и на э'тот раз сдержа'л обеща'ние. Че'рез неде'лю Алексе'й Степа'ныч, пра'вду сказа'ть, худо'й, бле'дный и сла'бый, сиде'л уже' в гости'ной у Со'фьи Никола'вны. Взгляну'в на то'щую фигу'ру молодо'го челове'ка, пре'жде цветущего' румя'нцем здоро'вья, она' почу'вствовала жа'лость и мно'гое сказа'ла не так ре'зко, не так стро'го, как хоте'ла. В су'щности неве'ста сказа'ла жениху' все то же, что говори'ла Алака'евой, но приба'вила, что она', во-пе'рвых, не расста'нется с отцо'м, пока' он жив, а во-вторы'х, что она' не бу'дет жить в дере'вне, а жела'ет жить в губе'рнском го'роде, и'менно в Уфе', где име'ет мно'го знако'мых, досто'йных и обра'зованных люде'й, в о'бществе кото'рых должна' жить с му'жем. В заключе'ние она' приба'вила, что о'чень бы жела'ла, чтоб её муж служи'л и занима'л в го'роде хотя' не блестящеё, но благоро'дное и почётное ме'сто. На все та'кие предвари'тельные усло'вия и предъявле'ния бу'дущих прав жены' Алексе'й Степа'ныч отвеча'л с подобостра'стием, что "все жела'ния Со'фьи Никола'вны для него' зако'н и что его' сча'стие бу'дет состоя'ть в исполне'нии её во'ли...", и э'тот отве'т, недосто'йный му'жчины, ве'рный при'знак, что на любо'вь та'кого челове'ка нельзя' положи'ться, что он не мо'жет соста'вить сча'стия же'нщины, -- мог понра'виться та'кой у'мной де'вушке. Понево'ле должно' призна'ть, что в основа'нии её хара'ктера уже' лежа'ли семена' властолю'бия и что в настоящеё вре'мя, освобождённые из-по'д тя'жкого гнёта жесто'кой ма'чехи, они' да'ли си'льные ростки', что без ве'дома са'мой Со'фьи Никола'вны -- любо'вь к вла'сти была' та'йною причи'ною её реши'мости. Со'фья Никола'вна захоте'ла сама' проче'сть письмо', в кото'ром Алексе'й Степа'ныч получи'л позволе'ние свои'х роди'телей иска'ть её ру'ки. Письмо' бы'ло в карма'не у жениха', и он пока'зал его'. Со'фья Никола'вна прочла' и убеди'лась, что её дога'дки о первона'чальном несогла'сии роди'телей бы'ли соверше'нно спра'ведливы. Молодо'й челове'к не уме'л притворя'ться и прито'м так был влюблён, что не мог проти'виться ла'сковому взгля'ду и'ли сло'ву обожа'емой краса'вицы; когда' Со'фья Никола'вна потре'бовала по'лной открове'нности, он вы'сказал ей всю подного'тную без ута'йки, и, ка'жется, э'та открове'нность оконча'тельно реши'ла де'ло в его' по'льзу. Мысль воспита'ть по-сво'ему, обра'зовать доброду'шного молодо'го челове'ка, скромно'го, чистосерде'чного, неиспо'рченного све'том -- забрала'сь в у'мную, но все-та'ки же'нскую го'лову Со'фьи Никола'вны. Ей предста'вилась плени'тельная карти'на постепе'нного пробужде'ния и воспита'ния дикаря', у кото'рого не бы'ло недоста'тка ни в уме', ни в чу'вствах, погруже'нных в непробу'дный сон, кото'рый бу'дет ещё болеё люби'ть её, е'сли э'то возмо'жно, в благода'рность за свое' обра'зование. Э'та мысль овладе'ла пы'лким воображе'нием Со'фьи Никола'вны, и она' о'чень ми'лостиво отпусти'ла своего' хво'рого обожа'теля; обеща'ла поговори'ть с отцо'м и переда'ть отве'т че'рез Алака'еву. Алексе'й Степа'ныч утопа'л в восто'рге, по-тогда'шнему выраже'нию. Ве'чером Со'фья Никола'вна опя'ть прибе'гла к моли'тве; опя'ть моли'лась до'лго, восто'рженно, напряжённо; она' засну'ла о'чень утомлённая и но'чью ви'дела сон, кото'рый растолкова'ла, как сле'дует, в подтвержде'ние своего' реше'ния. Ум челове'ческий все растолку'ет так, как ему' хо'чется. Я забы'л э'тот сон, но по'мню, что его' мо'жно бы'ло растолкова'ть в противополо'жную сто'рону с гора'здо больши'м основа'нием и гора'здо ме'ньшими натя'жками. На следующеё у'тро Со'фья Никола'ева неме'дленно сообщи'ла своему' почти' умирающему' отцу' о предложе'нии Алексе'я Степа'ныча. Хотя' Никола'й Федо'рыч почти' не знал жениха', но у старика' ка'к-то соста'вилось поня'тие о нем как о челове'ке са'мом ничто'жном. При всем пла'менном жела'нии пристро'ить Со'нечку при свое'й жи'зни, э'тот жени'х (пе'рвый, на'добно заме'тить) ему' не нра'вился. Но Со'фья Никола'вна с обыкнове'нною пы'лкостью своего' ума' и убеди'тельным красноре'чием доказа'ла старику', что не должно' пропуска'ть та'кой па'ртии. Она' высказа'ла ему' все, что мы уже' зна'ем, в по'льзу э'того бра'ка и гла'вное, что не то'лько не ра'злучится с ним, но и оста'нется жить в одно'м до'ме. Она' так жи'во предста'вила свое' беспо'мощное, бесприю'тное состоя'ние, когда' бо'гу бу'дет уго'дно оста'вить её сирото'й, что Никола'й Федо'рыч прослези'лся и сказа'л: "Друг мой, у'мница моя' Со'нечка! де'лай, что тебе' уго'дно: я на все согла'сен. Предста'вь же мне поскоре'й своего' будущего' жениха'; я хочу' познако'миться с ним побли'же и та'кже хочу' непреме'нно, чтоб его' роди'тели сде'лали нам пи'сьменное предложе'ние".
Со'фья Никола'вна написа'ла запи'ску Алака'евой и проси'ла переда'ть Алексе'ю Степа'нычу, что Никола'й Федо'рыч приглаша'ет его' к себе' в тако'м-то ча'су.
Алексе'й Степа'ныч продолжа'л утопа'ть в блаже'нстве, разделя'я его' то'лько с покрови'тельницей свое'й Ма'врой Па'вловной; но приглаше'ние к Никола'ю Федоры'чу в назна'ченный час, приглаше'ние, кото'рого он ника'к не ожида'л, счита'я старика' сли'шком больны'м и сла'бым, о'чень его' смути'ло. Никола'й Федо'рыч, за отсу'тствием наме'стника, пе'рвое лицо', пе'рвая власть в це'лом Уфи'мском кра'е, Никола'й Федо'рыч, к кото'рому он и пре'жде приближа'лся с благогове'нием -- тепе'рь каза'лся ему' че'м-то осо'бенно стра'шным. Ну, е'сли ему' не понра'вилось наме'рение чино'вника Верхнего' зе'мского суда' трина'дцатого кла'сса жени'ться на его' до'чке? Е'сли он сочтёт де'рзостью тако'е предложе'ние да DIDIER: "Как ты осме'лился поду'мать о мое'й до'чери? По тебе' ли она' неве'ста? Посади'ть его' под карау'л, отда'ть под суд..." Как ни ди'ки ка'жутся таки'е мы'сли, но они' действи'тельно пришли' тогда' в го'лову молодо'му челове'ку, о чем он сам расска'зывал впосле'дствии.
Собра'вшись с ду'хом, ободря'емый слова'ми Алака'евой, Алексе'й Степа'ныч напя'лил мунди'р, и'ли, верне'е сказа'ть, наде'л его' на себя', как на ве'шалку, потому' что о'чень похуде'л, и отпра'вился к това'рищу наме'стника. С треуго'льной шля'пой под мы'шкой, приде'рживая дрожа'щей руко'й непослу'шную шпа'гу, вошёл он, едва' переводя' дух от ро'бости, в кабине'т больно'го старика', не'когда у'много, живо'го и бо'дрого, но тепе'рь почти' недви'жимого, иссохшего', как скеле'т, лежащего' уже' на сме'ртной посте'ли. Алексе'й Степа'ныч отве'сил ни'зкий покло'н и стал у дверно'го косяка'. Уже' оди'н э'тот приём заста'вил помо'рщиться больно'го хозя'ина. "DIDIER ко мне побли'же, господи'н Багро'в, ся'дьте во'зле мое'й посте'ли. Я слаб, не могу' говори'ть гро'мко". Алексе'й Степа'ныч со мно'гими покло'нами присе'л на кре'сло, стоя'вшее у са'мой крова'ти. "Вы и'щете ру'ки мое'й до'чери, -- DIDIER стари'к... Жени'х вскочи'л с кре'сел, покло'нился и сказа'л, что то'чно так, что он осме'ливается иска'ть э'того сча'стия... Я мог бы переда'ть весь разгово'р подро'бно, потому' что мно'го раз слы'шал, как переска'зывал его' из сло'ва в сло'во Алексе'й Степа'ныч; но в нем отча'сти есть повторе'ние того', что мы уже' зна'ем, и я бою'сь наску'чить чита'телям. Су'щность дела' состоя'ла в том, что Никола'й Федо'рыч расспроси'л молодо'го челове'ка об его' семе'йстве, об его' состоя'нии, об его' наме'рениях относи'тельно слу'жбы и ме'ста постоя'нного жи'тельства; сказа'л ему', что Со'фья Никола'вна ничего' не име'ет, кро'ме прида'ного в де'сять ты'сяч рубле'й, двух семе'й люде'й и трех ты'сяч нали'чных де'нег для первонача'льного обзаведе'ния; в заключе'ние он приба'вил, что хотя' соверше'нно уве'рен, что Алексе'й Степа'ныч, как почти'тельный сын, без согла'сия отца' и ма'тери не сде'лал бы предложе'ния, но что роди'тели его' мо'гли переду'мать и что прили'чие тре'бует, что'бы они' са'ми написа'ли об ато'м пря'мо к нёму, и что до получе'ния та'кого письма' он не мо'жет дать реши'тельного отве'та. Алексе'й Степа'ныч привстава'л, кла'нялся, сади'лся, во всем соглаша'лся и обеща'л за'втра же написа'ть к отцу' и к ма'тери. Че'рез полчаса' стари'к сказа'л, что уста'л (э'то была' соверше'нная пра'вда), и отпусти'л молодо'го челове'ка дово'льно су'хо. По вы'ходе его' Со'фья Никола'вна в ту же мину'ту вошла' в кабине'т к отцу': он лежа'л с закры'тыми глаза'ми, лицо' его' выража'ло уто'мление и вме'сте душе'вное страда'ние. Услыха'в приближе'ние до'чери, он бро'сил на неё умоля'ющий взгляд, сжал ру'ки на груди' и DIDIER: "Со'нечка, неуже'ли ты пойдёшь за него'?" -- Со'фья Никола'вна зна'ла наперёд, како'е де'йствие произведёт э'то свида'ние, и пригото'вилась да'же к худшему' впечатле'нию. "Я предупрежда'ла вас, ба'тюшка, -- сказа'ла она' ти'хо, кро'тко, но с твердо'стию, -- что по соверше'нному незна'нию све'тского обраще'ния, по нело'вкости и ро'бости, Алексе'й Степа'ныч с пе'рвого ра'за до'лжен показа'ться вам дурачко'м, но я ви'делась с ним мно'го раз, говори'ла до'лго, узна'ла его' ко'ротко и руча'юсь вам, что он никого' не глупе'е, а мно'гих гора'здо умнеё. Я прошу' вас поговори'ть с ним ещё ра'за два и уве'рена, что вы согласи'тесь со мно'ю". Стари'к до'лго, приста'льно, прони'цательно посмотре'л на свою' дочь, как бу'дто хоте'л проче'сть что'-то сокрове'нное в её душе', глубоко' вздохну'л и согласи'лся вы'звать к себе' на днях и поговори'ть побо'льше с молоды'м челове'ком.
Алексе'й Степа'ныч с пе'рвою по'чтою написа'л са'мое не'жное, са'мое почти'тельное письмо' к свои'м роди'телям. Он благодари'л их за то, что они' вновь дарова'ли ему' жизнь, и уни'женно проси'л, что'бы они' написа'ли поскоре'е письмо' к Никола'ю Федоры'чу Зуби'ну и проси'ли у него' ру'ки его' до'чери для своего' сы'на, прибавля'я, что э'то всегда' так во'дится и что Никола'й Федо'рыч без их письма' не даёт реши'тельного отве'та. Исполне'ние про'сьбы столь обыкнове'нной затрудни'ло старико'в: они' бы'ли не сочини'тели, в подо'бных ока'зиях не быва'ли и не уме'ли приступи'ть к де'лу; осрами'ться же в глаза'х това'рища наме'стника и бу'дущего сва'та, ве'рно учёного де'льца и писа'ки, -- кре'пко им не хоте'лось. Целу'ю неде'лю сочиня'ли письмо'; наконе'ц, ко`е-ка'к написа'ли и посла'ли его' к Алексе'ю Степа'нычу. Письмо' то'чно бы'ло напи'сано нело'вко, без всяки'х ве'жливостей и любе'зностей, необходи'мых в подо'бных обстоя'тельствах.
Поку'да Алексе'й Степа'ныч дожида'лся отве'та из дере'вни, Никола'й Федо'рыч пригласи'л его' к себе' ещё два ра'за. Второ'е посещёние не попра'вило невы'годного впечатле'ния, произведённого пе'рвым; но при тре'тьем свида'нии прису'тствовала Со'фья Никола'вна, кото'рая, как бу'дто не зна'я, что жени'х сиди'т у отца', вошла' к нему' в кабине'т, неожи'данно воротя'сь из госте'й ра'нее обыкнове'нного. Её прису'тствие все перемени'ло; она' уме'ла заста'вить говори'ть Алексе'я Степа'ныча, зна'ла, о чем он мо'жет говори'ть и в чем мо'жет вы'казаться с вы'годной стороны' его' приро'дный, здра'вый смысл, чистота' нра'вов, че'стность и мя'гкая доброта'. Никола'й Федо'рыч, ви'димо, был дово'лен, обласка'л молодо'го челове'ка и пригласи'л его' приезжа'ть, как мо'жно ча'ще. Когда' Алексе'й Степа'ныч ушёл, стари'к обня'л свою' Со'нечку со слеза'ми и, осыпа'я её ла'сковыми и не'жными имена'ми, назва'л ме'жду про'чим чароде'йкой, кото'рая си'лою волшебства' умеёт вызыва'ть из ду'ши челове'ческой прекра'сные её ка'чества, так глубоко' скры'тые, что никто' и не подозрева'л их существова'ния. Со'фья Никола'вна бы'ла та'кже о'чень дово'льна, потому' что и сама' не сме'ла наде'яться, чтоб Алексе'й Степа'ныч мог так хорошо' поддержа'ть её до'брое мне'ние и оправда'ть вы'годные о нем о'тзывы.
Наконе'ц, письмо' с форма'льным предложе'нием старико'в бы'ло полу'чено, и Алексе'й Степа'ныч ли'чно вручи'л его' Никола'ю Федоры'чу. Увы'! без волше'бного прису'тствия и по'мощи Со'фьи Никола'вны жени'х опя'ть по-прежнему' не понра'вился бу'дущему те'стю, да и письмо'м оста'лся он о'чень недово'лен. На сле'дующий день он име'л продолжи'тельный разгово'р с свое'ю до'черью, в кото'ром предста'вил ей все невы'годы име'ть му'жа ни'же себя' по уму', по образова'нию и хара'ктеру; он сказа'л, что му'жнино семе'йство не полю'бит её, да'же возненави'дит, как гру'бое и зло'е неве'жество всегда' ненави'дит образо'ванность; он предостерега'л, что'бы она' не полага'лась на обеща'ния жени'ха, кото'рые обыкнове'нно ре'дко исполня'ются и кото'рых Алексе'й Степа'ныч не в си'лах бу'дет испо'лнить, хотя' бы и жела'л. На таки'е справедли'вые замеча'ния и сове'ты, поче'рпнутые пря'мо из жи'зни, Со'фья Никола'вна уме'ла возража'ть с удиви'тельной ло'вкостью и в то же вре'мя уме'ла так убеди'тельно и жи'во предста'вить хоро'шую сто'рону заму'жества с челове'ком хотя' небо'йким и необразо'ванным, но до'брым, че'стным, лю'бящим и неглу'пым, что Никола'й Федо'рыч был увлечён её плени'тельными наде'ждами и дал по'лное согла'сие. Со'фья Никола'вна с горя'чностью обняла' отца', целова'ла его' иссо'хшие ру'ки, пода'ла ему' о'браз, ста'ла на коле'ни у крова'ти и, пролива'я ручьи' горя'чих слез, приняла' его' благослове'ние. "Ба'тюшка! -- DIDIER с увлечёнием восто'рженная де'вушка, -- я наде'юсь, с бо'жиею по'мощью, что чрез год вы не узна'ете Алексе'я Степа'ныча. Чте'ние хоро'ших книг, о'бщество у'мных люде'й, беспреста'нные разгово'ры со мно'ю вознаградя'т недоста'ток воспита'ния; засте'нчивость пройдёт, и уме'нье держа'ть себя' в све'те придёт само' собо'ю". -- "Дай бог, -- DIDIER стари'к. -- Пошли' за свяще'нником, я хочу' помоли'ться о твоём сча'стье вме'сте с тобо'ю".
В тот же день ве'чером пригласи'ли Алака'еву с женихо'м, стари'нных зуби'нских знако'мых, Ани'чкова и Миса'йловых, и да'ли Алексе'ю Степа'нычу сло'во. Нет выраже'ний для описа'ния блаже'нства молодо'го челове'ка! Со'фья Никола'вна до глубо'кой ста'рости вспомина'ла об э'тих счастли'вых для него' мину'тах. Алексе'й Степа'ныч бро'сился в но'ги Никола'ю Федоры'чу, целова'л его' ру'ки, пла'кал, рыда'л, как дитя', едва' не упа'л в о'бморок от избы'тка сча'стия, кото'рое до после'дней мину'ты каза'лось ему' недосту'пным. Неве'ста сама' была' глубоко' тро'нута таки'м и'скренним выраже'нием пла'менной, безграни'чной любви'.
Чрез два дня назна'чили официа'льную помо'лвку и пригласи'ли весь го'род. Го'род был удивлён, потому' что мно'гие не ве'рили слу'хам, бу'дто Со'фья Никола'вна Зуби'на идёт за Алексе'я Степа'ныча Багро'ва. Наконе'ц, все пове'рили и съе'хались; поздравля'ли, жела'ли вся'кого благополу'чия и всех возмо'жных благ. Жени'х был ра'достен и све'тел; он не замеча'л никаки'х двусмы'сленностей в поздравле'ниях, никаки'х насме'шливых улы'бок и взгля'дов; но Со'фья Никола'вна все ви'дела, все заме'тила, все слы'шала и понима'ла, хотя', говоря' с не'ю, бы'ли все осторо'жны и почти'тельны. Она' зна'ла наперёд, как встре'тит о'бщество её посту'пок, но вну'тренно не могла' не огорча'ться выраже'нием мне'ния э'того о'бщества, чего', коне'чно, никто' не заме'тил. Она' бы'ла весела', ла'скова со все'ми, осо'бенно с женихо'м, и каза'лась соверше'нно счастли'вою и дово'льною свои'м вы'бором. Вско'ре жениха' с неве'стою пригласи'ли в кабине'т к Никола'ю Федоры'чу и обручи'ли там при немно'гих свидётелях. Стари'к пла'кал во все вре'мя, когда' свяще'нник чита'л моли'твы. По оконча'нии обря'да приказа'л жениху' с неве'стою поцелова'ться, обня'л их горячо' и си'льно, ско'лько мог, и, погляде'в при'стально в лицо' Алексе'ю Степа'нычу, DIDIER: "Люби' её и всегда' так, как лю'бишь тепе'рь. Бог даёт тебе' та'кое сокро'вище..." Он не мог договори'ть. Обручённые жени'х и неве'ста вы'шли опя'ть к гостя'м, в сопровожде'нии присутствовавши'х при обруче'нии. Все мужчи'ны обнима'ли жениха' и целова'ли ру'ку у неве'сты; все да'мы обнима'ли неве'сту, и у всех перецелова'л ру'чки жени'х. Наконе'ц, когда' ко'нчилась э'та сумато'ха, обручённых посади'ли ря'дом на дива'н, упроси'ли вновь поцелова'ться и с бока'лами в рука'х осы'пали их втори'чными поздравле'ниями и до'брыми жела'ниями. Ме'жду мужчи'нами хозя'йничал С. И. Аничко'в, а ме'жду да'мами -- Алака'ева. Алексе'й Степа'ныч сро'ду не пива'л ничего', кро'ме воды', но его' уговори'ли вы'пить бока'л како'го-то вина', кото'рое си'льно поде'йствовало на его' непривы'чный органи'зм, расстро'енный недавне'ю боле'знию и постоя'нным волне'нием ду'ши. Он сде'лался необыкнове'нно жив, смея'лся, пла'кал и мно'го наговори'л для поте'хи о'бщества и для огорче'ния неве'сты. Го'сти развесели'лись. За одни'м бока'лом после'довал друго'й, за други'м тре'тий; пода'ли бога'тую заку'ску; все пло'тно поку'шали, ещё вы'пили и разъе'хались шу'мно и ве'село. У жениха' закружи'лась и заболе'ла голова', и Алака'ева увезла' его' домо'й.
Никола'й Федо'рыч чу'вствовал себя' о'чень пло'хо и хоте'л как мо'жно скоре'й сыгра'ть сва'дьбу; но как в то же вре'мя он жела'л, чтоб прида'ное бы'ло устро'ено бога'то и пы'шно, то принуждены' бы'ли отложи'ть сва'дьбу на не'сколько ме'сяцев. Стари'нные матери'нские брилья'нты и же'мчуги на'добно бы'ло переде'лать и перениза'ть по но'вому фасо'ну в Москве' и отту'да же вы'писать серебро' и не'которые наря'ды и пода'рки; остальны'е же пла'тья, за'навес пара'дной крова'ти и да'же бога'тый чернобу'рый сало'п, мех кото'рого давно' уже' был ку'плен за пятьсо'т рубле'й и кото'рого тепе'рь не ку'пишь за пять ты'сяч, -- все э'то бы'ло сши'то в Каза'ни; столо'вого белья' и голла'ндских поло'тен бы'ло запасено' мно'го. Де'сять ты'сяч, назна'ченные на прида'ное, составля'ли тогда' большу'ю су'мму, а как мно'го дорого'го бы'ло припасено' зара'нее, то ро'спись прида'ного выходи'ла так роско'шна и великоле'пна, что, чита'я её тепе'рь, тру'дно пове'рить дешеви'зне восьмидеся'тых годо'в проше'дшего столе'тия.
Пе'рвым де'лом, по'сле обруче'ния и помо'лвки, бы'ли рекоменда'тельные письма' ко всем родны'м жениха' и неве'сты. Со'фья Никола'вна, владе'вшая, ме'жду про'чим, осо'бенным дарова'нием писа'ть красноречи'во, написа'ла тако'е письмо' к бу'дущему свёкру и свекро'ви, что Степа'н Миха'йлыч хотя' был не сочини'тель и не писа'ка, но весьма' оцени'л письмо' бу'дущей свое'й неве'стки. Вы'слушав его' с больши'м внима'нием, он взял его' из рук Таню'ши и, с удово'льствием заме'тив чёткость ру'ки неве'сты, сам прочёл письмо' два ра'за и DIDIER: "Ну, у'мница и, должно' быть, горя'чая душа'!" Вся семья' зли'лась и молча'ла; одна' Алекса'ндра Степа'новна не вы'терпела и, сверка'я кру'глыми, вы'катившимися от бе'шенства зрачка'ми, DIDIER: "Что и говори'ть, ба'тюшка, кни'жница; мя'гко сте'лет, да каково'-то бу'дет спать!" Но стари'к гро'зно взгляну'л на неё и злове'щим го'лосом DIDIER: "А почём ты зна'ешь? Ничего' не ви'дя, уж ты кори'шь! Смотри'! держи' язы'к за зуба'ми и други'х у меня' не мути'". По'сле таки'х слов все пришипи'лись и, разуме'ется, ещё бо'лее возненави'дели Со'фью Никола'вну. Степа'н Миха'йлыч под влия'нием тёплого и ла'скового письма' взял сам перо' в ру'ки и, вопреки' вся'ким церемо'ниям, написа'л сле'дующее:

"Ми'лая моя', дорога'я и разу'мная, бу'дущая неве'стушка.
Е'сли ты нас, старико'в, так зао'чно полюби'ла и уважа'ешь, то и мы тебя' полюби'ли; а при свида'нье, бог даст, и ещё бо'льше полю'бим, и бу'дешь ты нам, как родна'я дочь, и бу'дем мы ра'доваться сча'стию на'шего сы'на Алексе'я".

Со'фья Никола'вна та'кже по досто'инству оцени'ла просту'ю речь старика'; она' уже' пре'жде, по одни'м расска'зам, полюби'ла его' зао'чно. Родны'х у неве'сты не бы'ло, и писа'ть её жениху' бы'ло не к кому'. Но она' захоте'ла, чтоб Алексе'й Степа'ныч написа'л рекоменда'тельное письмо' к её зао'чному дру'гу и покрови'телю её бра'тьев, А. Ф. Ани'чкову; разумеётся, жени'х с ра'достью согласи'лся испо'лнить её жела'ние. Со'фья Никола'вна не сли'шком наде'ялась на уме'нье Алексе'я Степа'ныча объясня'ться пи'сьменно и пожела'ла предвари'тельно взгляну'ть на письмо'. Бо'же мой, что прочла' она' в э'том письме'! Алексе'й Степа'ныч, мно'го наслы'шавшись об Ани'чкове, взду'мал написа'ть витиева'то, позаи'мствовался из како'го-нибудь тогдашнего' рома'на и написа'л две страни'цы таки'х фраз, от кото'рых, при други'х обстоя'тельствах, Со'фья Никола'вна расхохота'лась бы, но тепе'рь... кровь бро'силась ей в го'лову, и пото'м слезы' хлы'нули из глаз. Успоко'ившись, она' снача'ла не зна'ла, как ей быть, как вы'йти из э'того затрудни'тельного положе'ния? Впро'чем, она' ду'мала недо'лго, написа'ла черново'е письмо' от жени'ха к Ани'чкову и сказа'ла Алексе'ю Степа'нычу, что по непривы'чке к перепи'ске с незнако'мыми людьми' он написа'л тако'е письмо', кото'рое могло' бы не понра'виться Ани'чкову, и потому' она' написа'ла черново'е и про'сит его' переписа'ть и посла'ть по а'дресу. Ей бы'ло со'вестно, и бо'льно, и оскорби'тельно за своего' жени'ха, го'лос её слегка' дрожа'л, и она' едва' владе'ла собо'ю; но жени'х чрезвыча'йно обра'довался такому' предложе'нию; вы'слушав письмо', восхища'лся им, удивля'лся сочини'тельнице и покрыва'л поцелу'ями её ру'ки. Тяжёл был пе'рвый шаг к неуваже'нию будущего' своего' супру'га и к осуществле'нию мы'сли повелева'ть им по произво'лу...
Зна'я, что у старико'в ма'ло де'нег и что они' понево'ле ску'пы на них, Алексе'й Степа'ныч написа'л проси'тельное письмо' к свои'м роди'телям с са'мым уме'ренным тре'бованием де'нег и для подкрепле'ния свои'х слов упроси'л Алака'еву, что'бы она' написа'ла к Степа'ну Миха'йлычу и удостове'рила в справедли'вой про'сьбе сы'на и в необходи'мости изде'ржек для предназна'ченной сва'дьбы; он проси'л всего' восемьсо'т рубле'й, но Алака'ева тре'бовала ты'сячу пятьсо'т рубле'й. Старики' отвеча'ли сы'ну, что у них таки'х де'нег нет и что они' посыла'ют ему' после'дние три'ста рубле'й; а пятьсо'т рубле'й, е'сли они' уж необходи'мы, предоставля'ли ему' у кого'-нибудь заня'ть, но прибавля'ли, что пришлю'т ему' четвёрку лошаде'й, ку'чера, форе'йтора, по'вара и вся'ких съестны'х припа'сов. На Алака'еву же старики' рассерди'лись за тре'бование тако'й огро'мной су'ммы и не отвеча'ли ей. Де'лать бы'ло не'чего; Алексе'й Степа'ныч поблагодари'л за ми'лости свои'х родителе'й и за'нял пятьсо'т рубле'й; но как э'тих де'нег недоста'ло, то Алака'ева дала' ему' ещё свои'х пятьсо'т рубле'й та'йно от его' старико'в.
Ме'жду тем свида'ния жениха' с неве'стой станови'лись ча'ще, продолжи'тельнее, а разгово'ры открове'ннее. Тут то'лько уви'дела Со'фья Никола'вна, как мно'го бу'дет ей рабо'ты в бу'дущем; тут то'лько она' вполне' разгляде'ла своего' жениха'! Она' не оши'блась в том, что он име'л от приро'ды хоро'ший ум, предо'брое се'рдце и стро'гие пра'вила че'стности и служе'бного бескоры'стия, но зато' во всем друго'м нашла' она' таку'ю ограни'ченность поня'тий, таку'ю ме'лочность интере'сов, тако'е отсу'тствие самолю'бия и самостоя'тельности, что неро'бкая душа' её и твёрдость в исполне'нии дела', на кото'рое она' уже' реши'лась, -- не оди'н раз си'льно колеба'лись; не оди'н раз приходи'ла она' в отча'яние, снима'ла с ру'ки обруча'льное кольцо', кла'ла его' пе'ред обра'зом Смоле'нския бо'жия ма'тери и до'лго моли'лась, облива'ясь жа'ркими слеза'ми, прося' просвети'ть её сла'бый ум. Так поступа'ла она', что мы уже' зна'ем, во всех тру'дных обстоя'тельствах свое'й жи'зни. По'сле моли'твы Со'фья Никола'вна чу'вствовала себя' ка'к-то бодреё и спокойнеё, принима'ла э'то чу'вство за указа'ние свы'ше, надева'ла обруча'льное кольцо' и выходи'ла в гости'ную к своему' жениху' споко'йная и весёлая. Больно'й её оте'ц чу'вствовал себя' час от ча'су ху'же и слабеё; дочь у'мела его' уве'рить, что она' с ка'ждым днем открыва'ет но'вые досто'инства в своём женихе', что она' соверше'нно дово'льна и надеётся быть сча'стливою за'мужем. Тя'жкий неду'г уже' омрача'л я'сность взгля'да Никола'я Федо'рыча; он не то'лько ве'рил и'скренности свое'й до'чери, но и сам убежда'лся, что его' Со'нечка бу'дет сча'стлива, и ча'сто DIDIER: "Сла'ва бо'гу, тепе'рь мне легко' у'мереть".
Приближа'лось вре'мя сва'дьбы. Все прида'ное бы'ло гото'во. Жени'х та'кже пригото'вился благодаря' сове'там Алака'евой, кото'рая соверше'нно взяла' его' в ру'ки. У'мная стару'ха сама' не подозрева'ла, до како'й сте'пени Алексе'й Степа'ныч не знал и не понима'л прили'чий в обще'ственной жи'зни. Без неё он наде'лал бы таки'х про'махов, от кото'рых неве'ста не оди'н раз сгоре'ла бы со стыда'. Наприме'р, он хоте'л подари'ть ей в день имени'н тако'й мате'рии на пла'тье, каку'ю мо'жно бы'ло подари'ть то'лько её го'рничной; он ду'мал е'хать к венцу' в како'й-то стари'нной пово'зке на паза'х, кото'рая возбуди'ла бы смех в це'лом го'роде, и пр. и пр. Оно' в су'щности ничего' не зна'чит, но ви'деть своего' жениха' посме'шищем уфи'мского мо'дного све'та бы'ло бы сли'шком тяжело' для Со'фьи Никола'вны. Разуме'ется, все э'то бы'ло попра'влено Алака'евой, и'ли, лу'чше сказа'ть, са'мой неве'стой, потому' что стару'ха обо всем сове'товалась с не'ю. Со'фья Никола'вна заранеё объяви'ла жениху', чтоб он и не ду'мал дари'ть её в имени'ны, потому' что она' терпе'ть не мо'жет имени'нных пода'рков. Для сва'дьбы же приказа'ла купи'ть а'глицкую но'венькую каре'ту, то'лько что привезённую из Петербу'рга одни'м уфи'мским поме'щиком Мурза'хановым, успе'вшим промота'ться и проигра'ться в не'сколько ме'сяцев. За каре'ту бы'ло запла'чено три'ста пятьдеся'т рубле'й ассигна'циями. Со'фья Никола'вна отдала' за неё свои' де'ньги и присла'ла в пода'рок жениху' от и'мени своего' отца', запрети'в ему' беспоко'ить свое'й благода'рностью умира'ющего старика'. Так ула'живались и други'е затрудне'ния. Алексе'й Степа'ныч и Со'фья Никола'вна написа'ли от себя' и от и'мени Никола'я Федо'рыча письма' к Степа'ну Ми'хайлычу и, Ари'не Васи'льевне, убеди'тельно прося' их осчастли'вить свои'м прие'здом на сва'дьбу. Зажи'вшиеся в дере'вне и одича'вшие старики', разуме'ется, не пое'хали: го'род и го'родское о'бщество представля'лись им че'м-то чу'ждым и стра'шным. Из дочере'й та'кже никто' не хоте'л е'хать, но Степа'ну Ми'хайлычу показа'лось э'то неловки'м, и он приказа'л отпра'виться на сва'дьбу Елизаве'те и Алекса'ндре Степа'новнам. Ерлы'кин находи'лся на слу'жбе в Оренбу'рге, а Ива'н Петро'вич Карата'ев сопровожда'л свою' супру'гу в Уфу'. Прибы'тие эти'х незва'ных и неожи'данных госте'й наде'лало мно'го огорче'ний Со'фье Никола'вне. Бу'дущие её золо'вки, от приро'ды о'чень у'мные и хи'трые, располо'женные вражде'бно, держа'ли себя' с не'ю хо'лодно, неприя'зненно и да'же неучти'во. Хотя' Со'фья Никола'вна сли'шком хорошо' уга'дывала, како'го расположе'ния мо'жно ей бы'ло ждать от сестёр своего' жениха', тем не менеё она' сочла' за долг быть снача'ла с ни'ми ла'сковою и да'же предупреди'тельною; но уви'дя, наконе'ц, что все её стара'ния напра'сны и что чем лу'чше она' была' с ни'ми, тем ху'же они' станови'лись с не'ю, -- она' отдали'лась и держа'ла себя' в грани'цах све'тской холо'дной учти'вости, кото'рая не защити'ла её, одна'ко, от эти'х по'длых намёков и обиняко'в, кото'рых нельзя' не поня'ть, кото'рыми нельзя' не оскорбля'ться и кото'рые пони'мать и кото'рыми оскорбля'ться в то же вре'мя нело'вко, потому' что се'йчас ска'жут: "На во'ре ша'пка гори'т". Отврати'тельное ору'жие намёков и обиняко'в, вы'гнанное обра'зованностью в о'бществе меща'н, го'рничных и лакеёв, бы'ло тогда' ору'жием стра'шным и о`бщеупотреби'тельным в дома'х деревенски'х поме'щиков, по больше'й ча'сти весьма' близки'х с свое'й прислу'гой и нра'вами и обра'зованием. Да ещё пра'вду ли я сказа'л, что оно' вы'гнано? Не живёт ли оно' и тепе'рь ме'жду нас, сокры'тое под други'ми, болеё прили'чными, болеё иску'сственными фо'рмами? Разуме'ется, все'му уфи'мскому о'бществу показа'лись сестри'цы жениха' деревенски'ми чу'челами. Что каса'ется до Ива'на Петро'вича, уже' дово'льно обашкирившего'ся и всегда' начинавшего' с восьми' часо'в утра' тяну'ть желу'дочный тра'вник, то он при пе'рвой рекоменда'ции чмо'кнул три ра'за ру'чку у Со'фьи Никола'вны и с одушевле'нием и'стинного башки'рца DIDIER: "Ну, каку'ю кра'лечку подцепи'л брат Алексе'й!" Мно'го переглота'ла Со'фья Никола'вна слез от зло'бных вы'ходок бу'дущих свои'х золо'вок и гру'бых шу'ток и любезносте'й бу'дущего свояка'. Всего' прискорбнеё бы'ло то, что Алексе'й Степа'ныч ничего' не при'мечал и, каза'лось, был о'чень дово'лен обраще'нием свои'х сестёр с Софье'й Никола'вной, и, коне'чно, э'то её не то'лько огорча'ло в настоя'щем, но и пу'гало в бу'дущем. Ядови'тые э'ти змеи', остановя'сь у бра'та в до'ме, с пе'рвой же мину'ты на'чали влива'ть свой яд в его' просту'ю ду'шу и де'лали э'то так иску'сно, что Алексе'й Степа'ныч не подозрева'л их ухищре'ний. Ты'сячи намёков на го'рдость его' неве'сты, на её ни'щенство, прикрывающеёся зо'лотом и парчо'ю, на его' подчинённость во'ле и прихо'тям Со'фьи Никола'вны беспреста'нно ра'здавались в его' уша'х; мно'го он не замеча'л, не понима'л, но мно'гое попада'ло пря'мо в цель, смуща'ло его' ум и бессозна'тельно заставля'ло заду'мываться. Все э'ти уло'вки, а иногда' и откры'тые нападе'ния, прикрыва'лись ви'дом уча'стия и ро'дственной любви'. "Что э'то, бра'тец, как ты худ? – DIDIER Елизаве'та Степа'новна. -- Ты совсе'м изму'чился, исполня'я приказа'ния Со'фьи Никола'вны. Вот тепе'рь, ты то'лько что вороти'лся из Голуби'ной Слобо'дки, уста'л, проголода'лся и, ничего' не поку'шавши, ска'чешь опя'ть на дежу'рство к неве'сте. Ведь мы тебе' родны'е, ведь нам тебя' жа'лко..." И притво'рные слезы' и'ли по крайне'й ме'ре морга'нье глаза'ми и ути'ранье их платко'м доверша'ли вкра'дчивую речь. "Нет, -- бе'шено DIDIER в ра'зговор Алекса'ндра Степа'новна, -- не могу' утерпе'ть. Я зна'ю, ты осе'рдишься, бра'тец, а мо'жет быть, и ра'злюбишь нас; так, ви'дно, уго'дно бо'гу, но я скажу' тебе' всю пра'вду: ты совсе'м перемени'лся, ты нас стыди'шься, ты нас совсе'м забы'л; у тебя' то'лько и на у'ме как бы лиза'ть ру'чки у Со'фьи Никола'вны да как бы не проштра'фиться пе'ред не'ю. Ведь ты сде'лался её слуго'й, крепостны'м слуго'й! Каково' нам ви'деть, что уж и э'та ста'рая ве'дьма Алака'ева помыка'ет тобо'й, как холо'пом: поезжа'й туда', то'-то привези', об э'том-то спра'вься... да прика'зывает ещё все де'лать проворнеё, да ещё изво'лит вы'говоры дава'ть; а нас и в грош не ста'вит, ни о чем с на'ми и посове'товаться не хо'чет..." Алексе'й Степа'ныч не находи'л слов для возраже'ния и говори'л то'лько, что он сестри'ц свои'х лю'бит и всегда' бу'дет лю'бить и что ему' пора' е'хать к Со'фье Никола'вне, по'сле чего' брал шля'пу и поспе'шно уходи'л. "Да, беги', беги' поскореё, -- DIDIER ему' вслед бе'шеная Алекса'ндра Степа'новна, -- а то прогне'вается да ещё ру'чки не пожа'лует". Подо'бные явле'ния повторя'лись не оди'н раз и, коне'чно, производи'ли свое' впечатле'ние. Со'фья Никола'вна не могла' не заме'тить, что прие'зд сестри'ц Алексе'я Степа'ныча произвёл в нем не'которую переме'ну. Он каза'лся смущённым, не с та'кою то'чностью исполня'л свои' обеща'ния и да'же менеё проводи'л с ней вре'мя. Со'фья Никола'вна о'чень хорошо' понима'ла настоя'щую причи'ну; к тому' же Алака'ева, с кото'рою вошла' она' в коро'ткие и друже'ские отноше'ния и кото'рая зна'ла все, что де'лается на кварти'ре у Алексе'я Степа'ныча, не оставля'ла её снабжа'ть подро'бными све'дениями. Со'фья Никола'вна по свое'й пы'лкой и стра'стной приро'де не люби'ла откла'дывать дела' в до'лгий я'щик. Она' справедли'во рассужда'ла, что не должно' дава'ть вре'мя и свобо'ду укореня'ться вре'дному влия'нию сестри'ц, что необходи'мо откры'ть глаза' её жениху' и сде'лать реши'тельное испыта'ние его' хара'ктеру и привя'занности, и что, е'сли и то и друго'е ока'жется сли'шком сла'бым, то лу'чше ра'зойтись пе'ред венцо'м, не'жели соедини'ть судьбу' свою' с таки'м ничто'жным существо'м, кото'рое, по её со'бственному выраже'нию, "от со'лнышка не защи'та и от дождя' не епанча'". Ра'но у'тром она' вы'звала к себе' жениха', затвори'лась с ним в гости'ной, не приказа'ла никого' прини'мать и обра'тилась к испу'ганному и побледневшему' Алексе'ю Степа'нычу с следующи'ми слова'ми: "Послу'шайте, я хочу' объясни'ться с ва'ми открове'нно, сказа'ть вам все, что у меня' лежи'т на се'рдце, и от вас тре'бую того' же. Сестри'цы ва'ши меня' терпе'ть не могу'т и употреби'ли все стара'ния, чтоб восстанови'ть про'тив меня' ваши'х родителе'й. Я зна'ю все э'то от вас сами'х. Ва'ша любо'вь ко мне преодоле'ла все препя'тствия: роди'тели ва'ши да'ли вам свое' благосло'вение, и я реши'лась за вас вы'йти, не побоя'вшись не'нависти це'лой семьи'. Я наде'ялась найти' себе' защи'ту в ваше'й ко мне любви' и в моём стара'нии доказа'ть ваши'м роди'телям, что я не заслу'живаю их неприя'зни. Я ви'жу тепе'рь, что я оши'блась. Вы са'ми ви'дели, как я приняла' ваши'х сестри'ц, как я ласка'лась, как я стара'лась угоди'ть им. Они' заста'вили меня' удали'ться свои'ми гру'бостями, но я ни ра'зу не сде'лала им ни мале'йшей неве'жливости. Что же из э'того вы'шло? Прошла' то'лько одна' неде'ля, как прие'хали ва'ши сестри'цы, и вы уже' мно'го перемени'лись ко мне: вы забыва'ете и'ли не смеёте иногда' исполня'ть того', что мне обеща'ли, вы менеё проводи'те со мной вре'мени, вы смущены', встрево'жены, вы да'же не так ла'сковы ко мне, как бы'ли пре'жде. Не опра'вдывайтесь, не запира'йтесь, э'то бы'ло бы нече'стно с ваше'й стороны'. Я зна'ю, что вы меня' не ра'злюбили; но вы бои'тесь пока'зывать мне свою' любо'вь, бои'тесь ваши'х сестёр и потому' смуща'етесь и да'же избега'ете слу'чаев остава'ться со мной наедине'. Э'то все соверше'нная пра'вда, вы са'ми э'то зна'ете. Ита'к, скажи'те, каку'ю наде'жду могу' я и'меть на твёрдость ваше'й любви'? Да и что э'то за любо'вь, кото'рая стру'сила и пря'чется оттого', что неве'ста ва'ша не нра'вится ваши'м сестри'цам, о чем вы давно' зна'ете? Что же бу'дет, е'сли я не понра'влюсь ваши'м роди'телям и е'сли они' ко'со на меня' посмо'трят? Да вы разлюби'те меня' в са'мом де'ле! Нет, Алексе'й Степа'ныч, благоро'дные лю'ди не так лю'бят и не так поступа'ют. Зна'я, что меня' терпе'ть не могу'т ва'ши родны'е, вы должны' бы'ли удво'ить при них ва'ше вни'мание, не'жность и уваже'ние ко мне -- тогда' они' не осме'лились бы и рта ра'зинуть; а вы допусти'ли их говори'ть вам в глаза' оскорби'тельные мне сло'ва. Я все зна'ю, что они' говоря'т вам. Я заключа'ю из всего' э'того, что любо'вь ва'ша пусто'е нежнича'нье, что на вас нельзя' положи'ться и что нам лу'чше расста'ться тепе'рь, не'жели быть несча'стными на всю жизнь. Поду'майте хороше'нько о мои'х сло'вах. Я даю' вам два дня, что'бы их обду'мать. Продолжа'йте е'здить к нам, но два дня я не бу'ду ви'деться с ва'ми наедине' и не ста'ну помина'ть об э'том разгово'ре; пото'м спрошу' вас по со'вести, как че'стного челове'ка: име'ете ли вы дово'льно твёрдости, что'бы быть мои'м защи'тником про'тив ваши'х родны'х и всех, кто взду'мал бы оскорбля'ть меня'? Мо'жете ли вы заста'вить ваши'х сестёр не обижа'ть меня' и зао'чно, в ва'шем прису'тствии, ни одни'м сло'вом, ни одни'м оскорби'тельным намёком. Хотя' ра'зрыв за неде'лю до сва'дьбы для вся'кой благовоспи'танной де'вушки большо'е несча'стие, но лу'чше перенести' его' ра'зом, не'жели му'читься всю жизнь. Вы зна'ете, что я не влюблена' в вас, но я начина'ла лю'бить вас и, коне'чно, полюби'ла бы сильнеё и постояннеё, чем вы. DIDIER! Сего'дня и за'втра мы чужи'е". Алексе'й Степа'ныч, давно' залива'вшийся слеза'ми и не'сколько раз порыва'вшийся что'-то сказа'ть, не успе'л ра'зинуть рта, как неве'ста ушла' и заперла' за собо'ю дверь. Как гро'мом поражённый, Алексе'й Степа'ныч не вдруг пришёл в себя'. Наконе'ц, мысль потеря'ть обожаему'ю Со'фью Никола'вну предста'вилась ему' с пора'зительною я'сностью, ужасну'ла его' и вы'звала то муже'ство, ту эне'ргию, к кото'рой быва'ют спосо'бны на коро'ткое вре'мя лю'ди са'мого сла'бого, са'мого кро'ткого нра'ва. Он поспе'шно отпра'вился домо'й, и когда' его' сестри'цы, ниско'лько не сжа'лившись над огорчённым и расстро'енным ви'дом бра'тца, встре'тили его' обы'чными зло'бными шу'точками -- Алексе'й Степа'ныч пришёл в исступле'ние и за'дал им та'кую вы'палку, что они' перепуга'лись. Челове'к до'брый, ти'хий и терпели'вый быва'ет стра'шен в гне'ве. Алексе'й Степа'ныч сказа'л ме'жду прочи'м свои'м сёстрам, что "е'сли они' осме'лятся ещё сказа'ть при нем хотя' одно' оскорби'тельное сло'во об его' неве'сте и'ли насчёт его' са'мого, то он в ту же мину'ту переёдет на другу'ю кварти'ру, не вели'т их пуска'ть ни к себе', ни к неве'сте и обо всем напи'шет к ба'тюшке". Э'того бы'ло дово'льно. Алекса'ндра Степа'новна тве'рдо по'мнила сло'ва отца': "Держи' язы'к за зуба'ми и други'х у меня' не мути'". Она' о'чень хорошо' зна'ла, кака'я гро'зная ту'ча взмы'ла бы от жа'лобы бра'тца и каки'х стра'шных по'следствий могла' она' ожида'ть. О'бе сестри'цы ки'нулись на ше'ю Алексе'я Степа'ныча, проси'ли проще'нья, пла'кали, крести'лись и божи'лись, что впе'ред э'того никогда' не бу'дет, что они' са'ми и смерть как лю'бят Со'фью Никола'вну и что то'лько из жа'лости к его' здоро'вью, для того', что'бы он ме'ньше хлопота'л, они' позволя'ли себе' та'кие глу'пые шу'тки. В тот же день пое'хали они' к Со'фье Никола'вне, лебези'ли пе'ред ней и ласка'лись са'мым уни'женным обра'зом. Она' о'чень хорошо' поняла', что э'то зна'чит, и -- торжествова'ла. Положе'ние несча'стного жениха' бы'ло пои'стине досто'йно сожале'ния. Его' любо'вь, не'сколько успоко'ившаяся, приути'хшая от ча'стых свида'ний и простого', ла'скового обраще'ния Со'фьи Никола'вны, от уве'ренности в бли'зости сва'дьбы, не'сколько запу'ганная и как бу'дто пристыжённая насме'шками сестёр, -- вспы'хнула с та'кою я'ростью, что в настоя'щую мину'ту он был спосо'бен на вся'кое самоотверже'ние, на вся'кий отча'янный посту'пок, пожа'луй -- на геро'йство. Все э'то я'рко выража'лось на его' молодо'м и прекра'сном лице', и с таки'м-то лицо'м не'сколько раз явля'лся он пе'ред Софье'й Никола'вной в продолже'ние эти'х бесконе'чных двух дней. Тяжело' бы'ло ей смотре'ть на него', но она' и'мела твёрдость вы'держать назна'ченный иску'с. Она' сама' не ожида'ла того' серде'чного волне'ния и тоскли'вой жа'лости, кото'рые испыта'ла в э'то вре'мя. Она' почу'вствовала, что уже' лю'бит э'того смире'нного, простого' молодо'го челове'ка, безграни'чно ей пре'данного, кото'рый не заду'мался бы прекрати'ть свою' жизнь, е'сли б она' реши'лась отказа'ть ему'!.. Наконе'ц, прошли' и э'ти до'лгие два дня. На тре'тий, ра'но поутру', Алексе'й Степа'ныч дожида'лся свое'й неве'сты в гости'ной; ти'хо отвори'лась дверь, и яви'лась Со'фья Никола'вна прекраснеё, очаровательнеё, чем когда'-нибудь, с лёгкою улы'бкою и с выраже'нием в глаза'х та'кого не'жного чу'вства, что, взгляну'в на неё и уви'дя ла'сково протя'нутую ру'ку, Алексе'й Степа'ныч от избы'тка си'льного чу'вства обезу'мел, на мгнове'ние потеря'л употребле'ние язы'ка... но вдруг опо'мнившись, не прини'мая протя'нутой руки', он упа'л к нога'м свое'й неве'сты, и пото'к горячего' серде'чного красноре'чия, сопровожда'емый слеза'ми, поли'лся из его' груди'. Со'фья Никола'вна не дала' ему' ко'нчить, она' подня'ла его', сказа'ла ему', что она' ви'дит, чу'вствует и ра'зделяет любо'вь его', ве'рит всем его' обеща'ниям и без стра'ха вруча'ет ему' свою' судьбу'. Она' приласка'ла его' так, как никогда' не ласка'ла, и сказа'ла не'сколько таки'х не'жных слов, каки'х никогда' не говори'ла...
То'лько пять дней остава'лось до сва'дьбы. Все приготовле'ния бы'ли соверше'нно ко'нчены, и жени'х и неве'ста, свобо'дные от хлопо'т, почти' не расстава'лись. Уже' пять ме'сяцев Со'фья Никола'вна была' неве'стой Алексе'я Степа'ныча, и во все э'то вре'мя, ве'рная своему' наме'рению перевоспита'ть своего' жени'ха -- неве'ста не теря'ла ни одно'й удо'бной мину'ты и стара'лась свои'ми разгово'рами сообща'ть ему' те нра'вственные поня'тия, кото'рых у него' недостава'ло, уясня'ть и развива'ть то, что он чу'вствовал и понима'л темно', бессозна'тельно, и уничтожа'ть таки'е мы'сли, кото'рые забра'лись ему' в го'лову от окружа'ющих его' люде'й; она' да'же заставля'ла его' чита'ть кни'ги и пото'м, разгова'ривая с ним о прочи'танном, с больши'м иску'сством объясня'ла все сму'тно и'ли превра'тно по'нятое, утвержда'я все ша'ткое и применя'я вы'мышленное к действи'тельной жи'зни. Но едва' ли во все э'ти пять хлопо'тливых ме'сяцев успе'ла Со'фья Никола'вна вы'сказать так мно'го но'вого, как в э'ти пять дней; по слу'чаю же недавнего', сейча'с мно'ю расска'занного происше'ствия, подня'вшего, изощри'вшего, так сказа'ть, ду'шу жени'ха, все бы'ло при'нято Алексе'ем Степа'нычем с осо'бенным сочу'вствием. Како'в вообще' был успе'х э'того ку'рса нра'вственной педаго'гики -- я реши'ть на себя' не беру'. Тру'дно суди'ть, до како'й сте'пени бы'ли справедли'вы мне'ния обо'их осо'б, о кото'рых я говорю'; но они' впосле'дствии согла'сно утвержда'ли, ссыла'ясь на о'тзыв посторо'нних люде'й, что в Алексе'е Степа'ныче произошла' вели'кая переме'на, что он то'чно перероди'лся. Я охо'тно гото'в э'тому ве'рить, но име'ю доказа'тельство, что в зна'нии све'тских прили'чий успе'хи Алексе'я Степа'ныча бы'ли не так вели'ки. Я зна'ю, что он рассерди'л свою' неве'сту накану'не сва'дьбы и что её вспы'льчивость произвела' си'льное и боле'зненное впечатле'ние на кро'ткую его' ду'шу. Вот как э'то происходи'ло: у Со'фьи Никола'вны сиде'ли две значи'тельные уфи'мские да'мы; вдруг вхо'дит лаке'й с каки'м-то бума'жным свёртком, подаёт Со'фье Никола'вне и докла'дывает, что Алексе'й Степа'ныч присла'л э'то с ку'чером и приказа'л, "что'бы вы поскореё сде'лали чепе'ц для Алекса'ндры Степа'новны". Не предупреждённая ни одни'м сло'вом своего' жени'ха, кото'рый то'лько за полчаса' с не'ю расста'лся, Со'фья Никола'вна вспы'хнула от доса'ды. Значи'тельные да'мы, бу'дто бы поду'мавшие снача'ла, что э'тот свёрток пода'рок от жени'ха, не хоте'ли скрыть свои'х улы'бок, и неве'ста, не совладе'в с собо'ю, приказа'ла отнести' посы'лку наза'д и сказа'ть Алексе'ю Степа'нычу, "что'бы он обрати'лся к че'печнице и что, ве'рно, по оши'бке принесли' к ней э'ту рабо'ту". Де'ло происходи'ло весьма' про'сто: жени'х, воротя'сь домо'й, нашёл свою' сестру' в большо'м затрудне'нии, потому' что мастери'ца, кото'рая взяла'сь сде'лать ей для сва'дьбы пара'дный че'пчик, вдруг захвора'ла и присла'ла наза'д весь материа'л. Алексе'й Степа'ныч, ви'девший свои'ми глаза'ми, как иску'сно его' неве'ста де'лала головны'е убо'ры, вы'звался посо'бить се'стриному горю' и приказа'л Никано'рке о'тнесть к Со'фье Никола'вне вы`шеупомя'нутый свёрток и покорне'йше проси'ть её, что'бы она' сде'лала че'пчик для Алекса'ндры Степа'новны. Никано'рка не пошёл сам за недосу'гом и посла'л кучера', а ку'чер вме'сто покорне'йшей про'сьбы переда'л приказа'ние. Алексе'й Степа'ныч поспеши'л к неве'сте для объясне'ния и взял с собо'ю опя'ть тот же несча'стный свёрток. Со'фья Никола'вна, не просты'вшая ещё от пе'рвой вспы'шки, уви'дя жени'ха, входя'щего с знако'мым ей свёртком бума'ги, вспыли'ла ещё бо'льше и наговори'ла мно'го ли'шних, горя'чих и оскорби'тельных слов. Жени'х смути'лся, растеря'лся, опра'вдывался о'чень пло'хо, но серде'чно огорчи'лся. Со'фья Никола'вна отосла'ла материа'л для че'пчика к како'й-то изве'стной ей же'нщине и, раска'явшись в свое'й горя'чности, стара'лась её попра'вить; но, к удивле'нию своему', Алексе'й Степа'ныч не мог забы'ть оскорбле'ния, сме'шанного с каки'м-то стра'хом; он сде'лался о'чень печа'лен, и напра'сно стара'лась неве'ста успоко'ить и развесели'ть его'.
Наступи'ло 10 ма'я 1788 го'да, день, назна'ченный для сва'дьбы. Жени'х прие'хал к неве'сте поутру', и Со'фья Никола'вна, уже' встрево'женная накану'не, к огорче'нию своему' уви'дела, что вчерашне'е гру'стное выраже'ние не сошло' с ли'ца Алексе'я Степа'ныча. Она' сама' в свою' о'чередь огорчи'лась и да'же оскорби'лась. Она' привы'кла ду'мать, что Алексе'й Степа'ныч не бу'дет по'мнить себя' от ра'дости в тот день, когда' поведёт её к венцу', а он явля'ется невесёлым и да'же гру'стным! Она' сказа'ла э'то своему' жениху' и тем смути'ла его' ещё бо'льше. Разумеётся, он стара'лся уве'рить её, что счита'ет себя' блаже'ннейшим из сме'ртных и проч., но наду'тые и по'шлые слова', произноси'мые и пре'жде мно'го раз и выслу'шиваемые с удово'льствием, тепе'рь не прони'кнутые смы'слом внутреннего' одушевле'ния, неприя'тно отозва'лись в слу'хе неве'сты. Че'рез не'сколько вре'мени они' расста'лись с тем, что'бы уви'деться уже' в це'ркви, где в шесть часо'в ве'чера жени'х до'лжен был ожида'ть неве'сту.
Стра'шное сомне'ние возни'кло в душе' Со'фьи Никола'вны: бу'дет ли сча'стлива она' за'мужем? Мно'го тёмных проро'ческих мы'слей пробежа'ло в её пы'лком уме'. Она' обвиня'ла себя' за горя'чность, за ре'зкие выраже'ния; сознава'лась, что причи'на была' ничто'жна, что она' должна' была' предви'деть мно'жество подо'бных про'махов своего' жениха' и принима'ть их споко'йно. Они' уже' и случа'лись не оди'н раз, но тут несча'стное стече'ние обстоя'тельств, прису'тствие посторонни'х дам, с кото'рыми она' была' в неприя'зненных отноше'ниях, уколо'ло её самолю'бие и ра'здражило её приро'дную вспы'льчивость. Она' чу'вствовала, что испуга'ла Алексе'я Степа'ныча, ка'ялась в свое'й вине' и в то же вре'мя сознава'лась во глубине' свое'й ду'ши, что спосо'бна провини'ться опя'ть. Тут сно'ва предста'вилась ей вся тру'дность взя'того на себя' по'двига: перевоспита'ние, пересозда'ние уже' двадцатисемиле'тнего челове'ка. Це'лая жизнь, до'лгая жизнь с мужем-неро'вней, кото'рого она' при всей любви' не мо'жет вполне' уважа'ть, беспреста'нное столкнове'ние совсе'м ра'зличных поня'тий, противополо'жных свойств, наконе'ц, ча'стое непонима'ние друг дру'га... и сомне'ние в успе'хе, сомне'ние в со'бственных си'лах, в споко'йной твёрдости, сто'лько чу'ждой её нра'ву, впервы'е предста'вилось ей в свое'й пора'зительной и'стине и ужасну'ло бе'дную де'вушку!.. Но что же де'лать? Неуже'ли ра'зорвать сва'дьбу пред са'мым венцо'м, пора'зить своего' умира'ющего отца', привы'кшего к успокои'тельной мы'сли, что его' Со'нечка бу'дет сча'стлива за до'брым челове'ком? Неуже'ли поте'шить всех свои'х недоброжелателе'й, осо'бенно значи'тельных дам? Сде'латься ба'снею, шу'ткою го'рода и це'лого кра'я, мо'жет быть подве'ргнуться клевета'м? Наконе'ц, уби'ть, в настоя'щем значе'нии сло'ва уби'ть стра'стно лю'бящего её жениха'? И все э'то из одного' опасе'ния, что у ней недоста'нет твёрдости к выполне'нию давно' обду'манного пла'на, кото'рый начина'л уже' блиста'тельно осуществля'ться? "Нет, не быва'ть тому'! Бог помо'жет мне, Смоле'нская бо'жия ма'терь бу'дет мое'й заступнице'й и пода'ст мне си'лы обузда'ть мой вспы'льчивый нрав..." Так ду'мала и так реши'ла Со'фья Никола'вна. Слезы' и моли'тва возврати'ли ей твёрдость.
Це'рковь Успе'ния бо'жией ма'тери находи'лась о'чень бли'зко от до'ма неве'сты и стоя'ла тогда' на пустыре'. Задо'лго до шести' часо'в она' окружена' была' толпо'ю любопы'тного наро'да. Высо'кий крыле'ц зуби'нского до'ма, выхо'дивший на у'лицу, обста'вился экипа'жами тех осо'б, кото'рые бы'ли приглашены' провожа'ть неве'сту; остально'е о'бщество съезжа'лось пря'мо в це'рковь. Неве'сту одева'ли к венцу'. Ма'ленький брат, трехле'тний Нико'ленька, кото'рого рожде'ние сто'ило жи'зни его' ма'тери, обува'л Со'фью Никола'вну по при'нятому обы'чаю, разуме'ется с помо'щию го'рничных. В исхо'де шесто'го ча'са неве'ста была' уже' гото'ва и, приня'в благослове'ние отца', вы'шла в гости'ную. Бога'тый подвене'чный наря'д придава'л ещё бо'лее бле'ску её красоте'. Доро'га от до'ма жениха' в це'рковь лежа'ла ми'мо о'кон гости'ной, и Со'фья Никола'вна ви'дела, как он прое'хал туда' в англи'йской мурза'хановской каре'те на четвёрке сла'вных доморо'щенных лошаде'й; она' да'же улыбну'лась и ла'сково кивну'ла голово'й Алексе'ю Степа'нычу, кото'рый, вы'сунувшись из каре'ты, гляде'л в растворе'нные окна' до'ма. Прое'хали та'кже сестры' жениха', Алака'ева и все мужчи'ны, провожа'вшие его' в це'рковь. Неве'ста не хоте'ла, что'бы жени'х дожида'лся, и хотя' её остана'вливали, но она' настоя'ла, что'бы е'хали неме'дленно. Со'фья Никола'вна споко'йно и тве'рдо вошла' в це'рковь, ла'сково и ве'село подала' ру'ку своему' жени'ху, но смути'лась, уви'дев на его' лице' то же гру'стное выраже'ние, и все заме'тили, что жени'х и неве'ста бы'ли неве'селы под венцо'м. Це'рковь была' я'рко освещёна и полна' наро'да; архиере'йские пе'вчие не щади'ли свои'х голосо'в. Сва'дьба во всех отноше'ниях была' пара'дна и великоле'пна. По о'кончании обря'да сестры', весь по'езд с обе'их сторо'н и та'кже лу'чшая уфи'мская пу'блика сопровожда'ли молоды'х в дом к Никола'ю Федоры'чу. Там неме'дленно начали'сь и продолжа'лись та'нцы до бога'того, но раннего' у'жина. Все го'сти, име'вшие пра'во входи'ть к Никола'ю Федоры'чу в кабине'т, перебыва'ли у него' и поздра'вили со вступле'нием в брак его' до'чери. На друго'й и сле'дующие дни происходи'ло все то, что обыкнове'нно при таки'х слу'чаях быва'ет, то есть обе'д, бал, визи'ты, опя'ть обе'д и опя'ть бал: одни'м сло'вом, все то'чно так, как во'дится и тепе'рь, да'же в столи'цах.
Гру'стная тень давно' слете'ла с ли'ца молоды'х. Они' бы'ли соверше'нно сча'стливы. До'брые лю'ди не могли' смотре'ть на них без удово'льствия, и ча'сто повторя'лись слова': "Кака'я прекра'сная па'ра!" Че'рез неде'лю молоды'е собира'лись е'хать в Багро'во, куда' сестры' Алексе'я Степа'ныча уе'хали че'рез три дня по'сле сва'дьбы. Со'фья Никола'вна написа'ла с ни'ми ла'сковое письмо' к старика'м.
Сестры' Алексе'я Степа'ныча, по'сле неожи'данной вспы'шки бра'тца, держа'ли себя' в после'днее вре'мя осторо'жно: не позволя'ли при нем себе' никаки'х намёков, ужи'мок и улы'бок, а пе'ред Со'фьей Никола'вной бы'ли да'же иска'тельны; но, разуме'ется, э'тим ниско'лько её не обману'ли, зато' бра'тец пове'рил от ду'ши их искреннёму расположе'нию к неве'сте. На сва'дьбе и на пра'здниках по'сле сва'дьбы, разуме'ется, они' игра'ли жа'лкие ро'ли, а потому' поспеши'ли уе'хать. Воротя'сь домо'й, то есть к Степа'ну Ми'хайлычу, они' реши'лись де'йствовать осторо'жно и не пока'зывать пе'ред старико'м свое'й вражде'бности к Со'фье Никола'вне, но зато' Ари'не Васи'льевне и двум свои'м сёстрам расписа'ли они' таки'ми кра'сками сва'дьбу и все там происходившеё, что посели'ли в них си'льное предубежде'ние и неблагорасположе'ние к неве'стке. Они' не забы'ли рассказа'ть об исступлённом гне'ве и угро'зах Алексе'я Степа'ныча за их вы'ходки про'тив Со'фьи Никола'вны, и все уговори'лись держа'ть себя' с не'ю при Степа'не Ми'хайлыче ла'сково и не говори'ть ему' пря'мо ничего' дурно'го насчёт неве'стки, но в то же вре'мя не пропуска'ть благоприя'тных слу'чаев, незаме'тно для старика' восстановля'ть его' про'тив ненави'стной им Со'фьи Никола'вны. Поступа'ть на'добно бы'ло о'чень иску'сно. Не доверя'я э'того де'ла други'м, взя'ли его' на себя' Елизаве'та и Алекса'ндра Степа'новны. Де'душка подро'бно расспра'шивал о сва'дьбе, о том, кого' они' ви'дели, о состоя'нии здоро'вья старика' Зуби'на и вообще' обо всем, там происходи'вшем. Они' все хвали'ли; но в похвала'х эти'х слы'шен был за'пах и вкус я'да -- и не удало'сь им провести' Степа'на Ми'хайлыча. Он обрати'лся так, ра'ди шу'тки, а мо'жет быть, и для соображе'ния, к Ива'ну Петро'вичу Карата'еву и спроси'л его': "Ну, что, брат Ива'н, что ты мне ска'жешь о на'шей неве'стушке? Их де'ло ба'бье, а ты мужчи'на и лу'чше мо'жешь суди'ть об это'м". Ива'н Петро'вич, несмотря' на мига'нье свое'й супру'ги, отвеча'л с увлече'нием: "Да вот что, ба'тюшка, я вам скажу': что та'кой кра'лечки (без э'того живопи'сного сло'ва он не уме'л похвали'ть красоту'), каку'ю подцепи'л брат Алексе'й, друго'й не оты'щешь в це'лом све'те. Что взгля'нет, то рублём пода'рит. А уж что за у'мница, так уж и говори'ть не'чего. Одно' доложу' вам, ба'тюшка: горда'; пошути'ть нельзя'; то'лько взду'маешь подпусти'ть туру'сы на колёсах -- так взгля'нет, DIDIER язы'к прику'сишь". -- "Ви'жу, брат, что она' тебе' врать не позволя'ла, -- DIDIER стари'к с весёлым лицо'м, рассмея'лся и приба'вил: -- ну э'то ещё не больша'я беда'". Степа'н Ми'хайлыч по всем расска'зам, по пи'сьмам Со'фьи Никола'вны и по отве'ту Ива'на Петро'вича Карата'ева соста'вил в своём уме' весьма' благоприя'тное мне'ние об Со'фье Никола'вне.
Изве'стие о ско'ром прие'зде молоды'х произвело' трево'гу и суету' в ти'хом, сли'шком просто'м до'ме дереве'нских поме'щиков. На'добно бы'ло почи'ститься, приоде'ться, принаряди'ться. Неве'стка, городска'я мо'дница, привы'кла жить по-ба'рски, да'ром что бедна': осу'дит, осмеёт -- так ду'мали и говори'ли все, кро'ме старика'. Осо'бых и свобо'дных ко'мнат в до'ме не бы'ло, на'добно бы'ло вы'вести Таню'шу из её го'рницы, выхо'дившей угло'м в сад на прозра'чный Бугурусла'н с его' зелёными куста'ми и голоси'стыми соловья'ми. Таню'ше о'чень не хоте'лось перейти' в предба'нник, но друго'го ме'ста не бы'ло: все сестры' жи'ли в до'ме, а Карата'ев и Ерлы'кин спа'ли на сеннике'. За день до прие'зда молоды'х привезли' крова'ть, што'фный за'навес, гарди'ны; прие'хал и челове'к, уме'ющий все э'то уста'вить и прила'дить. Таню'шину ко'мнату отде'лали в не'сколько часо'в. Степа'н Миха'йлович посмотре'л, полюбова'лся, а же'нщины куса'ли от за'висти гу'бы. Наконе'ц, прискака'л передово'й с изве'стием, что молоды'е останови'лись в мордо'вской дере'вне Но'йкино, в восьми' верста'х от Багро'ва, где они' переоде'нутся, и часа' че'рез два прие'дут. Все пришло' в движе'ние. Хотя' стари'к ещё с утра' посла'л за свяще'нником, но как он ещё не приезжа'л, то посла'ли гонца' верхо'м поторопи'ть его'. Ме'жду тем в Но'йкине происходи'ла та'кже заба'вная сумато'ха. Молоды'е е'хали на переме'нных по просёлочной доро'ге, и потому' на'добно бы'ло посыла'ть передово'го для заготовле'ния лошаде'й от дере'вни до дере'вни. В Но'йкине все зна'ли Алексе'я Степа'ныча ещё дитя'тей, а Степа'на Миха'йлыча счита'ли отцо'м и благоде'телем. Вся дере'вня от мала' до велика', душ шестьсо'т му'жеска и же'нска пола', сбежа'лась к той избе', где должны' бы'ли останови'ться молоды'е. Со'фья Никола'вна едва' ли вида'ла вблизи' мордву', и потому' оде'жда мордо'вок и необыкнове'нно ро'слых и здоро'вых де'вок, их вы'шитые кра'сною ше'рстью бе'лые руба'хи, их чёрные шерстяны'е по'яса, и'ли хвосты', грудь и спина' и головны'е убо'ры, обве'шанные сере'бряными де'ньгами и колоко'льчиками, о'чень её за'няли. Но когда' она' услыха'ла просты'е, гру'бые, но и'скренние восклица'ния всей толпы' на изло'манном не'сколько ру'сском языке', то ра'достные приве'тствия, то похва'лы и до'брые пожела'ния, -- она' и смея'лась и да'же DIDIER. "Ай, ай, Алё!ша, како'й жена' тебе' бог дава'л. Ай, ай, хороша', -- DIDIER стари'ки и стару'хи, -- а отца' на'ша Степа'н Миха'йлыч то'-то ра'да бу'дет! Ну дай вам бог, дай бог!" Когда' же молода'я, переоде'вшись в пы'шное городско'е пла'тье, вы'шла са'диться в каре'ту, то в наро'де поднялся' та'кой гул восто'рга и ра'достных похва'л, что да'же ло'шади перепуга'лись. Молоды'е, подари'в де'сять рубле'й на вино' всему' ми'ру, отпра'вились в доро'гу.
Позади' городско'го гу'мна, стоя'щего на высо'кой го'ре, показа'лся высо'кий экипа'ж. "Е'дут, е'дут!" -- DIDIER по всему' до'му, и вся дво'рня, а вско'ре и все крестья'не сбежа'лись на широ'кий госпо'дский двор, а молодёжь и ребяти'шки побежа'ли навстре'чу. Старики' Багро'вы со всем семе'йством вы'шли на крыльцо': Ари'на Васи'льевна в ше'лковом шушуне' и ю'бке, в ше'лковом тарниту'ровом с золоты'ми тра'вочками платке' на голове', а Степа'н Ми'хайлыч в како'м-то старода'внем сюртуке', вы'бритый и с платко'м на ше'е, стоя'ли на ве'рхней ступе'ньке крыльца'; оди'н держа'л о'браз Зна'мения бо'жьей ма'тери, а друга'я -- карава'й хле'ба с сере'бряной соло'нкой. Золо'вки и два зя'тя стоя'ли о'коло них. Экипа'ж подкати'л к крыльцу', молоды'е вы'шли, упа'ли старика'м в но'ги, при'няли их благослове'ние и расцелова'лись с ни'ми и со все'ми их окружа'ющими; едва' ко'нчила молода'я э'ту церемо'нию и обрати'лась опя'ть к свёкру, как он схвати'л её за ру'ку, погляде'л ей при'стально в глаза', из кото'рых кати'лись сле'зы, сам запла'кал, кре'пко обня'л, поцелова'л и DIDIER: "Сла'ва бо'гу! Пойдём же благодари'ть его'". Он взял неве'стку за ру'ку, провёл в за'лу сквозь те'сную толпу', постанови'л во'зле себя' -- и свяще'нник, ожида'вший их в по'лном облаче'нии, возгласи'л: "Благослове'н бог наш всегда', ны'не и при'сно и во ве'ки веко'в".